Адам в Аду

* * *

Нейрокристалл был не из дешевых.

Чистые цвета: сиреневый сверху и темно-голубой у основания. Необычная, чуть удлиненная форма. Свечение, подчеркнутое и усиленное грамотно подобранной оболочкой. Все это Бладхаунд отметил, бросив лишь первый взгляд. Теперь опытный глаз ищейки останавливался на другом. На тонко переходящих друг в друга оттенках. На мелких, едва заметных пятнышках ржавчины. На умело спрятанных ошибках мастера.

Рассматривая нейрокристалл, Бладхаунд не забывал и о его владельце. Яворский ходил по просторному кабинету из угла в угол, но, где бы ни находился, Бладхаунд чувствовал на себе его пристальный взгляд.

— Ну? — наконец спросил Яворский. — Что скажете?

— Неплохая работа, — ответил Бладхаунд. — Но не более.

— Это подделка.

Бладхаунд позволил себе удивиться, приподняв бровь.

— Что вы имеете в виду?

Яворский решительно прошагал к открытому сейфу, вытащил папку с бумагами и бросил на стол перед ищейкой.

— Результаты экспертизы, — зачем-то пояснил он.

Угол папки был влажным — руки Яворского вспотели от напряжения. Бладхаунд, не торопясь, достал документы и принялся пролистывать один за другим. Форма, вес, цвет, массовая доля органики, способ прошивки, носитель…

Носитель. Брови Бладхаунда снова поползли вверх, и он разом перелистнул отчет на последнюю страницу.

«Результаты проведенных исследований (технологическое, морфологическое, историографическое, биоорганическое, анализ ДНК) позволяют утверждать, что образец № 4135 является человеческим нейрокристаллом естественного происхождения. Информация о носителе подтверждена.»

Бладхаунд повернулся к Яворскому:

— Разумовский?

— Разумовский. Теперь вы понимаете, почему я говорю о подделке?

Бладхаунд кивнул. За нейрокристаллом Разумовского он охотился три года. Выискивал, выслеживал по аукционам и каталогам. Прикидывал, кто из коллекционеров мог бы дать хорошую цену. Но заказа на него не было, и каждый раз, когда нейрокристалл попадал в поле зрения Бладхаунда, охотник не то, чтобы отступал — скорее говорил себе, что вернется к этому позже, когда не будет более срочных дел.

За три года он успел выучить наизусть все материалы по Разумовскому: биографию, информацию о прошивщике, шесть лет назад случайно создавшем шедевр, досконально изучил внешний вид и технические характеристики нейрокристалла.

То, что лежало перед ним на столе, не было нейрокристаллом Разумовского. Что бы не писали по этому поводу эксперты.

— Когда вы приобрели его?

Яворский уселся напротив Бладхаунда в кресло. Достал портсигар.

— Курите?

— Нет.

Хозяин щелкнул зажигалкой. Руки его слегка дрожали.

— Кристалл я выкупил пару недель назад у одного вашего коллеги, — Яворский поглядел на Бладхаунда. — Дал хорошую сумму, разумеется. Охотник остался не внакладе. Кристалл, к нему сертификат, все как положено. Отдал на экспертизу сразу же, результаты — вот они, перед вами. Да я и сам вовсе не идиот, я интересуюсь нейрокристаллами полжизни, и способен отличить стоящую вещь от… этого.

Бладхаунд кивнул.

— Когда стало очевидно, что этот кристалл — не Разумовский?

«Я теряю нюх, — отметил про себя Бладхаунд. — Где-то совершается сделка с упоминанием Разумовского, а я ни сном, ни духом.»

— Где-то неделю спустя. Он вдруг изменился. Даже не то, чтобы изменился, скорее — начал меняться. Вот эти пятна, видите? Их не было, потом они появились. Сначала одно, два, и вот уже почти неделю их становится все больше. И они растут в диаметре.

— Вы не отдавали кристалл на повторную экспертизу?

— Нет. Я подумал сперва, что кристалл испортился. Прошивка негодная. Утешал себя, знаю же, если что гниет — то сразу. Никогда не слышал о том, чтобы нейрокристалл менял цвет вот так, постепенно, через несколько лет после прошивки.

Он вопросительно посмотрел на ищейку.

— Я тоже, — ответил тот.

— По данным экспертизы техническое состояние кристалла — отличное. Значит, это не дефект прошивки. Это просто другой кристалл. И мне, признаться, глубоко безразлично, работает он или это просто чьи-то гниющие потроха.

Бладхаунд кивнул.

— Поэтому вы решили не отдавать кристалл на повторную экспертизу, а вызвать меня.

— Мне советовали вас как лучшего специалиста, — Яворский тяжело оперся руками о стол. — Мне не хотелось бы поднимать шумиху вокруг этого кристалла, а потому спящую полицейскую собаку лучше не будить и разобраться своими силами. Вы согласны со мной, господин… Бладхаунд?

— Зависит от того, в чем именно вы хотите разобраться и сколько готовы заплатить.

— Как коллекционер я хочу вернуть себе подлинный нейрокристалл Разумовского. Кроме того, я хочу выяснить, кто и как сумел подменить кристалл из моей коллекции. И наказать вора без участия полиции.

— Я — ищейка, господин Яворский. Я ищу. И, как правило, нахожу. Вершить суд — вне моей компетенции.

Нейрокристалл девушки был золотистым. Кривцов слушал ее голос и вглядывался в оттенки. Даже глаза закрыл, чтобы ничто не отвлекало. Только затянулся сигаретой поглубже — и смотрел.

Кривцов не судил о людях по их поступкам. И не составлял первое впечатление по глазам, мимике или одежде. Все это — лишь вторичные признаки. Вот у собеседника голос дрожит или пальцы нервно теребят салфетку, но стоит ли обращать на это внимание, если знаешь, что у него ржавчина в восьмом поле Бродмана?

Кривцов не помнил, как давно он обладает этой способностью — видеть нейрокристаллы живых еще носителей. Но началось это уже после принятия закона о запрете на экстракцию личности. У него тогда пропала докторская диссертация и пришлось уходить из института, но без работы он не мог, и постоянно гадал, какой нейрокристалл управляет тем или иным человеком. А вскоре стал по-настоящему видеть.

Пока было, что.

— Вениамин Вячеславович, пожалуйста, прошу вас, вы просто обязаны помочь! Ведь никто, кроме вас, даже не знает о них!

По золоту побежали плотные алые ниточки. И зелень темного вязкого оттенка. Неприятно.

Кривцов поморщился. Начинала болеть голова.

— Погодите! — попросил он. — Можно помедленнее? Я, честно говоря, не до конца понял, чего вы от меня хотите… Но дело, кажется, важное?

— Да! Очень важное! Вениамин Вячеславович!..

Багровая вспышка в голове.

— Да погодите же! — повысил голос Кривцов. — Успокойтесь! Немного. Теперь давайте сначала.

Девушка вздохнула. Багрянец прибился к краю сознания, головная боль отступила.

— Я к вам из института мозга. Я знаю, что вы давно ушли, но здесь творится ужас что! Ну то есть все как обычно, но так же невозможно! И никто ничего не делает! Мне нужно все рассказать вам… Я не уверена, что по телефону это можно…

Нежная голубизна, сгущающаяся к центру. Кривцов залюбовался оттенком.

— Послушайте, — сказал он. — Вы на эмоциях, а я опаздываю на встречу. Да и разговор у вас, похоже, не телефонный… Давайте сделаем вот что. Завтра я заскочу к вам — вы же в институте мозга работаете, и мы…

Сказал это просто, словно в прежние времена. Заскочит в институт, поздоровается с Сашкой, Олегом, аспирантами, наденет халат, пройдет в свою — свою! — лабораторию…

— Нет! — сказала она. — То есть, да! То есть… я работаю в институте мозга, но я не могу говорить здесь! Давайте… давайте лучше я к вам заеду, или где-нибудь в кафе встретимся, или еще как-нибудь, только не здесь!

— Хорошо, — согласился Кривцов. — Там рядом с институтом есть сквер… Где прудик и фонтан с утками. Знаете?

Утки улетели. Октябрь на дворе, ноябрь почти. Но почему-то из всего сквера больше всего запомнились именно утки.

— Да.

— Я буду ждать вас у этого фонтана завтра в шесть вечера. Это вам удобно?

— Да, конечно! Простите, Вениамин Вячеславович, что отрываю вас, но это правда очень важно!

— Я понял. До встречи тогда. До свидания. До завтра.

Кривцов положил трубку. Золотое сияние еще стояло перед глазами.

Девочке определенно надо научиться спокойствию. Тогда будет — глаз не отвести.

Уж Кривцов-то это знал наверняка. Он долго, иногда ему казалось — всю жизнь изучал нейрокристаллы. Шесть лет в институте, да еще до этого, студентом, аспирантом… Правда, все это оказалось людям не нужно. Им нужны деньги, а не исследования. Идолы, а не боги. Иначе как объяснить тот факт, что его работу, посвященную методам формирования нейрокристалла при жизни носителя, положили на полку, рядом с опытными образцами?

Кривцов точно знал: нейрокристалл — не замершая в своем развитии сущность. Любое переживание, любая, пусть даже самая малая крупица жизненного опыта оказывает огромное влияние на цвет кристалла. То, что сегодня может казаться шедевром, завтра изменится и превратиться в кусок холодца, за который никто не даст ломаного гроша. И наоборот, сегодняшний гадкий утенок может стать лебедем. Вот только взросление птенцов направляется генами — тут уж или дано, или не дано, — а развитие мозга можно направить, подсказать ему правильный путь.

И сейчас Кривцову стало интересно — что он увидит завтра? Эта девочка весьма хороша. Если бы не зеленые прожилки, можно было бы сказать — шедевр! Кривцов понял, что ждет встречи.

Он глянул на часы. Без тринадцати два. Есть еще время выпить кофе, не спеша покурить и принять таблетку от головной боли.

Слишком давно он не общался с людьми из внешнего мира. Отвык.

— Голова? — тихо спросил Андрей.

Кривцов поморщился — привычка Андрея входить без стука раздражала. Хотя сейчас он вовремя.

— Ты не помнишь, где у нас цитрамон?

— Жрешь его ты, а помнить, где он лежит, почему-то должен я, — Андрей усмехнулся, но все же достал из ящика початую блистерную упаковку. Бросил ее Кривцову, развернулся и двинулся на кухню. Кривцов поплелся за ним.

Андрей налил воды в стакан, смолол кофе, поставил турку на огонь. Он хорошо знал хозяина.

— Сегодня у тебя встреча, — сказал он. Утвердительная интонация — не поймешь, то ли уточняет планы Кривцова, то ли напоминает о встрече. И то, и другое вероятно.

— В три, — кивнул Кривцов, доставая сигарету. Голова напоминала колокол, каждый звук гулко отдавался оранжевыми вспышками. «Все-таки эта девчонка чем-то меня зацепила,» — подумалось ему.

— Все вспомнили о моем существовании, — сказал он, щелкая зажигалкой.

— Ты рад этому?

— Я просто констатирую факт. Пока не случилось ничего, способного изменить мою жизнь хоть в какую-то сторону. Так что я пока подожду радоваться или огорчаться.

Андрей поставил перед ним чашку, налил кофе. Кривцов насыпал сахару и принялся мешать его, глядя в окно. Осень перевалила за середину, сапоги и колеса втирали в грязь последние желтые листья, а в окно Кривцовской квартиры стучалась голая ветка. Кривцову она не нравилась. Слишком черная, четкая и слишком настойчиво, почти непристойно тянула корявые пальцы к его окну.

«Надо сказать Андрею, пусть спилит,» — подумал Кривцов.

— А, кстати! — сказал он вслух. — Завтра придет Ольга. Надо бы прибрать немного…

— Сделаю, — кивнул Андрей.

Ничего необычного. Все как всегда. Кофе, кухня, Андрей. Осень за окном. Совсем недавно было, наверное, лето, но Кривцов его почему-то совсем не помнил.

Пора было выходить. Кривцов натянул свитер, куртку, сунул ноги в единственные свои ботинки. Зацепился штаниной за гвоздь, торчащий из дверной коробки, чертыхнулся и вышел на улицу.

Ро сидел в полной темноте и грыз кисточку, когда в дверь постучали.

— Родион Родионович, можно к вам?

— Заходите, конечно.

Дверь едва слышно скрипнула, затем щелкнула. Раздался звук шагов, затем — тихое покашливание.

«Профессор, — узнал Ро. — Да и некому больше в такое время».

— Не отрываю?

— Издеваетесь, Петр Евгеньич?

— Позвольте, я включу свет. Очень темно у вас.

— Делайте, что хотите.

Тусклый, желтый свет явил комнату во всей ее неприглядности. Ро поморщился. Потолок и стены в трещинах, линолеум стерт до дыр. Рабочий стол и стул из НИИ завалены бумагами. На полу — ваза с фруктами, уже с гнильцой. В углу — отвернутый к стене мольберт.

— Никак не привыкну к звуку собственного голоса, — извиняющимся тоном сказал Петр Евгеньевич, присаживаясь на старый диван. — Когда вокруг темнота, мне кажется, что меня нет. А вы, кажется, не в духе?

— Не обращайте внимания. Ночь — не мое время.

— Да уж, — вздохнул Петр Евгеньевич. — Знаете, Родион Родионович, раньше я часто засиживался допоздна. Работы было много, интересные задачи, студенты опять же, как напишут чего — и сиди, разбирайся… Иногда глаза уже слипаются, а все равно, надо работать. А сейчас… — он махнул рукой, отметая то ли воспоминания, то ли бездеятельное настоящее.

— А я ночами курил, — признался Ро. — Много курил, мог пачку за ночь выкурить. Даже сейчас иногда беру сигарету. Держу в руке, потом кладу обратно в пачку. Зажигалки-то нет. Зато уже семь лет у меня одна пачка, и она всегда полная — согласитесь, в этом есть свои плюсы.

— И не говорите. Плюсов у нас с вами множество. Я сам курить бросил к пятидесяти годам. Хронический бронхит, врачи запретили.

Помолчали. Петр Евгеньевич указал на мольберт:

— Вы еще пытаетесь?

— Пытаюсь. Ищу. Только… безрезультатно.

Он подошел к мольберту и рывком сдернул накинутую сверху ткань. Развернул холстом к дивану.

Человек. Руки раскинуты, лицо застыло в крике. На фоне — темные ультрамариновые горы и кадмиевая заря. Все — резкими, решительными мазками, контрастными цветами, без полутонов.

Ноги фигуры тонули в белизне холста. Ро еще не успел дописать огонь. А вот дым уже есть, обволакивает полотно сильно разбеленным индиго.

Отражение другой картины. Тогда он тоже не успел.

— Я мало понимаю в живописи, — осторожно сказал Петр Евгеньевич. — Но мне кажется, это хорошо.

— Это, наверное, неплохо, — согласился Ро. — И вот это неплохо. И это…

Он доставал картон и натянутые холсты. Кричащие лица, алеющие закаты, мутная дымка. И ни одна — не закончена.

— Все это — неплохо! — крикнул Ро. — Каждая в отдельности. Но вы же видите, они одинаковы!

Петр Евгеньевич кивнул.

— В этом наша беда. Я лично давно перестал интересоваться наукой. Что проку?

— А я не могу бросить. Я ищу решение. Пытаюсь искать!

— Вы творческий человек, Родион Родионович. Полет вдохновения. Порыв. А я — старый книжный червь, всю жизнь посвятивший физике. Жаль разочаровывать вас, дорогой друг, но, боюсь, вам не вырваться из этого круга. Это попросту невозможно.

— Я это понимаю, — махнул рукой Ро. — Но если перестану надеяться, то сойду с ума.

— Не сойдете. Это невозможно, к сожалению или к счастью. Ваше «я», как и мое, уже никуда не денется.

— Как вы можете жить с этим? — спросил Ро.

— Так же, как и все мы.

— Эй! Ро! Профессор у тебя?

В дверь заколотили. Ро подошел к двери и распахнул ее. Ванька проскочил в комнату:

— Профессор! Скорее! Там… Стас… Я зашел, а он лежит, я сначала подумал — спит, потом подумал… Пойдемте, Профессор, а?

Петр Евгеньевич поднялся на ноги.

— Вы с нами, Родион Родионович?

— Конечно.

Один за другим они вышли из комнатки Ро и двинулись по узкому, ярко освещенному лампами дневного света коридору.

— Петр Евгеньич, а как же так, а? — беспокойно спросил Ванька.

— Случается, к сожалению, — ответил Профессор и поглядел на Ро.

Ро кивнул. Он помнил, что Ванька сам недавно перезагружался. Стоит ли тащить его к Стасу, где он непременно все узнает, и, возможно, сам завтра будет лежать в темноте, дожидаясь, пока память избавится от лишнего груза?

Увы, это было неизбежно.

Собственное существование представлялось Ро похожим на лабиринт. Карта лабиринта, которую каждый из них держал в руках, рано или поздно оказывалась исчерченной линиями. Тогда, наконец, они обнаруживали себя в последнем тупике и понимали, что блуждания бессмысленны и выхода просто нет.

А другого лабиринта не будет.

И каждый из них, подождав кто-то больше, кто-то меньше, принимал решение стереть все линии на карте и начать блуждания сначала, с новой, пусть и заведомо тщетной надеждой на выход.

Ро не знал точно, сколько раз перезагружался сам. Знал только, что существует так уже около семи лет. И что через три дня будет полгода, как продолжается его очередной путь к безнадежности.

Стас уже приходил в себя. Ро, Профессор и Ванька склонились над ним.

— Ты живой? — спросил Ванька.

— Нет, — ответил за Стаса Ро.

— Сейчас придет в себя, — одновременно произнес Петр Евгеньевич.

Переглянулись.

— Пессимистичны вы, Родион Родионович, — покачал головой Профессор.

— В данном случае пессимистичны вы, — мрачно откликнулся Ро.

— Не буду с вами спорить.

Стас открыл глаза.

Ро вздохнул со смесью зависти и жалости. Для Стаса блуждания начинаются заново.

Но сперва ему предстоит узнать, что он уже шесть лет как мертв.