Армейские байки. Из записок замполита

Душевный человек

Даже в армейской жизни, кажущейся посторонним зарегламентированной донельзя, находится место душевным порывам, идущим параллельно с требованиями руководящих нормативных документов, а иногда и наперекор им.

И ничего удивительного в этом нет. Армия – это часть общества и люди там собираются точно такие же каких мы видим вокруг себя каждый день, только более приспособленные к армейской жизни. И проблемы у этих людей точно такие же как у всех, иногда, правда, с поправкой на армейскую специфику, и ничто человеческое им не чуждо.

Вот, к примеру, мой знакомый капитан Пальцев, работая командиром учебной батареи в одном из военных училищ частенько говаривал: «Можно, конечно, половину батареи выгнать за всякие нарушения, но это будет не по государственному. Лучше создавать курсантам такие условия, чтобы они эти нарушения не совершали». И, во многом, он был прав. Если выгонять людей налево и направо, то кто же тогда служить будет.

Пальцев с подчиненными курсантами и офицерами панибратства не допускал, был в меру строг и любил хорошую армейскую шутку.

Между собой курсанты звали командира батареи Федя, за сходство его комплекции с фигурой одноименного персонажа из культового советского кинофильма про приключения Шурика.

Да, Федор Михайлович Пальцев был толст. Никто и никогда не видел его делающим какие-либо упражнения на перекладине или брусьях, а общевойсковая полоса препятствий, располагавшаяся на территории военного училища сразу за спортивным городком, и вовсе забыла, как он выглядит, но это не мешало ему оставаться на хорошем счету у начальства и стращать отчислением курсантов, плохо успевающих по физической подготовке.

Наверное, он не мог личным примером повести за собой отстающих по физической подготовке, зато был неплохим психологом, зная когда курсанта нужно просто отругать, а когда сделать это с пристрастием. Как правило, в зависимости от тона и речевых оборотов Феди, курсанты понимали дошел он до предела или нет.

Если он говорил: «Товарищ курсант, я Вас накажу», то это означало, что на этот раз пронесло и достаточно будет какой-то отговорки, повествующей о твоих чистых помыслах при совершении проступка.

А, вот, если Пальцев, делая акцент на букве «О», говорил: «Товарищ курсант Вы подлец и негодяй, я Вас отчислю», это означало, что дела того, к кому он обращался, были плохи – мог и наряды вне очереди схлопотать, но отчислять нарушителя пока никто не собирался.

Еще Пальцев употреблял приемы из НЛП (нейро-лингвистическое программирование) еще в те времена, когда о нем в нашей стране широкие слои населения и не слышали. В воспитательных беседах с курсантами он называл возглавляемую им учебную батарею не иначе как «наше отличное подразделение», чем, безусловно, формировал в головах подчиненных ощущение сопричастности к чему-то хорошему, которое своими проступками они пытаются превратить в плохое.

К тому же, Федя делал все зависящее от него, чтобы курсанты не попадали в нехорошие истории, из-за которых их, действительно, придется отчислять. Можно сказать, боролся за каждого человека.

Так, однажды, он спас курсанта Поликарпова, который из лучших побуждений, чтобы не идти в самовольную отлучку, решил отпроситься среди недели у Феди в увольнение на свадьбу, якобы, двоюродной сестры. На самом деле замуж выходила подруга его девушки и они оба были приглашены.

Капитан Пальцев посмотрел на Поликарпова пронизывающе-снисходительным взглядом, покачал головой из стороны в сторону и ответил: «Понимаешь, Поликарпов, если я тебя отпущу на эту свадьбу, ты обязательно напьешься и набьешь кому-то морду. Вызовут милицию, протокол составят и это будет ЧП (чрезвычайное происшествие) для нашего отличного подразделения. Так?»

«Да, как Вы могли такое подумать, товарищ капитан! – взмолился Поликарпов, который только недавно чуть не подрался в столовой с кем-то из параллельной батареи, – это же свадьба сестры!».

«Ну, хорошо, – казалось бы соглашался Пальцев, но потом продолжал гнуть свое, – не ты кому-нибудь морду набьешь, так тебе кто-нибудь ее набьет, за твои дурацкие шутки, и ты придешь сюда со свадьбы с разбитым лицом, все это увидят, руководство училища назначит разбирательство, а это опять будет ЧП для нашего отличного подразделения. Ты этого добиваешься?».

Поликарпов уже начинал понимать, что зря обратился к Феде и теперь придется рисковать вдвойне, идя в самовольную отлучку, поскольку командир батареи теперь знает о свадьбе. Считая разговор оконченным, он уже хотел спросить разрешения идти по своим делам, но тут Федя махнул рукой и сказал:

«Ладно, Поликарпов, раз в увольнение ты не идешь, значит пойдешь в наряд по батарее».

«За что!?, – почти крича, вытаращив глаза спросил Поликарпов.

«Не за что надо спрашивать, а зачем, – уточнил Федя, – и я тебе отвечу. Вот, затем, что сейчас, ты уже думаешь, как сбежать в «самоход» и принести ЧП нашему отличному подразделению, а в наряде будешь под присмотром старшины и дежурного, трезвый, в тепле и, главное, никаких дурных мыслей у тебя в голове не будет».

Мимо как раз проходил старшина батареи, собиравшийся инструктировать заступающий наряд по батарее.

«Старшина, – позвал его Пальцев, – вот, Поликарпов изъявил желание сходить в наряд по батарее вместо самовольной отлучки. Думаю, парня надо в этом поддержать, ты поменяй его с кем-то из заступающих.

«Конечно, поддержим, – согласился старшина, – пойдем Поликарпов».

В глазах Поликарпова читались ужас и отчаяние. Еще пол часа назад он представлял себе свадьбу, невесту в белом, себя, рядом со своей девушкой, крики «Горько!», а теперь ничего себе представлять уже не надо, все и так ясно – штык-нож за поясом, мытье полов и почти сутки у всех на виду стоять перед входом в казарму.

«И какого черта я к Феде пошел», – сокрушался Поликарпов и про себя, и вслух.

Заступавшие с ним вместе в наряд сочувствовали ему, и, одновременно, мотали на ус, чтобы самим не оказаться в подобной ситуации.

Вообще-то, если курсанта ловили возвращающимся из самовольной отлучки, да еще и нетрезвым, то, как правило, отчисляли, но были и редкие прецеденты больше связанные с изобретательностью курсантов, их явным стремлением остаться в рядах вооруженных сил и принести пользу Отечеству. Если им удавалось убедить в этом Федю, а он в это время видел в глазах нарушителя искренность, несмотря на вранье написанное в объяснительной, то откладывал отчисление до следующего раза.

Однажды Пальцев, неожиданно, пришел в казарму за час до подъема и поймал возвращавшегося из «самохода» Петрова. Не тратя лишние слова на возмущения, он отвел его в канцелярию и сказал, как отрезал: «Пиши». И Петров принялся писать.

Примерно через час капитан Пальцев прочитал следующее:

Объяснительная

Я курсант Петров А.А. (далее следовала дата) получил известие от своей бывшей девушки, которая сообщала, что не может пережить расставание со мной и хочет покончить жизнь самоубийством. При этом, в предсмертной записке, станет обвинять в своей смерти меня.

Понимая, что такое содержание записки бросит тень не только на наше отличное подразделение, но и на военное училище, в целом, я решил пойти и объяснится с ней, надеясь таким образом предотвратить ее смерть и спасти честь училища.

Поскольку я был сильно взволнован этим известием и считал, что промедление может привести к трагическому исходу, то не стал обращаться за увольнительной запиской к дежурному офицеру, а сразу пошел в самовольную отлучку.

Нам всем повезло. Я успел вовремя. Моя бывшая девушка была жива и только заканчивала писать предсмертную записку. Увидев меня, она бросилась ко мне и заплакала. Мне стоило больших усилий привести ее в чувство и заставить отказаться от самоубийства. К сожалению, наш разговор затянулся до самого утра, но теперь я точно уверен, что она не причинит вред себе и никакая тень не упадет на репутацию нашего отличного подразделения.

Готов ответить по всей строгости Закона, но прошу учитывать, что мои действия не имели лично корыстного умысла, а были направлены исключительно на благо нашей отличной батареи и училища.

Под написанным стояла подпись Петрова.

Во время чтения этой объяснительной записки у Пальцева на лице не дрогнул ни один мускул. Закончив читать, он поднял глаза на стоявшего перед ним Петрова и тихо спросил: «А почему ты поступил в военное училище, а не в литературный институт?». На что Петров ответил: «Я не мыслю свою жизнь вне армии, товарищ капитан».

Пальцев посмотрел в глаза Петрова, которым тот силился придать выражение искренности и снова тихо сказал: «Хорошо, иди». Петров ушел, а Пальцев открыл сейф, положил туда объяснительную и подумал: «Быстро он, однако, сориентировался, может и в сложной военной обстановке такую же смекалку проявит, но пять нарядов вне очереди ему объявить надо».

Душевный, как видим, был человек, понимал тонкую грань между требованиями армейских уставов и сложившимися обстоятельствами, поэтому и уважали его курсанты.

Или вот еще один пограничный случай был. Как-то, небольшая группа курсантов, задержавшаяся по различным причинам в училище во время летнего отпуска и привлеченная к покраске полов в казарме, решила провести вечер с пивком.

За пивом, по окончании покраски полов, отрядили самого невысокого и смекалистого курсанта Паромова. Тот, чтобы не быть заподозренным в посягательстве на самовольную отлучку оделся в казенные спортивный костюм и кеды, а канистру под пиво положил в армейский вещевой мешок и с подготовленной отмазкой отправился в путь.

На выходе из здания, где располагались казармы его остановил Пальцев, направлявшийся уже домой, и поинтересовался куда он идет в таком прикиде. Паромов, не моргнув глазом, ответил, что идет на училищный стадион побегать, а вещевой мешок ему для того, чтобы в него насыпать песок и бежать с утяжелением, тренируя таким образом выносливость. Пальцев с пониманием покивал головой и пожелал спортсмену удачи, но сам решил повременить с уходом домой.

Примерно через пол часа возле того же входа встретились те же. Паромов не выглядел уставшим, хотя его вещевой мешок заметно утяжелился.

– Забегался, песок забыл обратно высыпать? – поинтересовался Пальцев, глядя в направлении вещевого мешка, в котором явно было что-то тяжелое.

Паромов заулыбался, давая понять, что согласен с командиром и ответил:

– Точно, надо бы вернуть назад.

И уже развернулся, чтобы идти в сторону стадиона, но Пальцев крикнул:

– Стоять!

Поманил пальцем спортсмена приговаривая:

– Давай посмотрим, что у тебя там за песочек.

В вещевом мешке оказалась пятилитровая канистра с пивом.

Пальцев сразу же рассудил здраво: «Если этого негодяя выгонять, то придется всем рассказывать за что, а это может и претензиями в мой адрес обернуться. Лучше я его через общественно-полезный труд и физкультуру перевоспитаю».

– Пойдем, – спокойно и уверенно сказал Пальцев, – все-таки наберем песок в мешок и проведем тренировку на выносливость, как ты и собирался.

В это время на училищном стадионе начинался футбольный матч между двумя городскими командами, по причине чего на трибуны пустили болельщиков. Зрителей собралось довольно много. Через десять минут после начала матча они смотрели не на поле стадиона, а на беговую дорожку, по которой с вещевым мешком, заполненным песком бежал, какой-то фанатично настроенный курсант. А Пальцев в это время смотрел футбол.

Команды играли отвратительно, поэтому в перерыве Пальцев остановил Паромова и поинтересовался:

– Как думаешь, достаточно или еще десяток кругов добавим?

– В самый раз, – запыхавшимся голосом ответил Паромов.

– Ну, тогда иди в казарму и остальным скажи, чтобы тоже готовились, но завтра.

И Пальцев ушел домой, унося с собой вещественное доказательство – канистру с пивом. Куда делось пиво потом доподлинно неизвестно, но на следующий день, отдавая старшине пустую канистру Пальцев нехотя говорил:

– И что вы в этом пиве находите. Дрянь полная. Вылил я его за территорией училища.

Старшина с пониманием и серьезным видом кивал, приговаривая:

– Так и я его не очень жалую. Так, баловство одно.

– Ладно, старшина, – продолжал Пальцев, – в конце концов ничего такого не случилось, а вот в казарме еще много чего подкрасить надо, да туалеты как следует вычистить. Поэтому загрузи молодцов по полной, чтобы они про пиво и думать забыли.

Так и спасал Пальцев заблудшие души, заодно, привлекая их к ремонту в казарме.

В день выпуска из училища к Пальцеву подходили, уже ставшие лейтенантами, выпускники, коих он когда-то называл подлецами и негодяями, и благодарили его за то, не выгнал их.

– Вот, если твои будущие командиры напишут в училище благодарность за твою службу – тогда я буду точно знать, что правильно тебя не выгнал, – отвечал он строгим голосом, но с грустной улыбкой, понимая из своего опыта, какая нелегкая доля ждет этих молодых ребят.

Не учебой единой

Андрей Петрович Добров, высокий, слегка располневший мужчина лет пятидесяти, стриженый наголо только что проводил посетителя пришедшего примерно полчаса тому назад к нему в офис и теперь вытирал платком пот со лба, думая при этом: «Какой, однако, мошенник. Если бы не мое светлое прошлое, наверняка бы, облапошил». Посетитель просил деньги на благотворительный проект, обещая, что в скором времени тот превратится в коммерческий и они оба получат навар, а потом еще и удачно продадут этот бизнес.

Поминая свое светлое прошлое, Андрей Петрович имел ввиду военно-политическое училище с артиллерийским уклоном, которое ему удалось закончить, несмотря ни на что. А повествование только что ушедшего напомнило его первого командира отделения, поступившего в училище из армии и рассказывавшего, поначалу, жутко интересные истории, из своей армейской жизни, пока его окончательно не раскусили. Фамилия его была Шмулян. Он приехал в училище в форме десантника, что уже вызвало восхищение его личностью у поступающих с гражданки. А его рассказы о перипетиях армейского пути наносили незабываемый удар по еще не сформировавшейся психике.

Добров вспоминал, как глотая юношеские слезы слушал героические истории Шмуляна: про полночной чартер Кировоград-Кандагар-Кировоград, доставивший десантников на спецоперацию, по итогам которой количество душманских трупов только немного не дотягивало до цифры всех их все потерь за десять лет войны в Афганистане; про спасение детей из чернобыльского реактора, непонятно как там оказавшихся (по его рассказу выходило, что спускался за ними он на парашютной стропе, брал на одну руку по десятку, а второй рукой тянул всё это вверх); про то как еще учась в восьмом классе был зачислен в специальный отряд по отстрелу «воров в законе» и лично застрелил нескольких из них. Причем, на реплики из зала он не обращал внимания принципиально, а если ставился вопрос ребром, излагал такие дикие версии, что сценаристы индийских фильмов повесились бы на собственных тюрбанах от досады, услышав хоть малую часть его отмазок.

Правда, потом оказалось, что форму десантную он у кого-то купил, а на самом деле служил водителем в ракетной части. Но и тут он не сплоховал и шепотом всем присутствующим, пришедшим к нему выяснять правду, поведал, что часть была специальная, экспериментальная, ввиду чего ракетные установки сбрасывали на парашютах, а водители, вроде него, вслед за ними прыгали. Десантную форму им выдавали только «на дембель» или, вот, как ему, при поступлении в училище. И все это в целях конспирации.

А этот посетитель такую ерунду рассказывал. Ну полная лажа. И уже на первом дополнительном вопросе поплыл. Шмулян бы такого себе не позволил.

Всплывшие воспоминания о командире отделения с буйной фантазией, потянули за собой и другие образы из нелегкого курсантского прошлого Андрея Петровича.

А было оно нелегким, потому что Добров, в те молодые годы, слыл человеком нрава не столько буйного, сколько неуемного. И эта черта его натуры, далеко не всегда распространялось на изучение предметов, которые преподавали в училище.

Справедливости ради надо отметить, что таких курсантов как Добров было достаточно много и не всегда они одни были виноваты в плохом усвоении преподаваемых предметов. В каких-то случаях сами предметы были сложноватые, в других случаях – попадались такие преподавательские кадры, у которых, даже, если захочешь – не выучишь.

Вот к примеру «Стрельбу и управление огнем артиллерии» преподавал полковник Куликов. Поначалу он показался солидным и рассудительным, но только до второй лекции, по окончании которой спросил: «Кому и что не понятно из его повествования». Добров решил показаться внимательным слушателем и задал, таки, вопрос. Куликов пристально посмотрел на него и взвинчивая себя от слова к слову стал объяснять: «Сынок! Ну ты что, дол…б, ну что тебе не понятно? Я же все четко объяснил во время лекции…».

После такого ответа не только у Доброва, но и у остальных курсантов навсегда исчезли вопросы к лектору, хотя он всякий раз настаивал, чтобы они не стеснялись и спрашивали, если что-то осталось ими не понятым.

Неудивительно, что при сдаче практической части этого предмета Добров допустил досадную оплошность – не совсем правильно внес коррективы, после чего снаряды стали рваться не ближе к цели, а, ближе к пункту управления огнем. Ну, с кем такого не бывает. Но полковник Куликов, принимавший зачет, тогда, почему-то, вспылил, выгнал Доброва, не дав дострелять до конца. Потом ему, конечно, позволили еще раз управлять огнем артиллерии, дабы честно получить свой зачет, но осадок остался.

Когда, по окончании стрельб, Добров с товарищами загружали дальномеры в машину, к нему подошел Куликов и проникновенно глядя в глаза сказал: «Сынок! Зема, б…дь! Пообещай мне, что ты в артиллерию не попадешь, а? Не дай умереть в стыде и сраме на старости лет! В пехоту, в стройбат, к черту на рога – но только не в артиллерию! Обещаешь? Обещаешь, б…дь?!!».

«Обещаю, – ответил тогда Добров, но добавил, – только ведь не от меня это зависит, товарищ полковник, у нас, ведь, принцип какой в армии – куда Родина пошлет».

«Да, ладно, Родина, – примирительным тоном продолжил Куликов, – главное, чтобы ты пообещал».

Не помогли никакие обещания. Добров был распределен замполитом батареи в артбригаду, где и служил не хуже других, в том числе, хорошо сдавая зачеты по управлению огнем артиллерии.

Или, вот, другой предмет был в училище, тоже особо опасный для окружающих – «Автомобильная подготовка», сдача которого только укрепила Доброва во мнении, что пробелы в подготовке – это еще не повод предаваться унынию и отчаянию, ибо в жизни всегда возможен компромисс.

Доброву с этим предметом просто не повезло: то в наряде стоял, то болел, то еще чего произошло. Пропускал – одним словом. Подготовка к вождению автомобиля тоже прошла в эконом режиме, но уже не по его вине – стандарты были такие – всего четыре раза на КАМАЗе по двадцать минут ездил со скоростью не более 40 км/час. И, пожалуйста, на экзамен, который, его на ГАЗ-66 посадили сдавать.

Кто ни разу ни ездил на ГАЗ-66, тот никогда не сможет отличить хорошую машину от плохой. Вот, ГАЗ-66 – хорошая машина, только коробка передач, естественно, с ручкой для их переключения у нее плохая. Все это находится справа сзади от водителя и, если водитель не опытный, то переключаются эти передачи с таким скрежетом и трудом, что дорога на второй план уходит, а должна бы всегда на первом оставаться.

Добров от сокурсников слышал про эти трудности, но посчитал, что это не повод заваливать экзамен и решительно сел за руль ГАЗ-66. В процессе вождения он пару раз, поставил под сомнение законы физики, сделав упор на инерцию движения и гравитацию Земли одновременно… Один раз, только хорошая реакция, принимавшего экзамен ГАИшника, вовремя остановившего рукой движение рулевого колеса, уберегла автомобиль от встречи с кюветом, а когда они заехали на мост и Добров взялся переключить передачу, представитель ГАИ молниеносно вцепился в руль одной рукой и не отпускал его до тех пор пока мост не оказался позади.

После остановки машины, для высадки Доброва из кабины и принятия туда нового экзаменуемого, лицо капитана-ГАИшника имело цвет недозревшего баклажана. Подполковник Русов – преподаватель по «Автомобильной подготовке», сидевший в той же кабине, вышел из нее вместе с Добровым и без всякой лирики, сходу, эдак, по-отечески, попросил его не садиться за руль больше никогда. Потом в голове Добронравова еще долго звучал эхом голос Русова, вещавший про какую-то «мать», что-то про осла и его бабушку. Это напомнило ему трудовика из его родной школы, который в похожих выражениях объяснял школьникам почему у них плохо получилось очередное изделие. Неожиданно, в конце своей полу матерной речи, Русов сказал: «Сдал! Пошел на …ер!», – и вытирая вспотевший лоб ладонью пошел обратно в кабину. Этот многоопытный преподаватель пошел на компромисс вовсе не по доброте душевной, а, исключительно, для сохранения своего здоровья. Он довольно быстро сообразил, что если Доброву поставить «не зачет», то тогда его пришлют на пересдачу, а новое вождение может закончиться не так удачно, как это, поэтому решил судьбу не искушать и поставить «зачет».

Добров больше никогда не учился водить машину, но потом сменил пяток легковых автомобилей, так ни разу не попав на них в аварию.

На этом, сдача особо опасных для окружающих предметов закончились. Однако и сдача предметов опасных для психического здоровья Доброва, коими он считал «Марксизм-Ленинизм», «Партийно-политическую работу» и тому подобные, также подтвердила теорию жизненного компромисса, который при большом желании одной из сторон, всегда возможен.

В процессе изучения этих гуманитарных наук приходилось читать столько Ленинских работ, что голова шла кругом. Классик был настолько плодовит, что умудрился написать про все. Вернее, преподаватели притягивали за уши его произведения к чему угодно, создавая в глазах учащихся образ, эдакого, провидца, сказавшего обо всем что будет через много лет после него.

К самому Ленину у него тогда претензий не было, но, вот, работы тот писал довольно мудреные. Взять хотя бы «Государство и революция» – великолепный труд, про то, каким будет государство сразу после революции, и как оно будет трансформироваться в дальнейшем.

Но дальнейшее уже наступило, а то, про что писал великий Ленин, не случилось, а случилось то, что реально существующее выдавали за то, про что он писал.

Добров попытался добросовестно прочитать эту работу, но где-то в середине ее запутался и бросил. А на зачете попалась именно она. Пришлось просить помощь зала, которая подоспела в виде конспектов Кольки Кублякова. Все бы хорошо, но у Кольки был отвратительный почерк, более походивший на китайские иероглифы, поэтому оттуда пришлось выбирать только те слова, которые были похожи на русские.

Ответ получился потрясающий. Поговаривали, что в день экзамена в мавзолее Ленина были отмечены аномальные явления. По всей видимости Ильич порывался метнуться на этот зачет и ответственно заявить, что такой х…ни, которую говорит Добров, он не писал.

После контрольной фразы: «Курсант Добров ответ закончил!» в аудитории повисла НАСТОЯЩАЯ ТИШИНА. Преподаватель, молодой майор, только что закончивший Военно-политическую Академию, выглядел слегка обескураженным. Такой интерпретации этой работы Ленина в стенах военно-политического училища он, даже, не предполагал услышать. Просидев в тишине минуту, майор начал извиваться сидя на стуле. Видя его мучения и понимая, что его ответ далек от совершенства, Добров стал бормотать, что, дескать, согласен, не полностью раскрыл тему и готов ответить на дополнительные вопросы. Но это не привело преподавателя в чувство, суета в его движениях не исчезла, а только усилилась. Тогда Добров достал последний козырь, заявив: «Товарищ майор, прошу учесть, что я на вашей кафедре числюсь внештатным оформителем». Это было правдой только отчасти, поскольку вместо Доброва другой человек писал плакаты для кафедры, за небольшое вознаграждение в виде плюшек и сметаны, а тот выдавал их за свое творение.