Смирнов Алексей Белый карандаш

Алексей Смирнов

Белый карандаш

Мы договорились встретиться в метро.

Я торчал внизу, у схода с эскалатора, прислонившись к стене и равнодушно следя за нарядным людским потоком. Горожане стекались в центр на народное гуляние; мелькали воздушные шары, прыгали раскидаи, сверкали карманные стробоскопические установки, пользоваться которыми в метро было строго запрещено.

"Вниманию пассажиров, - заговорила балюстрада. - На станции "Университетская" по техническим причинам выход в город закрыт. Пользуйтесь выходом на станции "Флагманская".

Через семь минут в толпе подземных щёк и задниц я увидел, наконец, счастливые золотые зубы Валентайна. Он был Валентин и невозможный ёрник; ни одно привычно звучавшее слово его не устраивало - он брал любое, присобачивал либо уменьшительный, либо увеличительный, либо вообще иноземный суффикс-префикс и защищался таким образом от суровой прозы обычных вещей.

- Извини, задержался, - Валентайн цапнул мою руку. - Давай отойдём куды-нибудь.

Мы прошли по платформе, пока не добрались до её конца; там, под витражом, Валентайн остановился и полез в деловой несессер, только что вошедший в моду.

- От тоби накладуйчики, - пробурчал он, роясь в бумагах и имея в виду накладные. - Усё тип-топ.

- Это за десятое, - заметил я ему, перебирая листы и любуясь печатями. Казалось, что каждый оттиск хранил в себе след животного раздражения, с которым неизвестные мне лица сдавали позиции и штамповали высочайшее "добро".

- Уй-юй-юй, - заволновался Валентайн, нырнул в несессер и выдернул новую порцию. - От за двенадцатое.

- Ага, - сказал я успокоенно, разглядывая пёстрые страницы. - Ну, теперь мы их обуем. Готовь точки к четвергу.

- К четвергу? - дела обязывали, конкретная реальность наступала, и Валентайн, тревожный перед правдой жизни, правильно назвал день недели.

- В среду - рано, в пятницу - поздно, - я пожал плечами. - Лучше четверга не придумаешь.

Он подумал, прикинул в уме и решил, что управится. На лице Валентайна написалось облегчение; он шутовски раскинул руки и чуть поклонился: дескать, есть, ваше высокопревосходительство.

"Вниманию пассажиров, - донеслось до нас. - На станции "Университетская" по техническим причинам выход в город закрыт. Выход в город на станции "Флагманская" ограничен. Пользуйтесь наземным транспортом, а также другими пересадочными пунктами".

- Я побегу, - сказал я. - А то совсем закроют.

- Чего там у них стряслось? - спросил Валентайн без особого интереса.

- Чёрт их знает, - я пожал плечами. - По-моему, какая-то авария на набережной.

- Ну, греби, мне сейчас дальшей ехать, - осклабился тот, кивая головой и снова ловя мою кисть. Мы попрощались, я посадил Валентайна в подоспевший состав и дождался, пока поезд тронется. Двери сомкнулись; мой товарищ, сверкая непрошибаемым золотом, помахал мне на прощание и так и уплыл в тоннель, маша рукой. Я проверил, на месте ли бумаги - они были на месте, за пазухой, свёрнутые в тугой рулон. Посмотрел на часы и увидел, что ещё успеваю в порт - очень кстати. Народные гуляния - это не про меня написано, деловые люди не знают праздников.

Возле эскалатора скопилась толпа, я пристроился сзади и мелко засеменил, глядя поверх голов. "Чёртова прорва, - подумал я тоскливо. Людей - как грязи". Сзади стали напирать; сквозь зубы ругаясь, я вытянул руки по швам и позволил затащить себя на ступеньку. Чуть поднявшись, оглянулся: внизу безропотно колыхалась перепревшая каша. Эскалатор остановился на середине пути, мне пришлось ухватиться за поручень и прошептать внутренним органам нехитрые слова утешения. Сердце и желудок, застигнутые врасплох, на миг напомнили просвещённому сознанию, что стоит им пожелать - и оно, сознание, пойдёт под нары, а то и к параше, а управление возьмут на себя седые ветераны, проверенные эволюцией.

Замешательство крепло. Лестница стояла, как вкопанная. Кое-кто, плюнув, захотел подняться пешком, но всё вверху было забито до отказа, и дальше нескольких шагов дело не пошло. Становилось жарко, на лицах сквозь праздник медленно проступала привычная злоба.

- В чём там дело? - заорал какой-то мужик, глядя в далёкий полукруг мёртвого света. - Чего людей-то маринуете?

Балюстрада молчала. С неё слетел казёный гонор, и все вдруг ощутили в её безмолвии нарастающую растерянность.

- Хулиганство какое, - запыхтели слева промтоварным голосом.

Мне захотелось бить и пинать ногами неважно кого, зубы сжались, глаза сузились, и все эти перемены в моём мироощущении случились полуосознанно не то, чтоб вовсе помимо воли, но при полном её попустительстве. Я снова обернулся и посмотрел вниз: там, словно островок среди враждебных волн, виднелся стеклянный стакан с упакованной в форму тёткой. Сотрудница метро стояла и слушала, что говорит ей трубка внутреннего телефона. Она стояла довольно долго, потом опустила трубку и, не садясь, взяла переговорник.

"Граждане пассажиры! - послышался живой, озабоченный голос. - По техническим причинам выход в город закрыт. Оба эскалатора сейчас будут переключены на спуск. Спускайтесь на платформу медленно, без давки, и дальше садитесь на поезда пятого радиуса. Ближайшие станции работают в ограниченном режиме, поэтому просим сохранять спокойствие и благоразумие".

- Что случилось? - завопили теперь со всех сторон. - Что случилось-то?!!

Крики, летевшие сверху, снизу, с боков пересекались где-то в центре, порождая квадро-эффект. Под ногами дёрнулось; те, кто рассчитывал выбраться к свету, обнаружили, что пятятся обратно и неуклюже затоптались, спеша развернуться. Их недовольство компенсировалось удовлетворением соседнего эскалатора, обитатели которого ехали, как и хотели изначально, на платформу. И этот соседний эскалатор был заполнен лишь наполовину, из чего делалось ясно, что там, в недоступных наземных далях, закрыли и вход.

- Что там такое, наверху? - кричала одна лестница другой: та, что хотела раньше вверх, той, что ехала к поездам.

- Нам не сказали! - кричали в ответ. - Что-то на набережной! Оцепили, повесили флажки! Никого не пускают!

"Холера, - подумал я, осатанев совершенно. - Как же, доберусь я до порта, держи карман. Представляю, что будет твориться в вагонах".

Очутившись на платформе, я счёл за лучшее остыть и отдаться стихии. Идя на таран, я выиграл бы, конечно, минуту-другую, но эти минуты погоды не делали. Но когда подошёл поезд, я не выдержал и втиснулся с первой же фалангой. Машинист справился с дверями только после шести безуспешных попыток; состав истерично вздохнул, дёрнулся и снова встал. У меня мелькнуло страшное предчувствие долгой стоянки в тоннеле; раздался новый яростный вздох, повторный рывок - и мы сдвинулись с места. Мне, прижатому к какому-то сверкающему выступу, не оставалось ничего другого, кроме как слушать сдавленные речи пассажиров. Я надеялся с их помощью разобраться в происходящем, но вокруг меня жаловались на жару, духоту, ругали власти сперва городские, потом - федеральные, однако ничего внятного я так и не услышал. В глубине вагона раздался громкий хлопок: лопнул воздушный шар; кто-то процедил испуганное "господи, боже ты мой", а кто-то ещё - казнитель шара, вероятно, - ненатурально засмеялся.

Мы не застряли, но зато убийственно медленно двигались. Когда поезд добрался до следующей станции, меня можно было выжимать - и это со мной незамедлительно проделали. Вылетев на перрон, я не почувствовал разницы между ним и вагоном. Глотая тёплый удушливый воздух ртом, а ушами - обрывки случайных фраз, я начал изнурительное движение к выходу. Балюстрада, спятив, бубнила рекламу, и это тошнотворное камлание через каждые пять-десять секунд прерывалось распоряжениями и увещеваниями дежурной по станции. Напрасно пытаясь упорядочить пассажиропоток, она выкрикивала какие-то нелепые, бессмысленные команды, тогда как сама уже ничего не понимала и не видела.

- Сейчас вообще всё перекрою! - орала эта тётка, напоминавшая очертаниями куб. Двое бритых, гоготнув, немедленно отозвались:

- Давай закрывай, б.... , и мы будем тебя мощно гасить!

- Дьявол, что же там такое, наверху? - спросил я, не утерпев, у простецкого вида соседа.

- Да-а-а, - протянул мужик, остервенело улыбаясь и качая головой.

Его оттеснили.

Я опять стоял на эскалаторе; при входе туда я чуть не упал, но чудом сохранил равновесие и, едва отдышавшись, вслушивался, вслушивался, вслушивался. За короткое время, которое занял подъём, у меня создалось впечатление, что вокруг говорят о чём угодно, только не о земной поверхности. И мне впервые сделалось по-настоящему не по себе, я ловил себя на мысли, что готов предпочесть остаться здесь, в подземелье - лишь бы не видеть происходящего наверху.

"Быдло, - сказал я себе. - Дрожишь со стадом заодно. Ну что там может быть, на улице?"

И тут же услышал нечто новое, до сих пор не звучавшее: "Без паники! Граждане, убедительно просим вас сохранять спокойствие! "

Я невольно оглянулся в тщетной, смешной надежде увидеть позади убежище. Про порт я и думать забыл, и меня больше не тревожило, в каком теперь виде находятся наши с Валентайном драгоценные накладные. Вынырнув в вестибюль, я невольно закрыл на миг глаза, но там - там было удивительно спокойно, вот что я там увидел. Это было неестественное, хорошо организованное спокойствие. Народа в вестибюле было поразительно мало; люди, выбегая наружу, как-то сразу исчезали, и в этой поспешности, в этом совершенстве рассредоточения чувствовалась умелая организация. Странно, но меня это не коснулось - может быть, потому, что я и без того, без понуждений нёсся к выходу галопом, вдыхая воздух полной грудью. Никто меня не задержал, никто не дал мне указаний - я вообще не видел ни единого лица, которое по форме одежды или по каким другим отличительным признакам можно было отнести к имеющим право распоряжаться. И снаружи ничего не изменилось - в том смысле, что никто не придержал меня, резвого и озадаченного, за локоть. Некому было придерживать - улицы вымерли, и ни на тротуарах, ни на проезжей части не было никакого движения. Я не увидел ни машин, ни людей; последних я не заметил только поначалу, вскоре я их разглядел: за стеклянными дверями магазинов и кафе, а также в витринах толпились сотни и сотни людей безмолвных, с напряжённым ожиданием следящих оттуда за пустынной улицей. "Детский мир", "Дом строительной книги", казино "Кентавр" - всюду их было полным-полно, и лица, похожие друг на друга, как две капли мочи, смотрели прямо перед собой, сливаясь в длинную ленту грязно-телесного цвета.

Как вкопанный, я остановился и начал вертеть головой в поисках властной фигуры, имеющей полномочия загнать меня туда же, за стекло, ко мне подобным. Присмотревшись, я обнаружил, что кое-где движение всё-таки не прекратилось. На противоположной стороне улицы прохаживался милиционер, одетый в белое белыми были у него и перчатки, и высокий шлем, напоминающий тропический. Прохаживался, впрочем, - это сильно сказано; скорее, он топтался на месте: два-три шага направо, и налево столько же, и всё, никакой другой активности он не проявлял.

Возможно, меня просто не успели заметить: я стоял в тени, под козырьком вестибюля, и на меня по случайности пока ещё не обратили внимания. Пользуясь сомнительной свободой, я с застывающим сердцем продолжил свой беглый осмотр. Что-то говорили про флажки, и верно: вот они, обвисли на длинных верёвках, словно изнемогшие от жары собачьи языки. Про флажки и про набережную - да, набережная неподалёку, и гирлянда уходит именно туда, к ней.

Я понимал, что эти скудные свидетельства неизвестно чего дело не проясняют, а ещё больше запутывают. Перевёл глаза на витрины и окна; мне померещилось, что смотрят только на меня, и я даже не нашёл в себе сил обругать себя за неуместный эгоцентризм. Хотел сделать шаг, и не смог, ноги приросли к асфальту, и от стояния на месте не становилось ни лучше, ни хуже. Никто меня не трогал... нет, неверно - со мной ничего не происходило, но могло в любой момент произойти независимо от того, пойду ли я или останусь стоять возле станции.

Наверно, мне стоило взглянуть, что происходит с теми, кто вышел, как и я, наружу, но я почему-то решил, что это дело второстепенное, и смотреть не стал. И правильно поступил, так как чувствовал, что я был последний, кто вышел - толпа, теснившая меня в метро, осталась внутри. Или нет? Мой слух уловил рокотание мощного мотора сразу за станцией, за углом; я взял себя в руки и медленно пошёл на звук. Я шагал в одиночестве, моё шествие не прерывалось ни свистком, ни окриком. Лёгкий ветер едва заметно трепал флажки заграждения, выцветшие от времени. "Это река, - возникла дурная, нездоровая мысль. - Это всё она. Что-то случилось с рекой. Что-то вылезло из реки и скоро будет здесь".

То, что я увидел за углом, не подтвердило, но и не опровергло мои подозрения. Там урчал колоссальный каток, таких я никогда не видел. Он полз в направлении подземного перехода, за рулём сидел жилистый рабочий в майке, а на подножках стояло по солдату в камуфляже. Я остановился и стал смотреть, как каток подъехал к проёму; водитель, не заглушая мотор, спрыгнул на ходу вслед за солдатом, второй солдат спрыгнул тоже, и все втроём они зашли катку в тыл, откуда начали толкать его вперёд - бессмысленное занятие, никто из них не смог бы сдвинуть громадину с места. Каток добрался до ступенек, тяжело соскользнул и медленно вкатился внутрь - на удивление тихо и плавно, почти бесшумно. Он был настолько огромен, что полностью закупорил отверстие и продолжал задумчиво урчать, а его сопровождение вытерло пот со лбов, отряхнуло руки и без слов отправилось прочь. Дойдя до перекрёстка, они свернули, и больше я их не видел.

Я замедлил шаг, выбирая направление и на ходу пытаясь понять, почему я никому не интересен - или же, напротив, интересен всем и каждому. Внезапно я похолодел: не исключено, что я умер - вот почему никто меня не останавливает, вот почему я свободно хожу: меня просто не видят. Сглотнув слюну, дрожа, я бросил осторожный взгляд себе под ноги. Тень была на месте. Но это ещё ничего не значило - мне ничего не было известно про особенности иллюзий в мире призраков. Тут я снова увидел людей: тоже трое, на солнечной стороне, прямо перед окнами "Медтехники". За окнами виднелись... я отметил про себя, что склоняюсь называть людьми исключительно тех, кто по каким-то причинам находится вне помещений, на воздухе. Но за окнами, конечно, тоже были люди, обычная толпа, нарядная по случаю Дня государственной независимости. Что касалось тех троих, на свободе, то один из них сидел за столом, установленным прямо на тротуаре, а двое других стояли у него за спиной. Сидевший выглядел постарше, стоявшие - помоложе, но и старшему было никак не больше тридцати лет.

"Вот и проверим", - пронеслось у меня в голове, и я пошёл к столу, отлично понимая несчастных, которых состояние здоровья вынуждает проверяться на СПИД. Пересекая проезжую часть, я по привычке посмотрел налево и направо; улица была пуста, если не считать кормы катка, торчавшей из подземного перехода. Похоже было, что город ждёт высокую делегацию, но без дурацких флажков в руках, и никаких оркестров. И в состоянии оцепенения - да, равнодушного оцепенения. Иначе нельзя было объяснить их повальное молчание, несовместимое как с восторгами, так и с протестом, не говоря уже о панике.

Сидевший повернул ко мне лицо, и у меня гора свалилась с плеч: он видел меня, и значит, я был жив - если только не был покойником сам смотревший. Правильно, лет тридцати; лицо надменное, словно у комсомольского вожака, но одновременно - суровое, невыспавшееся. У него был вид человека, который действительно поглощён каким-то важным, ответственным делом, и ему постоянно приходится на свой страх и риск принимать судьбоносные решения. Возможно, ему не с кем консультироваться.

На столе не было ничего - ни бумаг, ни письменных принадлежностей. Мужчина был одет в чистую белую рубашку; из-под вишнёвой фески с кисточкой выбивались пряди волос цвета воронова крыла. Молодые ребята, стоявшие сзади, были опрятны и подтянуты - правда, не по-военному, а по врождённой, скорее, склонности. Тоже в белых рубашках, но без фесок.

- Что происходит? - спросил я, приблизившись.

Сидевший усмехнулся. Ноздри его раздулись, извлекая из ветра запахи асфальта и реки.

- Что-то случилось? - продолжил я дрогнувшим голосом. - Ответьте же, я имею право знать.

Мужчина снял феску и, держа её в ладонях, полуобернулся к одному из стоявших.

- Как бы я хотел снять с себя эту штуку! Поменяться бы с кем! - сказал он с неприкрытой печалью. Но печаль никого не ввела в заблуждение: голос был полон металла. Мужчина снова развернулся лицом ко мне.

- Может быть, вы хотите? - спросил он иронично. - Берите, примерьте на себя! Не хотите?

- Не хочу, - помотал я головой.

- Тогда помалкивайте, - сказал мужчина с высокомерной назидательностью в голосе.

- Почему никого нет? - я видел, что он ничего не скажет - в лучшем случае, но по-прежнему лез на рожон.

- Так, ладно, - он взглянул на часы и поднялся. - Знаешь, - мужчина, понизив голос, обратился к тому из парней, что возвышался слева, - я всегда печёнкой чуял, что всё это - черновик. Лучшие фрагменты - набело, остальное - скомкать и выбросить. Иди... - Я не расслышал, куда он его направил. Парень серьёзно кивнул и быстро пошёл куда-то за дома, во дворы. Всё, - махнул мне рукой вожак. - Ступайте с миром, вам тут нечего делать.

- Но я хочу знать...

- Здесь вам нечего делать! - он повысил голос.

Я беспомощно посмотрел на выгорающее небо, далёкие здания, трепещущие от жары, первые этажи домов, заполненные притихшими зрителями. Нет, не всё вокруг оставалось неподвижным. Двигался мой собеседник, двигались его подчинённые. Урчал каток, разгуливали голуби, да и человеческая масса за стеклом, если присмотреться, не стояла по стойке "смирно" - кто-то чесал нос, кто-то прикрывал, зевая, рот ладонью, а некоторые, отвлекаясь от вида безлюдной улицы, рылись в карманах и сумочках. И жили они странной, непонятной жизнью под неслышный аккомпанемент нарастающей угрозы. Лишённое привычных черт, ею полнилось всё - от чердачных окон до мусорных урн. Я пошёл, затем перешёл на бег, меня провожали тысячи глаз. Сам того поначалу не заметив, я очутился на набережной и остановился, как только боль в боку сделалась нестерпимой. Тяжело дыша, я смотрел на реку, которая ни в чём не отличалась от той, что я видел каждый день до сегодняшнего - разве что из-за угрозы, которая не обошла и воды реки, она казалась отравленной новым, недавно созданным ядом.

"Куда подевался транспорт?" - лишь теперь я осознал, что машин нет вообще - мне, честное слово, было бы легче, если бы машины и трамваи стояли, брошенные. Но их не было совсем, я никак не мог взять в толк, кому могло понадобиться и, главное, успеть провернуть очистку города от машин, причём потратить на это час без малого, что я провёл под землёй.

Я много читал о брошенных городах. Я... но нет, я вспомнил, что город не бросили, здесь что-то другое. Мне было ясно, что близится какое-то наваждение, оно обволакивало меня, оставаясь нераспознанным и неуязвимым.

Я даже не задавался трудом выстроить увиденное в одну логическую цепочку и сделать вывод.

Первым делом - спрятаться, защититься. Почему меня выделили? Это не оставляет надежд остаться незамеченным, отсидеться в подвале, в канаве, за дверью собственного дома. Впрочем, возможно и обратное. Может статься, обо мне забыли - кто, опять же? Если люди, то только что я напомнил им о себе, и продолжаю напоминать ежесекундно, но они не стали чинить мне препятствий и вообще, похоже, сочли неважным, непричастным к этому делу. А если не люди, то да, тогда понятно, потому что неизвестно кто способен планировать и воплощать в реальность неизвестно что, но мне от этого не легче. Я снова посмотрел на воду, и по каким-то неуловимым признакам уверился, что с нею что-то неладно. Тут мой ужас перешагнул границу возможного для человека, и я пустился бежать, не разбирая дороги. Палило солнце, ветер сошёл на нет полностью, сверкали окна домов - я вспомнил о золотых Валентайновых зубах и на бегу представил его бесчисленные разинутые рты на каждом этаже, обращённом к свету.

А вокруг по-прежнему ничего не происходило. Будучи прескверным бегуном, я вынужден был делать частые остановки, и всякий раз, когда я прятался в тень отдышаться, видел, казалось, один и тот же пейзаж. Опять не так, опять забыл - а в нём-то, в редком, одиноком движении было больше всего ужасного. Во время второй остановки мне попались на глаза двое дорожных рабочих, которые волокли в подвал длинную стальную оглоблю. Волокли молча, сосредоточенно, не глядя по сторонам. Потом в одном из переулков мне встретился человек в мешковатом сером костюме. Человек шагал по проезжей части и смотрел прямо перед собой немигающими глазами. Не заметить меня было невозможно, но он прошёл мимо. Я поостерёгся заводить с ним разговор, в нём присутствовало нечто особенное, чего я до сих пор ни разу не чувствовал в людях. Когда он скрылся за углом, я услышал, как в подворотне с гулким стуком упал какой-то тяжёлый предмет, но разбираться, в чём там было дело, не стал. Я уже успел отдохнуть и побежал дальше.

Каким-то образом я ухитрялся с горем пополам анализировать собственные чувства и мысли. Исключительно жутким представлялся мне тот факт, что происходящее не было мне абсолютно чуждым и незнакомым. Я с чем-то подобным уже сталкивался - во сне, в прошлой жизни, в гриппозном бреду - не знаю, где, но я не сомневался в том, что всё это сидит во мне, глубоко спрятанное и знакомое лишь смутно. Как говорили древние, "что внизу, то и наверху"; во мне, безусловно, находился ускользающий от восприятия аналог дня сегодняшнего. Пока я так размышлял, сверяясь с бесплотным, но верным эталоном здравомыслия, день этот, не отклоняясь от вселенских установлений, приблизился к концу. Солнце уселось над самым горизонтом, откуда зловеще багровело, не располагая к лирике закатов и скорых белых ночей.

Конечно, я стремился добраться до дому - так поступил бы любой, окажись он в моём положении. Поэтому я - в который раз получив подтверждение, что всё идёт наперекосяк - устало удивился уйме времени, что я потратил на отчаянное бегство из ниоткуда в никуда. Идти оставалось совсем немного, я выбивался из сил и пошёл, наконец, шагом. Мне сделалось не то что всё равно - мне сделалось никак, я не видел возможности сопротивляться тайным врагам или союзникам - с выбором в пользу тех или других у меня ничего не получилось.

Потянулись знакомые кварталы, небо начало темнеть. Вновь я вывернул на набережную; там, у самого моста, торчала одинокая зенитка, нацеленная в солнечный диск. Несколько солдат суетились вокруг неё, поднося какие-то ящики. Значит, будут в кого-то стрелять; значит, кто-то нападает. Город совсем не походил на населённый пункт, готовящийся к обороне. Ни люди, толпившиеся в магазинах и казино, ни скупые на объяснения уполномоченные, ни всё остальное не подтверждало эту гипотезу. Орудие, установленное возле моста, имело не больше смысла, чем каток, загнанный в подземный переход близ станции метро.

Солдаты, разумеется, даже не повернулись в мою сторону. Я прошёл в двадцати шагах от них, завернул во двор, где был разбит тихий сквер. Там в песочнице играл мальчонка лет шести - один. У него было всё, что положено: совок, ведёрко, несколько формочек в виде зверушек, пожарная машина, лейка и мячик. Я присел на скамейку и стал смотреть на него, не пытаясь узнать, откуда он и почему ещё не спит в столь поздний час.

Мальчик посмотрел на меня исподлобья, враждебно и придвинул игрушки поближе к себе.

- Уходи отсюда, - сказал он мрачно, не вставая с корточек.

- Почему я должен уйти? - спросил я бесстрастно. - Я устал, мне надо посидеть и отдохнуть.

- Потому что сегодня День Белого Карандаша, - ответил мальчик. Не дождавшись от меня реакции, он собрал своё имущество в охапку и ушёл сам, ни разу не оглянувшись.

А я сидел и никуда идти не собирался. Мальчик нанёс мне последний, самый главный удар. Я наконец, как принято выражаться, определился. Теперь мне было ясно, что ничего худшего случиться уже не могло. Мальчик сказал правду - я точно это знал, я, повторяю, что-то смутно помнил из снов и видений. И у людей, вне всякого сомнения, не было и не будет с Белым Карандашом ничего общего. Дикая идея, дикая ситуация - место есть только для одной из сторон, а для другой...

Тот, в белой рубашке, что-то говорил про черновики. Карандаш, черновик - да, бедновато, но за это можно хотя бы формально зацепиться. Можно пофантазировать. Я приготовился к ожиданию и продолжал смотреть в ненадёжное небо, больше - никуда и ни на что. В том числе и на себя самого, на мои собственные руки и ноги: вдруг я увижу, как рукава и манжеты, а за ними и кисти обретают необратимо белый цвет.

февраль 1999

Загрузка...