Блумсберийская красавица

ГЛАВА IКрайности сходятся

Изъ всѣхъ даровыхъ зрѣлищъ, которыми джентльменъ, располагающій малою толикою свободнаго времени, можетъ пользоваться въ Лондонѣ, самое, по моему, жестокое зрѣлище представляетъ дюжій, жирноволосый, обрызганный кровью мясникъ, влачащій за ногу обезумѣвшую отъ ужаса овцу и вталкивающій ее въ бойню, увѣшенную свѣжеободранными овечьими трупами.

Упавшая среди улицы лошадь производить тягостное впечатлѣніе; точно также и загнанная собака, точно также и пьяная, едва держащаяся на ногахъ женщина, несущая ребенка головою внизъ; но ничто не поражаетъ меня такъ болѣзненно, какъ видъ угнетенной овцы. Я, разумѣется, имѣю пристрастіе къ нѣжной, хорошо-приготовленной баранинѣ — зубы у меня великолѣпнѣйшіе работники по этой части и желудокъ мой въ отличнѣйшемъ порядкѣ; но если я увижу, какъ бѣдная овечка дергаетъ ногами, отстаивая драгоцѣнную жизнь, и представлю себя, что черезъ нѣсколько часовъ она будетъ висѣть въ мясной лавкѣ — меня искушаетъ желаніе взять баранью сторону въ борьбѣ, разогнать лѣнивыхъ мальчишекъ, которыя безчувственно глазѣютъ и смѣются, и, схвативъ мясника, за его собственную ногу, заставить его немножко подрягать.

И еще другое любопытное дѣйствіе производитъ на меня видъ бѣднаго и кроткаго животнаго, а именно напоминаетъ мнѣ очень дорогаго пріятеля, Адолфуса Икль. Это былъ величайшій изъ мучениковъ, которымъ только когда-либо я имѣлъ честь быть представленнымъ; это была сама улыбающаяся невинность! и его какъ овечку роковая судьба оторвала отъ родимаго пастбища живаго предала на съѣденіе!

У меня были, леди и джентльмены, свои тяжкія испытанія въ жизни и смягчили меня, какъ смягчаетъ толчея пеньку, и развили во мнѣ искреннее сочувствіе къ злополучіямъ ближняго. Теперь сердце мое способно чутко отзываться на чужое горе. Если человѣкъ, мучимый такимъ голодомъ, что можетъ проглотить полбыка какъ пилюльку, бывалъ вынужденъ ограничивать свой обѣдъ чашкою кофе, то подобное испытаніе нѣсколько научаетъ его быть человѣколюбивымъ въ отношеніи жалкаго горемыки, признающагося, что онъ двое сутокъ не пробовалъ никакой пищи. Когда около меня шелестятъ лохмотья и заплаты, бормоча о пенсахъ, необходимыхъ для пріобрѣтенія ночнаго пріюта, я живо вспоминаю ту ночь, когда я былъ выброшенъ за дверь и долженъ былъ протрястись до разсвѣта на скамейкѣ въ паркѣ, въ одномъ фракѣ и въ рубашкѣ съ вышитой грудью. Для внушенія намъ человѣколюбивыхъ чувствъ ничего нѣтъ лучше, какъ малая толика познаннаго страданія. Я знаю одного джентльмена, который чрезвычайно легко подаетъ милостыню рябымъ нищимъ, потому что самъ разъ чуть не умеръ отъ оспы.

Но, Господи владыко! что значатъ мои мизерныя злополучія по доводу истощенныхъ финансовъ и утраченнаго кредита? что значатъ тѣ долгіе дни, когда нечѣмъ было мнѣ существовать, некого любить и не съ кѣмъ жить? Зубъ, который такъ мучительно болѣлъ во время оно, давно выдернутъ, боль забыта и я снова могу щелкать орѣхи съ любымъ веселымъ молодцомъ на ярмаркѣ.

Мой коробъ бѣдствій и кручины навалился на меня не вдругъ, не съ разу, а малыми частицами и постепенно. Первая моя бѣда была самая легкая, изъ всѣхъ меня постигшихъ. Но вообразите вы, коли можете, каково должно быть положеніе несчастнаго смертнаго, на котораго внезапно обрушилось ужасное, непоправимое несчастіе, который проживъ восхитительно-безмятежныхъ, блаженныхъ двадцать-пять лѣтъ, вдругъ приходитъ къ заключенію, что лучше бы ему не родиться на свѣтъ; на чью горемычную беззащитную голову, безчувственныя оскорбленія и жестокосердныя преслѣдованія вдругъ сыпнули сокрушающимъ градомъ и совершенно ошеломили, придавили и разбили его?

Такова была участь моего уважаемаго пріятеля, Адольфуса Икля. Онъ тоже попался въ руки мясникамъ, которыя быстро увлекли его въ мясной рядъ!

Добродушный, кроткій человѣкъ, съ нѣжными, голубыми глазами и слабыми ладыжками, но съ такимъ сердцемъ!

Скверная вещь быть всегда счастливымъ. Это заставляетъ человѣка жирѣть, дѣлаетъ его лѣнивымъ, разслабляетъ мозгъ. Кручина — великолѣпнѣйшее, капитальное средство для отрезвѣнія всего существа и для возбужденія дѣятельности и бодрости.

Бѣда, къ сожалѣнію, не возвѣщаетъ, какъ локомотивъ, своего приближенія свисткомъ и некогда соскочить съ рельсовъ, чтобъ вслѣдъ затѣмъ уснуть гдѣ нибудь въ сторонѣ, на розовыхъ листьяхъ. Угрюмая вѣдьма крадется по слѣдамъ и бросается на насъ въ ту минуту, когда мы безпечно идемъ, напѣвая пѣсенку; она точно полисменъ въ партикулярномъ платьѣ, съ невиннымъ зонтикомъ въ рукахъ, но съ властительнымъ жезломъ и желѣзными браслетами и карманѣ.

Укрѣпите себя рядомъ тихихъ постоянныхъ бѣдствій; выдресируйте себя такъ, чтобы когда начнется главная потасовка, вы могли принять оглушающіе подзатыльники съ любезною улыбкою и бодрымъ видомъ. Человѣку, который вопилъ отъ мучительной подагры, стоналъ отъ ревматической боли, покажется пріятнымъ измѣненіемъ страданія. Злополучный Адольфусъ Икль! Великое, сокрушительное бѣдствіе постигло васъ въ ту самую минуту, какъ вы разсчитывали быть счастливѣйшимъ существомъ на землѣ. Злополучный молодой человѣкъ!

Я въ первый разъ былъ представленъ Адольфусу, спустя двѣнадцать часовъ послѣ его появленія на свѣтъ. Онъ лежалъ обернутый въ теплую фланель и самъ теплый, какъ только что испеченная лѣпешка, и когда сидѣлка сказала мнѣ, что я могу, если желаю, до него дотронуться, я копнулъ его какъ слѣпаго котенка и проговорилъ: бѣдненькій! Невинныя времена, мой другъ, благословенныя времена и чуждыя всякаго коварства и плутовства!

Наши родители были сосѣдями; ихъ поля соприкасались. Мой папаша каждое утро гулялъ по своему владѣнію въ четыреста акровъ, и на извѣстной границѣ, у изгороди встрѣчался съ папашей Адольфуса, который гулялъ по своему владѣнію въ четыреста акровъ. Они жали другъ другу руки черезъ изгородь, освѣдомлялись другъ у друга о здоровьѣ женъ, и затѣмъ съ облегченнымъ сердцемъ шли по домамъ завтракать. Мамаша Адольфуса и моя мамаша посылали другъ другу въ презентъ молодыя овощи, свѣжія яйца и модныя выкройки. Такимъ образомъ, съ самой ранней юности я и мученикъ Адольфусъ были товарищами.

Между нами существовала та разница, что Адольфусъ былъ единственнымъ дѣтищемъ, а меня судьба надѣлила пятью братьями. Если Адольфусу не давали желе, то ему стоило только захотѣть, и желе являлось, а если я осмѣливался скорчить плаксивую мину, мои чувства усмиряли розгою. Всѣ игрушки, въ которыя мы играли, были собственностью Адольфуса (исключая дряннаго лопнувшаго мячика, на который онъ никогда и не глянулъ), и какъ скоро ему прискучили игрушечныя лошадки, родители пріобрѣли для него настоящаго живаго пони. Адольфусъ былъ счастливѣйшій малый, но онъ этого не понималъ и слѣдственно не могъ цѣнить.

Меня воспитывали иначе, и я очень былъ радъ, когда пришелъ конецъ этому воспитанію.

Отецъ мой былъ точный, аккуратный, упрямый человѣкъ, имѣвшій неудобныя для меня убѣжденія касательно воспитанія дѣтей. Онъ былъ, разумѣется, совершенно правъ, проводя свои убѣжденія въ жизнь, но мнѣ отъ этого приходилось больно, одиноко, — совсѣмъ плохо. Я пользуюсь прекраснымъ здоровьемъ, но во дни оны, еслибы дѣло было предоставлено мнѣ на выборъ, я несомнѣнно предпочелъ бы не укрѣпляющія тѣло, а веселящія духъ обращеніе и содержаніе. Пятнадцать лѣтъ я питался за завтракомъ гороховой похлебкой, приправленной щепоткой соли, и никогда не лизнулъ другаго пирога или пуддинга, кромѣ мяснаго. Я полагаю, что мальчика, послѣ шестичасовыхъ упражненій латынью, не мѣшаетъ поощрить какой-нибудь роскошью, и нахожу, что пуддингъ изъ плодовъ въ этомъ случаѣ какъ нельзя болѣе кстати.

То же касательно холодныхъ ваннъ: онѣ чрезвычайно полезны, но замораживать въ нихъ ребенка до полусмерти, я считаю утрировкой. То же относительно хлѣба: я не говорю, что непремѣнно надо кормить свѣжеиспеченнымъ, но давать исключительно черствый, семидневный хлѣбъ, который раскусывается, какъ пемза и крошится во рту какъ зола, я считаю тоже утрировкой.

Воспитаніе Адольфуса было не похоже на мое воспитаніе. Счастливый малый! онъ обѣдалъ съ обожавшими его родителями и его угощали, какъ принца Уэльскаго. Ему всегда предлагали тотъ именно кусокъ, къ которому я всей душой тщетно стремился, и если онъ просилъ вторую порцію вишневаго пирожнаго, его мамаша приходила въ восторгъ, и восклицала: «милый крошка! какой у него апетитъ!» Когда онъ являлся, разгоряченный бѣганьемъ, его такъ поливали одеколономъ, что его пріятно было понюхать; когда ночь была холодная, въ его спальнѣ разводили такой огонь, что онъ могъ въ одномъ бѣльѣ танцовать предъ каминомъ. Иногда родители его находили, что Адольфусу полезно будетъ выпить полстакана портвейну и ломтики хлѣба съ масломъ, равно какъ и поджаренные гренки всегда были готовы къ его услугамъ. Однако, сколько я знаю, здоровье его отъ этого ни мало не страдало. Я видалъ, правда, какъ онъ отпускаетъ поясъ послѣ обѣда, но онъ дѣлалъ это не потому, что его схватывали судороги, а потому, что поясъ становился немножко уже и нѣсколько тѣснилъ его.

Едва мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ, я былъ отправленъ на всѣ четыре стороны искать счастія, какъ лошадь, которую тотчасъ осѣдлываютъ, какъ только она въ состояніи сдержать сѣдло. Меня всунули въ вагонъ втораго класса, вмѣстѣ съ двумя парами платья и полудюжиною рубашекъ, и благословили на битву съ жизнью, предоставивъ мнѣ стать на свои ноги, если смогу, или повалиться, если оплошаю. Находя, что у меня пріятная, располагающая наружность, рѣшили на этомъ основаніи сдѣлать изъ меня доктора. Я началъ свою докторскую карьеру тѣмъ, что покралъ всѣ лепешки отъ кашлю изъ даровой аптеки; мнѣ въ особенности пришлись по вкусу, помню, ромовыя, душистыя карамельки.

Я уже предавался болѣе серьезнымъ наукамъ — ходилъ по больницамъ и обкуривалъ новыя трубки, изучалъ анатомію и совершенствовался по части питья пунша — когда мой старый товарищъ, Адольфусъ Икль, прибылъ въ Лондонъ. Оба его родители умерли, завѣщавъ все дорогому дѣтищу, и обѣщавъ не упускать его изъ виду, и покровительствовать ему, и беречь его съ того свѣта.

Несмотря на это, онъ впалъ въ совершеннѣйшее уныніе и отчаяніе. Мать умерла въ его объятіяхъ. Онъ, плача, говорилъ мнѣ, что чувствуетъ ея послѣднее дыханіе на своей щекѣ, и даже показалъ мнѣ мѣстечко, гдѣ именно. Никогда, кажется, не бывало такого согласнаго, другъ друга любящаго семейства, и, проведя шесть лѣтъ въ Лондонѣ, я съ отраднымъ изумленіемъ замѣчалъ подобную нѣжность и мягкость чувствъ.

Такимъ образомъ, Адольфусъ Икль, богатый нѣжными чувствами и звонкою монетой, былъ живутъ въ водоворотъ житейскій. Добродѣтельный молодой человѣкъ, однако, не устоялъ на ногахъ. Я, со всѣми своими испытаніями и непріятностями по части медицины и хирургіи, я, который никогда не имѣлъ пенни до тѣхъ поръ, пока случайно не поднялъ одного на Оксфордской улицѣ — я въ концѣ-концовъ гораздо успѣшнѣе и лучше справился съ своими дѣлами. Я могу теперь звонить въ свой собственный колокольчикъ такъ громко, какъ мнѣ угодно, могу давать щелчки и толчки своему разсыльному мальчику, когда нахожусь въ дурномъ расположеніи духа, или куражиться надъ кухаркой, заставляя ее по нѣскольку разъ въ день отчищать мѣдную дощечку на двери — мѣдную дощечку, на которой вырѣзано изящнѣйшимъ образомъ: «Джонъ Тоддъ, лекарь. Прививанье оспы бесплатно».

Но теперь не время распространяться о настоящемъ благополучіи, а надо возвратиться къ эпохѣ голода, холода и всякихъ бѣдствій, къ той эпохѣ, когда Адольфусъ впервые прибылъ въ Лондонъ.

Мнѣ стоило несказанныхъ трудовъ и изворотливости пропитаться, прикрыть кое-какъ грѣшное тѣло и заплатить за квартиру. Въ тѣ дни я полагалъ, что невозможно бить несчастнымъ, имѣя пятьдесятъ фунтовъ въ недѣлю. Въ моихъ глазахъ, Адольфусъ былъ счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Онъ жилъ въ изобиліи и роскоши, — я былъ по уши въ долгу, и моя хозяйка вѣчно слѣдила, не несу ли я, выходя изъ дому, узелка; она даже бѣжала за мной въ догонку, если ей представлялось, что карманы у меня подозрительно оттопыривались.

Иногда зависть къ Долли доходила у меня чутъ не до ненависти; именно въ одинъ сырой день, когда подошва моего лѣваго сапога совсѣмъ отказалась служить, и я увидалъ въ его уборной, по крайней-мѣрѣ, три десятка новехонькой обуви. То же въ тотъ день, когда я два часа провелъ, замазывая чернилами побѣлѣвшіе швы сюртука, а потомъ былъ свидѣтелемъ, какъ онъ отдалъ своему лакею пару платья, которая привела бы въ восхищеніе весь Мидльсексъ и прославила бы меня на вѣки.

Всѣ за нимъ ухаживали, никому онъ не былъ долженъ, такъ что жь мудренаго, что я подъ часъ желалъ быть на мѣстѣ этого счастливца, я, къ которому ежедневно стучалась въ дверь хозяйка, настойчиво спрашивая, когда мнѣ угодно будетъ свести счеты?

Однажды я прихожу къ нему (у него были четыре великолѣпнѣйшія комнаты, а я, увы! мостился на чердакѣ!) и застаю его за завтракомъ (паштетъ изъ дичи, ветчина, яйца и у него ни капли апетита, а я ничего не ѣлъ съ утра, кромѣ мерзкаго, грошоваго кусочка колбасы!)

— Что, Долли? Еще не завтракалъ? крикнулъ я. — Я, пожалуй, сдѣлаю тебѣ компанію, прибавилъ я, направляясь къ паштету. — Былъ на танцовальномъ вечерѣ? спросилъ съ полнымъ ртомъ.

— Да, отвѣтилъ онъ. — Я пріѣхалъ отъ леди Лобстервиль въ пять часовъ утра. Не хотите ли шэрри?

Человѣкъ, который радъ-радехонекъ пиву и позволяетъ себѣ вино только въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ, какъ напримѣръ, въ день своего рожденья, всегда согласенъ выпить шерри.

— На этомъ вечерѣ, я думаю, были прелестныя женщины, Долли?

— Божественныя отвѣтилъ онъ, вздыхая: — на слѣдующей недѣлѣ я приглашенъ на пикникъ.

Вотъ что значитъ имѣть тысячу-двѣсти фунтовъ годоваго доходу! Для бѣдныхъ парней, перебивающихся фунтомъ въ недѣлю, нѣтъ пикниковъ!

Грумъ вошелъ съ почтительнымъ вопросомъ, когда подавать экипажъ.

— Хотите, поѣдемте верхомъ въ Ричмондъ? спросилъ Долли.

Я называю подобные вопросы оскорбленіемъ. Онъ долженъ бы видѣть, что на мнѣ ветхія ботинки и мои колѣни должны были достаточно показать ему, что, если я только попытаюсь занести ногу въ стремя, то панталоны мои лопнутъ и расползутся, какъ мокрая оберточная бумага. Грумъ (безподобно одѣтый негодяй, розовый и пухлый, какъ принцъ) непремѣнно оскалилъ бы зубы при моемъ отвѣтѣ: «не могу, любезный другъ; у меня есть спѣшное дѣло», еслибы я не посмотрѣлъ на него многозначительнымъ взглядомъ.

Затѣмъ, принесено было множество писемъ. Всѣ они были раздушены. Въ одномъ, леди Рюмблетонъ предлагала мѣсто въ своей ложѣ, въ другомъ сэръ Ташеръ убѣдительно просилъ его на обѣдъ; третье письмо, я полагаю, было отъ молодой дѣвицы, потому что онъ покраснѣлъ распечатывая, и потому, что изъ конверта выпала вышитая закладка для книги.

Да, всѣ льстили ему, всѣ преклонялись передъ его богатствомъ!

A вѣдь, собственно говоря, что такое деньги? Разъ какъ вы насытились простою бараниной, развѣ вы станете завидовать какому-нибудь жареному лебедю, приготовленному для богача? Заплативъ все золото Ломбардъ-Стрита, развѣ вы можете прибавить себѣ вершокъ росту? Все богатство барона Ротшильда развѣ можетъ преобразить курносый носъ въ греческій? Нѣтъ; и вотъ-то мы, высокіе, рослые, стройные парни, превосходимъ васъ, богатыхъ, слабосильныхъ карликовъ.

Маленькій Долли Кель, какъ онъ ни вытягивался, имѣлъ, въ двадцать-три года, всего четыре фута десять вершковъ. Это было его сокруха. Я столько разъ замѣчалъ, какъ онъ взглядывалъ на мои великолѣпныя ноги и вздыхалъ; потомъ печально подымалъ глаза на мою величественную грудь, и вздихалъ опять; наконецъ, устремлялъ взоры на мой внушающій почтеніе носъ, и думалъ, съ какою радостью онъ отдалъ бы половину своего состоянія за такіе члены и черты!

Онъ былъ болѣзненный, захирѣвшій человѣчекъ, и такой блѣдный и слабый, что любая дѣвочка могла бы его опрокинуть. Въ его уборной, на каминѣ, стояли склянки съ лекарствами, на одномъ рецептѣ: «крѣпительное. Принимать каждое утро и вечеръ», на другомъ: «пилюли, для возбужденія апетита; принимать по двѣ передъ ѣдою». Онъ привезъ съ собой предписанія своего деревенскаго доктора, «который въ совершенствѣ изучилъ его сложеніе», и осыпалъ золотомъ столичныхъ докторовъ, которые знать не хотѣли его «сложенія». Его мамаша передъ кончиною вручила ему, что она называла, «альманахъ здоровья», изобрѣтенный самою нѣжною родительницею на пользу любимаго сына; въ этомъ альманахѣ были проповѣди о пользѣ фланели, разсужденія о вредѣ сырой погоды и т. д. Кромѣ того здѣсь встрѣчались удивительныя размышленія о домашнемъ комфортѣ; помѣщены были медицинскіе рецепты, въ родѣ слѣдующаго: «превосходный крапивный декоктъ для успокоенія и очищенія крови», или «любимыя пилюли папаши».

Уморительно было видѣть отчаянныя усилія Долли казаться выше того, какъ онъ былъ на дѣлѣ: онъ носилъ двухвершковые каблуки, верхушка его шляпы была длиннѣе водосточной трубы, а манерою держаться онъ затмилъ бы гордаго Брута. Или, онъ такъ выпрямлялся и такъ вытягивалъ ножки, что, казалось, того и гляди, онъ гдѣ-нибудь лопнетъ.

У него была слабость всѣхъ маленькихъ людей: онъ обожалъ громадныхъ женщинъ. Чуть, бывало, завидитъ какую-нибудь Бобелину, и пропалъ: уставитъ глаза на гигантскаго ангела, и только бормочетъ: «что за роскошное созданіе! О, благородная красота!»

Что можетъ быть смѣшнѣе маленькаго человѣка, который таращитъ глава на шляпку прекраснаго гиганта, откинувъ голову назадъ, какъ будто старается увидать, который часъ на церкви св. Петра?

Я предпочитаю склонять голову, любуясь милымъ лицомъ моей избранной.

Разумѣется, нельзя ожидать отъ этихъ крошечныхъ людей такого здраваго смысла, какимъ обладаемъ мы, рослые шестифутовыя парни. Но за то, они крайне чувствительны. Бѣдный Долли! Впрочемъ, теперь уже поздно голосить. Мнѣ прискорбно, что я нѣкоторымъ образомъ былъ отчасти причиною его погибели. Однако…

Но лучше разсказать все по порядку.

Въ воскресные дни Адольфусъ всегда приглашалъ меня завтракать. Разъ я прихожу къ нему усталый и измученный долгой ходьбой, утѣшая себя тѣмъ, что подкрѣплю силы. Можете представить мое положеніе, когда я узнаю, что мистеръ Икль нездоровъ и завтракаетъ въ своей спальнѣ!

Я, однако, овладѣваю своими чувствами, вхожу въ спальню, и вижу, что онъ лежитъ въ постерѣ и передъ нимъ на столикѣ только чашечка чаю! Подобная небрежность, подобный эгоизмъ возбудили мое негодованіе въ такой степени, что когда этотъ карапузъ поднялъ глава въ потолку, и съ вытянутой рожицей пробормоталъ жалобно: «я не спалъ всю ночь», я едва принудилъ себя быть учтивымъ. Голодъ превращалъ меня въ людоѣда; я чувствовалъ спазмы и колотье.

Однако, я, какъ медикъ, долженъ былъ дать ему совѣтъ. У него была легкая простуда, сопровождаемая сильною зубной болью. Я, смѣясь, сказалъ ему, что хорошій завтракъ лучше всѣхъ лекарствъ его вылечитъ. Но онъ заупрямился.

«Хорошо, пріятель!» подумалъ я. «Вы приглашаете голоднаго человѣка завтракать, и потомъ преспокойно объ этомъ забываете! Дантистъ отмститъ за меня!»

И прежде, чѣмъ я окончилъ бисквитикъ, я увѣрилъ Долли, что ему необходимо выдернуть зубъ.

Онъ спросилъ, очень ли кто больно. Я щелкнулъ пальцами и отвѣтилъ, что это скорѣе пріятное, чѣмъ больное ощущеніе.

У меня есть правило всегда помогать пріятелямъ, но я стараюсь по возможности выбирать между ними тѣхъ, которые могутъ тоже оказать мнѣ ври случаѣ какую-нибудь услугу. У меня былъ пріятель Бобъ де-Кадъ (еще до сихъ поръ у меня въ бѣльѣ его два фальшивыхъ воротничка), сынъ дантиста.

Судя по его помѣщенію, старый де-Кадъ отлично велъ свои дѣла. У него былъ лакей въ радужной ливреѣ, который встрѣчалъ больной зубъ и провожалъ его въ пріемную, и другой лакей, весь въ черномъ, въ бѣломъ галстухѣ, который объявлялъ больному зубу, когда придти для выдергиванья. Я знаю тоже, что старый Рафаэль де-Кадъ сколотилъ не одну тысячу своей металлическою пломбировкой, не говоря уже объ ерихонскомъ зубномъ порошкѣ, о привиллегированныхъ челюстяхъ и о начетахъ на всякій зубъ, который попадался ему въ щипцы.

Зубъ Долли положитъ старику десять шиллинговъ въ карманъ, и старикъ въ благодарность пригласитъ меня обѣдать или на вечеръ. Я велѣлъ ѣхать прямо на Блумсбери-скверъ.

Но когда мы вышли изъ экипажа у полированной двери дантиста и я хотѣлъ позвонить, Долли объявилъ, что зубная боль прошла. Тщетно я усовѣщевалъ его не ребячиться, бытъ мужчиною и войдти. Онъ былъ бѣлъ, какъ алебастровая кукла и, къ довершенію его ужаса, старикъ де-Кадъ съ засученными руками показался у окна, отчищая инструментъ пытки.

Долл рванулся и побѣжалъ отъ меня, какъ дикая кошка. Я послѣдовалъ за нимъ, зная, что такой моціонъ усилитъ кровообращеніе и воротитъ зубную боль. Вскорѣ я нашелъ пріятеля на углу Оксфордской улицы; онъ сидѣлъ на ступенькѣ чьей-то лѣстницы, схвативъ голову руками и мычалъ, какъ теленокъ.

Я утѣшилъ и ободрилъ его, и привелъ назадъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже сидѣлъ въ жертвенномъ креслѣ, уцѣпившись за кресельныя ручки, а старый де-Кадъ примащивался около него, пряча за спину роковое орудіе. Я оставилъ ихъ и отправился выкурить трубку въ комнату Боба.

Прежде, чѣмъ я успѣлъ пустить шесть колечекъ дыму, мы услыхали крикъ, пронзительный крикъ, какъ будто вдругъ свистнули разомъ шесть дудокъ.

Мы вскочили и полетѣли на верхъ, какъ рѣзвыя антилопы. Мистриссъ де-Кадъ появилась на порогѣ гостиной и спрашивала горничную, какъ она осмѣлилась «это сдѣлать?» Миссъ де-Кадъ сверху лѣстницы съ испугомъ кричала лакею въ ливреѣ, что взорвало газопроводы.

Но я узналъ голосъ и спѣшилъ въ операціонную комнату. Здѣсь, распростертая въ жертвенномъ креслѣ, лежала нѣжная, слабая жертва, безчувственная и блѣдная, а старикъ Рафаэль беззаботно отиралъ жестокое орудіе и видимо былъ доволенъ совершившеюся пыткою.

— Коренной и здоровенный! вотъ все, что сказалъ въ объясненіе этотъ варваръ.

Я завопилъ, требуя вина, водки, жженыхъ перьевъ, уксуса и престонскихъ солей, но безсердечный старый разбойникъ только усмѣхнулся, и сказалъ:

— Онъ сейчасъ очнется самъ.

— Знаете ли, сэръ, вскричалъ я: — у него тысяча двѣсти фунтовъ годоваго дохода?

— Создатель! я этого не воображалъ! отвѣтилъ онъ, бросая щипчики и устремляясь въ двери.

Я повялъ, что онъ объявилъ во внутреннихъ покояхъ о богатствѣ Долли; прежде чѣмъ я успѣлъ попробовать пульсъ паціента, въ комнату ворвалась мистриссъ де-Кадъ съ бутылкой водки, а за нею влетѣла миссъ Анастасія; она запыхалась, «искала престонскія соли», по ея словамъ, но я зналъ, въ чемъ тутъ дѣло: когда я встрѣтилъ ее на лѣстницѣ, на ней не было кружевнаго воротничка и ея прелестная особа не была украшена брошкой съ камеями; не было тогда на ней тоже золотой цѣпочки, ни узкихъ перчатокъ.

Миссъ Анастасія отнеслась въ страданіямъ Долли съ самимъ трогательнымъ сочувствіемъ и нѣжнымъ состраданіемъ; она настаивала на томъ, чтобы тотчасъ же послать за докторомъ Ле-Дергъ, ихъ пріятелемъ, и съ ужасомъ спрашивала, сжимая руки Долли въ своихъ: «могу ли я, какъ медикъ, поручиться, что есть надежда спасти мистера Икля?»

Мать и дочь такъ суетились, что совсѣмъ истолкли меня: одна совала мнѣ въ руки стаканъ съ виномъ, проливая вино мнѣ въ рукавъ и приказывала, чтобы я пропустилъ хоть капельку въ уста бѣдняжки; другая дергала меня за фалды, патетически требуя отъ меня «надежды», какъ будто надежду я носилъ въ карманѣ и не хотѣлъ удѣлить ей.

Даже когда Долли открылъ глаза и такъ сильно сталъ дышать, какъ при игрѣ на флейтѣ, миссъ Анастасія еще не смѣла вѣрить счастливому исходу дѣла.

Едва я намекнулъ, что Долли не худо бы успокоиться, мистриссъ де-Кадъ стремглавъ кинулась въ гостиную, въ одно мгновеніе ока чехлы были сдернуты съ розовой штофной мебели, и миссъ Анастасія явилась съ подушкой, взбила ее собственными руками, устроила на софѣ комфортабельное изголовье, Долли былъ положенъ отдыхать и всѣ удалились, осторожно ступая.

Выкуривъ съ Бобомъ десятокъ трубокъ, я пришедъ провѣдать паціента. Онъ не спалъ и теръ щеку.

— Больно? спросилъ я.

Онъ поднялъ глаза вверхъ и скромно отвѣтилъ:

— Очень!

— Но все-таки лучше, чѣмъ зубная боль? сказалъ я въ утѣшеніе.

— О, хуже! отвѣтилъ онъ.

Послѣ краткаго молчанія, онъ проговорилъ:

— Какъ они добры — какъ добры и внимательны ко мнѣ!

— Необыкновенно добры и внимательны! отвѣтилъ я,

— Какая у нихъ прелестная дочь! продолжалъ Долли. — Она, я полагаю, съ меня ростомъ, а?

Съ него ростомъ! Дѣвица была ростомъ шесть футовъ, и стоя рядомъ, могла на него глядѣть, какъ на садовую дорожку! Мы, мидльсекскіе, прозвали ее блумсберійской красавицей, о чемъ я его и увѣдомилъ.

— Это совершенно справедливо! отвѣтилъ невинный Долли. — Великолѣпное созданіе!

Я объявилъ дамамъ, что паціентъ проснулся, и онѣ тотчасъ же удостоили его визитомъ. Миссъ Анастасія была еще плѣнительнѣе въ легкомъ, развѣвающемся, воздушномъ платьѣ,

Чувствительный Адольфусъ чуть не ахнулъ при ея входѣ. Кружева обертывали ее, словно облава и вились около нея, и трепетали какъ крылья, а сквозь этотъ прозрачный матеріалъ, сквозила вышитая шемизетка. Голова пораженнаго Адольфуса склонилась на сторону, ротъ слегка раскрылся: онъ былъ побѣжденъ!

Они вступили въ разговоръ. Миссъ Анастасія сѣла около него на софѣ, распустивъ свои роскошныя облака и скрывъ ими Долли почти совершенно.

Она чрезвычайно мило и сочувственно относилась къ его страданіямъ, симпатично вздыхала, трогательно взглядывала. Иногда его рѣчь такъ сильно ее потрясала, что она на мгновеніе закрывала лицо надушеннымъ платкомъ и испускала тихія восклицанія.

— Что особенно заставило васъ такъ страдать? спросила она съ глубокимъ интересомъ.

— Я полагаю, отвѣчалъ очарованный Адольфусъ: — что инструментъ былъ слишкомъ великъ для моего рта…

— А! ужасно! меня это бы убило! пролепетала Анастасія. Но милой дѣвицѣ не угрожала вовсе опасность: ея ротъ, хотя и классическій, былъ достаточно широкъ и вмѣстителенъ.

Старый де-Кадъ пригласилъ меня и Долли остаться обѣдать. Адольфусъ, къ моему великому огорченію, отказался, говоря что не можетъ теперь ничего ѣсть.

Но мистриссъ де-Кадъ стала его уговаривать, а миссъ де-Кадъ воскликнула:

— О, останьтесь!

И при этомъ такъ очаровательно вспыхнула, что Адольфусъ забылъ свою рану и согласился.

Когда радужный лакей доложилъ, что кушать подано, Адольфусъ храбро предложилъ руку прелестной очаровательницѣ, и я замѣтилъ, что онъ ей какъ разъ по поясъ. Она приняла его руку съ милѣйшею улыбкою и поплыла держась за него, какъ за дорогой ридикюль.

Какъ она была внимательна и добра, безцѣнная дѣвушка!

— Не утомляетъ ли васъ лѣстница? нѣжно спросила она Долли, спускаясь въ столовую. — Не отдохнете ли вы?

Бѣдный Долли, который подпрыгивалъ, стараясь идти на цыпочкахъ, отвѣчалъ съ невинностью младенца:

— О, я могу идти! Ноги у меня не болятъ, болитъ только во рту!…