Боль мне к лицу

Пролог

Боль мне к лицу

...Я же устала маяться, болезненно воображать.
Глохнуть от тишины, на холодном кафеле возлежать -
Мне не столько найти, сколько вырвать и удержать:
У нее же кудри, корсет и стать,
А во мне пустОты, что нечем крыть, невозможно сжать -
Я ищу потому, что не знаю, зачем дышать.
Ну, появись ты!

Катарина Султанова

«Алина, Тамара, Оля».

Я считаю суставы пальцев сначала на левой руке, потом перехожу на правую.

«Игорь, Сема, Руслан».

Имен так много, что я успеваю пройтись дважды, повторяя их, словно мантры, ища облегчение, но не находя. Невидящий взор мой уставлен в точку посередине окна. Окна, забранного тяжелой решеткой, окна, не дающего света. Разве нужно окно, если сквозь него не попадает свежий воздух, не струятся солнечные лучи? Разве нужно окно?.. Окно?..

«Тетя Лена, папа, мама».

Список всегда закрывает она. Женщина, подарившая жизнь и первой отвернувшаяся от дочери, когда ту признали больной. Впрочем, как и все остальные, чьи имена я беззвучно шепчу, едва двигая губами. Тех, кто когда-то был рядом, а теперь отдалился и забыл навсегда.

«Алина, Тамара, Оля», - повторяю я все быстрее, не понимая, в какой миг срываюсь на громкий крик и бросаюсь, вынуждаемая гнетом одиночества, на окно с кулаками. Вдруг получится? Получится, и свет вернется обратно.

Но вместо этого я чувствую укол, не успевая разбить костяшки в кровь, а за ним темноту. Хочу крикнуть, что ее и так слишком много, не надо! - но она поглощает меня, словно талая вода, смыкаясь над головой.

Глава 1.1

Его внимательные глаза сканируют мое лицо, словно собирая информацию. Мне кажется, что я смотрю на себя чужим взглядом и вижу плохо отмытую кожу под носом, с запёкшимися разводами крови; короткую щетину темных волос, не имеющую ничего общего с модными стрижками; родинку над верхней губой, не похожую на Монро, но придающую лицу хоть какой-то цвет.

Темные ресницы на миг скрывают от меня мужской взгляд и стены больницы, выкрашенные светло-зеленой краской, пряча от внешнего мира, после чего я говорю:

– Гетерохромия.

Это первое слово на нас двоих, произнесенное в комнате за последние пятнадцать минут. Шестнадцать.

– Да, — коротко отвечает он, хмурясь. Глаза у него голубые, но радужка в левом окаймлена коричневой полосой, и мне нравится наблюдать, как черные точки зрачков, направленные на меня, становятся то больше, то возвращаются в прежнее состояние.

Конечно, я хочу знать, ради чего сижу напротив мужчины в темных джинсах и легкой рубашке, на столе перед которым — мое личное дело. Ничего интересного: за сочетанием букв и цифр скрывается история болезни, которая не сможет объяснить несведущему, что творится внутри моей головы и в глубине души, и уж тем более не расскажет, через что приходится проходить по ту сторону свободы.

Я хочу знать, но не спрашиваю. Семнадцать минут.

Мы сидим в кабинете на втором этаже психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением, и с посетителем меня разделяет не только стол, не только больничная роба. Скорее всего, закон: я преступница, он — обвинитель, я — вина, он — кара. Я жду, когда признания польются из его рта, боясь не услышать нужных слов, боясь, что мои голоса окажутся громче и в очередной раз перекричат его.

«F20». Шизофрения. Может, поэтому они вещают с завидной регулярностью, приглушаемые только уколами и таблетками в стенах психушки, а, может, по иной причине, которую мне еще не удалось выяснить, но иногда они очень мешают. А иногда, как сейчас, затихают, лишь изредка оценивая внешность собеседника.

«Красавчик».

«Да-да, высокий, мне такие нравятся».

«Ух, я бы его сейчас!».

От таких комментариев порой пробирает на смех, но я держусь, точно боясь разочаровать голубоглазого. Хихикающая пациентка в дурке, да еще с моим послужным списком — нет, я не нужна ему такая. А в том, что он пришел не просто так, уверена не только я, но и мои «шептуны».

«Ты ему нравишься».

«Он заберет нас отсюда?».

«Я хочу домой».

«Заткнитесь», — мысленно шикаю на них, и, видно, что-то читается на моем лице, потому что мужчина, наконец, начинает говорить:

– Меня зовут Иван. Я занимаюсь расследованием… – полицейский на мгновение замирает, тщательно подбирая слова, боясь, что я впаду в неадекватную реакцию. Все боятся. – И я знаю, что ты уже помогала в подобных вопросах.

Я закрываю глаза, расслабляя мышцы лица. Не хочу об этом вспоминать. И думать не хочу. Стараясь дышать как можно глубже, наполняю легкие воздухом, представляя, что они — полые сосуды с красными крышками наверху.

«Прекрати», – шепчут голоса.

«Это путь к свободе».

«Нам здесь не нравится».

– Что с Вами? — тут же подается Иван, забываясь и перескакивая на «вы». Я быстро убираю ладонь от лица и смотрю на него, стараясь не прятать взор, как делает это истинный шизофреник. Нужно выглядеть нормальной.

– Все в порядке. Просто… Мне не хотелось бы вспоминать. И участвовать в вашем эксперименте — тоже.

– Послушайте, — начинает он, но я перебиваю:

– Нет, — и отворачиваюсь, уходя в глухую оборону. Между нами тикают секунды наручных часов на левой руке Ивана, заставляя его искать новые решения. Ожидал ли он, что я буду несогласной? Боялся, что больная может оказаться буйной и не пойти на контакт? Что все истории, услышанные им — сказка? В чьей голове сейчас больше страхов: в моей или его? На нас двоих давит слишком много, но я пока не пойму, с какой стороны перевес больше.

Стоило бы сдаться по первому предложению, но я мыслю шире, понимая, что нужна Ивану. Он уже собирается вызвать санитаров, поджидающих за дверью, но я успеваю в самый последний момент.

– Никаких консультаций в стенах больницы. Хочешь помощи — вытаскивай отсюда, пока не поздно. Еще пару дней, и вы найдете новый труп.

Иван остается сидеть с открытым ртом, а я мысленно хмыкаю, пытаясь отгородиться от какофонии вопящих голосов в голове. Они ликуют, весело кричат, радуясь, что скоро мы окажемся на свободе. Какая тонкая ирония— то, что должно надолго запихнуть меня в больницу, вскоре поможет выбраться из нее; голоса знают больше, чем я, но не всегда это — к добру.

Глава 1.2

В палате жарко. Двадцать шесть кроватей на узкое душное помещение, ни малейшего движения воздуха. Третий день из носа периодически течет кровь, оставляя причудливые разводы на наволочке тонкой подушки. Тетя Катя, санитарка, таскает мне втихаря одноразовые платки и норовит запрокинуть мою голову назад, цепляясь ловкими пальцами за щетину короткой стрижки.

– Вот зачем отрезала? — в очередной раз возмущается она, будто забывая, что лысой я стала не по собственной прихоти — порой даже молчание не способно отгородить от чужого гнева, а иногда оно лишь подстегивает на эмоции.

Я люблю тишину, но не слышу ее уже давно. В голове почти не бывает тихо.

В теплых, покрытых старческой «гречкой» руках, растворяется головная боль, и я всегда искренне радуюсь наступлению ее смены. Но голову наклоняю все равно вперед.

Томительное ожидание действий от Ивана переходит за тридцатичасовой рубеж. Отведенный мною для него срок истекает по крупинкам. Шептуны, будто одоленные духотой, громко молчат, не забывая показать, что все еще рядом. Я откладываю книгу Кэрролла, устав смахивать со страниц клюквенные кляксы крови до того, как они успевают скатиться к корешку, оставляя за собой неровные каналы.

- Уходишь? – интересуется Иволга, занимающая кровать напротив. У нас с ней самые лучшие места — возле окна — и дружеские отношения: она угощает меня сигаретами, которые отнимает у других, и защищает. Подумать только, что я нуждаюсь в покровительстве… Но оно и к лучшему. Не знаю, чем именно, но я заслужила расположение Иволги, которая в нашей палате аналог пахана. Спорить с ней — себе дороже, а пойти против — значит подписать смертный приговор. В громоздкой, слегка оплывшей к сорока годам на больничной пище фигуре, в тяжелом взгляде «васнецовских» глаз, намекающих на маниакальные пристрастия, таятся демоны, которых боятся даже санитары. Хотя вру, те не боятся вообще ничего: ни беса, ни дьявола. Но женщина помогает усмирять буйных, находя в том некое развлечение. Или удовольствие. Или утешение. Ее лечат уже больше двадцати лет, и по вечерам Иволга рассказывает про «вязки», сульфозиновый «крест» и прочие прелести карательной психиатрии, да так, что Солнце, тонкая, прозрачная девушка, лежащая по левую руку от меня, всегда заливается слезами, пряча порезанные кисти рук под одеяло. Боится. Мы все боимся изолятора. Истории не меняются, и я знаю их наизусть, частично испытав на собственной шкуре, но все равно безучастно слушаю. — Уходишь.

– С чего взяла? — я аккуратно промокаю очередную струйку теплой юшки, разглядывая свои перепачканные пальцы. Шептунам нравится кровь, и ее цвет и запах, я чувствую их взбудораженность и скорее вытираю руку о наволочку. Все равно уже грязная.

– Разговоры. Слухи. Атмосфера, — коротко поясняет она, а я согласна киваю, хотя все равно не понимаю, как Иволга доходит до таких мыслей за закрытыми дверями палаты. Звериное чутье, не иначе. — Сигареты купи, как сможешь. Я буду ждать.

– Вернусь — принесу.

– Не вернешься, — качает она сальной головой, убирая волосы за уши. Всегда немного неопрятная женщина, тем не менее, для меня входит в круг лиц, с которыми я могу. Могу говорить, находиться рядом. Она, тетя Катя. Может, кто-то еще, но пока мне не хочется думать об этом, расширять список. Костяшек и так не хватает, чтобы добавлять после очередного разочарования новые имена. «Алина, Тамара, Оля», — начинаю про себя и тут же прерываюсь. Голова еще мутная, после нейролептиков требуется время, чтобы из желе снова сложился думающий мозг. Я умею прятать таблетки во рту, как никто иной. Пожалуй, ловчее меня в этом деле только Иволга, но лучше бы она их пила. Весной ее несло, и я, несмотря на дружбу, все равно боялась, что сегодня выбор жертвы может пасть на меня, но еще больше боялась, когда ее увели на месяц в изолятор. Весна кончилась, страх остался. Странные отношения, но каким им еще быть, если мы — в дурдоме? Я смотрю на нее и не верю, что после двадцати восьми дней там она все еще может двигаться и даже мыслить. Живучая.

– Басаргина, — санитар называет фамилию, и я понимаю, что зовут меня. Иволга поднимает голову. «Ну, я же говорила». Я киваю в ответ. «Увидимся. Сигареты принесу». Она хмыкает, словно не веря, но грозится пальцем, мол, смотри, обещала. Прощаться здесь не принято, но я тихонько касаюсь ее полного плеча, улыбаюсь Солнце и иду к выходу, неся с собой надежду на то, что эту палату снова уже не увижу.

–  Аня, постой, — Солнце бросается следом, порывисто прижимаясь к моей спине. Светлые длинные волосы двигаются в такт каждому ее движению, будто танцуют вокруг хозяйки, и хоть сейчас я не вижу их, стоя неподвижно, но знаю. Она хватает меня за ладонь, проталкивая туда что-то твердое и прохладное, заставляя сжимать кулак вокруг маленького предмета. — Когда увидимся на свободе, отдашь. А пока береги, — шепчет она и добавляет уже громче, — уходи и не оборачивайся! Нельзя!

Я шагаю дальше, не давая воли думать о чужих поступках, но подтверждая просьбу молчанием. «Отдам».

– Матрас мой, — слышу, как за спиной Иволга рычит на кого-то, деля оставшееся после меня имущество, и улыбаюсь: путь назад мне заказан.

Позади остаются звуки из палаты, названной «зоопарком», гомон голосов тех, кто еще может говорить, и вой прочих. Двери третьего этажа смыкаются, словно закрывая за мной выход из ада.

Глава 1.3

Иван ждет во втором отделении, в кабинете цокольного этажа, подписывая документы и слушая наставления. Я вижу, что все сказанное пролетает мимо его внимания, ударяется о стены и рассыпается прахом на пол, а главврач злится, но не перечит. После проверок и громкого дела они стали осторожнее. Но не добрее.

Я радуюсь. Начальник убойного отдела, — санитарка успевает шепнуть мне по дороге все, о чем слышала за эти дни, — сам лично приехал за мной. Какие тут могут быть возражения? Распоряжение сверху.

– … почти невозможно сменить принудительное лечение, с интенсивным наблюдением, на амбулаторное.

Я захожу в комнату и улыбаюсь, чувствуя себя шпрехшталмейстером на арене цирка, спешащим объявить следующий номер, а главврача и Ивана — не то зрителями, не то зазевавшимся артистами, готовыми продолжить выступление с того момента, на котором остановились. Алла Николаевна окидывает меня цепким взглядом, а я невольно провожу рукой по волосам, словно намекая ей о нашей тайне. Женщина не отводит взор, выражение лица — каменное. Улыбка моя становится еще шире, всегда приятно насолить такому человеку, как она. В ее руках власть, в моих силах — неподчинение, хоть оно и стоит неимоверно дорого.

Мне хочется запомнить, что в тысячный раз слышит сейчас полицейский, но голоса в голове буквально вопят, обливая врача потоками брани. Никто не любит, когда ему делают больно.

– Удачи тебе, Аня, — напутствует она, сжимая цепкие пальцы на моем плече, оставляя своими хищными коготками следы на память. «Знай свое место, птичка», — любит говорить Алла Николаевна, и я смиренно ступаю с ней рядом, успевая перед тем, как закрыть дверь, одними губами прошептать: «Сука», и пойти следом за Иваном. Побелевшее от злости лицо с острыми чертами остается позади.

Я переодеваюсь в свою одежду, которую уже не узнаю. Разве в этом я поступала сюда? Носила ли я эти вещи вообще когда-нибудь? Воспоминания о тех днях затерты, я не позволяю им вгрызаться в меня, но сейчас попытка отогнать их прочь — не срабатывает. Я четко вижу, как меня заставляют раздеваться догола перед сотрудницами УФСИНа. Прикосновение к обнаженной коже пальцев в латексных перчатках; осмотр, до того унижающий достоинство, что хочется кричать, но я держусь, словно ловя оцепенение. Такой меня и доставляют в палату, а теперь я выхожу отсюда, наконец прощаясь. В ладонях по-прежнему скрывается уже ставшая теплой частичка Солнце.

Еще через две минуты я покидаю и само здание больницы, с колючей проволокой под напряжением по периметру и часовыми на вышках, идя вровень с Иваном, пытаясь успеть в ритм с его размашистым шагом. Слышен звон бидонов, которые везут на ужин по внутреннему дворику, перебиваемый пением птиц. Солнце припекает макушку, и это ни с чем не сравнимое удовольствие, простое, но такое недоступное. Прогулок, находясь здесь, заслуживала я редко. Иногда для того, чтобы получить наказание, достаточно кому-то выдумать тебе преступление.

– Садись, — коротко произносит Иван, щелкая брелоком сигнализации. Сегодня он в белом поло и голубых джинсах, на фоне которых отчетливо виден загар. Я останавливаю взгляд на его руках, очерченных синими змеями вен и тут же стыдливо отворачиваясь.

Новенький джип приветливо мигает габаритными огнями, и я приземляюсь на теплое, прогретое кожаное сиденье. В салоне душно, но включенный кондиционер сразу начинает гнать потоки прохладного воздуха на мое лицо.

Кажется, будто за спиной выросли крылья, настолько мне легко и хорошо.

– Не удивляйся, пожалуйста, если я вдруг рассмеюсь, — доверительно произношу я, пристегиваясь ремнем безопасности. — Оказаться за пределами психлечебницы, на свободе… Это счастье.

Полицейский внимательно смотрит на меня, прежде чем тронуться:

– Делай, что хочешь, — и, словно слыша мысли шептунов, добавляет, — в разумных пределах.

«Ну вот!». «А мы рассчитывали…». «Обломинго!».

Мы едем молча, я неотрывно гляжу в окно, удивляясь тому, как успел преобразиться город, знакомый до каждой улочки. Когда-то, кажется, в другой жизни, я подрабатывала курьером и знала буквально все его уголки. Бульвары утопают в зелени, тополиный пух летит в лобовое стекло словно снег. Я открываю окно и высовываю ладонь, подставляя ее теплому ветру, пытаясь поймать белые мягкие точки, и все-таки смеюсь. Мгновение, всего лишь одно, я позволяю себе быть абсолютно счастливой, без оглядки на окружающий мир, прошлое и действительность.

Глава 2.1.

Реальность возвращается со звонком телефона Ивана. Он коротко отвечает, не отводя глаз от дороги, а я пытаюсь угадать, что говорит ему собеседник, но мысли разбегаются, не желая складываться во что-то определенное.

Путь занимает двадцать три минуты, и я слегка расстраиваюсь, когда понимаю, что он уже закончен. Хочется ехать и ехать, подальше отсюда, подальше от самой себя.

– Неужели никаких вопросов? — ровным тоном произносит мужчина, когда мы заезжаем во двор со старыми пятиэтажками, спрятанными за разросшимися деревьями. Балконы выкрашены голубой краской, и кажется, будто за ветками прячутся кусочки неба. Я с интересом перевожу внимание на него, замечая в щетине на лице среди черных волос — рыжие, переливающиеся на солнце медью. Это кажется таким необычным, что я почти тянусь, чтобы коснуться его лица. Но не касаюсь.

– Вопросов много, но думаю, что ты все равно расскажешь ровно то, что я должна знать. Когда придет время. Правильно?

– Правильно, — впервые собеседник расплывается в подобии улыбки, а я отвечаю ему тем же, с удовольствием отмечая, что еще не растеряла навыки общения с незнакомыми людьми. Мне нравится, как улыбается Иван, и сам он — как мужчина, но разгуляться фантазии и думать на эту тему себе запрещаю. Хотя голосам все равно, они вожделенно обсуждают его от и до, и я стараюсь не вслушиваться в этот треп, чтобы не краснеть перед ним, думая о сильных руках, прессе под поло и всем прочим, что успевают оценить шептуны. — Поднимемся, там все объясню.

Третий подъезд, третий этаж, тридцать седьмая квартира. Одна комната, маленькая кухня, старая мебель. Пыль на полках, запах одиночества. Я стараюсь дышать ртом, чтобы не чувствовать амбре пустоты.

– Это явно не твой дом, — говорю, прочерчивая пальцем полоску на телевизоре. Она делит экран почти напополам, напоминая трещину, и я добавляю к ней несколько мелких линий, делая что-то похожее на многоножку. Еще не лучше.

– Вижу, логично мыслить в дурдоме тебя не разучили, — ничуть не смущаясь, заявляет начальник.

– Деликатностью ты не страдаешь. Хотя… убойный отдел, что с вас взять, — пожимая плечами, устраиваюсь на диване. По выражению лица Ивана понимаю, что контакт между нами налажен, однако не обольщаюсь. Не просто так меня вытянули из больницы для преступников. Чаще всего оттуда только на погост. Я помню это и делаю мысленную пометку — никогда не забывать.

– Осведомленность радует. Но давай ближе к делу, — мужчина усаживается напротив в старое деревянное кресло, обитое чем-то плюшевым под накидкой, как была когда-то у моей бабушки, и вытягивает вперед ноги. Я свои поджимаю, обхватывая руками, готовая слушать. — Петра Сергеевича помнишь? — я молча киваю, подстегивая продолжать беседу. — Он рассказал, как ты помогла ему тогда… Аналогичная помощь нужна и мне. Справишься?

– Я не могу ничего обещать, — честно признаюсь, мотая головой. — А если мне просто повезло?

– Найти три трупа — это не везение, а…

– Закономерность, — невежливо перебиваю, — я не экстрасенс, я не гадалка. У меня параноидная шизофрения, я слышу голоса, даже сейчас. Недавно меня держали в изоляторе. Весна, обострение. Не слишком ли велик риск делать ставки на такого помощника?

Иван отмахивается, словно ему все равно, что перед ним невменяемый человек. Это даже оскорбляет, и я хмурюсь. Не такие правила я расписывала себе.

– Да хоть черти пусть перед тобой пляшут, только помоги мне его найти.

– Удобно, да? Взять дурочку, которая для вас будет ищейкой, забыв, что она нездорова, и пользоваться ею в своих целях. А потом что? Когда найду? Обратно, в психушку?

– Если поможешь, тогда постараемся снять диагноз, — я не выдерживаю и хохочу:

- А если – нет? Если вдруг окажется, что Петр Сергеич со мной на пару шизиком был, или навыдумывал баек разных на старости лет? Если я буду бесполезной, если станется, что мои способности после галоперидола и аминазина — пропали?

Руки Ивана скрещены на груди, вытянутые ноги — одна на другой. Всем своим видом демонстрирует, что закрылся от меня. Да пожалуйста, больно надо. Обратно в психушку я все равно не вернусь, и сейчас мне нужны гарантии.

– Я в любом случае помогу тебе. Если ты будешь стараться. Вне зависимости от результата.

– Начинай сейчас, — равнодушно произношу я. — Тогда Петр Сергеич чуть не умер. Ты тоже не бессмертный, а я не хочу стать овощем, — я стараюсь добавить как можно больше холода в слова, но не понимаю, выходит у меня или нет.

– Торговаться ты любишь, — усмехается он. — Ладно, Басаргина, вот тебе мое слово — можешь перестать считать себя дурочкой. Но и шибко умной тоже не стоит становиться, — Иван собирается что-то добавить еще, но снова прерывается на назойливую трель мобильного. Видимо, на этот раз игнорировать звонок он не может, выходит на кухню, позволяя мне остаться наедине с собой.

Я перевожу дух. Разговор отнимает последние силы, которых и так не очень много. Я чувствую тепло под носом и бросаюсь в ванную, чтобы умыть лицо от крови. В последнее время такое случается со мной все чаще, впору бы испугаться… Но не пугаюсь. Я бы сказала, что это голоса творят такое с моим организмом, — они-то любят кровь, но вслух такие мысли озвучивать опасаюсь, даже себе в них признаваться. Проще поверить, что я сумасшедшая, — с этим уже смирилась, — чем в то, что они нечто большее, чем слуховые галлюцинации.

Отражение в зеркале не радует. Давно я не видела себя со стороны. Темные глаза с мешками под ними, стрижка под тройку, сухие потрескавшиеся губы. Одежда, в которой я поступила в больницу, все еще кажется чем-то чужеродным после тонких свободных пижам, рвущихся от малейшего резкого движения.

Глава 2.2

После его ухода первым делом снимаю с себя все вещи. Старая стиральная машинка, с вертикальной загрузкой, стоит возле раковины. Борясь с защелкой несколько минут, включаю ее, а потом залезаю в душ. В больнице банный день раз в две недели и, может, даже благо, что меня лишили длинных волос. Не помню, сколько раз я намыливаю голову и тело, и простые шампунь и гель для душа в этот момент пахнут самыми дорогими духами. Набрав ванну на две трети, сижу в ней, разглядывая синяки на коленках, — кажется, они не проходят со школы, — я вечно ударяюсь.

Меня тянет в сон, и я с удивлением понимаю, что день подошел к концу. После душа заворачиваюсь в полотенца и развешиваю одежду сушиться на натянутых над ванной веревках. С трудом застилая кровать найденным в шкафу постельным бельем, засыпаю почти на ходу, и в десять минут десятого ныряю под прохладное, мягкое одеяло, думая, как мне повезло. Но правда ли это?..

Утро начинается с громких криков соседей во дворе. Открываю глаза и минуту пытаюсь понять, где я, напряженно глядя по сторонам. События вчерашнего дня мелькают перед глазами, а голоса утешающе шепчут, что все в порядке, они еще рядом.

– Вот уж радость, — потирая лицо руками, отправляюсь на кухню, чтобы поставить чайник. Ночью я просыпалась несколько раз, с непонятным ощущением на душе. То ли тоска, то ли одиночество так действует, а может, я просто отвыкла от тишины. Там звуки не смолкают ни на мгновение, день сменяется такой же шумной ночью: разговоры санитаров, вой, шепот, стоны больных. Интересно, когда получится забыть весь этот ужас? И получится ли?

На завтрак я пью чай с сахаром, от души наложив себе три полных ложки. Иван вчера так и не приехал, и я, томимая его ожиданием, одеваюсь в наполовину высохшие футболку и джинсы и усаживаюсь в кресло с найденной в туалете книгой.

Содержимое почти не откладывается в памяти, потому что мысли мои заняты событиями, которые произошли семь лет назад. Именно об этом говорил вчера полицейский, вспоминая Петра Сергеича.

Был он соседом моей бабушки и частенько нам приходилось пересекаться у нее в гостях. К тому времени тайны в том, что я слышу голоса, уже не было. Дважды мне довелось оказаться в больнице — в подростковом возрасте и после окончания школы, но те условия, по сравнению с последними годами жизни, были раем на земле.

В очередной из визитов дяди Пети, когда тот сидел с задумчивым видом, глядя на сирень за окном, я вдруг брякнула:

-–Ищите за старым мясокомбинатом. С собаками ищите, так не найдете.

Сказала и тут же пожалела, поняв все по тому, как вытянулось лицо соседа. Бабушка шикнула и погнала с кухни, всовывая в руки пирожок со смородиновым вареньем и что-то шепча Петру Сергеевичу. Не знаю, что она говорила ему, — кроме того, что у меня не все дома, — но ушел он довольно быстро. А явился через несколько дней, уже с тортом: стоило мне только перешагнуть порог бабкиной квартиры, как и дядя Петя постучался следом.

Молчал, ждал, когда окажемся с ним на кухне вдвоем, а после начал:

– А мы нашли ведь. За мясокомбинатом, — я кивнула, абсолютно не интересуясь подробностями. Догадывалась, о чем идет речь, но в прошлый раз просто озвучила ему настойчивые вопли шептунов, не в силах слушать их громкие речи. Всего лишь хотелось, чтобы они ненадолго заткнулись.

Еще два раза я называла ему места, где стоит искать. Чувство, что и от моего бестолкового существования есть польза, приятно грело душу. Дядю Петю я успела полюбить. Он искренне интересовался тем, что происходит в моей голове, а я, наверное, впервые, кому-то рассказывала про шептунов, про то, как они помогали решать контрольные и поступить на бюджет, набрав максимальное количество баллов за тест.

– Обычно их трое, — объясняла я соседу. — Хотя по голосу, если так можно выразиться, их нельзя отличить. Вы сами замечали, что ваши мысли в голове говорят каким?.. Мужским? Женским? Вашим голосом? — дядя Петя надолго задумывался, а я продолжала. — А никаким. Его просто нет. Есть интонации, знакомые выражения, все на этом. Шептуны все с одинаковым «никаким» голосом, но мне удается различать их.

Есть еще один, четвертый. Он тише остальных, появляется реже и говорит по делу, но… странные вещи. Да, черт возьми, и для шизофреников что-то может казаться странным. Именно этот, четвёртый, голос подсказывал Петру Сергеевичу, где искать очередную жертву маньяка, а в том, что они будут, никто не сомневался.

После третьего тела он четко сформулировал вопрос — где искать убийцу.

Ответа я не знала, и две недели, что сосед исправно ходил к нам в гости и вел беседы, мы разговаривали, разговаривали, но помочь ему не удавалось. Очень хотелось, чтобы это время не заканчивалось. В семье никому дела не было до того, о чем мы беседовали. Мама с папой стали довольно холодно относиться ко мне после первого лечения в стационаре, когда я призналась, что голоса так и остались со мной.

– Не говори о них вообще ничего! — строго заявляла мама, будто от того, что молчишь о болезни, она исчезнет. Какие глупости…

И вот дядя Петя с тех пор стал моим единственным собеседником, принимавшим меня такой, какая я есть. Бабушка поощряла наши беседы, выходя прогуляться, и даже не думая о том, что мы обсуждаем с соседом кровавые преступления.

В конце концов, мысль о том, чтобы помочь найти преступника, отняла у меня покой. Голоса, как назло, притихли, не давая дельных советов, а четвертый и вовсе натужно молчал. Пытаясь хоть как-то расшевелить его или придумать способы управления тем, что творилось в моих мозгах, я возвращалась от бабушки к маме пешком, проходя пять троллейбусных остановок за полчаса. Глядя себе под ноги, на темные кеды, перепачканные в дорожной пыли, я отдавала мысленные приказы, удивляя шептунов. Такие тренировки были во благо: мне впервые удалось заткнуть голоса по собственной воле, правда, ненадолго. После они ворчали, ограниченные в своих возможностях, но я ликовала и от таких результатов.

Глава 3.1

В чужом месте я осваиваюсь довольно быстро. Привычные вещи, вроде старой газовой колонки, умывальника с двумя фигурными вентилями кажутся поначалу настолько незнакомыми, будто я попадаю в иное измерение. В чем-то, так оно и есть. Прежде чем включать горячую воду на кухне, я застываю на миг, вспоминая, как совершать обычные движения, путаясь с бабушкиным домом: подносить ли спичку или автоматика сработает сама? К третьему разу я запоминаю, что достаточно просто повернуть кран.

Самое интересное место в квартире — шкаф с книгами. Они набиты настолько плотными рядами, что невозможно вытянуть их по одной; на двух полках выставлены коричневые корешки одинаковых серий, на остальных — стоят вразнобой. Классика, стихи Ахматовой и Цветаевой, которые я тут же откладываю на стул поближе к дивану; детективы, любовные романы, энциклопедии. Кажется, что содержимое набиралось без какого-либо порядка, либо хозяин этого богатства по-читательски всеяден. Радуюсь, что на ближайшее время я обеспечена развлечениями, совершенно забыв, что теперь есть телевизор, а за дверью квартиры — театры, кино, музеи, пусть я и отделена от них небольшой, но вполне преодолимой преградой. Книги по-прежнему ближе всего: жить чужой жизнью страницу за страницей оказывается привлекательнее прочих идей.

За перелистыванием творений своей тезки не замечаю, как проходит два часа и тринадцать минут. На душе так томительно и волнующе, будто я во влюбленной весне семнадцатилетней девушки. Прижимаю к себе томик, повторяя беззвучно последние прочитанные строки, и не шевелюсь, думая о своем. Мужской образ, появляющийся после любовных четверостиший, подозрительно напоминает хозяина квартиры.

На нижней полке лежат альбомы, я вытягиваю их с ощущением того, что сейчас буду подглядывать в замочную скважину. Темно-красная обложка из искусственной кожи с тонким слоем пыли озаглавлена выбитой золотом надписью «Фотоальбом. На память». Распахиваю первую страницу и окунаюсь в историю чужой семьи, — тонкой мамы со светлыми волосами, усатого кудрявого папы, двоих мальчишек с разницей года в два. Поначалу тяжело понять, кто из них Иван, настолько они похожи между собой, словно под копирку, и оба — отцовы дети. От него и черты лица, и в будущем — рост, телосложение.

Самые поздние снимки во втором альбоме дольше прочих притягивают взгляд. Все уже цветные, чаще — полароидные. Среди них встречаются и фотографии, сделанные в этой квартире, — ремонт другой, но балкон за спинами с кустами сиренью выглядит неизменным

Мама меняет длину и цвет волос, отец — сбривает усы, постепенно лысеет; сыновья растут. За несколько страниц, наполненных кадрами, я будто с ними проживаю чужую жизнь. По очереди перестают мелькать на снимках сначала дед, а затем — обе бабушки, и я понимаю, что, скорее всего, их уже нет. Теперь я начинаю различать братьев: старший, высокий и худой Ваня, почти всегда серьезен, младший, пониже, с пухлыми щеками — с озорной улыбкой. Его имя я обнаруживаю на обратной стороне одного из фотоснимков, где стоит подпись «Выпускной Пети». Иван и Петр.

Пару раз на общих фото в объятьях парней оказываются девушки, но лица их дальше не встречаются, и для меня остается загадкой, как именно складывается личная жизнь каждого из мужчин. Впрочем, узнать подробнее об одном из них у меня есть все шансы.

Убирая альбомы в шкаф, одну из фотографий я откладываю. Не найдя места лучше, запихиваю закладкой к Анне Андреевне, шепча:

– «В биографии славной твоей разве можно оставить пробелы?».

И прячу под диван, надеясь, что Иван не обнаружит свой улыбающийся снимок украденным девушкой из психбольницы.

Балкон захламлен коробками, тюками и чемоданами, но я выхожу на него, дыша полной грудью. Под окнами меж берез женщина развешивает белье на натянутых веревках, в песочнице копаются два малыша, а на лавке дымит сигаретой пожилой мужчина в белой кепке – восьмиклинке. Когда мы встречаемся с ним взглядом, я прячусь внутрь, словно меня застигают врасплох.

Присаживаюсь на мешки, чтобы исчезнуть из вида для окружающих, еще раз перечитываю Ахматову, то и дело возвращаясь к снимку Ивана. В куртке с меховой опушкой, он, похоже, снимает на фотоаппарат сам себя, — так кажется по положению лица в кадре. Густые, но короткие ресницы вокруг сощуренных глаз, взгляд устремлен вдаль. Щетина, такая же, как сейчас, но меньше морщин и больше рыжих волос. В таком ракурсе почти не видно, что у него гетерохромия, и мне немного жаль: эта особенность добавляет Ване шика, и я понимаю, что сама была бы не прочь иметь разный цвет радужки.

Глава 3.2

К приходу Ивана я полностью ощущаю себя словно дома.

Пыли почти нет, полы чисто вымыты, телевизор негромко вещает новости. Он заходит домой с продуктовым пакетом, и я чувствую, насколько проголодалась и устала. В больнице физические нагрузки, не дающие тебе превратиться в бесформенное нечто, запрещены. Всем удобнее, когда ты лежишь, а мышцы медленно атрофируются. Впрочем, это не снимает обязанности по приказу санитаров делать их работу. Правда, с появлением Иволги от тяжкого труда я получила освобождение: несмотря на власть врачей, ее не трогали, и меня вместе с нею.

– Как спалось? — спрашивает он, раскладывая покупки, и продолжает, не дожидаясь ответа, — во втором пакете шмотки, посмотри.

Я с любопытством достаю вещи с бирками, чувствуя, как радостно стучит в груди. Новые джинсы темно-синего цвета, водолазка, рубашка в черно-красную клетку, белье. В коробке — кроссовки, очень красивые, и я ощущаю себя ребёнком, получившим на новый год куклу, которую он ждал все это время.

– Померь, подойдет размер или нет, — кричит с кухни Ваня, а я с обновками залетаю в ванную. Все в пору, белье простое, без изысков, но сидит хорошо. Мне хочется накраситься, привести себя в порядок, прежде чем показаться перед мужчиной, но ничего подходящего в доме нет. Я выхожу к нему, застенчиво улыбаясь:

– Спасибо, одежда села идеально. Сам покупал?

– Жена, — стоя возле окна, спиной ко мне, отвечает он.

И тут же солнце меркнет, заходя за тучу, или мне просто кажется?.. Одежда делается неуютной и неудобной, и лишь силой воли я заставляю себя остаться на месте, чтобы не напялить обратно свое старье. Теперь понятно, почему на бюстгальтере ни кружева, ни узоров.

Почему-то наличие жены становится полной неожиданностью, хотя это — вполне логично. Ему явно за тридцать пять или около того, возраст, когда семья, скорее всего уже есть, рядом или отдельно, — но есть. Да и какие планы я могу строить на него, с диагнозом и голосами? Возможно, будь я здоровой, не находясь столько времени взаперти, в жизни бы не обратила внимания на такого человека, как Иван.

«Врешь».

«Нам всегда такие нравились».

«Ванечка же красавчик!».

Тот факт, что на снимках никого, похожего на жену, я не обнаружила, расстраивает еще больше. Ощущение сродни тому, когда ребенку обещают сюрприз и дарят свитер вместо собаки.

Мы молча обедаем. Готовить мне не приходится, — кроме самых обыкновенных продуктов в пакете оказываются два салата, котлеты и картофель в пластиковых баночках. Даже простая еда кажется чудесной, я смакую каждый кусочек, пользуясь приборами и неторопливо жуя. Обмакиваю дольки картошки по-деревенски в соус, испытывая ни с чем не сравнимое гастрономическое блаженство.

После чая, усаживаясь на подоконник с открытым окном, Иван затягивается и начинает:

– На протяжении последних пяти лет в нашей и соседних областях находят трупы. Сначала мы не объединяли их в серию, но в последнее время случаи участились. Мне нужен этот маньяк, — желваки Вани ходят по лицу. — Что тебе необходимо для того, чтобы приступить к делу? Материалы? Место преступления?

«Еще одна, — шепчет четвертый, — скоро будет еще одна. А он недоговаривает, скрывает».

«Конечно, скрывает, — мысленно отвечаю я. — Мы же психи».

«Сама ты псих!».

«Пусть на себя посмотрит».

«Да вам обоим лечиться надо!».

Затыкаю голоса и понимаю, что все это время Иван ждет ответа, а я разговариваю сама с собой.

– К сожалению, я не знаю, что может мне помочь. Про жертвы могу сказать — скоро будет еще одна.

– Когда? — тут же спохватывается он, но я пожимаю плечами. Мне нечего ответить, и Иван чертыхается, ударяя ладонью по подоконнику. — Ладно, я привезу тебе пару фотографий, может, личные вещи?

– Я не экстрасенс, — упрямо повторяю. — Мне не нужны чужие тряпки, я не понимаю, как это работает.

Мы молчим, глядя друг на друга. Тяжело объяснить необъяснимое, видеть разочарование в глазах — еще тяжелее; думать, что на мне белье, которое выбирала его супруга, — невыносимо. Он снова курит, я пристраиваюсь рядом, правда, не на подоконнике, а прижавшись к холодной батарее, в паре сантиметров от его тела. И ругаю, ругаю, ругаю себя за то, что мне нравится начальник уголовного розыска (Города? Области? Как там они делятся?), с этими его разноцветными глазами, руками со сбитыми от драк костяшками, волосами с проседью, бородой с рыжими вкраплениями. И пахнет от него мужчиной, а не больницей, и выглядит Ваня так, что коленки дрожат, и хочется ловить на себе его заинтересованные взгляды, а не исходящую от всех смесь брезгливости и жалости.

Две подряд выкуриваем молча, потом он спрыгивает с подоконника, закрывая окно.

– Я могу выходить из дома?

– Теоретически — да. Но лучше не стоит, поэтому ключи не оставляю, — я провожаю его в коридор, разговаривая со спиной. Снова трель мобильного, на которую мужчина отвечает уже за дверью, быстро спускаясь по лестнице вниз, перепрыгивая через ступеньку. Бросаюсь к окошку, наблюдая, как он залетает в свой джип, и жду, что Иван поднимет голову посмотреть на меня, но этого не происходит.

Глава 3.3

До темноты я слоняюсь по квартире без дела, застывая возле холодильника. Самая простая задача — приготовить себе ужин — заставляет теряться. Дома чаще всего готовкой занимается мама, иногда — отец. Мне доверяют нарезать салат, заварить чай, убрать со стола, помыть тарелки.

Вытащив все продукты на стол, я долго разглядываю их, будто вижу впервые. Спустя полчаса все же справляюсь с первым, самостоятельным за последние несколько лет, блюдом — яичницей с колбасой и помидорами. Иван застает меня за мытьем посуды, на этот раз у него в руках папка, судя по всему, — документы дела. Не испытывая ни малейшего желания видеть, что произошло с жертвами, вытираю руки об полотенце и сажусь на диван.

– У нас на него нет ничего. Собранные с мест преступления следы, потожировые выделения, жвачки, окурки — ни одного общего знаменателя. Спермы, слюней, частиц кожи под ногтями жертв — нет. Никаких математических последовательностей в датах, чисел Фибоначчи и прочего. Ни одного свидетеля, видео с камер наблюдения, проезжавших в тех местах машин, следов протектора, — ничего. Общее в жертвах —особая жестокость и отсутствие следов. Есть среди них и женщины, и мужчины.

– Разве такое бывает? Пять лет, сколько на его счету?.. И ни одного косяка.

– По официальным данным, в серии больше пятнадцати. По факту, перевалило за сорок.

Он продолжает свой рассказ, а я листаю материалы дела, стараясь не задерживаться на снимках, прочитывая тексты по диагонали. Папка невероятно толстая, но я понимаю, что здесь нет даже и десятой доли того, что собиралось за эти годы. Неуловимый убийца, движимый собственной логикой или одержимый навязчивой идеей, в поступках которого невозможно разглядеть систему. Но она есть, есть, только нащупать ее не так-то просто. Возможно, Ваня верит, что раз и у меня не все дома, то я на шаг ближе к мыслям садиста, чем он, но все совсем не так.

В голове тихо и пусто, словно все вымерли. Кажется, им тоже страшно от такой жестокости, как и мне. Сложно поверить, что я второй раз оказываюсь вовлеченной в дело, связанное с серийным убийцей. А если вспомнить, что тогда мне пришлось повстречаться с ним… То тут я даже думать не хочу о подобном исходе. Иван надолго не задерживается, уезжая к семье — толку от меня все равно мало. Я с облегчением впихиваю в его руки черную папку, перетягивая ее резинкой, пряча от себя хранящиеся внутри кошмары и людские трагедии.

– Ваня, — говорю, хватая за руку. — Мне на улицу хочется выйти. Я устала сидеть взаперти, одна тюрьма сменяется другой.

Он хмурится, кусает нижнюю губу, а я, словно пластилиновая, взираю на него, не в силах шевельнуться. И все же, Иван отдает ключ, хочет что-то добавить, но в последний миг передумывает.

– Без глупостей, Басаргина.

– Так точно, товарищ начальник, — сияю в ответ. А когда за ним закрывается дверь, спускаюсь по стеночке на пол, зажимая в ладони еще теплый ключ, и глупо улыбаюсь, глядя в темноту.

Проходит семь минут, я встаю, распрямляя ноги, и открываю входную дверь, снова становясь самостоятельной и взрослой, — словно мне разрешили гулять до двенадцати ночи, взяв обещание вести себя прилично.

Я занимаю ту же лавку во дворе, на которой с утра дымил сосед. Квадраты окон загораются желтым, и я наблюдаю за чужой жизнью, дорисовывая каждому герою новую историю и характер. На моих глазах разворачивается одновременно несколько серий выдуманного сериала, где есть любовь и одиночество, слезы и смех. Когда комары не оставляют на ногах живого места, я с сожалением поднимаюсь, покидая внутреннюю часть двора с большой неохотой. Не отдаляясь далеко от жилья Ивана, неторопливо обхожу дом по периметру и вижу дальше небольшой сквер. До него не так далеко — метров триста, и я иду в сторону пешеходного перехода, чтобы оказаться по ту сторону дороги. Освещения здесь не хватает; проезжая часть тонет в темноте, и лишь над парковой аллеей горят оранжевые фонари в круглых сферах.

До перехода остается не больше двадцати шагов. Из-за поворота показывается темный автомобиль, я вижу его боковым зрением и жду, когда он притормозит, пропуская меня, или проедет, не сбавляя скорости. Но машина медленно катится на первой передаче, двигаясь громадной тенью, подстраиваясь под мой шаг. Я останавливаюсь в нерешительности, ожидая, что откроется окно и водитель спросит дорогу, или как-то иначе проявит свое существование. Вместо этого джип тормозит вровень со мной, прекращая всякое движение. Тонированные стекла скрывают от меня хозяина автомобиля, и кажется, будто гигант живет собственной жизнью. Абсолютно абсурдная мысль разрастается во мне все больше и больше, вызывая ощущение опасности.

«Нам это не нравится!».

«Чего он замер там?».

«Двигай, двигай от него, какой-то контуженный за рулем».

Ощущаю, что ладони становятся влажными, и отступаю назад, не отрываясь от машины. Гнетущее чувство не дает повернуться спиной, и я пячусь, спотыкаясь почти на каждом шагу. Наконец я упираюсь в дерево, а водителю надоедает молчаливая игра. Резко газуя, он срывается с места. Я вдыхаю запах жженой резины его покрышек и понимаю, что на сегодня прогулка закончена. Хочется назад, в безопасность замкнутых стен и дверных замков, под тепло одеяла.

За три минуты я влетаю в квартиру, скидываю с себя одежду и закутываюсь с головой в постели, оставляя лишь небольшое отверстие, чтобы дышать. Образ врага, таящегося за темными стеклами, еще долго преследует мысли и разговоры шептунов.

«А не такой ли же он, как у Ивана?», — размышляю я, засыпая, но сопоставить автомобили не удается — они все кажутся мне одинаковыми, особенно в темноте.

Глава 4.1

Я завтракаю шоколадными хлопьями, накладывая их в тарелку трижды, пока в холодильнике не заканчивается молоко. Мне нравится неторопливость, с которой я позволяю себе встречать очередное утро: без расписания, без ежеминутного подчинения и контроля.

Представляю, как Солнце сейчас водит ложкой по непонятному серому вареву из несолёной крупы с водой, украшенному желтыми пятнами подтопленного масла. Не доедать нельзя: она всегда садится возле Иволги, потихоньку перекладывая отвратную еду соседке, незаметно, но быстро. К девушке часто приходят родители с полными сумками продуктов: если не их передачки, Солнце однажды растворится в никуда.

Диктор одного из каналов обещает прекрасную погоду, и я верю этой светловолосой девушке, облаченной в серый костюм, с жемчужными зубами и нежным лицом. Разглядываю ее безупречный макияж и укладку, гадая, как выглядит жена Ивана? Брюнетка или блондинка? Высокая, стройная? Почему-то мне очень важно знать, важно и страшно.

– Я все равно проиграю, дурочка из переулочка, — говорю вслух, забрасывая посуду в мойку.

Возле Цветаевой на стуле появляется кулинарная книга. Старая, советская — листаю ее, сидя на подоконнике и разглядывая цветные вкладыши с блюдами национальных кухонь, но так и не решаюсь взяться за что-нибудь серьезное. На языке крутится выражение про мужчин и желудок, но в моем случае дорога куда извилистее, а ради себя стараться нет никакого желания. Вполне сгодится самый простой салат.

Полицейский приезжает к обеду, в форменной одежде, только без кителя и фуражки. Рукава белой рубашки, закатанные на четверть, туго обвивают руки. Я вижу, что Иван успел постричься и гладко побриться, сразу становясь на несколько лет моложе и еще симпатичнее. Я иду следом, откровенно любуясь и вдыхая запах, который мужчина приносит с собой.

– Хорошо выглядишь, — замечаю, проходя за ним в зал.

– Спасибо, но я не люблю комплименты. У меня для тебя есть работа.

Он бросает мне черный пакет, но я не ловлю его, позволяя упасть в ноги. Мы стоим в тишине, разделенные им, точно невидимой чертой, и я смотрю не в глаза мужчине, а на золотой зажим на темном галстуке, пытаясь разглядеть, что нарисовано на эмблеме. В животе просыпается неприятное ощущение липкого страха.

– Аня, — начинает он, но я резко перебиваю, поднимая ладонь в останавливающем жесте:

– Не хочу! Я сказала, что не буду трогать их, — во мне пылает ярость, и когда я сталкиваюсь взглядом с Иваном, вижу, насколько зол и он: привычка подчинять дает о себе знать, — сказала, но ты меня не слышишь.

– Ты обещала помогать, — его гремящий голос ниже обычного. — Или отмена диагноза уже не нужна? Свобода быстро разонравилась?

Я выдыхаю шумно:

– Надумал шантажировать? Черта с два! Я не экстрасенс, сколько можно говорить? Мне на хрен не сдались вещи покойников, которых касались руки убийцы, — я пинаю мешок со всей злости, направляя его в сторону Ивана, но от моих движений пакет раскрывается, и из его недр выпадают вещи, аккуратно упакованные в полиэтилен. Я вижу черную ткань в одном, в другом — золотую цепочку, в третьем — связку ключей с брелоком в виде мягкой игрушки.

Пытаясь успокоиться, сжимаю губы, выравнивая дыхание; примерно тем же занят и полицейский. Ноздри его нервно трепещут, будто вот-вот и он сорвется, заорет, пойдет крушить все вокруг.

Нам требуется несколько минут, чтобы прийти в себя.

Наконец я качаю головой, переборов себя, и медленно, очень медленно наклоняюсь, протягиваю дрожащие пальцы к первому предмету, замираю в паре миллиметров, заново собираясь с духом. Когда только шуршащая пленка отделяет меня от темных капроновых колгот, я лишь подтверждаюсь в своих мыслях. Хоть изображение рисует картину удушения, по факту, я ничего не вижу.

«Скажите что-нибудь», — обращаюсь к шептунам, но они насмешливо вторят, будто эхо.

«Что-нибудь?»

«Что-нибудь»

«Что-нибудь!»

«Заразы», — ругаю их и тут же слышу гневные вопли обиженных голосов.

Откладываю один пакет, усаживаюсь на пол и начинаю перебирать остальные, внутренне содрогаясь от мысли, что вещи принадлежат убиенным.

«Зачем ты их трогаешь?»

«Давай не будем?»

«Неприятненько»

Стопка возле меня растет. Я делаю вид, что тщательно вглядываюсь в каждую деталь, застывая, но на деле понимаю, что концентрация давно потеряна, и все расплывается, превращаясь в цветовые пятна, сделанные нервными мазками. Внезапно мир обретает четкость и ясность, я обнаруживаю себя с предпоследним пакетом, небольшим, в котором находится бирюзовый тонкий шарф. Кровь начинает стучать в висках, отмеряя секунды.

Твою мать…

– Экспериментатор, — я неожиданно швыряю его прямо в голову Ивану, вскакивая на ноги. Он не успевает увернуться, и получает по лицу, — не больно, но неприятно.

Резкие движения вызывают потерю ориентации, и я, опираясь рукой о стены, выхожу из комнаты.

– Смогла же, — с вызовом бросает мне в спину, убирая вещь в карман форменных брюк. Полуоборачиваюсь, застывая на мгновение в профиль:

– Жене своей прежде чем отдавать будешь, постирай, чтобы трупами не провонял.

Мне кажется или Иван и вправду усмехается. Я опираюсь согнутой в локте рукой на кухонное окно, прижимаюсь к ней  лбом и разглядываю двор, где несколько мальчишек с деловым видом изучают автомобиль моего собеседника. От звука закрывающейся двери вздрагиваю; Иван появляется на улице спустя минуту, по очереди сжимает каждому из пацанов ладони, будто взрослым, и забрасывает темный ненавистный пакет на заднее сидение. Дети наперебой говорят с ним, а мужчина закуривает, прижимаясь к капоту чисто вымытой машины и пуская дымные кольца.

Глава 4.2

Мне снится психушка.

Судебно-психиатрическая экспертиза в моем случае проводится заочно; достаточно уже имеющихся фактов, потому в больнице я оказываюсь довольно быстро. Первые дни после того, как меня отправляют на принудительное лечение, проходят в мутной пелене. Я вздрагиваю от криков, раздающихся вокруг день и ночь; шепотов, бормотаний, постоянных незнакомых звуков, которые тебя окружают. До появления Иволги, вышедшей после изолятора, я жду от каждого подлостей — жду и почти всегда получаю. У меня теряются тапочки, книжки, салфетки; санитары обращаются грубо, одна из пациенток в нашей палате умирает через неделю после того, как я оказываюсь там, и после всего случившегося со мной чужая смерть подкашивает еще сильнее. Попади туда здоровый человек, одна только атмосфера способна лишить его возможности здраво мыслить, а я и вовсе пропадаю под действием лекарств.

С Иволгой становится проще: все мои вещи, наконец, оказываются на своих местах, и хоть монотонный шум продолжается, вокруг воцаряется что-то похожее на порядок. Как ей такое удается, остается секретом: грубую силу применяют и санитары, но один разговор с этой женщиной меняет поведение многих, и мое в том числе. Я заручаюсь неожиданной поддержкой и начинаю всплывать со дна.

Просыпаюсь без трех минут четыре и пугаюсь, не чувствуя правой руки. Понимаю, что отлежала ее в неправильной позе и начинаю медленно разрабатывать. Обрывки сна, подкрепленные тягостными ощущениями, все еще царят во мне, и я отправляюсь в душ, чтобы смыть пережитые эмоции.

Сидя в ванной, пытаюсь вспомнить какой-то момент сна, кажущийся важным, связанный с сегодняшним появлением Ивана, но ничего не выходит. Я и вправду не экстрасенс.

Нервное напряжение нарастает ближе к вечеру: я двигаюсь по комнатам, убыстряясь, натыкаюсь на углы, мебель, сажусь смотреть телевизор и тут же выключаю его. Чем дольше я в квартире, тем тяжелее мне становится, поэтому, увидев ключи, хватаю их и, быстро надев кроссовки, выбегаю на улицу. Вчерашний вечер и автомобиль в свете дня больше не страшат; теплый ветер сдувает хмурое выражение с лица. Опьяненная ощущением свободы, я на этот раз не ограничиваюсь пространством двора.

Я шагаю в сторону проспекта.

Недалеко находится бабушкина квартира, и хоть уже давно и ее самой, и дяди Пети нет в живых, это единственное место, где мне тепло и хорошо. Квартиранты, снимающие доставшееся в наследство жилье, кладут деньги на банковский счет, и потому сейчас, даже после больницы, средства на жизнь у меня есть… если, конечно, мама не добралась до них, как мой опекун.

В нужном дворике я оказываюсь через сорок минут неспешного шага. По дороге я пытаюсь анализировать свои ощущения, эмоции, но понять причину беспокойства так и не удается. Возможно, я все еще нестабильна после лечения, и вещи убитых людей угнетают меня куда сильнее, чем все рассчитывают.

Солнце почти полностью скрывается за верхушками старых разросшихся лип, но все равно еще тепло. Я сажусь на самую дальнюю лавку, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.

Кажется, что время не властно над этим местом: старые турники в середине двора завешаны коврами, и в выбивающем их человеке я с удивлением обнаруживаю бабушкиного соседа из квартиры сверху. Сколько я его помню, он всегда выносит все паласы два раза в год и орудует колотушкой. Летом — развесив на всех подходящих перекладинах и пуская клубы пыли вокруг, зимой — раскладывая на белый снег и оставляя после себя темные неровные квадраты и прямоугольники.

Когда перед первым подъездом останавливается красный «БМВ», я присвистываю. Жильцы, в основе своей, мало отличаются в плане доходов, и яркая машина в небогатом дворе кажется чем-то чужеродным. Дверь распахивается и появляется невысокая девушка, с черными густыми волосами, броским макияжем, в брючном костюме под цвет авто. Я щурюсь, пытаясь разглядеть лицо, но, только услышав знакомый голос, понимаю, кто передо мной.

Тома, Тамара, бывшая лучшая подруга. Мы не виделись лет пять, и теперь я втягиваю голову в плечи, готовая бежать, лишь бы не попадаться ей на глаза. Но девушка не видит меня, она разговаривает по телефону, прижимая его плечом, достает сумки из багажника, щелкает сигнализацией и исчезает за подъездными дверями, плавно покачивая бедрами.

Я с ужасом понимаю, что по лицу стекает слеза. Когда-то мы были с ней как единое целое, до переезда с родителями в другую квартиру и перехода в новую школу. Но Тома продолжает приезжать к нам в гости, оставаясь ночевать у нас. Иногда, когда я вижу, как она мило щебечет с моей мамой, мне кажется, что именно о таком ребенке родители и мечтают — красивая, улыбчивая, не столько умная, сколько хитрая Тамара, умеющая очаровывать с первого взгляда.

Замуж она вышла раньше всех из наших друзей, за богатого мужчину, в чем, собственно, никто и никогда не сомневался. Меня не зовут на свадьбу и не говорят, что Тома родила. О ее разводе и повторном браке я узнаю лишь спустя два года. Она вычеркивает меня с такой же легкостью, с какой сейчас сбегает обратно по ступеням, все еще продолжая телефонный разговор.

– Да, закинула вещи сестре, котик, — я вслушиваюсь в слова, наклоняясь вперед, делая вид, что завязываю шнурки, а на деле поливаю обувь слезами. Так ей виден только мой бритый затылок, который нечем прикрыть. — Нет, я посижу с подругами еще часик, мы уже договорились с девчонками.

Когда Тома уезжает от дома, мигнув на прощание стоп-сигналами, я понимаю, что уже совсем стемнело. Отряхиваюсь и иду домой, плутая вдоль дорог. Прозрачные капли, застывшие в глазах, делают свет фонарей неправдоподобным.

«У всех есть друзья, подружки, близкие, а у меня — только шептуны».

Я завидую Томе, но дело не в дорогой машине, не в эффектном внешнем виде, нет. Она — живая, она не подглядывает за другими, чтобы почувствовать себя причастной к жизни. А я всего лишь тень, блуждающая за кем-то ярким, будто неприкаянная душа.

Глава 4.3

Не помню, как добираюсь до дома. Я хочу задержаться на улице чуть дольше, выветрить увиденное, но снова из носа течет кровь. Зажимаю пальцами ноздри и бегу домой. Не придумав ничего другого, вытираю руки о рубашку, чтобы взяться за ключ, но в ответ на мое копошение дверь открывается. На пороге стоит Иван.

– Привет, — прошмыгиваю мимо него в ванную, срываю одежду в стирку и натягиваю свою футболку, тщательно умываюсь.

– Где ты была? — тон Ивана спокойный, но чувствуется, как он недоволен моим отсутствием. Ищу во взгляде подозрительность и успокаиваюсь, не найдя.

– Прогуливалась. Тебя не ждут дома?

– Сегодня я здесь ночую.

Я оглядываю комнату с одним двухместным диваном и вопросительно смотрю на него.

– На полу постели.

Послушно выполняя просьбу, я первой заговариваю с ним, задавая подряд все вопросы, приходящие в голову — и мои, и голосов. Как ни странно, Иван охотно отвечает.

Я узнаю, что ему тридцать шесть. Жену зовут Яна (Яна — Аня), она племянница друга полицейского и ей всего двадцать три (тут же считаю в уме: младше меня на четыре года). Красавица, умница, красный диплом (лысая, дурочка, желтая справка). Мы с ней — параллели, нигде и ни в чем не пересекающиеся, и, в конце концов, я оставляю сравнительный анализ с разгромным счетом в пользу Яны, добавляя в список сегодняшних разочарований еще одно.

Про брата, Петра, он почти ничего не говорит, кроме того, что тот младше Ивана на два года и работает в адвокатуре.

– Почему тебя побрили налысо?

Я поднимаю взгляд к потолку и хмыкаю.

– Ты не спрашиваешь, почему это сделала я. Уверен, что меня заставили?

– Не смеши. С кем не поделила территорию?

– «Удачи тебе, Аня», — довольно узнаваемо передразниваю Аллу Николаевну.

– Сама главврач? — присвистывает он. — Что же ты такого натворила?

– Иногда, Ваня, достаточно ничего не делать. Знаешь, почему люди часто разочаровываются? Они много ждут от других. От меня тоже ждали.

– И ты разочаровала?

Я провожу рукой по голове и улыбаюсь:

– Не то слово. Но наказания не получилось, она ошиблась. Я не боюсь выглядеть смешной перед ними.

– А перед кем боишься? — задает он следующий вопрос, но я не отвечаю застрявшее во рту: «Перед тобой», проглатывая слова. Спрашиваю вместо этого сама:

– Со мной ночевать с чего решил?

– Не с тобой, а в своей квартире, — усмехается Ваня, и я краснею. — Поссорились.

– Часто ссоритесь?

– Для того чтобы часто ссориться, нужно часто видеться. А я дома почти не бываю.

На этом разговор прекращается, и я очень жалею, что не успела задать все интересующие меня вопросы. Присутствие рядом Ивана действует одновременно и успокаивающе, и волнительно: я засыпаю умиротворенной, понимая, что он лежит в трех метрах от меня, и стоит только шагнуть навстречу — и мы окажемся рядом.

В два часа ночи нас будит телефон. Ваня вскакивает, хриплым голосом отвечает на звонок, а я свешиваюсь с дивана, прикрывая голые плечи сползающим одеялом.

– Скоро буду, — заканчивает он разговор и начинает собираться.

– Можно с тобой? — вдруг заявляю, быстро садясь, чем вызываю удивление полицейского. Иван включает свет, я закрываю глаза рукой. — Это же то самое, да? Новая жертва?..

– Похоже. Три минуты на сборы.

Я успеваю.

Глава 5.1

Машина мчится по пустым предрассветным дорогам, я даже не смотрю в сторону спидометра, сжимая ручку двери. Деревья и фонарные столбы хороводом проскакивают мимо, Иван молчит, держа руль одной рукой, а второй безостановочно поднося к губам сигарету. Я протягиваю ладонь, и полицейский выбивает из пачки одну для меня, кидает зажигалку на колени. Приоткрываю окно со своей стороны, чувствуя, как каждая затяжка отдается слабой болью в пустом желудке. Я могу и не курить, но ощущаю причастность, когда мы оба молчим, занятые процессом.

Через четверть часа мы оказываемся на месте. Мужчина выходит из машины, громко хлопая и предупреждая, чтобы не совалась без его ведома, но я уже и сама не рада, что поехала с ним. Мне страшно.

– Ключи оставляю в замке.

Откинув сиденье назад, слушаю в открытое окно долетающие обрывки разговоров.

– Иван Владимирович! — обращается кто-то к нему, дальше — крик: «Доронин приехал!» и слова, слова, непонятные слова. Точнее, я понимаю их смысл, каждого по отдельности, но в общее они не складываются.

В четвертом часу утра становится совсем светло, но еще прохладно: свежий ветер поддувает в окно, и я перебираю пальцами, просунутыми над приспущенным стеклом, словно пытаясь его поймать. С момента приезда проходит сорок одна минута.

Мне не хочется показываться раньше времени, поэтому я стараюсь не выглядывать, однако все же не удерживаюсь: на месте не меньше десяти человек, кто-то то появляется, то исчезает в глубине здания, прячущегося за полуразрушенным забором. Бывший железобетонный завод, закрытый еще лет двадцать назад — предприятие не пережило кризис, территорию так никто и не выкупил. Рабочие, уходя, растащили все, что можно, остальное медленно добивает время. Темное здание зияет дырами выбитых огромных окон, от которых остаются лишь искривившиеся скелеты металлических рам. По периметру ограждений разрастаются крапива и борщевик, — не меньше двух с половиной метров в высоту; проходя в щель между двух плит, один из полицейских в форме ворчит, глядя на него.

Чем больше я улавливаю подробностей, с которыми они обсуждают найденное тело, тем сильнее ощущается тошнота. Когда очередной собеседник упоминает Доронина, затягиваясь электронной сигаретой и пуская клубы сладкого дыма, я понимаю, что высидеть больше не смогу.

«Выходи»

«Ты должна видеть»

«Мы могли бы ее спасти?»

Шептуны встревожены, и голоса их все громче и громче; они почти срываются на крик, но я мысленно прошу их остановиться. Мне нужно, чтобы сознание оставалось ясным.

«Не отвлекайте!»

И хоть Иван запретил, я покидаю машину, бросаю ключи зажигания в задний карман джинсов и иду. Голоса боятся и не могут об этом молчать, но я отключаюсь.

Полицейские недоуменно взирают на меня, но не решаются остановить и спросить, — они видят, что я вышла из автомобиля Доронина, и это рождает еще больше вопросов. Ступаю мимо них, избегая смотреть в глаза, прохожу забор. Я понимаю, в какую сторону стоит двигаться, ориентируясь не столько на подсказки шептунов, сколько на голоса настоящих людей.

Постепенно картина обрастает деталями, за что я должна благодарить своих внутренних «докладчиков», спешащих поделиться новыми знаниями. Откуда они это берут? Кто они? Духи умерших родственников, эгрегоры, трансляторы мыслей из ноосферы? Сейчас не время думать об этом; никогда «не время», и это еще один запрет, с которым я живу.

– Вы куда? — все-таки, один из присутствующих — в гражданской форме — пытается задержать меня перед входом в разграбленное, полумертвое здание первого цеха. Я перевожу на него напуганный взгляд, и он отшатывается, видя мое искаженное ужасом предстоящей сцены лицо.

Пальцы, сжимающие предплечье, ослабевают, и я могу лишь выдохнуть со свистом прямо в него:

– Пусти, — и дергаю руку, шагая вперед. — Я с Иваном.

Под тяжелыми взглядами, сверлящими затылок, прохожу внутрь, сходу ощущая царящий здесь ужасный запах смерти, смешанный с затхлостью помещения, испарениями мочи и прочего мусора. Под ногами хрустит стекло разбитых бутылок, но чем дальше я шагаю, тем тише становится звук.

– Иван Владимирович! — парень в форме зовет моего спутника, и тот оборачивается назад, открывая ужасную сцену. Я хватаюсь за рот, пытаясь удержать остатки ужина в полупустом желудке, не в силах отвести взгляда от тела девушки.

Подвешенная за руки, с опущенной вниз головой, она висит полностью обнаженн

Глава 5.2

Я складываюсь пополам и, все-таки, не выдерживаю. Рвота отнимает последние силы, я надсадно кашляю, стоя на четвереньках, руками в пыли, и тяжело дышу ртом, потому что через нос — невозможно.

– Ну вот, загасили все блевотиной, уже третий человек, — ругается мужской голос, а я ощущаю теплые руки, которые помогают поднятья. Кожа, покрытая мурашками, как оголенный нерв, слишком чувствительна и болезненна.

– Аня, ты меня слышишь? — кажется, Иван задает свой вопрос не в первый раз. Отделываюсь кивком в ответ.

– Она умерла от страха, а не от кровопотери, — произношу четко, но тихо, — сердце не выдержало. Бедная…

– Иван Владимирович, это кто? — громкий шепот раздражает меня, и хочется выдать что-то резкое.

– Эксперт, — буркает он, не вдаваясь в подробности, а я усмехаюсь.

– О чем, собственно, я и говорил, — выступает вперед еще один мужчина, лет сорока, абсолютно седой, щелкая резиновыми перчатками с бурыми разводами, — но подробнее — после вскрытия.

Я не сразу понимаю, что он подтверждает мои слова.

– Леха, давай отпечатки, следы, и разъедемся уже, — командует Доронин и провожает меня до джипа. Он так и не убирает руку, достает ключи из моих джинсов, уверенно, словно и не сомневаясь, где они лежат. — В бардачке влажные салфетки, минералка на заднем сиденье. Если совсем хреново, попрошу кого-нибудь отвести тебя домой.

– Я почти в порядке, — очень тихо отвечаю я, вытирая сначала рот, а потом ладони салфетками с химическим запахом ромашки.

– Что ты видела?

– Ее.

– Убийцу?

– Только руки… Тень — большую, сильную. Чувствовала ее страх. Его… спокойствие и равнодушие. Вообще никаких эмоций — ни похоти, ни возбуждения. Будто обыденную работу делает. Но… я боюсь, что это просто мое воображение, понимаешь? Увидела труп и домыслила невесть что, — я хватаю стоящего рядом Ивана за ладонь обеими руками и пытаюсь заглянуть ему в глаза, но он смотрит в сторону, лишь только желваки двигаются. — Ваня?

– Ань, не сейчас. Сиди пока здесь.

Он разворачивается и уходит обратно, а я достаю из пачки еще салфеток, сворачиваю их в тугие жгуты и запихиваю в нос, словно пытаясь очистить его, выскрести запахи. Жаль, с глазами так не прокатит — хочется стереть все следы садизма, выцарапать изображение навсегда, но я понимаю, что увиденное будет преследовать меня постоянно, добавляясь в копилку уже пережитых ужасов, коих и так не мало.

«Довольны?» — негодующее обращаюсь к шептунам, но те не подают признаков жизни. Трусят. Мне тоже страшно, я обхватываю себя ладонями и сворачиваюсь на заднем сиденье. Хочется не думать, забыться, убежать, но ведь меня сюда никто не звал — сама напросилась. Могла бы сидеть в машине, а потом перебирать пакетики с вещами убитых. От мысли, что придется снова касаться чужих вещей, передергиваю плечами. Ни за что.

Руки трясутся, я переваливаюсь вперед, ища сигареты в бардачке, чтобы чем-то занять себя, но их там нет.

Меня гнетет ощущение одиночества, и я, после долгих раздумий, решаюсь выйти к людям.

– Угостите? — хрипло обращаюсь к самому молодому и симпатичному. Лицо его тоже кажется бледным; видимо, печать равнодушия, вырабатываемая с возрастом, еще не успела застыть на его облике. Парень протягивает сигарету, прикуривает. Возможно, я помешала разговору, который вели до моего прихода; при незнакомом человеке они не решаются продолжить начатую тему. Несколько минут мы вчетвером стоим молча, я разглядываю их исподтишка, они меня — в открытую.

– Ты и правду эксперт? — без обиняков интересуется тот парнишка, к кому я только что обращалась. Окидываю оценивающим взглядом, уже заранее зная, что не выдам свой секрет никому.

– Можно и так сказать, — уклончиво отвечаю, слегка помедлив.

– Ты не из следственного, не из уголовного, — перечисляет он, скорее утверждая, чем спрашивая.

Вести беседы после увиденного нет никакого желания, и я ограничиваюсь коротким кивком, будто соглашаясь с ним. Да, не из следственного, да, не из уголовного.

«Вот докопался»

«Я не гадалка, я маньяк, бууу!»

«Из дурдома она, мальчик»

Шептуны приходят в себя, словно и не кричали от страха всего лишь двадцать девять минут назад. Дальше стоять рядом с чужими людьми становится невыносимо, но и в машине сидеть — тяжело. Колеблюсь, но выбираю то зло, где меньше незнакомцев и, кивая головой на прощание, возвращаюсь на место.

Вскоре в «Газель» садится седовласый судмедэксперт; перчаток на руках уже нет. За ним, если я правильно догадываюсь, отправляется криминалист, с чемоданчиком; высокий, но сутулящийся, он идет молча и поодаль от других. На вид ему около сорока пяти.

Постепенно расходятся по машинам и остальные, — их лица я так же изучаю, запоминая каждую деталь, будто нет ничего важнее. Но на самом деле все — лишь способ отвлечься, забыть о том, ради чего все здесь. Иван выходит в числе последних, снова разговаривая по телефону. Я наблюдаю за ним, терзаемая одной единственной мыслью, — как помочь найти убийцу, и вдруг уверяюсь — личной встречи с ним не избежать. Дело лишь во времени, и от понимания этого сердце сбивается с ритма, а я покрываюсь мурашками.

Когда Ваня садится за руль, солнце уже высоко над горизонтом. Я протягиваю ладонь с заднего сидения, касаясь его локтя в поддерживающем жесте. Чувствую себя при этом разбитой и измотанной.

– Ты как? — интересуется он. Пожимаю плечами:

– Так себе. А ты?

Доронин хлопает по карманам, достает пустую пачку и, чертыхаясь, сминает ее, швыряя на коврик себе под ноги. Мы трогаемся, и я перелезаю на соседнее с ним сиденье.

Глава 6.1

Утро наступает в обед, с дичайшей головной боли.

С кровати я сваливаюсь на четвереньки, ползу в ванную и долго лежу щекой на холодном кафеле плиток, надеясь, что терзающий жар отпустит, но чуда не происходит.

Кажется, все внутри кипит, плавится, и я тихо скулю, обнимаясь с унитазом. Раньше подобные приступы происходили чаще, но ремиссия длилась последние полгода, вселяя надежду, что я смогла победить боль. Зря надеялась.

Во рту сухо, я кусаю кожу губ, по ощущению похожую на наждачку, и с трудом дотягиваюсь до крана. Прозрачная струя бьется о борт ванной, я протягиваю ладонь и черпаю оттуда воду, проливая при глотке на себя, раз за разом, а потом снова опускаюсь на мокрый пол.

В таком положении меня застает Иван, злой, невыспавшийся, смурной. Он заходит в дом резко, и, кажется, будто воздух кипит вокруг него клубами энергии. Доронин замечает меня не сразу, но когда я непроизвольно стону, чуть смещаясь с места, тут же кидается на помощь.

Беспокойство отражается на мужском лице:

– Что с тобой?

– Мигрень. В дурдом обратно вести не нужно, вполне распространенная болячка.

С трудом вспоминаю, что утром, перед тем, как лечь в кровать, я «видела» вспышки света — ауру (верного предвестника предстоящего приступа), иногда сопровождаемую покалыванием в пальцах. Обычно этих симптомов мне хватает, чтобы понять: через пару часов я буду умирать заживо, но сегодня, после стресса, думать о себе не хватает сил.

Иван бережно поднимает меня на руки и несет обратно на диван. Тепло тела будоражит, и если бы не проклятая головная боль, я бы вцепилась в него, не отпуская. Впрочем…

– Ваня, — шепчу я, держась за край футболки,— полежи со мной, пожалуйста, — видя его нерешительность, добавляю, — я не кусаюсь. А ты?

Он хмыкает, теряя часть серьезности:

– Свет не мешает?

– Мешает, — соглашаюсь я, и Доронин закрывает плотными шторами грязно-золотого цвета окно. Сквозь узкую щель просачивается свет обеденного солнца, но он уже почти меня не раздражает.

Ваня устраивается рядом на диване, прямо в джинсах, не снимая пиджака. Я утыкаюсь ему в шею и замираю от восторга. Как же вкусно, сводяще с ума пахнет: мужчиной, сигаретами, кожей, терпкой туалетной водой. Не соображая, что творю, прижимаюсь еще ближе, губами ощущая ток крови по сонной артерии. Ваня обнимает меня одной рукой, закинув вторую за голову. Вот бы век так длилось, чтобы он рядом был, так близко, тесно, горячо!

Я удивляюсь сама себе. Наверное, любой психолог сказал бы, что в моих чувствах нет ничего от любви. Каждый подобранный на улице пес будет благодарен новому хозяину за доброту и ласку, и не важно, кривой, косой тот, забывает кормить или прикрикивает. Такая же, похоже, и я, — первый человек, повернувшийся ко мне лицом, тут же стал объектом романтических грез и мечтаний, а целибат, длившийся несколько лет, лишь еще больше подстегивает желание. Я чувствую, что теперь горит не только голова.

В институтские годы я, несмотря на диагноз, пользовалась популярностью среди парней. Мой факультет был не интересен женской половине учащихся: четыре девчонки на двадцать три мальчишки. Наверное, и шизофрению воспринимали за изюминку, а вкупе с симпатичной внешностью и милой улыбкой, в противовес стервозным замашкам ровесниц, мнивших себя знатоками жизни, мне было чем зацепить ухажеров. Правда, серьезные отношения не складывались, и романтичные образы, которыми я щедро одаривала своих партнеров, быстро расплывались, обнажая действительность. Но ни тогда, ни после ни один человек не нравился мне настолько, как теперь Иван. И, словно, забывая о морали и принципах, сейчас я лежу рядом и больше всего желаю, чтобы он поцеловал меня.

Но Ваня не целует.

– Стало лучше? – участливо спрашивает уставший полицейский, освобождаясь от моих объятий. Рассоединяюсь с ним, понимаю, что ничего не изменилось.

– Нет.

Доронин идет на кухню, шуршит там, потом предупреждает, что отлучится в аптеку за обезболивающим, а я вяло машу рукой ему в след. Кажется, будто меня лишили чего-то родного.

Глава 6.2

Через десять минут он врывается в квартиру, громыхая входной дверью. Я лежу все в той же позе, поднимая голову, чтобы посмотреть, что с ним случилось, но в полумраке вижу плохо.

– Ты чего, Вань?

Но Иван не слышит, хватает меня за плечи, сильно-сильно, встряхивает так, что я едва не теряю сознание от раздирающей боли в висках, и рычит:

– Где ты была вчера?

– С тобой же, Вань,— беспомощно отвечаю, начиная бояться его и еле сдерживая слезы. Меньше всего мне хочется испытывать перед ним страх, но выражение лица…

– Когда гулять уходила? Ну?

– Просто гуляла, — не сразу вспоминая, что было вчера, будто с тех пор прошли не сутки, а целая вечность. — Что случилось же?

– Просто гуляла? Просто гуляла?! — свирепствует Иван, отталкивая меня на постель и поднимаясь с колен. — Случилось! Случилось, твою мать, что вчера врачиху зарезали. Аллу Николаевну, в то, б**ть, время, когда ты гуляла! Твоих рук дело, дурочка?

Ванин крик обрушивается, заставляя дрожать, и я не сразу понимаю, кто такая Алла Николаевна. Секундой после все сказанное им доходит до меня, и я усмехаюсь сквозь боль. Хоть каждое слово дается с трудом, я встаю, неверно пошатываясь, и упираю руки в бока:

– Думаешь, я такая дура? Не успела выйти, как побежала мстить? Кровь увидел тогда на мне, да? Когда я домой вернулась… И все решил. Точно. По времени как раз подходит, — мысли скачут так, что я путаюсь и не успеваю озвучивать одну за другой, теряя нить повествования,— она оставила тебе номер, чтобы ты мог в любой момент с ней связаться… Побоялся, что не все лекарства можно? Решил узнать, как облегчить головную боль, а вместо Аллы Николаевной взял кто-то другой? — вижу по лицу, что каждое слово — в точку. — И сказал, что ее убили. Десяти минут начальнику уголовного розыска вполне хватило, чтобы узнать подробности, сопоставить факты и даже найти подозреваемого. Браво! Блеск. Только я никого не убивала, ни тогда, ни сейчас, хотя главврач была сукой и заслужила, чтобы ее кто-то грохнул, потому что у нее самой руки по локти в крови были. Знаешь, сколько людей за три года там умерло? Нет, ни фига ты не знаешь, гражданин начальник!

Все это время Иван стоит у окна с каменным выражением лица. Солнечный свет на распахнутом настежь окне освещает его со спины, и к концу разговора я почти не вижу ничего, кроме одной большой тени. Договорив, перевожу дух, решая, что нужно дойти до кухни, чтобы сделать хоть глоток воды, но волнение дает о себе знать: снова течет кровь, а я падаю в обморок, не успевая найти себе опоры.

Первое, что я вижу — белый больничный потолок. В ужасе вскакиваю на кровати, оглядываясь вокруг.

– Господи, только не туда! — шепчу беззвучно, сквозь пелену и головокружение от резкого подъема, пытаясь понять, где именно я очутилась. Соседние койки пусты, палата маленькая и светлая, но дух больницы не спрятать за свежевыкрашенными стенами и новыми жалюзи на окне.

«Не ссы, не в дурке»

«Тебе стало плохо, Иван нас спасал»

«Полежишь немного, и он заберет»

Голоса успокаивают меня, и я опускаюсь обратно на подушку. Рядом стоит система, из которой по тонким трубкам сосудистого катетера каплями стекает лекарство. «Трифтазин? Галоперидол?».

– Здравствуйте, — в палате появляется улыбчивая медсестра, а я удивляюсь, забыв, что медперсонал тоже может быть добрым. — Как самочувствие? Уже получше?

– Что в капельнице? — слова продираются сквозь пересохший рот нечеткими и кашляющими звуками, но девушка меня понимает:

– Глюкоза, витаминки, ничего страшного. Иван Владимирович Вас завтра заберет, сегодня еще полежите, — вдруг приступ повторится?

– Приступ? — пугаясь, задаю следующий вопрос. Неужели я могла сделать что-то плохое?

– Головной боли, — услужливо подсказывает медсестра и уходит, а я в задумчивости хмурюсь, разглядывая потолок.

Итак, за последние несколько суток я успеваю сбежать из дурдома под официальным прикрытием, стать помощником полицейского, почти влюбиться в него, побывать на месте преступления, прогуляться до двора из своего детства, получить обвинение в убийстве главврача и снова оказаться в больнице. Таких насыщенных деньков давно не было в моей жизни.

Значит, Аллу Николаевну убили. Я прислушиваюсь к себе, чтобы понять испытываемые ощущения. Радует ли меня ее смерть? Да.

Я вспоминаю лицо главврача. Тонкое, породистое, ухоженное. Всегда выкрашенные в пепельно-русый, уложенные волосы длинной до плеч. В ушах — маленькие сережки с драгоценными камнями, на безымянном пальце правой руки — золотой ободок без излишеств. Образ простой, но ухоженной женщины скрывает за собой настоящую акулу, обладающую немалой долей садизма. Она почти всегда присутствует на вязках, наблюдает за пациентами в изоляторе лично.

Когда я впервые встречаюсь с ней, сопровождаемая санитаром, в узком коридоре, первой фразой женщины становится: «Свежее мясо, отлично». Я смотрю на нее исподлобья, и вижу, как не нравится врачу мой взгляд.

– Что-то не так, птичка? — она стоит напротив, руки в карманах белого, обтягивающего фигуру, халата.

Все не так, но я молчу.

– Вадик, как фамилия?

– Басаргина, сегодня поступила.

– Диагноз?

– Шизофрения.

– Отлично, — хищно улыбаясь, Алла Николаевна проходит мимо, а я понимаю, что случайно завела себе очень неприятного противника.

Я не оборачиваюсь, иду дальше; шептуны надрывно обсуждают женщину.

«Вот сука!»

«С ней надо осторожно»

Глава 6.3

Воспоминания о главвраче выбивают меня из колеи. Ее смерть ничего не меняет, и важным по-прежнему остается совсем другой вопрос.

Я отсоединяю опустевшую капельницу и начинаю разминать мышцы, радуясь способности ясно мыслить. Надеюсь, после системы остатки нейролептиков окончательно покинут мое тело. Я чувствую себя отдохнувшей, бодрой и, главное, готовой полностью включиться в расследование.

Поужинав прямо в палате, я после ухода медсестры несколько раз обхожу ее по периметру, пытаясь сложить мысли и чувства воедино.

Закрываю глаза и прислушиваюсь к шептунам в надежде узнать что-то полезное. Четвертый голос молчит, не подавая признаков жизни. Такими темпами от меня никакой помощи в расследовании не будет.

На тумбочке начинает вибрировать телефон, я настороженно смотрю, только сейчас обращая внимание на то, что он там лежит. После раздумий все же беру аппаратик в руки. «Иван», — читаю на дисплее и отвечаю.

– Привет.

– Как самочувствие?

– Лучше, чем было после твоего обвинения, — не выдерживаю я. На том конце тишина. Надеюсь, ему стыдно; однако, сильно на это не рассчитываю. Не та у Доронина профессия, чтобы нюни разводить.

– Тебе извинения в письменном виде принести?

– Еще скажи, что ты за меня переживал, — хмыкаю в ответ. — О шкуре ты своей заботился, о деле. Скажи, Вань, какой у тебя там личный интерес?

– Что?..

Он удивляется так сильно, не самому вопросу, — тому факту, что я попала в цель.

– Ладно, завтра поговорим. Но я надеюсь на откровенность, - первой завершаю разговор и кладу трубку.

Личные мотивы.

То, что движет людьми, заставляя идти на крайние меры. А Ваня не просто так меня из дурки выписывает, ему этот маньяк позарез нужен. Только почему? Одна из жертв серийника могла оказаться знакомым, близким человеком полицейского? Вполне — список исчисляется не одним десятком потерпевших. Или Доронин боится события, которое еще не произошло. Когда я говорила про новую жертву, не страшился ли он узнать что-то, касающееся его? Сестра, жена?

Или он, наоборот, боится… что маньяк может быть пойман? Защищает, хранит для себя, чтобы расквитаться не по закону, а по справедливости. А может, он сам?.. Нет, в это я верю меньше всего.

Сколько я не терзаю внутренних демонов, шептуны остаются безучастны, не комментируя ни одну мою мысль. «Ну, хоть в правильном направлении я двигаюсь?» — разозлившись, ругаюсь про себя. «Он близко», — внезапно шепчет четвертый, но, сколько я не бьюсь, пытаясь выяснить правду, дальше ничего не выходит.

– Зараза! — рычу, скидывая подушку на пол, и тут же в страхе оглядываюсь: как бы с таким проявлением эмоций не вернуться обратно…

Всю ночь снятся кошмары, которые я почти не помню под утро, кроме одного эпизода: как меня подвешивают за руки к балке, а в темноте сверкает нож.

– Бойся, — шепчет мужской незнакомый голос, а дальше я проваливаюсь в неизвестность.

Глава 7.1

Ближе к обеду, после еще одной капельницы, за мной заезжает Иван.

Приветствую его хмуро, не отрывая взгляда от найденных на подоконнике журналов.

– Ты его вверх ногами держишь, — не выдерживает Доронин, чувствуя себя неуютно после произошедшего.

– Так задумано, — парирую, не смущаясь. Содержимое глянцевого еженедельного издания, в котором сконцентрированы сплетни и слухи, перемежаемые снимками полуголых девиц, меня не волнует, но стены за вчерашний вечер уже изучены до мельчайших трещин. Поэтому, чтобы не забивать голову сторонней ерундой, я сосредоточиваюсь на рисунках, расплывающихся в цветные пятна — не мешает думать, а для этого совсем не важно, вверх тормашками журнал или нет.

– Одевайся, — Иван протягивает мне пакет, заглянув в который я вижу платье.

– Опять жена? — успеваю крикнуть, прежде чем он закроет за собой дверь, оставляя меня одну.

– На этот раз сам, — говорит он и исчезает в коридоре, а я впервые за последние сутки улыбаюсь.

Закусив губу, вытягиваю летнее платье. Темно-синее, с юбкой-татьянкой, в мелкий цветочный узор. Быстро надеваю его, ухмыляясь, что снова оказываюсь без бюстгальтера, но цвет ткани и фактура немного скрывают выступающие соски. Впрочем, стесняться мне нечему.

Обуваюсь в белые теннисные тапочки, вытянутые из того же пакета. Сочетание одежды и обуви непривычно, но заточение в больнице разводит в разные стороны с понятиями о моде. Так ходят по улице, и если уж кто и будет тыкать пальцем в меня, то из-за прически, а не прикида.

В темно-зеленом коридоре пахнет тушеной капустой и хлоркой, но чисто и малолюдно. Иван жестом зовет за собой, и я бегу, почти вприпрыжку, обращая внимание, что многие с ним здороваются, кто-то кивает головой в знак приветствия, несколько мужчин пытаются остановить его для разговора, но Доронин отмахивается коротким «некогда, некогда».

– Тебя здесь хорошо знают?

– Экая ты, Анна Евгеньевна, наблюдательная. Это ведомственная больница, и мне доводилось здесь лежать.

– Ранение? — любопытствую дальше, пытаясь не отстать.

– Кому-то надо меньше смотреть приключенческие фильмы и сериалы по НТВ. Банальный гастрит.

– Я телевизор не смотрю несколько лет, — обиженным голосом отвечаю я, но тут же забываю об этом. Полицейский так мчится по коридорам, что если тратить время на разговоры и все набравшиеся за прошлый вечер вопросы, нагнать его будет невозможно.

Мы выходим на улицу, двигаясь в сторону джипа; я размахиваю руками, пытаясь что-то рассказать, ветер раздувает подол платья, рождая ощущение легкости и непринужденности, будто я парю над ступенями, но женский голос, окликающий Доронина, обрывает мне крылья:

– Ваня? — в интонациях преобладает удивление, я резко оборачиваюсь и вижу девушку. Очень красивую, стройную, высокую. Кудрявые темные волосы обрамляют точеное ухоженное лицо, с бровями вразлет, большими черными глазами. Она облачена в обтягивающий комбинезон, выглядящий эффектно, но не пошло. На ногах — лодочки на тонких шпильках. Аромат духов, окутывающий женщину, долетает до меня, пытаясь обволочь, но я делаю шаг в сторону, избавляясь от чужого запаха.

«Не нравится она мне»

«Кто такая?»

«Уж не…»

– Ты чего тут? — удивляется Иван, целуя ее в губы быстрым касанием, а я чувствую, что сердце вот-вот остановится, будто на глазах чужая женщина крадет нечто, принадлежащее только мне. «Жена», — пронзает мысль. Я сразу ощущаю себя замарашкой, ловя насмешливый взгляд супруги Доронина. Как она видит меня: стрижка, как у тифозной детдомовщины, ни грамма макияжа, синяки под глазами. Фигуру, скрывающуюся под платьем, Яна разглядывает детально, будто фотографирует на память, особо задерживаясь на груди и голых коленках.

– По делам пробегала. А ты все со своей… возишься? — лишь только мое близкое присутствие заставляет ее сдержаться на слове «дурочка», а я пялюсь на нее исподлобья, мечтая сотворить с ней что-то мерзкое. Голоса вторят, рисуя кровавые картины, так свойственные им, но я не в силах заставить их молчать.

– Янка, — строго произносит Иван, но та лишь хмыкает:

– Ладно, ладно, милый. Подкинешь домой? Я на своих двоих, утомилась на жаре.

– Садись.

Доронин распахивает дверь перед Яной, вызывая ощущение ненужности, но потом поворачивается:

– А ты чего застыла? Прыгай, — и распахивает заднюю дверь.

Яна изящно приземляется на переднее сиденье, я устраиваюсь сзади нее, испепеляя затылок тяжелым взглядом. Прежде, чем мы успеваем тронуться, Доронина оборачивается ко мне:

– Лифчик не подошел, что ли? Соски прятать надо, дорогая, ты уже не в психушке, среди нормальных людей так не принято.

Яна успевает развернуться и сесть ровно до того, как Иван, докуривающий очередную сигарету, устраивается за рулем.

Я не отвечаю, делая вид, что ничего не произошло, только прикрываюсь пакетом с одеждой, в которой попала в больницу. Ее замечание оставляет неприятное послевкусие, будто окунули лицом в грязь.

Я ревниво наблюдаю за тем, как общаются двое на передних сиденьях. Мне должно быть стыдно — она его жена, а я никто, однако веду себя так, будто застала с любовницей. «Это никуда не годится», — печально вздыхаю и запрокидываю голову, глядя в окно, и стараясь не слушать их беседу. Вряд ли можно заставить чувствовать меня еще более чужой, чем сейчас.

– Хочу сегодня приготовить рулет на вечер. Хоть с ним и много возни, но ты так его любишь. Во сколько освободишься, Вань?

В интонациях — мед и сахар, и хочется закрыть от нее уши, заткнуть пальцами и бубнить что-то свое, ощущая лишь внутренние вибрации собственного голоса.

Глава 7.2

Когда мы отъезжаем от новой девятиэтажки, где живет Иван, он произносит:

– Концерт окончен, расслабься.

– В смысле?

– Яна такой человек… Во-первых, она совсем не глупая, как пыталась сейчас показать, во-вторых… Нет у нас давно этих нежностей, но при тебе она не смогла не проявить себя во всей красе. Бабская придурь…

– Ревнует?

– Да кто ее знает, — Иван выбивает сигарету из пачки и приоткрывает окно, — я оставлю тебя дома, постараюсь вечером заехать. Надеюсь, наконец, будут хоть какие-то радостные новости.

– Послушай, — я говорю то, о чем думаю последнее время. — Я попрошу квартирантов освободить бабушкину двушку и сразу съеду. Карточку надо только из дома забрать, деньги там есть.

– К чему это ты сейчас? — мы встречаемся взглядами в зеркале заднего вида, и я замечаю вертикальную складку, прочерчивающую нахмуренный лоб.

– Я не хочу быть обузой, — объясняю я. — Долго твое расположение не продлится.

– А мне кажется, ты хочешь сбежать из-под надзора, — на светофоре Доронин оборачивается, глядя в лицо. — Аня, помоги найти его... Я тебя умоляю.

Последняя фраза режет по живому.

– Расскажи, что скрываешь от меня, — шепчу, подаваясь вперед. Взгляд его сводит с ума, губы так близко-близко, стоит еще сдвинуться навстречу к нему, и я почувствую на себе тепло его дыхания. — Поделись, тебе станет легче.

После встречи с Яной я понимаю, что Иван небезразличен мне намного больше, чем кажется. Ваня переводит взгляд на мои губы, а мне чудится, будто сердце сейчас пробьет ребра, так неистово оно колотится. Все, о чем я в состоянии думать, — каков же на вкус его поцелуй?

Загорается зеленый свет, и мы вздрагиваем от сигнала сзади стоящих автомобилей. Ваня отворачивается, крепко сжимая руль, а я растекаюсь по заднему сиденью, чувствуя себя бесконечно несчастной.

Момент упущен.

Он не поднимается вместе со мной; я неуклюже ловлю брошенные от квартиры ключи, но тут же разжимаю ладонь, роняя их в пыль: металлическая связка настолько тяжелая, что удар от нее весьма чувствителен. Пока наклоняюсь, чтобы подобрать их с земли, джип стремительно вылетает прочь, будто его хозяин боится быть пойманным мною.

В квартире я первым делом начинаю оттирать темно-красные капли с паркета. Их немного, но вполне достаточно, чтобы влюбленные в кровь шептуны начали кричать, требуя еще больше и больше.

Через десять минут в квартире прежний порядок, за это время успевает закипеть чайник. Едва я выключаю его, как слышу звук поворачивающегося ключа в дверном замке. Похоже, Доронин что-то оставил здесь, раз так спешно решил вернуться. Выхожу в коридор и понимаю, что ошиблась: это не полицейский.

Мужчина заходит без стука и предупреждений.

Никаких экивоков: мне должно стать сразу ясно, кто здесь хозяин. Оглядываясь вокруг, он останавливает в конце взгляд на мне, словно доселе не замечая присутствия. Кажется, будто я пред ним не более букашки, и ценностью обладаю примерной равной ей.

– Ну привет, — в словах сквозит все отношение, сложившееся ко мне. Пренебрежение. Брезгливость. Высокомерие. — Аня.

Имя произносит так, будто плюется.

– Привет-привет, Петр, — я с точностью копирую его интонацию, вызывая каплю интереса. Букашка оказывается живой и почти забавной. Узнать в незваном госте брата Ивана не составляет труда.

– Как тебе на свободе, Басаргина? — Доронин-младший проходит мимо, не вытаскивая рук из карманов, не снимая обуви. Я непроизвольно скрещиваю руки на груди, следя за его передвижением. Наглая и надменная копия Ивана совершив круг почета по территории, застывает напротив, нависая сверху. Одной ладонью Петр опирается о стену на уровне моего лица, вторую по-прежнему прячет в кармане.

– Не жалуюсь, Доронин, — я смотрю на него открыто, пытаясь изобразить усмешку, но по всему чувствуется, что нервничаю. И самое обидное, — он видит, что его тактика запугивания срабатывает. — Смотрю, ментовские замашки следака все еще дают о себе знать?

– Характер не пропьешь, — мужчина совсем не торопится сменить позу, а мне все труднее терпеть свое положение.

– Осмотр завершил? Или по другому важному делу пришел?

– По важному, — соглашается адвокат. — На тебя посмотреть. Что это за существо диковинное живет в моей квартире и мотается с братцем по делам.

– Существо, Петечка, я утром выпустила в подъезд, но вот шапку твою детскую, леопардовую, оно все ж поело. Моль, что поделать, — я храбрюсь под внутренние аплодисменты шептунов.

«Вот выпендрежник!»

«Утри ему нос!»

«Он, конечно, противный, но что-то в нем есть…»

В нем действительно что-то есть. Наглость и нахальство, ощущение вседозволенности и власти. Петр куда больше похож с Иваном, чем я ожидала увидеть, только выглядит его более стильной версией: модная прическа с челкой на бок, пиджак с кожаными заплатами, дорогие коричневые ботинки. На той руке, которая до сих пор покоится возле моего уха, часы на стальном браслете тикают неприлично громко в сложившейся между нами тишине.

– Ну ладно, — в конце концов, Доронин отлепляется от стены с независимым видом и, насвистывая, идет на кухню. — Раз уж ты тут за хозяйку, угости-ка меня чайком. Сделаешь, милая?

Я иду покорно следом, закатывая глаза, но щедро наливаю крутую заварку, чуть разбавляя ее кипятком.

– Чифирек ведь, Анна Евгеньевна, — вглядываясь в чашку, протягивает Доронин.

– А что, уже потчевали, Петр Владимирович? — он хмыкает, накладывая три ложки сахара, и бренчит ложкой по керамическим стенкам, размешивая его.

Глава 8.1

После ухода Петра еще долго трясутся кончики пальцев. Прохожу на кухню, нахожу забытую полицейским пачку сигарет и затягиваюсь. Я могу спокойно не курить хоть год, но сейчас очень хочется ощутить что-то в руке. Дым двумя тонкими струйками выползает через ноздри, улетучиваясь в форточку.

Я понимаю, почему мне не рады те, для кого я стала историей. Но ощущать враждебность от людей, которым я ничего не сделала — ни плохого, ни хорошего — больно. Мир не обещал стать добрее, но глупые надежды прорастают во мне благодаря Ивану.

– Он просто пользуется мной. Вся его доброта — ради собственной выгоды, — произношу вслух, но отчаянно не верю сказанным словам. Как же будет больно ошибиться, если я окажусь лишь средством достижения цели.

Пытаясь успокоиться, включаю телевизор, но новости, почти сплошняком идущие по всем доступным каналам, не добавляют оптимизма. Еще двадцать минут мечусь по квартире, пока не решаю разложить свои вещи на свободной полке в шкафу.

Глядя на одежду из прошлой жизни, раздумываю: а не выкинуть ли ее? Не то, чтобы теперь мой гардероб ломится от избытка, но я ищу способ избавиться от воспоминаний, и пока этот — самый доступный. Задумчиво укладывая брюки, вижу, как из кармана выпадает маленький кулон.

Наклоняюсь, поднимаю небольшое украшение: золотой медальон в виде целующихся солнца и луны. Тонкие, изящные лучи, расходящиеся по сторонам, оказываются очень острыми: они колют пальцы, но я продолжаю их поглаживать, наслаждаясь ощущением. Боль делает меня чуть реальнее, ближе к жизни, чем к сумасшествию.

– Зачем же ты отдала мне его? — устраиваясь на полу, задумываюсь, как удавалось девушке прятать все это время украшение. Проверки личных вещей — акция не разовая, а если вспомнить, как осматривали меня при поступлении, то Солнце предстает для меня еще большей загадкой, чем раньше.

Когда я вижу ее в первый раз, она чудится мне ангелом, инопланетянкой. Разве могут быть люди такими прозрачными? Огромные глаза испуганной ланью смотрят на окружающий мир, на стены с облупившейся от влаги краской под самым потолком, на зарешеченные окна. На людей, — палата полная, душная, на улице печет невыносимая жара, железная крыша превращает наше существование в ад на Земле.

Все заняты своим делом: спящие, бубнящие, тихонько подвывающие, поющие — они не обращают на новенькую внимания. Но среди цветущего махровым цветом безумия есть пара человек, наблюдающих за ней с особым интересом. Я. Иволга. Лида Иванчук, проявляющая лесбийские наклонности к красивым девочкам.

Свободная койка оказывается рядом с ней, и та радостно улыбается, почти скалясь, в ожиданиях новой жертвы.

В больнице я понимаю, что сексуальные расстройства ходят за руку с сумасшествием. По ночам скрипят кровати; даже в женской палате есть те, кто не вынимает ладоней из штанов, удовлетворяя себя. Словно в помешательстве, они бросаются на санитаров, предлагая себя, готовые отдаваться в любом виде, лишь бы унять дикое желание. Весной и осенью страсть достигает пределов, и иногда в палате складываются любовные пары. Когда их отношения не дают спать большей части свидетелей их утех, нас заставляют ночевать со включенным светом, наказывая за чужую любовь.

Я обмениваюсь взглядами с Иволгой, но та мотает головой, — не хочет помогать новенькой.

Я хмурюсь.

– Божья благодать не распространяется на всех, — изрекает она.

– Но разве Бог не милостив?

– Тебе откуда знать, неверующей?

– Я знаю, кто Бог здесь, — обвожу рукой помещение, – и мне достаточно. В других не верю.

– Неразумное дитя, — хмыкает собеседница. — Учи молитвы, да воздастся тебе.

– Я уже сполна хлебнула. А ее сейчас сломают.

– Кто она тебе?

– Мне — никто. А так – Солнце.

Иволга глядит тяжелым взглядом на меня. Я не моргаю, ожидая, когда она сдастся.

За это время девушка успевает разложить вещи на отведенной койке, а Иванчук — присесть, втираясь к ней в доверие. Эдакая мамочка, с участливым лицом — я вижу эту сцену не в первый раз и знаю, что будет дальше.

Иволга произносит, не глядя на творящееся:

– До завтра нетронутой пробудет. А там решу.

– Спасибо, — отворачиваюсь к окну, спокойная в душе. За долгое время я впервые хочу поучаствовать в судьбе другого человека.

Наутро глаза ее еще больше. Я вижу, как за завтраком она прячет едва зажившие запястья в аккуратных стежках.

– У вас больше общего, чем ты думаешь, — заявляет Иволга. — Убила любовника своего, а потом на себя пыталась руки наложить.

Я отворачиваюсь от девушки, судорожно переплетающей светлые косы в восьмой раз, и оголяю свои руки:

– Нет здесь ни единой любовной линии, — и вправду, среди тонких белых шрамов — ни одного, связанного с чувствами, разве что страстью шептунов к кровопусканию.

– Ночью будет интересно,— заявляет моя подруга, облизывая тарелку от каши.

– Ешь, — я протягиваю ей свою, и она принимает, меняясь на пустую. Не с благодарностью, а словно оказывая помощь.

– Задабриваешь, — сметая за минуту остатки крупяного варева, констатирует женщина. Почему-то всегда вечно голодная, сколько не корми, сколько не отбирай передачек у соседей.

– Пусть так.

– Не бойся. Соплячку не обидят.

Вечером мне душно и плохо; я чувствую приближение мигрени, в носу чешется. Перебираю суставы пальцев, держа на коленях раскрытую книгу, и наблюдаю за палатой.

Иванчук снова сидит возле Солнца, тихим голосом маскируя сумасшествие, выдавая себя за единственно нормальную среди нас. Мы встречаемся взглядом, и она спешно отворачивается, жарче нашептывая одной ей ведомую правду.

Глава 8.2

Я продолжаю крутить медальон, думая о Солнце. Иволга не даст ее в обиду, это точно, а родителям наверняка удастся вытянуть дочку из психушки — сколько сил они отдают на то, чтобы оспорить ее нахождение там. У нее есть шанс стать счастливой, — да и у меня тоже.

На кухне я роюсь в шкафчиках, разыскивая нитку. Складываю ее несколько раз пополам и протягиваю через ушко, примеряя кулон к себе. Раздумываю, не надеть ли его, но решаю отложить: если потеряется, — не сдержу данного слова, поэтому устраиваю среди своих документов, под обложкой паспорта.

Мне хочется позвонить Ивану, рассказать о визите брата, услышать его голос.

Я ищу мобильник по всей квартире, но не нахожу.

Зато вместо этого обнаруживаю коробку, стоящую на подоконнике в зале, за занавеской. Поначалу долго гляжу на нее, хмуря брови — праздничная, упакованная в нарядную бумагу, с бантом сверху. Почему я не видела ее сразу?

Решаю, что это Ванин способ извиниться, и беру ее в руки, относя на кухню — коробка очень легкая. Слегка встряхиваю ее, пытаясь по звуку определить содержимое, но яснее не становится.

На какой-то миг возникает сомнение — а мне ли адресована посылка? Но под бантиком скрывается тонкая визитка в золотой рамке, на которой витиеватым почерком написано: «Анне».

«О, нам подарочек!»

«Никак Ванюша решил извиниться»

«Открывай скорее!»

Скорее не получается— бант тугой, я дергаю его, пытаясь развязать, уже готовая взяться за ножницы. Узелок, хоть и с трудом, но все же поддается, атласные ленты спадают, освобождая коробку. Аккуратно вскрываю упаковку, будто собираясь использовать ее вторично, и поднимаю крышку в предвкушении.

Громкий крик вырывается из груди одновременно с тем, как стая бабочек выскальзывают наружу; они летят в разные стороны, врезаясь в лицо, в шею, касаясь прохладными крыльями тела. Я все еще ору, отмахиваюсь от них, кручусь на месте, не понимая, в какую сторону бежать, чтобы выбраться из этого порхающего, ужасного цветного облака.

Необузданный страх парализует, не давая соображать; все силы уходят на крик. В конце концов, едва справляясь с собой, забегаю в комнату, закрывая дверь, готовая расплакаться от охватившего ужаса. Ни за что не выйду отсюда! Может, они вылетят в распахнутое кухонное окно? Пульс частит, и я все еще слышу тихое трепетание крыльев насекомых, — звуковые галлюцинации?

Или все, что сейчас было со мной — тоже галлюцинации?

Нет, бабочки точно были!

Дурацкий, дурацкий сюрприз! Терпеть не могу, боюсь их. Противные, мохнатые, скрывающиеся за красивыми крыльями, твари. Решаю позвонить Ивану и сказать, что в следующий раз стоит спрашивать, прежде чем делать такие неожиданности, но вспоминаю, что телефон так и не нашла. Спасибо, хоть не гусеницами… Меня бьет крупная нервная дрожь.

… На кухню захожу, когда на улице уже темнеет, с опаской, вооружившись тряпкой и готовая отбиваться от них. Да, выглядит смешно и глупо, но я не выношу насекомых ни в каком виде, а уж летающих — и подавно.

Кухня чиста, только коробка на столе напоминает, что произошедшее — не выдумка, не бред. Заглядываю внутрь и отшатываюсь: на красном бархате подложки, ровно посередине, находится бабочка с большими синими крыльями, пришпиленная аккуратной булавкой с наконечником в виде алого камня. Под насекомым подпись, распечатка на тонкой полоске бумаги, имитирующая рукописный шрифт. «Morpho didius» , — значится на ней. Я смотрю на бабочку и не могу оторваться: левое крыло синего цвета к краям переходит в коричневый окрас. Точно так же, как и у глаз Ивана.

Мне не хватает воздуха. Я не могу отвести от проткнутой насквозь бабочки взгляда. Снова становится страшно, но на этот раз — дико, так, что я даже не слышу криков голосов. Скидываю со стола коробку, вместе с ее содержимым, и в этот момент дуновением ветра вверх взлетает занавеска, опускаясь на меня, накрывая, словно белым похоронным саваном. Это оказывается последней каплей, и я опять кричу, закрывая лицо, топая ногами, а после выбегаю босиком на улицу, под моросящий дождь.

Чтобы отдышаться и взять себя в руки, мне требуется пара минут, после чего я спешно возвращаюсь назад, пока Ване ни один из соседей не доложил, что квартирантка его сходит с ума, будя всех криком и шастая по улице без обуви.

И ведь самое обидное: будь на моем месте кто-то другой — здоровый, без справки, — вряд ли кто-то обратит на его бездумные поступки внимание, либо просто посмеется. А если подобное себе позволяет человек с неприглядным диагнозом, то порицание и общее презрение не замедлят себя ждать. Как мне это знакомо…

В итоге, я оказываюсь дома. Бабочка, вместе с бархатным полотном, валяется среди кухни, и невероятных усилий стоит запихать подставку обратно в коробку, через отвращение и страх. Неужели у Ивана такие странные фантазии? Среди живых насекомых оставить одно мертвое. Да еще какое, — с расцветкой его глаз, что выглядит просто ужасающе. Словно десяток освободившихся душ, которые ждут перерождения, улетели, а он, сломанный, остался пригвождённым, без возможности спастись.

И тут жуткая мысль заставляет меня замереть: а что, если это — не Ваня?

Тогда … кто?

Даже про себя я боюсь озвучить версию, которая приходит в голову. Петр? Но Доронин-младший приходил сегодня с пустыми руками. Зато у него был шанс положить коробку вчера, когда меня здесь не было. Ключи у братца-адвоката имеются, сегодня он мне это продемонстрировал.

А может, тот самый маньяк? А вдруг убийца действительно гораздо ближе, чем я предполагаю?

«Нужно срочно поговорить с Иваном», — решаю я, ощущая себя без мобильного совсем беспомощной. Тщательные поиски не дают результата: сотовый, оставленный им вчера, так и не находится. Трубка домашнего отключена, возможно, за ненадобностью. Что мне остается? Идти за ним в ночь, к дому, где ему на ужин Яна готовит запеченный рулет? Рассказывая, как сильно испугалась бабочек, что пришлось выбегать из квартиры? Или что в крыльях одной из них мне чудятся его глаза, а я, начитавшись разных книг, строю досужие домыслы касательно чужого послания? И боюсь теперь Ваниной квартиры, которая вдруг перестает казаться надежным пристанищем.

Глава 9.1

Утром вчерашний вечер кажется глупым и сюрреалистичным, словно воспоминание о просмотренном фильме, прочтенной книге. Тем не менее, прикасаться к коробке я не планирую, хотя к приезду Ивана вовсе забываю о ней: в ванной прорывает трубу, а я мечусь по квартире по щиколотку в воде, пытаясь перекрыть проржавевший вентиль, отключить электроприборы и не растянуться.

Возмущенный сосед снизу появляется почти сразу, с порога начиная наезжать на меня:

– Ну чё за херня, я тока ремонт недавно закончил! Вы чё там, с ума посходили?

Я предстаю перед ним взмокшая, нервная, с тряпкой в руках. По обалдевшему выражению лица, понимаю, что сосед немало удивлен.

– Помогите, пожалуйста! Не могу справиться сама.

Мужчина оценивает меня, потом заглядывает за спину, оглядывает потоп:

– Охренеть можно. Двигайся.

Скидывая домашние тапочки за порогом, он подворачивает джинсы и заходит внутрь:

– Хорошо, что у нас колонки, — не кипяток хлещет.

– Плохо, что трубы мертвые, — вздыхаю я, наблюдая, с какой ловкостью мужчина справляется с вентилем. Вода наконец перестает течь, но меньше ее от этого не становится.

– Чё встала? Тащи еще одну тряпку, пока с первого бабка не прибежала. Она и мертвого замучает.

Я протягиваю ему кусок мягкой материи, найденной в темнушке, и мы приступаем к уборке. Судя по всему, мой помощник не в состоянии долго молчать:

– Тебя звать-то как? Я — Кирюха.

– Анна.

– Как Каренина, — усмехается Кирилл, но я оставляю его замечание и богатое познание русской литературы без комментариев.

– А чё лысая какая? — нахально продолжает интересоваться Кирюха, не забывая выжимать воду в ведро. — Рак, что ли? Или чё похуже?

– Любовь к экспериментам, — пожимаю плечами, не вдаваясь в детали.

– А здесь какими судьбами? Снимаешь, что ли?

– Ага.

– Я тоже недавно переехал. Вроде мент хозяин квартирки?

– Начальник полицейский какой-то.

– Ну ни фига себе, — Кирилл присвистывает. — Потом не выйдет, что это я тебя затопил, надеюсь?

Я смеюсь: несмотря на манеру разговора, сосед оказывается довольно забавным собеседником.

Через двадцать восемь минут в квартире почти сухо. Я распахиваю настежь окна, позволяя теплому воздуху заполнять влажное помещение. Квартира оказывается почти не пострадавшей: мокрые лишь вещи, неубранные с пола, да обои по самой кромке над плинтусом. Техника в целости. Я перекидываю через подоконник половик и утираю со лба пот.

– Не расслабляйся, еще и у меня убираться надо.

Я киваю, выпивая залпом целый стакан воды, и следую за соседом на второй этаж.

Квартира Кирилла разительно отличается от той, в которой я живу: хороший, дорогой ремонт, минимум мебели.

– Твое счастье, что я обои не клеил, — хмыкает Кирилл, крутя ключи от квартиры меж пальцев. —Тряпка в ведре, ведро в ванной.

Я провожу рукой по стенам:

– А что это?

– Декоративка. Ты чё, не видела ни разу что ли?

Предпочитаю не отвечать, — последние годы меня окружали только крашеные дешевой вонючей краской стены, и слово «декоративка» ровным счетом ничего не говорит мне.

У Кирилла почти сухо: только капает в коридоре из отверстия под люстру на натяжных потолках и стекает по стенам в ванной.

– Чем занимаешься? – Кирилл продолжает проявлять интерес, топчась над душой. Это слегка раздражает, но, с другой стороны, я чувствую себя виноватой, поэтому орудую тряпкой молча. — По жизни, я имею в виду.

– Консультантом работаю.

– О, клево, — воодушевляется сосед. — А почем консультации?

– Ты лучше спроси, на какую тему, потом уже ценой интересуйся, — снова улыбаюсь.

– Как хочешь, не принципиально. Про что консультации твои?

– По психологии. Разобраться в себе.

«Ты в себе бы разобралась!»

«Вот это чешет…»

«Мастер вранья, восьмидесятый левел».

– Ну не, такая фигня не по адресу.

Я не могу понять, прикидывается ли Кирилл дурачком или и впрямь является таким, каким пытается себя показать: не очень далеким, болтливым рубахой-парнем, но по-человечески он располагает к себе.

Я расправляюсь с уборкой за двенадцать минут, мечтая быстрее разделаться со всеми делами и прилечь.

– Слушай, чай у тебя есть? — выходя на площадку за мной, неожиданно интересуется он.

– Напрашиваешься? — вскидываю брови.

– Да ладно, чё ты, нормально общаемся же, — мужчина дружелюбно улыбается, — айда, пошли, у меня коробка конфет есть, шоколадных. Любишь?

– Люблю, — киваю, дожидаясь, пока он закроет дверь.

– Еще бы, бабы до сладкого все падкие, — заключает сосед, а я закатываю глаза, но впускаю к себе неожиданного гостя.

Пока закипает чайник, Кирилл продолжает задавать вопросы, но при этом почти не говорит о себе.

– Ты не следователем, часом, работаешь? — не выдерживаю я, устраиваясь с чашкой за столом, и открываю коробку конфет. — И вправду вкусные.

– Да какой я мент, вторую неделю в отпуске дома сижу, хотел отдыхать поехать, с баблом накладка вышла, друзья на работе все, вот как пенсионер напротив телика с пультом.

– К бабушкам возле подъезда всегда можно выйти, — пряча улыбку за чашкой, отвечаю я.

– Ага, ты научишь, психолог, блин.

За разговорами нас застает Ваня, при виде которого сосед начинает суетиться и быстро покидает жилплощадь. Я хмыкаю, глядя ему в след: на меня такого устрашающего эффекта появление служивого ни разу не производило. Скорее, с точностью до наоборот.