Норман Мейлер Человек, который увлекся йогой

1

Я бы назвался, да что толку. Сегодня у меня будет не то имя, что вчера вечером. Ну а в таком случае допустим — на время, — что речь пойдет о Сэме Словоде. Ничего не попишешь, приходится разбираться в Сэме Словоде, а он не заурядный и не из ряда вон выходящий, не молодой и не старый, не рослый и не низкорослый. Он спит, и самое время описать его сейчас, так как он предпочитает спать, а не бодрствовать — и в этом он не оригинален. Нрав у него мирный, наружность недурная, ему недавно стукнуло сорок. И если на макушке у него просвечивает плешь, он в порядке компенсации обзавелся роскошными усами. Держится он, когда не забывается, в основном приятно, с чужими во всяком случае: его находят благожелательным, снисходительным и сердечным. На самом же деле он, как почти все мы, крайне завистлив, желчен и злоязычен, узнав, что другим так же плохо, как и ему, радуется, тем не менее он, и это, как ни прискорбно, нельзя не признать, человек порядочный. Большинство из нас куда хуже его. Ему хотелось бы, чтобы мир был более справедливо устроен, он презирает предрассудки и привилегии, старается никого не обидеть, хочет, чтобы его любили. К этому можно добавить и еще кое-что. У него есть одно весомое достоинство: он не в восторге от себя, ему хотелось бы быть лучше. Хотелось бы избавиться от зависти, от досадной наклонности судачить о друзьях, хотелось бы относиться к людям, в особенности к жене, а также к двум дочерям, без мучительного, но неизбывного раздражения: ведь это из-за них он — так ему кажется — связан по рукам и по ногам заросшей пылью паутиной домашних обязанностей и необходимостью горбатиться из-за денег.

Сэм часто говорит себе, говорит с презрением, что он жесток, жестокостью, характерной для людей добрых и слабых.

Я хотел бы внести ясность: я не испытываю неприязни к Сэму Словоде — просто я в нем разочаровался. Он много за что брался, но ни во что не вкладывал всего себя. Хотел стать настоящим писателем, теперь лишь тешит себя такой мечтой; хотел что-то значить в мире, а стал — надо надеяться, временно — заработавшимся писакой, строчащим комиксы для журналов; в молодые годы хотел вести богемный образ жизни, вместо этого обзавелся женой и детьми. О его жажде разнообразить жизнь могу сказать, что ее уравновешивает страх перед новыми людьми и неожиданностями.

Приведу пример. Вчера Сэм шел по улице, и к нему обратился за подаянием бродяга. Сэм увидел его слишком поздно: мысли его были заняты какими-то пустяками, а когда он поднял глаза — прямо перед ним стоял здоровенный бедолага с мятой красной рожей и тянул к нему руку. Сэм мало чем отличается от многих из нас: всякий раз, когда такой вот опустившийся тип просит у него деньги, он чувствует себя трусом, если дает деньги, и испытывает стыд, если не дает. На этот раз Сэм успел подумать: ни за что не поддамся, и поспешил пройти мимо. Но от бродяги оказалось не так-то легко отвязаться.

— Будь человеком, — крикнул он вслед Сэму сиплым голосом. — Опохмелиться надо позарез.

Сэм остановился, Сэм рассмеялся.

— Ну, раз ты не на кофе просишь, вот тебе четвертак, — сказал он и засмеялся, засмеялся и бродяга.

— Ты мужик понимающий, — сказал он.

И Сэм пошел своей дорогой, вполне собой довольный, размышляя о таких материях, как общность между людьми. Тут Сэм дал маху. Ему следовало бы знать: он просто-напросто почувствовал облегчение оттого, что все обошлось. Хоть Сэм и считает, что ему жаль попрошаек, на самом деле он их на дух не переносит. Кто знает, чего от них ожидать?

Сейчас Сэм увлечен, и увлечен не на шутку, хотя многие над его увлечением и посмеялись бы. Он проходит курс психоанализа. Что до меня, я над ним не насмехаюсь. Вследствие чего отношения у нас с Сэмом в высшей степени необычные. Я мог бы углубиться в подробности, но пока не время. Лучше понаблюдать, как Сэм просыпается.

Его жена, Элинор, уже час как встала, окно она закрыла, а вот радиатор выключить забыла. В комнате душно. Сэм в забытьи, он не спит и не бодрствует, он стонет, открывает один глаз, зевает, опять стонет, лежит скрючившись, сдавленный и спеленутый пижамой, слишком большой для него. Ох и трудно же ему встать! Накануне вечером он был на одном сборище, и этим, воскресным, утром, у него похмелье. По утрам у него неизменно дурное настроение, и сегодня — не исключение. Он не в духе, но ничего нового в этом нет, это всегдашнее его состояние.

За окном идет снег. В конце концов Сэм доволакивается до окна, открывает его — впускает воздух. Кислород зимнего утра прочищает мозги, и он с высоты шестого этажа своего многоквартирного дома в Квинсе обозревает просторный четырехугольник двора, мрачно таращится на мокрый снег пальца в три толщиной, устлавший унылый насаженный парк, отделяющий его дом от точно такого же метрах в шестидесяти. Тропки там, где снег стаял, почернели, на детской площадке нет никого, кроме сердитого малыша, упакованного в шарф, пальто, галоши, — он играет сам с собой среди пустых скамеек. Медленно падает снег, мокрый снег, наверное, вскоре он обернется дождем. Малыш на детской площадке в последний раз в сердцах толкает качели и, понурившись, плетется прочь, его галоши напечатлевают в снегу следы, подобные следам какого-то зверька. За спиной Сэма четырехкомнатная квартира, которую он знает на ощупь не хуже слепца, погружена в тишину, слышно только, как Элинор готовит завтрак.

Ну и что такого, думает Сэм, во время психоанализа, как говорит доктор Сергиус, депрессивное состояние по утрам неизбежно, это одна из стадий.

Сэм нередко формулирует свои мысли так. Но виноват в этом не он один. Большинство его знакомых и думают, и говорят так, а характер у Сэма не из сильных. Он обречен выражаться так, как принято в его кругу. Мне довелось слышать, как он кротко, только что не оправдываясь, объяснял: «Мои отношения с дочерьми много теряют оттого, что я еще не прошел все мои женские идентификации». И для Сэма в этой фразе есть смысл, пусть для вас его и нет — вот что печальнее всего. Размышления, откровения и воспоминания со всеми их ассоциациями оставляют в нем свой след. Для него они значат так же много, как строчки любимых стихов.

Хоть Элинор и не проходит психоанализа, выражается она точно так же. Я слышал, как в гостях она обронила: «Знаете, Сэм не только считает, что я его мать, он еще винит меня в том, что появился на свет». Подобно большинству женщин, Элинор — и ничего тут не поделаешь — перенимает мужнину манеру говорить.

А вот что забавляет меня, так это привычка Сэма наводить критику на то, как говорят его знакомые. На сборище вчера вечером Сэм завязал разговор с одним голливудским сценаристом, молодым человеком кипучей энергии и энтузиазма. Тот говорил примерно так: «Вот ведь какая штука, старик: напихать в сценарий шуток-прибауток — мне раз плюнуть. А выжать слезу — чего не могу, того не могу. Жена говорит, что выжмет из меня слезу, ой как выжмет. Загвоздка в том, что я всегда жил как положено, на рожон не пер. То есть и у меня, конечное дело, не все шло гладко, но до соплей-воплей дело не доходило. Вот почему я не умею писать про сопли-вопли».

По дороге домой Сэм сказал Элинор:

— Черт знает что. Ну как может писатель так не уважать язык.

В ответ Элинор спародировала гневный выпад Сэма:

— Послушай, я это, как его, творец. А культуру пусть сохраняют авторы комиксов.

В общем и целом Элинор кажется мне привлекательной. За десять лет брака она пополнела, длинные темные волосы коротко остригла — носит модную прическу на мужской манер. Но не будем придираться. Она и по сю пору не утратила самого привлекательного своего свойства — здорового жизнелюбия, оно светится в ее темных глазах, сияет в улыбке. Зубы у нее прекрасные. Она не стесняется своего тела, оно ей нравится. Сэм часто говорит себе, что ему не следовало бы забывать, как она ему нужна. В процессе психоанализа ему открылось, что от ухода его удерживает не только ответственность за детей. Даже если бы у них не было детей, он, скорее всего, остался бы с Элинор.

К сожалению, все не так-то просто. Элинор вечно — прибегая к их фразеологии — соперничает с ним. Когда я сержусь на Элинор, а такое случается, мне претит ее несправедливость. Язык у нее острый как бритва, и Сэм далеко не часто находит у нее безоговорочную поддержку, а она ему нужна больше всего: он строго судит себя, и ее поддержка служила бы противовесом. Подобно тем — а их немало, — кто поднимает этот вопрос на теоретическую высоту, — Элинор говорит, что не хотела бы быть женщиной. Сэм разочаровался в жизни, но и Элинор, она тоже разочаровалась. Элинор думает, что Сэм помешал ей развить свои задатки и реализовать таланты. Сэм в свою очередь думает, что ему помешала Элинор. Я считаю ее несправедливой, потому что, в отличие от Сэма, она не готова признать свою вину.

Сэм, конечно же, мог бы рассказать об Элинор и сам. Просто у него к ней несколько иное отношение. Как и большинство людей, проживших десять лет в браке, Элинор он представляет смутно. На вчерашнем сборище он встретил человек пять, прежде ему незнакомых, завязал оживленный разговор с каждым из них, при этом понимал, какое впечатление произведут его слова, какой вызовут отклик, чем эти люди живут, а они понимали, чем живет он. Элинор тем не менее вошла в его плоть и кровь. Конкретного облика она не имеет: Элинор для Сэма, по большей части, «она», и он старается все от нее утаить. Оттого ему с ней не по себе. Хорошего тут мало. Пусть это и неизбежно, но мне всегда жаль, если любовь переплавляется в смазь из привязанности, скуки, бывает, и сочувствия, но ничего лучшего от мужчины и женщины, долго живущих вместе, ожидать не приходится. Часто дело обстоит куда хуже — любовь оборачивается ненавистью.

Сейчас они завтракают, Элинор обсуждает вчерашнее сборище. Делает вид, что приревновала Сэма к девчонке в вечернем платье с откровенным вырезом, и, между прочим, особо притворяться ей не нужно. Сэм, а он поднабрался, нависал над девчонкой, явно вожделея ее. Тем не менее сегодня утром, когда Элинор завела разговор о девчонке, Сэм изображает недоумение.

— О какой еще девчонке ты говоришь? — спрашивает он во второй раз.

— Сам знаешь о какой, о той самой, об истеричке, — говорит Элинор, — той, что совала тебе под нос свои буфера. — Элинор знает, как воздействовать на Сэма в нужном направлении. — Новой девчонке Чарльза.

— Откуда мне знать, — буркает Сэм. — Чарльз за весь вечер ни разу к ней не подошел.

Элинор намазывает тост джемом и с явным удовольствием вонзает в него зубы.

— У них, по-видимому, все всерьез. Чарльз очень забавно высказался на этот счет. Он пришел к выводу, так он сказал, что великие любовные романы случались между истеричками и флегматиками.

— Чарльз терпеть не может женщин, — вставляет Сэм: его голыми руками не возьмешь. — Не знаю, заметила ли ты: что бы Чарльз ни говорил о женщинах — это для него разрядка, так он избывает агрессивность.

У Сэма есть все основания не любить Чарльза. Какому мужчине средних лет — исключительные личности не в счет — нравится друг, то и дело меняющий женщин.

— Во всяком случае, он свою агрессивность избывает.

— У Чарльза, можно сказать, классический случай комплекса Дон Жуана. Ты заметила, что все его дамы — мазохистки?

— Я знаю одного-двух мазохистов и среди мужчин.

Сэм отхлебывает кофе.

— С чего ты взяла, что та девчонка — истеричка?

Элинор пожимает плечами.

— Она — актриса. И потом я поняла, она из тех, кто раззадорить раззадорит, но дать не даст.

— Не следует делать поспешных выводов, — наставляет ее Сэм. — У меня сложилось впечатление, что у нее навязчивое состояние. Не забывай: надо уметь отличить факторы защиты от внешних конфликтов от затяжного внутриличностного конфликта.

Должен признаться, их разговор мне скучен. Но он типичный образчик их разговоров. В оправдание Сэма мне нечего сказать: он всегда злоупотреблял терминами.

Я нередко поражался тому, как мы рвемся выставить на всеобщее обозрение свои тайны, мало, по общим меркам, привлекательные. Мы можем объяснить, почему ненавидим родителей, нам по душе пороки, которым мы предаемся. Мы полны решимости стать выше, чем мы есть, и тем гордимся. Нет такого мерзостного побуждения, в котором мы не были бы готовы поковыряться. Но стоит кому-то заметить, что мы не умеем держать нож-вилку, и мы закатываем такой скандал, что чертям тошно. Сэм соглашается со всем, что можно было бы о нем сказать, разумеется, если обвинение достаточно веское: он первый подтвердит: да, он спит и видит, как бы убить жену. Но попробуйте сказать, что он робеет перед официантами или намекнуть Элинор, что она зуда, и они взовьются.

Сэм и сам это замечает. Временами он ловит себя на том, что злоупотребляет терминами, и очень этим недоволен. Тем не менее изменить свои привычки он не в силах.

И вот пример: сейчас он сидит в кресле, мысли его вертятся вокруг завтрака, Элинор тем временем моет посуду. Обеих дочерей нет дома, на субботу-воскресенье они поехали навестить бабушку. Сэм их поездку одобрил. Он предвкушал, как они с Элинор поживут на свободе. Последние несколько недель от дочерей не было житья — они задергали его и Элинор своими требованиями. А вот нет их, и ему их недостает, недостает даже их гвалта. Для Сэма, однако, неприемлема мысль, что многие недовольны настоящим и либо переводят время, мечтая о прошлом, либо стремятся приблизить будущее. Сэм вынужден называть это «двойственным отношением к системе ценностей». Тем не менее он даже решился узнать у своего психоаналитика доктора Сергиуса, не характеризует ли его самого прежде всего именно двойственное отношение к системе ценностей, и Сергиус, чья голова — лысый череп и очки в роговой оправе — видится мне четко, словно вычеканенная на монете, ответил со своим немецким выговором: «Любезный мистер Словода, я вам уже говорил, что был бы в высшей степени счастлив, если бы вы прекратили читать учебные пособия по психоанализу».

После такого афронта Сэм передергивается — а что ему остается. Сергиус прав, и еще как прав, говорит он себе, он именно такой тщеславный дурень, который сыплет учеными словесами, когда можно было бы обойтись и самыми простыми.

2

Сэм сидит в кресле, в гостиную тем временем просачивается свет серого зимнего утра, за окном падает снег. Сэм в комнате один, он сидит на современной работы кресле, разглядывает комнату, решенную в серых, зеленых, бежевых тонах. Элинор, до того как они поженились, была художницей, и гостиную обставила она. Комната очень приятная, Сэму тем не менее — и в этом он не одинок, многие мужья испытывают те же чувства — она не нравится, не нравятся ему ни репродукции современных художников на стенах, ни хлипкий журнальный столик — ни дать ни взять паук на проволочных ножках, упирающихся в соломенную циновку. В углу бегемотом громоздится любимая потеха детей комбайн — глаза бы на него не глядели — телевизор — радио — патефон с омерзительной слепой мордой кинескопа.

Элинор подложила воскресную газету Сэму под локоть. Сэм намеревается вот-вот засесть за работу. Уже год, как он отводит день-два в месяц под размышления, готовит наброски к роману, который надеется когда-нибудь написать. Вчера вечером он сказал себе: завтра засяду за работу. Но к утру он как-то расхолодился. Он устал, пал духом. Похоже, комиксы истощили его воображение.

Сэм читает газету так, словно чистит гигантский банан. Он отдирает одну газетную страницу за другой, швыряет на соломенную циновку, и вот уже от газеты остается лишь специальный воскресный отдел. Сэм проглядывает его, он раздражен, не находит себе места. Выдержанная в высоком стиле биография политического деятеля тянется вплоть до огромного кроссворда на обратной стороне полосы. Рассказ о живописном уголке города теряется среди статистических данных, призывов бороться с подростковой преступностью и упирается в фотографии жизни — ориентиром должна служить архитектура пустыни. Сэм смотрит на черно-белую фотографию: стена в проемах окон, юкка, раскинувшаяся у пруда.

Имеется тут и статья о некоем рабочем. Описывается его жена, семья, квартира, заработная плата и бюджет. Описывается, что рабочий ежедневно ест на ужин, как он проводит вечера. Статья доказывает: типичному американскому рабочему приходится экономить каждый цент, при всем при том никаких оснований для беспокойства у него нет. Свою жизнь он не променяет ни на какую другую.

Сэм возмущен. Год назад он написал статью на эту тему — хотел подзаработать. Тонко — во всяком случае, так он считает — провел мысль, что жизнь среднего рабочего отягощена беспокойством. Как и следовало ожидать, статью отклонили.

Сэм отшвыривает воскресный отдел. Такие приступы гнева у него нередки. Помимо воли, Сэма приводят в ярость редакторская нечестность и невозмутимая, безоблачная картина мира, которая дается в подобных статьях. До чего ж он взбешен и беспомощен. «Наши поступки, а не наши чувства — вот что творит историю», — думает Сэм, криво усмехаясь. У себя в гостиной он горазд сражаться с ветряными мельницами гигантского, мощного, лицемерного общества; в будни он торчит в редакторской кабинке, в поте лица строчит тексты о космических кораблях, убийствах, женщинах с золотыми волосами и роскошным бюстом, мужчинах, то и дело пускающих в ход кулаки и изрекающих патриотические лозунги.

Я знаю, что сейчас творится с Сэмом. Вот он сидит в кресле, вокруг разбросаны газеты, в них сообщается о военных действиях, убийствах, переговорах, развлечениях — играх реального мира, который никакому уму не объять. Как тут не разочароваться. Не знаешь, с чего начать.

Сегодня Сэм думает, что, пожалуй, зря стал радикалом — это было неумно. Мысль, что большинство людей, преуспевших в продажном приобретательском обществе, и сами не могут не быть продажны, так что, если ты не преуспел, — что ж, за идеализм приходится платить — не утешает. Сэма больше не греет горечь от сознания, что ты пострадал за свои убеждения. За такое Сергиус спуска не дает.

Они ухлопали уйму времени на этот вопрос. Сергиус считает, что озабоченность Сэма мировыми вопросами всегда была ложной. К примеру, в процессе анализа они докопались, что Сэм написал ту статью о рабочем так, чтобы неминуемо получить отказ. Сэм — что есть, то есть — ненавидит редакторов, и, прими они его статью, это означало бы, что он ничуть не лучше их, что он — посредственность. А до тех пор, пока он не достиг успеха, ему не надо оценивать себя. Следовательно, Сэм — не реалист. Умом он отвергает мир, и это позволяет ему не оценивать трезво бросающиеся в глаза факты своей жизни.

Сэм затевает спор с Сергиусом, но переспорить его трудно. Сэм скажет:

— А что, если вы насмехаетесь над радикалами, потому что гораздо удобнее пренебрегать их идеями? Стоит увлечься, и, глядишь, в вашей жизни произойдут нежелательные перемены?

— Почему, — возразит Сергиус, — вам непременно нужно считать меня буржуа, заинтересованным исключительно в своем благополучии?

— Как я могу обсуждать подобные вопросы, если, по-вашему, мои соображения — это проявление невроза, ваши же — беспристрастные медицинские рекомендации и ничего более?

— Вам во что бы то ни стало хочется победить меня в споре, — так обычно отвечает Сергиус. — Готовы ли вы признать, что интеллектуальный спор дает вам сознание собственной значимости и потерпеть поражение в споре для вас мучительно?

Влияние Сергиуса на Сэма отрицать не приходится. У Сэма уже появились мысли, которые несколько лет назад были бы для него неприемлемы. К примеру, сейчас Сэм думает, что, наверное, лучше бы жить как рабочий, жить просто, думать исключительно о еде и о деньгах. Тогда он верил бы, что для счастья надо иметь больше денег, материальных благ и меньше забот. А что, не так уж и плохо, размышляет Сэм, верить, что в твоих бедах виноват не ты, а твой начальник, мир или невезенье.

Сэм среди дня нередко предается таким мечтам. Ему приятно думать, что он мог бы прожить жизнь иначе: множество самых разных занятий представляются ему более предпочтительными. Почему ему хотелось бы жить, как чиновник, легко понять: у чиновника есть власть, есть право руководить, но в действительности по тем же соображениям Сэм предпочел бы вести богемный образ жизни — поселиться на нетопленом чердаке, перебиваться изо дня в день с петельки на пуговку. А один раз, прочтя какую-то статью, Сэму даже захотелось стать священником. Минут примерно десять ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем посвятить жизнь Б-гу. Такие фантазии, как мне известно, вовсе не редкость. Просто я лучше Сэма знаю, насколько он на самом деле серьезен, насколько прихотливо и детально его воображение.

Звонит телефон. Сэм слышит, как Элинор кричит, чтобы он взял трубку. Сэм встряхивается и подносит трубку к уху. Звонит их старый друг Марвин Росман, у него неожиданная просьба. Разговор продолжается минут десять, Сэм поеживается. Уже готовясь повесить трубку, он вдруг смеется:

— А что, мы застоялись, почему бы не взбодриться, — говорит он.

Под конец их разговора в комнату входит Элинор.

— О чем речь? — спрашивает она.

Сэм явно чуточку взбудоражен. Стоит ему притвориться, что ничего не происходит, как Элинор тут же смекает, что дело нечисто.

— Видишь ли, Марвин купил порнографический фильм, — с заминкой говорит он.

— У кого? — спрашивает Элинор.

— Он сказал, вроде как у старого воздыхателя Луизы.

Элинор смеется.

— Чтобы у Луизы был старый воздыхатель — вообразить такого не могу.

— Никогда не знаешь, чего ждать от людей, — кротко ответствует Сэм.

— Послушай, а почему он именно нам позвонил? — огорошивает его Элинор.

— Да из-за нашего проектора.

— Ему нужен наш проектор, чтобы посмотреть фильм?

— Ну да, — Сэм колеблется. — Я пригласил их к нам.

— А тебе не приходило в голову, что мне захочется провести воскресенье иначе? — осаживает его Элинор.

— У нас же не было никаких планов, — мямлит Сэм.

Подобно большинству мужчин, он, когда речь идет о порнографии, поставил себе правилом держаться независимо.

— Я тебе вот что скажу: меня разбирает любопытство. Ты же знаешь, я не видел ни одного порнофильма.

— Раз в жизни надо все попробовать, так надо тебя понимать?

— Что-то вроде того.

Сэм старается не показать, как он возбудился. По правде говоря, его, и исключения он не составляет, порнография притягивает. Интерес к ней у него не такой уж и сильный, но лишь из-за отсутствия возможностей, а не по какой-либо другой причине. Раз-два Сэму довелось купить набор откровенных фотографий, какие продают в третьеразрядных книжных магазинчиках, дома он, виноватясь, засунул их куда подальше.

— Глупость какая-то, — говорит Элинор. — Ты же сегодня собирался работать.

— Настроения нет.

— Их придется кормить, — ноет Элинор. — Выпивки у нас достаточно?

— Можно купить пива, — говорит Сэм с запинкой. — Алан Спербер с женой тоже придет.

— Сэм, ты сущий ребенок.

— Послушай, Элинор, — Сэм следит за своим голосом — старается не сорваться на крик. — Если это так уж хлопотно, я могу отвезти проектор к ним.

— Вот и надо было бы отправить тебя к ним.

— Я что, такой недоумок, что должен спрашивать у тебя прежде, чем кого-то пригласить?

Чутье подсказывает Элинор, что Сэм, дай он себе волю, погряз бы в порнографии. Она сердится на него, но не может и помыслить позволить Сэму отвезти проектор к Марвину Росману — там он смотрел бы фильм без нее, и кто знает, чем бы это кончилось. Вдобавок она и сама хотела бы посмотреть фильм. Элинор уверена, что от этого вреда не будет: в ней слишком сильно материнское начало.

— Будь по-твоему, Сэм, — говорит она, — но какой же ты, в сущности, ребенок.

Вернее, подросток, решает Сэм. С тех пор как Марвин позвонил, Сэм на нерве, он возбужден все равно как подросток, затворившийся в ванной. Анальная фиксация, механически отмечает Сэм.

Элинор спускается вниз — купить пива и мясную нарезку в кулинарии, Сэм тем временем принимается приводить в порядок проектор. Чистит он его кое-как. Устройство проектора ему хорошо знакомо: всего несколько недель назад он показывал фильм, в котором снимал Элинор с детьми, тем не менее с той минуты, как Элинор ушла из дому, Сэм места себе не находит: беспокоится, не перегорела ли лампочка в проекторе, волнуется — в исправности ли мотор. Прикидывает: не нужно ли смазать мотор, перерывает ящик с инструментами в поисках масленки. Смех, да и только. Сэм гонит от себя мысли о том, как на это отреагирует Сергиус. Сергиус безусловно захочет «проработать» в деталях мотивы, побудившие Сэма посмотреть такой фильм. Ну и что, говорит себе Сэм, он наперед знает, что им откроется: отстранение, нежелание иметь сексуальным партнером Элинор, уклонение от ответственности. К черту Сергиуса. Сэм не видел ни одного непристойного фильма, и упустить такой шанс не намерен.

Сэм посмеивается над собой — чувствует: иначе нельзя. Если б ему предстояло лечь в постель с женщиной, до которой он прежде не дотрагивался, он — ей-ей — нервничал бы не больше.

Когда Элинор возвращается, Сэм так и вьется около нее. Ее молчание тяготит его.

— Они, наверное, скоро придут, — говорит Сэм.

— Возможно.

Сэм сам не знает — то ли он сердится на Элинор, то ли боится: не сердится ли она на него. Неожиданно для себя самого он обнимает ее за талию и как бы со стороны слышит себя:

— Может, сегодня, когда они уйдут… Я что хочу сказать: мы ведь сегодня одни… — Элинор не придвигается и не отодвигается. — Детка, я же не из-за фильма, — продолжает Сэм. — Ей-ей. Как, по-твоему, вдруг нам сегодня и удастся…

— Может быть, — говорит Элинор.

3

Гости уже пришли, так что, по-видимому, самое время сказать о них пару слов. Марвин Росман — фильм принес он — дантист, хотя вернее было бы назвать его неудавшимся врачом. Росман так и сыплет статистическими данными и диковинными фактами о преступной халатности врачей, повествует он о них, как правило, замогильным голосом, с расстановкой, скорбно, что решительно убивает юмор. Однако не исключено, что тем самым он наоборот выпячивает их смешную сторону. На досуге он занимается лепкой и, если верить Элинор, далеко не бесталанен. Я часто представляю себе долговязого, костлявого Марвина — воплощенное уныние — в арендованной им мастерской на чердаке. Он шлепает на каркас шмат глины, уныло сковыривает его большим пальцем и пожимает плечами: не верит, что способен создать что-либо стоящее. Говоря с Сэмом по телефону о фильме, он оценивал предстоящий просмотр весьма пессимистично.

— Фильм, конечно же, скверный, — сказал он, голос у него был скучный. — Предвижу, он нас разочарует.

Как и Сэм, Росман отрастил усы, но у него они вислые.

Алан Спербер — его привел Росман — возбуждает у четы Словода любопытство. Сказать, что он женоподобен, нельзя, мужчина он крупный, упитанный, вот только голос у него высоковат да манеры уж очень чинные. Он покладистый и вместе с тем вздорный; желчный и вместе с тем благостный; обожает часами рассказывать бесконечные, весьма мало достоверные истории, и у него всегда наготове какая-нибудь историйка, а вот в общем разговоре он практически не участвует. Профессию он — Алан юрист, — по всей видимости, выбрал неудачно. Вряд ли он может вызвать клиента на откровенность — представить такое трудно. Крепкий, цветущий мужчина, в свои сорок лет он сохранил немало мальчишечьего, и галстук-бабочка, и серые фланелевые костюмы, которым он отдает предпочтение, не придают ему солидности.

Рослин Спербер, его жена, прежде преподавала в школе, женщина она тихая, нервическая, но стоит ей выпить, и она трещит без умолку. В общем-то, ведет она себя вполне приемлемо, но есть у нее одна повадка, пожалуй что и досадная. Ничего особо неприятного в этой повадке нет, но компанейская жизнь в чем-то сходна с браком: в ней повадки куда важнее пороков или добродетелей. Поэтому друзей больше всего коробят именно светские потуги Рослин. Вернее сказать, интеллектуальные потуги. С гостями она ведет себя на манер хозяйки салона: вечно навязывает им своим писклявым голоском очередной интеллектуальный деликатес:

— Вам непременно нужно знать, что думает Сэм о состоянии мирового рынка, — говорит она, или: — А Луиза не поделилась с вами своими сведениями по статистике разводов?

Жалость берет на нее смотреть — так она старается угодить. Мне случалось видеть, как на глазах у нее навертываются слезы, когда Алан ее обрывает.

Жена Марвина Луиза дама несколько суровая и весьма категоричная. Она социальный работник и, если разговор касается областей, где она считает себя докой, высказывается крайне безапелляционно. Она противница психоанализа и режет напрямик:

— Психоанализ пригоден для верхушки среднего слоя, — она имеет в виду верхушку среднего класса, — но такие проблемы, — и она приступает к перечислению, — как наркотики, подростковая преступность, психозы, распределение пособий, трущобы и прочие недуги нашего времени, такие проблемы, полежав на кушетке, не решить.

Перечисляет она эти проблемы с непонятным подъемом, точно ожидает получить от них массу удовольствия. Можно подумать, она обед заказывает.

К Марвину Сэм привязан, Луизу на дух не переносит.

— Можно подумать, бедность — ее личное изобретение, — жалуется он Элинор.

Словоды ставят себя выше Росманов, но чем — заставь их сформулировать, убедительных доводов они не найдут. Я бы не сказал, что Сэм более начитан или более основательно информирован, чем Марвин или Алан, да, если на то пошло, и Луиза. Очевидно, дело вот в чем: в глубине души Сэм считает себя бунтарем, а какой бунтарь не мнит себя самобытным мыслителем. Элинор — она в свое время вела богемный образ жизни — воображает себя более тонкой натурой, чем их друзья: те-то после школы прямиком поступили в колледж и женились. Наиболее здраво такую позицию, пожалуй, сформулировала бы Луиза:

— Художники, писатели и вообще люди, относящиеся к творческой прослойке, полагают, что не принадлежат ни к какому классу — это неотъемлемая составляющая мироощущения людей таких профессий.

А вот что я могу со всей определенностью сказать об этой компании. Они отъявленные лицемеры. Они отмахали пол-Нью-Йорка, чтобы посмотреть порнографический фильм, и друг к другу ни малейшего интереса не испытывают. Женщины в ответ на реплики, в которых нет решительно ничего смешного, хихикают, как дети, когда их щекочут. Тем не менее они вознамерились — надо же соблюсти приличия — отвести какое-то время разговору. Мало того, разговору на серьезную тему. Рослин уже раз обронила:

— Чтобы я да смотрела такой фильм — дикость какая-то, — но ее слова оставляют без внимания.

Как раз сейчас Сэм ведет речь о ценностях. Должен заметить, что Сэм любит разглагольствовать, его хлебом не корми — дай только развить какую-нибудь мыслишку.

— Каковы наши ценности сегодня? — вопрошает он. — Если вдуматься, просто оторопь берет. Возьмем какого-нибудь смышленого, одаренного паренька, только что кончившего колледж.

— Моего младшего братишку, к примеру. — Марвин угрюм.

Он оглаживает костлявой рукой свои унылые усы, и этот жест отчего-то смешит — все равно, как если бы Марвин сказал: «О да, твои слова вызвали в моей памяти те испытания, тревоги и заботы, которые мне приходится переносить по милости моего небезызвестного братца».

— Ладно, возьмем его, — говорит Сэм. — Кем он хочет стать?

— Никем он не хочет стать, — говорит Марвин.

— То-то и оно. — Сэм кипятится. — Чем поступить на работу, эти ребятишки, лучшие из них, предпочитают бить баклуши.

— А двоюродный брат Алана, — говорит Рослин, — сказал, что ему предпочтительнее стать судомойкой, чем бизнесменом.

— Хорошо бы так, — вступает в разговор Элинор. — А мне кажется, что в наши дни все больше и больше конформистов.

Разгорается спор. Сэм и Элинор утверждают, что в стране царит истерия. Их оспаривает Алан Спербер, он говорит, что истерия — всего лишь отражение газетных заголовков; Луиза говорит, что определить уровень истерии невозможно: отсутствуют адекватные критерии; Марвин говорит, что он ничего не знает.

— Вы не отдаете себе отчета, какие победы одержал за этот период либерализм, — говорит Алан. — Взять хотя бы негров…

— И что, это помогло неграм лучше вписаться в общество? — взвивается Элинор.

Сэму удается вернуть разговор к заявленной им теме.

— Ценности молодежи сегодня, а под молодежью я подразумеваю ее сливки, ребят мыслящих, — это реакция на безразличие к кризису культуры. Отчаяние — вот что это такое. Они знают только, чего они не хотят.

— Это куда проще. — Алан благодушен.

— Ничего особо нездорового я тут не вижу, — говорит Сэм. — Самодовольство и ложные ценности прошлого нуждались в коррективах, но из-за этих коррективов возникли новые ложные ценности. — Сэм полагает, что эту мысль нужно подчеркнуть. — Новые ложные ценности, по-видимому, неизменно порождают ложные ценности.

— Определись с терминологией, — говорит Луиза, научный ум.

— Да нет, ты послушай, — говорит Сэм. — Они не против ничего не восстают, но и ничего не принимают. Сегодняшние ребятишки не хотят жениться, и…

Их прерывает Элинор.

— А чего, спрашивается, ради девчонке спешить с замужеством? Замужество помешает развитию ее личности.

Сэм пожимает плечами. Все говорят разом.

— Молодые избегают жениться, — повторяет Сэм, — и не жениться тоже избегают. Плывут себе по течению.

— С этой проблемой всем нам придется столкнуться лет этак через десять, когда наши дети подрастут, — говорит Алан, — хотя, мне кажется, ты, Сэм, несколько преувеличиваешь опасность.

— Моя дочь, — заявляет Марвин, — стесняется, что я дантист. Куда больше, чем я сам.

Все смеются.

Сэм рассказывает про свою стычку с младшей дочерью Кэрол Энн. Они повздорили, и она закрылась в своей комнате. Сэм пошел за ней, позвал ее через дверь.

— Никакого ответа, — говорит Сэм. — Позвал еще раз: «Кэрол Энн!» Я, сами понимаете, забеспокоился — уж очень она расстроилась, ну и говорю: «Кэрол Энн, ты же знаешь, я тебя люблю». И что, как вы думаете, она мне ответила?

— Что? — спрашивает Рослин.

— Она сказала: «Пап, ну а нервничать-то чего?»

И снова все смеются. Перешептываются: вот уж сказанула, так сказанула. В последовавшем молчании Рослин, подавшись вперед, пищит:

— Непременно попросите Алана рассказать замечательно интересную историю про человека, который увлекся йоги.

— Йогой, — поправляет Алан. — Да нет, она слишком длинная.

Компания наседает на него.

— Итак, — говорит Алан хорошо поставленным, адвокатским голосом, — я расскажу вам про одного моего друга, Кассиуса О’Шонесси.

— А не Джерри О’Шонесси? — спрашивает Сэм.

Алан не знает никакого Джерри О’Шонесси.

— Нет, нет, про Кассиуса О’Шонесси, — говорит он. — Исключительный тип. — Алан развалился в кресле, теребит галстук-бабочку.

Манера Алана друзьям привычна — рассказ он строит согласно всем требованиям жанра, тужась продемонстрировать светскость, остроумие, élan[1], по-видимому с кого-то скопированные. Сэм и Элинор ценят его как рассказчика, но их бесит его манера не говорить, а вещать.

— Можно подумать, он обращается к суду низшей инстанции, — заметила как-то Элинор. — Не выношу, когда со мной говорят свысока.

На самом деле Элинор бесит, что Алан, хоть вслух он этого и не говорит, считает, что его происхождение, положение в обществе и жизнь за пределами их компании вообще классом выше. И Элинор пользуется случаем, чтобы помешать Алану как следует развернуться, вставив: «А когда Алан закончит свой рассказ, мы посмотрим кино».

— Шш, — шипит Рослин.

— Кассиус окончил колледж задолго до меня, — говорит Алан, — но я познакомился с ним, как только поступил. Время от времени он заскакивал ко мне. Поразительный тип, другого такого не встречал. Небывалый путь прошел. Чего только не перепробовал.

— Как дивно рассказывает Алан, — пищит Рослин — она на нерве.

— Кассиус был во Франции с Дос-Пассосом и Каммингсом[2], его даже арестовали заодно с Э. Э. После войны он был в числе основателей дадаизма[3], одно время, как я понимаю, вводил Фицджеральда в высшее общество Лазурного Берега. Кого только он не знал, чем только не занимался. А ты знаешь, что еще до конца двадцатых он успел поуправлять делом своего отца, а затем уйти в монастырь? Считается, что он оказал влияние на Т.С. Элиота[4].

— Сегодня его назвали бы психопатом, — такое замечание отпускает Марвин.

— Кассиус называл себя великим дилетантом, — так отвечает на его замечание Алан, — хотя скорее он великий грешник в том смысле, который вкладывали в это понятие русские в девятнадцатом веке. Что бы ты сказал, если бы узнал, что это лишь начало его пути?

— К чему ты ведешь? — осведомляется Луиза.

— Не торопись, — говорит Алан, поднимая руку. Всем своим видом он, похоже, хочет показать, что, если слушателям не дано оценить его рассказ, продолжать он не намерен. — В монастыре Кассиус изучил Маркса. Он снял обет, порвал с церковью, стал коммунистом. В тридцатых занял видное положение в партии, ездил в Москву, участвовал во внутрипартийной борьбе. Вышел из партии он лишь во время московских процессов.

Преподносит свои рассказы Алан несколько по-женски. Он поглаживает себя, имена и названия городов произносит врастяжку, как бы намекая, что уж кому-кому, а ему и его слушателям подоплека ясна. История эта в изложении Алана чрезмерно затягивается. Достаточно и того, что человек, о котором Алан рассказывает, Кассиус О’Шонесси, последовательно становился троцкистом, анархистом, а — во время второй мировой войны — пацифистом, и тяготы ее перенес в тюремной камере.

— Позволю себе упомянуть, — продолжает Алан, — что я защищал Кассиуса и добился его оправдания. Вы и представить себе не можете, какой это был для меня удар, когда я узнал, что он порвал со своими друзьями-анархистами и сошелся с гангстерами.

— Фантастика, — говорит Элинор.

— Вот именно, что фантастика, — подтверждает Алан. — Кассиус попал в переделку и пропал из виду. Ну что ты с ним поделаешь? А недавно я узнал, что он уехал в Индию — увлекся йогой. И кстати, узнал я это от самого Кассиуса. Я стал расспрашивать, как ему жилось на Бранапутхре[5], и вот что он мне рассказал.

Когда Алан изображает Кассиуса, голос у него меняется, теперь это голос человека бывалого, умудренного и печального от многого знания.

— Я сидел на корточках, созерцал свой пуп, — рассказывал мне Кассиус, — как вдруг увидел его совершенно по-иному. И мне показалось, что, если повернуть его против часовой стрелки, он раскрутится.

Алан поднимает глаза, обводит взглядом слушателей, они внимают ему завороженно, но не без опаски: как знать, а вдруг это шутка. Алан уставил большой и указательный палец посреди своего объемистого живота, ноги на ковре скрестил — символически изобразил Кассиуса на корточках.

— Я набрал в грудь воздух, повернулся, и подо мной разверзлась пустота. Пуп мой начал раскручиваться. Я знал — сейчас я получу воздаяние за те три года, что я провел, созерцая свой пуп. Поэтому, — рассказывал Кассиус, — я повернулся еще раз, и пуп мой еще немного раскрутился. Я все поворачивался, поворачивался и, — Алан завертел пальцем у живота, — чуть погодя понял: повернись я еще раз — мой пуп раскрутится навечно. И вот, когда я уже был на пороге откровения, я с облегчением набрал в грудь воздух — и отпустил свой пуп на свободу.

Алан вскинул глаза на слушателей.

— И черт меня подери, — сказал Кассиус, — если моя задница, будь она неладна, не усохла.

4

Алан истощил терпение слушателей. Ничего подобного он никогда не рассказывал — история была довольно неуместная, и хотя прямо никого не задевала, тем не менее неприятная и никакого касательства к ним не имеющая. Засмеялся один Сэм — из вежливости, но как-то слишком уж озадаченно, и кроме Алана и, разумеется, Рослин, которая чувствовала свою ответственность как продюсер, все сочли, что это смех без причины. Я полагаю, все упирается в отсутствие вкуса. Скорее всего, и высот в своей профессии Алан не достиг по той же причине. У него нет чутья, а адвокату чутье так же необходимо, как актеру: оно подсказывает, чего требует момент — что поможет, а что помешает взбудоражить и вместе с тем направить в нужное русло ум и чувства. Только дурак примется рассказывать такую длинную историю, когда все ждут не дождутся фильма.

А теперь все готовятся к просмотру. Мужчины расставляют кресла вровень с диваном, устанавливают проектор, развертывают экран. Сэм управляется с пленкой, пытаясь тем временем поддерживать разговор, но никто его не слушает. До всех вдруг доходит, на что они себя обрекли. Порнографические фильмы не смотришь, расположившись в гостиной с кружкой пива в руке и приятелями по бокам. Ничего неудачнее и придумать нельзя: ни тебе в охотку посмотреть фильм в одиночестве, ни тебе обменяться впечатлениями. Втайне они испытывают такой же испуг и досаду, как бывает в ванной, когда поворачиваешь кран, готовясь принять теплый душ, а тебя окатывает ледяной водой. Вот, наверное, почему, теперь, когда фильм начался, они то и дело смеются.

Название — «Злодеяние» — прыгает на старом в полосах, дырах и пыльных складках экране. На диване мужчина и женщина, они пьют кофе. О чем-то разговаривают. Их реплики изображают титры в увитой цветами рамке, она перемежается с кадрами, где актеры пока что подносят чашку к губам, улыбаются или закуривают сигарету. Мужчину, по всей видимости, зовут Фрэнки Айделл; он разговаривает со своей женой Магнолией. Фрэнки — брюнет, жутковатый на вид; он открывает душу Магнолии, брюнетке, с которой они похожи, как две капли воды, вздевая при этом сильно насандаленные брови.

Вот что гласят титры:

Фрэнки. Она вот-вот придет.

Магнолия. На этот раз плутовке так легко не отделаться.

Фрэнки. Да, на этот раз мы хорошо подготовились. (Смотрит на часы.) Слышишь? Она стучит!

В кадре — высокая блондинка, она стучит в дверь. Блондинке, по всей видимости, за тридцать, но ее тщатся выдать за пятнадцатилетнюю, обрядив в куцее платьице и шляпку в бантиках.

Фрэнки. Элинор, войди же.

Как и следовало ожидать, зрители только что не падают от хохота. Ну и совпадение — нарочно не придумаешь. «Ах, Фрэнки, мне тебя не забыть!» — восклицает Элинор Словода, и все, кроме Рослин Спербер, смеются. Посреди общего веселья Рослин — мысли ее явно далеко — озабоченно спрашивает:

— Как вы думаете, не следует ли остановить фильм на половине, чтобы лампа не перегрелась?

Остальные гикают, хохочут до упада: так комично их замечания вплетаются в сюжет.

Фрэнки и Магнолия усаживаются по обе стороны Элинор, героини фильма. Посидев с минуту тихо, они без каких-либо предварений — довольно неуклюже — накидываются на нее. Магнолия целует ее, Фрэнки хватает за грудь.

Элинор. Как вы смеете! Прекратите!

Магнолия. Кричи, кричи, детка. Это тебе не поможет. Через наши стены звук не проходит.

Фрэнки. Мы заставим тебя слушаться.

Элинор. Это возмутительно. Я дотоле нетронута. Не прикасайтесь ко мне.

Титры гаснут. Их сменяет надпись: Но от решительной парочки не уйти. На экране постепенно проступает фигура Элинор — она в плачевном положении. Руки ее привязаны к спускающимся с потолка петлям: Фрэнки и Магнолия все более активно наскакивают на нее, она лишь извивается — а что еще ей остается? Супруги — с чувством, с толком — подвергают ее всяческим унижениям, плотоядно лапают.

Зрители перестают смеяться. Наступает молчание. Глаза безотрывно пожирают сцены, развертывающиеся на экране Сэма Словоды.

Элинор раздета. Стащив с нее — в последнюю очередь — панталончики, Фрэнк и Магнолия описывают около нее круги, скабрезно улыбаясь, корчась от похоти, — гротескная пантомима. Элинор лишается чувств. Магнолия споро освобождает ее от пут. Фрэнк несет ее бездыханное тело.

И вот уже Элинор прикручена к кровати, чета истязает ее — щекочет перьями. Тела извиваются на постели, и такие у них невообразимые позы, такие новаторские сочетания, что зрители подаются вперед: можно подумать, Сперберам, Росманам и Словодам не терпится обнять мелькающие на экране фигуры. Их руки втуне кружат у экрана, мечутся туда-сюда на белом фоне, освещенном так, что выпуклости и выемки — пальцы, тянущиеся к животу, рты к неудобопроизносимым местам, кончику соска, воронке пупка, — плывут, увеличенные до гигантских размеров, растекаются и, качаясь и дергаясь, падают, загораживая объектив.

Губы их, помимо воли, еле слышно что-то бормочут. Они раскачиваются, каждый с головой ушел в себя, для него никого не существует, кроме теней на экране, изнасилованных или насильников, — до того разыгралось воображение.

В финале фильма Элинор, невинной шлюхе, разрешают встать с кровати.

— Душки, — говорит она, — это требуется повторить.

Проектор работает вхолостую, мотор продолжает вращаться, конец ленты трепыхается — шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ.

— Сэм, да выключи же ты его, — говорит Элинор.

Но когда свет зажигается, смотреть друг на друга они не могут.

— А нельзя ли прокрутить фильм еще разок? — спрашивает кто-то.

И снова Элинор стучит в дверь, и снова ее привязывают, растлевают, насилуют и доводят до экстаза.

Но теперь они смотрят фильм вполне трезво, в комнате от их разгорячившихся тел душно, темно, темнота — своего рода бальзам для оргиастических зрелищ. В Олений парк, думает Сэм, в Олений парк Людовика ХV свозили красивейших девушек Франции, и там эти девушки для услаждения, разодетые в дивные шелка, раздушенные, в напудренных париках, с налепленными на щеки мушками, пребывали в ожидании, когда придет их черед усладить короля. Вот так Людовик разорял страну, опустошал казну, готовил потоп[6], а тем временем в его саду летними вечерами девы — прелестные орудия любострастия одного человека, бесстыдное воплощение власти короля — разыгрывали живые картины, изображали в лицах злодеяния того далекого века. В том веке жаждали богатства, чтобы пользоваться его плодами; в наше — рвутся к власти, чтобы заполучить еще больше власти; власть громоздит пирамиды абстракций, порождающих пушки и проволочные заграждения, эту основу основ для людей у власти, этих королей нашего века, а они на досуге всего-навсего ходят в церковь, любят, как они утверждают, исключительно своих жен и едят исключительно овощи.

Возможно ли, спрашивает себя Сэм, чтобы Росманы, Сперберы, Словоды, когда фильм кончится, все до одного разделись догола и ударились в непотребство: вон как их разобрало. Да нет, ничего такого не случится, он знает: когда проектор уберут, они примутся отпускать шуточки, поедать заготовленные Элинор закуски, накачиваться пивом, и он туда же. И шутки первым начнет отпускать он.

Сэм прав. Фильм заставил его осознать их мелкотравчатость донельзя остро. И пока они — щеки у них разгорелись, глаза чуть не выскакивают из орбит — накидываются на бутерброды с ветчиной, салями и языком, Сэм ну их поддевать.

— Рослин, — окликает он ее, — как там лампа, уже остыла или еще нет?

Рослин не отвечает: она поперхнулась пивом, лицо ее каменеет, и чтобы ее не подняли на смех, смеется первой.

— Пап, ну а нервничать-то чего? — спешит вмешаться Элинор.

Начинается обсуждение фильма. Интеллектуалы как-никак, они должны показать, что хоть и унизились до его уровня, понимают, что почем. Кто-то заговаривает об актерах, спор снова разгорается.

— Я отказываюсь понимать, — говорит Луиза, — почему, по-вашему, трудно определить, кто они. Порнографией, как правило, занимаются уголовники и проститутки.

— А вот и нет, рядовая проститутка на такое не пойдет, — не сдается Сэм. — Тут нужен особый склад личности.

— Для такого дела требуются эксгибиционисты, — говорит Элинор.

— Все упирается в экономику, — гнет свою линию Луиза.

— Интересно, что они чувствуют, эти девицы? — вопрошает Рослин. — Мне было их жаль.

— А мне хотелось бы быть оператором, — говорит Алан.

— А мне — Фрэнки, — меланхолически роняет Марвин.

Долго тянуться такой разговор не может. Шутки смолкают. Все едят. Когда же разговор снова завязывается, он переходит на другие темы. С каждым проглоченным куском возбуждение от фильма мало-помалу иссякает. Они судачат: перебирают, кто из холостяков на вчерашнем сборище за кем приударял, кто надрался, кого выворотило, кто что сморозил, кто ушел с чужой девушкой. Когда эти темы исчерпаны, кто-то упоминает пьесу, но ее никто не видел. И вот они уже заговорили о книгах, концертах, моноспектакле актера, с которым приятельствуют. Разговор, как и положено, проходит свой круг. Мужчины рассуждают о политике, женщины тем временем толкуют о модах, школах с передовыми методами обучения, обмениваются рецептами блюд. Сэму не по себе: он знает, что Элинор такое разделение рассердит, она будет обвинять мужчин в предвзятости, в глубинном презрении к женскому интеллекту.

— Но ты же присоединилась к ним, — обороняется Сэм. — Никто не заставлял тебя сидеть с ними.

— Я что, могла оставить их одних? — парирует его выпад Элинор.

— Пусть так, но почему женщины всегда сбиваются в кучку?

— А потому что мужчинам их разговоры не интересны.

Сэм вздыхает. Он говорил с подъемом, но на самом деле он заскучал. Люди они славные, приятные, думает он, но ужас до чего заурядные, и сколько же лет он провел среди таких вот людей, перебрасываясь плоскими шуточками, обмениваясь плоскими сплетнями, живя плоскими будничными интересами, в этом узком кругу, где каждый пестует другого самим фактом своего присутствия. Вот она — колыбель среднего класса, к такому выводу, как ни горько, приходит Сэм. Настроение у него испорчено. Все, что ни возьми, не дает удовлетворения.

Алан присоседился к женщинам. Он обожает потчевать друзей затейливыми блюдами своего приготовления, и сейчас он делится с Элинор рецептом оладушек с черникой. Марвин подсаживается к Сэму.

— Я вот что хотел тебе сказать, — говорит он. — История Алана мне кое о чем напомнила. На днях я встретил Джерри О’Шонесси.

— Где он сейчас?

Марвин отвечает не сразу.

— Сэм, я ошеломлен. Он на Бауэри[7]. По всей видимости, спился.

— Он всегда был не дурак выпить, — говорит Сэм.

— Угу. — Марвин трещит костяшками пальцев. — В какое гнусное время мы живем, Сэм.

— По-видимому, такое же время переживала Россия после 1905 года, — говорит Сэм.

— Однако у нас революционной партии оно не породит.

— Нет, — говорит Сэм, — у нас оно ничего не породит.

Мысли его заняты Джерри О’Шонесси. Как он выглядел? Что говорил? Сэм расспрашивает Марвина, цокает языком: картина неутешительная. Он тоже ошеломлен. Придвигается поближе к Марвину: как-никак их многое связывает. Что ни говори, столько всего было прожито вместе. В тридцатые оба были членами Компартии, нынче обоим политика опостылела, и хотя оба все еще числят себя радикалами, прежний пыл угас, цель утеряна.

— Для меня Джерри был героем, — говорит Сэм.

— Для всех для нас, — говорит Марвин.

Легендарный Джерри О’Шонесси, думает Сэм. Партийный кумир прежних дней. Все они вышли из среднего класса, и герой из рабочих был им позарез необходим.

Должен сказать, у меня, в отличие от Сэма, Джерри О’Шонесси никогда особого восторга не вызывал. Я считал его показушником, донельзя самодовольным. Сэм же с его зажатостью, жаждой путешествий, приключений и романов не мог не преклоняться перед О’Шонесси. Во всяком случае, успехами Джерри Сэм восхищался.

Бедняга Джерри, скатился на дно — какой конец! А ведь чем только он не занимался. И охотничал на Аляске, и шоферил у гангстеров, и воевал в Иностранном легионе, и верховодил в профсоюзах. Нос перебит, подбородок в шрамах. Когда он рассказывал, как был моряком или воевал в Испании, стенографистки и швейники, радиожурналисты и актеры не у дел слушали его развесив уши, точно провозвестника новой романтики, и кровь у них кипела — так завораживали его революционные пророчества. Неслыханного обаяния человек. В ту пору его любовь к себе легко сходила за любовь к угнетенным массам.

— А я думал, он по-прежнему в партии, — говорил Сэм.

— Да нет, — говорит Марвин. — Помнится, его вышибли из партии пару лет назад. По-видимому, он тырил по мелочам партийные деньги, так, во всяком случае, говорили.

— Жаль, что он не стянул их кубышку. — В голосе Сэма горечь. — Сколько лет они его употребляли почем зря.

Марвин пожимает плечами.

— Еще надо определить, кто кого употреблял. — Усы его совсем обвисли. — Дай-ка я тебе расскажу о Сондерсоне. Вот он так и не вышел из партии. Самый передовой дантист в Нью-Йорке.

Оба смеются.

Пока Марвин повествует о Сондерсоне, мысли Сэма витают далеко. С тех пор как Сэм вышел из партии, он много чего прочел. И может много чего рассказать о концлагерях, тайной слежке, политических казнях, московских процессах, эксплуатации трудящихся в СССР, привилегиях бюрократии — все это его мучит. Из-за утраты страны, которую он никогда не видел, и неприятия страны, в которой живет, он впал в раздрай.

— Теперь видно, какой ужас эта наша партия, — вырывается у него.

Марвин кивает. Они пытаются уразуметь, почему между знакомыми им членами партии, попеременно то жалкими, то симпатичными, то неприятными людьми, мало чем от них отличающимися, и масштабной логикой истории, оборачивающейся бессчетными смертями, — такая пропасть.

— Все это шизофрения, — говорит Сэм. — Современная жизнь шизофренична.

Марвин согласен. Они не раз единодушно приходили к такому выводу и, хотя им самим наскучило их нытье, тем не менее они находят утешение в этих жалобах. Марвин спрашивает Сэма: не бросил ли он работу над романом, Сэм отвечает: «Временно». Ему не удается найти форму, объясняет он. Писать реалистический роман он не хочет: реальная жизнь уже не реалистична.

— Я сам не понимаю, в чем дело, — говорит Сэм. — Если честно, я, сдается мне, дурачу сам себя. Мне никогда не закончить роман. Я просто тешу себя мыслью, что когда-нибудь напишу что-нибудь стоящее.

И так они и сидят — в унынии дружеская поддержка необходима. Разговор иссяк. Алан и женщины тоже замолчали.

— Марвин, — спрашивает Луиза, — который час?

Все собрались уходить. И Сэму — ничего не попишешь — вместо того, чтобы подобраться к цели окольным путем, приходится идти напролом:

— Я что хотел спросить, — шепчет он Росману, — ты не против, если я задержу фильм на день-другой?

Марвин смотрит на него.

— О чем речь, Сэм, да ради Б-га. — Голос у него скорбный. — Я что, не понимаю. — И треплет Сэма по плечу в знак того, что передает ему право собственности. Они ощущают себя заговорщиками.

— Если тебе понадобится проектор… — предлагает Сэм.

— Да нет, — говорит Марвин. — Это мало что изменит.

5

День, что ни говори, был хуже не придумаешь. Сэм и Элинор прибираются: выбрасывают окурки из пепельниц, моют немногочисленные тарелки; они недовольны, как собой, так и друг другом.

— Пустая трата времени, — бросает Элинор, и Сэм не может не согласиться.

Он ничего не написал, проторчал весь день дома, и вот уже и вечер наступил, а он слишком много трепал языком, слишком много ел, к тому же просмотр фильма его разбередил. Он знает: перед тем, как лечь спать, они с Элинор посмотрят его еще раз: Элинор дала согласие. Но, как часто в последнее время случается с Сэмом, предвкушение близости не приносит радости. Как знать, будет Элинор в настроении или нет — от него тут ничего не зависит. И это угнетает; Сэм знает, что он, как водится, будет виться вокруг Элинор, точно нашкодивший пес. Но обижайся не обижайся он на нее, сердись не сердись на себя, существенно он ничего изменить не может. В такие моменты память язвит их своим жалом. Ведь так было не всегда. Когда они поженились, да и в те полгода, что до женитьбы прожили вместе, все было иначе. Их тянуло друг к другу, и каждый говорил другому — слегка преувеличивая, но не кривя душой, — что ни с кем еще ему не было так хорошо.

Я, сдается мне, романтик. Я всегда считал, что нет лучшего времени в жизни человека. В конце концов, нам так мало чего удается достичь, а это короткое время, когда нас любят, когда мы одерживаем любовные победы, дает нам блаженное сознание своей силы. В эту пору нас крайне редко занимает, что мы так мало значим: так много мы значим. В случае Сэма разочарование было особо тяжким. Как и многие молодые люди, он втайне мнил себя любовником хоть куда и тешил тем свою гордость. В это трудно верить, если в то же время — тоже втайне — не пребывать в убеждении, что любовник ты никудышный. И, что бы там ни говорил Сергиус, та самооценка более волнующая и оттого более лестная, чем тот трезвый взгляд, с которым Сэм по зрелом размышлении вынужден согласиться: мужчина в постели полностью зависит от великодушия женщины. Как я уже сказал, Сэм этот взгляд разделяет: ведь как-никак он свидетельствует о зрелости; однако в глубине души, пусть и замороченной психоанализом, не может избыть обиду на Элинор: она и сама не оценила по достоинству этот его сокровенный дар и не дала ему облагодетельствовать других женщин. Я насмехаюсь над Сэмом, но он и сам насмехался бы над этой своей слабостью. Впрочем, никакого значения это не имеет — насмешками делу не поможешь, а Сэма корежит затаенная, саднящая боль: быть отвергнутым миром еще куда ни шло, куда хуже быть отвергнутым твоей подругой; или, что одно и то же и точнее характеризует случай Сэма: никогда не знать наперед, когда Элинор его оттолкнет.

Возможно, я слишком много внимания уделяю этому обстоятельству, но только потому, что оно так много значит для Сэма. Отношения у них с Элинор на самом деле вполне сносные — мне знакомы пары, которые мало что связывает, а то и вовсе ничего не связывает. Но сравнение с ними Сэма не утешает: мерки у него высокие. Как и у Элинор. Я убежден: тяжелее всего тем, для кого любовь — искусство. У них не остается сил ни на что другое. Из всех творцов они самые злосчастные.

Продемонстрировать образчик? Сэм и Элинор на диване, проектор, запущенный на самую малую скорость, воссоздает пантомиму с тремя персонажами. Если бы можно было оживить эти тени… впрочем, ведь им и впрямь дарована жизнь, такого рода жизнь. Сэм и Элинор напротив — всего лишь позыв, томление, предвкушение, не более того: они чуть не полностью переселились во Фрэнки, Магнолию и Элинор, персонажей фильма. Разнообразие поз неимоверное. Редкое по разнузданности действо в исполнении пяти призраков.

Самокритичный Сэм! Пленка крутится, и не то чтобы у них с Элинор получилось кое-как, но и не то чтобы получилось как нельзя лучше. Это грязь, откровенная порнуха, это взмах поганой метлы, похабно вклинившийся между семейными неурядицами и яичницей на завтрак. Такая грязь, что Сэм лишь наполовину — цельность ему не свойственна, — может хоть как-то участвовать в этом действе. Другая его часть, то есть ум, бьется в истерике, точно бюргер, которому наставляют рога. Свою тревогу он контролирует — щупает ее пульс. Продержится ли он достаточно долго, чтобы Элинор была довольна? А что, если дети вернутся домой? От него ничего не зависит. Посреди цирковых кунштюков ему вдруг мерещится, что в комнату врываются дети. «Пап, ну а нервничать-то чего?»

Так оно и идет. Сэм, любовник, понимает: он на пределе. Вот он Фрэнки Айделл, растлитель девиц: «На, получай! Так тебе и надо, шлюха!», а вот тело его вздымается, опускается, руки ласкают — и он уже не более чем пример из учебника по психоанализу. Чувствительность его мошонки — вот что сейчас занимает Сэма. Он читал, что так у мужчин проявляется женское начало. Насколько сильна в нем латентная гомосексуальность, тревожится Сэм, врезаясь тем временем в Элинор, и струящийся с него пот холодеет. Уж не отождествляет ли он себя с Элинор из фильма?

Технически все получилось вполне неплохо. Они лежат бок о бок в темноте, фильм закончился, в затихшей комнате гудит проектор, лишь он никак не уймется. Сэм встает, выключает проектор, снова ложится в постель, целует Элинор в губы. По всей видимости, ей было лучше, чем ему; она нежничает — чмокает его в кончик носа.

— Знаешь что, Сэм, — говорит Элинор, она чуть отодвинулась, — по-моему, я уже видела этот фильм.

— Когда?

— Ты знаешь когда. В тот раз.

Сэм с тоской думает, что женщина всего к тебе добрее, когда предается воспоминаниям о своих изменах.

— В тот раз! — повторяет он.

— Вроде бы.

Отталкиваясь от воспоминания, которое, как падающая звезда, сначала видится точкой где-то в мозгу, потом разрастается — и до того оно мерзкое, что зрачок чуть не лопается. В темноте Сэм ворошит прошлое, и его охватывает расслабленность. Тому уж лет десять, если не одиннадцать, они еще не поженились, но уже сошлись. Элинор еще тогда ему об этом рассказала, но в детали никогда не вдавалась. Участвовали в том действе вроде бы двое мужчин и еще одна девушка, все были пьяны. Смотрели один фильм за другим. Сэма, хоть он и противится, влечет эта картина. Как она его ранит, как возбуждает. Сколько лет он об этом не вспоминал, а вот помнит же. В темноте он дивится тому, как безрассудны муки ревности. Ту ночь он больше не в состоянии представлять, — и оттого она еще более реальна; Элинор, его пухленькая женушка, чья пышная грудь распирает халат, позабытая героиня разнузданных оргий. Чистой воды глупость, уверяла его Элинор: она и тогда любила Сэма, а тот, другой, — лишь фантазия, от которой ей хотелось избавиться. Так ли было и сегодня, думает Сэм, или Элинор любил Фрэнки, Фрэнки из других фильмов, Фрэнки в лице тех двоих, с которыми после той давнишней ночи она никогда больше не виделась?

Какое наслаждение дает мне эта боль, думает Сэм, — он вне себя.

Ничего особо извращенного тут нет. Если Элинор причиняет ему страдания, значит, она жива, жива для него. Я часто замечал, что для нас существуют лишь те, кто может причинить нам страдания; Элинор, грозная, не имеющая конкретного облика фигура, ничуть не похожа на ту теплую Элинор под боком у Сэма, ту притягательную Элинор, которой дано ранить его. Значит, наслаждение страданием — родной брат куда более острого наслаждения, наступающего вослед страданию. Сэм, вконец обессиленный, лежит в объятиях Элинор, и они разговаривают, сыплют сподручными особыми словечками закоренелых профессионалов, уговариваются, что никогда больше не станут перед экраном, что оно, конечно, возбуждает, но в то же время и несколько отчуждает, что в общем и целом было недурно, но как-то это не того, что вот то у него здорово получилось, а вот насчет другого она точно не скажет. Такие разборы у них давно в ходу, это означает, что они открыты друг другу и друг к другу добры. В тех случаях, когда дело швах, они не обсуждают, что и как, а засыпают молча. Но сейчас Элинор было хорошо, и оттого Сэму, хоть ему хорошо и не было, не так досадно, и они разговаривают, то винясь, то нахваливая друг друга, как водится у старых товарищей. Элинор засыпает, Сэм еще не совсем заснул, прижавшись к ее теплой спине, он положил руку на ее округлый живот и испытывает при этом такую гордость, точно сам его изваял. Он дремлет и дремотно думает, что в таких редких минутах животной радости, таком недолгом сродстве с телом, доверчиво забывшимся сном подле него, таком покое, который дарует ему ее тепло, — в этом и есть смысл жизни, чего еще можно требовать? Что из разочаровывающей, опустошающей череды тусклых лет рождаются редкие минуты, когда она так близка ему, и в годах, пройденных вместе, заключается награда, более весомая, чем все то, что в них вложено.

Потом мысль его перескакивает к роману, который он хочет написать, и снова сна ни в одном глазу. Так бывает, когда примешь снотворное, а оно не подействует, и ты мечешься в постели, и беды, от которых ты спасался снотворным, пугают еще пуще. Сон, обещанный опустошающей близостью, не наступил, — и что в итоге: разбереженные чресла, растравленная ревность к поступку десятилетней давности, невыносимая до такой степени, что в пот бросает, неприязнь к женскому телу, мешающему расправить руки-ноги. День ухлопан впустую, говорит он себе, ухлопан так же, как многие, ох как многие дни его жизни, а завтра в своем кабинете что он такое — всего-навсего десять пальцев, колотящих по клавишам машинки, и печатают они диалог Брамбы, жителя Венеры, и Лили Дидс, звезды Голливуда, в то время как огромный труд, которым он обманывал себя, держа его перед собой, как залог своей ценности, этот великий роман, который одним рывком должен был выдернуть его из того тупика, где он задыхается, в чьих многочисленных героях он раскроет невероятное в своей сложности видение жизни, безнадежно разлагается на берегу бесплодных усилий. Набросок тут, несколько страничек там, он развалился бесформенной грудой ничем не скрепленных случайных мыслей и незаконченных эпизодов. Главного героя и того нет.

Да и откуда сегодня взяться герою, думает Сэм, человеку действия и мысли, способному и в грех впасть, и добро сотворить, крупной личности, человеку масштабному. У нас же разве что современный герой, и за душой у него ничего, кроме гадостных желаний, осуществить которые ему не дано. А нужен тот, кто мог бы предъявить себя миру, кто-то — неважно кто, — только не он. Кто-то, думает Сэм, кого, по здравом размышлении, быть не может.

Романист, думает Сэм, обливаясь потом под одеялом, должен ополчаться против мира и стремиться быть с ним заодно; должен бояться жизни и жаждать жить полной жизнью; считать себя ничтожеством и верить, что он выше всех. Женское начало в нем требует подтверждений, что он мужчина; он мечтает о власти, но не в силах добиться ее; любит себя превыше всего и оттого презирает все, что собой представляет.

Он такой и есть, думает Сэм, он — то, что доктор прописал, а поди ж ты, писателем не стал. Запала, убежденности — вот чего ему недостает. Ему только и остается написать когда-нибудь статью о том, что собой представляет настоящий писатель.

В темноте воспоминания встают, поднимаются как на дрожжах. Из богемного, такого далекого прошлого всплывает фигура подруги Элинор, эта девушка заболела, и ее поместили в сумасшедший дом. Сэм и Элинор навестили ее, поехали к ней на пригородном поезде, расположились на лужайке в саду сумасшедшего дома, а пациенты тем временем ходили около них кругами, выпевая какой-то лишь им ведомый перечень сетований или сглузду шарахаясь от севшего на руку комара. Подруга молчала. Улыбалась, до крайности немногословно отвечала на их вопросы, потом снова принималась разглядывать солнечные лучи, голубое небо. Когда они уже собрались уходить, она отвела Сэма в сторону:

— Они насилуют меня, — зашептала она. — Каждую ночь, когда запирают двери, они врываются в мою комнату и снимают фильм. Я играю главную роль, и меня подвергают чудовищным надругательствам. Скажи им, чтобы они оставили меня в покое: иначе мне не уйти в монастырь.

И пока она говорила, ее трясло от ужаса, руки царапали одна другую. Бедная, исстрадавшаяся подруга. Они навестили ее еще раз, она уже гугнила что-то невнятное, лицо ее уродовала идиотская улыбка.

Сэм весь в поту. Он мало что знает, а узнать надо так много. Молодость его пришлась на годы депрессии, тогда первостатейно важными были вопросы экономические. Что он может знать о безумии или о религии? Он так далек от них. Он — полукровка, думает Сэм, рос, не зная религии, он — плод союза матери, наполовину протестантки, наполовину католички, и отца, наполовину католика и наполовину еврея. Еврей он лишь на четверть, но, несмотря на это, он — еврей, во всяком случае, ощущает он себя евреем, ничего не знающим ни о Евангелии, ни о скинии или литургии, евреем по случаю, по складу ума. Что… что он знает о покаянии, самопожертвовании? умерщвлении плоти? любви к ближнему? Заботят ли меня мои отношения с Б-гом? — размышляет Сэм, кисло ухмыляясь в темноте. Нет, это никогда не заботило его, думает он, ни в горе, ни в радости. «Они снимают фильм, — нашептывает в ухо его памяти та девушка, — поэтому я не могу уйти в монастырь».

До чего же страшен сумасшедший дом. Прямо-таки концентрационный лагерь, заключает Сэм. А что, если настанет время, когда весь мир станет концентрационным лагерем, хотя такое умонастроение у него может быть и от сознания безвыходности своего положения. «Не старайтесь решить мировые проблемы», — слышит он голос Сергиуса и молотит кулаком по сбившейся подушке.

Сможет ли он построить роман? Какую форму ему придаст? Это так сложно. Слишком роман его рыхлый, думает Сэм, слишком разбросанный. И заснет ли он когда-нибудь? Он устал, мускулы напряжены, его пучит, он снова затевает старую игру: пытается убаюкать себя.

— Я не чую ног, — уговаривает себя Сэм, — мои ноги замлели, икры онемели, икры онемевают…

На полпути от бодрствования к дреме, в апатии, навалившейся на него под одеялом, я подаю Сэму мысль:

— Одолей время, и хаос придет в порядок, — говорю я ему.

— Одолей время, и хаос придет в порядок, — повторяет он вслед за мной и, отчаявшись забыться, бормочет в ответ: — Я не чую носа, мой нос онемел, мои веки отяжелели, мои веки отяжелели…

И так Сэм, человек, вознамерившийся жить, не зная боли, и в результате не знающий радости, вступает в мир сна.

Какой скучный кошмар эта наша жизнь!

1952

Загрузка...