Договорись со своей тенью

Герман сидел на скамье в парке своего родового поместья и лениво просматривал утренние газеты. Было чудесное сентябрьское воскресное утро. С озера дул лёгкий, порывистый ветерок. На балконе старинного особняка девятилетняя Грета заигрывала со своим красивым кузеном и маленьким зеркальцем пускала солнечных зайчиков в его «королевское» лицо. Герман обладал лицом, считающимся эстетическим идеалом – угловатым по своей структуре: области щёк, лба и подбородка были сильно выражены. Бледная кожа и голубые глаза контрастировали с черным цветом его длинных волос.

Сначала Герман улыбался и, прикрыв глаза, великодушно ждал, когда девочка наиграется, поглядывая в колонку новостей. Одно из сообщений привело его в невероятное возбуждение. Герман раздраженно махнул кузине рукой, порывисто встал со скамьи и, отвернувшись, внимательно вчитался в текст: «Министерство иностранных дел Германии получило информацию от Suermondt-Ludwig-Museum в Аахане о том, что картины немецких художников, которые считались пропавшими после войны, обнаружены в художественном музее города Симферополя, в Крыму. Музей не собирается вести переговоры о реституции (возвращении) 87 картин, поскольку это не предусмотрено действующим законодательством. Куратор выставки «Галерея теней» Suermondt-Ludwig-Museum Филипп Беккер назвал неожиданную находку замечательным событием. По его словам, о возвращении полотен на родину речь не идёт. «Главное – знать, где картины, что они существуют и что с ними всё в порядке».

Отдельной колонкой размещался каталог художников, чьи картины были неожиданно обнаружены в музее Крыма.

Герман быстро пробежал взглядом по каталогу и, обнаружив фамилию прадеда, сжав кулак, ударил по скамье. Радость и гнев – такие две противоречивые эмоции переполняли его одновременно: долгие годы посвятить поискам пропавших фамильных полотен, быть так близко к их обретению – и услышать резюме этого Беккера из «Галереи теней»!

«Нет уж, дудки! Не тебе распоряжаться судьбой чужих картин! Теперь они стоят в десятки раз дороже! И надо же было им найтись именно в Симферополе! Такое странное совпадение!» – подумал Герман. Он быстро и решительно зашагал в сторону дома. Нельзя терять ни минуты!

Самолёт задерживался, и София облегчённо вздохнула: есть время успокоиться и продумать сцену встречи. Надо сказать что-то необычное и в то же время простое, не пафосное. По письмам Герман ей очень нравился. И так хотелось понравиться ему! С одной стороны, София была рада, что он наконец прилетает, однако, с другой, осознавала, что не только и не столько она была предметом его интереса. Они вели переписку несколько месяцев, но едва Герман узнал о картинах, как тут же примчался.

Девушка понимала, что она, вероятно, будет только приятным бонусом для него в этом путешествии в поисках утраченных фамильных полотен. А лучше бы наоборот – чтобы найденные картины стали приятным дополнением к их романтической истории, которая должна обязательно счастливо продолжиться. Надо же было этим картинам преспокойно полвека находиться в музее, где София так часто бывала с иностранными туристами! Уже год смотрела на эти полотна и не подозревала, что шесть из них принадлежат семье Германа! А он ни разу не намекнул, не рассказал о том, что ищет картины. Только на днях позвонил и попросил уточнить: есть ли в музее полотна за подписью «Кингсховер-Гютлайн»? Конечно, есть! Это самые, на её взгляд, достойные полотна, за которые стоило «рубиться» двум странам.

Уж она-то кое-что понимает в живописи – родилась в семье художников. Мама и отец – оба художники, которые и свою трёхкомнатную квартиру переоборудовали под мастерскую. Сколько София себя помнила, её всегда окружали картины. Она и первые шаги делала, держась за деревянные ножки мольбертов, и чуть ли не с пелёнок путешествовала с родителями по выставкам. Никто не сомневался, что Сонечка пойдёт по стопам предков. А она возьми да поступи на факультет иностранных языков. Да ещё основным выбрала немецкий. Правда, София порисовывала играючи. В одной ей известной манере, никому не подражая. Комментировала свои незатейливые эскизы, метко называемые музыкальным словечком «экзерсисы», просто: «Малюю – как дышу». Однако находились мастера, которые всерьёз хвалили её работы. Не стоит скромничать, утверждали они, можно вполне организовать выставку молодого дарования. Однако девушка не относилась к своему творчеству серьёзно и только посмеивалась в ответ на лестные предложения.

София наблюдала, как спустились по трапу немногочисленные в это время года пассажиры, как поднялись в автобус. Она узнала Германа сразу – уже издали. Нет, рассмотреть никого с такого расстояния невозможно, но с появлением на трапе высокого молодого человека в светлом пальто её сердце тотчас подпрыгнуло: «Это он!» – и гулко забилось в груди.

София достала из сумочки пудреницу и глянула в зеркальце. Её руки подрагивали от волнения, на щеках горел румянец. «Совсем как русская матрёшка», – иронично подумала о себе София и попыталась принять равнодушный вид. Но как-то не вышло.

Автобус с пассажирами приближался к воротам, и вместе с ним неумолимо приближалась судьба Софии. Она абсолютно точно знала это. Сейчас ей даже показалось, что время замерло, остановилось и некто шепнул ей: «Запомни это мгновение».

Автобус остановился, и Герман – теперь София видела, что не ошиблась, – великолепный, с развевающимися на ветру чёрными длинными волосами Герман шагнул на крымскую землю. Он был так элегантен и красив! От невозможности смотреть ему в лицо София даже отвернулась в сторону. Герман подошёл и слегка обнял Софию, потом немного отстранился и посмотрел ей в глаза:

– Привет. Пришлось долго ждать? Ты замёрзла?

София отрицательно мотнула головой и судорожно сглотнула. Все слова – и пафосные, и простые – куда-то улетучились, исчезли, провалились. Только мысль: «Это он!» – кружила и кружила в её пустой голове. Да ещё звенели колокола. София не могла понять: откуда в аэропорту колокола?

– Куда идём? К такси? – прозвучал сквозь колокольный звон вопрос Германа.

– Да, к такси, – эхом отозвалась София.

И он взял её под руку:

– В жизни ты намного лучше, чем на фотографиях.

– Ты тоже.

Герман не захотел терять ни минуты. Отель, душ, обед? После, только после посещения музея! Он должен убедиться, что нашёл именно то, что так долго искал.

Автомобиль подъехал к художественному музею, и Герман поспешил ко входу. Они вошли в двухэтажное здание начала прошлого века. София купила в кассе два билета. Пока девушка рассчитывалась, Герман огляделся. В холле слева от входа висело большое зеркало. Центральная лестница вела наверх и расходилась на втором этаже на обе стороны – к выставочным залам. Здание и выглядело на свои сто лет: высокие, потрескавшиеся в углах потолки давно не видели ремонта.

– Сюда, – показала направо София.

И они вошли в зал. Герман на мгновение остановился, внутренне весь подобрался. Его лицо стало серьёзным, а взгляд голубых глаз – пронзительно-сосредоточенным.

Все шесть картин, принадлежащие кисти Кингсховера-Гютлайна, висели на одной стене. Герман подошёл сначала вплотную, внимательно рассмотрел таблички под каждой из них, затем отошёл от стены на несколько шагов и снова вернулся к картинам. Достав из кейса лупу, тщательно рассмотрел каждое полотно. Лицо его оставалось серьёзным, между бровями пролегла вертикальная морщина, которая его ничуть не портила и, на взгляд Софии, наоборот, делала ещё привлекательнее. Она стояла поодаль и наблюдала, а вернее, любовалась своим гостем. Наконец он отошёл от своего наследства, посмотрел на Софию и улыбнулся, удовлетворённый осмотром.

– Взгляни на это «Озеро», – обратился он к девушке.

На картине было изображено вечернее озеро. Высокие тёмные деревья на первом плане служили обрамлением всего вида, направляя взгляд в залитую светом даль и уходящее вглубь пространство, наполненное серебристым воздухом. Длинные вечерние тени контрастировали с солнечной дымкой, ещё обволакивающей дали. Ощущение глубины картины автор усилил с помощью холодных голубых, все более блекнущих в отдалении тонов. От воды веяло свежестью и прохладой. Герману хорошо было знакомо это место. Зарисовки делались в окрестностях его родового поместья, которые сами по себе являлись замечательными произведениями искусства. Герман с трудом оторвался от созерцания картины и перевёл взгляд на свою спутницу.

– Картина очаровательна! Ты согласна?

– Да.

– Она словно живая. Я почувствовал дуновение свежего вечернего ветра и ощутил запахи летних трав.

– Да, это удивительно. Как музыка вызывает зрительные образы, так и картины способны звучать, – отозвалась София.

– Я думаю, эта вещь самая замечательная из всего наследия моего предка! А ты знаешь, это озеро – как часть нашей семьи, всего нашего рода.

– Автору лучше всего удаются его родные места. Ведь писать – это то же самое, что чувствовать.

– Согласен, и я бы с удовольствием выпил с тобой шампанского в честь такого события.

– Пожалуй, это стоит отметить. Вызываю такси?

И София, достав из сумочки телефон, набрала номер.

Шампанское было восхитительным. Странно, почему София раньше была к нему равнодушна? «Возможно, близость Германа чудесным образом улучшила вкус вина», – сообразила она.

Они пили, беззаботно смеялись, и казалось, знакомы были целую вечность – так легко и непринуждённо было им вместе. София не догадывалась о том, что Герман всегда и везде был ядром компании, лидером. Он любил окружать себя теми, кто предпочитает говорить «да», так как, будучи диктатором по натуре, никогда не терпел возражений. Она видела перед собой беззаботного, притягательного молодого человека, и он вызывал восхищение. София смотрела в его ясные голубые глаза и тонула в них. Подумалось, что прекраснее человека она не встречала в своей жизни. И была бы сильно удивлена, если бы узнала, что настоящая дружба для людей такого типа – мечта неисполнимая. Он никому не позволит пользоваться его успехом, трудно представить, что его любовная связь способна продержаться до брака. А если брак всё-таки состоится, это означает лишь одно – ему посчастливилось встретить женщину, которая готова боготворить его и отдать свою жизнь ему без остатка. Однако наивно полагать, что, будучи женатым, он когда-нибудь откажется от других представительниц прекрасного пола.

– Софи, ты почти не пьёшь. А я наслышан о пристрастии русских к алкоголю. Мне говорили, что в вашей стране женщины пьют водку наравне с мужчинами. Это правда?

У Софии моментально испортилось настроение. Ей всегда было неловко за неухоженные улицы и ободранные стены домов родного города, обидно за свой беззащитный народ, который, как она считала, конечно же, не был достоин такого правительства, какое имел. И всегда происходило одно и то же – София бросалась отчаянно защищать своих.

– Это не пристрастие, а беда, потому что в организме у нашего человека не вырабатывается специальный фермент – алкоголь дегидрогеназа. Ведь итальянцы и французы тысячи лет ежедневно пьют – и до сих пор не спились. У них есть этот фермент, призванный нейтрализовать алкоголь в организме, а у нас – нет. Поэтому европейцы пьют и не пьянеют, а наши пьют и спиваются. А ты знаешь, что русские веками придерживались трезвого образа жизни и только Пётр Первый указал о необходимости разводить виноград и делать вино? А ваша немка Екатерина Вторая открыла на Руси кабаков так много, что треть поступлений в государственную казну была за счёт прибыли от продажи алкоголя. И цинично заявляла при этом: «Пьяным народом легче управлять!» Это ведь был не её народ!

– Тихо, тихо, малышка! Я не хотел обидеть твой народ, – прервал её Герман. – Но зато я увидел, как ты хороша в гневе!

Он примирительно взял Софию за руку и погладил, как гладят кошку, глядя ей прямо в глаза. Софии показалось, что он просверлил ей взглядом лоб и увидел узор на стене за её спиной, – таков был взгляд у этого харизматика.

После ужина София оставила Германа устраиваться в гостинице, и они простились до утра.

Ольга Сидоровна положила трубку на телефонный аппарат, стоявший на тумбочке возле кровати, и откинулась на высокую подушку. После второго инсульта она не вставала, и память её частично утратилась. Интересно, что последнюю – недавнюю – часть жизни она помнила едва-едва, а события без малого семидесятилетней давности – совершенно отчётливо, как будто это было вчера. Да, жизнь пролетела. Слава богу, после неё остаются и дочь, и внучка на этой земле. Много чего произошло за длинную жизнь, но почему-то в последнее время она снова и снова мысленно возвращается туда, к товарному вагону…

Они втроём – мать и две дочери, Катя и Оля, вышли под Джанкоем, перестраховались, возвращаясь домой. Когда их освободили, американский офицер, вальяжно устроившись в кресле чужого кабинета, с улыбкой спросил Ольгу:

– Куда собралась, красивая? В Сибири снег, морозы…

– А при чём тут Сибирь? – не поняла девушка. – Мы домой, в Севастополь возвращаемся. Там тепло.

Раздался хохот. Словно они лучше знали, что ожидает невольниц, отработавших три года на фашистскую Германию. Семнадцатилетнюю Ольгу вместе с сестрой Катей, что на год моложе, и матерью немцы вывезли из Севастополя в сорок втором. За неделю до этого при бомбёжке погибла их старшая сестра Надя…

Сначала появилась первая отметина от пули в углу их дома, построенного отцом из белого инкерманского камня. Потом взрывной волной вышибло стёкла в доме и осыпалась штукатурка. После Надиных похорон с ажурной беседки в саду попадали гипсовые голуби, некогда украшавшие её крышу по периметру, и захрустели серой грудой под ногами. И мать, окаменевшая от горя и не проронившая ни слезинки на похоронах, вдруг увидев через три дня то, что осталось от голубей, упала на колени и, прижимая к себе уцелевшее крыло, взвыла: «А-а-а-а-а, доченька, голубонька моя сизокрылая-я-я-я». Соседская кошка, дремавшая в тени, испуганно шарахнулась в сторону, вскарабкалась на вершину яблони и, замерев, долго наблюдала сверху, как раскачивалась внизу на коленях согбенная фигурка женщины, стеная и причитая…

Была у них возможность покинуть осаждённый город, эвакуироваться вместе с другими, но вместо этого сёстры выехали в Камышовую бухту в госпиталь. Обмывали, кормили, подносили судна раненым бойцам, перевязывали раны, мыли полы, делали всё, что требовалось.

Третьего июля город был взят фашистами.

Всем горожанам от семнадцати до тридцати пяти лет приносили повестки на работы в Германию. Однажды мать вернулась с ночной смены домой, на пороге ждала соседка со страшной вестью – её девочки во время облавы были схвачены на рынке и находятся на железнодорожном вокзале. Мать рванулась туда.

На перроне был хаос. Крики и плач заглушала музыка – полицейские пригнали баяниста, приказав играть бодрые мелодии. Проталкиваясь сквозь толпу, спотыкаясь о груды битого кирпича, натыкаясь на телеги, полицейских, мешки, ящики, задыхаясь, осипшим голосом звала: «Оленька, Катюша!» Но её голос тонул в гуле других голосов и тревожных звуков.

Добежала до открытого пространства перед вагонами, но это пространство отвоевали себе сторожевые псы, рвущие поводки в руках охраны… Спина взмокла, перед глазами плясали чёрные точки, кровь бешено стучала в висках, пряди волос выбились из-под платка, мать сорвала его, судорожно зажала в кулаке и орлицей впилась взглядом в проём заполненного людьми вагона. Высмотрела своих рыдающих девочек в чёрном проёме с редкими зарешеченными окнами, рванулась к ним, но высокий полицейский, с квадратным подбородком и плохо выбритой ямочкой на нём, грубо оттолкнул, не давая приблизиться к дочерям:

– Отойди, не положено!

– Я с ними! Я хочу уехать! – выдохнула, не раздумывая мать.

А баянист, растягивая меха, надрывно, с хрипотцой выводил, виновато склонив голову, не глядя в лица земляков: «Эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот, не воротишься!»

Полицай ухмыльнулся, волоски на ямочке затопорщились, подошёл вплотную, – ледяным холодом повеяло от его автомата на уровне её лица, подцепил стволом ворот блузки, дёрнул в сторону, с треском рванулась ткань, и пуговицы покатились под ноги, обнажив материнскую грудь, вскормившую трёх дочерей. Стоявшие рядом полицаи хмыкнули: дескать, не на что посмотреть.

– Пошла! – ткнул один грубо в спину, в сторону состава, и женщина шагнула, высоко задрав юбку, в товарный вагон для скота, уцепилась за поручни, а дочери бросились к ней проститься, последний раз обнять, уберечь мать от неволи, понимая, что ради них она решилась на отчаянный шаг. Но она вцепилась до побелевших костяшек пальцев в проём вагона, удержалась, когда внезапно дёрнулся состав и все откачнулись и попадали. Осталась со своими кровиночками – плоть от плоти. Обняла крепко, прижала к груди, покатилась судьба под колёса…

Везли в вагонах для скота и обращались как со скотом. В углу вагона вместо туалета стояло корыто – и все – молодые мужчины и женщины, вынуждены были ходить туда на глазах друг у друга. Когда небольшие запасы продуктов закончились, люди начали падать в обморок от голода, духоты и смрада. И только после этого на стоянках им стали выдавать миску баланды и тонкий кусочек хлеба в день.

На одной из стоянок мать нашла заскорузлую от грязи и коровьих лепёшек бечёвку, отмыла в дождевой луже, распустила на тонкие верёвки, продела в петли и дыры от пуговиц на блузке. Заплела с молитвой тугой косой под самое горло… Залатала израненную душу, спрятала от чужих глаз тело.

Месяц были в пути, голодали, ночами согревали друг друга, болели. Сначала их привезли в пересыльный лагерь, где они прошли санобработку, оставили отпечатки пальцев, получили рабочие удостоверения и прямоугольные нашивки: на синем фоне белые буквы «OST», которые должны были носить на груди. Скоро мать ожидало новое испытание – невольничий рынок.

Хозяин мебельной фабрики сразу выбрал из толпы Ольгу, затем ещё десяток молодых и здоровых, и с ними Катю, отодвинув мать в сторону. Мать упала перед ним на колени, умоляя не разлучать с дочерями. Ползая в пыли, обнимала сапоги немца, целовала руки ненавистного врага, забыв про гордость, лишь бы остаться рядом с девочками, защитить, уберечь, заслонить собой. И трескалась, рвалась, расползалась натянутая суровой бечёвкой тонкая ткань на её груди… Упросила.

Их привезли в местечко между Котбусом и Франкфуртом-на-Одере. Поселили в наспех сколоченный барак – умывальник, длинный ряд двухъярусных нар с матрасами и подушками, набитыми соломой, – вместе, уже хорошо. Вставали затемно, работали на мебельной фабрике по двенадцать часов в сутки – сбивали ящики для снарядов, стелили в них стружку и солому, чтобы мягко лежать было бомбам, которые потом полетят в их отцов и братьев. Что было тяжелее – физический труд от рассвета до темна или это знание, о котором старались не только не говорить, но даже и не думать?

Прошло семьдесят лет с той поры, но сегодня, к концу жизни, Ольга каждую ночь встречала там, на чужбине, она не могла отделаться от навязчивых воспоминаний, не могла думать ни о чём другом. Не могла найти покоя, не разрешив для себя очень важный вопрос: открыть тайну родным или унести с собой в могилу…

Услыхав звук подъезжающего автомобиля, старик тяжело поднялся со скамьи, с трудом разгибая больную спину, шаркая распухшими ревматическими ногами, не спеша подошёл к калитке, плохо гнущимися пальцами открыл металлическую задвижку.

– Входи, ночной гость, – бросил он крепко сложенному высокому молодому человеку и выглянул наружу.

Чёрный джип, доставивший пассажира, развернулся и, лихо газанув, рванул по направлению к ялтинской трассе.

– Чаёвничать будем или сразу спать? – обратился старик к гостю.

– Посплю пару часиков. Ты разбуди меня, дед. Хорошо?

– Тебя разбудишь! Спишь, как Илья Муромец. Хоть палкой по башке бей. Чего по ночам-то мотаться? Дня тебе не хватило, что ли?

– Дед, не бурчи. Ночной поезд надо встретить. Я же не виноват, что у них такое расписание.

– Значит, обязательно разбудить?

– Ну да. Я же сказал.

– Ладно, иди ложись. Постелено уже.

Дед тяжело поднялся на крыльцо, распахнул входную дверь, пропустил внука вперёд.

– Пашка, а поезд-то откуда?

– Тебе, дед, зачем? Много будешь знать – плохо будешь спать.

– Да я и так почти не сплю. Кто же в мои-то годы время на сон переводит? На том свете высплюсь.

– Не спеши, дед, на тот свет. Ты мне ещё здесь нужен.

– Да никому я тут не нужен. Все мои давно там, меня заждались. И мне пора.

– Ну, ты, дед, не прав. Как это – все мои? А я тебе кто, мальчик соседский?

– Ты внук мой. Да что с того? Мальцом был – всё возле меня крутился. То в мастерской, то охота, то рыбалка – всё вместе. Бывало, только и слышу: «Деда, расскажи, как ты партизаном был!» Готов был с утра до вечера слушать. А теперь пришёл, поспал, ушёл. Всё! Мне и словом перекинуться не с кем.

Дед махнул рукой и обиженно засопел.

– Слушай, деда, ты меня чего-то своими разговорами взбодрил, сон пропал, – Павел остановился на веранде в раздумьях. – Давай свой чай с травами и чего-нибудь пожевать. Отосплюсь, когда вернусь.

– А может, чего покрепче?

Дед хитро прищурился, и выцветшие, некогда голубые глаза его радостно оживились.

– Дедуль, ты можешь, а я тебе в этом деле сегодня не компания. Воздержусь.

– Эх, жалеть будешь! Я такой первачок выгнал, градусов шестьдесят, спичку поднесёшь – полыхает, мать его в душу, что твоя купина неопалимая!

– Ну ты, дед, загнул – шестьдесят!

– Вот те крест! – дед истово перекрестился.

– Дедуль, чего-то я не замечал, что ты у меня верующий.

– Да я и сам не замечал. Даже в лихие годы не поворачивался к Богу, а тут, видно, время пришло о душе подумать. Кто знает, что ждёт нас на том берегу? Ведь раньше как было? Люби партию, вождя, свой народ, жизни своей не жалей за Советскую власть – и вечная память в сердцах потомков тебе обеспечена. И не жалели, и верили в светлое будущее и в благодарных потомков. А сейчас в кого верить? Природа, она ведь не терпит пустоты, вот и снова Бога вспомнили.

– Ну, дед, за вечную память от имени одного потомка я тебе отвечаю, а вот что там – на том берегу, сказать затрудняюсь. Я думаю, нет там ни Бога, ни чёрта. Жить здесь надо и жить надо хорошо, дед! Давай, тащи свой первачок. А я себе чаю налью.

Дед вышел во двор и поковылял в сторону летней кухни, к своим секретным запасам. Старик вернулся на веранду с полной бутылкой, с важным видом поставил её в центр стола, накрытого выцветшей, местами до дыр затёртой клеёнкой, открыл холодильник, вынул бутыль с огурцами, тарелку с салом, не спеша нарезал чёрный хлеб, бережно выложил в плетёную хлебницу. Наполнил две рюмки спиртным и уселся за стол.

– Ну, будем живы! – Дед плеснул в себя содержимое стопки и зажмурился. – Да, Павлуша, все шестьдесят точно есть!

Он утёрся рукавом и, занюхав кусочком чёрного хлеба, не спеша заскорузлыми пальцами выбрал из тарелки крепкий солёный огурец. Павел с интересом наблюдал за дедом.

– Дедуль, а почему ты свои сто граммов всегда хлебом занюхиваешь? Не лучше ли, например, огурчиком? Ведь он ароматнее, с чесночком, а?

– Да ты, внук, я вижу, основ-то жизни и не знаешь. А тут всё просто. Русский человек, он никогда пьяницей не был, за исключением тех поганых овец, что всё стадо портили. Крестьянину пить некогда было, да и преступно. Оно, конечно, выпивали по праздникам, но меру знали. А мера была такая – как после очередной рюмки перестал ощущать запах хлебушка, то всё, баста, пить больше нельзя. Хмельной, значит, уже. Аромат-то хлебный – тонкий, не то что у огурца твоего.

И дед, похрустев огурчиком, мечтательно протянул:

– Вот бы нам тогда, в партизанском лесу, такие-то сто грамм…

Павел, смеясь, продолжил за деда:

– Вы бы до сегодняшнего дня из леса не вышли. Оленей бы стреляли да поезда под откос пускали. Да, дед?

– Эх, что ты мелешь! – рассердился старик и даже встал из-за стола. – Не знаете вы ни черта! В такое время живёте – сами не понимаете, какие счастливые. Сравнить вам не с чем. А мы горя хлебнули сполна. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Я с первых дней в партизанах был и до последних. Через все испытания прошёл, скольких друзей оставил в лесу!

Дед дрожащими пальцами достал из старого серебряного портсигара папиросу, чиркнул спичкой о коробок, не замечая услужливо поднесённую внуком зажигалку, закурил.

– Прости дед, я неудачно пошутил. И правда, расскажи, как оно было на войне партизанской, я уж и забыл твои рассказы, – попросил Павел. Дед понимал, что внук явно в угоду, ради примирения, а не интереса, задал вопрос. Но повёлся, так как в последнее время разговаривал лишь с самим собой, и продолжил:

– Когда Севастополь держался, нам хоть изредка помощь была. Севастопольцы сами в осаждённом городе бедствовали, а партизан не забывали. После взятия города немцами сразу же прекратилась переброска продуктов и боеприпасов самолётами. Нам стало ясно, что базы переведены в глубь страны и мы остались без поддержки. Авиация врага не давала возможности нашим лётчикам прилетать в Крым. Почти четыре месяца мы не видели над своими головами ни одного краснозвёздного самолёта! Голод был самым страшным нашим врагом. Фашисты блокировали леса, заняли гарнизонами прилесные деревни, зверски расправлялись со всеми, кого подозревали в связях с партизанами. Да, ты прав, до войны большая территория крымских лесов была заповедной, и гуляли здесь на воле олени, муфлоны, косули. Пока животных было достаточно, наши охотники возвращались с трофеями, но длилось это недолго. Бывали дни и недели, когда партизаны не получали никаких продуктов. Ни ложки муки, ни кусочка мяса – абсолютно ничего. Чем мы тогда питались? Легче сказать, чего мы не ели, потому что ели всё: молодые побеги, листья, траву, древесную кору, прошлогоднюю мёрзлую картошку, оставшуюся на полях, трупы павших животных, их шкуры. А когда ничего не оставалось, снимали с ног обувь – постолы, резали их на лапшу и варили. Всё, что можно было жевать, всё, что усваивал желудок, – всё шло в пищу. «До сегодняшнего дня из леса бы не вышли!» – укоризненно передразнил дед внука.

Тот сидел, пристыжено опустив голову.

– Ты представь, каково это было в тылу врага, у него под носом, проползти на брюхе километра два до железнодорожного полотна и остаться незамеченным. А тут рассвет, и ты знаешь, что придётся тебе лежать сутки, зарывшись в землю в придорожном лесу, ждать ноченьку-мать. Ведь немец – тут, рядышком, ходит с автоматом наперевес, ты почти слышишь, как он дышит. Потом, уже когда благополучно достиг железки и делаешь своё дело, снова не знаешь, кто вперёд – он вздёрнет свой автомат и прошьёт тебя насквозь или товарищи твои успеют его убрать в случае чего. Шуметь-то нельзя, всё тихо, под покровом ночи. Да взрывчатку надо заложить в трёх местах, чтобы путь был в трёх местах взорван. Ещё лучше обойтись без взрыва – незаметно подобраться, ослабить болты на стыках рельсов, вытащить костыли из шпал, и тогда из приближающегося поезда такая диверсия, в отличие от взрыва, замечена не будет. Он и пойдёт сам себе под откос.

Старик ходил по веранде, взволнованно вспоминая былое, иногда останавливался, переводя дух, и укоризненно смотрел на внука:

– Про первачок я не случайно пожалел. Если бы тогда такое «лекарство» было под рукой, скольких людей спасли бы от тяжёлых простуд. Партизаны не только от пуль гибли – от болезней тоже. Ты вообрази, жили-то в лесу, а костры не всегда и не везде зажечь можно было. Бывало, возвращаешься с задания, уходишь от немца, а он с овчаркой на поводке, вот и прыгнешь в ледяную реку посреди зимы, чтобы собака след потеряла. Пройдёшь по реке в обратном направлении, втиснешься в расщелину скалы и выжидаешь, пока враг подальше уйдёт. Одежонка на тебе колом стоит от мороза. А потом пробираешься к своим кружным путём, когда сутки, когда и больше, от холода, от голода еле ноги тянешь…

– Дед, прости ты меня, не хотел я тебя обидеть, – Павел встал, крепко обнял старика. – Знаешь, я слышал, что не всё так плохо в партизанах было. Были и женщины, и вино. Дед, ты только не обижайся, правду расскажи.

– Я тебе так скажу. Сейчас много «очевидцев» развелось, тех, что любят поговорить про войну. На самом деле они и пороха не нюхали. Дед твой начинал с первых дней войны, с горсткой необученных, необстрелянных партизан. Ничего у нас не было, на одном энтузиазме да на ненависти к лютому врагу держались. В октябре сорок второго, когда стало ясно, что немцы подошли к предгорьям Кавказа и надеяться на скорое освобождение Крыма нельзя, штаб партизанского движения принял решение эвакуировать на Большую землю всех больных, раненых и ослабевших. Командование Черноморского флота получило приказ эвакуировать партизан на кораблях, да не так просто было это сделать. Четыре раза отправлялись наши группы на посадку, и четыре раза их постигала неудача. То запоздают к прибытию корабля, а он не мог нас ждать часами у немцев под носом. Ведь люди шли истощённые и раненые, то с пути собьются, то нарвутся на немецкую заставу и после неравного боя с потерями вернутся назад. Нашей группе повезло. Мы таки вышли к месту посадки – к мысу Кекенеиз. Забрали нас морячки. Под непрерывным вражеским огнём грузились мы в шлюпки, а катера поджидали нас в море. Добрались благополучно до Сочи, разместили всех в лучшем госпитале города. Рай! Мы тогда почти неделю не выходили из госпиталя – отсыпались, отъедались. Подлечили нас, подкормили и начали серьёзно готовить к переброске в тыл врага. У нас ведь уже опыт партизанской войны имелся, а здесь ещё и подготовку прошли – и с парашютом прыгали, и подрывное дело изучили, приобрели навык в обращении с детонаторами, с бикфордовым шнуром, с колёсными замыкателями. Мы, Пашка, даже немецкий язык изучали и боевую технику врага. Когда же нас подготовили, то самолётами забросили снова в Крым, в Зуйские леса. И снова мы оказались среди своих товарищей – в логове врага. Обстановка была уже другой. Немцы страшно зверствовали, залили кровью весь наш цветущий Крым. На территории совхозов «Красный» и «Дубки» были зверски расстреляны тысячи ни в чём не повинных жителей. Тысячами вывозили в открытое море и, удушив в трюмах, топили людей. В аджимушкайских каменоломнях морили газами. Больных и старых умерщвляли всеми способами, а молодых и здоровых угоняли в Германию. Вот тогда, в сорок третьем, люди целыми деревнями уходили в лес. Со своим скарбом, домашним скотом, ничего не оставляли немцам. И партизаны приняли под свою защиту тысячи человек гражданского населения. Мы тогда отказались от получения продовольствия с Большой земли. Самолёты доставляли нам только оружие и боеприпасы. У нас в лесу свой тыл образовался – гражданский лагерь. Были свои коровы, козы, овцы. Молоко для госпиталя, мясо. Наши бабоньки-мастерицы из трофейных плащ-палаток шили гимнастёрки, брюки, а из шкур животных партизанскую обувь – постолы. Партизанская война в тылу врага тогда действительно стала всенародной. Может быть, ты об этом слышал? Были, конечно, и бабы, и дети малые. Как не быть? Только не забывай, что война-то продолжалась, и фашистские каратели не раз атаковали наши гражданские лагеря. Много раз наши партизанские отряды стояли насмерть, приковывая к себе силы противника, исполняя роль заслона на его пути. А как часто приходилось переселять людей на новые места, подальше в горы. Хоть и тяжело нам давались такие переходы со всем скарбом, с малыми детьми, с животными, но это было лучше, чем оказаться в концлагерях или на виселице.

– Да, дед, не повезло вашему поколению. В суровое время вы жили, ничего хорошего не видели. Я вот думаю, как люди могли так озвереть, что друг друга уничтожали, да ещё такими страшными методами?

– Забывать об этом нельзя. Ваше поколение уже почти ничего не знает о том времени. А надо бы знать, чтобы не повторилась история. Я вот Библию читаю сейчас. В одной главе говорится о том, как вавилонского царя Навуходоносора превратили в зверя, как жил он с дикими ослами и кормили его травою, как вола. За что же? А за то, что возвеличился и начал восхвалять себя, стоя на крыше своего дворца. Решил, что он самый великий и могущественный. Вот бы Гитлера вовремя превратили в осла, он бы и щипал травку, пасся бы на лугах. А видать, некому было! Вот он своего зверя и выпустил из себя на волю, решил, что он всемогущий. А за ним и другие своих зверей из себя выпустили.

– Значит, дед, ты думаешь, что в любой момент в человеке может проснуться зверь?

– Да, может, человек, бросающий вызов Богу, неизбежно терпит фиаско, и наказание приходит к нему не извне, а изнутри него самого. Он перестаёт быть человеком, утрачивая тот образ Божий, который и делает человека человеком.

– Дед, я не читал Библию, но, похоже, ты говоришь о психическом расстройстве.

– А что это, как не наказание Божье? Так что обнаружил зверя в себе – держи его в узде. Не дай ему управлять тобой, ты управляй им! Ты хозяин своего зверя, помни.

Дед с внуком помолчали.

– Понятно, – тихо сказал Павел. – Вопросов больше нет. А давай, дед, мы с тобой завтра смотаемся на рыбалку. Я такое место клёвое знаю! Идёт?

Старик посопел, расчувствовавшись, вытер кулаком набежавшую слезу, сел, плеснул в рот содержимое второй рюмки.

– Опоздал ты маленько, внучок. Не рыбак я боле. Вот, если услужить хочешь деду напоследок, свози меня поклониться святым местам.

– Да не вопрос! А куда поедем?

– Поедем в деревню Лаки. Слыхал про неё?

– Нет, дед, не слышал.

– В Бахчисарайском районе была такая. Немцы её сожгли дотла, включая церковь, а всех жителей – женщин, стариков и детей, в том числе грудных, – расстреляли. Трупы бросили в подвал, облили бензином и сожгли. Наш отряд только благодаря этим отважным людям продержался в ту суровую зиму и выжил. Когда партизаны стали пухнуть с голоду, когда в зимнюю стужу нам негде было обогреться и мы замерзали в нашей изношенной одежонке, жители Лак оказали нам неоценимую помощь. Деревень вблизи было немало, но в каждом селении находились предатели, которые держали жителей в страхе. Стоило человеку приютить партизана хоть на минуту – сразу донос и расстрел. Мы не хотели подводить под смерть тех, кто нам помогал, и не ходили в эти деревни. В Лаках совсем другая была обстановка. В пору сильных холодов до половины нашего отряда приходили на ночь в село. И как нас принимали! Мы приходили ночью и расходились по 4–5 человек в каждый дом. Нас кормили, обогревали, мы приводили себя в порядок, нас укладывали в хозяйские постели. Сами же хозяева не спали до утра. Мужчины всю ночь сторожили дома, охраняли наш покой. Женщины стирали наше белье, чинили одежду. Наутро, отдохнувшие, обогретые, сытые, мы снова уходили в лес, и каждый получал свёрток от радушных хозяев: чистую рубаху с мужниного плеча, сухие портянки, продукты. Вот какие люди жили в Лаках! За что и полегли мирные жители – все как один – от проклятого фашиста. Хочу поклониться земле, в которой они лежат. Для меня, внучек, эта земля святая.

– Странное название. А наше Пионерское как до войны называлось? – спросил Павел.

– Джалман.

– А ты, дед, все старые названия помнишь?

– Конечно, помню.

– Ты мне надиктуешь их завтра. Я новую карту хочу составить.

– Зачем же тебе новая карта со старыми названиями?

– Понимаешь, дед, у нас игра с друзьями на «лаванду». Я делаю карту и отмечаю на ней, где находятся секретки. Прячу их в потаённых местах, в разных районах. Парни садятся в машины и едут искать мои тайники. Чей экипаж первым находит все – тот и победитель.

– Победителю что положено?

– Дед, я же сказал, играем на лавандос – на деньги, значит. Правда, деньги небольшие. Тут главное – интерес.

– Не пойму я, Павел, деньги-то кто даёт?

– Сами и скидываемся. Победитель забирает всё. Вот я и хочу усложнить, в следующий раз дам им карты, а там все названия древние, пусть пацаны попотеют, пока сообразят, что к чему. А время-то для поиска ограничено. Если не найдут – все бабки мои. Но тут, дед, дело не в бабках, а в интересе. Понимаешь, кто кого.

– Понял, будет сделано, но при условии: бабками с дедкой поделишься!

И дед с внуком примирительно рассмеялись.

В ночной тишине раздался резкий сигнал автомобиля.

– Ну вот, дед, я и не заметил, как время пролетело. Мне пора.

Павел встал, прошёл в кухню, отодвинул тканые половицы на полу, поднял крышку подвала и по короткой лестнице спустился вниз. Через пару минут вынырнул оттуда с саквояжем, в каких хранят инструмент. Проходя мимо деда, обнял его:

– Пожелай, партизан, удачи внуку.

– На доброе дело или на худое? – строго спросил дед.

– На правое дело! – широко улыбнулся Павел, и глаза его блеснули озорным огоньком.

– А на что тебе саквояж с инструментом? Поезд свой под откос пускать?

– Валерке обещал, он ремонт затеял. Ты ложись, дед, поспи. Вернусь – поедем в твои Лаки.

Павел забрался в огромный джип на переднее сиденье. Сзади сидели ещё два его товарища. Автомобиль тихо тронулся. Через десять минут они уже были в городе. Подъехав к одному из домов за высоким забором, водитель с пульта открыл ворота, и машина бесшумно с горки скатилась во двор. Здесь же весь экипаж пересел в старенькие «Жигули». Проехав несколько десятков метров, оказались на противоположной стороне участка. Их уже ждали. Человек открыл ворота, и таинственный двор за высоким забором выпустил в ночную тишину неприметный автомобиль. Недалеко от городской автостоянки машина снова остановилась. Из неё вышел пассажир, метнулся в темноту и исчез. Спустя несколько минут появился, в его руках белел автомобильный номер. Присев на корточки возле машины, парень быстро скрутил родной номер и повесил новый. Автомобиль проехал через безлюдный центр и свернул на улицу Карла Либкнехта. Проехав мимо художественного музея, юркнул напротив – под арку, в дворик старого двухэтажного жилого дома, первые этажи его были практически все переоборудованы под офисы. В ночное время здесь тишь и благодать – ни одного свидетеля. Все пассажиры, одетые в балаклавы, бесшумно покинули автомобиль. Водитель остался ждать.

Телефон зазвенел неожиданно громко в этот утренний час. Девушка с закрытыми глазами нащупала брошенную возле кровати трубку.

– Привет, Софи! – услышала она голос Германа.

София сладко потянулась и взглянула на противоположную стену, где висели часы, – начало восьмого. «Хорошо, что не в пять утра позвонил», – подумала она. София помнила, как несколько лет назад ей «повезло» попасть в австрийский госпиталь на операцию со связками, порванными после неудачного катания в Альпах на горных лыжах. Санитары приходили в палату умывать и переодевать больных, когда они ещё спали сладким сном, а в окна ярко светили звёзды. Её тогда разрывало от противоречивых чувств: с одной стороны, она была несказанно благодарна за стерильную постель и ежеутренне свежую рубашку, однако ей хотелось от злости укусить санитара, который, осторожно разбудив, принимался энергично обтирать её влажной губкой, ещё горячую со сна, практически спящую.

– Привет, Герман! Как спалось на новом месте?

– Спалось отлично, как дома. Ты не обиделась за вчерашнее? Не бросишь меня одного в чужой стране?

– Я уже забыла. Какие у нас планы на сегодня? Что бы ты хотел увидеть?

– Тебя. И, конечно, картины. Я уже соскучился. Хочу встретиться сегодня с директором музея и кое-что обсудить. Ты поможешь мне?

– С удовольствием. Когда за тобой заехать?

– Можно сейчас, я готов. Вместе позавтракаем в отеле.

– Давай позже, мне нужно забрать свою машину после техобслуживания. Завтракай без меня, я подъеду.

София резво вскочила с кровати и вихрем понеслась в ванную, на бегу включив телевизор в холле почти на полную громкость. Матери не было дома, отец вставал рано и в это время уже работал в мастерской.

София вышла из-под душа, накинула махровый халат и, взяв в руки фен, замерла на месте. Утренняя программа заканчивалась экстренным выпуском, в котором сообщались криминальные новости. Этой ночью был ограблен художественный музей. Грабители вынесли из музея десять картин: четыре – неизвестного художника фламандской школы и шесть – немецкого художника Кингсховера-Гютлайна.

София села на диван и растерянно уставилась на экран. Диктор равнодушно сообщал подробности. Похитители проникли в музей через крышу. От облюбованных ими холстов остались в экспозиционном зале только рамы – преступники очень аккуратно освободились от них. На месте работает следственная группа, музей закрыт для посетителей.

На экране появилась следующая картинка: растерянный директор музея общается с представителями прессы.

Молоденькая журналистка бойко задаёт ему вопросы:

– Вы можете сказать, украдены лучшие картины? На какую сумму примерно нанесён ущерб вашему музею?

– Картины, которые мы относим к золотому фонду музея, к счастью, не тронуты. Когда мне сообщили, что похитители забрались в здание через крышу, я подумал, что они взяли иконы, находящиеся на втором этаже. Но те, пройдя мимо икон, спустились на первый и в последнем зале, у самого выхода, сняли десять картин, что висели на одной стене. Четыре из них – живопись неизвестного художника и шесть – Кингсховера-Гютлайна. У нас есть поистине бесценные вещи, например икона «Рождество Христово» – работа учеников Рублёва, да и другие, не менее ценные. Такая избирательность говорит о том, что у исполнителей имелся заказчик на конкретные вещи. К сожалению, украдены картины из немецкой коллекции, для реставрации которых Германия перечислила определённую сумму денег. Мы вдвойне несём ответственность за чужое наследие, волею судеб оказавшееся на нашей территории. Правда, во время Великой Отечественной войны немцами было разграблено и разорено только на территории Крыма пятнадцать музеев. Практически полностью был уничтожен и наш музей. Мы пообещали германской стороне, что их картины будут в целости и сохранности, но вот, не смогли уберечь от похитителей. Преступление – резонансное, и международного скандала наверняка не избежать. Вот это меня тревожит сейчас больше всего. Вы ведь не станете скрывать от общественности, что украдены именно эти картины? Даже если я вас очень попрошу об этом?

Энергичная журналистка сразу заскучала и переключилась на одного из работников следственной группы:

– Как вы думаете, чьих рук это дело? Это заказное похищение или преступники действовали спонтанно?

– Похоже, заказ. Если я ошибаюсь, картины обязательно всплывут. В противном случае – осядут у заказчика, и мы больше никогда их не увидим. А самое неприятное то, о чём вам сказал директор музея, – международной огласки не избежать…

– Да, и первый скандал мы будем иметь уже в течение часа, – грустно констатировала София, нажимая на кнопку пульта. – На сегодня новостей достаточно. Как бы эти переварить!

Отец стоял рядом и, нервно пощипывая седую бородку, молча смотрел на погасший экран. Переведя взгляд на дочь, изрёк:

– Скажи, моя девонька, а твой гость, часом, не имеет к этому инциденту отношения?

– Папа, об этом даже думать глупо, а уж вслух произносить – вдвойне. Меня заботит, как я скажу Герману эту дичь и останусь ли после этого живой и невредимой! Ты не представляешь, как счастлив он был, что его картины нашлись. И вот этому счастью пришёл конец. Через полчаса он услышит от меня, что его картины похищены. Господи, ну почему именно я должна сообщить ему об этом?!

София в отчаянье остановилась посреди мастерской.

– Почему ты говоришь «его картины»? Эти картины принадлежат человечеству. А значит – никому! Он что, надеялся, что сегодня их снимут ему с гвоздика и упакуют в мягкую тару для транспортировки в его загородную виллу?

– Я не знаю, о чём он думал, но планировал сегодня встретиться с директором музея.

– Отлично, как раз и будет о чём поговорить. Я думаю, если ты туда подъедешь и представишь своего гостя, то больше его не увидишь. Там же сейчас работает следственная группа. Вот они о нём и позаботятся. Он ведь пока единственный подозреваемый, надо полагать. Кстати, дочь, может, его уже и нет в гостинице… Где ты его вчера оставила?

– Папа, сегодня твои шутки неуместны.

– Я и не шучу. Я не на шутку серьёзен и боюсь, как бы моей дочери не отвели роль соучастницы и наводчицы.

– Папа, ты неисправим! Я уехала.

София быстро оделась и выскочила из квартиры.

До встречи с Германом она придумала отмазку, чтобы потянуть время, авось до завтра ситуация изменится.

– А у вас разве не бывает санитарных дней? – увозя всё дальше от музея своего гостя, спросила София.

– Не знаю, никогда не слышал о таких днях. Думаю, и у нас иногда закрывают музеи по каким-либо обстоятельствам. На реставрацию, например… Но об этом, как правило, объявляют заранее.

– Нет, реставрация – это другое. А санитарные дни – это когда всё тщательно чистят, моют, убирают, обычно это последний день месяца, поэтому никого специально не предупреждают.

Кажется, Герман ей поверил. Софии даже пришлось привезти его к музею и продемонстрировать закрытые двери, объяснив их санитарным днём. Хорошо, что Герман не знал русского языка и не понял разговора между оперативными работниками следственной группы, осматривающими место происшествия снаружи. Сегодня её обман удался. Но что она скажет завтра? Если даже крышу починят за один день и музей откроют, всё равно картины волшебным образом на прежнем месте не окажутся.

– Софи, вижу, у нас неожиданно образовался свободный день, так давай проведём его вместе, – Герман, казалось, смирился с неизбежностью прожить этот день без своих картин.

– Давай. Если хочешь, можно поехать к морю и погулять в ботаническом саду.

Пока Герман и София прогуливались по аллее среди испанских и нумидийских пихт, гималайских кедров, наслаждались шедевром ландшафтного искусства – каменными горками парка, засаженными кактусами, агавами, юкками, любовались меланхоличной вавилонской ивой, сам начальник следствия главка лазал по крыше музея и изучал место проникновения преступников. Сначала он планировал отписать отказной материал: ну что может быть ценного в наше время в захолустном городском музее? Подумаешь, картины какого-то неизвестного художника да ещё одного, известного лишь очень малому кругу специалистов, и то в Германии! Вот если бы из нашего музея были украдены картины такого величайшего представителя немецкого Возрождения, как Дюрер! Да откуда им тут взяться? Тем более что живописное наследие Дюрера невелико, ибо работал он главным образом в графике.

Продвинутый сыщик интересовался искусством не ради любви к нему, а дабы лишний раз продемонстрировать ближним, что не все менты обходятся одной извилиной от фуражки. Он с удовольствием блистал своими познаниями в кругу коллег, за что и был прозван ими презрительно Интеллектуалом. Впрочем, сам «интеллектуал» этого презрения не замечал и даже гордился своим прозвищем не менее, чем двумя рядами значков отличия на кителе, который, к сожалению, приходилось надевать не так часто, как хотелось бы.

Сегодня он прибыл сюда по собственной инициативе и ради любопытства. Дело вначале выглядело не настолько серьёзным, чтобы начальник следствия в звании полковника лично собирал вековую паутину на свой новый пиджак с чердака этого чёртова музея. Однако пронырливые телевизионные журналисты уже в утреннем выпуске показали сюжет с музеем, и скандальные новости теперь появятся и в Интернете, а значит, известно об этой краже будет во всём мире. Теперь Интеллектуал радовался, что полностью владеет информацией с места событий, когда ему лично на мобильный неожиданно позвонил сам генерал – начальник Главного управления МВД в Крыму:

– Олег Андреевич, жду вас у себя!

Только одну фразу сказал генерал, но каким тоном! А Олег Андреевич с первых минут догадался, что сегодняшнее преступление – это чистый «сухарь», и жди генерал, не жди, ничего тут не изменить. Но телефонный звонок всё-таки его взбодрил и придал энергии – и начальник следствия лично по второму кругу, после оперативников, пошёл опрашивать перепуганных смотрителей и несчастного охранника, дежурившего минувшей ночью. Охранник клялся и божился, что заснул только на минуточку, да и то потому, что явился на работу с высокой температурой и пришлось принять лекарство от гриппа, даже пустую упаковку от флюколда продемонстрировал.

– Что же вы на бюллетень не ушли, если болеете?

– Да некому подменить.

Олег Андреевич знал, что охранники на таких объектах обычно спокойно спят на дежурстве до своей пенсии, полагаясь на сигнализацию да на авось.

«Вот если бы хоть одного осудить или оштрафовать окладов на десять, это бы возымело действие. Да, лучше штрафовать». Олег Андреевич посмотрел на охранника в упор:

– Не для протокола спрашиваю. Пьяный спал?

Тот виновато отвёл глаза:

– Говорю же, загрипповал. Принял лекарство – уснул.

– Ага, очнулся – гипс. Знаем. Может ты, болезный, соучастник? Представить себе не могу, чтобы трезвый охранник мог спокойно спать в то время, когда мимо него, как мимо пустого места, прошли воры, сняли картины, аккуратно освободили полотна от рам и пронесли на выход. Причём предварительно разобрали часть крыши! Ведь сделать это незаметно для охраны могли либо гении, в чём я сильно сомневаюсь, либо сообщники. Что скажешь?

– Выпил немного, чтоб простуду, заразу, выгнать. Первый раз такое на дежурстве. Клянусь! И уснул замертво. Поверьте!

Олегу Андреевичу стало скучно общаться с этим типом. Он видел, что толстозадый бездельник никакого отношения к ограблению не имеет. Если бы даже преступники предложили ему сотрудничать, то наверняка бы он отказался. И, конечно, не по идейным соображениям, а из-за трусости. Хотя такому они и не предложили бы.

– Скажите, пожалуйста, может быть, вы замечали в последнее время каких-нибудь подозрительных посетителей в вашем зале? – переключился Олег Андреевич на служащую музея.

Грузная женщина пенсионного возраста шумно задышала от волнения.

– Нет, в последнее время у нас ни подозрительных, ни внушающих доверие – никаких посетителей нет. Бывает, неделями в пустом помещении находимся. Ну, кто сейчас ходит на картины любоваться? Разве что школьников приводят на экскурсии, и то на каникулах. Если один человек в день зайдёт – специально хожу за ним по пятам, свет для него включаю. А так чего зря электричество жечь? Люстры, видите, какие у нас мощные? Вот и ходим друг за дружкой следом – он на картины смотрит, я его со скуки разглядываю. Никаких подозрительных не было. Это точно.

– Ясно. Тогда расскажите о тех, кто был. Если их так мало, вы должны помнить всех. Хотя бы за последнюю неделю.

– Конечно, помню. Вчера, например, была наша девчушка, переводчица, с немцем. Она обычно приводит иностранцев, вот и вчера была. Но смотрела на него такими влюблёнными глазами! Думаю, он не просто турист, знакомы они хорошо. Здесь меня не проведёшь, я на людей тридцать лет смотрю. Сразу могу сказать, где супруги пришли, а где недавно или случайно знакомые.

– Отлично, продолжайте, – оживился Олег Андреевич. – И вы заметили, что девушка к нему неравнодушна? А он к ней?

– Он только картинами интересовался. Как раз теми, что сегодня украли. Даже лупу из своего чемоданчика достал и долго так рассматривал, каждую деталь. Он – на картины, девчушка – на него, а я на них любовалась. Пробыли они здесь не меньше часа. Обычно возле одной стены так долго люди не находятся. А эти больше никуда и не ходили. Кажется, девушка даже обиделась. Они-то на немецком изъяснялись, я догадалась. Когда вышли в холл, девушка жестом его пригласила наверх, вроде как предложила пройти осмотреть и остальные залы. Он глянул на часы, что-то ей ответил. Видно, отказался. И они вышли.

– Что ж, за целый день только они и были?

– Да, только они. Вчера и позавчера – вообще ни души. А вот дня три назад она одна была. И тоже только в этом зале. На минуточку заскочила. Глянула на подписи под картинами, вроде как сверилась, – и назад.

– Спасибо большое вам за помощь. Как вас зовут?

– Галина Степановна.

– Галина Степановна, очень приятно. А вы случайно не слышали, как её называл немец?

– Слышала, конечно. Он называл её Софи. Вообще-то она София – дочь наших крымских художников. У нас во втором здании часто проходят выставки современных художников, и недавно была выставка её матери. Так София на презентации тоже была. Кажется, картины по сей день там и висят. Вы зайдите, посмотрите. У меня память на фамилии плохая, а то бы я вам сказала. Когда немецкая делегация приезжала из Германии, месяца два назад, так у них был и свой переводчик. Но и София тоже помогала переводить. Их же много было, немцев-то. Приехали, три дня тут ходили, галдели. И телевидение было.

– Как много интересного вы мне рассказали, Галина Степановна! Я вам очень благодарен. А можно мне ваш адресок? Если понадобится, наши сотрудники вечерком к вам заглянут, позволите?

– Почему же не позволить? Приходите и вы, чайку попьём, я вам расскажу, как эти картины парочка из Баварии обнаружила.

– Обязательно, Галина Степановна, я с удовольствием послушаю.

Олег Андреевич черкнул адрес в свою книжку и уже повернулся к выходу, но словоохотливая женщина продолжала:

– Эти картины ведь, только подумать, полвека в запасниках лежали. А потом директор велел повесить для обозрения. Вот тут-то и наткнулись случайно супруги на «Аахенский собор»… Вон на противоположной стене висит. Видите? – смотрительница показала рукой на картину. – Ух, как они оживились тогда! Фотоаппаратом защёлкали, залопотали на своём. Я им говорю: «Нельзя картины фотографировать, запрещено. Краска портится от вспышки». А они делают вид, что не понимают, и продолжают фотографировать. Хотя с виду люди культурные. Я тогда очень рассердилась на них.

Олег Андреевич понял, что посетитель в музее сегодня действительно редкий гость. Скучающая смотрительница с удовольствием бы общалась с ним до конца своего рабочего дня. Он вышел на улицу и, обойдя вокруг музея, зашёл в соседнее одноэтажное здание, где были расположены экспозиционные залы.

«Да, сегодня я молодость вспомнил по полной программе. А что, не только в кабинете начальнику следствия интересно доклады выслушивать, иногда полезно и размяться, проверить себя и других на профпригодность», – удовлетворённо думал полковник, возвращаясь в главк.

Спустя четверть часа он позвонил в дежурную часть милиции и назвал фамилию и предположительный год рождения Софии. Ему сообщили адрес переводчицы.

Дома девушки не оказалось. Оперативный работник – Игорь Леонидович – познакомился с её ироничным отцом, а заодно и с творчеством местных художников, выкурил с бородачом сигаретку и отправился на доклад к полковнику. Ещё до обеда Интеллектуал прибыл к генералу с отчётом о проделанной оперативной работе своей команды.

– Докладывай, полковник, свои соображения по музею, – генерал жестом пригласил Олега Андреевича сесть напротив и пододвинул к нему пепельницу.

– Товарищ генерал, по предварительным данным предполагается, что в этом деле замешана переводчица София Кириенко, жительница Симферополя. Смотрительница музея показала, что вчера она приводила именно к этим картинам немецкого гостя, прибывшего из Германии. Сейчас выясняем его личность и устанавливаем место нахождения их обоих. На работе девушка взяла отгул, дома отсутствует. Раньше в криминале замешана не была. Но здесь, как выяснилось, амурная история. Отец рассказал, что переписывалась она с немцем около полугода, вчера он прилетел. Похитили именно те картины, которыми он интересовался. Полотна пропали в Германии после войны. 87 картин из немецкого музея хранились у нас в запасниках и только два года как экспонируются. Летом супруги из Баварии, отдыхавшие у нас в Крыму, посетили музей и, увидев знакомый Аахенский собор на картине, сообщили в Аахен о своей находке. Немцы приезжали сюда целой делегацией. Перечислили деньги на реставрацию, картины вернуть не требуют. А то ведь мы тоже можем потребовать… Янтарную комнату, к примеру, или восполнение разграбленных музеев.

– Хорошо, давай по делу. Связи этой Софии установили? Чем занимается, с кем общается? Как вышел на неё этот немец? Или она на него? Думаешь, не случайно именно эти картины украдены?

– Пока не знаю. Девушка разведена, живёт с родителями, работает переводчицей в частной фирме. С немцем у неё вроде романтические отношения. Познакомила их подруга. Общались по Интернету. Отец позвонил ей при нашем сотруднике. Ответила, что находится на Южном берегу – гостю Ботанический сад показывает. Обещала вечером быть дома. Как думаете, товарищ генерал, нам дождаться её дома или перехватить на Ангарском перевале? Они на её машине поехали.

– Хватать никого не надо, полковник. Не мальчик – знаешь: с иностранцами работать аккуратно надо. Пока у нас ничего нет на этого немца, трогать его вообще нельзя. Побеседуйте только с нею. Иностранца не волнуйте, но из виду не упускайте. Понятно? Установили, где немец ночевал?

– Да, товарищ генерал, установили – в гостинице.

– Так чего до сих пор его номер не досмотрели? Может, картины преспокойно лежат у него под кроватью, а ты тут руками машешь, перехват собираешься объявлять.

– Есть, товарищ генерал, досмотреть номер! Разрешите идти?

– Иди. Да деликатно действуйте. Пошли туда пожарников или слесаря. Без шума только, не наследите. Очень аккуратно, слышишь! А то с этими иностранцами горя не оберёшься. Начнут визжать о правах человека. Дай до пенсии дожить спокойно!

– Слушаюсь, товарищ генерал.

Полковник повернулся, как на плацу, и вышел из кабинета.

«Зачем нам пожарники? У нас там свои люди работают», – подумал Олег Андреевич, выходя из кабинета. Когда-то он трудился в отделе по борьбе с торговлей людьми, случалось помогать бывшим проституткам – вызволять из рабства, устраивать на работу. Из такого контингента были у следственного отдела и профессиональные осведомители, и добровольные помощники.

С Татьяной майор Пархоменко давно не виделся, но был уверен, что работает девушка на прежнем месте, куда он ей помог устроиться. Позвонил бывшей подопечной и договорился о встрече. Девушка живо откликнулась на просьбу.

Встретились в обед в «Макдоналдсе», рядом с гостиницей, как два случайных проголодавшихся посетителя. Игорь Леонидович пришёл раньше и взял себе картофель фри с гамбургером. С аппетитом уминая жареную картошку с кетчупом, он беззаботно разглядывал посетителей кафе, когда к его столику подошла девушка с подносом и спросила разрешения присесть. Он равнодушно кивнул и пододвинул свой поднос к себе поближе.

Через десять минут майор, доев свой обед, вышел из кафе, удовлетворённый разговором с сообразительной девушкой значительно больше, чем пресным гамбургером. Он сел в свой автомобиль и принялся изучать свежую газету. Татьяна не заставила долго ждать. Скоро он услышал её бодрый рапорт по телефону: номер Германа Кингсховера-Гютлайна, единственного иностранца, остановившегося вчера в их гостинице, был чист. Несколько маленьких деталей – последних достижений техники, которые Таня «случайно» оставила в номере, – должны были поспособствовать следствию в выяснении причастности или непричастности немца к преступлению.

К вечеру Олегу Андреевичу доложили, что интересующая его автомашина благополучно въехала в город. На Ангарском перевале гаишники остановили автомобиль, проверили документы девушки, досмотрели машину. В багажнике и в салоне её «Шкоды» ничего похожего на десять упакованных холстов живописи не обнаружили. София и её пассажир выглядели спокойными и беспечными.

– Эта парочка на преступников не похожа, – доложил полковнику оперативник, досматривающий автомобиль вместе с гаишниками.

– Разберёмся.

Возле гостиницы дежурила тонированная «Мазда», в которой находились два оперативных работника. Они убедились, что София, высадив гостя, направилась не к своему дому, а по объездной – в сторону Севастополя. Сотрудники уголовного розыска последовали за нею.

Сегодня Ольге Сидоровне приснился странный сон: она знала, что уже умерла, и шла по длинной извилистой дороге, уводящей куда-то за горизонт, а навстречу ей шли друзья и родные, которые умерли до неё. Неожиданно она увидела хозяина фабрики – Пауля. Он остановился напротив и долго, укоризненно смотрел на неё, ничего не говоря, но Ольга точно знала, за что он осуждает её, и испытывала вину, но уже ничего не могла изменить. Ольга Сидоровна проснулась и вздохнула с облегчением: как хорошо, что это только сон! Она сразу повернулась к тумбочке с телефоном и с трудом набрала номер дочери. Долго, терпеливо слушала длинные гудки, наконец ответил зять:

– Нет вашей дочери. Любуйтесь на неё по телевизору…

– Саша, ты всё шутишь, а мне не до шуток сейчас, мне Маша срочно нужна!

– Да нет же, не шучу, Маша в Москву улетела.

– Почему в Москву? Каким образом?

– Обычным, – на метле, – ответил Александр. – Вы что, не знаете свою дочь?

– Саша, ты можешь говорить серьёзно?

– Ольга Сидоровна, серьёзно и говорю. Позавчера Маша пошла в магазин за красками, долго не возвращалась. Я забеспокоился, собрался встречать. Открываю дверь, а перед порогом она с метлой в руках. Я спросил: «Ты собралась лететь или подметать?» А она объявляет: «Улетаю в Москву на передачу к доктору Малахову».

– Зачем ей, художнику, на передачу к доктору? – не могла понять Ольга Сидоровна.

– А Малахов заинтересовался, как она смогла договориться со своей астмой и остаться в профессии несмотря на запрет докторов!

– Понятно. Тогда позови мне Софию!

– А ваша внучка укатила Германа развлекать.

– Сумасшедший дом. Какого такого германца? – не расслышала тёща.

– Ольга Сидоровна, не германца, а Германа.

– Что ещё за Герман?

– Герман из Германии.

– Ну вот, я так и сказала – германец. Что же ты меня путаешь?

– Вы, как всегда, правы, Ольга Сидоровна. Извините.

– Откуда этот германец взялся? Зачем он ей? Русские женихи перевелись?

– Ольга Сидоровна, приедет внучка, у неё и спросите. Мне некогда, работать надо. У Марии выставка через неделю, а у меня ещё рамы не готовы. Всего доброго!

Зять положил трубку, а Ольга Сидоровна долго ещё не могла успокоиться. Значит, сон был вещий, последнее предупреждение. И она снова окунулась в своё прошлое, в длинный барак с серым утром за окном.

…К началу войны, в тридцать девятом, хозяину фабрики Паулю было около сорока, когда при родах умерла его жена, оставив вместо себя рыжеволосую Еву. У Пауля уже имелся наследник и помощник – семнадцатилетний сын Алоис, болезненный, молчаливый юноша не от мира сего, с непременным томиком Гёте за пазухой. Пауль показался Ольге человеком хмурым, неразговорчивым, но не злобным. Кто знает, каким он был до войны, при жизни его любимой жены, когда с конвейера его фабрики сходили не ящики для снарядов, а добротная мебель для уютного быта?

Несмотря на полученные немцами инструкции: демонстрировать подневольным рабочим расовое превосходство и избегать личных контактов, хозяин относился с необъяснимой, но очевидной симпатией к Ольге. К сожалению, это заметила не только она – все работницы фабрики стали коситься в её сторону и перешёптываться. Оля была удивлена – особенной внешностью она не отличалась. Нельзя было сказать, что у неё было красивое лицо или ладная фигурка. Вот у Кати – да! Но мимо сестры Пауль проходил, как мимо пустого места, уже издали не сводя глаз с Ольги.

Когда все попривыкли друг к другу и наладились более или менее сносные отношения, какие могли быть при сложившихся обстоятельствах между немцами и остарбайтерами, маленькая Ева, не чувствуя преград, которые были между взрослыми, всё чаще стала забегать в барак к русским. Объектом своего общения Ева выбрала Ольгу, игнорируя остальных. Однажды Ольга сильно простыла, ни о каком лечении восточных рабов речи не могло быть, но ей, с высокой температурой, разрешили остаться в бараке, не выходить на работу. В обед к ней пришла Ева с бумажным свёртком, в нём лежал кусочек штруделя и три яблока. Отказаться от такого подарка из рук ребёнка она была не в силах, хотя понимала, что сама Ева не могла знать о том, что Оля лежит здесь больная. Так или иначе, но со временем Ольга была отмечена вниманием всех членов этой маленькой семьи. Застенчивый Алоис по необходимости разговаривал на фабрике только с Ольгой, хотя были девушки, которые хорошо владели немецким в отличие от Оли – ей чужой язык давался тяжело.

Как-то в воскресный день в барак прибежала маленькая рыжая непоседа Ева. Девочка была в нарядном платье, с цепочкой, на которой красовался большой овальный медальон с фотографией матери – подарок отца Еве ко дню рождения. Вот тогда-то и стало всё сразу понятно без слов всем обитателям барака. С фотографии на них смотрела женщина, невероятно похожая на Ольгу. Высокий лоб; большие карие глаза с опущенными внешними уголками, указывающие на добродушие, доверчивость и готовность к помощи; широко поставленные густые брови; нос, чуть больше, чем следовало бы, с едва заметной горбинкой, приподнятые уголки губ, излучающие радость и оптимизм; густые, слегка волнистые волосы – всё было Ольгино. Медальон прошёл по рукам изумлённых девушек. Они смотрели на фото, затем на Ольгу, ахали, качали головами, перешёптывались. Но с тех пор Ольга не замечала ни одного косого взгляда, не слышала унизительного шепотка в свой адрес.

Прошли почти три долгих года на чужбине. Женщины заметили, что перестали изготавливать большие ящики для авиаснарядов, заказ на маленькие для боеприпасов тоже сильно уменьшился. Отношение немцев на фабрике к невольницам изменилось. Некоторые не скрывали своей злобы, узнавая новости с фронта, другие резко подобрели или просто перестали изображать из себя сверхлюдей, высшую расу. Рабочий день сократился, появилось больше свободного времени, всё говорило о приближении конца войны, девушки сбивались группками, шептались, обменивались слухами, мечтали о возвращении домой, в воздухе запахло свободой.

Однажды утром они вышли из барака и не увидели охранника на вышке, в волнении подошли к дверям фабрики, но их не ждали, двери были заперты. Они вернулись в бараки в волнительном и тревожном настроении.

Под вечер в барак вошёл Пауль, отыскав глазами Ольгу, кивнул ей, приглашая на выход. Оля вышла вслед за ним, едва сдерживая тревогу. Хозяин фабрики объявил, что предлагает девушке прогуляться к озеру для важного разговора. Оля покорно кивнула.

Они долго шли молча по узкой тропинке через лес. Пауль нервничал и всё не решался начать разговор. Он шёл немного впереди, придерживая перед девушкой ветви деревьев, и молчал.

Когда пришли к озеру, Пауль, словно не зная, с чего начать, спросил:

– Красиво здесь, правда? – Ольга согласно кивнула.

– Мой отец любил рисовать эти места. Он был художником. Тебе нравится живопись? Может быть, ты рисовала сама?

Оля молчала, ком стоял в её горле. Рассказать, что её отец – талантливый резчик по камню, мать могла вышить или вывязать любую затейливую вещь, а сёстры до войны часто проводили вечера за рисунком? Это как оправдаться в чём-то или стараться угодить хозяину, понравиться. Нет, она не станет выворачивать свою душу перед ним.

Их дружная семья жила в доме, выстроенном отцом на одном из холмов Севастополя. В отделку небольшого домика он вложил часть души, и люди приходили полюбоваться на работу искусного мастера. А Ольгиному двоюродному брату при бомбёжке оторвало руку, когда он, курсант части береговой обороны, спасал от пожара живописное полотно батальной панорамы «Оборона Севастополя». Когда парнишка упал, из его раны лилась кровь на холст, смешиваясь с алыми красками крови на картине. Разрезанное на части историческое полотно вместе с портретом Франца Рубо, автора панорамы, было спасено из горящего здания. Курсанты, безусые ещё мальчишки, упаковали картину и подготовили к отправке в тыл. Никто даже не подумал поставить свою жизнь выше ценности картин и отказаться от выполнения работы. Да, они не дикари и не низшая раса, как считают фашисты, они способны ценить искусство порой больше собственной жизни. Нет, Ольга ничего ему не скажет.

Пауль взял её за руки:

– Знаю, тебе будет трудно обо всём забыть. Но пойми – я не воевал против твоего народа. Я вообще против войны и насилия.

– Нет, не трудно, а невозможно забыть, – поправила Пауля она.

– Но теперь войне конец. Мы живы и можем быть счастливы …

Пауль с надеждой глядел ей в лицо. Ольга отрешённо смотрела на спокойную гладь озера. Пауль продолжил:

– Я хочу тебе сделать предложение. Знаю, я вдвое старше тебя, к тому же у меня астма. Но я ещё не так стар, чтобы оставаться одному. Никогда не обижу тебя, и ты никогда не будешь чувствовать себя в доме работницей – только хозяйкой. Сама судьба привела тебя к нам. Тебе нельзя возвращаться на родину.

Пауль разгорячился, волнуясь:

– Я точно знаю, вас всех отправят в тюрьму, потому что твоя мать поехала в Германию добровольно. Теперь вам лучше оставаться здесь. Я говорю с тобой как друг, поверь. Не сегодня завтра войне конец, я назову тебя своей женой, вы все останетесь в моём доме.

– Нет, никогда!

– Подумай, прошу тебя, – он опустился перед Ольгой на колени.

– Я хочу вернуться на родину. И боюсь, что я не смогу ни забыть, ни простить. Зря вы начали этот разговор, – ответила она сухо и решительно развернулась назад, намереваясь вернуться к бараку.

– Я желаю тебе добра. Тебе и твоей семье, поверь мне! – схватив девушку за обе руки, он стал неистово целовать их…

С этого места Ольге Сидоровне не хотелось оставаться в прошлых воспоминаниях, она предпочитала их обрывать именно здесь…

Иногда её спрашивали: сожалела ли она, что не осталась в Германии, а вернулась домой? Никогда, ни единого разу, как бы ни было трудно, Ольга не пожалела, что вернулась на родину. Родина – мать, как можно оставить свою и любить другую, пусть даже красивее, по моде одетую и надушенную, но чужую мать?

Как-то после перестройки, когда рухнул «железный занавес», в Крым приехала Ольгина подруга Анна, которая предпочла остаться в Германии. Они дружили в детстве, ходили в одну школу. У Анны был брат-близнец Андрей. Всех их погрузили тем злополучным утром сорок второго в один вагон и повезли на чужбину. Но Андрей, улучив момент, сбежал на одной из стоянок. Скрываясь в лесах, вышел на партизан и до освобождения Крыма воевал в партизанском отряде. Через долгих пятьдесят лет близнецы встретились. Горько было смотреть на эту пару. Выглядели они словно отец с дочерью. И Ольге, к сожалению, почти не о чем было говорить с подругой детства.

А Ольга с матерью и сестрой, возвращаясь в сорок пятом, сошли с поезда где-то под Джанкоем, боясь оказаться за решёткой или на поселении. Севастополь для них был закрыт, родной дом разрушен, и нашли они приют на окраине Симферополя. Крайняя – так и называлась улица, на которой они поселились в ветхом домишке, почти сарае, с удобствами через дорогу. Рядом была цыганская слобода. Из этого дома и вышла замуж скоропалительно Ольга за мастерового человека, который шил обувь своим согражданам. Вскоре, подозрительно скоро у них родилась дочь Мария. Считалось, сильно недоношенной. Правда, прожили они не долго – всего два года, и после Ольга уже никогда не выходила замуж. Жила с матерью и дочкой. Девочку окрестили Марией, и после её рождения Ольга зачастила в церковь.

Машенька с детства любила рисовать, окончила художественное училище и с увлечением отдалась любимому делу – ткачеству по холсту иглой. В восемнадцатом веке такие полотна в парижском квартале Гобеленов так и называли – гобеленами. Через несколько лет в Ялте открылась её первая персональная выставка. Потом были республиканские и всесоюзная в Москве. Ольга гордилась дочерью. Но со временем её астма и гобелены оказались несовместимыми. Ольга Сидоровна помнит, как вошла в больничную палату и увидела поникшую дочь с пустым безжизненным взглядом. Кризис в здоровье дочери совпал с кризисом в стране. Рушился «единый и нерушимый». Мария серьёзно занялась пастелью. Первые свои работы она – будучи членом Союза художников! – продавала в переходе. Тогда, в «лихие девяностые», художники говорили о себе: «Мы вышли на панель». Думала ли Ольга, что картины её дочери через десяток лет будут висеть рядом с полотнами Шагала, Малевича, Пиросмани, Шемякина в частных коллекциях Европы? Это будет позже, а в девяностых дочь замерзала в бетонных переходах, смущаясь, предлагала недорого свои пейзажи и натюрморты. А предприимчивые нувориши чемоданами вывозили в Германию на распродажу ордена и медали соотечественников, проливавших кровь за их мирную жизнь. Немцы с удовольствием покупали русские «сувениры».

…София гнала машину в сторону Севастополя и вспоминала, как они познакомились с Леной в Австрии на горнолыжном курорте четыре года назад. Обе девушки впервые приехали в горы и оказались в одном номере отеля «Святой Георгий» в чудном маленьком городке Цель-ам-Зее, что у подножия Альп. Вообще-то София собиралась в эту поездку с мужем и его друзьями, но в последний момент мужу отказали в шенгенской визе и он настоял, чтобы София ехала без него. Было очень обидно: они прожили вместе всего год и так мечтали об отпуске вдвоём, готовились. Софии купили классные лыжи и модный комбинезон ослепительно-белого цвета (именно он и сыграл роковую роль). Весь прошлый год по выходным они выезжали с друзьями на Ай-Петри, и София довольно уверенно научилась держаться на лыжах. Долго выбирали, куда поехать, решили – гулять так гулять и остановились на австрийских Альпах. В последний момент, когда уже были заказаны номера в пятизвёздочном отеле и спланирована программа отдыха, София узнала, что ей придётся ехать без мужа. Сначала она решительно отказалась от поездки, но муж убедил, что ничего страшного не случится, если они проведут эти две недели врозь. «Так даже лучше – для укрепления семьи, – пошутил он. – Ты научишься уверенно кататься, а в феврале поедем вдвоём в словацкие Татры».