Енот и Пума

Жук-олень вылез на самую высокую ветку пахучего смородинового куста, покачался над краем обрыва и взлетел. С огромной высоты ему были видны горы, сосновый лес, большая поляна с домом, скала, поросшая смородиной и ежевикой. Жук летал в темно-синем небе так же легко, как легко плавает водомерка по поверхности синей воды. Он смотрел на ручей, срывающийся с зеленой скалы, на искристо-белую мраморную чашу под водопадом, на раскидистые сосны далеко внизу, на землю, заваленную теплой от солнца сухой сосновой хвоей. Тут он заметил кого-то на берегу и решил спуститься пониже, чтобы лучше разглядеть…

Пума только что искупалась после тяжелого жаркого дня и сушилась в лучах заходящего июньского солнца. Она грелась на теплом белом мраморе и полировала розовые ногти левой ноги большим агатом. При этом она следила за тремя форелями, державшимися у самого дна. Вода была такая чистая, что если бы не рябь, можно было бы пересчитать все крапинки на форельих спинах.

— Если бы не рябь, можно было бы пересчитать все крапинки на форельих спинах! — заорал Енот, падая с сосновой ветки к пуминым ногам.

— Напугал, напугал, — сказала Пума, спихивая Енота в воду хвостом.

— Пума, — крикнул Енот, появляясь на поверхности и отфыркиваясь, — я не какой-нибудь Бобр Зеленого Водопада, как некоторые. Я — енот. У меня водобоязнь!

— Не вр-р-ри, бешеный Енот. Не сочиняй. Покажи лучше кита, — попросила Пума.

Енот нырнул. Медленно всплывая кверху пузом, он расставил в стороны лапы и вытянул хвост. Потом надул щеки и струей воды сбил зазевавшегося жука-оленя, пролетавшего над ним. Сбитый жук был моментально съеден. Когда Енот выбрался на берег и отряхнулся, он вытащил изо рта оленьи рога и прилепил их себе на голову куском смолы.

— Теперь, Пума из племени Бобров Зеленого Водопада, ты будешь звать меня Быстрым Оленем! — сказал Енот, пытаясь забодать Пумину ногу.

— Вытр-ри лапу, Быстрый Олень, — Пума никак не могла попасть в дырку для хвоста на своих штанах.

— Да… Непросто быть хвостатым. Кстати, говорят, бледнолицые купируют хвосты у своих гончих собак. Почему бы и тебе… э-э-э…

— Ты на себя посмотр-р-ри, — сказала Пума.

— Ну, я-то енот, — сказал Енот, — а ты — девочка.

— Ты теперь не енот, а Быстр-рый Олень! А, у оленей, даже у оч-чень быстр-р-рых… — сказала Пума с угрозой и вытащила нож.

— Ну-ну, это я так. Все-все-все, — Енот поднял передние лапы и замахал ими над рогатой головой.

— Все, — мы братья по хвосту!

— И даже сестр-р-р-ы, — опасный ножик вернулся на место.

— Ладно, не рычи, — они пожали друг другу руки.

— Целоваться не будем? — спросил Олень, — Ты сделала стрелу? — он вопросительно уставился в желтые девчачьи глаза.

— Нет, не будем. Да, сделала. И не смотр-ри на меня.

— Это почемуй-то?

— Я одеваюсь.

— А-а-а-а! — Енот ничего не понял, добросовестно зажмурился и на всякий случай заткнул уши лапами.

Пума натянула кожаную рубашку, взяла длинный лук, единственную стрелу, и они быстро пошли вниз по течению ручья.

— Солнце уже скор-р-ро сядет.

— Успеем, ты, главное, дыши ровнее, а то стрелять не сможешь.

По большим плоским камням Енот прыгал, а по сосновым иголкам на земле осторожно ступал, боясь хрустнуть веткой или поранить лапу. Пума шла легко и очень тихо. На ходу Енот непрерывно громко шептал.

— Ты знаешь, был у меня когда-то белый пойнтер, совсем еще щенок.

— Купир-рованный? — беззвучно поинтересовалась Пума, но ответа не получила.

— Так вот, собака эта была храбрая, как енот, и ничего не боялась, кроме крика филина. Пойдешь, бывало, с ним прогуляться, а он услышит хохот филина, встанет как вкопанный и дрожит. Уж очень страшно ему становилось. Тогда моя бабка, — Енот споткнулся и упал, — бабка моя рассказала ему старую легенду, про каменную птицу Ичуктапама. Давным-давно, когда на земле еще жили только одни еноты, с севера прилетела огромная каменная птица Ичуктапама. Она была очень страшная, и когда появлялась вечером в небе, все дети-еноты плакали и не могли заснуть, — шептал Енот, задыхаясь от ходьбы.

— И тогда старая енотиха …

— Твоя бабушка.

— Сама бабушка. Так вот, старая енотиха пришла к каменной птице и принесла ей маленький цветок синей вероники. И птица сказала: «Ты принесла мне волшебный цветок вероники. Проси, чего хочешь. Могу сделать тебя большой, как гора. Могу даровать тебе бессмертие». «Нет — ответила старуха, — я хочу, чтобы ты улетела к себе на север и перестала пугать наших малышей». «Хорошо. Но сначала я снесу каменное яйцо и высижу его». Птица Ичуктапама снесла каменное яйцо и высидела его. И из него вылупились все птицы, которые сейчас есть на свете. Утки и синицы, цапли, дятлы, кулики и сороки. Словом, все. Улетая, птица Ичуктапама сказала старой енотихе: «Я больше не буду летать над вашей землей. Но теперь зд есь будут жить ночные филины. И их крики пронзят страхом всякого, кто ночью не спит. Так будет всегда». С тех пор пойнтер перестал трястись, ведь то, чего он боялся, была всего лишь бледная тень настоящего ужаса.

— Ты вр-решь, Енот! — неслышно сказала Пума, — Не было у тебя никакого пойнтер-ра. Это вр-ранье.

— Это не вранье, а старая енотская притча. В ней содержится тысячелетняя мудрость цивилизации американских енотов.

— Р-ррр! — зарычала Пума, — у енотов нет никакой цивилизации.

— Ты что, Пумочка? А я? — удивился Быстрый Олень.

Солнце ушло за верхушки сосен. Лесные тени становились все гуще и сменились ночным мраком. Только чистая полоска неба над ручьем давала еще свет.

Еноту и Пуме надо было добраться до трех больших камней на повороте реки.

Идти им оставалось совсем немного.

Вчера днем Енот притащил в зубах затертую песету. Он принес старую испанскую песету с невнятным профилем какого-то красавца и положил ее невдалеке от Пумы. Он положил монету на песок и стал выкусывать блох на спине. Пума на своей любимой песчаной горке пекла свои любимые змеиные яйца в золе костра между сосновых корней.

Енот убил последнюю блоху, довольный собой сел, прислонившись к стволу, закинул ногу на ногу и стал кидать шишки в большую черную бабочку, сидевшую на камне внизу под горой. Легкие шишки сносило теплым ветром, и они ложились далеко от цели.

— Это тебе не беззащитных блох обижать, — заметила Пума, — и не старайся, не тр-р-рать попусту шишки, ни за что не попадешь.

— Да ладно… Знаешь, Пум-Пум, старые еноты говорят, что ни одна девочка не может подстрелить из лука Большую Рыбу, играющую в сумерках у Трех Камней, если будет висеть на дереве вверх ногами, а стрела будет с серебряным наконечником, — сказал Енот и запустил в бабочку зеленой шишкой. Четыре крыла, отбитые от туловища, закружились в воздухе.

Желтые медовые глаза Пум-Пум приобрели на минуту оттенок майской сурепки.

— Конечно, кто же будет висеть ночью на дер-р-реве вверх тормашками!

— Разумеется, это глупо, — примирительно сказал Енот.

— Ты что, не вер-р-ришь, что я умею стр-р-релять?

— Что ты, что ты!!! Просто старики вчера ловили раков и говорили, что ловить раков и стрелять вверх ногами — не одно и то же, что, мол, много индейских девочек они перевидали на своем веку… А ни одна так и не смогла… ну, как обычно. Девчонки стрелять не умеют… то, се. Даже обидно.

— А ты и р-рад повтор-рять болтовню своих стариков, — Пума вытащила из золы змеиное яйцо и быстро съела. Это ее явно успокоило. Она положила руку на голову енота.

— Почему нельзя стрелять обычной стр-р-релой? Рассказывай.

— Видишь ли, серебро в сумерках сливается с блеском воды, и тогда невозможно нормально прицелиться. И вообще, зачем тебе это? Уж не собираешься ли ты устроить весь этот балаган? И где ты возьмешь серебряную стрелу, хотел бы я знать?

— Балаган, это когда стар-р-рые, выжившие из ума еноты рассказывают своим детям всякие глупости. А наконечник я сама сделаю из той монеты, которую ты так кстати пр-ритащил. А откуда ты ее взял? Опять бледнолицые объявились?

— Нет, это старая монета. Я выловил ее у брода, где двадцать лет назад гризли укокошил толстого испанского капитана.

— Почему толстого?

— Не знаю. Все волки называют этот брод — Бродом Толстого Капитана.

— Ну им — волкам — виднее, не спор-р-рю, — кивнула понятливая Пум-Пум.

— За песету с тебя два яйца! — нагло сказал Енот.

— Подавись! Энтомолог, истр-р-ребитель чешуйчатокр-рылых.

— Ничего себе! — он затолкал яйца себе за щеки и очень натурально изобразил вокруг Пумы свадебный танец смертельно влюбленного хомяка.

И вот, теперь они шли впотьмах к Трем Камням. И Пума должна была подстрелить рыбу, о существовании которой услышала впервые только вчера. Подстрелить потому, что старые еноты наболтали всякой чепухи.

Неожиданно речка сделала поворот, и они пришли. Три камня отражались в спокойной воде. Лягушки замолчали, и тишина стояла полная. Быстрый Олень облизнул пересохший нос. Пум-Пум согнула лук, уперев его в землю, и натянула тетиву.

В полном молчании они забрались на сосну, прошли по толстой нижней ветке и, уцепившись за нее ногами, повисли головами вниз, глядя на реку. Со стороны могло показаться, что девочка-пума с енотом-оленем играют в летучих мышей. Они, тихо покачиваясь, висели, боясь спугнуть рыбу. Комар сел на Пумину руку, напился и тяжело улетел. У Быстрого Оленя от висения вниз головой потекли сопли. Они ждали, время тянулось мучительно медленно. Тяжело было им в тот вечер.

Вдруг на противоположном берегу появился индеец. «Распугает всю рыбу!» – подумала Пум-Пум. Из-за своего необычного положения сначала она не заметила ничего странного. Человек уверенно и быстро вышел на берег и только когда стал забираться на камень среди ручья, стало ясно, что идет он на руках. Индеец шел вверх ногами, так же, как Енот с Пумой висели на сосне. Пума очень удивилась. Енот зажал лапой девочке рот, сделал большие глаза, всячески давая понять, что шуметь не надо. Индеец влез на камень, и его отражение замерло в зеркальной воде. Отражение получалось правильным: голова сверху, ноги внизу, только руки подняты над головой. И тут на месте этого самого отражения, поднялся фонтан брызг, что-то гигантское тупо ударилось в камень, индеец покачнулся на руках от удара. Пума спустила тетиву, и стрела отчетливо тюкнула, попав в цель. Поднялся страшный рев, визг и вой. Поднялись брызги на реке, раздался треск ломающихся деревьев и грохот тяжелых злобных ударов где-то уже далеко-далеко. Эхо прокатилось по лесу, потом несколько раз мягко отдалось в холмах. Волны улеглись, и все стихло. Енот и Пума свалились с ветки.

— Бац! — заорал счастливый Енот, — ты попала. Прямо под лопатку! Ты слышала? А? Стрела как квакнула! Слышала? Вошла по самые перья! Как ты его!

— Это была не р-р-рыба? … — спросила Пума, зная уже, что никакая это была не рыба.

— Здорово, Бобры! — индеец вылез из ручья рядом с ними. Он протянул им два ритуальных приветственных прутика.

— Добр-р-р-р-рый вечер! — Пума вынула из кармана две крошечные ивовые веточки (за себя и Енота) и подала их мокрому пришельцу. Они надкусили нежную кору и поблагодарили друг друга.

— Пум-Пум, — это Черный Дрозд. Черный Дрозд, — это Пума Пум-Пум, — представил их Енот. У Черного Дрозда на темном, даже немного фиолетовом, лице были ярко-желтые губы, как рот у птенца. Это и в темноте бросалось в глаза. Дрозд был очень смешной.

— Это — мой друг Быстр-рый Олень, — сказала Пума.

— А я думал, что это — мой друг Енот, — удивился Черный Дрозд.

— Это — наш друг Быстрый Енот! — сказали они хором. Енот крякнул и сделал вид, что обиделся.

— Скажи, пожалуйста, что ты делал на камне, Черный Др-розд? Только не говори, что ловил Большую Р-рыбу, — спросила Пума.

— Видишь ли, Пум, — вмешавшись, затараторил Енот, — у Дрозда такая, э-э-э-э работа…

— Акр-р-робат из цир-р-рка?

— Дрозд делает всякие украшения: браслеты, бусы, висюлечки, бамбушечки.

Вообще, разные красивые штучки. Выглядят они как обычные украшения, а на самом деле это приспособления, которые помогают от плохой дряни…

— Как ты сказал, Енот?

— Не придирайся! Украшения, которые делает Черный Дрозд, отпугивают некоторых нехороших существ… могут пригодиться в трудную минуту. А тот, против кого делаются эти побрякушки, знает это и приходит всякий раз Черного Дрозда убивать.

Ему не нравится, что против него делают приспособления. Но если встать вниз головой, глупый Унгао Бо…

При этих словах волосы на голове у Пумы зашевелились от ужаса. Опаснее духа сумерек Унгао Бо она не знала никого. Теперь, когда ее стрела торчит в спине у Большого Унгао, Пума начала понимать, в какую историю попала. Теперь дух сумерек Унгао Бо — ее личный враг навеки, а она сидит и слушает разглагольствования енота с рогами между ушей.

— Быстрый Олень прав, — сказал Дрозд своими удивительными губами, — как только что-нибудь затеваешь против этого мерзавца, он сразу появляется. Но если встать вверх ногами, Унгао Бо теряет тебя из виду, он просто не может ничего понять. Бо опасен, но глуповат. Достаточно встать на голову, он тебя уже не узнает. Точно никто не знает, почему так происходит, вероятно, он действительно не очень умен. Он чувствует, что дело неладно, но стоящего на голове за человека не принимает и убегает искать дальше.

За это время я успеваю сделать амулет — Унгао Бо меня уже не чувствует и не может навредить. Почти не может. Тут никогда нельзя быть очень уверенным. Но дело в том, что он быстро возвращается (Пума невольно обернулась), — примерно через день, — успокоил Черный Дрозд. — А за день не успеваешь сделать серьезную вещь, тем более несколько.

— Вот Дрозд и решил поймать Унгао Бо на свое отражение в воде, — сказал Енот — глупый Унгао должен был кинуться на отражение Черного Дрозда и разбить себе голову о камень. Это удивительное явление природы мы имели удовольствие наблюдать только что.

— И откуда Рогатые Еноты все знают? — осведомился Черный Дрозд.

— Не Рогатые Еноты, а Быстрые Олени, — сказал Енот, — я умею читать мысли, когда надо. Так вот, я как-то не был уверен, что, ударившись о камень, Бо очень испугается и убежит. Нужно было подстраховаться.

— И тогда, ты, подлый интр-риган, р-решил подставить меня? — Енот вовремя отпрыгнул, и Пума не смогла его поймать.

— Да, — отозвался Енот откуда-то из сосновых ветвей, — я подлый интриган. Но, Пумочка! Я талантливый подлый интриган! Все знают, что испанский корабль, на котором я месяц просидел в качестве любимой игрушки боцмана, затонул у самого берега, а команда перерезала друг дружку за час до этого. Да, это устроил я, не скрою. Я даже горжусь этим. Они держали меня в неволе. В плену. Не надо было меня мучить, и все было бы замечательно. А так спаслись только я и летучая мышь, приплывшая с кораблем из Европы. Кстати, за время, проведенное в плену, я узнал, что всякая нечисть боится серебра. Не любит серебряных предметов. Суеверные матросы (да покоятся они с миром) очень любили об этом болтать. Вот я и решил любезно попросить тебя помочь Дрозду…

— А нор-рмально ты не мог попр-росить, без этих штучек? — возмутилась Пума.

— В тот момент, когда бы я тебя «нормально попросил», Унгао напал бы на тебя, – сказал Енот, — он может подслушивать разговоры. Он все-таки серьезный дух, хоть и глупый. Унгао сразу бросился бы на нас, а так он даже никого не видел, потому что мы висели вверх ногами. Я сделал все как надо, и ты сделала все как надо, тем более что Черный Дрозд хотел соорудить эти украшения для тебя.

— Ладно, — сказал Дрозд, — я пошел работать. Время дорого. Пум-Пум, скажи своим домашним, пусть дня три-четыре держатся подальше от этого места. Ну, ты понимаешь…

За грибами, например, пока сюда не надо ходить. Здесь будет опасно появляться.

— А, Пума! — сказала Мама, — ты с Енотом. Как хорошо! Для тебя, Енот, бутерброды и кофе. Вы что, поссорились?

— Нет, — сказал Енот, — просто устали. Сейчас мы с Пумой помоем лапы и придем ужинать.

Ночь была свежа. Пума поливала Еноту во дворе из кувшина.

— Послушай, — сказала она, — если ты читаешь мысли, почему ты все-таки не самый мудрый в мир-ре?

Я могу прочитать почти все мысли на четырех известных мне языках. Но не все прочитанное я могу понять…

На следующий вечер появился Черный Дрозд и подарил Пуме браслет для ношения выше локтя и шейное украшение на шнурке. Дрозд надел их на Пуму, попросил не снимать и ушел.

Через три дня буря вырвала с корнем деревья в окрестностях Трех Камней, несколько молний ударили в рощу и спалили вокруг траву.

«Как это сложно, — думала Пума, — чтобы раскрасить цветными узорами несколько деревяшек, столько дров надо было наломать».

Таинственные ночные шорохи, ничего не видно, полная темнота, черная летняя ночь. Но на кухне горит свет, можно сидеть за столом и разговаривать о чем угодно, пока не станут слипаться глаза.

В открытое окно влетел кто-то шумный, мягкий, принялся стучать в стену, в потолок, шарахаться в разные стороны, биться в дверь, потом он сел на ножку папиного стула и с угрожающим гудением полез вверх… Енот взмахнул стаканом и, перевернув кверху дном, поставил на скатерть. Все бросились смотреть, кого он поймал. Толстая ночная бабочка ходила внутри стакана. У нее были мохнатые крылья и пушистое шелковое тело, усы как два птичьих пера. Временами она начинала пыхтеть и падать на спину. Бабочка была восхитительна и придурковата. За ужином все теперь были заняты научными беседами и разглядыванием мотылька. Енот скромно гордился своей ловкостью и тем, что удержался и не съел чудесное существо.

Вечером всегда происходит что-то необыкновенное.

— Где они видели таких индейцев? — шумел Папа, залезая на табурет, чтобы снова взять книгу про индейцев, которую он читал целый день, а потом забросил на шкаф.

— Смотрите, что я нашел! — он снял со шкафа пыльное сооружение из жести, — это моя водяная мельница, — сказал Папа и, спускаясь вниз, поцеловал Маму.

— Водяная мельница — не я, — пояснила Мама Еноту и Пуме, — а вот эта железяка.

Чтобы завладеть ею, мне пришлось выйти за этого человека замуж, — и она ткнула Папу локтем в бок.

Когда счистили пыль и налили в верхнюю воронку воду, посередине забил фонтан, от него по желобу побежала струя, полилась на красное водяное колесо, колесо завертелось, пруд внизу наполнился, по пруду поплыл деревянный лебедь и перевернулся.

— Ловит головастиков, — объяснил умный папа, заваривая чай.

Пума очень любила ужинать, потому что приятно не только поесть жареной картошки, жареных баклажанов с чесноком и помидорами, жареных грибов со сметаной, малины со сливками и пирога с яблоками, а также: черники, ежевики, брусники, костяники и орехов; блинчиков с творогом, пшенных оладий с клубничным вареньем и медом (папа считал, что Пуме необходимо есть много меда для поддержания в норме насыщенности цвета глаз). Несмотря на это Пума любила посидеть за столом вечером, потому что во время ужина можно подурачиться, поболтать и послушать старую сизую индюшку. Индюшка жила в доме и считалась несъедобной. Когда спускались сумерки, на некогда дикую птицу нападала куриная слепота. Она возвращалась с прогулки, и пока все обменивались новостями и ели, спокойно клевала кукурузную кашу из своей мисочки в углу. Потом она очень естественно вступала в общий разговор. Спрашивала, например, придет ли сегодня в гости Быстрый Олень? И через пару минут начинала с квохтаньем рассказывать леденящие кровь истории об оживших африканских мертвецах с красными невидящими глазами; о призраке черного кактуса, предвещающем смерть в раскаленном полуденном зное Намибии; о мертвом матросе, сбежавшем у мыса Горн с «Летучего Голландца» и убивающего целые рыбацкие поселки на берегу океана. Или вдруг индюшка вспоминала старую сказку про то, как черт влюбился в девушку Басю, женился на ней, а она прямо из-под венца удрала от него с каким-то усатым (вероятно, чешским) рейтаром и что конь, на котором они ускакали, был каурый, но в яблоках. Все это она рассказывала так, будто сама была тоже в яблоках и украшала собой свадебный стол и все видела и слышала. Потом у черта выросла лишняя пара рогов, и он повесился. Он повесился, сделав петлю из собственного хвоста, а хвост он отрубил, чтобы люди ничего не заподозрили, когда он шел со своей Басей в церковь. Тут индюшка останавливалась и некоторое время смотрела с видимой опаской на Пуму.

В этот вечер индюшка, явно немного помешанная на загробной тематике, вспомнила мрачноватую, будто бы немецкую, легенду о рыцаре, поклявшемся посадить розы в Иерусалиме. Стоя у могилы своей любимой девушки, он поклялся, что обязательно посадит в Иерусалиме розы, чтобы спасти ее грешную душу. Птица рассказывала, как он переезжал вброд на коне холодные горные реки, как он со своим отрядом заблудился в пустыне (их сбили с пути шайтаны), как потом они переправлялись через море на греческом корабле и были проданы в рабство в Африку хитрым грифоном. Индюшка рассказывала, как несчастные крестоносцы работали в Африке каменотесами и как им удалось бежать от жестокого хозяина. Обмазавшись кашей, они дали бегемотам проглотить себя. Потом заставили их двигаться в нужном направлении ударами шпор изнутри. Стража ничего не заподозрила. Так они спаслись.

Потом они долго храбро сражались с сарацинами. Но однажды кованая стрела, пущенная Абу-эль-Сахибом из арбалета, пробила латы на груди рыцаря. А тростниковая стрела пробила его шлем. Кто метко пустил тростниковую стрелу, индюшка почему-то не сказала. И рыцарь перестал снимать латы и шлем во время дальних переходов и даже на привале. Так отряд воевал в Палестине целый год. Знойное лето сменилось теплой осенью, осень — холодной зимой с дождями, туманами и ветром с моря, который иногда доносил до них запах дыма из печных труб родной Европы. И вот, наконец, весной, разгромив войско арабов, они ворвались в ворота Иерусалима. Как только крестоносец въехал в город, он упал с коня, ударился о плиты мостовой, его проржавелые доспехи рассыпались на куски. А кости его (все, что осталось от бедного рыцаря) превратились в пыль. И на этом месте сразу же выросли розы…

— Жаль, не слышал начала истории, но последняя часть рассказа — вранье, даже бессовестное вранье! — все повернулись к окну. В окне виднелась улыбающаяся бородатая голова.

— Сейчас Вюртемберг расскажет правду, — крякнула с пола индейка, узнавшая его по голосу. Красный нос ее раздулся.

— Правду я, разумеется, не расскажу, потому что в этом случае правда не очень интересна. Не хочу рассказывать правду. Хочу остановиться у вас на ночь.

В честь появления фон Вюртемберга поднялась хорошо организованная суета. Во всем доме и на веранде, и под навесом для лошадей зажегся свет. Огромная черная арабская лошадь и палевый мул были расседланы, развьючены, поставлены в стойло и через пару минут жевали овес. Вюртемберг был умыт с дороги, вытерт мягким полотенцем и явился к столу бодрым и свежим, как будто пришел из соседней комнаты, а не ехал несколько последних дней верхом через лес. Только латы, сидевшие на его огромной фигуре легко, как простая рубашка, и узкий меч выдавали не совсем обычный образ жизни этого человека.

Все бобры и Быстрый Олень получили от гостя в виде Приветственных Ритуальных Прутиков ветки белых кораллов, а сам Вюртемберг сделался обладателем большой вишневой ветки с ягодами. Кроме того, Пуме была подарена кукла, Мама обрела цыганскую шаль, а Папа книгу, о которой давно мечтал, настолько редкую, что даже Вюртемберг сумел достать только сохранившиеся последние восемнадцать страниц. Енот, на долю которого подарка приготовлено не было, неожиданно оказался владельцем великолепного предмета из бронзы и черного дерева, служащего, по уверениям гостя, для определения Права и Лева.

Вюртемберга усадили за стол. На столе появились бобы, сладкий перец, рисовая каша, гренки с мармеладом, печеная рыба, бутерброды с красной икрой, пирожки и что-то еще. Вюртемберг ел, стрелял вишневыми косточками в открытое окно и улыбался.

— Вы уверены, что индюшка заблуждается? — спросил Енот.

— Конечно, все это гнусные инсинуации.

— Как, как? — спросила Пума, дожевывая укроп.

— Вранье, — пояснил фон Вюртемберг, — я внимательно изучал историю Крестовых походов, — при этом он сел так, чтобы свет от лампы не падал на его старый плащ с бледным следом креста, споротого четыреста лет назад, — так вот, ничего подобного…

Тут дверь приоткрылась, но никто сначала не увидел вошедших. Потому что вошедшими, вернее, вбежавшими, оказались запыхавшаяся крупная ящерица и три существа размером с палец, сидевшие у нее на спине. На этих троих были зеленые платья с кружевами, рюшами и воланами, а на темноволосых головах были надеты то ли венки, то ли бусы из мельчайших красных цветов. На самой маленькой — шляпа с городом на макушке. Крепостные стены, несколько домов, башня, пальмы и кипарисы виднелись отчетливо.

— Сеньор! Вот Вы и нашлись!

— Наконец-то!

— Радость моя, сеньор Вюртемберг, какое счастье!

Мелкие сеньориты страшно галдели. Одна девица запрыгала от радости и отдавила каблуком ящерице хвост. Та взвизгнула и икнула.

— Милый, почему Вы нас так не любите? — возмущались они, быстро взбираясь по пыльным сапогам рыцаря.

— Зачем Вы бросили нас в лесу?

— Нас, слабых девушек. Беззащитных… — слабые девушки цепкими лапками уже хватались за складки одежды и лезли вверх, с проворством белок.

— Да, Вы не любите нас. Все из-за той дочки башмачника из Руа! Ах-ах! Уси-пуси!

— Эта ведьма околдовала Вас, сеньор!

— Если бы она не умерла от бубонной чумы, ее сожгли бы на костре, — кричали безжалостные девушки звонкими голосами.

— И не говорите, что все неправда!

— Бросаете нас, таких милых, симпатичных…

— Не можете ее забыть. Ее синих глаз!

— Лица, цвета сапожной подметки.

Компания добралась до плеча рыцаря, где были ременные застежки кирасы.

Вцепившись руками и ногами в эти ремни, жестокие болтуньи вросли прямо в кожу ремней. И тут все увидели, что это кусты алых роз. Только очень маленькие. Ящерица взбежала по ноге хозяина. Передними лапами уцепилась за пояс, задние растопырила в стороны, замерла и превратилась в длинный кинжал.

— My love like red-red rose. Да, кожа у нее была темновата, — прокашлял набалдашник рукоятки кинжала. На рукоятке, на недавнем желтом в черную поперечную полоску животе ящерицы, проступили черты смуглого девичьего лица волшебной красоты.

Лицо было сделано из стертой кожи (действительно из подошвы, а голубые глаза из бирюзы). Фон Вюртемберг не выдержал и вынул кинжал из ножен, чтобы посмотреть, что же он все-таки изобразил.

— Рептилия, у тебя хорошо получилось, — сказал он, — такой она и была.

И тут бирюзовый глаз подмигнул ему. Этого не надо было делать. Вюртемберг вздрогнул, нахмурился и запустил ножом в потолочную балку. Кинжал сам изменил направление полета и воткнулся прямо над летучей мышью, дремавшей под потолком.

— Ой, мама, — сказала мышь.

— Ханигейм? — спросил кинжал, — не побеспокоил?

— Ну, что ты! — любезно отозвался летучий вампир, с ужасом глядя на сверкающую сталь, торчащую из бруса прямо у него между лапами.

— Вот и славно, — он ящерицей соскользнул с потолка, опять взобрался по ноге, залез в ножны и замер. Лица на его ручке уже не было.

— Ты не Ханигейм, а Ханинг Айн, — холодно сказал Вюртемберг.

— Ладно, ладно! Вот Енота тоже теперь зовут Быстрым Оленем и ничего. Енот тоже знает, что я Ханинг Айн. Что Вы ко мне привязались!

— Моя привязанность не случайна, — объясняться рыцарь не стал, но угрозу Ханинг Айн почувствовал.

— Давайте ужинать, — сказала Мама.

Все поужинали еще раз, чтобы поддержать Вюртемберга, а фон Вюртемберг просто поужинал.

Потом он спел несколько старых красивых песен. Это были песни разных народов и времен, нежные и печальные.

— А теперь — последняя, — сказал он — и прорычал пару нелепых матросских куплетов про драку в портовом кабаке. Было уже очень поздно.

— А ты знаешь, Пум-Пум, у кого старая индюшка набралась завиральных историй? — спросил рыцарь у Пумы, когда они с Енотом отправились умываться перед сном во двор, — их рассказали розовые кусты, которые все время путешествуют со мной. Кусты я периодически высаживаю в грунт, чтобы не зачахли, оставляю с ними Рептилию — она ухаживает за розами, рыхлит землю, поливает. Потом они меня догоняют.

Так вот, поймал я этого индюка силком полтора года назад милях в ста к северу отсюда. Развел костер… Угли такие хорошие получились… Еще у меня с собой было почти полмешка белого изюма. Без косточек. Ты знаешь, что такое печеная индюшка с изюмом? — даже после сытного ужина глаза его заблестели. — Я вытаскиваю тесак и, извини, собираюсь ее… приготовить… И тут, натурально, старая курица начинает плести мне рассказы про затонувший испанский корабль. Что везли на нем золото. Что потонул он около самого берега, а золото можно выловить прямо с лодки. Конечно, индюшка объяснила, что точно знает место. Я бы не поверил, но в это время испанцы действительно вывозили золото, скорее всего они успели его погрузить в трюм, но корабль исчез. И остался я тогда без обеда, — сказал он, чистя зубы веткой можжевельника, — привязал ее веревкой за лапу и отправился на поиски. Уже через неделю был абсолютно уверен, что она наврала. Просто слышала, как и я, эту историю, не больше. Знал, что индюшка наврала, но есть эту птицу уже не мог. Так вот и ездил с ней всю зиму, пока год назад не пристроил ее в ваш замечательный дом.

— Да, — сказала Пума, — птица умеет вр-рать. Заслушаешься. А куда, собственно, пр-ропали эти испанцы со своим кор-р-раблем? На них напали пир-р-раты?

— Хороший вопрос. На этот хороший вопрос я искал хороший ответ еще год. Я разговаривал и с индейцами, и с английскими пиратами, и с испанцами. Мне кажется, что я переговорил со всеми здесь, в Америке. Теперь я знаю все про войну с эскимосами, знаю пятнадцать различных способов копчения мяса и рыбы, теперь я брат вождя племени Ченигото и почетный шаман деревни Эль-Пасо. За это время я научился говорить по-португальски, играть на флейте и кидаться топором. Последнее очень пригодилось. Но того, что хотел узнать, узнал немного. Узнал, что на том галионе из Европы приплыла летучая мышь — вампир и личный друг королевы Изабо. Когда Изабо сожгли на костре, что, в сущности, правильно сделали, мышка решила спастись от инквизиции в Новом Свете. Сменила имя, залезла на корабль и уплыла. Когда она добралась до Америки, то не захотела расстаться с командой, пришедшейся ей по вкусу.

А за месяц до катастрофы боцман корабля…

— Боцман, скотина, — сказал Быстрый Олень, — он поймал меня на сушеную грушу, мерзавец. Я был тогда совсем маленький.

— Таких подробностей я не знал, но то, что на корабле был енот — это известно. Не думал я, что он спасся. Как тебе удалось выбраться?

— Мне помог Ханинг Айн. Но где корабль затонул, не могу точно сказать. Я в клетке сидел, мне не до того было. Когда удалось выбраться на берег, думать про море мне уже не хотелось.

— Я на тебя, дружище, и не рассчитывал, — Вюртемберг погладил его уши, — просто стал искать Ханигейма — уж он-то знает, где золото. Он же в клетке не сидел. Так что летучая мышь теперь — очень опасное существо, если кто узнает, а многие из интересующихся наслышаны о нем и о еноте, то могут случиться неприятности.

— Пума, — сказал он, — на рассвете я уйду и заберу с собой приблудившегося Ханинга, имеющего дурную привычку без спроса залезать в чужие дома, и попрошу Быстрого Оленя отправиться со мной. Он мне поможет.

— Хорошо, — сказал Енот, — согласен.

— Все, пора спать.

На прощание Пума протянула ему руку, фон Вюртемберг осторожно, с видимым испугом пожал ее твердую, как деревяшка, ладонь.

Ночью Пуме несколько раз казалось, что по дому на мягких лапах ходят львы и драконы. Львы терлись гривами о косяки дверей, а драконы пели с португальским акцентом на два голоса, выпуская струи красного пламени:

Все же выспалась она хорошо и проснулась в своей постели поздно. Было пасмурно, шел мелкий дождик, капли стучали по подоконнику открытого окна. В саду упало с намокшей ветки яблоко. Молча и торопливо пролетела какая-то птица. Пума в ночной рубашке выскочила из комнаты. Енот, Ханинг Айн, Вюртемберг, его огромная арабская лошадь и палевый мул исчезли. Пусто было в доме. Мама варила на кухне кашу.

Пахло свежим кофе, в печке трещали дрова.

— Дочка, иди завтракать! Мы с отцом давно уже поели.

Злая Пума мрачно слонялась по дому. Она три раза убрала свою комнату, постригла челку, почитала кулинарную книгу и пошла на кухню варить тянучку. Тянучка пригорела.

Пума вышла во двор и под дождем принялась колоть дрова. Она складывала их в поленицу. Поленица накренилась и рухнула. Пум-Пум постояла в задумчивости минуты три, нервно стуча хвостом по земле, плюнула, засучила штаны до колен и ушла босиком на Дальнюю Поляну. Она ушла на Дальнюю Поляну строить Вигвам Одиночества.

Пуме хотелось одной жить в вигваме, почувствовать себя настоящей гордой индианкой и никогда не возвращаться домой. Пуме было грустно. Ведь все мы знаем, как тяжело жить без енота.

Настоящей индианкой она почувствовала себя сразу — мокрые ветки не хотели гореть, трещали, и дым почему-то не поднимался к отверстию в потолке. Было холодно и сыро.

«Вернется Вюртемберг — узнает шестнадцатый способ копчения мяса», — думала Пума насквозь пропитавшаяся дымом, как колбаса.

— Хау! — раздался снаружи голос Черного Дрозда, — да не пересохнет никогда ручей жизни хозяйки вигвама. В твоем ручье жизни есть островки?

— Есть, заходи! — крикнула Пума.

«Любит Дрозд появляться из воды, — подумала она, — настоящий бобр».

— Привет, Пум-Пум! — говорил он, протирая быстро покрасневшие от дыма глаза, – у тебя отличный вигвам. Очень уютно. Простая, милая сердцу обстановка, — он что-то поменял в расположении головешек, дунул — пламя в костре заплясало, и дым исчез.

— Ты пр-ринес ор-рудие бор-рьбы с силами зла?

— Да, — ответил Черный Дрозд, доставая из корзины помидоры и пушистый салат, – силы зла редко нападают на людей, которые едят помидоры.

Они заворачивали дольки красных помидоров в бледно-зеленые листья салата и ели. Салат хрустел, ветки трещали в огне, от мокрой одежды шел пар, на пегих шкурах стен вигвама прыгали причудливые тени.

— Р-рассказал бы, как этот амулет действует, — еле выговорила Пума с полным ртом.

— Амулет действует по принципу помидора. Когда ешь помидор, потом еще один, потом еще, тебе делается хорошо. Потом ты ешь салат, тебе делается еще лучше, ты греешься у костра, сидишь в тепле, а на улице льет дождь… Ну вот, с человеком, которому хорошо, Унгао почти не может справиться. Примерно так. Это почти не шутка.

Так что амулет работает просто. Пока его носишь — У.Б. не опасен. Носящего амулет он не может тронуть. Еще в амулете есть дырка, через нее можно стрелять острыми предметами или дышать, если долго прячешься под водой от врагов. Браслет лучше вообще не снимай.

Потому что браслет красивый.

Дождь пошел сильнее. Близился вечер. Черный Дрозд засобирался.

— Кугуар-ры не любят, когда сыр-ро, — сказала Пум-Пум, — но давай я тебя, все-таки, пр-р-ровожу.

И они пошли. По дороге она рассказала о Еноте, Ханигейме и фон Вюртемберге.

— Ты, Пумочка, о Еноте не очень беспокойся, — успокаивал Дрозд, — я его давно знаю. Он просто так не пропадет.

— А если не пр-росто так?

— С Непростотаком он тоже в хороших отношениях. Это же Енот.

— Дальше я пойду один, — Дрозд остановился около Брода Толстого Капитана, – беги назад, Пума. Береги хвост!

— Увидишь Унгао Бо, дай ему от меня пинка.

— Спасибо, непременно, — он перешел шумный от дождей ручей и, обернувшись, прокричал, — Не намокай сильно! Мокрые девочки становятся рыбками, и из них варят уху!

— Не кар-р-р-р-ркай, Др-р-р-р-розд! — и Пума зарычала так, что капли с ближайших деревьев обрушились вниз.

«Хорошо, что зашел Черный Дрозд, — думала она, возвращаясь, — но промокла я действительно ужасно». Босые ноги Пум-Пум заскользили по каменному склону. Она схватилась рукой за пучок ненадежной травы, подняла голову вверх, чтобы понять, как ей идти дальше, и увидела на вершине каменного холма старую ель. Елка была очень большая. И в ней было дупло — широкая щель, начинавшаяся от самых корней. Пума карабкалась по склону и мечтала поскорее скрыться от дождя в дупле и, если повезет, развести там костер и высушиться. Пума пригнулась и с некоторой опаской залезла внутрь. (Она представила, что старик Унгао со стрелой в спине хватает ее холодными лапами и выпивает мозг прямо из темени). Но никакого Унгао Бо в дупле не оказалось.

Там было просторно, сухо и тепло. Под ногами шуршали старые листья и иголки. По стенкам кое-где рос желтый и голубой лишайник и торчали твердые поганки. Дупло уходило куда-то вверх, и Пума решила проверить, нет ли там более удобного места для ночлега. Она уперлась руками и ногами и полезла. Довольно долго карабкаясь среди древесной трухи, поганок и паутины, Пума, наконец, высоко над землей обнаружила выход — круглое окно от сгнившего много лет назад толстого сука. Пум-Пум высунула оттуда голову. Оказалось, что пока она лезла, дождь все-таки кончился. Стемнело. На небе зажигались звезды.

Она выбралась на развилку ветки и стала счищать с мокрой одежды налипший мусор.

Вдруг внизу она увидела костры, откуда они тут могли взяться? Невыносимо пахло гарью. Пума услышала крики, ее охватила тревога. В сотне шагов от нее горели индейские вигвамы. Между ветвей она разглядела индейца с томагавком, он прятался за сосной. И тут в спину ему воткнулся длинный кол. Он так и остался стоять прибитый к дереву. Пума увидела, что у индейца был такой же хвост, как у нее. Она заплакала. Ничего не видя от слез, она ощупью спустилась по веткам и с ножом в руке пошла на огни догорающего поселка убивать того, кто алебардой пригвоздил к дереву индейца-пуму.

Она брела, натыкаясь на деревья, не разбирая дороги, и попала в колючий куст дикой сливы. Длинные шипы рвали одежду, цеплялись за ноги и плечи, и она остановилась. Слезы высохли. Зрение медленно возвращалось. Куст был маленький, но очень густой. При свете звезд и в зареве пожара были различимы мелкие терновые ягоды.

По ногам кто-то ползал. Укус привел Пуму в чувство. Прямо перед ней был муравейник – большая куча хвои, палок, соломинок и муравьев. Муравьи кусали ее ноги. А за муравейником, в пяти шагах, стоял солдат в кирасе и железной каске. Пучком травы он вытирал меч. Делал он это умело, не торопясь, внимательно. Пума перестала чувствовать муравьев на своих ногах. Медленно и осторожно она срезала длинный терновый шип.

Тихо вложила нож в ножны. Потом сорвала самую маленькую ягоду и проткнула ее шипом, выдавив косточку. Очень медленно, разорвав об куст кожу на щеке, нагнулась и стала дразнить сливовой колючкой больших лесных муравьев. Они кусали шип, Пума их сбрасывала, и другие муравьи снова и снова оставляли на игле свой яд. Когда муравьиный яд стал каплями стекать с колючки, Пума медленно заправила ягоду в отверстие амулета и медленно прицелилась.

— Обер-рнись, — сказала Пума. Испанец обернулся, и колючка воткнулась в шею над грязным кружевным воротником.

Муравьиный яд подействовал быстро. Судорога свела его руки, он выгнулся и упал на спину. Лицо вздулось и потемнело, вытаращенные глаза увидели Пуму. Она попыталась вынуть из пальцев липкий меч. Разжать руку не удалось. Пума ушла, оставив хрипящего испанского солдата валяться на земле.

Она брела к огням. Видела, как другой мерзавец в длинной кольчуге догнал и зарубил индейца. Видела, как тащили за руки убитую женщину и бросили ее в огонь. У костра стоял человек в сером балахоне и что-то бормотал. Ужасный, чудовищный запах гари висел в воздухе. Пума вошла в ручей. Она стояла на отмели, на каменистом дне, и холодная вода успокаивала искусанные ноги.

— А я думал, никого уже не осталось! — алебарда ткнула ее между лопаток, и Пума упала на колени.

— Сеньор Оливейра! — позвал человек с алебардой, — глядите, сеньор Оливейра!

Еще одна ведьма! Я поймал ее в ручье.

«И из них варят уху», — вспомнила Пума.

Из темноты появился приземистый толстый человек, взял Пуму за плечо и поставил на ноги. У него были веселые глаза и большой круглый нос. Огромной рукой он вытащил из ножен шпагу.

— А, впрочем, нет. Все будет не так! — он зажал шпагу под мышкой и стал копаться у себя в складках одежды. Своей лапой он выудил откуда-то монетку.

— Ну вот, ведьма! Бросим жребий. Если «орел», мы тебя сожжем на костре, если «решка» — тебе повезло. Я тебя просто заколю, — и сеньор Оливейра подбросил монетку вверх.

Страха Пума не почувствовала, на нее накатила ярость, и она ударила Оливейру по щеке. Голова его резко дернулась, съехала с плеч и, не удержавшись на пищеводе и дыхательном горле, глухо стукнулась о камни на берегу. Последнее, что видел в своей жизни капитан алебардистов дон Мигель Диего Оливейра, были цветущие поля майской сурепки родной Андалусии, отраженные в глазах черного медведя гризли. Серебряная монета с легким всплеском исчезла в ручье.

Пума поняла, что отряд разбегается. Он растаял и сгинул в темноте. Ночная мгла взяла к себе всех солдат, обезумевших от ужаса. Только священник, так и не узнавший, что лишился рассудка, стоял еще в зареве костра. Потом и он ушел.

Черное небо светило звездами, и страшный свет этот колебался в струях прозрачного дыма. И белая Полярная Звезда стала слепить ее и приближаться, и заняла все небо, и не было от нее спасения. И не осталось нигде и бледной тени, все стало белым.

И вдруг мягкая, теплая и сладкая волна тьмы потопила ее. И все исчезло. Ничего не стало…

Болела щека, жгло и дергало между лопатками, горели ноги, чесались ступни.

Пальцы правой руки распухли. Сжать руку в кулак было невозможно. В голове шумело, перед глазами плавали пятна.

«Где это я!?» — Пума вскочила и упала, не удержавшись на ногах.

— Хо-ро-шо-о-о! — сказал кто-то совсем рядом.

Пума потянулась к ножу. Руки не слушались, как чужие. «Поймали», — подумала она и потеряла сознание.

— Хорошо. Все у тебя, деточка, хорошо, — услышала она, когда опять очнулась, — просто замечательно. Солнце светит, птицы поют, — на лбу у нее лежала прохладная мокрая тряпка. Щека болела уже не так сильно. Рядом кто-то возился.

— Вот промою тебе укусы на ногах — станет легче жить, — сказал кто-то и стал бережно, но быстро протирать и мыть ей ноги теплым отваром. Пахло ромашками, как на лугу в ясный день.

— Голова болит?

— Нет, — ответила Пума и не узнала своего голоса.

— Это очень хо-ро-шо-о, деточка. Замечательно.

Пума открыла глаза. Светило солнце, кроме этого сначала ничего разглядеть она не могла. Немного погодя, сквозь вспышки и пятна в глазах, она увидела человека. Что-то такое белое. Белая одежда. Седая голова. Косички длинные над ушами — значит, индеец. В косичках перья, тоже светлые. То ли у орла из хвоста, то ли совиные. Совиные — точно.

Серые с мелким бледным рисунком.

— Теперь, — говорил белый индеец, снимая мокрую тряпку у нее с головы, – поправим тебе спинку. Ложись, деточка, на бочок. Только медленно.

Пума повернулась, и все поплыло. Земля поехала, встала боком, и она вцепилась в эту землю, чтобы не скатиться. Совиные Перья присыпал рану на спине каким-то порошком прямо через дыру в рубашке.

— Больно не будет, сейчас станет легче, — легче ей не стало, рана была глубокая.

— Пум-Пум, выпей-ка, — он протянул ей кружку. Пума глотнула. Дурнота исчезла.

— Откуда ты меня знаешь? Я тебя раньше никогда не видела, — сказала она.

— Видела, но не помнишь, — индеец сел рядом с Пумой, и она его могла теперь разглядеть лучше. Узкие карие глаза, темное лицо, белые брови, седые волосы, куртка из лосиной кожи и белые штаны. Странный, совсем незнакомый человек.

— Как тебя зовут? — Пума приподнялась на локте.

— Недавно дети дразнили меня Звенящей Сосулькой. Но все местные обычно называют меня Мертвой Совой. Считается, что я тут вроде духа или мелкого божества. На самом деле это не совсем так. И настоящее мое имя Улаф.

— Сова, но ты живой. Почему тебя так назвали?

— Понимаешь, Пума… Появляюсь я очень редко, и иногда потом находят меня… вернее, мои бренные останки. Так уж получается. Добрые люди их пытаются похоронить.

Сжечь по всем правилам либо закопать. Зависит от обычаев. Но, как правило, не успевают. Хотя, это ни на что не влияет, я предпочитаю кремацию.

«Разум Совы не вернулся с охоты, — подумала Пума, — он слишком стар. Жалко.

Такой добрый и лечит хорошо».

— Деточка, я полагаю, что ты думаешь…

Пума посмотрела в глаза старика, и глаза эти были абсолютно ясны. У него было некрасивое и очень хорошее лицо. Старик сумасшедшим не был.

— Ты знаешь, киса, что было с тобой прошлой ночью?

Залезаешь, значит, в незнакомое дупло. И потом раз-раз, отряд королевских пехотинцев становится пылью дорожной и безвестно исчезает в сосновом бору. Тебе, деточка, очень тяжело все это вспоминать, извини, — он погладил ее по голове.

Ничего, ничего, кугуарчик, все будет хорошо. Видишь, какой Черный Дрозд молодец. Сделал все-таки полезный амулет. Хорошо, что ты медвежий браслет не сняла, а то я и не догадался бы.

— Какой медвежий бр-раслет? На моем бр-раслете нет никаких медведей…

— На медвежьем браслете и не бывает никогда никаких медведей. Все очень просто.

Когда обладатель хорошего амулета (у тебя на шее такой) в трудную минуту или в припадке ярости превращается… Превращаешься, значит, ты, деточка, в медведя.

Медведя гризли, черного, как сажа. Большого-пребольшого. В полтора человеческих роста. И в таком случае, до того как ты не превратишься обратно в человека, узнать, что ты не медведь, можно только по медвежьему браслету. Он всегда остается виден на плече.

Даже не браслет, а просто полоска такая узорная. На медведе это смотрится как кусочек цветного шерстяного ковра. Очень красиво.

Пум-Пум слабо улыбнулась — ей было приятно, что она была медведем с ковровой полоской на лапе.

— Итак, я отор-р-рвала голову дону Оливейре, потом потер-ряла сознание.

— Возможно, ты и потеряла сознание. Но гоняла испанцев еще часа два. Один герой хотел даже выстрелить в тебя из мушкета. Пришлось его толкнуть.

— Он убежал? — спросила Пума.

— Понимаешь, ты шла по ручью, а он стоял во-о-н на том берегу, прямо на краю обрыва. Видишь кусок желтой тряпки в красную полоску на дереве под скалой? Это остатки его штанов.

— Спасибо тебе, Сова.

— Не составило никакого труда, — скромно сказал старик.

— Они, эти индейцы, — Пума подбирала слова. — Я была из их племени? У них были такие же хвосты, как у меня…

— Из индейцев племени Пумы ты осталась одна. У них у всех были хвосты. Эти индейцы считали, что произошли от Большой Пумы. Она была их тотемом.

— Но, ведь, я из Бобр-р-ров, вер-рно?

— Конечно, ты из Бобров. Ты в племени, и никого поэтому не волнует, есть у тебя хвост или нет.

— А Мама и Папа?

— Сейчас я тебе все растолкую, только начну с такого момента, который покажется тебе к делу не относящимся. Как я уже говорил, ты однажды залезла в незнакомое дупло.

Теперь мне придется это дупло временно уничтожить, чтобы оно нас больше не смущало, но это будет потом.

— Да. Я спр-ряталась в дупле от дождя и вылезла чуть не на самой вер-рхушке дер-р-рева.

— Ты, деточка, заметила, наверное, что ель очень старая. И, что в дупле растут грибы.

— Точно, — вспомнила Пум-Пум, — там были гр-р-рибы. Поганки.

— Вот-вот. Вокруг грибов этих есть что-то невидимое. Это либо их корни, либо глотка, либо желудок. Все дупло ели — одно большое брюхо этих грибов. Всякий попавший в дупло исчезает. Все индейцы знают старую легенду про ель с дуплом, в которое можно влезть, но нельзя вернуться. Только ты об этом ничего не знала.

— Но ведь я-то вер-р-рнулась?

— Все дело в том, куда ты вернулась. Вернее, когда. Так вот. Я не договорил. Грибы питаются временем. Они съедают время того, кто оказался в дупле рядом с ними.

— Значит, человек стар-реет? Что-то я по себе не заметила. Я в медведя пр-ревр-р-ратилась, но не в стар-р-руху же.

— Человек не стареет. Грибы объедают вокруг тебя время, в котором ты была. Ты, девочка, провалилась во времени на двадцать лет назад. Эти паразиты успели сожрать воздуха времени вокруг тебя на двадцать лет, — Сова Улаф изобразил пальцами что-то кусачее.

— Пума, ты удачно попала. Тебе удалось посчитаться с теми, кто убил всех твоих близких. Ты задала им хорошую трепку. Так что ты, Бобренок Пума, не переживай.

Сильно не переживай, — Улаф отвернулся и долго молчал.

— Твои кровные родители-пумы успели тебя спрятать от испанцев этой ночью в ворохе сухих листьев. Все очень просто. Тебе было три месяца от роду. И этим утром, пока ТЫ, — Сова ткнул ее пальцем в бок, — еще не пришла в себя, этим утром тебя трехмесячную я переслал на десять лет вперед, к твоим Папе и Маме Бобрам. А то вас здесь собралось очень много. Хороших девочек не должно быть сразу две.

— Ты запихнул маленькую меня в дупло с обр-ратной стор-р-роны? Свер-рху?

— Сверху или снизу — все равно провалишься в прошлое. Здесь другой способ. В будущее попасть немного сложнее.

— Значит, если бы я оказалась здесь чуть р-раньше, могла бы спасти своих р-р-родителей?

— Ты, кажется, спасла саму себя. Это раз. А сделать что-то лучше, чем оно есть – сложно чрезвычайно. Все произошло так, как должно было произойти. Поверь. Это два. И не думай об этом.

— Теперь ответь, пожалуйста, еще на тр-р-ри вопр-р-роса, — Пума загнула палец, – почему испанцы пер-ребили всех пум?

— Отвечаю. Капитан дон Мигель Диего Оливейра думал всю жизнь, что борется со злом. Индейцев с хвостами он считал колдунами и ведьмами. Этой ночью бедняга их, наконец-то, выследил…

— Вопр-рос втор-рой. Как мне удалось пр-р-ровалиться именно в этот пер-риод пр-рошлого?

— Это чистая случайность, но если бы этой случайности не было, ничего бы не было вообще. Говорю еще раз: тебе удалось спасти саму себя. Считай, что я ответил, – Мертвая Сова устало вздохнул.

— Нет. Еще один, — Пума загнула третий палец, — почему ты отпр-равил меня на десять лет впер-ред, а не куда-нибудь еще?

— Это очень просто. Твои Папа и Мама, те, кто стал называться Бобрами Зеленого Водопада, перебрались в эти края… Ну, они еще переберутся сюда через десять лет, если отсюда смотреть. Они давно поженились, а вот детей не было, что их огорчало. Зато теперь у них есть дочь, а у тебя Папа и Мама.

— А я как? Тут тепер-рь останусь?

— Нет. Тебя придется переправить обратно. С большой точностью. Ни минутой раньше твоего залезания в дупло. Ну, можно опоздать на один-два дня. А то начнут беспокоиться, куда ты пропала. Ты на ноги можешь встать?

Встать удалось. Мертвая Сова повел Пуму под руку в сторону ели, путем, огибающим пожарище на месте поселка. Они прошли мимо огромной кучи дров и хвороста.

— Индейцы готовились к зиме? — спросила Пума.

— Нет. Как тебе объяснить? Когда кто-то переправляется в будущее, здесь тратится очень много энергии. Проще говоря, теряется тепло. Приходится подтапливать, а то – настанет зима. Шутка, — и он рассмеялся немного нервно.

На холме, недалеко от дуплистой елки, Пума увидела палатку. Во всяком случае, на ветки куста и какие-то подпорки была накинута цветастая ткань. Внутри обнаружился склад книг, весов, чашек и бутылей, календарей и чего-то еще, смысл которого Пуме был непонятен. Европейские и арабские книги по астрономии и истории, календари всех систем, включая индейские, сделанные из темного камня, круглые, как тарелки. Лунный календарь на папирусе. Сова посмотрел на папирус и, вздохнув, сказал:

— Третьего дня мышь отгрызла большой кусок. Это очень осложняет работу.

Хорошо, что эта его часть нас сейчас не интересует.

Он взял длинный шест с зарубками, вышел из палатки и привязал этот шест к суку дерева так, что один конец оказался длиннее. Потом взял связку бронзовых гирь, похожих на баранки, и привесил их с длинной стороны.

— А ты, Пумочка, хватайся за шест с другого конца, — он взял ее на руки и легко подсадил. Сил у нее хватило, и она повисла. Сова передвигал гири по шесту туда-сюда и он, наконец, уравновесился.

— Ветра, кажется, не было? — спросил он.

— Не было. Пр-рыгать можно?

— Давай! — он что-то записал на куске пергамента, — но взвешивание мы еще пару раз повторим. Для верности.

Потом он долго копался в календарях и книгах, что-то писал и считал. Еще четыре раза он взвешивал Пум-Пум на своем безмене, каждый раз что-то усовершенствуя и меняя. Потом удовлетворенно хмыкнул, нашел где-то в углу флягу и вышел из палатки.

Закатал левый рукав и тщательно полил руку до локтя.

— Это грибная настойка, — объяснил он так ничего и не понявшей Пуме.

— Когда лезешь через дупло, надо прихватывать с собой несколько грибов, ты, разумеется, этого не знала, — он подошел к дуплу и запустил левую руку внутрь. Пошарил там и вытащил небольшой кустик поганок. Потом быстро и тщательно вытер руку тряпкой и тряпку отшвырнул. Такого фокуса Пума не видела никогда: тряпка покрылась снегом, трава вокруг нее завяла от холода. Когда снег растаял, не осталось ничего, кроме воды.

Потом он взвешивал на маленьких весах эти грибы, отрезая от них ножичком почти невидимые кусочки и снова взвешивал.

— Готово, — сказал он и нахмурился.

— Деточка, я теперь тебя долго не увижу, — лицо его помрачнело, — пойдем.

Он уложил Пуму на расстеленный кусок кожи.

— Будем тебя поливать, — он открыл фляжку и облил ее с ног до головы грибной настойкой, которая казалась просто чистой водой. Пума пропиталась вся с одеждой и волосами.

— Теперь до свидания, — сказал Сова.

— До свидания, — сказала Пума.

— Съешь эти грибы, — он протянул ей несколько поганок.

— Так мы не договар-ривались! Я же отр-равлюсь, Сова!

— Нет! — глаза Совы стали холодны, — надо есть и возвращаться, — лицо его стало странным.

— Ты увер-р-рен?

— Быстрее, деточка, — в его твердом голосе чувствовалось волнение.

— Пр-рощай, — сказала Пума и быстро проглотила невкусные грибы.

— Прощай, — сказал индеец в белой одежде.

Пума хотела выплюнуть поганки, но было поздно. «Все-таки обманул, — подумала она, — жаль. Какая же я дура. Поверила психу!» Пума уже поняла, что умирает. Она еще была в сознании, но телом своим не владела. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могла.

Могильный холод накатывался на нее, и это было страшно. Страшно было умирать и знать, тебя обманули. Мертвая Сова сидел рядом, а она не могла ему даже ничего крикнуть.

Лицо ее было белым. Белыми начали становиться ее волосы и одежда. Среди теплого летнего дня тело Пум-Пум начало покрываться инеем, от него тянуло холодом.

Кристаллы льда искрились на солнце. Сова хотел завернуть ее в кусок кожи, на котором она лежала, но он был мокрый и треснул от мороза у него в руках. Тогда Сова сорвал со своей палатки пестрый полог и завернул ее в несколько слоев. Ткань стала покрываться снегом. Индеец быстро шел туда, где у него были сложены дрова. Он с трудом забрался на самый верх кучи, оставил там сверток, уже белый от мороза, и запалил мелкие прутья с четырех концов.

Пламя трещало и гудело. Длинные языки гигантского костра взлетали в небо. Но среди огня еще оставалось темное пятно, вокруг которого долго не могла загореться даже сухая древесина.

Когда костер прогорел, осталась только серая зола. И ни каких следов существования Пумы. Ни костей, ни ножа, ни амулета.

Дождь наконец-то кончился. Было раннее утро. Густой туман расстилался вокруг.

Пума проснулась под елкой, мокрая от дождя, тумана и слез. Ей приснился страшный сон.

Она вытерла рукавом лицо и пошла домой.

— Мапапам, пр-ривет! — прокричала мокрая Пума, — Папа, пр-ротопи мне баньку!

— Привет, Пумп, — сказала Мама, — пойдем, помою тебя. Что-то ты чумазая.

— Что это? Откуда у тебя такая рана на спине? — испугалась Мама, — рассказывай!

Пума обняла Маму, прижалась и, помолчав, сказала:

— Р-расскажу. Не пер-р-реживай. Все хор-р-рошо. Не пугайся… Но вы с Папой настоящие скр-р-рытные бобр-р-ры, — и Пума вылила на себя ведро теплой воды.

Ясный день середины августа был в разгаре. Пума возле дома развешивала стираные рубашки, когда уловила что-то неясное для себя: то ли звук, то ли движение, то ли взгляд. Все-таки хорошо, что девочки не всегда носят с собой луки. На опушке появился незнакомый всадник. Следом еще один. Пум-Пум поставила пустой таз на траву и старалась понять, как лучше закинуть на шею визитера петлю из бельевой веревки, чтобы стащить его с лошади. «Двоих не удастся», — подумала она и встала поближе к яблоне, чтобы избежать лишних неприятностей, если второй захочет ее зарубить, не слезая с седла. Последнее время она стала внимательно относиться к людям.

Первый наездник спрыгнул с лошади и направился к Пуме. Оружия при себе не имел и придерживал свободной рукой разлетающийся на ходу плащ. Его товарищ следил за происходящим издали, не отвлекаясь ни на миг. «Молодцы», — подумала Пум-Пум. Не дойдя пяти шагов, он остановился. Пуме предстало интересное и большое зрелище.

Волосы — прямая солома до плеч, продолговатый булыжник лица, стальной панцирь со старательно выправленными и оттого почти незаметными вмятинами, серый суконный плащ с черно-белым гербом на плече, суконные штаны и высокие сапоги с бронзовыми шпорами. Шпоры со смешными ежиками на концах. И на ежиках зеленая медная плесень.

«С Вами все ясно, monsignorchevalier, — подумала Пума, убирая руку из-за спины, где на поясе у нее был нож, — Вы даже коня не пришпориваете никогда». Он перехватил взгляд, понял, о чем догадалась Пума, улыбнулся светлой улыбкой так, как может улыбаться только очень большой и очень усталый человек, и поклонился.

Шарль де Жардэ, рыцарь Ее Высочества Принцессы Анны.

— Пума Пум-Пум из племени Бобр-ров Зеленого Водопада, — с замиранием сердца и надеждой Пума ждала, что этот самый де Жардэ расскажет сейчас что-нибудь про Енота.

И Пума очень боялась, ведь известия не всегда бывают хорошими. Жардэ молчал. Тут у рыцаря Ее Высочества заурчало в животе от голода. Пума посмотрела на живот, в кривоватом зеркале стали она увидела свое сплюснутое отражение с приподнятой бровью.

— Шар-рль де Жар-р-р-рдэ, полагаю, тебе надо было бы встр-ретиться с вождем Бобр-р-ров Водопада, могу устр-роить тебе эту встр-речу, — она решила попытать счастья, — если скажешь, как ты относишься к пушистым звер-рям с большими ушами.

— Если у тебя дома собаки, то их я не боюсь, и девочек с хвостами тоже.

Этот человек никогда не видел Енота.

— Отлично, — сухо бросила Пума, — пойдем в дом.

Она подобрала пустой таз и отправилась искать Папу, потому что Папа и был вождем племени Бобров Зеленого Водопада. А все племя состояло из Пуминой семьи и Черного Дрозда. Но Дрозд считал себя Бобром только по той причине, что обитал всегда где-то неподалеку.

Через пару минут на кухню, где Мама поджаривала хлеб к чаю со сливками, явился вождь. Вождь был в широченных штанах, куртке и косынке, весь в разноцветных каплях краски и десятком кистей, торчащих веером в левой руке. (Он заканчивал раскрашивать стены и потолок у себя в комнате). Посмотрев на уставшего гостя, он подумал: «бедный мальчик». И сказал, прищурив глаз, как бы что-то вспомнив:

— О! Рыцарь де Жардэ! Удачно, как раз к чаю!

Приятное изумление простосердечного Шарля читалось на лице яснее, чем на обложке букваря. Не мог же он догадаться, что Пума сообщила отцу его имя.

— Все верно, — говорила Мама, узнав, что на опушке их гостя дожидается (на случай чего) подмога, — некоторые формальности соблюдать необходимо.

— Да-да! Извините, это действительно так, — говорил Шарль, занимаясь жареным хлебом и сыром.

— А ты его сверху грибной подливкой, — советовал Папа, — будет хорошо.

— Спасибо. Угу! Правда, очень вкусно. Пьер — мой оруженосец. Он всегда меня сторожит. Извините, — Шарль виновато посмотрел на Маму.

— Не далее как этой весной, — он отхлебнул чаю с волшебным белым облаком сливок в сладкой янтарной глубине чашки, — да, в марте. В Аквитании, под Лиможем…

Края такие удивительные, фазаны кругом летают. О чем это я? Ах да. В приличном замке, знаете ли. Пьер еще удивлялся, что котлы на кухне у них такие большие. Оказалось, хозяева замка, потомки древнего рода лимузенских людоедов. Мы с Пьером еле ноги унесли. Мне вот только палицей зуб выбили.

— Еще раз извините, — проговорил он, смущаясь и встряхивая светлой головой, как бы пытаясь отогнать смущение, как отгоняет мух большая лошадь, тряся гривой.

— Но это, — Шарль причмокнул дыркой от выбитого зуба, — это мелкие забавные глупости, приятно разнообразящие серые будни путника. (Он так и сказал «серые будни путника»). Настоящие же опасности подстерегают Ее Высочество Принцессу. В меру сил… — тут де Жардэ увидел стремительно наливающиеся желтизной глаза Пумы, и щеки его как бы осветились лучами теплого закатного солнца, хотя на дворе был день. Видение рассеялось, парламентер вернул себе полуденные цвета и сказал, обращаясь к Папе:

— Теперь, дорогой Вождь, хотелось бы перейти к делу, если не возражаете…

Несмотря на видимую простоту, лучшего переговорщика и желать было нельзя. Он ясно и быстро объяснил, что Принцесса Анна, которой он служит, путешествует со свитой и хотела бы остановиться невдалеке от Зеленого Водопада. Странствия Ее Высочества иногда прерываются на полтора-два месяца для отдыха и развлечений, после чего Анна продолжает путь. Обычно в таких случаях сначала разбивается несколько шатров, в которых путешественники живут, пока не будет построен хороший дом.

— Конечно, людей не так уж много, — сказал де Жардэ и съел канапушку с джемом, — но… Очень вкусно, — он взял еще одну.

— Но лошади, — прожевывая, показал жестом лошадиную морду, получилось очень выразительно.

— И собаки, — Шарль обвел кухню глазами, будто бы там была целая свора.

— А пойнтер-ры есть? — быстро спросила Пума, думая о чем-то своем.

— Пойнтеров только два.

— Хор-р-рошо, — Пума удовлетворенно кивнула и откинулась на спинку стула.

— Я хотел бы знать, дорогой Вождь, согласны ли Вы на соседство с нами в течение пары месяцев?

Папа, уже принявший решение, взглянул на дочь и сказал:

— Хорошо, что у вас пойнтеры. Я согласен.

Все решилось быстро. Было условлено место в дальнем конце поляны, где можно поставить палатки и заняться строительством. Определен участок леса, необходимый для дома. Папа обещал его показать — он давно хотел расчистить кусок земли под огород.

Вскоре гость вернулся к своему надежному оруженосцу Пьеру, и вместе они исчезли в лесу. Потом в дальней части поляны стали появляться люди, верховые и вьючные лошади, собаки и снова люди и лошади.

Пума не успевала следить за происходящим. Лошадей расседлали, на головы им надели соломенные шляпы от солнца с дырками для ушей. Откуда появились торбы с овсом, Пум-Пум так и не поняла. Пока она наблюдала за конюхами, оказалось, что собаки уже находятся в просторном вольере, очень аккуратно сделанном из елового сухостоя.

Один человек срезал серпом траву. Закончив вязать снопы, он врыл в землю высокий столб. Трое опоясанных мечами людей с трудом принесли какой-то мешок, немного его расправили, подождали, когда мешок наполнится ветром, растянули его за углы. Ткань поднялась в воздух и была накинута на столб. Мешок превратился в шатер: внутрь внесли распорки, растянули веревками и вбили молотками в землю колышки. Жилище было готово. Осталось только окопать шатер канавкой на случай дождя.

Тем временем конюхи скоблили щетками лошадей и проверяли, не болтаются ли подковы после длительного пути.

Пум-Пум не удержалась и отправилась помогать нескольким женщинам собирать хворост и сучья для костра.

Толстая женщина в черном платье и ослепительно-белом платке с быстротой пожарника натаскала из ручья воды и принялась готовить обед. Мама наделила пришельцев свежими овощами и необходимым количеством картошки. Теперь притащивший тяжелые корзины рыцарь де Жардэ в туманной мечтательности смотрел, с какой ловкостью режет огурцы повариха.

Дела шли хорошо. Лагерь путешественников на глазах делался местом, пригодным для житья.

Прикладывая к спине лошади, стершей холку тяжелым грузом, размятые влажные листья подорожника, Пума думала о том, что почти все готово и вот-вот должна появиться Принцесса.

Трехдюймовой доски будет достаточно, Шарль, — сказала какая-то девушка вездесущему Шарлю, проходившему мимо с бревном на плече. Де Жардэ остановился и сказал, обращаясь к Пуме:

— Знакомьтесь. Принцесса Анна. Я имею честь служить Ее Высочеству, — он поклонился девушке, не выпуская бревна, — Пума Пум-Пум. Пума и все Бобры оказали нам помощь и гостеприимство.

Пума была разочарована. Сказать, что она была разочарована, — значит не сказать ничего. Разочарованию Пумы не было предела. Пум-Пум уверена была, что Принцесса появится из леса на белом единороге, когда приготовления к ее прибытию будут завершены. И не сразу появится. О приближении Ее Высочества возвестят юные герольды со сверкающими на солнце трубами, с флагами на пиках и гербами на плащах. А вот потом на белом единороге появится Принцесса в бархатном красном платье, в горностаевой мантии со слепящей тающим сиянием алмазной застежкой. А на голове у нее, разумеется, будет корона.

На Принцессе Анне было надето серое платье. Недлинные, тщательно постриженные волосы были не золотые, а просто светлые. И никакой короны. Она была невыносима. «Как бы не превратиться опять в медведя», — подумала Пум-Пум.

Принцесса улыбнулась и протянула Пуме маленькую ветку смородины.

Оторопевшая Пума достала из кармана какой-то кривой прут и подала Анне. Та поблагодарила и прикрепила его к петельке от расстегнутой верхней пуговицы на вороте.

«Откуда она узнала? — думала Пум-Пум, — что, она хочет стать индианкой? Скоро натыкает себе в голову перьев и, чего доброго, начнет охотиться за черепами».

— Надо разбивать парк, — сказал садовник Бингель на третий день, когда дом уже был готов и над его кирпичной трубой взвилась первая струйка дыма.

— Где бы вы ни были, надо разбивать парк, — сказал садовник Бингель и заколотил деревянным молотком колышек в землю.

— Р-разбить можно чашку, — Пума не совсем понимала, какая нужда в парках, – здесь и так лес кругом.

Бингель вскинулся. Подслеповатые глаза его приобрели зоркость молодого орла.

Он как будто впервые увидел Пуму:

— Жить без парка дико! — кричал он, бегая по поляне с молотком, вбивая колышки и размечая что-то бечевкой.

— Твои Мама и Папа сажают цветы? Голубые и белые весенние крокусы, желтые нарциссы с мелкими-мелкими ароматными цветами на тонких стеблях, огненные настурции?

— Р-разумеется, — сказала Пума.

— А ты говоришь! — обрадовался Бингель, — парк — это то же самое. Но это не только цветы, на которые смотришь. Парк, — он обвел все пространство вокруг себя руками, — парк — это место, где можно жить, где хорошо и человеку, и растениям, и зверям…

— Чуть не забыл! — садовник схватил ведро воды и вылил его на корзину со скошенной травой, — там сидит волшебный тритон, — пояснил Бингель, — мы возим его за собой во влажной траве. Зимой с ним хлопот меньше — спит и все.

— Его волшебство опасно? — спросила встревоженная Пум-Пум.

— В чем его волшебство, никто не знает. Просто известно: тритон волшебный.

Больше ничего.

Пума немного попривыкла к беспокойному двору Буланже, но саму Принцессу продолжала считать невыносимой.

Шуршание пил и стук плотницких топоров прекратились. Чудесно пахло свежими стружками. Пуме уже самой начинало казаться, что каждый может построить большой дом за три дня. Баню, конюшню, псарню, а потом уже дом. Пуму не удивляло, что Анна встает до рассвета и со своей стремительной толстой кухаркой отправляется за водой на родник, где вода действительно очень вкусная. А когда же еще ходить к источнику?

Потом приходят пить олени и мутят мордами воду. Пуму не удивляли длительные верховые прогулки Принцессы. Что поделаешь, если человеку нравится проводить по несколько часов в день в седле, изучать окрестности в двадцати милях от Водопада, потом купаться в холодной воде и устраивать соревнования по гребле на бревнах. Пуму не удивляло, что придворные пишут письма родным в Европу, посылая на побережье почтовых голубей. Через Атлантику письма переправляли дружественные матросы.

Но Пуме казалось, что Принцесса заставляет своих людей делать никому не нужные вещи. Все и так трудились, не покладая рук. Зачем чистить лошадей, если они не грязные? Зачем стричь когти собакам, если они охотничьи, а не домашние? Зачем каждый день надевать свежую рубашку, если человек, предположим, роет землю или строгает доски? Зачем сажать возле дома жимолость, сирень и шиповник, зачем заготавливать дрова на зиму, если вы уедете через пару месяцев? Зачем поливать песчаные дорожки из лейки, если на них ничего не растет? Зачем натирать полы воском, если они скользкие и без того? Пум-Пум считала, что Анна просто издевается над своими подданными. Но подданные были жизнерадостны, и, кажется, все любили свою «labelleprinces».

Определенно, Анну любили, и, когда де Жардэ смотрел на нее, его глаза теплели, он полностью преображался и делался похож на ребенка. «Раз Шарль так считает, — думала Пума, — может быть, Анна и не такая уж бессмысленная вредина».

Пума по-настоящему подружилась с садовником. Ей понравилось, как он вырыл пруд для Волшебного Тритона. Сначала это была просто большая яма, вырытая в правильном месте, она быстро наполнилась водой, и Бингель запустил туда проворного тритона. Потом где-то раздобыл карасей. Тритона почти никогда не было видно, но караси грелись на солнце, шевеля плавниками. Лилии и кувшинки Бингель отверг. Зато из воды торчал стрелолист, похожий на наконечники копий и очень удобный для раскачивания стрекоз; водяные растения с редкими розовыми трехлепестковыми цветами и зеленая толстая дудка, похожая на бамбук, притворившийся баобабом. Хвощи с черными египетскими орнаментами и красными выпуклыми пупырышками на стеблях вылезали на берег, и там сменялись незабудками. Из голубых незабудок любила прыгать в воду лягушка. Дальше, вверх по склону, росли синие болотные ирисы с желтыми полосами на лепестках, а куст люпина и заросли дикого пустырника уже у самого леса сменялись розовым и лиловым кипреем и кустами малины. Малина росла самостоятельно, безо всякой помощи садовника.

Как-то утром Принцесса спорила с Бингелем о том, что лучше высаживать у крыльца: полевую герань или гусиную траву и манжетку, чтобы можно было по ней ходить. В этот самый момент Пума поняла, что с Анной что-то не ладно: ее люди построили дом, большой и хороший, сделали поляну вокруг него похожей на сон, использовав только несколько кустов полевых цветов, дикого шиповника и смородины; вырыли пруд такой красоты, что откуда бы ни шла Пум-Пум, она всегда сворачивала к нему, чтобы полюбоваться, как будет плюхаться в воду лягушка, как караси с темными спинами будут висеть друг над другом на разной глубине, как в водорослях будет возиться опасный глянцевый плавунец с оранжевой линией на боку… И всю эту красоту бросить через месяц? Уйти неизвестно куда?

Улучив минутку, Пума спросила садовника:

— Послушайте, Бингель! Почему бы Анне не выйти замуж за р-рыцаря Шар-р-рля, пер-р-рестать бр-р-родить с места на место и не зажить нор-рмально, напр-р-ример, в этих кр-р-раях?

— Видишь ли, Пум! Принцесса как-то говорила мне, что, конечно, Шарль из приличной семьи… его дед помогал отцу Анны в войне с какими-то проходимцами, но…

«Из приличной семьи», — Пуму это просто ошарашило. «Ледышка бесчувственная, — думала она, — разве так можно?»

— Но, — продолжал Бингель, — возможно, где-то рядом прошла Бродячая Лошадь Плантагенетов…

Пума тогда не обратила на его слова никакого внимания.

— Но главное, — сказал садовник, подслеповато щурясь на Кугуара, — главное то, что, когда герцог Буланже умирал…

«Она даже не дочь короля! Эта девчонка невыносима!» — Пума хотела было топнуть ногой, но решила, что Анна этого не достойна.

— Ну да. Вся история ведь очень простая: на герцогство Буланже напали англичане.

Высадились с кавалерией прямо с кораблей. Это бы еще куда ни шло, но им на помощь явились брабантские наемники. И тут даже король Франции не сумел нам помочь. Герцог Буланже обратился к нему за помощью, добрый король прислал де Кастильона с ополчением из Бордо и Бержерака, но англичане все равно победили. Старый герцог умер от горя и переживаний. Но перед смертью он созвал совет и сказал, что его дочь и наследница престола Принцесса Анна будет править в тех краях, где она получит в подарок какой-то знак, символ или предмет… Какой это подарок, герцог сказал только Анне. Кроме нее, не знает никто. Кто, в каком месте и по какому случаю должен преподнести Анне этот дар, не знает даже она сама. С тех пор уже года два Принцесса путешествует. Объехала всю Европу и недавно перебралась в Америку… А вот это – листовая горчица, — сказал Бингель, меняя тему, — попробуй как вкусно!

Однажды Анна сама нашла Пуму. Она пришла вместе с Шарлем. Принцесса сказала:

— Вчера вечером в сумерках я рвала в лесу орхидеи: ночные белые фиалки и кукушкины слезки. Бингель утверждает, что кукушкины слезки по-научному называются ятрышником Фукса, но я ему не верю. И тут из-за куста волчьих ягод появился здешний негодяй, в темноте похожий… как бы это сказать, Шарль?

— На большую кучу навоза.

— Да! — сказала Принцесса Анна, — именно. Спасибо, Шарль!

— Это Унгао Бо!

— Он так и отрекомендовался. Так вот, Пума. Этот мерзавец просил меня завтра прийти на встречу с ним. В случае, если я не приду, он грозился всех здесь уничтожить.

— Что будем делать? — спросил де Жардэ.

— Дорогой Шарль! Делать мы ничего не будем. Я Принцесса и не могу позволить, чтобы какая-то…

— Куча навоза.

Спасибо, Шарль. Указывала мне, куда идти. Тем более если она так настаивает, значит, ей самой чего-то от меня надо. Но я считаю необходимым предупредить об этом Пуму.

Спасибо, пр-ринцесса, — сказала Пум-Пум, — я думаю, что индейцам ничего очень опасного не гр-розит. А ваших людей попр-росите по возможности не выходить из дома после захода солнца и оставлять какой-нибудь свет на ночь.

На этом они расстались. Ничего страшного не происходило. Как-то вечером Пума возвращалась с рыбалки мимо дома Принцессы. Анна сидела на подоконнике открытого окна своей комнаты, в меланхолической задумчивости перебирала струны и пела. Музыка плыла над лугом, по которому уже стелился туман. «Как настоящая принцесса. Наверное, даже феи весной не поют так красиво», — подумала Пум-Пум и остановилась за углом дома, чтобы послушать Анну и не спугнуть ее. Песня закончилась, музыка стихла. Пума ждала, что Принцесса споет еще, но та отчетливо сказала:

— Всем-всем спокойной ночи! — и затворила окно.

Пума не успела возмутиться, как из лесу на лужайку вывалило клубящееся черное тело. Ей сделалось не по себе, захотелось обернуться и проверить, не стоит ли за спиной кто-нибудь. Знакомые силуэты темных деревьев вдруг сделались чужими и страшными.

Все звуки стихли — ни запоздалых кузнечиков, ни птиц. Мрак сгустился. Унгао Бо уже полз по ступенькам дома, но навстречу ему вышел Шарль. Пума впервые видела этого человека с мечом в руке. Блеснула и свистнула в темноте сталь, от Унгао отлетел кусок слизи. Тут же полыхнуло какое-то черное пятно, грохнуло, туман снесло клочьями и прибило к земле, эхо прошуршало по ветвям и затихло. Расколовшийся меч упал на траву.

Шарль не устоял на ногах, силы покинули его.

На пороге появилась Принцесса. Видом Принцессы Пума, выглядывавшая из-за угла, была поражена не меньше, чем появлением Унгао Бо. Из прихожей лился свет, и волосы Анны сияли, как солнце. Она была в ослепительном белом платье с бриллиантовой короной на голове и маршальским жезлом в руке (потому что маршальские обязанности тоже исполняла Принцесса). Из комнаты вышли два леопарда и улеглись у ее ног. Откуда они взялись, осталось загадкой. Принцесса Анна была великолепна и неприступна. В это время Шарль пришел в себя и поднялся на ноги.

— Вы не пришли на встречу, — сказал Унгао Бо, казалось, что слова проваливаются внутрь него самого, — и я мог бы убить вас всех.

Анна стояла совершенно спокойно и молчала. Унгао Бо выдержал паузу, но ему пришлось продолжить монолог.

— Но Вы, Принцесса, можете быть мне полезны. Если поможете мне, я оставлю вас всех в покое. Вы знаете, что ваша подруга, я имею в виду хвостатую Пуму, Вы знаете, что она относится к вам очень неприязненно?

— Послушай, э-э-э…

— Унгао Бо, — подсказал он.

— Вот, вот. Пума Пум-Пум — моя подруга, и отношения между нами очень неплохие, — голос Анны был тверд и не оставлял возможностей для возражений.

— Если не сделаете, что мне надо, убью всех. Подлая Пума носит на шее деревяшку.

Из-за этого я не могу ей отомстить. Ночью, Анна, Вы войдете в ее дом и снимете амулет с Пумы. Это все.

У спрятавшейся Пумы испортилось настроение.

— Послушай, как тебя… — Анна была невыносима.

— Унгао Бо.

— Послушай, Убунга. Ты все перепутала. Ты не понимаешь. Я не воровка и не сплетница. Я принцесса, — Анна утратила к Унгао Бо всякий интерес, повернулась, но перед тем как подняться к себе, сказала Шарлю уже из прихожей:

— Шарль, милый, гоните ее, — и ушла.

И тут Пума увидела чудо. Де Жардэ нагнулся, подобрал с земли хворостину и со словами: «Пошла, пошла вон» — пару раз несильно шлепнул Унгао под брюхо. И дух сумерек ушел в лес, как уходит в стойло корова, мотая головой и обиженно мыча.

Унгао в этих местах больше так и не появился.

Толстая кухарка любила Принцессу едва ли не сильнее, чем Шарль. Она вечно оказывалась возле Анны и пыталась ее подкормить чем-нибудь вкусненьким. Как Анне удавалось при этом не растолстеть, было не понятно.

Анна пришла в сопровождении кухарки и рыцаря. Пум-Пум сидела на ступенях крыльца и вырезала ножиком деревянного Енота. Кухарка раздала всем горячие пирожки с ягодами.

— Скоро осень, — сказала Принцесса и посмотрела своими ясными серыми глазами на серые облака, — завтра мы уезжаем.

Пума подавилась пирожком и закашлялась.

Принцессе Буланже и ее людям надо было перейти через горы до наступления зимы. А так как в горах холодает раньше, чем в долине, надо было отправляться в путь.

Тритон был изловлен сачком и упакован в корзину с травой.

— Спасибо, — говорила Анна Бобрам перед отъездом, — мы очень хорошо у вас отдохнули.

Пуме, уже привыкшей к странностям Ее Высочества, все же казалось непонятным, почему строительство домов, разбивка парка, развешивание качелей, заготовка фуража для животных, работа шорников по ремонту сбруи, ловля рыбы, ее копчение и вяление для запасов на дорогу, сбор и сушка грибов и куча всяких других дел были названы «хорошим отдыхом». Да, была во всем этом какая-то легкость, вообще присущая двору Принцессы. Были и конные прогулки, и игра в мяч до упаду, и чуть ли не ежедневные купания, и запускание змея, и песни по ночам. Но все-таки назвать это отдыхом могла только Анна.

Пума проводила их до подножия холмов. Расставаться было тяжело. Она обнялась со всеми и повернула назад.

Выйдя из леса, Пум-Пум увидела с пригорка то, что Принцесса оставила в долине: замечательный дом, ухоженный парк, пруд. Маленькое сказочное государство.

С севера медленно клином летела первая стая журавлей.

— Куда подевалась моя любимая миска с утенком?

Пума прислушалась и не поверила своим ушам.

— И напрасно! — громко ответил голос на что-то не расслышанное Пумой, – напрасно Вы порезали в мою любимую мисочку… с утенком… яблоки можно было бы и не резать, я бы их и так съел.

— Енот! — закричала Пум-Пум, выскакивая из своей комнаты, натыкаясь со сна на дверные косяки.

Быстрый Олень пребывал в полном порядке, даже рога были на месте, только теперь он их носил, заламывая на левое ухо. Все это Пума разглядела, несколько раз подбросив Енота к потолку кухни.

— Я!.. ТОЖЕ!.. — кричал Быстрый Олень, взлетая и опускаясь, — РАД!.. ТЕБЯ!..

ВИДЕТЬ!

Из последнего полета он решил не возвращаться, уцепившись за балку.

— А где…

— А уже здесь, — фон Вюртемберг просто светился, глаза его блестели. Он вплывал в дом, как корабль входит в залив, озаряя берега сиянием парусов.

— Разрешите, — спросил он утвердительно.

Пума прижалась к его панцирю. Сеньор Вюртемберг тоже был в норме: при кустарнике и Рептилии.

Когда все друг друга разглядели, отмечая маленькие изменения, которые так заметны нам в родных людях, когда Енот опять помыл лапы, когда появился вечно занятый Папа с молотком в руке, когда все немного поели, Вюртемберг и Быстрый Олень стали потихоньку рассказывать о своем длинном путешествии. Вот приблизительный пересказ того, что с ними произошло.

Как известно, в тот предрассветный час моросил дождь. Темень стояла непроглядная. Пока не зажгли тусклый фонарь, Енот не мог разглядеть собственного хвоста. В мерцании коптящего фитиля он увидел себя целиком и понял, что ничего не забыл и готов к путешествию. Фон Вюртемберг собирался не так быстро. Конь и мул были оседланы, на мула Трюфо повесили сумки, в одной из которых угнездился сонный Ханигейм. Наконец Вюртемберг влез на осла верхом, на колени к Вюртембергу под укрытие длинного плаща прыгнул успевший отсыреть Енот. Арабская черная лошадь осталась налегке, она использовалась только во время боевых действий.

— Пора, — сказал Вюртемберг, задул фонарь, надвинул капюшон на нос (все равно ничего не видно), поправил полы плаща, чтобы вода не сливалась за голенища сапог, чмокнул губами, и путешествие началось. Путешествие началось в том смысле, что Трюфо фыркнул и стал переминаться с ноги на ногу, не выходя из-под навеса коновязи.

Тогда рыцарь ударил его пятками под ребра, развернул мордой на юго-восток — к океану и хлопнул ладонью по холке. И только когда умный мул сыграл глупого, непослушного и ленивого осла, а Вюртемберг в свою очередь властного хозяина и всадника, только после этого обязательного спектакля они тронулись в путь.

Ни мул, ни лошадь ничего не видели в темноте, но они прекрасно чувствовали дорогу, точнее, просто то место, где можно пройти. Они уверенно зашагали вперед, через глухой ночной дождь, навстречу неизвестности.

Когда пересекли поляну и въехали в лес, шорохи капель стали другими. Слева от себя услышали плеск водопада. Им даже показалось, что увидели молочно-белое пятно брызг и мрамора. Но это были только фантазии. Путники следовали вдоль ручья, где совсем недавно Пума бегала с Быстрым Оленем. У Трех Камней (там еще сохранился запах лесного пожара) мул свернул вместе с руслом направо, а потом перешел на другую сторону. Трюфо знал свое дело, он был уверен, что, когда рассветет, никто не обнаружит их следов, размытых дождем, и никогда не узнает, что Вюртемберг, интересующийся золотом, побывал в этих краях.

Они уходили все дальше и дальше. В темноте кое-где стали пробовать петь птицы, не очень-то веря, что в такую погоду может наступить утро. Через некоторое время Вюртемберг различил силуэты деревьев. Светало. Путешественники находились на краю открытой возвышенности, внизу на склоне, насколько можно было видеть сквозь завесу дождя, лежал густой лес. Поднялся утренний туман, и лошади, всадник, и полосатый хвост Енота, торчащий из-под плаща, опять стали невидимыми. В тумане въезжали они под покров леса, в тумане перебирались через деревья, поваленные ветром, и через груды камней, поросшие папоротником, костяникой и мхом.

Когда дымка растаяла и на смену серому цвету пришли тускло светящиеся краски мокрого леса, они были уже далеко. Дом Бобров стал казаться им полузабытым счастливым сном.

Невыспавшийся Енот утратил надежду задремать, трясясь в седле. Он чувствовал, что мысли рыцаря грустны, и решил его немного развеселить. Не высовывая морды из-под плаща, Быстрый Олень стал плести истории из жизни енотов. Он тараторил без умолку, но, видимо, говорил что-то не то. В карих глазах Вюртемберга стояла печаль. Он хмурился, и, когда мул подошел к краю глубокой каменистой ложбины с редкими елями на скалах, только тогда Вюртемберг сказал, что Енот ему надоел, и попросил Оленя замолкнуть.

Впадина была такой глубокой, что вершина дерева, росшего на дне, была прямо у них под ногами. Мул стал спускаться, оскальзываясь на мокрой тропе. Овраг был большой, среди черничника громоздились обломки скал. Галька и песок осыпались под копытами. Место было трудное. Именно тут Вюртемберг и высказал все Еноту.

— Надоел ты мне, — сдержанно сказал он, — помолчи.

Енот забыл о своих добрых намерениях и обиделся.

— Старики-еноты рассказывали, что однажды Великий Орел летал высоко в небе.

Он летал высоко в небе и видел все, что делается на земле. И Великому Орлу наскучило зрелище мелкой суеты. «Надоели!» — сказал он, снял свою Туманную Шапку и бросил ее вниз. Вся земля покрылась густым туманом. Таким, в котором мы ехали утром, — пояснил Енот.

Долины потонули в тумане, как в молоке, и никого не стало видно… — Енот трагически умолк.

— Ну и что? — спросил фон Вюртемберг.

— Великий Орел добился своего. Теперь он никого не мог увидеть, если бы и захотел. Даже мышь он не мог поймать себе на обед. И издох от голода…

Рыцарю понравилось нахальство рассказчика.

— А куда потом делся этот туман? — спросил он.

— Была такая история, — отозвался Быстрый Олень, — Улитка влюбился в Черепаху.

И предложил выйти за него замуж. «А где мы будем жить? — спросила обрадованная Черепаха, — у тебя или у меня?» Они до сих пор решают эту проблему, так и не поженились.

— Это ты к чему?

— Это я к тому, что не надо задавать лишних вопросов…

Стрела попала в правую руку Вюртемберга выше локтя. В воздухе кругом засвистело, укрыться было негде. Засада была устроена просто и умело. Енот, отвлекшись на болтовню, не почуял врагов.

— Как Ролланд и Оливье, — думал фон Вюртемберг, — только здесь дуди не дуди, никто не услышит.

Енот вовремя улизнул и исчез в россыпях камней. Ханинг Айн не высовывался.

Трюфо и конь продолжали спуск, развернуться в таком месте они не могли. Одна стрела разорвала ослу длинное ухо, другая пробила насквозь сапог рыцаря. Раненой рукой он достал из ножен меч, и тут стрела с тяжелым тупым наконечником выбила его из седла, попав над бровью. Рыцаря протащило шагов на двадцать вниз по мокрому осыпающемуся щебню, пока он не застрял в груде валунов. Теперь он не мог даже пошевелиться и представлял собой безвредную мишень.

— Хватит, Джим. Отлично! — старческий голос зазвенел треснутым беззубым фальцетом. На верхушке большого камня из зарослей елочек вылез худой старик в ржавых, когда-то вороненых латах с золотым узором. Его седая козлиная бородка подергивалась от радостного возбуждения.

— А, Филиппо! То-то я слышу знакомый голосок! — сказал Вюртемберг, — как тебе удалось меня выследить?

— Привет, Джо! Мой друг Джим увидел тебя сегодня на рассвете, перед тем как поднялся туман. Ты как раз направлялся в нашу сторону.

«Повезло, — подумал рыцарь, — он не знает, что я был у Бобров».

— С каких это пор у тебя появились друзья, Филиппо? Сколько ты заплатил этому Джиму?

Джошуа, послушай, уже не важно, сколько я заплатил индейцу. Ведь ты стоишь намного дороже! Вернее, ты, Джо, уже ничего не стоишь, но то, что ты захочешь мне рассказать перед смертью, стоит очень дорого. Ты ведь захочешь рассказать про золото, про корабль?

«Интересно, — с отстраненным любопытством рассуждал израненный Вюртемберг, хорошо знавший жизнь, — он будет сдирать с меня кожу или начнет тыкать чем-нибудь неострым и горячим?»

— Раз так, я хотел бы видеть меткого индейца Джима, ведь он будет со мной разговаривать, не так ли? У тебя же не хватит сил меня пытать.

Индеец появился почти прямо над ним из-за глыбы замшелого базальта. В руке у него был топорик, а лук и колчан со стрелами болтались за спиной.

— Хорошо стреляешь, Джимми, — говорил рыцарь, стараясь определить, догадывается ли эта раскрашенная рожа, что отправится на тот свет сразу же вслед за ним.

Ибо характер Филиппо был известен Вюртембергу давно. Филиппо не оставил бы в живых индейца ни при каких обстоятельствах.

— Не подлизывайся к Джиму! Джим все равно снимет с тебя скальп.

— Зачем тебе деньги, Филиппо? — он тянул время, зная, что теперь его жизнь измеряется не годами и не днями, а вот этими дурацкими вопросами и, возможно, ответами.

— Я вернусь в Арагон, построю себе дом, может быть, замок, — старик оживился, заговорил с большим жаром, — у меня будет молодая жена.

— Если ты, мразь, вернешься в Испанию, король прикажет повесить тебя на первой же осине. Это же ты предал своих, рассказав туркам накануне сражения, что флотилия стоит за Балеарскими островами.

— Турки обещали хорошо заплатить, но они обманули меня. В тот день я отчаянно с ними дрался!

— Вранье! Ты не дрался с ними. И то, что ты женишься, тоже вранье. Тебе это уже ни к чему. И почему ты тогда не женился на Октавии Бодэс?

— У нее почти не было приданого. И у меня не было денег.

— Ты врешь, глупый старикан. У тебя было поместье в Арагоне, вы бы прожили спокойно и счастливо…

— Чтобы нормально жить, нужно золото, Джо. Золото. Много золота. И ты сам это знаешь. Иначе зачем ты, Джошуа фон Вюртемберг, охотишься за ним? Зачем?

Несчастый предатель Филиппо так разволновался при мысли о богатстве, что перестал, как почти всегда это бывает в таких случаях, замечать реальную жизнь. А зря.

По его старым конквистадорским латам ползла ярко-зеленая ящерица. Вюртемберг смотрел на нее. Боль тела и глубокая печаль души оставили его. Он вспоминал. Сейчас, холодным дождливым утром, ящерица ползла по смешному ржавому старику. А когда Вюртемберг впервые ее увидел много лет назад, был солнечный полдень. На маленькой площади безымянного итальянского городка, даже скорее деревушки, в сиреневой легкой, переливающейся пятнами света тени фруктовых деревьев, около колодца, стояла голопузая статуя какой-то пухленькой садовой нимфы, увитая плющом, со свежим венком флердоранжа на голове. На выбеленной солнцем и жарой пыльной площади не менее голопузые дети жестоко швырялись друг в друга незрелыми твердыми зелеными мандаринами. И на статуе беззаботной нимфы перебегала с места на место чудесная ящерица. Счастье деревенского полдня Италии переливалось в ее влажной чешуе.

Рептилия перешла с одного плеча Филиппо на другое, стальной хвост, покрытый росой, брезгливо дернулся, и мертвый старик с перерезанной шеей упал с высоты вниз, ударяясь о камни.

Индеец испугался, но он решил, что лучше сначала будет добить беззащитного Вюртемберга, а потом уже разбираться, какое волшебство так ловко сразило хитрого испанца. Джимми прыгнул, замахиваясь на лету томагавком. У рыцаря фон Вюртемберга хватило сил только на то, чтобы приподнять меч острием кверху. Джим нанизался весь целиком, как свинья на прут для жарки. Лезвие вышло у него из затылка. Тут же из-за камней вылетел Быстрый Олень, но, увидев, что все уже кончено, смутился.

— Ты что, хотел поцарапать этого головореза когтями? — спросил Вюртемберг.

— Нет! Великие еноты древности убивали врагов, насылая на них полчища блох!

— Ты врешь, Енот!

— Разумеется, сеньор!

— Не надо усложнять, — говорил Еноту Ханинг Айн, вылезая из сумки. Енота била крупная дрожь.

— Не надо, не надо усложнять! Смотри на вещи проще!

Смотреть Енот не смог и отвернулся.

Из Вюртемберга извлекли стрелы. Спотыкаясь, срываясь и падая, он с помощью Трюфо выкарабкался все-таки из ущелья. Он спешил. У него оставалось мало времени.

Летучая мышь шлепнулась рядом с ним, как падает на землю переспелый мягкий плод с дерева.

— Вот что, — сказал Вюртемберг негромко, но отчетливо, — Быстрый Олень ищет нам всем подходящее убежище на ближайшее время. Далее. Ханигейм улетает сейчас на разведку и проделывает это впредь дважды в сутки: вечером и днем. Розы отправляются искать целебные травы для меня и Трюфо, у которого теперь не два, а три уха. Лошади пасутся и отдыхают.

Вюртемберг расстегнул подпруги и свалил вьюки и седла на землю. Вытащил из мешка сухое индейское одеяло, завернулся в него, прислонился к пню, сел и, находясь на пороге небытия, успел сказать:

— Старшим назначается Енот.

Среди камней Быстрый Олень нашел пещеру. И не то чтобы она была очень хороша, но ничего лучшего не было. Туда Трюфо помог затащить бредящего рыцаря.

Лошади отправились пастись под деревьями, стараясь быть как можно неприметнее, насколько они вообще могут быть неприметными.

Потом Рептилия с Енотом натаскали сырого елового лапника для подстилки.

Потом Енот перегородил сужение в пещере в десяти шагах от входа вюртемберговским щитом — получилось, что-то похожее на дверь. Потом Рептилия залегла в засаду на случай появления непрошеных гостей. Потом вернулся Ханинг Айн и сказал, что в округе никаких людей нет. Только после этого Енота перестала колотить дрожь. Он разглядывал вюртемберговский щит и потихоньку успокаивался. На щите Джошуа фон Вюртемберга было синее небо с летящей ласточкой и зеленое море с желтым островом. На острове стояло дерево с тремя макушками. А под деревом лев и дракон держали ярко-красный крест. Енот представил себя на месте дракона. Тряхнул головой, очнулся и отправился варить травы, уже принесенные розами.

Вюртемберг бредил. Он стал кусочком орнамента индейского одеяла. Он никак не мог выбраться из нагромождения треугольников и ступенчатых полос. Превращался то в квадрат, то в ломаную линию. Он хитрил. Делался маленьким, меньше кончика шерстинки, пищал и звенел тоньше комара. Он нагревался и вырастал больше огромной горы, нависал над бездной, и весь мир по сравнению с ним был песчинкой, и он гудел, как колокол. Но все уловки не помогали: проклятое узорное одеяло не отпускало его. Узорное одеяло не отпускало, но превратилось в квадратный дом тяжелой архитектуры. Он (коричневый треугольник) сидел внутри этого дома за столом, и коварные индейцы пытались его отравить, подсовывая к носу чашку с ядом. Треугольник собрался с силами и правым нижним углом выбил яд из рук навязчивого убийцы.

Енот, с головы до ног облитый целебным отваром, не оставил свои попытки, все-таки напоил больного. К вечеру Вюртемберг угомонился и ночь провел спокойно.

Уже через две недели Вюртемберг из полумертвого превратился в полуживого.

Стал вылезать из пещеры на короткие прогулки. Очень много ел. А когда однажды утром он пропел громовым голосом суру из Корана, все поняли, что пора собираться в путь.

Дорога дает легкость и свободу. Дорога дает нежную беззаботность сердца и светлую грусть об утраченном. Дорога дает надежду, что в конце пути мы обретем счастье. И не обманывает только тех, кто ей верит.

Две лошади, рыцарь, енот и вампир шли к океану, обходя высокие холмы, сторонясь болот, делая большие петли вокруг хижин индейских охотников. День за днем они продвигались на восток, сооружая шалаши и палатки для ночлега, охраняя друг друга по очереди, преодолевая множество неожиданных мелких и крупных неприятностей.

Вюртемберг с Енотом давно уже обговорили план действий, каждый знал, на что идет и что должен делать.

Море они увидели днем. Под ясным небом оно оставалось серым и в дымке, и сквозь деревья казалось плоской темной стеной. До него было еще очень далеко.

Сзади раздался топот галопа неподкованной лошади.

— Кто бы это мог быть? — Вюртемберг вопросительно посмотрел на Быстрого Оленя.

— Я думаю, это Травяное Седло, — заявил Енот после небольшой паузы.

— Ты чувствуешь его?

— Да. Он очень сердит на нас за то, что мы движемся так быстро.

Из гущи кустов появился индеец на белой лошади и поскакал к ним через луг.

Кузнечики выпрыгивали из высокой травы и разлетались в стороны. Всадник подъехал вплотную и остановился. Лошадь фыркнула, клочья пены упали с ее усталой морды.

Вюртемберг потрепал белую гриву, в лошадином глазе, как в выпуклом темном волшебном зеркале, отразились солнце, небо с облаками и земля.

— Хау! Травяное Седло, за тобой кто-то гонится?

— Нет, Джо! Это я гонюсь за тобой. Здравствуй!

— Когда я вижу тебя, Седло, мое амбивалентное отношение к апачам заканчивается.

— Какое-какое? — из-за пазухи Вюртемберга вылезла рогатая голова.

— Амбивалентное… двойственное, неоднозначное. С апачами никогда наперед не знаешь, убьют они тебя или накормят. Быстрый Олень, поздоровайся с дядей!

— Здрассьте, дяденька Травяное Седло, — пропищал Енот и поклонился, сначала одним ухом, потом другим.

— Хау, мой мохнатый брат, — торжественно произнес индеец, — а, теперь, — он рухнул на землю со своего знаменитого седла, — хватит придуриваться. Надо развести костер, поесть и поговорить. Я неделю уже за вами гоняюсь.

Кормление Травяного Седла было делом приятным, ибо ел он охотно и с интересом. Енот старался: делал вид, что обжег лапу об головешку, раздувал угли в костре, смахивал хвостом золу с крышки котелка, что, впрочем, не мешало ему быстро и хорошо готовить. Себя побаловать Енот тоже не забывал.

Когда Седло пришел в себя, он выколотил остатки старого пепла из трубки, ударяя ею об корягу. Потом набил свежий табак, разминая его пальцами, и закурил. Закурив, он наконец стал говорить о том, ради чего гнался по следу золотоискателей так долго. Он говорил, за разговором подолгу забывая затягиваться. Трубка гасла, и он не спеша раскуривал ее вновь тлеющим сучком из костра.

— Знаешь ли ты, Джошуа, человека по имени Кархада? Дон Кархада, — спросил Травяное Седло, не выпуская трубки изо рта.

— Кто это?

— Искатель сокровищ. Этим он похож на тебя.

— Нет, не слышал.

Седло посмотрел на Вюртемберга с сожалением и вздохнул, закашлялся и стал раздумывать, с чего начать.

— Очень давно, лет тридцать или сорок назад, через испанскую деревню Кархада прошли двое. Не совсем прошли, потому что один из них был безногий калека на тележке, и он скорее ехал, чем шел. Он ехал на своей подставке, отталкиваясь от неровной дороги деревяшками, наподобие утюгов. Одет он был в лохмотья, а голову ему прикрывала широкая шляпа, надетая на красный платок. Вместе с беднягой шла старуха. Про старуху не принято много рассказывать, но некоторые утверждают, что одна ее нога оставляла петушиный след.

В это время трубка погасла, и апач продолжил рассказ только после того, как ему удалось извлечь облако голубого дыма.

— Эти двое миновали деревню и остановились за околицей. Там дорога делала поворот у каменистого обрыва. Они расположились в тени старой оливы на отдых. Тут между бродягами неизвестно из-за чего возникла склока, старуха ударила человека на колесах, и он упал, ударившись о камень. Упал и остался лежать неподвижно. Никто из деревни этого не видел, кроме мальчика по имени Хьюго, или Хаги, сына местного барона или что-то вроде того. Он испугался, и испугался еще больше, когда старуха поманила его к себе и попросила помочь.

— Я хорошо тебя отблагодарю, — сказала она, запустила грязную руку под красную косынку безногого и вытащила золотой шарик, как показалось Хаги Кархаде, прямо из его пробитой головы. Шар был размером с куриное яйцо, только совершенно круглый.

— Получишь, когда закончим, — они сбросили старухиного приятеля с обрыва, спустились следом и завалили его камнями.

Когда мальчик получил свою плату, бабка сказала, что вещь эта очень дорогая. Во много раз дороже, чем кажется. И еще она сказала, что настоящую цену этой вещи Хьюго узнает не сразу.

— Я догадываюсь, какую штучку отдала мальчишке бабуля. Не был ли в шарик врезан круглый неграненый, гладкий черный алмаз? — спросил Вюртемберг, выкатывая из золы потухшего костра забытую картошку.

— Алмаз был.

— Интересно, что дальше случилось с парнем?

— Он нашел пару кладов в окрестностях деревни. Пришел с лопатой и выкопал.

Потом где-то бродяжничал, говорят, вместе с разбойниками. Разбойники разбогатели невероятно, но все равно его через год прогнали, заподозрив неладное. В Генуе и в Марселе Хьюго основал торговую компанию. Она существует и по сей день. Потом года три Кархада провел в Чехии. Якобы в лаборатории Ральфа Эриксона. Все утверждают, что их алхимические опыты не были неудачными. Но лаборатория сгорела после взрыва.

Чернокнижник и маг Эриксон погиб вместе со всеми записями. Дальше следы теряются.

Правда, кое-кто слышал о Гугоне, или Гуго Каргадье, прославившемся тем, что на спор (за деньги) мог вызвать на дуэль кого угодно под надуманным предлогом или нарочно, затеяв скандал. Он проделывал это с неизменным успехом множество раз, пока какой-то меткий маркиз не ранил его в голову шпагой. Сейчас дон Кархада с командой и кораблем находится в Коста де ла Сант-Яго.

— Значит, испанское золото он найдет.

— Но он все равно тебя боится. Боится, что ты отнимешь у него золото. И в то же время надеется на твою помощь. Он хочет, чтобы ты привел его к большому кладу. Чтобы ему самому не тратить время на поиски всякой золотой мелочи.

— Почему ты так решил? Откуда тебе это известно?

— Он пообещал нескольким подонкам хорошо заплатить, если они тебя поймают и приведут к нему.

— Заплатить сколько? — живо поинтересовался хозяйственный Енот.

— Очень много.

— Да… Со мной он золото найдет быстрее — это понятно.

— Объясните Еноту, почему он найдет золото, — осведомился Быстрый Олень.

— У него — Золотой Глаз, — сказали Вюртемберг и Травяное Седло хором, – Золотой Глаз заставляет своего владельца идти к золоту.

— Первым делом продаем Енота, выручку — пополам, — Вюртемберг сделался деловит, и даже тороплив. Интерес Енота к разговору сильно возрос.

— Да, — сказал Быстрый Олень, — пополам. Половину вам на двоих, половину мне.

— Идет. Я могу вообще отказаться от своей доли, но продать все равно надо.

— Еще не сезон, но осень скоро. На шапку к зиме было бы выгоднее, — Седло был серьезен и непроницаем.

Фон Вюртемберг испугался и побледнел, захотел скрыть свой испуг, занявшись раздуванием угольков в костре, но понял, что поздно, оставил уловки и рассмеялся.

— Травяное Седло, продай, пожалуйста, Енота поодаль от Коста де ла Сант-Яго.

Лучше его продать в Локвуд-Ист-Бич. Морякам. Желательно англичанам. Не испанцам, во всяком случае.

— И чего я не видел на корабле? — возмутился Енот.

— Постарайся быть хорошим енотом — тогда, тебя не пустят на мех. Это раз. Надо спешить, а то этот дон Гуго выудит золото и без нас. Ищи его тогда.

К вечеру следующего дня в единственном трактире бухты Сант-Яго сидел Джошуа фон Вюртемберг, окруженный тарелками оранжевых омаров, и пил черное пиво. Пил он очень много. За одним столом с ним сидели два дюжих матроса, которые только что с ним познакомились. Они сидели слева и справа на длинной скамье.

Матросы никуда не торопились. Лезли обниматься с Вюртембергом, как лучшие друзья. Поздно ночью шевалье закончил ужин. Выяснилось, что он великолепно пьян.

Потому что, когда встал — он перевернул скамью. Перевернутая скамья с грохотом подпрыгнула и ударила одного из его новых друзей под подбородок. Тот упал. Встать сам он смог только утром (через три дня). Шатаясь, рыцарь побрел к двери, но на пути почему-то оказался его второй приятель, наверное, он очень хотел помочь напившемуся другу. Все, что мог сделать в такой ситуации рыцарь, — это отдавить ему ногу шпорой.

Моряк сел на пол и завыл. На этот вой, видимо, из простого любопытства, откуда-то появился незнакомец. Человек был высок, строен и худ. Ему было за пятьдесят, каштановые волосы не тронула седина, зато один глаз закрывала повязка. Смуглое лицо уродовали розовые пятна от ожогов кислотой. За поясом торчал пистолет, одежда его была черна, как сажа.

— Куда же Вы собрались на ночь глядя, сеньор Вюртемберг? Оставайтесь ночевать!

В моей комнате Вам хватит места, — тонкая рука одноглазого легла на пистолет.

Вы оч- ой! — чень любезны, — Вюртемберг качнулся, зачем-то поворачивая шпору из стороны в сторону, прежде чем вытащить ее из ноги матроса, не прекращавшего орать в течение всего разговора.

— Спасибо. Вы правы. В моем состоянии ехать ночью неразумно.

Дон Гуго Кархада не давал повода Вюртембергу считать себя его пленником. А сам Вюртемберг не показывал виду, что понимает свое настоящее положение. И, конечно, не собирался объяснять, что нынешнее свое положение сам себе тщательно организовал.

— Гугончик, дорогой! — говорил под утро бледный рыцарь, — только Вы и можете мне помочь. У вас есть большой корабль, команда матросов, солдаты. А я знаю, как можно с пользой их применить, — и он зашептал взволнованно и сбивчиво:

— В бухте, в ста двадцати милях отсюда, у самого берега, на мелководье…

Посланный английским королем вдогонку за Анной де Буланже фрегат «Не Всегда Прав» попал в Атлантике в жестокий шторм. Его протащило мимо Геркулесовых Столпов и выкинуло на белые пляжи западного побережья Африки. «Не Всегда Прав» продолжил свое путешествие в Новый Свет только после того, как обзавелся новой грот-мачтой из финиковой пальмы, а вахтенный матрос был укушен шмелем. Плавание к Америке прошло спокойно, но время было упущено. Теперь в порту Локвуда человек по фамилии Доуз, командовавший кораблем, предавался ленивым раздумьям о возможном местонахождении принцессы и способах ее уничтожения, а команда наслаждалась бездельем, не думая вообще ни о чем.

Локвудские досуги не отличались разнообразием. Когда в порту появился индеец со свирелью и дрессированным енотом, никто особенно не удивился, но все обрадовались.

Енот пел английские песенки под индейскую деревянную дудку, кувыркался через голову и ходил на передних лапах. И никто особенно не удивился, когда лейтенант Роберт Стенфорд приобрел зверя с полосатым хвостом. За четыре гинеи.

Так Быстрый Олень оказался на фрегате «Не Всегда Прав», и судьба корабля была решена. Но об этом еще мало кто знал.

Енот потешал команду всякими фокусами, акробатическими номерами и плясками. Еще ему всегда давали вытаскивать зубами пробки из бутылок, что он проделывал мастерски, а затем прятал пробки где-то около камбуза. Нелепое пристрастие енота к бесполезным пробкам тоже всех забавляло. Морякам нравилось заставлять его откупоривать бутылки много раз подряд. Так Быстрый Олень добился необходимого контроля над командой, он мог напоить и усыпить матросов почти в любое нужное ему время.

В ту ночь полная луна заглянула в каюту Доуза и прохрипела: «Вставай, чудовище!» Так ему показалось. Освободившись от тяжелого сна, он поднялся. Луна делала лицо шкипера жутким и суживала сталь его глаз. Он понял, что больше не уснет, оделся и пошел прогуляться по темному спящему кораблю. Находясь на орудийной палубе, среди шлепанья волн о борт, крысиного шуршания и писка, он различил чей-то шепот. Шептались за переборкой.

— Говорю тебе, в ста тридцати милях к югу. В Мелкой Бухте, сразу за Каменной Грядой.

— Да я и сам не хуже тебя знаю, — отвечал второй голос еще тише.

— Капитан на это не согласится. Ему хочется поймать принцессу.

— Дело не в принцессе. Доуз как раз согласится, и все золото, которое мы отнимем у испанцев, заберет себе.

Он затаил дыхание, заглянул в щель между старыми досками, но в полной темноте не смог разглядеть ничего.

— Значит, ни капитан, ни лейтенант нам больше не нужны. Я заколю их.

Временами шепот делался неразличим, иногда волна ударяла в обшивку, скрипели снасти, и часть слов пропадала в этом негромком ночном шуме. Но несмотря на это Доуз быстро понял все.

Во-первых, его и лейтенанта Стенфорда собираются убить.

Во-вторых, через два дня корабль испанца Гуго Кархады выловит последнее золото со дна Мелкой Бухты и уйдет на восток.

И, самое главное, теперь он твердо знал, что золото достанется не Кархаде и не заговорщикам-матросам, а только ему. И больше никому. И плевать он хотел на приказ поймать принцессу.

Когда кто-то слышит, что его собираются убить и что неподалеку стоит корабль, набитый сокровищами, человек не спрашивает: «откуда известно?» или «правда ли это?».

Человек верит. Он думает: «Я не дурак! Я не дам себя провести и сам обману всех!».

Напрасно он так думает.

Енот не был искусным звукоподражателем, и его трюк под названием «беседа матросов при луне» был очень незамысловат. Зато результаты оказались самыми фантастическими.

На рассвете вся корабельная команда была выстроена на палубе. Капитан и лейтенант раздали деньги на карманные расходы и отпустили всех на берег в увольнение до пяти часов по полудни. Ничего не понимающие матросы, ошалевшие от такого везения, недоуменно улыбались, но упрашивать себя не заставили и гурьбой повалили на берег по шатающемуся трапу. Доуз был доволен собой как никогда.

Из ночного разговора с командиром лейтенант Роберт Стенфорд понял только одно: капитан рехнулся. Годы морской службы сделали свое дело, и бедняга спятил. Все понятно: служба надоела, хочется золота и не хочется умирать. Стенфорд отлично видел, что перед ним маньяк-параноик, но что делать в таких случаях, он не знал. Лейтенанту удалось уговорить капитана рискнуть и отправить людей на берег, а не резать кортиками их ночью во сне. Правда, капитан настоял, что сам выберет нескольких человек, которые помогут им захватить Гуго Кархаду с золотом. По мнению капитана, эти люди не могли состоять ни в каком заговоре. «Что верно, то верно, — думал Стенфорд, — эти дуболомы просто не смогли бы додуматься до такого». Был выбран Укушенный Шмелем и еще семеро ему под стать. Людей, равных им по глупости и жестокости, невозможно было отыскать.