Хризалида. Стихотворения

Задумчиво стою у райского порога[1].

Перешагнуть его нет сил.

Как погляжу в лицо всеведущего Бога,

Когда он спросит: «Как ты жил?»

Кончен день бесполезной тревоги[2]

И ненужного миру труда,

Отшумел, на житейской дороге

Не оставив живого следа.

И в прошедшем так много их было,

Не оправданных будущим дней…

. . . . . . . .

Тщетно солнце доныне светило

Над бесплодной душою моей.

Тихо плачут липы под дождем[3].

Сладко пахнет белая гвоздика.

А над ней по ставне за окном,

Расцветая, вьется повилика.

Вот и ночь. Душиста и темна,

Подошла неслышными шагами,

Обняла уснувший мир она

И кропит, кропит его слезами.

Как тихо. Оливы сплетают[4]

Серебряно-серый убор

По склонам террас, что сбегают

Ступенями желтыми с гор.

Как будто своею стеною

Мою оградить тишину

Им велено было судьбою,

Пока здесь навек не усну.

Не слышно ни птиц щебетанья,

Ни чистых мелодий цикад.

Лишь ветер прилива дыханье

Доносит в Забвения сад.

В серебре пушистом инея[5]

На лесной опушке ель

Смотрит в дали бледно-синие,

Где взмелась уже метель.

Разыгралась, разметалась,

Крылья к небу подняла,

По дорогам разостлалась,

С плачем к ели подошла.

«Жутко в поле ночку темную

Коротать, царица Ель!

Приголубь меня, бездомную,

Бездорожную метель.

Пуховой лесной тропинкою

Легче зайки я скользну,

Ни одной сухой былинкою,

Ни листком не шелохну.

Под сосною, под высокою

Лягу в чаще отдыхать,

Жутко в поле одинокою

Меж сугробов ночевать».

Ель задумалась, качнулась,

Путь-дорогу ей дала,

А метель к земле пригнулась,

По тропинке поползла.

Вьется тихая, несмелая,

Плачет тонким голоском.

Впереди поляна белая

Расстилается ковром.

Как метель к ней подобралась,

Сразу крылья развела,

Разыгралась, разметалась,

По верхам гулять пошла.

С визгом, с ревом, с завываньем

Над вершинами кружит,

Похоронными рыданьями

В чаще эхо ей вторит.

Вся от ужаса шатается

На лесной опушке ель,

И над нею издевается

С долгим хохотом метель.

Шевелится дождик под окном[6].

Ночь темна.

Что-то шепчут липы под дождем

У окна.

Голос ночи, жалобен и тих,

Говорит:

Отчего утрата дней былых

Всё болит?

Отчего оторванный цветок,

Что упал

С серебристой липы на песок,

Не завял,

Но, оторван, дышит и живет,

И в тоске

Милосердной смерти к утру ждет

На песке?

Я люблю полусон[7],

Полусвет, полумглу

Освещенных окон.

В полумгле, на полу —

Зачарованный блеск,

Нежный говор и плеск —

Струй ночных дождевых.

И дыханье живых

Ароматных цветов

У забытых гробниц.

Улетающих птиц

В небе жалобный крик.

Недосказанность слов.

В лицах тайны печать —

И всё то, что язык

Не умеет сказать…

Заря алеет над горами,

Внизу шумит дубовый лес,

И реет ласточка кругами

В прохладе утренних небес.

Как хорошо ей, как отрадно

Про жизнь и утро щебетать

И воздух синий и прохладный

Крылами вольно рассекать.

Заботы нет у Божьей птицы —

Не жнет, не сеет, и готов

На башне сводчатой темницы

От непогод ей тихий кров.

За ней следит глазами Жанна,

Спокойна духом и ясна:

Пускай свобода ей желанна,

Но и тюрьма ей не страшна.

У Жанны – скованные руки,

Кругом – солома, камень, сор…

Сегодня – пыток долгих муки,

А завтра ждет ее костер.

В долине Рейна за горою

Теперь семья о ней скорбит

И завтра с утренней зарею

На площадь казни поспешит.

Какою тьмою несказанной

Покроет душу им печаль!..

Детей глубоко любит Жанна,

Но ей покинуть их не жаль:

Пути укажет им прямые,

И хлеб, и жизнь им даст Христос,

Одевший лилии лесные

В живой атлас и жемчуг рос.

Заря всё выше над горами

Встает, румянит темный лес,

И реют ласточки кругами,

И свод безоблачен небес.

На лес, на небо смотрит Жанна

И с верой думает она,

Что жизнь прекрасна и желанна,

А смерть – близка и не страшна.

…Часы таинственной отрады,

Когда молчанье говорит,

Тепла вечерняя прохлада,

И сумрак ласковый разлит

В аллеях дремлющего сада.

Часы, когда во мгле тумана

Любовь печальна, грусть ясна,

И, как прибоем океана,

Душа в тот мир унесена,

Где нет надежд и нет обмана…

По Неве, где даль речная,

Поздним золотом сверкая

Догорающего дня,

Дымкой вечера оделась, —

Над гранитом загорелась

Блеском чистым

И лучистым

Цепь огня.

Белых сфинксов изваянья

Потеряли очертанья;

С белым сумраком слились

Зданий темные громады,

Их колонны и аркады

Стали тише,

Легче… Выше

Поднялись.

Зыбь угрюмого канала

Почернела, задрожала

Вереницей фонарей.

Желтый свет их заструился,

И под ним зашевелился

Беспокойный

И нестройный

Мир теней.

Помнишь юные, говорящие,

Вдаль спешащие

Золотые на солнце лучи?

Помнишь сказки их торопливые

И счастливые

Всепобедной всемирной любви?

Сердца детского ликование

И сияние

Куполов с голубой вышины?

И в саду с заалевшими почками

Пух травы с золотыми цветочками,

Утро жизни и утро весны!

В полдень жарко смола растворяется[12]

И по красным колоннам стволов

Благовонным елеем спускается

К божеству, что в дубраве скрывается

Меж зеленых увлажненных мхов.

В полдень травы сплетаются гибкие

И пытают у сонных ручьев:

Кто под нашею порослью зыбкою,

Кто уснул с золотою улыбкою

Меж зеленых увлажненных мхов?

Нежно пчелы звенят неустанные,

Словно арфы далекой струна:

Поклонитеся, травы избранные,

Колосистые, серебротканые,

Богу сна.

Упала ночь горячей тенью.

Еще местами небосклон

Кровавой розой и сиренью

Сквозь сумрак ночи напоен.

Но всё властней, всё горячее

Объемлет жаждущая тьма

Садов роскошные аллеи,

Селений скудные дома.

Уже крылом ее одеты

Престолы грозные вершин.

На дальней башне минарета

Сзывает верных муэдзин.

И голос дикий и унылый

Средь виноградников густых

Звучит уверенною силой

Из глубины веков седых.

И сердце грустное тревожит

Наивной веры торжество,

Что нету Бога, кроме Бога,

И Магомет – пророк его!

Нежная былинка тихо задрожала

Ночью под землею раннею весной.

Смерть над ней склонилась, смерть ее позвала,

И взошла былинка в миг тот над землей.

Дивными звездами небо шевелилось,

Раскрывались почки, радуясь весне,

Зашептала травка: где же смерть сокрылась?

Засмеялись звезды в темной глубине.

Седая изморозь ложится на траву[13].

Так холодно в лесу, так тихо по утрам.

И так не верится, что были наяву

Весеннее тепло, цветы и птичий гам.

Хоть неба синего бессмертная весна

На смену дней с улыбкою глядит,

Лесная чаща ей не верит и грустна,

Вся обнаженная, застывшая, молчит.

И только мертвый лист, сорвавшись с высоты,

Порою шепчется с кустарником сухим:

Быть может, вечен мир, но где же я и ты?

Быть может, вечен мир, но мы прошли, как дым.

Перед грозою

В лесу тревога:

Шумят деревья,

Пылит дорога,

Трепещут травы,

Дрожат былинки,

Сухие листья

Вниз по тропинке

С горы сбегают,

Спешат, теснятся.

Жизнь потеряли,

А бурь боятся.

Там, в тени речного сада,

В полумгле зеленых вод

Бледнолицая наяда

Косу длинную плетет.

Расплетает, заплетает,

И коварна, и грустна,

Гостя в омут поджидает,

В пышный сад речного дна.

Брезжит лунное сиянье

В полумгле зеленых вод,

Томной жалобой шуршанье

В камышах плывет, плывет…

Зыбь темней. Плеснули травы,

И мохнаты, и влажны,

Тихо вздрогнули купавы,

Закачался диск луны.

Тише, тише – осторожно…

В полумгле зеленых вод

Невозможное возможно,

Схороненное живет.

Когда живешь в своей пустыне[15]

Ты, неприветный и немой,

Позволь коснуться мне душой

Твоей печали, как святыни.

Я к ней сойду зеленой сенью,

Миража зыбкою красой,

Летучей облачною тенью,

Прохладной белою росой.

И над гробницами былого,

Над колыбелью мертвых снов,

Среди увянувших цветов

Пройду, как вздох цветка живого.

Белеют призрачно березы[16]

В объятьях сумерек и сна,

Могил таинственные грёзы

Пугливо шепчет тишина.

Туманно вдаль плывут аллеи,

Чернеют старые кресты,

И ангел мраморный, белея,

Простер крыло из темноты.

А вот и свежая могила —

На ней цветок, еще живой…

О, сердце! Что же ты застыло

Пред миром тайны роковой?

Зачем довериться не смеешь

Ее безмолвной глубине,

О чем так горестно жалеешь

В блаженно-грустной тишине?

Иль голос вечного покоя

Тебе один поведать мог,

Как жарко любишь ты земное,

Живое, полное тревог?…

О, Боже! Плотски́ми ли смотришь очами[17],

Пристал ли Тебе человеческий суд!

Кого обвиняешь? Я тень меж тенями,

Пройду, и назавтра меня не найдут.

Не Ты ли создал меня? Плотью и кожей,

Костями и жилами дух мой скрепил?

Зачем же, как лев разъяренный, о, Боже,

Ты ныне свой бег на меня устремил?

Суета и томление духа пустое[18],

Всё, что было и есть, и что будет потом.

Солнце всходит, заходит всё той же стезею,

Путь свершит и выходит на месте своем.

Ветер к югу несется и к северу мчится,

И кружится по дальним пределам земли.

Но откуда умчался, туда возвратится,

Возвратится на круги свои.

Реки в море стремятся, но лоно морское

Отсылает к истокам в дожде их волну.

И опять возвращаются прежней рекою

Те же воды в его глубину.

Всё, что было и есть, уже было когда-то,

Что свершается ныне, свершилось в веках,

Только память о бывшем прошла без возврата,

И что было живым, обратилося в прах.

Ничего нет под солнцем, что было бы ново,

Если скажут: «вот это» иль «это» – не верь.

Неизменны пути дня творенья земного,

И что было и будет, то есть и теперь.

Испугано сердце твоей красотою[19],

Редеющий, гибнущий, призрачный лес.

Овеян улыбкой вершин золотою,

Простор побледневших высоких небес

Уходит всё дальше, уходит всё выше

В немую пустынную чистую даль.

А здесь, на земле, всё прекрасней и тише

О жизни, о сне улетевшем печаль.

На тихой поляне просторно и гладко,

В березовой чаще так странно светло.

И таинство смерти так жутко и сладко,

Так близко к душе подошло.

Лететь, лететь, но не во сне,

Не на тисках аэроплана,

Лететь – как птица в вышине,

Лететь – как ветер океана.

Услышу в трепетных плечах

Прилив знакомого усилья,

И это будет первый взмах,

И это будут крылья, крылья!

Живая лазурь над вершинами елей

Тепла и бездонна, как любящий взор.

В ней чудная тайна святого веселья.

В ней сумраку духа небесный укор.

И ласково светит душе омраченной,

И шепчет живая лазурь с высоты:

«Отдайся мне, любящей, теплой, бездонной,

Отдайся мне, вечной, как ты».

Коршун всё ниже, всё ниже кружится.

Вот он – последний миг.

И всё так же, ликуя, струится

Сон цветов полевых.

Знает ли небо, знают ли травы

Предсмертный, смертный страх?

Свято ли им убийства право?

Свершилось! И всё та же сила и слава

И мир на земле. И в небесах.

Словно опал драгоценный,

В смутной оправе темнеющих гор

Переливом красы несравненной

Блещет озера тихий простор.

В нем растаяв, лазурь побледнела,

Стало золото чище, нежней.

И заря, умирая, одела

Его розовой тканью теней.

И красив он, опал драгоценный,

И изменчив, как радость людей.

Миг – и нету красы несравненной,

И вода его – ночи темней.

Больная нежная заря

Зеленым пламенем хрустальным,

Не угасая, не горя,

В своем томлении печальном

Не говорит ли нам о том,

Что снится небу жизнь иная,

И мы, как сны его, плывем

К вратам утраченного рая?

Я умираю, умираю[21],

О, душность гробовых пелён!

Какая тьма вокруг сырая,

Как тяжек мой могильный сон!

Всё глуше в нем воспоминанья —

И свет, и тень, и сок листвы,

Все утоленья, все желанья

Без пробуждения мертвы.

Но нет в гробу моем покоя,

Тревогу каждый миг несет.

И что за грозное, чужое

В груди трепещет и растет?

Страшусь бесплодности усилья,

Бороться с тьмою не хочу.

…Но что за мной трепещут – крылья?

Я умираю… Я лечу!

Темные ризы у Господа.

Взор омраченный поник.

Ангелы с крыльями черными

В страхе теснятся вокруг.

Слава померкла небесная.

Стелется вихрь по земле…

С темного Лика Господнего

Тяжко упала слеза.

Вынула жребий Лахезис слепая,

Клото прядущая нити взяла;

Клото безмолвная, Клото глухая,

Черные нити покорно свила.

Парка седая, привратница Ночи,

Пряжи коснулась Атропа сквозь сон.

Черная мгла застилает мне очи…

Слышу, как веслами плещет Харон…

Не всё ли равно, где умирать[24]

И где умереть.

Да свершится всё, что суждено,

И ни о чем не надо жалеть.

Крепка небесная твердь,

А слабую нашу нить

Работница Божья Смерть

Поспешит обновить.

Опасно сердце открывать:[25]

К сердцам открытым близок нож.

Опасно душу отдавать:

Отдавши душу, не вернешь.

И будешь по свету кружить,

И будешь ночью ворожить,

Чтоб след души своей найти,

Чтоб сердце как-нибудь спасти…

Такая тишина, что ловит чуткий слух,

Как вереск отцветает,

Как за стеклом окна легко, легко, как пух,

К земле снежинка приникает.

Душа глаза раскрыла широко

И смотрит вдаль.

И ей светло, и чудно, и легко

Нести свою печаль.

Святой алтарь глядит в мое окно

Созвездием лампад.

А сердцу было встретить суждено

Любви нездешней взгляд.

Мой спутник, светлый и таинственный[26],

Тропой, неведомою нам,

Тропой бездумной и единственной

Меня ведущий к небесам,

Земного нет тебе названия,

Но ты во мне, и я в тебе.

Моя душа – твое дыхание,

Твоя судьба в моей судьбе.

Колыбель моя качается[27]

В безднах света мировых.

Кто-то Светлый наклоняется,

Сторожа заветный миг,

Чтобы взять дитя уснувшее

В свой таинственный покой,

Где покоится минувшее

И веков грядущих рой.

О дух, исполненный гордыни,

Не для тебя Христос Воскрес.

Твоей отверженной пустыни

Не увлажнит роса небес.

Твои молитвы не угодны

Первоисточнику любви,

Твои скитания бесплодны,

Пути неправедны твои.

Иди во мрак, задув лампаду.

Быть может, с высоты высот

Тебя в кругу последнем ада

Отец отыщет и спасет.

О листья, листья золотые,

Вы пили воздух и лучи,

В шатры сплетенные густые,

Шептались с ветрами в ночи,

Но в дни сияющие лета

И в утра алые весны

Не знали вы такого света,

Такой блаженной тишины.

И ваше легкое шуршанье

Над этой светлой тишиной

Звучит таинственней молчанья,

Звучит как голос неземной.

Жизнь твоя – чаша хрустальная.

Вино ее – кровь моя.

Да святится жертва пасхальная

Для исхода в иные края.

Плоть моя – агнец заклания.

Нож ее – жизнь твоя.

Да свершится твое дерзание

Для исхода в иные края.

Дух наш в едином горении,

Не знаю, где ты, где я.

Да святится огонь всесожжения.

Да святятся иные края.

Это ветер, ветер позёмный

Гонит блеклый лист золотой.

Это к зимней постели укромной

Проскользнула змея на покой.

Это пара стрекоз запоздалых

Надломила сухой стебелек

В былинках бронзово-алых.

Это хрустнул под белкой сучок.

Это отзвук души, упоенной

Гармонией сил мировых.

И сквозь пламень листвы обагренной

К ее смертному ложу подходит Жених.

Если с ветки упала жемчужина[28]

И в дорожной грязи растворилась,

Это – радость, это – нужное,

Не жалей, что так случилось.

Если с яблони белой слетели

Ароматные рои цветов —

Ближе к гибели, ближе к цели,

К дальней жатве неведомых цвету плодов.

Еще, еще один стремительный,

Один неотвратимый круг.

Еще, еще один губительный

Удар твоих любимых рук.

И трубный глас гремит из вечности,

И разверзается земля.

Спасешься ль ты от уз конечности,

Душа плененная моя?

Когда я с тобой говорила,

Когда я тебя целовала,

Это всё прощание было,

Всё на волю тебя отпускала.

Но испить ли чашу прощания

Смертному сердцу до дна?

Глубже радости, глубже страдания,

Глубже смерти она.

Не троньте эту былинку, не рвите.

Ее сердце к земле примято.

Ее стебля разрушены нити.

Ей не дожить до заката.

Но пока не устанут дождинки

Ее влагой небесной поить,

Не троньте эту былинку,

Не рвите. Ей сладко жить.

Когда сознанье не вмещает[29]

Того, что жизнь ему несет,

Как вихрь, безумье налетает

И тесный дом наш потрясает,

И паутину мысли рвет,

Всеразрушающим дыханьем

Срывает наш уютный кров.

И то, что звали мы сознаньем,

Умчится в вихре мирозданья,

Сольется с пламенем миров.

Здесь, на этом камне придорожном,

Я хотела бы уснуть.

Утомил меня тоской о невозможном

Долгий путь.

Милый друг мой, страннический посох,

Знак моей беспечной нищеты,

У кладбища на рассветных росах

Примешь ты.

Небосклон предутренней звездою

Озарит любви твоей печаль,

Но уже синеет за рекою

Новой жизни даль.

И венец зари жемчужно-алой

Над тобой всё шире, всё ясней,

Мир душе моей усталой,

Дальний светлый путь – твоей.

И снилось мне, что надо мною

Господних сил архистратиг

Небесной молнии стрелою

Пронзил врага у ног моих.

Бессильно тяжко задыхалось

Во прахе мировое зло,

И что-то в сердце загоралось,

И было сердцу тяжело.

Врага ли падшего жалело

Оно сквозь тонкий шорох сна,

Иль биться с ним само хотело,

Иль выпить чашу зла до дна…

Ужасен был средь темной ночи

Архистратига яркий лик,

И молнии метали очи,

И тьму пронзил победный крик.

Кипят мои наговорные травы[30].

Обступает несметная рать.

Сумрачно-сладкой отравой

Наступает мой час колдовать.

Что вам до меня, легионы,

Живущие в грозных провалах небес,

Вашей власти тяжка мне корона,

Мне не нужно ваших чудес.

Я неведомый миру странник

По окраинам дальним земли.

Я бреду, как нищий изгнанник,

От соблазнов мира вдали.

Но ткете вы паутину свершений

Из огня моего бытия.

И я слышу вздохи рождений,

Которых причиною – я.

И вижу простертые руки,

И в них призраки ваших даров,

И свидания, и разлуки,

И обманы желаний и снов.

Скройтесь, бездомные силы,

Развейтесь в дыму мирового огня,

Я вас не звала, я вас отпустила,

Крестом осеня.

Смотрит месяц к нам в окошко[31].

Таня спит или не спит?

А от месяца дорожка

Через комнату бежит.

Той дорожкой сны проходят —

Серый, белый, голубой.

И шарманочку заводят

Над кудрявой головой.

Мне снится часто колыбель пустая[32].

Я знаю – в ней дитя мое спало.

Но где оно – во сне напрасно вспоминаю.

Быть может, отнято, быть может, умерло.

Во сне я помню глаз его сиянье

И нежный пух младенческих кудрей.

И звездный свет, и Божьих уст дыханье

В бездонном сумраке сомнений и страстей.

Но кто-то очи властно мне смежает,

И я уснуть должна. О, эти сны во сне!

Кем отнято дитя – могильный сон мешает,

Могильный сон мешает вспомнить мне.

Когда в полночный час младенца Самуила[33]

Воззвал Твой глас,

Его душа во тьме глаза открыла,

И умерла, и к жизни родилась.

Конец и бурям, и покою,

Звездам, и солнцу, и луне,

И трепету растущей хвои,

И вздохам в зимней тишине.

Но гордость стройного свершенья

В бездумном теле разлита,

И дышит силой пораженье,

И в смерти дышит красота.

Ловлю потаенные знаки[35]

В склоненьи дорожных берез,

В тоскующем взоре собаки

И в радуге собственных слез.

Недаром заря, пламенея,

На озеро кровь пролила.

Недаром лесная аллея

Была так безумно светла.

Упали две тонкие хвои,

Упали, скрестились на пне…

Крещение ждет нас с тобою,

Крещенье в слезах и в огне.

Паруса утопают крылатые[36]

В лиловой полуденной мгле.

Бездумным покоем объятое,

Сердце радо жить на земле.

С безбрежностью моря тающей

Сливается синяя твердь.

Но в этом же круге сияющем

Слепота, безумие, смерть.

О, печальные спины покинутых людей,

Их неверный, связанный шаг,

И развязанность с ними всех вещей,

И решимость не жить в их очах.

Улица пред ними слишком длинна,

Подъезды молчат томительно-глухо.

Бездонна, как смерть, тишина

Отверженье познавшего духа.

На песках бесплодных у моря

Жизнь творит чудеса.

В напоенном солнцем просторе

Молочайные зреют леса.

Бурый колос, испытанный бурей,

Выше леса возносит крыло.

В безграничное царство лазури

Все метелки его унесло.

А под ним тонконогие дива,

Два жемчужно-седых паука,

Пробегают воздушно-пугливо

Через мост золотой стебелька.

На холме колокольчик лиловый,

Несмолкаемый трепетный звон.

Это месса полудня морского,

Это моря полуденный сон.

Велико избрание быть красивым.

Но больше – быть прекрасным.

Глубоко познание быть счастливым,

Но глубже – быть несчастным.

Царствен удел вкусившего

Миг достиженья торжественный,

Знамя победы раскрывшего.

Но удел пораженья – божественный.

Мы утонули в свете первозданном[37].

Усыновил божественный покой

В одном сиянии слиянном

Мой дух и твой.

Сыновна ль мне душа твоя родная,

Сестра ль она предвечная моя,

Иль связывает нас любовь иная,

В иных пределах бытия —

Доверься мигу. Свято и блаженно

Сужденное причастие вкуси

И этот мир, и этот свет нетленный

Во тьме земной не погаси.

Сомкнулись воды надо мною.

Далеко убегает круг.

Следит ли за его чертою

Иль к берегам спешит мой друг?

Какою чистотой хрустальной

Всё дышит в царстве водяном!

Как в свежести первоначальной

Всё чудно, зелено кругом!

В безумно-быстром сочетаньи

Промчались изжитые дни.

О, как пленительно сознанье,

Что не воротятся они.

Стихии властной поцелуи

Всё неотступней, всё грозней.

«Люблю тебя, одну люблю я», —

Обманный голос шепчет в ней.

Отовсюду веют, реют крылья,

Тьмы и тысячи незримых сил.

Что решенья воли, что усилья?

Да свершится всё, что рок судил.

Из глуби времен воспоминанья

Жгучий вихрь несет. Земля моя!

Раскаленные немые содрогания

Сил твоих в истоках бытия.

Но несет, несет нас хор незримый

Выше солнца и планет.

Слышишь пенье «иже херувимы»,

Видишь свет, неизреченный свет?

Всё триедино во Вселенной[39],

Как триедин ее Господь

Как Бог, рождающий нетленно,

Как Сын распятый, погребенный,

Как Дух, животворящий плоть.

За чудом каждого явленья

Тройное скрыто единство:

Его предвечное рожденье,

Его распятье, погребенье

И воскресенья торжество.

Кораблик белый[40]

Средь темных вод

Поник несмелый

И бури ждет.

К пристаням дальним

Спешат корабли.

Кораблик печальный

Стоит на мели.

Но скоро, скоро

Вихрь налетит,

В открытое море

Его умчит.

Кораблик милый,

Пусть даст тебе Бог

Новые силы

Для новых тревог,

Для странствий дальних

Безвестных путей

И для печальных

Новых мелей.

Первый колокол – во имя Господне.

Медом и елеем напоил он закат.

Второй – за тех, что в преисподней

В неугасимой смоле кипят.

Третий колокол тем, что отдали

За грех мира душу и плоть,

Обагрились их кровью медвяные дали.

Прими их жертву, Господь!

Тихой благовест с морей былого

Недоснившийся приносит сон.

Сердце плачет, сердце просит снова

Услыхать навек замолкший звон.

Все цветы, не знавшие расцвета,

Все надежды, спящие в гробах,

Все укоры песни недопетой

И сердца, что ныне стали прах,

Тихий благовест по морю слез приносит

С недостижно дальних берегов.

Сердце плачет и в безумьи просит

Прежних мук, невозвратимых снов.

Милый друг, мне жизнь не полюбить[41],

Но люблю я жизни отраженье.

И мила мне золотая нить

Меж земным и неземным свершеньем.

И дворец, что в зеркале пруда

Опрокинул ясные колонны,

Пусть не будет нашим никогда,

Тяжесть царской знаем мы короны.

На престол тобой возведена,

Я тебя венцом моим венчаю.

Милый друг, земная жизнь темна,

Но светла над нею жизнь иная.

Убаюкай зыбь души моей,

Тайну неба пусть она лелеет,

Пусть святая нить любви твоей

Между мной и небом не слабеет.

Как вожделенна страна познания[42],

Как многозвездно она светла,

Ее сокровищам нет названия,

Ее обителям нет числа.

Как беспощадна страна познания,

Ее пути – огонь и кровь,

Ее закон – самосжигание,

И дышит смертью в ней любовь.

И как чудотворна страна познания,

В ней прах и пепел встает живым

И улетает, как ветра дыхание,

Что звали мы жизнью и сердцем своим.

Запушил мое окошко[43]

Пух сквозного серебра.

Где была в саду дорожка,

Стала белая гора.

Рыжий кот, глаза сощеля,

Тянет песню у огня.

Улеглись мои метели.

Тихо в сердце у меня.

Золотой глазок лампады

Зеленеет сквозь стекло.

Ничего мне здесь не надо,

Мир всему, что отошло.

Всё бред и сон. Душа сломалась

И тяжко мечется во сне.

И это было иль казалось,

Что сердце в саван облекалось,

Что эшафот воздвигнут мне?

И это не было иль было,

Что властно руку палача

Твоя рука остановила,

И тьма, бледнея, отступила,

И жизни вспыхнула свеча.

И снова бури задувают

Дыханье робкое свечи,

Где сон, где явь – душа не знает,

Душа во тьме не различает,

Где Ты, где Бог, где палачи.

Тяжела работа Господня,

И молот Его тяжел.

Но день, где грозное имя «сегодня»,

Милостью Божьей прошел.

Если мы его пережили,

Нам жизнь еще суждена,

Но, помни, о, друг, мы еще не испили

Гефсиманской чаши до дна.

Ты дал нам белые одежды,

Крестил водою и огнем,

Твои нетленные надежды

На сердце выжжены моем.

Зачем же взор склоняет долу

Моя причастница-душа

И у Господнего престола

Безмолвно никнет, чуть дыша?

О, Боже, в день преображенья

Ты дал узреть ей горний свет,

Но в мире дольнего свершенья

Ей части нет.

Чужой души таинственный порыв[44],

Священный страх у храма запертого.

Ее младенчески молитвенный призыв

И первой нежностью обвеянное слово.

Зачем так больно мне? Какой безумный круг

Неразмыкаемых погибших упований

Душа испуганно почувствовала вдруг,

На зов чужой души ответствуя молчаньем.

Как поле мертвое во сне Езекииля,

Былое ожило в стенаньях и тоске,

И оттого рука моя забыла

Ответить «нет» его пылающей руке.

Держи неослабной рукою[45],

Высоко держи наш венец

Над темною бездной морскою,

Над ужасом слова «конец».

Венец сохранивший – у Бога

Не раб, а возлюбленный сын,

На подвиг твой призванных много,

Избранник один.

Каким безумием движенья[46]

Окрылена душа моя?

Встают ли райские виденья

Пред ней за Гранью бытия?

Иль ждут ее воспоминанья

О жизни в прахе и в пыли,

О темном жребии изгнания

Средь чуждых ей пустынь земли?

Или от них она стремится

В ужасной скорости своей

Туда сокрыться, где присниться

Уж ничего не может ей?

«Слава павшим, слава убиенным» —

На гробнице четкие слова

Осеняет миром неизменным

Кипарисов дымная листва.

Известково-палевые дали

Беспощадно выжженных полей

И лилово-белые эмали

Знойной бухты, полной кораблей,

Сочетавшись в гимне отдаленном,

Панихиду вечную поют:

«Слава павшим, слава побежденным».

Струны сердца отклики несут.

Мне сладко спать, но слаще умереть

Во дни позора и несчастья.

Не видеть, не желать, не думать, не жалеть —

Какое счастье!

Для этой ночи нет зари.

Так не буди меня —

Ах! Тише говори!

Как зрелый плод на землю упадает[48],

Огонь небес преобразив в зерно,

И гибелью паденья не считает,

Так умереть и мне, быть может, суждено.

Уже огонь последнего свершенья

Коснулся моего склоненного стебля,

И жаждет дух освобожденья,

И кличет сердце мать-земля.

В полярный круг заключена[49]

Душа, отпавшая от Бога.

Средь ледяных пустынь она,

И в Ночь, и в Смерть ее дорога.

Но кто посмеет ей сказать,

Что круг полярный не от Бога?

Быть может, гибель – благодать,

И Ночь и Смерть – ее дорога.

О, каким несчастным и преступным

Ты бываешь, сердце, полюбя,

И само становишься подкупным,

И судьба спешит предать тебя.

Но ясна в покое величавом,

Как луна над вьюгою степей,

Ты, чей свет – безумия отрава,

Ты, любовь, владычица скорбей.

И, когда развеяв все надежды,

Сердце в белом саване умрет,

Ты одна мои закроешь вежды,

Улыбаясь с высоты высот.

Птицей залетной из края чужого[50]

Лечу я в твоей стране.

Ты зовешь меня в храм. Но храма земного

Не нужно мне.

Медно-багряные тучи заката

Осенили мой путь багряным крылом.

Помяни усопшего брата

Во храме твоем.

Разве сердце наше знает,

Что находит, что теряет,

Где его Голгофский путь?

Кто его иссушит страстью,

Кто оденет царской властью,

Кто велит ему уснуть?

Нет написанных заветов,

Нет обещанных ответов,

Безглагольна неба твердь.

Мера жизни – лишь терпенье,

Мера смерти – воскресенье,

Сердца мера – только смерть.

Зачем говорить об уродстве жизни,

Когда мы и сами уроды?

Не братья ль нам гады, и черви, и слизни,

Не наша ль стихия – стоячие воды?

Так мало значат наши взлеты,

Бессильные взмахи бумажных крыл

Над черной зыбью и рябью болота,

Где спит непробудный творения ил!

Так мало значат наши дерзания,

И все обеты, и все слова,

Пока не угаснет в душе алкание

Того, чем болотная слизь жива.

Лестница моя шатается.

Один конец в небесах,

Другой конец упирается

В земную глину и прах.

Земля под ней зыбучая

Скользит и дрожит,

А вверху за тучею

Божий гром гремит.

Ангелы мои хранители,

Святые стрелы огня!

Не достойна я вашей обители,

Покиньте меня.

О, как мне странно, что я живу[51],

Что эти стены – мое жилье,

И всё, что есть – всё наяву,

И жизнь, и ты, и сердце мое.

О, как мне чужд докучливый стук

Его биений глухонемых,

Его слепых горячих мук.

О, как мой мир внемирно тих.

И нету слов, чтоб рассказать

О том, где я и что со мной,

И смерть ли это иль благодать,

Иль сон о жизни прожитой.

Я знаю ужас низвержения[52]

С недосягаемых высот.

Я знаю рабское смирение

Тех, кто в отчаяньи живет.

Я знаю сумрак безнадежности,

Всё затопившей впереди,

И сталь холодной неизбежности

В живой и трепетной груди.

И все слова, и все сказания

О том, как, жизнь утратив, жить.

Предел достигнув познавания,

Хочу не знать, хочу не быть.

Могильное упокоенье[53],

Курганы выжженных степей,

И пепел вечного забвенья,

И чернобыльник, и репей.

Душа не верит, что когда-то

Была здесь жизнь, цвела любовь,

И, лютой казнию объято,

Сгорало сердце вновь и вновь.

Такое мертвое, чужое

В стекле вагонного окна

Твое лицо глухонемое

Прошло, как бред чужого сна.