История рыцарства

Происхождение рыцарства. Европа в Х и XI столетиях

О происхождении рыцарства писали многие; одни относят его появление к эпохе первых крестовых походов, другие же к временам более отдаленным. Шатобриан объясняет, что оно возникло в начале VII столетия. Не приводя здесь рассуждений по этому предмету, мы представим вкратце состояние Европы в ту эпоху, когда рыцарство начало видимо оказывать свое благодетельное влияние. В это только время оно нас занимает и восхищает, теряя свой интерес потом: вместе с успехами просвещения, право сильного, которое одно только могло укрощать злоупотребления, сменилось восстановленным порядком и могущественным действием законной власти. Но прежде чем достигнуть этой эпохи, необходимо обозреть более трех веков варварства и мрака. «К счастью проходишь эту длинную и утомительную пустыню под прикрытием любезного и блестящего рыцарства. Это превосходное учреждение, это дивное усилие энтузиазма и добродетели, которое в наше время кажется только благородным безумством, было однако же во времена анархии дополнением к законам и защитой самых дорогих прав; оно было опорой вдов и сирот, прибежищем слабых, ужасом для разбойников; словом, оно было даром, который небо ниспослало на землю, чтобы удержать на ней в эти времена опустошений влияние добрых начал».

Вторжение варваров, в продолжение многих веков наводнявших Европу, поглотило в своих волнах все остатки римского просвещения. Законы, литература, искусство, памятники — все погибло в этом наводнении. Явился Карл Великий; гений его поставил плотину разрушающему потоку; но когда не стало его мощной руки, чтобы поддержать начатое им дело, поток с еще большей силой возобновил свое течение. «X век представляет ужасное соединение невежества, грубости и суеверия: науки буквально скрылись в монастыри, которые сделались их убежищем; монахи — только их хранители, но не истолкователи; искусства пали под безобразной формой нескольких готических сооружений; нравственное состояние общества в таком же жалком и отчаянном положении; всеобщая грубость нравов дошла до высшей степени; приятное обращение, изящный вкус, все связи и сношения, украшающие жизнь, как будто покинули общество».[1]

Новые варвары, известные под именем норманнов, покрывают своими бесчисленными ладьями все берега океана и проникают по течениям рек во внутренность земель, внося с собой повсюду грабеж, убийства и пожары. «Великая империя, основанная Карлом Великим, разлагается, и тогда же возникает громадная революция, преобразующая древний мир в мир феодальный. Герцоги, графы, виконты овладевают замками, городами, провинциями, вверенными их начальству. Личное рабство, исчезая мало-помалу, заменяется зависимостью крепостной. Так в недрах древней монархии возникает новая система, которая под именем феодализма образует иерархию верховных владельцев, вассалов и подвассалов, связывает с ними все классы, все личности, от монарха — высшего властителя — до крепостного земледельца».[2]

Во всей Европе действует одна причина, совершаются одни события: монарх только по имени глава религиозной и политической аристократии.

Вместе с феодализмом, этим союзом мелких деспотов, неравных между собой и имевших друг к другу разные обязанности и права, но пользовавшихся в своих собственных владениях, над своими непосредственными подданными, безусловным произволом, явились — ненависть, порождаемая неравенством состояний, опасности, возникающие от своеволия, опустошения, происходящие от ссор между соседями, — и потому все испытывало постоянное присутствие насилия.

«Бросим взгляд на Европу: она растерзана всеми этими кровавыми распрями. Что видно на этих землях? Поля кое-где лишь обработаны, долины и равнины затоплены, горы и холмы покрыты старым темным лесом; тут же воинственные жилища владельцев, с укрепленными зубчатыми башнями, и в соседстве с ними хижины рабов, прикованных к земле, возделывающих пашни своих господ. Замки почти всегда строились в местах, удобных для защиты: или на вершине горы, крутой и неприступный склон которой делал невозможным нападение, или возле потока, который, размывая глубокие пропасти, приготовил естественный ров для построенной на его берегах крепости. Издалека виднелись эти воинственные убежища, возвышаясь над самыми высокими местами; казалось, они хотели поработить всю природу».

Замки состояли обыкновенно из широких круглых или четырехугольных башен с зубчатыми платформами; иногда к башням приставлялись огромные камни, поддерживавшие бельведеры. Эти башни были особенным уделом дворянства, так что, желая выставить величие какого-нибудь дворянина, говорили: у него есть башня.[3]

Из башен замка, одна, меньшая по объему, возвышалась значительно над другими; слуховые окна были у нее на всех четырех сторонах. Эта башня, называвшаяся сторожевой, служила местом наблюдений. Здесь на двух брусьях висели набатные колокола, в которые били тревогу, завидев неприятеля в окрестностях, чтобы предупредить жителей о его приближении. При этом сигнале крестьяне оставляли работу и собирались в замок защищаться под начальством своего владельца. На сторожевой башне всегда был караульный. Он трубил в рог на утренней заре, чтобы собирались на работу; он же особенным криком подавал сигнал, когда в замке случались воровство или убийство. Крик этот повторялся каждым из вассалов, чем вовремя предупреждался побег виновного.

Крепкие башни замка соединялась между собой зубчатыми галереями или флигелями с разнообразными окнами, амбразуры которых показывали толщину стен и парапетов.

Окна были или круглые, или четырехугольные; им давали иногда форму глаз, ушей, трилистника; ставни делались из холста. Палисады, рвы, бойницы и амбразуры в стенах защищали вход в жилище феодального владельца. Потайные входы, бойницы, проходы, калитки, висячие на железных цепях перекладины, низкие подземные двери со скрытым в сыром глинистом грунте порогом, водоемы и мосты без перил, шум невидимых вод, глухо журчавших под мрачными сводами, — все внушало опасение в этих необычайных местах и оправдывало народные сказания соседних деревень. Комнаты в замках были дурно расположены: беспрерывно попадались мрачные комнатки, обширные покои с кроватями шириною сажени в полторы, плохо запиравшиеся большие залы, где паук свободно прятал свои легкие ткани, где летучая мышь летала вокруг столбов, подпиравших потолки; в пыльных углах галерей приученные собаки подстерегали мышей и крыс.

Камины были так громадны, что целые дубы сгорали в них зараз, в одну топку. Владелец, его семья, оруженосцы и все домочадцы могли свободно греться у камина, ставить шахматный стол, лиру, арфу, пяльцы и даже маленьких пажей, руки которых служили мотовилом прелестным кузинам (aux belles cousines). Иногда верх этих огромных очагов украшался копьями и алебардами; чаще же над ними были скульптурные изображения — рельефы и гербы хозяина жилища. Когда дурная погода не позволяла заседать во дворе замка, величайшая из зал, украшенная оружием и знаменами, обращалась в место суда и расправы. Владелец самовластно произносил свои приговоры, свои несвязные, сбивчивые, варварские постановления, создаваемые весьма часто по капризу и выгодам деспота, которые разнообразились, смотря по подсудности этих верховных владельцев, похитителей самого дорогого и священного из прав, права суда над имуществом и жизнью людей.

Охота была самым обыкновенным и почти единственным занятием владельцев в мирное время. Сопровождаемые своими ленниками и домашними служителями, они проводили в лесах по целым неделям, охотясь весь день, а ночью засыпая в палатках или шалашах.

С искусством и особенным старанием занимались они вынашиванием ловчих птиц, которых выучивали схватывать на лету добычу охотника. Они держали голубятника, дербничка,[4] орла и ястреба; но сокол по своему полету, своей смелости и той легкости, с которой он вынашивается, стал особенно дорог дворянству: в глазах дворянства право владеть им считалось особенным преимуществом. Не только на охоте, но и в гостях, в путешествиях, даже в церкви во время службы, владельцы и дамы носили эту любимую птицу, украшенную погремушками и кольцами. Рука, на которой сидел сокол, была обыкновенно в перчатке, вышитой бусами и каменьями.

Сокол был в таком почете, что дворянин или владелец, попавший в плен, не мог пожертвовать соколом для своего освобождения, а между тем закон дозволял ему выкупать свою свободу двумястами невольников. Похититель сокола наказывался наравне с убийцей раба, и владельцы до того дорожили исключительным правом охоты, что во времена варварских законов, ограждавших эту привилегию, в глазах их убить человека было преступлением более простительным, чем убить оленя или кабана.

Между тем молодые дочери владельца изучали свойства растений, годных к лечению болезней и в особенности ран, весьма обыкновенных в эти времена беспрерывных и неизбежных войн. Они собирались со своими матерями и прислужницами в особенном покое замка, вроде терема; стены терема зимой покрывались циновками и тростником, а летом украшались зеленью и цветами; там женщины занимались работами шерстью, забавляя себя песнями или рассказами о битвах и подвигах рыцарей.

Замки были окружены полями, предназначенными самой природой на плодородие; но вместо обработанных полей и хорошо устроенных дорог, здесь виднелись только болота и равнины, пересеченные кое-где насыпями, и леса с просеками, а по сторонам дороги — столбы, виселицы и другие орудия смерти и пытки.

При въезде в лес, при переправе через реку, на рубеже феодала, на краю пропасти, около каждого замка, путешественник, предоставленный самовластным приказаниям владельца, подвергался платежу самой высокой, самой причудливой и весьма грубо вымогаемой пошлины. Перевозившие дорогие товары на лошадях или в телегах вынуждены были брать конвои, платить за них страшно дорого, и между тем подвергались грабежу того же самого конвоя, который должен был бы их защищать; часто по приказанию владельца, товары эти переносились в его вертеп.

«Посреди этих печальных памятников тирании и грустного рабства, появлялись трогательные символы евангельской религии, которая осушила столько слез, облегчила стольким бремя и утешила стольких в несчастье. Крест Спасителя воздвигался на распутье несчастными рабами. После той страшной картины, которую представляла опустошенная Европа, радуешься, взирая на этих несчастных: под гнетом бедствий они прибегали к священному знамени и иногда около дерева спасения находили убежище, недоступное тиранству владельца».[5]

Описав сельский быт таким, каким он был со времени пресечения династии Меровингов до воцарения Людовика Святого, мы перейдем к городам.

Вельможи жили почти всегда в своих укрепленных замках, а двор пребывал часть года в увеселительных дворцах, любимых государями, так что только два класса — священнослужители и ремесленники — населяли города.

Эти города, окруженные более или менее крепкими оградами и построенные или на вершине гор, или на берегу рек, состояли из узких улиц, неправильных, темных, лишенных свежего воздуха и солнечного света. Вдоль этих смрадных улиц, почти всегда не мощеных, нечистых и запруженных, посреди которых слонялись многочисленные стада свиней, тянулись в беспорядке грубые мазанки; площади обстраивались балаганами ярмарочных торговцев.

Почти всегда ремесленники одного ремесла и купцы, торговавшие однородным товаром, жили на одних и тех же улицах. Купцы или ремесленники, вступая в товарищества, находили в союзе защиту против притеснений. Чтобы придать такой гарантии больше могущества, они принимали характер религиозный, составляя из своего товарищества богоугодное братство, которое имело свой устав, свою хоругвь и своего покровителя. На эти товарищества и братства надо смотреть, как на зачатки общин и гражданства.

При отсутствии полицейского управления на отдаленных улицах случались такие же разбои, как и по дорогам в уединенных лесах. Вот почему жители должны были подчиняться двум, по-видимому, противоположным постановления. Они обязаны были в известный час выходить из дома не иначе, как с зажженными смоляными факелами, и в известный же час, смотря по времени года, после удара колокола, гасить огонь в домах. Запирая двери, жители тушили свои очаги и выходили из дома только по необходимости. На улицах в дождливое время бывала такая грязь, что по ним можно было только ездить верхом или ходить на ходулях. Сырость была так велика, что ржавчина покрывала железо на дверях и окнах. Смрадные испарения порождали и распространяли страшные болезни, известные под именем повальных, преимущественно проказу, самую страшную из всех, от которой зараженный умирал два раза. В самом деле, прокаженный объявлялся умершим, лишался права на наследство, брак его расторгался, справляли его похороны и, прежде чем он умирал действительно, его заточали в отдаленный квартал, где никто не мог иметь с ним сношений.

Это короткое описание дает понятие, что такое были Франция и остальная Европа в X, XI и XII веках. «Франция, говорит Шатобриан, была тогда федеративная аристократическая республика, признававшая над собой бессильного главу. Эта аристократия была без народа, всюду было только рабство, граждане еще не родились, работники и купцы принадлежали монастырским и господским мастерским, средние собственники еще не появились, так что эта монархия (аристократия по праву и имени) на самом деле была демократией, потому что все члены этого общества были равны, или думали, что они равны. Трудно себе представить, говорит тот же автор, какую гордость внушало феодальное правление: самый ничтожный владелец считал себя равным королю. Аристократия была притеснителем общей свободы и врагом королевской власти».

Сколько несправедливости, насилия, жестокости производилось безнаказанно человеком сильным и честолюбивым против беспомощного! Беда семейству, утратившему своего главу, если сыновья не достигли еще возможности защищать мать, сестер и самих себя. Часто тогда враг семейства, и обыкновенно честолюбивый и злой сосед, не встречая препон своей ненависти и мстительности, отнимал у вдов и сирот отцовское наследие. Счастливы были они, когда сами не попадали в руки своего грабителя и когда находили убежище и заступничество у другого владельца, родственника или союзника. Тогда-то воин, тронутый их несчастьем, возмущенный несправедливостью, жертвами которой они были, клялся отомстить за них, а настойчивость и мужество побуждали его исполнить клятву. Благородное самопожертвование возбуждало благодарность и удивление всех, преимущественно женщин, нуждавшихся, по своей слабости, в покровителе могучем и мужественном. Пример, похвалы прекрасного пола мужеству, желание отличиться блистательными подвигами воспламеняли сердца молодых дворян, и они с нетерпением ожидали того возраста, когда им дозволялось опоясаться мечом, сразиться копьем, словом обратиться в рыцаря. Таким образом феодализм вызывал личную храбрость, а опасности, среди которых жили в то время люди, требовали энергии и характера. Тогда оружие было в игрушку, турниры — препровождением времени, война ремеслом, а общество — настоящим полем битвы.

Если рассматривать рыцарство как обряд, по которому молодые люди, назначенные к военной службе, получали право носить оружие, то придется отнести его к эпохе Карла Великого и даже гораздо ранее. Этот государь, вызвал своего сына, Людовика Добродушного, из Аквитании, торжественно препоясал его мечом и дал ему воинское вооружение. Таких примеров было много во времена Меровингов. Можно бы даже проследить начала рыцарства и в германских гелейтах. Но если рассматривать это учреждение, как звание, которое занимало первое место в военном сословии и которое давалось посредством инвеституры, сопровождавшейся некоторыми религиозными и военными обрядами и торжественной клятвой, то в этом смысле оно возникло не ранее XI века. Только тогда французское правительство вышло из хаоса, в который погрузили его как волнения, последовавшие за пресечением Карловингов, так и беспорядки, причиненные набегами норманнов. Чем сильнее зло во времена политического перелома и анархии, тем оно продолжительнее, и тем более возвращение к порядку становится всеобщей потребностью. По этому ко всему, что только может способствовать удовлетворению этой потребности, привязываются страстно и восторженно. Благодарность и энтузиазм воодушевляли великодушных воинов, вооружавшихся для восстановления столь желанного порядка и для наказания разбоя некоторых злых владельцев.

Религия, видя в рыцарях защитников веры, опору слабого и бедного, смотрела с тех пор на рыцарство, как на священное воинство, достойное благодати небесной. С тех пор католическая церковь придала больше величия и важности этому героическому учреждению, освящая прием в рыцари своей пышною обрядностью. Рыцари, со своей стороны, при мысли о священном характере, в который их облекали, удвоили ревность и мужество, а народ возымел к ним больше уважения. Государи ежедневно учились более ценить людей с неизменным величием души; и благодарность, и политика требовали от них чествования такого ордена, который был и оружием, и защитой, и украшением трона.

Вот как рыцарство достигло той степени славы, которой домогались даже короли, славы скоро возросшей до чудесного. Она настала в то время, когда отважный путь крестоносцев усилил степень энергии и всех рыцарских доблестей и открыл новое поприще для удальцов.

Рыцарство распространяет вокруг себя волшебную прелесть, которая занимает, привязывает и обольщает; с ним забывается отсутствие искусств и литературы; можно сказать, это луч просвещения, который пробивается и блещет среди мрака варварства. Трубадуры идут с ним рядом, ибо во все времена и у всех народов подвиги и поэзия были неразлучны; их наивная и простая муза поет удальство, честь и любезность; она славит умирающих и вдохновляет живущих.

Обозрев первые века средней истории, неожиданно и как бы волшебством приходишь к той достопамятной эпохе, когда начинают развиваться все добрые свойства и когда рождается эта любезная обходительность, которая едва сохраняется между нами, несмотря на нашу образованность.

Уже одно описание вежливости, мужества и великодушия этих удальцов, употреблявших оружие только на защиту угнетенных и на успокоение общества, ставит в наших глазах рыцарство в число лучших человеческих учреждений. Оно тем более заслуживает внимания, что проникло в самую сущность общественных отношений.[6]

Женщины были в большем или меньшем рабстве у всех народов Востока и Африки. Законодательства Греции и даже Рима оставили много примеров этого рабства, и унижения, из которого женщины вышли в Римской империи только с введением христианства, указавшего человеку его настоящее достоинство и обратившего жену из рабы в подругу. Столь великое преобразование с большей или меньшей быстротой обнаружилось в разных краях Европы. Особенно же обозначилось это у потомков галлов, германцев и северных народов, которые смотрели на женщину, как на существо, наделенное даром пророчества и нравственной силой, как на создание высшее, чем мужчина. Все думы, все сердечные движения рыцарства связаны с этими верованиями, и от этого союза родилась великодушная любовь и верность, очищенная религией и нисколько не похожая на грубую страсть. Как только рыцарь избрал себе особу, которой со временем надлежало быть его подругой, он старался заслужить ее уважение своими подвигами и доблестями. Желание ей понравиться было новым возбуждающим средством, удваивавшим его храбрость и заставлявшим его презирать величайшие опасности. Но храня ненарушимую верность к даме своего сердца (la damme de ses pensees), он обязан был почтением и покровительством ко всем прочим особам слабого и столь часто угнетаемого пола. Если бы не рыцари, готовые всегда вооружаться на защиту женщин, то они не были бы в силах удержать за собой свои имущества и не имея возможности защищать свою оскорбляемую невинность, слишком часто лишались бы собственности и подвергались бы клевете. Одна из основных статей рыцарского устава состояла в том, чтобы не злословить на женщин и не дозволять этого никому в своем присутствии.

Итак Бог, честь и женщина стали девизом всех рыцарей, достойных защитников отечества. Эти магические слова сияют на их роскошных и воинственных празднествах, в их воинских играх, в торжественных собраниях удальцов и красавиц, в их вымышленных сражениях, в великолепных турнирах, которые размножались и на которых честность приобретало такое значение, храбрость — столько рукоплесканий, вежливость — столько лавров, нелицемерная любовь — столько милых вознаграждений — шарфов и эмблем.

Рыцарству же обязаны мы сохранением вассальской верности и простоты, которые красили человека в то время, когда одно слово считалось ненарушимым залогом в важнейших договорах. Из всех преступлений самыми гнусными считал рыцарь ложь и вероломство; они заклеймены его презрением и позором.

Блестящие подвиги заслужили рыцарям почетные отличия. Им давали разные титулы: don, sire, messire, monseigneur; они могли восседать за одним столом с королями; они одни имели право носить копья, броню, золоченные шпоры, двойные кольчуги, золото, шлемы, горностаевые и беличьи меха, бархат, красное сукно; они ставили флюгера на своих башнях. По вооружению рыцаря узнавали издали. Ограды ристалищ, мосты замков опускались пред ним. Везде ему был любезный, услужливый, почтительный прием, на который он отвечал ласково, скромно, вежливо.

Вежливость и обходительность, назначение которых смягчать суровость ратника, особенно предписывались рыцарским уставом и лежали в основе воспитания молодежи, жаждавшей рыцарского звания.

Загрузка...