История Смотрителя Маяка и одного мира

Глава 1

1.1 Realiora¹

1.1.1 Ab intestato²

В тот день Унимо Ум-Тенебри впервые почувствовал себя самым одиноким человеком на свете. И впал в такое сильное отчаяние, словно все свои четырнадцать лет только и ждал подходящего повода. Хотя если оценивать произошедшее с Унимо по меркам Шестистороннего Королевства, даже взятого вместе с Шельетскими холмами Дальней стороны, то наверняка почти каждый подданный согласился бы, что отчаяние было вполне обоснованным.

Так или иначе, в тот день повод этот лежал, свернувшись ядовитой змеёй, в кармане тёмно-зелёной мягкой куртки с капюшоном и узором из настоящих серебряных колец, которую Унимо надел, отправляясь в гости к своему приятелю – шейлиру³ Майти Ор-Корвули, а потом много раз проклинал за её притягивающую лишние взгляды вызывающую роскошь. Семья Майти владела (точнее, как говорили со свойственной жителям Шестистороннего дипломатичностью – «управляла») одной шестой всей земли в окрестностях столицы, а их особняк славился своими садами, гостеприимством и ежедневными праздниками. Как раз во время вечерней игры «в пиратов», когда по дорожкам сада расставили фонари и гости, разделившись на команды «кораблей» и уткнувшись в карты, искали тщательно спрятанное «сокровище» в виде бутылки старого вишнёвого вина из погребов не менее старого деда Ор-Корвули, кто-то негромко окликнул Унимо из-за высокой изгороди:

– Лори⁴ Ум-Тенебри, у меня для вас письмо, от отца. Могу я просить вас выйти ко мне?

Унимо остановился, узнав голос Скрима, секретаря отца, и почувствовал лёгкий холодок беспокойства, которое, впрочем, перебивалось раздражением из-за того, что кто-то прервал его любимую игру, тем более что он почти уже напал на след сокровища. «Я занят, подождите немного», – кинул он через изгородь, не прекращая игру. Выследив сокровище и великодушно подарив его команде проигравших, Унимо незаметно проскользнул мимо взбудораженной игрой толпы гостей, вышел за ворота сада и огляделся. Скрим с унылым видом сидел под изгородью и задумчиво перебирал свою походную сумку с перьями и чернилами. Услышав шаги, он резко поднялся, так что перья рассыпались по влажной от вечерней росы траве. Чувствуя неловкость оттого, что заставил себя ждать, Унимо стал помогать собирать рассыпанные инструменты. В какой-то момент их взгляды встретились над руками, занятыми сбором перьев, и часы в солнечном сплетении Унимо начали громко отсчитывать секунды: во взгляде Скрима, на самом дне его тёмно-серых, как речные камни, глаз рыбьей чешуёй мелькнула жалость.

Действительно, это было письмо от отца, запечатанное фамильной печатью, подписанное знакомым не очень ровным почерком. «Моему любимому сыну» – значилось на конверте. Унимо невольно усмехнулся: выбирать любимого сына его отцу не приходилось, так как Унимо был, насколько он знал, единственным ребёнком отца и наследником рода Ум-Тенебри. Не то что, например, в семье Ор-Корвули, где было семь или восемь детей, половина которых переехали в особняк из городского приюта, – даже Майти, кажется, сбился со счёта после третьего брата.

Не обращая внимания на Скрима, отступившего на несколько шагов назад и замершего в ожидании, Унимо преувеличенно медленно разорвал конверт и стал читать послание отца, которое не могло подождать часа дороги от особняка Ор-Корвули до дома.

Письмо это Унимо сначала хранил, а потом сжёг в приступе гнева, но оно всё равно отпечаталось в его памяти навсегда, оставалось ярким и чётким, как будто огонь, вместо того чтобы поглотить эти слова, выжег их изнутри на веках младшего Ум-Тенебри, так что в любое время дня и ночи он мог бы повторить его слово в слово.

«Дорогой мой сын!

Вот и настало время сказать тебе что-то на самом деле важное. То, что ты слышал от меня уже не раз, но никогда не воспринимал всерьёз: мне стало нестерпимо скучно, и я ухожу. Знаешь ли, местная жизнь, которая тебя пока так привлекает, не оставляет выбора людям вроде меня, поэтому рано или поздно мы уходим. Я честно терпел всё это время, чтобы у тебя было то, что называют «счастливым детством». Не подумай, что я напрашиваюсь на благодарность – вовсе нет, с тех самых пор как нас бросила твоя мать, я знал, что вырастить тебя – моя почётная обязанность. Почётная и даже иногда приятная, но обязанность. Не мне решать, хорошо или плохо я с ней справился, – а впрочем, в таких делах я всегда полагался на судьбу, так что даже этой ответственности не хочу оставлять на дне своей походной сумки, собираясь в далёкий путь.

Скорее всего, мы с тобой больше не увидимся, хотя наверняка говорить не берусь. Всё возможно – запомни это как одно из немногих наставлений твоего непутёвого отца. Если мы когда-нибудь встретимся на одной дороге, обещаю, я не буду переходить на другую сторону и делать вид, что не знаю тебя, и не важно, с чем ты подойдёшь ко мне, с распростёртыми объятиями или с глазами, горящими жаждой мести. Но, ещё раз повторю, я не считаю нашу будущую встречу вероятной. Так что привыкай жить без меня. Это будет совсем несложно, поверь.

Хотя, конечно, даже теперь ты ещё не вполне взрослый, чтобы воспринять моё письмо спокойно и вдумчиво. Зная тебя, могу предположить, что ты успел уже нахмуриться, а к этому месту у тебя на глазах и вовсе выступили слёзы. Так вот, смахни их и читай дальше – я постараюсь рассказать тебе то, что считаю полезным знать.

Чтобы отвлечь тебя от грустных мыслей, я придумал кое-что и очень надеюсь, что ты оценишь: я составил предварительное завещание на случай внезапного исчезновения, по которому наш дом и всё имущество Ум-Тенебри в пределах Шестистороннего Королевства направляется на благие цели. Так, наш дом станет новым приютом для городских сирот: старый приют на окраине стал уже довольно тесным и быстро разваливается. Имущество, которое направляется на благие цели, не обременяется обязательной долей наследования, это совершенно точно, так что советую тебе не тратить время в Зале Правил и Следствий, а принять как данность, что к тому моменту, когда я допишу это письмо, у тебя уже не будет ничего, кроме того, что на тебе надето. Ты должен насладиться этим ощущением и почувствовать свободу, которую я тебе подарил на прощание. Это очень ценный подарок, береги его. Думаю также, ты согласишься со мной, что вполне справедливо поделиться с другими тем, чем ты пользовался все свои четырнадцать лет. В любом случае, даже если моего воспитания оказалось недостаточно, чтобы ты этим восхитился, тебе придётся признать как факт: от рода Ум-Тенебри у тебя осталось только имя. Не думаю, что тебе стоит пытаться использовать его и троюродное родство с королевской семьёй – хотя, конечно, ты можешь попытаться сдаться на милость богатым дальним родственникам. Но я всё-таки надеюсь, что ты не станешь так делать, сынок. Однако теперь решать, куда идти и что делать, предстоит только тебе. Надеюсь, что это не станет для тебя непосильным бременем и ты сделаешь правильный выбор. Да что там, он в любом случае будет правильным, и уж точно лучше, чем тот, что ожидал тебя без этого письма.

Если все те ужасные вещи, которые я написал, ещё оставляют мне возможность дать тебе несколько бесполезных отцовских советов, то я ей воспользуюсь. Старайся учиться чему-нибудь, пока ты молод (потом тоже можно, но будет сложнее). Чему-нибудь, что кажется тебе важным, занятным или красивым. Даже если ты не будешь заниматься этим всю жизнь, знания останутся с тобой и позволят, в случае необходимости, отказаться от того, что ты знаешь, чтобы увидеть новое.

Если когда-нибудь полюбишь кого-нибудь, будь очень внимательным к себе. Не давай обещаний, забудь слово «навсегда». Будь искренним и великодушным к миру, что бы ни случилось. А если кто-то полюбит тебя – будь благодарным миру, но честным с собой. Впрочем, надеюсь, тебе хватит благоразумия не влюбляться слишком сильно, а то, что у тебя не будет за плечами тяжести наследства Ум-Тенебри, даст тебе шанс встретить своего человека, а не довольствоваться решением чужой хитрости и расчётливости. Любовь, которая может стать важной, тоже существует, но она такая редкость, что не стоит всерьёз об этом думать. Если судьба решит наказать тебя настоящей любовью, ты сразу поймёшь это и тебе придётся приложить все силы, чтобы просто выжить. Но, надеюсь, если такое и произойдёт с тобой, то не в ближайшие лет десять.

Кстати, я тебе никогда не говорил этого, но, наверное, важно, чтобы ты знал: я любил твою мать, и люблю, несмотря на то, что она нас бросила. И каждый раз, когда я видел твои серые глаза с чёрными точками, как будто нагретые солнцем камни в брызгах свежих чернил, я вспоминал её и в моей душе не было ненависти или обиды – только радость от того, что моему сыну достались самые прекрасные на свете глаза. Глупо так говорить, да и все так говорят, я знаю, но когда-нибудь ты поймёшь, что по-другому она не могла поступить. Она тоже любила нас с тобой, по-своему. Уж ты мне поверь, это одна из тех немногих вещей, которые я могу тебе гарантировать – из-за которой, возможно, мы и не стали идеальной семьёй. Но что есть, то есть, мы все друг друга стоим, и ты сможешь вскоре в этом убедиться.

Впрочем, я отвлёкся. Ещё советую тебе путешествовать, пока ты не найдёшь места, где тебе нужно будет задержаться, где ты каждое утро будешь просыпаться с лёгким удивлением и завистью к самому себе. Нет, вовсе не значит, что это место будет приятным и спокойным, скорее всего, наоборот, оно сначала покажется тебе мрачным и неприветливым, но – не зря ведь у тебя её глаза – я уверен, что ты сможешь разглядеть его, где бы оно ни было.

Если ты встретишь то, что будет казаться тебе невозможным, то прислушайся к себе и если услышишь, как твоё сердце с готовностью замирает, словно лодка перед порогом горной реки, – без раздумий бросайся в воду. Научись доверять своему голосу, но только тогда, когда этот голос действительно принадлежит тебе, а не тому, кто внутри тебя постоянно наблюдает, в надежде получше приспособиться к этому миру, запоминает чужие слова и советы вроде моих. Его слушай только в неважных вещах – надеюсь, со временем всё больше из того, что тебя окружает, перейдёт в этот разряд, освободив место для того, что ты действительно захочешь оставить себе.

Будь великодушен и милосерден, как настоящий Ум-Тенебри, даже в безвыходной ситуации. Признавая глупость фамильной гордости, я всё-таки не могу припомнить ни одного нашего предка, который был бы мелочным, злопамятным, расчётливым или жадным. Все, какие угодно пороки, только не эти.

Но пора завершать письмо. Слишком долгие наставления всегда становятся своей противоположностью. И тебе, и мне пора уже отправляться в путь. Цени, что у тебя есть отличный шанс совершить много ошибок – уверен, ты не преминешь им воспользоваться.

И знай, что я люблю тебя всем сердцем, сын. Даже если я не делаю этого так, как тебе бы хотелось. Мне, правда, очень жаль, что я не могу сказать тебе: «Что бы ни случилось, ты всегда можешь вернуться домой». Нет, ты не можешь, но у тебя есть целый мир, который – снова просто поверь мне – стоит намного большего, чем ты ожидаешь.

Астиан Ум-Тенебри, твой отец».

Унимо перечитал письмо ещё несколько раз, напрягая глаза в загустевших сумерках. Затем аккуратно сложил и сунул в карман куртки. Потом снова достал, развернул, пробежал взглядом – и положил обратно.

И тогда он впервые почувствовал это – то, как плавно и неодолимо мир уходит из-под ног, как падаешь в темноту, открываешь глаза, потом ещё раз, в ужасе, и ещё, и ещё – а потом замираешь на долю мгновения, чувствуя всем телом, что воздух вокруг разрежается, начинаешь задыхаться, а потом как будто выныриваешь – и видишь перед собой всё с кристальной чёткостью. Это уже много позже Унимо смог выделить эти этапы, но тогда, в первый раз, он почувствовал всё это вместе, будто скомканное в один большой шар весенней грязи, который сорвался с горы и со свистом прокатился по отставному наследнику Ум-Тенебри. Тогда ему показалось, что он почувствовал злость, жгучую ненависть к отцу, но, как ни странно, оставалось ощущение, что это было во многом всего лишь то, что он должен был почувствовать, то, что он думал, что должен почувствовать, – и одновременно дикий страх, реальный, как приставленный к горлу нож, страх, который не могут вызвать просто безрадостные картины будущего, возникающие в лишённом опоры воображении.

Он беспокойно оглянулся и вздрогнул, наткнувшись взглядом на Скрима, всё ещё неподвижно стоящего в стороне. Унимо удивился, как он не замечал раньше, какой устрашающий вид у секретаря отца. Как он мог считать его безобидным добряком? Теперь Унимо ясно видел, что перед ним чудовище. Такая перемена была тем более странной, что во внешности отцовского секретаря, кто бы он ни был, не поменялось ничего: те же прямые светлые волосы, вытянутое лицо, внимательные голубые глаза, тонкая линия губ… впрочем, да, на губах обозначилась лёгкая усмешка.

– Похоже, у вас проблемы, лори Ум-Тенебри? – произнёс Скрим скорее утвердительно, и его тон, как всегда, безукоризненно вежливый, показался Унимо весьма презрительным.

– Это не ваше дело! – воскликнул он.

Раньше у них никогда не было неприязни, Скрим даже учил Унимо письму и языкам, когда не был занят поручениями отца. Трудно было описать, что произошло, но Унимо знал точно: теперь перед ним совсем другой человек. Возможно, даже оборотень или наёмный убийца – эти нелепые мысли пронеслись в голове Нимо, оставив за собой неприятную мелкую дрожь.

– Вам не стоит меня бояться, я слишком многим обязан вашем отцу, – равнодушно заметил Скрим, смотря себе под ноги, – но на будущее я посоветовал бы вам быть более вежливым в той ситуации, в которой вы оказались. Вы в большой опасности, и это никак не связано с письмом вашего отца.

Унимо ничего не ответил, только продолжал молча смотреть на нескладную фигуру секретаря, которая раньше казалась ему смешной, а теперь будто излучала пугающую необъяснимую силу.

Не дождавшись ответа, Скрим продолжил:

– Вообще-то, сейчас следовало бы присмотреть за вами, но у меня нет на это ни времени, ни желания. Поэтому в течение ближайшего дня советую вам спрятаться подальше в лес и переждать. Если на это не хватит ума, то как можно меньше встречаться с людьми и как-то замаскировать этот невыносимо удивлённый вид, который выдаёт вас даже больше, чем куртка, украшенная серебром, которую я советовал бы хотя бы вывернуть наизнанку, – тут Скрим утвердил своё короткое наставление усмешкой и с интересом посмотрел на Унимо.

Младший Ум-Тенебри снова ничего не ответил, хотя в горле у него застряли слова возмущения вперемежку с вопросами об отце.

Кивнув – больше сам себе, чем собеседнику, – Скрим развернулся и быстро зашагал в сторону города. Когда печальный вестник скрылся из вида, Унимо прошёл несколько шагов по дороге, но быстро скатился в придорожную канаву, насколько это возможно было сделать бесшумно; ему казалось, что из-за каждого куста за ним наблюдает кто-то, похожий на Скрима. У него было такое ощущение, что его тошнит – он припал к земле и скорчился в судорожных, выворачивающих наизнанку рыданиях…

Когда Унимо поднялся, было уже совсем темно. Он выбрался, цепляясь пальцами за комья земли и глины на дорожной насыпи – и это показалось ему восхождением на маленькую гору. Тяжело дыша, Унимо оглянулся, но не увидел ничего. Точнее будет сказать, увидел ничего.

Он не первый раз оказывался ночью за городом: часто специально задерживался у Майти допоздна, чтобы пройти домой по дороге, которая в свете луны и звёзд казалась покрытой тонким слоем серебра, вдыхая свежий, пахнущий далёкими кострами пастухов и холодными ночными озёрами воздух, слушая всплески больших рыб и любуясь перемигиванием светлячков.

Унимо не сразу, но понял, в чём дело: не было ни луны, ни звёзд, ни даже светлячков. Напрасно он запрокидывал голову и кружился, рискуя тут же упасть от головокружения: ни луны, ни звёзд, ни ночных облаков, которые могли бы их скрывать, не было. Как не было никаких звуков, никаких проявлений жизни, кроме громкой и тяжёлой, словно кузнечный молот, работы его сердца. Унимо даже приложил руку к груди, надеясь успокоить его бешеное биение, – всё напрасно. Казалось, будто тяжёлая повозка потеряла управление на горной тропе и с грохотом неслась вниз, задевая по пути камни и вырывая с корнем низкие горные кустарники, чтобы неминуемо разбиться внизу, в ущелье.

Поскольку плоская поверхность под ногами была единственным, что ему осталось привычного, он пошёл по ней, наугад выбрав направление и надеясь, что идёт в сторону города. Впрочем, теперь было совершенно всё равно, куда направляться: в столицу его вели только невидимые нити воспоминаний, которые следовало разорвать как можно скорее.

Каждый шаг по тёмной дороге давался с трудом, как будто Унимо шёл по дну неподвижного озера и столп холодной воды давил на него, стремясь раздавить в мелкий речной песок и развеять по дну. Ум-Тенебри медленно и долго шёл и думал о том, что за почти пятнадцать лет так и не научился ничему важному или хотя бы полезному. У него не было тех изысканных знаний, которые для немногих избранных составляют радость человеческого бытия: он не разбирался ни в поэзии, ни в музыке, не знал древних языков и науки звёзд, науки рождения и превращения веществ, как не знал и многого другого. Так, читал урывками отовсюду – то, что его вдруг заинтересовывало, но через дигет⁵ или два уже забывал о своём увлечении. Не имел он также и полезных людям занятий, которые могли бы помочь ему прожить без отцовского наследства и заслужить своё место в городе: он не знал ни искусства врачевания, ни кузнечного дела, ни каменного, ни пекарского, ни счетоводного, ни охранного… он не знал ничего, рассчитывая всю жизнь прожить на наследство Ум-Тенебри, когда-нибудь потом найти какую-нибудь подходящую должность, или пойти учиться, или путешествовать, или ещё что-нибудь придумать. От ясной картины своего недавнего будущего Унимо стало ещё хуже: если бы он и так не брёл в полной темноте, то наверняка бы заметил, что у него потемнело в глазах. Он видел себя таким ничтожным – очевидно, и мир перестал замечать его, не желая тратить на него драгоценный свет звёзд. Унимо вдруг почувствовал, что темнота никогда не закончится, что жизнь его закончена и он только по ужасной ошибке остался в этой непонятной пустоте, в которой каждый шаг приближает его к безумию. Но он всё равно упрямо шёл, по дороге, которая никуда не вела, такой одинокий и ненужный даже самой смерти…

Вспоминая ту ночь, Унимо никогда потом не мог точно сказать, сколько времени он шёл: время, казалось, тоже забыло о нём и ощутимо растягивалось, словно нити горячей сахарной патоки, превращая настоящее в нескончаемую пытку. В какой-то момент младший Ум-Тенебри решил сдаться, лечь прямо на пыльную дорогу и уснуть. Тогда единственная его надежда была на то, что он заснёт и никогда больше не проснётся, – потом он с удивлением вспоминал, какой светлой и притягательной казалась такая возможность. Скорее всего, ничего бы не произошло, если бы Унимо остановился, но он всерьёз боролся с этим искушением: ещё упрямее брёл вперёд, ещё чаще смотрел на небо в ожидании хотя бы одной звезды – и всё чаще спотыкался. В конце концов он спотыкался уже на каждом шагу, каждый раз – как маленькое прерванное падение, и снова, и опять. Унимо всерьёз разозлился на себя: «Ну хоть что-нибудь ты можешь сделать? Жалкий ты тип, ну хоть что-нибудь?!»

Бормоча как сумасшедший, Унимо вдруг увидел – как награду или наказание за своё упрямство – неяркий тёплый свет вдалеке. В любом случае нельзя было не идти на свет, совершенно невозможно: тогда Унимо до последней капли понял, как себя чувствуют мотыльки, фанатично летящие ночью на свет садовых фонарей.

Подойдя ближе, он разглядел, что это был свет костра, вокруг которого, судя по теням, сидели люди. За эти вечер и ночь Унимо потратил столько страха, что ничего не осталось, чтобы запретить ему приближаться к огню. Разбойники в Шестистороннем давно были редкостью, особенно в окрестностях столицы, а эти люди могли быть кем угодно: рыбаками, пастухами, компанией молодых горожан, выехавших на ночной пикник, заговорщиками. Унимо было всё равно – он решительно свернул с дороги, сбежал с насыпи и направился к костру. Стали слышны негромкие звуки флейты: вокруг костра сидели несколько человек, не больше десяти, и все они молча слушали флейтиста, белые, раскрашенные отблесками костра глаза которого выдавали слепого.

Унимо подошёл совсем близко, но никто не обратил на него внимания. Тогда он сел рядом с ближайшим человеком и огляделся. Соседкой Унимо в этом концертном зале под открытым небом оказалась женщина; огонь выхватывал из темноты её бледное лицо, крепко сжатые губы и широко распахнутые зелёные глаза. Она не отрываясь смотрела на флейтиста, отгороженного от неё костром, поэтому в глазах её плескались тёплые отсветы, а зрачки сжались до чёрных точек. Других зрителей Унимо не удалось разглядеть, и он попытался сосредоточиться на музыке. Флейтист играл хорошо: это можно было понять по тому, как не похоже на флейту было звучание этой волшебной мелодии. Казалось, как будто ему кто-то подыгрывает – но нет, все остальные были только слушателями. Даже ночные птицы с их тонкими скрипучими стонами-жалобами не были слышны. Даже рыбы, казалось, залегли на дно, чтобы всплеском не нарушить лёгкое течение музыки.

В тот самый момент, когда Унимо уже поддался этой волшебной атмосфере, создаваемой флейтой, костром и отступившей темнотой, почувствовал близость уютного сонного забытья и радость от своего волшебного освобождения, флейтист вдруг вскочил и бросил флейту в костёр, который радостно подхватил её и сгрыз, как пёс брошенную кость. Тут же, как будто сломалась главная деталь механизма, все вокруг посыпались, словно фигурки из картона от ветра. Унимо едва успел увидеть, как женщину рядом с ним бросило в костёр, словно она была тростниковой флейтой, как она невозможно медленно выбиралась из костра, так что даже Унимо успел броситься ей на помощь. Но женщина посмотрела на него таким злым взглядом, что он отпрянул от неё как от огня, который, впрочем, к тому времени уже едва тлел.

– Как ты смеешь мне мешать! – угрожающе прошипел слепой флейтист, шагнув через угли прямо к женщине, и его голос звучал таким чудовищным диссонансом, почти малой секундой, к ещё звенящему в воздухе голосу убитой флейты, что слушать его было физически невыносимо.

– Я хотела защитить его. Он здесь по ошибке, ты ведь видишь, – с трудом поднявшись и машинально вытирая перемазанные золой пальцы о чёрное платье, сказала она.

– Возможно, как и ты? – скривил губы флейтист.

Женщина полностью выпрямилась, и теперь было видно, как дрожат её плечи, руки, как вздрагивает подбородок. Дрожал и её голос, когда она ответила с вызовом:

– Возможно. Только это не тебе решать.

– Конечно, – неожиданно спокойно отозвался флейтист, – конечно, не мне, а ему. Ему решать. Только ошибки здесь – единственное, что невозможно, ты ведь знаешь это лучше других.

С этими словами он повернулся и зашагал в темноту. Его понурые плечи и безжизненно повисшая голова выражали, казалось, такую безысходность, что Унимо невольно пожалел этого вспыльчивого маэстро. Но едва он успел это ощутить, как его лицо обдало жаром от внезапно взвившегося столпа горящего воздуха, заставив его отпрянуть. Столп стремительно рос вверх и в стороны, победно потрескивая, окружая Унимо и женщину в чёрном стеной жадно шипящего огня. Унимо одёрнул руку, когда в неё попала шипящая искра. Взгляд женщины беспомощно метался по кольцу огня – она крутилась на месте, очевидно, пытаясь загородить собой Унимо, но ничего не получалось, потому что огонь был повсюду. Густой дым уже пробрался в лёгкие, от жара Ум-Тенебри закрыл глаза в ожидании неизбежного, чувствуя приятно прохладную ткань платья. Когда огонь стал уже лизать ботинки Унимо, как будто какая-то сила вздёрнула его вверх, всё выше и выше, – он открыл глаза и поразился, как высоко поднимался туннель из огня – казалось, до самых звёзд, которые теперь сияли привычной и такой непередаваемо возвышенной световой музыкой. Унимо чувствовал, как ветер развевает его волосы, но не мог понять, что с ним происходит. Рядом с собой он видел чёрного стрижа, отчаянно летящего к выходу из этой ловушки. Затем огненное кольцо стало бледнеть и распадаться – и где-то уже у самых-самых звёзд Унимо почувствовал, как жар отступает, оставшись ни с чем, а чёрный стриж рядом как будто ныряет, с наслаждением купаясь в холодном высоком воздухе.

И тут Унимо наконец потерял сознание, ничуть не заботясь о том, на какой необыкновенной высоте над землёй он находится.

1.1.2. Heu quam est timendus qui mori tutus putat⁶

Морео Кошачий Бог пробирался по центральной канализации Тар-Кахола, оправдывая своё прозвище: к нему, как тени, сбегались многочисленные коты и кошки – обитатели городских подвалов. Он каждой уделял внимание, говорил какие-то только ему и, возможно, кошкам понятные слова и выдавал изысканное угощение из свежих рыбьих голов и внутренностей, которые он выпросил у знакомого рыбака на причале Кахольского озера. Огромный мешок, в котором он тащил своё богатство по скользким подземным туннелям, порвался в нескольких местах, так что вся одежда Морео была испачкана в слизи и чешуе, и, когда он проходил под люками, в которые проникал свет луны, он светился и сиял не хуже, чем Рыцари Защитника. Под одним из таких люков он остановился и посмотрел вверх, прислушиваясь. Неизвестно, что он там увидел, но он тут же сел на корточки чуть в стороне от полосок света и принялся ждать. По его лицу трудно было определить возраст: он был давно не брит, а отросшие волосы падали на лицо. Только вблизи можно было понять, что волосы светлые: настолько они были испачканы в земле и ржавчине; видимо, в поисках своих друзей ему приходилось пробираться по самым узким ходам.

Кошки сначала сновали вокруг, но со временем, когда поняли, что угощение закончилось, стали исчезать по своим делам в узких, расходящихся паутиной туннелях. Только одна кошка – маленькая и чёрная, с белым пятном на груди – забралась на колени к Морео. Он ласково гладил её, приговаривая всё такие же непонятные слова.

Через какое-то время в тишине бегущей воды и возни крыс в туннелях послышался посторонний металлический звук. Морео аккуратно взял на руки кошку, бесшумно поднялся и отступил чуть дальше в темноту. Его движения были точными, но по-кошачьи бесшумными и непринуждёнными.

Тем временем металлический звук усилился и стало ясно: кто-то наверху открывал люк, причём делал это торопливо и весьма неумело. Наконец люк поддался и с лязгом отлетел в сторону. Наверху замерли: видимо, взломщик канализационных люков остановился прислушаться, не привлёк ли чьё-нибудь внимание своими неловкими действиями. Морео по-прежнему стоял в темноте, только выпустил из рук кошку, которая тут же скрылась по следам своих сородичей, и был похож на кота, застывшего перед прыжком.

Голова того, кто затаился наверху, опасливо сунулась в открытый люк. Морео видел, как человек поморщился от запаха и принялся шарить взглядом по туннелю. Когда он нашёл то, что нужно было – неширокую, но глубокую канаву со сточными водами, главную реку этого подземного царства, – он спустил в люк небольшой серый свёрток и, размахнувшись, бросил его точно в воду, а затем, с суетливой поспешностью вора, отпрянул и стал закрывать решётку люка.

«Меткий, мерзавец», – подумал Морео и одним широким прыжком очутился у свёртка, который уже подхватило зловонное течение. Ткань начала намокать: ещё немного – и она со всем содержимым опустилась бы на дно этого сточного могильника. Морео одной рукой выхватил свёрток, бережно положил его подальше от канавы и развернул, с трудом осилив туго завязанный узел. В свёртке было четверо новорождённых котят: они тут же жалобно запищали и стали ползать, перебирая маленькими и прозрачными, словно у древних подводных ящериц, лапками, натыкаясь друг на друга и на руки Морео. Слепые и беспомощные, они уже успели увидеть и жестокость, и милосердие мира, в который их швырнула равнодушная жизнь.

Услышав писк, не успевшая далеко убежать чёрная кошка, повинуясь древнему материнскому зову, вернулась и тут же принялась вылизывать и кормить котят, а Морео сел рядом и прикрыл глаза. Но отдыхал он недолго: прошептав чёрной кошке что-то, что можно было понять как: «Ты ведь о них позаботишься, правда?» – он встал и полез вверх, к люку, цепляясь за скользкие каменные выступы.

Отодвинуть решётчатый люк снизу было не так легко, как сверху, – но Морео, привычный к таким приключениям, справился с этим и выбрался, тяжело дыша, на пустынную улицу ночного города, воздух которой, после сырого и затхлого воздуха канализаций, казался свежее знаменитого воздуха Горной стороны. Если бы кто-то суеверный увидел картину появления Кошачьего Бога, он бросился бы бежать со всех ног, на ходу повторяя имя Защитника. Но никого не было: тот, кто совершил своё чёрное дело, уже скрылся за поворотами старинных извилистых улиц центра Тар-Кахола.

Тем не менее хищная улыбка на лице Морео не оставляла сомнений: ничто не поможет убийце укрыться от божественного гнева. Кошачий Бог закрыл глаза и сосредоточился, протягивая нить своей ненависти от места злодеяния к человеку, и стремительной тенью бросился в лабиринт улиц, безошибочно выбирая кратчайшую дорогу.

Морео нагнал убийцу на площади Рыцарей Защитника – небольшой и уютной, с изящным фонтаном, возле которого вечерами часто собирались уличные музыканты и поэты и их поклонники. Увидев свою жертву, Кошачий Бог остановился и стал осторожно пробираться вдоль стены. Можно было даже не особенно таиться: звуки падающей воды удачно скрадывали все перемещения. Дождавшись, когда человек стал, озираясь, переходить площадь, Морео скользнул к фонтану, незаметно обошёл его, скрываемый потоком воды, и неспешно вышел под свет фонаря. Человек чуть не налетел на Морео, резко остановился и закричал. Кошачий Бог едва удержался, чтобы не зевнуть от скуки: вся эта последовательность неловких и бессмысленных действий человечков была ему хорошо известна. Он протянул руку, взял свою добычу за шкирку, как котёнка, и оба они провалились в сырую, пахнущую кошками и стоячей водой темноту.

Постепенно глаза привыкали к окружавшему мраку и жадно улавливали частицы света из далёкого люка, позволяя выхватить из черноты небольшое пространство вокруг. Морео, привычный к подземному мраку, уже вовсю разглядывал своего пленника, когда тот только беспомощно протирал глаза и крутил головой, словно стараясь сбросить невидимую повязку. Он был молод, его аккуратная стрижка, чистые, ухоженные руки и удобная, но не лишённая претензий на изысканность одежда выдавали человека не богатого и не бедного, не занятого физическим трудом: возможно, писарь или охранник (нет, охранник всё-таки вряд ли, слишком слабоват на вид), или лавочник. Впрочем, это было всё равно: Морео лениво прокручивал в голове эти наблюдения только по привычке, ожидая, пока человечек придёт в себя.

– Кто… кто вы? Что это всё значит?! – сдавленным шёпотом произнёс кошачий убийца, всё ещё воображая, будто имеет право задавать вопросы.

– Я – тот, кто хочет убить тебя за то, что ты сгубил ни в чём не повинные кошачьи души, – сказал Морео. И тут же поправился, вспомнив о законах здешнего мира: – Точнее, бросил их в сточные воды, чтобы они утонули.

Пленник снова закрутил головой – на этот раз, видимо, в надежде разорвать пелену безумия, которую на него набросил этот страшный тип из подземелий. И неожиданно для себя стал сбивчиво оправдываться:

– Сам я не хотел этого делать, но жена… сказала, что малышу будет вредно, столько кошек в доме, а нашу Мару она не хотела выбрасывать, хотела, чтобы та оставалась ловить мышей… поэтому нельзя было просто оставить их во дворе. Она бы убежала…

Человек замолчал, уставившись на Морео, который стоял рядом, прикрыв глаза. Он слышал немало таких историй, и эта ничем не отличалась: была такой же жалкой, как и все остальные, если бы их слышал тот, кто может испытывать жалость. А для того, кто может испытывать удивление, показалось бы удивительным, насколько быстро грозные убийцы превращаются в дрожащих, заикающихся и беспомощных жертв. Для Морео детали были несущественны, и он резюмировал:

– То есть ты хотел убить невинные души для собственного удобства.

Поняв наконец, что перед ним сумасшедший, пленник Кошачьего Бога решился на отчаянное сопротивление, несмотря на то, что его ужас в этой темноте был ощутим наощупь. Он оттолкнул подземного безумца и бросился бежать в сторону тусклого света – но в то же мгновение Морео широко открыл глаза, а его удирающая добыча свалилась на пол, скорчившись от боли.

– Ты не сможешь убежать от меня здесь, – спокойно сказал Морео, подходя к нему. – Твоё отчаянное желание выжить гораздо слабее моей самой обычной ненависти, так что всё кончено.

Человек в ужасе посмотрел на Кошачьего Бога и понял со всей непоправимой ясностью, что к нему пришла смерть.

Морео усмехнулся, подумав, что был бы отличным помощником Смерти. Если бы у него хватило на это воображения, выдержки и чувства юмора настоящего волшебника. Но для такого даже он был слишком слаб. Поэтому приходилось импровизировать и заниматься самоуправством.

– Твоя жалкая душа не заслуживает этого роскошного тела, – сказал Морео, – а твой страх потерять его настолько велик, что не вмещается в него. Поэтому вот тебе новое, подходящее тело – хочу, чтобы оно стало твоим! – с этими словами Кошачий Бог со скоростью смертельного прыжка бросил в свою жертву неизвестно откуда взявшуюся дохлую крысу.

Человек только коротко дёрнулся и тут же застыл, а выражение его лица ни у кого не оставило бы сомнений: он умер от ужаса.

Крыса, которую бросил Морео, напротив, пискнула и зашевелила лапами. Со свойственной её роду живучестью, спустя секунду она уже поднялась на лапы и деловито потягивала воздух, выбирая, откуда доносится самый аппетитный и свежий запах разложения.

– Хочу, чтобы ты жил тут, – пробормотал Морео, оценивающе смотря на крысу, – один месяц. И если тебя не поймают мои друзья, можешь вернуться в своё прежнее тело, которое останется тут и будет невредимо. Но будь осторожен, – добавил он, невесело усмехнувшись, – они все уверены, что имеют полное право съесть тебя, если ты снова окажешься слабее.

Крыса ещё немного покрутила головой, затем, видимо, выбрав самый заманчивый запах, нырнула в один из узких туннелей канализации.

Кошачий Бог, наконец, мог позволить себе отдохнуть: он тяжело опустился у каменной стены, не замечая, как за воротник рубашки с камней стекают ледяные капли. Он думал о том, во что превратилась теперь его жизнь. Что же, он не мог жаловаться: он сам последовательно выбирал всё это. Здесь всегда выбираешь сам, в отличие от жизни там, на поверхности, где всё уже решено за тебя, – но вернуться туда означало для него предательство. Да и сил на это уже почти не оставалось. Смерть казалась ему такой желанной, но пока, видимо, сила его ненависти была ещё несравнимо больше, не оставляя ему надежды на скорое избавление.

Течение сумрачных мыслей Морео снова потревожил какой-то звук. «Что, опять?» – в ярости подумал он. Но на этот раз не нужно было гнаться за нарушителем спокойствия: тот явился к Кошачьему Богу сам. Человек был уже близко, он шёл в темноте – не так ловко, как Морео, но сносно для обитателя поверхности. Морео тяжело вздохнул, узнавая походку, и поднялся навстречу непрошенному гостю.

– Здравствуй, Морео Кошачий Бог, – сказал гость. Его голос звучал спокойно, хотя путешествие в темноте давало о себе знать: дыхание немного сбивалось, взгляд долго блуждал вдоль стены, прежде чем различить силуэт человека.

– Здравствуй, Грави Эгрото, Великий Врачеватель Душ, но мою душу ты не получишь, – решительно ответил Морео. И, помолчав, добавил тише: – По крайней мере, так просто.

Конечно, он ясно видел в этой темноте, что вздумай Грави действительно сейчас забрать его душу, у него бы это получилось. Конечно, это было бы не так легко, как справиться с убийцей котят: Морео сопротивлялся бы изо всех сил, – но результат был бы тот же самый.

Грави Эгрото мрачно разглядывал Кошачьего Бога, как будто действительно решал, не стоит ли направить этого несговорчивого пациента на принудительное лечение – скольких проблем тогда можно было бы избежать. Но всё-таки Врачеватель сказал, что и собирался, когда задумывал направиться сюда:

– Я пришёл к тебе как друг. Прошу, не искушай меня, – добавил он предостерегающе.

Но Морео не послушал предостережения – слишком уж он вжился в свою роль и слишком долго общался только с теми, кто слабее.

– Конечно, мне очень лестно слышать, что Великий Врачеватель считает меня своим другом. Но, боюсь, у меня давно уже нет друзей, – с картинным сожалением покачал головой Морео.

Грави был в ярости – это стало понятно, как только он заговорил.

– Я сказал, что пришёл к тебе как друг, – с нажимом повторил Врачеватель. – Я хочу, чтобы ты меня выслушал. И я хочу, чтобы ты перестал вести себя как избалованный ребёнок.

Этих спокойно произнесённых слов оказалось достаточно, чтобы Морео почувствовал себя крысой, загнанной в угол десятком котов. Давно забытое ощущение перекрученных нитей болезненно ясного сознания, концентрированного страха, упущенных возможностей, запоздалой досады на самого себя, невыносимое, обжигающее прикосновение чужой воли, сминающей твою реальность как ненужный черновик… это было только предупреждение, но Морео мгновенно вспомнил всё – и, как ни странно, ему захотелось вернуться.

«Шоковая терапия в тяжёлых случаях бывает оправданной», – отметил в своём внутреннем врачевательском блокноте Грави, наблюдая за тем, как Морео возвращается, с трудом приходит в себя. Бедолаге пришлось так долго зализывать раны после произошедшего с ним три года назад (Эгрото мог бы сравнить это с одновременным переломом всех костей тела), что вряд ли можно было бы сейчас требовать от него большего. Врачеватель внутри Грави привычно взял верх над Игроком, и он повторил третий раз, уже гораздо мягче:

– Я хочу, чтобы ты считал меня своим другом, если захочешь, – и выдохнул.

Игрок в нём запротестовал: ну как же, победа была так близка – рукой подать – и так всё испортить, поддаться этому мальчишке, да ещё дать ему парочку козырей в придачу! Не сомневайся, он бы тебя не пожалел! Но Врачеватель уже привык к такому возмущённому недовольству своего Игрока – и всегда оказывался сильнее. Не зря он был Великим Врачевателем: его жалость, в отличие от жалости других, никогда не была только ядом, но всегда – ещё и лекарством.

– Я что-то подзабыл: друзья всегда выкручивают руки, чтобы доказать свою дружбу? – спросил побледневший Морео.

Это был всё тот же язвительный и диковатый Кошачий Бог, но за его словами теперь не было той стены, о которую разбивались все чужие слова. И он, несомненно, оценил жертву Игрока Грави. На языке кошачьих образов он мог бы сравнить это с чувствами кота, у которого прямо из пасти вырвали перепуганную, но живую и невредимую мышь.

– Как это ни странно, с моими друзьями – приходится довольно часто, – усмехнулся Грави.

Теперь, когда Морео был готов слушать, напряжение немного отпустило Врачевателя.

Кошачий Бог стоял, прислонившись к стене, и ждал. Более того, ему, казалось, было интересно, что скажет Великий Врачеватель, для чего он лично явился в эти грязные подвалы.

Это было даже больше, чем Грави мог представлять в своих самых смелых прогнозах, поэтому – лекарский опыт подсказывал ему – начинать следовало с самого горького лекарства:

– Я знал много… немало тех, кто пытался жить здесь ненавистью. Иногда они были даже сильны… сначала… иногда им удавалось зайти довольно далеко, удавалось побеждать. Но всегда это были люди болезни. Поэтому я всегда был сильнее рядом с ними – хотя вообще-то не очень люблю эти игры. И я думаю, что так нельзя получить настоящей силы – все эти люди просто пытались заглушить свою боль, вот в чём была их истинная цель.

Как и предполагалось, Морео это не понравилось. Очень не понравилось. Но он, скривившись, всё же проглотил тошнотворное снадобье, горькое, как порошок корня аира. И, как полагается, отыгрался на лекаре.

– Если бы я не знал, кто ты, подумал бы, что со мной говорит не знающий правил новичок, – прошипел Морео.

– Я знаю, – тихо отозвался Грави, – поэтому я никогда больше не скажу тебе этого.

Какое-то время два человека в грязном полумраке городской канализации просто молчали, избегая смотреть друг на друга. Их молчание было неловким и напряжённым, и все местные кошки чувствовали это высокое напряжение, опасаясь приближаться теперь к своему богу. «Кажется, у него неприятности», – могли бы подумать они. Когда у богов неприятности, впору ожидать самого худшего: возможно, и рыбьих голов больше не будет. Но одно из главных правил кошачьей мудрости гласило: может появиться и новый бог, а потерянную даже одну из жизней уже никогда не вернёшь.

– Если ты… я хотел предложить тебе кое-что – за этим, собственно, и пришёл, – произнёс наконец Грави. Он всегда становился немного косноязычным, когда приходилось долго разговаривать с пациентами, вместо того чтобы лечить их. – Здесь многие из тех, кто собирает знания, хотели бы научиться говорить с животными. И я знаю только одного человека, который действительно это умеет.

Губы Морео растянулись в широкой улыбке, которая напомнила Грави свежий разрез скальпелем на голом бледном теле утопленника, а яркие голубые глаза стали темнее мрака, клубившегося по углам, когда Кошачий Бог сказал:

– О, передай им, что это очень просто. Достаточно всего лишь превратить самого дорогого им человека в какое-нибудь животное.

1.2 Realibus⁷

1.2.1. Auspicia sunt fausta⁸

Унимо Ум-Тенебри проснулся от головной боли, острой, как иглы хорошего портного. Он поморщился, но всё же приподнялся, чтобы понять, где проснулся; то, что вчера он лишился отца и дома и чудом избежал смерти в огне, не пришлось вспоминать долго – это знание стояло теперь прямо перед его носом каменной стеной, в которой он мог разглядеть мельчайшую трещину. Но в то же время недавнее прошлое как будто отдалилось – точнее, как будто он только что прочитал об этом в книге, и эхо прочитанных слов ещё звучало в его голове. «Причиняя ужасную боль, гораздо хуже того случая, когда я на спор с Майти выпил вина», – мысленно отметил Унимо. Думать было очень сложно и – снова к нему явился этот образ – напоминало написание слов и предложений на бумаге. Как будто в его голове завёлся собственный секретарь, который сердито махал руками, давая знак мыслить медленнее, чтобы в точности записать каждую незначительную фразу, всплывающую на поверхность сознания. «Секретарь», – вспомнив Скрима, Унимо снова поморщился и подумал, что если секретарь отца так изменился, то, может, и отец тоже был вовсе не тем, кем притворялся все эти годы. Хотя это было ясно и по письму: собственный сын оказался настолько глуп, что отцу пришлось излагать всё в письменном виде. Это, конечно, сам Унимо подумал так, как и то, что всё-таки вряд ли это было справедливо. И даже чуть улыбнулся, представив, как должен был справиться секретарь с записью таких нескладных мыслей.

На нём по-прежнему была зелёная куртка, но он заметил, что несколько серебряных колец оторвались – видимо, когда он спасался от огня. «Когда меня спасали от огня», – мысленно поправил себя Унимо. Письмо всё ещё оставалось в кармане куртки, но Ум-Тенебри, нащупав его, не стал доставать и разворачивать.

Комната, в которой он проснулся, была небольшой и небогатой, вся мебель – кровать, стол и два стула – была сделана из склеенного дерева, окна были открыты и выходили на городские улицы, скорее всего, где-то в центре, поскольку то и дело раздавались крики утренних уличных торговцев, которые обычно сначала обходили окраины, терявшие волшебство утреннего сна раньше, а потом, двигаясь по спирали столичных улиц, приходили в центр, гружённые свежими витыми пирожками с ягодным кремом, солёными рогаликами, свежим молоком из окрестных деревень, жареными горными орехами и высокими кувшинами с кислым соком зеленики⁹.

Унимо заснул в одежде, но кто-то, очевидно, принёс его сюда и снял с него ботинки, которые обнаружились тут же, под кроватью. Этот кто-то оказал ему большую услугу, поэтому следовало найти его и поблагодарить: вежливость и благодарность за любое добро была сильной стороной Ум-Тенебри, странно сочетаясь со вспыльчивым и упрямым характером некоторых предков. Унимо надел ботинки, расправил помятую одежду и, обнаружив в углу кувшин с водой, стал умываться, с наслаждением погружая лицо с по-прежнему горящими от боли висками в прохладную воду. Увлечённый этим занятием, он не заметил, как кто-то вошёл. Только услышав негромкий перестук пальцами по стене, он вздрогнул, опрокинув глиняную чашу для умывания, и резко развернулся. На пороге стояла женщина – несомненно, та, которую он видел вчера, но выглядела она гораздо спокойнее и увереннее, по-хозяйски. Унимо заметил, что на ней был передник, весь в муке, о который она небрежно вытирала руки, и вспомнил, как вчера она таким же движением вытирала о платье длинные белые пальцы, испачканные в золе.

Женщина заговорила первой, продолжая насмешливо смотреть на испуганного мальчишку:

– Извини, после того как мне пришлось тащить тебя на руках, а потом разувать, как какая-нибудь верная жена напившегося до беспамятства муженька, я позволила себе войти, не услышав ответа на стук. Проверить, всё ли с тобой в порядке. Вчера это было… неочевидно.

Её зелёные глаза, хоть и были насмешливо прищурены, но излучали колючую, грубоватую доброту, известную Унимо по взгляду, которым иногда смотрел на него отец, будто говоря: «Да, ты натворил неизвестно чего, но ты мой любимый сын, и как вот прикажешь на тебя сердиться».

– Лири¹⁰, я… меня… моё имя Унимо Ум-Тенебри, и я очень благодарен вам за то, что вы спасли меня, и сожалею о причинённых неудобствах, – наконец совладал с собой Унимо. Сначала он хотел умолчать о своём настоящем имени, но потом подумал, что это будет несправедливо по отношению к той, которая спасла его от смерти.

Женщина удивлённо приподняла брови, потом нахмурилась и, наконец, усмехнулась:

– «Лири», надо же… Меня зовут Тэлифо Хирунди, можно просто Тэлли, но уж точно не «лири». В приюте, в котором я воспитывалась, такое обращение считалось верхом издевательства. И кстати, давай уж на «ты», иначе мне придётся величать тебя «лори», что, согласись, в наших обстоятельствах несколько неуместно. Я – владелица этой маленькой булочной с двумя комнатами – убежищами для нежданных постояльцев вроде тебя. И ещё я делаю самые вкусные на этой стороне старого города пирожки с зеленикой. Это всё, что тебе нужно знать обо мне, а теперь пойдём – поможешь мне по хозяйству. Хоть ты и шейлир, но у меня такое чувство, что заплатить за комнату тебе нечем, – проницательно добавила она.

– У меня есть серебряные кольца, – смущённо сказал Унимо, показывая на свою куртку, – они из настоящего серебра.

В ответ Тэлли фыркнула, развернулась и бросила уже через плечо:

– Советую тебе никому не говорить об этом. И не разбазаривать всё, что у тебя осталось, при первом удобном случае. Всё равно их не хватит, если ты действительно задумаешь расплатиться со мной. И – да, лучше надень куртку наизнанку.

– Я вовсе не… я просто… я буду рад вам помочь… тебе помочь, – запинаясь, Унимо убрал чашу для умывания и поспешил вслед за насмешливой хозяйкой.

Внизу было прохладно и сумрачно: ставни на окнах, выходящих на солнечную сторону, были предусмотрительно прикрыты от по-весеннему яркого утреннего солнца. Булочная была небольшой, немалую часть её занимала печь, украшенная разноцветной каменной плиткой, посередине стоял массивный низкий стол из тёмного дерева, ближе ко входу – несколько столов поменьше с мягкими плетёными креслами, отделённые от кухни высокой деревянной стойкой с баночками и бутылками всевозможных форм и размеров.

– Как тебе? – спросила Тэлли, когда они спустились вниз по крутой, как трап на корабле, деревянной лестнице: очевидно, при её устройстве удобство постояльцев уступало соображениям экономии места.

– Очень… уютно, – вежливо ответил Унимо. Он напряжённо думал, как лучше задать вопрос о произошедшем вчера – так, чтобы получить ответ.

– Не роскошно, конечно, но зато я здесь сама себе хозяйка, – бормотала она, принявшись месить брошенное тесто.

– Чем вам… тебе помочь? – спросил Унимо.

Тэлли коротко взглянула на него и улыбнулась:

– Можешь подмести здесь, метла вон там, – кивнула она в сторону небольшой низенькой двери, ведущей, видимо, в чулан. – А потом поможешь мне перебрать зеленику.

Унимо с готовностью кивнул. Разумеется, дома он никогда не занимался ничем подобным, хотя несколько раз отец заставлял его самого убираться в комнате, когда после очередной его шалости оставалось слишком много перьев, обрывков бумаги, рассыпанных по ковру конфет. Но, конечно, не было ничего сложного в том, чтобы подмести такое небольшое помещение, тем более Унимо, видимо, следовало теперь привыкать к физической работе. Закончив подметать, он, по просьбе Тэлли, расставил на столах свежие цветы на высоких ломких стеблях из одной большой вазы на стойке и принёс из чулана корзину свежей зеленики. Эта ягода появлялась из-под снега с первыми лучами солнца в горах, и её терпкий кислый вкус был знаком всем жителям Тар-Кахола как вкус весны.

Когда они с Тэлли принялись перебирать зеленику от черешков, Унимо наконец решился:

– Тэлли, ты… могла бы рассказать мне о том, что произошло вчера?

Женщина усмехнулась:

– Долго же ты решался. И правильнее будет сказать: «Я хочу, чтобы ты рассказала мне о том, что произошло вчера», особенно… особенно в местах вроде того, где мы были вчера. Просто запомни.

– А где мы были вчера? – мгновенно уцепился Нимо. – И кто был тот человек с флейтой? И как нам удалось спастись? Это магия, да?

Тэлли засмеялась и замахала руками, но Унимо заметил, что её глаза были печальны.

– Эй, не так быстро. Тебе ведь нужна правда? – загадочно уточнила она.

– Ну конечно! – наивно воскликнул Унимо.

– Так вот, правда состоит в том, что я не могу об этом говорить, – хмуро закончила Тэлли, хотя её немного позабавило то, как легко Ум-Тенебри попался на приманку.

Унимо, как и полагалось, разочарованно и удивлённо посмотрел на неё:

– Почему не можешь?

– Потому что мне нельзя, – ещё более угрюмо отозвалась Тэлли, давая понять, что это не шутка.

– Никто не может запретить человеку говорить, ты просто не хочешь мне рассказывать, – нахмурился Унимо. Всё-таки ещё совсем недавно он получал ответы на все свои вопросы. Ну, или почти на все.

Тэлифо вдохнула и положила перепачканные в зеленике руки на колени:

– Я понимаю, что это звучит не очень. Меня саму в детстве ужасно раздражало, когда мне говорили: «Вырастешь – узнаешь», но это не тот случай. Я действительно не могу рассказать тебе ничего, иначе меня ждут серьёзные неприятности, – тут она снова нахмурилась. – Просто поверь мне.

Унимо заметил, что в последнее время его часто просят «поверить», не давая ни объяснений, ни других вариантов. Как в игре «верю-не-верю», когда ты понимаешь, что любой твой ответ приведёт к поражению, и всё равно должен выбрать.

– Но зато, – продолжала Тэлли, – зато я знаю человека, который лучше всех мог бы тебе это объяснить. Который может объяснить всё на свете.

«Но никогда не станет этого делать. Если не захочет», – закончила про себя Тэлли. Её совсем чуть-чуть мучила совесть, оттого что она так легко обводит вокруг пальца почти ребёнка, но упустить этот шанс она не могла.

– Кто он? – спросил Унимо без особой надежды, хорошо помня вопрос про «правду».

– Он? Ну, он великий человек. Он знает всё, или почти всё. Он мог бы управлять миром, но ему это не нужно.

«Странно тогда, что про него не пишут в газетах», – мрачно подумал Унимо, но вслух спросил:

– Он маг?

– Магии не существует. Ты разве не знаешь? – лукаво поинтересовалась Тэлли.

– Тогда как мы вырвались из того огня вчера? Может быть, сам Защитник прилетел за нами, бросив все дела, чтобы вытащить нас? – огрызнулся Нимо.

– Да ты ещё и безбожник, оказывается, – укоризненно заметила Тэлли.

– Нет, я… я только… я знаю, что вчера это была магия, – упрямо сказал Унимо.

– И так мы вернулись снова в первый акт, действующие лица те же, – вздохнула Тэлли и занялась тестом для пирожков, которое к тому времени уже поднялось. Ловкими движениями она раскатала тесто и разделила его на ровные прямоугольники, приготовила начинку, добавив к зеленике сахара, немного соли и пряностей, вылепила красивые завитые с двух сторон пирожки и отправила их в печь.

– Сегодня получатся не самыми вкусными, – вздохнув, сказала она. И добавила вдруг совершенно серьёзно: – А магии действительно не существует, можешь мне поверить.

По крайней мере насчёт пирожков Тэлли ошиблась: они были превосходны. Самые вкусные пирожки, которые пробовал Нимо – а он перепробовал немало, когда гулял по городу, забывая об обеде, а в кармане всегда звенели отцовские монеты.

Закончив работу, оба пристроились за одним из столов для посетителей и пили кофе с горячими, только из печи, ароматными пирожками, щедро наполненными ягодами и чуть кисловатым пряным сиропом. Несмотря на лёгкое взаимное недовольство от недавнего разговора, они пили кофе и болтали вполне по-дружески. Унимо вкратце рассказал свою историю, умолчав об ужасе, который сковал его на дороге. Тэлли слушала внимательно и заинтересованно, задавала вопросы. Особенно её интересовало, как именно он оказался на дороге, которая привела его к костру.

– Тэлли, не могла бы ты… то есть я хотел спросить, можно ли мне остаться у тебя на несколько дней, пока… пока я не найду что-нибудь? – дожевав третий пирожок, спросил Унимо.

– Конечно, можно, – великодушно согласилась Тэлли. – Мне даже нравится твоя компания, хотя обычно я предпочитаю быть одна. Если будешь себя хорошо вести, я, возможно, даже буду угощать тебя кофе с пирожками по утрам.

Ровно в полдесятого, когда даже аристократы центра Тар-Кахола начинали ворочаться в своих постелях и неспешно просыпаться, Тэлифо открыла двери своей булочной для первых посетителей, а Унимо, помахав ей и пожелав удачи, отправился в город по совершенно непривычным для себя делам: искать работу и ночлег. Он вывернул свою куртку наизнанку, перед этим срезав пару серебряных колец, чтобы продать их и получить деньги на первое время.

Вся пружинистая уверенность в своих силах, предоставленная в долг молодостью и невероятным везением, испарялась по мере того, как Унимо уходил дальше от приветливой булочной Тэлли. Вчера он был слишком напуган и сбит с толку, чтобы до конца осознать своё новое положение в неформальной, но довольно строгой иерархии гильдии горожан (разобраться в ней тому, кто не прожил всю жизнь в Тар-Кахоле, было довольно сложно, потому что учитывалось очень много различных факторов, так что в итоге сын фонарщика, например, мог занимать положение выше капитана королевского гарнизона, но ниже трубочиста). Теперь настало время признать, что оно было незавидным. Если бы Унимо родился в семье лавочника, или пекаря, или рыбака, он бы точно знал, что рано или поздно придётся зарабатывать на хлеб самому, да и выбор достойного занятия не был бы для него так сложен. Отец или мать передали бы ему секреты своего мастерства или отправили в ученики к более успешному соседу – но в любом случае он бы занимался тем, что успел принять как свою судьбу. А если бы и выбрал что-то другое, – например, уйти бродить по городам Королевства с уличными музыкантами, – то это был бы его собственный выбор. Унимо же не дали ни выбора, ни знакомой дороги, просто вытолкнув его на полном ходу из кареты.

Неудивительно, что такие мысли незаметно привели Унимо прямо к своему дому. То есть к фамильному дому Ум-Тенебри в центре Тар-Кахола. «Отличное всё-таки место», – подумал Унимо, как будто первый раз смотря на возникший в конце улицы трёхэтажный дом с башенками. Дом стоял через два переулка от Кахольского озера, на холме, так что даже со второго этажа открывался замечательный вид на разноцветные черепичные крыши, ступеньками скользящие к тёмно-синей глади озера, окружённого изумрудным кольцом деревьев, а с башенок можно было разглядеть даже покрытые туманом вершины Невысоких гор. Унимо всегда нравилось, что Тар-Кахол вырос на холмах: так даже высокие и скучные здания окраин не скрывали его красоты, достаточно было только забраться чуть повыше и покрутить головой, а вечерами, когда туман от озера постепенно поднимался выше, казалось, что огоньки фонарей и окон висят в воздухе, и город смотрелся волшебным и невесомым. Хотя многие ругали первого короля Шестистороннего Королевства за такой выбор места для столицы, особенно когда наступало снежное время и некоторые мостовые превращались в ледяные горки, на радость Тар-Кахольских детей.

Да и сам дом был бы прекрасен, даже если бы он стоял в пустыне: прадед Унимо заказал проект этого дома у знаменитого мастера Орбина, который был известен тем, что отказался работать над новым королевским дворцом, когда король заявил ему, что предложенный мастером проект «немного простоват». Зато у мастера появилось время, чтобы создать несколько десятков домов для понимающей тонкое монументальное искусство градостроения столичной знати – теперь эти дома были разбросаны по всему центру и были легко узнаваемы, несмотря на то, что были похожи друг на друга не больше, чем ноты одной гаммы.

Дом Ум-Тенебри напоминал маленький замок, в нём сочетались строгость Горной стороны и свежий, терпкий воздух далёких путешествий, принесённый с морского побережья. Стены дома были из светло-серого камня, шершавая, нарочно не обработанная поверхность которого создавала видимость настоящей дикой скалы, что потрясающе смотрелось посередине шумного города, а отделка ворот, высоких окон и крыш разной высоты, которые, как волны, плавно набегали одна на другую, из разноцветной мозаики самых удивительных оттенков жёлтого, зелёного и синего и тщательно вырезанных фигурок морских обитателей не давала ни малейшей возможности усомниться: эту скалу создавал настоящий мастер своего дела.

В общем, Унимо стоял и совершенно по-детски любовался домом, который когда-то был его домом – со всеми башенками, в которых было так удобно прятаться и смотреть на звёзды по ночам, фигурками морских коньков и глубоководных рыб, которые казались маленькому Унимо сказочными чудовищами, с небольшим заросшим садом, по тропинкам которого он делал свои первые шаги…

– Доброе утро, могу я вам чем-то помочь, тар¹¹?

Из-за невысокой ограды сада (старший Ум-Тенебри всегда говорил, что не дело отгораживаться от города, являясь его частью, когда ему предлагали сделать забор повыше, как у соседей) показалась женщина в белом переднике с вышитым птенцом иволги – символом служителей детского приюта в Тар-Кахоле, знаменитого во всём Шестистороннем Королевстве. Нередко несчастные матери проделывали значительный путь из других сторон Королевства, чтобы оставить своего ребёнка именно в Тар-Кахоле, поскольку знали, что тогда он обязательно попадёт в лучший в Королевстве городской приют. Женщина обратилась к Унимо вежливо, но в её словах слышались лёгкое раздражение и тревога от визита странного мальчишки: служительницы приюта, как наседки, оберегали сирот, проявляя даже больше беспокойства, чем многие родные матери.

– Здравствуйте, простите за беспокойство, тари, – начал Унимо, пытаясь сообразить, что следует отвечать. «Я пришёл посмотреть на дом, который ваши сиротки отняли у меня?» – нет, это явно не годилось.

– Я ищу работу, – неожиданно сообразил Ум-Тенебри.

– Работу? – удивилась женщина, но в её голосе явственно слышалось облегчение: работу искать нормально, сиротам ничего не угрожает, но, конечно, этому странному типу не светит работа здесь, что он сам должен понимать. Поэтому она строго ответила, обведя рукой пустой сад: – Простите, тар, ничем не могу вам помочь, у нас хватает людей.

Унимо успел разглядеть, что в окнах его детской комнаты на втором этаже уже возникли любопытные головы, заинтересованные ранним посетителем. Над центральным входом он заметил табличку со свежей краской: «Приют для сирот имени Айлори¹² Астиана Ум-Тенебри» – и подумал, что отцу это не очень-то понравилось бы.

В глубине сада показался человек – видимо, садовник приюта, – и Унимо узнал в нём старого слугу дома Ум-Тенебри Прэта. Как будто почувствовав его взгляд, старик поднял голову от кустов, которые постригал, посмотрел на Унимо, кивнул ему и тут же вернулся к работе, больше уже не отвлекаясь.

Унимо ещё раз обвёл взглядом весь дом, в котором прошло его счастливое детство, словно хотел унести с собой как сувенир, а потом резко развернулся и быстро пошёл прочь по круто уходящей вверх улице.

Смотрительница приюта почувствовала некоторое сожаление, заметив, как расстроился ранний посетитель – ей даже показалось, что в глазах его блеснули слёзы. Но не могла ведь она, в самом деле, брать на работу первого встречного.

Унимо шёл так быстро, как только мог, не срываясь на бег. Лишь на площади Горной Стороны он остановился перевести дух и напиться воды из каменной колонки, выточенной в форме горного источника. Ледяная вода немного освежила и успокоила его. Он вспомнил слова о ледяной воде в письме своего отца – и горько подумал, что его выкинули в воду Тар-Кахола совершенно в согласии со старинным способом обучения плавать, который, несмотря на эффективность, иногда приводил к утоплению.

Пора было, действительно, искать работу, и Унимо решил отправиться в Ратушу: каждый день туда приходили люди, желающие найти место, и королевские служители заявляли, что всем горожанам могут найти подходящее занятие.

Путь в главное здание городской Ратуши проходил мимо Стены Правды, и Унимо не смог удержаться, чтобы не подойти и не почитать новости.

Стена Правды представляла собой действительно стену из гладких ровных камней: говорили, что раньше это была стена дома, но постепенно дом разрушился, а одна стена почему-то осталась. Особенность её заключалась в том, что если на стене писали ложь, то написанное тут же исчезало, а если правду – то оставалось, чем бы ни были написаны те и другие слова. Никто не мог этого объяснить, но многие поколения горожан уже убедились в том, что это действительно так, и это принималась как факт. Как только открылась такая особенность стены, она стала каждый день покрываться надписями: некоторые из них сразу исчезали, а те, что оставались, исчезали только спустя пару дней под новыми надписями. Раз в три дигета со Стены смывали все надписи, но вскоре она снова покрывалась посланиями «столице и миру». Постепенно Стена превратилась в основной источник новостей и сплетен Тар-Кахола: её главное и уникальное отличие от всех остальных источников состояло, конечно, в том, что эти новости были правдой – по крайней мере в пределах Тар-Кахола и Центральной стороны точно. В какой-то момент горожане стали злоупотреблять Стеной Правды и засорять её малозначительными сообщениями, пытаясь вывести на чистую воду своих родственников и соседей, спровоцировать ссоры или отомстить кому-нибудь, поэтому был принят «Указ о Стене» (он же – «Указ о ста»), по которому на Стене можно было писать только то, что может быть интересно хотя бы ста горожанам, не связанным между собой родственными отношениями.

Впрочем, совсем искоренить злоупотребление Стеной с тех пор так и не удалось: подойдя ближе, Унимо смог узнать, что «Катерлен Мия – наглая врунья и предательница», «Соним Туар с площади Морской Стороны разбавляет вино водой», и даже что «судья Ловий Ли несправедлив». Но были на Стене и другие новости, читать которые было интересно: «В порт Мор-Кахола прибыл фрегат «Люксия», чтобы набрать команду для нового годового плавания без захода в какой-либо порт. Капитан ждёт желающих первые три дигета первого месяца весны»; «В Горной стороне уже расцвели серебристые тюльпаны – я сам их видел!»; «Королевская армия и количество птичников в городе увеличилось в полтора раза с прошлого года. Скоро, сдаётся мне, в Тар-Кахоле введут налог на дома».

Унимо увлечённо рассматривал надписи, а люди вокруг него подходили и, прочитав то, что им было интересно, шли дальше по своим делам: было время начала работы у писарей и служащих. Ум-Тенебри вспомнил, что и ему пора бы уже приняться за дело, и продолжил свой путь к Ратуше.

На площади Всех Дорог, на которой, напротив центрального городского Собора Защитника, стояло высокое здание Ратуши, украшенное позолоченными фигурками всевозможных птиц, которые только обитают в Королевстве (за это, а ещё за то, что вокруг ратуши всегда было шумно и многолюдно, тар-кахольцы называли площадь вокруг неё «птичий рынок»). Самые разные люди сновали вокруг: курьеры с бумажными пакетами, запечатанными толстыми сургучными печатями, королевские служащие, солдаты и офицеры городского гарнизона, всевозможные просители-горожане.

Унимо пристроился в одну из очередей для входа в ратушу и довольно быстро оказался внутри. Раньше он уже бывал в этом здании с отцом, но обычно кто-то из служащих тут же подходил и спрашивал, что им угодно, а затем провожал в нужном направлении. Теперь Унимо пришлось ловить и расспрашивать служителей самому. Только на третий раз ему повезло: девушка, бежавшая с большим пакетом, сказала, что ей тоже нужно в Зал Поиска Занятий, поэтому, если успеет, молодой посетитель может бежать за ней. Унимо не успел даже предложить ей понести пакет, как они взбежали на третий этаж и оказались в огромном Зале Поиска Занятий, вдоль стен которого сидели ищущие работу горожане. «Спасибо!» – сказал Унимо, но служительница не услышала его: она уже мчалась со своим пакетом куда-то дальше. Он вздохнул и пристроился в конец очереди, сразу после одноглазого бородатого матроса (о его занятии – или, скорее, бывшем занятии – красноречиво свидетельствовали старая матросская куртка и до невозможности затёртая, потерявшая форму чёрная шляпа излюбленного только моряками фасона), который сердито и нетерпеливо постукивал по полу своей тёмной узловатой тростью. Унимо вспомнил объявление про набор на фрегат «Люксия» и подумал, что это могло бы быть интересным моряку, который в Тар-Кахоле вряд ли найдёт нормальную работу, но заговорить первым не решился.

Наблюдая, как люди вокруг вздыхают, нервничают и злятся, Унимо принялся размышлять о том, что очередь чем-то похожа на жизнь: сидишь, ждёшь чего-то, как тебе кажется, важного, пренебрегая тысячей прекрасных занятий, растрачивая минуты и часы, да и мысли твои уже далеко – там, на пороге заветной двери, а потом оказывается, что ждал ты только очередного «мест нет». Но – поздно. И вроде бы винить некого: ты ведь сам ждал, да и не просто так – а потому что вокруг люди, которые ждут того же, всё по правилам, всё справедливо. Хотя, конечно, ни одного шейлира в такой очереди не встретишь…

Наконец, после нескольких мучительно медленно тянувшихся часов ожидания, после матроса, который вышел, злобно поминая Окло-Ко¹³, стуча палкой и возвещая всем, что Тар-Кахол – это жалкий городишко, в котором даже нет моря, Унимо получил долгожданное право войти в маленькую комнату, отгороженную тёмно-зелёным бархатным занавесом, и сесть на стул перед служительницей Ратуши. Это была молодая женщина в служебном платье цветов королевского дома, которая даже не посмотрела на Унимо, когда он вошёл, и только привычно произнесла:

– Здравствуйте, тар. Родовое имя, собственное имя? – перо со свежими чернилами в её руке замерло, она приготовилась записывать новое личное дело.

– Ум-Тенебри, Унимо, – тут же отозвался посетитель.

– Ум-Тенебри… Ум-Тенебри, – служительница отложила перо, взяла с края стола какую-то довольно толстую книгу в серебристом переплёте и стала деловито её листать. Унимо заметил, что в книге было что-то вроде таблиц с именами.

– Ум-Тенебри… рождённый в браке сын шейлира Астиана Ум-Тенебри? – уточнила служительница.

Унимо кивнул, чувствуя, что наткнулся на какое-то невидимое препятствие.

– Сожалею, но в этом случае не могу вам ничем помочь, лори, – с вежливой улыбкой ответила женщина, и за непроницаемой внешней почтительностью Унимо ясно услышал насмешку.

– Доброго дня, лори, – ещё более вежливо сказала она, давая понять, что юный Ум-Тенебри уже может убираться по своим делам, когда заметила, что посетитель не двинулся с места,

– Но… но почему? Мне правда нужна работа… я… я хочу найти работу! – запротестовал Унимо совершенно неподобающим для шейлира возмущённым и отчаянным тоном.

Служительница сжала губы, чуть заметно нахмурилась и отчеканила:

– Согласно пункту третьему части второй раздела десятого Устава о Городской Ратуше, в Зале Поиска Занятий может получить помощь любой житель Тар-Кахола, за исключением членов семей шейлиров и иных жителей Королевства, обладающих имуществом, достаточным для поддержания ежедневного существования в течение предполагаемой средней продолжительности жизни.

Унимо не ожидал такого поворота дел. Он пытался придумать что-нибудь, но в голову не приходило ничего, что можно было бы противопоставить этим чудовищным формулам, которые так легко слетали с языка служительницы.

– Но я… но у меня нет имущества, так вышло, и мне, правда, работа необходима, – попробовал Унимо ещё раз перейти на человеческий язык. Но напрасно он пытался своими неловкими словами разбить глыбу Устава Городской Ратуши, что незримо нависала над ним.

– Во-первых, в процитированной статье речь идёт о титуле шейлира или об обладании имуществом, а не об обязательном одновременном обладании тем и другим, – со снисходительной улыбкой пустилась в объяснения женщина. – Кроме того, существует ещё пункт шестой части десятой десятого раздела Устава, согласно которому горожанин, из числа перечисленных в пункте третьем части второй раздела десятого Устава Городской Ратуши, лишившийся возможности пользоваться своим имуществом для повседневной жизни по причинам, не связанным с природными и человеческими непреодолимыми бедствиями, пожарами, болезнями и войнами, лишается права обращения в Зал Поиска Занятий и в том случае, если поиск работы является для него необходимым. Непреодолимое бедствие, в свою очередь, должно быть подтверждено письмом из Башни Записей. А у вас ведь такого письма нет?

– Это… это нарушение правил Равного Обращения и Свободы Выбора Путей подданных Шестистороннего Королевства! – Унимо наконец вспомнил свои немногочисленные уроки по основам устройства Королевства, которые ему давал Скрим (немногочисленные, так как Унимо старался избежать их любыми способами, поскольку ничего скучнее не мог себе представить, а ни Скрим, ни отец не были достаточно настойчивы, видимо, в глубине души признавая, что эти сведения вряд ли пригодятся Унимо, а отец всегда придерживался правила, по которому не стоит мучить ни одно живое существо без видимой для этого существа практической пользы).

– Вовсе нет, это всего лишь допустимое исключение, необходимое по сочетанию правил Распределяющей Справедливости и Разумной Соразмерности, – легко парировала служительница.

Унимо понял, что ничего здесь не добьётся, и поднялся, стараясь сохранить независимый и невозмутимый вид. «Как бы там ни было, такой скучной работы, как у вас, тари, я не пожелал бы, даже если бы умирал с голоду. Лучше уж помогать Тэлли печь пирожки», – подумал Унимо. Но вслух сказал, изобразив даже вежливую улыбку:

– Доброго дня, тари.

Выйдя на ступени здания, Унимо, как ни странно, почувствовал какую-то лёгкость. Возможно, он на самом деле и не хотел, чтобы из его затеи что-то получилось. Но теперь у него было прекрасное оправдание своей беспомощности – они сами отвергли его, не дали возможности устроиться даже каким-нибудь писарем. По крайней мере до тех пор, пока у него не закончатся серебряные кольца, это оправдание могло быть вполне хорошим, хотя вряд ли во всём мире кому-то вообще будет интересно слушать его оправдания. Тем не менее со ступенек ратуши Унимо спускался, чувствуя с досадой, что самостоятельная жизнь пока является для него непосильной ношей, с которой любая малейшая потеря равновесия может привести к краху – и нельзя рассчитывать на то, что рядом всегда будет кто-то вроде Тэлли, чтобы его поддержать.

Спускаясь по ступенькам вместе с этими тяжёлыми мыслями, Унимо заметил группу синтийцев – они легко узнавались по одинаковым чёрно-синим одеждам, которые носили все граждане Синтийской Республики, даже дети. Они выглядели измождёнными – как будто добирались до Шестистороннего Королевства пешком. Впрочем, возможно, так оно и было: в Синтийской Республике были очень строгие правила, поэтому те, кто, по разным причинам, не мог их соблюдать, вынуждены были искать себе убежище в других землях и часто в своих скитаниях приходили в Шестистороннее – хотя чаще они всё-таки оседали в Морской и Дальней сторонах, которые были ближе всего к стране синтийцев.

В Тар-Кахол мог приехать любой человек: городской гарнизон проверял только, чтобы у пришедшего не было оружия больше, чем необходимо для защиты одного человека. Но получить работу или вообще какую-то помощь в ратуше иноземцы могли только после того, как все желающие из числа горожан, а затем из числа прибывших из других сторон Королевства, смогут в этот день получить то, за чем пришли. Поэтому у ступеней ратуши часто допоздна толпились беглецы и путешественники издалека, ожидая своей очереди войти внутрь – хотя было бы куда проще раствориться в Тёмном городе, куда не сунется ни один служитель.

Рассматривая синтийцев, Унимо подумал, что это устроено довольно несправедливо, и собственные неудачи показались ему мелкими. «Если моё место писаря достанется кому-нибудь из них, это будет вполне справедливо», – подумал Унимо, шагая прочь от ратуши, и его настроение стремительно поднялось до утренней отметки.

Для успокоения совести Унимо зашёл в несколько ближайших к ратуше заведений, на окнах которых висели объявление о наборе писарей. Это были две библиотеки, дом переписчика рукописей, школа и архив Собора Защитника. Но ни в одном из этих мест Унимо не могли предложить работу – то ли из-за его юного возраста, то ли из-за странного вида, который выдавал в нём попавшего в переплёт наследника знатной семьи, – в любом случае в его услугах нигде не нуждались. Настроение Унимо опять упало, он даже почувствовал злость на отца и на весь род Ум-Тенебри, из-за которого он не только остался один на улице, но и вынужден был носить с собой знатное имя, которое теперь тянуло его вниз, как балласт. Можно было бы попробовать назваться другим именем, но, во-первых, даже лавочник при приёме работника потребовал бы привести кого-то из родственников, кто мог бы подтвердить родовое имя, или обратился бы к служителям Башни Записей с её архивом книг записей рождений горожан, а во-вторых, Унимо всё-таки не хотел так легко расставаться с тем единственным, что у него осталось от прежней жизни.

Впрочем, были ещё серебряные колечки – и он отнёс два из них к скупщику серебра, получив в обмен несколько серебряных монет и россыпь медных. День уже клонился к вечеру, и Унимо почувствовал, что проголодался и устал от этого бессмысленного обивания порогов. Он потратил половину медной монеты на бумажную кружку холодного молока и, пристроившись на скамейке под ближайшим деревом, достал пирожок, который дала ему с собой Тэлли. «Если подводить итоги дня, то сегодня меня прогнали из шести мест, включая ратушу», – мрачно подумал Унимо. Отец говорил ему, что каждый день вечером нужно подводить «итоги дня»: вспоминать, что было хорошего и что плохого (но о плохом думать меньше, как будто записывать в свой внутренний блокнот и тут же перелистывать страницу), чего тебе удалось достичь, к чему приложить усилия. «А вообще, это не обязательно – главное, засыпать в хорошем настроении», – легкомысленно добавлял старший Ум-Тенебри. Мысли об отце снова причиняли боль, в памяти всплывала табличка на доме для сирот, а детская горькая обида на то, что его просто бросили, как ненужную вещь, росла где-то внутри, как опухоль. Унимо знал, что нельзя позволять ненависти управлять своими мыслями и чувствами: её прикосновения были сначала неприятными и холодными, но она легко могла заставить человека поверить, что её желания – это его собственные желания, и поработить его. Так было написано в книгах отца, но и сам Унимо видел людей, с которыми это происходило, и не хотел бы стать одним из них.

Когда он уже собирался встать и отправиться в обратный путь, рядом возникла маленькая чёрная кошка с белым пятном. Она требовательно смотрела на человека снизу вверх, и понять её требование было совсем несложно. Унимо с готовностью поставил перед ней чашку с остатками молока, аккуратно оторвав край бумажной кружки, чтобы кошка могла спокойно лакать. Почесав занятую едой кошку за ухом, он отправился в сторону булочной, раздумывая, что бы купить в подарок Тэлли, пока у него ещё есть деньги.

На улицах Тар-Кахола в это время было довольно людно: поток возвращающихся с работы домой горожан только-только начинал редеть, а любители вечерних прогулок уже осторожно выходили на разведку. Унимо шёл, погружённый в свои мысли, но время от времени смотрел по сторонам, чтобы заметить какую-нибудь открытую допоздна лавку. Наконец он обнаружил то, что искал: между двумя глухими стенами домов на улице Весенних Ветров был устроен импровизированный прилавок, на котором старик с длинной белой бородой, похожий на синтийца, разложил свои сомнительные сокровища. Унимо остановился рассмотреть огромные раковины с Морской стороны, бусы из ложных горных опалов, странного вида медальоны, погнутые серебряные ложки, стеклянные шарики в зелёной бутылке… наконец Унимо нашёл то, что нужно было. Он едва не засмеялся от радости, настолько удачной была его находка: он потянул за железную цепочку и вытащил из груды вещей одну единственную, которая была нужна – небольшие часы в простом железном футляре, на длинной цепочке. Крышка футляра была покрыта эмалью: на фоне тёмно-лилового неба – летящая ввысь птица, очень похожая на стрижа.

Не торгуясь, Унимо выложил за часы половину того, что выручил сегодня за серебряные кольца – старик стазу смекнул, что вещица серьёзно приглянулась молодому покупателю. Когда Ум-Тенебри, аккуратно сложив часы в карман, повернулся, чтобы идти дальше, он застыл от ужаса: прямо на него шёл тот страшный старик флейтист, который едва не сжёг их с Тэлли прошлой ночью. Несомненно, это был он. Унимо хорошо запомнил это лицо – но теперь движения старика не отличались той уверенностью, теперь он шёл, как и подобает слепому: не спеша, осторожно выставляя вперёд длинную деревянную палку и сильно сжимая под мышкой резной футляр от флейты, словно боясь выронить его при неловком движении и разбить.

Унимо затаил дыхание и вжался в стену, насколько это было возможно, хотя слепой флейтист прошёл довольно далеко от него. «Он меня не заметил», – подумал Ум-Тенебри, и тут события прошлой ночи пронеслись у него перед глазами с поразительной чёткостью. Он ведь до сих пор так и не знал, что произошло в ту ночь, и шансов узнать, учитывая решительное молчание Тэлли, оставалось не так много. Унимо послушал замирание сердца, решился и осторожно пошёл за флейтистом, прыгнув в ледяную воду за ключом от загадки, которая интересовала его теперь, пожалуй, больше всего на свете.

Следуя за флейтистом на значительном расстоянии (для чего приходилось идти очень медленно, как почтенному пожилому шейлиру на прогулке после обеда в своём поместье), Унимо прошёл несколько кварталов и вышел к площади Рыцарей Защитника. Раньше он не раз бывал на этой площади – не очень большой, с высоким фонтаном в центре и беспорядочно расставленными по мостовой каменными скамейками. Восемнадцать небольших торговых улиц брали своё начало на площади (или впадали в неё), что делало место удобным для тех, кому может потребоваться мгновенно скрыться и затеряться в этой многолюдной части города. Унимо увидел, что флейтист вышел на площадь и остановился, а затем как-то определил ближайшую пустую скамейку и сел, продолжая напряжённо сжимать свой футляр с флейтой. Ум-Тенебри осторожно вышел на площадь, на которой собралось уже немало людей: большинство скамеек были заняты, некоторые горожане устраивались прямо на камнях мостовой. Унимо не мог сказать, что это за люди: они были похожи на часть обычной вечерней публики Тар-Кахола, разве что уличных музыкантов и людей в дорожной одежде, – видимо, только прибывших в столицу, – здесь было немного больше. Унимо вышел на середину площади, стараясь всё время находиться за спиной флейтиста. Впрочем, тот сидел сгорбившись, опустив голову, казался маленьким и жалким, и если бы Унимо не шёл за ним с самой улицы Весенних Ветров, то не поверил бы, что это тот самый грозный злой волшебник, которого он видел у ночного костра.

Младший Ум-Тенебри выбрал себе место для наблюдения – так, что между ним и флейтистом вставал фонтан, шум которого превращал все звуки вечерней толпы в общий поток, из которого даже слепому трудно было бы выловить что-нибудь, принадлежащее отдельному человеку. Унимо уселся на мостовую, прислонившись к стене, и стал ждать. Он стал даже нетерпеливо поглядывать на часы, купленные для Тэлли, как вдруг понял, что ждёт того, что уже происходит – и улыбнулся своей невнимательности. Он ждал, как они с родителями в Королевском театре ожидали выступления: вот сейчас откроется занавес и актёры, одетые в красивые костюмы, начнут представление. Но тут всё было по-другому: представление начиналось, как только все забывали о нём. Уличные музыканты, в том числе флейтист, готовились к выступлению, а рассказчики историй и поэты уже собирали вокруг себя неровные круги слушателей. Унимо пересел поближе к одному из таких кругов и прислушался. Казалось, это просто встреча друзей, которые обсуждают последние новости и поэзию, но несколько человек Унимо узнал – прежде всего, известную уличную поэтессу Кору Лапис. Она была знаменита даже среди знати, многие её ценили и зазывали на королевские поэтические вечера и состязания, но она всегда отказывалась со словами: «У меня для выступлений – целый город, сами приходите послушать, если хотите».

Её тёмные короткие волосы были небрежно прикрыты капюшоном синего дорожного плаща, а внимательные глаза цвета ивовой коры горели, как будто отражая какое-то только ей видимое пламя. И круг, в который попал Унимо, несомненно, образовался на её орбите. Но пока сидящие только непринуждённо переговаривались друг с другом, а Кора сидела молча.

– А вы слышали новую песенку, которую тар-кахольские мальчишки сочинили про нашего Сэйлори?¹⁴ Вот ведь наглецы, никакого уважения к королевской особе! – с притворным возмущением спросил всех красивый, изящно одетый молодой человек с серебряными колокольчиками в длинных светлых волосах, которые на удивление не делали его смешным, а, напротив, своим мелодичным звоном как будто дерзко насмехались над теми, у кого таких колокольчиков не было.

– Давай уж, Сорел, не томи, знаем мы твоих «тар-кахольских мальчишек», – усмехнулся сидящий рядом с ним мужчина в пыльном дорожном плаще.

– Да я сам только вчера услышал, – продолжал свой маленький спектакль юноша с колокольчиками. – Вот если мне Квирил подыграет, я, может, вам и спою эту песенку, только шшшш, – тут он приложил палец к губам и оглянулся, так что если и был кто-то, кто ещё не обратил на него внимания, то теперь все взгляды были обращены на него, – люди короля повсюду, так что будьте осторожны.

Квирил – огромный скрипач с густой чёрной бородой – важно кивнул и устроился поудобнее, настраивая свою скрипку, которая в его огромных руках казалось совсем маленькой. Когда Сорел запел, его голос звучал насмешливо и серьёзно одновременно, колокольчики позвякивали в такт, а Квирил подпевал некоторые слова своим густым басом, что всё вместе придавало простой песенке театральный объём и наполненность.

– Какому королю,

какому королю,

какому королю

придётся по нраву -

быть только первым

быть только первым,

быть только первым,

первым среди равных.

Рано или поздно,

рано или поздно,

рано или поздно -

увы и ах, -

всё кончится новым,

всё кончится новым,

кончится новым

Указом о снах¹⁵.

Когда Сорел закончил песню, все вокруг засмеялись и зааплодировали, а певец скромно раскланивался, уверяя, что тар-кахольские мальчишки сочинили ещё и непристойный вариант, но его он представлять ни за что не будет, даже не просите, нет-нет-нет, разве что потом, в более подходящей обстановке…

Унимо было интересно наблюдать за происходящим, которое напоминало Королевский театр по существу гораздо больше, чем внешне. Он не очень любил разные представления, разве что музыкантов и рассказчиков, которые умеют рассказывать длинные волшебные и грустные истории, но небрежная и слегка пьянящая атмосфера на этой площади постепенно затягивала всех, и этого нельзя было не почувствовать.

– Что же ты не расскажешь, Сорел, как тебя завербовали в королевские офицеры? Как же твоя поэтическая душа приноровится к ежедневной муштре? – насмешливо спросил мужчина в дорожном плаще, когда овации и оживление, вызванные песенкой, немного стихли.

– Да что рассказывать, – досадливо махнул рукой Сорел, и колокольчики коротко и сердито звякнули, – стихами мне не разрешают расплачиваться за комнату… а судья, только послушайте, взглянув на мои долговые расписки, написанные аккуратной катрэнской строкой, сказал, что, если я не найду себе занятие для оплаты долга, он будет вынужден обвинить меня в намеренном уклонении, и пригрозил темницей. И Окло-Ко бы с ним, конечно, но он обещал, что лично позаботится о том, чтобы мне в камеру не разрешили брать с собой перо и бумагу! Вы можете себе это представить, каков? Так что придётся выкручиваться. Я ведь по молодости закончил гарнизонную школу, имея некоторые… романтические представления о военном деле.

– «По молодости», – фыркнул первый собеседник.

– Ничего, не унывай, Сорел! – послышалось со всех сторон.

Но видно было, что Сорелу не очень нравилась перспектива вступить в строй доблестной Королевской армии – слишком уж старательно он храбрился.

– Да и правда, чем не работа? – вступил в разговор Квирил, видимо, желая поддержать своего напарника по весёлому дуэту. – Войны никакой не предвидится, а платят королевским офицерам исправно. Будешь вот обучать отряды юных тар-кахольцев песенкам про короля, флиртовать с девушками, а на гарнизонных дежурствах – знай себе стихи сочиняй и рассказывай с крепостной стены ласточкам.

Сорел криво улыбнулся такой сказочной перспективе.

– А ты что думаешь, Кора? Удастся нашему Сорелу остаться поэтом под офицерским мундиром? – спросил тот, кто затеял этот разговор. Видно было, что спросил он её неспроста – может, и сам разговор завёл, только чтобы вроде как невзначай ввести Кору в беседу. К тому же все знали, что поэтесса ненавидит военных и Королевскую армию.

Кора то ли пожала плечами, то ли поёжилась от холода, помолчала немного, улыбнулась и заговорила, тихо и медленно:

– Сочинять стихи не сложнее,

чем, к примеру,

командовать армией.

Для слов настоящий поэт -

больше, чем для солдат генерал.

Отправляешь разведку вперёд -

и не ждёшь, что она вернётся,

бросаешь отважных бойцов

с ружьями против солнца,

подбираешь размеры штыков

и убойную силу рифм,

а потом –

в могиле окопа

всегда

остаёшься один.

Помни, Мэй-генерал:

когда исчезают враги –

ты проиграл.

Кору Лапис слушали, затаив дыхание. Унимо даже показалось, что вся площадь замерла, ловя каждое её слово, хотя в другой части в это время играли музыканты. Но по крайней мере сам Унимо точно смотрел на Кору во все глаза, не замечая ничего вокруг. Он впервые слышал, как она читала свои стихи (раньше он читал их на бумаге; кто-то – говорят, что это точно не была сама Кора, – часто писал их на Стене Правды, а затем горожане их переписывали и передавали друг другу – так они быстро расходились по Тар-Кахолу), впервые слышал её голос, такой взволнованный и спокойный одновременно, такой бархатный и острый…

– Она потрясающая, правда? Сколько бы ни говорили королевские поэты, что это не стихи, – Унимо вздрогнул, услышав за плечом смутно знакомый, полный ощущения скрытой опасности голос. Голос продолжал насмешливо: – Но я бы не советовал вам так на неё смотреть. Вы ведь читали её стихи? Она – настоящий камень, не женщина. Разобьёт сердце любому.

Унимо повернул голову, и его опасения подтвердились: рядом с ним сидел не кто иной, как Таэлир – единственный сын короля Оланзо, наследный принц Шестистороннего Королевства. Унимо без труда узнал его: как шейлир, он с детства должен был посещать некоторые придворные мероприятия, на которых всё внимание, конечно, было приковано к королевской семье. Принц Таэлир был старше Унимо года на два и выше на голову. Его внешность была узнаваемой: лицо с резкими скулами, острым подбородком, большим носом и такими тёмными глазами, что они казались чёрными, – что не давало Таэлиру ни малейшего шанса остаться неузнанным тем, кто хоть раз его видел. На придворных приёмах принц всегда держался в стороне, был неприветливым, а если его вынуждали говорить – язвительным, что не способствовало его популярности среди шейлиров: о принце говорили как о заносчивом и избалованном ребёнке – хотя, конечно, только между собой, соблюдая внешнюю почтительность. Общение Унимо с принцем всегда ограничивалось поклоном и обменом взглядами: ни младший Ум-Тенебри, ни его отец никогда не стремились приблизиться к королевской семье и на королевских приёмах держались нелюдимо, сообщая друг другу заговорщицким шёпотом, сколько времени осталось до того момента, когда прилично будет откланяться.

Унимо успел сообразить, кто сидел рядом с ним на площади Рыцарей Защитника, но ещё не успел придумать, зачем принц заговорил с ним и что можно ответить, когда Таэлир продолжил, немного насмешливо, и стало ясно, что он тоже узнал Унимо:

– И что же шейлир рода Ум-Тенебри делает в таком… хм… неподходящем месте?

Уже пришедший в себя Унимо подумал, что он мог бы спросить принца о том же самом, но шейлирское воспитание не позволило ему ответить вопросом на вопрос.

– Слушаю стихи, Мэйлорис¹⁶, – произнёс Унимо с вежливой улыбкой.

Принц огляделся по сторонам, а потом кивнул. Некоторое время они сидели молча, слушая какого-то молодого поэта, который читал свои красивые и гладкие, но без того внутреннего огня, как у Коры, стихи.

– Слышал, что отец лишил вас наследства, – снова заговорил Таэлир.

Унимо поморщился: «Неужели все уже знают? Хотя да, кому, как не королевской семье, знать о том, что происходит в семействах их столичных шейлиров. К тому же и городской приют в фамильном доме Ум-Тенебри – красноречивее всяких слухов».

– Это правда, Мэйлорис, – ответил Унимо, не глядя на собеседника. Он решил, что в таких экзотических условиях некоторыми правилами этикета можно поступиться.

Тем более что и сам наследный принц вёл себя не по Придворному уставу.

– Ка же вам повезло! – воскликнул принц, и Унимо удивлённо повернулся к нему.

Лицо и тон Таэлира не выражали ни капли насмешки – разве что немного горечи. Нет – очень, очень много горечи.

Принц снова осмотрелся и, заметив что-то в толпе справа, доверительно сообщил Унимо:

– Королевские ищейки. Очень несообразительны, но упорства им не занимать. Так что мне пора, – вздохнул принц. И добавил, вспомнив, наконец, об этикете: – Приятно было с вами встретиться, лори, в такой… необычной обстановке.

– Взаимно. И… удачи вам, Мэйлорис, – с совершенно не придворной искренностью сказал Унимо.

Перед тем как окончательно раствориться в толпе, принц добавил с неожиданно серьёзным видом:

– Если понадобится помощь, Унимо Ум-Тенебри, я к вашим услугам. То есть, если это ещё будет в моих силах, конечно. Прощайте.

Унимо сидел, не слыша ни слова из того, что вдохновенно произносил очередной поэт, и думал о том, что стоило ему оказаться на улице, как он постоянно узнаёт какие-то удивительные и невероятные вещи. Неужели всё это время, все почти пятнадцать лет, он просто не замечал их, запертый в темнице своего благополучия?

Когда Унимо снова стал различать, о чём говорили вокруг, какое-то слово прокатилось по кругу и вернулось к Коре – кажется, кто-то спросил её, что такое – быть поэтом.

– Если у меня

получится рассказать слепому,

какое оно – небо,

только тогда я

признаю себя поэтом,

а до этого -

просто пастух я

в чудесной долине, где эхо

подбирает мне рифмы,

а ветер

шепчет на ухо

самые красивые

слова этого

света.

Когда Кора замолчала, в разлитой в ночном воздухе тишине, состоящей из журчания фонтана и внимания всех, кто был на площади, вдруг зазвучал на удивление звонкий и твёрдый голос слепого сгорбленного флейтиста, который встал со своей скамейки и сказал, осторожно, как грудного ребёнка, протягивая футляр с флейтой вперёд:

– Неплохо, совсем неплохо, девочка. Но в одном ты ошибаешься, – ухмыльнулся он, – показать, какое бывает небо, под силу только музыке.

Унимо не стал дожидаться, пока слепой начнёт играть – он быстро, но осторожно, стараясь не привлекать внимания, выбрался с площади и помчался по ночному Тар-Кахолу, не останавливаясь до самых дверей булочной. Радость и благодарность переполняли его, когда Тэлли, немного сердитая, открыла дверь и, увидев его на пороге, ни слова не говоря отправилась заваривать чай.

1.2.2 Primus inter pares¹⁷

Король Шестистороннего Королевства Оланзо Озо ожидал ежедневного доклада своего Первого советника. Он сидел, удобно устроившись в кресле приёмного зала королевского дворца и наблюдая, как солнечная полоса из узкого и длинного, словно бойница, окна медленно подбирается к нему: сначала по паркету из тёмного дерева, затем по ковру цветов королевского дома – пурпурно-красного и травяного. Оланзо раздражённо поджал ноги, когда солнечная полоска почти коснулась его туфлей, и посмотрел на часы. Конечно, такого не могло быть, чтобы Голари опоздал к докладу, но в последнее время Сэйлори всё чаще становился нетерпеливым. Да ещё и этот мальчишка… король тяжело вздохнул. «Правитель должен быть подобен чёрной глади воды, в которой каждый не мог бы разглядеть ничего, кроме собственного отражения – до тех пор, пока вода, по своему разумению, не поднимет волны свои и не обрушит их на голову того, кто всматривается слишком долго», – вспомнил Оланзо «Книгу правителя стороны Штормов», которую они с братьями часто читали в детстве, чтобы от души посмеяться.

Слуга доложил о том, что лори Первый советник Голари Претос прибыл для доклада, и король надел свою обычную маску делового равнодушия.

– Мэйлори¹⁸, моё почтение, – Голари вошёл и застыл в церемонном поклоне.

Он был совсем не стар и даже по-своему хорош собой, но всегда выглядел очень уставшим и напряжённым, как будто его терзала болезнь, которую он изо всех сил пытался скрыть. Это было слишком даже для профессора логики и древних языков и главного консультанта самого скучного отдела Королевской ратуши – Зала Правил и Следствий. Говорят, никто ни разу не видел улыбки на его вытянутом лице. Оланзо до сих пор не мог понять, доверяет ли он этому человеку: он назначил его Первым советником только за неимением других кандидатур, и, что самое скверное, Голари это прекрасно понимал. Была ещё Регана Фэтч – строгая и властная вдова генерала Фэтча, которая отлично справилась бы с обязанностями Первого советника короля, но Оланзо не стал назначать её по личным причинам: в глубине души он был уверен, что женщина не может быть настолько же хороша в государственных делах, как мужчина (если только эти дела не касаются придворных интриг, разумеется). Смотря на свою жену, королеву Эйрил, он видел только бесконечные мечты о путешествиях «всей семьёй» (как будто Сэйлири не знает, что король не может просто так отправиться в путешествие), балах, платьях, украшениях, перемежающиеся порывами облагодетельствовать каких-нибудь несчастных (впрочем, не очень продолжительными) и уверениями в вечной любви и верности, от которых Оланзо начинало порядком подташнивать.

Осторожно взглянув на короля, Голари заметил, что Сэйлори страшно не в духе, и замер у входа в почтительной нерешительности. Он знал, что сын Оланзо – принц Таэлир – исчез из дворца два дня назад и до сих пор о нём не было никаких известий, хотя столичное Общество Королевских Птицеловов¹⁹ почти в полном составе отправилось на его поиски. Оланзо раздражённо махнул в сторону кресла напротив своего и отвернулся к окну, приготовившись слушать очередное произведение аналитической мысли Зала Всеобщих Донесений.

Советник сел в предложенное ему кресло прямо, как школьник, и открыл папку, которую держал в руках.

– Мэйлори, я, как обычно, начну с межгосударственных дел, – утвердительно-вопросительно сказал Голари и, дождавшись короткого кивка, продолжал:

– В Синтийской Республике, в связи с остановкой добычи горной руды из-за угрозы обвалов, ухудшилось положение с рабочими местами. И хотя всё ещё не так плохо, как было десять лет назад, во время Железной забастовки, существенно увеличилось число синтийцев, пересекающих границы Шестистороннего Королевства в поисках работы…

Оланзо поморщился и зло пробормотал:

– Что же они едут сюда, если у них там самое справедливое государство…

– У нас тоже справедливое, – после молчания нерешительно отозвался Голари, не зная, можно ли ему продолжать.

Король раздражённо взглянул на советника, и тот поспешно заговорил:

– Многие синтийцы из Морской и Дальней сторон направились прямо в Тар-Кахол – мы предполагаем, что кто-то распространил слух, что здесь легко получить работу. Теперь они осаждают ратушу, устраиваясь на ночлег на её ступенях, чтобы попасть в Зал Поиска Занятий и получить хоть какую-то работу, поскольку горожане неохотно берут синтийцев, не имея возможности проверить, кому из них можно доверять.

– И что вы думаете предпринять? – резко спросил Оланзо, заставив Голари вздрогнуть.

– Мы… мы увеличили часы работы Зала Поиска Занятий, а также отправили резерв служащих Ратуши на поиск пригодной работы и ведения бесед с синтийцами о преимуществах жизни в сторонах по сравнению со столицей.

Король нахмурился: это было явно не то, что он хотел услышать.

– А нельзя ли каким-то образом… сделать так, чтобы они не появлялись в столице? – спросил Сэйлори, заставив советника запаниковать.

Голари поёрзал в кресле, вцепился в листки доклада, как утопающий в воду, и заговорил, попытавшись совладать с дрожью в голосе:

– Но, Мэйлори, мы не можем… у нас нет… нет законных оснований для этого… соглашение с синтийцами всё ещё в силе, и оно распространяется на всю территорию без каких-либо изъятий и оговорок, так что если мы попытаемся сделать… ммм… исключение для Тар-Кахола, то это, несомненно, вызовет протест со стороны синтийцев и мы… боюсь, не сможем противопоставить им должных аргументов.

В Голари боролись уверенность в невозможности отступления от установленных правил и необходимость выполнять любые распоряжения короля. Он чувствовал, что Сэйлори им недоволен, но не мог придумать ни одного способа удалить синтийцев из Тар-Кахола, не нарушающего десятки правил и соглашений. Он мог воспроизвести текст последнего соглашения с Синтийской Республикой, мог привести несколько вариантов толкования и как минимум десять причин невозможности изменения условия о взаимных поездках, но он не знал, не мог сообразить, что следует отвечать королю. Голари подумал, что король презирает его как человека штатского: он никогда не служил не только в Королевской армии, но и на близких к военным службах, вроде «птичников» или разведки, начальником которой он теперь стал по своей должности.

Оланзо пожалел уже о том, что своим вопросом ввёл несчастного советника в состояние, близкое к потери сознания. С трудом подавив раздражение, он сказал довольно мягко:

– Я всё понимаю, профессор, просто спросил. А кстати, кто там сейчас правит, в Синтийской Республике?

– Вы имеете в виду, кто носит маску Непременного Консула, Мэйлори? – спросил Голари немного спокойнее, входя в привычные для него воды. – Вычислить его довольно сложно: как известно, правители под этой маской часто меняются. Они утверждают, что у них нет постоянного правителя, более того – что нет правителя вообще. Но, по последним сведениям нашей разведки, недавно, – видимо, в связи с кризисом – Непременным Консулом стал некий военный, в должности что-то вроде нашего полковника. Но имени его мы не знаем.

– Прекрасная работа Королевской разведки, – усмехнулся король, и непонятно было, действительно он так считает или это скрытое неодобрение.

На всякий случай Голари посчитал необходимым вступиться за своих подчинённых:

– Мэйлори, в Синтийской Республике принят довольно жёсткий стиль… хм… частного хранения информации. Так что беседы с местным населением не всегда приносят желаемый результат. Малейшая настойчивость может привести к серьёзным подозрениям.

– Да, не то что у нас: каждый лавочник расскажет любому посетителю парочку весёлых историй про своего короля, – с горькой усмешкой прокомментировал Оланзо.

«Не существует правителя, которому подданные оказывали бы должное почтение, не имея страха в своём сердце. Любовь подданных ненадёжна и переменчива, подобно весеннему ветру, тогда как страх подобен кораблю, управляемому надёжным кормчим. И горе тому правителю, который не может вызывать страх, когда это необходимо», – снова вспомнил Оланзо слова из «Книги правителя стороны Штормов».

Голари побледнел, как будто он сам был этим лавочником, и поспешил продолжить доклад:

– Если позволите, Мэйлори… в Илайском Королевстве, куда вы в первом дигете третьего месяца зимы распорядились направить золото для поддержания пострадавших от урагана, обнаружилась растрата золота королём на личные нужды. Оставшиеся без домов крестьяне ворвались в королевский дворец и убили короля, всю его семью и свиту…

– Правильно сделали, – заметил Оланзо. И пояснил, заметив удивлённый взгляд советника:

– Король, ворующий деньги у своих подданных, хуже разбойника на дороге. А разбойника в Илайском Королевстве каждый, кто поймает, может повесить без суда на первом попавшемся дереве, вместе с его шайкой.

Голари ещё более удивлённо поднял брови. Он не знал, что его король может, не моргнув, произносить такие сомнительные сентенции в духе народного права. Или он проверяет Голари? Или смеётся над ним? Советник почувствовал, что голова у него идёт кругом, и тоскливо подумал о том, что нужно срочно найти подходящий предлог для отставки – во всём этом ему явно не разобраться.

– Мэйлори, из Илайского Королевства поступила просьба о новой… ммм… денежной поддержке. Они утверждают, что всё золото бесследно исчезло, что, обыскав весь дворец, они не нашли и следа тех денег, – сказал Голари, попытавшись на этот раз угадать, что может приказать Сэйлори. – Направить им новую партию?

Оланзо улыбнулся, и за этой улыбкой Голари почудился оскал хищника, увидавшего свою добычу в безвыходном положении.

– О, нет, ни в коем случае, советник. Если они согласны были так долго терпеть вора – короля, значит, их положение было не таким уж плохим. Пусть разбираются сами, – махнул рукой король, – к тому же было бы неприлично поддерживать убийц.

Доклад советника уже начинал утомлять его. Оланзо не хватало присутствия Малума – единственного человека, которому он доверял в своём новом окружении. Тара Малума он знал ещё с тех пор, когда тот был начальником отдела контроля Стены Правды в Обществе Королевских Птицеловов, куда Оланзо, семнадцатилетнего третьего сына шейлира Такена Озо, отправили на службу. Этот факт, конечно, не способствовал особой популярности Оланзо среди жителей Шестистороннего, но в то время о его популярности никто не заботился, поскольку не предполагалось, что третий сын одной из шейлирских семей когда-нибудь станет королём. Но внезапная и трагическая смерть короля Такена и двух его старших сыновей спустя несколько лет после выбора Озо Королевским домом, внесла свои изменения. С тех пор Оланзо стал нежеланным королём своих подданных, как раньше он был неприметным младшим сыном, которого надо было куда-то пристроить, чтобы он не путался под ногами у старших братьев. «Несчастливая судьба подобна бурной реке, которую возможно переплыть, если ты умеешь плавать так же хорошо, как выдра, или обойти, если ты обладаешь таким же терпением, как затаившаяся в засаде рысь. Если ты не можешь ни того, не другого, тебе остаётся только научиться любоваться её разрушающей силой…»

Голари понял, что король не слушает, но всё равно продолжал доклад. Он перешёл ко внутренним делам, начиная с обстановки в Тар-Кахоле: представил короткий отчёт от Общества Королевских Птицеловов о новых надписях на Стене Правды, упомянул подтверждённые слухи о том, что глава дома Ум-Тенебри Астиан Ум-Тенебри исчез, оставив своё имущество городскому приюту. Его единственный сын также исчез – и, если король прикажет, можно попытаться его найти, но начальник Королевских Птицеловов Малум в своём сообщении отмечает, что вмешательство в это семейное дело в настоящее время находится за пределами королевской необходимости.

Тут Оланзо кивнул, соглашаясь со своим наставником.

Ободрённый вниманием короля, Голари продолжил доклад о положении в сторонах: Центральной, Морской, Островной, Лесной, Горной и Дальней. Когда советник докладывал о происшествиях в Горной стороне, Оланзо прервал его:

– А есть ли какие-то новости о Ледяных горах? Точнее, о Школе просветителей, конечно.

Советник нервно пролистал доклад в части сообщений о Горной стороне, а также на всякий случай о просветителях, но не нашёл ничего подходящего.

– Мэйлори… информация из Школы просветителей приходит крайне редко, в основном в официальных письмах Айл-просветителя Люмара и уведомлениях о назначениях в городские соборы молодых просветителей.

– Я знаю это! – не выдержав, раздражённо перебил король. – И прошу вас подготовить для меня доклад о состоянии дел в Школе просветителей, из тех данных, которые есть в распоряжении Зала Всеобщих Донесений. Всё-таки Ледяные горы – часть Шестистороннего, и я смею надеяться, что смогу получить хоть какую-нибудь информацию, советник?

К счастью для Голари, в дверь нерешительно постучали, и вошедший после разрешения слуга доложил о том, что прибыл посланник из Общества Королевских Птицеловов со срочным известием. «Пусть войдёт», – сказал Оланзо, и на пороге появился один из людей Малума – король видел его пару раз, но не запомнил имени. Впрочем, одежда и вид прибывшего выдавали желание быть как можно более неприметным – профессиональное качество Птицеловов, которое нередко имело прямо противоположные результаты: желание оставаться незаметным в Тар-Кахоле было таким же вызовом, как в Синтийской Республике одежда любых других цветов, кроме синего и чёрного, поэтому для успешной маскировки требовалось виртуозное владение этим приёмом и знание пристрастий и настроений горожан.

– Мэйлори, – поклонился посланник, – Мэй-Малум просил передать вам своё искреннее почтение и сообщить, что нам удалось найти принца и… сопроводить во дворец. Сэйлорис²⁰ ожидает вас в приёмной.

– Очень хорошо, передайте тару Малуму моё искреннее восхищение и благодарность за прекрасную работу, – ответил Оланзо. Он хорошо знал, каким неприятным заданием было для главы Птицеловов всё, что связано с принцем-наследником: высокая важность и срочность и одновременно ограниченность в выборе средств. – Можете идти. И будьте любезны передать Сэйлорису, что я хочу встретиться с ним, как только закончу дела, – пусть ожидает в приёмной.

Пришедший откланялся, и Голари выжидательно посмотрел на короля: неужели ради ежедневного доклада тот заставит своего сына дожидаться в приёмной?

– Продолжайте доклад, советник! – в гневе почти крикнул Оланзо и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.

«Всё. Это конец», – подумал Голари о своей службе Первым советником. Напрасно в Зале Правил и Следствий надеялись, что его назначение поможет привести политику Шестистороннего Королевства к более закономерному и безопасному течению. Он не годился для этой роли: он мог проанализировать и систематизировать практически что угодно, но он не знал, что нужно говорить королю – а значит, и всё остальное не имело смысла. Он только ещё больше убедит короля в непригодности мастеров Правил и Следствий для каких-либо дел, кроме систематизации архивов. Тем не менее Голари мужественно продолжил доклад и остановился, только когда дошёл до перечня свадеб, рождений и смертей в Тар-Кахоле за день.

Король слушал, не перебивая. Затем молчал какое-то время, наблюдая, как вечернее небо в прямоугольнике окна ненадолго становится цвета чистой голубоватой воды, в которую упало несколько капель крови.

– Очень хороший отчёт, советник Претос. Благодарю вас, – сказал Оланзо.

Голари удивлённо вскинул голову и не по уставу взглянул прямо в лицо короля, желая поймать насмешку или скрытое осуждение – но не увидел ни того, ни другого.