Как будут без нас одиноки вершины

Владимир Дмитриевич Кавуненко

Как будут без нас одиноки вершины

Альпинизм

Вступление

Мы сидели с Володей перед стеклянным журнальным столиком и пили кофе. Выбирая свободные вечера, встречались так раз восемь или десять. Вспоминали жизнь, прожитую в горах. Собственно, речь шла о жизни Володи — Владимира Дмитриевича Кавуненко, большого альпиниста.

Я тоже мастер спорта по альпинизму, но, слушая Володю, ощущал себя его младшим братом, даром что старше на десять лет. Мастера спорта тоже разные бывают. У меня всего семь «пятёрок», а у него сорок восемь. Да еще восемнадцать «шестёрок».

Мы мало ходили вместе, были в разных спортивных обществах. Одна веревка связывала нас разве что при восхождении на высшую точку Альп вершину Монблан да на Маттерхорне. Но что значат эти маршруты по сравнению с его восхождениями на Кавказе или Памире?

Владимир Кавуненко, как и другие наши товарищи, с которыми мы ходили на вершины, — это эпоха в альпинизме. Вторая половина XX века. Она ушла, и вместе с ней исчез советский альпинизм. Явление уникальное и неповторимое. Тысячи и тысячи наших соотечественников ежегодно занимались этим видом спорта за счёт профсоюзов. Система наших альпинистских лагерей с обязательным начальным обучением технике альпинизма и профилактикой несчастных случаев, регламентацией постепенного спортивного роста, определяемого спортивными разрядами, делали наш альпинизм беспрецедентным. Нигде в мире такого не было и ничего подобного не будет. Наше поколение начинало в конце 40-х годов. А перестали мы ходить на вершины уже в 90-х годах. В последнее десятилетие не только сама организация альпинизма, но и вся техника его изменились. Мы смотрим теперь старые альпинистские фильмы «С добрым утром, горы снежные» или «Синие горы», с чувством сладкой ностальгии и грустной улыбкой, ибо техника альпинизма нынче уже иная, нет советской организации нашего вида спорта. За восхождения теперь надо платить большие деньги, они стали недоступны студентам и всем простым людям. Правда, наши ребята — люди с большим напором. Они находят спонсоров и совершают восхождения на вершины Гималаев и Каракорума, такие восхождения, о которых мы и не помышляли. Но это единицы, а не тысячи.

Вроде бы альпинизм нашего времени — уже история. Но неизменно главное — дух. Стремление к вершине, освоение новой техники восхождения. Выработка тактики и стратегии в достижении цели. Самоутверждение. В этом весь альпинизм. Так было вчера, так оно сегодня и таким будет всегда. Этот дух самоиспытания звал Владимира Кавуненко то на вершину пика Коммунизма, то на стену зимней Ушбы, то на Северный полюс, то в Африку на Килиманджаро, то бросал его в разрушенную землетрясением Армению, то в Южную Америку, в Перу на спасение людей, то сводил его с белыми медведями, то с интереснейшими, самыми достойными людьми века. Его жизненных впечатлений хватило бы человек на двадцать, не меньше. При этом он всегда оставался верным другом и весёлым, остроумным человеком. Иногда излишне горячим, нетерпимым, но всегда стремящимся к правде и справедливости.

На Владимира Дмитриевича всегда можно положиться. Вот что пишет о нём его напарник по связке Владимир Николаевич Шатаев: «Кавуненко перекинул верёвку через ледоруб и несколькими сильными ударами вколотил его в фирн, я не оглядывался, не смотрел, как он это делает, только слышал звук ударов молотка. За надёжность страховки я был спокоен. Кавуненко из тех, для кого это дело никогда не становится надоевшей, монотонной, формальной обязанностью. Он вбивает страховочный крюк или вяжет узел, никогда не теряя свежести понимания, что это есть крюк или узел, на котором держится жизнь».

Почему люди читают книги и смотрят фильмы? Не потому ли, что им хочется узнать, как живут другие, как всё бывает у других людей? Сколько раз нам задавали вопросы: «Зачем надо подниматься на вершину горы? Да еще не по самому простому пути? Если это опасно, зачем, ради чего рисковать жизнью? Что вам даёт альпинизм?» Может быть, в данной книжке удастся в какой-то степени ответить на эти вопросы.

Мы приняли несколько необычный жанр. Можно было бы красиво и завлекательно описать жизнь и приключения Владимира Кавуненко. Но беллетристика не имеет ничего общего с жизнью, это, как теперь говорят, виртуальная действительность. Мы сознательно отказались от ремарок, пояснений, от описания жестов или интонаций говорящего, оставив лишь чистый диалог. Думается, он сможет дать истинный автопортрет, без приукрашиваний и преувеличений.

Не хочу утверждать, что никто лучше не расскажет о человеке, чем он сам. Но, во всяком случае, он расскажет о себе то, что хочет, как хочет и как может. Моя же роль в этом диалоге только помочь автору в качестве собеседника.

Александр КУЗНЕЦОВ

Начало

— Ну, Саш, с чего начнём?

— Начинать надо с начала

— Начало, начало... Началось всё с Карпат, с зимнего восхождения на Говерлу. С Александром Владимировичем Блещуновым. Знал его?

— А как же?! Работали вместе в альплагере «Варзоб» на Памире, да и так часто виделись. Сошлись близко, можно сказать, дружили. Удивительный человек!

— Не то слово, Саша. Он изменил и сделал не только мою судьбу, но и судьбу очень многих ребят. Надо было видеть банду одесситов, которые впервые встали на лыжи. Естественно, все рассыпались в лесу, растерялись. У нас был Каналов Витя, лицо его то ли медведь поцарапал, то ли ошпарено. И он решил зайти в посёлок узнать дорогу. Хозяин сторожки отвёл его под ружьём на заставу. Доложил, что задержал подозрительного человека, по-русски говорит с акцентом (одессит!). Там его стали допрашивать, сколько с вами ещё человек? Он говорит, что тридцать. Документы на всех у Блещунова. Долго разбирались.

Блещунов для нас был царь и бог. Свою послевоенную жизнь он посвятил воспитанию молодых альпинистов. Весь одесский альпинизм создан им. Блещунов находил ребят на вокзалах, в подворотнях, в ремеслухах. Вот есть такой Коля Кот. Привёл его Блещунов с вокзала, взял в секцию. Сейчас Коля Кот инструктор альпинизма, немного не дошёл до мастера,

— Музей Блещунова на Гарибальди, дом 1?

— Да. Его квартира и при жизни уже была музеем.

— Ты знаешь, Володя, в 80-х годах я привёз из Кампучии, Лаоса и Вьетнама коллекцию буддийской бронзы. А заразил меня этим Блещунов. Когда перед войной громили буддийские дацаны в Монголии и Бурятии, он собрал и сохранил бронзовые скульптурки, не дал им погибнуть. И так рассказывал мне о буддийской бронзе, что через двадцать лет я её стал собирать в Кампучии.

— Из Средней Азии после сезона мы в 58-м году возвращались в Одессу около двух месяцев. Поехали в Фергану, потом в Ташкент, прокрутили там все музеи. Мы тогда не понимали, зачем нам это нужно. Когда Блещунов увидел меня в музее спящим, он чуть не убил меня. «Как ты можешь?! Смотри, какая красота!» Затем через Красноводск переехали в Баку, оттуда попали в Армению, Ереван, Гарни-Гегард, ну ты знаешь... Я столько узнал за эти поездки об истории, религии, природе и даже об электронных ускорителях, что по сей день всё помню. И подобным образом мы ездили каждый год.

Первая из женщин, поднявшаяся на пик Ленина, на семитысячник. Хрупкая такая девушка. С рюкзак ростом. Шли мы двумя группами, вторая группа Сергея Савона. Стартанули с Луковой поляны через Раздельную. В нашей группе ни одной пуховки, мешки ватные, тяжёлые, с продуктами напряженка. Очень трудно далось. Я потом ещё не раз был на пике Ленина, но так тяжко, как в тот раз, не было. А Савон не взошел, не получилось. В 1957-м была страшная непогода. Когда спускались вниз, наткнулись на лагерь Вадима Эльчибекова. Вадим спустился вниз, и на 6900 оставил всё хозяйство. Мы тут впервые увидели пуховые мешки и попользовались продуктами. Наелись так, что все страдали желудками. А когда спустились вниз и пришла машина с фруктами, то персики нас окончательно добили.

За это восхождение мы стали чемпионами Украины. Мой значок за пик Ленина имеет номер 59. Сколько теперь людей побывало на вершине, не знаю, но, думаю, несколько тысяч.

— Володя, про Катю Мамлееву я впервые слышу. Почему так?

— Потому, что тогда у Савона гора сорвалась, и Катю нигде не засветили. В прошлом году я в Питере подводил итоги года, и сказал, что у них живёт первая в мире женщина, покорившая семитысячник. А это достижение мирового класса. Ленинградцы ничего не знали о ней.

Кому напиться воды холодной?

— Давай начнём с самого начала. Расскажи о детстве.

— Подробности раннего детства я уже не помню, но зато хорошо помню конец 39-го и 40-е годы. Мне было около пяти лет. Мы жили в Одессе на Херсонской улице, на чердаке. Летом была невероятная жара, а зимой холод. Запомнилось, как мы выбросили с чердака книги моего дяди, и когда он пришёл, то чуть не умер, они ему были очень нужны. Помню городской сад, львов на Дерибасовской, дальше — провал. Затем помню Западную Украину, Дрогобычскую область. Уехали туда, чтобы прокормиться всей семьёй: отец, мать, сестра и я.

Начало войны помню поминутно. Четыре часа утра, бомбежка, невероятная паника. Ведь это граница. На следующий день начали бежать на Восток. Сначала были даже какие-то машины. Остановились мы в хуторе Верхнедуванском и здесь нас догнали немцы. А мы, всем «колхозом», на арбах, на быках, с какими-то патефонами, узлами, чемоданами, с животными. Недоенные коровы мычат, вымя у них распухло, сплошной поток беженцев, и стар и млад, все бегут. Отсутствие воды, жара несусветная. Мы умывались молоком. Тут стрельба, пальба. Рядом со мной сидел под арбой мужчина и вдруг ему осколком, прямо на моих глазах, отрывает плечо и полголовы. Я заорал и бросился бежать с подушкой на голове. Мама нам с сестрой дала обычные подушки, чтобы мы ими накрывали головы от осколков. Всё это было намного страшнее, чем то, что описывал Фадеев в «Молодой гвардии». Добрались до Дона. Надо как-то переправляться.

— Лодки были?

— Ничего не было.

— А как же?

— А как хочешь. Пытались наводить мосты для техники. Оказались какие-то брёвна, сделали плоты. Стихийно, неуправляемо. Всё бросали, стада коров так и остались на правом берегу. Опять стрельба. Помню, попал я между нашими и немцами. Наши кричат: «Ложись, стрелять буду!», а немцы не кричат, просто стреляют. И я, как заяц, бегу, прикрываясь подушкой.

Потом оказались мы в городе Проскурове. Добирались туда в товарных вагонах, в ящиках для собак и угля, которые размещаются под вагонами. Голодные, холодные, грязные. Отец уже был на фронте. До Проскурова мы добрались втроём — мама, сестра и я. Нас приютила там сердобольная русская женщина. Мать устроилась работать на мясокомбинат, иногда ей удавалось вынести кусочек мяса оттуда. Она привязывала его вокруг живота. Тогда у нас был гигантский праздник. Потом она работала на сахарном заводе и приносила иногда, как мы его называли, «маляс» — полуфабрикат сахара. Это жидкость, которую мы выпаривали, и получали сахар.

Однажды вечером мы вдруг стали наспех собирать свои пожитки и ночью ушли в никуда. Потом я узнал, что к моей матери приставал староста, она ему отказала, и он заложил нас, как еврейских детей. А мы уже знали, чем это пахнет. И опять вагон для скота, станции, неразбериха. Мы пробирались в Одессу. Тогда по реке Буг проходила граница между Румынией и Германией. Там нас прихватили румыны. Цель у них одна — выжать деньги. Но какие у нас деньги? Подержали нас румынские мародёры и отпустили. Вернулись в Одессу. А там оставались еще родственники, дяди и тети.

— Расскажи про родителей.

— Считаю, что я очень счастливый человек и в первую очередь счастлив тем, что у меня были такие родители. Отец столяр и плотник, всю жизнь работал. Уже после войны, гуляя со мной по Одессе, он показывал здания, в которые был вложен его труд.

Мама родилась в глухой белорусской деревне. Родилась в поле. Моя бабушка жала рожь, когда начались роды. Она сама серпом перерезала пуповину и под проливным дождем в подоле юбки принесла мою мать домой. И через два дня уже вместе с ребёнком опять работала. Сейчас этому никто не поверит. Но вот так началась жизнь моей мамы. Семья была гигантская — 12 человек детей, выжило 5.

Мать приехала в Одессу в поисках работы и устроилась на стройку. Там они и познакомились с отцом. Он коренной одессит. Дед был кузнецом. Под Одессой есть село Московка, там половина жителей носит фамилию Кавуненко (это от слова кавун — арбуз). Там живут мои двоюродные братья и сестры. Но я о них узнал только в 50-х годах. Мой дед элементарно гнул подковы. Всю жизнь работал молотом и имел свою кузницу. В 17-м или 18-м году его раскулачили, он запил горькую и сгорел от белой горячки. Отец и его братья были очень сильными людьми, старший его брат, мой дядя Пётр, пошёл по стопам деда, тоже стал кузнецом.

Одесса во время войны была румынской территорией. Правили румыны. После чердака мы жили втроём в комнате метров десяти. Конечно, никаких удобств, вода, туалет на улице, топили углём, но чаще — чем придется. Такое считалось нормой. Мать продавала соль, это был большой дефицит. Где она её доставала, я не знаю. Крупная соль — тридцать рублей стаканчик. Я продавал на Дерибасовской газету «Буг» и кричал: «Есть газета Бух, кто не купит, тот лопух!» А сумка с газетами тяжелее меня. Потом перед кинотеатром продавали витамины поштучно, питьевую воду стаканами. Всё бывало в той жизни голодных пацанов. Стоишь у гастронома и смотришь: кто покупает и выносит. Затем мы выбирали жертву, вырывали что-нибудь съестное(особенно любили коврижку) и в бега.

Пошёл в школу при румынах. Заставляли учить Закон Божий. Что-то я натворил, и святой отец так влупил мне в лоб металлической линейкой, что пришлось сказать ему всё, что я о нем думаю. Я взрывной с пелёнок и наговорил ему такое, что чуть не остался без ушей. Естественно, в школу я больше не пошёл. Это было в 44-м году, перед самым освобождением Одессы. Перед этим распространился слух, что калмыки и другие каратели вырезают население. В Одессе слухи распространяются быстро и, как правило, всегда преувеличенные. И вот мы стали прятаться в катакомбах, в подвалах и старались не выходить на улицу. Однажды ночью кто-то из ребят увидел солдат-патрульных. Никто не знал, кто они такие, а они оказались русскими солдатами. Наутро в Одессе этих солдат стало больше. Так в апреле 44-го года началось освобождение Одессы. Городских боев не было. Помню эту картину: солдаты шли усталые, грязные... Городские жители выносили им что у кого было: хлеб, воду, сигареты. Радость, объятия, море слёз. Потом возник самосуд, кого-то повесили, кого-то зарезали, кого-то застрелили.

Немцы успели взорвать Беляевский водопровод, и Одесса осталась без воды. Не дали им взорвать Оперный, хотя они успели его заминировать. Не дали уничтожить крупные заводы, порт. Румыны увозили из Одессы всё, что было под рукой, например рельсы и кресла из театра.

После войны удивительные отношения были между людьми, тёплые, дружелюбные. Если в нашем дворе на Короленко, 30 у кого-то был праздник, то весь двор пробовал пирог и выпивал хоть глоток вина с праздничного стола. Это наша, русская, советская, как хочешь, система отношений между людьми. Мы с сестрой уходили в порт за водой, там единственное место, где можно было набрать воды. Стояли в очереди четыре часа, чтобы набрать чайник.

— Володя, стой! Я тебя видел!

— Как это?

— Боже мой! Подумать только! Это 45-й год. Тебе было десять, а мне двадцать. Меня взяли на флот, и я попал в полуэкипаж. Ты знаешь, что это такое, не мёд. Но я тогда снялся уже в главных ролях в двух фильмах и должен был играть матроса Егорку в фильме «В дальнем плавании». Режиссер Браун был другом контр-адмирала Октябрьского, командующего Черноморским флотом. В 20-м году их, как гардемаринов, расстреляли вместе с морскими офицерами. Но оба оказались ранеными и ночью вылезли из-под трупов. Браун совершенно лысым, а будущий адмирал — седым. Во всяком случае, так рассказывал Браун. Вот что их связывало. Браун попросил адмирала отдать меня для съёмок. Мне дали лычки старшины 2-й статьи (нужно было для пайка) и после съёмок демобилизовали.

Так вот, я ходил в 45-м году по Привозу, слышал и видел мальчишек, которые звонкими голосами кричали: «Есть холодная вода со льдом! Кому напиться воды холодной?!» Эти ребячьи голоса запомнились мне на всю жизнь. Я где-то писал об этом. Как сейчас их слышу. Звонко и как-то напевно: «Есть холодная вода со льдом!»

— Колоссально!

— А ты помнишь, из Румынии, из Констанцы, пришёл тогда в Одессу трёхмачтовый парусник «Принц Мирча»?

— Спрашиваешь... Бегали смотреть хоть в порт не пускали.

— Так вот, на этом судне, на яхте румынского короля Михая, и снимали мы наш фильм. Одновременно там же снимался фильм «Адмирал Нахимов».

— Ну, ты даёшь! Надо же!

— Да... Чего только не бывает в жизни. Ну ладно, давай дальше.

— Летом из Германии приехал друг отца дядя Саша, мы с ним пошли в парк имени Шевченко, и я умудрился съесть столько мороженого, что свалился с воспалением легких. Двухсторонняя пневмония, затем туберкулезный диспансер, из которого я вышел полным дистрофиком. Не то что бегать, ходить толком не мог. Пошёл в спортивный зал и записался в секцию гимнастики. Тренер внимательно на меня посмотрел и сказал, если я не буду пропускать тренировки, то из меня выйдет толк. Особого толка из меня не вышло, но через пару лет я уже работал по первому разряду. В каком месяце вы снимали в Одессе?

— Начали в конце мая, и всё лето.

— Ну да... А осенью 45-го я пошёл в школу. Как я перепрыгивал через класс, не помню. Я был переростком, но в принципе окончил семь классов в 50-м году и получил аттестат, позволяющий поступать в среднее специальное учебное заведение. Надо сказать, я не был прилежным учеником. Слишком много появилось соблазнов. В то время отец с матерью работали уже проводниками на железной дороге.

Чего мы только не вытворяли на уроках, и оружие приносили и патроны, и стреляли. Оставшееся от войны оружие прятали в катакомбах. Катакомбы — удивительно сложное по конструкции сооружение из известняка с множеством пещер, входов и выходов. Если не знаешь точного расположения этих лабиринтов, то можешь и навсегда остаться в катакомбах. И мы, пацаны, там играли, стреляли. Представляешь?

— Интересно, Володя, вот ты вырос у моря. Море — такая же стихия, как горы. Может быть, даже большая. Почему ты не связал себя с морем, почему стал не моряком, а альпинистом?

— Люди, выросшие в горах, не становятся альпинистами, исключение составляли у нас сваны — Миша Хергиани, Иосиф Кахитани, Шалико Маргиани, Джумбер Кахиани... Море я очень люблю, его нельзя не любить. Но после войны мы все мечтали стать лётчиками. И я поступал в одесскую спецшколу при авиационном училище. Тогда после семи классов принимали в спецшколы при разных родах войск.

Вот я и сдал вступительные экзамены в авиационную спецшколу, у меня в аттестате за семь классов только одна четверка, причём по физкультуре, остальные тройки.

Пятерка только по поведению, иначе аттестата не давали. А в спецуху я сдал все экзамены на «пять», такое у меня было желание поступить. Кстати, мои тройки ничего не значили, в школе получил такую сильную закладку, что до сих пор помню, чему меня учили. Школа была украинская, а экзамены я сдал по-русски и считал себя королём. Осталась только мандатная комиссия. Сидят три человека: майор Калинин (я на всю жизнь запомнил этого козла) и еще два младших офицера. И вот они меня спрашивают: «Вы были на оккупированной территории?» — «Да, был». Майор Калинин говорит: «В таком случае мы не сможем доверить вам авиационную технику».

Со мной истерика. Я схватил гранитную чернильницу со стола и хотел влупить ему в лоб, но меня схватили. Вызвали отца и сказали ему, что колония мне обеспечена: хулиганское нападение на лиц, исполняющих служебные обязанности. Мне кажется, что их остановило только то, что стыдно стало отдавать под суд четырнадцатилетнего мальчишку за нападение на трёх здоровых офицеров. Короче, в спецуху меня бортанули, не приняли. Я неделю круто переживал, для меня было трагедией, то, что я неполноценный человек.

Поступил я в одесский железнодорожный техникум имени Ф. Э. Дзержинского. Все экзамены сдал на стипендию, у меня была только одна четвёрка по математике. Помню, сдавал Конституцию Циле Захаровне Лимбенбаум. Она говорит: «Товарищ Кавуненко, а вы не хотите получать повышенную стипендию?». Я обалдел: «А как это?» — «У вас только одна четверка по математике. Я напишу записку, вы отнесёте её учителю». Пришёл к математику. Он прочитал записку и спрашивает: «Вы считаете, что знаете на «пять»?» Я ответил, что ничего не считаю. «Ну ладно, идите». Вот так я поступил в техникум.

Весь первый курс я висел на Доске Почета, у меня не было четверок, потом погорел со своими выкидонами, в начале третьего курса выгнали, но потом восстановили и я окончил одесский техникум железнодорожного транспорта. Ездил на паровозе СОК (Серго Орджоникидзе). Сейчас уже таких нет. Представляешь, в один конец надо было отбросать в топку 14—15 тонн угля. Тут я здорово накачался. После техникума меня распределили на Амурскую железную дорогу, город Свободный. Проработал там несколько месяцев, а потом меня забрали в армию, на флот, в Севастополь.

Служить надо было пять лет. но в 1955 году срок службы сократили. Никакой дедовщины, как сейчас, не было. Новобранцы уважали «дедов», а они, в свою очередь, не позволяли унижать салаг. Служа, я поступил в военно-морское ордена Ленина авиационное училище имени Сталина в городе Ейске. Но случился какой-то психологический перелом, не знаю почему. Мы с Витей Танчевым решили уходить из училища. Представили, что кем бы ты не стал, всегда найдётся человек, которому будешь подчиняться. Будешь лейтенантом, подчиняйся майору, майор — полковнику и т. д. Уйти просто так невозможно, я ведь на действительной службе, но всё-таки удалось, и я стал вольной птицей.

Домбай

Значок «Альпинист СССР» получил в Закарпатье. Третий разряд я поехал закрывать в Домбай вместе с Блещуновым в 53-м году. Ехали мы безовсяких путёвок, остановились в пихтовом лесу Аманауза, там, где было кладбище. Разбили палаточный городок. Сгущёнка в вёдрах, верёвка сизалевая (капроновой ещё не существовало), ботинки обычные, не окованные. Если удавалось найти трикони, то сами набивали. Старые точили, всё, что находили, шло в дело.

Когда нас выпускала спасательная служба, то проверяла состояние ботинок, набор необходимого снаряжения и питания. Но поскольку мы были нищими, из лагеря выходили при полном снаряжении, затем половину продуктов приходилось возвращать и мы уходили с минимальным грузом. Именно там я в первый и в последний раз дал зарок никогда больше не ходить в горы. Мы спускались с задней Белолакаи и попали в жуткую грозу. Темно, мокро, страшно, противно. А Блещунов бегал и говорил: «Вовка, посмотри какая красота, огни святого Эльма!». А я думал: «Какие огни?! На мне нет ни одной сухой нитки, волосы дыбом, ледоруб поёт, а он восхищается».

— Люблю грозу, когда внизу.

— Ну да. А он в восторге. Мы, слава Богу, вскоре попали в палатку к медикам, свою палатку не нашли. От холода сводит ноги и руки, все друг друга растирают. Я лежу, судороги сводят ноги, мокрый, как лист, и думаю: «В гробу я видел эти горы. Чтоб хоть раз в жизни кто-нибудь заманил бы меня сюда ещё. Да пропади они пропадом». А утром спустились вниз, нашли свои палатки, отогрелись и больше я таких заклинаний не делал. Закрыл третий разряд. На следующий год с третьим разрядом я поехал в школу инструкторов в Джантугане. Алексей Малеинов — начальник школы. Это был 54-й год.

— Наверное, Володя, каждый из нас говорил себе: «Всё! Это в последний раз». Помню, сидел ночью на стене Талгара в верёвочной петле и смотрел, как вдали мерцают огни Алма-Аты. Талгар далеко от города, но виднелось, словно зарево от него, оно переливалось от колебания воздуха. Я вспоминал свой письменный стол и лампу с зелёным абажуром, говоря себе: «Если я останусь жив, то никогда больше не полезу на стену». Но в том же сезоне сделал еще «пятёрку». Такие моменты заставляют больше любить жизнь, Что такое стакан воды? Да ничего. А в безводной пустыне? После трудного восхождения жизнь всегда казалась такой прекрасной!

— Это верно. Ну ладно. Блещунов на майские и ноябрьские праздники всегда вывозил человек 100—150 на Буг, там прекрасные скалы. Новички получали первые навыки, и скалолазание развивалось, как спорт. У меня сохранилась ещё подготовка от гимнастики, где-то на уровне 1-го разряда. Руки, ноги были крепкими, хорошая растяжка, координация. Я, когда стартанул, то так завёлся, что проиграл по технике только одному уже бывалому скалолазу. После этого я уже не мог жить без скал.

После окончания школы инструкторов я попал на флот. Стал писать, куда только можно. Напоролся на золотого человека, Виктора Некрасова и в Ейск пришла из Министерства обороны разнарядка о командировании меня в Терскол. Там проводил армейские альпиниады известный тебе полковник Юхин. Идёт Иван Васильевич в сатиновых трусах ниже колен, животик свисает, ноги кривые. Я иду навстречу. Тоже в трусах, бескозырке и тельняшке. Спрашиваю, как найти начальника Юхина. Он отвечает: «Вы оденьтесь сначала, а потом доложите». Я понял, что напоролся на самого Юхина. Отошёл в сторону, оделся и тут на меня напал смех. Как только подхожу к Юхину, начинаю смеяться. И так несколько раз. Юхин рассвирепел и сказал, что отчисляет меня со сбора. Спас меня опять Некрасов. И я начал инструкторскую деятельность в ЦСКА. Дали отделение, без стажировки работал со значкистами. Идём на траверс «Кзгем-баши — Советский воин» с майором Миленковым. Он майор, а я старший матрос. Пошли по пиле, а все её обходили. Майор кричит: «Владимир Дмитриевич, держи — падаю!» Меня прорвало, поскольку я не сильно управляемый, пошёл разговор на повышенных. Послал я его. После восхождения он докладывает в лагере Юхину, куда я его послал. Дословно. Юхин снова хотел меня выгонять. Опять Витя Некрасов за меня заступился.

Сделали мы там Кюкюртлю двумя группами, Некрасов и Живлюк делали чуть левее. Сошлись на Кюкюртлю. Гора паршивая, страховку организовать очень сложно. Витя говорит: «Давай на радостях тихо-тихо постреляем» (ракетами). И постреляли. Поднимаемся на Западную, стоит Одноблюдов и спрашивает: «Что случилось?» — «Да ничего». — «Ну тогда снимайте штаны, вас сейчас пороть будут». Мы как глянули вниз, а там идет спасотряд на наши ракеты. Вот так шла моя срочная служба на флоте.

Когда демобилизовался, жил в Одессе, работал на заводе Октябрьской революции. Сначала слесарем, потом монтажником-высотником. Зарабатывал неплохо, но не мог ездить в горы. Ведь каждая поездка с Блещуновым — это два-три месяца отсутствия на работе. Пять смен в лагере. Не получалось совмещать работу и горы, и в 59-м году поставил крест на гражданской работе и переехал в Домбай.

— Была у нас такая шутка: «Если альпинизм мешает тебе работать, брось работу». Инструктора ведь все имели основную работу по своей специальности, их освобождали на два-три месяца по специальному постановлению, подписанному самим Сталиным в 52-м году.

— Было такое постановление, но кому нужен работник, который на три месяца в году выбывает. Да мы ещё и задерживались, справки привозили разные о травмах.

— Шестой раз справка о сотрясении мозга. А то и почище.

— Я стал профессионалом. Начальником на КСП был Фердинанд Алоизович Кропф. Он пригласил меня к себе на работу. Там же я познакомился и с Риммой Владимировной. Она работала в «Белолакаи», была инструктором и хорошей горнолыжницей, не то что я, «чайник». Когда я показал Кропфу свои альпинистские документы, то там тянуло почти на мастера спорта, а у меня был оформлен всего 3-й разряд. Посмотрел он на мои справки и отослал в Москву оформлять следующий разряд. В Москве я познакомился с Ануфриковым. Он помог оформить 1-й разряд, и я вернулся в горы, стал работать на КСП у Кропфа.

Пахали мы как негры, но с удовольствием. К маю уже промаркировали все тропы, поставили знаки-указатели. Отметили переправы, лавины, все опасные участки. Дежурство круглосуточное установили. Кропф поручил мне промаркировать маршрут до Алибекской хижины. Через каждые 50 метров я должен был делать краской отметку. Я взял краску и пошёл. На следующий день вызывает меня Кропф и говорит: «Владимир Дмитриевич, вы лодырь». Он сказал мне делать отметины через каждые 50 метров, а я маркировал через 100. Я оправдывался, говорил, что там автомобильная дорога, заблудиться невозможно. Слово за слово. Договорились до того, что он меня выгнал из КСП. Подошёл ко мне Борушко, начуч из «Белолакаи», предложил остаться у него. В дальнейшем наши отношения с Кропфом наладились и сохранились до сих пор. Я его очень уважаю.

Я тоже. Фердинанд Алоизович и меня кое-чему научил. Однажды, я дал ему на подпись письмо, а он сказал, что так страницу письма складывать невежливо. Надо сложить лист сначала вдоль,а потом поперёк. Так удобнее адресату будет его разворачивать. В этом весь Кропф — воспитанность, требовательность и предельная австрийская аккуратность. Пустяк, кажется, а вот запомнилось на всю жизнь.

— Кропф заложил первый КСП. Это особый человек. Работает скрупулёзно, размеренно, всё по системе, но, тем не менее, к людям, к нам хорошо относился. Когда брал нас на работу, предложил написать, что каждый из нас хотел бы сделать в горах в этом сезоне, какие восхождения. А это для нас главное.

На КСП у него была профилактика высшего класса, всё поставлено на предупреждение несчастных случаев. К нему мог прийти любой за советом, за консультацией, за помощью. Любая группа могла получить полную информацию по лавинам, камнепадам, переправам.

— Кропф уехал из Австрии в 18 лет, и больше за границу его не пускали. Откуда у него были такие профессиональные знания? Ведь для того, чтобы поставить так спасательную службу, надо было иметь и знания, и опыт, и примеры. Откуда у него всё это?

— Он очень организованный человек, это заложено у него в генах. Видимо, изучал материалы западных служб. Ведь у нас ничего не было, акии (средство для транспортировки пострадавших в виде метьаллической лодочки) сами делали. Это уже позже мы получили их образцы из Австрии.

Домбай для меня стал местом жительства. Отработали сезон, сделали ряд интересных восхождений с Игорем Бандуровским. Пришла осень, решили остаться на зимовку. Мы жили с Риммой в инструкторском бараке (сейчас там стоят «Горные вершины»), жили без воды, без туалетов, но нас это не смущало. По тем временам зарабатывали приличные деньги. Ремонтировали снаряжение альплагерей, чинили древки у ледорубов и молотков, переоковывали ботинки, латали штормовки, палатки зашивали. Поставили первый в Домбае горнолыжный подъёмник. Возле «Красной звезды». Мы валили лес, корчевали, пилили. В зимний сезон все базы работали в альпинистском режиме.

Я одессит, на лыжах — можешь себе представить... Ни одного поворота. Чтоб не было отдачи при подъёме, обматывали лыжи репшнурами. А мне надо было давать обучаемым технику передвижения. Теорию я знал, но когда надо было спускаться, чувствовал себя закомплексованным. Когда в первый раз спускался с поляны ЛИИ, получил два столкновения с деревом, одно очень сильное с сотрясением.

Следующим летом Римма приехала уже с сыном Игорем. Ему тогда было два месяца. Домбай стал для нас домом родным, единственным заработком, а альпинизм - хлебом насущным. Идеальный вариант, когда хобби и работа совпадают. Спустя годы, неоднократно прокручивая свою жизнь, я с полной уверенностью считал, что Домбай — самые лучшие мои годы. И, если бы мне предстояло прожить еще одну жизнь, то я бы хотел, чтобы в ней был Домбай.

— Хорошо понимаю тебя, Володя. Мы с женой и маленькой дочкой зимовали в альплагере «Ала-Арча» на Тянь-Шане. И тоже считаем, что это было самое счастливое время в нашей жизни.

— А теперь несколько слов о Домбае в настоящее время. Домбай сегодня — самый спокойный регион на Кавказе. Удивительно доброжелательные отношения всех служб к туристам. Для размещения много гостиниц до 5-звёздных включительно. Приличные условия предлагает частный сектор.

Зимой Домбай — рай для горнолыжников. На склонах трасс регулярно дежурят спасатели высокого класса. Отлично работает большой коллектив тренеров. Через 3—4 дня новичок спокойно спустится с самого верха. Особенно удобно с детьми. Утром сдал ребенка тренеру, вечером забрал с заметными успехами в горнолыжной технике. Лучшее место для начинающих горнолыжников - «Алибек». База расположена в 9 км от Домбайской суеты. Абсолютная тишина и спокойствие, мягкие, пологие склоны и нормальные условия быта. Домбай летом — это альпинизм, туризм и просто активный отдых. Альпинистские маршруты любой сложности, до шестой включительно.

Рассказать обо всех хороших людях Домбая невозможно, но не могу не сказать о Тикееве Олеге Османовиче. Много лет он командовал «Алибеком», а сейчас директор ММЦ «Горные вершины». Здесь есть всё: бассейн, парилка, дискотека, бары и т.д., а главное, хорошее отношение к людям.

Братья Байчоровы — Альберт и Назир. Чотчаев Сапар делают всё, чтобы возродить добрые традиции альпинистов и туристов. Дружелюбно и доброжелательно относятся к людям. Был застрельщиком в проведении сбора афганцев, кинофестиваля, который стал традиционным. Проводил соревнования дельтапланеристов, соревнования по горным лыжам памяти Хаджика Магомедова.

Хаджи Мурат Курман Алиевич Магомедов ходил с нашей командой на восхождения. Много лет был начальником альпбазы «Домбай». И пока он был в лагере, ни один гвоздь не ушел на сторону. А после его ухода всё пустили с молотка, в том числе и саму базу. К сожалению, есть и такие, у которых кроме наживы нет ничего святого.

Домбай

— Да, Володя, нет на свете ничего прекраснее зимних гор.

— Согласен. Зимнее солнце прямо упирается в тебя. Снег — без очков ни шагу. Небо! Внизу такого не видели, синее, аж лиловое. А воздух?! Что ты!

— Повидали мы, благодаря альпинизму... Альпы, Татры, Карпаты, Кавказ, Тянь-Шань, Алай, Памир, Алтай... На Саянах был?

— Конечно.

— И Камчатка.

— Альпинизм, Саша, много нам дал. И гор и людей. Любят говорить, что в альпинизме было много великих людей, академиков. ...Ну Тамм, Летовет, Делоне, Александров, Хохлов... Это так, с ними бывало интересно, но самые простые люди какими были мужиками! Ребята, наши товарищи.

— У меня недавно был разговор с одним хорошим русским писателем, который сказал: «Альпинизм — это занятие для себя. Для своих собственных интересов. Ты сделал восхождение, это тебе нужно, тебе интересно, ты чего-то добиваешься, а что это значит для других людей, что ты сделал своим альпинизмом для Родины, для народа?» Я сначала не нашёлся, что ответить, но потом подумал и решил, что он неправ. Наше занятие тоже было служением Родине. Если 20 тысяч человек занимались альпинизмом ежегодно, значит, мы совершенствовали их, воспитывали в них силу, волю, целеустремлённость, закаляли их физически и психически. Мы все были тренерами. Ведь это служение.

Прикладной альпинизм опять же. Ведь ни одна гидроэлектростанция без нас не строилась. Спасательные работы, производственный альпинизм, когда надо было на Петропавловской крепости снимать ангела, ставить кресты и прочее. Без альпинистов не обходились и теперь не обходятся. Если что-то случается недоступное для других, зовут альпинистов, и мы работаем.

Наша жизнь в альпинизме - это служение Родине. Так мне надо было ответить тому писателю.

— Я бы ответил шире. Я 27 лет проработал в «Спартаке» старшим тренером по альпинизму. Через меня прошло очень много людей и очень много разных судеб. В горах они менялись на глазах. То, что мы делали с людьми, переоценить невозможно.

В отношении прикладного альпинизма. Когда строили Тактагульскую ГЭС, меня вызвали неожиданно в ЦК партии (9 подъезд) и сказали: «Владимир Дмитриевич, нужна помощь альпинистов в строительстве Тактатульской ГЭС». Тогда Хрущёв заявил, что ГЭС белое золото, главное богатство страны. Строители обогнали проектировщиков и изыскателей, и вдруг у сведущих людей возникает опасение, что в результате тектонических изменений могут разойтись берега и тогда грош цена всей плотине. Топографическую съёмку не могут закончить, поскольку берега отвесные и нельзя закрепить точку. К тому же там не скалы, а сплошная глина с конгломератами. И мы напахались там до потери пульса.

— Я с топографами работал на Камчатке.

— И с топографами и с геологами, легче сказать, чего мы только не делали в прикладном альпинизме.

Ты знаешь, мне много раз приходилось отвечать на вопрос, что такое альпинизм. В книге «Внизу - Сванетия» я собрал целый ряд ответов на этот вопрос больших альпинистов.таких как Морис Эрцог, Чарлз Эванс, Гастон Ребюфа, Герберт Тихи, Джон Хант и так до Евгения Абалакова.Ответы,конечно, были разными,часто витиеватыми, с ненужным мудрствованием, но в каждом из них присутствовала мысль, что альпинизм формирует, создаёт человека, его характер, волю, целеустремленность.

Юра Емельяненко провёл интересное исследование: он собрал подробные данные о родоначальнике спортивного альпинизма Александре фон Мекке. Раньше о нём молчали, ибо он оыл выходцем из дворянской семьи прибалтийского происхождения. Замечательная российская семья: отец построил в России четыре железные дороги, брат — известный промышленник, а мать крупный меценат. Достаточно сказать, что она каждый год выплачивала Петру Ильичу Чайковскому по шесть тысяч рублей, чтобы он мог безбедно жить и создавать свою музыку. Александр фон Мекк создал в Российской империи Русское горное общество, выпускал толстый журнал «Ежегодник Русского горного общества», сам совершал восхождения в Альпах и на Кавказе.

В 1900 году, ровно сто лет тому назад Александр фон Мекк публикует в журнале «Землеведение» свою статью с кратким названием «Альпинизм». Давай приведем хотя бы ее начало.

«Альпинизм есть искусство или навык совершать восхождения на высокие горы. Как всякое искусство, и альпинизм требует, с одной стороны, физической приспособленности. Его можно назвать поэтому спортом, но он резко отличается от других видов спорта тем, что не может быть предметом публичных состязаний и поэтому является одним из наиболее благородных видов спорта. Укрепляя физическую природу человека, он оказывает благотворное влияние и на его характер, вырабатывает смелость, выдержку, выносливость, самообладание и то чувство солидарности и доверия к своим спутникам, без которого немыслимы трудные восхождения. Борьба с природой, преодоление трудностей при подъёме в высоких горах — заставляет забывать все физические неприятности, все дрязги обыденной жизни и сосредотачивает всё внимание на достижении поставленной цели — подняться на известную вершину. Для такого восхождения требуется, однако, достаточное обладание искусством альпиниста и надлежащая физическая и нравственная подготовка. Нужно быть свободным от боязни дурной погоды, скрытых под ногами бездн, грозных нависших скал; нужно полное самообладание, чтобы идти осторожно, но уверенно к намеченной цели. Зато когда цель достигнута, когда горная вершина взята после тяжелой борьбы и все пройденное оказывается внизу под ногами, какое радостное чувство овладевает душой. Испытав однажды эти минуты, их трудно забыть, и воспоминание о них часто является могучим стимулом к последующим восхождениям; оно развивает даже ту страстную любовь к горным вершинам, которая нередко оказывается роковой для альпиниста».

А, Володя?!

— Лучше не скажешь! Сто лет назад, говоришь? Вся техника — верёвка да ледоруб, но суть та же самая.

— У нас с тобой, Володя, наверное, несколько другое отношение к альпинизму, я был профессионалом 25 лет — четверть века, а ты всю жизнь. Это должно было поубавить романтики.

— Не скажи... Кто меня заставлял делать восхождения, когда все звания уже получены?

— Ты шёл дальше, участвовал в первенствах по альпинизму ЦС «Спартака», ВЦСПС СССР. Тут особый разговор. Нужны ли соревнования в альпинизме?

— Я всегда был против проведения первенств в альпинизме, самого принципа соревнований. Я предлагал судить о лучшем восхождении года по факту самого восхождения. Не делать заявок, не устраивать гонок, а после сезона просто посмотреть, у кого самое интересное восхождение в сезоне.

— Думаю, Володя, тут две стороны дела. У золотой медали чемпиона СССР, или теперь России, есть и оборотная сторона. С одной стороны, первенства по альпинизму способствуют спортивному росту, они далеко продвинули мастерство, а с другой вызывают нездоровый ажиотаж, гонку, несчастные случаи. Сколько это породило интриг в альпинизме! Несведущий человек полагает, что альпинисты все безупречные люди, но, как говорил Воланд, люди есть люди, в альпинизме тоже всякое случалось, ты знаешь.

— Да и спортивные разряды тоже, я тебе скажу... Гонялись за разрядами и даже не знали, не помнили названий своих вершин. Всё-только «двойки» да «тройки», «четвёрки» да «пятёрки».

— Это верно. Не от восхождения получали удовлетворение, а от получения спортивного разряда. Было такое, Володя.

Жизнь так устроена, что во всём: в науке, в технике, в спорте она способна идти только вперёд, и остановить её движение невозможно. Теперь твои ученики покоряют восьмитысячники. Но если посмотреть философски, стали ли они счастливее нас? Нет. Как и мы не стали счастливее фон Мекка, который сто лет назад своим высшим достижением считал восхождение на Накру. Если бы мы остановились в техническом прогрессе, то проиграли бы другим странам, борющимся за место под солнцем. Чисто материально проиграли бы. Но альпинизм всё-таки область духовной деятельности человека, как и искусство. А духовная деятельность должна делать человека не богатым, а счастливым.

— Ты хотел стать мастером спорта?

— Хотел. По двум причинам. Во-первых, это тешило мое тщеславие, а во-вторых, мне это нужно было как профессионалу.

— Вот и мне тоже. Только, кроме этого, я ещё любил и люблю делать восхождения. И жить без этого не могу.

— Раз уж мы начали размышлять об альпинизме, можно отметить ещё одну его особенность. Мне представляется, что восхождение на вершину служит как бы моделью жизни человека. Если не проводить долго и подробно аналогий, то суть дела в следующем: при восхождении на конкретную вершину, как и в определённый период жизни человека, ставится цель. Затем выбираются средства достижения этой цели. Метод. Проводится подготовка и вырабатывается общая тактика. А коли ты много раз продумывал план восхождения, а то и экспедиции, то в жизненной ситуации тебе это сделать уже легче. Согласен?

— Согласен, Саша. Ты вроде бы про себя сказал: был актером — стал кинозвездой, начал заниматься альпинизмом — стал мастером спорта, пошёл в свою науку о птичках — кандидат наук, доцент, стал писателем — написал кучу книг. Какие у тебя ещё восхождения? Картины, картины твои. Не смейся. Даже выставка была. Просто любитель.

— Любитель — не любитель, но вот висит у меня твоя картина «Маттерхорн». И во многих домах альпинистов висят твои горные пейзажи — у Романова, у Шатаева, у Орешко, у Онищенко...

— Нет, Володя, это несерьёзно. Надо же куда-то их девать, вот и раздаю. Иной раз стыда не оберёшься. Пытался всучить свою акварельку Вилли Климашину, а у него полон дом картин отца, замечательного художника. Как я увидел их, готов был сквозь землю провалиться. Он, чтобы меня не обидеть, взял мою картину и, кроме спасибо, ничего не сказал. Но в плане подтверждения мысли о восхождении как модели жизни тут всё правильно.

— Но количество горных систем у нас уменьшается. Смотри, остался практически один Алтай. Кавказ еле дышит, Закавказья уже нет, ушёл Памир, отрезали от нас Тянь-Шань. Альплагеря стоят пустыми, местные жители снимают двери и уносят рамы зданий, и всё, что годится для их хозяйства. «Приют одиннадцати» сожгли. Трудно представить себе Эльбрус без Приюта. Горы стоят пустыми и вместо наших песен раздается только эхо выстрелов. Помнишь, как Визбор пел про Фанские горы:

Какими тут станут пустыми пути

Как будут без нас одиноки вершины

Словно в воду смотрел, будто мог предвидеть.

— Нам, Володя, и в страшном сне не могло такого присниться, будто мы остались без гор. Юра имел в виду пустынную зиму, а на лето мы опять здесь. Теперь же вершины надолго стали одинокими.

Я вчера нашёл интересную фотографию. Ты знаешь, перед каждым летним сезоном проводился, обычно в Домбае, сбор инструкторов альпинизма. Собирали человек 60—80 инструкторов из всех альплагерей, давали новые методики обучения, знакомили с новым альпинистским и спасательным снаряжением. И вот групповая фотография сбора 63-го года. Тебя там нет, ты в том году то на спасаловке был, то в Болгарии, откуда тебя привезли в гипсе. Тебе в 60-м году присвоили мастера, а мне как раз в 63-м.

Смотришь на эту фотографию и понимаешь, что больше половины этих людей нет уже на белом свете. Как будто дело естественное, уходит одно поколение, на смену ему приходит другое. Вроде бы ничего особенного. Ан нет. Эту плеяду советских альпинистов, инструкторов, тренеров, работавших в альплагерях в 50—80-е годы, никто не сменил, за ними пустота. Альпинистские лагеря перестали существовать, и почти исчез сам институт инструкторства, обширное инструкторское племя. Еле дышит «Узункол», благодаря Римме Кавуненко. А где наши 22—23 альплагеря? Так что на этой фотографии - история.

Давай дадим в твоей книге эту групповую фотографию.

— Не возражаю, а насчёт того, что альпинизм совсем у нас умер, я с тобой, Саша, не могу согласиться. В прошлом, 1998 году, я был в Домбае летом, а в этом, 1999 году, и зимой. Горы остались такими же, а альпинизм сильно преобразился. В Домбае появились «новые карачаевцы», вроде «новых русских». Ребята молодые, толковые, энергичные. Строят дома, гостиницы, проводят первенства по скалолазанию, по горным лыжам, стали проводить кинофестивали. Планируют восстановить знаменитую Алибекскую хижину, с которой у нас с тобой, да и не только у нас, связано столько воспоминаний. И что самое интересное, эти молодые ребята, во главе с Назиром, создали Совет ветеранов Домбая. Собрали старых альпинистов, приглашают их и содержат бесплатно для того, чтобы сохранить традиции советского альпинизма. Ветераны Домбая избрали меня председателем совета, поэтому я и приезжаю туда зимой и летом. И тебя приглашают приехать.

— И много там альпинистов?

— Альпинистов немного, но есть. В основном туристы, горнолыжники и отдыхающие. Но сохранены базы в горах, что очень важно. Кто захочет, занимается альпинизмом.

— То есть, у кого есть деньги.

— Хоть бы и так. Кто захочет, тому есть, где остановиться и сходить на восхождение.

Ушба

— Володя, я знаю, что ты делал Ушбу и летом и зимой. Самая, наверное, красивая и сложная вершина Кавказа.

— Ушба одна из самых красивых вершин мира. Недаром в Англии существует «Клуб ушбистов». Восхождение на Ушбу по простейшему пути всегда считалось эталоном альпинистского мастерства. Если был на Ушбе, значит, альпинист.

— Я тоже очень люблю Ушбу, хотя побывать на ней не удалось.

— Поэтому ты её и рисуешь.

— Может быть... Хочешь, я прочту, как я писал о ней когда-то?

— Давай.

— «Ушба... Она поднимается над Верхней Сванетией. Вид её поражает, ошеломляет, пугает и восхищает. Два километра отвесных, недоступных скал из розовых гранитов и гнейсов! Два километра отвеса над зеленым ковром лугов. Попробуйте представить себе это. Нет, не получится, если вы не видели Ушбы. Не получится.

Несколько лет тому назад мне довелось смотреть на неё в предрассветный час с её соседки Шхельды. Пока светало, фантастические краски беспрерывно сменяли друг друга. Синие, розовые, лиловые, фиолетовые тона расплывались, переходили один в другой, издавали в дымке утреннего тумана какое-то своеобразное свечение. Цвета были яркими, насыщенными и совершенно неестественными. Да, да, неестественными. В жизни такого не бывает, не видел. Это напоминало искусно подсвечиваемую декорацию, задник огромной, во всё небо, сцены, созданной художником, ничего общего не имеющим с реализмом. Стена Ушбы обрывалась вниз, вглубь, куда-то под землю, в тартарары. Запрокинешь голову и не видишь за повисшим облачком самой вершины, посмотришь вниз, и не видно под облаками подножья Ушбы. Это было настолько грандиозное, настолько захватывающее зрелище, что я совсем забыл, кто я, где и зачем я здесь нахожусь. А был я в то утро руководителем спасательных работ, лежал на крохотном уступчике над пропастью и должен был с рассветом организовывать спуск своего пострадавшего товарища по стене Шхельды.

Не каждому дано вступить в единоборство с Ушбой. Но нет большего счастья для альпиниста, чем покорить её, возомнить себя её властелином. Тот, кто выиграл этот бой, тот прежде всего победил себя, свой страх, свои слабости, всё, что было в нём ничтожного, ползучего, мелкого. Тот, кто поднимется на Ушбу, навсегда поверит в себя.

Но Володя Моногаров пригласил меня в сборную команду Украины на сложнейший маршрут — Южная стена Южной Ушбы. Первопрохождение. Оно было заявлено на первенство СССР. Команда: Моногаров — капитан, Субартович, Кавуненко и Кенсицкий. Это был год бума по искусственным точкам опоры, по применению шлямбуров, лесенок, площадок.

— Ну да, тогда вышла работа Андрюши Снесарева «Техника спортивных горновосхождений» и мы начали пользоваться искусственными точками опоры и новой техникой. Я помню, впервые стал тогда работать с зажимом вместо узла пруссика.

— Стена 1,5 километра, отвесная, с зеркалами. Была возможность пройти её другим маршрутом (слева или справа, очень сложным лазанием), но Моногаров настаивал, чтобы мы шли эту шлямбурную дорожку. Мы с Кенсицким не любили индустриальную монотонную работу, она не интересна, думать не надо. И вот на одном из зеркал я получил радиограмму, что у меня родился сын.

Забили мы с Кенсицким крюк, написали записку, посвященную новорождённому Игорю. Прибили шлямбурным крюком баночку с запиской к стене, с тех пор она так и висит там. После нас эту стену никто не проходил. Южная стена обращена в Кабардино-Балкарию.

Моногаров прекрасный организатор, у него всё продумано до мелочей. Подкармливал витаминами три раза в день. Когда подошли под Красный угол, вышли Олег Космачёв и Лев Мышляев. На них было страшно смотреть. Продуктов у них не было, одни сухарики, ведь всё тащить слишком тяжело. Они шли левее нас — по бастиону. Мы встретились под Красным углом, куда идёт спуск перед выходом на Галстук. У нас гора продуктов. Лев и Олег подкрепились и пошли дальше по стене по обычному пути 5а. Я говорю Моногарову: «Через пару часов можем быть на горе». А он — не будем, пойдем вправо по новому пути. Я пытался его отговорить, но Кенсицкий сказал: «Хохол, вперед!» И мы пошли.

На маршруте я натыкаюсь на старинный скальный крюк, такой, что рука проходит в проушину. Огромный, с большим кольцом, расшатать его невозможно. Я кричу: «Моногаров, здесь были люди!» — «Как были?!» С ним чуть плохо не стало. Видно, кто-то запоролся в непогоду на спуске. А если напарываются на эти бастионы Южной Ушбы, то уходить уже некуда, люди, как правило, пропадают. Ушба забрала много жизней, целые команды исчезали.

И вот мы на вершине. В туре множество записок. При хорошей погоде можно сидеть и читать их, прямо летопись восхождения на Ушбу. Были и фотографии.

Совсем недавно стало известно, что кто-то снял эти записки. Очень жалко. Моногаров радовался нашему восхождению, думал, будет золото, а получили бронзу.

Нам с Кенсицким было всё равно, золото или бронза. Главное — хорошая гора и удачное восхождение. Позже я с Моногаровым не ходил, а с Кенсицким меня судьба связала надолго. Лео был старше меня, во время войны его увезли в Германию, он там работал. Человек высочайшего класса. Он был Кулибиным, за что ни брался, всё у него получалось, золотые руки. И ходил он блестяще. Он всегда работал в «Эльбрусе».

Когда организовался альплагерь «Алай», я стал там начучем пригласил Кенсицкого. Отработали наши лучшие годы в горах с Лео. Тогда, в 60-м, мне было 25. Спустились мы тогда с Ушбы, Лео говорит: «Володя, давай ещё что-нибудь сделаем». И мы сходили на Центральную Шхельду (первопрохождение) и на Восточную Шхельду по северной стене. Оба маршрута 5б.

В том году была катастрофа на пике Победы, в лавине погибло 11 человек. Были запрещены все восхождения по Союзу. Мы с Кенсицким получаем на стене радио с приказом прекратить восхождение. Передавала Светлана, его будущая жена, а мы прошли полстены, обидно спускаться. Говорим Свете по радио, что не слышим и сколько бы она не передавала, всё равно не услышим. Она поняла. Поднялись мы с Лео на Восточную Шхельду и посвятили восхождение погибшим ребятам.

На стене мы встретились с командой Кирилла Барова и просили их дать знать, когда они будут двигаться по гребню, чтобы мы могли идти на юг и не попасть под камнепад. Получили команду и стали уходить на юг. И тут на меня идёт камень размером со стол и разбивается надо мной. Осколки разорвали рюкзак, а меня перевернуло вниз головой. Пришлось рюкзак сбросить, иначе бы мне не выпутаться. Рюкзак ушёл и с концами. Пришли в Шхельду, встреча победителей, ну ты знаешь... Накрытый стол... Очень это приятно.

А как торжественно встречали новичков с восхождения? Перед лагерем вдоль тропинки всегда огонь в консервных банках, венки, музыка... Радость для всех, и для вернувшихся и для встречающих.

— Не говори...

— Теперь о зимней Ушбе, Володя.

— Так... 63-й год. К этому времени уже накопился большой опыт зимних восхождений. Мы успели пройти зимой даже «пятёрки» в Домбае. Очень хотелось сделать зимнюю Ушбу. Зимой наверху 30— 40 градусов мороза, работать голыми руками на скалах трудно, а в перчатках просто невозможно. Сделали под пик Щуровского заброску, спустились в Адылсу — и непогода. Выпало более 5 метров снега, перекрыло все дороги, пошли лавины. Связь с городом только вертолётом. В общем, наши заброски остались под пиком Щуровского. Тем не менее, в следующем 64-м году сделали вторую попытку. Ушбинский ледопад бывает закрыт, а в этот раз он был без снега. Все трещины видны, надо в них опускаться, делать мосты.

На спуске у нас улетел Борис Уткин. Летел метров 300 по желобу. Когда я к нему подошёл, то испугался: лежит без головы, и нет крови. Я даже растерялся, стал кричать ребятам, а потом выяснилось, что пуховка накрыла голову и её просто не видно. А он потерял сознание и не двигался.

Поднялись на Ушбинский ледопад, вышли на «подушку», прошли мимо скал Настенко на «доску». Летом там на снегу делать нечего, а зимой лёд как гранит. Тогда ещё не было заворачивающихся ледовых крючьев, а был единственный абалаковский крюк «морковка». Лёд кристально чистый, гладкий, как полированный стол. На забивание крюка шло 100 ударов. Иной раз бьёшь, а он вылетает обратно. От частых ударов он греется, образовывается паровая подушка, при малейшей задержке с ударом крюк обмерзает, а следующий удар разрушает лед, и крюк вылетает как пробка. Кошки на таком льду не держат, а рубить ступени — большой расход энергии. Прошли лёд, вышли на скалы. В группе у нас Володя Шагаев, Мысловский, Иванов, Лёша Поляков» Володя Вербовой и я.

К концу дня я начал выходить на гребень. Огромный карниз, я такой в первый раз в жизни видел. На обе стороны свисает, иксообразный, не видно, где проходит гребень, не знаешь, где встать. Прорубил я этот карниз, вышел на гребень и почувствовал, что меня сейчас может сдуть. Страшный ветер с юга. Надел на себя всё, что мог, закрепился и понял, что придётся здесь ночевать. Стал готовить площадку под палатку. Ребят нет, слышимости никакой, веревка натянута. Потом почувствовал, что за верёвку дергают. Она врезалась в снег и трудно было подавать ей сигналы. Поправил верёвку и вышел на голосовую связь. Оказалось, что пока я был на гребне, погиб Володя Вербовой. Шальной камень попал ему в голову.

Володя мой друг. Мы много с ним ходили. Прекрасный художник.

Когда начались разборы причин схода камня, стало ясно, что никто из нас спустить его не мог, над Володей никого из нас не было. Что произошло, непонятно. У него была плохая каска, короткая самостраховка. Даже если предположить, что ему крикнули: «Камень!», он не мог от него уйти, диапазон движений очень маленький. В течение трёх дней впятером мы спускали его. У нас даже мысли не было оставить Володю там. А сейчас что происходит? Во многих местах лежат в горах наши ребята. И не только на больших высотах.

Ниже Ушбинского перевала слышу голос Шалико Маргиани пришла помощь. И вот смотри» как интересно устроен наш организм: появился Шалико, и нас сразу покинули силы, им уже не помощники. Так трагически закончился тысяча девятьсот шестьдесят четвёртый год.

Но в 65-м мы опять двинулись в район Ушбы: Володя Шагаев, Володя Безлюдный, Витя Тур, Коля Родимой, я и Борис Студёнин (Алма-Ата), лидер казахского «Спартака», который по десять раз был на Победе и на Хан-Тенгри. Снежный барс, прекрасный скалолаз. Человек мне очень близкий. Познакомились мы с ним так: была норма на выполнение мастера спорта — восхождение в разных горных районах. Скажем, не только на Тянь-Шане, но и на Кавказе или на Памире. Вдруг в «Белолакаи» у меня в отделении Студёнин. Знакомимся, узнаю его планы — закрыть мастера. Нет восхождений в другом горном районе, в иной горной системе. С тех пор подружились.

Это был 60-й год.

Идём, значит, в 65-м на Ушбу. На подушке Тур и Родимов под разными предлогами отказались идти дальше, стали спускаться. Осталось нас четверо. Всё снаряжение высшего класса, специальные приспособления делали для работы на скалах. Вышли на гребень, заночевали на Северной Ушбе. Прошли все двухсторонние карнизы, прошли перемычку. На спуске обнаружили, что страхующий с ледорубом стоит на карнизе, пробил его насквозь и штычёк торчит в Сванетию. При выходе на Южную вершину пришлось лезть без рукавиц. Самое интересное, что через 10—15 минут руки привыкают работать на морозе. На Северной вершине мы сразу нашли записку, а на Южной никак не могли обнаружить тура. У меня то ли от переутомления, то ли ещё от чего пошла кровь из носа, я отошёл в сторону, чтоб взять снега для носа, и напоролся на банку тура. Написали записку и начали спуск.

По дороге назад, уже на гребне, я улетел с карнизом. Раздался щелчок, и карниз подо мной рухнул. Понял, что лечу в свободном падении. Не первый мой «полёт», но на севере Ушбы никогда ещё не находили улетевших. Кто улетел, тот с концами. Безлюдный стоял метров на 20 выше меня, у него запас веревки. И он, не раздумывая, сделал «комсомольскую страховку». Он сиганул в Сванетию, а я на юг. Когда мы зависли, я взлетел на гребень в считанные секунды. Не знаю, откуда берётся такая энергия. Даже не успел заметить, как оказался на гребне. Наши полёты видел в трубу Олег Троицкий из КСП. По тем временам такой полёт считался большим криминалом. Спустились, Олег встречает нас и спрашивает у меня — как дела. Я отвечаю, что всё нормально, только вот с карнизом порхнул. Он был удивлён, что я не скрыл наш срыв, и на этом инцидент был исчерпан.

— Скажи, Володя, когда ты летел, что ты испытывал? Страх?

— Страх? Не успел. Страх приходит потом, когда осознаёшь, что было бы, если бы...

— Я почему спрашиваю, мне интересно, как люди чувствуют себя при срыве. У меня был срыв на очень крутом льду. Почти на всю верёвку. Она растянулась, и при рывке меня даже подбросило вверх. Тут я стал быстро соображать и действовать, а когда выбрался к ребятам и посмотрел вниз, только тогда мне стало страшно. И пропала привычка к высоте, к глубине. А ты как?

— После срыва, конечно, испугаться не успеваешь, а вот спина мокрая, но как только начнёшь работать, — всё проходит. Страх бывает за группу. Один раз я «чемодан» держал, а внизу Башкиров.

Боялся, не удержу, но Володя успел уйти. Вот это был страх. А когда несчастье, я становлюсь совершенно спокойным и начинаю действовать. Если кто запаникует, сразу прерываю.

— И я тоже самое.

Домбайская трагедия

— 63-й год — год Домбайской трагедии. Но в то же время в нём было немало нового, необычного, интересного.

Начался же он с заявки нашей команды «Спартака» на первенство Союза. Южная стена главного Домбая. В это же время команда московского «Труда» в составе Бориса Романова, Владимира Ворожищева, Славы Онищенко, Славы Романова заявила Восточный Домбай с Бу-Ульгенского ущелья.

Вышли мы на перевал, сделали большую заброску, оставили палатки и начали работать. Обрабатываем с Вербовым маршрут с карнизами. На третий день обработки упёрлись в приличный карниз на стене. Большое нависание. Поохали, поохали и начали работу со шлямбурами и лесенками. Я дошёл уже до края, можно было выходить, но времени оставалось мало, конец дня, и вернулся под карниз. Назавтра со свежими силами наметили штурм карниза.

Соорудили мы с Володей что-то вроде площадки, палаточку натянули. К стене прибили, устроились уютно, полусидя, полулёжа. Пьем чай.

Ночью просыпаемся от жуткого грома. Идёт сплошной камнепад, на небе не видно ни звездочки. Мы как в подземелье. Со сна ничего не можем понять. Запах серы, искры во все стороны. Прямо ад!

Когда утром мы посмотрели, что он натворил, ужаснулись. Весь Южно-Домбайский ледник был покрыт камнями. Такого землетрясения не случалось более ста лет. Эпицентр на Кавказе, километров в 15. В районе Птыша зарегистрировали 9 баллов, в Домбае — 6, в Тбилиси — 3. Плотность падения камней была настолько велика, что все наши перила из верёвки (метров 400) испарились. Не осталось ни клочка.

К утру поток камней прекратился, но оставались отдельные толчки, и камни продолжали лететь. Я увидел, что кто-то идет по Южно-Домбайскому леднику, стал кричать, но меня не услышали. И тогда мы начали спускаться. Это был самый страшный спуск в моей жизни: без веревки, без крючьев, простым лазанием. Эпизодически идут камни, горы продолжают дышать.

— Говорят, Володя, перед землетрясением улары слетели вниз.

— Куда делись улары, не знаю, а вот туры старались держаться поближе к людям. Спустились, ушли из-под обстрела, нам сообщают, что группой наблюдения принят сигнал бедствия в районе Бу-Ульгенской пилы. Группа Шатаева на Восточном Домбае тоже видела сигналы бедствия, но подойти не смогла.

Тут такие картинки происходили... Шура Балашов выходит на сорокаметровый скальный выступ и вдруг этот мыс в тысячи тонн вместе с ним откалывается и падает в нашу сторону. Шура со скоростью звука перепрыгивает через образовавшуюся трещину между скальной стеной и массивом, который уходит на Южно-Домбайский ледник.

На группу Шатаева камнепад обрушился у подошвы ледника, под стеной. Шатаев прыгнул, как кошка, в какую-то трещину. Причём он не знал, куда прыгает, какая там глубина. Мы наблюдаем всё это, как в замедленном кино, и ничего не можем сделать. Они были в связках, верёвка мешала. Надо было видеть, как они уворачивались, прятались от камнепадов. Травмы у них были, но все спустились сами.

Сигналы бедствия шли от группы Бориса Романова уже три дня Я даю на КСП Коле Семенову радио и комплектую команду для выхода на помощь Романову. Но тут начинаются психологические сложности. Мне удалось собрать только одну четверку, чтоб выйти на помощь. Это Безлюдный, Романов, Онищенко и я. Поднялся весь Кавказ, идут люди с перевала, несут продукты, но выходить на скальный маршрут отказываются.

Ушёл вверх с четверкой под Восточный Домбай. Я этот маршрут хорошо знаю, но сейчас совсем не узнаю. Всё снивелировано, разбито, сглажено. Мы уходим по Южной стене Главного Домбая, правее карниза. Камни бьют прилично. Бьют так, что у Безлюдного от каски остался один ободок. У Славы Онищенко тоже разбило каску. Каски слабенькие, но своё дело они сделали. Представляешь, если бы их совсем не было?!

С двумя ночёвками подошли к ребятам. Их надо было видеть. Полочка чуть больше стола. Лежит Кулинич — детский врач, кандидат наук. Я его плохо знал. На груди у него камень, который ребята не смогли сдвинуть. Раздавило даже стальной карабин. Сидит Боря Романов, Коротков лежит. Как я увидел эту картину, не мог вымолвить ни слова. Я ещё не подошёл, вижу их метрах в 40. Знаками обмениваемся с Онищенко: один мёртвый, один живой, один (Коротков) лежит и непонятно, жив или нет. Ворожищева я совсем не вижу.

У Короткова оказалось 13 переломов: таз, бедро, грудь. Борис смотрит на меня, я показываю, что сейчас к ним подойду. Третьи сутки они без еды и без воды. Они уже пытались связывать верёвки, чтобы в таком состоянии подойти к снежнику за водой. Я спускаюсь к ним, остается три метра до них и не хватает верёвки. И тут вдруг у меня страх, психологический тормоз. Не могу спуститься без верёвки и всё. Еле-еле пересилил себя.

— В такой ситуации, Володя, это понятно. Просто так идти по скалам, когда у тебя под ногами глубина в сотни метров, без верёвки страшно. А тут...

— Спустился. В нише лежит Ворожищев. У него подозрение на перелом основания черепа. Он то приходит в сознание, то теряет его. У Бориса Романова перелом рёбер и пробита плевра лёгких, началось кровохарканье. Борис спокоен, как всегда, но дышит с трудом. Скажет слово и должен отдышаться. Чёрный весь. При такой травме, как у Ворожищева, редко кто остаётся жить, а он помогал нам спускаться. Оказали мы первую помощь, как смогли, Романов и Ворожищев ведь врачи, теперь надо их транспортировать.

Когда подошла вторая четвёрка со всеми спасательными причиндалами, упаковали Кулинича. Если это можно назвать упаковкой, всё же рваное в клочья. Где-то на полпути он распаковался. Спустили на сто метров. С продуктами полный завал. Даю «SOS», нужны продукты. А тем временем идут спуски на тросах и с подвесными ночёвками. Тросовая система спуска пострадавших на скальных отвесах незаменима. Шестимиллиметровый трос ста метров при помощи тормозного барабана и страховочной лягушки (она для закрепления троса намертво при необходимости) позволяет потихоньку спускать по стене одного или двух пострадавших. Стометровые тросы наращивают.

Мы спускали всех по два человека: пострадавший и сопровождающий. Спуск очень сложный. На 5—6-й день продукты совсем кончились. У меня в радиостанции село питание. Я начинаю имитировать связь, для спокойствия ребят. Но Борис сразу понял, что я их обманываю.

Эрик Петров целый день набирал флягу воды на скалах, по капельке капало во фляжку. Мы разбавили этой водой несколько ложек чёрной икры, единственной из оставшихся продуктов. Представляешь, какая мерзость получилась? С этим «супом» я обошёл сначала больных, и нам немного осталось. Калории были так нужны!

Я выхожу на гребень и вижу: на перевале людей тьма.

Слышу их разговоры, кто-то кричит: «Опять тушонка!» Нервы сдают, я начинаю выходить из себя. Пошёл нецензурный монолог. Безлюдный меня остановил. Там были Беляев и Кораблин. Беляев кричит: «Володя, спусти трос, я по нему залезу». Ну, думаю, ещё один придурок. А они ребята золотые, на следующий день подошли к нам. Как я увидел Беляева и Кораблина, то понял, что всё, я уже не руководитель спасработ, моя миссия закончена. Единственно, что я мог ещё сделать, это ограничить первый приём пищи. Разрешил на всех банку сгущенки и немного сухариков. Есть очень хотелось, но надо было ограничить еду на первый раз. Не все понимали, чем пахнет сейчас эта еда. Меня начали уговаривать, и я не смог устоять на уговоры Вербового, который просил разрешения съесть по 1—2 шпротины.

Спустили всех ребят, остаются Безлюдный, Беляев, Кораблин и я. Три или четыре рюкзака. Нанизали мы их и стали спускаться. Вдруг слышу крик Кораблина: «Володя, закрепись на стене, счалку заело!» Чтобы протащить трос, надо его разгрузить. А мы на нём висим, и до стены пять метров. Я понимаю, что мы катастрофически застряли. Висим мы с Безлюдным, крутимся вокруг себя, и вдруг я чувствую свободное падение. Безлюдный так схватился за меня, что на спине остались шрамы, отпечатки его пальцев. Оказалось, они пропустили счалку, сделали слабину, и эта слабина проскочила.

Хотя наш спуск сопровождался камнепадами, всё окончилось благополучно. Пришли мы в Домбай, стою разговариваю с начальником «Белалокаи» Гуревичем, а рядом стоит его жена. Я отхожу, она спрашивает: «Кто это?» Гуревич: «Кавуненко». Она как заплачет. Представляешь, не узнала меня. Я потерял за эти спасработы 14 килограммов веса.

Кулинича похоронили на Домбайском кладбище альпинистов, Ворожищев умер на пике Победы, Вербовой ушёл на Ушбе, остались Борис Романов, Слава Онищенко, Юра Коротков. Замечательные люди. Борис Романов заведует кафедрой в мединституте, Онищенко — отличный спортивный врач.

При этом землетрясении много хороших ребят погибло. Вся группа Мышляева, кроме двоих.

На следующий день, когда наблюдатели увидели, что творится на леднике под стеной, где мы были, нашу команду спасателей сочли погибшей. По радиосвязи передали, что Кавуненко и Вербовой погибли. В течение суток нас поминали, выпили, небось, за упокой наших душ. Первые поминки по мне. В дальнейшем меня поминали ещё не раз.

Когда закончились спасательные работы в Домбае, ребят увезли в Москву. Мне было нужно ехать в «Безенги», там «Спартак». Сбор разрядников. Чувствовал себя неважно, фантастическая слабость, движения неуверенные, сказывается потеря веса. В это время получаю радиограмму от Каспина: «Срочно заняться подготовкой для поездки в Болгарию, для участия в международных соревнованиях по скалолазанию».

Всё тот же 63-й год. Я ещё не бывал за границей. Заманчиво, конечно, но у меня хватило ума дать радиограмму, что физически не готов и не смогу принять участия в соревнованиях. Я боялся, не успею физически подготовиться. Повторная телеграмма: «Срочно начинайте подготовку с Хергиани для поездки в Болгарию».

У нас в запасе всего три недели перед выездом в Болгарию. Передал дела и поехал в Нальчик. Здесь мы познакомились с Мишей Хергиани по-настоящему. Конечно, я был с ним знаком. Но мы никогда не ходили вместе. С этого момента мы по 7—8 часов не слезали со скал в альплагере «Шхельда» и потом в Крыму. Мы ежедневно набирали форму. Я пришёл в такую спортивную форму, какой у меня никогда не было. Международные соревнования, — надо показать, что и у нас есть спортсмены, на что мы способны.

Болгария

— Мы с Мишей Хергиани готовимся к Болгарии. Я предложил работать босиком, он согласился. Возникла идея пойти в альплагерь «Улутау» к Черносливину босиком, попросить у него образцы титановых крючьев. Идти босиком — дурная затея, но самое обидное, что Черносливин не дал нам ни одного крюка. Только показал. Путь назад — настоящая пытка.

У нас было десять дней в Крыму. Сбор из двух человек, Миша начальник сбора, я участник. Работали без обеда, брали с собой перекус и уходили на скалы утром, возвращались вечером. Постоянно меняли ведущего, то он, то я. По правилам соревнований в Болгарии при одном ведущем теряются очки, поэтому мы шли первыми по очереди.

Там был такой случай: при выходе на Крестовой скале (обычный наш союзный маршрут скалолазания) он схватил ледовый крюк, вбитый в скалы, такой хваткой, что вырвал его с породой. Какую надо иметь силу, чтобы вырвать из скал ледовый крюк! Потом он стал «порхать». Это был наш первый полёт, но не последний. Сработала страховка, всё обошлось нормально. Отработали мы со Сваном все крымские скалы, я говорю: «Поехали, отдохнём в Севастополе».

Сели мы на пароход, познакомились с какими-то девушками. Тары-бары, разговоры. Вот когда Миша разошёлся, я понял, мне делать нечего. Настолько он был остроумным, весёлым, талантливым. Мне слово негде вставить, он вёл себя просто здорово, блестяще.

— Ну не скромничай. Ты всегда был самым красивым парнем, на тебя женщины обязательно оглядывались.

— Выражение «самый красивый» не для мужчин. А то будут называть «Марья Ивановна». Сван был хорош во всех отношениях.

После бешеной подготовки летим в Болгарию, С нами Саша Каспин — начальник управления альпинизма, функционер высокого класса. Мне он симпатичен. Спортсмен он не очень, но начальник хороший. Меня устраивают люди, которые доходили до мастеров спорта и не шли дальше. Они ценнее, чем те, которые продолжали ходить, и это заканчивалось катастрофой для других.

В Болгарии отношение к нам замечательное, встречали, начиная с Софии. Душевное отношение, всюду внимание. Приехали в Врацато, устроились. Маршруты протяженностью 350—400 метров стены. По классификации высшей категории трудности. Глянули мы на них и только тут поняли, что нас ожидает.

Главный у них Георгий Атанасов, я познакомился с ним ещё в Домбае. Скалолаз высочайшего класса, его в Болгарии называют «Паук». Он маленького роста, весом не больше 50 килограммов. В Домбае он вместе с Олегом Троицким и Колей Семёновым сходил на Восточный Домбай. Но поскольку Троицкий и Семёнов уже в годах, люди солидные, они шли по-семейному. А Георгий — конь, ему нужен темп. Пришёл он расстроенный. Меня вызывает Кропф и говорит: «Вот Георгий Атанасов не доволен, как прошли маршрут на Восточный Домбай. Пройди с ним пару маршрутов».

Начали мы с ним с Южного Домбая. И когда стартанули с Птышских ночевок, а мы шли двойкой я так рванул, чуть ли не с низкого старта. Думал умру, в таком темпе шел. Чтобы показать Георгию, какие мы мощные. Надо же придумать такую глупость. И когда Георгий сказал: «Володя, подожди, мне надо в туалет», я так обрадовался. Это спасло меня. А когда я увидел, что Георгий сел, не снимая штанов, и еле дышит, то я понял, в чём дело. Я его загнал. Как и себя. Сообразил наконец, какая это глупая затея, и дальше мы пошли нормальным темпом. Сделали с ним ряд скальных маршрутов и подружились.

Георгий Атанасов сказал, что в Болгарии будет 17—18 стран. Фавориты альпинизма: «Вы первые русские, никто вас не знает, мне известно, как вы ходите, в первую десятку попадёте». Снаряжение у нас прекрасное, ворованный титан. Ребята для себя делали титановые крючья в почтовых ящиках, на закрытых оборонных заводах. Титан ведь был стратегическим, секретным сырьем. Аналогов металла, легкого, как у нас, ни у кого не было. Перед отъездом мы получили ещё новые скальные французские туфли.

Когда мы со Сваном посмотрели на маршруты, то нам, честно говоря, стало как-то не по себе. Все маршруты отвесные, по 90 градусов. Спросили разрешения у Георгия пройти их, познакомиться со стенами. Скалы из крепкого известняка, типа крымских. Довольно много зацепов, есть за что взяться и куда ногу поставить. Все скалы классифицированы до 6-й категории. Есть маршруты на этих стенах даже с ночёвками. Прошли пару маршрутов, стало на душе легче. Шли мы с Мишей довольно легко. Постоянно менялись, прошли несколько небольших карнизов и даже без лестниц, настолько хороша была подготовка. Вешали несколько карабинов и держались за них руками. Почти все маршруты окрючены.

На следующий день мы заявили одну из двух «шестёрок». Маршрут называется «Второй конгресс». Первый раз его прошли с ночёвкой, потом повторили за 18 часов, потом за 12. Нас предупредили, чтобы взяли воду и всё необходимое для ночёвки. Мы с Мишей, конечно, сначала изучили маршрут. Вышли под стену, переглянулись, Сван говорит: «Давай мы сейчас перекусим, а всё остальное, необходимое для ночёвки, оставим здесь». Так и сделали. Взяли одну флягу воды и начали лепить в крымском темпе.

Был интересный момент. Верхняя часть маршрута уходила вправо на 30 метров, вверх на 15 и затем влево. Получалась лежачая буква «П». Я спросил у Георгия Атанасова, почему такая большая петля, он отвечает, что кусок этот непроходим, там невозможно сделать страховку. Я это запомнил. Получилось так, что на этот кусок я вышел первым. Когда мы со Сваном обсуждали этот участок, то решили идти прямо, а не делать эту букву «П». Там очень крутой желоб и черепичные скалы не в нашу сторону. Захват идёт снизу. Скалы крепкие, ничего не сыпет. Я прошел метров 7-8 при 70—80 градусах. Идётся нормально, новые скальные туфли держат. Потом идёт прямой участок 90 градусов и дальше желоб ложится на 80 градусов. Подошёл я к этой ступеньке, стал её переходить и чувствую, мне не хватает рук. Я завис. И не могу ни вниз, ни вверх. В таком положении никогда не был. Кричу: «Сван, у меня плохо. Возможен срыв». — «Хохол, не вздумай!». У меня начинается дрожь от физического перенапряжения. Сван кричит: «Хохол, держись!» Я держусь. Миша идёт на полку, снимает страховку и подходит ко мне. Я понимаю, что если сорвусь, порхать будем вместе. Сван подходит под меня и говорит: «Держи ноги».

Я не чувствовал, как он использовал мои ноги и использовал ли их вообще, но он переходил через меня. Другого варианта не могло быть. Сван опять говорит: «Держи левое плечо». Я уже на пределе. Он переходит через меня, проходит метров 12 по крутому желобу. У меня уже нет сил держаться. Вдруг слышу удар молотка. Раз молоток, значит, будет крюк. Сван натягивает верёвку, и в этот момент я отпускаю руки. Меня качнуло маятником, Сван подтянул верёвку, я прошёл эту ступеньку. Дальше пошли нормально, проблем не было. Весь этот маршрут мы проходили на глазах у зрителей. «Шестёрочные» маршруты, а их всего два, всегда вызывают интерес. Весь маршрут мы прошли меньше чем за пять часов, вдвое быстрее, чем предыдущие скалолазы.

Пришли вниз, решили отдохнуть, посидеть, выпить чего-нибудь. Подходит Георгий и говорит что румыны прошли вторую «шестёрку» и говорят, она сложнее нашей. Видим, идут какие-то разговоры. Мы с Мишей отставляем в сторону налитые уже стаканы с вином и решаем на следующий день сделать румынский вариант «Винкель». Завод у нас приличный. Всё узнали, проконсультировались и прошли этот маршрут, обставив румын на два часа. У нас наступила такая хорошая спортивная форма, какой у меня больше уже не случалось.

Спустились вниз, публика ликует. Мы с Мишей решили отметить победу. Только налили в стаканы, опять подходит Георгий Атанасов и говорит: «У нас есть прекрасный маршрут. Так как вы ходите и с вашим снаряжением у вас не будет на нём проблем. Пройдите его на память».

Маршрут действительно прекрасный. Там есть место, которое мы назвали «Кровавое зеркало». Из-за цвета. Цвет тёмно-красный, кардинальский. Огромное пятно, по высоте метров 40 и по ширине метров 15. На этом участке общая отрицаловка и обходов нет.

Набрали мы снаряжения и начали маршрут. Собралось много зрителей. Первая часть маршрута проходила вне поля их зрения, низа не видно. Быстро прошли под зеркалом два карниза. Уже на самом зеркале выветренная дырка, я туда забил дюралевый клин, повесил лестницу, всё хозяйство, принял Мишу.

Рассмотрел и понял, что это за порода на зеркале. Это колония микроорганизмов, по глубине миллиметров на 5—6, довольно рыхлая.

— Как мох, что ли?

— Нет, кораллы. Здесь надо бить шлямбура под завязку. Мы с Мишей не любили шлямбура и всякие искусственные опоры, но пришлось. Сван забил 5—6 шлямбурных крючьев и работает на площадке. В это время он оказался чуть за мной. И вдруг он начинает «порхать» мимо меня вместе с площадкой. В моей голове одна мысль — на какой верёвке повиснет? У него две, синяя и красная. Крючья вылетают, как гвозди. Дзинь, дзинь! Я понял, что у меня наверняка останется клин. Беру обе верёвки, руки голые. Протравливание при рывке. Часть верёвки я всё же отдал Мише, он завис. А я увидел, что у меня всего полметра верёвки в руках осталось.

— Сколько же у него было падения? Падение ведь свободное.

— Да. Свободное падение метров на двадцать.

— Когда вырывались крючья, он этим гасил падение?

— Конечно, гасил. Если бы крючья не вырывались, то клин мог и не выдержать. Я посмотрел на руки. Хреновая картина, крови нет, но ладони порваны, белые сухожилия наружу. Вид не для слабонервных. Сван кричит: «Выдай верёвку, Володя!» Видно, когда он падал, его перехлестнуло верёвкой. Вроде за шею давило. Я начал выдавать верёвку, а на ней висят кусочки кожи. И больно. Выдал я ему веревку, Миша встал, и я слышу, он забивает крючья. Зачем, думаю? «Хохол, ты готов вперёд лезть?» — «Нет, Сван, у меня руки обожжены, я и вниз не сильно готов». Миша закрепил верёвку, я стал готовиться к спуску через пожарный узел. Этим способом можно спускать самого себя. Закладывается верёвка в твой карабин на груди, и ты можешь спускаться фактически без усилий. Или напарник может спускать тебя на верёвке, закреплённой на крюке. Сделал я пожарный, подошёл к карнизу, который прошёл перед страховочной точкой, чувствую руки у меня плохие, не удержаться.

С карниза кричу Мише, прошу подтянуть верёвку немного для того, чтобы я завис, и у меня не было бы маятника. Миша подтянул верёвку и вдруг я чувствую, ломается единственный клин, на котором всё держится. Я хотел, кстати, попробовать этот клин молотком, но не смог удержать молоток в руках. Подумал, раз клин выдержал Мишу, значит, выдержит и меня. Но он дал трещину. И я начал свободное падение. У меня был небольшой рюкзак, он меня перевернул, и я лечу вниз головой до Миши и от Миши дальше.

Говорят, в критические моменты люди начинают вспоминать биографию, маму, папу, и жизнь перед ними проходит как кинолента. Ничего подобного у меня не было. Весь полёт я боролся за то, чтобы лететь вертикально и головой вверх, ногами вниз. Отвес, ни одного касания. Миша мне потом рассказывал, что я делал такие акробатические этюды, выкидывал такие перевороты, будто я в цирке работаю. Он никак не мог понять, что я делаю.

Приземлился я на косую полку, она слегка погасила прямое падение, спасла же верёвка, которую Миша натянул. Тем не менее я получил 17 переломов.

— Полка тебя остановила или верёвка?

— И то и другое, но одна полка меня бы не спасла, верёвка сильно задержала. 17 переломов: все плюсневые кости (видно, первый удар пришёлся на ноги), затем бедро, лопатка... Сотрясение сильное. Миша подошёл ко мне на полку, у меня сильная рвота. До земли 60 метров. Миша говорит, надо спускаться.

Мой полёт снизу не был виден, все видели только падение Миши. Вышли спасатели. У нас две веревки, одна 60, другая 40 метров. Мы, конечно, могли подождать спасателей, но в горячке разве поймёшь!

Стали спускаться. Закончилась страховочная веревка, и Миша вдруг говорит. «Сможешь метров 20 спуститься сам по закреплённой веревке?» Мозги у меня не работают, говорю, что смогу. Сделал пожарный, начат спуск и тут только дошло до меня — рук-то у меня нет. Я опять начал падать и сел мужским хозяйством на какой-то выступ. Боль была настолько острой, что всё остальное я пepecтал чувствовать. В это время я увидел спасателей Георгия Атанасова и успел крикнуть, чтоб сильно не тянули за верёвку. Иначе не выдержал бы боли. Спустили меня уже без сознания.

Очнулся, мне делают перевязки, накладывают шины, голову бинтуют. Когда мне всё сделали, Миша взял меня на спину. У него тоже порваны мочки пальцев, кожа на спине содрана, множество ушибов, но переломов не было. И он взвалил меня на спину, ни за что не хотел отдавать меня спасателям и нёс на спине по осыпному склону до самой дороги, а по бокам, как эскорт, шли спасатели. Я говорю: «Сван, отдай!» — «Не отдам».

Донёс меня до дороги, там уже ждала санитарная машина, отвезли в больницу. Всю одежду снять не могли, её просто разрезали ножницами. Состояние у меня настолько хреновое, что не мыли, протирали какими-то растворами. Перевезли в больницу Софии. Все переломы закрытые, всего загипсовали. Физиономия сильно разбита, вместо глаз одни щёлочки. Я даже сейчас удивляюсь, почему не осталось шрамов.

Из больницы перевели в шикарную гостиницу. Министр культуры и спорта сделал заявление, что предоставляет нам с Мишей открытый счёт. Мы можем заказывать, покупать всё, что душе угодно. Представляешь, по тем временам и открытый счёт? Интересная началась жизнь. Прикрепили к нам специального официанта, приходит в смокинге, бабочка, салфеточка... «Дую спик инглиш?» Не знаю почему он так спросил, видно ему сказали, что разбился иностранец, но не объяснили какой. Мы с Мишей переглянулись и между собой на русском переговариваемся, что, мол, ему нужно? Официант как услышал русскую речь, обрадовался: «Так вы русские! Братушки! Я по-русски говорю так же, как по-болгарски. Что вам принести?» Я ему говорю: «Давай каждый раз приноси нам новое болгарское блюдо, чтоб мы узнали болгарскую кухню». На том и договорились.

Поскольку я очень не люблю все эти «утки» больничные, то у меня возникла проблема с туалетом. Я пытаюсь делать это сам, без посторонней помощи. И вот я, весь загипсованный, наматывал себе на локти, что было под рукой, и таким образом сползал с кровати. Миша мне помогал, но часто я делал это сам. Сползал с кровати и на четвереньках полз в туалет.

И вот однажды, когда я уже дополз на четвереньках к двери, открывает её наш официант с подносом. Он так растерялся, что уронил поднос со всей едой и посудой. Потом он мне рассказывал, что сильно испугался, думал, что я сейчас начну гавкать.

К нам приходили гости: немцы, болгары, румыны, австрийцы — альпинисты, участники соревнований. Мы привезли с собой две банки осетровой икры. Синие такие банки были, помнишь?

— А как же! По 1,8 кило.

— Все наши запасы и водку ставили на стол. Приходит наш официант и видит, мы едим ложками чёрную икру прямо из банки. Он второй раз чуть не уронил свой поднос, увидев такой беспредел. Тут же взял хлеб, аккуратно нарезал его и намазал икрой, сделал нам культурные бутерброды.

Когда нас грузили в самолёт, был прямо крестный ход с подарками: ящики с вином, корзины с виноградом, сувениры. Трудно передать, сколько принесли они всего и главное теплоты, дружеских чувств. И сейчас там остались друзья. Я потом несколько раз бывал в Болгарии после этого, и всегда нас встречали, как самых дорогих друзей. А теперь вон НАТО к ним подходит.

Сели мы в самолёт. И опять судьба. Нас обслуживал тот же экипаж, та же стюардесса — красавица. Я сразу её узнал, а она меня всего загипсованного не признала. Я ей говорю: «Вы меня не узнаёте? Я же с вами летел». Она аж расплакалась, увидев меня в таком виде.

В Москве нас встречали Арий Иосифович Поляков, Александр Каспин и Римма Владимировна. Мы из аэропорта едем прямо в Центральный институт травматологии и ортопедии. Едем туда, куда после землетрясения 63-го года я отвозил Бориса Романова, Володю Ворожищева и Юру Короткова. Мы привезли их в июле, а я еду в сентябре.

Арик — начальник, он занял место рядом с водителем. Меня надо было туда посадить, ведь я в гипсе. Но это меня спасло. Опять судьба. Мы ехали по Ленинградскому шоссе, около Белорусского вокзала на пересечении с улицей Правды врезаемся в грузовик. Разбились прилично, машину покорёжило. Арий Иосифович лбом разбил лобовое стекло, немного поранил лоб, но, в общем, пустяк. Если бы я там сидел, я бы вылетел через лобовое стекло, руки у меня в гипсе, упираться нечем. Каспин сидел справа, сломал ключицу. Я тоже сломал ключицу, которая оставалась ещё целой, сломал гипс на ногах. Римма Владимировна, как сидела, так и сидит, никаких травм, только испуг. На улице хлещет дождь. Двери у машины заклинило, сами не можем выбраться. На перекрестке образовалась пробка. Вынули меня из машины, люди удивляются: только что произошла авария, а я уже в гипсе. Арик сидит и кричит: «Ой, умираю!»

Когда приехали в ЦИТО, Арик пропал. Начали его искать, а он уже оказался в операционной, и ему первому помогали.

Монблан

— Италия 64-го года для нас была первой настоящей заграницей. Если не считать мою Болгарию.

Ты помнишь, в Италию мы попали неожиданно, как у нас бывало. Кто-то, где-то, что-то решил, подписал и нас всех прямо с Кавказа, с Памира — в Италию. Дома всего несколько часов побыли и прямо из ЦК в самолёт.

Кто с нами был? Саша Каспин, он всегда руководил заграничными поездками; Владимир Кизель, физик, профессор — в качестве тренера; из Ленинграда Гера Аграновский и Костя Клецко; из Москвы Володя Шатаев, ты и я. Все мастера спорта, Кизель — заслуженный. У нас на Кавказе были итальянцы во главе с их министром культуры и спорта Фабиаио Савиацем. Его по обычаю свирепого кавказского гостеприимства так напоили, что он два дня голову не мог поднять. Вот он нас и приигласил. Предложил несколько вершин, гидов дал. Мы, конечно, ни по-французски, ни по-итальянски не соображаем, один Кизель у нас языки знал.

Накачка в ЦК, чтоб все при галстуках и никаких выкидонов. А прилетели в Милан, идёт по аэродромному полю нам навстречу министр Фабиаио Савиац в ковбойке с засученными рукавами. Мы тут пиджаки скинули, галстуки в карманы и больше их не надевали. Нас в ресторан, перед каждым графин вина.

— С расширяющимися горлышками.

— Но мы же советские альпинисты, мы вина не пьём. А у них вино вроде супа, на первое. Мы сперва игнорировали эти графинчики, потом привыкли. Наши гиды даже на вершины брали с собой сухое вино вместо воды. Привезли нас в горы, на подъемнике доставили в хижину «Торино».

— Рифудже Торино. Так у итальянцев.

— Одно название — хижина, на самом деле трёхэтажный дом над ледником. Как он назывался?

— Мэр де Глас, вроде. Он во Францию уходит, с той стороны Шамони.

— Высота 3370, напротив стоит Монблан. С одной стороны хижины — Италия, с другой — Франция. Жили, как боги, далеко ходить не надо, вершины рядом. С нами француз Франко Гардо, знакомый нам по Кавказу, и ещё один гид — итальянец Джино Бармас.

— А помнишь, Володя, в хижине от нас не отходила некая горнолыжная дама с чисто собачьим именем — Линда?

— Как не помнить. Весёлая блондинка.

— Шатаев мне говорил: «Ты что делаешь?! Она же приставлена, она шпионка». А когда мы вернулись в Милан, она повела нас в большой магазин, и сказала: «Выбирайте себе каждый, что хочет».

Не помню, что ты взял, я выбрал большую книгу «Птицы Италии».

— Линда оказалась женой знаменитого адвоката и коммунисткой. Помню, помню. Но больше всего мне запомнился, Саша, бармен в хижине. Он всё кричал нам: «Хорошо! Молоко! Картошка!» Он был у нас в плену, русские женщины, сами голодные, подкармливали его, вот он нас и пичкал всё время пивом. А как мы скатали в Париж! А?

На Дельта Жиганте мы взяли одного клиента, француза или итальянца, не помню. Вернулись, он предлагает нам деньги за это. Мы, конечно, отказались. А Гардо взял у него деньги и сказал, что на эти деньги мы с ним поедем в Париж. Уговорили Каспина, он согласился оформить визы. Мы сели в автобус, из Италии переехали во Францию и через всю страну с юга на север до Парижа. По тем временам довольно авантюрное мероприятие для советских людей. Мы, конечно, с удовольствием пошли на эту авантюру, но и Каспин молодец. Не побоялся без разрешения ЦК махануть в Париж.

Сделали несколько восхождений. Для разминки сходили на Монблан. Маршрут не сложный, но всё-таки высшая точка Европы (48-10). Главное восхождение — стена Гран Капуцино. Она давит, конечно, своей крутизной и мощью. Начало несколько необычно. После 30—40 метров сложного шестерочного лазания идёт не менее сложный траверс, вправо и без крючьев абсолютно гладкая стена. Этот траверс проходится на микрозацепах с минимальным количеством трещин. Идёшь на трении.

На 500 метров забито 400 крючьев. Конечно, не все крючья хорошо сидят, их надо было проверять. В первый день мы прошли 7—8 карнизов. Мой рост позволял мне работать первым, используя старые крючья, но я устал идти первым, и тогда попробовал первым выйти Костя Клецко. Но ему не хватало роста, он ниже меня. Пришлось опять идти первым. Мы тогда впервые узнали, что местные альпинисты ходят с «удочкой». Это маленькая деревянная или бамбуковая палочка с крючочком. Они берут удочкой лесенку и надевают её на верхний крюк.

В первый день мы устали очень сильно. Фактически прошли маршрут, нам оставался последний большой карниз и дальше выходим на нос, который выводит на вершину Гран Капуцино. И вот, когда мы подошли под этот нос, началась сильная гроза. Нам было очень плохо. Во-первых, мы промокли до нитки, во-вторых, с этого носа при грозе шли большие фосфорические столбы. Они трещат, зрелище впечатляющее. Гера Аграновский шел последним, и ему доставалась черная работа — выбивать крючья, снимать карабины. Он весь в железе. Гера не мог взяться за верёвку, по ней шли электрические заряды. Так мы мучались, пока гроза не кончилась. На следующий день мы поднялись на вершину и начали спуск. Довольно неприятный, «пятёрочный».

Потом в хижине теплая встреча. Сам Бонати с группой клиентов пришёл специально для того, чтобы в бинокль с балкона «Торино» посмотреть, как русские пройдут его знаменитый маршрут. Мы первыми проходили его четвёркой, все на Гран Капуцино до нас ходили только двойками, двойка более мобильна.

Маленький городишко Бреуль, построенный для альпинистов и горнолыжников. Под самым Маттерхорном на высоте более 2000 метров высокий отель «Компаньони». Маттерхорн, Саша, так себе работа. По-нашему, что-нибудь 4 б. А у них — достижение! 4478 метров! Специальные значки мы получили, прямо, как за Ушбу.

— Но всё-таки, Володя... Даже в день нашего восхождения на Маттерхорне погиб один француз и замёрз англичанин. Англичане шли из Швейцарии и схватили холодную ночёвку. Один замёрз, остальных сняли помороженными.

Меня поразило тогда, что в нижней части маршрута в скалы вцементированы кресты и портреты погибших на этом маршруте альпинистов. Идёшь как по кладбищу. Берёшься за выступ, а на тебя смотрит очередной покойничек. Впечатляет...

— Поднялись мы тогда не все, с нами были Гарда и Бармас. Кизель остался в хижине, а Каспин не пошёл.

В Бреуле мы познакомились с Компаньони. Он знаменит тем, что вместе с Лачеделли впервые поднялся на К-2, на вторую по высоте вершину мира. Не забыть, как мы сидели у него внизу, в баре. Сам отель огромный, в 12 этажей. И сверху вниз светятся буквы — «Компаньони». Помнишь, мы сидели у огромного камина, он в грубо вязаной кофте, в толстых шерстяных носках, руки без пальцев на коленях...

Он рассказывал нам о том как они поднимались к вершине, и Лачеделли был совсем плохим и всё время спрашивал его: «Кто я?» — «Ты Лино Лачеделли». —"Куда мы идём?» — «Мы идём на вершину». Потом появилась Белая женщина. Помнишь этот рассказ?

— Хорошо помню, Володя.

— Белая женщина шла за ними до самой вершины. Компаньони говорит: "Лино, посмотри назад. Что ты видишь?» — «Я вижу Белую женщину, она идёт за нами». И тогда Компаньони стал думать, кто это — их смерть или судьба? И решил, что, если они дойдут до вершины, то женщина исчезнет, если нет, то это их смерть. И когда они поднялись на вершину, Белая женщина исчезла и больше не появлялась.

Не знаю, насколько это правда. Ведь, если бы её видел один, то можно было бы вполне объяснить это горной болезнью, но когда два человека видят одно и то же, такое объяснить трудно.

И вот мы в Париже, хотя Франция у нас не была запланирована. Потом меня долго приглашали по линии райкомов партии и комсомола в разные учреждения, где я показывал слайды и рассказывал об Италии и Франции. Мы много ездили с Юрой Визбором, он пел, а я рассказывал. Объездили всё Подмосковье: Дубна, Обнинск и другие научные городки. Тогда ведь за бугор ездили мало и всем было интересно послушать.

— Мы ведь тогда и по телевизору выступали всей группой, помнишь, Володя?

— Было дело. Ведь мы проехали пол-Франции, было о чём рассказать. Помнишь, маленькие городки, улицы которых были засыпаны мандаринами? Таким образом фермеры протестовали против понижении цен. Машины едут по мандаринам. Для нас такое дико, звериное лицо капитализма. Мы только читали о том, что зерно тоннами топят в море, тут — пожалуйста! А Париж?

— Мы с Герой Аграновским не спали, ходили по ночному Парижу.

— Помнишь, Саша, как Кизель сказал, когда мы ехали в Париж: «У меня четыре желания — суп Кансоме, луковый суп; устрицы; стриптиз; рынок "Чрево Парижа". Всё ему удалось, кроме стриптиза. По тем временам это такой криминал! Но мы с Костей Клецко, тайком от всех, сели с I ардо в такси и поехали. Вытащил он справочник, а там 200 заведений, начинающих работать с 23 часов. Куда ехать? Гардо выбрал одно, приехали, нас встречает человек и смокинге. Проводит за стол. Не успели сесть, как к нам подходят три девушки. У одной эксцентрическое декольте, у другой просто одна грудь наружу, правда, красивая грудь. Тут подошли официанты, один несёт вино, другой закуски, третий сигареты. Гардо нас успокаивает, деньги есть, полученные за «Зуб Великана».

И стриптиз посмотрели. Высокого класса зрелище, красивый танец. Раздевание видели впервые, для нас это было просто откровение. За девиц Франко тоже заплатил, они были включены во входную плату. Мы так и не поняли, для чего они, — просто развлекать нас были должны или надо было переспать с ними. Видимо, второе, ибо хозяин заведения очень расстроился. Вам не понравилось? Может, заменить? Что вы ещё хотите?

Тогда всё это было для нас так необычно, а теперь по телевидению у нас одни голые задницы, смотреть противно.

Когда ночью шли по Парижу, по набережной Сены, везде стояли женщины. Конечно, все они хотят снять клиента, но как подходят, сколько такта!

— Не скажи, Володя. Мы с Герой тоже ходили по ночному Парижу, к нам тоже подходили. Мы говорим: «Не понимаем». А они отвечают: «Не понимай, не понимай! Советико импотентико!»

Помнишь, какая у нас была гостиница? В стиле ретро. Венские стулья, старинные комоды конца прошлого века, обои в стиле модерн. Симпатичная маленькая гостиница.

— Помнишь, как мы опаздывали на самолет? Видим, что опоздали на рейс, не рассчитали время. Каспин аж чёрный. Но рейс случайно задержали. Какое для нас это было счастье!

Австрийская школа альпинизма

В Австрии существует всемирно известная школа альпинизма. Тренерами в ней работают лучшие альпинистские гиды мира. И вот в нашу Федерацию альпинизма пришло приглашение принять участие в работе этой школы. Ануфриков звонит мне: «Поезжай». Вторым выбрали Володю Углова, как знающего немецкий язык. Правда, на месте оказалось, не очень он его знает, но это неважно.

Школа в горах. Порядок в ней такой: у тренера всего два ученика и занимается он с ними всего семь дней. Клиенты приезжают отовсюду. Инструктор-тренер получает шикарную форму и ходит только в ней. У меня по сегодняшний день сохранился свитер с водостойкой пропиткой и с эмблемой австрийской школы альпинизма. Руководит школой Фриц Моровец.

На общем собрании Фриц представляет клиентам тренеров, даёт каждому характеристику, называет их лучшие восхождения. По набору вершин у меня полный порядок. Семитысячники, по тем временам, высоко котировались.

Мне в отделение попались два здоровенных парня, на полголовы выше меня, где-то под метр девяносто, и одна девушка. Мы познакомились. Я сказал, что не очень разбираю по-немецки, плохо соображаю по-английски, но хорошо говорю по-русски и еще лучше по-украински. Ребята были французами. Сильные легкоатлеты, девушка из Израиля. Распорядок дня такой: 6:00 — подъём, играет лёгкая приятная музыка. 15 минут на туалет и завтрак, которого практически нет: «мюсли» (это овсянка с орешками), чай или кофе и несколько бутербродов с собой. В 6:30 уже выход на занятия, на скалы. Языковой барьер погашался за счёт жестов и показа. Всё было понятно! и без слов.

С Володей Угловым мы сначала старались быть поближе друг к другу, ведь он немного все-таки знал немецкий. Но в первый же день оба не поняли, когда у нас обед. Задержались на час. Я думал, у нас будут неприятности, но участники нас благодарили за то, что мы с ними лишний час позанимались.

— Ты, по старой привычке, называешь их участниками. Дурацкое это было название. Можно быть участником восхождения, но участником лагеря... Не по-русски. Но мы привыкли и не замечали этого.

— Нашими взаимоотношениями там и не пахло. И кормёжка не наша. Приходишь с занятий, тебе дают супчик, вроде нашего пакетного. Все маленькими порциями.

Такой же лёгкий ужин. Я думал, умру через три дня. Мы привыкли есть по-другому. И мы с Володей стали потихоньку добавлять в свой рацион то, что привезли для угощения, чёрную икру, чёрный хлеб, консервы. Гори всё огнём! Не помирать же с голоду. Мы привыкли, если хлеб, то полбуханки, если мясо, то в две руки. Но, ты знаешь, когда закончились наши продукты и мы вынуждены были питаться тем, что дают, мы стали привыкать к их количеству пищи. После этой поездки я стал есть гораздо меньше хлеба и вообще меньшими порциями.

Закончив занятия, все расходились по своим кельям и всё — тишина. Я стал сажать своих французов и девушку за стол, брал привезённую водку, икру. Мы чуть-чуть выпивали, знакомились. Одну бутылку пили семь дней на четверых. К нам потянулись люди. Я с бумагой и карандашом объяснял им, что я по профессии инструктор альпинизма, что у меня семья, сын, что наши горы — это Памир, Тянь-Шань, Кавказ. Наши вечерние посиделки заинтересовали многих. Фриц заметил это и, когда после первой смены приехали другие клиенты, закатил хвалебную речь в наш адрес. Я думаю, специально под одну клиентку, которую мне и передал. Эрна Траунэ, миллионерша из Вены. В прошлом известная манекенщица, а сейчас талантливый модельер и предпринимательница. Её модели женского и детского платья имели большой спрос. Попала в моё отделение.

— Опять «отделение», Володя!

— Ну привык, что делать?!

— Фриц несколько раз извинялся за то, что у меня в отделении три человека вместо двух. Эрна Траунэ по-нашему разрядница. В школе дают много скал, льда, техники безопасности, спасработы по самостоятельному выходу из трещины, что у нас тогда не преподавали. За семь дней учёбы — два восхождения. Закончили со вторым курсом, начался новый заезд участников, уже альпинистов «мастер-класса». Это последняя ступень по подготовке в школе. Им дают высшую технику по скалолазанию с примением искусственных точек опоры, дают лёд, два восхождения 5—6-й категории трудности. Одно ледовое, одно скальное. Я уже освоился полностью, никаких проблем с преподаванием.

В соседнем отделении был тренером немец. Мы из спортивного интереса наблюдали друг за другом. И вот в одно из воскресений он предлагает мне устроить соревнования. Он и я. Прекрасно понимаю, что мы в неравных условиях. У меня большой соревновательный опыт. То, что мы проводили по скалолазанию у нас в стране, нигде больше не бывало. Аналогов просто нет. Я согласился.

Наши соревнования предали гласности,и собралось в этот день много туристов. Стартовали по секундомеру. Протяжённость скал всего 50 метров. По жребию он стартовал первым. Готовлю себя к старту, завод сильный, будто защищаю честь Родины. Он прошёл маршрут, объявляют его время. Подхожу к старту. Я же взрывной, стартанул так, будто решается судьба. И просто вылетел наверх. Обогнал его на 30 секунд. Он не поверил. Сменили секундомеры и стартовали по второму разу. Разрыв по времени оказался ещё больше. Он подошёл ко мне, обнял меня и подарил крючья. Мы стали друзьями. Потом я тоже одарил его титановыми крючьями. Его радости не было границ.

С разрешения Фрица сделали личное восхождение на «Грос-Глокнер — по Ловичине» с Володей Угловым. Нормально прошли маршрут, но он не понравился, сыпучий какой-то. Потом в гордом одиночестве залепил ледовый маршрут. Фриц меня засёк, но никакой крамолы, там одиночные восхождения не запрещены.

Кстати, не помню, говорил я тебе или нет: когда Фриц рассказывал о снаряжении, он показывал образец итальянских крючьев, французских — любых. Говорит он прекрасно, показывает снаряжение артистично. Берёт ботинок, что-то объясняет, а потом выбрасывает его в окно. Это «швайн». В нём ходить нельзя. Получается очень эффектно. И вот он показывает наш старый, ржавый скальный крюк и нашу ледовую «морковку». «Это советские крючья». Мне неудобно и стыдно за это. После лекции подхожу к Фрицу и говорю: «Фриц, ты, что не знаешь, что у нас сейчас есть хорошее титановое снаряжение, которого еще нет в мире?» «Знаю, — говорит, — но у меня ничего вашего нет». Конечно, я подарил ему полный набор. Всё, что у меня было по одному экземпляру. Он хотел заплатить, но я отказался, сказал, что это подарок. Надо было видеть на следующий день, с каким восторгом он говорил об этих крючьях, как восхищался ими. А мне было приятно, что весь мир узнает наконец-то, что и мы не лыком шиты.

Почему я вспомнил этот эпизод. Когда Фриц меня рассчитывал, он вычел из моей зарплаты 1,5 дня за восждение на Гросс Глокнер. Вычел даже за сувениры, которые мне дал. Я считал их подарком. Потом я получил еще один подобный урок. Пригласил меня один тренер в ресторан. Выпили по кружке пива, подходит официант. Пригласивший меня платит только за себя. Я сижу и не пойму, мне неудобно. Деньги у меня есть, но сам факт?! Он меня пригласил, а я сам должен рассчитываться. У нас так не принято.

Миллионерша, что была у меня в отделении, хорошо закончила курс. Красивая, симпатичная, молодая женщина. Мы подружились. Она говорит: «Владимир, ты обязательно будешь гостем у меня в Вене. Я тебя встречу».

Когда закончился мой контракт в школе, Фриц предложил мне остаться на второй срок и обещал платить вдвое больше. Я крутился и так и этак, не понимает он, что срок у меня вышел. Не знаю, как ему объяснить, что виза у меня закончилась, и никто мне её не продлит. Потом говорю ему, давай я съезжу в Вену, зайду в посольство, может быть, и решу что-то. С этим и поехал.

В Вене зашёл в посольство. Меня спрашивают: «На какое число у тебя билет?» Отвечаю. «Так вот, чтоб после этого числа духу твоего здесь не было». Я пытался объяснить, что платят деньги, и они идут в пользу государства. Ничего не хотят слушать.

У них безвалютный обмен: австрийцы были в Узбекистане, а теперь сюда приехали 15 человек. Сегодня последний день. Он приглашает меня на прощальный вечер. Зашёл к ним, сидим, разговариваем и вдруг открывается дверь и бежит ко мне Эрна Траунэ: «Владимир!»

Роскошная женщина, прекрасно одета — блеск! Мы обнялись. Вадим — большой любитель и знаток женщин, у него аж челюсть отвисла. Глаз стеклянный, как у циклопа. Эрна говорит: «Всё, ты мой гость, поехали ко мне домой!» А там был Петя, сын Густава Деберля, австрийского альпиниста. Я прошу Петю объяснить, что у нас не принято ходить в гости за границей на несколько дней, тем более к женщине. Он говорит: «Не бойся, она член общества дружбы СССР — Австрия». 65-й год. Представляешь, что это значит? Сразу станешь не выездным. Я говорю, один не пойду, только с Угловым. Пошли вдвоём. Она несколько раз извинялась, что у неё ремонт, и она не сможет принять нас в апартаментах. Шикарная квартира в центре Вены со всеми невиданными удобствами. Холодильник забит яствами.

Утром раздаётся звонок: «Владимир, доброе утро! Собирайтесь, поедем в Швейцарию». Я обалдел. Оделись, сидим, ждём. Влетает Эрна: «Поехали!».

И понеслись в Швейцарию. На границе она сбросила скорость, помахала рукой, не останавливаясь. То ли её знают там, то ли там наших проблем на границе нет. В Цюрихе она сунула мне в карман деньги и записку, где написано место и время встречи, и поехала по делам.

Хожу, гуляю по Цюриху, подходит время встречи, я в карман, а там ни записки, ни денег. Не знаю, куда делись. Наверное, выпали из кармана, когда доставал платок. Я к полицейскому, он смотрит на меня как на ненормального, не может понять, что я хочу.

Захожу в ресторан. Сажусь, тут же вырастает официант. Больше в ресторане никого нет, я один. Заказываю пиво. Достаю какую-то бумажку, пытаюсь изобразить делового человека. А в голове, сам понимаешь, что творится. Выпиваю пиво, заказываю вторую кружку и соображаю, как мне свалить. Встаю из-за стола, делаю вид, что нужно отойти, начинаю спускаться вниз и вдруг в отражении большого зеркала в вестибюле вижу Эрну. У меня ноги подкосились. Она бежит мне навстречу и радостно кричит: «Виктория! У меня состоялась хорошая сделка!» Не знаю, что она продала или получила заказ на свои модели одежды, но очень она радовалась, просто сияла. Рассказываю ей, что со мной приключилось, она хохочет. Сейчас и мне смешно, но тогда было не до смеха.

— Что бы ты стал делать, если бы вы не встретились?

— Пошёл бы в посольство. Не посадили бы меня за это. Отправили и всё.

Эрна провожала меня. У неё есть гигантская коллекция женского и детского платья, собранная во всех странах мира в огромном доме — зале. На прощание она приготовила мне подарок — мужской костюм тройку. Я категорически и довольно резко отказался от подарка. Она не стала настаивать, спросила только, есть ли у меня дети, и предложила подобрать что-нибудь для сына. Потом проводила меня.

Эрна написала мне в Москву, что едет в Индию и может на 2—3 дня остановиться в Москве, если у меня будет время. Я подумал, время-то я найду, но где размещать? Мы тогда жили в Люблино, шесть кроватей в комнате плюс еще соседи. Короче говоря, я соврал, что уезжаю из Москвы на Памир.

Мы ещё переписывались, я посылал ей журналы, но потом всё постепенно закончилось.

Мраморная стена

— О Борисе Студёнине мы уже говорили. У него вся жизнь — горы. И вот задумал он сделать зимнее восхождение на шеститысячник. Аналогов по тем временам не было.

— Какой это был год?

— 66-й, сразу после Ушбы. В конце февраля я прилетел в Алма-Ату. Вся подготовка уже проведена, команда готова. Запланировали первопрохождение на пик Мраморная стена.

— Центральный Тянь-Шань?

— Да, район Хан-Тенгри и пика Победы. Первый зимний выход в этот район и на такие высоты. О состоянии снега зимой в том районе мы ничего не знали. Боялись, будет по грудь рыхлого, сыпучего снега. Знаешь, идёт первый и роет траншею, второй идёт и делает то же самое.

— Порошкообразный снег.

— Да, за первым всё засыпается.

— Не мёд.

— Стоит погранзастава. Граница на замке. А ближе к леднику — домики геологов. Пустые, конечно, зимой. Едем на машине, вдруг из снега встают люди, останавливают. Пограничники. На заставе мы утром провели встречу с её составом, рассказали с Борисом молодым ребятам об альпинизме. Поехали дальше и от домиков геологов стартовали на пик Мраморная стена (6400).

— По леднику шли? Вертолета не было?

— Всего 5—6 часов шли по заваленному снегом леднику. Снег рыхлый, плохой. А уже на высоте около 5000 попали на твердый фирн. Тоже плохо: кошки не держат, ногой не пробьешь, ступени не рубятся. Но основная проблема — мороз и ветер. Ветер ураганный, мороз зашкаливает за 30 градусов. Две ночёвки на самом маршруте восхождения, последняя на 6100. Пещеры вырыть нельзя, ставили палатки и обкладывали их снежными кирпичами. Но от холода это нас не спасало, продувало насквозь постоянно. А при выходе на вершину был такой ветер, что верёвка не лежала на снегу, а шла между нами дугой.

Я умудрился потерять кошку и шёл как француз из-под Москвы. Снаряжение у нас было отличное, но ветер пронизывал до костей.

— Пух, конечно.

— И пух, и шекельтоны, и валенки, всё имели, но мороз и ветер совершенно невероятные. На 6000 Саша Воронов отвалился, не пошла высота у него. Из Москвы в группе мы с ним были только вдвоём, остальные алмаатинцы.

— Сколько времени заняло восхождение?

— От домиков до домиков — шесть дней.

— О! Немного.

— Мы шли в альпийском стиле. Очень уж холодно.

— А погода?

— Погода нас баловала, один день слегка помело. Мы спасали руки и ноги. Борису ноги оттирали, а руки упустили. Он прилично был прихвачен, настолько, что решили вызывать вертолет. Да и не только у Бориса, мы все обморозились.