Куда уходит любовь

1

Это был день сплошных потерь.

Утром меня выставили с работы. Днем Марис взял длинный мяч, и, пока он огибал базу, телевизионные камеры неотступно следили за ним, что позволяло заметить и выражение лиц «Краснокожих из Цинцинатти», и в эти секунды становилось ясно, что с Большой Серией все кончено, хотя оставалось еще четыре игры. И в ту же ночь телефонный звонок вытащил меня из постели, на которой я маялся без сна, уставившись в серый потолок и стараясь не шевелиться, потому что слышал, как на соседней кровати Элизабет тоже делает вид, что спит.

Равнодушный голос далекого оператора на линии гулко прозвучал у меня в ухе:

– Мистера Люка Кэри, будьте любе-е-езны. Вызывает междугородный.

– Говорите, – сказал я.

Элизабет уже зажгла свет. Она сидела в постели, и длинные светлые волосы падали на ее голые плечи.

– Кто там? – тихо спросила она.

– Не знаю, – торопливо ответил я, прикрыв рукой микрофон. – Издалека.

– Может быть, относительно той работы в Дайтоне, – с надеждой сказала она. – Ты писал туда.

В трубке раздался мужской голос.

– Мистер Кэри? – Он говорил с легкой гнусавостью, как принято на Западе.

– Да.

– Мистер Люк Кэри?

– Совершенно верно, – ответил я. Это уже начинало меня несколько раздражать. Если кто-то решил подшутить надо мной, то мне такие шутки не нравятся.

– Это сержант Джой Флинн из полиции Сан-Франциско. – Гнусавость была уже слышна отчетливо. – У вас есть дочь по имени Даниэль?

Внезапный страх сковал меня.

– Да, есть, – быстро ответил я. – В чем дело?

– Я так и думал, – медленно сказал он. – Она только что совершила убийство.

Забавная вещь – наши реакции.

В первый момент я чуть не расхохотался. А я уже видел ее истекающее кровью изуродованное тело, лежащее на какой-нибудь пустынной дороге. Я прикусил язык, ибо с него чуть не сорвался вопрос: «И это все?». Вместо этого я спросил:

– С ней все в порядке?

– С ней-то все, – отозвался голос сержанта.

– Могу я поговорить с ней?

– До утра не получится, – ответил он. – Ее везут в суд для несовершеннолетних.

– Нет ли поблизости ее матери? – осведомился я. – И не могу ли я поговорить с нею?

– Никак, – ответил голос. – Она на верху в своей комнате, и у нее истерика. Вроде бы к ней поднялся доктор, и сейчас он ей что-нибудь вколет.

– Есть тут вообще кто-нибудь, с кем я могу поговорить?

– Мистер Гордон вместе с вашей дочерью направился в суд.

– Харрис Гордон? – переспросил я.

– Да, – ответил он. – Тот самый юрист. Он-то и подсказал мне позвонить вам.

Харрис Гордон. Юрист. Поэтому они его и вызвали. Лучшего из всех. И самого дорогого. Я должен был бы догадаться. Он представлял Нору на нашем бракоразводном процессе и сделал из моего адвоката посмешище. Мне чуть полегчало. Во всяком случае, Нора не настолько впала в истерику, раз догадалась вызвать его.

В голосе полицейского появилась нотка любопытства.

– Неужели вы не хотите узнать, кого убила ваша дочь? – Он произнес это слово как «уб'ла».

– Не могу в это поверить. Даниэль не в состоянии кого-то обидеть. Ей еще и пятнадцати нет.

– Прикончила она его, что надо.

– Кого? – выдавил я.

– Тонни Риччио, – с легким отвращением в голосе произнес он. – Дружка вашей жены.

– Она не моя жена. Мы развелись одиннадцать лет назад.

– Она пырнула его в живот долотом, что валялось в студии вашей жены. Острым оно было, словно бритва. Пропорола как штыком. Все вокруг было в кровище. – Думаю, он даже не слышал моих слов. – Похоже, что этот тип крутил с ними обеими, и малышка взревновала.

Я почувствовал, как к горлу у меня поднимается тошнота. Сглотнув слюну, я взял себя в руки.

– Я знаю свою дочь, сержант, – как можно спокойнее сказал я. – Не представляю, почему она убила его и она ли убила, но в любом случае, ставлю свою жизнь за то, что она сделала это не без причины.

– Прошло шесть лет, как вы видели ее, – продолжал настаивать он. – За шесть лет ребенок мог основательно измениться. Он вырос.

– Но не настолько, чтобы стать убийцей, – возразил я. – И не Даниэль. – И бросил трубку прежде, чем он успел что-то ответить, и повернулся.

Расширившимися голубыми глазами Элизабет смотрела на меня.

– Ты слышала?

Она кивнула, медленно вылезла из постели и накинула на себя халатик.

– Но я не могу в это поверить.

– Я тоже. Она еще ребенок. Ей только четырнадцать с половиной. Элизабет взяла меня за руку.

– Идем на кухню. Я сварю кофе.

Когда она поставила передо мной чашку кофе, я сидел в каком-то отупении. Я был в том состоянии, когда человек думает вроде бы обо всем, а на самом деле ни о чем. Ни о чем, что он мог бы потом вспомнить. Так, кое-что всплывает. Маленькая девочка, которая в первый раз оказалась в зоопарке. Или как она смеялась и брызгалась, выходя из моря. Ла Джолла. И ее звонкий голос.

– Как смешно, что мы живем на лодке, папа! Почему мама не может приехать сюда и жить с нами на лодке, вместо этого большого старого дома на горе в Сан-Фриско?

Я слабо улыбнулся про себя, вспомнив, как Даниэль упорно называла Сан-Франциско. Похоже, это раздражало Нору. Она всегда говорила четко и правильно. Она вообще всегда была права во всем. Во всем, что могли увидеть посторонние. Внешне она старалась предстать подлинной леди.

Нора Маргарита Сесилия Хайден. В ее жилах текла благородная кровь испанских донов из Калифорнии, горячая ирландская – обладатели которой прокладывали железные дороги на Дальний Запад, и та ледяная жидкость, которая заменяет кровь банкирам Новой Англии. Смешайте все это, и вы получите леди. У которой есть состояние, власть и земли. И странный диковатый талант, который заметно возвышал ее над окружающими.

К чему бы Нора ни прикасалась, к камню ли, дереву или металлу, тот сразу же оживал и приобретал только ему присущие очертания. Но если она прикасалась к чему-то живому, обладающему только ему присущим своеобразием, то неминуемо разрушала его. Я-то знаю. Потому что помню, что она сделала со мной.

– Пей кофе, пока он горячий.

Я поднял глаза. Элизабет, не отрываясь, смотрела на меня. Я отпил глоток и его тепло растопило тот холод, который гнездился внутри меня.

– Спасибо.

Она села напротив меня.

– Ты где-то далеко.

Я заставил себя переключиться на нее.

– Я думаю.

– О Даниэль?

Я молча кивнул, чувствуя, как внутри растет ощущение вины. Это было еще одно, что Нора умела делать. Она полностью завладевала твоими мыслями, не оставляя место ни для чего другого.

– Что ты собираешься делать? – спросила Элизабет.

– Не знаю. Я не знаю, что делать.

– Бедная девочка. – Голос у нее мягкий и теплый.

Я ничего не ответил.

– По крайней мере, с ней ее мать.

Я горько рассмеялся. Нора никогда ни с кем не была. Только сама с собой.

– У Норы истерика. Врач сделал ей укол и уложил в постель. Элизабет пристально посмотрела на меня.

– Ты в самом деле думаешь, что Даниэль это сделала?

– Ее адвокат отправился вместе с ней в суд для несовершеннолетних. Элизабет смотрела на меня на несколько секунд больше, чем полагалось, а затем, встав, пошла на кухню. Она налила еще одну чашку и взяла ложку из сушилки рядом с раковиной. Руки ее подрагивали. Ложечка звякнула, упав на линолеум пола. Она стала было поднимать ее и остановилась.

– Черт возьми! – выругалась она. – Какая я неловкая. Я поднял ложечку, но она взяла другую.

– До чего странно себя чувствуешь во время беременности. Я улыбнулся ей.

– Ты не единственная, которая ругает это состояние. Я должен что-то предпринять.

– Я чувствую себя такой глупой и такой беспомощной. Как колода. Особенно сейчас.

– Не говори глупостей.

– Я не говорю глупостей. Ты не хотел этого ребенка. Это я хотела его.

– Вот теперь ты в самом деле говоришь глупости.

– У тебя есть дочь, – сказала она. – И тебе этого вполне хватало. И я тоже хотела принести тебе ребенка. Думаю, от того, что я ее ревновала. Я хотела доказать тебе, что хоть в одном смысле я не хуже Норы.

Обойдя вокруг стола, я сел рядом с ней. Сжал ладонями ее лицо и, глядя прямо ей в глаза, тихо сказал:

– Ты ничего не должна доказывать. Я люблю тебя.

– Я видела выражение твоего лица, когда ты говорил о Даниэль. Ты потерял ее. Я думала, что если у нас будет ребенок, ты не так будешь ощущать свою потерю.

Внезапно глаза ее наполнились слезами. Она схватила меня за руку и положила ее на свой тугой твердый живот.

– Ты будешь любить нашего ребенка, да, Люк? Так же, как любишь Даниэль?

Склонившись, я прижался лицом к той жизни, что росла в ней.

– Ты сама знаешь, что буду, – сказал я. – Я уже люблю ее.

– Она может быть и мальчиком.

– Неважно, – шепнул я. – Я люблю вас обоих.

Ее руки, обхватив мою голову, прижали ее к груди. Она крепко держала меня.

– Теперь ты должен уезжать. Я высвободился из ее рук.

– Ты с ума сошла? Когда тебе через две недели идти в больницу?

– Я справлюсь, – тихо сказала она.

– А где мы раздобудем денег? Ведь ты помнишь, что сегодня утром я потерял работу?

– У нас еще есть четыреста долларов в банке, – напомнила она. – И у тебя в кармане есть еще чек за прошлую неделю.

– Сто шестьдесят баков! На них нам жить. Может пройти несколько недель, прежде чем я раздобуду другую работу.

– До Чикаго лететь только три с половиной часа из Сан-Франциско. И билет в туристском классе туда и обратно стоит меньше ста пятидесяти долларов.

– Я так не сделаю. Не могу. Нам нужны эти деньги для больницы.

– Я что-нибудь придумаю, – успокоила она меня. – А ты поезжай. Мне кажется, что Даниэль наш ребенок, и я хочу, чтобы ты там был.

Она сняла трубку висящего на стене телефона.

– Пока я позвоню в аэропорт, иди на верх и сложи вещи. И возьми свой фланелевый костюм, единственный приличный, что у тебя есть.

2

Я стоял, уставившись в пустой чемодан, брошенный на кровать, когда в комнату вошла Элизабет.

– Есть самолет в два тридцать. Он делает только одну посадку, и в четыре утра ты будешь в Сан-Франциско. По их времени.

Я по-прежнему стоял, тупо глядя на небольшой парусиновый саквояж. Я чувствовал какое-то оцепенение и не мог прийти в себя от удушающего запаха новостей.

– Прими душ, – сказала она. – А я уложу тебе вещи.

Я с благодарностью посмотрел на нее. Элизабет никогда не нужно было говорить, что делать. Как-то она обо всем догадывалась сама. Я пошел в ванную.

В зеркале увидел свое лицо. Глаза глубоко ввалились и казались воспаленными. Я потянулся за бритвой. Руки по-прежнему дрожали.

«Все вокруг было в кровище». Слова сержанта не выходили у меня из головы. Черт с ним, с бритьем. Займусь им с утра. Я залез под душ и пустил воду на полную мощность.

Когда я вышел из ванной, чемодан был уже упакован и закрыт.

– Я уложила твой костюм, – сказала Элизабет. – Полетишь в спортивной куртке. Не стоит зря мять одежду.

– О'кей.

Я уже кончал завязывать галстук, когда зазвонил телефон. Элизабет сняла трубку.

– Это тебя, – сказала она, протягивая мне телефон.

– Алло.

Тому, кто был на другом конце провода, не надо было представляться. Я где угодно узнал бы этот тихий голос. Моя бывшая теща. Как обычно, она не стала терять времени.

– Наш адвокат, мистер Гордон, считает, что было бы неплохо, если бы ты оказался здесь.

– Как Даниэль?

– С ней все в порядке, – сказала старая леди. – У меня есть возможность заказать номер для тебя и твоей жены у «Марка Гопкинса». Когда вы возьмете билеты, сообщи мне номер рейса, я подошлю лимузин в аэропорт.

– Нет, спасибо.

– Это не тот случай, когда надо демонстрировать свою гордость. Я знаю твое финансовое положение, но мне кажется, что благополучие дочери куда важнее.

– Благополучие дочери всегда было важно для меня.

– Тогда почему бы вам не приехать?

– Я не сказал, что не приеду. Я просто сказал «нет» вашему предложению. Я могу сам заплатить за себя.

– Все по-прежнему, не так ли? – спросила она. – Неужели ты не изменился?

– А вы? – отпарировал я.

На том конце провода замолчали, а затем ее голос снова прорезался – теперь она говорила с легкой прохладцей, чуть четче.

– С тобой хочет поговорить мистер Гордон.

Голос у него был теплым и выразительным, но за этими дружескими интонациями крылся ум, беспощадный, как стальной капкан.

– Как вы поживаете, полковник Кэри? Прошло так много времени.

– Да. Одиннадцать лет – после бракоразводного процесса. Но я не хотел напоминать ему об этом. Скорее всего, он и сам знал это время с точностью до минуты. – Как Дани?

– С ней все прекрасно, полковник Кэри, – заверил он меня. – Когда судья увидел, в каком потрясении находится бедная девочка, он тут же вверил ее моему попечению. Сейчас она наверху, вместе со своей бабушкой. Она спит. Доктор дал ей успокоительное.

Кем бы он ни был, я был рад, что он на нашей стороне.

– Завтра утром к десяти ей надо возвращаться под стражу, – продолжил он. – И думаю, было бы неплохо, если бы вы оказались рядом с ней.

– Я буду.

– Прекрасно. Удастся ли вам разделить с нами завтрак к семи часам? Есть кое-какие вопросы, которые я хотел бы обсудить с вами не по телефону.

– О'кей. В семь за завтраком.

Наступила пауза, после которой снова возник голос миссис Хайден. Мне показалось, что старая леди сделала над собой немалое усилие, чтобы быть подружелюбнее.

– Я так хотела бы увидеться с твоей женой, Люк.

– Она не приедет.

– Почему? – я услышал удивление в ее голосе.

– Потому что она ждет ребенка. Со дня на день.

После этого говорить нам было больше не о чем, и мы распрощались. Но не успел я положить трубку, как телефон опять зазвонил. Это снова был Харрис Гордон.

– Еще одна деталь, мистер Кэри. Прошу вас, не говорите ни с кем из репортеров. Очень важно, чтобы вы не делали никаких заявлений до того, как мы поговорим с вами.

– Понимаю, мистер Гордон, – и я повесил трубку. Из ванной вышла Элизабет.

– Я одеваюсь, и мы двинемся в аэропорт. Я вопросительно посмотрел на нее.

– Ты считаешь, что сможешь? Я могу вызвать машину.

– Не говори глупостей. – Она засмеялась. – Что бы ты там ни говорил старой леди, меня ждут прекрасные две недели.

Люблю ездить по ночам. Мир кончается за пределами луча света от фар. Ты видишь только дорогу перед собой и, по крайней мере в ее пределах, чувствуешь себя в безопасности, ибо вся остальная жизнь вокруг исчезает.

Увидев, как стрелка спидометра подползла к пятидесяти, я сбросил скорость до сорока миль. Спешить некуда. Даже полночь еще не пробило. Но нам не удалось спокойно посидеть в ожидании. Аэропорт был полон суматошного движения снующих людей. Нам казалось, что надо что-то делать, хотя нам оставалось только ждать.

Краем глаза я заметил вспышку спички, огонек которой осветил лицо Элизабет. Она всунула мне в губы зажженную сигарету. Я глубоко затянулся.

– Как ты себя чувствуешь?

– О'кей.

– Хочешь поговорить?

– О чем тут разговаривать? Дани в беде, и я еду к ней.

– Ты говоришь так, словно ждал этого, – заметила она.

Я взглянул на нее с некоторым удивлением. Порой она бывала слишком проницательна. Она залезала мне глубоко в душу и выныривала оттуда с мыслями, в существовании которых я не хотел признаваться самому себе.

– Не этого ждал.

Кончик ее сигареты разгорелся.

– Так чего же ты ждал?

– Не знаю.

Но это было не совсем верно. Я знал, чего ждал. Что в один прекрасный день Даниэль позвонит и скажет, что хочет быть со мной. А не с матерью. Но за одиннадцать лет эти мечты поблекли.

– Ты считаешь, что в намеках полицейского что-то было?

– Не думаю. – И задумался на минуту. – В сущности, я совершенно уверен, что ничего такого там не было. В противном случае Нора бы просто убила ее. Если Нора считает, что что-то принадлежит ей и только ей, она ни с кем не будет этим делиться.

Элизабет замолчала, а я погрузился в свои мысли. Да, такой Нора и была. Единственное, что имело для нее значение, это возможность получать то, что ей хотелось. И я вспомнил тот последний день в суде.

К тому времени уже все было ясно. Ей нужен развод. Я же был сломлен, измучен и с трудом стоял на ногах в то время, как она имела от мира все, чего ей хотелось. Единственным оставшимся неразрешенным вопросом оставалась судьба Даниэль.

За этим мы и пришли к судье. Предполагалось, что мы отделаемся формальностями. Мы уже договорились, что двенадцать уик-эндов в году и все лето Даниэль будет проводить со мной на яхте в Ла Джолле.

Пока мой адвокат объяснял суть нашего соглашения, я сидел напротив судьи. Кивнув, судья повернулся к Харрису Гордону.

– Мне кажется, что соглашение достаточно справедливо, мистер Гордон.

В этот момент, припомнил я, Даниэль, которая возилась с мячиком в углу комнаты, повернулась и крикнула мне:

– Папа, лови!

Мячик покатился по полу, и, когда нагнулся поймать его, я услышал ответ Харриса.

– Ни в коем случае, ваша честь.

По-прежнему держа мячик в руке, я с изумлением уставился на него. Мы же только вчера обо всем договорились. Я перевел взгляд на Нору. Ее васильково-синие глаза, казалось, смотрели сквозь меня.

Я кинул мячик обратно Дани.

Харрис Гордон тем временем продолжал:

– Мой клиент считает, что полковник Кэри не имеет родительских прав.

– Что вы хотите этим сказать? – завопил я, вскакивая. – Я ее отец! Темные глаза Гордона были непроницаемы.

– Не кажется ли вам странным, что ребенок родился всего лишь через семь месяцев после вашего возвращения из Японии?

Я сделал над собой усилие, чтобы подавить вспышку гнева.

– И миссис Кэри, и ее врач, оба заверили меня в том, что ребенок недоношен.

– Вы непростительно наивны для взрослого человека, полковник Кэри.

Гордон повернулся к судье:

– Миссис Кэри хотела бы поставить вас в известность, что ребенок был зачат за шесть или семь недель до возвращения полковника Кэри со службы. И в силу данного факта, который, как она уверена, полковник Кэри давно признал для себя, она просит передать ей дочь полным и безраздельным образом.

Я резко повернулся к своему адвокату.

– И вы позволите им таким образом провести нас? Мой адвокат наклонился к судье.

– Я невыразимо потрясен таким поступком со стороны мистера Гордона, – сказал он. – Хочу заверить вашу честь, что это полностью противоречит соглашению, которое я заключил с ним не далее, чем вчера.

И тут я взорвался.

– Да черт с ним, с соглашением! – заорал я. – Мы возвращаемся тогда к самому началу и начинаем всю борьбу заново!

Мой адвокат схватил меня за руку и посмотрел на судью.

– Разрешите мне переговорить с моим клиентом, ваша честь?

Судья кивнул, и мы отошли к окну, повернувшись спинами ко всем присутствующим.

– Вы понимаете, что это значит? – прошептал он. – Вы публично признаете, что ваша жена обманывала вас, когда вы были за морем?

– Ну и что? Пусть весь город знает, что она трахалась по всему Сан-Франциско от Чайна-тауна до Пресидио!

– Перестаньте думать о себе, Люк. Подумайте о дочери. Вы понимаете, что это значит для нее? Ее собственная мать считает ее незаконнорожденной!

Я уставился на него.

– Она не посмеет.

– Она это уже сделала.

Его довод был неопровержим. Я лишился дара речи. С другого конца комнаты донесся голосок:

– Папа, лови!

Почти автоматически я наклонился поймать мячик. Даниэль кинулась с другого конца комнаты и прыгнула мне на руки. Я поднял ее. Она хохотала, и ее глазенки сияли.

Мне захотелось что было сил прижать ее к груди. Нора лгала. Она должна была так поступить. Что-то внутри меня говорило, что Дани моя дочь.

Я огляделся. Я видел судью, его секретаршу, Харриса Гордона и Нору. Все они смотрели на нас. Все, кроме Норы. Взгляд ее был устремлен куда-то поверх моей головы.

На ее лице я увидел тонкую улыбку и почувствовал тошнотную слабость. Мне стало ясно – я потерпел поражение. Мой адвокат был прав. Я не мог так поступать. Я не мог причинить боль своему собственному ребенку.

– Что нам делать? – шепнул я.

Мой адвокат с сочувствием посмотрел на меня.

– Дайте мне поговорить с судьей.

Я стоял с Даниэль на руках, пока он беседовал с судьей. Через несколько минут он вернулся ко мне.

– У вас будет четыре уик-энда в год. И два часа каждое воскресенье, если бы переедете в Сан-Франциско. Это вас устраивает?

– А у меня есть выбор? – горько спросил я. Он еле заметно покачал головой.

– О'кей, – согласился я. – Господи, как она должна меня ненавидеть!

С безошибочным детским инстинктом Даниэль догадалась, о чем я говорю.

– О нет, она не так к тебе относится, папа, – быстро затараторила она. – Мама любит тебя. Она обоих нас любит. Она мне говорила.

Я посмотрел на ее мордашку, такую серьезную и полную страстного желания, чтобы все так и было, и сморгнул, чтобы смахнуть неожиданно выступившие слезы.

– Конечно, дорогая, – успокаивая ее, пробормотал я. К нам подошла Нора.

– Иди к мамочке, дорогая, – позвала она ее. – Нам пора ехать домой.

Даниэль посмотрела на нее, а затем снова на меня. Я кивнул, когда Нора взяла ее на руки, глядя на меня с каким-то странным торжеством.

Такое же торжество было у нее в глазах, когда она заканчивала скульптуру, над которой долго трудилась. Нечто, с чем она боролась, чтобы подчинить своей воле и придать определенную форму. Внезапно я понял, что для нее значила Даниэль. Она была для нее не столько ребенком, сколько предметом, который Нора создала.

Она спустила Даниэль на пол, и, взявшись за руки, они направились к выходу. Когда Нора распахнула двери, Даниэль оглянулась на меня.

– Папочка, ты тоже пойдешь домой? – спросила она.

Я покачал головой. Слезы кипели у меня на глазах, я почти ничего не видел из-за них, но все же выдавил из себя:

– Нет, дорогая. Папа должен остаться здесь и поговорить с этими хорошими людьми. Мы увидимся с тобой попозже.

– О'кей! Пока, папочка!

Дверь за ними закрылась. Я оставался лишь столько времени, сколько потребовалось для подписания всех необходимых бумаг, затем на поезде добрался до Ла Джоллы и, поднявшись на борт, напился.

Прошло не меньше недели, прежде чем я протрезвел настолько, что осознал положение дел.

3

Купив билет, я сдал багаж, и мы пошли пропустить по коктейлю. Несмотря на время суток, тут было полно народу. Мы заняли маленький столик, и я заказал два «Манхеттена».

Коктейль был что надо. Холодный и не очень приторный. Я посмотрел на Элизабет. Чувствовалось, что она устала.

– С тобой все в порядке? – спросил я ее. – Я не должен был позволять тебе ехать сюда.

Подняв стакан с коктейлем, она сделала глоток.

– Я-то о'кей, – ответила она, когда на лицо ее вернулся легкий румянец. – Может, только чуть-чуть нервничаю, но и все.

– Пока нервничать не из-за чего.

– Я не из-за самолета волнуюсь, – улыбнулась она. – И из-за тебя.

Я засмеялся.

– Со мной-то все будет в порядке.

Но она не улыбалась.

– Тебе придется снова ее увидеть.

Наконец, я понял, что она имела в виду. Общение с Норой всегда кончалось тем, что мне приходилось заново собирать себя по кускам. Именно в таком состоянии я и был шесть лет назад, когда мы впервые встретились с Элизабет. И прошло уже пять лет со времени моего развода.

Стояли последние дни лета. Даниэль было восемь лет, и я только что вернулся из Сан-Франциско, вернув ее матери после одного из наших редких уик-эндов.

Дани побежала в дом, я же остался снаружи ждать дворецкого, который должен был взять ее багаж. После развода я никогда больше не переступал порога этого дома.

Дверь открылась, но то был не дворецкий. А Нора. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. В ее холодных глазах не было никакого выражения.

– Я хочу поговорить с тобой, – наконец сказала она.

– О чем?

Нора была не из тех, кто зря теряет время.

– Я решила, что Дани больше не будет посещать тебя.

Тут я почувствовал, как во мне вздымается безрассудная ярость.

– Почему?

– Она больше не ребенок. И она много понимает.

– Например?

– Например, как ты живешь на этой гнусной яхте. Она видит мексиканок, которые бродят вокруг, пьяное отребье. Я не хочу, чтобы она знакомилась с этой стороной жизни.

– Говорить ты всегда умела. Как я предполагаю, ей лучше вести тот образ жизни, который ты ей предлагаешь? С чистыми простынями и мартини к обеду?

– Тебе лучше знать. В свое время он тебя вполне устраивал. Время от времени тебя посещают дикие мысли. И тебе начинает казаться, что ты видишь воплощение зла. Она отлично знала меня. Она знала, о чем ведет речь. Усилием воли я прогнал воспоминания.

– Я поговорю с моим адвокатом на эту тему, – сказал я.

– Валяй, если ты найдешь адвоката, который вообще согласится говорить с тобой. Ты совершенно опустился, и, если обратишься в суд, я представлю свидетельство частного детектива, который расскажет о твоем образе жизни. И ты никуда не денешься.

Повернувшись, она захлопнула дверь перед моим носом. Уставившись на нее, я постоял так несколько секунд, а затем спустился по ступенькам патио к моей старой добитой развалине. Домой я попал только к вечеру и прикончил на борту полпинты виски.

Через два дня я услышал стук в двери каюты. Вывалившись из койки, я побрел открывать двери. Рывком распахнув их, я на мгновение почувствовал боль в глазах от открывшегося передо мной вида: режущая синева неба, солнце, белое платье и золотистые волосы стоящей в дверях девушки. Несколько секунд я моргал ресницами, пока не привыкнул к свету.

Девушка заговорила, и голос у нее был низким и теплым.

– В лавочке, где продают наживку, мне сказали, что ваше судно можно нанять.

Я продолжал моргать. К тому количеству виски, что я влил в себя, не хватало только этого слепящего света.

– Вы капитан? – спросила она.

Жжение в глазах, наконец, прекратилось, и, прищурившись, я посмотрел на нее. Ее вид вполне соответствовал голосу. Синие глаза, загорелая кожа, большой веселый рот и высокие скулы.

– И плюс к тому вся команда. Заходите и выпьем.

Рука, которая опиралась на мою, когда мы спускались по узкому трапу, была сильной и твердой. В каюте она с любопытством огляделась. Хотя тут нечем было любоваться. Разворошенная койка и пустые бутылки из-под виски. Но она ни слова не сказала.

– Простите мне этот беспорядок, – пробормотал я. – Но в перерывах, когда меня не нанимают, я пью.

У глаз ее появились морщинки-смешинки.

– Точно как мой отец. Я взглянул на нее.

– Его тоже нанимали? Она покачала головой.

– Он был капитаном буксира на Ист-ривер в Нью-Йорке. И в перерывах любил основательно приложиться к бутылочке.

– Во время работы не пью, – уточнил я.

– Он тоже. Он был лучшим капитаном буксира в Нью-Йорке.

Я смахнул со стола и поставил пару чистых стаканов. Затем вытащил бутылку бурбона.

– Могу предложить только воды. Льда нет.

– Прекрасное виски, – кивнула она. – Разбавлять его не стоит.

Я налил стакан до половинной отметки. Она выпила виски одним махом, словно воду. Эта девушка явно моей группы крови.

– А теперь к делу, – сказала она, ставя стакан.

– Пятьдесят долларов в день. Отход в пять утра, возвращение в четыре пополудни. Не больше четырех пассажиров.

– Сколько за неделю? Мы хотели бы пойти в Лос-Анджелес, провести там уик-энд и вернуться.

– Мы? – переспросил я. – Сколько вас?

– Только двое. Мой босс и я. Я посмотрел на нее.

– На судне только одна каюта. Конечно, если придется, я могу расположиться и на палубе.

– Вам не придется, – рассмеялась она.

– Трудно поверить, – буркнул я. – Что, у вашего парня что-то не в порядке?

Она снова рассмеялась.

– С ним все в порядке. Ему семьдесят один год, и он относится ко мне, как к дочери.

– Тогда чего ради вам нанимать судно?

– Он строитель из Феникса. У него кое-какие дела здесь и неподалеку от Лос-Анджелеса. Так как он давно уже не видел ничего кроме песка и щебня, то подумал, что неплохо было бы подышать соленым морским воздухом и даже, может быть, немного порыбачить.

– Здесь ему ничего не выловить. Не то время года. Вся рыба ушла к Мексике.

– Его это не волнует.

– С кормежкой? – уточнил я.

– Кроме уик-энда.

– Пять сотен не покажется вам слишком много?

– Четыре звучит несколько лучше.

– Ваша взяла, – сказал я, поднимаясь. – Когда вы хотите отчалить?

– Завтра утром. В восемь. Идет? Аванс вам нужен? Я ухмыльнулся.

– У вас такое честное лицо, мисс…

– Андерсен. Элизабет Андерсен.

Она тоже встала. Набежавшая волна от прошедшего судна качнула яхту, и девушка ухватилась за меня рукой, чтобы удержаться на ногах, затем кивнула и стала подниматься по трапу.

– Кстати, мисс Андерсен, – крикнул я ей вслед, – какой сегодня день?

Она засмеялась. Смех у нее был тоже мягкий и теплый.

– Точно как мой отец. Он всегда первым делом задавал тот же вопрос, когда приходил в себя. Среда.

– О, конечно.

Я смотрел, как она шла по пирсу к своей машине. Повернувшись, она помахала мне, а затем, сев в кабину, двинула с места. Я вернулся в каюту и начал прибираться.

Вот так я ее и встретил. И прошло не меньше года, прежде чем мы поженились.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Элизабет.

Я сразу же вернулся в сегодняшний день и, потянувшись через стол, взял ее за руку.

– Я вспоминал, как ты выглядела, когда мы встретились, – сказал я. – Белокурая богиня из золота и слоновой кости.

Засмеявшись, она снова отпила «Манхеттен».

– Теперь-то я не похожа на белокурую богиню.

Я махнул официанту, чтобы он принес еще две порции.

– Ты для меня все такая же. Лицо ее внезапно посерьезнело.

– Не жалеешь, что женился на мне?

– Не говори глупостей. С чего бы мне жалеть? – покачал я головой.

– Не ругаешь меня за то, что произошло? За Дани, я имею в виду?

– Нет, я не ругаю тебя. Я сам ничего не мог сделать, чтобы предотвратить ход событий. Теперь я это понимаю.

– В свое время ты так не думал.

– Я был дураком, – признался я. – Я использовал Дани как костыль.

Официант принес заказ. Когда ждешь самолет, время тянется нестерпимо медленно. Может, тобой уже владеет чувство, что все должно лететь, как на крыльях самолета, покрывающего шестьсот миль в час. Но пока ноги твои на земле, ничего не меняется, не считая наслаждения внутри тебя, которое медленно утекает куда-то.

Этим утром – или, точнее, вчера утром – я ничего такого не чувствовал. Когда я вылез из машины рядом с каркасом дома, с озера дул теплый ветер. Сегодня закончится монтаж конструкции последнего дома в этом квартале, и я был уверен, что мы, не снижая темпов, начнем очередную группу домов. Стояла такая погода, что я не сомневался – до начала пасмурных дней мы успеем закончить все, что намечали. И тогда зимой успеем завершить все отделочные работы.

Я зашел в трейлер, который служил нам прорабской и просмотрел бумаги. Все шло точно по расписанию. Этой работой я буду занят до декабря. К тому времени ребенок уже подрастет и мы сможем двинуться на юг. Дэвис как раз начинает новый проект на окраине Дайтоны, и есть все шансы, что я буду вести эти работы как старший прораб.

Нора всегда считала, что я должен стать архитектором, но я так и не стал им. Чтобы у меня был офис и секретарша, и клиенты не давали бы мне покоя, клиенты, которые хотели, чтобы у них в кухне стояли золотые краны и телефоны в туалете, – нет уж, увольте.

Вместо этого я в рабочей рубашке и джинсах весь день мотался по грязи, возводя дома, которые шли по десять, двенадцать, пятнадцать кусков. Дома были без особых изысков, но за такие деньги вполне приличными. Дома, в которых могут жить люди. Люди, которые в них нуждались. Нормальные люди, а не психопаты, которые хотели иметь дом, чтобы пускать пыль друзьям в глаза.

Чувствовал я себя отлично. К тому же я приносил пользу. Я что-то делал. То, что мне хотелось делать. То, ради чего стоило кончать колледж и готовиться к карьере архитектора, прежде чем пришлось идти на войну.

Я уже собирался на свой первый утренний обход, когда в трейлер зашел Сэм Брейди. Сэм был боссом, который строил все эти дома. Я улыбнулся ему.

– Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мы кончаем монтаж последнего каркаса.

Он не улыбнулся мне в ответ. У меня появилось чувство, что грядет какая-то неприятность.

– Эй, что случилось? Ты что, не получил денег на следующий квартал?

– Деньги я получил.

– Тогда выше нос. Мы пустим их в дело до первого снегопада. И следующей весной ты будешь прогуливаться с карманами, набитыми тысячедолларовыми банкнотами.

– Не в этом дело, Люк. Мне очень жаль, но придется расстаться.

– Ты с ума сошел, – сказал я, не веря своим ушам. – Кто же будет заканчивать этот дом для тебя?

– У ипотечной компании уже есть человек. – Он посмотрел на меня. – Они оставят только часть из того, что мы делаем, Люк. И людей, и денег. – Он выудил из кармана сигарету и неловко прикурил ее. – Мне очень жаль, Люк.

– Жаль? – переспросил я, тоже закуривая. – Ты несешь сущую чушь. И как, по-твоему, я должен себя чувствовать?

– Ты что-нибудь слышал раньше об этих планах Дэвиса?

Я покачал головой.

– Ни слова.

– Он их уже разворачивает.

Я молча затянулся.

– Слушай, если это только вопрос времени, я мог бы сунуть тебя в одну из компаний.

– Нет, спасибо, – сказал я. – Меня это не устраивает, что ты отлично знаешь, Сэм.

Он кивнул. Он все понимал. Если я свяжусь с той компанией, в стране не будет подрядчика, который не повернулся бы ко мне спиной. Вести разносятся быстро.

Выпустив клуб дыма, я раздавил окурок о поднос.

– Закончу дела и займусь своими проблемами.

– Новый человек появится днем.

Я понял намек.

– Тогда я пойду на ленч.

Кивнув, он вручил мне конверт с деньгами и вышел. Проводив его взглядом, я стал выгребать свои пожитки из ящиков старого обшарпанного стола.

Домой я идти не мог. Вместо этого направился в бар и посмотрел как «Красные» завершили Серию. Я воздерживался от виски, ограничившись пятнадцатицентовым пивом. Как раз, когда я в пятый раз вернулся из туалета, Марис взял длинный мяч.

Буфетчик вытер стойку передо мной.

– Неудачники, – сказал он, глядя из-за плеча на экран. – Вот кто они такие. И родились неудачниками. Смело могут выходить в отставку.

Я бросил мелочь на стойку и вышел. Не имеет смысла дальше тянуть. Рано или поздно придется сказать Элизабет.

На самом деле все оказалось легче, чем я предполагал. Я думаю, что она обо всем догадалась в ту же минуту, когда я непривычно рано вернулся с работы. Пока я ей рассказывал, она не проговорила ни слова, а копошилась с духовкой, закладывая в нее кусок мяса.

Я стоял, ожидая какой-то реакции с ее стороны. Я не знал, что она скажет. Пусть говорит хоть что-нибудь. Она может разозлиться. Вместо этого она поступила как настоящая женщина.

– Тебе бы лучше пойти к себе и залезть под душ, – спокойно повернулась она ко мне.

4

Я уже готов был заказать еще порцию выпивки, как перехватил устремленный на меня взгляд Элизабет. Пришлось переключиться на кофе. Она улыбнулась.

– Вот уж из-за этого переживать тебе больше не придется, – пробурчал я.

– У тебя нет времени возвращаться к выпивке. Тебе понадобится вся сообразительность, если ты собираешься помочь Дани.

– Не представляю, что смогу сделать.

– Должно быть, что-то можешь, – успокоила она меня, – иначе Гордон не просил бы тебя приехать.

– Будем надеяться.

Место отцов в нашем обществе. Даже когда он в годах, и то может пригодиться. Хотя бы сыграть сильного и надежного на телевидении.

Меня снедало беспокойство. Стрелки на больших настенных часах показывали четверть второго. Я уже хотел быть в дороге.

– Не выйти ли нам на свежий воздух?

Элизабет кивнула, я заплатил по счету, и мы вышли. Мы показались на площадке для встречающих, как раз, когда с ревом садился большой реактивный лайнер. Я увидел большое двойное «А» на его борту.

Динамик над нашей головой взревел: «Американские Авиалинии, рейс 42, из Нью-Йорка, пассажиры выходят через 4-й проход».

– Должно быть, мой самолет, – предположил я.

Его огромное тело лоснилось и блестело. На изящно отогнутых крыльях размещались три огромные турбины. Пока мы смотрели, по трапу стали сходить пассажиры.

– В первый раз я начинаю чувствовать одиночество, – неожиданно сказала Элизабет.

Я посмотрел на нее. В голубоватом флюоресцентном свете, идущем от аэродромных огней, лицо ее казалось бледным. Я взял ее за руку. Она была холодной и неподвижной.

– Я не должен лететь.

– Ты должен, и ты это знаешь. – Глаза у нее были грустными.

– Нора так не считала, – криво усмехнулся я. – Одиннадцать лет назад она сказала, что у меня нет никаких прав.

– И ты в это поверил?

Я не ответил. Вместо этого я вытащил сигарету и закурил. Но Элизабет не собиралась так легко спускать меня с крючка.

– Поверил? – настаивала она, и в голосе ее появилась странная хрипотца.

– Нет, – сказал я, не отрывая глаз от летного поля. С самолета сгружали багаж. – Я не знаю, во что верить. Про себя я был уверен, что с моей дочерью все в порядке. Но порой мне хотелось, чтобы все было так, как сказала Нора. Тогда все было бы куда проще.

– В самом ли деле, Люк? – мягко спросила она. – Неужели это заставило бы тебя забыть годы, которые ты провел с Дани, когда она принадлежала тебе больше, чем кому бы то ни было – даже ее матери?

Снова я почувствовал жжение внутри.

– Оставь это! – хрипло сказал я. – Если даже я ее отец, что хорошего я дал ей? Я не мог заботиться о ней. Я не мог поддержать ее. Я даже не мог защитить девочку от ее же матери!

– Ты можешь любить ее. И ты любил ее в самом деле.

– Да, любил, – горько признал я. – Это очень помогало. Вот и сейчас я могу оказать ей прямо-таки колоссальную помощь… – Я почувствовал, как к горлу у меня поднимается тошнотная спазма. – Я не должен был оставлять ее с Норой!

– Но что ты мог сделать?

– Взять ее и бежать, – сказал я. – Не знаю. Что-нибудь.

– Ты уже пытался.

– Знаю, – пробормотал я. – Я был сломан, и я оказался трусом. Я подумал, что это потребует много денег, тогда как все, в чем Дани нуждалась, была только любовь.

Я повернулся к Элизабет.

– Нора никогда не любила ее. По-настоящему, я имею в виду. Нора была занята своей работой, а Дани была приложением к ней, когда она не была занята своими делами. И если она ей начинала мешать, Нора подкидывала ее бабушке, или же я забирал ее на катер. И ты знаешь кульминацию этой истории? Она покачала головой.

– Дани всегда была очень рада видеть свою мать. Она вечно старалась подражать ей. Нора же с рассеянным видом лишь трепала ее по головке и уходила заниматься своими проблемами. Я не раз видел, как она прибегала ко мне, скрывая огорчение под детским смехом, и мне оставалось лишь утешать ее.

По лицу Элизабет потекли слезы. Она придвинулась ко мне.

– Ты был ее отцом, – тихо шепнула она. – Ты не мог быть ей и матерью. Как бы ты ни пытался.

Динамик над нами снова взревел: «Американские Авиалинии, рейс 42 на Денвер и Сан-Франциско, посадка через проход номер 4!» Я крепко растер лицо, внезапно почувствовав усталость.

– Это нам.

– Я тоже так думаю, папочка.

Я с удивлением посмотрел на нее. Она в первый раз назвала меня так. Она улыбнулась.

– Тебе придется снова привыкать к этому слову.

– Это будет нетрудно.

Мы двинулись внутрь здания аэропорта.

– Ты дашь мне знать, когда приедешь?

– Я сразу же позвоню тебе из Сан-Франциско. Если тебе нечего будет мне сообщить, сразу же скажи мне об этом. Так мы сэкономим кучу денег.

– О чем я должна тебе сообщать?

Я положил руку ей на живот. Она рассмеялась.

– Не беспокойся. Я не позволю ребенку появиться на свет, пока ты не вернешься.

– Обещаешь?

– Обещаю.

К тому времени, когда мы подошли на посадку, у прохода почти никого не было. Большинство пассажиров уже было на борту. Я поцеловал Элизабет на прощание и вручил контролеру билет.

Взглянув на него, он проштемпелевал его, оторвал верхнюю часть и вернул обратно.

– Прямо и направо, мистер Кэри.

Когда самолет сделал посадку в Денвере, я не вышел размять ноги, как предлагала стюардесса. Я предпочел, оставшись на борту, выпить чашку кофе. Он был крепким, горячим, и я чувствовал, как его тепло наполняет меня, и постепенно отпускает судорога, сжимавшая мышцы желудка.

Шесть лет. Как много прошло времени. И многое могло случиться за эти шесть лет. Ребенок вырос. Теперь она, должно быть, уже молодая леди. Ходит на высоких каблуках и носит короткие юбки. Мажется бледной, почти бесцветной помадой, кладет на глаза синие или зеленоватые тени и закручивает волосы в смешной хвостик на макушке, как артишок, от чего она кажется выше ростом. Она может производить впечатление почти взрослого человека, пока не посмотреть ей в лицо, и тогда становится ясно, как на самом деле она молода.

Как долго тянутся шесть лет в разлуке с домом. Ребенок, которого тебе пришлось оставить, вырос, и на его долю досталось много такого, чего ты ей никогда бы не пожелал. Как и ее матери. Шесть лет, и твой ребенок успел вырасти – чтобы совершить убийство?

Я услышал, как задраивали двери. Зажглись предупредительные надписи на табло. Я затушил в пепельнице сигарету и затянул ремни. Проходившая мимо стюардесса одобрительно кивнула, и занялась остальными пассажирами.

Посмотрел на часы. Половина пятого по чикагскому времени. Я перевел их на два часа назад. Теперь было половина третьего по тихоокеанскому.

Улыбнулся про себя. Как просто! Всего лишь перевести стрелки часов и вот уже у тебя два лишних часа жизни. Подумал, почему, если это так просто, никто не догадался изобрести машину, которая могла бы переводить назад годы.

Тогда я мог бы перевести часы на шесть лет назад, и Даниэль не была бы там, где она сейчас находится. Нет, я перевел бы их на пятнадцать лет назад, в ту ночь, когда она появилась на свет. Я помнил все часы, что провел в больнице. Было как раз то же самое время, и Нору только что подняли из операционной.

– Не оставайтесь слишком долго, – предупредил врач, когда я направился в ее палату. – Она очень утомлена.

– Когда я смогу увидеть ребенка?

– Через десять минут. Постучите в окошко сестричке. Она покажет вам вашего ребенка.

Я вернулся в коридор и закрыл за собой двери.

– Первым делом я хочу видеть ребенка. Нора захочет узнать, как она выглядит. Она рассердится, если я не смогу ей рассказать.

Врач насмешливо посмотрел на меня и пожал плечами. И лишь много времени спустя я узнал, что Нора после родов даже не взглянула на свою дочку.

Когда сестричка, завернув ребенка в простынку, подняла мою малышку, меня качнуло. Я видел ее крохотное красное сморщенное личико, блестящие черные волосики, крохотные пальчики, гневно сжимающиеся в кулачки, и у меня закружилась голова.

Я почувствовал какую-то странную боль внутри и ощутил все страдания, которые испытывает ребенок, являясь на свет, все потрясения, которые за последние несколько часов испытало это крохотное тельце. Я смотрел на нее, и еще до того, как она открыла глазенки и округлила ротик, я уже знал, что она собирается делать. Мы были единым целым, мы существовали на одной и той же волне, мы принадлежали друг другу – она была моя, а я – ее. Мы уже не могли существовать друг без друга. И те слезы, которые она еще не могла пролить, выступили на моих глазах.

Сестра закрыла ее простынкой, и я остался один. В полном одиночестве, словно на пустынном берегу моря в непроглядной ночи. И мне пришлось проморгаться, прежде чем я снова увидел больничный коридор.

Я осторожно постучал в дверь палаты Норы. Нянечка открыла их.

– Теперь я могу увидеть ее? – шепнул я. – Я ее муж.

С той терпимостью во взгляде, с которым тут встречают отцов, она кивнула и отступила в сторону.

– Только недолго.

Я подошел к кровати. Нора казалась спящей, и ее блестящие черные волосы разметались по подушке. Она была бледна, на лице ее читалось утомление, и сейчас она была куда более хрупкой и беспомощной, чем я ее себе представлял. Склонившись к ней, я нежно поцеловал Нору в лоб.

Она не открыла глаз, но губы ее шевельнулись.

– Поднять стяги! Флот свободной Франции умирает, но не сдается. Я посмотрел на нянечку, стоящую по другую сторону кровати, и улыбнулся. Взяв Нору за руку, лежащую на простыне, я легонько пожал ее.

– Флот свободной Франции умирает, но не сдается. Теперь уже и нянечка улыбалась.

– Это все пентотал, мистер Кэри, – успокоила она. – И порой больные под его воздействием говорят довольно забавные вещи.

Кивнув, я снова пожал Норе руку.

Странное выражение ужаса исказило ее лицо.

– Не обижай меня, Джон! – хрипло прошептала она. – Я сделаю все, что ты хочешь. Я обещаю. Только не бей меня!

– Нора! – быстро сказал я. – Нора! Это я. Люк.

Внезапно глаза ее открылись.

– Люк! – С лица ее сползла легкая тень страха. – Мне приснился ужасный сон.

Я обнял ее и прижал к себе. Норе вечно снились ужасные сны.

– Все в порядке, Нора, – шепнул я. – Теперь все в порядке.

– Мне снилось, что кто-то ломает мне руку! И я не могла этого вынести. Ты же понимаешь! Только не руки. Без них я ничто!

– Это был только сон, – сказал я. – Всего лишь сон.

Она подняла руки и уставилась на них. Они были длинными, тонкими и изящными. Взглянув на меня, она улыбнулась.

– Ну, не дурочка ли я? Конечно, с ними все в порядке. – Закрыв глаза, она снова погрузилась в дремоту.

– Нора, – шепнул я. – Не хочешь ли ты послушать о ребенке? Это маленькая девочка, чудесная маленькая девочка. Она так похожа на тебя.

Но Нора не пошевелилась. Она уже спала.

Я посмотрел на сестру. Тут было что-то не так. Во всяком случае в книгах все описывалось по-другому.

Наверно, сестра заметила удивленное выражение моего лица, потому что дружелюбно улыбнулась мне.

– Это действие лекарства.

– Да, конечно, – кивнул я и вышел в коридор.

Я смотрел в иллюминатор. Мне показалось, что далеко впереди по курсу было видно сияние, поднимающееся от города. Сан-Франциско.

Нет, перевести часы на пятнадцать лет назад было бы недостаточно. Все равно ничего не удалось бы остановить. Двадцать лет назад все было бы точно так же.

1942-й год. Лето. И потрепанный Р-38, который я пилотировал, летел, подхваченный ветром, пока я не бросил его в огненную воронку, целясь на серо-черный японский линкор. Меня внезапно охватило странное желание. Мне оставалось лишь сбросить бомбы, но мне захотелось не ложиться на обратный курс, а пикировать вслед за ними на палубу линкора и погибнуть в холодном море.

Тогда не было бы ни Воздушной медали, ни Серебряной Звезды, ни Пурпурного Сердца. Тогда, может быть, была бы Почетная Медаль Конгресса, которой был награжден Коллин Келли, который несколько недель спустя так и сделал. И не было бы ни больниц потом, ни поездок в роли героя, ни известности.

Потому что тогда бы меня уже не было, и я не должен был бы лететь в Сан-Франциско, как лечу сейчас. Потому что я был бы мертв, и никогда бы не встретился с Норой и никогда бы Даниэль не появилась на свет.

Почти двадцать лет. А может, и их было бы недостаточно. Я был тогда так молод. И предельно вымотан. На мгновение я закрыл глаза.

Молю тебя, Господи, верни мне время.