Тамара МихееваЛёгкие горы

© Михеева Т., текст, 2013

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2016

* * *

Моим родителям, сестре и брату, моей бабушке и всей нашей большой семье посвящаю я свои «Легкие горы»


Часть I

Легкие горы

Это место называлось Легкие горы. А почему – никто не знает. И по правде сказать, неподходящее это было название. Потому что горы были совсем не легкие.

Их было три: Ясенка, Ших и Кошкары. Начиналось все с Шиха. Дорога плавно спускалась с пригорка, на котором стояла деревня, вихляла между сосен, перепрыгивала через ручей, впадающий в речку Ямолгу, и утыкалась в Ших.

У Шиха все дороги заканчивались. Вернее, расплеталась на еле заметные тропки, потому что каждый шел по Шиху, как ему вздумается, как ему сможется, как ему легче будет. Да и не шел, конечно, а еле-еле поднимался, полз, карабкался, вздыхая и отдуваясь. Тяжела гора Ших, ох тяжела…

Только бабушка Тася взойти без остановок может. Да нет, не может и она. Просто остановки у нее особенные, коротенькие и всегда по делу. Ягодку сорвать, траве-душице поклониться, деревню свою с высоты окинуть ласковым взглядом; посмотреть, не поспела ли хотя бы одним боком поздняя ягода брусника, скоро ли собирать. Или прохладно-кислую заячью капусту под язык положить, чтобы пить не хотелось. Хороша гора Ших, ох, хороша! Всё на ней есть! А воздуха сколько – дышать не надышаться! С детских лет ходит сюда бабушка Тася: траву собирать, и сухую от солнца землянику, и сладко-горькую бруснику, а все не налюбуется, не нарадуется легкой горе Ших.



Дина за бабушкой никогда не поспевает. Тяжелый Ших, тянется и тянется и никак не кончится, ни конца ни края; ноги с тропинки сбиваются, пальцы за ломкие стебли травы хватаются, а запах душицы такой густой да масленый, бьет в нос и кружит голову. Жарко. Хочется пить. Когда наконец они добираются до верха, Динка падает без сил в траву, смотрит в небо. Ветер дует ей прямо на щеки, остужает. Будто извиняется, что Ших – тяжелая гора.

– Пойдем, Диночка, вот Кошкары перевалим, там родник есть, водички попьешь.

Бабушка тоже будто извиняется, но не перед Динкой, а перед Шихом за то, что Динка на него сердится.

Кошкары – гора обманная. Топаешь по ней, топаешь, и вроде как по дороге, а не в гору вовсе, только дорога чуть-чуть вверх забирает, и ноги медленно устают, наливаются тяжестью. А главное, обидно так – вот она, вершина, видно ее, рукой подать, а только дойдешь до нее, глядь – еще выше вершина вырастает. И так целых три раза обманывают тебя Кошкары. Да мелкие, острые камешки в сандалии лезут, сбивают шаг. У Динки от сердитости слезы на глазах выступают, и хочется закричать от злости в негнущуюся спину бабушки Таси.

Но зато кончились Кошкары, а за ними – лесочек сосновый, а в лесочке родник. Все, как бабушка Тася сказала.

Сосенки здесь были молодые, невысокие, чуть выше бабушки Таси. Только одна – старая, высоченная, с темной корой, которая отслаивалась тонкими ломкими пластинками. А ветки все – наверху, в небе. У корней сосны была каменная горка, из-под нее и бил родник, круглый как блюдце и весь засыпанный сухими рыжими иголками. Но бабушка ладонью зачерпнула – все иголки у нее в горсти и остались.

– Пей потихоньку, холодная у нас вода-то.

Ой-о-ой! Холодная! Это кто же выдумал все эти названия неправильные? Лед, а не вода, зубы у Динки сразу заломило. Но она все равно пила и пила.

У родника они немного посидели. Бабушка Тася дала Динке трехлапчатый листик, велела положить под язык, тогда долго пить не захочется.

– Заячья капуста, – сказала бабушка.

Динке сразу представились длинноухие зайцы, которые шмыгают между сосенок, когда людей нет, срывают суетливыми лапками свою капусту и под язык кладут. И прыгают потом без устали по Легким горам.

Бабушка Тася тяжело поднялась, длинную темную юбку оправила. И Динке, хоть и не хотелось, тоже пришлось вставать. Бабушка много молчит, и Динка научилась понимать ее без слов.

Вот и Ясенка. Ясенка не просто гора, Ясенка – это скала, каменная стена над рекой Ямолгой. Ясенка так высоко уходит в небо, что у Динки затекла шея, пока она смотрела на скалу.

– Пойдем, – поторопила Динку бабушка Тася.

На Ясенку подняться можно только в обход, круто вверх, и Динка даже немножко волновалась за бабушку. Сосны, зверобой и крапива, каменистая тропинка, шишки выскакивают из-под ног, как живые. Бабушка Тася отстала, а Динка выскочила на макушку Ясенки и замерла.

Высоко-высоко – небо. Далеко-далеко, внизу, – река. И лес на весь простор. У Ясенки носятся стрижи, они строят в щелях скалы глиняные гнезда. На макушке у скалы, будто волосы на голове великана, стелются мох и розово-ползучие цветы, Динка еще не знает, как они называются. Во мху и цветах застряли сосновые шишки. Тут везде сосны, даже на скалах. А за Ясенкой разливались луга, они назывались Верхними, там росла клубника.

Вдруг совсем рядом с Динкиной ногой скользнула ящерка и скрылась в камнях. Бабушка Тася неслышно подошла сзади, положила Динке руки на плечи. И Динка услышала, как бьется ей в голову бабушкино сердце.

Бабушка Тася

Верхние луга – вот куда они шли, вот ради чего перевалили за три горы. Клубники здесь видимо-невидимо, успевай кланяться.

Динка совсем недавно гостит у бабушки Таси, но она уже поняла разницу: «собирать клубнику» и «собирать землянику».

Земляника, конечно, тоже бывает разная. Вон на Шихе ее сколько и на боках Кошкар, но это не то. Сухая она, земляника, что растет на склонах и пригорках. Настоящая земляника – в сумрачных лесах, среди тонких сосен, поросших с северной стороны голубым кружевным мхом. Среди темной травы растет земляника, алая, тяжелая. В таких лесах всегда полным-полно комаров. Они зудят и забираются даже под платок, который повязывает Динке бабушка Тася. Тяжело собирать землянику в таком лесу. Каждая ягодка наводит на Динку тоску, а ягод здесь – больше, чем комаров, алые моря, му́ка, мука, комаринно-ягодная мука. Домой бы, домой… Но бабушка Тася такая – пока ведро не наберет, ни за что не повернет к дому.

А клубника – ягода веселая, легкая, и, хоть и прячется в траве, под листьями, собирать ее нетрудно. Даже от стебля отрывается она с радостным звонким звуком. Динка легко наполняет стакан и бежит к ведру, которое бабушка Тася носит за собой, – высыпать. Клубника на Верхних лугах крупная, ведро набирается быстро.



Они вернулись на вершину Ясенки, по пути собирая в букеты сиренево-розовую душицу, коричнево-желтый зверобой и белый тысячелистник. И Динка, и бабушка Тася любят крепкий сладкий чай с легкогорными травами.

Сели на макушку Ясенки, прямо на землю. Динка таскала ягоды из ведра, а бабушка достала из висящей на плече холщовой сумки сверток. Развернула белую тряпочку, а там и хлеб, и огурчики, все в капельках и пупырышках, перышки лука, веера укропа, два овсяных оладушка с завтрака в промасленной бумаге и даже две конфеты. Динка развернула оладьи, кусала попеременно огурчик и оладушек, а в промежутках подхватывала то укропчик, то лучок.

Бабушка Тася ела не спеша. Откусит огурец, положит его на белую тряпицу. А руки тут же опустит на темную шерстяную юбку. И Динка не может отвести от них взгляда.

Пальцы у бабушки тонкие как веточки, высушенные, сцепленные узлами костяшек, вены пролегли по кисти темными реками, оплетают пальцы. Сухие, но сильные, Динка чувствует. А ногти у бабушки ровные, чистые, гладкие. Динка смотрит на них и удивляется. Сама она ничего не делает, играет во дворе, в лес ходит, но под ногтями у нее черт знает что, не вымыть, не выскоблить. А у бабушки? У нее дел – не переделать. Во-первых, кухня. Во-вторых, огород. А еще три курочки и петух, две кошки и собака Юла. Кормить, убирать и чистить бабушка Тася Динке пока не доверяет, все делает сама. Но руки у нее всегда такие, что погладить хочется. Динка, конечно, не решится. Рот у бабушки всегда поджат, даже когда разговаривает, – поджат, и смеяться она не умеет, и улыбается будто через силу. Мама говорит, это называется «трудная жизнь». Динке хочется спросить бабушку об этом, но она не решается. Только смотрит и смотрит на острый подбородок, нос с горбинкой, сжатые губы и глаза непонятного цвета.

Динке достались обе конфеты. Она просительно посмотрела на бабушку.

– Бери, бери, – кивнула та.

Бабушка Тася сладкого мало ест. Полконфетки утром за чаем, полконфетки вечером.

Динка как-то спросила:

– Почему ты конфеты не ешь?

– Как не ем? Ем.

– Ты не так ешь. У тебя вазочка на столе три дня полная стоит.

Бабушка Тася сказала сквозь улыбку:

– Привычки нету.

И объяснять ничего не стала.

Динка не торопилась. Сосала барбариску, смотрела с обрыва на реку и лес и думала про бабушку Тасю. Трудная она, ее бабушка Тася. Динка каждый раз с духом собирается, когда хочет что-нибудь спросить.

«Ну и пусть, – думает она сейчас, сидя на макушке Ясенки. – Зато это теперь МОЯ бабушка».

Динка обвела взглядом лес, реку и горы вокруг. Не было бы бабушки Таси, не было бы у Динки и Легких гор. Динка вздохнула и прислонилась головой к бабушкиному локтю. Ноги гудели у нее от усталости, и гудели шмели над легкогорным разнотравьем.

Динка закрыла глаза и поглубже вдохнула в себя все, что ее окружало, – ведь это тоже была ее новая жизнь.

Новая жизнь

Первое время Динка еще помнила свою настоящую маму. Запах ее помнила, руки в веснушках и деревянную шкатулку, в которой лежали сережки с голубыми камешками, золотое колечко и жемчужные бусы. Еще помнила что-то огромное и очень синее, но что это, не знала. И только повзрослев, поняла – море. Как маму звали и что с ней случилось, Дина забыла. Ей было три года, когда ее привезли в детский дом. Она плакала и плакала и все не могла остановиться. Ей задавали глупый вопрос: почему ты плачешь? А она не могла ответить, только звала и звала маму, которая все не приходила. Тогда Дине сунули в руки облезлого длинноухого зайца и отвели в изолятор.

Потихоньку, год за годом, затхлый запах зайца вытеснил из Дины запах мамы. Это был чужой запах, детдомовский, сиротский, в нем не было ничего от дома и радости, но ей не с кем было больше поделиться своим непрекращающимся горем, и она ходила везде с этим зайцем, спала с ним и сажала на колени, когда приезжали артисты. Сначала зайца пытались отнимать, потом перестали. Кому он нужен, старый и облезлый? Еще штук пять точно таких же валялось в игровой комнате.

Когда Дине исполнилось четыре года, она поняла, чего ей хочется больше всего на свете. Время от времени к ним приезжала красивая женщина с белой пушистой головой. Она гуляла с ними, играла, иногда подолгу расспрашивала о всякой ерунде, а потом шла к директору и смотрела личные дела. Пушистая женщина занималась усыновлением в Испанию. Звали ее Марина.

С Диной Марина разговаривала уже дважды. Спрашивала, помнит ли она родителей, во что любит играть и как зовут ее зайца.

– Ты похожа на испаночку, – улыбнулась как-то Марина, – такая же смуглая и черноглазая.

Все думали, что Дину скоро заберут в Испанию. И Дина, которой во сне еще изредка, но все-таки снились веснушчатые руки и большое синее море, Дина, которая ни разу не назвала ни одну нянечку мамой, – Дина хотела теперь только одного: пусть у нее будет новая мама! Пусть чужая, пусть даже некрасивая, только бы ее забрали домой!

Прошло еще два года.



Однажды приехала не Марина, а другая. Она была худая, печальная, с тонкими руками, на которых звенели браслеты. Рядом с ней ходил мужчина. Волосы у него топорщились ежиком. Мужчина разглядывал всех ребят, а Браслеты как-то сразу посмотрела на Дину внимательно и уже не сводила с нее больших ласковых глаз. Дина прожила здесь уже три года, она хотела домой. Она робко улыбнулась Браслетам и даже не подозревала, как была похожа в эту минуту на неведомую еще ей бабушку Тасю, которая не умела улыбаться.

Браслеты долго разговаривала с мужчиной-ежиком, но при этом все смотрела и смотрела на Дину. Потом эти двое позвали воспитательницу тетю Наташу, а тетя Наташа позвала Дину.

– Диночка, подойди к нам.

Подбежала вся группа. Но тетя Наташа быстро-быстро увела остальных, а Дина осталась одна напротив этих двух. Браслеты присела перед ней и посмотрела в глаза.

– Тебя зовут Дина, да?

Дина кивнула.

– А меня зовут Катя. А это Сережа.

Дина потрогала браслеты.

– Нравятся?

– А у тебя есть шкатулка?

– Шкатулка? – неуверенно сказала Браслеты. – Нет, но, если хочешь, можно будет купить.

Сережа нахмурил темные брови и стал смотреть в сторону, но Браслеты улыбалась. Тогда Дина решила выяснить все сразу.

– Ты из Испании?

– Нет, солнышко, мы из России.

Потом ей сказали, что она может идти к ребятам. Катя и Сережа спорили, но не сильно. А через месяц стало известно, что Динку Алаеву удочеряют.

– Фамилия у тебя теперь будет Хорсова. Дина Хорсова. Согласна?

– Согласна, – еле прошептала Дина. Она вспомнила, как тихо звенят браслеты на руках и как Сережа нежно обнял Катю, уводя к машине.

Она ждала новых родителей почти год. Весь год они приезжали. Чаще Катя. Мама. Теперь ее нужно было называть мамой. Она привезла красивые тетради, когда Дина пошла в первый класс, и пенал, какого ни у кого не было, и карандаши. Все Дине завидовали. Тогда мама привезла такие всем в классе. Но что-то затягивалось с удочерением, не получалось.

– Все так сложно. Столько бумаг… – говорила новая мама. Дина ее жалела.

Наконец весной все решилось. И мама приехала веселая. Сказала, что можно собираться, что на следующей неделе они ее заберут. Мама уехала. Динка вцепилась в облезлого зайца. Она не хотела с ним расставаться.

Нянечка Надя ахнула:

– У тебя же все новое будет! Тебя ж домой забирают! Вот ты какая! Задрипанного зайца пожалела! Все у тебя будет, а они-то, они-то остаются! – Ее грозный палец ткнулся в кучку ребят. Им не нужен был Динкин заяц, но нянечка Надя требовала справедливости.

Дина плакала и плакала. Когда приехала мама Катя, она не могла говорить от слез. Но нянечка Надя сама все рассказала. Она говорила, что у Дины ужасный характер и с ней будет трудно. Катя посмотрела на Дину, звякнула браслетами и сказала:

– Я скоро вернусь.

За ней захлопнулась калитка, а нянечка Надя тут же:

– Вот видишь, даже мама от такой жадной девочки уехала. Смотри, откажутся от тебя!

Динка сидела на мокрой скамейке, держала зайца на коленях. Слез не было.

Но мама вернулась. Она была сердитая. Она привезла целую огромную сумку зайцев, медведей и собак. Сунула ее нянечке Наде и села рядом с Динкой, обняла ее одной рукой. Динка уткнулась ей лицом в бок.

Забрали ее в дождливый день. Над детским домом висела серая лохматая туча. Ребята высыпали в коридоры, прижимали носы к стеклам. Никто Динке не махал. Мама вела ее через двор к машине. На Дине был новый плащ и беретик в тон.

– Привет, – сказал ей папа Сережа. Он сидел за рулем. – Поехали?

Дина кивнула. Мама захлопнула дверь. У зайца вздрогнули уши. На окна детдома Дина не смотрела.


Сначала было все хорошо. У Дины появилась своя комната. Свои игрушки. Свои книжки. И чудесный розовый стол со стулом. Кукольный дом. Платья, туфельки, сапожки с цветочками, красивый свитер, заколки и даже своя кружка. Мама купала ее каждый вечер в ванне с особенной пахучей пеной, из которой можно было строить облака и замки. После такой пены Динка почти не пахла протухшей водой, в которой в детдоме они мыли ноги все по очереди, начиная с малышей, в одной и той же воде. Динку записали в школу. Правда, опять в первый класс.

Ко многому Динке пришлось привыкать. Оказывается, простыни и пододеяльники тоже стирают, как носки и трусы, фрукты нужно мыть, а овощи чистить ножом. Раньше Динка не знала, что картошка на самом деле коричневая, а не белая, что мыло бывает разноцветным, что полы протирают руками, а не шваброй. Она училась мыть посуду, пришивать пуговицы и даже делать чай сладким. В первые дни она молча пила невкусный чай, но наконец решилась сказать:

– Чай невкусный.

– Почему? – удивилась мама и тут же догадалась. – Да ты сахар-то положи, Дина!

И мама пододвинула ей фарфоровую сахарницу. Там лежала крупная желтоватая соль.

– Это сахар, – сказала мама и протянула Динке ложку. – Ты какой любишь? Сильно сладкий? Положи две. Размешай. Теперь вкусно?

Динка кивнула и сказала:

– А у нас в детдоме чай сразу сладкий!

Папа вскочил и вышел из кухни. Динка испуганно уткнулась в кружку.

А зато она умеет аккуратно постель заправлять! Ее всегда хвалили за это! Она хотела сказать это маме, но потом вспомнила, что здесь это не нужно: постель убиралась в ящик дивана.

Долго Динка не могла привыкнуть засыпать одна. Мама читала ей книжку, целовала и уходила, прикрыв дверь. Тускло горел ночник – улыбающийся месяц. Было слышно, как за окном проносятся вдоль их дома машины и гудят тополя. Динка потихоньку вставала, выскальзывала из своей комнаты и садилась на пороге родительской. Они смотрели телевизор или шептались о чем-то, будто Динки и не было. Несколько раз она так и засыпала у них на пороге. Открыв дверь, папа чертыхался, мама охала, и они несли Динку в постель.

Потом Динка стала замечать, что новые мама с папой ссорятся, потом – что из-за нее, что папа недоволен ею, а мама – папой. Потом они поругались совсем сильно, и папа ушел. Его не было несколько дней, но потом он вернулся, и все было по-старому.

Динка мучилась, потому что не знала, что она делает не так. Но ничего не говорила, боялась говорить, боялась, что с ней заговорят об этом, ведь все равно здесь было лучше, чем в детдоме. Потому что каждое утро мама вела ее в школу, где никто не знал, что она приемная. Потому что мама целовала ее в щеки, перед тем как уйти. Потому что мама всегда улыбалась, даже если Динка вдруг разбивала тарелку или проливала компот, а вечерами они вдвоем подолгу лежали в обнимку на кровати и читали по очереди книжки: строчку – Дина, страницу – мама. Перед сном мама рассказывала про далекую бабушку Тасю, замечательный город Лесногорск и волшебные Легкие горы.

При папе нужно было вести себя тихо-тихо, а при маме – как хотелось.

Потом он ушел совсем.

– Это из-за меня.

– Нет, Диночка, что ты… просто…

Динка чувствовала, как мучительно подбирает мама слова. Медленные слезы катились по маминым щекам и капали Динке на макушку. Казалось, мама сама не замечает, что плачет.

– Просто мы очень долго жили одни, ему трудно привыкнуть и… – Мама опять замолчала. Потом сказала сердито: – Но знаешь, тебя я люблю больше, чем его.

Когда Динка окончила первый класс, мама сказала, что, наверное, они переедут из этого большого города в Лесногорск.

– У меня там и братья, и мама рядышком, там хорошо. Там так хорошо, Динка, тебе обязательно понравится!

Динка была уверена, что понравится. Она понимала, что здесь маме одной, без папы, трудно, а там, конечно, и брат Саша, и брат Петя. И бабушка Тася. Там горы и речка, можно купаться все лето и ходить за ягодами, грибами, там у Динки много двоюродных братьев и сестер…

Всех их Динка боялась. Боялась тихих маминых разговоров по телефону, когда там, на другом конце, ее спрашивали: «Дина? Как же полностью? Диана?» И мама вкрадчиво, будто извиняясь, говорила, нет, что вообще-то, по документам, Динара, но какое это имеет значение, и почему не может быть просто Дины? Боялась, что неведомые ей далекие, чужие Вика, Миша, Женька, Андрюша и Юрась будут смеяться над ее старым зайцем, а она ничего не сможет объяснить. Боялась, что она глупая. Что все уйдут, как папа Сережа. Вместе с мамой она послушно рассматривала их на фотографиях.

– А почему твой брат такой старенький?

– Саша? – смеялась мама. – Ну, он старше меня на восемнадцать лет… Я ведь тоже уже не молодая, Динусь.

С фотографии смотрел на Динку синеглазый старик. Прямо в сердце смотрел. Нет, мама молодая…

– А это все его дети, да?

– Нет, его только Светочка и Вика. – Мама проводит по лицам пальцем. – А остальные – это Петины. Он у нас богатый. Три сына!

Богатый дядя Петя совсем другой. Он толстый. Улыбчивый. Рыжий. Взгляд его скользит мимо Динки. Рядом его худенькая жена тетя Аня. Дина отложила фотографии в сторону. В синий с подсолнухом ранец легли аккуратно трусики и майки, тетрадь, карандаши, заколки, книжка «Мурзук» Бианки, заяц…


Лесногорск так Лесногорск. Динке все равно, где жить. Лишь бы с мамой.

Лесногорск

Динка первый раз ехала на поезде. У нее была удобная нижняя боковая полка, и можно было целыми днями смотреть в окно. На проплывающие мимо поля, речушки, мосты через них, переезды с полосатыми шлагбаумами, вереницы машин, огороды с низкорослыми домиками, тонкие облака в небе, кусты с желтыми цветами, пасущихся коров. А однажды – вот это да! – из зарослей кустарника на краю поля вышли две косули и застыли, глядя на поезд. Мама даже вскрикнула:

– Смотри, Дина, косули! Смотри!



И все соседи как один бросились к окну. Косули постояли, трогая ноздрями воздух, и бросились наутек. Соседи обсудили, откуда бы это здесь взяться косулям, так близко к железной дороге, и успокоились, а Дина вдруг спросила:

– А там есть море?

– В Лесногорске? – удивленно вскинула брови мама. – Нет, нету.

Динка смотрела в окно. Чем дольше она жила с новой мамой, тем реже и реже приходили к ней воспоминания ее самого раннего детства, когда был еще у нее родной дом и родная мама. Динка иногда сама не могла понять, что это: воспоминание или просто давний сон.

Мама пристально смотрела на нее и вдруг спросила, впервые за два года, будто почувствовав:

– Ты помнишь своих родителей?

Она так нехорошо это спросила. Безличное «родителей» вместо «маму» поцарапало Динку, и та невольно отодвинулась, насупилась. Но тут же мама притянула ее к себе и прошептала ей на ухо:

– Как только все устроится в Лесногорске, я найду работу, подкопим денег и съездим в тот город, где ты родилась. Слышишь, Дина, обязательно. Там есть море.


В Лесногорске их встречал мамин брат дядя Саша. Они приехали туда рано утром, и весь город плавал в туманном молоке. Только вдруг выплывали из этого молока то вершина горы, то домик с резными ставенками, то исполинский тополь. Перила моста, черно-белая коза на нем, остров на реке, весь поросший ивами… Выплыл и дядя Саша, сияя синими глазами, как пароход сигнальными огнями. Он расцеловал маму, подхватил Динку, поднял высоко над туманом и сказал радостно:

– Вот ты, значит, какая, красавица! Ну, прыгайте в машину, дома пироги-ватрушки стынут, Марина напекла на целую армию.

– Ну что ты, – испугалась мама, – зачем ты, мы сразу к маме…

– А вот это видела? – И седой дядя Саша показал маме фигушку.

Динка прыснула, а мама покачала головой. Но больше не спорила и тоже улыбнулась.

У дяди Саши была большая квартира в самом центре Лесногорска. Этот дом и все, что было в нем – и тетя Марина, и Вика, и сам дядя Саша, – называлось Крымовы.

– Ты, наверное, страшно богатый, – шепотом сказала ему Динка.

– Ну не то чтобы страшно… – шепотом ответил дядя Саша, – но почти.

Они ели пироги с мясом, с капустой, с яблоками, пили чай, было желе, светло-желтое, прозрачное, с кислинкой. Динка слушала, как говорили про то, что Света сейчас в Москве, а приедет только в августе, всё дела-заботы; ребята – хорошо, Юрась совсем большой стал, самостоятельный, а Вика такая красавица. У Пети тоже все хорошо, Женька только от рук отбился, еле-еле девятый класс закончил, что дальше – непонятно.

– Как мама?

Нормально, по возрасту, опять настояла, чтобы отвезли ее в Легкие Горы, не могу, говорит, летом в городе, а страшно, она там совсем одна, купили ей телефон, а толку-то, она и подходить к нему боится…

У Динки тяжелели веки, наполнялись снами, в которых плавно качался на волнах поезд, и машинист с дяди Сашиными глазами махал ей и просил дружить с Юрасем и не обижать Женьку…


Утром мама повела Динку на экскурсию по Лесногорску. Город был странный. Он лежал, как в чаше, между пологих гор, и даже на самой центральной площади было тихо и пахло близким лесом. По обочинам дорог росли кашка, одуванчики, на газоне у серого дома паслась белая лошадь с жеребенком. В центре города стоял дворец с колоннами, вокруг дворца был парк.

– Что это? – шепотом спросила Динка.

– Это Дворец культуры, я здесь занималась в театре, когда маленькая была. И в танцевальном, и пела… Почему ты шепчешь? Тебе страшно?

Динка замотала головой. Нет, совсем не страшно, просто как-то… Она не могла объяснить. Разросшийся парк, с травой в Динкин рост, с лопухами, огромными, как полотенца, с асфальтовыми дорожками, в трещинах которых прорастал подорожник, парк со всеми этими покореженными скамейками, заброшенными фонтанами, старыми деревьями, похожими на гигантских коричневых ящериц, будто протянул Динке руки и сказал: «Здравствуй, Динка!»

– Когда-то здесь все было по-другому… – сказала мама со вздохом. – За ним следили, и фонтаны работали, и детская площадка была, да и вообще, сами берегли все, вот такого не было. – Мама, нахмурившись, подняла с дорожки смятую банку от пива, отнесла в урну. – Но знаешь, мне здесь все равно нравится! Ему больше ста лет, нашему парку, представляешь? А однажды, я помню, сюда прилетела зимой настоящая полярная сова! Мы даже успели ее сфотографировать…

Мама замолчала, будто не знала, что еще сказать про свой любимый парк. Можно было бы еще вспомнить, что именно здесь ей впервые признался в любви мальчишка и какое было тогда солнце и золотой листопад… Здесь она узнала от брата Саши, что ее папа уезжает в Москву, и она, скучая по нему, ходила по этим дорожкам, думала, думала год, два, три… Пока не поняла, что он не вернется. Здесь они с Сережей решили, что усыновят ребенка из детского дома…

Динка взяла ее за руку, и Катя вдруг почувствовала, как к глазам подбираются слезы.

– Пойдем, пойдем скорее, я покажу тебе наш завод и речку! – сказала Катя поспешно.

Уходя, Динка украдкой погладила одно дерево. У него была теплая, будто кожа, кора, по ней полз муравей.

Мы с Юрасем

Это случилось в тот день, когда Юрась решил окончательно: все, хватит с него этого лагеря. Пусть сами сюда едут, если им так хочется «интересной жизни и новых друзей», а с него хватит. Не жалко было ничуточки. Ну… конечно, он подведет вожатую Юлю, она хорошая, но что она может сделать, чтобы было не так тоскливо?

Собирался Юрась недолго. Побросал вещи в рюкзак, написал и подбросил Юле записку и на рассвете махнул в город. Умнее, конечно, было бы пойти в Легкие Горы к бабушке Тасе, туда и ближе, но Юрась здраво рассудил, что бабушку не проведешь, она знает, до какого числа Юрась должен быть в лагере.

А Юрась не мог в лагере. Его мучили предчувствия. Мама третий раз за весну-лето уехала в Москву. А теперь совсем надолго. Говорит: хороший проект, заработаем кучу денег, рванем куда-нибудь на море, хочешь, Юрась, на море? Не хочет он. Потому что измучился весь. Потому что чувствует: не в проекте дело. Почему с мартовской, той, самой первой поездки она так изменилась? Почти не сердится, но и не говорит с ним больше подолгу, пароль поставила на свой ноутбук, а еще звонить кто-то стал и молчать в трубку, если Юрась возьмет. Мама тогда пошутила:

– О, Юрась, твои поклонницы, наверное?

А у самой губы дрогнули, он заметил, почти улыбнулись, а глаза виноватые. Все из-за ее глаз! Юрась с них читает как с листа.

В лагерь на все лето – тоже ее идея.

– Ну как ты будешь здесь один?

– Не один, а с дедом.

– Ой, дед весь день на работе, и бабушка тоже…

– Ну тогда к бабушке Тасе.

– Да я с ума сойду! Там и река, и скалы, и лес такой дикий, я тебя знаю, ты же на месте сидеть не будешь. Нет, дорогой, давай-ка в лагерь, в коллектив, под присмотром…

А у самой глаза умоляющие – прости, прости меня, прости… Юрась, хватаясь за соломинку, проговорил почти шепотом:

– Бабушка сказала, тетя Катя приезжает.

Мама вздохнула:

– Ты думаешь, ей будет до тебя? Надо перевезти вещи, квартиру найти, работу, и потом… Ты же знаешь, у нее теперь дочка…

– Приемная!

– Ну и что? – возмутилась мама. – Ну и что, Юрась? Ты что? Это же… я не знаю! – Она зашагала по комнате крупными, нервными шагами. – Катя такая счастливая стала, как появилась у нее эта девочка. Юрась!

– Что?

– Ты ее не обижай, слышишь? Она теперь член нашей семьи, такая же, как ты, Женька, Вика… Понял?

– А я все лето в лагере буду, я ее не увижу! – мстительно сказал Юрась и закрылся в своей комнате.

И вот он садится в автобус. Мама поправляет ему рубашку, улыбается грустно, что-то говорят в мегафон, фыркают один за другим автобусы и уезжают, уезжают…

В лагере на длинных и тоскливых сончасах он все сопоставил, обдумал и понял: скоро в его жизни произойдут перемены. Конечно, перемены эти могут быть только к худшему. Знаем – читали и в кино видели.

Всю жизнь они жили с мамой вместе, не одни, конечно, были рядом и дед, и бабушка, двоюродные братья-сестры, дядьки, бабушка Тася была. Но все равно он и мама были как твердое круглое яблоко. Никогда бы раньше она не отправила его в лагерь, если бы он сам не захотел, а теперь? Юрась ЕГО в глаза еще не видел, даже не знает, как ЕГО зовут, а ОН уже разлучает их с мамой.

Если бы не тяжкие думы, в лагере было бы вполне сносно, даже интересно. Но сейчас… сейчас Юрась чувствовал себя на тропе войны, на поле боя. И бой этот был у него дома. И вот Юрась ушел. Ему чудилась погоня. Он шел лесом, уходя подальше от дороги.



Дома разрывался телефон, но Юрась его отключил, он понимал, что звонят из лагеря. Так, теперь нужно было приготовиться к осаде. За ним наверняка придут. К тому же он может встретить знакомых на улице, они доложат деду. Значит, нужно очень быстро сбегать за продуктами, запастись, чтобы потом можно было до приезда мамы, то есть два месяца, не выходить из дома. Юрась вскрыл свою копилку (прощайте, ролики!) и отправился за покупками. Он купил хлеба и молока, колбасы, чипсов, яиц…

– Юрась!

Он метнулся в сторону, но запнулся и чуть не упал.

…Темные, длинные, ожидающие – вот какие были у девочки глаза. Узкое, строгое, какое-то треугольное лицо. Крупными блестящими кольцами – черные волосы. Рваная челка. Тонкая шейка. Она смотрела своими глазищами на Юрася, снизу вверх, и вдруг улыбнулась. У Юрася мурашки пробежали по рукам, ему показалось, что девочка улыбнулась впервые в жизни.

– Ты – Юрась, – не спросила, а сказала она.

А Катя уже обнимала его, целовала, тормошила…

– А Саша сказал, ты в лагере…

– Нас отпустили на один день, то есть я приехал с вожатой… м-м-м… за призами, сейчас обратно…

– Ой, мы тебя навестим! Да, Динка, навестим? Ты в каком отряде?

– Я… мне идти надо! – Он выскочил, оттолкнув девочку с прохода, она обернулась и смотрела ему вслед, пока мама не сказала ей:

– Ну вот это наш Юрась, дяди Сашин внук. Вырос как!

Вечером стали звонить в дверь, стучать и звать его. Юрась спрятался в ванной. Потом все стихло. Он не зажигал свет, боялся, что его увидят с улицы и вышибут дверь. В темноте всплывали инопланетные глаза девчонки, которая стала его родственницей.

– Тетей, – усмехнулся Юрась.

Ему было непонятно и странно, что он не чувствует к девчонке ни презрения, ни жалости, ни интереса, ничего такого, – будто она всегда с Катей жила, будто своя, будто в ней неведомым образом соединились и бабушка Тася, и бабушка Марина, и мама, и тетя Катя, и даже Вика… Назло маме ему хотелось не принять девчонку, отодвинуть. Это Катя взяла ее, вот пусть сама с ней и будет, а они новую родственницу не просили!

Заснул Юрась злой.

А утром пришел дед. Открыл дверь запасным ключом, который мама оставляла у него на всякий случай.

Потряс сонного Юрася за плечо.

– Вставай, мне нужна твоя помощь.

Юрась вскочил, предстал перед дедом – голова ниже плеч.

– Катю с Диной надо отвести в Легкие Горы, пойдем, поможешь с вещами.

Юрась вскинул голову. Нет, облегчения не было. Он готов был к любому нагоняю, даже если дед его выпорет, чего никогда раньше не происходило, он даже согласился бы сейчас вернуться в лагерь! Но дед ни слова про это не сказал. И теперь ходи вот мучайся от невысказанных слов. Юрась ходил и мучался.

В машине молчали. Дед с тетей Катей сидели впереди, Юрась с Динкой сзади.

– Мы с Юрасем сядем сзади, – сказала Динка и зачем-то сунула Юрасю желтого облезлого зайца. Юрась молча положил его на сиденье.

Когда проехали железную дорогу, она сказала:

– Мы с Юрасем будем гостить у бабушки. Пить парное молоко и ходить за ягодами.

Юрась фыркнул. Но Динка даже не посмотрела на него, она говорила это деду.

После Центральной усадьбы она сказала:

– Там страшные скалы, с пещерами, но мы с Юрасем туда не полезем.

Динка уставилась на него своими глазищами. Юрась буркнул что-то в ответ.

– А мы с Юрасем…

– Надеюсь, вы с Юрасем не будете никуда сбегать, а то ведь я и выдрать могу! – сказал дед.

И Юрасю полегчало.

Бабушка Тася встретила их сурово. Сухо расцеловалась с дедом и Катей, одинаково равнодушно погладила по голове и Юрася, и Динку. Юрась никак не мог понять, к кому относится эта суровость: к нему, сбежавшему из лагеря, или к этой чужой девчонке, которая сразу притихла и оробела, покрепче вцепилась в Катину ладонь.

«Ничего бы этого не было, – вдруг понял Юрась, – если бы мама не уехала в свою Москву».

Катя звала пить чай, но Юрась не пошел. Он сел на поленницу у темной теплой стены сарая, закрыл глаза. Поплыли перед глазами круги и пятна, золотые, оранжевые.

– Дина, Юрась! Чай замерзнет! – кричала Катя.

Юрась вдруг пожалел эту девчонку: у бабушки Таси не забалуешь. Хотя ей, наверное, не привыкать, после детдома… Юрасю так тоскливо стало, что хоть вой. Как попала Динка в детдом, где ее родители? Может, и живы, может, ее мама тоже собралась второй раз замуж, а Динку – с глаз долой?

– Дядя Саша звонил твоей маме по телефону, – услышал он совсем рядом Динкин голос, но почему-то не удивился, даже глаз не открыл. – Я слышала, как он с ней разговаривал. Он сказал, что так нечестно и что она должна обязательно приехать и с тобой все обсудить. А что обсудить, Юрась?

Когда Юрась понял, что дед на его стороне, он все-таки не выдержал и заплакал. Он всхлипывал в ладони, а Динка сидела рядом, положив горячую руку ему на спину и прислонив голову к его плечу. Когда слезы кончились, Юрась сказал сердито:

– Никому не говори, поняла?

Динка только кивнула. И Юрась ей сразу поверил.

Два друга

Как только Динка приехала к бабушке Тасе, у нее появилось два друга. Первый друг сам выбежал ей навстречу, едва мама толкнула калитку. Разметая воробьев по двору, хлопая ушами, путаясь на поворотах в лапах, летела им навстречу самая смешная собака в мире. Она была тощая и длинноногая, а лаяла так звонко, что Динка зажала уши, а мама засмеялась:

– Юла, Юла…

Собака стала ластиться, упала на живот, поползла к дяде Саше, потом к Юрасю, перевернулась на спину, будто просила, чтобы ее погладили, и косила то на маму, то на Динку темными круглыми глазами. Динка засмеялась и погладила Юлу по пузу. Юла тут же вскочила и лизнула Динку в щеку, в нос, в губы.

– Ну-ну, суматошная, отстань, – сказала, выходя на крылечко, бабушка Тася.


Юла была необычной собакой. Появилась она у бабушки Таси вот как.

Это случилось три года назад, бабушка Тася тогда еще постоянно жила в Легких Горах, хотя зимой дорогу заносило и добраться до города иногда было просто невозможно.

Январь перевалил за середину. Стояли крещенские морозы, да такие, каких давно в этих краях не было. Бабушка Тася утеплила стайку, где жила молодая козочка Беляша и десяток кур. Тяжело стало за водой ходить, хоть и колодец недалеко. Вода в колодце покрывается тонким стеклом льда. Ведро пробивает в стекле узкую лунку, вода набирается медленно, нехотя. Каждый раз, когда надо было идти за водой, бабушка Тася собиралась с духом. Хорошо, что расчистили дорогу, завтра обещал приехать Саша, он наносит воды на неделю. Но сегодня-то как? Надо идти.

Скрипит, ворчит под ногой снег, будто слова выговаривает, воздух звенит льдинками, обжигает зубы при каждом вдохе. Белая шапка на крыше колодца. Варежки примерзают к ручке ведра. Стукнуло ведро об лед, что-то взвизгнуло. То ли ручка у ведра, то ли ворот у колодца, и бабушка Тася не могла понять, почему ведро так тяжело. А когда вытащила, ахнула. В воде, перемешанной с крошками льда, барахтался, пытаясь выбраться, щенок. Его когти скользили по стенкам ведра. Щенок так посмотрел на бабушку Тасю темными круглыми глазами, что она сдернула с головы шаль, укутала его, мокрого, крупно дрожащего, посеменила домой, бросив у колодца и ведро и коромысло.

Сначала бабушка Тася думала, что ей не выходить щенка.

– Девка, – констатировала она, подняв щенка за шкирку и внимательно осмотрев. – Иди-ка вот…

Она достала старую Сашину шапку-ушанку, уложила туда щенка, укрыла пуховым платком и устроила у жарко натопленной печи. Но щенок дрожал не переставая и все пытался из шапки выскочить.

– Лежи, лежи, вот юла, куда ты скочешь?

Но щенок все-таки выбрался из шапки, на полусогнутых, дрожащих дошел до спасительницы и ткнулся ей в ноги.

– Что ты будешь, а… – проворчала бабушка Тася.



Взяла низкую скамеечку, села у печи, закутала щенка в платок, положила его на колени. Накрыла сверху своими горячими сухими руками. Щенок дрожал и дрожал, и будто всхлипывал, и жаловался, но наконец уснул, пригревшись.

– Юла ты, Юла, – вздохнула бабушка Тася. Она смотрела на огонь, мерцавший в круглых дырках печной дверцы.

А наутро пришел к бабушке Тасе сосед, дед Телятьев. Коромысло принес да ведро.

– Ты чего это, Таисья Александровна, ведра по всей деревне разбросала? – И тут же ахнул. – Люська! Люська моя! Ты как здесь? Ты почему здесь? Я ж тебя по всей деревне…

– Но-но, Николай Витальевич, вы не очень-то руки протягивайте! – прикрикнула бабушка Тася, сгребая Юлу на руки. – Никакая она не ваша, а была бы ваша, так чего ж она в колодце делала?

– Где? – вытаращил глаза дед Телятьев. – Я ее неделю назад из городу привез… На вокзале подобрал, а вчера она у меня пропала, и как улизнула, ума не приложу…

– Ты поменьше-то болтай, – рассердилась бабушка Тася, – собака сама в колодец не прыгнет!

Дед Телятьев обиделся.

– Ты что же, Таисья Александровна, первый день меня знаешь? Или мы с тобой всю жизнь забор в забор не прожили? Иль не знаешь, какое я отношение к любой скотине имею?

Это была правда, дед Телятьев сильно зверей любил, и у него дома всегда кто-нибудь жил – «квартировал», говорил он. То стриж с поломанным крылом, то ежик, которого он в реке в наводнение выловил, то кошки-собаки… Деда Телятьева даже прозвали в деревне Дедом Мазаем. Бабушка Тася все это прекрасно знала, но не смутилась.

– Как же, скажи, она в колодец попала? С неба, что ли?

Дед Телятьев ласково прищурился.

– С неба не с неба, Таисья Александровна, а мысль твоя верная… Я твое ведерочко когда сейчас прибирал, приметил: у колодца-то сугроб наметен, прямо до краю. Бежала поди моя Люська по сугробу, да и свалилась, она больно резвая…

– Может, и так, – подумав, согласилась бабушка Тася. – А только все одно: никакая она теперь не твоя, и зовут ее уж целый день как по-другому. За ведро спасибо, а что случилось, то случилось, так что…

И бабушка Тася выразительно показала глазами на дверь.

Дед Телятьев присел перед Юлой, погладил ее большой своей ладонью, сказал, улыбаясь в бороду:

– Эх, Люська, суровая у тебя хозяйка теперь будет. Лучше б ты дома сидела…

– Ладно вам шептаться-то, Николай Витальевич, пойдем чай пить. Замерз поди, пока ведро-то тащил.

– Замерз, Таисья Александровна, ох замерз… Уж и не помню, когда такие морозы у нас были…

– И не говори, Николай Витальевич…

И они пошли пить чай. Юла осталась жить у бабушки Таси, но так как была умна не по-собачьи, то бегала есть и к деду Телятьеву. У него и миска для нее всегда стояла, и лежала конфетка в кармане, потому что Юла была сластеной.

– Ласковый теленок двух маток сосет, – усмехался дядя Саша, видя, как Юла, пообедав дома, бежала через дыру в заборе к Телятьеву. Характер у нее и правда был ласковый. Только пьяных она сильно не любила – заливалась злобным лаем и скалила белые клыки…

Все это рассказал Динке Юрась, пока они сидели на поленнице у сарая. Юла тоже была тут. То копала нору у морковной грядки («Крот, что ли, завелся?» – удивился Юрась), то подбегала к ребятам, обнюхивала с ног до головы Динку и тыкалась в ее ладони («Знакомится», – усмехался Юрась). Необыкновенные были у Юлы глаза. Темные, умные, Динка даже решила, что никакая Юла не собака, а заколдованная принцесса. Спросить у Юрася об этом Динка, конечно, постеснялась, но относиться к Юле стала по-особенному.

– Айда в лес? – предложил Юрась.

– А мама?

– А чего мама? Думаешь, не разрешит? – Он тут же подскочил к окну. – Тетя Катя! Мы с Динкой в лес! – И, не дожидаясь ответа, пошел к калитке. Динка бросилась за ним, а Юла – за Динкой.

– Долго не ходите! – крикнула им Катя вдогонку.


– Подружились, – вздохнула она, садясь за стол.

Бабушка Тася промолчала. Саша хмыкнул.

– Ты когда в город? – спросил он Катю.

– Не знаю еще… Поживем немножко, пусть привыкнет… – Она посмотрела на бабушку Тасю. – Мам, ну что ты мне ничего не скажешь? Как тебе новая внучка?

Бабушка Тася плечами пожала, встала из-за стола, стала тарелки убирать. Катя тоскливыми глазами посмотрела на брата. Он ободряюще улыбнулся ей: ничего, мол, привыкнет, надо подождать.

– Чего говорить-то? – сказала тут бабушка Тася. – Дитё и дитё. Чужих детей, говорят, не бывает.

Катя шумно выдохнула, улыбнулась Саше. И он заметил, что глаза ее блестят и вот-вот сорвутся с ресниц слезы. Он сказал быстро и деловито:

– Я поговорил с Артемьевым, он возьмет тебя на работу, надо только тебе сходить к нему…

– Спасибо, Саш, я… Давай во вторник?

– Ладно, я ему позвоню.


Много деревьев в лесу, и все разные.

– У нас здесь только сосны растут, никаких других не встретишь, – с гордостью сказал Юрась. – Ну, у ручья есть черемуха, да у Ямолги – ивы. Ну, шиповник встречается, только это же не дерево, так… А сосны, думаешь, простые? Не-ет, они корабельные называются, это потому, что из них мачты на кораблях раньше ставили. Смотри, какие они – одна к одной!

Но для Динки у каждой сосны свое лицо. Юрась лез в горку, щелкая сухим стеблем по траве, а Динка замерла. Среди других, высоких, стройных – ко-ра-бель-ных! – сосен стояла одна, особенная. Высокая? Да, выше всех! Огромная, ветки – мосты… Но даже не в этом дело. Ствол сосны сиял, охваченный солнцем. Динка будто видела под твердой корой золотые потоки смолы. Они лились реками, светились, и свет их освещал и сосну, и траву вокруг, и другие сосны, и Динку… Это было сильное дерево. Живое.

Динка поднесла ладошку к стволу. Даже на расстоянии она почувствовала, какая теплая у него кора. Тогда Динка погладила ствол и прижалась к нему щекой.

– Ты где там? – крикнул Юрась.

Динка испуганно вздрогнула и бросилась его догонять. Она несколько раз обернулась, чтобы запомнить место, где растет ЕЕ сосна, потому что сразу поняла, что захочет прийти сюда еще и еще.

И на следующий день, и потом водил Юрась Динку по лесу. Сосны вокруг стояли величавые, спокойные, они смотрели свысока на Динку и на Юрася, но в этом взгляде не было высокомерия, только дружеское снисхождение. Динка то и дело задирала голову и смотрела вверх, туда, где в синей-синей синеве шептались с ветром колючие сосновые лапы. А когда уставала, то садилась прямо на землю, прижималась к стволу спиной. Набирала в ладонь горсть земляники, опрокидывала в рот.

Динка может весь день бродить по лесу и с Юрасем, и с мамой, и совсем одна. Она бы и бродила, если бы не боялась, что бабушка Тася ее потеряет. Хороший друг ее лес, с ним никогда не скучно.

Волшебная поляна

Мама пожила в Легких Горах три дня и уехала в Лесногорск. Динка знала, что так надо, что у мамы много дел, но все равно было грустно. С мамой уехал и Юрась. Дядя Саша сказал, что все они будут приезжать на выходные. Динка скучала. Она слонялась по двору, ходила хвостиком за суровой бабушкой Тасей – из дома в летнюю кухню, с кухни в огород, из огорода в стайку, потом снова в дом…

Динка ходила за бабушкой Тасей, а Юла ходила за Динкой. Динка училась у бабушки Таси молчать, но Юла молчать не умела. Она то заливалась лаем на соседа, то рычала на петуха, то фыркала, почуяв крота у свекольной грядки… Бабушка Тася сердилась и гоняла Юлу. Динка Юлу жалела. Она открывала ворота, и они шли гулять.

Динка любила подолгу гулять с Юлой. Сначала они шли по улице, по деревянному тротуару, и Динка всегда снимала сандалии, чтобы лучше чувствовать, какие доски гладкие и теплые. Юла рыскала в траве, выискивая мышиные норы. Деревянный тротуар заканчивался вместе с улицей, там, где начинался спуск к реке. Спуск был крутой и плавно изгибался сначала в одну сторону, потом в другую. Динка всегда бежала здесь бегом, чтобы было страшнее. А тормозила только у самой воды.



Вот она, Ямолга. Вода в Ямолге коричневая, ласковая. Здесь, у деревни, река поворачивает к Шиху, течение быстрое, перекат на перекате. Поэтому купаться все ходят к Причальной скале, или, как здесь говорят, к Причалам. Хотя, конечно, никакого причала там нет и в помине. Есть невысокая скала, похожая на огромного медведя, стоящего на четырех лапах и выгнувшего спину, в скалу вбиты железные болты с кольцами. Раньше, когда Ямолга была судоходной, здесь швартовались рыбацкие лодки и пароходики, только это так давно было, что даже бабушка Тася не помнит. Ямолга давно обмелела, сейчас по ней только на резиновой лодке и можно проплыть. А железные болты с кольцами так и остались в скале. Здесь, около Причальной скалы, хорошо купаться. Вода течет дремотно, ласково…

Жаль, мама взяла с Динки честное слово, что одна она в воду не полезет. Да и Юлу жалко. Юла воды боится. Когда кто-нибудь из своих заходит в воду, Юла начинает бегать по берегу и жалобно скулить, будто вернуться просит, а потом, отчаявшись, бросается следом. Плывет, а глаза такие несчастные! И дрожит, будто сразу вспоминает, как упала зимой в колодец. Вот и сейчас Юла переступает передними лапами и с тревогой смотрит на Динку: пойдет та купаться или нет? Динка села на траву, положила руку Юле на шею. И Юла сразу успокоилась.

Они посидели немного и пошли в лес. Недалеко от Причалов есть любимое Динкино место. Она сама его нашла, когда гуляла по лесу. Она шла по лесу, от своей сосны, и деревья вокруг стояли старые, могучие. И вдруг они расступились, и на небольшой солнечной поляне Динка увидела тонкие сосеночки, стоявшие будто подружки в хороводе. И такие они были молодые, крепкие, что у Динки сразу здесь настроение поднималось, как бы ей ни было грустно. Поэтому Динка любила сюда приходить. Ей все казалось, что сосеночки – это заколдованные девочки, такие же, как она сама. Хвоя у них нежно-нежно зеленая и мягкая, почти не колется, и особенная кора, тоненькая, как бумага, золотистая, теплая. Динка иногда возьмет такую чешуйку сосновой коры и подбросит вверх. Опускаясь, она кружится, мельтешит, будто большая рыжая бабочка, и солнце просвечивает сквозь нее. Даже воздух здесь особенный, будто даже теплее в прохладный день и прохладнее в жаркий.

Динка никому еще про это место не говорила, даже Юрасю. Она бы, может, и сказала, да он в городе все время, у него отработка в школе и занятия с репетитором по английскому, а на выходных времени мало. А впопыхах ведь такое не расскажешь. Вдруг Юрась не поймет, как Динке важны эти четырнадцать сосен, как она с ними разговаривает, гладит их стволы; не поймет, что Динка всем им дала имена и придумала, почему злая колдунья их заколдовала…

Вдруг Динка увидела, что на поляне не одна.

Это были братья Мироновы. Они Динку не знали, а она их знала, ей Юрась издалека показывал. Того, что поменьше, звали Владиком, а того, что постарше, – Геркой.

– Вообще-то я с ними с весенних каникул не дружу, – сказал тогда Юрась пренебрежительно и стал следить украдкой за братьями: куда они пойдут?

– Почему? – спросила Динка.

– Ну их…

И было понятно, что совсем не «ну».

– Ты чья? – спросил Герка Динку.

– Ничья.

– Дети ничьи не бывают.

– А, – обрадовался Владик, – это бабки Таси новая внучка, приемышная!

Герка не глядя отвесил брату подзатыльник.

– Ты его не слушай, у него ум за языком не поспевает. Тебя как зовут?

– Дина.

– А меня Герка, а его – Владик, только он дурак.

– Сам дурак!

– Молчи уж, – ласково попросил Герка и все смотрел на Динку. – Вообще-то мы не ссоримся, потому что братья. Ты правда из детдома?

– Правда, – Динка опустила голову.

– Не переживай, у нас тебя никто не обидит. Юрась за тебя всем голову оторвет. Бабка-то не обижает?

Динка помотала головой. Потом подумала, что этого недостаточно, и сказала:

– Она хорошая.

– А мамка?

– Тоже.

– Ну и конечно. По мне, пускай хоть какие родители, хоть свои, хоть приемные, лишь бы не били. Вот у нас в классе Ванька, его знаешь как родная мать лупит!

Динка молчала. Герка был важный и смешной.

– А ты чего здесь? Ну, делаешь-то здесь чего, в лесу?

– Так… – растерялась Динка, – гуляю…

– Ага, – встрял Владик, – мы тоже гуляем, смотрим, какие деревья кто пометил…

Динка не поняла, что такого Владик сказал, только Герка как заорет на него:

– Ты чего? Чего ты треплешь, а? Просят тебя, да? Молчи, пока я тебе… – Он схватил брата за шиворот и потащил прочь от Динки и все что-то говорил, только уже не громко, а сквозь зубы.

Владик не сопротивлялся. Динка подумала сначала, что они какие-то странные, а потом, что у них есть секрет, а Владик чуть не проболтался.

«Ничего, – подумала она, – послезавтра приедет Юрась, и мы с ним всё узнаем».

Вечерние сказки

Вечером Динка укладывается спать так: сворачивает покрывало, кладет его себе в ноги, взбивает подушку, подражая бабушке Тасе, укладывает рядом с подушкой зайца. Потом забирается под одеяло и сворачивается калачиком. Просит бабушку рассказать сказку. Читать бабушка не может, глаза видят плохо.

– Да, я, Диночка, и сказок-то не знаю… Что тебе рассказать?..

– Расскажи про маму, как она была маленькой, – решается Динка спросить о заветном. И тут же ей кажется, что она обидела бабушку. – Или про себя. Расскажи про себя.

– Да что про себя… – теряется бабушка, но тут же начинает рассказывать, присаживаясь на высокую Динкину кровать.

– Я в хорошей семье росла. И мамочка у меня хорошая была, и папа, да еще два брата старших, и сестра. Я самая маленькая у них… Если бы не война… Все война у меня унесла, и родных, и Васеньку.

– Какого Васеньку?

– Мы в одном классе с ним учились. Он такой был… глаза синие-синие, сам худенький, он спокойный был, добрый… Его матушка сильно меня не любила. – Бабушка Тася комкала в сухих пальцах юбку на коленях. – Все думала, я обмануть его хочу, женить на себе. Они богатые были, дом на четыре окна, пятистенок. Один он у них был. Крепко меня любил. Такого больше не было. – Бабушка Тася вздохнула и замолчала надолго. – А потом война. Сначала-то ничего, мы в школу ходили, фронт далеко, никто из наших еще не погиб. А уж в сорок третьем ушел он. А мне-то, что мне, шестнадцати лет не было. Я на заводе работала да вечером еще в типографии. Все ждала его, ждала. Я все думала: любовь всего сильнее. Даже войны. Мне только обидно было, что матушка его меня не замечает, будто не знает, что мы с ним дружили. А чего не знать-то? Вся деревня знала.



Пожениться мы не успели. Сбежал на фронт он, значит, в сорок третьем… Ну кто нас поженит? Нам же восемнадцати нету… А я говорю: мне все равно. Какая разница, если мы любим друг друга? Матушка его меня на порог не пускала. Такие мы с ним были, – коротко рассмеялась бабушка Тася в темноту, – я его утешаю, он меня: все, мол, устроится, обвыкнется матушка… Ну, потом он уехал.

Ну а время прошло… Я-то сразу поняла, что ребеночек будет. И вот странно: ни страшно мне не было, ни стыдно. Я в почтальонки ушла. На заводе тяжело очень уж было. Ну и ушла. Люди добрые говорили: не ходи в почтальонки, беда, одна беда. Да разве в шестнадцать лет этому веришь? Я и в войну толком не верила, не понимала. Я маму схоронила, надорвалась она, дома три похоронки лежало, на отца и братьев, а все не верила. Все казалось, что вернутся, все вернутся, и будем жить по-прежнему… И Васю я ждала, будто он учиться уехал, в город, и скоро вернется, и меня с собой заберет.

Бабушка Тася опять надолго замолчала. Никогда никому из своих родных детей и внуков не рассказывала она про то, что рассказывала сейчас чужой, незнакомой почти девочке. Динка ее не торопила. Она давно перебралась с подушки к бабушке поближе, а потом и вовсе положила голову ей на колени. Бабушка, казалось, этого и не заметила, только вместо юбки перебирала теперь Динкины волосы.

– Писал он мне часто. Да я и на почту-то устроилась, чтобы письма его получать поскорей.

Он мне писал да матушке, больше у него никого не было. Я письма ей в ящик бросала, а зайти, в руки отдать, нет, ни разу не зашла, раз она не хочет, зачем?

Я навязываться не буду. Думала только все: легче ждать вдвоем-то… Я одна, и она одна. Я, как проснусь, все глажу живот, глажу да разговариваю с ним… Васе я ничего не писала об этом. А он сам, будто догадался, вдруг в одном письме мне пишет, что закончится война, вернется он, дом построим, будет у нас сад, яблони да вишни, родится у нас сын, и назовем его Александром, в честь наших отцов, которые погибли, защищая нашу великую Родину… У нас одинаково их звали, и оба погибли еще в первый год.

Бабушка Тася говорила сухим, как ее пальцы, голосом, спокойно, будто даже равнодушно. Но на Динкино сердце накатывалось чувство близкой беды.

– Ну вот, в почтальонки-то ушла и столько горя насмотрелась, Господи помилуй! А потом день этот проклятый. Весна была, трава такая ласковая, нежная, я все босиком бегала… Все письма раздала, и так хорошо мне было, ясно. А потом вынула – похоронка. И адрес… Васин. Я до дома его дошла, а что делать, не знаю. Постучать? Как я ей отдам? А в ящик бросить, как я брошу – это ж Вася… Стою на крыльце и слышу вдруг, что кто-то плачет тоже. Она меня в окошко увидала и поняла все, раз я в ящик не бросаю, и плачет теперь там, за дверью. Не могла я больше. Камнем бумажку проклятую эту приложила и убежала. И все слышала за спиной ее плач.

Динка боялась пошевелиться. Бабушка Тася до боли сжала ее волосы в кулаке, но Динка терпела, лежала не шелохнувшись.

– Потом она ко мне пришла. Ничего не сказала. Кашу принесла, гречневую. Ее тогда и не достать было. А я не знала, что сказать. Что тут скажешь? Стали мы вместе жить. Она во всем мне помогала. Я молодая была, глупая, ничего не знала. Я бы без нее и не выжила. Потом Сашенька родился. Она хотела Васей назвать, но я письмо то показала, и она говорит: да, надо Сашей, если Васенька так хотел. Ну, вроде как слово его, последнее. Сашенька хорошим мальчиком был, спокойным, ласковым, ко всем шел. Матушка все нарадоваться не могла, все твердила – как Вася, как Вася.

Динка заснула. Заснула от усталости, будто пережила с бабушкой Тасей нелегкие ее годы. Бабушка не сразу это заметила и продолжала рассказывать:

– Мы хорошо с ней жили, Сашеньку растили. Потом она замуж меня выдала. – Бабушка коротко и невесело засмеялась. – Приехал тут один, из города, красивый, веселый, все ходил за мной, цветы приносил… Я гнала его, стыдилась. Я думала, что никогда замуж не пойду, после Васи-то… А потом матушка меня уговорила. Ты, говорит, молодая, красивая, чего тебе пропадать, Васю все равно не воротишь, и Саше отец нужен. Конечно, нужен, я и сама понимала. Да только… – бабушка вздохнула, – не знаю. Сашеньке девять лет было. Уговорили они меня.

Бабушка замолчала, оборвала себя на полуслове, поняв, что Динка спит. Она тяжело переложила ее на подушку, укрыла и долго смотрела на внучку. Потом нагнулась и, будто самой себя таясь, погладила ее по волосам, поцеловала в лоб. Она вышла на крылечко, которое вело не на улицу, а в огород. Тяжело опустилась на теплые широкие ступени. Золотая горбушка солнца плавала за лесом, черные на ее фоне деревья казались нарисованными.

Хорошую жизнь прожила она. Трудную, тяжелую, но все-таки – хорошую. Второй муж ее, Толик, балагур был, артист, любил ее, а вместе быть довелось всего два годочка. Как родила она Петеньку, Толик сильно запил, все нарадоваться не мог, что сын. Вот так, пьяный, до дома и не дошел, уснул у забора, да и замерз. Забирала ее из роддома опять одна матушка. А через год умерла от тяжелой, мучительной болезни и она. Осталась Таисья одна с двумя детьми: Сашей и Петей. Целыми днями она на работе, Сашка за старшего: и накормит Петю, и поиграет, книжки почитает, на горшок посадит. Вдвоем ходили они в лес за ягодами и грибами, всю зиму ели потом сушеную землянику, на сахар денег не было, чтобы варенье сварить.

Бабушка Тася тяжко вздохнула. Разве расскажешь об этом ребенку? Про то, как вынуждена была отдать Петю в круглосуточный детский сад, с понедельника по пятницу, почти что детский дом; как рвался он и рыдал каждый понедельник и прятался то в подполе, то на чердаке, то в печке, лишь бы остаться дома. Как Сашка заблудился в лесу и один проблуждал там в одиночестве три дня, как Петя схватил страшное воспаление легких, думали, что умрет, как закрыли их типографию, как пустела деревня и зарастали бурьяном брошенные дома…

Как появился в Легких Горах Юрий Вениаминович, инженер. Как они работали вместе на заводе в городе и каждый день ездили домой в Легкие Горы на автобусе, старом, вечно глохнувшем на лесной дороге. Как подружился он с Сашкой, который как раз окончил школу и готовился к экзаменам в институт, как невзлюбил его Петя. Как он учил их всем наукам сразу, как рассказывал долгими зимами, когда до города было не добраться из-за снежных заносов, и про звездное небо, и про историю крестовых походов, и про итальянских художников, и про теорию Дарвина… Ночами Юра кашлял, не любил рассказывать, как оказался здесь он, коренной москвич и интеллигент в пятом поколении. Родилась Катя.

А потом Юре разрешили вернуться в Москву. Он звал Тасю и детей с собой, но они не поехали. Тогда он сказал, что съездит, узнает, что и как, и вернется.

Он не вернулся. Через несколько лет написал. Катя и мальчики несколько раз ездили к нему в гости… Саша дружил с ним до конца его дней, Света жила у него, когда училась в институте в Москве, и даже назвала в честь него сына.

Не расскажет бабушка Тася всего этого маленькой девочке, вдруг появившейся в ее доме. Грустной девочке с удивленными, будто ждущими чего-то, глазами.

Дед Телятьев

Кто умел рассказывать сказки, так это дед Телятьев. Все так и называли его, по фамилии. Только бабушка Тася знала его имя-отчество. У дедушки Телятьева не было семьи. Но он так не считал.

– Все Легкие Горы – моя семья, – говорил он.

– И Мироновы? – прищурясь, спрашивал Юрась.

– А что? Тоже люди.

Юрась и Динка часто бывали у деда Телятьева. Каждый раз, когда приезжал из города Юрась, они бежали к нему. Юла успевала проскочить через лазейку в заборе и встречала их во дворе деда Телятьева радостным лаем.

У деда Телятьева всегда кто-то гостил. Только гости были необыкновенные: звери и птицы.

– Вот, залетела вчера в сени, а Муська ее и схватила. Насилу вырвал… Крылышко поломано, а ведь тоже птаха божья, жалко ее, дуреху. – И он поглаживал взъерошенные перышки какой-то лесной птички.

– А как вы лечить ее будете? – Динка тоже погладила легкие перышки.

– Да я уж умею! Вот вылечу, и полетит красавица, будет радоваться…

– А что это за птичка?

– Соловейка…

Никто не знал столько сказок, сколько знал их дед Телятьев. Каждый камень, каждая травинка, тропинка, каждое дерево лесное имело у него свою историю.

– Соловей – птица добрая, не смотри, что неказистая… А как поет!

– Как?

– А вот июнь за серединку перевалится, тогда и услышишь… – Дед Телятьев мечтательно закидывал руки за голову. – Думаешь, просто поет? Не-ет, это он лесную деву подзывает. Это вроде как лешего жена. Только леший, он старичок страшненький такой, кривоногий, с бородой до земли, а лесная дева, она-то красавица… Коса по пояс, радугой переливается, а платье все из цветов, ходит, будто летит, ни шороха не слышно, а поет как! Вот соловей ее в гости-то и зовет, петь вместе, а леший не пускает. Оттого у соловья песни все жалобные. А русалки, что в реке живут… ну да вы знаете, под Кочкарями, под скалой, место приметное… Вот иду я как-то в покос… Стало быть, июль уже, бояться нечего, Семик прошел давно, а после Семика-то русалки на землю носа не кажут… Ну – иду. Луна на небе – что фонарь, и светло, как днем. Вдруг вижу, на самой скале сидит девчонка. Глаза – ярче луны и светлые такие, непростые, значит. Сама небольшая такая, чуток постарше Динки, волосы длинные, белые, по камню стелются. А она сама венок плетет, только вижу – цветы в венке какие-то странные. А потом смекаю, что не цветы это, а рыбьи скелетики. И так жутко мне сделалось, прямо невмоготу, бежать надо, а ноги будто в землю вросли – и ни с места. Тут она венок свой на голову надела и глазищи свои на меня поднимает и смотрит, смотрит, будто душу вытягивает. Ну, думаю, все, Николай Витальевич, конец тебе. Видно, смерть твоя пришла. А девчонка красивая, хоть и нездешняя вся, но все-таки от красоты-то вроде и помереть не страшно… Дай, думаю, хоть поговорю с ней, на прощанье-то. На том свете-то не знаю, поговоришь ли, будет ли с кем. «Ты, – говорю, – чья такая да откуда? Вроде как не наша, не легкогорская?» А она мне: «Как не ваша, самая что ни на есть ваша, только меня водяной себе забрал, когда ты, Николаша, еще и на свет не родился!» – и тут как засмеется да как со скалы сиганет, а высота там сами знаете какая… И все, пропала. И верите, нет, с тех пор, сколько бы я там ни рыбачил, не идет рыба, хоть плачь!



– Все это сказки! – насмешливо скажет Юрась.

– Может, и сказки, вам виднее, – не спорит дед Телятьев, а глаза у самого хитрые-хитрые, и Динка не знает, кому верить: то ли Юрасю, то ли деду Телятьеву.

У деда Телятьева про все можно спросить: как раньше в Легких Горах люди жили, почему лоси лижут соленые камни, почему синие колокольчики с пушистыми бледными листьями называются сон-травой, откуда у него в сенях большое зеркало в тяжелой резной раме, почему говорят, что через брод у Кочкарей ходить нельзя? И почему Легкие горы назвали Легкими горами, Ших – Шихом, а Кошкары – Кошкарами?

– Насчет Кошкар врать не буду – не знаю. Ну, Ших, тут все ясно – это значит «камень», «гора», а вот насчет Легких Гор – это по всякому говорят… Вроде как Пугачев когда с восстанием через наши места шел, то в этих горах укрывался и что, мол, хорошо, укрываться здесь, легко. Вот и прозвали. А еще клад, говорят, он здесь спрятал со всеми своими богатствами… Ой, и кто только клад этот не искал! И в Кочкаринской пещере, и у Причалов, и в лесу, и в реке… Вот мы с братцем моим маленькие были, тоже искали, весь огород у отца перерыли, да пол-леса! Хоть картошку сажай – вот как перерыли, все клад пугачевский искали…

– Нашли?!

– Да ну! – смеется дед Телятьев. – Клады-то они ведь просто так, кому ни попадя, не даются…

Юрась толкает Динку в бок: найдем? Динка в ответ его тоже толкает: найдем!

Света, мама Юрася

Света приехала не в августе, как обещал дядя Саша, а в конце июня. Утром разбудил Динку звук приближающейся машины – в пустых Легких Горах шорох шин издалека слышно. Потом у их ворот раздался резкий гудок. Бабушка Тася грохнула на кухне железной крышкой, Динка соскочила с кровати. Не одеваясь, она помчалась на крылечко. Еще вечером мама сказала, что сегодня приедет дядя Саша. И Динка ждала его даже во сне – он обещал, что свозит их с мамой в Кувшиново. Будто есть там озеро: темное, круглое как блюдце, по берегам – осока, а само все кувшинками заросло. Розово-желтыми, нежными… Рвать их нельзя, а посмотреть можно.

– Возьмем лодку, у меня там приятель-охотник есть, – сказал дядя Саша, – и пойдем. Вокруг тишина… круглые листья скользят вдоль бортов…

– А Юрася возьмем?

– Возьмем, куда ж мы теперь без Юрася, без Юрася никуда…

И вот Динка на крылечке, солнце бьет в глаза, а из дяди Сашиной машины выходит женщина в шортах и стриженная под мальчика, худая, невысокая, а за ней – сумрачный Юрась. Кто-то положил Динке руки на плечи. Динка обернулась – мама. Сияющими глазами мама смотрела на гостью.

– Катя! Катя, как я соскучилась! Боже мой, как здесь хорошо! Ты не представляешь, что в Москве, такая жара, духота!

Она встала перед Динкой и так улыбнулась ей, будто с ног до головы облила солнечным светом.

– Диночка! Боже мой, какая же ты красавица!

Она порывисто обняла Динку. Прижала к себе. Отодвинула, заглянула в глаза, будто изучая, потом обняла опять и прошептала почти в ухо:

– Динка, ты бы знала, как я рада, что ты с нами! И что ты именно такая… Юрась, Юрась! – позвала она сына. – Правда, Динка похожа на бабушку Тасю? Нет, Катя, правда, что ты улыбаешься? Помнишь ту фотографию, где бабушка с косами? Еще платье такое с воротничком…

Динка почти не слушала Свету. Она понимала, что никак не может быть похожа на бабушку Тасю, раз она ей не родная. Но именно с этих Светиных слов, с ее сияющих глаз и порывистых объятий вдруг пришло к Динке чувство семьи, в которой она не лишняя, а на своем месте, и уверенность, что ее не вернут в детдом. Особенно когда мама сказала:

– Конечно, похожа, я это сразу поняла.

И она притянула Динку к себе.

Юрась всеобщей радости не разделял.

– Чего это с Юрасем? – вышла на крылечко бабушка Тася.

– А! – отмахнулась Света и расцеловала бабушку Тасю в щеки. – Переходный возраст, наверное. Бабуль, кормить гостей будете? Мы торт привезли и бананы.

Завтрак был веселым. Со Светой все веселое.

«Это потому, что она дяди Сашина», – поняла вдруг Динка. Света так же заразительно хохотала, а рассказывая, обращалась ко всем сразу, никого не забывая, совсем как дядя Саша. И все истории у нее были такие захватывающие! Динка не сводила с нее глаз.

Когда мама сказала: «Ну вот, Динусь, это наша тетя Света», Света фыркнула:

– Вот еще – «тетя»! Не путай ребенка, пожалуйста, мы с ней двоюродные сестры!

Это было так странно: получить в сестры такого человека! Это было так здорово! Динка ходила за Светой по пятам. На какое-то время она забыла даже про Юрася.

Света была совсем не красивая. Маленькая, худая, угловатая, как мальчик-подросток, со спины она отличалась от своего сына только ростом. У нее был длинный нос, лягушачий рот, острый подбородок. Но что-то такое было в ней, что тянуло Динку, как на веревочке. Света все время что-нибудь рассказывала. И пока мыли посуду после завтрака, и пока пололи вместе морковку. Рассказывала так, будто Динка была ее лучшей подружкой. Динка все время оглядывалась на Юрася, приглашая присоединиться, но он, как приехал, взял с полки книжку (и Динка видела: взял не глядя, первую попавшуюся), улегся на тахту и не отрывается.

– Ты чего такой хмурый, Юрась? – подсела к нему Динкина мама.

– Да нет, теть Кать, я нормально.

Мама подержала руку на его спине и отошла. Она тоже будто не знала, чем себя занять, но Динка не замечала этого, сегодня она видела только Свету.


Вечером Света и мама сели на то крылечко, что выходило в огород. Динка приткнулась к маминому боку, поглядывала на Свету, на темнеющие в саду деревья, на заросли бурьяна у забора. Звенел сверчок под крыльцом, квакали у реки лягушки, зудели комары, и мама то и дело отгоняла их рукой от своего лица и от Динкиного. В доме Юрась смотрел телевизор. Бабушка Тася немножко посидела с ними и ушла спать. Она всегда ложится еще засветло, чтобы пораньше встать.

– Ну, – сказала мама Свете, – рассказывай!

Света, еще секунду назад задумчиво-рассеянно смотревшая вдаль, смутилась, вздохнула и вдруг вся просияла. Она зажмурилась, будто собираясь духом, и прошептала:

– Я влюбилась!

Мама сделала круглые глаза, а Света засмеялась тихо-тихо, ласково-ласково:

– Он такой… необыкновенный. Настоящий, понимаешь? Я влюбилась просто сразу. И он. Он тоже говорит, что сразу. Я никогда такой счастливой не была, совсем голову потеряла…

– Никогда?

– Ну… может быть, когда Юрась родился, но это другое. Катя! Он на папу похож.



– На Сашу? – удивилась мама.

– Да, да! И лицом, и характером, да всем! И я все думаю: почему он не встретился мне раньше?

– Наверное, потому, что должен был родиться Юрась.

– Да, конечно… – Света свела брови. – Юрась злится.

– Ревнует.

– Я понимаю. Все не могу с ним поговорить. Не могу решиться. Слова подобрать не могу. Тебе нравится здесь?

– То есть? В Легких Горах?

– В Легких Горах, в Лесногорске?

– Ну… да. Это же… ну, родина.

– Конечно. – Света улыбнулась, будто обрадовалась, что мама подобрала верное слово. – Я уговорила его переехать в Лесногорск.

– Из Москвы?!

– Из Москвы! – тряхнула головой Света. – А что? Будем жить здесь, туда на выставки ездить… Осталось только Юрася уговорить.

– Как его зовут? – спросила мама.

– Сережа.

– Сережа, – пробормотала мама растерянно, и Динка сквозь дрему почувствовала, как сжалось мамино сердце. И Динкино сжалось тоже: от тоски и страха. Света погладила маму по плечу и вдруг тихонечко запела:

– Зорька алая, Зорька алая, губы алые,

А в глазах твоих,

А в глазах твоих неба синь…

Ты любовь моя,

Долгожданная,

Не покинь меня, не покинь меня,

Не покинь…

Динке хотелось подпеть, но сон все глубже уводил ее, она только чувствовала, что мама стала подпевать, что обе они думают о своих Сережах, что мама тоскует о своем до сих пор, что она не забыла его и не забудет, убеги они хоть на край света, и Динке стало жалко маму.

– Спелым колосом,

Спелым колосом вьются волосы,

Только голову,

Только голову запрокинь.

Через сотни лет,

Через тысячи,

Не покинь меня, не покинь меня,

Не покинь…

Песня поднималась над домом, где спала бабушка Тася и сердился Юрась, улетала она в вечереющее небо, расстилая над Легкими Горами прозрачные звонкие крылья.

Жених

И совсем он не был похож на дядю Сашу. Худой был и высоченный, Света ему едва до локтя доставала.

– Мы смешно смотримся? – спросила она у Кати.

– Вы смотритесь замечательно.

И Сергей был замечательный – так решили все взрослые. В Легких Горах устроили пир на весь мир, приехали все: и Крымовы, и толстый дядя Петя с тетей Аней, их трое сыновей – Миша, Андрюша и Женька, рыжие, как папа, худые, как мама. Все обнимались, смеялись и не сводили друг с друга глаз, будто сто лет не виделись. Динка робела, жалась к маме, а та, будто нарочно, рассеянно ее отодвигала, отправляла к Юрасю, смеялась вместе со всеми.

Больше всего Динка боялась Вики, второй дяди Сашиной дочери. Она была такая красивая! Высокая, черноглазая, она поворачивала голову так высокомерно, будто она королева. Динке она мимоходом как-то улыбнулась и больше не обращала внимания, хотя и видела впервые. Конечно, здесь был новичок поинтереснее. Светин жених! Из Москвы! Художник! И где? У них дома, в Легких Горах! Такой простой, спокойный… Света сияла.

Динка вышла из-под навеса, где все сидели. Давно-давно нигде не видно Юрася, а взрослые будто и не замечают. Динка нашла его у полуразвалившегося сарая, набитого сеном. Юрась, сдвинув брови, смотрел поверх забора.

– Вот увидишь, они заберут мою комнату, – сказал он.

– Кто они?

– Не понимаешь, что ли? Этот мамин… – Он поморщился, скривился весь, будто даже на вкус мог почувствовать, какое это слово было противное. – Хахаль!

– Почему заберут?

– А ты как думала? Прихожу сегодня домой, они там… Целовались поди… Соскочили: «Ой, Юрочка, как ты рано!» Я в комнату, чтобы без разговоров этих, и дверь закрыл. А он: «Какая замечательная все-таки у Юрки комната!» А она… – Юрась замолчал. Динка увидела, как у него внутри тонкой шеи прокатился твердый шарик.

– А она?

– Засмеялась.

За забором вставали в Юрасин рост травы. Там за бурьяновой стеной был овраг, оранжевый от глины и песка, а за оврагом – луг. Динка все это знала, и все равно ей казалось, что там, за оврагом, – море. От близкой реки веяло ветром и тиной.

Юрась пробормотал:

– Конечно, он же художник, ему нужна мастерская, а Юрась – никто, Юрась в зале поспит…

– Они так сказали? – распахнула Динка глаза и сразу вспомнила, как Света обняла ее при первой встрече. Юрась смутился и пробурчал:

– Нет, конечно, попробовали бы… Ну сама подумай! Нарожают детей…

Динка вздохнула. Проковыряла пяткой ямку в земле.

– Мне бы хотелось, чтобы моя мама нарожала детей, – сказала она.

– Тетя Катя старая, она не нарожает.

Динка знала, что не нарожает. Дело не в возрасте. Мама объясняла, но Динка мало что поняла. Что-то там со здоровьем.

Юрась вдруг вскочил:

– Слушай… Это они меня сюда отправили… Ну, я спросил у мамы, можно мне здесь остаться, раз отработка закончилась, она говорит: конечно, оставайся! Динка, они меня там выселяют! Я приеду, а там – прости, родной сын, придется потесниться.

Юрась плюнул. Плевок улетел в бурьян, повис на темном листе.

– Ух ты! – не сдержала восхищения Динка.

– Научить? – со снисходительностью чемпиона спросил Юрась.

На какое-то время они забыли о своих горестях. Они плевали в бурьян, пока у Динки горло не пересохло.

– Вообще-то на землю плевать нельзя, – сказала она. – Дед Телятьев говорит, что это земле обидно, а она живая и всех нас кормит, поит, ее обижать запрещено.

– Да ну, на землю-то не попало, все на листьях весит, – отмахнулся Юрась и тут же опять свел хмурые брови:

– Я в город пойду.

– Зачем?

– Я в комнате забаррикадируюсь и буду там сидеть.

– А что значит «забаррикадируюсь»?

– Ну… Шкаф к двери придвину, и никто ко мне не войдет. Он знаешь какой тяжеленный! Ни за что не сдвинуть!

– А я?

– Что? – не понял Юрась.

– А я как войду? А как ты будешь есть? Ты умрешь с голоду!

– Ну и пусть! – Юрасю очень эта мысль понравилась. – Потом пожалеют!

Не разговаривая больше, он перемахнул через забор. Динка полезла следом.

Метки на деревьях

Динка и Юрась вышли на дорогу, когда им встретились братья Мироновы. Герка тащил за руку Владика и был страшно сердит. Юрась принял вид независимый и равнодушный, а Динка сказала робко:

– Привет.

Она думала, Мироновы даже не ответят, мимо пройдут, ведь они с Юрасем в ссоре. Но Герка остановился и сказал:

– Круглую поляну вырубили.

У Юрася шевельнулись губы. Он побледнел и проговорил еле слышно:

– Врешь.

– Клянусь.

А Владик всхлипнул. И Динка только сейчас поняла, что Владик зареванный, что рубашка у него сбита и грязная:

– Все срубили, Юрась… И бухту Старого Пирата, и Гавань… Все до единой… – Владик заревел.

– Не реви, – сдвинул брови Герка.

– Кто тебя? – спросил Юрась. Через всю Владикину щеку шла свежая вспухшая царапина.

– Он по лесу гулял, – ответил за брата Герка. – Ну, как всегда, пошел проверить штаб, а там… Мужики какие-то не наши…

– Они из города, – опять всхлипнул Владик.

– Всю нашу поляну… бензопилой. Владька и бросился.

– Я к Маяку встал, я думал: я встану, они же не будут меня пилить…

– Будут они церемониться! Оттолкнули и…

– Срубили? – Динке показалось, что Юрась сейчас упадет в обморок, такой он стал белый.

– Нет. Ушли. Они завтра снова придут, Юрась! Они наш лес продают, я слышал, они говорили!

Динка почти ничего не поняла: Бухта, Маяк, штаб?

– Пошли, – сказал Юрась. Вместе они двинулись в сторону леса. Все было забыто: Светин жених, весенняя ссора с Мироновыми. Лес рубят. Их, легкогорный лес!

По дороге Юрась рассказал, что они с Геркой еще с детского сада на Круглой поляне играли в пиратов. Каждый выбрал себе сосну – корабль, а лес вокруг будто море. Ну, сражения всякие разыгрывали, приключения, открытия, клады искали. У них все там по-своему называлось: Сухой остров, бухта Старого Пирата, самая большая сосна была Маяком… А на одной сосне штаб устроили: положили на ветки три доски – будто палуба получилась, там друг другу разные шифровки оставляли.

– Потом Владька в школу пошел, мы его тоже в капитаны приняли…

– А меня? – вскинула глаза Динка.

Но Юрась потемнел лицом. Промолчал. Вырубили. Всю Круглую поляну вырубили. И Геркину «Чайку», и Владькину «Эспаньолу», и Юрасиного «Дельфина».

– Я не знаю, Юрась, я не посмотрел на корабли, может, не успели… Но бухту – точно.

Вот и лес. Динка идет, на ходу касаясь раскрытой ладонью каждой сосны.

– Мы еще давно поняли, что не так что-то, мы метки увидели, – насупленно сказал Герка. – Только я сначала думал, что отец рубит. Мы с Владькой даже следить за ним начали, думали, это он деревья метит… Помнишь, мы с тобой тогда встретились? – сказал он Динке. Она кивнула: помнила. – А оказалось, совсем не он. Не он, ну и забыли про это дело, а сегодня – вот…



Динка отдернула руку. Кожей пальцев вдруг ощутила не теплую, будто замшевую кору сосны, а холодное, чужое пятно краски на дереве. Краска была страшного, грязно-синего цвета. Динка даже вскрикнула. Метка стояла на ее сосне.

– Маяк, – вздохнул Владик.

Шаг, еще шаг, еще… Динка наизусть знала, что до волшебной поляны с девочками-сосеночками тридцать шагов от ее сосны. Динка шла зажмурившись. Она все уже поняла. На каждом дереве здесь стояли безобразные синие метки.

– «Дельфин» жив, Юрась, – сказал Герка.

– Вижу. И «Чайка».

– И моя тоже! – даже гордо как-то сказал Владик.

Старые мшистые сосны расступились, открывая светлую, почти круглую поляну. Щепок было так много, что травы не разглядеть. Из щепок торчали четырнадцать пеньков.

Взрослые разговоры

Необыкновенные сумерки в Легких Горах. Динка лежала на своей высокой пружинной кровати у окна, смотрела на небо. Оно было такое легкое, будто кто-то выплеснул в синеву вечера ушат холодной родниковой воды. Мерно звенел колокольчик на шее у Муськи, коровы Мироновых. Юла чесала ухо на пороге. За стенкой тихо переговаривались.

– Нервное, Катюш, не переживай, – это Света.

– Нет, ну такой припадок… – это тетя Аня. – Я так испугалась. Кать, а у нее все с нервами в порядке, ты узнавала? Может, это наследственное? А вдруг это что-то серьезное?

– Перестань, Аня! – сказала мама. – Просто она… очень впечатлительная, а тут… Да что там! Я сама готова реветь, как представлю! Помнишь, Свет, как мы с тобой эту поляну нашли? Тогда еще там только поросль была, все сосенки одного с нами роста…

– Да, Вика тогда родилась, и я ревновала страшно, злилась и всегда туда убегала, – откликнулась Света задумчиво. – Помнишь, мы играли, что эти сосенки – наши дочки?

– Даже не верится… – Мама вдруг заговорила с такой ненавистью, что Динка испугалась. – Профилактическая вырубка! Какая чушь! А что они на Провальной яме сделали! Вы видели? Такие сосны! Вековые!

– Петя говорит, нет у них никакого разрешения, не может его быть, – сказала тетя Аня.

– Сейчас вернутся, все узнаем. Только я волнуюсь за них…

– Мама! – закричала Динка.

Скрипнула доска на пороге комнаты.

– Что ты, Диночка, я здесь, здесь…

Мама прилегла рядом, Динка сразу обняла ее за шею. Света с тетей Аней застыли на пороге.

– Поспала?

– Я подремала.

Мама улыбнулась. Динка подумала, что маме тоже нравится это странное слово «подремала».

– Где Юрась?

– Они… Он ушел с дядей Сашей, ну, со всеми, к тем людям…

Они помолчали.

– Они разберутся, Динка, не расстраивайся. Они…

– Посадим их снова? – нетерпеливо перебила ее Динка.

– Что?

– Мы посадим их снова. Все, что они срубили.

– Дина… – начала было мама, но решила, что не стоит спорить. – Конечно, посадим.


Вернулись мужчины. Лица их были угрюмы. Дядя Саша сказал, что документы у этих «лесоводов», конечно, юридической силы не имеют.

– Но все равно бесполезно с ними бодаться. Не просто так ведь они сюда приехали, все бумаги мэром подписаны, все разрешения на вырубку леса… В коммерческих целях. Я завтра еще схожу в администрацию, – пригрозил дядя Саша. – Я еще выясню, кто у нас там такие справки рисует и за какие деньги!

– Тише, тише, – погладила его по плечу тетя Марина. А дядя Петя сказал:

– Не драться же с ними…



Динка вышла на крылечко. Совсем сгустились сумерки, воздух стал темным, бархатным. Гудел близкий перекат, шушукались деревья. Динка разжала кулак: с поляны она унесла кусочек коры – все, что осталось от ее четырнадцати сосен. Днем на ладони еще светились капли золотой смолы, а сейчас они впитались в кожу и стали липкими серыми пятнами.

Три капитана

– Дин… Динка, вставай! Вставай, только тихо! Дело есть.

Все спали в доме. Только Юрасю не спалось. Еще с вечера, когда стало ясно, что ничего взрослые не добьются, они придумали с Геркой план, и теперь вот Юрась разбудил Динку. Сначала Герка сказал, что ее впутывать не стоит – девчонка и маленькая, – но Юрась его уговорил. Он чувствовал, что никакие слова и утешения Динке не помогут, что она сама должна убедиться, что ни одно дерево в их лесу больше не срубят. И тогда – Юрась надеялся – Динка никогда больше не будет так страшно плакать.

Потихоньку выбрались они из дома. За ними увязалась Юла, и Динке все время приходилось шикать на нее, чтобы та не ворчала. У колодца с журавлем встретились с Мироновыми (Владька был сонный, угрюмый, Герка хорохорился). Где стояла огромная палатка лесорубов, они знали, ну а пробраться туда – легче легкого.

– Мы весь вечер следили, – шепотом сказал Герка, – напились все, поди храпят… Ругали какого-то своего: тихое место, мол, обещал, две бабки да дед хромой, а тут мужиков наехало, чуть бошки нам не поотрывали, пусть сам теперь разбирается там… У них днем одна машина ушла, груженая, завтра они еще пилят, и к вечеру еще одна придет…

– Не придет, – сурово пообещал Юрась.


Утром, конечно, разразился скандал. Две бензопилы и четыре топора лежали на дне реки Ямолги, Динку с Юрасем не могли добудиться, а у крыльца стояли пятеро мятых лесорубов и разговаривали с дядей Сашей:

– Нет, ну этта че? Это ж имущество наше? Куда делось-то? Вы че, мужики?

– Я не понимаю, господа, – отвечал им дядя Саша, – имущество ваше? Ваше. Почему вы его у нас-то спрашиваете?

– А мост? Нет, че здесь творится-то? Мост через реку куда дели-то?

– Через какую реку? Вы в своем уме? Здесь не было никакого моста!

– Это они про мосток через Чечёру говорят, – вмешалась бабушка Тася. – Куда ж он делся-то? Как же ты, Сашенька, домой поедешь? Тебе ж в понедельник на работу!

Динка неслышно хихикала в стенку. Мосток они ночью сняли и спрятали у Причалов. Юрась сказал, что по весне, когда Чечёра разливается, всегда так делают, чтоб мост не гнил. Все легкогорские об этом знали.

Ныли ноги у Динки. Ладони ныли. Но на душе было спокойно. Вчера, когда уже возвращались с реки, запели вдруг соловьи, и они все вчетвером долго стояли и слушали, а потом Юрась сказал:

– Ты, Динка, конечно, девочка и капитаном быть не можешь, но нам нужна смотрительница Маяка. Да? – обратился он к Мироновым.

– Позарез нужна, – подтвердил Герка.


Далеко-далеко расстилается лес. Сине-зеленые, темные волны до горизонта. Далеко на горизонте, по самой его линии, – желтая нить. Дед Телятьев говорит, там начинаются поля. Наверное, на них растут подсолнухи, такие они желтые. В двух местах лесное море разрезано нечеткими линиями – это старые просеки.

Динка стояла почти на макушке своей сосны. Ямки босых ступней упираются в надежную сосновую ветку. Она теплая. Динке не страшно ничуть. Она может даже смотреть вниз на далекую землю и с гордостью думать, что ни Юрась, ни Мироновы не могут забраться так высоко.

– А я легкая, – прошептала она своей сосне, – меня любая ветка выдержит.



А еще дядя Саша ей секрет рассказал: когда забираешься на дерево, нужно ставить ногу как можно ближе к стволу, там даже сухие ветки не обломятся. Хотя на ее сосне сухих веток нет ни одной. Страшные лесорубы ушли с Легких гор пешком, вброд перейдя речку Чечёру, теперь ее сосне ничего не грозит.

… – Динка, слезай! Дед приехал, в Кувшиново поедем.

В Кувшиново! Динка белкой метнулась вниз. Юрась дожидаться не стал, пошел к деревне, даже не посмотрел, как ловко Динка перебирается с ветки на ветку, с какой высоты она спрыгнула на землю. Пятки загорелись огнем, но Динка тут же бросилась за Юрасем.

– Мы прямо сейчас поедем? Прямо сразу? А ты поедешь? А мама?..

Динка забега́ла вперед, заглядывала ему в глаза. Под ногу ей попался сосновый корень, она споткнулась, упала, было больно.

– Ну чего ты! Под ноги смотри! По земле пройти не можешь…

Но Динка только засмеялась. Юрась посмотрел на нее и спрятал руки в карманы.

В Кувшиново поехали не сразу. Дядя Саша обедал, рассказывал, как ходил в мэрию.

– Все по закону, – сказал он.

– Не может этого быть, Саша, – возмущались взрослые. – Ты посмотри, какие деревья они валят, столетние, здоровые!

– Строевой лес они валят, Катюша, – макая черный хлеб в подсолнечное масло с крупной солью, сказал дядя Саша. – На продажу. Лес сдан в аренду согласно новому закону, а арендатор…

– Может делать все, что хочет? Не может этого быть!

– Я все утро провел у прокурора, – вздохнул дядя Саша.

– А ты видел дом у этого прокурора? Из золотого бруса дом! Да, Саша, ясно как день, что с его подачи и…

– Что ты от меня хочешь? – закричал вдруг дядя Саша и грохнул ложкой по столу так, что она отскочила и упала со звоном на пол. – Что я могу? Взять ножи в руки и занять круговую оборону? Забаррикадировать дорогу? Окружить Легкие горы кольцом и расстреливать каждого, кто с топором сюда входит? Что ты хочешь от меня, Катя?

Мама отвернулась от него, Динка увидела, что она заплакала.

– Надо в газету написать, – сказала Света, – и фотографии…

Дядя Саша поднял ложку, крякнул, сказал уже спокойно:

– В газете знают. Не у нас одних такое. И в Центральной усадьбе, и в Луке… Все всё знают, только сделать ничего не могут. А, Дина! – увидел он вошедших ребят, притянул к себе Динку. – Плакала Дина, как лес вырубали? В Кувшиново поедем?

Динка не ответила. Она посмотрела на дядю Сашу и спросила:

– Ты начальник?

– Ну… да.

– Большой?

– В общем, да, большой. Я большой начальник маленького завода.

– Почему ты им тогда не скажешь?

– Что?

– Чтобы не рубили.

Дядя Саша долго молчал. Он смотрел на Динку, но будто сквозь нее. Потом вздохнул и сказал:

– Если бы я мог, Динка, я бы приказал им, я бы обязательно приказал. Но я даже не знаю, кто это. Ведь эти мужики, что пешком отсюда домой пошли, они ведь просто работники, исполнители, а вот узнать бы, кто их нанял… Ладно, всё, в Кувшиново! Женька! В сарае удочки, неси в машину.

Кувшиново

Лодка резала темную воду, скользили по бортам круглые листы кувшинок, похожие на гладкие кожаные заплатки. Весла мерно опускались в воду и поднимались в небо, ведя за собой хоровод прозрачных брызг. Динка сидела на носу и удивлялась: брызги прозрачные, а вода в озере темная, почти черная.

Дядя Саша греб, а Юрась и Женька сидели на корме. Женька приехал сегодня с дядей Сашей. Он сразу Динке не понравился. Когда дядя Саша их знакомил, то сказал смеясь:

– Знакомьтесь. Женька, это Динка. Динка, это Женька.

Женька снисходительно скривился и даже наушники от плеера из ушей не вытащил. Он и сейчас их не вынимал, и что-то шумело и бумкало у него там. Динка злилась. Потому что вокруг было так тихо, а тут это бумканье! И дядя Саша ну будто бы ничего не замечает! А маме хоть и не нравится, но она молчит, всю дорогу молчит, она, наверное, на дядю Сашу обиделась, что он закричал.

Динка смотрела на Женьку и вдруг вспомнила мамин разговор с тетей Аней, Женькиной мамой. Они пололи свеклу, а Динке сказали поливать клубнику. Динка набрала полную лейку, и вода полилась струйками из дырочек, а Юла стала прыгать, ловить эти струйки, будто хотела укусить. Динка засмеялась и вдруг услышала, как тетя Аня сказала маме:

– А говорят, детдомовские дети смеяться не умеют.

Мама посмотрела на тетю Аню как-то странно, ответила помолчав:

– Просто уже много времени прошло.

– Не жалеешь?

– О чем?

– Ну… Сережа… Может быть, не стоило брать ребенка из детдома?

– Это была его идея, – угрюмо сказала мама.

Дальше слушать Динка не стала. Вот еще, очень надо! Тетя Аня сама не знает, что говорит, всякую ерунду!

И чем больше Динка злилась, тем заливистее смеялась. Громче и громче, лишь бы не слышать, о чем там они говорят…

… Это была его идея. Правда, он хотел взять мальчика, но Катя, как увидела Динку, ни о ком больше думать не могла. Она уговорила его. Сказала: «А потом возьмем мальчика. А Дина будет помогать».

– Почему же он ушел?

– Потому что это непросто – воспитывать ребенка, – начинала закипать Катя.

– Да еще и чужого, – согласно закивала Аня.

Катя отвела глаза. Она сама об этом думала постоянно. Труднее воспитывать «чужого»? И когда «чужой» становится «своим»? Динка сначала была… ну, как дочка знакомых, которые уехали и попросили присмотреть за ребенком. Катя присматривала. Кормила, гладила платья, заплетала волосы, уроки помогала делать, сказки на ночь читала. Целовала. Иногда через силу. Особенно в первое время. Пока не выветрился из Динкиной кожи запах тухлой воды и серых коридоров. Иногда забывала. Иногда начинала строить планы и вдруг с досадой понимала: ах да, Дина же, ее-то куда…

Когда, в какой день и час эта чужая девочка стала своей, Катя не знала. Не просто своей, а дороже, важнее единственного, любимого Сереженьки, с которым прожили душа в душу двенадцать лет.

– Просто жалко, – сказала опять Аня. – Вы были такой парой, так хорошо жили…

– И что?! – не выдержала-таки Катя, взорвалась. – Мне надо было вернуть ее в детдом? Из-за того, что он не смог привыкнуть? Не научился жить, согласуясь еще с чьими-то интересами? Не полюбил, не принял? Мне надо было отдать ее обратно? – шипела Катя.

Динка с Юлой продолжали свою игру.

– Нет, нет, что ты… – отодвинулась Аня. – Я совсем не это имела в виду… Просто вы такая красивая была пара, и мы все его так любили… а теперь…

– А теперь любите Динку! – сурово сказала Катя. – Она моя дочь, она моя, и мне все равно, что вы все об этом думаете!

Катя вскочила и бросилась вон из огорода, из дома в лес, плакать.

– Мама! – понеслось ей вслед Динкино растерянное.

– Мама сейчас придет, Дина, – сказала тетя Аня.

«Женька, наверное, тоже детдомовский, – подумала сейчас Динка, глядя на него с носа лодки, – никогда не улыбается».

Он ей не нравился. Не нравилось, что Женькин взгляд проскальзывает мимо, будто она скучное дерево или камень. Мимо всего скользит Женькин взгляд, он не улыбается. А если дядя Саша начинает рассказывать что-нибудь смешное, он только кривит рот, будто и хочет улыбнуться, но что-то держит внутри его улыбку, какая-то пружинка. Женьку не любит Юрась.

– Уткнется в свой фотик, и будто нет никого, – ворчал Юрась.

Женька и правда много фотографировал, но тоже как-то без интереса, будто от скуки. Потом долго просматривал снимки на экранчике цифрового фотоаппарата. Никому не показывал, да никто и не просил. Наверное, они все были неудачными, потому что Женька много стирал. Из-за этого он пропускал самое интересное: как проплыла совсем рядом с лодкой коричневая утка с утятами, как прыгнули с листа кувшинки три зеленых лягушонка, как кружил над ними ястреб и кричал, будто заблудившийся жеребенок, как дядя Саша вытащил первого окуня…

– Женька, смотри, какой окунь!

– Угу, – отвечал Женька, отводя скучающий взгляд.



Когда затаскивали лодку, когда ставили палатку, костер разводили, Женька все так же сидел в стороне. Теперь он достал телефон и играл в игры.

– Красота-то какая, а! – потянулся дядя Саша, почесал живот. – Красота?

– Красота! – согласилась Динка.

Они встали у белой скалы, которую дядя Саша называл Аленушкой. У ее подножья текла узкая горная речка Безымянка, несла ледяную воду в озеро.

– Утром на зорьку пойдем… Ох и клюет здесь утречком! А потом тройную уху зарядим, да, Женька?

Женька криво улыбнулся.

– Чего он вообще поехал, – проворчал себе под нос Юрась, – сидел бы дома со своим телефоном.

Юрась тихо сказал, но дядя Саша все равно услышал и погрозил ему пальцем. Он вроде бы и не замечал, что Женьке скучно. Шутил с ним, разговаривал. А Динка и Юрась злились.

Когда совсем стемнело, все, кроме Женьки, пошли купаться. Вода была теплая, тихая, кувшинки светились в сумерках розово-желтыми свечками, шумели камыши. Женька сидел у костра и смотрел на них. Наверное, с завистью.

После купания дядя Саша заварил чай и открыл своим старым охотничьим ножом сгущенку. Юла повела носом и уселась рядом с банкой, переступая передними лапами. Но дядя Саша Юле сгущенки не дал, убрал подальше. Тогда Юла ткнулась Динке в ладонь, выпрашивая конфету. Мама разливала чай, будто речку Безымянку в кружках раздавала. И плавали в чае лесные травы.

– Хорошо! – крякнул дядя Саша.

Женька пять кубиков сахара бросил в кружку, а потом сделал два глотка, выплеснул остатки в кусты и, не попрощавшись, полез в палатку. Юрась чуть не задохнулся от возмущения, но дядя Саша быстро сказал:

– Да, хорошо! – Он погладил Юлу, которая уже разгрызла конфету и теперь лежала у дяди Сашиных ног, жмурилась на огонь.

– А вот знаете, ведь Юла мне здесь жизнь спасла. Да и не только мне: семь человек ей жизнью обязаны.

– Как так? – спросила мама, а Динка вытянулась в струнку, чтобы дядя Саша видел, как ей интересно.

– Ну, – начал дядя Саша, – это прошлой весной было. Она тогда совсем молодая была… А у меня друг есть, мы давно с ним дружим, еще с института, и вот… А, да, он спелеолог. Знаешь, Динка, кто такой спелеолог? Это человек, который пещеры изучает. Ну вот и мой друг, кроме всего прочего, еще в детском центре работает, кружок ведет.

И вот он звонит мне как-то и просит, чтобы я его в Лалову пещеру сводил. Это чуть выше по течению, пещера знаменитая в своем роде, там рисунки древнего человека нашли. Ладно, говорю, приезжай, только весна, распутица, места глухие, от Кувшинова придется пешком идти. «Ничего, – говорит, – у меня ребята привычные». Ну, не важно!

Приехали они в Лесногорск, потом на газели мы до Кувшинова доехали и пешком до Лаловой пошли. Ребята такие хорошие, умные, пять человек, лет по пятнадцать-шестнадцать, наверное. Снаряжения у них – тьма! Какие-то веревки, карабины, каски, фонарики… В общем, все всерьез. А всю дорогу дождь лил как из ведра, вымокли мы капитально. Ну, дошли, костер развели, обсохли немного…

А Лалова пещера красива необычайно! У нее сначала первый зал весь с окнами, дыры такие в стенах, будто специально кто прорубил, света много, сухо, хорошо. Там костер и развели. Ребята там даже ночевать решили. Ну а дальше как полагается уже в пещерах: темно, холодно, скользко. Я в первый день с ними пошел. Они на разведку ходили, ненадолго, вещи в первом зале оставили. Хотели ненадолго, а вышло…

В общем, идем мы по пещере, во весь рост еще идем, темно хоть глаз выколи, фонарики только по стенам рыскают. Стены влажные, под ногами хлюпает, глина, грязь… Не знаю, не люблю я эти пещеры.

Вдруг смотрю, друг мой насторожился. Ну, он человек бывалый! Прислушивается, даже на ребят прикрикнул: тихо, мол. Мы все тут замерли и слышим – гул такой идет, будто вода приближается. Смотрю: друг мой побелел весь и одними губами шепчет: обвал. Мы назад рванули. Только поздно. Завалило пещеру.

Динка даже вскрикнула, так живо ей представилось все, что дядя Саша рассказывал. И хотя она знала, что все хорошо будет, все-таки поближе к маме прижалась.

– Это мы потом уже узнали, что дожди размыли верхний слой земли, ну и вроде как сель сошел, да еще в самой пещере обвал небольшой случился. Чудом мы под ним не оказались. Но зато замурованы. Я вам даже описать не могу, как это страшно – вот так в пещере оказаться. Еды с собой – никакой, воды – во фляжках только маленьких, фонарики тоже долго не протянут. И искать нас неделю никто не будет, они же на неделю ушли в поход. В общем, молитесь за нас.

Друг мой сказал, что такая пещера должна еще один выход иметь. Решили искать. Только тоже ведь: детей одних не отпустишь, я со снаряжением работать не умею. Ну, что могли, ближайшие ответвления, разведали – ничего. Зато подземное озеро нашли. Хоть смерть от жажды нам не грозила теперь. Решили экономить свет. Сидели в темноте, друг к другу прижавшись. В слова играли, стихи читали… У одной девочки истерика случилась, еле успокоили. Ужас, конечно. Даже в туалет далеко не отойдешь – страшно потеряться. Не знаю, сколько времени прошло, решили мы завал откапывать. Копали, копали по очереди, через силу. Только бесполезно. Наглухо засыпало. В общем, мы пять дней там сидели. В темноте и холоде. Из еды у нас был только пакетик орехов, это Вовка Григорьев, славный такой малый, с собой прихватил. Ослабели, конечно. И уже не страшно ничего. Лишь бы кончилось все поскорее. От бездействия такого в какой-то обморок все время проваливаешься…

И вот однажды в полусне я вдруг чувствую, что кто-то мне руку лижет. Я руками туда-сюда… Юла! А она хвостом машет, аж ветер поднимает. Ну, думаю, все, галлюцинации начались. Но заставил себя сесть, на руки ее взял. Нет, не галлюцинация. А она меня дергает, тянет куда-то. Я друга растолкал, ребят, мы за ней пошли, она нас и вывела. Ползком, правда, пришлось, в грязи и глине, но это, я вам скажу, все равно…

Дядя Саша замолчал, и все молчали. Потом Юрась спросил:

– Как же она вас нашла?

– Откуда ж я знаю? Нет, ну как нашла, понятно, она же собака. Но вот как она поняла, что с нами беда, – вот что непонятно. И главное, мы же все проходы обследовали, а выхода не нашли, а она как-то нашла. В общем, спасительница.

– Саша, ты почему об этом не рассказывал никогда? – спросила Катя странным каким-то, чужим голосом.

– Ага, – усмехнулся дядя Саша, – чтобы вы надо мной кудахтали? – Он помолчал, потом проговорил неловко: – Сейчас вот, видишь, рассказал. Только бабушке Тасе чур ни слова! А Юла у нас, видишь, вот какая оказалась…

И он провел ладонью по ее спине. Юла жмурилась на огонь и делала вид, что весь этот рассказ не имеет к ней никакого отношения.

Кукла Наташа

Динка плакала на чердаке. Она сама не помнила, как сюда попала. Бежала, бежала, карабкалась по лестнице, та гудела, вздрагивала, скрипела и дрожала. Но Динка не чувствовала, ничего не чувствовала, только слышала до сих пор ее голос, все слова.

А что она, Динка, сделала-то? Ну не убрала со стола, как бабушка Тася велела, и убежала без спросу гулять, это, конечно, плохо, а еще мама увидела, что Динка в носу ковыряет и что стена у ее кровати разрисованная. А если ей засыпать скучно? А ручка на подоконнике лежала… Она и нарисовала-то всего дракона огнедышащего, про которого Юрась рассказывал, и то, как этот дракон захотел съесть Юлу и как Динка Юлу от него спасает. Просто маме не нравится, как Динка рисует. Ей ничего не нравится! Динка терпела, а потом закричала:

– Ну и пусть! Я в лес уйду! Ты меня все равно не любишь!

Динка оттолкнула маму с прохода и бросилась бежать. И теперь вот ревет на чердаке. Здесь пыльно. Пахнет старым деревом, березовыми вениками, душицей. Динка легла на какой-то мешок, набитый, наверное, старой одеждой, и такая усталость навалилась на Динку, что она вмиг уснула…

А проснулась оттого, что мама звала ее повсюду.

– Дина-а-а! – кричала она у реки.

– Дина-а-а! – кричала она в лесу.

– Ди-и-ина-а-а! – кричала она во дворе.

– На чердаке она, – сказала бабушка Тася.

Заскрипела чердачная лестница.

– Дина! Вот ты где… А я тебя ищу, ищу… Ты разве не слышала? Как здесь пыльно! Зову, зову тебя, ты не идешь… Ну, Динка, хватит, что с тобой сегодня?

Динка села, протерла глаза, с каким-то отупением уставилась в одну точку – на разлохмаченный угол старой коробки.

Мама забралась на шаткий табурет и выглянула в узкое незастекленное окошко.

– Красота-то какая! Так на работу не хочется… Скоро ужинать пойдем. – Она соскочила на пол, подняв облако пыли.

– Фу… Ой, смотри, Динка! – И из-под завала всякой рухляди мама вытащила за ногу куклу.

– Бедненькая моя… Динка, это Наташа.

Мама села рядом с Динкой на тюфяк, положила на колени куклу.

– Я даже как-то… Совсем забыла про нее…

Кукла была древняя, у нее даже волосы были короткие и пластмассовые и глаза не закрывались. Краски на кукольном лице почти смылись или выцвели – ни бровей не видно, ни ресниц, белые губы. По левой ноге шла глубокая трещина, а на правой руке не было пальцев. Кукла была голая и некрасивая.

– Вот я тебе расскажу, – начала мама и ласково стерла пыль с куклиного лица. – Когда я была маленькая (как ты сейчас), мы были очень бедные. Бабушка Тася же нас одна растила. Ну и денег все время не хватало, хотя Саша уже работал, но у него своя семья уже была, Светочка маленькая… В общем, не важно! Денег не было, все время ни на что не хватало, а уж на игрушки тем более. Мама мне кукол из ниток делала – целую семью из ниток сделала, разноцветную. Я их любила, конечно, но все время хотелось настоящую куклу. И вот как-то раз захожу я в «Малышок», это у нас так игрушечный магазин называется, и вижу ее.

– Ее?

– Да. Она была в таком нарядном платье, голубом с белым, и в шляпе, представляешь, в настоящей шляпе! Я глаз от нее отвести не могла. Стоила она… В общем, столько, что я у бабушки Таси ни за что бы просить не посмела. Ох, Динка, я тебе и объяснить не могу, как же я эту куклу хотела! Каждый день в магазин приходила, встану у витрины и смотрю на нее. Продавцы меня уже наизусть выучили, смеялись, наверное… А я все сморю на нее, будто разговариваю. Ну, в общем, решила я не завтракать, чтобы ее купить.

– Как это?

– Раньше в школах буфеты были, и родители нам каждый день деньги на завтрак давали, на кефир и на булочку с повидлом. И мне мама, конечно, давала. Вот эти деньги я и стала собирать, а в буфет больше не ходила. Четыре месяца не завтракала. – Мама засмеялась тихонько. – И все в магазин бегала. Бегу, а у самой коленки дрожат – вдруг ее купил кто-нибудь?

– Не купил?

– Нет… Ну, накопила, наконец-то. Ух я счастливая была! – Мама опять засмеялась. – Выхожу с ней из магазина и не знаю, как маме на глаза показаться. Что я скажу? Где куклу взяла?



– И что сказала?

– Сначала я ее прятала. Поиграю, пока мамы дома нет, и спрячу. Только однажды я с ней заснула, и бабушка Тася все узнала.

– Она тебя ругала?

– Совсем нет. Охала-ахала да вздыхала. Все говорила: «А я не пойму, чего ты такая бледная да худая у меня стала»… Эта булка с кефиром ведь самая вкусная еда была у меня за весь день. Дома только каша да картошка. А теперь она вот… – мама печально подняла беспалую куклину руку, – на чердаке пылится.

Мама посадила куклу Наташу на старую этажерку.

– Надо ее домой забрать, – сказала она тихо. – Пойдем, Динка, бабушка нас потеряет. И больше никогда не говори, что я тебя не люблю. Это неправда. И мне неприятно это слышать.

Динка опустила голову. Ей очень хотелось прижаться к маме и попросить прощения и чтобы мама все поняла и простила. Но что-то мешало Динке, что-то стояло у нее внутри колючкой, и она продолжала сидеть прямо и молчать.


К вечеру поднялся вдруг ветер, гнал на Ясенку тучи, тяжелые, пухлые, будто набитые пером подушки. Дождя не было, но в окна лезла мрачная темнота, тоненько и жалобно звенели стекла от нажимавшего в них ветра.

– Ох, гроза будет, – проворчала бабушка Тася, закрывая на ночь двери. – Хорошо, что Катя пораньше уехала, а то прихватило бы в дороге…

Среди ночи Динка вдруг проснулась. Стучали капли по крыше, но уже ровно, монотонно, и было ясно, что дождь затихает, а гроза прошла стороной. Динка лежала в кровати, слушала дождь и думала тяжело: как же мама оставила там, на чердаке, свою Наташу? Сказала, что надо забрать, а сама оставила. Холодно там, на чердаке, ветер задувает в окошко. Страшно. Там, наверное, мыши.

Динка встала, поежилась и потихоньку пробралась в сени. На чердаке было темно и сыро от залетевшего в слуховое окно дождя. На ощупь Динка нашла скрипучую этажерку, схватила холодную, голую Наташу и бросилась вниз. Она уложила ее рядом с зайцем, у подушки. Погладила по пластмассовым волосам. И стала засыпать.


Третий день сидит Динка в кустах смородины. Она притащила сюда деревянный ящик, перевернула, получился столик. Рядом в коробке у Динки краски и кисточки. Динка любит рисовать, в детдоме у них была хорошая воспитательница Мария Николаевна, она всегда Динку хвалила за рисунки. И в школе тоже, и мама даже записала Динку в изостудию. Особенно Динка любит рисовать карандашами. Но сейчас ей нужны краски, густые, акриловые, и тонкая кисточка № 2. Динка раскрашивает мамину куклу.

Вчера она собрала в овраге белой вязкой глины и вылепила Наташе пальцы, а еще раньше заклеила ногу и подкрасила волосы. А теперь самое трудное осталось – лицо. Динка очень волновалась, вдруг что-нибудь испортит? А потом еще надо сшить платье и шляпу, а вот шить Динка совсем не умеет, их не учили. Но она все придумала: она возьмет бабушкин телефон и попросит Свету. Скоро у мамы день рождения. Динка подарит ей куклу Наташу.

Саженцы

Бабушка Тася все видит и все знает. Вчера она крепко поругалась с Катей. У Кати был день рождения, и приехали гости, было шумно, весело, было тепло, и после застолья ходили купаться. Все хвалили Динку, какой она замечательный подарок маме сделала, и было так легко и хорошо. И только бабушка Тася видела, как смотрела Динка на Катю, когда та разговаривала чуть приглушенным голосом с кем-то по телефону, ласковым таким голосом, готовым в любую минуту рассыпаться смехом. И когда потом шепталась со Светой. Видела баба Тася, как далеко заплыла Динка после этого перешептывания и как не хотела возвращаться, а вернулась – баба Тася заметила: глаза красные. Вечером гости улеглись, а Света и Катя еще домывали посуду, разговаривали, и бабушка Тася вышла к ним.

– Тебе кто звонил-то? – спросила она Катю.

– Когда? Сегодня? Кто мне сегодня только не звонил!

– Катерина! – сказала тогда бабушка Тася в лоб. – Хватит ребенка мучить! Она же не ест, не спит, только и думает о том, как бы ты ее назад не отдала!

– Мама!

– Вот тебе и мама! Это только я да ты знаем, что ты ее никогда не отдашь, а дитё? Она, думаешь, понимает? Да ты посмотри на нее только, когда он тебе звонит, она ж с моста в реку готова, а ты и бровью не ведешь, будто не видишь…

– Мама, да я…

– Сергей, конечно, мужик хороший, но только он взрослый человек, и ты за него не в ответе. Был он, и нет его, а ты, раз дите взяла, то отвечай за нее и жалей ее. И каждую ее слезинку береги. Вот и весь тебе мой сказ.

– Бабушка, так она… – попыталась сказать Света, но бабушка Тася ее перебила:

– А ты тоже! Узна́ю, что Юрася обижаете, – в дом не пущу.

И бабушка Тася ушла, сердито хлопнув дверью, а Света и Катя опустились на скамейку. Света попыталась улыбнуться:

– Разве мы его обижаем? Катя, мы же наоборот! Диван новый купили, купаться вместе ходят…

«Неужели она правда все понимает, все видит, а я не замечаю?» – думала о своем Катя.

– Нет, ну правда, чего она на нас набросилась? Катя, я тебе по секрету, ты никому, это сюрприз! Знаешь, почему папа с Юрасем и Сережей ночевать не остались? Они за саженцами поехали.

– Куда? За какими саженцами?

– За сосновыми! Завтра привезут, будем высаживать.

– На поляне? – развернулась к Свете Катя.

– На поляне. Вот тебе еще один подарок!

– Светка, ты… – Катя порывисто обняла Свету, а сама все думала о Динке.


Саженцы привезли рано утром. Дед Телятьев застучал в ворота, крикнул:

– Эй, народ, принимай лес новый, молодой!

Динка глаза открыла, а понять ничего не может: какой лес, откуда? То ли сон это еще, то ли уже взаправду.

А дед Телятьев дальше по Легким Горам шел, к Мироновым постучал, на посадку позвал, и к Лазаревым, фермера Петрова от дел оторвал, но тот даже не рассердился, а отправил с Телятьевым обоих сыновей.

У ворот стоял грузовик, а в грузовике – сосеночки, крохотные, с Динкину руку, а среди сосенок Юрась, и дядя Саша, и дядя Сережа.

Все высыпали во двор, мама, смеясь, сказала:

– Саша, где вы их взяли? Ты ограбил лесничество?

– Ничуть не бывало. Все по-честному, купил по сходной цене, сто штук.

– Мы разорены! – сказала Света, но дядя Саша только рукой махнул.



Все Легкие Горы пришли новые сосны сажать, все семь дворов. Дядя Саша привез с собой и специалиста-лесовода из лесничества, Пашу. Ребятам поручили засаживать поляну, остальные тоже разбились на группы: решено было даже на Шихе посадить, дед Телятьев сказал, что раньше он весь-весь зеленый был. Юрась рыл ямки, Динка сажала, и Юрась вдруг сказал:

– А мне собаку купят. Родители пообещали.

Динка вскинула на него глаза. Юрась будто бы смутился и пробормотал:

– Дядя Сережа, он хороший, и про комнату я зря тогда…

Динка кивнула. Может, ее мама тоже когда-нибудь выйдет замуж, только за хорошего, и чтобы он не знал, что Динка приемная.


Пили чай и говорили о Женьке. Он сидел в плеере, и было непонятно, слышит он или нет. Тетя Аня сказала:

– Совсем от рук отбился. Не пойду, говорит, в десятый, хоть режьте. Вот что делать, Кать? У нас ведь и Андрюша медалист, и Миша… Он, наверное, с красным дипломом закончит… А этот! Ну в кого такой балбес?

– Если не в школу, то куда? Все равно же куда-то надо… Жень! – позвала его Катя. Женька снял одно «ухо». – Жень, ты кем быть хочешь?

– В смысле?

– Ну, в прямом… После школы куда идти-то собираешься? Кем работать?

Женька вдруг очень смутился, даже покраснел и улыбнулся своей ломаной улыбкой.

– Да не знаю я…

– А когда знать будешь? В школу не хочешь, надо определяться тогда с техникумом. Сейчас без образования даже в дворники не берут…

Женька опять скривил рот улыбкой, пожал плечом и надел наушник.

– Вот и весь разговор, – сказала тетя Аня. – Хоть бы отец на него повлиял, так нет, во всем потакает: младшенький!

Динка смотрела на Женьку и удивлялась. Как можно не знать, кем хочешь быть? Вот Динка давно уже знает, с начала лета, что будет дрессировщиком собак, будет их всему учить и в цирке с ними выступать. «На арррене-е-е Дина Хорсова и ее питомцы!» А Женька такой большой и не знает… Странно.


Потом все стали разъезжаться. Уехал лесовод Паша на своем тряском грузовичке, а вместе с ним, в кузове, уехала и Катя. Она смотрела на Динку, стоявшую у калитки с Юлой и бабушкой Тасей, и думала о том, что сказала ей вчера мама про Динку и Сережу. Тяжело было Кате.

В городе Аня с Петей уговорили ее зайти к ним, и Катя, хоть и устала, неожиданно для себя согласилась. Наверное, ей не хотелось быть сейчас одной, в пустой квартире, наедине со своими тяжелыми мыслями.

У Пети и Ани дома всегда идеальная чистота, чай всегда вкусный и есть что к чаю, но Кате не сиделось и не разговаривалось, она уже жалела, что зашла. Женька закрылся у себя в комнате, и Катя зачем-то пошла за ним следом. Женька снял наконец-то свой плеер и неловко присел на диван, будто Катя – это не Катя, а завуч, который будет сейчас его обрабатывать.

– Хорошо у тебя в комнате, так светло, – сказала Катя неловко.

Больше сказать ей было нечего, и она уже развернулась, чтобы выйти. И тут увидела на столе фотографии.

Их было много, штук сто, большого формата, будто для выставки. Катя протянула руку и посмотрела на Женьку: можно? Он как-то кособоко сидел на диванчике и неловко кивнул, будто Катя спросила о чем-то неприличном. Катя начала смотреть. И не могла понять.

– Жень, а кто это фотографировал? Ты? Нет, правда ты? И вот эту? И это?

На фотографиях был Лесногорск и Легкие Горы. Бабушка Тася была, Саша, Света с Юрасем, бездомные собаки, был лес, поваленный, убитый, на свежем срезе бревна́ – капли смолы. Вытоптанная трава и раздавленный тяжелым сапогом птенец.

– Женька… Это же в газету надо и…

– Ага, я ношу, давно уже, только они под псевдонимом печатают.

Катя посмотрела на Женьку и опять уткнулась в фотографии. Кувшиново. Блюдца кувшинок и три лягушонка, прыгающих в воду. Саша на веслах, он здесь прямо герой из былин, седой, с бородой… Динка! Динкино лицо было во всю фотографию, строгое лицо, глаза смотрят прямо, будто требуют ответа, суровые глаза. И плавают в глазах темные звезды-зрачки, а рот вот-вот растянется в улыбку. Где он смог поймать ее ТАКУЮ?

Катя сказала:

– Женька… ты же гений… Ты почему никогда не показывал? Женька, тебе учиться надо!

– Я фотографом хочу быть, – вдруг быстро и почти шепотом заговорил Женька, – а они не разрешат, они, наверное, скажут, что это не специальность, что надо что-нибудь серьезное. А я хочу фотографом. Мне Илья Николаевич, ну, это, в газете, говорит, мне выставку делать надо, что у меня хорошо получается…

– Да это не просто хорошо! Женька, это же просто… У меня слов нет! Ты с родителями разговаривал?

Женька покачал головой.

– Я не знаю как. Вот Мишка хотел в музыкальное училище пойти, а они сказали, что этим денег не заработать, семью не прокормить, он на юриста пошел.

Катя улыбнулась и села рядом.

– Я с ними поговорю, хочешь?

Женька пожал плечами. Все-таки он был странный.

– Я все равно поговорю, – сказала Катя и встала. – Можно я Динку заберу?

Женька кивнул, и Катя вышла из комнаты, осторожно прикрыв дверь.

В темноте коридора она еще раз вгляделась в Динкино лицо на фотографии. «Что я про нее знаю? Что она любит? Кем хочет стать? О чем мечтает? Может, она в какого-нибудь влюблена?» – Катя поцеловала Динкин портрет и вспомнила куклу Наташу. И решила: надо подарить Динке краски, ведь ей нравится рисовать, может, станет художником.


Саженцы прижились. Вот уже неделю Динка навещает их каждый день, пропалывает. Лесовод Паша сказал, что первое время надо им помогать расти, пока они маленькие. Динка помогает. Ей все еще тяжело смотреть на пеньки, которые остались от ее четырнадцати сосен. Еще тяжело, но уже не так больно.

Весь мир

Динка забралась на Ясенку. Она прошла и Ших, и Кошкары. Тепло-солнечный, пряный воздух вливался в нее, замирал в кончиках пальцев, и они чуть-чуть дрожали. Динке легко было идти теперь по своим горам. Как бабушка Тася, она останавливалась ненадолго, срывала позднюю бруснику, та лопалась на языке, разливалась горьковатым соком. Юла бежала где-то впереди, то и дело возвращалась, смотрела на Динку, наклонив голову и высунув язык. Звенели-стрекотали-щелкали-пели кузнечики в желтой от жаркого солнца траве. Динка дошла до родника, напилась от души. Юла примостилась рядом, пила из ручейка, жадно и скоро.

Вот и Ясенка. Динка села на самый край – она не боится высоты. Юла улеглась у нее под боком. От Юлы было тепло. Река тихо разговаривала перекатами где-то там, далеко внизу. Лес молчал. За рекой, на том берегу, на песчаной косе, лежала чья-то темная брошенная лодка. Было тихо.

Небо пахло теплом, соснами и близкой осенью. Динка подумала, что хорошо бы остаться здесь и на осень, и на зиму, и всегда. Только бабушка говорит, здесь трудно зимой, скучно и страшно, из леса приходят волки, все разъезжаются, дорогу в город больше не чистят… Мама, конечно, не согласится. Зато на следующий год она обещала повезти Динку к морю. Но до этого еще далеко. Целый год!



Скоро осень, и Динка пойдет в школу. Бабушка Тася тоже переедет в город и Юлу с собой возьмет, а двух кошек и кур отдаст на зиму деду Телятьеву. Он один остается в Легких Горах.

Скоро осень. Динка уже съездила с мамой и посмотрела квартиру, где они теперь будут жить. Она маленькая, но зато дом стоит на горке, и из окна виден весь Лесногорск, речка и три моста. Мама вздыхает, что им будет тесно, но Динка-то знает, что не будет.

Скоро осень. Ивы у реки пожелтели, поспел шиповник, каплями алого сока он висит на колючих ветках. Осень, и Динка пока не знает, что в городе Лесногорске живут у нее еще одна бабушка и дед.

Эта бабушка еще молодая, она переживает за них всех и каждый день разговаривает по телефону со своим сыном Сережей о Динке и ее маме, и Сережа, который вначале бросал трубку телефона, отмахивался и сбегал от этих разговоров, теперь просто слушает, наклонив стриженную ежиком голову. Бабушка так хочет познакомиться с Динкой, что будет приходить к воротам школы и смотреть, как бегут ребята домой, и гадать, которая из этих девочек ее приемная внучка. Бабушка уже приготовила Динке кукол, новенькие книжки с яркими картинками и шерстяные носки на зиму.

Загрузка...