Миллион алых роз

Блокпост

Известный литературный критик Антон Исаевич Опушкин повертел в руках роман Тудыкина «Любовь и кровь», внимательно рассмотрел обложку с нарисованной на ней отрубленной женской головой, бегло перелистал десяток страниц, выписав по ходу имена героев, и, вздохнув, отложил книгу в сторону. Включил компьютер, открыл нужный файл и бойко застучал двумя пальцами по клавиатуре.

« Одного взгляда на обложку книги достаточно для того, чтобы в полной мере ощутить силу и мощь таланта г. Тудыкина, которого смело можно поставить в один ряд с величайшими гениями всех времён и народов: Гомером, Шекспиром и Львом Разгоном.

Но скорее раскроем роман и жадно прильнём к сему животворному источнику! Как актуальна и животрепещуща тема! Какой глубокий, я бы сказал сократовский смысл скрывается за внешне немудрёным сюжетом пламенной любви валютной проститутки и вора в законе! Какие типы! Как вылеплены образы, как ювелирно точно очерчены характеры главных героев: Анжелы и Китайчика. Два -три мастерских удара резца, и перед вами, как живые, встают: страдающая от несовершенства окружающего мира героиня и мечущийся в поисках смысла жизни герой. А как целомудренно чисто, я бы сказал трепетно, вырисованы автором сцены горячей плотской любви героев. Чего стоит сцена отсечения головы героини, каким вселенским драматизмом наполнен внутренний монолог героя, совершающего сей кровавый, но столь необходимый акт.

Сей воистину эпохальный труд»…

Зазвонил телефон.

Антон Исаевич сердито схватил трубку.

– Слушаю.

– Антоша, ошибочка вышла. Тудыкин не наш.

– Как не наш? Ты же сам…

– Это Сюдыкин – наш, а Тудыкин – их.

– Тьфу!

Антон Исаевич зачернил «мышкой» текст и нажал на «Delete». Забарабанил, не сбавляя темпа.

« Одного взгляда на обложку книги достаточно для того, чтобы в полной мере ощутить «mania grandiose» новоявленного графомана, которого смело можно отправлять в ближайший жёлтый дом, где его, без сомнения, давно дожидаются ему подобные: «Гомер», «Шекспир» и «Лев Разгон».

Но если вас всё же угораздило купить этот так называемый роман, то ни в коем случае не раскрывайте сиё «творение», а немедленно выбросьте на помойку, где его законное место, ибо, в противном случае, вы окунётесь в такую грязь, такое зловоние, такое убожество образов и полное отсутствие какой-либо мысли, что вам потребуются годы, чтобы очиститься от сего словесного поноса. Простите за выражение.

Это мерзопакостное»…

Зазвонил телефон.

– Антошенька, опять ошибочка. Тудыкин – не их. Это Растудыкин – их.

– Чей же он тогда?

– Чёрт его знает. Тёмная лошадка. Так что валяй соответственно. Не мне учить тебя.

Вновь уничтожается набранный текст, и вновь умелые пальцы уверенно выбивают лихую дробь.

« Одного взгляда на обложку книги достаточно, чтобы в полной мере ощутить, что автору присущ определённый талант, но как он разовьёт его, куда направит – вот в чём вопрос! Пойдёт ли он трудной и неблагодарной, но прямой дорогой, проложенной нашими лучшими авторами и ведущей к лучезарным вершинам её величества Литературы или, соблазнясь сиюминутной выгодой и сомнительным успехом, автор свернёт на окольный путь, который приведёт его к деградации и нравственному разложению?

Есть, есть над чем подумать г. Тудыкину»…

Зазвонил телефон…

Настоящая мужская любовь

Вах! Любовь, любовь…

Что ты, ара, понимаешь в настоящей мужской любви? Это тебе не шашлык кушать.

Слушай.

Вах! Давно было. Молодой был. Стройный, как шампур. Красивый, как светофор.

Красный пиджак, жёлтые ботинки, зелёные брюки, фиолетовая рубашка, синий галстук, белые носки. На голове – отличная чёрная кепка.

Вах! Сижу. Зеваю.

Подходит девушка.

Глаза голубые, волосы золотые, фигурка как у Бриджит Бардо.

Смотрит на меня, улыбается.

Я не Валерий Меладзе, я не Вахтанг Кикабидзе, но я, ара, – настоящий мужчина. Я тоже встал, тоже смотрю, тоже улыбаюсь.

А в груди, ара, – жар, огонь. Как в хорошем мангале.

Слушай дальше.

Открывает она нежный ротик и ласково спрашивает:

– Сколько?

– Дэсять!– отвечаю гордо, как полагается настоящему мужчине.

Вздохнула, повернулась и ушла.

Вах! Ты, ара, думаешь, это всё?

Трёх лучших пэрсиков недосчитался.

Любовь, любовь…

Есть в жизни счастье!

Торт был великолепен. Чудо, а не торт. Просто шедевр кулинарного искусства.

Огромный ослепительно белый круг, усыпанный красными, жёлтыми, розовыми цветами и плотно заставленный шоколадными зверями, безмятежно резвящимися на зелёной травке. Там были: гордый олень, добродушный медведь, хитроумный лис, задумчивый слон, свирепый тигр, толстый бегемот, ушастый заяц, грациозный жираф, злой волк и царственный лев… Настоящий зверинец.

А в центре шоколадного зоопарка росло высокое, раскидистое дерево с висящими на шоколадных же ветвях разнообразными плодами: яблоками, грушами, персиками, апельсинами, лимонами, бананами и другими фруктами. И все как настоящие. Интересно, из чего они сделаны?

Научились работать. Не то, что раньше. Тогда он такого не видел. А если и появлялось нечто подобное, то моментально выстраивалась огромная очередь. Откуда и люди брались.

Зато сейчас – никого! Ни души. Бери, – не хочу. Пожалуй, стоит попробовать этот «Ноев ковчег».

Гоша получил из рук кудрявой продавщицы внушительную коробку с тортом – тяжёлый чёрт! – и вышел на улицу. Плюхнул картонку на заднее сиденье машины и уселся за руль.

Ехать до нового дома всего ничего. Гоша загнал машину в гараж и поднялся на второй этаж. Водрузил коробку с тортом на кухонный стол и снял крышку. Вблизи торт оказался ещё красивее. Особенно хороши были звери. Какие у них живые морды. Жалко уничтожать такую прелесть.

Гоша взял в руки слона, внимательно осмотрел его со всех сторон, восхищённо качая головой, и – хоп – отправил в рот.

Вкусно.

Гоша поставил на плиту чайник и прицелился, выискивая следующую жертву. Хоп – и лев отправился вслед за слоном. Хватит. Поцарствовал. Кто следующий? Ага. Гоша хватает зайца за шоколадные уши и переправляет в широко раскрытый рот. К тому времени, когда чайник, наконец, закипает, весь «зверинец» оказывается в объёмистом Гошином животе.

Гоша налил в чашку чаю и выдернул с корнем дерево. Хоп – и всё оно со всеми разнокалиберными плодами благополучно перекочевало в его желудок.

Вот поле и расчищено. Пора браться за дело.

Гоша взял нож и откромсал большущий кусок торта.

Поначалу всё шло хорошо, и торт таял на глазах. Ещё одно небольшое усилие, ещё один кусок, ещё один кусочек и…

Не всё так просто в нашем мире. Трудности и невзгоды ожидают нас там, где мы и не чаяли их встретить. Проклятый желудок взбунтовался самым решительным образом, категорически отказываясь принять очередную порцию лакомства. Сочные, пропитанные специями куски приходилось буквально заталкивать в измазанный кремом и шоколадом рот.

Уф-ф! Всё. Больше нет сил.

Гоша осовело посмотрел на блюдо. На нём лежала добрая треть торта.

Как его съесть?

Было над чем подумать.

Гоша встал и решительно направился в туалет. Склонил лысеющую голову над унитазом и сунул в рот два пальца. То, что несколько минут назад было царственным львом и гордым оленем, обильной зловонной массой полилось в белый зев унитаза.

Пятнадцать минут мучился Гоша над унитазом, очищая желудок. Когда из него не стало больше выходить ничего, кроме зеленоватой желчи, Гоша выпрямился и отправился в ванную.

Тщательно прополоскал рот и вернулся на кухню. Налил в чашку чаю и взял в руки оставшийся кусок торта.

Через пять минут с тортом было покончено.

LOVE STORI

Эту леденящую кровь и раздирающую душу историю рассказал мне наш дворник дядя Костя. Я случайно встретил его у мусорных кагатов. Дядя Костя вертел в руках разодранный просяной веник.

– Хороший веник, – сказал я. – Его только связать, и будет как новый.

– Бесполезно, – загадочно хмыкнув, ответил дядя Костя.

– Почему, – удивился я.

– Слушай, малец.

И тогда он рассказал мне эту историю.

Вот она, слово в слово.

Баба Клава из тридцать второй квартиры купила в супермаркете веник. Хороший попался веник: убористый, шустрый. Он исправно служил хозяйке, выметая из квартиры мусор, залезая в самые труднодоступные места и потаённые уголки. И в том, что баба Клава никогда не стыдилась пригласить в гости задушевную подругу бабу Зину, было в немалой степени заслугой нашего героя.

Всё изменилось в один роковой мартовский день. Веник впервые увидел её. Швабру. Согласен, звучит непоэтично, но в кого ещё мог влюбиться обычный просяной веник?

Она была прелестна. Слегка потрёпана жизнью, но такая красивая, такая всегда нарядная! У неё была ослепительно белая, умопомрачительно пушистая щетина и гладкая чёрная ручка. О, как она была прекрасна. Наш бедный веник совершенно потерял голову от страсти. Он не спал, не ел, забросил работу, забыл про друзей, проводя дни и ночи в бессмысленном созерцании ненаглядной швабры.

Но все его хлопоты были напрасными, швабра так привыкла к вечно крутившимся вокруг неё воздыхателям, что просто не заметила появление ещё одного.

А как полоскали швабру подруги, половые тряпки, как шипели в её присутствии, трепали, пачкали грязью доброе имя. Ух, как они ненавидели её!

За что? А за что Вы, мадам, ненавидите красавицу-соседку?

Швабра, такая гордая, хотя и очень, очень ранимая, лишь улыбалась на змеиное шипение грязных тряпок. Что и говорить, в доброте и незлопамятности ей нельзя было отказать. Недаром возле неё постоянно крутился новенький пылесос. Иностранец. С шестью достоинствами, которые все помещались в нём одном. Он был красив, не пил, не курил (какой, однако, бред: пылесос с рюмкой в руке и цигаркой во рту), жил в собственном коттедже, потреблял немного энергии и всегда был готов к работе.

Можете Вы представить веник с его просяным рылом, который полез тягаться с шедевром электроаппаратуры?

Жуткая картина. Надо отдать должное швабре, которая вежливо выслушала пылкое признание веника в любви до помойки и молвила мудро: "Вы меня извините, но синицу в руках я всегда предпочитаю журавлю в небе".

– О, – пробормотал веник, – но я согласен быть синицей, лишь бы всегда оставаться в ваших нежных ручках.

– Это вы – синица? – швабра едва не задохнулась от смеха. – Да вы – жалкий ощипанный воробей.

Веник так расстроился, что лопнул от огорчения, и сколько хозяйка ни связывала его, он всякий раз рассыпался после первого взмаха. И баба Клава была вынуждена выбросить добротный веник на помойку.

Глупая история, не правда ли? Но что поделаешь, где начинается любовь, там кончается здравый смысл.

Прошу прощения, что отвлёк Вас от важных дел и принятия судьбоносных решений.

Горе

Великое, немыслимое горе обрушилось на землю русскую.

Нет, солнце ещё светит, звёзды мерцают и даже травка зеленеет. Кое-где. Но что солнце? Что звёзды? Что травка?..

Умер Икс Игрекович Зетов.

Несравненный теоретик. Бесподобный практик. Гениальный учёный. Академик. Лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, профессор всех существующих и несуществующих университетов. Человек с большой буквы. Можно сказать, Человечище. Доказавший с помощью кувалды и русской матери, что Земля, блин, плоская и держится на трёх китах.

Но вот прах Человека предали земле. Родные и близкие собрались на помин души усопшего.

– Хороший был человек, – произнёс со вздохом парикмахер. – Легко было с ним работать.

– Ещё бы, – злобно прошипел неизвестный в чёрном, – у покойного торчало три волоска, а деньги драл по полной программе.

– Да, добрейшей души был человек, но должен сказать со всей ответственностью, что не знаю никого другого, столь преступно относившегося к собственному здоровью, – покачал головой лечащий врач Икса Игрековича. – Не любил покойный докторов. Это его и погубило.

– Это ты его угробил, бандит в белом халате, – просипел неизвестный. – У человека инфаркт, а он ему клизмы прописывает.

– И мне пришлось попотеть с Ушедшим, – поддакнул коллеге стоматолог. – Немало драгоценных минут уделил наш светоч моей скромной персоне.

– Ещё бы, – проскрежетал протезами чёрный человек. – Сначала все зубы перепортил пациенту, а затем заставил вставлять новые.

– А вот я даже не вспотел, – радостно сообщил могильщик. – Ни капельки. Мигом выкопал могилку. Земля как пух. Что значит человек замечательный.

– Ещё бы, – прокаркал недоброжелатель, – за те денежки, что содрал с родных, можно весь город закопать и пару деревень в придачу.

Но тут очнулась вдова, находившаяся доселе в полнейшей прострации обусловленной неутешным горем, и мутными от не просыхающих слёз глазами оглядела присутствующих. Ну, разумеется, злопыхатель тут же довёл до всеобщего сведения, что невменяемость вдовы объясняется её исключительным и многолетним пристрастием к армянскому коньяку. Что, клянусь, наглая клевета, и вдова блестяще доказала это. Она довольно-таки твёрдо встала на чёрные от загара точёные ножки, а элегантное чёрное платьице (две длинные-длинные бретельки и ма-аленький кусочек тряпочки) столь скорбно облегало её выпуклости и вогнутости, что горючие слёзы неудержимым потоком хлынули из глаз поминающих.

– Как я любила его, – заламывала руки вдова. – О, как я любила его…

– Денежки, – добавил злой дух.

– Как мне теперь жить…

– Без его денежек.

– А ты кто такой? – встрепенулась неутешная вдова. – Что ты всё порочишь?

– Я?…

Но оставим их всех разбираться между собой.

Тошно. И противно.

Очень чёрная кошка

( Роман – эпопея)

Феньке, безвременно канувшей в Лету,

посвящает автор сей плод бессонных

ночей и горьких раздумий.

Загадочное убийство.

– Ушлый мужик этот Жеглов, – одобрительно крякнул Василь Василич, осторожно помешивая серебряной ложечкой горячий кофе в хрупкой фарфоровой чашечке поповского завода.

Василь Василич – необыкновенный человек. Проявляется его необыкновенность в том, что в отличие от всех прочих, обыкновенных людей, кофе действует на него противоположным образом. Как сильнейшее снотворное. Причём, что самое интересное, всегда ровно через 4980 секунд после принятия. Поэтому вот уже второй десяток лет Василь Василич выпивает свой вечерний кофе в 20 часов 37 минут, с тем, чтобы в 22 часа 00 минут мирно отойти в объятия Морфея.

– А Шарапов – пентюх! – заключил Василь Василич и, не отрывая глаз от телеэкрана, поставил пустую чашку на журнальный столик.

В прихожей мелодично прожурчал звонок. Василь Василич повёл мохнатыми бровями, и тёща со скоростью скаковой лошади рванула в прихожую.

«Крепкая старуха, – привычно подумал Василь Василич, подавляя первый зевок. – Восьмой десяток, а износа не имеет. Никак Господь не приберёт. Видать учётная карточка затерялась».

Леденящий сердце вопль, раздавшийся в прихожей, прервал невесёлые размышления Василь Василича. Вслед за тем послышался приглушённый сухой треск, как если бы мешок костей грохнулся на пол.

Новое движение бровей, и жена пулей вылетела вслед за тёщей. И новый, ещё более леденящий сердце и раздирающий душу крик. Но без грохота падающего на пол мешка с костями.

Василь Василич неодобрительно покачал головой и решительно двинулся в прихожую.

Жуткая картина, достойная кисти великого Гойи, предстала пред его выпученными очами. Белая, как свеженакрахмаленная простыня, безмолвная, как испорченный телевизор, стояла у стены его законная супруга и верная спутница жизни Василиса Васильевна и полными ужаса глазами смотрела на пол. Там, на чистейшем, без единой пылинки паласе, неестественно растопырив тощие руки, словно бы отталкивая от себя что-то невыразимо жуткое, с перекошенным от застывшего страха лицом, лежал быстро остывающий труп родимой тёщи.

«Однако нашлась карточка», – успел подумать Василь Василич, трепетно вдыхая жадно раздутыми ноздрями аромат разлагающегося тела, как вдруг увидел нечто такое, отчего редкие волосы на его голове встали дыбом, сердце замерло, а душа поспешно сконцентрировалась в области пяток.

На полу, у ног разложившегося трупа сидела ЧЁРНАЯ КОШКА!

Капитан Мартынов.

«Рост выше среднего, сложение сухое, лицо овальное, волосы русые, глаза карие, расстановка нормальная, скулы слабо выпуклы, уши прижаты, нос прямой, ноздри расширены больше обычного, брови светлей волос, татуировок нет. Особая примета – родинка под правой лопаткой».

Капитан Мартынов уныло сидел в кабинете. Рабочий день давно кончился, но он ждал важного звонка. За успешно проведённое дело «Таможенный досмотр» он приколол к погонам ещё по одной звёздочке и был переведён в Москву, но не потерял связи с друзьями.

Правда, пропал вкус к работе. Что за интерес копаться в мелюзге после такого дела. Одно время всплыли было ордена Суворова, но оказались типичным «фуфлом» как, впрочем, и корона Фаберже, изъятая недавно у Тюли.

– Эх, мельчаем, – вздохнул Мартынов, пнув в сердцах нижний ящик стола. – Мельчаем.

Раздался какой-то странный, непонятный писк.

«Мина? Или «жучок»?» – лихорадочно думал Мартынов, бросая натренированное тело в дальний угол кабинета и привычно выхватывая из-под мышки тёплого «макарова».

Писк прекратился так же внезапно, как и начался.

Врёшь, не проведёшь!

Мартынов осторожно подполз к столу и рывком выдвинул нижний ящик. Указательный палец правой руки замер на спусковом крючке.

Из ящика выскочила маленькая серенькая мышка и бойко зашустрила по комнате.

– Тьфу, гадость, – мрачно сплюнул Мартынов. – И откуда взялась? Я тоже хорош, – горько усмехнулся он. – Дошёл до ручки. Мышей развёл. Пора кошку заводить.

Резкий звонок прервал его невесёлые мысли.

– Да! – радостно закричал Мартынов в трубку, уверенный, что это его друзья, – слушаю.

Голос дежурного был сух:

ЧЁРНАЯ КОШКА!

Смерть коллекционера.

«Федя – тоже человек!»

( Приписывается Е. Сазонову)

Пётр Запойный, по кличке «Федя», был известен всей Москве как фанатичный коллекционер. Но он не разменивал свой недюжинный талант по мелочам, собирание разных там никому не нужных марок или наклеек от спичечных коробков. Федя считал ниже своего достоинства заниматься подобной ерундой.

– Жизнь нам даётся один раз, – не успевал повторять Федя в кругу своих почитателей, – и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Надо сказать, что Федины слова не были пустым звуком. Пётр Петрович Запойный являлся обладателем уникальной коллекции пустых бутылок, наиболее полной в нашей стране да, пожалуй, и за её пределами. Ни один приёмо-сдаточный пункт стеклотары не мог соперничать с Федей. В его коллекции были бесценные экспонаты, не имевшие аналогов, в том числе такие раритеты как: плодово-ягодная, солнцедар и другие сокровища.

Увы, путь пламенного коллекционера не был усеян розами. Федина жена Зина не разделяла увлечение мужа. Неоднократно, в его отсутствие, Зина уничтожала уникальные экспонаты путём сдачи последних в приёмо-сдаточный пункт. Но неугомонный Федя не падал духом и с завидным упорством продвигался по нелёгкой стезе коллекционера.

В тот роковой вечер Федя занимался любимым делом: освобождал бутылку «Осеннего сада» для новой коллекции. Зина яростно гремела на кухне посудой.

Внезапно семейная идиллия была нарушена самым непредвиденным образом.

– Дззынь, – раздалось в прихожей.

– Зин, открой!

– Сам открывай. К тебе, небось, алкаши припёрлись.

– Не алкаши, а коллеги, – мягко поправил Федя неразумную супругу. – И, к вашему сведению, я занят.

– Чем это ты занят, окаянный? Опять зенки заливаешь!

– Что значит, заливаю? – поморщился Федя. – Какое бескультурье. Подбирайте выражения, сударыня. Я, к вашему сведению, освобождаю экспонат от ненужного содержимого. Я не виноват, что их так продают, – резонно заметил Федя, наполняя стакан.

– Тьфу, коллекционер проклятый, – выругалась Зина, остервенело громыхая тарелками, и, сняв фартук, направилась в переднюю.

Жуткий предсмертный вопль жены оторвал Федю от любовного созерцания очередного экспоната, требующего освобождения. Тяжело ступая по качающемуся полу, Федя степенно прошествовал к супруге.

Последнее, что он увидел в этой жизни, была

ЧЁРНАЯ КОШКА!

Петровка, 38.

Капитан Мартынов устало закрыл глаза. Дохлое дело. Хоть бы одна зацепка.

Ничего. Главное, не опускать руки. Так, что мы имеем:

пять чёрных кошек;

пять трупов;

ни одной улики.

Мартынов взглянул на циферблат: 20.37. Его время.

Сегодня решается судьба операции. Он пошёл на риск. Путём сопоставления мест преступления, он пришёл к выводу, что сегодня «нашего человека» следует ожидать в районе «Сокольников». Оперативная группа во главе с инспектором Лосевым давно наготове.

20. 38. Звонок. Так и есть. Сокольники.

Мартынов не выдержал и, прыгнув в «Жигулёнок», сам выехал на место преступления.

Опять осечка. Злой рок преследует Мартынова. Ни одного подозрительного лица во всём районе. Весь «улов» составил маленький, испуганно плачущий мальчишка лет пяти.

Мартынов вздохнул и, посадив пацана в машину, повёз его к родителям. Хоть сделает доброе дело.

И неожиданная, прямо-таки невероятная удача! Мальчик рассказал, что был сбит с ног каким-то дядей. И когда стал описывать внешность злого дяди, Мартынов услышал такое, что едва не врезался во встречный молоковоз.

Клубок запутывается.

Информация к размышлению: «Корчёнов Евгений Михайлович. Кличка «Пахан». Дважды приговаривался к высшей мере наказания. Представляет опасность для людей и общества. Объявлен вне закона. В случае идентификации работниками органов МВД, госбезопасности и погранвойск разрешено открывать огонь без предупреждения».

Мартынов выскочил из «Жигулёнка» и промчался в НТО. Дрожащей рукой вытер холодный пот. Включил компьютер. Засветился экран монитора. Память не обманула его. Так и есть – Пахан.

Но ведь он убит несколько лет назад?

Клубок запутывался.

По лезвию бритвы.

«Ни один детектив не обходится без

кабака, свёрнутой челюсти, визга тормо-

зов и пышногрудой блондинки».

(Из записной книжки автора.)

Позвонив невесте, что срочно отправляется на задание и пойти с ней в филармонию на скрипичный концерт не сможет, Мартынов на свой страх и риск решил использовать последнее средство – «половить рыбку в мутной водичке».

Скорбно пересчитав наличные, он отправился в один из центральных ресторанов, здраво рассудив, что такой матёрый преступник наверняка отсиживается где-нибудь в центре.

В ресторане его внимание привлекла пышногрудая блондинка, загадочно улыбавшаяся одновременно всем мужчинам традиционной ориентации.

«Ничего», – профессионально определил Мартынов.

– Кто такая? – поинтересовался он у знакомого бармена Кости, к слову, лучшего бармена столицы.

– Моя дочь, – печально вздохнул Костя.

Мартынов сочувственно пожал Косте руку и пружинистым шагом подошёл к блондинке.

– Разрешите?

При ближайшем рассмотрении блондинка оказалась ещё пышногрудее, чем он предполагал. Тихонько нашептывая в розовое ушко полагающийся в подобных случаях вздор, Мартынов краем глаза зорко наблюдал за посетителями. Один парень резко выделялся неестественностью своего поведения. Он не пил, не курил, сторонился женщин и старательно точил огромный ржавый кинжал.

«Ага, клюнуло», – мысленно возликовал Мартынов, увидев, как громыхая кирзовыми сапожищами, парень двинулся в их сторону, размахивая на ходу не доточенным кинжалом.

– А ну выйдем, – злобно ухмыляясь, просипел парень.

– Зачем? – прикинулся Мартынов простачком.

– Поговорить надо, – оскалился парень, разя двадцатилетним перегаром.

Они вышли в вестибюль. Мартынов ловко увернулся от кинжала и резким ударом правой свернул парню челюсть.

Блондинка встретила Мартынова восхищённым взглядом. За время его недолгого отсутствия грудь у неё выросла ещё на пару номеров. Блондинка сообщила, что звать её Виолетта и пригласила Мартынова домой на чашечку кофе.

Всё шло по плану. Парень, разумеется, «шестёрка». Значит туз в «малине».

Привычный холодок обжёг спину Мартынова. Он любил этот холодок – спутник риска.

Любовно сжимая левой подмышкой родного «макарова», Мартынов сел в такси рядом с Виолеттой, невольно отметив какое у неё горячее тело. Сорок градусов, не меньше.

Машина рванула с места и понеслась по ночным улицам, совершая головоломные виражи и сердито взвизгивая тормозами на крутых поворотах.

Мартынов ушёл с «малины» поздним утром, не дождавшись «туза» и оставив в недоумении пышногрудую Виолетту, которая так и не поняла, зачем, собственно говоря, приходил к ней этот ладный парень и за что он свернул челюсть её родному брату Альфреду – известному художнику-маринисту и тонкому лирическому поэту.

Т и т ы ч.

«Майор казался старше своих сорока. В гладко зачёсанных чёрных волосах много седины. Лицо простое, некрасивое, в редких оспинках, очень выразительная, обезоруживающая улыбка. Хороший, добрый по натуре человек, чтобы прикрыть, как он считал, этот свой недостаток, начинал обычно чуть неуклюже подшучивать».

Хмуря кустистые брови, Титыч внимательно выслушал Мартынова.

– Никаких улик, говоришь? – сказал он, доставая из стола сигарету.

– Никаких, – развёл руками Мартынов. – Шестьсот семьдесят восьмая, Александр Титыч, – щёлкнул он зажигалкой. – Я уж и на «малине» побывал.

– Наслышан о твоих подвигах. Как Виолетта?

– Что вы, товарищ майор. Я и не притронулся к ней.

– Знаю, – отрубил Титыч. – За то и люблю тебя, чёрта. А какие они из себя эти кошки?

– Чёрные, – выдохнул Мартынов.

– Я имею в виду размеры.

– Размеры, – пренебрежительно фыркнул Мартынов. – Одно слово, что кошки. Котята, если уж быть точным.

– Так я и думал.

Титыч достал ещё одну сигарету.

– Шестьсот семьдесят девятая, Александр Титыч, – предупредительно щёлкнул зажигалкой Мартынов.

Титыч с сожалением посмотрел на сигарету и сунул её в рот.

– Вот что, – сказал он, затягиваясь, – вызови сюда этого паренька.

– Какого паренька? – не понял Мартынов.

– Которого в Сокольниках выловил.

– Да он совсем маленький.

– А ты пригласи его с матерью, – подвёл Титыч черту.

Петля затягивается.

«Вова Ляпиков? Хороший мальчик. Очень любит животных. Особенно кошек». (Со слов воспитательницы детского сада № 666).

Ляпиков раскололся сразу.

Да, это он подбрасывал кошек в квартиры вышеупомянутых граждан. Зачем? А куда их девать?

Как совершал преступления? Очень просто. Делал вид, что идёт спать, а сам, вместо этого, брал котёнка и выходил на улицу. Выбирал квартиру и, позвонив, просовывал котёнка в открывшуюся дверь.

Откуда знает словесный портрет «Пахана»? Отец любит читать вслух детективы. Он и запомнил.

Конец «чёрной кошки».

Учитывая чистосердечное признание и возраст преступника, уголовное дело решено не возбуждать.

В целях пресечения дальнейших преступлений чёрного кота по кличке «Барсик», проживающего в подъезде дома № 13 – истинного виновника вышеуказанных преступлений – приговорить к высшей мере наказания (статья № 1313 УК РФ) – пожизненному тюремному заключению с отбытием срока в колонии усиленного режима.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Конец.

Автор благодарит: А. Ромова, А. Адамова и братьев Вайнеров.

Держись, Клавка!

– Люся, что эта старая карга так пялится на тебя?

Институтская дискотека была в разгаре. Люся – пухленькая блондинка – шла нарасхват, но любопытство превозмогло, и она глянула, куда указывала её лучшая подруга Наденька.

Недалеко от них стояла пожилая, но великолепно ухоженная незнакомая женщина и бесцеремонно разглядывала Люсю, словно раздумывая, стоит её приобретать или не стоит. Заметив, что на неё обратили внимание, “карга” решительно направилась к подругам.

– Разрешите представиться, – сказала она с сильнейшим иностранным акцентом и ослепительно улыбнулась тридцатью двумя фарфоровыми зубами, – Филиппа Робертс.

После чего последовала длиннющая английская фраза, в которой Люся поняла лишь одно слово – фирма.

Представитель какой-то фирмы, догадалась Люся. Что им надо?

Но иностранка не стала тянуть резину.

– Вы не могли бы пройти со мной в дамскую комнату? – деловито осведомилась она у Люси.

– У нас нет такой комнаты, – холодно отрезала Люся.

“Карга” и бровью не повела. Она улыбнулась ещё ослепительнее, не менее пяти минут демонстрируя подругам чудесные зубные протезы.

– Может быть, вы не откажетесь последовать со мной в дамский туалет?

– Что-о?!– взвизгнула возмущённая Люся. – Как вы смеете предлагать мне такое?!

– О,– искренне рассмеялась иностранка.– Вы неправильно меня понять. Я просто хотеть обмерить вас.

И, раскрыв сумочку, она продемонстрировала Люсе обыкновенный портновский метр.

Обмерить!

У Люси дыхание спёрло от нахлынувших чувств. Она моментально вспомнила, что “карга” – представительница какой-то фирмы.

Ей хотят предложить работу топ-модели!

Наелись своими костлявыми клячами!!

Держись, Клавка Шиффер!!!

Люся с Наденькой переглянулись, без слов поняли друг дружку, и повели старушенцию в туалет. Там иностранка профессионально обтянула метром обширную Люсину попу, довольно улыбнулась, обмерила роскошный Люсин бюст, улыбнулась ещё довольнее и принялась измерять то место, где должна быть талия. Тут улыбка начала медленно сползать с её благоустроенного лица.

– Нельзя ли немного поджать живот? – поинтересовалась иностранка.

Понимая, что решается судьба России, Люся резко выдохнула и, что есть силы, вдавила кишки к рёбрам.

Бабулька, в свою очередь, поднатужилась и … видимо выжала требуемый стандарт, потому что вновь повеселела и убрала метр в сумочку.

– Волосы натуральные?

“Карга” больно дёрнула Люсю за локон.

– Ой,– взвыла Люся.– Нат-туральные.

– Возраст?

– В-в-восемнадцать.

– О, кей!– подытожила иностранка.– Вы идеально отвечать всем условиям.

– Я буду топ-моделью?!– не могла поверить свалившемуся счастью ошарашенная Люся.

Старуха злобно перекосилась.

– Причём здесь топ-модель? Забывать это слово! Я иметь честь представлять интересы Ника Маккензи. Это есть преуспевающий американский предприниматель. Он просить ваша рука.

– Чего-о? – протянула разочарованная Люся.

– Он хочет жениться на тебе,– подсказала догадливая Наденька.

– Откуда он знает меня?

– Я представлять его интерес,– вежливо напомнила надоедливая американка.

Колёсики в кудрявой Люсиной головке быстренько перестроились и бешено закрутились в другом направлении.

– А…а…сколько ему лет?

– Шестьдесят три.

– Такой молодой,– выдохнула раздосадованная Люся.

– Молодой?!– удивилась иностранка, перестав даже улыбаться, но моментально сориентировалась. У мистера Маккензи больное сердце и вряд ли он… долго …протянуть.

– А как долго он намерен…тянуть?– поинтересовалась практичная Наденька.

– … пять, много шесть лет.

– У-у-у.

– Не больше.

– Ладно, пойдёт,– заявила верная Наденька.

– Пойдёт,– подтвердила застенчивая Люся.

– Одного боюсь,– говорила Люся неразлучной подруге, когда после долгих и утомительных переговоров они возвращались домой. – Вдруг обманет? Вдруг не умрёт?

– Ничего,– утешила Люсю принципиальная Наденька. – Мы ему …помогать!

Подружки весело рассмеялись.

Жизнь и смерть Николая Петровича.

Господи, как я завидую им!

Тем, кто верит. Неважно в кого или во что. В Христа, Аллаха, Будду, Моисея или деревянного идола с толстыми губами, жирно намазанными салом.

Главное – вера. Как хорошо, как упоительно прекрасно брякнуться оземь перед чуркой, закатить в экстазе глаза и переложить все свои беды и заботы на абстрактное Нечто.

Какое сладостное чувство свободы, избавления от всей земной грязи должен испытывать истинно верующий человек.

Господи, почему я лишён этого?

Но хватит обо мне.

Поговорим о Николае Петровиче. Николай Петрович не верит ни во что. Даже в доллар. Но зато он с избытком наделён другим, не менее полезным качеством: Николай Петрович твёрдо знает, когда и что именно надлежит делать. Потому и рассказываю я о Николае Петровиче, а не о каком-нибудь Ваське Чуркине.

В то утро Николай Петрович проснулся как обычно. Сходил в туалет, сделал лёгкую зарядку, принял в меру горячий душ, побрился, с аппетитом позавтракал (бекон с яйцом, овсянка, круассан, чашечка кофе со сливками), оделся (строгий тёмно-серый костюм, белая сорочка, тёмно-синий в золотистую крапинку галстук), чмокнул в щёчку жену (первую, мать его взрослых детей), уселся в машину и отправился в свой рабочий офис.

В офисе Николай Петрович подписал все бумаги, которые надлежало подписать; выбросил в урну бумаги, которые полагалось выбросить; похвалил сотрудников, которые заслужили похвалу, распёк лентяев и разгильдяев; сделал необходимые звонки.

Когда настало нужное время, Николай Петрович позвонил в ресторан и заказал обед на двоих в отдельном кабинете, затем позвонил в соответствующее место и заказал «конфетку», после чего с чувством исполненного долга покинул офис.

В ресторане Николай Петрович выпил рюмку коньяка, скушал обед, полакомился «конфеткой» и, довольный жизнью и собой, отправился домой (трёхэтажный загородный дом на берегу реки, чудесный сад в староанглийском стиле).

Пока жена одевалась (ровно столько времени, сколько того требовали обстоятельства), Николай Петрович прошёл на террасу и, наслаждаясь солнечным днём и лесным воздухом, просмотрел свежие газеты и журналы. То, что требовало тщательного изучения, было тщательно изучено; то, что не требовало тщательного изучения, было бегло перелистано.

После чего, Николай Петрович вместе с законной женой отправился в модный театр и посмотрели там модную пьесу в исполнении модных актёров.

Из театра супружеская чета двинулась домой. Там они поужинали, посмотрели немного телевизор и прошествовали в спальную комнату. Николай Петрович честно выполнил супружеский долг, после чего отошёл в объятия Морфея.

А ночью Николай Петрович умер.

И это была единственная нелепость в его прекрасной и правильной жизни!

Дуэль

Поссорились два российских интеллигента. Думаю, нет нужды объяснять, что за существо такое – российский интеллигент (Р.И.). Насмотрелись. Но если не прошло и трёх секунд, как Вы с Луны свалились, даю краткое пояснение.

Р.И. – человек (слово пишется с маленькой буквы и звучит абсолютно не гордо), смысл существования которого состоит в постоянном и безудержном отрицании, опровержении и низвержении чего бы то ни было. Заявите ему, что Вы стрижены, и он с пеной у рта, ссылаясь на древние и новые авторитеты, будет в течение двух часов доказывать Вам, что Вы бриты, хотя Вы только что вышли из парикмахерской, где бритва и не прикасалась к Вашей бесподобной шевелюре.

Другой, не менее характерной особенностью Р.И. является то, что в конце своего монолога (к диалогу Р.И. не способен органически) он утверждает прямо противоположное тому, с чего начал. Так, после того как Вы, дабы отвязаться, заявите Р.И., что он, безусловно, прав, и Вы, действительно, бриты, а не стрижены, Р.И. моментально войдёт в новый двухчасовой монолог и, яростно брызгая слюной, ссылаясь на наидревнейшие и наиновейшие авторитеты, станет доказывать, что Вы вовсе не бриты, а, напротив, прекрасно стрижены…

Но вернёмся к нашим героям.

Ссора происходила в коридоре очень даже солидного учреждения, и поскольку монологи длились пятый час, нетрудно представить, что там творилось. Давно, давно настала пора пускать в ход кулаки, но – увы, увы, увы.

Нет существа трусливее Р.И., который вовсе не прочь расквасить нос оппоненту, но…

Вдруг и сам схлопочешь?

Нет, не интеллигентское дело – кулаками махать. Вот состряпать донос – это да, это мы умеем, это нам по силам.

Донос – дело тонкое. Многое нужно знать для того, чтобы накатать грамотный и толковый донос. Всеми этими премудростями чудесно владеет Р.И.. Он всосал их с молоком родимой матушки.

Вот и наши герои люто жалели о том, что сейчас не 1737 год. Руки чесались взяться за перо и … ух! На дыбу его, на дыбу! Бедных Р.И. прямо трясло от негодования на родимое демократическое правительство.

Безобразие. Дожили. Злейшие враги разгуливают на свободе. А почему? Мест в тюрьмах, видите ли, не хватает. Они (тюрьмы) забиты так, что бедным заключённым приходится занимать очередь, чтобы поспать хоть маленько.

Когда такое бывало на святой Руси?

Чего-чего, но лагерей хватало. Пусть россиянин был голоден, оборван, но всегда, за тысячелетнюю историю государства российского он твёрдо знал, что свободное место на нарах ему обеспечено.

А теперь что творится? Стыд и срам. Лагеря не на что строить. Зато коттеджи растут как грибы. Может честный россиянин построить себе коттедж? То-то и оно.

На худой конец, неплохо было бы сбегать в партком и отвести там душеньку. Парторг, предположим, ничем не мог помочь, но хотя бы выслушал. Снял стресс. Так нет, отменили парткомы.

Маялись, маялись Р.И., не чая достойно выйти из спора, охрипли бедные, а всё орали, не желая уступить друг другу. До последнего патрона, т.е. слова бились. Как уйдёшь? Эта сволочь возомнит, что он прав оказался. Не-ет, не бывать такому.

Визг усиливался и усиливался, пока один из Р. И. вдруг не вспомнил, что, то ли его бабка, то ли прабабка была какой-то там дворянкой. Взыграла в нём столбовая кровь, ударила в голову, надулся интеллигент спесиво и, окинув соперника презрительным оком, изрёк:

– Вы – хам, милейший! Были вы быдлом, быдлом и остались.

Но оппонент тоже был не лыком шит. И в его жилах что-то там текло: то ли голубое, то ли зелёное.

– А вы, сударь, – отчеканил второй интеллигент, – подлец! И жена ваша – подлянка. И дети – подляныши.

– Ах, так, – вскипел первый интеллигент, натужно выпучив глаза и хлопая раскрытым ртом, – ах, так… вызываю вас… на дуэль!

Весьма довольный столь эффектной концовкой, он торжественно направил свои стопы в буфет, где и пообедал с отменным аппетитом.

Второй Р.И. завистливо вздохнул (как это он не докумекал?) и уныло поплёлся вслед за первым. Впрочем, покушал он с не меньшим удовольствием.

На том бы всё и кончилось. Не собирались же они, в самом деле, драться на дуэли? В рыночное время. Смешно подумать.

Но здесь наша наиправдивейшая история приобретает фантастическую окраску. Ибо в кабинете, возле которого орали Р.И., оказался ещё один интеллигент (ужасно много развелось их в последнее время).

Это был тот самый парторг, которого наши герои поминали всуе. Впрочем, он давно уже не был парторгом. В ночь с 21 на 22 августа 1991 года парторг из пламенного революционера весьма удачно переплавился в огнеупорного демократа. Достаточно сказать, что портрет Бориса Николаевича, висевший у него за спиной, в два раза превосходил размерами портрет Михаила Сергеевича, в четыре – Леонида Ильича и был адекватен парадному портрету Николая П, который в оные годы украшал данную стену.

Звали сего деятеля Борис Ильич.

Бориса Ильича давно мутило от визга и воплей Р.И. , которые были прекрасно слышны в его кабинете. Они, как говорится, достали Бориса Ильича. Хоть бы и вправду перестрелялись. Да куда им недоумкам. Откопают миллионы причин, лишь бы увильнуть от дуэли. Что у них нет пистолетов, что отсутствует соответствующая инструкция…

И тут Борис Ильич плотоядно ухмыльнулся. Он взял чистый бланк, вставил его в пишущую машинку и отстукал двумя пальцами: "Милостивый государь! Честь имею уведомить Вас в том, что Вы соизволили жестоко оскорбить меня. Среди порядочных людей подобное оскорбление смывается только кровью. Посему, в дополнение к устному вызову высылаю Вам настоящее уведомление, которое соблаговолите посчитать официальным приглашением на дуэль. В соответствии с "Инструкцией о правилах проведения дуэлей в государственных учреждениях", утверждённой Указом президента РФ от 13.01.1993 г. № 666 (том 1, часть 2, статья 39) честь имею довести до Вашего сведения мои условия:

1. Драться будем на пистолетах (системы Макарова), до последнего патрона.

2. Стреляться будем в двух шагах, через платок.

3. В соответствии с п.58 "Инструкции…" первые двенадцать выстрелов принадлежат мне.

4. Тотчас, по получении указанного письма, соблаговолите направить ко мне своих секундантов для решения вопроса о месте и времени проведения встречи.

Честь имею, Артур Роландович Петушков".

Борис Ильич ловко подделал подпись Петушкова, перечитал письмо и задумчиво наморщил выпуклый лоб. Чего-то явно не хватало. Он взял в руки красный карандаш и накарябал в левом верхнем углу, удачно подражая почерку шефа: "Утверждаю. Об исполнении доложить".

После чего впечатал на письме адрес П. П. Курочкина и отдал письмо в канцелярию, где его зарегистрировали, поставили исходящий номер и отправили по указанному адресу.

Когда Артур Роландович утром не застал на рабочем месте Петра Петровича Курочкина, то немало удивился сему обстоятельству. Неужели заболел? Артур Роландович спустился на этаж ниже, где работала Вера Яковлевна, жена Петра Петровича…

На этом рукопись обрывается.

Каждому своё

Умер Торчок.

Ну и что? Эка невидаль. Кто такой, чтобы его поминать?

Не актёр, не клоун, не политик, не вор в законе. Обыкновенный работяга. Как устроился 45 лет назад на завод слесарем-сантехником, так всю жизнь в дерьме и проковырялся. Трёх дней до пенсии не дотянул.

Ни жены, ни детей. Ни дома, ни квартиры, ни комнаты в бараке. Спал, где придётся. Большей частью в раздевалке.

Всю жизнь проходил в резиновых сапогах и спецовке. Бельё не стирал. Донашивал до того, что оно истлевало на нём, после чего выбрасывал ошмётки и покупал новое. Если были деньги.

Водились они у Торчка не часто, так как пил он жестоко и пропивался мгновенно. После чего бегал мужикам за водкой, оставляя с каждой бутылки законные тридцать грамм.

Тем и жил. А есть, не ел. В лучшем случае пососёт корочку хлеба. Да и нечем ему было есть. Все зубы тридцать лет назад выбили. Вороват был не в меру.

Работник он был никудышный. Смеситель толком поставить не мог. Да и нельзя было доверить Торчку смеситель. Мигом пропьёт.

Для чего его держали такого?

Дыры им затыкали. То в колхоз, то на стройку, то трубу прорвало. Он уже там. Торчит в яме и в дерьме ковыряется.

В яме и помер. Сердце отказало. Перебрал накануне, а опохмелиться не удалось.

Вот и всё. Больше сказать о нём нечего.

Да, чуть не забыл. Наркоты он и не пробовал. А Торчком его прозвали оттого, что всю жизнь в ямах с дерьмом проторчал. Впрочем, Вы люди грамотные, сами догадались.

Мантика

– Ты что такая мрачная? – Надя удивлённо посмотрела на молчаливую подругу. – Случилось что?

Ольга неопределённо пожала плечами.

– Не знаю, что и сказать. – Смущённо улыбнулась. – Сегодня видела сон. Не могу забыть.

– Что за сон такой необыкновенный?

– Понимаешь, – Ольга задумчиво наморщила лоб, – если разобраться, ерунда. Но такой яркий, такой отчётливый.

Она замолчала, хмуря брови и недоумённо качая головой.

– Что тебе конкретно приснилось? – переспросила Надя.

– Ничего особенного.

– Ну, если это настолько секретно…

Надя поджала губы и демонстративно зашелестела бумагами, освобождая на столе место для утреннего чаепития. Встала, налила в чашку чаю. Подцепила в вазочке карамельку, зашуршала фантиком.

– Снилось мне, – неторопливо заговорила Ольга, не обращая внимания на маневры подруги, – что прихожу я с работы домой, прохожу в спальню, а там, на разобранной постели лежит Боря. И не один.

Надя едва не подавилась конфетой. Торопливо перемолола зубами карамельку. Глотнула чаю.

– С кем? – выдохнула она.

– С Людочкой.

– Какой Людочкой?

Надежде не удалось сдержать разочарования.

– Из планового, – размеренно продолжала Ольга, не замечая странных модуляций Надиного голоса. – Оба голые. Одежда валяется на полу. Видно, что торопились, побросали, как попало. Стою, смотрю на них, а они, знай, делают своё дело. Как в кино.

– И что дальше?

– Ничего. Проснулась. Такой вот сон. Глупость, конечно.

Надя озабоченно покачала головой.

– Не такая это глупость, как ты думаешь. Ты замечала за ними что-нибудь?

– Нет. Они едва знакомы. И абсолютно равнодушны друг к другу.

– Не говори. О подобных вещах жена всегда узнаёт последней.

– Я не такая дура. Знаю всех его пассий. И не удивилась, если бы ты лежала рядом с ним. Но – Людочка! Вот что сбивает с толку.

– А я тут причём? На что намекаешь?

– На то, что Боря неравнодушен к тебе.

– Скажешь.

– Не строй из себя невинную овечку. Ты у меня под колпаком. Но – Людочка. С чего бы вдруг?

– Значит, в подсознании…

– Какое подсознание. Я и думать не думала о ней. Кому она нужна? Мышь серая. Скоро тридцать, а ни один нормальный мужик ни разу не посмотрел на неё.

– Не говори. Фигурка у неё неплохая. Мордочка, конечно… Трудно представить, чтобы Боря польстился на такую мымру.

– Вот и я так думаю, – Ольга заметно повеселела. – Чушь. Самое лучшее: скорее забыть обо всём.

– Не говори, – задумчиво протянула Надя. – Не так всё просто. Запомни: всякое событие случается дважды. Или, говоря точнее, по одному разу на каждом уровне бытия.

– Это как понимать?

– А так. Ты связана с определённым событием, произошедшим в данный момент на данном уровне бытия. С этого момента событие перешло в твою жизнь, и ты не освободишься от него до тех пор, пока оно не исполнится.

– Бред какой-то, – поморщилась Ольга.

То, что Надежда увлекается мистикой и прочим оккультизмом, для Ольги не являлось секретом. Но раньше увлечение подруги не касалось лично её. Дурит девка и ладно. Мужа нет. Детей нет. Что ей делать?

Но сейчас Надежда со всем своим мистическим бредом пыталась влезть в её, Ольгину личную жизнь. Вторгнуться на территорию, которую она тщательно оберегала от постороннего глаза. И это не понравилось Ольге.

С другой стороны, проклятый сон никак не шёл из головы.

Сколько людей во всём мире занимается мистикой. Не просто же так? Не дураки же они? А говорят как убедительно. И слова все такие умные.

– Что ты имеешь в виду?

– Не надо прятать голову в песок.

– По-моему, наоборот. Я открыла глаза. И увидела Борю рядом. Так что «no problem».

– Хочешь сказать, что всё забыла?

– Ну-у…

– Баранки гну. Теперь тебе никуда не деться от этого. Можешь поверить. Не первая. Многие не верили в мантику. А потом локти кусали.

– Что ещё за мантика?

– Мантика – это предсказание будущего. Короли, цари, императоры, президенты не брезгуют. Но если ты умнее всех…

Надя передёрнула плечами.

– Хорошо. – Ольга пошла на попятную. – Что ты предлагаешь?

– Лучший способ избежать предсказанных несчастий, – Надя сделала умное лицо, – организовать их самостоятельно. Разумеется, в ослабленной форме. Но с соблюдением важнейших деталей предсказания.

– Это что, мне самой уложить их в постель? Спасибо за совет.

– Ничего ты не поняла. Я говорю тебе русским языком: в ослабленной форме.

– Что значит: в ослабленной? Зазвать Людочку домой, уложить мужу под бочок и сказать: «Кувыркайтесь на здоровье, но в ослабленной форме». Так что ли?

– Опять ты за своё. Не хочешь, чтобы тебе помогли – не надо. Мучайся в одиночку, переживай, трепли свои нервы. Только другим не порти настроение.

– Ладно. – Ольга примирительно дотронулась до Надиной руки. – Не обижайся. Лучше скажи толком: что конкретно я должна сделать?

– Не знаю, – огрызнулась Надя. – Надо подумать, – миролюбиво закончила она.

Ольга вжалась в кресло и притихла, стараясь дышать как можно реже, чтобы не мешать прихотливым извивам Надиных мыслей.

– Во-первых, наконец, прервала молчание Надя, – тебе нужно свести голубков. Только не в смысле постели, а так.

– Что значит «так»?

– Пригласи Людочку в гости. Пусть Боря увидит вблизи, что за бесцветное существо наша Людочка. Пусть убедится, что она ему не пара, что есть женщины получше.

– Хорошо. Они будут снюхиваться, а я что должна делать?

– Бдить. Контролировать ситуацию. Не в домашнем халате, разумеется. Приоденься. И, вообще, будь эти дни в форме. Не распускайся. Помни, что Боря невольно будет сравнивать вас. Делай всё, чтобы сравнение было в твою пользу.

В Надиных словах не улавливалось ничего криминального. Не наслала же Надька на неё проклятый сон? Не такая она чернокнижница, как воображает. Похоже, их интересы совпадают. Из данной ситуации, если подойти к ней с умом, можно извлечь много полезного.

– Но как я приглашу Людочку домой, – неуверенно заговорила Ольга, – если я практически не знакома с ней? Мы здороваемся через раз.

– Познакомишься. Предоставь это мне.

– Хорошо, – облегчённо вздохнула Ольга. Пусть Надька суетится, коли ей так приспичило. А она посмотрит, что получится.

Надя не стала откладывать дело в долгий ящик. Её пальцами энергично запрыгали по телефонным кнопкам.

– Людочка? – медовым голосом пропела она, сладко улыбаясь в телефонную трубку. – Это Надя из маркетинга. Ты очень занята? Не заглянешь на минуточку? Хорошо.

Надя опустила трубку и победно глянула на подругу.

– Сейчас придёт.

– А что мы скажем? – забеспокоилась Ольга. – Она не примет нас за дур?

– Не беспокойся. Всё будет тип-топ.

х х х

Людочка не заставила себя ждать.

– Здравствуйте, – пролепетала она, заходя в комнату и останавливаясь у порога. Её крохотные глазки-бусинки вопросительно оглядели подруг и замерли на носках собственных туфель.

Ольга из-под опущенных ресниц с удовлетворением рассматривала невзрачную фигурку в сером костюме. Действительно, мышь. Чего всполошилась? Зря ввязались в дурацкую авантюру.

Но Надежда была иного мнения. Она засияла так, словно их посетила сама Изида с Амоном, Тутанхамоном и Нефертити в придачу.

– Спасибо, что зашла. Присаживайся, пожалуйста.

Людочка послушно уселась на свободный стул.

– Извини, что оторвали от работы.

– Ничего, – пробормотала Людочка, смущённо оправляя задравшееся платьице.

– Дело в том, что Олиному мужу на днях исполнится тридцать.

– Очень приятно. От души поздравляю.

– А ты вроде пишешь стихи.

?

– Не могла бы по этому поводу накатать поздравление?

– Но я не пишу таких стихов. Для такой работы требуется соответствующий, весьма специфический талант.

– От тебя не требуют «Руслана и Людмилу». Накарябай десяток рифмованных строчек, вот и всё. Мы бы сами настрочили, да, как говорится, не умеем ямба от хорея отличить.

– Но как можно писать о человеке, которого в глаза не видела? Надо иметь хоть какое-то представление: как он выглядит, какие у него интересы. Иначе просто глупо писать.

Ольга с Надеждой недоумённо переглянулись.

– Что ты мелешь? – пришла в себя Надя. – А то не знаешь Борю.

– Какого Борю?

– Олиного мужа.

– Откуда я могу знать?

– Его знает весь завод.

– Он разве у нас работает?

– Здрассьте, я ваша тётя. А то ты не знаешь начальника сборочного цеха.

– Это рыжий такой?

– Ну, милочка, – Надя возмущённо всплеснула руками, – с каких это пор Боря стал рыжим? Он, к твоему сведению, шатен.

– Извините, пожалуйста. – Людочка повернулась к Ольге, умоляюще сжав детские ручки на тощей груди. – Я не хотела обидеть вас. Просто никогда не видела вблизи вашего мужа. Вот и подумала, что он…

Людочка запнулась и смущённо улыбнулась.

– Рыжий не рыжий, – поморщилась Ольга.– Не всё ли равно? Сможешь ты написать стихотворение?

– Я совсем не знаю его. Я просто не представляю…

– Ну и ладно, – согласилась Ольга, вполне удовлетворённая состоявшимся разговором. – Раз не знаешь…

– Что значит, ладно? – вскинулась Надя. – Что значит, не знает? Узнает…

х х х

– Мне пора.

Людочка решительно отодвинула пустую чашку и встала из-за стола.

– Приятно было познакомиться.

– И мне, то есть нам тоже, – заулыбался Боря. – Заходите чаще.

Он вскочил, словно ужаленный, и помчался в прихожую проводить дорогую гостью.

Ольга не шелохнулась. В течение последнего часа она не произнесла ни слова. Даже губ не раскрыла.

Она была лишней. Встань она и уйди, они бы не заметили её отсутствия.

Когда три часа назад она сказала Боре, что к ним придёт Людочка, он скривился, словно их собиралась посетить баба Яга.

– Это из планового, что ли?

– Да.

– Что у тебя за подруги? То дура, вообразившая себя мадам Блаватской, то ещё хлеще.

– Чем Люда не угодила тебе?

– Говорят, она того. – Боря выразительно покрутил пальцем у виска. – Корчит из себя не то Ахматову, не то Цветаеву.

– Ничего она не корчит, – вяло парировала Ольга, отправляясь на кухню. Ей требовалось побыть одной, чтобы переварить полученную информацию. Неужели они ошиблись в Людочке, и все их страхи не более чем домыслы?

Ольга повеселела и едва не с распростёртыми объятиями встретила Людочку. Как она старалась, выставляя гостью в самом выгодном и привлекательном свете. Только бы не скучал её Боренька. Только бы не ворчал.

А он и не ворчал.

И скучал всё меньше и меньше. Скоро совсем перестал. Ещё бы, у него с Людочкой оказалась масса общих интересов. Просто родственные души.

– Надо же, – Боря качал головой, – я представлял вас совсем иной.

А Людочка млела и выдавала очередную порцию «интересов».

Раскраснелась. Даже похорошела.

Про неё забыли напрочь.

Лопали купленный ею торт, пили приготовленный ею кофе и – не замечали. В упор не видели.

Ольга гладила ножку стула, щипала собственную ногу. Нет, вроде она не исчезла, не растворилась в чашке. Она вполне материальна и присутствует в своей собственной квартире. Но почему её не замечают?

И платье новое, причёска наимоднейшая, краски не пожалела.

В чём дело?

Надькины происки? Колдовство?

Предупреждали добрые люди.

Всё. Пора кончать. Хватит с неё мистики. Пусть экспериментирует на собственном муже. Только сначала выйдет замуж.

– Какая интересная девушка!

Боря проводил драгоценную гостью и от избытка положительных эмоций забегал по комнате.

– Надо же! Я и не думал… А я-то думал…

Ольга подождала немного и выпустила первую стрелу.

– Молодец! Нечего сказать!

Боря замер, настороженно глядя на супругу.

– Женщина пришла по делу, а ты присосался к ней со своими декадентами. Неужели не видел, что ей не до тебя и не до твоих занюханных гомиков?

– В чём дело?

– Она зашла посоветоваться насчёт аборта. Залетела, а от кого не помнит. То ли от чеченца, то ли от негра, то ли от араба. В любом случае нельзя рожать. Вот и подумай: до твоей ли болтовни?

– Да-а, – обескуражено протянул Боря. – Вот оно что. Я и не знал.

– А что ты знаешь кроме болтов и гаек? Поезжай лучше к матери за ребёнком.

– Сейчас.

Боря исчез.

Так оно лучше. Надёжнее. Без всякой мантики. Осталось придумать что-то с Наденькой.

Миллион алых роз

Двигатель заглох в самом неподходящем месте, на перекрёстке, когда она делала правый поворот. Кое-как, на аккумуляторе закончив поворот, она приткнула машину на обочине у магазинчика запчастей и бессильно замерла, отрешённо глядя на панель приборов.

Она даже не пыталась обнаружить неисправность. Бесполезно. Всё равно ничего не понимает. Единственное, что она умела – поменять колесо на запаску.

Она вспомнила, что полагается включить аварийную сигнализацию, и дёрнула на себя ручку с красным треугольником.

Позвонить отцу?

Она потянулась к мобильнику.

– Извините, вам не требуется помощь?

Голос мужской, с характерным акцентом. Она посмотрела в приоткрытое окно. Так и есть: «лицо кавказской национальности».

Только его не хватает. Откуда взялся? Впрочем, чему удивляться? В городе их больше чем местных. Мало того, что захапали все фирмы, так ещё скупают квартиры. В её подъезде уже три семьи. Страшно пользоваться лифтом.

Она совсем было собралась послать непрошенного помощника куда подальше, но передумала. Пока дозвонишься, пока отец доберётся до неё. Долгая песня.

Может, этот действительно соображает? Может, там дел на пять минут?

– А вы что-нибудь понимаете? – поинтересовалась она у кавказца. – Это вам не шашлыком торговать.

– Приготовить настоящий шашлык те так просто, как вы думаете, – спокойно ответил кавказец. – Откройте, пожалуйста, капот.

– Зачем?

– Чтобы найти неисправность.

– Да, конечно. Сейчас.

Где эта штуковина? Ага, открылся.

– Готово, – с гордостью сообщила она.

– Вижу, – сухо ответил незнакомец, поднимая капот и склоняясь над мотором. – У вас есть инструмент?

– Не знаю. В багажнике есть что-то. Надо посмотреть.

Она сделала вялую попытку открыть дверь, но кавказец движением руки остановил её.

– Не надо. Я схожу за своим. Моя машина рядом.

Действительно, его розовая шестёрка стояла совсем близко, у служебного входа в магазинчик. Должно быть один из продавцов. Тогда должен понимать, успокоено подумала она, откидываясь на спинку сиденья.

Мужчина вернулся с инструментом и принялся копаться в моторе.

– Честно говоря, впервые имею дело с такой маркой, – сказал он, поднимая голову и глядя на неё сквозь лобовое стекло. – У вас редкая модель. Но ничего страшного. Все машины разные только снаружи, а заглянешь внутрь – всё у них одинаковое. Как у людей.

Философ.

– Вы автомеханик? Или врач?

Её мало интересовала его профессия, но не ответить было невежливо.

– Кем я только не был. – Кавказец сверкнул прекрасными белыми зубами. – В том числе автомехаником. А врач – моя основная профессия. К сожалению, невостребованная.

Она сочла, что тема исчерпана, приличия соблюдены и замолчала.

– Зажигание у вас в порядке, – сообщил кавказец через несколько минут и захлопнул капот. – Засорился фильтр. Давно промывали бензобак?

– Бензобак?

– Да. Бензобак. Его необходимо промывать каждый год. Машина у вас нежная. Ей требуется отличный и, главное, чистый бензин. А у нас… – Механик безнадёжно махнул рукой. – Следите за фильтром. И не мешает прочистить инжектор.

Она пропустила умные слова мимо ушей и протянула в окно заготовленную десятидолларовую купюру.

– Спасибо. Возьмите, пожалуйста.

Свободной рукой повернула ключ зажигания. Машина завелась мгновенно.

Но кавказец не торопился брать деньги.

– Вам что, мало? – раздражённо поинтересовалась она. – Сколько вы просите?

– Нисколько.

– Как прикажете вас понимать?

– Я подошёл к вам не из-за денег. Красивая машина. Красивая девушка. Как не помочь?

Вот оно что. Не выйдет, «дарагой».

– Последний раз спрашиваю: сколько с меня?

– Нисколько.

Она равнодушно пожала плечами и убрала деньги в бумажник.

– Как хотите.

Включила передачу и плавно надавила на газ.

х х х

Поставила машину в отцовский гараж, поднялась наверх.

Пошепталась с мамой, взяла ванну, долго болтала по телефону с подругой, поужинала с родителями, посмотрела телевизор и так разленилась, что решила остаться у них на ночь. Не хотелось среди ночи тащиться в пустую квартиру.

Утром открыла изнутри гараж, выкатила машину и, запирая двери, заметила валявшуюся на бетоне алую розу.

Подняла (свежая, с капельками влаги на лепестках), вдохнула нежный аромат, повертела в руках и выбросила.

х х х

На работе приключился очередной аврал, свалилась куча дел. Она закрутилась, завертелась. Неделю общалась с родителями по телефону. Навестить удалось лишь в субботу.

– Что-то непонятное творится, – сказала мать. – Каждое утро нахожу в ручке гаражной двери – не поверишь – розу. Всегда красную.

– Алую, – машинально поправила она.

– Откуда ты знаешь?

– Удостоилась лицезреть, когда была у вас последний раз.

– И что это значит?

– Кто-то влюбился в тебя. Вот и шлёт кусочки разбитого сердца. Интересно, надолго его хватит?

– Что ты мелешь? Постыдись отца.

– Не переживай. Папаньку сдадим в утиль. Или прямо на свалку. А тебя – под венец. Пап, тебя устраивает подобный вариант?

– Вполне. Только давай сначала тебя поставим под венец. Потом делайте со мной, что хотите. Хоть на свалку, хоть в крематорий.

– Договорились… Замуж тебе, доченька, пора. У всех подруг дети давно ходят в школу. Одна ты… – Мать огорчённо вздохнула. – Тебе, наверное, цветы, – закончила она.

– С какой стати? Я здесь не живу. И кому в наше время придёт в голову подобная чушь?

– Пришла вот.

х х х

Перед самым обедом она неожиданно сорвалась и, не смотря на уговоры матери, спустилась вниз. Уселась в машину.

Затормозила у магазинчика, возле которого неделю назад кавказец чинил её машину. Розовая шестёрка стояла на том же месте.

– Зачем вы это делаете?

Кавказец не опустил глаз.

– Что вы имеете в виду?

– Вы отлично знаете, что. Цветочки.

Она вложила в последнее слово всё презрение, на какое была способна.

– Красные розочки, которые вы с завидной регулярностью втыкаете в гаражные двери. Скажете, не вы?

– Я.

– Зачем? Чего добиваетесь?

– Ничего плохого. Я думал, вам будет приятно знать, что вы не одна в этом мире. Что есть человек, который думает о вас. Я выбирал хорошие розы.

– С чего вы взяли, что я «одна в этом мире»?

– Об этом сказали ваши глаза.

– Что вы несёте? У меня нормальные глаза. Как у всех нормальных людей.

– Ваши глаза полны одиночества. Я знаю, что говорю.

– Может, вы и прекрасный механик, возможно, вы имеете кучу других профессий, но провидец, или как он там называется, вы никудышный. Я – не одинока.

– Разумеется, у вас есть родные, подруги, коллеги, знакомые. Они любят и ценят вас. Но рядом с вами нет человека, для которого вы были бы не просто дочерью, сестрой, подругой, а – всем.

– Так-таки всем?

– Да. Всем. Когда рядом нет такого человека, жизнь теряет смысл.

– Весьма красиво и поэтично. Только поберегите, пожалуйста, своё красноречие для других клиентов. Я обойдусь без ваших услуг. Тем более, без ваших цветочков. Вы хоть миллион алых роз рассыпьте перед моим домом. Для меня они – просто сор. Не более. Кстати, дворник вполне солидарен со мной. И забудьте про этот дом. Объезжайте как можно дальше. Так будет лучше. Для всех.

– Я не собираюсь навязываться. Какой миллион алых роз, если несколько цветков подняли такую бурю? И где взять столько денег? Мне нечего продать. Остаётся лишь попросить у вас прощения и клятвенно заверить, что подобное святотатство больше не повторится.

– Я рада, что вы поняли меня. И чтобы быть в окончательном расчёте…

Она швырнула на прилавок скомканную стодолларовую бумажку и выбежала из магазина.

х х х

Мать сказала, что цветы больше не появляются.

А бензобак ей промыли. Там действительно оказалось много грязи. Осталось прочистить инжектор.

Снег

(Банальная история)

Тихая зимняя ночь. Давно спит усталый город и, забыв на несколько часов бесконечные, как жизнь, дела и заботы, видит, быть может, счастливые сны. Только снег, холодный и чистый, безучастный к людским радостям и страданиям, падает большими мохнатыми хлопьями: спокойно и равномерно, слегка пританцовывая в полёте.

Мы сидим под фонарём на краешке обледенелой скамейки в старом городском парке.

Несколько минут назад ты сказала, что выходишь замуж и это наша последняя встреча. Теперь ты молчишь, выжидающе поглядывая на меня.

Я держу в руках твои узкие ладошки, перебираю тонкие холодные пальчики и тоже молчу.

К чему слова?

Когда и так всё ясно, когда так правдивы, так выразительны глаза, что робко и жалостливо смотрят на меня.

И я читаю в них свой приговор:

«Мне очень жаль, что так получилось, но, пожалуйста, пойми меня правильно. Тебе скоро тридцать, а ты всё ещё рядовой специалист на копеечной зарплате. И у тебя, по твоим же словам, нет никаких шансов на продвижение. А вместо того, чтобы хоть как-то попытаться изменить судьбу, как полагается настоящему мужчине, ты всё своё время и энергию тратишь на… писание стихов – ну, не глупо ли это? – которые, не скрою, нравятся мне, но которые не берёт – и никогда не возьмёт! – ни одна редакция. Значит, и в этом ты ничего не добьёшься. А если добьёшься, то когда? Когда мне будет уже ничего не нужно.

Живёшь ты с родителями в однокомнатной квартире. У меня тоже нет своей комнаты, и если, предположим, я выйду за тебя, то где мы будем жить? А когда родится маленький?

Нет, нет, нет!

Ты славный, добрый парень, и мне было хорошо с тобой; кто знает, быть может, я люблю тебя и мне очень, очень жаль, что так получилось, но пойми меня правильно: ещё больше мне жаль себя.

А он в свои двадцать семь владеет солидной фирмой и является соучредителем ещё в нескольких. Он умён, воспитан и … что ещё надо?

Квартира в центре, коттедж за городом, две машины и, самое главное, у него есть надёжная «рука». А это так важно в наше неспокойное время.

Но мне очень, очень, очень жаль тебя».

И я молчу.

Не протестую.

Не бью кулаком в грудь, доказывая, что он – подлец, дрянь, негодяй. Что он покупает молодое красивое тело, что он сломает, искалечит твою душу, и… много ещё чего не говорю я.

Потому что всё это неправда.

А правда та, что он действительно хороший парень, что он любит тебя, и вы будете счастливы…

А снег идёт.

Всё также спокойно и неторопливо. Какой счастливый: ему не нужна «рука».

Блаженны мёртвые

Круг первый

– Уходи,– устало сказала она.

Он лишь пьяно осклабился в ответ.

С каким наслаждением вышвырнула бы она его за дверь. Но он такой огромный, а она такая маленькая.

Люба, что есть силы, ткнула его кулаком в живот, но он даже не шелохнулся. Схватил своей лапищей её руку и легонько оттолкнул от себя. Это для него легонько, а она буквально впечаталась в стену и стала медленно оседать вниз, пока не оказалась на полу.

Там она и осталась и, размазывая слёзы по щекам, наблюдала как он, идиотски ухмыляясь, брякнулся на пуфик и тотчас захрапел.

Дебил проклятый. Как она ненавидела его.

Какой он мягкий, добрый, застенчивый, скромный, внимательный, рассудительный. Когда трезвый. Но стоит ему напиться…

Когда это случилось впервые, она не поверила глазам, увидев рядом… Нет, она не знает такого слова, которым можно охарактеризовать мерзкое, зловонное, икающее, плюющее и беспрестанно сквернословящее чудовище, завалившееся в одежде на постель, в которой она только что сменила бельё.

– Все пьют, и я пью,– вот и всё, что она слышит от него.

Да, пьют. И она не святая. Но если ты выпил, это вовсе не означает, что не надо больше оставаться человеком.

Она терпела. Долго. Очень долго. Но всё имеет свой предел. В том числе её терпение.

Выросла дочка. У неё подружки, мальчики. Но она стесняется пригласить их домой. Из-за отца. Вот и болтается девчонка по чужим подъездам. Неизвестно, до чего она там доболтается.

Хватит.

– Уходи, уходи, уходи, – беззвучно шептали её губы.

Круг второй

Они развелись и разменяли квартиру.

Ей с дочерью достались две комнаты в трёхкомнатной квартире на первом этаже старого, довоенного дома. Её единственной соседкой оказалась худая, словно из Бухенвальда, женщина неопределённого возраста. Типичная алкоголичка.

“ Везёт мне на опойков,– подумала Люба, выходя из грязной, бог знает, когда в последний раз убранной комнаты соседки, в которой кроме стола, двух стульев и кровати с засаленным бельём ничего больше не было.– Только ужей разводить”.

Кухня была не чище. Новую жизнь пришлось начинать с генеральной уборки. Люба с дочерью трудились до самого вечера.

– У-у, какой порядок,– ласково пропела соседка, когда с уборкой было закончено, и льстиво заглянула Любе в глаза.– У тебя трёх сотен не найдётся? Завтра отдам.

Люба дала ей триста рублей, и соседка исчезла. Отсутствовала она недолго. Ровно столько, сколько нужно, чтобы сбегать в ближайший магазин.

Вернулась соседка не одна. Вместе с ней заявился какой-то опоек.

– Кусочка хлебца не найдётся? – заглянула к Любе соседка. – А то закусить нечем.

Люба дала ей и хлеба.

А вскоре из соседской комнаты донёсся дикий вопль, вслед за ним какое-то звериное, нечеловеческое рычание. Ещё вопль и опять рычание…

Люба не знала, что и думать. Соседка кричала и выла так страшно, а мужик рычал так по-звериному дико, что у неё мурашки забегали по коже.

Когда за стеной немного поутихло, Люба осторожно заглянула в незапертую дверь, готовясь к самому худшему. Но то, что она увидела, заставило её густо покраснеть и поспешно захлопнуть дверь.

А крики и рычание возобновились с новой, ещё большей силой. Люба вздохнула, заткнула уши ватой и легла спать.

– Федька, сволочь, всю измолотил,– пожаловалась утром соседка, ощупывая заплывший глаз.– Места живого не осталось. Думала, убьёт. Дай пятьсот рублей, а то хлеба купить не на что.

– У самой сотня осталась,– вздохнула Люба.– Возьми хлеба у меня. Я только что купила буханку.

– Нужен мне твой хлеб,– фыркнула соседка и скрылась за дверью.

А ночью опять вопли и рычание. И так без конца.

Круг третий

Люба решилась и зашла к участковому, благо он находился в соседнем доме. Может, она и не собралась бы, но соседка едва не в ногах валялась, умоляя Любу “избавить её от Федьки, а то сил больше нет терпеть его выходки”.

– Что я могу сделать? – развёл руками участковый.– Посадить его не за что. Да и кому он там нужен такой? Без него хватает нахлебников. Вот натворит что, тогда посадим.

– Спасибо,– обиделась Люба.– Я должна ждать, когда он убьёт меня? И дочери шестнадцать лет. Я боюсь оставить её дома одну.

– Дочь он не тронет,– отмахнулся участковый.– Ладно,– вздохнул он,– я его сейчас вразумлю. Саш,– обратился он к молоденькому милиционеру, возившемуся в углу с бумагами,– приведи Шакала.

– Ну, что, Шакал! – рявкнул участковый, когда милиционер привёл полупьяного Федьку.– Опять здесь объявился? А ведь я тебя, кажется, предупреждал, чтобы на моём участке и духу твоего не было.

И он вломил Федьке по зубам.

– За ш-што? – прошепелявил Федька, поднимаясь с пола и выплёвывая на ладонь выбитые зубы.

Люба закрыла лицо руками и выбежала на улицу.

Вразумление подействовало. Федька пропал, но соседка почему-то стала смотреть волком и лишь шипела в ответ, когда Любе приходилось к ней обращаться за чем-либо.

Прошло две недели. Вернувшись с работы, Люба открыла дверь своей комнаты и замерла. Пустой шкаф, голая кровать. В дочкиной комнате было не лучше.

Исчезло всё. Вплоть до картошки, банок с соленьями, маринадом, компотом и вареньем.

Исчезла и соседка.

У дороги чибис

– Помнишь, как мы шли по дороге, – сказала она, мечтательно глядя в потолок, – а вокруг нас летал чибис? Как привязанный. Никак не хотел улетать. И кричал. Да так громко. А день был чудесный: небо синее-синее, солнышко ласковое-ласковое и воздух…

Не договорив, она замолчала и, склонив голову, посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. Было в её глазах что-то такое, отчего больно сжалось его сердце.

Он повернулся на бок, опёрся о согнутую в локте руку.

Какое у неё прекрасное лицо. Как сияют её глаза. Какая тонкая нежная кожа. А губы мягкие, ласковые.

Припасть к ним и забыть обо всём на свете.

За окном шёл дождь. Нудный осенний дождь, которому, казалось, не будет конца. Как не будет яркого ласкового солнышка, и не брести им вместе по извилистой лесной дороге, и не кричать над ними назойливому чибису.

– Что ты молчишь? Неужели забыл.

– Нет, – отозвался он, с трудом отрывая взгляд от её полураскрытых губ. – Я ничего не забыл.

Разве мог он забыть тот день?

Тогда всё и началось.

Ещё в небе, высоко-высоко, кружили самолёты. Обыкновенные кукурузники. На таких в праздники катают всех желающих. Это и был праздник. День города.

Они возвращались из пионерлагеря, а проклятый чибис летал и летал возле них. И без того было тошно, а тут ещё он. Его крик раздирал душу. Он хотел отогнать глупую птицу, но, увидев расстроенное лицо случайной попутчицы, сунул руку в сумку, выудил недоеденную булку и бросил её чибису. Но тот, не обращая внимания на булку, продолжал описывать круги и кричал тревожно и печально.

– У дороги чибис, – неожиданно пробасил он и смущённо оглянулся на спутницу. – В школе учили такую песню.

– Кричит, волнуется чудак, – пропела она и улыбнулась. У неё был красивый голос. Спела она чисто, не сфальшивив ни единой нотки.

Он растянул рот в ответной улыбке и замедлил шаг. Они пошли рядом.

Его близняшки, Дашенька и Анечка, впервые оказались в пионерском лагере. Как они с женой переживали за девочек. В то воскресенье жена не смогла поехать с ним в лагерь и от души натолкала в сумку всевозможной снеди. Он с трудом поднял тяжеленную сумищу, но спорить не стал. Во-первых, бесполезно. Во-вторых, сам соскучился. А чем ещё выразить любовь к детям как не едой?

Всю дорогу он только и думал о девочках. Как они там? Не обижают их? Сдружились с ребятами? Не скучают по родителям?

А когда они – весёлые, загорелые – бросились ему навстречу, вопя во всё горло: «Папка! Папка!», повисли на его шее, не желая расцепить рук, он расцвёл и, не в силах удержать распиравшую душу радость, огляделся вокруг, выискивая, с кем бы поделиться своим безмерным счастьем.

Тогда он увидел её впервые.

Она стояла невдалеке. Маленький худенький мальчик судорожно цеплялся за её платье. Мамины глаза были закрыты, а руки ласково гладили русую головку и спину мальчугана.

Он отвёл взгляд и, забыв о женщине, погрузился в сладость общения с двойняшками. Когда они прощались, Анечка ткнула его в бок маленьким крепеньким кулачком и прощебетала скороговоркой: «Это Ромка. Он из нашего отряда».

Он опять увидел того самого мальчика и его маму.

– Ромка! – крикнула Дашенька, недовольная тем, что её отодвинули на второй план. – Это наш папа!

Ромка сказал что-то матери. Она послушно повернула голову в их сторону. Они обменялись вежливыми улыбками.

Так получилось, что из лагеря они вышли вместе. В чём не было ничего удивительного, им предстояло идти на один автобус.

Всё бы и кончилось случайной совместной прогулкой. Если бы не чибис.

Когда она пропела строчку из школьной песенки, ему почудилось, что рядом идёт их лучшая школьная певунья и его безответная любовь – Анечка Шибаева. И он впервые внимательно вгляделся в спутницу, хотя отлично понимал, что случайная попутчица никак не могла быть Аней. Слишком хорошо ему была известна Анина судьба: раннее замужество, трое детей, беспросветное пьянство мужа, склоки, ревность, побои, полунищенское существование, развод. Аня выглядела лет на пятнадцать старше одноклассниц и сама стала попивать.

– Извините, – сказал он на её удивлённый взгляд. – Чуть не принял вас за одноклассницу.

– Бывает, – улыбнулась она.

Они разговорились. Оказалось, они учились в одной школе. Правда, с интервалом в девять лет. И Аню Шибаеву она знала. Точнее, слышала о ней.

О многом успели переговорить они, пока дошли до автобусной остановки.

На следующий выходной он ездил в лагерь с женой. Попутчицы там не встретил. Как и её ребёнка.

Они случайно столкнулись на улице.

– Здравствуйте, – одновременно проговорили они и замерли, выжидающе глядя друг на друга.

На ней было короткое ярко-синее платье, плотно облегавшее стройное загорелое тело. Какая она юная и… красивая.

– Как ваш сын? – поинтересовался он. – Я что-то не видел его в лагере.

– Я забрала его оттуда.

– Почему?

– У него слабое здоровье.

– Понятно.

Её мальчик излишне хрупкий. Его девочки куда крепче. Лагерная жизнь даже пошла им на пользу.

– Где он у вас? Сидит дома?

– Муж забрал его в деревню. У него подошёл отпуск.

– А как же вы?

Она вздохнула в ответ.

– Поня-ятно, – протянул он, не придумав ничего умнее.

И каждый пошёл своей дорогой.

На другой день он вновь оказался там. В то же самое время.

Постоял возле старой липы, выкурил две сигареты и ушёл, насвистывая «марш артиллеристов».

На третий день повторилось всё, включая марш.

На четвёртый.

На пятый.

Зачем он ходил туда?

У него чудесная жена: красивая, добрая, умная, чуткая, внимательная, заботливая. Он её любит и уважает.

Прекрасные дети, без которых он не мыслит дальнейшего существования.

В чём дело? Что ему надо?

Он старательно растёр подошвой окурок. Поднял голову и… увидел её.

– Здравствуйте, – выдавил он.

– Добрый день. Что-то вы зачастили в наши края.

– Ваши?

– Вы стоите под моим окном.

– Вашим окном?

– Чему вы удивляетесь? – улыбнулась она.– Должна я где-то жить?

– Да. Конечно.

– Третий этаж. Квартира номер восемь. Первый подъезд. Вход со двора.

Она прекрасно могла видеть его. И вчера, и позавчера, и…

– Что вы так недоверчиво смотрите? Не верите? В таком случае, приглашаю вас в гости. На чашку чая. Если, разумеется, вы не спешите.

– Н-нет. Я не спешу.

– Тогда идёмте.

Она направилась во двор. Он не знал, что думать. Неужели, всё так просто?

Она поставила на стол две чашки, вазочку с конфетами.

А живут они средне: не бедно, но и не богато. Как он с женой. Вот книг маловато. В основном – детские.

– Я не большая любительница чтения, – сказала она, перехватив его взгляд. – Костя, это мой муж, тоже небольшой охотник. Вот Ромка… В трёх библиотеках записан. Читает запоем, не оторвёшь. Весь день просидит голодный, пока не запихнёшь в него котлету.

– В детстве я был таким же.

– А вот окно, о котором я говорила.

Она подошла к окну, приглашая взглядом последовать её примеру.

– Посмотрите, какой чудесный вид.

Он отодвинул чашку с недопитым чаем.

Вот она, липа. А под ней сорокалетний мужик, отец двоих детей, мозолит глаза замужней женщине. Что и говорить – замечательный вид.

– Спасибо. Я всё понял.

Набрал в грудь воздуха и заставил себя посмотреть ей в глаза.

– Извините. Я вёл себя крайне глупо.

– Я рада, что вы такой… догадливый.

Он ушёл.

Как там, в Библии, насчёт глаза, который соблазняет тебя? Кажется, его требуется вырвать.

Мудро. Очень мудро.

– Ты стал какой-то рассеянный, – заметила ему жена.

– Извини. Задумался.

– Не влюбился, случаем?

– С чего ты взяла? Просто задумался.

Он был искренен. Какая там любовь. Разве сравнишь это с тем, что испытал он тринадцать лет назад. То ни с чем не сравнимое ощущение лёгкого опьянения от её близости в первые годы их супружества. Да какое там – близости. Просто от её присутствия в комнате.

– В твои годы многие влюбляются. Опасный возраст. Очередная переоценка ценностей.

– Какая ещё переоценка, – поморщился он. – Глупости.

– Не говори. У нас у всех в отделе мужья прошли через это. Пришлось поволноваться сударушкам.

– Можешь не волноваться. Я не собираюсь ничего переоценивать.

– Я и не волнуюсь. Кто ещё родит тебе таких крокодильчиков?

– Никто.

Он улыбнулся и нежно погладил жену по щеке. Она ласково потёрлась подбородком о его руку.

Незаметно промелькнуло лето. Прошла осень. Окончилась зима.

Весна выдалась поздняя. Они с женой целиком погрузились в садово-огородные хлопоты.

Но схлынула посадочная горячка, появилось свободное время, и он обнаружил, что стоит подле знакомой липы и смолит третью сигарету.

Переоценка ценностей.

Он усмехнулся, покачал головой. Резко шагнул вперёд и едва не столкнулся с какой-то женщиной.

– Изви…

Это была она.

– … ните.

– Идёмте, – сурово приказала она.

Он послушно направился вслед за ней.

Какое наказание ожидает его сегодня?

Квартира была пустая.

Она стояла посреди комнаты и, бессильно свесив руки, вопросительно смотрела на него.

Он сделал шаг в её сторону.

Она закрыла глаза.

– … 25-12-76, – сказала она, когда он уходил. – Запомнишь?

– Запомню.

– Это мой рабочий телефон. С восьми до пяти.

Он позвонил через месяц.

– Я думала, ты забыл.

– Не забыл.

Второй месяц они встречаются почти ежедневно.

Жена давно догадалась обо всём. И… молчит.

Близняшки пока ничего не знают.

Пока.

Половина его друзей растит чужих детей.

Найдётся сколько угодно желающих занять его место. И чужого дядю его кровинки станут называть папой. Или даже папочкой…

– Я ничего не забыл, – повторил он.

Она побледнела и откинулась на подушку.

– Дождь, – тихо сказала она.

– Дождь, – откликнулся он.

Они замолчали.

А за окном всё шёл и шёл нудный осенний дождь.

И не будет ему конца.

Никогда.

Зинуля

Весной 1987 года, едва стаял снег, я загремел в подшефный колхоз. Председатель встретил меня как родного.

– А, Николашка! – радостно заорал он, стоило мне переступить порог председательского кабинета. – Молодец! Вовремя приехал. Алексей схватил воспаление лёгких. Полчаса назад отправил его в Рамешки. Принимай трактор. Будешь возить молоко.

Я обрадовался не меньше преда. Лучшее, на что мог я рассчитывать – пахать яровые. Но самое реальное – торчать на стане и ремонтировать раздолбанный тракторишко.

И вдруг – этакое везенье. Возить молоко – фартовая работа. Свободного времени навалом и внакладе не останешься. Всегда «сыт, пьян и нос в табаке». Хотя курить я бросил, когда женился во второй раз.

– Ну, Николашка, – продолжал пред, – быстренько располагайся и – за дело. Пора везти молоко.

Я ничуть не удивился председательской прыти: не первый раз в колхозе. Я даже не поинтересовался, кто повёз бы молоко, не окажись я под рукой, а молча развернулся и направился к двери.

– Стой! – прогремел сзади хриплый бас.

Я послушно остановился и вопросительно посмотрел на преда. Он озабоченно тёр обширную лысину.

– Ты куда собрался? – спросил он у меня.

– В общагу. Куда ещё?

– Вишь, дело какое, – забормотал пред, неуверенно поглядывая на меня из-под круглых допотопных очков. – Не стоит идти в общагу.

– Почему?

Было чему удивиться. Общага наша, заводская. Я сам и строил её двенадцать лет назад.

– Вишь, дело какое. – Пред явно чувствовал себя не в своей тарелке. – Там у меня живут шабашники. Они подрядились ферму отремонтировать.

– Ну и что? Сколько их?

– Семеро. И баба. Жена старшого, – уточнил пред.

– Эка невидаль. Нас там умещалось двадцать человек.

– Вишь, дело какое. Они выселенцы. Ну, со сто первого километра. Самый молодой и тот девять лет отсидел. Никто не захотел взять их к себе. Вот и пришлось занять ваше общежитие. Мужики ничего. Смирные. Но, – пред многозначительно поднял указательный палец вверх, – бережёного Бог бережёт.

– А ребята приедут? Куда им деваться?

– Когда ещё приедут. Придумаем что-нибудь.

– Ладно, а мне куда?

– Давай к бабке Марье. У неё как раз постоялец живёт. Плотник. Матвеевым дом перебирает. Вдвоём вам будет веселее.

Бабку Марью я знал не хуже остальных жителей села и ничего не имел против неё. Я вновь дёрнулся к двери, но пред опять остановил меня.

– Вишь, дело какое. – Председатель старательно откашлялся и, сняв очки, невинно заморгал короткими белесыми ресницами. – Федотыч, бабкин постоялец, тоже из этих… двадцать восемь лет в общей сложности. Но ты не бойся, он не молодой уже. Пятьдесят восемь, как-никак.

– Чего мне бояться? Всяких видывали.

– Ну и ладно, – облегчённо вздохнул пред. – Дуй к бабке Марье, разгружайся и – на трактор. А то молоко закиснет

Последние слова он кричал мне вдогонку. Я не меньше преда был заинтересован в том, чтобы заполучить трактор. Всё не верилось в свалившуюся на меня удачу. Я успокоился только тогда, когда сделал последний рейс и, поставив «свой» Беларусь у дома бабки Марьи, рассовал по карманам честно заработанные «красненькие» (за бидон сливок) и вошёл в избу.

За кухонным столом сидел щупленький мужичок, (но выбрит чисто, ни разу не видел его небритым) и деревянной ложкой неторопливо хлебал жирный борщ из большой эмалированной миски. Рядом с миской стояла початая бутылка водки.

Мужичок равнодушно окинул меня холодным взглядом глубоко запавших серых глаз и, плеснув из бутылки в стакан, заткнул горлышко бумажной пробкой. Выпил водку и опять принялся за борщ.

В одну харю жрёшь. Ладно. Плакать не будем.

Я открыто поставил на стол одну «красненькую» и позвал хозяйку.

– Баба Марья, давай по стаканчику.

– Давай, – не стала чиниться хозяйка. – Это кто? Веденеевы?

– Веденеевы.

– Мне-то привезёшь?

– Привезу.

Грех обидеть бабку. Опять же огород. Закусить чем-то надо?

х х х

С Федотычем отношения не сладились. Возраст тому виной (двадцать лет разницы) или характерами не сошлись, не знаю. Я люблю поговорить. Особенно, когда выпью. А Федотыч – себе на уме. Всё молчит да смолит папироски. Стоит мне рот открыть, так зыркнет, что всё вылетает из головы. Забываешь, что хотел сказать. Ну его.

Но плотник он был отменный. От Бога. Страшно было смотреть, как Федотыч работал. Топор, казалось, прирос к его рукам. Чего он им вытворял. Одно слово – мастер.

Пил он регулярно, но понемногу и никогда не напивался. Хлопот с ним не было. Насчёт семьи ничего не знаю. Но если учесть, сколько Федотыч отсидел, то вряд ли у него кто имелся.

Совсем другие люди были шабашники. Крепко пили мужики. И если они при этом работали, и не перерезали друг друга, и в деревне вели себя аккуратно, то заслуга в том исключительно их старшого. Я так и не узнал его имени, да никто не называл его иначе. Старшой да старшой. Здоровый был мужик. Метра два, не меньше. И вес соответствующий. Зато боялись его шабашники. Стоило ему показаться, вмиг становились шёлковыми. Куда гонор девался. И не пил старшой. В рот не брал.

Я возил в общагу молоко и как-то прижился там. Дома что ли сидеть, как красной девице, да играть с Федотычем в молчанку? Вот я и повадился к шабашникам. Парни молодые, холостые, весёлые. Опять же «красненькие». Одному пить – сопьёшься. А с бабкой Марьей – небольшой интерес.

Ближе всех я сошёлся с Геной. Он был самый молодой и отсидел меньше всех. Парень простой, незлопамятный. Как говорится, душа нараспашку. С ним мы и приговаривали «красненькие», после чего отправлялись к дачницам.

Но, если честно, совсем не из-за Генки и дачниц торчал я у шабашников, как привязанный, а исключительно из-за стряпухи. Зинули. Так звали жену старшого.

Вот это баба! Сколько лет прошло, а, как живая, перед глазами. Стоит и улыбается. Всяких баб я перевидал, но ни одна не умела так улыбаться.

Да разве дело в одной улыбке?

Она была хохлушка, и глаза у неё были самые хохлацкие: цвета спелой вишни и такие ласковые, что хоть в петлю лезь.

Чего уркам так везёт на баб? Самые фартовые всегда у них. Старшой семнадцать лет отбухал. Когда успел подцепить Зинулю? Ведь она была много моложе его. Где снюхались, кто кого откопал – не ведаю.

Знаю одно, что тянуло меня к Зинуле с исключительной силой. Всё бы на свете, кажется, отдал, души бы не пожалел за одну только ночку с Зинулей. Но нечего было мечтать. Цепной пёс так свою кость не стережёт, как старшой караулил Зинулю. Бабка Марья над цыплятами так не тряслась, как он над своей женой. Но иначе было нельзя: баба молодая, горячая, а вокруг семь мужиков шебаршатся. Здоровые, голодные.

Привёз я им как-то молоко, а в доме – никого. Одна Зинуля копошится у плиты. Эх, думаю, была – не была. Жизнь даётся один раз: последний буду дурак, коли не использую такой момент. Для начала ущипнул её за ягодицу. Хорошая попа, тугая. Но Зинуля не промах. Не успел руку отнять, как хлестанёт по морде. Аж круги поплыли перед глазами.

Зинуля хохочет, заливается.

– Что, Николашка? Съел? Ещё хочешь?

– Хочу, – говорю, – и хвать её за титьки.

Она опять – хлоп. Но я не дурак. Прыг в сторону. Промазала. Теперь я усмехаюсь. Не ты первая, от кого схлопотал по морде. Опыт имеется. Знаем вас, горячих. Остудим.

И – хоп – схватил её за руки, обнял покрепче, поднял и – в комнату, на кровать. Она топорщится, рвётся изо всех силёнок, но молчит, не орёт. А мне того и надо.

Но только я содрал с неё трусы как слышу топот в сенях. Эх, посмотрел бы на меня ротный старшина, сердце бы у него порадовалось. Секунды не прошло, как я оказался в другом конце комнаты. А Зинуля объявилась на кухне. И трусы убрать не забыла.

Но сами-то мы взъерошенные, морды у нас красные, а у старшого глаз намётанный. Вмиг просёк. Сжал кулачищи и ко мне. Ну, думаю, пришёл мой смертный час. И что обидно – ни за что погибаю. На том свете вспомнить будет нечего.

Но сжалился Господь надо мною, а, может, преда пожалел: кто будет возить молоко? Остановился старшой, разжал кулаки.

– Николашенька, – спокойненько так, но голос как струна, – у тебя молочко не прокисло? И, вообще, больше тебе здесь делать нечего. Молоко сам буду получать. На ферме.

И глазами так выразительно на дверь. Я шмыг мимо него и в кабину трактора.

Генка весь вечер гоготал надо мною. Он сам пришёл ко мне, и мы уговорили пару «красненьких».

– Что, не вышло с Зинулей? Раскатал губишки? Не переживай: в сельмаг завезли японские закаточные машинки. Купи одну и закатай губы-то.

Я молчу. Ни гу-гу.

– Плюнь ты на неё, – посоветовал Генка. – Пошли к дачницам.

И мы пошли.

х х х

Пролетело лето, вернулся с Крыма Алексей, я сдал ему трактор и сел на комбайн. Но кончилась жатва, потянулись на юг журавли, начал и я подумывать о доме. Зинулю я добросовестно обходил стороной. А она ехидно улыбалась, если нам доводилось нечаянно встретиться. Эх, посмотрел бы я, как ты улыбалась, опоздай тогда старшой минут на пятнадцать.

Но: что не вышло, то не вышло. Я пахал озимые, стараясь не вспоминать Зинулю, а сам только и думал о ней.

Тем временем, шабашники отремонтировали ферму и получили расчёт. На всех пришлось двадцать четыре тысячи. Не знаю, как они делили зарплату, но деньги немалые, если учесть, сколько авансов взяли.

Рассчитался и Федотыч. Шесть тысяч хапнул. И чего дурак при таких руках всю жизнь проторчал на зоне? Живи честно, работай, был бы кум королю. А так, спрашивается: куда ему, старому хрычу деньги?

В тот вечер мы втроём (бабка Марья, Федотыч и я) на кухне сообразили отвальную. Федотыч расщедрился по случаю отъезда, и я, соответственно, в долгу не остался. Ведь и мой срок кончался, утром предстояло возвращаться в Калинин.

Сидим, соображаем, как вдруг вваливается Гена.

– Привет честной компании.

– Здоров, Геннадий, – приветствую его. – Присаживайся, дёрни с нами на прощание.

И двигаю к нему стопку.

Гена выпил, закусил и кивает на пустые бутылки.

– Отвальная?

– Завтра уезжаю, – подтверждаю я.

– А ты?

И Гена как-то странно посмотрел на Федотыча.

Тот спокойно догрыз огурчик и, в свою очередь, уставился на Гену.

– А что?

– Судьбу испытать не желаешь?

Это Гена так, про судьбу. Но Федотыч – тёртый калач.

– Почему бы нет.

Ответил и рукой провёл по лицу. Весь хмель одним движением стёр.

– Только учти, – продолжает Федотыч, – в соседней деревне работают два корефана. Если к утру не вернусь…

– Не маленькие, – осклабился Гена. – Законы знаем.

– Николашка! – Федотыч швырнул на стол пачку червонцев. – Беги к Лариске (наша сельповская продавщица) и возьми у неё все карты. Сколько есть. И ящик водки.

– Водка имеется, – встрял Геннадий.

– И ящик водки, – голос у Федотыча зазвенел сталью. – Отнесёшь всё к ним, в общагу, – спокойно закончил он.

Я взял деньги и – пулей в магазин. Лариски в лавке не оказалось. Пришлось идти к ней домой. У Лариски глаза едва не выскочили, когда я потребовал ящик водки и все карты, что есть в наличии.

– Куда тебе столько?

– Не мне.

– Ах, да, – сообразила Лариска, – у них сегодня расчёт. Но всё равно много. У меня этих карт целая коробка. Всего две колоды продала.

– Давай коробку. Бери деньги, пошли в лавку.

– Ох, неладно, Николашенька, – запричитала Лариска, втискиваясь в телогрейку. – Чует моё сердце, добром у них не кончится. Не ходи ты к ним. Оставайся лучше у меня. Мы не хуже время проведём. И чего ты к ним привязался?

Если бы я знал.

Вру. Знал. Отлично знал, какая нелёгкая тянула меня туда. Зинуля. Последняя надежда была у меня на эту ночь. Перепьются, передерутся…

В общаге было всё готово к игре. Окна занавешены, комната чисто убрана, длинный обеденный стол заставлен бутылками и тарелками. В тарелках – хлеб, мясо, жареная картошка.

Играть сели все, кроме меня с Зинулей. Она как встала у окна, так всю ночь и простояла. Ни слова не проронила. А я был у них вроде лакея. То один, то другой молча протягивал пустой стакан. Я наполнял его до отметки, какую показывал заскорузлый палец. И себя, конечно, не забывал.

Что интересно: выпили за ночь около двух ящиков водки, но никто не напился. Лично я был трезв, как стёклышко, хотя принял не меньше литра, не считая того, что тяпнул у бабки Марьи.

Шабашников погубила жадность. Играли в сорок одно. Отдай они все деньги старшому, сядь он играть с Федотычем один на один, старшой бы задавил старика деньгами. Но слишком были они уверены в себе, каждый норовил урвать кусок пожирнее.

И начал Федотыч «обувать» шабашников. Одного за другим.

Много на своём веку перевидал я кудесников, но того, что выделывал Федотыч с колодой карт, наблюдать не доводилось. То как на гармошке играл, то положит колоду на колено, а рукой поднимет карты веером выше головы. Цирк, да и только. А как раздавал! Какую карту надо, такую и положит. И это притом, что на каждый кон я распечатывал новую колоду. Старую тут же, на глазах, сжигал в печке.

Но шабашники, надо сказать, ни в чём не уступали Федотычу. Что говорить: одни университеты кончали. Да деньги всё перевесили.

Дольше всех держался старшой. Но под утро Федотыч сломал и его. Все денежки перешли к старику. Тридцать тысяч в одних руках. Три машины можно купить. А шабашники, соответственно, остались без копеечки. И зима на носу.

За что полгода ишачили?

Все сидят за столом. Молчат. И вдруг, как по команде, уставились на Зинулю. И я, сам не знаю зачем, вытаращился.

Она, как стояла, так и стоит. Только побледнела сильно и глаза вниз опустила.

А шабашники дружно перевели глаза на старшого. Он набычился и вцепился руками в скамейку.

Чую, готовится что-то страшное. Но что? Не могу взять в толк. Федотыча начнут «мочить»? Я потихоньку к дверям. Но больно уж Федотыч спокойный. Чего-то не то.

И тут Гена кашлянул. Негромко. Но как-то нехорошо. Зинулю Генкин кашель будто кнутом ожёг: оторвала глаза от пола и тоже навела их на старшого. Тот молчит.

Гена опять кашляет. Да так многозначительно. Старшой обмяк. Сразу стало видно, что немолодой он уже и какая нелёгкая жизнь была у него.

Но силён мужик. Поднял голову, выпрямился и руки положил на стол.

– Сутки, – говорит Федотычу.

Федотыч обвёл взглядом деньги, что валялись на столе, и усмехнулся.

– Трое.

Все согласно кивнули. Кроме старшого, Зинули и меня.

– Колоду! – рявкнул старшой.

Я выложил на стол последнюю колоду.

Долго они играли.

И опять выиграл Федотыч.

Старшой отшвырнул карты и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. За ним потянулись остальные шабашники. Остались: Зинуля, Федотыч да я.

– А тебе, Николашка, что здесь надо? – обратил ко мне свою рожу Федотыч. – Вали отсюда! Не мешай нам с молодой супругой. Три дня всего отпущено.

Ух, с каким удовольствием перегрыз бы я ему глотку.

х х х

Через час мы уехали в Калинин. С первым рейсовым автобусом. Рядом со мной сидел старшой. За всю дорогу, а ехали мы больше двух часов, он не проронил ни слова.

Впрочем, мне тоже было не до разговоров.

Пирожное

– Мамочка, что такое пирожная?

– Пирожная?

Женщина недоумённо смотрит на дочь.

– Пирожное, – облегчённо вздыхает она, отгадав загадку. – Надо говорить пирожное.

– Что такое пирожное?

Голубенькие глазки маленькой девочки доверчиво смотрят на мать, ожидая ответа.

– Где ты слышала это слово?

– Это плохое слово?

– Нет, доченька.

– Вовка Бабкин хвастался в садике, что его мама купила целую кучу пирожных.

– Пирожное – такая еда.

– Его привозят из Африки? Оно растёт на дереве?

– Нет, моя радость. Пирожное делают из теста, а сверху намазывают кремом.

– А что такое крем?

– Это сладкое масло. Его выдавливают через специальную форму. Получаются розочки: красные, жёлтые, коричневые.

– А ты ела пирожное?

– Ела, моя сладенькая.

– Вкусно было?

– Очень.

Мать мечтательно вздыхает, задумчиво поглаживая слабенькую детскую ручонку.

– Оно дорогое?

– Да, моя ненаглядная.

Девочка легонько вздыхает и умолкает. Её глазёнки тускнеют. Она поворачивается к стенке, чтобы вволю помечтать о пирожном, которое, наверное, такое вкусное.

Дочери четыре годика. Это была здоровая спокойная девочка, разве задумчивая не по возрасту. Как вдруг, месяц назад, ни на что не жалуясь, она стала таять и слабеть, пока совсем не слегла. И вторую неделю не встаёт с постели. Лежит, молчит и ничего не просит.

Мать выпускает дочкину руку и, закрыв ладонями глаза, беззвучно плачет, тяжело качаясь из стороны в сторону…

Женщина родилась и выросла в одной из деревень Рамешковского района Калининской области. В семье она была младшей, пятой по счёту. Родительской ласки ей перепало больше, чем старшим братьям и сёстрам, но всё равно после восьмилетки ей пришлось идти работать на ферму. Ферма была большая, на двести пятьдесят голов, на ней трудились её родители: мать – дояркой, отец – скотником.

Пятнадцать лучших лет своей жизни отдала она ферме, заработала орден, стопку почётных грамот, но личная жизнь не сложилась. Она так и не смогла выйти замуж. И не потому, что не хотела: не за кого было выходить.

Ребята либо поступали в институты и не возвращались обратно, либо после армии вербовались на Север. В деревне оставались беспутные, ни на что не годные алкоголики.

Она ждала-ждала чего-то, надеялась-надеялась, а потом, махнув на всё рукой, уехала в Калинин. Первое время жила у старшего брата, слесаря рамно-кузовного цеха вагоностроительного завода. Брат познакомил её со своим напарником, сварщиком того же цеха, вдовым мужчиной сорока пяти лет. Детей у сварщика не было и жил он в заводском общежитии. Иногда заходил к приятелю в гости: посудачить и поиграть в шашки.

Она к тому времени работала крутильщицей на комбинате. Сварщик сделал ей предложение. Она согласилась. Деньги у него были, у неё их тоже накопилось порядочно, и они купили полдома в посёлке Вагонников. При доме был крохотный участок земли, сотки в полторы, но, тем не менее, огурчики, укропчик, морковочка, лучок были свои, не покупные.

Поначалу всё складывалось хорошо. Даже перемены, происшедшие в стране в 1992 году, мало сказались на молодой семье. Комбинат, правда, начало лихорадить, но на вагонном платили хорошо, так что на жизнь хватало.

В том же 1992 году у них родилась девочка. Хорошенькая, крепенькая и очень разумная. С ней не было хлопот, и женщина удивлялась другим мамашам, вечно ругавшим своих детей.

Беда пришла неожиданно. В 1995 году, возвращаясь с работы, сварщик купил в ларьке бутылку аперитива, выпил перед ужином стакан, а ночью умер.

На похороны ушли все деньги, что у неё были. И это притом, что памятник и оградку ей сделали на вагонном заводе бесплатно. Комбинат к этому времени практически развалился, и для неё с девочкой настали чёрные дни. Теперь она сама, не понаслышке, узнала, что это такое: смотреть в глаза голодного ребёнка. Было продано всё, что можно было продать, включая мебель, телевизор и ставший ненужным холодильник.

Ни родители, ни родные ничем не могли ей помочь, сами перебивались с хлеба на воду. Брат, прежде хваставший своими заработками, второй год ходил как в воду опущенный. Возвращаться в деревню не имело смысла: на ферме осталось всего тридцать восемь коров, и тем со дня на день идти под нож…

«Что делать? Что делать? – беззвучно шепчет женщина, раскачиваясь на стуле. – Чем кормить ребёнка? Доктор прописал двенадцать уколов, а денег нет и на один».

Оставалось последнее средство.

Она встала и отправилась на кухню. Умылась холодной водой и привела себя в порядок перед крохотным зеркальцем, единственным оставшимся в доме.

Стара. И некрасива. Кто польстится на такую?

Надела последнее не проданное платье, в котором расписывалась пять лет назад и решительно вышла на улицу.

Куда идти?

Дошла до Горбатки (билет на автобус стоит целых пятьсот рублей) и, в раздумье, остановилась возле магазина. Насколько ей было известно, полагалось идти в мотель или другую гостиницу, а ещё лучше – в ресторан. Но там ей нечего делать. Нет денег, да и вид не тот. Ей бы чего попроще.

Недалеко от неё несколько грузин, как она называла их по старинке, торговали картошкой. Её раздумья они расценили по-своему.

– Эй, красавица, бери картошку, – обратился к ней кто-то из грузин. – Недорого продам.

Она вздрогнула и… решилась.

– У меня нет денег. – Она вопросительно оглядела всех мужчин по очереди. – Вы не могли бы дать мне десять тысяч? Я рассчитаюсь, – торопливо добавила она, силясь улыбнуться.

– Э, – брезгливо поморщился самый старый грузин, – иди, дорогая.

И тогда она разрыдалась.

– У меня дочь умирает. Ей хочется пирожное. Она ни разу в жизни не ела его.

– Э, – опять поморщился старик. – Иди. Иди отсюда. Не мешай торговать.

Она повернулась и пошла. Плечи её вздрагивали от непрекращающихся рыданий, и женщина не сразу почувствовала на одном из них чужую руку. Она остановилась. Испуганно обернулась.

Перед ней стоял грузин, самый молодой из тех. В правой руке он держал большой оранжевый апельсин.

– Сколько лет твоей девочке? – спросил парень, протягивая апельсин, и по голосу женщина определила, что именно этот грузин давеча окликнул её.

– Четыре годика, – ответила она и настороженно посмотрела на грузина.

– Моей тоже четыре. – Парень грустно улыбнулся. – Бери, угости дочку. А вот десять тысяч. Купи ей пирожное. И не переживай. Может, ещё всё обойдётся.

– А как…

– Не надо, – прервал её грузин. – Ничего не надо. Не все мы такие, как здесь говорят о нас.

– Спасибо, – только и нашлась она…

Когда с апельсином в одной руке и пирожным в другой женщина вернулась домой, девочка лежала всё также неподвижно, как она оставила её.

Женщина бережно дотронулась до маленькой ручки и в страхе отшатнулась. Девочка была уже холодная.

Ужин с сатаной

“Чур, меня, чур”.

(Народная мудрость)

Нет, вы только посмотрите: какой чудесный, оригинальный ресторан. Подобно сказочному воздушному кораблю парит он над спящим городом, сверкая и переливаясь разноцветными огнями и огоньками, а сквозь открытые окна льётся “Аве, Мария”, исполняемая дивным голосом хрустальной чистоты.

– Как?– негодующе скажете вы.– “Аве, Мария”? В кабаке? Какой вздор!

И будете не правы.

Раскройте глаза как можно шире и приготовьтесь прочесть величайшую мудрость всех времён и народов. Вот она:

“Возможно всё ”.

Вбейте эти слова накрепко в свою учёную голову, а ещё лучше, возьмите в руки чистый лист бумаги, аккуратно, крупными буквами, впишите сию мудрость, обведите красной тушью и приколите к стене, на самом видном месте.

Сделали? Прекрасно. Теперь я спокоен за вас. Можете скушать пирожок…

Внизу, подле закрытых дверей ресторана стоит молодая девушка, точнее, женщина, если судить по обручальному кольцу на правой руке и, закрыв глаза, сосредоточенно слушает чарующий голос. Она подобна прекрасному бледному стебельку, жадно тянущемуся вверх, к солнышку и страстно впитывающему его животворные лучи.

Право, не знаю, кто она такая и как очутилась здесь одна в столь поздний час. И поскольку приставать на улице к незнакомой женщине, да ещё ночью, не совсем прилично, (то есть совсем неприлично), назовём её, как нам заблагорассудится. Хотя бы так: Принцесса.

Гулко звучат чьи-то тяжёлые, неторопливые шаги. Смазливый молодой человек застывает рядом с Принцессой, вслушиваясь в божественную мелодию.

Но вот раздаётся последний аккорд, смолкает чудный голос, и Принцесса изумлённо оглядывается вокруг.

– Где я? – тихо, ни к кому не обращаясь, говорит она. – Как я попала сюда?

– Вы находитесь рядом с рестораном “Летучая мышь”,– раздаётся за её спиной звучный баритон. – А как вы попали сюда, вам лучше знать.

– Не понимаю. Ничего не понимаю,– растерянно произносит Принцесса, оборачиваясь на мужской голос.– А вы кто такой?

– Я?– усмехается молодой человек.– Прохожий.

– Что вы здесь делаете?

– То же, что и вы. Слушаю, точнее, слушал музыку.

– Какую музыку?

– Чудесную. Волшебную. Божественную. Которая звучала вон там, наверху. Хотите туда?

– Хочу.

– Так идёмте.

И молодой человек уверенной рукой толкает закрытую дверь. Она бесшумно открывается, и они попадают в огромный беломраморный вестибюль. Перед ними вырастает седобородый швейцар в великолепной ливрее алого бархата, густо расшитой серебряным позументом.

Он почтительно склоняет перед молодыми людьми не по возрасту гибкий стан.

– Куда изволите?

– Туда,– кратко отвечает молодой человек, показывая пальцем вверх.

Швейцар галантно нажимает на кнопку лифта.

– Пожалте-с.

Поздние гости входят в кабину и утопают в мягком пушистом ковре. Лифт плавно взмывает. Несколько секунд слышится лёгкое шуршание и потрескивание за стенами кабины, и лифт застывает на необозримой высоте.

Двери раскрываются, и величественный метрдотель с лицом Марлона Брандо, лучезарно сверкая тридцатью двумя золотыми зубами, провожает дорогих гостей в небольшой уютный зал, где усаживает за свободный столик.

Сделав дородной официантке, весело болтавшей с вертлявой буфетчицей, приглашающий жест, метрдотель величаво удаляется.

Официантка со вздохом прерывает интересный разговор и неторопливо направляется к непрошеным гостям. Швыряет на стол меню и, шумно сопя, кисло ожидает заказа.

Молодой человек галантно пододвигает меню к Принцессе, но та делает отстраняющий жест рукой.

– Мне, собственно говоря, ничего не хочется, – Принцесса задумчиво морщит лоб. – Разве чашечку кофе,– Обворожительно улыбается.– Если можно, со сливками. И, пожалуйста, послаще.

Официантка с ненавистью глядит на Принцессу и выводит в записной книжке загогулину.

– Ну, а я не прочь закусить,– бодро заявляет молодой человек, поглаживая широкой ладонью впалый живот,– и весьма основательно. Сделайте мне эскалопчик,– не раскрывая меню, говорит он. – Да побольше и потолще, чтобы было над чем поработать,..

– Эскалопов нет,– равнодушно прерывает официантка молодого человека.

– … и чтобы с боков был жирок не менее чем в палец толщиной. Может и вам заказать?

Молодой человек наклоняется к Принцессе. Она отрицательно качает головой.

– Спасибо. Не хочется. Тем более, я не ем жирного мяса.

– А я люблю, знаете ли. После трудов праведных. А к эскалопчику,– молодой человек поворачивается к официантке,– жареную картошечку.

– Только пюре.

– И пожарьте её на свинине, чтобы шкварки получились. Обожаю жареную картошку со шкварками,– доверительно делится с Принцессой молодой человек.– Но шкварки,– переключается он на официантку,– ни в коем случае не должны быть пережарены. Терпеть не могу пережаренных шкварок. Они должны быть мягкими, сочными. Кроме того, принесите солёных огурчиков. Ну и не забудьте подать грибочков, желательно рыжиков. В сметане, естественно.

– У нас нет грибов.

– Записали? Вот и чудненько. А пока принесите нам бутылочку шампанского, но не той вонючей шипучки, которой вы травите посетителей, а настоящего советского шампанского. Из директорского фонда. Надеюсь, вы поняли меня, и повторять не потребуется?

Официантка ошалело таращит глаза, а молодой человек продолжает невозмутимо:

– Про водочку я говорил? Нет? Триста грамм нас вполне устроят. Не забудьте к ней икорки, настругайте осетринки, порежьте буженинки попостнее. Дама не ест жирного мяса. Ну, а на десерт – десяток персиков. Да не зелёных булыжников, а спелых, чтобы таяли во рту.

– Нет персиков.

– Что вы тут бубните?

Молодой человек откидывается на спинку стула, с интересом разглядывает официантку. Она кокетливо улыбается. Молодой человек резко выбрасывает вперёд и вверх сжатую в кулак правую руку.

– Вы это видели?

Улыбка сползает с лица официантки, она морщится, готовая заверещать.

– Куда смотришь, дура! На перстень смотри. Читай, что там написано. Прочитала?

– Официантка икает и согласно мотает головой.

– Так есть персики?

– Нету.

– Ничего ты не поняла,– с сожалением произносит молодой человек.– Придётся проветрить мозги.

Он поднимает глаза к верху, и… почтенная матрона возносится под потолок и благополучно зависает там, выпучив от ужаса глаза и сжимая в потных ладонях записную книжку и шариковую авторучку, что стоила когда-то ровно тридцать пять копеек. Преднамеренно у неё это получилось или нет, но её ноги в чёрных туфлях со стоптанными каблуками оказываются гораздо выше головы и коротенькая коричневая юбочка опадает вниз, показывая отсутствие интимной детали женского туалета и то, что был обязан скрывать сей предмет.

За соседним столиком раздаются гортанные выкрики лиц кавказской национальности.

– Как там у вас, наверху? – вежливо интересуется у официантки молодой человек. – Не очень дует?

Жалобный писк.

– Вам только крылышек не хватает,– замечает молодой человек.– Чудесный получился бы ангелок. Ну, как, проветрились?

Ещё более жалобный писк.

– Тогда спускайтесь. Только осторожно, ради бога. Не переломайте ноги. Они ещё пригодятся вам.

Официантка благополучно приземляется.

– Вай, зачэм так скоро?– доносится с соседнего столика.

– Так есть у вас персики?

– Найдём.

– Эскалопчик?

– Зажарим.

– Картошечку?

– Приготовим.

– Грибочки?

– Поищем.

– Вот и прекрасно. Да, чуть не забыл. Передайте Мише Бизнесу, чтобы подошёл ко мне в конце обеда. Что вы на меня так смотрите? Или ваш хозяин уже не Миша Бизнес?

– Но он,– официантка судорожно сглатывает,– дома. Спит.

– Ну и что? Разбудите. Позвоните домой и скажите, что я приказываю явиться. Никак вы забыли, что написано на моём перстне?

– Нет, нет,– взвизгивает официантка, цепляясь за край стола.

– Тогда идите. Да поживее трясите задом. Одна нога здесь, другая – там.

Официантка рысью, с переходом на галоп, стремительно бежит на кухню.

– Скажите, пожалуйста,– любопытствует Принцесса,– а что написано на вашем перстне?

Молодой человек протягивает над столом правую руку тыльной стороной вверх. Принцесса наклоняется и, близоруко щурясь, читает по слогам: “Са-та-на”.

– Сатана? – удивлённо повторяет она. – Я правильно прочитала?

Молодой человек согласно кивает головой.

– И что это значит?

– То, что я и есть Сатана,– любезно разъясняет молодой человек.– Точнее, Сатан. Так как, с вашего позволения, я мужчина. Это только пишется – Сатана, а читается – Сатан. Для друзей просто Сат. Коротко и ясно. Я хочу, чтобы именно так вы и называли меня.