Татьяна Зубачева Мир Гаора. Сторрам

Сон третий там же и немного спустя

«Каждый выбирает по себе…

Каждый выбирает для себя…»

Юрий Левитанский

«И в крепкой, ледяной обиде,

Сухой пургой ослеплены,

Мы видели, уже не видя,

Глаза зеленые весны.»

Илья Эренбург

«Свобода – это возможность выбора варианта поведения. Выбор неизбежен и обязателен. Количество доступных вариантов определяет степень свободы. Таким образом, одинаково невозможны как абсолютная свобода, так и абсолютная несвобода.

Выбор есть всегда. И он всегда ограничен.»

Варн Арм, действительный академик, профессор философии и истории. Из лекции.


Орртен – родовое гнездо Юрденалов 566 год

Осень, 10 декада, 2 день

Заведённый, освящённый временем и традициями порядок должен соблюдаться, невзирая ни на какие обстоятельства. И потому каждое утро после утренних гигиенических процедур, гимнастики – в соответствии с погодой на специально оборудованной открытой площадке или в тренажёрном зале – и завтрака отставной генерал спецвойск Яржанг Юрденал проходил в свой рабочий кабинет. Да, отставной, и именно поэтому продолжавший осуществлять предписанную Уставом и соответствующую его званию и должности деятельность. Именно так, такими словами он и думал.

Отставка была обидной и непочётной. Хотя ему оставили адъютантов, охрану, выплаты и прочие приятные мелочи жизни, но оказаться не у дел, когда ты полон замыслов и планов, бросить на полпути весьма перспективные разработки – это обидно. И неразумно для страны. В конце концов, он работал, как и положено истинному ургору, именно для Ургайи, на её благо, убирая скопившийся за века балласт, зачищая страну от ненужных, а значит, вредных семей и родов. Да, это обогащало и возвышало род Юрденалов, поднимая его самого к вершине пирамиды, но опять же на благо и во славу Ургайи. И всё прахом. Обидно! Обидной была и формулировка. «Необходимость уделять больше времени и сил сохранению и процветанию столь древнего и славного рода». Издевательская формулировка. По ней не отправляли в отставку со времён королей. Тогда так удаляли от трона тех, кого по каким-то причинам было невыгодно или не нужно казнить, необходимостью заботиться о роде и родовых землях. Извлекли заплесневелые манускрипты и оперируют ими в современных документах. Маразм! Но когда этот маразм исходит от главнокомандующего, приходится подчиняться. Государство, да что там, цивилизация, держится именно на подчинении. Недаром пирамида – самое гармоничное и совершенное сооружение.

Рассуждая на подобные темы, Яржанг Юрденал с удовольствием отмечал свою способность к отвлечённым и даже философским размышлениям.

Адъютант распахнул перед ним дверь, и когда генерал занял своё место за рабочим, но печально просторным из-за отсутствия бумаг столом, доложил, что звонков и сообщений не было.

– Благодарю, можете быть свободны.

Адъютант, прищёлкнув каблуками, вышел, бесшумно и плотно прикрыв за собой дверь. И только тогда Яржанг Юрденал взял из серебряного лотка для бумаг почту. Сегодня её было… больше, чем вчера. Отрадно. Кажется, о нём вспомнили.

Продолговатый белый конверт со штампом Ведомства по Учёту Несамостоятельного Контингента. Яржанг Юрденал поморщился. Он не любил напоминаний об этой неприятно нашумевшей истории. Что они от него хотят? Официальный бланк извещал, что принадлежавший ему и обращённый в категорию несамостоятельности половозрелый бастард продан с торгов за семь тысяч гемов и положенные семьдесят пять процентов, в сумме пять тысяч двести пятьдесят гемов в соответствии с исполнением решения Ведомства Юстиции за номером и от числа переведены на счёт Игровой Компании.

Юрденал раздражённо бросил бланк на стол. Идиоты, не умеют работать! Угробить на такое дело, как продажу раба, почти декаду. Пять тысяч в уплату долга в восемьсот девяносто пять тысяч! Даже если они будут так продавать каждую декаду, то на выплату только долга без процентов уйдёт… от раздражения он, всегда свободно оперировавший и бóльшими числами, был вынужден достать из бювара чистый лист и подсчитать вручную. Вышло сто семьдесят девять декад, больше четырёх лет. Издевательство! А если, как ему говорили консультанты, раба, как правило, перепродают раз в год, чтобы он сначала окупил заплаченные за него гемы, то… сто семьдесят девять лет?! Тогда не стоило вообще это затевать! Он даже забыл, вернее, не захотел вспомнить, что только первая продажа даёт процент в уплату, а дальше только процент от использования.

Чтобы успокоиться, Юрденал встал и прошёлся по кабинету, задержавшись у традиционной ритуальной полки с портретами родичей. Когда-то там размещали портреты предков, теперь для этого существует каминный зал – зал Родового Огня, хранилище памяти рода, а в кабинете держат портреты только ближайших родственников. Он машинально поправил фотографию отца, на которой тот ещё до болезни, полный сил, в парадной форме генерала авиации, фотографию Гарвингжайгла в форме студента Университета и… его рука схватила пустоту. Третьей фотографии не было. Но… но почему он пытался взять её? И сам ответил себе: неразумная память. Да, здесь стояла третья фотография. Как и положено, портреты бастардов помещают рядом и чуть с портретами законных сыновей, но чуть сзади, во второй линии, и здесь стояла фотография старшего сержанта в парадной общевойсковой форме. Он не убирал её, как когда-то фотографии братьев, она сама исчезла.

Яржанг Юрденал резко отвернулся от практически пустой полки и вернулся к столу. Что там ещё?

Опять официальный конверт. Офицерский Клуб извещает, что с пониманием относится к его семейным проблемам и не считает возможным в сложившихся обстоятельствах возлагать на него обязанности посещать заседания… Что? Его исключают?! Он заставил себя успокоиться и перечитать. Нет, это не исключение, формально, нет, он остаётся членом Офицерского Клуба, членство пожизненно и даётся автоматически с присвоением офицерского звания, это же не его продали в рабство, аггел возьми! Но он выведен из всех комиссий и комитетов, его слово теперь ничего не значит, если с ним вообще кто-то захочет разговаривать. Проклятье! Они превращают его в живого мертвеца.

Такого удара Яржанг Юрденал не ждал и теперь тщательно и придирчиво перебирал в памяти своих живых и мёртвых врагов, пытаясь понять, кто из них мог подготовить и провести такой массированный удар. А что это не случайное стечение обстоятельств, а скоординированная операция, он сразу понял, будучи достаточно опытным в таких тихих войнах.

Уже машинально он взял из нижнего отделения лотка свежий номер «Ветерана». Читал он его только по обязанности и ещё потому, что в Клубе были любители мусолить собственные и чужие мемуары, а ему необходимы темы для разговоров. Машинально перелистывая страницы для предварительного просмотра – читал он всегда всё подряд, слово за слово, зная, как много информации рассыпано крупицами по тексту, зачастую помимо желания автора, – он вдруг наткнулся на большое белое пятно. Прошлась цензура? И у редактора-полковника не нашлось, чем срочно заткнуть дыру?! Совсем интересно. До сих пор этот писака славился своим нюхом и умением предугадывать, а значит, и предупреждать неприятности.

Над белым, кидающимся в глаза прямоугольником несуществующего текста ровные строчки редакционного комментария. «Редакция извещает читателей, что вынуждена прекратить публикацию столь понравившихся подписчикам статей о боях на Малом Поле старшего сержанта Гаора Юрда, участника боёв, награжденного… – старшему сержанту перечисляют регалии как полководцу, идиоты! – проданного в рабство своим отцом генералом спецвойск Яржангом Юрденалом в уплату долга, совершённого наследником рода Гарвингжайглом Юрденалом, аттестации не имеющим, – даже того, что щенок не служил и служить не будет, не забыли! – редакция приносит извинения читателям.»

Яржанг Юрденал раздражённо бросил журнал на стол. Идиоты! Тоже мне, событие мирового масштаба! Да, он тоже читал, написано неплохо, шпильки о глупости командования на месте и вполне надёжно замаскированы, у волчонка резались неплохие зубы, но… но это не повод для таких… экзерсисов. Можно подумать, действительно потеря! Ну, старший сержант, ну, награждён, хотя, если честно, волчонок огрёб всё, что можно огрести в его звании и при его любви к мордобою вышестоящих. Ещё про Валсскую переправу докладывали. Хватка у волчонка оказалась крепкая, родовая, несколько излишне прямолинеен, импульсивен, но он рассчитывал, что с возрастом волчонок заматереет, станет уже волком, и тогда у него под рукой будет надёжный, по-настоящему надёжный, преданный не по службе, а по крови человек. И что парня понесло в журналистику, оказалось неплохо, завязывались связи там, куда раньше никому из Юрденалов хода не было, и где он мог стать монополистом, и вот… Ему показывали, вернее, как бы случайно забыли на столике рядом с его креслом в Офицерском Клубе эту газетёнку, как её, ах да, «Эхо». Разумеется, он прочитал. «Памяти друга». Штафирка есть штафирка, сопли и слёзы, хотя хлёстко и местами даже трогательно. Но… Но, аггел возьми, почему никто не думает, не желает думать, от каких планов и разработок пришлось отказаться ему, что его двадцатилетние труды ухнули в пустоту?!

Яржанг взял журнал и подошёл к шкафу, где аккуратными рядами стояли подшивки «Ветерана», положил на полку «к прочтению» и, уже отходя, вдруг задержался и стал вглядываться. Что-то изменилось. Что? Журналы стоят как-то по-другому. Он наугад вытащил один номер, другой, нет, дело не в них, в чём? А, вот же! Раньше этот номер был толще. Он достал его и раскрыл наугад. Но журнал сам открылся там, где было аккуратно вынуто несколько страниц. И уже догадываясь, какие именно, Яржанг Юрденал посмотрел оглавление. Чёрной тушью не зачёркнута, замазана строка. Но если взять на просвет… Он подошёл к столу, включил настольную лампу и прижал лист к абажуру. «На Малом Поле» и имя автора. Старший сержант Гаор Юрд.

Остальные изменившиеся журналы можно не смотреть. Там то же самое. Кто это сделал? Неважно, за порядок в доме отвечает Таур. Ничего не забудет и не упустит, и давно не нуждается в указаниях. Но тогда… Надо проверить.

Яржанг Юрденал убрал журнал на место. Таур старался зря: он и не собирался перечитывать эту писанину, но такая предусмотрительность похвальна. Выходя из кабинета, бросил щёлкнувшему каблуками адъютанту:

– Я в каминном.

Пустые безукоризненно убранные залы, нигде ни пылинки, всё на своих определённых веками местах. Прислуги не видно и не слышно, но любое его желание будет немедленно исполнено, и слуги снова исчезнут, станут невидимыми. Так всегда было заведено у Юрденалов. Каждый на своём месте и в своё время.

В каминном зале величественная тишина домашнего храма. Купол из цветных витражей, на которых запечатлены самые выдающиеся моменты из истории рода, по стенам шкафы с манускриптами, родовыми грамотами, родовыми реликвиями и самыми значимыми трофеями. Урон, нанесённый шкодливой рукой, надежно замаскирован, слава Огню-Сжигателю, в сокровищницах рода достаточно ценностей, чтобы восполнить и бóльшую потерю. У очага для священного родового огня нарочито грубые – хорошая подделка даже не под старину, а древность – скамьи и такое же, вырубленное из монолита, кресло главы рода, покрытое ковром из волчьих – зверя-покровителя – шкур.

Яржанг Юрденал подошёл к развёрнутому на фреске во всю стену родовому древу, привычно повёл взглядом вдоль центрального ствола, не замечая ответвлений младших сыновей и любимых бастардов. Вот отец, вот обрубленные безвременной смертью ветви братьев, искусно вписанные в листву лица братьев-бастардов. Отец постарался: десять сыновей. Это редкость. В старых семьях, к сожалению, всё чаще рождаются девочки, а мальчики слабы и болезненны. Он знает, по меньшей мере, четыре равных Юрденалам по знатности семьи, где вместо законных наследников растят бастардов, опасаясь, что законные просто не доживут до совершеннолетия. Конечно, это засорение крови, но даже Ведомство Крови всё чаще прощает, вернее, не замечает подобные вольности, лишь бы Наследник не был слишком светлоглазым, а лишние волосы всегда сбрить можно. Юрденалы никогда на это не шли. И не пойдут. Хотя… у него были такие мысли. Волчонок и щенок. Яшен говорил ему, что в волчонке хорошая кровь, вовремя забрали от матери, не дали испортить. А щенок… проблема за проблемой, хотя со здоровьем у Гарвингжайгла всё оказалось в порядке, а характер и ум… при хорошем наставнике исправимо. Сделали же из полукровки…

Яржанг вдруг обнаружил, что он тщательно рассматривает пустое место, вернее, сочную тёмно-зеленую листву рядом с портретом сына, но… да, та же история, что и с фотографией. Здесь был портрет волчонка. Таур и это предусмотрел. Рабу не место в родовом древе. Всё правильно.

Яржанг резко отвернулся от величественной картины и подошёл к очагу. Если он сядет в кресло, появится слуга, разожжёт огонь и исчезнет, оставив главу рода размышлять о судьбах рода. О величии его прошлого и возвышении в будущем. Аггел возьми, неужели он всё-таки ошибся? И тогда в выборе, и сейчас. А ошибаться ему нельзя, слишком много желающих воспользоваться ошибкой Юрденала. Ту ошибку не исправишь. Эту… тоже, решение необратимо, закон не имеет обратной силы, а приказы не отменяются. Подчинение и несгибаемость – заветы предков, огнём и мечом покоривших материк, поставивших на колени племена дикарей, отсортировавших эту волосатую массу и отделивших вредных от полезных. Вредных вырезали, а полезных обратили в рабство. И пятьсот лет неустанно строили величественную пирамиду… Так в чём же его ошибка? У него не было, не могло быть другого решения, ни тогда, ни сейчас.

Яржанг Юрденал стоял, держась за спинку каменного кресла, будто не решался или что-то не пускало сесть в него. Стоявший за портьерой слуга терпеливо ждал следующего движения. «Скорей бы уже решалась старая сволочь, но, правда, молодая не лучше. Весь в папеньку, только ещё и дурак. Нет, старик помрёт, придётся увольняться, с молодым пусть другие возятся. Хуже нет, когда над тобой дурак, его глупость тебе же боком. Ну, давай, старый пердун, либо туда, либо сюда», – привычно думал слуга.

И словно почувствовав непроизнесённое, Яржанг Юрденал резко повернулся и вышел из каминного зала.

Аргат Торговый Центр Сторрама

Плешак был прав. Всё устаканилось. Хотя, конечно, хватало и неприятностей. Недовернёшься бьют, перевернёшься бьют – старая строевая поговорка оправдывала себя и здесь.

Первые несколько дней Гаору удавалось избегать крупных неприятностей. Правда, он и старался. Пока всех тонкостей не узнаешь, нарушать нельзя. Залетишь там, где опытный проскочит. Метки он пришил, место в строю и за столом больше не путал, Булан к нему не цеплялся, да и с остальными он не то что ладил, а не давал повода к вражде, твёрдо помня: он здесь новобранец. Со всеми вытекающими последствиями. Так что, смотри, слушай, запоминай и не рыпайся. Соседа по столу звали Зайчей, спал он через три койки от него в том же ряду, нижнего по койке Полошей, был тот медлителен и основателен во всём, что делал, но, если надо, умел и быстро бегать, мальчишку с вечно полуоткрытым ртом и изумлённо вылупленными светлыми глазами Тукманкой. Незнакомые слова Гаор просто запоминал, стараясь самостоятельно догадаться о смысле, лезть с вопросами наобум не хотелось. Долг Мастаку оставался за ним, но, как он заметил, долги были у многих. Друг другу за игру, в ларёк, тому же Мастаку за новый гребень или ещё какое рукоделие. В ларьке можно было прикупать к пайку.

– Понимашь, паря, – бодро трепался за работой Плешак, – там при погрузке-выгрузке то порвётся что, то сомнётся, али ещё как попортится. Что получше, понятно, в дешёвые отделы скидывают, это не у нас, у нас основной комплекс, тута всё люксовóе. И нам перепадает. Что из носильного к Матуне, там уж зашьют, починят и к делу приспособят, а жрачку бросовую в ларёк. Деньги-то, ну, фишки эти дают, – хохотнул Плешак, – их тратить надо. Ты сигарету, скажем, купил, фишку отдал, её тебе же в следующую выплату снова дадут, ты её снова в ларёк снесёшь. Во колёсико крутится! – Плешак восхищённо покрутил головой.

Гаор согласился, что придумано неплохо. В самом деле, даже сигареты есть, в россыпь, зелёненькая за штуку, многие, он заметил, покупали в складчину и курили, деля по затяжкам. Курили в умывалке и, вроде бы, где-то ещё, он не знал, но и не интересовался: ему купить не на что, попросить не у кого. Сигареты были и в пайке, мужчинам пачка на две декады, так что свою он получит ещё нескоро. Тогда всё и узнает.

Постепенно укладывались в памяти лица и прозвища, всякие важные для жизни мелочи. С гребнем оказалось достаточно просто, и Гаор теперь, как и все, умывшись и натянув на бельё комбинезон, несколько раз проводил зубчатой стороной по волосам от макушки к краям. Зубцы сами разбирали и ровно укладывали волосы. Некоторые даже бороду так себе расчёсывали, но у него только короткая и редкая щетина вокруг губ и на подбородке, а на теле ещё меньше. В душевой он то и дело ловил на себе взгляды, иногда насмешливые, чаще любопытные. И хотя всё понимал, было это неприятно, и потому старался мыться после всех и, как вытрется, сразу обязательно одевался.

И вот, на чём берёгся, на том и вляпался!

Осень, 10 декада, 3 день

Тот день выдался уж очень суматошным. Привезли много нового товара, часто прибегали из залов, дверь не закрывалась, а под конец пошли вовсе дуры тяжеленные, да такие, что они и вдвоём их с трудом ворочали.

– И на хрена тяжесть такая? – хрипел Плешак. – От неё ж радости никакой.

– Нам точно, – согласился Гаор, перетаскивая неповоротливую громадину через поперечный рельс, по которому двигалась дверь склада.

Надзиратель, наблюдавший за их стараниями, хохотнул.

– Ну, дурни, дикари волосатые, стационарный энергоблок называется.

Уставший Плешак даже позволил себе высказаться:

– Нам это без надобности.

Надзиратель заржал, но замахнулся, и Гаор с хрустом в суставах вдёрнул контейнер вместе с Плешаком внутрь.

Из-за них они не успели посидеть и отдохнуть, а главное остыть, чтоб не мокрым стоять в строю под холодным ветром, а сразу, не переводя дыхания, побежали на построение, и, стоя в ожидании обыска, Гаор чувствовал, как по спине и даже по ногам у него ползут струйки пота. Тогда он решил выстирать майку и трусы самому прямо сегодня, поскольку помнил, как легко рвётся пропотевшее бельё, а засохшая на нём соль царапает кожу. До утра просохнет, а нет, оставит висеть на трубе, и наденет сменку из тумбочки.

После ужина он переждал толкотню в умывалке, сидя на своей койке и зашивая разошедшийся шов на рукаве комбеза – иначе он теперь комбинезон и про себя не называл – и слушая разговоры вокруг. Из коридора доносились девичьи голоса и смех, но втираться в эти игры он пока не рисковал. Мало ещё знает, заденешь кого ненароком. Да и, как ему тот же Плешак объяснял, с девками без сладкого разговора нетути. Ну, это Гаор и раньше знал. Что с курсантом, что с солдатом бесплатно не гуляют. А вот подмигнуть не той, или отодвинуть не того, это уж серьёзно. Ладно, при здешних порядках он своё ещё возьмёт. Спальни на ночь запираются, но решётки, он их по возможности незаметно, но внимательно осмотрел, без проводов, так что… другие же устраиваются, ему ещё в камере рассказывали, как через решётки лазят. Мужчинам в женскую, и женщинам в мужскую спальни ход закрыт, и не надзиратели за этим следят, а так, похоже, по – он усмехнулся – рабскому Уставу заведено, все свиданки в коридоре.

– Эй, Рыжий.

– Чего? – ответил он, аккуратно закрепляя шов и обрывая нитку.

– Ты чего ж бабам комбез не дал? Сидишь вон, ковыряешься.

Гаор посмотрел на спросившего, вспомнил его имя – Тарпан, и ответил:

– Я, Тарпан, и сам это умею.

– Мужик, а бабскую работу знаешь? – неодобрительно удивился Тарпан.

Гаор пожал плечами.

– На фронте баб нет, а форму держать в порядке нужно.

– Ну, тады понятно, – согласился, но не одобрил Тарпан.

– Фронтовики, они такие, – вдруг поддержал Зуда, – им бабы ни к чему.

Зуда цеплялся ко всем, и не сказать, чтоб к нему больше, чем к остальным, и потому Гаор хоть и почувствовал весьма неприятный намёк, но ограничился обычным.

– А пошёл ты…

Зуда продолжать не стал, и Гаор счёл инцидент исчерпанным. Если б знать, где упасть, так соломки бы подстелил. Потом он не раз думал, что, если бы почуял, понял, врезал бы Зуде сразу так, чтоб тот ногами накрылся и встал не сразу… может, всё бы и обошлось. И сам себе признавался: а может, и нет. Не успокоило бы это Зуду.

Заметив, что большинство уже укладывается, Гаор взял мыло и полотенце и пошёл в душ, мочалку он брать не стал, рассчитывая использовать для мытья бельё, все равно он его стирать собрался.

Расчёт оказался точным. Когда он, повесив полотенце на крючок в умывалке, вошёл в душевую, там только домывался на скамейке в углу парень из бригады уборщиков. Как его звали, Гаор ещё не запомнил.

– Ты чего прямо в одёже? – удивился тот.

– Стирать буду, – ответил Гаор, проходя к дальнему от него рожку.

В отличие от душевой в отстойнике здесь каждый рожок и настенный кран имели свои рукоятки. Привычки остальных мыться сидя в пластиковых тазах – сейчас они стопкой лежали у двери – Гаор ещё не приобрёл, хотя и понимал, что всё равно придётся приспосабливаться к остальным. Но сейчас в душе никого, и можно мыться по-своему, как с детства привык, вернее, как Сержант в Орртене учил. Он пустил воду, как следует намок, намылился прямо поверх белья, растёр пену по себе ладонями и встал под душ. За спиной неопределённо хмыкнули. Гаор не обернулся и приступил к повторению. Смыв верхний слой, он убедился, что остался один, и разделся. Тщательно намылив майку и трусы, он выбил их о скамейку – в армейском душе для этого использовали любой выступ или трубу в кабинках – прополоскал под струёй из настенного крана и, бросив на скамейку, встал под душ, чтобы смыть остатки пены и ещё раз промыть волосы. Это раньше ему было просто: провёл мыльными руками по голове и смыл, заодно и определив, не пора ли бриться, и всё, мытьё закончено, а теперь мороки… Вроде, во время всех этих процедур кто-то заглядывал в душ, но он не обратил на это внимания.

В умывалке тоже никого не было. Гаор быстро вытерся, повесил полотенце на трубу, чтоб хоть чуть подсохло, развесил майку и трусы так, чтобы сохли побыстрее, сдёрнул и обернулся по бёдрам не так сухим, как чуть согревшимся полотенцем, так что оказался прикрытым от пупа до колен, и, захватив мыло, вышел в спальню.

До отбоя осталось всего ничего, в коридоре уже тихо, Мастак убирает свои инструменты, многие уже спят. На Гаора если кто и посмотрел удивлённо – так никто не ходил, голышом бегали не стесняясь, то ничего не сказал. Проходя к себе, Гаор краем глаза заметил, что Тукман сидит рядом с Зудой и Зуда чего-то ему рассказывает, а Тукман слушает, как всегда разинув рот и вылупив глаза. Ну – усмехнулся ещё про себя Гаор – неужто Зуде уж и поговорить больше не с кем. Знать бы… да и в голову не пришло, что это к нему хоть какое-то касательство имеет.

Полоша уже спал. Гаор заложил мыло в тумбочку, подумав, что завтра зайдёт к Матуне попросить какую-нибудь коробочку под мыльницу, а то так неудобно, откинул угол одеяла, подтянулся на руках и сел на койку. Уже сидя, снял и повесил полотенце, подумал, что утром придётся в умывалку бежать нагишом, но достать и надеть сменку уже сейчас поленился. Да и, может, высохнет к утру. И утром всем ни до чего, разглядывать его некогда будет. Что Зуда, хитро блестя глазами, наблюдает за ним, он не заметил.

Гаор успел лечь и натянуть одеяло, когда надзиратель прокричал отбой и погас свет.

Спать с мокрой головой Гаор не привык, и сон получался какой-то неровный, рваный. Он засыпал, просыпался, вздрагивая, и снова засыпал, с трудом отличая явь от сна. И потому, когда кто-то осторожно тронул край его одеяла, не сразу сообразил, что это уже не сон. Чья-то рука приподняла край, забралась под одеяло, коснулась его бедра, живота и уже готовилась ухватить его за член, когда он не понял, а ощутил происходящее.

Выдохнув крепкое ругательство невнятным криком, ещё не открыв глаз, Гаор ухватил эту руку и крутанул. Раздался пронзительный переходящий в визг крик. Ударив кулаком в источник крика, Гаор с силой приподнял и отбросил от себя неизвестного. Ночью свет горит только в коридоре и в уборной – чтоб если кому приспичит, не налетел ни на что и не будил остальных – но приглушённо, и в спальне не темнота, а сумрак. В этом сумраке Гаор увидел, как отброшенный им ударился о стояк койки напротив и упал на пол, продолжая визжать. Гулко загудел от удара стояк, упал спавший на нижней койке, завозились, ругаясь в полный голос, разбуженные.

И тут ослепительно вспыхнул свет. Гаор на миг зажмурился, а когда открыл глаза, первое, что увидел, это сидящего на полу напротив его койки Тукмана с разбитыми в кровь носом и губами, который совсем по-детски ревел, с ужасом глядя на него. Этот лез? Зачем?! Но ни спросить, ни сказать ничего Гаор не успел.

– И что тут такое? – спросил издевательски весёлый голос надзирателя.

Лязгнула, открываясь, дверь.

– Атас, – прошептал кто-то в наступившей тишине.

Где-то пискнула девчонка, Тукман вдруг встал на четвереньки, неожиданно ловко метнулся под ближайшую койку и затих там.

Надзиратель, стоя у дверей, поигрывал дубинкой.

Все молчали.

– Старший, – не повышая голоса, позвал надзиратель.

Старший в одних подштанниках вылез из-под одеяла и встал перед надзирателем на колени. Одеяло на его койке как-то странно горбилось, будто под ним кто-то лежал, свернувшись клубком.

– И что же это у тебя по ночам в спальне происходит? – спросил надзиратель.

Старший угрюмо молчал, опустив под удар голову.

– Кто шумел, Старший? А? За спальню ты в ответе. Ну, так отвечай.

Гаор не выдержал, подставлять Старшего он не мог и не хотел. Проклиная себя за глупость – мог и по-тихому паскуднику врезать, он спрыгнул вниз.

– Я шумел, господин надзиратель.

– А, вот кто у нас такой нервный, – повернулся к нему надзиратель, – а ты постой так, постой, – бросил он Старшему, – раз за порядком не следишь.

Стоя у своей койки, Гаор обречённо ждал наказания.

– Фронтовик, никак. А ну смирно.

Гаор привычно вытянулся, бросив руки по швам.

– Ну, и что приключилось с тобой, фронтовик?

Гаор покосился на перепуганного Тукмана под койкой, на все ещё стоящего на коленях Старшего, на быстро сползающих с коек и встающих на колени остальных мужчин – всех ведь отлупят – и вздохнул:

– Плохой сон приснился, господин надзиратель.

– Бомбёжка или обстрел? – поинтересовался надзиратель.

Гаор предпочел промолчать. Но надзирателю его ответ уже был не нужен.

– Ну что ж, сейчас я тебя полечу, чтоб тебе бомбёжка кошмаром не казалась.

Надзиратель перебросил дубинку в левую руку и раскрытой правой ладонью быстро ткнул Гаора в лицо. Гаор невольно отдёрнул голову, больно ударившись затылком о стояк. Но это пустяки. На ладони татуировка – открытый глаз! Спецвойска, надзиратель – демобилизованный из спецвойск. Это конец.

– Узнал, – удовлетворённо кивнул надзиратель. – Ну?

– Да, господин надзиратель, – заставил себя выговорить Гаор.

– Вот и отлично, начнём, фронтовик. Для начала… Грудь к осмотру!

Гаор молча выпятил грудь.

Удар в «душу», он выстоял, второй… отшатнувшись, Гаор ударился о стояк уже спиной и, преодолевая боль, выпрямился, перевёл дыхание. Крепко бьёт сволочь.

– Крепкий ты, фронтовик, приятно работать. А то ведь слабаки всё попадаются, разок ткнёшь и уже холодный. А тебя надолго хватит. А теперь руки за спину.

Значит, будет бить в живот, понял Гаор, выполняя приказ. И первый же удар заставил его согнуться. Рука надзирателя, с силой надавив ему на затылок, воткнула его лицо в подставленное колено. Губам стало горячо от потёкшей из носа крови. Плохо – спецура от крови звереет.

– Смирно.

Гаор выпрямился, не смея вытереть лицо.

– Ну, а теперь к делу.

Надзиратель, улыбаясь, оглядывал его залитое кровью, распухающее лицо.

– За шум в спальне положено. Положенное и получишь. Вот и вставай, как положено.

Как положено, Гаор не знал и остался стоять смирно.

– Всё-таки, Старший, надо тебе влепить, почему не научил. Ну-ка подойди, поставь.

Старший встал с колен и подошёл к ним. Хотел что-то сказать, но надзиратель, улыбаясь, поправил его:

– Нет, не словами, ты Старший сам его передо мной поставь, своими руками.

Старший молча, губы у него дрожали, взял Гаора за плечо, развернул его лицом к койке, положил ему руки на перекладину нижней койки, слегка нажав на пальцы, заставил взяться за неё и ногой отодвинул ему ноги так, что он оказался в полусогнутом положении. «Столик, – с ужасом понял Гаор, – теперь…»

– Хорошо сделал, Старший, хвалю. Теперь постой, далеко не уходи, чтоб всё видел.

Удар, ещё удар. По спине, по рёбрам справа, слева, по пояснице, по ягодицам, между ног… Последний удар заставил Гаора замычать от боли. Но выпустить перекладину и упасть нельзя, затопчет. Или велит встать и начнёт сначала. Ещё по спине. По рёбрам, снизу по груди, по животу, снова между ног, по пояснице. Сволочь, пусть бьёт, но если он его сейчас при всех дубинкой изнасилует – а спецвойска, наслышаны, такое любят – то тогда точно только в унитазе топиться. По хребту, снова по рёбрам…

В камере тишина, и слышны только чмокающие звуки ударов и тяжёлые на полустоне выдохи Гаора.

– А сколько ж тебе положено? – спросил надзиратель, и сам ответил: – Двадцать пять горячих. Считай, фронтовик.

– Раз, – тяжело выдохнул Гаор.

– Неправильно, это за ошибку и начинай снова.

– Один.

– Опять неправильно, два за ошибку. Так, снова считай.

– Первый.

– Быстро сообразил, это не в счёт. А теперь считай.

– Первый… второй… третий…

Уже вся спальня молча стоит на коленях у своих коек и смотрит.

По спине, по рёбрам, по груди, по ягодицам, по животу… из носа течёт прямо на пол кровь…

Девятый удар Гаор назвать не смог: пришлось между ног, и он просто вскрикнул.

– Сбился, – удовлетворённо сказал надзиратель. – Ты о бомбёжках, фронтовик, теперь мечтать будешь. Считай заново.

Губы выговаривали числа сами по себе, думать Гаор уже не мог.

– Двадцать пятый…

– Ты смотри, – удивился надзиратель, – досчитал всё-таки. Смирно!

И опять его тело помимо него выполнило команду.

– Кругом!

Гаор повернулся.

Надзиратель удовлетворённо оглядел его.

– Ну вот, фронтовик, теперь крепко спать будешь. Никакой бомбёжкой не разбудят. Можно ещё кое-что с тобой сделать, да ладно, добрый я сегодня. Благодари за науку, фронтовик.

– Спасибо за науку, господин надзиратель, – как со стороны услышал Гаор свой голос.

– А теперь за лечение.

– Спасибо за лечение, господин надзиратель.

– А теперь лезь на место, и если я тебя услышу, то, что было, игрушками будет. Понял?

– Да, господин надзиратель.

– Пошёл! И все пошли! Всем спать, и Огонь молить, чтоб я не рассердился.

Все молча шарахнулись по койкам.

Надзиратель не спеша прошёл к выходу, вышел и с лязгом задвинул дверь. Так же не спеша прошёлся по коридору вдоль спален и, наконец, далеко, еле слышно, стукнула, закрываясь, дверь надзирательской. И погас свет.

Как ему удалось подтянуться и лечь на койку, Гаор не понял тогда и не понимал потом. Тело онемело, он не чувствовал его, только мучительно болела голова, хотя по ней-то совсем мало пришлось. Он лёг и провалился в черноту.

В наступившей тишине всхлипнула девчонка.

– Цыц, – шёпотом сказал Старший, – услышит, вернётся.

– Дяденька, – тоненько заплакала она, – я боюсь, дяденька.

– Боишься, так и сидела бы у себя, – откликнулся женский голос.

С койки Старшего соскользнула женщина в мужской, еле прикрывающей ей бёдра рубашке.

– Айда, девка, – позвала она, – коли к мужикам лазишь, так бояться уж поздно.

– Валите, пока дверь закрыта, – сказал Старший.

Женщина что-то хотела ему сказать, он отмахнулся от неё. Из глубины спальни выбежала девчонка, тоже в мужской, но ей почти до колен, рубашке. На секунду две тени помедлили у решётки, прислушиваясь, ловко протиснулись между прутьями и исчезли.

Спальня прислушивалась, затаив дыхание. Но было тихо, видно, сволочь отвела душу и спать завалилась.

– Полоша, – позвал Старший, – посмотри, как он. Живой?

– Дышит, – после недолгой паузы ответил Полоша.

– Всё, мужики, всё завтра, – сказал Старший.

Кто-то в ответ вздохнул, кто-то шёпотом выругался. И вдруг звонким шёпотом заговорил Тукман.

– Зуда, а чего ты наврал, а?

– Цыц, – испуганно откликнулся Зуда, – заткнись, дурак.

– Сам дурак, – обиделся Тукман. – Говорил, у него гладко, ничего нет, а всё наврал. Я, пока его били, рассмотрел, всё у него как у всех, только волосьёв нету. А ты наврал всё, что у него как у лягушки везде гладко.

– Во дурак, – с мрачным удивлением сказал Мастак. – Так ты за этим к нему и полез?

– Ага, – согласился Тукман. – Я ж не поверил, а Зуда говорит, ты пощупай, как заснёт, а то он прикрывается всегда.

Спальня потрясённо молчала.

– Разглядел, значит? – спокойно спросил Старший.

– Ага.

– Ну, так спи теперь.

– Ага, – сонным голосом согласился Тукман.

Когда он засопел, подал голос Зуда.

– Братцы, я ж не хотел, я для смеха…

– С тобой отдельный разговор будет, – ответил Старший. – Всем спать.

Ничего этого Гаор не слышал. Где он, что с ним… ослепительные вспышки не впереди, не сзади, а где-то внутри головы, голова большая и лёгкая, она бы улетела, но её держит тяжёлое, налитое свинцом тело… мимо глаз трассирующие беззвучные пули… вставшая стеной и бьющая в лицо земля… белый круг хирургической лампы, боль в онемевшем теле и хруст разрезаемой кожи… «А вот и она, повезло тебе, сержант, на два ногтя правее и не довезли бы.»… гранитная крошка забивает глаза и рот… колышется чёрная густая вода… это Ущелье или Алзон? Вода в Алзоне, чёрные болота, заглатывающие машины целиком вместе с людьми… проломлена гать… прыгай… Куда?… Прыгай!

Его тело конвульсивно содрогнулось, выполняя ненужную команду. И новый приступ боли снова отбросил его в прошлое… грузовик трясётся на разбитой дороге, каждый толчок отзывается болью, «…тише, парни, тише, не кричите, потерпите, парни, проскочим…» по шоссе нельзя, там заслон, спецвойска, безнадёжных не вывозить, просёлок не перекрыли, проскочим… голова, как болит голова… и тошнит, сейчас вывернет… «…у тебя контузия, потерпи…»

И темнота, чёрная, сплошная и прозрачная сразу, он плывёт в ней, или его несёт, переворачивает, скручивает жгутом, это переправа, Валсская переправа, быстрая с водоворотами и опасными стремнинами Валса, его тянет ко дну, надо всплыть, оружие над головой, снесёт на мины, всплыть, пока не стреляют, с двух до полтретьего у айгринов перезарядка аккумуляторов, когда зарядят, включат прожектора, надо успеть… Валса, какая ты широкая, Валса… Кричат… далеко кричат… в атаку? Нет…

4 день

– Подъём, – наконец услышал он и со стоном открыл глаза.

Тело казалось по-прежнему онемевшим и плохо слушалось. И с каждым движением оживала и нарастала боль. Но… если не можешь ходить, будешь лежать в печке. Седой просил его выжить.

Преодолевая боль, Гаор сел, достал из тумбочки и натянул бельё, слез вниз и побрёл в уборную.

– Рыжий, жив? – спросил кто-то.

– А ты, паря, того… – сказал рядом ещё кто-то.

Конца фразы Гаор не расслышал. Больно, всё больно, всё болит. Не можешь ходить, будешь в печке лежать. Кто выжил, тот и победил…

Он вернулся из уборной, натянул комбинезон, обулся и пошёл в столовую. По-прежнему кружилась голова, и звенело в ушах от боли, иногда его пошатывало, и он налетал на идущих рядом, кажется, ему что-то говорили, он не слышал и не понимал. Но дошёл до своего места, сел, перед ним поставили миску с кашей, кружку с кофе и положили ломоть хлеба.

Гаор взял ложку, набрал, поднёс ко рту и… не смог проглотить. Комок боли в груди не пропускал еду. Осторожно, боясь уронить, он взял кружку и стал пить маленькими глотками, проталкивая с кофе застрявшую в горле кашу. Нет, есть он не может, желудок сводит спазмами, вот-вот вывернет. Удалось нащипать и немного съесть вместе с кофе хлебного мякиша. Что-то сказал Зайча. Он не понял и не ответил, занятый одним: не закричать и не потерять сознания. Гаор допил кофе и встал со всеми из-за стола, оставив нетронутой кашу, шевельнул губами, благодаря Мать, встревожено глядевшую на него, и вышел со всеми в коридор.

Построение, надзиратель идёт вдоль строя, выдернет и снова будет бить, или это другой? Всё в тумане. Налево… марш… холодный воздух обжигает лицо, не отстать от Плешака и не упасть прямо на глазах у надзирателей, гулкий свод, двери складов… обыск… как больно, кричать нельзя… пронесло… быстрый шёпот Плешака.

– Ты не рвись, Рыжий, ты держись за него, я сам подвину. Ах ты, владычица земная, ты держись, Рыжий…

Да, надо держаться… больно… через боль… не можешь ходить, будешь лежать… нет, врёшь, не сдамся, нет… сволочи, обойду, найду проход, нет, этих вы не возьмёте… игра в кошки-мышки со спецвойсками – опасная игра, но добивать раненых он не даст… из Ущелья… нет, там не вывозили, кто мог выходил, кто не мог оставался лежать под гранитными обломками… нет… больно… сволочь, не возьмёшь… выживу… Седой велел выжить… Только ты… да, только я, значит… выживу… нет… больно…

– Рыжий, обед…

Снова идти, снова от каждого шага боль, туман не проходит, надо идти…

Гаор дошёл, не стал умываться, не пошёл в уборную, боясь, что этой боли точно не выдержит, и сразу сел к столу. Но смог съесть только несколько ложек жижи из супа, хотя налили ему густоты, кашу и хлеб не тронул и выпил того, что в обед наливали в кружки и называли киселём. Обычно кисель ему даже нравился, но сегодня ни до чего. Желудок сжимался, выталкивая наружу проглоченное.

– Рыжий, построение…

Он опёрся руками о стол, вставая, и это отозвалось такой болью в плечах и спине, что он застонал почти в голос.

Опять всё сначала. Построение, марш, работа. Прежнего тумана в глазах уже нет, но онемевшее тело отходило и болело всё сильнее. И всё труднее удерживать стоны. Гаор бездумно что-то таскал, катил, переносил с места на место, слышал Плешака, но ничего не понимал.

– Держись, Рыжий, ты полежи пока, я их сам подвину.

– Лягу… не… встану… – раздельно ответил он.

– Ох, владычица земная, спаси и сохрани…

Звонок. Вечерний обыск. Он стонет под руками надзирателя, почти не скрываясь.

– Кто его так? – тихо спрашивает надзиратель.

Ответа Плешака он не разобрал. Снова марш, построение. Ветер пробирает сквозь комбез, даже чуть легче стало, нет, это, пока стоишь, то терпимо. На обыск.

Гаор встаёт к стене и, содрогаясь, ждёт новой боли. Чьи-то руки, еле касаясь, скользят по его телу, и вдруг… голос Гархема.

– Говорят, ты ночью плохо спал?

И похлопывание по спине. Не дубинкой, рукой, мягкой ладонью, но Гаор ощущает их ударами и чувствует, как они разрывают ему внутренности.

– Больше не будешь шуметь по ночам? – и новое похлопывание.

– Не буду, господин управляющий.

– Правильно, – хлопок, – иди, – хлопок.

Последний выбивает из Гаора полувсхлип-полустон. Пошатываясь, Гаор идёт к входу, ничего не видя и не слыша вокруг.

Удивленно приподняв брови, Гархем смотрел ему вслед.

– Говорите, хвастал, что слегка поучил? Один раз и на всю жизнь? Пригласите ко мне начальника ночной смены. Это уже интересно.

Гаор смог спуститься, пройти в спальню, снять комбез, повесить его, разуться. Вокруг обычная вечерняя суета. Но ему… ему ни до чего… Он постоял, держась за стояк.

– Эй, Рыжий, чего ждёшь, айда лопать…

– Паря, поесть надо, свалишься…

Голоса доходили до него глухо, понимать сказанное мешала боль. Он оттолкнулся от стояка и пошёл в уборную. Неужели, эта сволочь отбила ему почки. Тогда конец.

Крови не было, но боль такая, что он заткнул себе рот кулаком и так постоял, пережидая, пересиливая её. А когда вернулся в спальню, там никого не было, все ушли на ужин. Нет, не пойдёт, есть он всё равно не может, съеденное за обедом вот-вот наружу попросится. Надо лечь. Полежать и отлежаться. Гаор подошёл к своей койке, взялся за край и попробовал подтянуться. И вскрикнув от боли, сорвался и полетел в темноту…

Мать уже начала раздавать кашу, а Рыжего всё не было. К столу не опаздывали. Плохо парню, конечно, но чтоб на еду не пришёл… И остальные не начинали есть, поглядывая на миску с воткнутой в кашу ложкой перед пустотой.

– Ой, – сказал кто-то, – как покойнику на помин поставили.

Бледный Зуда – с ним весь день никто не разговаривал – совсем съёжился, не решаясь поднять глаза. Одна из девчонок вдруг сорвалась с места, схватила миску Рыжего и бросила её перед Зудой.

– На! Жри! Чтоб его кусок тебе поперёк глотки твоей поганой стал! – выкрикнула она и выбежала из столовой.

– А чего она? – удивлённо спросил Тукман.

– Ешь давай, – ответил Старший, – какой с тебя спрос.

Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.

– Ой, – вдруг влетела в столовую та самая девчонка, – ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась…

– Цыц, – встала Мать. – Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.

Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.

– Все ешьте, – бросила Мать через плечо, выходя из столовой.

Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:

– Напарник он мой.

За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи. И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.

И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.

– Рыжий, очнись, Рыжий.

Он словно не услышал её.

– Никак оммороком вдарило? – неуверенно предположил Плешак.

– Да как бы не хуже, – ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.

Она осторожно положила руку ему на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.

– Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?

– Да как это пускай?! – даже взвизгнул Плешак. – Парень за всех можно сказать, да за чужую глупость…

– Заткнись, Плешак, – остановила его Матуха. – Не Тукман же ты. Решай, Мать.

– Воду просить будем? – задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.

– Больше здесь некого. А парня жалко. Ни зá что попал.

– Давай, – кивнула Мать и повернулась к мужчинам. – Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.

Мужчины кивнули.

– Сейчас разденем его, – встала Матуха, – и на койку пока положим. Где его?

– Вона, верхняя, – показал Полоша. – Видно лечь хотел и упал.

– Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.

Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.

– Разденем мы его сами, – командовала Матуха, – Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.

– И есть идите, – строго сказала Мать. – Старший, скажешь там.

Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он, не сопротивляясь, тихо стонал.

– Уж не знаю, за что и тронуть его, – вздохнула Мать, – смотри, Матуха, кудри развились.

– Одеяло его возьми, – ответила Матуха, – прикроем его пока, – и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. – Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!

– Как скажешь, – ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, – тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.

– Внутри они у него, – ответила Матуха, – изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.

Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.

– Всем есть и быстро выметаться, – скомандовала Мать. – Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.

– Я пригляжу, – сказал Тарпан.

– Раньше приглядывать надо было, – отрезала Мать. – Ну, да что теперь.

Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.

В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.

Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.

– Не смотри, нельзя, – шепнул он.

Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.

Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.

Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.

– Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.

– Знаем, – откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. – Давай в чёт-нечет играть.

– Давай, – согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.

Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего… Умирать не больно… пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного… надо потерпеть, немного потерпеть…

Над ним зазвучали голоса.

– Потерпи, парень…

Кладём его…

Ох, сволочь какая, что сделал…

Руки клади…

Жарко, как же жарко, нечем дышать…

Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.

Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было… Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они… такие?

– Как звать тебя?

– Рыжий, – стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.

– А раньше как звали?

Раньше это до рабства? Зачем это?

– Гаор… Гаор Юрд…

Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.

Да уж, не имя, карканье воронье.

Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.

– Мáтерино имя назови, как мать звала?

Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые, как тучи на осеннем небе, большие глаза глядят строго и ласково.

– Не помню… – отвечает он этим глазам, – ничего не помню.

– Неужто матерь рóдную забыл?

– Мне запретили помнить…

– Сколько ж было тебе, как забрали?

– Пять…

Сиротинушка значит,

Ни матери, ни отца…

На Рыжего звать будем.

Не на карканье же это.

И протяжное монотонное пение, непонятные слова…

Мать-Вода, Рыжего мимо бед пронеси, ты льдом крепка, ты паром легка, приди, Мать-Вода, пронеси мимо бед, не виноватый он в бедах своих…

Руки, гладящие, растирающие ему грудь… Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.

Пришла, Мать-Вода

Вижу, поворачивайте, там вся боль…

Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.

– Матуня, холодянки ему под лицо поставь.

И виски смочи.

Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.

Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.

Пить ему не давай, сердце зайдётся.

Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.

Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.

– Рыжий, Рыжий, – зовут его.

Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но… но что не так?

– Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

– Матуня, ему сильнее надо, – говорит над ним голос Матери.

– Рано ему Мать-Воду звать, – строго отвечает Матуня, – это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня…

Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах все сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку – они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело – и дотянуться до воды.

– Ну, вот и зашевелился, – смеется Матуня, – ты лежи, Рыжий, я подам.

Она окунает руку в воду и обтирает ему лицо, смачивает виски. Но… но Матуня голая. Что это? Его вдруг поворачивают на спину. Боли нет, но он видит вокруг себя матерей, всех шестерых, и они голые, что это? Что они делают? Он пытается прикрыться, но они властно убирают его руки.

– Промеж ног бил? – спрашивает Матуха.

– Да, – отвечает он, зажмурившись.

– Сейчас посмотрю, терпи.

Да, здесь боль ещё сильная, он даже вскрикивает, такой сильной она становится на мгновение.

– Ну что там у него?

– Обойдётся, не раздробил.

Лицо горит то ли от жара, то ли от стыда. Но на сопротивление нет ни желания, ни сил. Их руки, он уже понимает, что это они сняли, куда-то забрали боль, которая не давала ему дышать, есть, двигаться, продолжают гладить, растирать его грудь и живот.

– Дай-ка я ему живот помну.

– Вроде цело там.

– Да, не порвано, обошлось. Сядь, Рыжий.

Ему помогают сесть, и он невольно открывает глаза. Пять женщин стоят перед ним. Голые, с распущенными волосами, он никогда не видел такого, не знает, куда отвести глаза от вьющихся волос на их животах. А рядом садится Матуха и обнимает его со спины, прижимаясь щекой к его спине.

– Дыши, Рыжий. Больно дышать?

– Уже… нет… – отвечает он между выдохами.

– Покашляй.

Кашлять страшно, он ещё помнит, как это было больно, но послушно пытается. Кашель отзывается слабой далёкой болью, но это он может терпеть. Если б ещё они оделись… Не им, ему стыдно… Он склоняется вперед, горбится, закрываясь руками.

Рука Матери властно нажимает ему на голову, откидывая к стене.

– Мы Матери все, не стыдись, нас стыдиться нечего. Мы всё про вас знаем. Рожаем вас, видим, какие вы, зачинаем от вас, видим, какие есть, и обмываем, как в землю положить, тоже видим, какими стали. Подними глаза, Рыжий.

Он заставляет себя поднять веки и смотрит теперь им прямо в лицо.

– Приняла тебя Мать-Вода, не чужой ты нам. Понесёт тебя теперь Мать-Вода мимо горестей.

Мать-Вода, – старательно повторяет он, – Кто это?

– Потом узнаешь, – улыбается Мать, – очунелся, вижу, любопытным стал.

Улыбаются остальные, смеётся Матуня.

– Ты Матерей не стыдись, – строго говорит Матуха, – нам всё знать можно. Кровь в моче увидишь, или кашлять с кровью станешь, сразу приходи.

Он кивает. Это понятно, но…

– А теперь ложись, сейчас мы тебя ещё раз, уже без зáговора помнём. Матуня, воду выключи, пусть остывает, а то прохватит его.

Он послушно опускается на скамейку, вытягивается на животе, всё опять становится далеким и плохо различимым, но уже не страшным.

– Маманя, ты ему завтра отдельно размазни сделай плошку.

– И травки заварить какой?

– Я посмотрю у себя.

– Пусть побережётся первое время.

– Может, дневальным его оставить, полежит хоть.

– Нет, пусть ходит, да и кто завтра-то?

– Нет, этот не даст.

– Верно, пусть идёт. Он с Плешаком ведь?

– Плешак не подставит, пусть идёт.

Слова доходили издалека, он слышал и не слушал. Блаженное чувство расслабленности от массажа он знал, массажу их учили в училище, в госпитале он тогда попал на экспериментальный курс лечебного массажа – перед тем, как лечить офицеров, новый метод опробовали на рядовых, но сейчас… сейчас это совсем другое. И дело не в том, что это женщины, нет… он знает женские руки, это другие, как тогда… в лунном сиянье снег серебрится… нет, не сейчас, нет…

– Рыжий, что с тобой? – Матуня заглядывает ему в лицо и удивлённо говорит. – Плачет.

– Пусть плачет, – жёсткая рука Матери проводит по его волосам. – Слезой у человека горе выходит.

– Без матери рос, – качает головой Маанька, – а сердце живое, не выжгли ему сердце, значит.

– Видно, мать отмолила его.

Голоса становятся совсем далёкими, он опять уплывает в темноту, мягкую и тёплую темноту сна.

– Всё, бабы, – выпрямилась Мать, – давайте убирать.

– Вытащили, – улыбалась Матуха, отжимая волосы.

Они быстро вытерлись, надели рубашки, тщательно вытерли, растёрли его мокрое от пота и осевшего пара тело, подняли и поставили на ноги и повели, снова подпирая, поддерживая собой. Он, как и тогда, бессильно обвисал, мотая опущенной головой с закрытыми глазами, но уже не стонал, а чуть слышно всхлипывал от недавнего плача.

Когда они вышли в спальню, мужчины опять дружно отвели глаза, потупились, а Тарпан опять пригнул Тукмана к своим коленям. Никто не решился подсматривать, как они вели, поднимали на койку и укладывали большое крепкое тело. Мать взяла его одеяло с койки Полоши, накрыла и аккуратно подоткнула с боков и под ноги.

– Грудь ему открой, – тихо сказала Мамушка.

– Не надо, – так же тихо ответила Матуха, вглядываясь в бледное осунувшееся лицо, – прохватит. Теперь только Мать-Вода, или пронесёт его, или ко дну в Мать-Землю опустит.

Шесть женщин прошли к двери и вышли в пустой тихий коридор. В дверях Мать оглянулась на Старшего, и он, сразу вскочив на ноги, подошёл к ней.

– Если встанет утром, – Мать быстро закручивала себе волосы на макушке, – пусть идёт.

– А не дневальным? – спросил Старший.

– Вспомни, кто завтра, только хуже будет.

– И то, – кивнул Старший. – А… а если…

Мать вздохнула.

– Что могли, мы сделали, а дальше не наша воля. Мать-Вода решит. Не трогайте его до утра. Или встанет, или уж всё.

И ушла.

В спальне задвигались, заговорили. Махотка пошёл зачем-то в душевую и тут же выскочил оттуда с криком.

– Братцы, парильня!

– Цыц, – остановил его Старший, – не кричи, пусть спит. Давайте, мужики, остатнего пара прихватим.

Сдерживая голоса, но с шутками и смехом мужчины побежали в душевую. Парильня – удовольствие редкое. До настоящей бани здешней, конечно, как до неба, но хоть что-то.

Зуда остался сидеть на своей койке, зная, что его сейчас хорошо, если просто изобьют, а то сунут ртом под кипяток и подержат, пока не захлебнётся. Видел он как-то, как с одним такое сделали. Ох, матушка рóдная, вот и пошутил с дураком, смертью шутка обернулась.

Гаор спал, ничего не слыша и не осознавая, без снов. К нему подходили, заглядывали в лицо, но не трогали и не звали, помня запрет Матери. До отбоя совсем ничего оставалось, спать пора.

– Ну и денёк выдался.

– Грех тебе жалиться, не ты криком кричал.

– Ну да, кабы Рыжий на себя не принял, все бы седня так лежали.

– Но ты смотри, сволочь какая.

– А что мы можем?

– Братцы, а если…

– Заткни хлебало, пока не услышали!

И когда уже прокричали отбой и выключили свет, Старший строго сказал:

– Молись, Зуда, чтоб Рыжий завтра встал. Жизнью ответишь.

Зуда только прерывисто вздохнул в ответ. Суровое молчание спальни не оставляло ему других шансов.

Посреди ночи Гаор проснулся как от толчка и не сразу понял, что его разбудило. Тихо, сумрачная темнота, ровное дыхание и похрапывание множества людей. Он лежит на своей койке, под одеялом, закутанный как… и тут сообразил: боли нет. Совсем нет. Он осторожно попробовал напрячь и распустить мышцы. Они слегка заныли, как после большой тренировки или марш-броска под выкладкой, но это же не боль, не та боль. А что же это было с ним? Воспоминания мешались обрывками, не выстраиваясь в ровную шеренгу. Ладно, это он успеет. Главное – печки уже не будет, эту боль он теперь шутя перенесёт. Он улыбнулся и повернулся набок, устраиваясь поудобнее. Голова мокрая. В душе он, что ли, опять был и не помнит? Ладно, неважно, к утру просохнет. А трусы его с майкой так, видно, и висят на трубе, пересохли, придётся разминать, чтоб надеть. Ладно, всё завтра… Главное – он здоров.

5 день

Но утром, попытавшись по привычке спрыгнуть вниз, Гаор понял, что ночью слишком обрадовался отсутствию боли и переоценил своё здоровье. Тело было слабым, бессильно ватным, подчинялось ему медленно, будто нехотя. А где-то далеко внутри была боль и не давала двигаться без оглядки. Как в госпитале, когда он встал после полутора декад лежания под капельницами. Но с этим, он помнил, справиться можно, главное – не дёргаться попусту. Он встал со всеми, оделся, всё, правда, медленно, осторожно, не впереди всех и даже не вровень со многими, но до столовой дошёл, сел на своё место, зачерпнул ложкой жидкую кашу и с опаской поднёс ко рту. Проглотилось неожиданно легко.

Очунелся? – спросил Зайча.

Догадываясь о смысле, да и вчера Мать вроде, его так же спрашивала, Гаор кивнул. Занятый своими мыслями – как же он будет работать, Плешаку он сейчас не то что не подмога, а помеха, – он даже не обратил внимания, что и каша у него отдельно, полужидкая и другая, и в кружку ему налили не кофе как всем, а какой-то горячей и несладкой жидкости со странным, смутно напомнившим что-то давнее запахом.

За столом переглядывались, показывали друг другу на него глазами, удивлённо крутили головами. Сильны матери, считай, уже у смерти отняли, оклемался парень. Гаор этих переглядываний не заметил, как и радостно испуганных взглядов Зуды.

Встав со всеми из-за стола, Гаор пошёл на построение, уже привычно заняв место рядом с Плешаком. Построение, пересчёт и марш на работу.

Быстро идти он не мог, но шаг у него широкий, и, даже медленно переставляя ноги, он держался вровень с Плешаком. Спуск на склады, обыск, и за ними лязгает дверь.

– Ну, давай, паря, – Плешак пытливо посмотрел на него. – Могёшь?

Гаор осторожно, чтобы не вызвать боль, пожал плечами.

– Сам ещё не понял, – честно признался он.

– Ну, давай помаленьку, – сказал Плешак, – зазря жилы не рви, не дёргай, а мяконько толкай.

Гаор кивнул, становясь к контейнеру.

– А ты вчера пло-ох был, – радостно говорил Плешак, – думали уже всё, отвыть только осталось. А гляди, оклемался.

Оклемался, очунелся, отвыть… сколько же ему надо узнать. Ну и начнём. Чтоб заодно не думать, не прислушиваться к глубинной, и, вроде, уже не опасной боли.

Плешак отвечал охотно, не так переводя, как объясняя, только то и дело удивлённо крутил головой.

– Где ж тебя учили, паря, что ничего не знаешь?

Мысль о том, что в училище могут быть уроки рабского языка, так насмешила Гаора, что он поставил коробку, которую тащил, на пол и долго, до слёз на глазах смеялся. А потом объяснял Плешаку, над чем смеётся, чтоб тот не обиделся на него попусту.

– Надо же, – удивлялся Плешак, – а мне-то и не подумалось, знаешь и знаешь себе. А гришь, паря, ещё языки есть?

– Есть, – кивнул Гаор, прилаживая коробку с нарисованным на ней пылесосом в штабель. – Мы ургоры, а есть ещё айгрины, согайны и алеманы. Воевал я с айгринами. Алеманы нейтралитет пока держат. А согайны союзники айгринов, но сами не воюют, а технику им шлют. Но и добровольцы их были. Лётчики. У согайнов авиация самая сильная.

– Ага, ага, – кивал Плешак. – Ты, паря, её далеко не засовывай, пущай на виду стоит, их часто требуют.

Приезжали за товаром, привозили новый товар и пустые контейнеры. В общем, Гаор справлялся, только не бегал, а ходил, и рывком ничего не брал. И на обед он шёл уже совсем нормально, но, стараясь ноги ставить мягче, чтобы удар подошвы о землю не отзывался внутри.

За обедом ему опять налили отдельно и супу пожиже, чем остальным, но… на второй ложке он догадался, что суп на мясных кубиках и жирный, не меньше двух ему в миску положили, и каша как утром. Тукман насупился было, что Рыжему наособицу, но Тарпан – Тукмана к нему пересадили – прицыкнул на него.

– У тебя гуще.

И Тукман успокоился.

Гаор не заметил этого: все-таки устал.

После обеда работал он уже молча, с «пехотной упёртостью». Усталость пригибала к полу, заставляла волочить ноги. Плешак поглядывал искоса, но пойти полежать в закутке не предлагал. Ведь и впрямь: сейчас если лечь, то встать, ой, как трудно будет. Но перед самым концом они всё-таки посидели, не так отдыхая, как остывая.

Гаор сидел, согнувшись, стараясь не упасть на пол, помнил, что ему ещё идти, стоять в строю и на обыске. Конечно, не сравнить со вчерашним, вчера он и не помнит, как дотянул до конца, только боль и помнит, вот сволочь как бьёт. Недаром говорили, что забить тебя любой сержант может, а спецвойска медленно забивают, сутками будут метелить, а ты и не умираешь, и жить не можешь. Попал к ним, молись, чтоб сразу кончили.

– Рыжий, – вдруг позвал его Плешак.

Гаор вздрогнул и повернулся к нему.

– Ты вот что, паря, раз ты не знаешь, – Плешак замялся.

– Ну, – насторожился Гаор.

– Матери вчера… лечили тебя, – Плешак сделал паузу.

Гаор кивнул.

– Так ты молчи об этом.

Гаор кивнул, подумав, что речь идёт о надзирателях. Конечно, не дурак же он, подставлять матерей, ведь, скорее всего, это запрещено. Но следующие слова Плешака удивили его до немоты.

– Мужикам нельзя видеть этого. Ну, как матери набóльших Матерей зовут, а дурней хватает. Спрашивать будут, говори: не помню ничего. И всё. Понял? Тебя ж не просто пропарили, а у Смерти отнимали, Мать-Воду звали к тебе, ей отдавали. Приняла тебя Мать-Вода, поменяла Судьбу. А как это… знать никому нельзя, обидится Мать-Вода, заклятье снимется. Понял?

Гаор потрясённо кивал. Но всё-таки, когда Плешак замолчал, осторожно спросил:

– А кто это? Мать-Вода?

– Их три, Матери набóльшие. Мать-Земля, Мать-Вода и Мать-Луна. Они надо всем хозяйки. Ты их не серди, тогда помогут тебе. – Плешак прислушался. – Айда, паря, зазвонит сейчас.

Гаор услышал характерное прищёлкивание включения системы оповещения и, оттолкнувшись рукой от пола, встал. Услышанное требовало осмысления, и потому вопросов он больше не задавал.

Вечернее построение, обыск. Обыска он всё-таки побаивался, вернее, боялся, что попадёт под обыск к той сволочи, а там уж… спецвойска подранков не оставляют. Добьёт ведь, спецура, гадина. Но пронесло. И хоть усталость цеплялась за плечи и ноги, пригибая к полу, в спальню он вошёл уже спокойно. Как все разделся, повесил комбез, разулся, натянул штаны и рубашку и босиком, впервые с радостью ощущая, как ложится под ступни гладкий и приятно прохладный пол, пошёл в столовую. Мать улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ, садясь на своё место.

Глядя, как он, ещё бледный, осунувшийся, но ест уже наравне со всеми, как из-под тугих тёмно-рыжих полуколец внимательно посверкивают его тёмно-карие глаза, Мать даже немного удивлённо покачала головой. Надо же, и в самом деле оклемался. Крепок парень, по душе Мать-Воде пришёлся, а она строга, редко, когда обращённых принимает.

Ел Гаор уже то же, что и все, проскакивала каша легко, чай, правда, опять был не обычный, а с травами, как он, наконец, догадался. На фронте, когда начинались перебои с подвозом, они тоже иногда сушили и заваривали листья и травы, зимой – сосновую хвою, как учили на уроках выживания. Гадость, конечно, давились, но пили, больше же нечего, а здесь – даже приятно. Как все, встал после ужина, поклонился и поблагодарил Матерей. Всё, сейчас, пойдёт и ляжет. До отбоя ещё есть время, ну, так он его для сна прихватит. Но сначала надо трусы с майкой забрать. И носки выстирать, сегодня с трудом надел, задубели.

Хозяйственные заботы отняли много времени, потому что делал всё медленно, оберегая себя. Вокруг шла обычная уже вечерняя жизнь. Гаор следил только, чтобы Тукмана возле не было. Вот дурак, и чего дураку приспичило лапать его. Врезать по-настоящему, чтобы на всю жизнь отбить у мальца охоту к таким забавам, он не мог: сил нет, а рядом с Тукманом постоянно кто-то из взрослых мужиков. И чего они его так оберегают? Хотя… не его это дело, лишь бы к нему не лезли. Наводя порядок в своём немудрящем хозяйстве – привычка форму перед сном проверить, спросонья этим уже некогда заниматься, была в него вбита ещё до училища Сержантом, Гаор усмехнулся воспоминаниям. А всё же Сержант здорово его подготовил, он видел, как солоно приходилось в училище тем, кто прямо из дома, от материнской юбки, да под училищных строевиков… ему было легче, уже знал, что рассчитывать может только на себя, что враги не враги, а не друзья вокруг.

Подумав, Гаор снял и повесил бельё, пусть тоже проветрится, и лёг, как многие, голышом. Смотреть на него никто не смотрел, да и… Гаор усмехнулся: пока его эта сволочь лупцевала, кому что интересно в нём было, всё рассмотрели. Он вытянулся на спине, заложив руки за голову и сдвинув одеяло до половины груди. И расслабился, отдыхая.

– Рыжий, – окликнул его снизу Полоша, – спишь?

– Нет, – ответил Гаор, – так лежу. А что?

Полоша встал, и их лица оказались на одном уровне.

– Ты чего от руки его шарахнулся так? Ну, когда он ладонью тебе в лицо ткнул?

По наступившей тишине Гаор понял, что вопрос считают важным, и от его ответа многое зависит. Но о чём речь, вспомнил он не сразу. Его ответа терпеливо ждали. Вспомнив, Гаор вздохнул.

– Испугался я. У него на ладони… Раскрытый глаз.

– На ладони клеймо? – подошёл к ним Старший.

Гаор попытался сесть, но Старший легонько надавил ему на плечо.

– Лежи, так способнее. Так что за клеймо?

– Это спецвойска, спецура, они, – Гаор замолчал, чувствуя, как сводит горло судорога, но пересилил себя, – страшное они творят.

– Ну, это мы видели, – спокойно сказал Старший, – а чего он тебя так фронтом тыкал. Будто скажи счёты у вас, ты раньше, что ль, его видел?

– Нет. Но я войсковик, армеец. Мы солдаты, а они каратели! Палачи.

– Вона что, – задумчиво протянул незаметно подошедший к ним Тарпан.

Гаор удивлённо посмотрел на него и вдруг обнаружил, что окружён слушателями, даже на соседних верхних койках сидят. Это напомнило ему камеру, и не то что успокоило, но… как-то легче стало.

– Значитца, в армии тоже палачи нужны?

– А где их нет, – ответил за Гаора Старший. – Ну-ка, парень, значит, глаз на ладони, запомним. А ещё что про них скажешь?

– А что говорить? По фронту они по своим делам мотались. У них и командование, и приказы, и снабжение – всё свое. И что хотели, творили. Приказ был, тяжелораненых не вывозить. Чтоб не тратить бензин. Вот они и заслонами, машины с ранеными перехватывали и…

– Сортировали, – кивнул Тарпан.

– Да, – согласился Гаор, – мы по-другому называли, но… да, сортировка. Но они и врачей, и санитаров, кто с ранеными был, и шофёров… это если тяжёлых, кого против приказа вывозят, найдут.

– И ничего им? – охнул кто-то.

– Слышал же, – сурово ответил Мастак. – А вы что?

– Мы? – усмехнулся Гаор. – Мы в кошки-мышки с ними играли. Они одну дорогу перекроют, мы по другой машину отправим. Они ту оседлают, мы третью найдём, было раз… – он вовремя осёкся, даже губу прикусил, чтоб ненароком не вырвалось.

– Ладно, паря, ясно, а они?

– Они если ловили нас… – Гаор невольно поёжился, – молись, чтоб быстро умереть.

– Видели мы.

Гаор вздохнул. Хотел сказать, что самого страшного не сделали с ним, но промолчал. А сказать хотелось, да и остальные стояли и ждали, и он заговорил о том, что сам узнал случайно, о чём они, видевшие и понявшие, молчали потом вмёртвую, не из страха перед трибуналом или теми же спецвойсками, а потому что не укладывалось это, что человек может такое сделать. А сейчас… да к аггелу всё, никуда дальше рабской спальни это не уйдёт, а если и уйдёт… нет, не может он больше молчать.

– Они посёлки выжигали.

– Как это?

– Какие посёлки? – заволновались слушатели.

И Гаор, не сразу поняв причину этого волнения, заговорил:

– Не знаю зачем, но посёлки, ну, где полукровки живут, иногда… называется зачистка территории, мы на марше были, лейтенант чего-то с картой намудрил, и мы в такой зачищенный посёлок впёрлись. Повезло, – Гаор порывисто сел, столкнув одеяло и обхватив руками колени, чтобы не было заметно начавшей бить его дрожи, – разминулись мы. Они уже убрались, а то бы… Мы бы там же всей ротой легли. Им что… ни отца, ни брата им нет… Вошли мы… ну, по карте посёлок, а увидели… дома догорают уже, и запах… вместе с людьми жгли, когда человек заживо горит, запах особый, кто хоть раз почуял, уже не забудет и ни с чем не спутает. Куры там, собаки тоже постреляны. На дороге прямо… женщина, ну, что от неё осталось, по ней, видно, машину взад-вперёд гоняли…

– Врёшь! – закричал Махотка, – не может такого, чтоб мать…

– Может! – тем же бешеным выдохом перебил его Гаор, – человек не может, а они могут! Мы к колодцу подошли… дёрнуло заглянуть, он детьми забит.

– Что?

– Как это?

– Ты чо, паря?

– А то! Побросали детей в колодец и гранатами сверху.

Наступила тишина.

– А? – неуверенно сказал кто-то. – А, может, не они?

– А кто? – ответил вопросом Гаор. – Тыловая полоса, айгринов там и близко никогда не было, мы до фронта оттуда ещё трое суток бегом бежали, чтоб подальше и побыстрее. От машин следы остались, шины широкие, с зигзагом, на таких только они ездили, и ещё… Мы, когда ходили там, искали, может хоть что живое осталось, я у одного дома окурок нашёл. «Конус», сигареты такие, их только в спецвойсках выдавали. Мало тебе? Тогда последнее. Посмотрели мы и бегом в лесок, был там, полпериода (полчаса) бежали, только влетели и попадали, кого выворачивает, кто о землю головой бьётся, у лейтенанта руки дрожат, пистолет из кобуры рвёт, стреляться хочет. Ну, я ему по морде смазал, велел двоим, кто покрепче, подержать и напоить чем, нельзя же нам без командира оставаться, первый же патруль дезертирами посчитает, и все под трибунал пойдём, а сам назад пошёл, посмотреть, нет ли сзади чего. Тыл он тыл, но раз такое, то надо по всем сторонам смотреть. Огонь уберёг меня, что из леса я выйти не успел, а бинокль я у лейтенанта взял и видел. Ещё команда приехала. Тоже спецвойска. Две «коробочки», машины это офицерские. И огнемёт большой. Сначала офицеры ходили, смотрели и фотографировали, потом они все отошли, огнемёт на боевую встал и из всех шести стволов шарахнул. И выжег всё. Подчистую. Чтоб уж ни следов, ни, – он заставил себя усмехнуться, – окурков никто найти не мог.

Гаор обвёл слушателей лихорадочно блестящими глазами. Все молчали. Махотка плакал, заткнув себе рот кулаком и трясясь всем телом.

– Ты-то чего? – устало спросил Старший.

– Наш… – прорыдал Махотка, – наш посёлок… мне сказывали, слышали… тоже сказали… зачистка…

– А потом что? – после долгого угрюмого молчания спросил Полоша.

Гаор снова вздохнул, уже успокаиваясь.

– Я вернулся, отдал лейтенанту бинокль. Он уже вроде отошёл, только глаза мёртвые стали. И сказал ему. Доведи нас до места, а там хоть стреляйся, хоть что делай, но нельзя, чтоб вся рота… новобранцев много, им и так-то…

– Довёл он вас?

– Довёл. Сдал на пункт формирования и в тот же вечер застрелился.

– Он-то чего?

– Он сказал мне… у него брат в спецвойсках служит, – Гаор вздохнул. – А за невинную кровь Огонь весь род до седьмого колена карает. Вот он с рода проклятье своей кровью решил снять. Так что этот… правду сказал. После такого любая бомбёжка тебе уже по хрену, и любая смерть в удачу.

Гаор откинулся на подушку и лёг, чувствуя, что больше говорить не может.

Молча разошлись по койкам остальные. И когда надзиратель, прокричав отбой, задвинул решётки и ушёл, Плешак вдруг сказал:

– Рыжий, а ты чего ж не кричал? Старший по ихней смене пришёл бы, не допустил до такого. Ты в следующий раз, ну, если он опять к тебе привяжется, сразу кричи.

Гаор ответил, жёстко разделяя слова.

– Я… перед… ним… кричать… не буду.

Плешак тихо вздохнул в ответ.

Лежать на спине было всё-таки больно, и Гаор осторожно, чтобы не столкнуть одеяло, повернулся на живот, обхватил руками подушку. Так показалось легче, и он заснул.

Ни тогда, слушая у ночного костра лейтенанта, ни сейчас, рассказывая об этом, он и не подумал применить это древнее поверье о прóклятых родах и семьях к себе и к Юрденалам вообще. Может быть, и потому, что не верил. Об отце и его старшем брате-наследнике, погибшем в авиакатастрофе, ему ещё когда Сержант рассказал. Но Огонь Животворящий предателей выжигает, клятвопреступников метит, а уж за братоубийство… Нет, он не верил тогда, и не верит сейчас. Нет, может, Огонь, Вседержитель мира и Великий Творец и есть, он не спорит. В училище он честно учил всё, что задавали на храмовых уроках, выстаивал все положенные службы в училищном храме, читал и пел общие молитвы в столовой и в строю, но… но сам по себе нет, не верил. На фронте, этим не заморачивались, на фронте веришь во что угодно и как угодно, лишь бы выжить… амулеты, талисманы, полковой храмовник, молитвы… да молись, как хочешь, лишь бы другим не во вред. Рассказы же об айгринах, разоряющих храмы и убивающих храмовников, служителей и молящихся, тем более оставляли его равнодушным. Особенно после того, как узнал на фотографиях айгринских зверств, знакомые места и понял, что это работа спецвойск. Нет, наверняка были и разрушенные храмы, и замученные храмовники и храмовницы, но вот кто это делает? Это, как говорится, совсем другая история. А после дембеля он, тем более, ничем таким голову не забивал. Кервин, правда, отозвался по поводу одного из его оборотов.

– Убери, мне только ещё в храмовой цензуре объяснений не хватает.

Он согласился и убрал. Незачем связываться…

7 день

…Выздоравливал Гаор медленно. Через два дня, на груди и животе стали выступать тёмно-багровые кровоподтёки. А в душевой кто-то ахнул.

– Паря, да ты со спины чёрный весь! И задница такая же!

Увидеть себя Гаор, разумеется, не мог, пришлось поверить на слово.

– Давай, паря, – сказал ему мывшийся под соседним рожком Мастак, – вытирайся и к Матухе. Пущай посмотрит тебя. Давай, давай, чтоб до отбоя успеть.

Память о словах Матухи, чтоб, если что сразу шёл к ней, и понимание, что уж Мастак никак не может его подставить, заставили Гаора выйти из-под душа, наскоро вытереться, одеться и идти к Матухе.

В коридоре он у первой встречной девчонки спросил:

– Матуха где?

– В спальне, – фыркнула она. – Заболел никак? Давай я тебя полечу.

Объяснять ей, что он думает о её лечении, Гаор не стал: успеется, он с этой быстроглазой ещё и перемигнётся, и перемолвится. А вот как ему в женскую спальню зайти?

Как и у мужской, решетчатая дверь женской спальни до отбоя отодвинута, и Гаор остановился у проёма в коридоре с тем, чтоб его заметили и окликнули, потому что обычно мужчины проходили, не останавливаясь.

Расчёт его оказался верен.

– Тебе чего? – сразу подошла к нему невысокая, ему до плеча, женщина с обычным узлом тёмно-русых волос на макушке.

– К Матухе я, – ответил Гаор.

– Ага, приключилось чего опять? – женщина сразу отступила, приглашая его войти, – Матуха, Рыжий пришёл к тебе.

Гаор несмело переступил порог, боясь ненароком сделать что-то не то. Но к счастью, идти далеко ему не пришлось. Койка Матухи была сразу налево от двери, и Матуха, увидев его, кивнула.

– Сюда иди, сейчас занавешу.

И быстро двумя большими то ли простынями, то ли распоротыми тюфячными наволочками отгородила пространство между двумя койками: своей и соседней.

– Что приключилось?

– Синяки выступили, – вздохнул Гаор. – Сказали, чтоб к тебе шёл.

– А сам бы не догадался? – с ласковой укоризной улыбнулась Матуха. – Давай раздевайся, посмотрю тебя.

Гаор снял рубашку и майку, с миг помедлив, и штаны, оставшись в трусах.

– Всё снимай, – сказала Матуха. – И не тяни, отбой скоро.

За занавеской фыркнули, и Гаор, невольно покраснев, судорожно оглянулся. Матуха засмеялась.

– Ох, доберусь я до вас, – строго сказала она. – А ты не стыдись. От погляда ни прибытка, ни убытка не бывает.

– Чего? – спросил Гаор, стаскивая трусы.

За занавеской ахнули в два голоса.

– Ничего, показывай красоту свою. Ох, и расписал он тебя. Девки, цыц, пóротых, что ль, не видели.

Её пальцы быстро пробежали по его груди и животу.

– Больно?

Гаор пожал плечами.

– Не очень.

– Спиной повернись.

Гаор повернулся к ней спиной и прикрылся руками.

– Да-а, – вздохнула Матуха, – такого и я не видела. Здесь как?

– Как везде, – мрачно ответил Гаор.

– А это что?

– Это осколочное, – ответил Гаор, – зажило давно.

– А спереди у тебя?

– Два пулевых.

– Пули достали, или так и сидит в тебе смерть-железо?

Последние два слова он не понял, но о смысле догадался и ответил:

– Достали. Там у меня ещё осколочные есть и ожог.

– И всё фронт?

– А что ещё? – горько вырвалось у Гаора.

Матуха за руку повернула его, осматривая бока, где тоже на рёбрах выступили синяки.

– Не скажи, я о всяком слышала. Перетерпеть надо, парень. Кровь из нутра мы тебе оттянули, вот она под кожу и выступила.

Гаор кивнул.

– Нутро не болит?

– Нет.

– И вот что? – Матуха на мгновение задумалась. – Есть такая штука, гимнастика, знаешь?

– Знаю, – улыбнулся Гаор.

– Вот и делай, чтоб у тебя там всё правильно зажило. Понял?

Гаор кивнул. Об этом – послеоперационная гимнастика от спаек – ему ещё в госпитале говорили, но как он при всех… И словно почувствовав его затруднение, Матуха сказала:

– А смеяться или спрашивать кто будет, скажешь, Матуха велела. Одевайся.

Он быстро как по тревоге одевался, а она, стоя рядом, смотрела на него.

– Да, а чего мне говорили, ты не разуваешься? В ботинках ноги преют.

– Знаю, – ответил Гаор, заправляя рубашку и майку в штаны, – но у меня босиком ноги мёрзнут, – и сразу стал объяснять: – Застудил я их давно, в Алзоне, вот и мёрзнут легко.

Матуха кивнула, никак не показав, знает ли она, что такое Алзон, и спросила о более важном.

– Болят или немеют?

– И то, и то, – вздохнул Гаор.

– Тогда к Матуне сейчас зайди, пусть она тебе чуньки даст. Беги.

– Спасибо, – поблагодарил Гаор, выбираясь из-за занавески так, чтобы сразу оказаться в коридоре.

Ответа Матухи он даже не услышал, побежав к Матуне: коридор-то пустеет уже. И у её двери столкнулся с ней.

– Ко мне никак? – остановила она его. – Так время вышло. Чего случилось?

Гаор перевёл дыхание.

– Матуха велела чуньки, – выговорил он почти сразу, – у тебя попросить.

– Никак ноги повредил? – удивилась Матуня.

– Застудил я их давно, – стал снова объяснять Гаор, – мёрзнут теперь легко.

– Ага, – кивнула Матуня, – поздно уж седни, завтра приходи, а я за день подберу тебе.

Гаор поблагодарил и пошёл в свою спальню. Махотка по-прежнему валял дурака с девчонкой, пугал её, что затащит, а она фыркала по-кошачьи и отбивалась от его рук, но не уходила. Гаор еле протиснулся мимо них в дверь мужской спальни.

После рассказа Гаора о зачистке посёлка, Махотка почти до утра проревел, а Плешак в тот же день рассказал, что и рабские поселки, случалось, вот так исчезали, слышали они о таком. Как послал управляющий кого по делу какому, или в лес, скажем, по ягоды девки-малолетки пошли, приходят, а ни домов, ни следов, ни скотины, пепелище голое.

– Мы-то думали, поблазнилось, – рассказывал Плешак, утрамбовывая в контейнер пакеты с электроодеялами, – ну, померещилось, значит, или ещё что, а оно вона как выходит. Сказки даже есть такие, про огненных змеев, что как дохнýт, так посёлка и не бывало. А ты, значитца, в ясность все привел. Сказки они древние, а не брехня выходит.

– Видно, в старину тоже спецвойска были, – усмехнулся Гаор, берясь за контейнер. – Везу?

– Вези, и в левый угол заткни.

– Понял.

Заталкивая контейнер в указанное место, Гаор подумал, что ведь и в самом деле, выжигание непокорных – давняя традиция ургоров. Просто заучивая на уроках истории хронику покорения Великой Равнины, он не задумывался, как в действительности выглядело Огненное Очищение. Наверное, так же, только следы не шин, а копыт. Не гильзы, а наконечники стрел, а в остальном… и ещё…

Идя за следующим контейнером, он напряжённо вспоминал слышанное и читанное и впервые пытался посмотреть на это с другой стороны. Даже боли не замечал.

И сейчас, лёжа на койке и слушая привычную с детства команду отбоя, он думал не о чуньках, да и ясно, что это, скорее всего, какая-то тёплая обувь, и тем более не о проступающих на спине и ягодицах синяках, ну, поспит задницей кверху ещё две декады, велика важность, а о внезапно повернувшейся другой стороной всей истории. И почему Плешак как-то странно посмотрел тогда на него, когда он сказал: «Мы ургоры». Хотя… говорил же Седой, как он сказал? Кровь перемешалась, а память нет. Аггелы в Тарктаре, а ведь он действительно, не помнит, вернее, помнит, что ни в одном учебнике дикари, жившие на Великой Равнине и покорённые ургорами, не назывались… своим именем. Дикари, аборигены, або… За або могут и врезать. Тоже сказал Седой. Похоже, с этим надо ещё осторожнее. Открыть папку, достать чистый лист бумаги и написать. Ургоры – Люди – Чистокровные. Вторая строчка. Дикари – Аборигены – Або. Нет, не так, зачеркнём, а ещё лучше замажем мазилкой, удобная штука, если бумага плотная, тетрадная промокала. Не отвлекайся. Первая строка прежняя, а новая теперь так: под словом «Люди» пишем Дикари, под словом Чистокровные – Аборигены. А под ургорами ставим вопросительный знак. От Чистокровных и аборигенов делаем соединительную скобку и пишем «полукровки». Он мысленно перечитал получившуюся запись, вложил лист в папку и завязал тесёмки. Всё, теперь спать. Пусть лежит, пока он не получит новой информации. Сколько у него листов в папке? Про Седого – раз, про отстойники, пепел и душевые – два, это третий. Спать.

8 день

Чуньки оказались просто толстыми короткими носками с пришитой к ним войлочной подошвой. Тепло, мягко и удобно. На удивлённые взгляды он кратко отвечал, как научили.

– Матуха велела.

И больше его уже ни о чём не спрашивали, и никак не высказывались. А, ожидая у Матуни, пока она подберёт подходящие ему по размеру, он спросил у неё, какому заклинанию она его учила, там в душевой.

– Запомнил? – обрадовалась Матуня. – А ну повтори.

Он послушно повторил.

Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

– Правильно, – кивнула Матуня, – и повторяй про себя, если что. Оно от многого помогает.

– Спасибо, Матуня, а значит оно что? Ну, слова эти.

– Ох, – Матуня с сомнением посмотрела на него, – на чужом-то языке оно и действовать не будет.

– Я буду правильно говорить, – сказал Гаор, – но чтоб не сбиться, я же понимать должен. Помоги, Матуня.

– И то верно, – кивнула Матуня. – Вот эти примерь. Когда дурак без ума заговóр читает, он тоже силы не имеет. Ну, слушай. Это ты воду просишь. Чтоб обмыла тебя, – и она слово за слово перевела ему заклинание на ургорский.

Уяснив и заучив заклинание по-новому, уже «с понятием», Гаор уточнил, что лучше всего его читать, когда умываешься родниковой водой, что вода из земли матёрая, самая сильная, значит, а здесь вода из железки, мёртвая, но и она помочь может.

– А что, – напоследок спросила его Матуня, – ты по-нашенски совсем ничего не знаешь?

Гаор засмеялся.

– Теперь уже много знаю, а когда пришёл, то только поздороваться и мог. Меня в камере в отстойнике научили, – и повторил: – Мир дому и всем в доме.

– Правильно, – кивнула Матуня, – вижу, с понятием говоришь, не болбочешь попусту. А чего ж не поздоровался?

– А меня сразу бить начали, – весело ответил Гаор.

Невольно засмеялась и Матуня.

…Так же просто решилось и с гимнастикой.

Вечером, после ужина, Гаор встал между койками и для начала сцепил руки над головой в замок и потянулся вверх.

– Рыжий, ты чего? – немедленно спросили его.

– Матуха… велела… чтобы… правильно… срослось… – ответил он между потягиваниями.

– Матуха, она знат, – уважительно сказал Полоша, наблюдавший за ним со своей койки. – Ты в большой проход выйди, паря, тесно тебе здесь.

Гаор выждал с пару мигов и, не услышав протестов, вышел в центральный проход между койками и начал разминку. Конечно, ещё болело, поэтому тянулся он бережно, опасаясь неосторожным движением повредить себе. И ограничился небольшой растяжкой и слегка по суставам, а вот пройдёт все… Странно, на работе ему хватает и тяжести, и бега, а вот начал и так и тянет на полный комплекс.

– Эк в тебе сила играет, – засмеялся, глядя на него, Тарпан, – а был совсем плох.

– Ага, – ответил Гаор, осторожно пытаясь прогнуться на мост.

Нет, это ещё больно, оставим на потом.

9 день

А уже на следующий день он попробовал отжиматься от пола. Сил хватило на десять раз. А раньше он до сотни свободно доходил. К тому же на десятом отжиме он обнаружил, что рядом на корточках сидит и пытается заглянуть ему в лицо Тукман. Гаор сразу встал и ушёл в умывалку.

Тукман остался сидеть на полу, обиженно глядя ему вслед. Старший и Тарпан переглянулись, и Тарпан велел Тукману на сон укладываться, поздно уже.

В умывалке Гаор ополоснул лицо холодной водой, пробормотав выученное заклинание. Может, и впрямь отведёт от него новую беду. Ведь если этот дурак опять полезет, изувечит он его уже без шума, но существенно. Сегодня как раз та же сволочь дежурит, видел он его на вечернем обыске, стоял, дубинкой играл.

Выйдя из умывалки, Гаор сразу прошёл к своей койке, разделся и лёг. Спал он теперь, как и большинство, голышом, только подштанники снимал, уже сидя наверху. И как раз он лёг, укрылся, и надзиратель пошёл по коридору.

– Отбой, всем дрыхнуть!

С лязгом задвигались решётки.

– Старшие! Чтоб порядок был! Отбой, лохмачи!

Странно – подумал Гаор – попробовал бы кто его раньше так назвать, уделал бы вдрызг и насмерть, а теперь… хоть бы хны. Может и вправду, да, помнится, отец Стига как-то сказал: «На правду обижается только дурак». Это когда он Стига обыграл в шахматы и сказал, что Стиг слабак против него, а Стиг обиделся. Так что обижаться ему самому теперь нечего. Он лохмач, а ещё волосатик, и… нет, на мохнача, или нет, как это, Бурнаш объяснял, бурнастого он не тянет. Так, вылезло у него на лобке три волосины. Гаор тихо засмеялся, пряча лицо в подушку: скоро он, похоже, будет остальным на их волосья завидовать. С этим он и заснул.

Разбудил его какой-то непонятный звук. И голос. Открыв глаза и лёжа неподвижно, Гаор слушал.

Вот по прутьям решётки провели дубинкой, не постучали, а провели, ещё раз. И голос.

– Эй, фронтовик, иди сюда.

И снова дубинкой по прутьям.

– Слышишь, фронтовик, хватит дрыхнуть, иди сюда. Поговорим.

Прикусив губу, Гаор лежал неподвижно, чувствуя, как обдавший его ледяной волной страх сменяется столь же холодным бешенством.

– Лежи, – еле слышно шепнул снизу Полоша.

– Ты ж оклемался уже, фронтовик.

И дубинкой по прутьям. Но не стучит, стук по решётке – это вызов Старшего. По напряжённой тишине Гаор понял, что проснулись многие, но никто не шевелится.

– Трусишь, дерьмо фронтовое, вонючка армейская. Я ведь войду, хуже будет.

Войди – мысленно ответил Гаор. Войди, сам я не спущусь, тебе придётся подойти, вплотную, и тогда… ты без каски, значит, бить в переносицу, а там… войди. А как ты меня назвал, в задницу себе засунь. Спину тебе здесь никто не прикроет. Гаор бесшумно повернулся на койке, накрылся с головой. Теперь, где голова, где ноги, сразу не понять, приготовил руки. Войдя, гад попытается сдёрнуть его за ногу или за одеяло и поневоле подставит лицо. Тогда, на гауптвахте, «губе» грёбаной, он так отбился.

– Я войду, фронтовик.

Снова дубинкой по решётке и напряжённая тишина.

И вдруг громовым раскатом шёпот Тукмана:

– Дяденька, он щас опять Рыжего метелить будет? А за что, дяденька?

И тут пронзительно заверещала в женской спальне девчонка. В щёлку из-под одеяла, Гаор увидел, как тёмный силуэт у решётки вздрогнул и обернулся. Вот аггел ему в глотку, если гад сейчас её… придётся прыгать, аггел…

– Что происходит? – прозвучал начальственный голос.

Девчонка мгновенно замолчала как выключенная, а надзиратель нехотя встал в строевую стойку. У решётки появился второй силуэт, и по характерной сутулости Гаор узнал начальника ночной смены надзирателей.

– Слежу за порядком, начальник, – издевательским тоном ответил надзиратель.

Начальник постоял у решётки, вглядываясь в темноту.

– Не вижу нарушений, – наконец сказал он. – Возвращайтесь на свой пост.

Надзиратель с насмешливой небрежностью козырнул и ушёл. Начальник постоял ещё, прошёл к женской спальне, где была такая же тишина и никто не шевелился, и, наконец ушёл. Тихо щёлкнула, закрываясь, дверь надзирательской.

Гаор перевёл дыхание и перевернулся обратно, лёг на спину, откинув одеяло с груди. Только сейчас он ощутил, что волосы у него мокрые от пота. «Эк меня со страха пробрало», – недовольно подумал он. Рядом и напротив так же тихо ворочались, укладываясь разбуженные, но голоса никто не подал. Гаор подумал о заверещавшей так вовремя девчонке и улыбнулся: её бы вместо воздушной сирены, да на пункт дальнего оповещения. Ну, пронесло, теперь можно спать.

Сменялись надзиратели перед утренним и вечерним построениями, так что увидеть гада утром Гаор не опасался. Дежурят надзиратели: смена через три, так что на трое суток он в безопасности. Относительной, конечно, Седой ему правильно объяснил: здесь тот же фронт. Не одно так другое. Не бомбёжка, так обстрел. Не атака своя, так атака чужая. Только шкура у тебя и жизнь одна-единственная на все случаи. Но когда одной опасностью меньше – уже хорошо. А дальше трёх суток и на фронте не загадывали, там и на сутки, а то и на период, нет, на долю вперёд полная неизвестность.

10 день

О ночном случае утром никто ни словом, ни вздохом не обмолвился. Гаор понял игру: спал, ничего не знаю, – и молча принял её. К тому же назревали новые события.

Неделя седни, паря, ну, выходной, – объявил ему Плешак, когда они шли к своему складу.

– Это как? – заинтересовался Гаор.

Он заметил, что всё-таки какие-то не такие все сегодня, но думал, что это из-за ночного случая. А оказывается…

– А так, – стал объяснять Плешак, – работáем до обеда и шабашим. А апосля обеда нам деньги, ну, фишки эти выдадут и до ужина выход на двор свободный. Но со двора ни-ни. Ух ты, паря, седни же и сигаретная выдача, забыл совсем. Ну, живём!

– Живём! – весело согласился Гаор.

Синяки его уже совсем не беспокоили, хотя только-только из чёрных побагровели. Свободный выход – это вроде увольнительной, а то он только и видит небо, когда на склад или со склада идёт. Здорово! И сигареты… да, вот ещё выяснить надо.

И как только, обыскав их, складской надзиратель впустил и закрыл за ними дверь, он сразу спросил:

– Плешак, сигареты всем дают?

– Мужикам тольки, – ответил Плешак, пыхтя за контейнером с электропечами. – Пачка на две декады.

– А фишки?

– Кому скольки. Ты его на себя подай, порожек здеся. Ага, хорош. Пошёл.

Они поволокли контейнер на его место, а Плешак продолжил рассказ.

– Ну, у кого какая работа. Грузчикам помене, кто в залах работáет поболе. Уборщикам дворовым совсем ничего, кто на фасаде и большом входе убирается, тем куда поболе, у них и работа… не присесть. Мать со Старшим поболе всех имеют. Им и положено.

Гаор понимающе кивнул. Интересно, сколько ему отвалят. Пачка сигарет на две декады… нежирно, до… да, иначе не скажешь, до рабства он выкуривал пачку в день, и то это он уже себя отучать стал, а то почти вся ветеранская пенсия у него на сигареты уходила.

– Давай, паря, покатим их, сейчас из залов за запасом прибегут.

Гаор уже тоже знал, за чем прибегают чаще всего, и даже запомнил, какая бригада из какого торгового зала, так что, пока Плешак разбирался в бланке заказа, он, только посмотрев на него, уходил за нужным.

Перед обедом заказы пошли особенно густо, перед дверьми даже очередь образовалась, и надзиратель дубинкой успокаивал самых горластых. Их склад пятый, а всего – Гаор уже знал – десять, перед ними четверо, за ними пятеро, и те тоже не пустуют, в коридоре толкотня, ругань грузчиков из-за сцепившихся тележек и надзирателей, наводящих порядок. Туда слева, оттуда направо, а куда направо, если тут холодильник вытаскивают, а хреновина эта в полтора роста (288 см.) и встала, понимаешь, поперёк и хоть пили её.

– Рыжий, тащи!

– Куда? – заорал Гаор. – Стопор убери, дурень! Стопор торчит.

Он протиснулся мимо застрявшего холодильника в коридор и, оттолкнув Булана, стал разбираться с тележкой.

Стопор выпал из-за тяжести. Тележка на такой груз не была рассчитана.

– На хрена ты за ним с такой фиговиной припёрся?!

– Какую дали, с той и приехал! – огрызнулся Булан.

Наконец Гаору удалось заправить выпавший стопор.

– Всё, вези. Только не тряси, опять выпадет.

Булан потащил тележку к выходу, а Гаор уже хотел зайти обратно, когда надзиратель остановил его.

– Выход без разрешения не положен. А пять по мягкому за это положено. Понял?

– Понял, господин надзиратель, – вздохнул Гаор, готовясь к неизбежному.

Сейчас скажут: «Спускай штаны и ложись», – а у него ещё то не зажило, когда по-старому приходится, то хреново, долго заживает. Но, против ожидания, надзиратель сказал совсем другое:

– Считай за мной, к следующему разу прибавлю.

Гаор ошарашено уставился на него.

– Благодари, – шепнул Плешак, стоя в открытых дверях, но за порогом.

– Спасибо, господин надзиратель, – сообразил, наконец, Гаор, быстро заходя, почти заскакивая внутрь.

Надзиратель захлопнул за ним дверь и, ругаясь, пошёл наводить порядок у другой двери.

– Уф-ф, – невольно выдохнул Гаор, – пронесло.

– Этот с разумением, – ответил Плешак, – если по делу, он и не заметить может. А ты в наглую так больше не лезь. Подождал бы, пока он отойдёт, и сделал бы как надо. А ты при нём прямо… нельзя так.

– А он стоял, – попробовал возразить Гаор.

– Он уже отходить собрался, – стал объяснять Плешак, – в сторону стал смотреть, будто увидел чего. А ты полез! Я же стоял. А был бы его старший, то и влепили б тебе. Ему тоже за упущение терять неохота, это нам «по мягкому» и «горячих», а им вычеты да штрафы. Понял?

– Понял, – виновато вздохнул Гаор.

В самом деле, мог подставить. Складской надзиратель не придирался по пустякам, не бил при обыске, что Гаор уже научился ценить, не лез к ним на склад без особой необходимости и никогда не мешал Плешаку трепаться с грузчиками.

Гонка кончилась внезапно. Вдруг как отрубило шум в коридоре, щёлкнула система оповещения, и Плешак, не дожидаясь звонка, рванул к выходу так, что Гаор еле догнал его.

Надзиратель открыл им дверь, когда звонок ещё звенел.

– Ага, тут вы сразу. На обыск. Давай, Плешак, лысину подставляй, может, ты утюг туда запрятал.

Надзиратель посмеялся над собственным остроумием, шлёпнул напоследок Плешака по макушке, а Гаора дубинкой пониже спины, но слегка.

– Валите оба!

– Доброго вам отдыха, господин надзиратель, – выкрикнул Плешак, резво улепётывая к выходу.

Он даже ухитрился обогнать Мастака, работавшего на первом складе. Гаор бежал следом, не замечая боли, как не бегал даже на училищных кроссах, где за просрочку времени можно было оказаться в карцере. Сзади дружно топотали работавшие на дальних складах.

Гаор впервые за эти дни оказался на дворе днём и невольно остановился, ошеломлённый светом.

– Рыжий! – взвизгнул впереди Плешак.

– Давай, паря, – легонько пнули его в спину, – успеешь насмотреться!

И Гаор, сообразив, что пока все не соберутся, построение не начнётся, и значит, он задерживает всех, побежал уже всерьёз. Догнав Плешака, подстроился к нему, и они влетели в строй вовремя.

Командовал построением, как всегда, Гархем. Пересчёт, обыск, и вот, наконец, Гаор бежит вниз по гулкой лестнице.

В спальне толкотня, озабоченная, но не злая ругань.

– …быстрее…

– …не тяни…

– … куд-ды лезешь…

– … да не копайтесь, чтоб вас…

Срываются, и не вешаются, а кидаются на крючки комбинезоны, летят ботинки, торопливо, на бегу натягиваются штаны и рубашки.

– В белье матери в столовую не разрешают заходить, – на ходу объяснял Гаору Полоша, застёгивая рубашку, – в спальне как хошь ходи, хоть кожу сымай, а в колидор и в столовку оденься, хоть на голое, а чтоб штаны и рубаха были.

Гаор кивнул, натягивая чуньки. Пока Полоша всё это ему рассказывал, он успел переодеться.

И в столовой весёлый нетерпеливый шум. Матери быстро разливали суп и раздавали миски. Обычно в обед начинали есть сразу, как свою миску получил, а ждали всех в ужин, но сегодня обед «шабашный», после него отдых, и потому ждали, чтобы начать всем сразу. И хотя выдача ещё только будет, уже сейчас сговаривались, кто кому сколько и за что отдаст.

– Рыжий, – спросил Зайча, когда уже начали хлебать суп, – ты должен кому?

– Должен, – кивнул Гаор. – Мастаку за гребень.

– Не подождёт он с тебя?

– А что? – ответил вопросом Гаор, с интересом ожидая продолжения.

– Да перехватить я хотел у тебя, – признался Зайча, – я тут сговорился с одной, конфет обещал, а получается, что не хватат.

Гаор усмехнулся. Знакомая история: в училище случалось, они вовсе вскладчину уговаривались. Были знакомые проститутки, что делали курсантам с солдатского отделения скидку, даже они знали, что в общевойсковом, да ещё на солдатском курсант самый голодный и бедный.

– Нет, – ответил Гаор, – я ещё и не знаю, сколько получу. Может всё отдать придётся.

– Сигаретами добавишь, – не отступил Зайча. – Мастак в пересчёт возьмет.

– А сам что курить буду? – сразу ответил Гаор.

От одной мысли о сигаретах голова крýгом пошла, ведь он… полторы декады на обработке и в отстойнике, да здесь не меньше декады, это почти три декады не курил, да он на фронте столько без сигарет не сидел. А пачка на две декады… двадцать шесть штук на двадцать дней, это… шесть дней по две сигареты, и четырнадцать по одной. Если через день, то он к следующей выдаче без особого напряга уложится. Каждый день курить будет!

– А ты куришь? – удивился Зайча.

– Я что, не живой? – даже обиделся Гаор, жуя кашу.

– А чего ж не занял ни у кого?

– А отдавать чем? Перетерпел, – буркнул, принимаясь за кисель, Гаор.

Зайча с уважением посмотрел на него.

– Это ты так могёшь? Ну, даёшь, паря. Где так выучился?

– На фронте, – ответил Гаор, сыто отдуваясь и переворачивая кружку, как положено, дном кверху.

Все встали, поблагодарили Мать и вышли в коридор. Но по спальням, как в обычный вечер, расходиться не стали, толкались тут же. Гаору сразу в несколько голосов объясняли, что выдача в надзирательской. Гархем говорит, кому сколько, а надзиратель выдаёт.

– Тут тебе сразу полный расчёт, паря.

– Ага, и выдача, и вычеты…

– И «по мягкому» если, то тут же…

– И «горячих» тоже сразу выдадут.

– Это как? – настороженно спросил Гаор.

– Ну, надзиратель сам бить не стал, своему старшему или сразу Гархему доложил, а тот уж решает, чего тебе и сколько за нарушение.

– «По мягкому», это ложись без штанов, и по заднице тебе дубинкой.

– Это ещё ничего.

– А «горячие», это рубашку задираешь, штаны тоже книзу и становись.

– Тебя так тот ставил.

– А бьют и по спине, и по заднице.

– Это уж как им захочется.

– Или как Гархем скажет.

– Сам он только по морде тебе смажет если что.

– Смажет, сказанул тоже! Раз даст, вся морда опухлая.

– А смотри, ладонь-то у него мягкая…

– Потому и зубы у тебя на месте. А вот зальный наш бьёт, кровью потом плюёшься.

Получив столь ценную информацию, Гаор понял, насколько ему повезло в первый день. А тут ещё Старший, проходя мимо, бросил:

– Чуньки сними, привязаться могут.

Гаор бросился в спальню.

В пустой спальне голый Махотка упоённо барахтался на своей койке с затащенной им, наконец, и столь же упоённо теперь повизгивающей голой девчонкой. Появление Гаора застало их врасплох.

– Приспичило тебе, Рыжий?! – плачущим голосом заорал Махотка.

– Приспичило тебе, – ответил Гаор, проходя к своей койке и быстро разуваясь, – а мне по хрену.

Девчонка сначала весьма убедительно завизжала, будто от страха, а потом спросила из-за спины севшего на койке Махотки.

– Рыжий, а тебе чо, совсем не интересно?

– А я и не такое видел, – ответил Гаор, уже выходя из спальни.

Видеть он, и правда, всякое видел, и не Махотке его чем-то удивить или смутить, а сейчас его гораздо больше интересовала выдача фишек, сигарет и, как оказалось, «по мягкому» и «горячих».

Как сама собой у закрытой двери надзирательской толпа рабов густела, уплотнялась, сбиваясь по бригадам и командам.

– С Плешаком становись, – сказал Гаору Старший, озабоченно оглядывая толпу. – Махотка где? Опять с девкой барахтается?

В ответ хохотнули.

– Ему она заместо сигарет и будет.

– Пропустишь свою выдачу, – объяснил Гаору Плешак, – ни хрена уж не получишь.

– А могут и «горячих» влепить, – сказал стоявший за ними со своей тройкой Булан.

– Да уж, – засмеялись в толпе, – с этим задержек не бывает.

– А «горячих» за что? – спросил Гаор.

– А что на выдачу не пришёл, – ответили ему.

– Милостью хозяйской, значит, пренебрегаешь.

Плешак вздохнул.

– И чего тянут?

– «Горячие» пересчитывают, – заржали в ответ.

– Это чтоб на всех хватило? – не выдержал и спросил «придурочным» голосом Гаор.

Шутку оценили дружным ржанием, а кто-то от полноты чувств влепил Гаору пятернёй по плечу. Его чуть не перекосило от боли, но он сдержался.

Наконец щёлкнул замок на двери надзирательской, и сразу наступила тишина. Все замерли в напряжении. И появление из мужской спальни наспех одетого Махотки, а за ним девчонки никаких комментариев не вызвало. Не до того. Напрягся и Гаор.

Вызывали по бригадам. Зальные, дворовые… Вызванные входили, и дверь за ними закрывалась. Иногда из-за неё доносились звуки ударов и даже крики, но чаще было тихо. Выходили, сжимая в кулаках полученные фишки и сигареты, некоторые застёгивали на ходу рубашки и штаны, и сразу, не задерживаясь, уходили в спальни.

– Складским приготовиться.

Это уже им.

Первый склад… второй… третий… четвертый… Стоя рядом с Плешаком, Гаор всё ближе и ближе подвигался к двери, тщетно пытаясь предугадать, что он там получит: фишки, сигареты, или…? Спина-то с задницей не зажили ещё. Сволочь эта как его подставила.

– Пятый, заходи.

Вслед за Плешаком Гаор вошёл в надзирательскую. Густой «казарменный» запах, столы, у стены две солдатские койки, два шкафа, один стол выдвинут, и за ним сидит надзиратель, на столе коробки… с фишками?… списки, рядом стоит открытая большая коробка с сигаретами. Ещё один надзиратель с дубинкой, и возле списков сидит Гархем.

– Пятый склад, господин управляющий! – бодро гаркает Плешак, вытягиваясь в почти правильной стойке.

– Плешак, – удовлетворённо кивает Гархем, – вычетов, замечаний и нарушений не было. Выдавайте. Красная и две белых.

Надзиратель достаёт из большой коробки на полу пачку сигарет, а из маленьких на столе одну красную и две белые фишки. И увидев их, Гаор чуть не ахнул в голос. Он же видел такие. Это игровые фишки из казино! Надо же… Но додумать не успевает.

– Спасибо, господин управляющий, спасибо, господин надзиратель, – благодарит Плешак, осторожно забирая со стола надзирателя сигареты и фишки, и отступает назад и чуть вбок, освобождая место.

Стиснув зубы от предчувствия, Гаор вышел вперёд.

Гархем помолчал, разглядывая его, будто не сразу узнавая.

– Рыжий? – наконец спросил он.

– Да, господин управляющий.

– Так, помню, вычетов не было, замечаний… не предъявлено. «По мягкому» получал, Рыжий?

– Да, господин управляющий.

– Когда и сколько?

– В первый день, господин управляющий, пять, – он запнулся, не зная, как сказать: раз или штук. Иди знай, как надо.

Но сошло.

– Это был вступительный взнос, Рыжий, – улыбнулся Гархем.

Надзиратели дружно заржали.

– А «горячих» получал?

– Да, господин управляющий.

– Сколько?

– Двадцать пять, господин управляющий.

– Надо же, – удивился Гархем, – всего декада и уже по полной. И за что же столько? А, помню. Ночью в спальне шумел, плохие сны видел. Это тебя так лечили или учили? – и, не дожидаясь его ответа, – ну, давай мы посмотрим, как тебя вылечили. Раздевайся, Рыжий.

Непослушными от сдерживаемой дрожи пальцами Гаор расстегнул рубашку. Неужели опять?! Теперь он понял, почему так странно, торцом вперёд развёрнут стол, на углу которого сидит второй надзиратель, поигрывая дубинкой. Это для «мягких» и «горячих» приготовлено.

– Всё снимай, Рыжий, – ворвался в сознание голос Гархема.

Значит, «горячие». Сволочи, сейчас-то за что?

Гаор разделся догола и выпрямился перед ними. Второй надзиратель присвистнул, надзиратель за столом удивлённо покрутил головой, Гархем приподнял брови.

– Повернись, – сказал Гархем.

Гаор молча выполнил приказание. Если на груди и животе у него были отдельные, хоть и большие синяки, тёмно-багровые, но уже начинавшие желтеть по краям, то спина и ягодицы были одним сплошным, даже не багровым, а чёрным синяком.

– Однако… – пробормотал второй надзиратель. – Сколько же тебе отвесили, Рыжий? С двадцати пяти так не бывает.

– Сначала без счёта, господин надзиратель. – равнодушно ответил Гаор.

Ему вдруг стало всё равно. Изобьют – так изобьют. Убьют… тоже по хрену.

– А считал сколько раз? – спросил Гархем.

– Два раза сбивался, господин управляющий.

– И начинал сначала?

– Да, господин управляющий.

– Я не понял, – вдруг сказал надзиратель за столом, – так кто считал?

– Я, господин надзиратель, – ответил Гаор.

Прямо перед ним на стене металлический шкафчик, выкрашенный зелёной краской. В таких обычно держат оружие. Надзирательская смена – три человека, шкаф… как раз на три автомата. Если он не заперт… один шаг, дверцу на себя… Рожки должны быть там же… заряженные, если надзиратели несут службу исправно. Открыть шкаф… взять автомат… рожок… вставить… пистолетов у надзирателей не видно, подбежать и дубинкой по голове не успеют… и с разворота от бедра очередью… нет, нельзя, Плешак не успеет упасть, даже не сообразит… тогда…

– Он бил, а ты считал? – донёсся издалека голос надзирателя.

– Да, господин надзиратель, – бездумно ответил Гаор, мучительно пытаясь сообразить, как обойти очередью Плешака, уж больно неудобно тот стоит.

– Повернись, – сказал Гархем.

Не успел… упустил время, дурак, надо было сразу, а теперь что? Гаор повернулся. И сразу увидел лежащий на столе, под ладонью Гархема, пистолет. Аггел возьми, о нём он не подумал.

– Одевайся.

Гаор поднял с пола трусы и стал одеваться.

– Это известная методика, – говорил Гархем, глядя, как он одевается. – Результаты вы видите.

Гаор оделся и перевёл дыхание. Похоже, обошлось.

– Три белых, – сказал Гархем. – Сигареты первой выдачи.

На столе пачка сигарет, однозарядная маленькая зажигалка и три белых фишки. А пистолета уже нет. Когда успел спрятать, сволочь? Гаор подошёл к столу и взял… паёк или заработок? Как и Плешак отступил на шаг.

– Спасибо, господин управляющий, спасибо, господин надзиратель.

– Правила курения объяснит Старший. Наказание за нарушение двадцать пять «горячих».

И Гархем кивнул, отпуская их.

В коридоре Гаор почувствовал, что волосы у него мокрые от пота. Тяжело дыша, он продрался через толпу, ничего не видя и не слыша, и только в спальне перевёл дыхание. Плешак остался где-то сзади, видно рассказывает о случившемся. Хороший мужик, Плешак, хоть и язык без удержу. Гаор подошёл к своей койке и постоял так, упираясь в неё лбом. Вот аггел, такой шанс упустил. Ведь второго не будет, Гархем, сволочь, просёк его, второго раза ему теперь не дадут. Но чем же он выдал себя? Стоял, где велели, руки держал неподвижно…

– Эй, Рыжий, ты чего? – окликнули его.

– Ничего, – отозвался Гаор, словно просыпаясь.

Он оттолкнулся от койки, запрятал, наконец, пачку в нагрудный карман рубашки, даже не посмотрев сорта, и пошёл к Мастаку отдавать долг. У него оставалась теперь одна белая фишка, на которую в ларьке… вроде карамельку можно купить, или треть сигареты, это если с кем-нибудь в складчину.

К тому времени, как выдача закончилась, Гаор уже совсем успокоился, старательно выкинув из головы мысли о неудавшемся прорыве… вот только куда? Похоже, к смерти. Ну, пристрелил бы он Гархема и тех двоих. А дальше что? С клеймом и в ошейнике ему никуда не уйти. Дальше только одно: ствол под подбородок и нажать на спуск. Нет, хрен вам в белы рученьки и аггелов во все6 дырки! Он ещё поживёт. Стоило матерям его вытаскивать, чтобы он так…? Значит, и думать об этом нечего.

– Рыжий, айда на двор. Там и покурим.

– Айда, – обрадовался он, быстро одеваясь.

На выход, он заметил, надевали комбинезон уже поверх одежды, а сверху ещё куртки и шапки. Он оделся как все и в общей, весело гомонящей толпе пошёл к выходу. Без построения и пересчёта, мимо закрытой уже надзирательской, по лестнице в верхний холл, дверь на двор открыта, и у двери на стуле охранник с автоматом, но выход свободный. Рабы молча, но беспрепятственно проходят мимо охранника, и… чёрное небо и ослепительно белый свет, заливающий бетонный двор.

– Рыжий, из света не выходи, – предупредили Гаора.

Он кивнул, показывая, что слышит, но продолжал стоять неподвижно, запрокинув голову и подставив лицо то ли мокрому снегу, то ли замерзающему дождю. Поганая слякоть поздней осени, когда сверху снег с водой, снизу вода с землёй, что на плацу, что на фронте – нет хуже времени, а он дышит сейчас этой слякотью и надышаться не может.

– Рыжий, очнись, – толкнул его в плечо Полоша.

– Да, – ответил Гаор.

Он перевёл дыхание и огляделся уже по-новому.

На мокром бетоне толпились, бегали и толкались люди в куртках поверх комбинезонов, и он даже не сразу узнавал их. Похоже… похоже на перемену в училище, вдруг понял он. Когда их выпускали с занятий, они тоже вот так носились, даже если до этого были в спортзале или в тренажёрном, даже после строевой подготовки, когда, казалось бы, только лечь и лежать, а они, сдав в цейхгауз учебные винтовки, начинали носиться по коридорам и лестницам, а, если выпускали, то и по саду. И капралы – сержанты-воспитатели – не мешали им. Называлось это «пар сбросить». Так что он на перемене. Всё ясно и понятно.

На границе светового круга, достаточно, правда, просторного, у бетонного парапета, присев на корточки, чтобы ветер не задувал огня, курило несколько мужчин. Гаор подошёл к ним и, так же присев, расстегнул куртку и полез за сигаретами. Чтобы не намокли, прямо там под курткой и комбинезоном достал из пачки одну сигарету и зажигалку. Умело пряча от ветра огонёк, закурил и жадно вдохнул горький, обжигающий нёбо и горло дым.

– Что, Рыжий, дорвался? – засмеялся Зайча.

Гаор с улыбкой кивнул.

– Сколь, гришь, не курил?

– Да, точно, две декады и ещё половинка, – наконец выдохнул дым Гаор. – Когда приехали за мной, как раз я одну докурил, а вторую не начал. И всё.

Немного выждав, он уже расчётливо сделал вторую затяжку.

– Две с половиной декады, гришь, – Полоша покрутил головой, – я б столько не вытерпел.

– И что бы сделал? – с интересом спросил Гаор.

Интересно, в самом деле, какие здесь порядки. На фронте сигаретами делились, считать и отдавать потом, как долг, между своими было не принято.

– Попросил бы, – пожал плечами Полоша, – дали б затянуться. А ты гордый. Будто брезгуешь.

Гаор негромко засмеялся.

– Я просто порядков не знаю, а нарываться не хочу.

– Паря, – спросил его ещё кто-то, – а ты чо, прямо с фронта и сюда попал?

– Да вы что? – удивился Гаор. – Война два года как кончилась.

– А нам это по хрену, – сказал спросивший.

И Гаор был вынужден признать: в самом деле, идёт где-то там война или кончилась – здесь уже неважно.

– Ну, так чо, ты где ж был, раз уж не на фронте?

– Работал, – пожал плечами Гаор. – Ветеранская пенсия маленькая, на неё не проживёшь.

Он не знал, насколько поняли его слушатели, знают ли они, что это такое – ветеранская пенсия, но слушали его явно сочувственно, и он продолжил:

– Вагоны грузил, машину водил, да за любую подработку брался.

О газете Гаор твердо решил до последнего не говорить. Седой – другое дело, тот понял, а здесь – точно слишком много объяснять придётся, и ненароком дойдёт до надзирателей, тоже неизвестно как обернётся. Вот растрепал он о фронте и получил сразу. Но фронт указан в его карте, а газета нет, этого и надо держаться. Но спрашивали его о другом, вернее, вели к другому.

– А этот, что метелил тебя, он тоже… ветеран?

Гаор понял, но ответил спокойно и будто небрежно.

– Палач он везде палач.

– Тебя в надзиратели звали? – спросили его уже впрямую.

– Нет, – так же прямо ответил Гаор.

– А позвали бы?

– Не пошёл бы.

– Чего так? Ты ж…

– Кто я? – перебил настырного Гаор, не дав тому произнести то, на что, как легко догадаться, придётся отвечать ударом.

Остальные негромко засмеялись.

– Что Булдырь?

– Получил?

– Не, ща получит!

– Ну, давай. Кишка тонка Рыжего поддеть?

Булдырь курил быстрыми затяжками, глядя в упор на Гаора и явно решая: вести дело на драку или нет. Гаор спокойно ждал, надеясь, что ему дадут докурить. Он чувствовал, что отношение к нему изменилось и если он врежет приставале, то того не поддержат.

– Эй, хватит сидеть вам, куряки, – подбежала к ним маленькая, чуть больше Матуни женщина, – айда в горелки.

– Каки горелки осенью?! – возмутился Полоша, но загасил окурок и, бережно спрятав его в карман, встал. – Вот я тебя, чтоб не путала!

Женщина, взвизгнув, метнулась от него, Полоша, притворившись, что не успел ухватить её за куртку, рванул следом, и они сразу затерялись в толпе. Остальные засмеялись.

– А чо, айда, мужики.

– Успеем и насидеться, и належаться.

– И то, бабёнкам вон и поиграть не с кем, молодняк один!

Что такое горелки, Гаор не знал, но о смысле происходящего догадался легко. Перемена – она перемена и есть. Где ещё и поиграть, и побегать? Но у него ещё на две хорошие затяжки хватит, и он остался сидеть, когда остальные уже ушли. Перед ним крутилась весёлая и вроде совсем уж беззаботная толпа, в которой только по росту, да ещё голосу можно было отличить мужчину от женщины. Гаор уже давно заметил, что одеты все здесь одинаково: штаны, рубашки, комбезы, ботинки, у женщин только волосы длиннее, и они их по-всякому закручивают на макушке, но не принятыми у ургорок фигурными узлами, а простыми пучками, оставляя лоб и шею открытыми. Интересно, это хозяин женщинам отдельной одежды не даёт, или так у рабов принято? И у кого спросить – не знает, и не обидит ли этим вопросом, тоже неизвестно. Так что пока примем молча.

Неподалёку от него остановились две, судя по росту, девчонки, как и все, в куртках с капюшонами поверх комбинезонов и, глядя на него в упор, звонко полупрокричали-полупропели.

Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!

Гаор не понял ни слова и даже не был уверен, что сказанное относится к нему, и потому продолжал сидеть, приступив к последней, чтоб уж до конца, затяжке.

Девчонки переглянулись и повторили. С тем же результатом. Снова переглянулись.

– А ты чего за нами не гонишься? – спросила одна.

– А должен? – ответил вопросом Гаор, медленно, с сожалением, выпуская дым.

– Мы тебя дразним, дразним, а ты ни с места.

Гаор оглядел докуренный до губ остаток сигареты, убедился, что ничего уже из него не выжмет, и погасил, сдавив пальцами и растерев в пыль, которую уронил, вставая, себе под ноги.

– А когда поймаю, что делать? – на всякий случай уточнил он.

– А ты поймай! – радостно заорали девчонки, бросаясь от него в разные стороны.

Гаор рассмеялся им вслед и вошёл в толпу, игравшую в неизвестные ему игры, шутившую и ругающуюся непонятными словами, беззлобно отпихивающую его с дороги, как старшекурсники в «диком мяче», где и руками, и ногами, и по-всякому и бьёшь, и ловишь, и отбиваешь, отпихивали путающихся под ногами «мальков». Да, он пока чужой здесь, не знает, не понимает, но… у него ещё всё впереди. Пока категорию не потерял.

Зима, 2 декада, 5 день

Каждый день похож на другой и всё равно на особицу. Потихоньку укладывались в памяти слова, имена, лица, правила и порядки.

Здесь тоже пели, в выходной дозволялось. Выяснилось с одеждой. Да, как он и думал, просто хозяину так удобнее, чтоб все одинаково ходили, тогда только размеры подобрать и всё.

Зуда больше не приставал к нему и вообще стал таким тихим, что Гаор вообще его не замечал. Вот только Тукман… Гаор старался держаться от него подальше, но мальчишка вечно попадался ему на глаза, то и дело оказывался в опасной близости, и у Гаора всё чаще чесались кулаки врезать этому дураку уже всерьёз.

В один из вечеров, после ужина Гаор уже привычно размялся, отжался – довёл все-таки до пятидесяти – и прикидывал, выдержит ли его вес верхняя перекладина, скреплявшая под потолком стояки коек, уж очень хотелось поподтягиваться – он и в училище любил турник больше других снарядов. Рубашку и штаны Гаор на разминку снимал, оставаясь в нижнем белье – эту декаду он носил армейский комплект, такой привычный и даже приятный, ему совсем новый и целый выдали. Внимания на него уже никто особого не обращал, как и в камере тогда привыкли же к его отжиманиям, а тут ещё волшебная, как он убедился, формула: «Матуха велела», – избавляла от любых вопросов. Словом, всё хорошо, и на тебе! Опять Тукман рядом. Вылупился и смотрит. И так лезет, того и гляди, опять руки распустит, а он в одном белье. Гаор выругался в голос с досады и пошёл одеваться. Тукман, похоже, обиделся, на что Гаору было трижды и четырежды плевать, а временами и хотелось довести дело до драки, но что бывает за драку, ему сказали. Если узнают надзиратели, то двадцать пять «горячих» точно обеспечено, а не узнают, так Старший сам тебе накостыляет за милую душу. За надзирательские хоть пожаловаться другим можно, а Старший влепит, так жаловаться некому. Сам виноват! Потому Гаор и решил просто уйти. Сегодняшнюю норму он уже выкурил, но можно просто постоять с остальными курильщиками, а заодно, может, и выяснить, куда ещё бегают курить: в умывалке не все курят, куда-то же уходят. И тут его окликнул Старший.

– Рыжий, пошли.

– Иду, – сразу ответил Гаор, заправляя рубашку в штаны.

Ни куда, ни зачем он не спросил по неистребимой армейской привычке к подчинению.

Вслед за Старшим он прошёл по коридору… к Матуне? Совсем интересно! Может, чем-то помочь надо? Он уже как-то разбирал для Матуни рваные и мятые коробочки, читая надписи. Но в кладовке Матуни их ждали. Мать, остальные матери, Мастак, степенный немолодой Юрила и пользовавшийся общим уважением, как уже заметил Гаор, светловолосый в желтизну и с необычно светлыми голубыми глазами Асил, по комплекции не уступавший памятному по камере Слону.

Все стояли в глубине кладовки, и как только он и Старший вошли, Матуня ловко задвинула самодельный засов.

Гаор насторожился.

– Проходи, – мягко подтолкнул его в спину Старший.

На суд похоже – подумал Гаор. Но судить его не за что, если и нарушил он что, то по незнанию. До сих пор к его промахам относились снисходительно, называя, правда, иногда тёмным. А больше всего это молчаливое собрание походило именно на свой, тихий и безжалостный, как он хорошо знал, суд. Сам в таких участвовал, когда на фронте решались вопросы, которые офицеры знать не должны. И случалось, что приговорённый таким судом исчезал. Неприятно потянуло холодом по спине.

– Такое дело, – начал Старший, как только они встали в общий круг. – Рыжий-то, похоже, и не знает всего, на Тукмана сердце за то держит.

Так это из-за Тукмана? За то, что он тогда ему нос разбил? Да на хрена, там уж и зажило всё, это его так отделали, что до сих пор синяки не сходят. Гаор начал злиться и нарушил главное правило таких судов: пока не спросили, помалкивай.

– Он меня лапать полез, я же и виноват?!

Мать покачала головой.

– Придурочный он, роста только большого, а ума как у малóго.

– Я его не трогаю, – возразил Гаор, – пусть не лезет только. Что он как приклеился ко мне.

– Он ко всем так, – вздохнула Матуха, – ласки просит.

– Ты что, не помнишь? – спросил Мастак, – отметелили тебя когда, только свет погасили, всё и разъяснилось.

– Как били, помню, – буркнул Гаор, – а потом мне только больно было.

– Ну, так знай, – заговорил Асил. – Зуда это виноват. Наплёл Тукману, что ты гладкий со всех сторон и нету у тебя ничего, а, дескать, не веришь, пощупай, как заснёт. Тот с дурости своей и полез. Ему же что скажи, то и сделает.

Гаор прикусил губу. События той ночи теперь выстраивались совсем по-другому.

– Так что на Тукмана ты зла не держи, – заговорил Юрила. – Его пошлют, он и пойдёт, куда послали.

Все негромко и не очень весело рассмеялись. Улыбнулся невольно и Гаор.

– А вот с Зудой что делать? – спросил Старший, глядя на Гаора.

Гаор молча пожал плечами.

– Он под смерть тебя подставил, – сказала Маанька, – тебе теперь его жизнь решать.

– А тоже ведь не со зла, – задумчиво сказала Мамушка, командовавшая, как уже знал Гаор, всеми женщинами по работе.

– Ну, так и убить не хотел, – сказала Матуня, – и выжил Рыжий не по его старанию.

– Вот и бултыхается он теперь как дерьмо в проруби, не тонет, не всплывает, – с досадой сказал Юрила, – пообещал ты ему Старший, что он за Рыжего жизнью ответит, по делу обещал, чего уж там. Так ведь жив Рыжий, надо и Зуде жизнь дать.

– Или уж убить, чтоб зазря не маялся, – усмехнулся Асил. – Решай, Рыжий, вас одной верёвочкой повязали.

Пока говорили, неспешно, как и положено, на суде, Гаор успел обдумать, и после слов Асила честно ответил.

– Я обычаев не знаю, как вы скажете, так и сделаю.

Слова его матерям понравились, Мать даже улыбнулась ему.

– Так что, звать Зуду? – спросил Старший.

– Нет, – сказала Мать. – То при всех было, и это пусть так же. Согласен, Рыжий, простить Зуду? Что не со зла так получилось?

Гаор пожал плечами. Они молча ждали его ответа.

– Ничего нет дороже жизни, – наконец тихо сказал Гаор. – Я ему смерти не хочу.

– Так и будет, – веско сказала Мать.

Кивнули и остальные.

Гаор перевёл дыхание. Не промахнулся! И в самом деле, дежурь в ту ночь другой надзиратель, не эта сволочь, обошлось бы куда меньшим. Зуда ж не подгадывал именно под того, а ходить и ждать смерти – тоже… то ещё удовольствие. Пробовали, знаем. Нет, пусть Зуда живёт, а если полезет, он сам ему и врежет. Теперь ему уже можно. Но вот почему на суде получилось, что матери главные? Он чувствовал, что неспроста это, что с женщинами тут по-особому. Но это потом.

Они уже вошли в спальню, готовившуюся ко сну.

– Зуда, – не повышая голоса, но так, что его сразу все услышали, позвал Старший.

Зуда уже лёг, но тут же выскочил из-под одеяла и, как был, нагишом, подбежал к Старшему. Немедленно притихли остальные, окружив их тесным кольцом.

– Так, браты, – строго и даже торжественно, заговорил Старший, – сами знаете, как оно было. С Тукмана спроса нет, обиженный он, такого не судят. Подставил Рыжего Зуда, крепко подставил.

Все дружно закивали. Зуда, бледный и съёжившийся, дрожал мелкой дрожью, не смея поднять глаза на Гаора, стоявшего рядом со Старшим.

– Рыжий жив, в том заслуги Зуды нет. Это матери, да натура у парня крепкая. А чтоб дале у нас все лáдом было, надо, чтоб Рыжий при всех Зуду простил. Что не будет мстить ему.

Толпа одобрительно загудела. Гаора и Зуду мягкими толчками поставили друг против друга.

– Проси прощения, Зуда.

По лицу Зуды текли слезы.

– Прости меня Рыжий, – всхлипнул он, – то глупость моя, не со зла я, не хотел я тебе такого.

– Говори, Рыжий, прощаешь Зуду?

– Да, – твёрдо ответил Гаор, – прощаю.

– Благодари за прощение, Зуда.

Неожиданно для Гаора, Зуда встал на колени и поклонился ему, коснувшись лбом пола у его ног, и остался так.

– Руки теперь пожмите друг дружке и обнимитесь, – скомандовал Старший.

Всё ещё стоя на коленях, Зуда поднял залитое слезами, искривлённое пережитым страхом лицо. И Гаор, смутно ощущая, что делает правильно, обхватил его за плечи и поднял.

С миг, не больше, они стояли, обнявшись, в плотном молчаливом кольце. И одновременно вокруг зашумели, Гаор отпустил Зуду, а Старший уже совсем другим, строгим, но не торжественным голосом стал распоряжаться, назначая на завтра дневальных, переводя кого-то из одной бригады в другую. Гаор понял, что всё, в самом деле, кончилось, и пошёл к своей койке. Дневалить, как он понимал, ему ещё рано, тут он многого не знает. И от Плешака его вроде не с чего забирать.

Он, стоя, разбирал свою койку, чтобы пойти ополоснуться на ночь и сразу тогда лечь, когда Полоша, уже лежавший на своей, сказал ему.

– Это ты правильно сделал, что простил.

Гаор сверху вниз посмотрел на него.

– Между братами всяко быват. Когда не со зла, а по глупости, надо прощать. Браты заодно должны держаться, несвязанный веник и мышь переломит.

Последняя фраза осталась совсем непонятной, но Гаор её запомнил, чтобы завтра узнать у Плешака, и спросил о слове, которое говорил Старший, и с которого начал Полоша.

– Что это, браты?

– Братья, значит. Не по крови али утробе, а как мы все. Ну и рóдных так зовут, когда заодно они.

Ещё одно новое слово, но о смысле утробы он догадался и, кивнув Полоше, ушёл в душевую. Надо успеть до отбоя.

И уже в темноте, привычно лежа на животе под одеялом, он сначала мысленно достал из папки лист, на котором записывал новые слова, проверил получившийся словарик, вписал туда браты и утроба, вписал перевод слова браты, сделав пометки, братья по крови и по утробе, видимо, по отцу и матери, убрал лист и завязал тесёмки. И только после этого подумал о Гарвингжайгле, своем брате по крови, но не брате. А ведь могло быть и по-другому. У них разница… да, в три года, когда он впервые увидел Братца, ему было шесть, а Братцу три, и, похоже, ссорили их специально, даже не просто ссорили, а стравливали. И делали это по приказу отца, в доме ничего не делалось без его ведома и приказа. Зачем? Ну, об этом древние говорили: «Когда братья дружат, отцы недолго живут». А вот зачем, сделав их врагами, потом приказывать ему ездить с Гарвингжайглом телохранителем? Какой телохранитель из врага? Но зачем-то это же было нужно? Кого так проверял отец? Его, или Братца? Глупо – успел подумать, окончательно засыпая, Гаор.

Зима, 2 декада, 8 день

Фишки, сигареты и зажигалки все держали в тумбочках, носить их с собой на работу не разрешалось. Фишки на обысках, как рассказывал Гаору Плешак, просто отбирались, а за сигареты или зажигалку – двадцать пять «горячих» самое малое, что можно огрести.

– Понимашь, паря, – Плешак подвинул контейнер вровень с остальными, – пожара они боятся – страсть как. Вот и курить разрешают только в умывалке, да на дворе, когда выпускают. А ещё где поймают… – Плешак даже головой покрутил в ужасе.

Что такое пожар здесь, среди всевозможного пластика и бумажных коробок, Гаор хорошо представлял, поэтому строгости с куревом его не задевали и не обижали. Одно сознание, что вечером перед сном сможет покурить, делало его добрым и снисходительным. После суда всё было у него нормально. Но ведь он уже так думал, что вот наладилось всё, и тут же началось. С ним такое и на фронте случалось, и на дембеле. Только успокоишься, забудешь про всё и думаешь, как придёшь домой и завалишься с книжкой или с хорошей девчонкой, так звонок.

– Явиться в Орртен.

Значит, всё бросить и бежать сломя голову в родовой замок, к отцу. Пару раз его вообще неизвестно зачем вызвали. Он просидел под дверью отцовского кабинета три периода, не меньше, а потом его один раз впустили, и отец, не глядя на него, бросил:

– Можешь идти.

А в другой раз даже не снизошёл, через адъютанта отпустил. Было уже слишком поздно, и он переночевал в своей бывшей комнате, почему-то её никто не занимал, а ночная повариха накормила его холодной, оставшейся от ужина всякой всячиной. Он ел прямо на кухне, сооружая себе из всяких мясных и рыбных обрезков и уже засохших ломтей хлеба бутерброды, а повариха сидела напротив, смотрела, как он ест, и угощала:

– Ты ешь, всё равно это уже на выброс списали.

Он кивал и ел, запивая холодной бурдой, изображавшей кофе. Кофе для слуг. Когда он горячий, с сахаром, его ещё можно пить, а такой…

Здесь кофе не лучше, но матери стараются, чтобы хоть подсластить его, а вечером дают чай, и тоже хоть чуть-чуть, но сладкий. Нет – усмехнулся Гаор, выравнивая штабель, чтобы коробки не перекосились и не давили друг друга – здесь паёк не хуже, ненамного хуже. И никто не говорит, что он много ест, и из-за него другим может не хватить, чем его часто попрекали в отцовском доме. Почему в Орртене так плохо кормили? Нет, вроде и порции были не маленькие, в посёлке было голоднее, он помнит, не всю память из него Сержант выбил, но на вкус еда в Орртене была противной.

Странно, но Гаор всё чаще вспоминал посёлок, в котором жил до появления отца. Вдруг ни с того ни с сего всплывали в памяти то грязно-красный тряпичный мячик, то, как играл с другими мальчишками в войну, то высокий худой и всё время кашляющий мужчина из соседнего дома, он боялся его, но не помнит почему… Вспомнить мать не удавалось, только руки, обрывки фраз и та песня… Но об этом он старался не вспоминать, потому что к горлу сразу подкатывал комок, и хотелось выть, биться об стену и кому-нибудь, все равно кому, врезать так… Но те, кто заслуживал, были далеко и недосягаемы по многим причинам, а отыгрываться на том, кто под рукой или безответен… нет, он до этого никогда не опускался.

– Рыжий.

– Чего?

– У тебя сигарет ещё много осталось?

Гаор повернул голову. Он лежал на своей койке поверх одеяла, обхватив руками подушку – отдыхал после разминки, довёл-таки отжимания до сотни, но видно перебрал, последний десяток на злости дохрипел, пришлось лечь отдохнуть. У его койки стоял и маялся Махотка.

– А тебе зачем? – спросил Гаор. – Тебе конфеты нужнее.

– Курит она, – нехотя признался Махотка. – Дай одну, а? В выдачу две отдам.

Гаор дотянулся до тумбочки и достал пачку, вытряхнул сигарету.

– Держи. А сигаретами не считаются.

Махотка с интересом посмотрел на него.

– Это как? Говорят, у вас, ну, голозадых, заведено так, одну взял, две отдал.

– Тебе как врезать? – поинтересовался в ответ Гаор. – За всё сразу, или по отдельности?

– Ты ему разá за глупость дай, – посоветовал с соседней верхней койки Волох, – а то довалялся с девками, что вроде Тукмана стал, всему верит.

Махотка покосился на поросшие светлыми волосками руки Волоха и вздохнул.

– Давай, – и наклонил голову под удар.

Гаор стукнул его ребром ладони по шее повыше ошейника, и инцидент был исчерпан. Махотка ушёл охмурять очередную девчонку, а Волох уже без всякого подвоха спросил:

– А что, и вправду там сигаретами не считаются?

Гаор оценил это «там» вместо «у вас» или ещё как, и ответил вполне доброжелательно.

– На фронте нет, и в… на работе, – вовремя поправился он, – тоже не считались. Гемы – другое дело, но и тут по-разному. Люди-то разные.

– Это точно, – согласился Волох, – все люди, а каждый наособицу.

– Все люди, да не все человеки, – подал снизу голос Полоша.

Гаор даже рассмеялся, так ему понравилась формула. Смеясь, пересчитал оставшиеся сигареты и сунул пачку в тумбочку. Если завтра он выкурит одну сигарету вместо двух, то восполнит потерю и дотянет до следующей выдачи. Фишка тоже лежала пока. Через… два дня, если он не ошибся в расчётах, дадут ещё три, это будет уже четыре. Одна дополнительная сигарета и… та же карамелька. Но конфеты ему без надобности. С ним охотно заигрывали, но перейти от смешков к делу он медлил. По многим, ему самому до конца не понятным причинам. Словно останавливало что-то. Понимал, что тем самым только разжигает интерес к себе, и… не мог.

С женщинами у него никогда проблем не было. В том плане, что знал, как когда и с кем. В пятнадцать лет они, пятеро из солдатского отделения, сложив карманные выплаты, отправились в «солдатский» бордель. Их пустили. Он знал, что многие так бегают с тринадцати лет, но ему запрещал Сержант, а тогда, он как раз пришёл в увольнительную, и Сержант его спросил:

– К девкам бегаешь?

Он, покраснев, мотнул головой.

– Пора бы, – строго сказал Сержант, – не всё тебе мороженое жрать, гемы и получше потратить можно. Жениться тебе не с руки будет, так что привыкай.

Насчет женитьбы он понял позже, но тогда слова Сержанта принял как разрешение, если не приказ. И пошло, поехало. На фронте в боях не до этого. Хотя трепались много, отгоняя таким трёпом страх и тупое отчаяние. А в перерывах, на переформированиях и прочем, были опять же «солдатские» дома и отделения с девками, в госпиталях были медсёстры, но чаще санитарки, медсёстры всё-таки предпочитали офицеров. С девушками он начал гулять на дембеле. Дорвался до… не знаю, чего. Вроде всё про баб знал, и что, и как, и с какими последствиями, а вот… дольше всего он был с Ясельгой, она даже переселилась к нему, и он стал платить за двоих. Он приходил домой, и его встречала его, да, его женщина. Он даже подумывал жениться, оформить всё, как положено, в Ведомстве Юстиции, чтобы уже и ребёнка, и не бастарда, а законного сына. Разрешения отца на женитьбу не требовалось. Другое дело, что отец мог не считаться с наличием у него семьи и ни на сотку не сократил бы ему выплаты. Это он уже тогда понимал. Да и не из-за этого они расстались с Ясельгой. Поссорились из-за чего-то, он даже не помнит из-за чего. И он решил выдержать характер. Нужен он ей – сама придёт. А сам он за ней бегать не станет. Выдержал… да, почти три декады, Ясельга не появлялась, и он хоть и скучал, но уже собирался приступить к другой, когда… за ним приехали. И всё. И он понял, что ему и Ясельге повезло. Ясельга – полукровка, и будь она его официальной женой, то по тому же трижды прóклятому закону о правах отца жена и дети бастарда входят в отчуждаемое по закону в пользу отца имущество. Этого он бы мог и не выдержать. Может, память о Ясельге, а может, и сознание, что дети раба с рождения рабы, и держали его сейчас. Не хочет он «плодиться и размножаться» в пользу хозяина. Хотя остальных это, похоже, не смущает.

За всеми этими мыслями незаметно наступила ночь. Как всегда, Гаор мысленно проверил содержимое своей папки, дополнил лист словарика и вычеркнул хорошо усвоенные слова, переписал абзац в статье о Седом: «Как украли идею», на остальное не осталось сил, подкатывал сон и, опасаясь заснуть, оставив папку открытой, он мысленно быстро заложил в неё листы и завязал тесёмки.

2 декада, 9 день

Разбудил его стук надзирательской дубинки по решётке. Лупили так, что решётка гудела, будто надзиратель забыл, как открывается дверь, и решил её выломать. Гаор сел на своей койке, ошалело моргая и жмурясь от включённого в неурочное время света. Наконец, он проморгался и увидел, что у решётки стоит Старший в подштанниках, а с той стороны надзиратель и… Сторрам! Он впервые после торгов увидел хозяина. Сторрам был в кожаной мокро блестящей куртке с меховым воротником.

– Большой снегопад, – сказал Сторрам, – всем общий выход.

– Да, хозяин, – кивал Старший, – сделаем, хозяин.

– Не копайтесь, – бросил Сторрам сразу и надзирателю, и Старшему и ушёл.

– Подъём, – заорали в два голоса надзиратель и Старший.

С коек как по тревоге посыпались люди.

– На дворе работáть, – сказал Гаору Волох, – всё, что есть тёплого, надевай, паря.

Что такое большой снегопад, Гаор знал. В училище их тоже зимой, случалось, поднимали на расчистку от снега. Вот только тёплого у него… Он надел вместо трусов и майки армейский комплект, рубашку, брюки, комбинезон, обулся на две пары носков – Матуня как раз позавчера ему сменку дала, ещё шапка и куртка, капюшон поверх шапки, вот аггел, снегопад, а шею велено держать открытой, чтоб ошейник был виден, вон Гархем слышен, всё, готов.

Построение наспех, задние ещё выбегают из спален, а передние уже вываливаются в дверь на лестницу. Бегом вверх по лестнице, в холле навалом лопаты, мётлы, и Старший орёт, разгоняя бригады. На дворе включены на полную мощность прожекторы, но свет с трудом пробивается сквозь густую сетку крупного с сильным ветром снега. Да какой это к аггелу снегопад, настоящая метель! Гаор даже на миг задохнулся снегом и закашлялся. Кто-то ткнул его в спину, указывая направление, и он побежал туда.

Сумасшедшая работа под слепящим снегом, мгновенно засыпающим проделанные лопатами проходы. Надзиратели, Гархем, сам Сторрам, меняющиеся напарники, Плешака Гаор в самом начале потерял, вернее, Старший сразу его отправил с другими. Но, видно, у Старшего были свои соображения – думал, махая лопатой, Гаор. Весь беспорядок и суета были наверху, а так… кто с кем и где Старший, разумеется, знал заранее, и надзиратели, как вскоре заметил Гаор, в его расстановку не вмешивались, не мешали Старшему бегать, подгонять и переставлять двойки и тройки рабов с места на место. Что такое, заставить слаженно работать сотню человек – целую роту – Гаор представлял, а если считать и женщин, они тоже все вышли на расчистку, то двести. И мастерство Старшего, щедро рассыпавшего ругань, пинки и тычки, не обижавшие и всегда по делу, вызывало уважение.

Гаор работал в паре с Буланом на двуручной лопате-скребке, очищая один из пандусов, когда в шаге от них из крутящегося снега возник Сторрам.

– Рыжий!

Булан подтолкнул его, успев шепнуть.

– Шапку сними.

Гаор откинул капюшон, сорвал с головы шапку и подбежал к Сторраму.

– Да, хозяин.

– Иди за мной.

– Да, хозяин, – растерянно ответил Гаор.

А как же Булан? В одиночку с таким скребком трудно. Но когда он, идя за Сторрамом, на миг оглянулся, то увидел, что Старший уже успел поставить кого-то в пару к Булану.

Сторрам привел Гаора в большой подземный гараж и показал на маленький трактор-уборщик.

– Пять долей на обвычку и выезжай.

– Да, хозяин, – сказал ему уже в спину Гаор и полез в кабину.

Ключи… на месте. Ну, не трусь, старший сержант, не такой, но похожий ты водил, было дело.

Трактор был исправен, заправлен, скребки и щётки подвешены, руль и рычаги мягко поддавались под рукой. У руля небольшой запас при левом повороте, нужно докручивать, а правый тогда… так и есть, поворот руля меньше поворота колёс. И сделав проверочный круг по гаражу, Гаор выехал в открытые ворота.

Снег сразу ударил его в лицо. Он невольно замотал головой, отплёвываясь от набившегося в рот снега, и еле успел остановиться рядом со Сторрамом.

– Уложился, – кивнул Сторрам и сел рядом с ним. – Надень шапку и капюшон. Вперёд.

Гаор стронул машину и, удерживая руль одной рукой, другой нахлобучил шапку, и натянул поверх неё капюшон. Козырек опустил пониже, чтобы защитить от снега глаза.

– Можешь закрыть шею, – сказал Сторрам.

– Спасибо, хозяин, – пробормотал Гаор, подтягивая молнию на куртке, и напряжённо вглядываясь в дорогу.

Прожекторы вокруг, фары на полную мощность включил, а вперёд на три шага видно, а дальше снег сплошняком. Хреново.

– Направо, – командовал Сторрам, – прямо, левый поворот и вверх.

Гаор въехал на пандус.

– Отсюда начинай.

Гаор опустил скребок и щётку. Ход сразу стал тяжелее.

– Вперёд.

Гаор заметил, что снег из чисто белого стал почему-то пёстро искрящимся, и не сразу сообразил, что это он въехал под главную вывеску и это цветная радуга на вышке так подсвечивает снег.

По пандусу он спустился на фасадный двор, большой, круглый и с клумбой посередине.

– Чистишь двор и подъездные пандусы, – сказал Сторрам, спрыгнул на ходу и исчез в метели.

– Да, хозяин, – крикнул ему вслед Гаор, разворачивая машину.

Спираль от центра к краям и обратно, выехал на въездной пандус, прошёлся по нему, ещё раз, теперь второй, выездной, так же дважды, снова двор, и опять пандусы.

Постепенно снег стал редеть, прекратился ветер, и вот уже только отдельные снежинки кружатся в воздухе. Фигуры в куртках поверх оранжевых комбинезонов лопатами трамбуют и ровняют получившиеся бортики. И… и светло! Надо же, который же период? На смену он вчера шёл в темноте, значит… а это… покупатели? И по расчищенным им пандусам к дверям подъезжают шикарные лимузины.

На боковом въезде показался Гархем в пальто, с непокрытой головой, и поманил его. Гаор послушно развернул трактор, на ходу одной рукой приводя себя в положенный вид. Скинул капюшон, опустил молнию на куртке, открывая шею, и снял шапку. Остановив трактор, вышел и встал перед Гархемом, держа шапку в опущенной вдоль тела левой руке.

Гархем оглядел его и кивнул. Гаор перевёл дыхание: на этом, кажется, пронесло. И тут же получил лёгкую пощёчину. Мысли, что ли гад, читает?

– Отведёшь трактор в гараж, – спокойным даже скучающим голосом сказал Гархем, – сдашь его механику и можешь идти отдыхать. После обеда выйдешь на склад.

– Да, господин управляющий, – ответил Гаор.

– Выполняй, – Гархем небрежным взмахом даже не руки, а пальца отпустил его.

– Да, господин управляющий, – повторил Гаор и пошёл к трактору.

Теперь надо не заблудиться и найти гараж. Вроде сюда он с этого пандуса съезжал.

Гаор ещё очень давно обнаружил, что когда ищешь обратную дорогу, то не думай, а просто зеркально повторяй маршрут, полагаясь даже не столько на зрение, как на память в руках. Понял он это, ещё мальчишкой, когда отцовские шофёры то ли от нечего делать, то ли ещё по какой причине учили его водить машину. Тогда он освоил и легковушку, и грузовик, стоял в гараже маленький, но, как ему объяснили, совсем как большегрузный, и с виду маленькую, но тяжёлую из-за брони, а потому с большой инерцией и всё же вёрткую генеральскую «коробочку» для полевых разъездов. А в училище… БМП, БТР, различные модели десантных машин, мотоциклы, тягачи, и даже танк им дали опробовать. Фронт довёл всё это до необходимого совершенства.

За этими мыслями он добрался до гаража и, аккуратно въехав в раскрытые наполовину ворота, поставил трактор на прежнее место.

– Ага, наконец-то, – вынырнул из-за стоявшего рядом крытого грузовика-трейлера с радужной эмблемой Сторрама на борту парень, вытирающий тряпкой руки и вряд ли старше него, с гладко выбритыми головой и лицом.

Механик – понял Гаор и вылез из кабины. Парень без клейма и ошейника, бритый, значит, свободный, и ему господин.

– Ну и как тебе машина, волосатик? – спросил парень, подмигивая подошедшим к ним двоим, судя по курткам, шофёрам.

– Рулевой люфт на семь влево, господин механик, – ответил Гаор, озабоченный одним: не допустить какой промашки и не схлопотать по морде, помня того, избившего его хозяйского шофёра.

Один из шофёров, который постарше, негромко рассмеялся, а второй с интересом оглядел Гаора. Механик покраснел.

– Ладно, принял я машину, ступай, – буркнул он.

– Да, господин механик, – ответил Гаор, обрадованный таким поворотом событий, и сразу пошёл к выходу.

– А классно умыли тебя, – прозвучало у него за спиной.

– Ты смотри, как разбирается, – сказал ещё кто-то.

Гаор не обернулся: ему приказали идти отдыхать.

На дворе было очень светло и тихо, как всегда после снегопада, и он шёл к рабскому корпусу быстро, но не бегом, наслаждаясь белизной и светом. Надзиратель у входа, видимо, знал о приказе Гархема, потому что, ни о чём не спросив, быстро и небрежно обыскал и впустил. Было непривычно спускаться вниз и идти мимо надзирательской одному, но усталость всё сильнее настигала его, снова болели спина и ягодицы, вот аггел тарктарский, никак не заживает. Нижний надзиратель так же молча впустил его в необычно тихий и пустой коридор.

На ходу расстёгивая куртку, Гаор побрел в спальню. Здесь тоже было пусто и тихо, пол, видно, только что вымыли, и он влажно блестел. Дневаливший сегодня пухлогубый парень с дальнего от Гаора конца спальни удивлённо уставился на него.

– Ты чо, паря?

– Сказали отдыхать до обеда, – ответил Гаор, раздеваясь.

Куртка оказалась и впрямь непромокаемой и от снега только штанины у комбеза намокли, брюки тоже нормально, а вот рубашку и нижнее бельё хоть выкручивай. Гаор сгрёб мокрое бельё и пошлёпал в умывалку, чтоб хоть немного на трубе подсушить. Труба оказалась густо завешенной бельём, рубашками и портянками: видно, многие переоделись в сменку, а пропотевшее оставили сушить. Подштанники Гаор быстро пристроил, а вот рубашка никак не влезала, чьё-то надо подвинуть, а это тебе не в Алзонской землянке, где хоть и тесно, а все друг друга знают и сушатся у печки в очередь. Ему уже почти удалось найти место, когда в умывалку влетел дневальный.

– Рыжий, лопать иди!

– Ну?! – обрадовался Гаор.

Что завтрак он пропустил, Гаор знал и никак не рассчитывал на дополнительный паёк. С едой ведь кто не успел, тот и опоздал, а дружка, чтоб приберёг ему пайку, у него нет.

– Вот те и баранки гну, бубликом завиваю, – ответил дневальный, – мотай по-быстрому.

Гаор ещё раз оглядел трубу.

– Мотай, – повторил дневальный, – не серди Маманю, она уж налила тебе. Иди, повешу твоё шмотьё.

Гаор отдал ему свою нижнюю рубашку и побежал в спальню, торопливо, прямо на голое тело натянул верхнюю рубашку и брюки и побежал в столовую.

– Ага, пришёл, – встретила его Маманя, – да куда ты за общий стол лезешь, только отмыли его, сюда садись.

До сих пор, бывая в столовой только со всеми, Гаор толком и не огляделся в ней ни разу. Приходя, сразу шёл к своему месту за мужским столом, а там уж не зевай по сторонам – паёк целее будет. Хоть здесь и не таскали у других из мисок, а за хлебом всё равно пригляд нужен. Он и не знал, что за женским столом почти у самой плиты стоит маленький – десяток еле поместится – стол. А на нём миска каши, два ломтя хлеба и кружка. Миска и кружка пари́ли, а, значит, и каша, и питьё горячие. А он сразу и вспотел, и промёрз.

Гаор сел к столу и набросился на еду. О том, что нужно поблагодарить, кормить-то его не вовремя не обязаны, он вспомнил, уже набив рот, и благодарность вышла очень невнятной. Маманя рассмеялась.

– Ешь давай, потом всё скажешь. Тебе дальше как велели?

Гаор проглотил, что было во рту, и ответил:

– После обеда на складе.

– Ну и ладно, – кивнула Маманя.

Она отошла к плите, а напротив Гаора вдруг села девчонка, похоже, одна из тех, что его дразнили в выходной, и стала смотреть, как он ест. Гаор никогда не любил, чтобы ему в рот заглядывали. Ест, что дали, чужого не взял – чего пялиться?! Он сердито посмотрел на неё и уткнулся в миску. Навалили ему щедро, первый, самый жгучий голод он заткнул, и теперь ел уже не спеша, наслаждаясь теплом, разливавшимся по телу от каждой ложки. А тут малолетка припёрлась и всё удовольствие портит! Девчонка вздохнула. И ещё раз. Гаор упрямо был занят только кашей.

– Рыжий, – не выдержала девчонка.

– Мм, – откликнулся Гаор.

– А ты деревянный или каменный? – невинным тоном поинтересовалась девчонка.

Гаор вынужденно оторвался от миски и поднял на неё глаза. Она сидела, подперев кулачками подбородок, отчего лицо её стало совсем круглым, и смотрела на него тоже круглыми глазами желудёвого цвета, такие же коричневые с желтым отливом волосы скручены на макушке в узел, а поверх него повязан узкий пёстрый шарфик со свисающими вдоль щёк концами. Гаор улыбнулся.

– Я усталый, – ответил он и взял кружку.

Возившиеся у плиты женщины рассмеялись.

– Отстань, Дубравка, дай парню поесть.

– Ишь как не терпится!

– Выходного дождись.

Неделя придёт, дружка приведёт.

– Ага, – ответила, не оборачиваясь, Дубравка, – а он опять как сядет курить, так и не встанет. Мы его с Кисой уж дразнили-дразнили… У него, небось, и вставать нечему, – фыркнула она вызывающе, – и поглядеть, небось, не на что.

От этого отмолчаться Гаор не мог.

– Когда подрастёшь, малолетка, тогда и покажу, – ответил он, допивая и ставя кружку, как здесь принято, вверх дном. – Спасибо, Маманя.

Девчонка жарко до слёз на глазах покраснела, а женщины так смеялись, что Маманя только рукой ему махнула, иди, дескать.

В спальню Гаор пришёл ублаготворённый и сразу залез к себе, разделся, уже засыпая, повесил рубашку и брюки на перекладину в изножье и заснул, как провалился.

Разбудил его только шум пришедших на обед, и он даже спросонья не сразу сообразил, что такое творится.

– Рыжий, давай по-быстрому, – мимоходом бросил ему Старший, – обед проспишь.

В умывалке толкотня, разбирают развешенное на просушку бельё, некоторые прямо тут же переодеваются в сухое, а то прихватит по-мокрому холодным ветром… тады только молись, чтоб кровяница не привязалась.

– Давай, мужики, обед стынет! – орет дневальный.

– Заткнись, Губоня, без тебя знаем.

– Рыжий, ты щас где?

– На складе, – бросает на ходу Гаор, натягивая поверх подсохшего белья комбез.

Носки… вроде эта пара посуше, её и надевать, а другая пусть сохнет, постирать бы, не сообразил сразу, а теперь некогда, вечером обе пары стирать.

– Губоня, моё на трубу тогда.

– Валите, мужики, знаю.

Вроде совсем недавно ел, а сел за стол и накинулся на еду, как скажи после карцера – удивился про себя Гаор, быстро, наравне со всеми, хлебая суп.

– Рыжий, – позвал его Булан.

Гаор поднял на него глаза.

– Ну?

– А куда это хозяин тебя дёрнул?

– Снег трактором чистить.

– Ну-у? – удивились соседи по столу.

– А ты могёшь?

– Могу, – кивнул Гаор.

– А такую, ну, хозяйскую, тоже могёшь?

Гаор понял, что говорят о легковушке, и кивнул.

– И легковую могу.

– Каку-каку?

– Легковую, – повторил Гаор и стал наскоро, между глотками объяснять, какие бывают машины.

– И все могёшь?

– Все не все, – Гаор уже дожёвывал кашу, – а многие да.

– Что умственность-то значит!

– Паря, а выучился где?

– В училище и на фронте, – ответил Гаор, вытряхивая себе в рот последние капли киселя и переворачивая кружку вверх дном.

Зачем так делают, он не понимал. Ведь как ни старайся, а что-то остаётся, а значит, стекает по стенкам на стол и потом его приходится отмывать, лишняя работа, но поступал как все. Коль попал на такой Устав, то и живи по Уставу.

– Вечером доскажешь, – встал из-за стола Зайча.

Вместе со всеми встал и Гаор, поклонился Матери и сидевшей за их столом Мааньке. Матуня, Мамушка и Матуха ели за женским столом, вроде и Маманя – главная по кухне и вообще хозяйству – там же.

Построение в коридоре. Плешак радостно ухмыляется ему и быстро шепчет.

– Во здорово, паря, а то одному и несподручно теперь.

И Гаор кивает в ответ.

На дворе уже темнеет, а к складу они подбегают почти уже в темноте. Но ничего, он сегодня уже на снег и свет насмотрелся, под конец езды даже ломило в глазах.

– А вот и мы, господин надзиратель, – весело здоровается Плешак.

– Что, – надзиратель, обыскав Плешака, шлепком по лысине отправляет его за дверь, – рад, что напарника вернули?

Следующим шлепком, уже покрепче и по спине, вбрасывают Гаора, и дверь лязгает, не дав Плешаку ответить.

– Ну, паря, – Плешак пытливо смотрит на него, – работáем? Иль тебя совсем машина ухайдакала?

– Чего? – спросил Гаор, берясь за контейнер, который явно был не на месте.

– А то самое! – засмеялся Плешак и пожаловался: – Скучно мне тут без тебя было.

– Сейчас развеселю, – пообещал Гаор. – Давай в слова играть.

– Давай, – согласился Плешак. – Ты вон ту дурынду только вон туды приткни.

– За ней приедут к вечеру, – возразил Гаор, перекатывая энергоблок в угол слева от двери. – Что такое Дубравка?

– А, девку одну так зовут! – понимающе засмеялся Плешак, – ты, что она махонькая, не смотри, в сок вошла уже, так что тут всё в самый раз и в порядке.

– А имя откуда?

– Да от дубравы, лесок дубовый значитца, видал?

– Дуб? Видал, конечно. – Гаор вспомнил её круглые карие как жёлуди глаза и улыбнулся. – Похоже. А вот ещё…

– Сыпь, паря, – кивнул Плешак, озабоченно оглядывая штабель коробок с электрочайниками, – ты вон тот край подровняй, чегой-то на перекос пошёл. Ну, так чего?

«Играть в слова» – объяснять Гаору, какое слово что значит и откуда оно такое взялось, Плешаку очень нравилось. И они трепались почти без умолку.

А Гаор всё больше убеждался в правоте Седого. Это не отдельные слова, не просто неправильности, а настоящий язык. И начав его учить хотя бы для того, чтобы в нём меньше видели чужака, он всё с бóльшим интересом делал его своим. Незаметно для себя он всё чаще вплетал в речь новые, недавно ещё непривычные чужие слова, а теперь простые и понятные. Большинство говорило на смеси ургорского и… вот как называется этот язык, никто даже случайно не обмолвился. Опять же, как говорил Седой. «Они» и «мы», но кто они, «мы»? Ургоры, голозадые, лягвы… это понятно. «Мы» – исконные, тутошние, он уже знал эти слова, разобравшись с помощью Плешака, что по сути это то же самое, что коренные жители, аборигены. Но опять же, кто «мы»? Аборигеном или або себя не называл никто. И за «або», скорее всего, могут врезать, проверять догадку на практике не хотелось. Спросить впрямую? Нет, раз об этом так молчат, то спрашивать – это нарываться. Ты в разведке. Это что касается надзирателей, отстойников и тому подобного. И на редакционном задании. Это – для всего остального. Задача журналиста – разговорить собеседника, сделать так, чтобы тот сам захотел дать тебе информацию, лобовые вопросы не годятся. Ну, так и не будем. Спешить ему некуда.

И ему самому есть, что рассказать им. Понятно, что сегодня вечером придется рассказывать о машинах. Какие они бывают, чем танк отличается от трактора, а легковушка от грузовика. Что ж, он не против. Когда информацией делятся, её количество увеличивается. «Первый парадокс журналистики», – любил говорить Туал.

2 декада, 10 день

В очередную выдачу Гаор неожиданно получил прибавку. Синюю фишку.

– Три белых за склад, и одну синюю за машину, – распорядился Гархем.

Про «мягкие» и «горячие» речи не было, раздеваться не заставляли, так что всё у него обошлось прямо-таки прекрасно.

В спальне Гаор уложил фишки в тумбочку и пересчитал сигареты. До сих пор он определенную себе норму выдерживал и до следующей выдачи должно хватить. Проверил зажигалку, посмотрев её на свет. Тоже должно хватить. Такие обычно рассчитаны на шестьдесят щелчков, и их выдают через одну сигаретную выдачу. Сдаёшь пустую и получаешь новую – объясняли ему.

– А если раньше кончится? – поинтересовался Гаор.

В ответ не слишком весело засмеялись.

– Значит, лишнего курил. Не положено.

– А могут и влепить.

– Не, за это «горячих» не дают. Так, «по мягкому», и то, скажем, раза два.

– А это на кого нарвёшься.

– Да, могут и просто по морде смазать.

– А могут…

– Они всё могут, – мрачно сказал недавно появившийся мужчина.

Щетина вокруг рта была у него ещё реже и короче, чем у Гаора, чёрные прямые волосы густой чёлкой закрывали лоб, так что клейма не видно. А спрашивать впрямую Гаор, разумеется, не стал. Если тот прирождённый такой, то ни вины, ни заслуги его в этом нет. А если обращённый, то не его это рабское дело – за какие дела чистокровный получил клеймо. Звали мужчину Вороном. Видно, за цвет волос, длинный торчащий нос, а возможно, и характер. Говорил он правильно, практически не пользуясь нашенскими словами, но и за чужака его не считали. Спи он поближе к койке Гаора, может, и удалось бы разговориться, но его разместили на дальнем конце, работали они совсем в разных бригадах, так что… тоже успеется, хоть и интересно.

Гаор тряхнул головой и стал одеваться на выход.

На дворе дул яростный холодный ветер, разгоняя тучи. Гаор пробился сквозь весело гомонящую толпу к прикрывавшему от ветра парапету, сел на корточки и закурил. Разговор пошёл о погоде, не будет ли опять снега. Гаор закинул голову, разглядывая небо.

– Нет, вон уже звёзды видны.

– А чо, и впрямь…

– Как угнал, так и нагонит…

– Опять ночь не спать…

– Это уж как заведено.

Гаор курил, привычно держа сигарету в кулаке так, что ни свет, ни дым наружу не пробивались. Ветер вдруг изменился, и курильщики, ругаясь, стали разворачиваться к нему спинами, заслоняя собой огоньки. Но у многих погасло. Защёлкали зажигалки. Волох потянулся к Гаору.

– Дай прикурить.

Гаор дал ему прикурить от своей сигареты, потом ещё кому-то, а третьему отказал и достал зажигалку.

– Третий не прикуривает, держи.

Третьим был Ворон. Он молча прикурил и вернул зажигалку Гаору, а спросил куривший сегодня с ними Мастак.

– Это почему? Примета что ль такая?

– Примета, – усмехнулся Гаор. – Первого снайпер видит, по второму целится, по третьему стреляет.

– А снайпер это кто? – спросил Волох.

Гаор по возможности кратко и внятно объяснил, что такое снайпер.

– Это как медведя на овсах из засидки сторожить, что ли ча? – после недолгой паузы спросил кто-то.

– А это что? – ответил вопросом Гаор.

Ему в несколько голосов охотно объяснили и рассказали.

– Похоже, – согласился Гаор.

Сидеть под ветром было холодно, и, докурив, быстро вставали и уходили в толпу на игры. Гаор старался курить помедленнее, растягивая удовольствие, и вскоре остался один. Вернее, в двух шагах от него сидел Ворон, но отчуждённо глядя в другую сторону. Гаор дотянул последнюю затяжку, потёр обожжённую губу, погасил и растёр окурок, готовясь встать, когда Ворон заговорил. Тихо, глядя перед собой, будто сам с собой, но обращаясь к Гаору.

– Зачем тебе это? Ты культурный человек, а они дикари, ты не должен опускаться до них.

Гаор удивлённо посмотрел на него.

– Ты это мне, Ворон?

– Да, тебе. Ты давно раб?

Гаор мысленно прикинул даты и присвистнул.

– Да скоро полсезона будет, наверное.

– И уже стал совсем как они. Зачем тебе… болботанье это? Ты грамотный, я слышал, водишь машину, ты выживешь.

– А ты сколько рабом? – пользуясь моментом, спросил Гаор.

– Много. Я устал, пока я держусь, главное, это остаться человеком, а ты…

– А они не люди? – перебил его Гаор.

– Они дикари, и дикарями останутся, надо сохранить себя, свою личность.

– Как это тебя в камере до сих пор не придавили? – задумчиво спросил Гаор.

– Не знаю, это неважно.

– За что ты стал рабом?

– Неважно, я держусь. Я никому не мешаю, и меня не трогают. Они, в сущности, они неплохие, все-таки мы немного цивилизовали их. Но они другие. Мы ургоры, а они… – Ворон захлебнулся ветром, оборвав фразу.

– И кто они? – с интересом спросил Гаор.

– Аборигены, – пожал плечами Ворон. – Они чужие и навсегда останутся такими. Мы разные. Мы и они… – он снова замолчал.

– Мы и они, – повторил Гаор. – Это ты правильно сказал. Но для меня «мы» здесь.

– Ты порвал с семьёй, с родом, а теперь хочешь отказаться от своего народа?

Гаор засмеялся.

– Ну, положим, порвал не я, а со мной. А народ? Если мы совсем уж такие разные, то чего же бреются все дважды в день, а?

– Да, конечно, кровь перемешалась, но мы, ургоры, мы живы, пока сами сохраняем себя. Ты полукровка…

– А ты нет?

– Да, и я. Совсем немного, на очень малую каплю, но да. Но я всегда стыдился этого, а ты… и зачем тебе эти рассказы? Воображаешь себя Креймом-Просветителем? А ты помнишь, как он кончил?

Крейм-Просветитель? Что-то смутное, вроде, говорили в училище, но… нет, это надо отдельно вспоминать.

– Про Крейма ты мне ещё расскажешь, хорошо? А об остальном… Ты живёшь среди них и презираешь их, за что? Тебе надзиратели ближе, что ли?

– Отдельный мерзавец ещё не народ, ты же понимаешь это.

– Да. И никем я себя не воображаю, я просто живу.

Гаор легко вскочил на ноги, оглядывая гомонящую толпу. Вроде бы там опять эти две девчонки мелькнули. Как их? Дубравка и Киса. Поймать их что ли и… Ворон снизу вверх оглядел его и горько улыбнулся.

– Ты ничего не понял. Конечно, живи. Это твоё право, но мне горько, что ургоры потеряли ещё одного, ещё один ушёл назад, в дикость…

Не дослушав его, Гаор шагнул в толпу. Да, он один из них, и не только из-за цвета волос, но и потому, что сам хочет этого. Кем бы ни был Ворон раньше, на фронте он не был, а то бы знал, что в одиночку не выживешь, что сосед по землянке ближе любого кровного родича, и только та кровь роднит, которую заодно проливаешь. Красиво сказано – мимоходом оценил он – Кервин бы забраковал.

Кто-то сзади дёрнул его за капюшон, и Гаор, круто развернувшись, попытался поймать обидчицу. Но та с визгом увернулась и исчезла в толпе. И бросаясь за ней в погоню, Гаор успел подумать, что Ворону так недолго и всерьёз спятить. Нашёл где и о чём думать. А опускаться… мелькнула у него тут одна мысль, но это тоже на потом…

Погоня успехом не увенчалась, да он толком и не разглядел её. А ловить неизвестно кого – никого и не поймаешь.

Холодало, ветер становился всё резче, пробивая комбезы и тонкие куртки, да и ужин, похоже, скоро, животы уже подводит. И толпа повалила вниз, в тепло спален.

– Давайте живее, – подгонял их, помахивая дубинкой, охранник у входа, – мёрзни тут из-за вас, волосатиков.

Но беззлобно, замахивался, а не касался, и некоторые даже желали ему приятного отдыха.

В выходной вечер запускали без обыска, только уже на нижнем входе пересчитывали, запуская по десяткам, так что на лестнице выстроилась очередь. Гаор оказался в самом конце, ждать долго, но он сразу предусмотрительно сбросил капюшон и снял шапку. Нарываться из-за таких пустяков не хотелось, только-только у него зажило, и синяки уже почти целиком жёлтые, чуть-чуть синевы по центру, и не болят уже. Рядом с Гаором стоял Махотка, а впереди две девчонки, и Махотка потихоньку дёргал их за куртки. Девчонки шёпотом отругивались. Получалось у них хлёстко, и Гаор с удовольствием давился от смеха, опасаясь заржать и привлечь надзирателя.

Как только зашли в коридор, девчонки дружно набросились на Махотку с кулаками, сбили его с ног и стали дёргать за волосы, щипать и щекотать. Махотка блажил дурным голосом.

– Во, дурень волосатый! – заржал надзиратель, запирая за ними дверь.

Вокруг драки собралась целая толпа, и уже спорили на сигареты и фишки, кто кого тут умотает.

Гаор ушёл, не дождавшись конца схватки. В спальне он разделся, сразу сбросив пропотевшее за эти дни бельё в ящик для грязного, уже выставленный матерями у двери, и надел опять рубашку и штаны уже на голое тело. А чистое бельё наденет завтра утром. Спать голышом он уже привык. И до душевой и обратно тоже пробегал голым без стеснения. В самом деле, в каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь! Но что ему Ворон наговорил, это ещё надо обдумать. Может… может и отдельный лист в папку положить. Здесь есть о чём писать.

Время после ужина всегда твоё. Надзиратели ни в коридор, ни в спальни не заходят, только, конечно, чтоб шума особого не было, драк там серьёзных или ещё какого безобразия. Но это уже забота Старшего.

Гаор решил было подсесть всё-таки к Ворону и расспросить того о Крейме-Просветителе, а то вертится рядом, а не ухватишь. Но тут в мужскую спальню заглянула женщина.

– Рыжий, ты здесь?

– А где я могу быть? – поинтересовался Гаор, быстро подходя к ней.

– А хрен тебя знает, – сразу ответила она, – вы, мужики, бегливые, чуть не догляди и концов не найдёшь. Тебя Матуня зовёт.

И отступила, пропуская его.

Гадая, зачем он в выходной вечер понадобился Матуне, Гаор протолкался по коридору в дальний от выхода конец, где располагались кладовки. Дверь вещевой была приоткрыта на щёлочку, и там вроде кто-то притаился. Не обратив на это внимания, Гаор прошёл мимо. Но дверь кладовки Матуни была закрыта и даже вроде заперта изнутри. Стучать, разумеется, Гаор не стал и тут же повернул обратно, ломая голову над тем, кому и зачем понадобилось так его разыгрывать. Выманивали из спальни? Понятно. Но зачем? Гаор был так занят этим, что, когда поравнялся с дверью вещевой и оттуда рванулась голая рука, ловко ухватившая его рукав и вдёрнувшая внутрь, он растерялся, больно ударившись животом о перегораживавшую вход доску прилавка.

В кладовке было темно, намного темнее, чем в спальне, которая даже ночью подсвечена из коридора и уборной.

– Какого…?! – выдохнул он.

– Тихо, – чьи-то руки мягко даже ласково зажали ему рот и потянули книзу, – сюда лезь.

Руки и голос были женскими. Всё становилось предельно понятным, и Гаор, подчиняясь, нагнулся, пролез под прилавком и последовал за женщиной вдоль неразличимых в темноте стеллажей.

– Сюда давай, – шёпотом позвали его.

Он оказался, как сразу понял, под стеллажом, на чём-то мягком, похожем развёрнутый тюфяк. Невидимая в темноте женщина обняла его и поцеловала в губы.

Это не требовало ни разъяснений, ни вообще слов.

Её руки были мягкими и, даже касаясь синяков, не причиняли боли. Гаор нащупал на ней рубашку, не застегнутую, а завязанную на животе узлом, мимоходом удивился этому: не видел, чтоб женщины здесь так ходили, дёрнув, распустил узел и распахнул полы. Как и у него, белья у неё под рубашкой не было. Брюк, впрочем, тоже.

Естественным текучим, как вода, движением она откинулась и легла, увлекая его за собой. Бодая её, зарываясь лицом в её груди, Гаор стянул с себя и отбросил рубашку, приподнявшись, расстегнул и столкнул вниз брюки. Она негромко засмеялась, колыхнувшись под ним. Освободившись от одежды, Гаор уже спокойно вытянулся на ней, нашёл губами её губы, обнял. Она вздохнула, прижимаясь к нему. И чувствуя, что сил на обычную игру у него сейчас нет, что он теряет контроль над собой, Гаор сразу, тут же, ни по каким правилам и обычаям, усвоенным с первых походов по борделям, что лицом к лицу нельзя, не положено, резким, даже злым ударом раскрыл её, входя сразу целиком. Она приглушенно охнула, обхватила его за спину, прижимая к себе. Он яростно, стиснув зубы и хрипло дыша, бился об неё, заставляя вскрикивать, извиваться под ним. Будто весь этот страшный полусезон он только об этом и думал, и только этого хотел. Она часто дышала открытым ртом, прихватывая зубами кожу на его груди и плечах. По телу Гаора прошла медленная, мучительно сладостная судорога, он замер и в полубессознательном состоянии соскользнул с неё, лёг рядом, жадно хватая раскрытым ртом тёплый тёмный воздух.

С ним и раньше такое случалось, когда он на несколько мигов как терял сознание, он не любил это состояние за ощущение полной беззащитности перед лежавшей рядом женщиной, но сейчас почему-то лежал спокойно. Просто отдыхая и не ожидая подвоха. Узкая ладонь с бугорками мозолей погладила его по мокрым от пота спутанным волосам.

– Дуры девки, всё врали про тебя, – её губы почти касались его уха, но шёпот не оглушал, а был приятен.

Гаор, приходя в себя, медленно повернул к ней голову, коснулся лицом её груди. Она обняла его за голову и прижала её к себе, даже чуть потёрлась.

– Врали, что ты как лягушка, гладкий да холодный. А ты, ой, какой горячий. И мохнатенький где надоть.

Её ладонь скользнула по его телу и погладила по лобку. Гаор почувствовал, что краснеет, но лежал неподвижно.

– Вон у тебя пушок какой, как у мальчика, а так-то ты ладный мужик, – шептала она. – Рыжий ты, Рыженький.

Он повёл ладонями по её телу, наткнулся на показавшиеся ему жёсткими курчавые волосы в низу живота и чуть было не отдёрнул руку, но справился с собой.

– Лягушка, говоришь, – зашептал он. – Да я тебя саму сейчас как лягушку на прутик насажу.

И явно неожиданно для неё одним движением перевернул её на живот и привычно, как знал и умел с первого своего борделя, навалился сверху. Она забарахталась, но он был сильнее. Встать самому и поставить её на колени не позволяла нижняя полка стеллажа, и он только слегка приподнялся, и, обхватив её обеими руками за живот, приподнял, подсунул под нее колени и… ударился спиной о стеллаж.

Рядом вдруг ойкнули. От неожиданности Гаор чуть не выпустил её, шёпотом выругался, и, извернувшись, скрючившись самому себе непонятным способом, всё-таки вошёл и ударил, и ещё раз, и ещё… Пока снова не рухнул рядом с ней, по-прежнему прижимая её к себе.

– Ох, какой ты, – она мягко высвободилась и снова повернулась лицом к нему, погладила по груди.

Гаор лежал на спине, частыми вздохами переводя дыхание. Кажется, он напугал её. Надо бы… тоже, погладить, но у него вдруг иссякли все силы, он может только лежать и ощущать на себе её ладони, гладящие, словно… лепящие его тело.

– Спасибо, – наконец шепнул он.

– Да не за что, милый, – она наклонилась и поцеловала его.

Медленно возвращалось сознание, он снова слышал, видел и понимал. Рядом и ещё дальше сосредоточенно сопели, кряхтели и вздыхали, кто-то даже тоненько взвизгнул пару раз. Гаор и женщина одновременно засмеялись. Он протянул руку и нащупал её лицо, кончиками пальцев провёл по щеке. И опять новое неиспытанное им: его ладонь вдруг наткнулась на длинные мягкие волосы и утонула в них.

Она засмеялась и прижалась к нему, потёрлась щекой о его плечо. Он нашёл её руку и, подтянув к себе, поцеловал в ладонь. Она снова засмеялась.

– Ох, ты, Рыжий…

– А ты? Кто ты?

– А тебе почто?

– Как мне звать тебя?

– А куда? Нет, Рыжий, это я тебя позову, как соскучусь. А так… ну, баба я, просто баба, понял?

– Нет, – мотнул головой Гаор. – Ты меня по имени зовёшь, и мне так надо.

Она смеялась над ним, но её руки оставались мягкими и тёплыми, и игриво гуляли по его телу. И он, плюнув на её причуды, что она не хочет ему назвать своего имени, уже снова наклонялся над ней, готовясь опять перевернуть, когда, стукнув, резко распахнулась дверь, и на пол лёг пронзительно яркий прямоугольник.

– А ну, – сказал грозный голос Мааньки, – а ну девки, кыш отседова!

Под стеллажами завозились, в световой прямоугольник вылезали и прятались голые ноги. Гаор нашарил свои штаны и натянул их, взял рубашку. Она тоже надела и застегнула рубашку. Её лицо занавешивали длинные, до плеч ей волосы, и разглядеть её Гаору никак не удавалось. Он потянулся откинуть ей волосы, она оттолкнула его руки, вылезла из-под стеллажа и убежала, шепнув напоследок.

– Жди, я позову.

Сидя в душном пыльном сумраке, Гаор видел, как одна за другой подбегают к прилавку и, подныривая под него, выскальзывают в коридор лёгкие гибкие фигурки.

– А теперь вы пошли, – скомандовала Маанька. – Штаны все надели? А то я вас знаю!

Вслед за остальными Гаор вылез из кладовки, как все, не глядя на Мааньку и не рассматривая случайных соседей.

Коридор был уже пуст, Гаор остановился отряхнул, штаны и рубашку и пошёл в свою спальню. Как и положено, проходя мимо женской спальни, он отвернулся. Правила игры были понятны: если что и было, то никого это не касается.

Спальня уже укладывалась спать. Гаор разделся, взял мыло, мочалку и полотенце и пошёл в душ. Смыть пот и налипшую на волосы пыль, которую он, разумеется, не видел, а ощущал. В душе отмывалось шестеро мужчин и парней. Видно, там же были – весело подумал Гаор, занимая свободный рожок и пуская воду.

Но как же ему узнать её? Всё-таки, конфетами там угостить, или ещё как… отблагодарить. Всякое у него было, а такого… нет, даже в солдатских «домах свиданий» были куда опытнее и искуснее, и… и здесь было лучше. Может, как раз потому, что ей ничего было не надо от него, ни угощения, ни гемов, ни… супружества, как Ясельге и другим таким же девчонкам, с которыми он гулял на дембеле. Все они чего-то из него выжимали, обещая и ставя условия. А она… ей был нужен он, сам по себе, какой есть. «Баба, просто баба…». А он ей кто? «Позову, когда соскучусь». Всегда мужчина выбирает, берёт себе женщину. А здесь… Как сказали ему тогда в камере? «С девкой гуляй как хочешь, а с бабой как она позволит» Значит, она рожала, раз баба. А дети её где? И сам себе ответил: продали. Здесь детей нет, не видел и не слышал даже, чтоб говорили. «Мы все браты». Нет, это надо обдумать.

Он вымылся, вытерся, прошёл мимо уже спящих или засыпающих людей к своей койке, убрал мыло и мочалку в тумбочку, залез наверх, повесил и расправил, чтоб лучше сохло, полотенце, и спокойно вытянулся под одеялом.

Надзиратель прокричал отбой, закрыл дверную решётку и выключил свет. Спальня наполнилась густым храпом и сопением. Гаор приготовил было папку, но почувствовал себя слишком… не усталым, а опустошённым для работы. Нет, завтра. Так и не достав ни одного листа, он завязал тесёмки.

– Рыжий, – вдруг позвал его Волох.

– А? – вздрогнул Гаор. – Тебе чего?

– Ты в другой раз так об доски не бейся, я думал, обрушишь всё на хрен.

Снизу сонно хохотнул Полоша.

Зима, 3 декада, 5 день

О приближении Нового года Гаор догадался по тому, что работы стало намного больше, а коробки наряднее. Ну да, началось всё осенью, да в последнюю или предпоследнюю декады, и больше четырех декад прошло, так что, похоже… уже зима и не вторая, а третья декада в середине. Ну, ему, положим, декады и сезоны теперь по хрену. Выходной, неделя по-нашенски, сигаретная выдача – это даты, а так живём от еды до еды, от вечера до вечера. Но и на фронте дальше не загадывают. И всё же… Пару раз выпадал снег, и Гаора снимали со склада чистить дворы и пандусы на тракторе. И он видел, как на фасадном дворе устанавливали огромную, выше третьего этажа ёлку, а потом со стремянок и раздвижных лестниц обвешивали её игрушками, лампочками и гирляндами. И на складе появились лёгкие нарядные коробки с ёлочными гирляндами и всякими праздничными прибамбасами. Укладывая их на вывозные тележки, он старательно отгонял мысли о празднике. Ему теперь… Сколько можно как мальцу ждать, что Новый год что-то изменит.

– А на праздник, Рыжий, и мы погуляем.

– Это как, Плешак?

– А просто. Он длинный, праздник этот. Аж полтора дня нам дадут. Ну, неделя, выходной как уж заведено, а он в году последний, так от него половинка. И самый первый день не работáем, совсем.

– Здорово! – обрадовался Гаор, сообразив, что речь идёт о Новом годе. – А половинка – это как?

– А вот с утра и до обеда как обычно будет, гонка пойдёт… – Плешак даже головой покрутил, – не в продых. А с обеда, зальные, значитца, всё моют там, чистят, мы весь товар туды завезём, разложим, вольных уже никого, так чтоб побыстрее, и нас в зал могут дёрнуть, и шабашим. Да не по сигналу, а как закончим, и надзиратели отпустят. Запускают без построения. Ты влево её подай, на хрена она, толстозадая, сюды торчит. Ну вот, выдача большая. И всё, паря, гуляем, как хотим! Отбоя не дают, надзиратели сами у себя гуляют, дверь закроют, и тут им хоть огнём всё гори, хоть оборись и всю ночь, – Плешак подмигнул, – по кладовкам бегай. А назавтра, значитца, они нас на двор на весь день выпустят. Входи, выходи как хошь. Ну конечно, соблюдать себя надоть, всяко тут быват. Им-то тоже не в радость в праздник дежурить, ну и быват, привязываются.

Плешак вздохнул, и Гаор понимающе кивнул. Что такое работать, когда все гуляют, он хорошо представлял. Бывало у него ещё в училище. Все в увольнительной, а он дневалит. Если б ему тогда кто под руку попался… Но всё равно, здорово!

– А потом?

– Вечером пересчитают нас, и уже отбой по-обычному.

Ну да – сообразил Гаор – правильно, второй день четвёртой декады уже магазин в обычном режиме, значит, и нам так же. И всё равно, целый день – это здорово. Гниды той, сволочи спецуры, он что-то давно не видел, и втихаря надеялся, что того уволили. А то если тот будет как раз дежурить во дворе, то ему тогда носа из спальни не высунуть. Подумал и забыл тут же, не стал самому себе душу травить.

6 день

А на следующий день Гаора с утра забрали со склада. Только они с Плешаком зашли и стали быстренько проверять и тасовать контейнеры у двери, которые с вечера приготовили, как надзиратель распахнул дверь и гаркнул:

– Рыжий!

– Да, господин надзиратель, – подбежал Гаор к двери.

– Мотай в гараж быстро!

Опять что ли снегопад? Вроде на смену шли, небо чистое было. Но, разумеется, ни спорить, ни спрашивать он не стал, а ответил положенным:

– Да, господин надзиратель.

Гаор вышел со склада и побежал в гараж, гадая на бегу, разрешат ли ему сбегать переодеться для уличной работы, а то он без куртки, в комбезе поверх белья, или нет? Если нет, то хреново. Один раз так уже было. Хорошо, он быстро закончил аггеловы пандусы, и его отпустили до обеда отдыхать. Он тогда влетел в спальню и сразу побежал в душ и стоял под почти кипятком, пока не согрелся, а вечером ему опять вместо чая налили какого-то травяного отвара. И всё обошлось. А сегодня…

Сегодня в гараже был сам Сторрам. Стоял и рассматривал маленькую блестящую свежим лаком машину с неофициальным, но общепринятым названием-прозвищем – «коробочка». Похоже, военная, но перекрашенная – подумал, подбегая, Гаор. Бледный механик стоял рядом, растерянно вертя в руках замасленную тряпку. После того, самого первого, раза больше он к Гаору не привязывался, принимал у него трактор без разговоров, люфт, правда, так и не исправил, но Гаор уже к этому приспособился и не напоминал.

Подбежав, Гаор привычно остановился в шаге, сдвинув каблуки и вытянувшись. Сторрам повернулся к нему.

– Проверь и подготовь, – кивком показал на машину, – через тридцать пять долей выезжаем, – и механику: – Обеспечьте инструменты.

– Да, хозяин.

– Слушаюсь.

Два ответа прозвучали одновременно в спину уходящего Сторрама, и механик несколько оторопело уставился на Гаора. Гаор, на всякий случай, потупился.

– Это ты так разбираешься? – наконец выговорил механик. – Ну… – он не договорил.

Решив, что на это можно не отвечать, а приказ он получил от хозяина, и механик может как угодно высказываться, но если машина не будет вовремя готова, то задницу вспорют ему, а не механику, Гаор отвернулся от него и подошёл к машине. Уверенно открыл мотор. И чуть не засмеялся вслух. Точно! Она родимая. Полукровка армейская – легковушка с усиленным мотором, усиленными осями и прочими прибамбасами, в которых не бывавший на фронте хрен разберётся. Потому что такие машины приходили с завода совсем другими и доводились до ума уже фронтовыми механиками и умельцами из подручных и подходящих материалов. От заводского варианта оставляли зачастую только кузов, и то его укрепляли, усиливали и улучшали. Часто получались уродцы, их разбирали, списывая как попавшие под прямое попадание, и использовали для других. Над этой, похоже, поработали настоящие мастера.

– Марш за инструментом! – выдернул его из-под капота голос механика.

Гаор посмотрел на его сразу испуганное и злое лицо и кивнул.

– Да, господин механик, – но с места не стронулся, ожидая указаний, куда идти и что он может взять.

– Чего вылупился, лохмач! Вон лежит всё, я, что ли, буду подносить тебе?! Бери, что нужно, и чтоб вовремя всё было сделано, а то отлуплю, понял?

– Да, господин механик, – ответил Гаор, отправляясь к раскрытому инструментальному шкафу.

Бери что нужно – хорошо сказано! Вот он и возьмёт! Он сразу достал и надел набедренный инструментальный пояс-патронташ, привычным движением ладони, проверив его содержимое, быстро отобрал всё, что может понадобиться – бегать к шкафу ему вряд ли разрешат, а подсобника у него нет – и вернулся к машине.

– Ну, родимушка, – пробормотал Гаор, – посмотрим, что тут с тобой штафирки напортачили.

Если механик его и услышал, то никак это не показал и даже убрался куда-то, оставив его наедине с машиной. Что Гаора полностью устраивало.

Гараж большой, въезжали и выезжали машины, бегали, ходили и трепались шофёры, механики, подсобники. Все свободные. И потому Гаор не только не смотрел на них, даже разговоров не слушал, занятый машиной. А они… конечно, лохматый раб в рабочем оранжевом комбинезоне – их только рабы и носили, чтоб были издали заметны охране – и не грузчик или уборщик, а механик – зрелище редкое, и многие стояли поодаль, как бы обсуждая свои дела, но внимательно следя за его работой и его уверенными ловкими движениями.

Машины Гаор всегда любил, ещё с детства, когда чтоб не думать о нарядных машинках Братца, крутился в гараже. В училище автодело ставили им очень серьёзно, а фронт приучил ценить машину и соображать, как из неё выжать всё возможное и немного невозможного. Конечно, до виртуозов из автобатов ему было далеко, но и имевшегося хватало. На дембеле он почти полгода, да два сезона без декады, проработал в хорошем гараже автомехаником и уволился только после того, как главный механик по пьянке попробовал оприходовать девчонку-диспетчера и ему пришлось успокоить скотину самым простым и надёжным способом – врезать тому промеж ног. До суда не дошло: подонок струсил. Девчонка оказалась не безродной полукровкой, а из бедной, потому и зарабатывала сама себе на приданое, но с приличной кровью семьи, Гаору как ветерану оказали снисхождение, но пришлось уволиться. О чём жалел. Не о том, конечно, что врезал, а об увольнении.

Машина оказалась во вполне приличном состоянии: испортить её своей регулировкой никто не успел, и потому в отведённые для работы тридцать пять долей Гаор уложился. Все сделал, отнёс и уложил инструменты в шкаф и даже проверил ходовые качества.

Зрителей Гаор заметил, только сев за руль. Как бы не замечая его, не спеша, они разошлись, освобождая ему место, и он немного покрутил машину на образовавшемся пятачке, погонял восьмёркой вокруг двух соседних трейлеров, проверяя её на поворотах. Затем поставил на прежнее место и, выйдя из машины, встал рядом с ней, вытирая руки найденной на полу тряпкой – кто-то незаметно подбросил её ему, пока он копался в моторе. Стоявшие поодаль и по-прежнему наблюдавшие за ним переглядывались, но не заговаривали.

И тут, как будто подсматривал из-за угла, вошёл Сторрам.

– Готово? – спросил он, ни к кому вроде не обращаясь.

Гаор счёл, что всё-таки спрашивают его, и ответил:

– Да, хозяин.

Сторрам оглядел машину, его и кивнул.

– Возьми куртку и садись за руль, выезжаем.

Куртку? Бежать в спальню? Но сказали садиться за руль, вот аггел, сейчас он точно огребёт. Но вошедший вслед за Сторрамом надзиратель бросил ему шофёрскую из ткани «под кожу» куртку. Гаор поймал её на лету, надел и сел на водительское место, ожидая приказа, куда ехать. Бегать вокруг машины, открывая перед хозяином дверцы и возвращаясь к рулю, ему и в голову не пришло, да и не был он никогда личным шофёром. А на фронте, когда надо было, сразу бросался к рулю и орал остальным:

– Пошёл!

А уж они сами набивались в кузов, кабину, цеплялись за борта…

Сторрам, еле заметно усмехнувшись, сел, как и в тракторе, рядом с ним и скомандовал.

– Вперёд.

Гаор послушно стронул машину.

Он ожидал поездки по двору, ну, может, к центральному входу, или ещё куда, но впереди уже выездные ворота, а команды поворота или остановки нет. А если охрана в воротах сейчас по нему из автоматов рубанёт? Как по беглому. Но тут же понял, что зря психует. Охранник, увидев Сторрама, сразу распахнул перед ними ворота.

– Возьми карту, – сказал Сторрам, когда они выехали на шоссе.

– Да, хозяин.

Гаор осторожно потянулся к бардачку, надеясь, что угадал и карта там. Работая с машиной, содержимым бардачка он не поинтересовался. Но повезло, сложенная рабочей гармошкой карта Аргата и окрестностей была на месте. И нужным квадратом, где главный комплекс был отмечен радужным кружком, кверху.

– Пятое шоссе, шестьдесят восьмая метка.

– Да, хозяин, пятое шоссе, шестьдесят восьмая метка, – ответил Гаор, бросая машину в левый поворот на развязку.

Хорошо, вовремя сказали, а то бы проскочил, пришлось бы разворачиваться или пилить до следующей.

Сторрам посмотрел на часы.

– Быстрее.

«А с полицией кто будет объясняться за превышение скорости?» – подумал Гаор. И сам себе тут же ответил: хозяин и будет. С него, дикаря-лохмача, какой спрос? А вот чтоб на пятьдесят восьмой метке что-то было, он не помнит. Пустое место. Зачем туда? Может, просто проверка? И машины, и его самого?

Возле указателя пятьдесят восьмой метки на встречке у обочины стояла элегантная машина, «дамский лимузин» с задёрнутыми изнутри шторками на окнах. За лобовым стеклом виднелась гладко бритая голова шофёра.

– Останови.

Гаор прижал машину к обочине точно напротив лимузина.

– Ждать.

Сторрам вышел из машины, пересёк шоссе и скрылся в недрах лимузина. Гаор откинулся на спинку сиденья и расслабил мышцы. Кино, конечно, получается интересное, но он в зрители не напрашивается. Как бы билет слишком дорогим не оказался. Интересно, конечно, чью жену Сторрам сейчас наскоро трахает за шторками, номер… ничего не говорит, но машина дорогая, по-настоящему, такие напрокат, чтобы пыль в глаза пустить, не берут. Но и это ему по хрену. Вот обед уже скоро, а он здесь – вот его проблема. И тоже ничего не сделаешь. Так что он сидел, с вынужденным спокойствием рассматривая деревья вдоль шоссе и покрытые тонким, полупросвечивающим слоем снега то ли луга, то ли поля вокруг. Место глухое, безлюдное, до ближайшего посёлка – Гаор покосился на лежавшую рядом карту – полдневного перехода. Удобное место. Для многого.

Что бы там ни было, но управился Сторрам быстро. Как только он вышел и захлопнул дверцу, лимузин сорвался с места и унёсся в сторону Аргата. Сторрам закурил и, неспешно подойдя, сел опять рядом с Гаором. Гаор ждал приказа, глядя перед собой. Сторрам покосился на его равнодушно спокойное лицо, усмехнулся.

– Домой и побыстрее.

– Да, хозяин, – ответил Гаор, срывая машину сразу на разворот.

Снова бешеная и уже совсем уверенная езда. Сторрам молча смотрел перед собой, но Гаор был уверен, что тот всё видит и замечает. Интересно, в каких войсках служил Сторрам? Полковник. Судя по фамилии, боковая ветвь или младший сын. Таким в армии выше полковника хода нет. Орденские ленточки – тогда на торгах он заметил, но не обдумал, не до того было, а сейчас вспомнил – от боевых орденов. Интересно. И сам себя тут же притормозил – стоп, журналюга. Это тебе не Седой, и не Ворон. Тут любопытство может очень солоно обернуться.

Показалась знакомая, радужно искрящаяся в вышине эмблема, поворот на подъездную аллею, у ворот колонна из двенадцати пятиосных большегрузов.

– В обгон.

– Да, хозяин, – Гаор бросил машину влево, впритирку к большегрузу, чтобы не оказаться под колесами встречного, выезжающего из ворот. Но «коробочки» вёрткие, им это по хрену.

Охранник у ворот даже козырнул им.

Гаор подъехал к гаражу, остановился в трёх шагах от ворот, подчинившись короткому властному жесту Сторрама, и замер в ожидании приказа.

К машине подошёл Гархем. Сторрам тем же коротким жестом высадил Гаора, занял его место и умчался обратно к воротам. Гаор озадаченно смотрел ему вслед.

– Рыжий!

Он вздрогнул и повернулся к Гархему.

– Да, господин управляющий.

Небрежно повелительный жест заставил его снять шофёрскую куртку и положить её на невысокую стойку-стеллаж у входа в гараж. Лёгкая пощёчина и новый приказ:

– На склад.

– Да, господин управляющий.

Но на полдороге к складам его опять задержали. И опять Гархем. И опять пощёчина одновременно со словами:

– Помоги на погрузке.

– Да, господин управляющий, – ответил Гаор, послушно меняя направление.

Что-то новенькое. До этого Гархем никогда не менял своих распоряжений. Праздник, что ли, на него действует? Но раз сказали и послали… когда начальство посылает, то идёшь прямо туда, деваться некуда. Могут, конечно, в атаку через минное поле послать, бывало и такое, и тоже деваться было некуда.

Это была стоянка для покупателей. Длинные блестящие лимузины, рабы и рабыни с зальными тележками, скучающие или почтительно стоящие у открытых дверец шофёры.

Гаор подошёл к одной из машин. Багажник открыт, рядом целых три зальных тележки, набитых коробками и пакетами в блестящих праздничных наклейках. Хозяйка всего этого богатства в чёрной искрящейся шубке и тюрбане из такого же меха стояла, небрежно опираясь на распахнутую дверцу водительского места. А, так она без шофёра! Ну, понятно.

– Аккуратнее, пожалуйста, – бросила она, не глядя на подошедшего раба.

Аккуратнее, значит, не спеша – понял Гаор. Шлюха явно тянет время, что-то или кого-то высматривая. Ну, так не будем мешать. Ему тоже спешить некуда. И Гаор неторопливо переставил тележки так, чтобы было удобно доставать и перекладывать пакеты и коробки.

Невдалеке хлопнула открывающаяся дверца. Гаор не обратил на это внимания, как и на сдавленный смешок шлюхи, действительно занятый размещением в багажнике тяжёлых коробок с хрусталем.

– Да в чём дело! Как вы смеете!

Этот взвизг на грани истерики Гаор слишком хорошо знал, и потому осторожным плавным движением, чтобы не привлечь к себе внимания, выпрямился.

Слух не обманул его. Через две машины от него на пешеходной, вымощенной дорогой плиткой из пёстрого гранита, расчищенной дорожке стоят трое. Братец в дорогом небрежно распахнутом пальто, гладко выбритая голова блестит и лоснится от выступившего пота. Рядом с ним девушка в пёстрой шубке и таком же тюрбанчике испуганно ухватилась за его локоть. А перед ними, загораживая собой вход, стоит Гархем. Охранник у калитки, придерживая створку и откровенно ухмыляясь, любуется происходящим. Да и на стоянке стало как-то подозрительно тихо.

– Нет, – спокойно равнодушным тоном с безразличной вежливостью говорил Гархем. – нет, вы банкрот и ваша карточка аннулирована. Можете посетить наш филиал в Арботанге, там вас обслужат.

Гаор плотно сжал губы. Арботанг – район бедноты и шпаны, там одни полукровки. Даже ему на дембеле не пришло в голову искать жильё в Арботанге, он же не шпана, а ветеран всё-таки. Ну-ка…

– Вы…! Вы знаете, кто я?!

– Разумеется. Вы Гарвингжайгл Юрденал, наследник рода Юрденалов, можете совершать покупки в магазинах нашего класса только в сопровождении вашего отца, генерала войск Яржанга Юрденала.

Генерала войск, а не спецвойск? Почему? Нет, это потом…

– Но… – вдруг говорит девушка, – но мы можем совершить покупки по моей карточке, она действительна.

– Разумеется, – небрежно кивает ей Гархем. – Но вашему спутнику придётся вас подождать здесь, он может войти в магазин нашего класса только в сопровождении отца.

Забыв обо всём, Гаор выпрямился во весь рост, не отводя глаз и плотно сжав губы в злой насмешливой улыбке, уже не боясь, что Братец обернётся и увидит его.

Резко повернувшись, Гарвингжайгл потащил свою спутницу к машине. Она попыталась ему что-то сказать, и он так её оттолкнул, что она чуть не упала и еле успела сесть за ним в машину.

В отцовском гараже Гаор такой не видел. Значит, и машина не его, а девушки. Ну…

И вдруг гудок. Кто-то из шофёров нажал на клаксон. Смеясь, хозяйка машины, у которой стоял Гаор, просунула руку в салон и тоже включила сигнал. Весёлая перекличка гудков провожала уезжавшую, улепётывающую – подумал Гаор – машину.

Всё ещё стоя на дорожке, Гархем озабоченно оглядывал стоянку, и Гаор, очнувшись, быстренько нырнул в багажник.

– Побыстрее, – бросила ему дама.

– Да, госпожа, – ответил он, укладывая поверх хрусталя мягкие пакеты с платками и шалями.

– Готово?

– Да, госпожа, – он выпрямился и захлопнул багажник.

Она небрежно бросила ему монету и села за руль. Зажав в кулаке пойманные на лету чаевые, Гаор кинулся убирать тележки, освобождая ей дорогу. Сейчас она ему казалась даже симпатичной, а уж Гархем…

Загрузка...