На волка слава…

ГЛАВA I

ОН ПРОСНУЛСЯ СВЕЖИМ И БОДРЫМ. Вот с чего я начал. Вот она, брешь, через которую прошло все. Все — вплоть до драмы и до всего остального. Вот она, ключевая фраза. Именно она позволила мне разобраться во многом. Обнаружить ложь. Без нее я так бы и оставался там, я даже не знаю где, как какой-нибудь дурак. Оставался бы исключенным, отброшенным в сторону, наконец одиноким. Одиноким и недоумевающим, одиноким и отчаявшимся перед лицом мира, закрытого для меня, будто яйцо. Ничего не понимающим. Верящим в то, что… Тогда как на самом деле реальность — это то, что… Свежим и бодрым. «На следующий день я проснулся свежим и бодрым». Во всем. Люди, которые с тобой разговаривают, люди в метро, газеты. СЛОВНО ВСЕ ВДРУГ ВЗЯЛИ И ПРОСНУЛИСЬ СВЕЖИМИ И БОДРЫМИ. Как будто все это такая уж частая, нормальная, естественная вещь. Разве не так? Ведь когда какую-то фразу встречаешь слишком часто, то волей-неволей думаешь, что она не сообщает ничего исключительного, ничего любопытного. Ну да ладно.

Но только все дело в том, что лично я еще ни разу в жизни не проснулся свежим и бодрым. Ни разу! Как просыпаются другие? Свежими и бодрыми. Во всяком случае, если они так говорят, то, значит, им случалось просыпаться свежими и бодрыми. А вот мне ни разу. Хотя я и старался. Нетрудно понять, что со временем меня это начало беспокоить. Я говорил себе: этого не может быть. И я стал наблюдать за собой. Могу даже сказать, что занимался я этим с усердием… Я не обращал внимания на язвочки на слизистой оболочке, на прыщики, на укусы комаров. На все, что назвал бы неприятными случайностями. И, несмотря на это, я все равно не просыпался свежим и бодрым. Отдохнувшим — пожалуй. Или же свежим и бодрым, но после душа. Но никак не в момент пробуждения. НЕ В МОМЕНТ ПРОБУЖДЕНИЯ. В общем-то ничего серьезного: я не болен, у меня нормальная температура, просто я чувствую себя вялым, ощущаю боль в ногах. Особенно болят ляжки, внутри. Эта боль отдает по всему телу. Или еще болят глазные яблоки. Болят верхние веки. Плечи. Лопатки. Я себя чувствую так, будто артерии у меня залиты свинцом. Будто заржавел, везде ломота, рот перекошен. Короче говоря, однажды все взвесив, я пришел к выводу: в этом мире, где все люди просыпаются свежими и бодрыми, я просыпаюсь по-другому. С иными ощущениями. Другие — бодрые и свежие. Я же наоборот. Исключение. Единственный в своем роде. Мне одному в чем-то отказали, чего-то не дали. Почему? Вселенная, как яйцо, — гладкая, блестящая, населенная свежими и бодрыми людьми. А я — вне яйца. Я один. Зажатый в этом несносном теле — не свежем и не бодром.

Сначала я пришел к выводу, что, наверное, отличаюсь от всех. Что я, наверное, существо исключительное. Вот чертовщина! Подумал, что у меня не совсем в порядке со здоровьем. Но Касань посмеялся надо мной:

— Мажи, друг мой, я же вам уже говорил. Вы — мнимый больной. Нервы не в порядке.

— Но ведь, господин доктор…

Другие говорят: доктор. Совсем коротко. А вот я не могу. Хотя пытался. Не получается. Слово «доктор» в отрыве от других слов мои губы просто не в состоянии произнести. Или я мямлю, или говорю: господин доктор. Меня это бесит. Я ругаю себя за это. Как поступают остальные? Они всегда чувствуют себя в своей тарелке. Как у себя дома. Я же никогда не чувствую себя в своей тарелке. Никогда не чувствую себя как у себя дома. Правда, он, Касань, намного старше, чем я. Он лечил меня, когда я был еще маленьким, когда мы жили на улице Боррего. Но мама была с доктором приблизительно одного возраста. И все равно она к нему обращалась: господин доктор. Вытирая руки о фартук. Такой у нее был жест. Она всегда вытирала руки. Привычка. Так она всегда делала и при разговоре. И чтобы взять рецепт, она повторяла этот жест, но тогда она вытирала руки о верхнюю часть фартука, около груди. «Да, господин доктор». Она стояла, а он сидел. Как будто это он платил. А перед его приходом она везде подметала и наводила порядок.

Сегодня должен прийти господин доктор. Надо, чтобы…

Что надо? Будто у него самого в квартире никогда не бывает беспорядка. Всякие его книги, коробки, тюбики, пузырьки, которые стоят у него на письменном столе. Он что, приводит все это в порядок?

Он приходил.

— Ну, так как, Эмиль?

Вот поэтому-то я и продолжал ходить к нему. Мне всегда казалось, что он немного потискивал мою сестру, когда она была совсем молодой. Это дает мне право просить у него сбавить плату. Когда он присылает мне счет, я иду к нему.

— Господин доктор, вы же знаете, какие у нас в семье расходы.

Я наклоняю голову.

— С тех пор, как бедная Жюстина умерла…

У него раздосадованный вид. О, я прекрасно понимаю, что порядочно надоел ему с моими разговорами о сестре. Иногда, когда мне нечего делать, я спрашиваю у себя: а не пойти ли мне к Касаню? Он прослушивает меня. Вид у него недовольный. Это бросается в глаза: его словно передергивает, когда он прислоняет свое ухо. (А сам-то он? Со своей лысиной, пахнущей детской пеленкой. А еще этот запах старой занавески, который идет от его воротничка.) Или, например, он говорит мне, чтобы я не снимал рубашку. А я делаю вид, будто не понял.

— Конечно, господин доктор.

И все-таки снимаю ее. Он раздосадован. Надо сказать, я обычно потею. А как другие? НЕКОТОРЫЕ другие. Я прохожу мимо них. От них не пахнет. У них нет запаха. А от меня всегда немножко пахнет. И я говорю:

— У меня точно такая же кожа, как у бедной Жюстины, вы не находите, господин доктор? Сразу видно, что мы из одной семьи. Я бы сказал, что у нас одна и та же кровь.

Он выпрямляется, смотрит на меня поверх очков. Вид у него по-прежнему презрительный.

— И лицо у меня такое же, — продолжаю я. — Вы не находите, что я похож на Жюстину?

Как-то раз он не выдержал:

— Не надо мне все время говорить о Жюстине.

Тогда я с многозначительной миной:

— Понимаю.

Задел-таки за живое коновала.

— Бедняжка, — промямлил он. — Я лечил ее буквально до самой последней минуты.

В самом деле, в течение трех дней он практически не покидал ее. И плакал. Еще бы. Подумать только, было время, когда он заставлял ее приходить к нему три раза в неделю. Для так называемых уколов. В ягодицы. Один день в одну, другой — в другую. А какой моя сестра была пухленькой, надо было видеть — и я видел. Так что понимаете. Хотя… Стоп! СТОП И ВНИМАНИЕ! Важно не превращать все в систему. В систему, где… Я вот говорю: Жюстина, доктор, три раза в неделю. Все так. Но разве я их застал? Нет. Уверен я абсолютно? Нет. Однако… Никакое «однако» не может быть стопроцентно надежным. Из этого я сделал вывод, что любое заключение, любая дедукция, любой расчет, любое предположение лишены полной достоверности. Иногда они бывают правильными, иногда — нет, но никогда не бывают категоричными. Факты, ситуации, характеры — это не цифры, которые можно сложить, чтобы получить определенный результат. НЕТ. Все, например, думают: мужчина, молоденькая, шестнадцатилетняя девушка, пухленькая, пара ягодиц, совсем одни. Сложили все вместе и подмигивают. НЕ-ИЗ-БЕЖ-НО. Ну, так вот: вовсе не неизбежно! Ошибка! Система! Нет ничего неизбежного. Всегда бывает возможен и другой итог. Но правдоподобие? Правдоподобие — это название некой системы, о которой теперь Я ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ОНА ЛОЖНАЯ. Или о которой я по меньшей мере знаю, что она не дает никакой гарантии. Ничего серьезного. Мужчина, женщина, пара ягодиц, никаких свидетелей, ну и что? Совсем не обязательно, что из этого получится такой-то результат. Может быть пятнадцать, двадцать, сто различных вариантов.

Например.

(Нет, нет, я не забыл, что я говорил о «свежем и бодром». Я не закончил. Я не теряю это из вида. Я просто ставлю скобки.) Я возвращаюсь к моему примеру. Однажды вечером я шел по улице Булуа позади одной парочки. Люблю наблюдать за парочками. Иногда это дает возможность… Короче, я шел за ними. Мне было интересно. Улица была пустынна. Они ссорились. Особенно агрессивно вел себя мужчина.

— Но, Эдуар, — говорила женщина.

— О! Ну что ты за мной бегаешь? Ты же не женщина, ты просто настоящая зануда.

Потом резко:

— Ну нет, довольно! С меня хватит!

— Эдуар!

— Оставь меня в покое!

И он ушел, размашисто зашагал прочь, по-медвежьи выставив плечи вперед. Женщина пошла быстрее. Но он побежал.

— Эдуар! — крикнула она еще раз.

Потом остановилась. Я подошел к ней.

— Ну зачем вы… из-за такого грубияна…

— А вы что вмешиваетесь не в свои дела? — взвизгнула она. Произнося «вы что вмешиваетесь», она высунула наружу буквально весь язык. Будто изрыгнула свою фразу.

— Я не хотел вас обидеть.

Она продолжала сердито ворчать, глядя в том направлении, куда ушел мужчина.

— Ну в самом деле, — заметил я. — В два часа ночи так не поступают.

— И к тому же у меня нет ни гроша, — сказала она мне. — А живу я в Безоне. Где же мне ночевать?

Короче, слово за слово, я привел ее к себе домой. Тогда я еще не был женат. У меня была комната на улице Монторгей. Женщина легла на мою кровать. Я тоже. И тут каждый мужчина скажет себе: затем… По системе, по факту. Из-за правдоподобия.

А между тем ничуть не бывало. Продолжение? Продолжения не было. Я, конечно, попытался (Я ведь также из-за системы подумал: женщина в моей постели, я обязан.) Но она и слышать ничего не хотела.

— Оставьте меня, — повторяла она. — У меня тяжело на сердце. Мне сейчас не до этого.

Ей было не до этого, вот. Ей было не до этого, и вся система рушилась. Мужчина. Женщина. Постель. Ситуация ясная. Сама очевидность. И, тем не менее, — ничего. Вывод, который напрашивался. Но вышла осечка.

Что-то не сработало? Но что? Я был молод. Женщина тоже была молодая. И внешность у нее была не хуже, чем у какой-нибудь другой. Постель тоже была хорошая. Вроде бы никаких препятствий. И тем не менее: ничего. У нее было тяжело на душе. Но притяжение тел существует или не существует? Законы природы? Власть плоти? Все то, что, если верить системе, ПОТЕШАЕТСЯ над обстоятельствами. Ну а в данном случае власть плоти могла потешаться лишь над самой собой. Женщина не хотела, вот и все. Никакого желания. Изнасиловать, что ли, я должен был ее? Вы шутите — она была сильнее меня. К тому же, скажу я вам, насилие — не мой жанр. И еще я испытывал к ней жалость… Эта плачущая женщина. В какой-то момент ей захотелось пить. Я встал, чтобы подать ей стакан воды, хотя немножко я ее, конечно, погладил. Не без этого. Гладить она позволяла. Но ничего больше. Она все время продолжала всхлипывать, сдерживая рыдания. На следующий день она спросила у меня:

— Я вредина, да?

Итак, с наступлением дня она опять стала частью системы. Системы, в соответствии с которой мужчина, женщина и постель в сумме дают заранее известный результат. Результат, которого невозможно избежать, которого неприлично избегать. И которого мы все же сумели избежать. Ночью она не захотела. Потому что ночью все возможно. Потому что ночь — это свобода. Потому что ночью мы находимся во власти темных сил. Наших истинных сил. Наших истинных желаний. А днем наши темные желания рассеиваются. Возвращается правдоподобие. Логика. Принцип. Все те составляющие, чьими пленниками мы являемся. Наконец, система. Поэтому она извинилась. «Я вредина, да?» Как будто она была в чем-то виновата. Виновата в том, что не сделала того, чего не желала. Виновата в том, что не сделала того, что на этот раз было бы оправдано лишь системой, а не внутренним настроем. Разве не так? А я сам, придя в то утро на работу, сказал своим коллегам:

— Ну, друзья мои, сегодня вы не слишком рассчитывайте на Эмиля Мажи. Сегодня я полный труп. Ну и потрудился же я ночью.

И я рассказал им свою историю. Естественно, изменив конец. Не из тщеславия. Я нисколько не тщеславен. Из-за системы. Просто я боялся показать другим, что я не такой, как они. Ведь у других сочетание мужчины, женщины, постели дает ночь любви. А у меня итог оказался совсем иным. Поэтому мне пришлось лгать. Я говорил себе: это невозможно, здесь, похоже, есть какой — то пробел. И я восполнял пробел. Коллеги поздравили меня.

— Ну ты герой, Мажи!

С некоторой завистью. Потому что они были женаты и завидовали мне. Они завидовали мне оттого, что я заполучил женщину на одну ночь. Хотя у самих была женщина на все ночи. Таков мир. И его логика. Они стали спрашивать меня про подробности. А старый Барбедар рассказал историю в таком же духе, которая приключилась у него как-то раз вечером с соседкой по лестничной площадке, когда он был молодым. Но внезапно мне в голову пришла мысль: если моя история выдумана, то почему историю Барбедара непременно нужно принимать за чистую истину? Разве не так? Я вот солгал. Но ведь и он тоже мог солгать. И другие, до него. Может, и с другими тоже случались истории, подобные моей. Спать с женщиной в одной постели, но не обладать ею. И, может, это беспокоило их не меньше, чем меня. И, может, вместо того, чтобы усомниться в системе, они предпочли сомневаться в себе, и не рассказали свою историю, а промолчали. Или попытались забыть ее. Или, как и я, изменили ее конец. И все представало в искаженном свете. Все. На протяжении тысячелетий. Ложь следовала за ложью. Среди которых оказалась и моя тоже. Моя ложь была обусловлена системой, но в то же время она укрепляла эту систему. Моя ложь добавлялась ко лжи — возможной — Барбедара. Система существует. Система, согласно которой, когда мужчина и женщина оказываются в одной постели, то это НЕИЗБЕЖНО дает в итоге ночь любви. Ладно, система существует. Но надежна ли она? Вот второй вопрос, который я внезапно задал себе. Неизбежно ли это? Или наоборот, это только вероятность? Сегодняшняя правда завтра может стать неправдой. Потому что, говорил я себе, если система надежна, тогда я ненормальный, тогда я составляю исключение из правила, являюсь чудовищем, типом, с которым случаются истории, причем случаются только с ним. НО РАЗВЕ ОНИ ТОЛЬКО СО МНОЙ СЛУЧАЮТСЯ? В конце концов я возмущался. Непременно натыкаться на систему. И всегда оказываться вне ее. Только ли со мной они случаются? Но почему именно со мной. Опять все те же свежесть и бодрость. (Вот видите, могло показаться, будто я отошел от этого куда-то в сторону, но я к этому возвращаюсь.) Все время — одна и та же проблема. Другие, когда есть мужчина, есть женщина и есть постель, начинают заниматься любовью. Всегда. Сплошь и рядом. Но на этот раз этого не произошло. Другие просыпаются свежими и бодрыми. Я — НИКОГДА. Так что же, я был чудовищем? Или больным? Но Касань уверял меня, что нет. И другой доктор, после него, специалист, — то же самое.

— Вы не богатырь, но у вас железное здоровье. Я не удивлюсь, если вы проживете до ста лет.

А ведь наука — это не глупость какая-нибудь. Доктора ведь что-то соображают. У них есть инструменты. Они знают, что к чему. Здоровье поддается измерению. Диагноз — это нечто точное. И раз доктора говорили мне, что у меня нет никаких отклонений, то, значит, уж в этой-то области я был нормальным. Таким же, как другие. Не отличающимся от них. Но при этом другие просыпаются свежими и бодрыми.

— Послушайте, господин доктор, я должен вам объяснить.

Он выслушал меня.

— Ба! — воскликнул он. — Я тоже просыпаюсь с такими же симптомами. Это ни о чем не говорит.

И он тоже? Значит, нас уже по крайней мере двое. Двое, не просыпающихся свежими и бодрыми. А его-то ведь никак нельзя назвать ненормальным. Наоборот — он был одним из самых известных докторов. Он даже орден Почетного Легиона получил.

И вот именно тогда я стал задаваться вопросом, действительно ли тут все верно, с этой свежестью и бодростью, и нет ли тут лжи. Или, может, это была даже и не ложь, а просто фраза, которую люди произносят не задумываясь, чтобы говорить, как все. Или что-то такое, что когда-то соответствовало действительности, в те времена, когда люди вели более здоровый образ жизни, не употребляли в пищу всякую гадость и их не одолевали свалившиеся на них теперь заботы. Нечто такое, что продолжают говорить по привычке. Я провел свое собственное расследование.

— Барбедар, вы легко встаете утром?

— Тарата — та — та — та.

Имитируя звук горна. Под предлогом, что он воевал, этот дурак кстати и некстати изображал звук горна.

— В семь часов, Мажи. В семь часов и ни минутой позже.

— Но легко ли?

— Как мячик вскакиваю, Мажи!

Такой верзила, и как мячик! Надо же.

— Ну, если вы легко просыпаетесь, — продолжал я, — то это не сложно, то тут нет никакой вашей заслуги.

Мое замечание задело Барбедара.

— Легко? Ну нет. Совсем не легко. Это просто вопрос дисциплины. Я так решил. Но сказать, что это легко, я не могу. По утрам у меня болит нога. Память о боях в Арденнах.

Арденны, вот еще один пример. Барбедар был в Арденнах, я тут ничего не могу возразить, но он был еще и в Париже во время наводнения. На протяжении нескольких дней. Так что его ревматизм мог появиться у него и из-за этого. Тем не менее он все время говорит: Арденны. Вот и точно так же люди дают показания в суде.

— Нога, — заметил Тансон. — Ваша нога? А у меня, скорее, горло. По утрам у меня болит горло. Впрочем, это проходит. Я пью кофе и фьюить! Все прошло. Похоже, это у меня нервное.

Вот так! Где они, свежие и бодрые? Доктор, Барбедар, Тансон — трое, кого я стал расспрашивать, вовсе не просыпались свежими и бодрыми.

— А ваша жена, Барбедар?

— О, я ее выдрессировал. Но мне пришлось помучиться.

Стало быть, на свете очень много людей, которые не просыпаются свежими и бодрыми. Толпы. Не может же быть, чтобы мой выбор пал именно на тех трех человек в мире, которые просыпаются не так, как другие. Вряд ли, мне попалось еще трое ненормальных, тоже, как и я, составляющих исключение. Были и другие. Есть они и сейчас. Однако система все же существует. Фраза сопротивляется, не сдается: «На следующий день он проснулся свежим и бодрым». Как будто абсолютно все просыпаются свежими и бодрыми. Между тем мне до сих пор так и не удалось найти ни одного человека, который просыпался бы свежим и бодрым. Я считал себя ненормальным. Единственным в своем роде. Исключительным. А оказалось, что есть очень много других людей, похожих на меня. Я думал, что нахожусь вне системы. И вдруг заметил, что никакой системы нет. Она — миф. А как же все остальное? Потому что такие понятия, как свежий и бодрый, просты и видны невооруженным глазом. Их легко проверить. Это нечто физическое. А остальное? Чувства, зов плоти, отцовская любовь? Все, что врачи не в состоянии измерить. И тут тоже либо я так сильно отличался от других людей, или лгала система? Система, согласно которой мужчина, женщина, постель… Но если система оказалась ложью, то как же другие, как обстояло дело со всеми, кого я видел перед собой, сгрудившихся вместе, напоминающих мне яйцо? Они все вместе будто яйцо, а напротив я — совсем один. И тогда я стал задумываться, не отличаются ли и другие тоже от системы, не отличаются ли и они тоже друг от друга. И, стало быть, они были такими же одинокими, как и я? Нужно было все это проверить. ПРОВЕРИТЬ.