Начальник

Владимир Марамзин

НАЧАЛЬНИК

Повесть

1. С МОИМ НАРОДОМ

В четверг начальник пошел мыться в баню. В бане было много народу.

— Ну и пусть, — обиделся начальник. — Я тогда не пойду, пусть им будет хуже.

Но потом он утешился и занял очередь.

«Ничего, — подумал он снова, когда утешился. — Я могу и подождать. Значит, я живу теперь, как все, со всем народом, в полном согласии с расписанием телевизора: раз четверг выходной — весь народ устрем­ляется в баню».

Он стоял, как и очередь, вдоль по стене и, скучая, болтался телом вправо и влево, слегка постукивая об стенку плечами.

Вдруг ему наступили на обе ноги и пребольно.

— Ой! — сказал начальник. И добавил вежливо:

— Извините!

— Понаставили ноги! — крикнула сердито насту­пившая тетка. — Дома ведь не расставляются, а в бане можно. Своей жене не суют сапогами в походку! А тут, значит, баня, тут можно. Тут общественное место — значит, суйте.

И долго еще ворчала, спускаясь по лестнице, ни­чуть не приняв от начальника извинений.

«Ей мало, чтобы ты извинился, — думал ей в спи­ну начальник со вздохом. — Ей еще об тебя и нате­шиться надо. Это пусть. Ничего. Лучше тут промол­чать».

Женщин начальник не то что боялся — он себя над женщиной не чувствовал начальством, потому что главная женская жизнь идет где-то дома, куда не до­браться со всеобщим порядком, который нравилось начальнику внедрять. Мужчины, что же — такие же точно, как и у него, у начальника, в цеху: над каждым есть свое руководство. А когда руководство его от­пускает — мужчина тогда покупает газету. Газеты начальник регулярно читал, поэтому у него с мужчи­нами был общий язык, к тому же и сам он, начальник, мужчина.

Помывщиков впускал по одному нестарый банщик с бородой: красив, подлец, как русский царь.

— Хотя мы все честные и справедливые, а все же грязь на людях есть, как ни скажи, — сказал он на­чальнику, принимая талон.

Больше в бане ничего не случилось особенного, кроме того, что какой-то старик попросил начальника вымыть спинку.

— Ты покрепче давай, — попросил старичок и склонился, принимая на спину привычно мочалку.

«Как он запросто — я так не умею. Я не умею сразу же на ты переходить, — огорчился начальник. — Мне для этого нужно всегда много времени. Вот, ска­жем, нужно кого-нибудь обругать — на вы разве обру­гаешь как следует? Нет, ни за что».

«Но все же ругаются сразу на ты? — и ничего, а у меня это никак не выходит»,—удивлялся начальник.

Он мылил и мылил стариковскую спину, а старик с удовольствием прогибался и ничего не говорил ему, что хватит. Не мог же он сам объявить, что доволь­но? Начальник надеялся хотя бы на маленькую, по­жилую совесть, которая должна же быть у каждого старика.

— Ты не заснул ли случайно, дедушка? — спросил он, решившись.

— А, да! Хватит, милый, хватит. И правда, — спохватился старик. Он вроде, и верно, маленько со­снул.

«Ну вот, — подумал начальник. — Как это я хо­рошо. Если б я не сказал, он бы просто замылся. Ему б не хватило на такое усердие кожи. Значит, хорошо, что я начал отучаться от вы».

Но просить старика все же он постеснялся, по­скорей вымыл сам себе спину, как мог, быстро оделся и двинулся к дому.

2. ВО СНЕ И НАЯВУ

Дома все спали, привыкнув рано ложиться. Он улегся не сразу, долго пил чай у себя на столе, вдалеке от кровати, чтобы никому не мешать. Настольная скульптура Петр Первый, слегка подняв свои чугун­ные усы на щеки, стояла перед ним, как собеседник.

Потом начальник разделся и лег. Он скоро уснул на краю постели, высунув чистые, парные коленки наружу. Он спал, подергивая согнутыми пальцами руки, иногда видел сны, приобнимал одной рукой же­ну за плечи, зовя ее к себе на помощь, в этот сон, и снова выкидывал руку обратно, за постель, за одеяло, чтоб рука успела что-нибудь сделать, пока он там спит.

Вдруг, в разгар самой ночи, ему показалось, будто он выплыл откуда-то на поверхность.

— Я лежу и сплю, и мне уже много для этого ночи, — подумал начальник. Сон его прекратился.

Жена отчужденно лежала во сне, раскинув ладоши среди одеяла, привалив сомлевшие ноги друг к другу. Была она занята только собой, только сном, не имев­шим отношения ни к мужу, ни к целому свету.

Если бы он и появился у ней, в ее сне, прорвав­шись силою ее — а не его — желания на это, он бы оказался в ее сне не самим собою, был бы он искажен фантазией ее к нему отношения.

И что бы тут он ни делал, как бы ни старался, нельзя ему пробиться уже в ее голову. Можно разбу­дить, тогда она рассердится и, только вспомнив, что он — это он, что она его любит, может быть, вскоре заставит себя улыбнуться и сердитость подавит.

Сто лет назад и даже позже многие люди не спали ночами — и что из этого вышло? Теперь введено по­головное равенство, ночью всем нужно обязательно спать, кроме, разумеется, третьей смены станочников.

Избыток энергии мешал начальнику уснуть как надо. «Какой я все-таки энергичный», — подумал он, но не успокоился. Все время думалось про цех и про различные дела на работе, про которые думать сейчас бы не нужно.

Вчера ему прислали анонимное письмо: «Двадцать четвертого этого месяца ваша комсомолка Денисенко судится с Володькой. Вы пришлите честных людей посмотреть и убедиться, какие есть ваши комсомоль­цы. Наблюдающий».

А недавно пришел к нему наладчик Жора Крёк- шин.

— Надо бы механизировать, — сказал Жора Крёкшин.

— Правильно, — ответил начальник. — А что?

— Всё механизировать, в цехе, что можно.

— Что же можно? конкретно? — спросил терпе­ливо начальник.

— Ну, я не знаю. Мое дело предложить. Я идею предложил, а там дело ваше, — отвечал хитрый Крёк­шин.

Начальник хотел на него рассердиться, но пере­думал:

— Знаешь, Крёкшин, я тебя не пойму. Ты ко мне приди еще раз с Михельсоном. Пусть-ка он тебя пой­мет, а потом мне расскажет. Мне просто некогда всех понимать.

Крёкшин тогда на него разобиделся и пошел го­ворить, что его зажимают. Зажимать изобретателей было нельзя, и хоть, может быть, Крёкшину не очень поверили, но слово прозвучало, и все его запомнили себе на уме. Цеху от этого была не польза.

Начальник подумал о хитром Крёкшине и еще о своем заместителе Михельсоне. Надо бы ему приба­вить зарплаты, давно он работает, и большая семья — да как это сделать? По штату больше ему не положе­но. Значит, выход один — перейти на другое место, а он начальнику нужен был в цехе.

Он ворочался один, в самом центре ночи, зады­хаясь от своей энергичности, от хотения скорее про­должить дела, и было некому хотя б рассказать, что­бы успокоиться, потому что даже самые близкие лю­ди были заняты сейчас только сном.

Наконец, начальник опять заснул, и ему приснил­ся еще один сон, которого он уже не забыл.

Цех его стал развиваться вдруг бурными темпами. Всем, кому можно, он повысил оклады. Рабочим уда­лось увеличить расценки.

Хитрый Крёкшин расхаживал в цехе, глядя на ра­ботниц, как на лишние стулья.

— Механизировать сегодня этот угол, — подавал идею Крёкшин, и один цеховой угол был сегодня же механизирован свыше.

Крёкшин получал за свою изобретательскую идею, отдыхал пару дней, а потом отправлялся в другой угол цеха и предлагал его механизировать завтра. Все не могли нахвалиться на БРИЗ у них в цехе.

Вскоре цех был механизирован вдоль и по диаго­нали. Начальник чувствовал к Крёкшину страх, не велел пускать его к себе в кабинет, вечерами, вспом­нив, что он тоже инженер, изобрел небольшое приспо­собление, отличавшее Крёкшина от других людей цеха.

Это приспособление он устроил в двери, чтобы Крёк­шин не мог механизировать до конца руководство.

«Все же я человек несомненно нужный», — поду­мал начальник в том куске головы, который и во сне у него не засыпал; подумал, как будто он был дура­чок, а на самом деле, как часто мы думаем в глубине про себя.

Цех покрасили наново. Если идти по нему к каби­нету начальника — цех был красный, а если обратно — зеленый. По диагонали тоже были разные оттенки, позволявшие глазу отдыхать, не уходя из помещения. У входа висели большие часы, но вскоре их сняли, чтобы не огорчать опоздавших.

Каждый в цехе боролся за звание, но не каждому звание было присвоено (хотя и все его, конечно, до­стигли), потому что это было бы не мудрено и не нужно, даже плохо: а за что же тогда все боролись бы дальше друг перед другом?

Выступая на празднике под названием «Что наме­тили, то и сделали», заместитель начальника как-то сказал:

— По данным отдела кадров завода, люди в на­шем цеху на два сантиметра теперь в среднем выше, чем люди в других, аналогичных цехах.

И люди, которые стали выше других, хотели сплясать или спеть хором песню, но потом передума­ли, потому что не знали, чего с собой сделать для ради веселья.

Начальник во сне очень много работал для этой картины — впрочем, в нормальное, дневное время он работал точно так же, так как верил, что все разви­вается к лучшему, и эта хорошая вера двигала его впе­ред, а также желание отличиться в достойном деле — тоже не совсем плохое желание.

И когда он где слышал, что в других цехах хуже расценки и ремонта не было последние годы, он ругал их начальника и только его, потому что тот не добил­ся, не постарался для цеха, а так бы все двигалось к лучшему и в том, другом цехе, и в другом заводе, и во всем нашем городе, и везде, в целом свете — если только все очень бы вдруг постарались, каждый у себя на месте.

Этот приятный сон уже ощутимо прекращался, но начальник его не отпустил от себя, сон замкнулся и несколько ушел в глубину.

Начальник снова увидел свой цех на большом красном острове посреди океана. В океане был ветер, а на острове солнце. Тепло шло откуда-то еще из-под низу и приятно грело ноги. На острове весело выпус­кали продукцию под охраной нескольких холщевых пожарников. Каждый день пожарники красили длин­ную лестницу и свои ворота. Ворота так и горели красной краской, и это горение привлекало к острову теплое солнце, а также спасало от опасных пожаров и ветра.

3. ВСТАВАЙ-ПОДЫМАЙСЯ

Было действительно рано. Ноги у начальника угрелись от солнечного света, с утра лежащего в конце постели. Он понял, что сегодня уже невозможно уснуть от прилива энергии.

Он собрался подумать над тем, что приснилось, но вдруг он увидел на стуле газету с большой статьей о расстрелянном в нелучшие годы. «Иди, вернись ско­рей к живым!» — призывала статья, и начальник враз почему-то заторопился, так, будто он это был рас­стрелян, а теперь призывался обратно.

— Маша! Мать! Ну, давайте-ка подыматься! — крикнул он дочери и жене, выскочил из постели на дующий холодом пол, приговаривая про себя название этой призывной статьи.

Маша сразу проснулась, будто находилась где-то очень близко и ждала, чтобы кончить это безынте­ресное дело; тут же стала натягивать лифчик, чулки.

Жена потянулась и заленилась, не хотела еще про­сыпаться из тепла на работу.

«Пусть полежит», — пожалел ее начальник (ему человеческое было не чуждо, хотя зачастую и непонят­но) и стал помогать одеваться Маше.

Невысоко над коленками чулки у нее прицепля­лись к красивым красным резинкам с белыми львами. Маша все время оттягивала эти резинки и смотрела на всякие превращения львов.

— Это львята, — говорила она и не трогала ре­зинку.

— А сейчас это лев. — Она растягивала ее, лев удлинялся, становился пузатым и опять возвращался в размер — будто прыгал.

— Ты скорей! — торопился начальник.

— А зачем? — удивлялась Маша. — Зачем мне скорее?

— Я встаю, я уже, — бормотала жена, ласково гладя себя по животу и вкруг бедер поверх одеяла.

В них обеих было что-то, неясное для начальника, с самого их появления в его жизни.

«Иди, вернись... вернись!» — приговаривал на­чальник, повторяя про себя быстрее и быстрее, начи­ная вдруг понимать, что нуждается снова, с самого утра, в другой, более скорой жизни, уже отвык от нее за прошедшую ночь, и уже ему трудно, мучительно жить, одеваться, ждать, пока согреется завтрак, ехать трамваем и лишь тогда наконец добраться до того стремительного, быстрого дела, где только и получал он необходимое спокойствие для себя.

Он вдруг бросил одевание Маши, наскоро умылся и, не став даже есть, выбежал на улицу, покричав в коридоре что-то вроде: «я тороплюсь» или «мне уже надо».

Выйдя на улицу, он думал, что будет дрожать, и заранее сжался. В нашей сырости холод нельзя выно­сить.

Но на улице бойкий мороз только тронул началь­нику щеку, да слепил друг с другом обе ноздри, чтобы он не дышал очень громко и самовольно, а от осталь­ного мороз отскочил, потому что в остальном на­чальник был хорошо упакован от воздуха. От этого у него поднялось настроение, по телу опять появилось довольство.

Довольство в теле, когда оно есть — например, после душа или если тебя миновало несчастье, — очень работает внутри, как будто новый мозг, и тело слу­шается его, гоняет какие-то круговые соки, занимает хорошие, легкие положения, делает быстрые позы, спешит.

Чаще всего начальник чувствовал это, если делал что-нибудь быстро, — уж он заметил.

Вот он быстро побежал на трамвай (хорошо!), быстро вскочил на подножку и быстро поехал.

— Голову, голову спрячьте в трамвай! — кричал в микрофон вожатый. Он спрятал.

Теперь было самое трудное: ждать. Хотелось хоть что-нибудь сделать пока, ну хотя бы пробраться вперед, чтобы ближе. Он дернулся одним плечом, он дернулся другим, но не мог освободиться, потому что руки и ноги были крепко зажаты среди населения.

4. ЗА ЧТО?

В цехе он встретил у входа Жору Крёкшина.

— Здравствуй, Крёкшин! — сказал начальник громко и весело. Своих рабочих он всегда звал на ты, без натуги.

— Здрасьте, — ответил неохотно Крёкшин и от­вернулся.

Начальник знал, что Крёкшин его не любит.

«И как ему не страшно меня не любить?» — изу­мился он про себя.

Начальнику хотелось, чтобы все его любили, а уж он посмотрел бы: кого ему любить, а кого бы и нет.

Если ему говорили, что кто-то его не любит, тот человек ему сразу же становился от этого интересен: а почему? вообще не любит или просто невзлюбил? И за что? За что его можно не любить? «А я его люб­лю или нет? — проверял он себя. — Нет, не знаю, вроде бы ни да, но и нет». Он начинал много думать про этого человека. Если кто поминал про того в раз­говоре, у него начинало щемить под ребром: «Да за что же он меня не любит? Так нельзя! Для чего ему это? Лучше бы он меня все же любил, пусть лучше я бы его не любил. Разве можно меня не любить? Или только за то, что начальник? Но ведь я еще — честно — хороший начальник. Бывают начальники хуже, я сам начальников всегда не любил».

«Да, почему это? — думал начальник. — Вот я — а начальников сам не люблю?»

5. ПРОИЗВОДСТВО ЭТО Я

На монтаже был с утра говорок. Женщины рабо­тали быстро, даже очень, но успевали при этом еще говорить. Столько им было сказать друг другу, и ра­ботая рядом по нескольку лет, бывая в гостях и встре­чаясь на танцах, никак не могли они всё рассказать, кто что думал. И думали они будто с виду по-разно­му, а на самом же деле на редкость согласно.

. — Ну, так пойдем? — говорила, к примеру, Лю- баше Мария Ивановна.

— Нет, пойдем! — отвечала Любаша с упрям­ством, потому что хотела, чтобы слово прозвучало от нее, — а сама, конечно же, шла куда нужно.

Если б их поместить вдруг среди полной пустыни и не дать им смотреть телевизор, читать дома книж­ки, посещать агитпункты, кино и театры, — все равно бы им было о чем говорить каждый день, потому что, живя в одной жизни, очень они пропускали ее сквозь себя и всё в этой жизни их, женщин, касалось, даже небольшие события, которые мужчине незамет­ны, потому что он себя настраивает на большие дела и при этом нарочно забывает про течение жизни, от чего мужчине бывает не польза, потому что любое главное дело не может вырасти не из жизни, на откры­том деловом плоскогорье, в деловом инкубаторе, — и всегда нужно помнить, зачем оно есть.

— Посмотрела кино... — говорила Любаша. — Жанна Прохоренко... Вот красивая!

— Красивая!., какая же она красивая? — сказала работница с шестого конвейера, с непонятной даже злостью сказала. — Да если бы мы не работали, кра­сились и ногти отращивали, мы такие же были бы красивые, и не меньше.

— Чего же она, не работает, что ли? — возразила Любаша. — Ведь артистка.

— Да уж что это за работа. Себе в удовольствие. Оделась, походила по сцене, а потом сразу в душ и домой. Каждый день принимает по душу.

«Странное дело, — часто думал начальник. — По­чему у одних людей можно вызвать неправильным делом обиду, а у других тем же самым вызывается злость? Что ли там, где у всех людей лежит хорошая обида, у таких находится злоба? Видно, эти люди много хуже других».

— Да, это точно, конечно же, хуже, — говорил он при виде сердитой женщины с шестого конвейера.

Вот и сейчас она тоже — не обиделась, но озли­лась.

— А тут даже душа у нас в цехе нет. Негде и по­мыться опосля такой спешки!

— Что? — заговорили кругом. — Д? Что? Душ?

— Нету душа!

— Когда будет душ?

— Да никогда, кто же говорит, что когда.

— Как это никогда? Мы покажем никогда! Душ обязаны сделать, а то — никогда!

— Ну ладно, мы на производстве... нам некогда об этом много думать, — сказала Мария Ивановна, бригадир. — Нам надо с браком бороться, уменьшать трудоемкость и выполнять показатели. Если мы бу­дем скандалами заниматься, мы никогда не закончим его, то есть производство.

— Это для производства и надо! — закричали громче прежнего с шестого конвейера.

Тут на монтаж ненароком зашел предцехкома.

— Мы вас искали, искали! — кинулись женщины на него полным скопом.

— А когда будет душ?

— Вас и не найдешь! Всё говорят: уехал или на каком совещании.

— Больно вы любите свои совещания!

— Мы выдвигали, на нас и работай!

— Что же вы думаете? — отвечал предцехкома громовым голосом. — Я для своего удовольствия ездил? Меня вызывали на девять утра, я полдня по­терял, да еще двугривенный из своего кармана на до­рогу.

Так он просто сказал, по-профсоюзному, громко, и это сразу же всех убедило.

— Душ! Когда будет душ? — крикнули сзади, но уже потише.

Подошел Михельсон.

— И на что вам тут душ? — пошутил предцех­кома. — Вы всё женщины чистые. Лично мне, напри­мер, душ не нужен.

— Вы бы хоть тогда о коллективе... в чистом кол­лективе и работать веселее! — крикнули сзади.

— Производство... — сказал Михельсон. — Тре­бует...

В это время краем монтажа прошел начальник. Начальник видел, что женщины расшумелись, и хотел подойти, но потом не пошел. Он не мог бы покамест ничем им помочь.

«Ничего... как-нибудь, — думал про себя началь­ник с легким риском. — Наш директор же не обратит на меня внимания, если я с кем-нибудь раскричусь? Нет, не обратит. Значит, и мне тоже не надо».

Директора лично начальник любил — на заводе этого директора любили, по сравнению с другими — и всегда проверял свои действия по нему.

У руководителя должны быть качества. А каких ему не достанет, теми качествами он окружает себя. Помощник в качестве подлеца и заместитель в состоя­нии грубияна ограждают его от нужды самому запо­лучить эти свойства, когда, конечно, их нету. (Правда, все же чаще есть они, есть,) И только к помощнику, только к заместителю он обязан быть тем же самым, что они для других, для многих. Такая тут зависи­мость, ее не избегнуть — ее и не избегают.

— Придется несколько подождать, — говорил тем временем Михельсон работницам, замещая в этом самого начальника.

— Ладно, ладно, подождем! — прокричала Люба­ша. — Подождем, если совесть вам позволяет!

Начальник прислушался: совесть ему позволяла.

— При чем же тут совесть? — спросил Михель­сон.

Тут почему-то все кругом закричали, так что по­нять было вовсе нельзя, Михельсон ругнулся, махнул рукой и пошел вдогонку начальнику к кабинету.

— Ты что при женщинах ругаешься? — сказал Михельсону начальник.

— А женщины что — никогда не слыхали? Да женщина может такое сказать, что и мужчина не зна­ет, где это растет, — отвечал расстроенный Михель­сон.

Начальнику был эпизод непонятен. «Неужели им всем не важней производство? Раз производство не может — тогда погоди». Самому начальнику произ­водство изо всех его дел было самым важнейшим.

В конторе их встретила технолог Анна Львовна. Она была специальный технолог по цеховой чистоте.

— Я опять к вам о душе, — сказала она.

— И вы мне о душе? — удивился начальник.

— Извините, Иван Иваныч, — сказала она, ясно глядя начальнику прямо в глаза. — Я пошла и пожа­ловалась на вас, потому что надо же что-нибудь с этим поделать? Вы на меня не сердитесь, Иван Ива­ныч?

— Да нет, ради Бога! — отвечал начальник в том же тоне. — Даже спасибо. Скорее решат.

«Не нужно раздражаться по пустякам, — думал начальник. — Но даже можно и раздражаться — толь­ко чтоб было это естественно и с талантом».

— Вот наш директор... — сказал он Михельсону совсем невпопад и опять подумал о директоре.

— Да, директор... — сказал Михельсон, потому что он понял.

— Он бы, директор... — опять не докончил на­чальник.

— Да! — подтвердил Михельсон, думая точно про то же.

«Хорошо подчиняться достойному человеку!» — подумал начальник.

«Мне только дали бы что почитать, я по натуре на редкость почтительный», — пронеслось у началь­ника совсем уже сокрыто, а потом он поспешно засел за дела.

6. В МОСКВУ; В МОСКВУ!

На столе непрерывно звонил телефон. Звонки бы­ли разные — от диспетчера и главного инженера, из завкома о премии для рабочих, из БРИЗа.

Позвонила женщина из проходной и сказала, что она жена автоматчика Соколова.

— Да, — сказал начальник. — Я слушаю.

И послушал.

— Как же это так, — сказала жена Соколова, — мужчина в заводе шестьдесят рублей заработал за ме­сяц? Да таких и заработков не бывает. Что я — дура?

Начальник ей объяснил, что на этом участке в прошлый месяц случился простой: не хватило деталей.

— А вообще у нас заработок для рабочего выше, чем в других, аналогичных цехах! — похвалился на­чальник.

— Как же это простой? — удивилась жена. — Он мне вроде говорил, а я подумала, врет. Да разве так можно? Или вас за это никто не ругает?

«Как бы ей объяснить?» — затруднился началь­ник. Если бы им отдали участок штамповки, он уве­рен — простои бы сократились. Но разве женщине скажешь об этом? Что она, женщина, может понять, — что поймет в производственной сложности, если просто хозяйничает у себя на дому?

— Как же это так? — не унималась в телефоне Соколова. — Да таких-то и заработков мужских быть не может. Я и сама тогда столько-то заработаю. Для чего нам, женщинам, тогда в семье мужчина?

«И правда, для чего?» — подумал начальник. На­чальник расстроился.

Потом зашла посоветоваться Мария Ивановна.

— Я по жилью. Может, после зайти? — спросила она, постеснявшись, что помешала. Просить о себе ей казалось неловко.

— Нет, отчего же, не все ли равно? — возразил ей начальник. Она рассказала.

Дело заключалось в том, что пока еще точно ни­кому не известно, но она уже слышала, что ей жилья не дадут, хотя она была в списках от цеха, а дадут председателю их цехкома, которому нужно, да не так все ж, как ей.

— Он и на очереди, помнится, не стоял? — поди­вился начальник.

— Что же делать, — сказала Мария Ивановна. — Да чего же, я не против, пусть дают людям, токо дай­те и мне. Я же своего прошу.

— А ему, значит, дали? — повторил начальник, как будто спросил, думая при этом о своем. Вот куда он сегодня, должно быть, и ездил! «Маленький цех, — в этом, ясно, все дело! Так бы дали и ему, и хватило бы ей, а на маленький цех положили в этот раз одну квартиру — и довольно. Да, все дело, конечно же, в этом, тут единственный путь: поскорей укрупняться».

— Да ведь он профсоюз, он там ближе, его и вид­нее, — отвечала тем временем Мария Ивановна.

«Ну да, — подумал начальник без всякого возму­щения, вдруг с открывшимся интересом, как-то так, будто это и быть по-другому не может; подумал от­куда-то вдруг по-крестьянски. — Он, конечно, виднее, чем мы тут, в цехах. Он у них бывает все время, заме­няет при случае члена завкома. Да и в город он съез­дит, замолвит словцо. Ну, ничего, им дадут, а потом и сюда».

— Я поговорю, — сказал он все-таки Марии Ива­новне, зная, что, точно, он о ней поговорит. — Я с директором поговорю, уж я не забуду, а директор у нас справедливый, он этого не допустит.

— Он справедливый, это верно, я с ним еще в третьем цехе работала, — подтвердила Мария Ива­новна. — Только он не один справедливость теперь соблюдает, у него по справедливости свои есть по­мощники, он их не может не слушать, тогда что по­лучится?

— Ну, а вам и за это спасибо, — добавила она с благодарностью и ушла.

«Интересно все-таки — вот, положим, случилась несправедливость: у одних от нее обида, у других в этом месте начинается злость, а мне в этом случае интересно. Как всё же так? Это стыдно», — удивился начальник себе.

Недолго он постыдился, а потом перестал. С очень многих забот начинался сегодняшний день.

Женщины шумели по причине душа. Новое поме­щение сейчас не дадут. Значит, нужно найти у себя. Для этого надо бы механизировать мойку. А как ме­ханизировать? — своей только силой? Это можно по­ручить Жоре Крёкшину, но Жора Крёкшин работать не любит. Только Михельсон его умеет заставить. Значит, это нужно поручить Михельсону, но ему, Ми- хельсону, он уже поручил одно лишнее дело, а вчера целых три и так далее — больше вроде нельзя, это сверх его сил (хотя он начальника должен ценить, сам понимает, за что: не часто такие, как он, теперь вы­ходят в руководство, а начальник на это не посмотрел, хотя ему говорил зам по кадрам). Если бы повысить Михельсону оклад, он тогда постарается сделать сверх силу, но оклад ему можно повысить в одном только случае — если цех разовьется, поглотит обещанный участок штамповки, был к тому же проект, что тогда, для такого укрупнения цеха, могут выделить деньги на большую пристройку.

И к главному пониманию, что от этого соеди- ненья будет общая польза для целого дела (чтобы все поскорей развивалось к лучшему, хотя к чему именно лучшему, неизвестно), прибавлялись мелкие заботы о прочем, сходились разные линии: Михельсон, Жора Крёкшин, продукция, женщины, душ, справедливость для Марии Ивановны, жена Соколова — и уже как единственный выход, как решение всех неурядиц, как личное счастье виделся начальнику такой укрупнен­ный, пристроенный цех в центре жизни.

— Я ушел к замдиректора! — прокричал он в конторе и лихо выбежал вон из цеха.

Заместитель директора Порываев был совсем не­давно начальником производства.

— Ваши цехи надо развивать, — говорил он час­то, в том числе и начальнику. — Если был бы я зам­директора...

И вот теперь он стал замдиректора.

«Он поможет, — думал начальник о Порываеве.

— Да он сам понимает не хуже меня!»

Порываев встретился начальнику в коридоре. Без лишних волос на крутой голове, он просторно шел внутри костюма и выглядел человеком, с самого дет­ства готовившимся вырасти в значительного, крупно­го мужчину. Было видно, что он достаточно умен, а главное, не отвлечен умом от жизни на какие-то спе­циальные, недоступные, не такие, как у прочих, забо­ты, дела.

— Здравствуй, — сказал он начальнику просто и поздоровался с ним на ходу за ладонь.

«Нет, он поможет!» — совсем уверился началь­ник и тут же в коридоре стал рассказывать про свои неудачи. Рассказать надо было и коротко, но и полно, надо было успеть, чтобы он не заскучал от подроб­ностей, отнеся сразу дело к разряду известных — не каждое дело могло его захватить, для иных дел не надо обращаться к нему.

— Понял, понял, — сказал Порываев, послушав.— Этого нужно добиться в Москве, в Комитете.

Он взялся за нос и немного его покрутил, будто поправил у себя на лице.

— Я с тобой согласен, но помочь не могу. Я в Москву не поеду, не могу, ты мне веришь? А больше некому сейчас; поезжай, хочешь, сам? — добавил он

не без хитрости, понимая, что это не дело начальника цеха — бросить дела и добиваться в Москве. На лице замдиректора появилось и сразу исчезло сладкое вы­ражение от стыда за себя, не желающее однако выка­зываться.

В коридоре кто-то уже приближался к нему, вы­нимая из папочки на ходу переписку.

— Говорят, у тебя изобретателей зажимают? — сказал замдиректора вскользь, не желая услышать в ответ оправдание, просто чтобы слово немножечко повисело, не давая начальнику уж такой перед ним безупречности, — и ушел.

Тут начальник вдруг понял, что должен, что мо­жет сейчас погорячиться, кинуть ему необычное, гор­дое слово, будто бы не по работе, и это подействует на него так, как надо, какой это слово имеет по сло­варю полный смысл.

Он, было, бросился к спине замдиректора, но замдиректора было уже не догнать.

Он подумал, подумал и позволил себе обидеться.

«Что такое замдиректора? — размышлял началь­ник в обиде. — Он может заменить собой любого директора. Будет хороший директор (а сейчас у нас хороший), он заменит хорошего, будет плохой — и тогда ему придется заменять собой плохого, что же делать, и продолжать его линию в разных вопросах. При этом он делает вид, что хотел бы всегда заме­нять только самых отборных, самых лучших, добрей­ших директоров, — но теперь мне сдается, будто ему все ж приятнее заменять собой плохого; и значитель­но легче».

— Но ведь свой человек, понимающий нужды! — удивился он снова. — Никак не пойму.

Вечером он горестно напился дома, чего никогда обычно не делал, и даже не один, а в присутствии всех домашних, и не водкой, а нехорошим дагестан­ским вином. Выпивши, совсем не пошумел, как другие люди, тихо лег на постель и тяжело задремал.

А назавтра, закончив какие можно дела, он со­брался и уехал в Москву, в Комитет.

7. ПО РОДНОЙ СТРАНЕ

Он часто ездил по родной стране, а не дальше.

Отправляясь в столицу — в большой, быстрый город, где недолго любому и утеряться, начальник надел толстый шарф до ушей, втайне надеясь доба­вить себе ощущения личности; и добавил.

Скорый поезд тронулся, набирая движение, остав­ляя провожающих вне пределов окна. Газета, лежав­шая смирно около урны, вдруг заволновалась, поды­мая углы, будто сразу же не в силах подняться сама, а потом понеслась, закружилась над самой платфор­мой, подхваченная железнодорожным ветром.

Стали появляться и заполнили всю картину ваго­ны от разных составов, случайные с виду постройки, грузы, положенные не основательно, а пока, магазин возле переезда, который всегда называют железно­дорожным, во всех городах и у разных вокзалов. До­ма, даже новые, казались построенными неправильно, потому что из них (представлялось) были видны и слышны целый день поезда.

Поезд гудел и гудел на ходу, давая всем знать, что не собирается останавливаться у маленьких, еще внутри города, остановок. Миновали товарную стан­цию — перевалку. Это слово всегда вызывало у на­чальника горечь, потому что значило, что на этом месте что-то куда-то переваливают в беспорядке. Он закрыл глаза, чтобы не глядеть пока вокруг, потому что не знал, не решил еще для себя, что нужно сде­лать для упорядочения этой картины.

Может быть, он и вздремнул, потому что когда поглядел за окно, поезд ехал уже мимо белых полей. Кругом находились большие просторы, лишенные видимого порядка. Вся равнина вертелась вокруг озер­ка, озерка незамерзшего, несмотря на погоду. Видно, лед все не мог получить такой силы, чтобы закрыть вдруг поверхность всех вод, на полях и в лесу.

Далеко по линии горизонта выступали из мелкого леса железные мачты, неслй мимо поезда свои высо­кие вольты, опасаясь приблизиться к самой дороге, опасаясь близости к своему тихому, гудящему напря­жению.

Поезд быстро отталкивал землю назад, и она лег­ко кружилась со своими домами, огородами, улицами и неровной почвой, с сутулыми копнами, посаженны­ми серединой на кол, с частыми прутьями — это кус­тарник, и вдруг над кустарником подымается дере­во — голое, без листьев, но в засохших цветах.

«Берегите наши леса — они ваши», — пытается власть убедить население с блеклых плакатов; но оно неубедимо.

Рядом с поездом долго тянулась вторая ветка, мелькавшая шпалами в неодинаковом ритме. По ее блестящим на спинах, обкатанным рельсам ехала в окошке вагонная тень. Потом ветка стала неудержимо сближаться с составом и вдруг отчаянно бросилась ему под колеса и пропала.

Дальше пошла уже одна колея.

От деревни к деревне шел старик, переставляя па­лочку из-за себя вперед по тропке, а потом обгоняя ее на ходу. Старик был на середине своего пути, и из поезда проглядывался этот путь из конца в конец, как будто он был прочерчен — и поезд быстро проехал мимо.

«Почему он идет? почему не поехал? Что там ходит: грузовик? или лошадь? И куда он идет?» — успел подумать, проезжая, начальник.

Поезд мчал все быстрее, и люди, идущие себе по делам, на этой скорости выглядели без суеты, будто остановленные, как картины природы.

На той же скорости проезжали и станции, прохо­дя в том же темпе сквозь их беспорядок. Небогатое окружение железной дороги, неправильно застроен­ное, раскопанное и заваленное разными материалами, которые вдруг да понадобятся, если авария, с канава­ми, лесообсадками разного роста, — было все как обычно. Стучали мосты. От будок смотрителей звук отражался, как мячик.

Внезапно открылась лесная дорога, по которой стрелочник в новой форме нес на спине, пригибаясь к дороге, охапку сена. За ним виднелся у дороги стожок, выеденный донизу вокруг своего шеста.

«Зачем так много, так часто накошено сено и сложено всюду в стожки за оградой? Или всюду так много скотины? — размышлял начальник. — Тогда скотина должна бы жить стадом, а для стада такие стожки ни к чему — больно малы».

К каждой новой копне ходит своей человек. Дер­гают из серой копны, изнутри, почему-то очень зеле­ное сено и несут на себе через горку в дома. В каждом доме их ждет, очевидно, корова.

«Для чего же каждому надо носить? Пусть бы одни носили, а другие делали для них совсем другое, например...» — Что например, так начальник и не придумал.

Двое в длинных тулупах ставили на крыше дере­вянного дома высокую антенну на огромном шесте, надеясь достигнуть Москвы в телевизоре.

— Телевизор... — приятно сказал себе начальник и улыбнулся, как знакомому по работе.

Гипсовый солдат, уменьшенный в размерах, но с полной выкладкой амуниции, в плащпалатке и каске, день и ночь стоит над своей могилой — один, посреди­не широкого белого поля, наклонно спускающегося к болотине.

И вдруг все завалено желтыми дровами, в кучах, в клетках, рассыпанными по бокам от внезапно отде­лившейся вправо дорожной ветки. Между дров, поды­маясь на взгорки, качаясь и заваливаясь набок, как лошадь, разъезжал почему-то мотоциклист в черной шубе.

«Нет, — подумал начальник, озираясь кругом будто с той высоты, что давала ему скорость поезда.

— Все же мало у них красоты и порядка. Ездят по дровам на мотоцикле — зачем ездят? Кругом земля неровная, в неровностях вода. Почему не устроить им ровную землю? Было бы проще пройти и проехать. Вот плотник (плотник, поднявши топор, загляделся боком на поезд) — он строит, наверно, в колхоз но­вый дом. Почему бы ему не построить такой дом, как в городе — ну, конечно, поменьше? Он ведь лучше, удобней, — а построит избу. Нет, всё же сами они виноваты во многом. Нужен всё же обмен лучшим опытом. Вот у нас...» — подумал начальник, и снова стала расти в нем картина цеха, картина правильного совместного труда для общей цели, с половины вось­мого до четверть четвертого, цех незаметно улучшал­ся у него в воспоминании, разрастался, поднимался, приближался к увиденному во вчерашнем сне и вскоре вытеснил небогатую красоту за окном, которая раз­вивалась все дальше, но по-прежнему для него непо­нятно, неверно, со своим среднерусским хорошим ле­сом, прелестью полей, дачных речек, прудов, узких троп, по которым, казалось, легко пробираться, с те­леграфным столбом, только вынутым у дерева из коры, с деревянными спокойными домами без удобств,

— а рядом такой же, но маленький, это дом для воды, тоже с крышей — колодец; и жить в этой тихой, не­требовательной красоте казалось начальнику, по рас­сеянности, много легче, возникала зависть к живущим среди нее и досада на них за то, что не могут всё устро­ить, как нужно.

И только скользнула неглавная мысль, что эта скорость, с которой идет мимо поезд, может, по­строила всем пассажирам свой дом и из этого дома посторонняя жизнь непонятна, — но мысль не оста­лась и скоро прошла.

С этой, лукаво осмысленной картиной природы начальник и приехал в столицу, в Москву.

8. ДЕЛО ЛУЧШИЙ ОТДЫХ

С поезда начальник поспешил в одну знакомую гостиницу, куда было можно обычно попасть, хотя и довольно неблизко от центра.

В это раннее время у вокзала, на площади стояли две очереди: одна за газетой, другая в Горсправку.

Горсправка не дремлет, уже на посту. В этот ран­ний час кому-то уже надобятся справки по городу.

Еще удивительней газетная очередь. Это един­ственный город, где с утра население окунает опух­шие лица в газету. Во всех других местах страны рано утром очередь стоит лишь за пивом. Начальник встал за газетой; купил. Может, тут особые газеты, для местного центра.

«Сочинители, которых надо унять», — была ста­тья через всю страницу. «Кого же здесь нужно так срочно унять?» — подумал начальник, но не стал чи­тать тут же, а сложил газету и убрал в карман.

Он торопился в гостиницу. Все кругом торопи­лись куда-то, и это было начальнику очень понятно.

— Ты смотри по сторонам, а то задавит транс­портом, — сказал кто-то рядом.

Транспорт шел медленно, но настолько густо, что по его головам можно было пройти не одну оста­новку.

Машина едва не наехала на одного человека и страшно перепугалась, долго ехала, дрожа и виляя от страха багажником.

Троллейбус на остановке гудел всей обшивкой, еле сдерживая свое движение. Вожатый тронул какую- то ручку, и вот он бешено вырвался с остановки, при­няв последних двоих на ходу, и помчался вдогонку по краю дороги, вздымая шинами странную зимнюю пыль, ночной, городской, приобочинный прах.

Все валили в метро, и начальник спустился за всеми.

— Граждане! Спускайтесь скорее! — говорила де­журная в рупор. — Становитесь по два человека на каждой ступени! Между вами свободно!

Дежурная никак не хотела, чтоб между ними было хоть немного свободно.

— Вот это да! — сказал деревенский сосед-мужи­чонка. — Вот это партия! Всё замечает!

Вдоль туннеля ровно дуло земляным подземным воздухом метро. Проходящие поезда, словно поршни, гнали этот воздух вперед себя из туннелей.

На платформе ловко работала женщина в красной фуражке. И это неженское, странное дело — носить на себе, на прическе, фуражку — никому не казалось тут удивительным.

Покамест поезд не тронулся, а двери были уже закрыты, она держала, как зеркальце, красный кру­жок. Потом, крутанув, опустила его, — поезд тронул­ся, набирая с жужжанием ход, и она, потеряв интерес, отвернулась к колоннам. У нее на лице выражалась холодность ко всем, не нужным сегодня ей людям.

И начальник, уносимый в темный туннель быст­рым поездом, вдруг подумал — совсем непривычно: «Хорошо ли, если работник делает с наслаждением дело, к которому он приставлен? Хорошо ли это для него самого? и для других?»

Но тут же он кинулся наперерез этой мысли и дальше снова себя не пустил. Он привычно стал ду­мать вперед, о гостинице, как он войдет в нее и полу­чит ли номер.

Почему-то он, приходя, к примеру, в гостиницу, взрослый человек, начальник цеха, в полных своих правах, с командировкой, при паспорте, с самой нуж­ной на сегодня национальностью, вписанной на пер­вой странице, чтобы видно, с постоянной пропиской и всё остальное — разговаривал с администратором, конечно, не заискивающе, нет, но слишком уж мягко, предупредительно, чтобы не спугнуть возможность жить в Москве под крышей (а ведь не может быть такого окончательного случая, чтобы он остался ноче­вать вообще на улице).

Это был город постепенных привилегий. Тут без привилегий и по улице никому не проехать. На щите его надо начертать ступеньку. В центре города устрое­ны главные ступени страны, а из них образован до­мик-кубик, где отдыхает от жизни и смерти, лежа на сухотке спины, мозг державы и диктует всем подзем­ными путями.

Здесь, в большом, не родном ему городе, началь­ник снова не чувствовал себя начальником, как перед женщиной, хотя и добавил себе ощущения личности, надев толстый шарф и большие, красивые перчатки из кожи. Но здесь надо было ощущать свое значенье, а не личность.

И когда его опасения оказались пустыми, когда он легко получил себе номер, хотя бы и в этой, удаленной гостинице (ходить по центральным он даже не ду­мал!), начальник развеселился и почувствовал себя счастливым.

«Могли бы быть огорчения, а вот ведь — не ста­ли!» — означало его счастливое настроение.

Положив чемодан, он спустился обратно.

Он заказал в столовой обед и, пока его несли, пошел в парикмахерскую бриться. В парикмахерской он занял очередь и, покуда оставалось время, пошел звонить по телефону в Комитет. Когда позвонил, по­дошла его очередь. Он побрился и вернулся в столо­вую. Горячий суп стоял для него на столе.

Довольный от такой удачи (он всегда удивлялся, как много успевают делать люди в промежутке между заботой о своем существовании), начальник снова развернул газету. «Сочинители, которых надо унять», — было по-прежнему написано на странице.

«Ласковый враг», — называлась другая статья. «Что это за враг такой, честное слово? Где такие бе­рутся враги? Мне бы, что ли, такого», — подумал начальник, припомнив угрюмого Жору Крёкшина. И опять у него защемило: «Ну зачем, зачем он меня не любит? Лучше бы я его не любил, я бы ему этого не показывал, а не любил бы себе, да и только».

Эти статьи он слегка просмотрел, но читать их подробно не стал. Разделение труда, считал началь­ник. Нужно каждому делать свое дело, и тот, у кото­рого дело — политика, тот должен делать его и в нем ежедневно разбираться.

«Дело — лучший отдых», — прочел начальник на третьей странице. Эту статью он прочитал до конца. И сказал себе: «Верно. Вот это про нас».

Потом он доел два биточка, компот и поехал по делам в Комитет.

Все-таки он был необыкновенный человек, началь­ник. Он все время находился в состоянии душевных движений, в какое мы входим обычно только тогда, когда выпиваем с друзьями.

Побывать в Комитете было ему интересно. Го­ворили, что там все работают гораздо проворней. Там и порядок продуман такой, чтобы работали быстро и четко.

Указание было заводу выгодно, поэтому письмо задержалось присылкой. Начальник нашел его, с нуж­ными визами, но на нем еще не было одной, главной подписи, а без подписи указание не имело хорошего смысла, даже наоборот: потому что заместитель на­чальника этого указания не поддержал и мог очень просто переуказать ему навстречу.

Письмо начальнику не выдали на руки, но срочно выслали с курьерами через улицу, где помещалась нужная подпись. На подпись подносит письмо рефе­рент, и пока начальник перешел через улицу, получил снова пропуск, поднимался на лифте, референт взял письмо, тут же быстро прочел и отправил обратно — для дополнительных реферативных разъяснений.

Уж вот как быстро он работал, он не мог у себя задержать документ (он тогда оказался бы бюрократ своего дела), а над документом надо было подумать.

На этом и день был сегодня закончен. Начальник уехал обратно в свой номер.

У него был номер на одного, с ванной и уборной и с телефоном.

Уж как он ходил по нему, он заперся и никуда не выглядывал полный вечер. Он пел, звонил куда при­дется по телефону, три раза принял ванну, валялся на кровати. Он посидел возле каждого окна, посмотрел. Голый походил по квартире, нагляделся на себя, на такого, в зеркало. Посидел за столом. Что-то там почитал.

Он объелся одиночеством с непривычки.

9. НЕРАЗВРАЩЕНЕЦ

Наутро он снова пошел к референту.

И опять повторилось такое же, как вчера. Так быстро работал этот самый референт, что опять успел сделать какое-то замечание и услать письмо назад до прихода начальника.

Начальник стоял перед ним со своими бумагами и уже не любил его, этого референта.

«И как мне не страшно его не любить? Он же чувствует, поди, как и я у себя, про Жору Крёкшина, — а мне не страшно», — удивился начальник.

Рассеянно глядя, как начальник подравнивает бу­маги, референт вдруг приподнялся, принял их от него, достал, изогнувшись, из кармана две скрепки и скре­пил ему письма по листам меж собой.

Так невыносимо ему было видеть нескрепленные, простоволосые документы.

— Ну, а что же теперь? — не удержался и спро­сил его начальник, хотя было ясно, что надо делать теперь: а опять подождать.

Референт поглядел на начальника умными глаза­ми и задумчиво, грустно смолчал перед ним.

«У одних от неправды обида, у других сразу злость, у меня начинается интерес, а что же у него? — думал начальник о референте. — Нет, не знаю, у него не видать. Вот еще посмотрю: нет, опять ничего».

А может быть, у референта от неправды отросла небольшая привычка, как мозоль между пальцев от державки пера.

Начальник побежал и разыскал знакомого, кото­рый работал в этом же здании. Тот как-то взял доку­мент на себя и отдал его референту безо всякой рас­писки.

И тогда референт обрадовался, стал веселее и просил прийти окончательно завтра: у него будет вре­мя сегодня подумать.

«Вот как просто! Ему не давали подумать из-за порядка, уж очень он быстро приучен работать, — понял начальник, возвращаясь к себе. — Дело все в том, как тебя направляют!»

В номере было тихо, шумная жизнь обтекала его с двух сторон, по двум улицам.

Как это можно, это совершенно невыносимо: в комнате стоит телефон и никогда не звонит. Хоть бы кто по ошибке набрал этот номер. Разве так не может быть? Вполне может быть. Но не набирает.

Меховая шапка начальника лежит на шкафу, при­таившись, как кот.

Стоит начальнику тихо пожить и не выйти на улицу день или два, а где-нибудь что-нибудь может случиться, в чем он мог очень просто бы быть соучаст­ником.

Он вскочил разом на ноги, бросился в маленькую комнатку, задвигался там и вдруг излил из себя гро­мадное количество воды.

Потом он оделся и вышел на улицу.

По тихой улице гуляли старухи с собаками, и ак­куратные, как люди, собаки садились, если нужно, над сточными люками.

На углу, против парикмахерской «Мать и дитя», то и дело свистел милиционер возле перехода. Свисток у него был плохой, почти без государственного рас­ката, и многие не оборачивались, будто он свистел не от милиции, а лично от себя.

— Не ленитесь пройти до перехода! Лень... не украшает... Нашу молодежь не украшает ее лень! — кричал он в свой рупор.

Он всех направлял, разных сложных людей, на­правлял грубовато, но верно.

«Вот и я, видно так, — вдруг подумал начальник, — хоть я понимаю про сложность людей, все же я при своем понимании верю, что можно этих сложных лю­дей направлять по куда более грубой системе, которая многого из сложности их не учтет — и это не только не будет обидным, но даже окажется верным в итоге, даже позволит человечеству развивать свою жизнь — и даже, может, развивать в лучшую сторону».

Начальник немного стыдился, что позволил так себе думать, так не полагается думать, он знал; так, наверно, не прогрессивно.

«Но что же мне делать в конце-то концов, если оказывается, что я так считаю?» — думал он. На­чальник чувствовал, что в среде человечества уже появлялись его предшественники: начальники, кото­рые думали так же.

Он остановился, глядя на женщину с маленькой девочкой, медленно входившую на тротуар с перехода.

Она улыбалась, и при этой слабой, медленно раз­ворачивающейся улыбке — будто сквозь неловкость — у нее к губе приставал крошечный пузырик слюны.

Столько в ней было живой красоты — в ней и в дочке, и начальнику неожиданно захотелось сказать ей какое-то слово, которого ему не полагалось гово­рить, как прохожему.

Но женщина вдруг покраснела от стыда за него и ушла.

«Как он мог пожелать ее, женщину, идущую к дому с красивым, любимым ею ребенком, вовсю вы­ражающую собой семейность? Ну хотя б час назад!» — думалось ей. Ей никак не понять его нестоличного желания входить в отношение со встреченным чело­веком.

Как легко человеку получать часто то, что он хо­чет! Скажем, одинокому надо выйти на улицу и по­дойти к другому такому же одинокому (а таких сразу видно, и они, в общем, есть). Но нет, большинство не сделает этого шага — и не только из робости. Вид­но, это не задача нормальному человеку — получать, что он хочет. Да, видимо, не задача.

Начальник прошел еще несколько улиц. На пути ему встретились разные люди, дома и учреждения.

Ему встретилось бюро жалоб Министерства тор­говли. Там на полках стояли аккуратно переплетенные жалобы со всех концов необъятного государства.Начальнику встретилась постоянная, хорошо оформленная витрина под названием: «Они позорят наш двор», рассчитанная, чтобы никогда не пусто­вать.

Над этим надо бы подумать, но начальник заспе­шил назад в гостиницу и думать не стал. Когда он хотел избежать, чтобы думать, он заторапливался, и все проходило.

Возле его номера был столик дежурной. Там со­брались и о чем-то спорили горничные с этажей.

«Ведь можно исходить из неверных представле­ний о людях, — подумал начальник почему-то опять, — а выводы о том, как им надо поступать в обстоя­тельствах, в конце концов будут верными. Как же это так?»

Даже сплетницы, которых начальник никак не лю­бил, часто оказываются правы; конечно, лишь в схеме, но — в схеме-то все-таки часто правы?

«Чтожемнеделать — когда я так думаю?» — все чаще среди этих мыслей проносилось у начальника в голове, проносилось и налаживало нужный покой.

День кончался, пора было спать.

Он ложился один, но всегда здесь стелил как бы на двоих, разложив рядом две большие подушки, на которых ночью он поочередно полежит.

В голове было трудно представить жену, а руки очень помнили ее, и это удивляло.

Вот начальник заснул, и макушка его холодеет в одиноком, гостиничном сне на всю ночь.

10. НАЗАД К ПРОДУКЦИИ

С утра референт колебался часок, а потом решил­ся и сходил к замначальства; замначальства, конечно же, подпись отдал.

Начальник с жаром поблагодарил референта, что­бы тот почувствовал его благодарность.

— Не ждал... честно не ждал, что так просто! — сказал начальник.

— Пустяки, — отвечал референт, слегка доволь­ный своей добротой и вниманием вниз. — Привет от нас Питеру!

На том и расстались.

«Мало ли когда еще придется обращаться», — думал начальник не вполне простодушно, то и дело щупая в кармане бланк письма. Вряд ли он когда-ни­будь еще сюда приедет, не его это дело — посещать Комитет, но ему хотелось улестить счастливый сегод­няшний случай, только он стеснялся приоткрыть себе это и объяснил благодарность по-другому, практич­ней.

Он заторопился, как уже не торопился здесь три дня, и помчался на вокзал, желая сразу же уехать, на дневном курьерском поезде — обратно на завод.

На дневной скорый поезд билеты уже все купили.

— Ну и пусть! Пускай им будет хуже, я тогда не поеду, дожидайтесь меня! — подумал начальник о каком-то верховном начальстве, которое не устроило такого порядка, чтобы он смог уехать, когда стало нужно. Ведь кого-то, конечно, должно беспокоить, чтобы все совершалось разумно и с конечною поль­зой — так представлял себе смутно начальник, так как верил, что все развивается к лучшему.

— Погодите, — сказала начальнику кассирша в окне. Она на время закрыла кассу и куда-то ушла. Продолжение очереди было им недовольно.

Походив где-то там, в глубине помещений, она ему вынесла все же билет и так была рада — хотя и не рассказала, в чем дело — будто с трудом и отвагой нашла его там.

Одинокий лишний рубль, что оставил начальник, должен был бы сгореть от стыда перед этим усилием.

«Хорошо ли, если работник делает с наслажде­нием дело, к которому он приставлен?» — думал на­чальник, уже сидя в поезде.

«Да, это очень хорошо, — наконец он додумал эту мысль, словно он прорвался, — но только в том случае, если дело его безусловно полезно, — в каждой стадии очень полезно и не может вдруг перейти в свою полную противоположность в результатах».

От нехватки дела, от малой загрузки он слишком много размышлял там, в Москве, размышлял не про то, о чем привык обычно думать: про будничную жизнь, про толкучку на улице, про людей, про домаш­нее их, бытовое житье.

«Нахожусь в остановке по поводу сегодняшней жизни», — так понимал это время начальник и очень был рад, что оно прекратилось.

И опять разворачивалась перед ним небогатая красота, проносясь на ответной скорости мимо ваго­нов: стожки, подрубленные сбоку под корень, со свет­лым сеном в выеденных местах; железный перекре­щенный мост, а за ним — запасные, огромные части к нему, сложенные возле речки на случай; старик несет за плечом три плетеных ярко-желтых корзины — куда несет? для чего? непонятно; едет старый грузовик с грязным кузовом — тихая техника негородского про­гресса.

Два ржавых провода телеграфной линии всюду шли рядом, среди остальных, темно-серого цвета, и эта рыжая нитка была всем заметна на фоне присы­панных снегом полей. Она хорошо перечеркивала их картину, отвечая мыслям начальника об этой бедной, заоконной, полевой красоте, прославленной школь­ным учебником и платным поэтом, но еще не охва­ченной хорошим всеобщим порядком.

«Чтобы наблюдать красоту кругом, в природе, и получать от нее удовольствие, а не ахи, нужно иметь спокойствие и достаточное одиночество от слишком многих, окружающих нас ежедневно людей. Может, так бы и надо, но я не хочу, — признавался начальник.

— Я человек оживленный, быстрый, а для современ­ных, быстрых людей нужна красота моментальная, красота, переработанная другими людьми, которые специально посажены на это дело, — такая, как кадры в кино, или дом из стекла, этот поезд, в котором я еду, метро, или женское, пронзительное по своей спе­циальной прелести, каждый год изменяемое по стилю лицо».

Топятся печки, идет кверху дым, от каждой дере­венской трубы свой дымок; кто-то вышел зачем-то к железной дороге, — стоит в кусту и смотрит на поезд; проезжаются мимо деревни, поровну освещенные с неба.

«Ну что они там делают? Просто живут? — ду­малось начальнику в его высокомерной радости. — А я везу письмо, с трудом, умно и хитроумно добытое, от этого письма всем у нас в цехе польза: и рабочим, и Крёкшину (пусть его тоже), Михельсону, с его тяже­лой анкетой, — ну и мне; Мария Ивановна, возможно, получит квартиру, будет душ, справедливость, сокра­тятся простои, станет больше продукции, а от этого...»

Что от этого будет, начальник не мог и предста­вить.

— Продукция! — повторил он опять, и это слово начинало пухнуть, заполняло все области, отведенные им своему удовольствию, хоть сам он, в своей еже­дневной жизни, никогда не сталкивался с той продук­цией, какую выпускал.

«Они нам сеют и делают рожь, хорошо, но мы им сделаем нечто другое, например, продукцию...»

Еще ему вспомнилась баня и цех, парикмахерская «Мать и дитя», милиционер с плохим свистком, но с рупором для направления, быстрый референт, увле­ченный, со скрепочкой.

Тут начальник загляделся в окно, на пути.

Как моментально сливаются, сходятся воедино четыре, три, два самостоятельных пути со шпалами, рельсами, фонарями, — в один-единственный путь, без возможности выбора, уже невидимый под своим ко­лесом.

«Но, наверно, нельзя жить в такой дикой скоро­сти?» — вдруг подумал справедливо начальник, преж­ним своим мыслям подумал навстречу, подумал, испробуя и такую дорогу.

Если жить всегда на такой большой скорости — в суете и делах, эта скорость создаст тебе домик среди прочей жизни. Надо медленнее жить, и тогда раство­рятся, рассеются стены у дома, который нам сделала скорость и спешка, жить станет хуже, мучительней, но это так надо, потому что нельзя защищаться от хаоса для себя.

Вот до чего доходил теперь в мыслях начальник, вот до каких пониманий добирался он после своей остановки в Москве.

— Да, так, наверное, нужно, — но я так не ду­маю! — тут же сказал он себе с полной искренней силой.

«Чтожемнеделатькогдаятакдумаю», — снова воз­никло у него изнутри, выросло как объяснение, как искупление, как оправдание всего, что он делал — искренней жизнью у него в голове.

«Чтожемнеде... или мне тогда нужно не жить? Ятакдумаю! — ведь должен же я жить по соб­ственным мыслям?»

«Человек должен жить по совести. Все передовые люди всегда боролись за то, чтобы человек жил по со­вести — или же нет? Человек должен жить по свобод­ной совести. Все, кого мы так ценим сейчас из исто­рии, всегда боролись за это, за свободную совесть, потому что и любые догматики всегда стремились заставить других жить по совести — по очень узкой, ограниченной совести».

Совесть должна быть свободной — вплоть до полного своего отсутствия.

— А совесть так думать тебе позволяет?

Начальник прислушался: совесть ему позволяла.

— Но если мои мысли пойдут вразрез? — боялся начальник еще в институте.

— Вот и хорошо! — говорило неискренне ему ру­ководство. — Пусть они идут вразрез с общеприня­тым.

Он поискал, но не нашел ни единственной мысли вразрез.

Невозможность ясно в себе разобраться очень впервые его напугала, и даже появлялось отчаяние по этому .поводу.

«Но ведь бываю я грязный, если долго без бани, — а ничего же, я себе полюбовно прощаю, так как временно, и так же прощают мне те, кто меня любит, — а всем остальным ни за что не простят».

«Правда, могут вдруг разлюбить, и тогда уж при­помнят».

— Как бы случайно не разлюбили, пока я тут еду! — испугался начальник, встал, снова сел, и опять заторопился вперед, на работу, в свой цех, на завод и домой, где уже без него привыкали жить люди, кото­рые могли вдруг его разлюбить.

Как всегда, если он заторапливался, он не умел вместе с этим и думать — и больше ясными мыслями всю дорогу не думал.

Перед городом он пошел в туалет.

Из дырки умывальника начальнику в лицо заду­вал толчками подколесный ветер.

Он вымыл руки, лицо, вымыл зубы, выполоскал маленькие крошки изо рта от обеда. На всякий случай он сделался чище.

11. ВСЁ МОЁ

— А я уже на голову старше! Мне стол уже по грудь! — крикнула Маша, когда он вошел, — так, буд­то он уезжал на полгода, и обняла его руку, большую для нее, как целый человек.

— Ну приехал? Здравствуй, — ласково сказала жена, подходя, чтобы он ее обнял за шею.

— Есть хочу, тебя не вижу! — закричал начальник весело, увидав, что его еще тут любят. Он бросился на кухню, но вспомнив, что жить надо медленнее, вер­нулся и тихо стал ждать, пока согреется ужин.

Женщина! подруга имперского завтрака жизни! В ней есть всегда неизвестное, сверх наших пониманий, а уйти не посмеет.

12. МАКЕТ ЧЕЛОВЕКА

Утром начальник понес на работу письмо.

У входа в свой цех он заметил одно небольшое новшество, которое сам заказал в прошлом месяце. В вестибюле стоял манекен — чучело женщины в белом халате, одетое так, как бы всем полагалось входить в этот цех. Чучело являло пример производству, всем инженерам и служащим и рабочим их цеха.

Начальник кругом обошел манекен. Он вспомнил, как заказывал его по частям (голову, например, делал мастер в модельном), как приучал Михельсона следить за заказом — все же Михельсону нельзя целиком до­верять производство, он человек отвлеченный, нерус­ский, да и никто еще не воспитался настолько, чтобы почувствовать важность того, как одеты все в цехе, как повязаны белые косынки работниц, как застегнут халат и какой он длины.

Он видел, что некому их воспитать, если он не попробует этого сделать.

— Наконец-то! — воскликнул начальник, любу­ясь. Он вступил на монтаж, вынул письмо. Начальник шел, наслаждаясь красивостью работы и настроением людей. К нему уже подбегали.

«Все же я счастливый человек, — думал он, — не подымался высоко, не падал глубоко».