Никакого шпионажа

ГЛАВА ПЕРВАЯ

иверсантов надо отбирать с осмотрительностью. Это очень хорошо знал начальник западноберлинской школы антисоветских идеологических агентов Эрик Кнаббе, неглупый от природы и умудренный жизнью человек. Но что оставалось делать, если человеческий материал, поступавший к Кнаббе, был не слишком первого сорта!

Конечно, Кнаббе, прошедший в войну нелегкий путь от общевойскового лейтенанта до штандартенфюрера СС, легко мог бы подобрать ловких, беспощадных и знающих свое дело бывших нацистов, офицеров СС и СА, но некое Лицо, облеченное властью, сказало:

— Мой милый Кнаббе, в школу надо принимать людей не старше тридцати пяти. Даже своим возрастом они должны внушать некоторое доверие, ну хотя бы явной невозможностью заподозрить их в том, что они были членами национал-социалистской партии.

Лицо добавило фразу, которая не раз заставляла Кнаббе задумываться и злиться:

— Внушите своим воспитанникам полнейшую корректность в работе. Никаких отравленных ампул, радиопередатчиков и прочей романтической чепухи. Ваши воспитанники — бойцы идеологического фронта, а не шпионы!

Далее Лицо подробно ознакомило начальника школы с его сложными и небывалыми задачами. За годы, прошедшие после проигранной войны, в Кнаббе выработалась способность критически относиться к распоряжениям начальства, поэтому он с трудом подавил в себе досаду. В глубине души экс-штандартенфюрер был убежден, что именно ампула с ядом и хорошо налаженный передатчик куда сподручнее, чем выдуманная этими модниками «идеологическая диверсия». Но он был исполнителен и энергичен. Бывшие заключенные малоизвестного, небольшого, но оборудованного по последней технике концлагеря «Броккен» могли бы рассказать об энергии и исполнительности Кнаббе. Но, как вполне основательно полагал сам Кнаббе, на свете не осталось ни одного бывшего заключенного «Броккена» и поэтому, собственно, рассказывать было некому. Кнаббе и не стремился к популярности. С него было достаточно, что в соответствующих сферах Западной Германии его оценили как человека с головой. Да иначе ему и не поручили бы столь тонкого дела, как засылка в Россию людей, преданных делу объединения Германии под флагом Бонна и готовых повернуть сознание русских людей в нужном направлении: это и была массовая идеологическая диверсионная работа — изобретение наших дней.

Запрятав в глухой ящик собственное недоверие к новинке, Кнаббе спросил Лицо о кадрах и получил кривую, довольно обидную улыбку сожаления и вежливый обстоятельный ответ:

— Дорогой мой, вы забыли о весьма распространенном в наше время туризме. Сколько немцев из Западной Германии едет в Россию летом на вакации? Скажем, двадцать тысяч. И вот представьте: каждый из этих двадцати тысяч… Хорошо, согласен, это громоздко. Пусть только тысяча немцев, абсолютно преданных нашей идее, приедут в Россию в качестве туристов… Как вы сказали, мой милый?

— Я сказал — приедут с документами туристов, — теряя вдруг уверенность, повторил Кнаббе.

— Чепуха, — небрежно заметило Лицо, — в вас чувствуется старая, простите, устаревшая школа. Нет, именно тысяча подлинных туристов, проникнутых сознанием, точнее психологией туризма. Они не только должны войти в порученную им роль — в этом-то и состоит отличие моей идеи от старых методов, — но и должны чувствовать свою подлинность. Вы знаете систему Станиславского?

— Нет! — несколько более отрывисто, чем позволял хороший тон, выпалил Кнаббе.

— Очень жаль, — снисходительно, как добрый учитель с малоспособным учеником, отозвалось Лицо, — Станиславский — крупный театральный деятель России, он утверждал, что актер должен уметь почувствовать себя, скажем, Гамлетом. Я не очень интересуюсь, как это достигается на сцене, но твердо убежден, что в жизни здесь имеется только один путь: человек и должен быть тем, за кого он себя выдает. Гамлет? Да, он Гамлет, он в этом убежден, и его не собьешь. Он Гамлет, но Гамлет, которому индуцирована, как говорят психиатры, новая, полезная нам идея. В данном случае — идея превосходства немцев, а значит — идей немецкого главенства. В конце концов в мире побеждает не танк и не ракета, а психология, или — что то же самое — идеология. Вы согласны?

— О, безусловно! — поспешно сказал Кнаббе, понимая, что любой вид оппозиции, в том числе постоянное непонимание, может стоить ему дорого.

Лицо внимательно поглядело на Кнаббе, чему-то улыбнулось и продолжало:

— Завоевать головы интеллигенции России — это значит завоевать Россию. Вы обучаете несколько сот немцев-интуристов, едущих в Россию, или собирающихся ехать, или готовых поехать… Ну, конечно, происходит какой-то предварительный, чисто психологический отбор! И вы в своей школе…

— В школе?! — вырвалось у Кнаббе.

— Классов не будет, — успокоило Лицо. — Попросту специалисты по России мило беседуют с будущими туристами. Каждый специалист в пределах своей специальности объясняет ту или иную отрасль русской жизни, делая упор на особенности русской психологии: доверчивость, гостеприимство и так далее. Что? Попутный сбор сведений о номерных заводах и об их продукции? Совершенно не требуется. Подкуп должностных лиц? Нет, нет и нет. Не путайте разные отрасли работы, мой милый. Никакого шпионажа! Турист есть турист.

— Но если в ходе туристской поездки откроется возможность установить с кем-то из русских далеко идущие связи? — с надеждой спросил старый разведчик.

— Что же, это неплохо и подлежит оплате, как экстра, то есть свыше порученного, — добродушно ответило Лицо. — Но в основном турист должен дать понять своему русскому знакомому интеллигенту, что в более интеллектуально развитых странах марксизм давно уже признается устаревшим и что ход истории в корне опроверг его.

— Ход истории в корне опроверг… — повторил Кнаббе, как молитву. — Это я тоже должен объяснить нашему туристу?

— Конечно, конечно, мой милый, — отозвался с некоторым раздражением высокий собеседник. — Надо, конечно, рассказать — без нажима, ради бога без нажима! — что современный капитализм переродился и что теперь налицо все условия для социального мира. Само особой, надо упомянуть — умоляю, не навязчиво! — что коммунизм лишает общество личной заинтересованности… Дорогой коллега, я вижу, вы записываете? Излишне, я пришлю вам консультантов, которые в совершенстве знают эту азбуку антикоммунизма. Я просто ориентирую вас лично.

— Уверяю вас, экселенц, я в курсе, — почтительно, но с достоинством заверил Кнаббе.

— Ах, вы в курсе? — протянуло Лицо с иронией. — Отлично! Так вот полезно, чтобы наши туристы тоже были в курсе. Они должны ясно себе представить, что коммунизм пренебрегает духовными интересами человека. Этот тезис надо особенно усвоить нашим путешественникам. Но вот вопрос: в какое именно русло полезно направить их психологическое воздействие? Позвольте тут процитировать небольшой абзац из журнала «Ауссенполитик», издаваемого в Бонне. Кстати, вы читаете этот журнал?

— Н-не всегда, — промямлил Кнаббе.

— А надо бы всегда, — наставительно заметило Лицо. — Итак, цитата: «Необходимо использовать все средства современной пропаганды, умелые приемы психологической борьбы, необходимо насаждать нашу мораль и идеологию в общественном сознании населения стран коммунистического лагеря. Используя национальные различия, религиозные предрассудки, человеческие слабости — зависть, женское тщеславие, стремление к удовольствиям, необходимо развить индифферентность к целям коммунистического государственного руководства».

— Даже женское тщеславие?! — удивился Кнаббе.

— Да, даже женское тщеславие, — подтвердило Лицо с такой уверенностью, точно не раз лично убеждалось в крепкой связи женского тщеславия с политикой. Спохватившись, Лицо продолжало: — Надо учить умению пользоваться и другими личными слабостями русских собеседников — скажем, карьеризм, обида, ревность, да мало ли у человека пороков и каждый — это дверь для вхождения нашей мысли, нашей идеи. Там, где дверь только чуть приоткрывается, ей, нашей мысли, надо уметь протискиваться! Вот какую линию поведения вы должны внушать вашим ученикам.

Теперь, коллега, несколько практических замечаний. Само собой, обучение в вашей школе бесплатное. Срок— две-три недели, максимум месяц. Длительное обучение здесь ни к чему, мы лишь оттачиваем и без нас существующую в ученике тенденцию. Да, именно тенденцию, настроение, если хотите. Убеждения? Да, пожалуй, и убеждения, хотя нужное настроение готового к активности субъекта гораздо важнее внутреннего строя мыслей, часто бездейственного.

Лицо взглянуло на Кнаббе и осталось удовлетворенным: на физиономии старого мопса было написано восхищение тонкими жизненными наблюдениями начальника.

Инструктаж подходил к концу:

— Свяжитесь с туристскими агентствами. Вы получите подходящих людей, побеседуйте с каждым и, если убедитесь в том, что он действительно годен для наших целей, внушите ему, что он единственный, и так постройте работу в школе, чтобы ни один ученик не встречался с другим; осведомленность, что миссия поручена не ему одному, ослабит его рвение.

Очень важно общение обученных вами с теми русскими, которые принадлежат к так называемым творческим работникам: писателями, художниками. Каждый из них, если только он хотя бы немного поддается психологической индукции, станет трубадуром наших идей, сам того не подозревая. Что еще?

— Денежное поощрение, — почтительно напомнил Кнаббе.

— Да, денежное поощрение. Вам выделяется нужный фонд. Однако заметьте: поощрение не должно быть большим, дабы не внушить поощряемому чрезмерного мнения о своей ценности и о важности миссии. Это последнее тоже способно разрушить или ослабить естественность поведения и точность психологической настройки…

…В тенистой тихой улице Западного Берлина стоит за оградой немного отодвинутый вглубь особняк в старинном духе. Готическая крыша придает особняку строгий и недоступный вид.

Раньше дом принадлежал вдове оберштурмфюрера, унаследовавшей от своего мужа, убитого партизанами в России, не только дом и текущий счет, но и крупную пенсию, аккуратно выплачиваемую ей боннским казначейством. Теперь особняк приобретен отставным преподавателем провинциального университета герром Иоганном фон Кнаббе. Именно так представился он своим ближайшим соседям, пояснив с милой лучезарной улыбкой, что до старости сохранил любовь к своим бывшим ученикам, которые в свою очередь, по его словам, удивительно тепло относятся к старому профессору и нет-нет да и проведывают в его новой квартире. По совести говоря, посетители у нового владельца особняка шли конвейером. Впрочем, как-то случалось, что одновременно больше одного гостя у Кнаббе не было, да и тот оставался недолго, час или около того. Разве этого не было достаточно, чтобы молодому человеку проведать милого старого ворчуна?

Часто посещали хозяина дома и люди пожилые; эти задерживались подольше. Должно быть, то были старые коллеги-преподаватели, наверно, тоже уже на пенсии, вот они и собирались, вспоминая былое за чашкой некрепкого кофе…

Однажды пришел к Кнаббе молодой человек лет тридцати — тридцати пяти, уже чуть облысевший, с беспокойным ртом и точно принюхивающимся острым носиком, конечно в очках, как и приличествует солидному немцу.

Дверь открыл ему пожилой слуга, поселившийся в особняке одновременно с хозяином.

— Добрый день, — вежливо поздоровался посетитель, несколько растягивая слова. — Могу ли я видеть герра Кнаббе?

Слуга окинул гостя внимательным взором, в котором чувствовалось что-то профессиональное, и спросил отрывистым тоном, несколько несвойственным слугам:

— Вы откуда?

— Меня прислали из агентства туризма по странам Востока, — смиренно ответил молодой человек, видимо, привычный к отрывистому тону и к вопросам. — Я право не знаю, зачем, — словоохотливо продолжал он. — Я, видите ли, приобрел в рассрочку путевку в Россию, и главный агент мне велел в четыре часа пополудни явиться сюда, Может быть, вы знаете, что это значит?

Слуга, не отвечая, вынул блокнот, заглянул в густо исписанную страничку и сказал:

— Герр Альфред Семенофф?

Странный слуга предложил посетителю следовать за ним. Он так и сказал: «Следуйте за мной». Введя обеспокоенного молодого человека в кабинет, слуга исчез.

В уютном небольшом кабинете со старинной добротной мебелью, с бронзовыми часами, с висевшими на стене огромными рогами оленя, из-за стола любезно приветствовал гостя Кнаббе:

— Герр Семенофф? Очень, очень приятно. Имел честь знавать вашего покойного отца, весьма почтеннейшего государственного деятеля. Прошу вас, вот сюда…

Он усадил молодого человека в удобное кресло у дубового с золотыми инкрустациями письменного стола. На столе ничего не было, кроме чистой без чернил огромной чернильницы из горного камня и двух серебряных подсвечников, изображающих кайзеровского солдата в каске со знаменем.

— Угодно? — спросил Кнаббе, протягивая ящичек с сигарами.

— Благодарю, — шаркнул начищенными туфлями посетитель, — я не курю.

— О, это такая редкость в наши дни, — весело воскликнул владелец особняка, быстро пряча в ящик стола сигары. — Но вы мне позволите?.. — Он вынул портсигар, достал тонкую папиросу и закурил. — Не курите, — еще раз в раздумье повторил Кнаббе и спросил: — Но, наверно, пьете?

Гость что-то промямлил. Кнаббе предпочел понять ответ в отрицательном смысле. Он воскликнул в восхищении:

— И не пьете тоже! Прелестно! Ах, да! Я становлюсь рассеянным. Ведь вам надо еще объяснить, зачем я вас пригласил. Вероятно, вы сетуете на старого ворчуна за доставленное вам беспокойство?

Альфред Семенов сделал движение, желая показать, что приглашение столь почтенного господина отнюдь не беспокойство для гостя, но внезапно Кнаббе изобразил на своем лице старого бритого мопса строгость, точно скомандовал невидимой воинской части «смирно!»

Посетитель невольно вытянулся в кресле.

— Сколько вам лет? — отрывисто спросил Кнаббе.

— Тридцать четыре, — с готовностью доложил Семенов, тщательно пытаясь скрыть волнение и тревогу. «Черт меня дернул купить эту проклятую путевку!» — так и было записано в его бесцветных моргающих глазах. Кнаббе сделал вид, что удивился:

— Тридцать четыре? Это значит…

Кнаббе поднял маленькие глаза-буравчики к потолку.

— Ага, — подсчитал он, — сейчас шестьдесят третий, значит, в сорок первом вам было уже двенадцать лет или около того. Вы уже многое понимали, мой друг. А в сорок третьем, когда войска рейха оставили Киев, где вы жили, вам исполнилось пятнадцать. В этом возрасте некоторые украинские юнцы записывались в партизаны, а?

Альфред Семенов отвечал с подкупающей правдивостью:

— Еще в конце двадцать первого года мой отец бежал в Берлин, а в тысяча девятьсот сорок первом году вернулся с войсками фюрера в Киев, как крупный специалист в украинском национальном вопросе. С ним была и семья. Мы ушли из города за сутки до отступления армии фюрера.

— Ах, значит, вы сынок того самого Семенова? — точно впервые сообразив, в чем дело, воскликнул Кнаббе. — Бывшего министра в одном из украинских правительств! Кстати, почему вашего отца не расстреляла в свое время Советская власть, вы не знаете?

— Я родился в Берлине в тысяча девятьсот двадцать девятом году от второго брака отца, — поднял цыплячьи брови Альфред, — уже после того как давно утихли громы гражданской войны.

Он так и сказал: «громы гражданской войны». Должно быть, когда-то Альфред услышал эту фразу, и она ему понравилась.

«Ага! — намотал себе на ус Кнаббе. — Малый глуп, исполнителен и склонен к громкой фразе. Это сгодится. Такое сочетание человеческих качеств весьма полезно… если уметь ими пользоваться».

— А где теперь ваш отец?

— Он давно умер. Мать тоже умерла.

— На какие средства вы существуете?

— Я служу в банке.

Уточняя, Альфред объяснил, что он еле сводит концы с концами. Поэтому до сих пор не женат.

Допрос продолжался. Убеждений, по его собственным словам, Альфред не имеет, но «глубоко уважает германскую расу», коммунизм считает источником всеобщего и его личного бедствия и поэтому ненавидит; что такое телемеханика и теория относительности — «не интересовался», о марксизме имеет самое смутное понятие, но надеется, что с ним будет скоро покончено. По средам посещает приличный публичный дом на Зее-штрассе. Евреев считает виновными не только в гибели Христа, но и в высоких ценах на мясо.

— Ну что же, — с удовлетворением резюмировал Кнаббе, — вы дали вполне удовлетворительные ответы. Теперь мне остается проинформировать вас. Езжайте, мой друг, в Россию, езжайте. Мы одобряем эту поездку.

Альфред не спросил, кто это «мы». Ему ясно было, что речь идет о власть имущих, и этого было достаточно. Он воспрянул духом, но тут же его выбил из седла неожиданный вопрос:

— Есть ли у вас родственники в России?

— Есть, — выдавил из себя побледневший путешественник. — Семенов Николай Осипович, дядя со стороны отца. Мне говорили о нем.

— Николай Семенов? Известный советский писатель?

— Так точно, — совсем упавшим голосом ответил Альфред. — Но я не собираюсь с ним встречаться!

— Напрасно, — оборвал Кнаббе. — Вы поедете прямо к нему. Общайтесь с ним и со всей его семьей все шестнадцать суток, которые вы пробудете в России. Кстати, вы подданный Федеративной Республики Германии?

— О да!

— В таком случае я поручаю вам именем нашей многострадальной дорогой Германии, с которой вы связали свою судьбу! — повышая голос, высокопарно произнес Кнаббе.

Альфред вытянулся на прусский манер, чему его научили еще в берлинской средней школе. Кнаббе заметил добрую выправку гостя. Он милостиво сказал;

— Мой дорогой, вас легко принять за стопроцентного немца. Поручаю и доверяю вам сослужить своей второй родине важную службу.

«Так и есть: вербует в шпионы! — похолодел Альфред. — Отказаться невозможно, а там, в России, меня разоблачат в первый же день. Нечего сказать, хорошую путевку я приобрел. Платил в рассрочку, а повесят сразу!»

— Не волнуйтесь, — вдруг сказал проницательный Кнаббе, — я вам поручаю совершенно невинное дело.

У бедняги отлегло от сердца. В ранней юности, он мечтал стать художником, артистом, а вовсе не шпионом. Политика его не только не прельщала, но казалась ему матерью всех бед; он в этом наглядно убедился на примере своего отца. Именно из-за пристрастия покойника к политической карьере семья потеряла насиженное гнездо в чудесном городе Киеве и удрала в ощетинившийся Берлин, где все разглядывали Семеновых со злым недоумением и где их дважды или трижды чуть было не прикончили. А их стремительный отъезд из Берлина на запад под убийственной бомбежкой? А пренебрежительный, с папироской в зубах, разговор, американского лейтенанта с отцом, задыхавшимся от астмы и волнения? Всюду политика! Альфред с такой радостью занялся бы деятельностью, чуждой политике! Увы…

Даже его конторские книги в банке связаны с политикой, которую творят шефы Альфреда, далекие, как боги, и столь же величавые и безжалостные.

«Мы чтим заслуги вашего отца перед рейхом, — сказал ему в самом начале один из приближенных к богам, — и поэтому предоставляем вам, перемещенному, лицу со славянской фамилией, прилично оплачиваемую должность, в то время как тысячи Шмидтов и Миллеров ходят без работы. Смотрите же, не ломайте себе карьеры!»

Нет, он не хочет лишаться места. Он сделает все, что требует от него этот старый бонза. Все бонзы связаны между собой. А что он, собственно, требует? Какого-то психологического воздействия на русских родственников Альфреда? Этого еще не хватало. Все же, пожалуй, легче было бы просто высмотреть, что там, в России. Не проникая, конечно, в запретные зоны, этого в России не любят. Психологическое воздействие? Да что это такое?!

— Не старайтесь расхваливать немецкое и хулить все русское, — тем временем жужжал монотонный голос Кнаббе. — Никакого примитива! Никакого шпионажа! Вы будете иметь дело в первую очередь с крупным писателем и его семьей, этот номер не проходит. Учтите, в семье есть молодежь («Вот это здорово! — восхитился Альфред. — Я не знаю, а он, оказывается, в курсе!»), держитесь с кузиной и кузеном легкого непринужденного тона, будьте уважительны с их родителями. Можете в обоих случаях высказать мнение — без всякого нажима! — примерно такого рода. Марксизм? Да, конечно, Маркс был выдающийся ученый, вам у нас расскажут в общих чертах суть его учения. Но, скажете вы, наука развивается. Ньютон был великий человек, и все же Эйнштейн — он, к сожалению, еврей — доказал, что положения Ньютона не всегда правильны. Вот так и с учением Маркса: это уже пройденный этап. В условиях девятнадцатого века антагонизм классов был налицо, а сегодня в развитых свободных странах этого антагонизма уже нет и следа! Понятно?

— Н-не очень, — выдавил из себя Альфред.

Кнаббе вздохнул и подумал: «Этого дурачка не стоило бы привлекать, но уж очень заманчиво выглядит его родство с Николаем Семеновым…»

Кнаббе продолжал:

— Ну что же, походите к нам дней десяток, наши специалисты постараются вам втолковать некоторые истины. Да, кстати: ваши труды и усердие будут вознаграждены нами. Не надейтесь получить контрольный пакет акций вашего банка, — тут Кнаббе пошевелил толстыми губами, что должно было изобразить улыбку, — но кое-что вы получите.

«Следовало бы тариф объявить заранее, — подумал Альфред. — А самому опросить неудобно».

Кнаббе посмотрел на часы.

— На сегодня мы закончили, — сказал он. — Завтра в то же время вас будет ожидать профессор Майер. Мой секретарь — вы его сегодня видели — проводит вас к нему.

«Оказывается, то был секретарь, а не слуга», — ошалело подумал Альфред, послушно подымаясь. Он снова принял прусскую выправку и лихо щелкнул каблуками.

— Колоссаль! — одобрительно сказал Кнаббе, чуть склонив голову.

После ухода Альфреда старый разведчик задумался:

«Нет, это не находка. Не тот человеческий материал, который нужен для тонкой психологической игры с опасным противником. К тому же явно выраженный славянский тип, плохо поддающийся психической тренировке. Удастся ли вдолбить за столь краткий срок? Не наделает ли он там глупостей? Конечно, его родство с видным советским писателем — он, кажется, коммунист — большая удача. Герр Бруммер из туристского агентства был прав, представив нам такого агента, но… Герр Бруммер, надо отдать ему справедливость, в общем умеет отбирать нужных людей. Он бракует рабочих, студентов, писателей, адвокатов, врачей и почему-то фабрикантов. Ах да, он говорил, почему: они слишком сибариты, по его мнению, и, кроме того, кто же в России будет прислушиваться к политическим взглядам фабрикантов?! Лучше всех, по мнению Бруммера, годятся неудачники всех сортов: плохие артисты, провалившиеся спортсмены, драматурги без театральных заказов. Ну что же: Бруммер — старый работник секретной службы, он изучил людей. Но я все же думаю, что нельзя обосновывать выводы только на таких общих моментах, как профессия, следует учитывать индивидуальные качества. А если уж говорить о профессии, то вот кого я не пошлю на заграничную работу: коммивояжеров! Эти привыкли слишком назойливо расхваливать свой товар…»

Кнаббе имел ясное и прямое указание от Лица, облеченного властью: инструктировать тех, кого Бруммер отбирал из числа туристов. Кнаббе оставил за собой право отвода, но в данном случае он им не воспользовался, и Альфред Семенов был включен в секретный список учеников школы на тихой улице.

После трех недель обучения все пять преподавателей школы собрались в кабинете директора на совет, и, когда очередь в списке дошла до Альфреда, четверо из пяти сказали:

— Тупица.

А пятый, самый молодой, служивший, по слухам, референтом у Геббельса, добавил:

— Тупица, но может ехать. В понятие «тупость» непременным элементом входят послушание и исполнительность.

— Он поедет, — заключил Кнаббе, и никто не решился ему возразить. Собравшиеся знали, что такое германское послушание!

Так Альфред Семенов, сын «министра» украинского буржуазного правительства, подданный Федеративной Республики Германии, мечтательный банковский конторщик поехал туристом в Москву.