Откуда родом варяжские гости?

Меркулов В.И.

Откуда родом

варяжские гости?

(генеалогическая реконструкция

по немецким источникам)

Москва 2005

В основе книги лежит исследование московского историка, кандидата исторических наук В.И. Меркулова. В ней собраны и проанализированы как известные в науке сведения, так и совершенно новые материалы. Впервые переведены на русский язык, опубликованы и прокомментированы некоторые редкие немецкие источники.

Автор рассматривает немецкую историографическую и генеалогическую традицию, которая доносит до нас сведения о Рюрике, древних русских и варяжских королях и князьях, что позволяет конкретизировать старые научные проблемы на новом материале.

Для специалистов и всех интересующихся древнерусской историей и проблемой происхождения русского народа.

Научный рецензент:

проф., д.и.н. А.Г. Кузьмин

Научное издание.

© 2005, Меркулов В.И.

Содержание:

У истоков проблемы

Что за источник перед нами?

Несколько замечаний о терминах

Немецкие хроники о Руси и варягах

Начало Руси по польским документам

Шведские источники и зарождение норманизма

Политическое сближение России и Германии

Г.В. Лейбниц о варягах

Дискуссия о мекленбургских генеалогиях

Идейные предпосылки немецкого норманизма

Норманнская теория Г.З. Байера

Миллер и его «диссертация» о происхождении Руси

Эволюция норманизма в России

Современный взгляд на старые проблемы

Версия о Рорике Фрисландском

Реален ли летописный Рюрик?

«Русские» имена в немецких генеалогиях

Европейские Руссии по генеалогическим данным

Заключение

Приложения:

Об одной немецкой генеалогии

Родословные таблицы

Гюстровская ода

У истоков проблемы.

Варяго-русская проблема вне сомнения является одной из центральных в древнерусской истории. По сей день она сохраняет принципиальное значение в курсе, читаемом в университетах, она важна и в школьном преподавании, когда у молодых людей закладываются основы исторических знаний. Ни один учёный, занимающийся русскими древностями, не обходил эту тему. Отношением к варяго-русскому вопросу во многом определяется и точка зрения того или иного исследователя на последующие события истории нашего Отечества. Будучи одним из важнейших дискуссионных аспектов истории Древней Руси, варяго-русская проблема на протяжении трёх веков была «камнем преткновения» на арене научной схватки норманистов и антинорманистов. В чём же собственно состоит эта проблема? Главный вопрос касается происхождения варягов, основателей русской государственности, которых летописец и называл Русью. Откуда же родом были эти «варяжские гости», воспетые в опере Римского-Корсакова?

Согласно норманнской теории, Древнерусское государство было создано скандинавскими викингами, подчинившими восточнославянские племена и составившими господствующую верхушку общества во главе с княжеской династией Рюриковичей, которая просуществовала вплоть до XVII столетия. (Впрочем, эта династия оказалась в родстве и с новым царским домом Романовых.) При этом большинство современных отечественных исследователей в своих работах придерживается именно норманистской трактовки или, по крайней мере, не оппонирует норманистам.[1]

Сегодняшняя немецкая наука также стоит на позициях норманизма. Особенно показательны в этом отношении недавно вышедшие работы Гельмута Шрёкке и Готфрида Шрамма — соответственно «Германцы — Славяне» и «Начало древней России», которые наилучшим образом характеризуют современное состояние немецкой науки относительно вопросов древнерусской истории.[2] Несмотря даже на то, что профессор Шрёкке попытался преодолеть многочисленные норманистские противоречия (другие авторы таких попыток не предпринимают вовсе), его выводы вполне вписываются в традиционные схемы норманнской теории.[3]

В то же время, среди гипотез, выдвигавшихся в процессе изучения варяжской проблемы, предположение о происхождении варягов не из Скандинавии, а с южного побережья Балтийского моря, занимает видное место.[4] Сторонники этой версии обращают внимание на то, что летописец указывал не на скандинавское, а на северогерманское «заморье».[5] Безусловным корифеем в этом направлении является профессор Аполлон Григорьевич Кузьмин, трагически скончавшийся в 2004 году в Рязани. Он создал целую научную школу, последователи которой сегодня практически в одиночку пытаются противостоять норманистской экспансии в России.

Историография варяго-русской проблемы настолько обширна, что ей можно посвятить не один том фундаментального исследования. Тем не менее, в науке давно отмечалось, что и поныне споры идут в основном вокруг тех же фактов и аргументов, что три столетия назад.[6] «Горячая» актуальность варяго-русской проблемы порождает обилие концепций, зачастую однообразных, за которыми пропадают новые факты и источники. Значительное увеличение количества публикаций происходит без существенного расширения источниковой базы, и многие современные работы оперируют давно введёнными в научный оборот документами. Поэтому оценки событий и процессов принципиально не меняются на протяжении столетий.

Можно согласиться с мнением М.А. Алпатова, который писал, что «варяжский вопрос родился не в сфере самой науки, а в сфере политики».[7] Вплоть до сегодняшних дней научное изучение варяго-русской проблемы сохраняет прямую связь с основными политическими и национальными проблемами современности. Её научная актуальность определена ещё и тем, что в последнее время снова обострилась дискуссия вокруг вопроса о роли варягов в русской истории. Это вызвано и обусловлено различными причинами, в том числе на высоком государственном уровне.[8]

Вопрос о начале Руси чрезвычайно сложен, общепринятого решения нет и сегодня, но его необходимо вырабатывать, и для этого должны быть сконцентрированы все позитивные научные усилия. Круг проблем определён пока в «рабочем варианте», если можно так выразиться в данном случае. Главным образом, не ясен вопрос о соотношении русов и славян. Вплоть до Х века большинство авторов их различает, что, кстати, и является главным источником, питающим норманизм. В любом случае весь комплекс проблем является взаимосвязанным, и, не решив одного, нельзя понять другого в этой целостной системе. Но очевидно и то, что если удасться найти ключ к решению хотя бы одной проблемы этого комплекса, другие вопросы значительно проясняться. Важен не только существенный пересмотр методологической основы исследования, но и привлечение новых источников по этой теме. И такими новыми источниками могут стать немецкие генеалогические документы XVII-XVIII веков, основанные на более ранней традиции. Причём до сих пор они не только не разрабатывались научно, но и по большому счёту неизвестны ни в нашей стране, ни зарубежом.

Со времён Герберштейна русская история привлекала внимание немецких учёных и публицистов. После Северной войны вместе с интересом к тогдашней петровской России появляется огромный интерес к прошлому страны. Немецкая историография России первой половины XVIII века чрезвычайно важна тем, что сейчас она ассоциируется преимущественно с именами основоположников норманизма Г.З. Байера и Г.Ф. Миллера. Тем не менее, многие немецкие историки более или менее подробно изучали различные вопросы русской истории. В Германии варягов (варинов) связывали с вандалами и вендами, многие авторы, основываясь на более ранних хрониках и генеалогиях, считали их родственниками. В связи с этим упоминали и несколько «русских» областей (Руссий) на южно-балтийском побережье, среди которых была и Вагрия, родина варягов. Особый интерес, конечно, вызывало происхождение Рюрика. Немецкие исследователи считали его ободритским князем, потомком древней вендской, вандальской династии. Эта версия в источниках и в историографии была весьма популярна до времени зарождения немецкого норманизма, да и после получила серьёзное научное обоснование. В целом, изучение немецких концепций может привести к существенному пересмотру и переоценке известных фактов. Итак, начнём…

Что за источник перед нами?

Генеалогия — это сложный источник. На первый взгляд он может показаться даже «ненаучным», так как составители родословных не ставили перед собой специальных целей и задач исследования. Например, в 1708 году вышло первое издание «Генеалогических таблиц» Иоганна Хюбнера. Оно стало настолько популярным, что было не раз переиздано.[9] Несмотря на заявленную в названии цель — «пояснение политической истории», Хюбнер вряд ли сам исследовал генеалогии. Перед ним стояла задача просто собрать их в единый сборник. Поэтому он без комментария привёл две различные родословные Рюрика, по сути противоречащие друг другу. По одной (известной по летописям) версии Рюрик — основатель древнерусской княжеской династии, отец Игоря, по другой — представитель побочной ветви герульских, вандальских и вендских королей.[10] Хюбнер использовал разные источники.

Возникновение генеалогии как практической отрасли знаний относится к глубочайшей древности.[11] Но особый интерес к генеалогиям возник в Европе с XV века, когда начали вырабатываться законы наследования титула, звания и имущества (в первую очередь, земли). Появились должности и учреждения, в обязанности которых входили сбор и обработка генеалогической информации. Однако сама генеалогия по-прежнему находила применение лишь в практической области. Практический интерес к генеалогиям сохранялся вплоть до XVIII столетия, до того времени, когда начинает вырабатываться научный подход к генеалогии. Первая кафедра генеалогии была основана в Йенском университете в 1721 году.[12]

Интерес к родословным в Германии (да и не только) был, в частности, обусловлен огромным интересом к корням правящих династий. Политические и династические мотивы русско-германских отношений также притягивали взоры общественности к генеалогиям. К началу XVIII века развитие историографии позволило перейти от простого пересказа легендарных событий к критическому осмыслению фактов и их проверке. Этот переход был постепенным и начался сперва в тех областях исторического исследования, где было легче всего создать определенный фундамент — в первую очередь, в области генеалогии, которая по сей день считается вспомогательной исторической дисциплиной. Одновременно учёные начинают использовать древние хроники, что позволяло сверять и анализировать данные.

Немецкие авторы широко использовали в своих трудах генеалогические материалы. Создавались первые научные работы по истории отдельных семей и сводные генеалогические справочники, в которых сведения располагались, как правило, по схеме нисходящего родства, имена жён и дочерей зачастую отсутствовали. Основу графического изображения линии потомков составляло возникшее ещё в средневековье «генеалогическое древо», а также генеалогические таблицы и росписи.

На основе генеалогий начинают писать научные исследования. В 1717 году Фридрих Томас издал труд, посвящённый весьма знаменательному событию — свадьбе мекленбургского герцога Карла Леопольда и Екатерины, дочери царя Ивана V. Книга затрагивала в первую очередь вопросы генеалогического родства двух династий.[13] В 1728 году вышла работа профессора и д-ра теологии Ганса Клювера об истории мекленбургского герцогства в трёх томах. Через десять лет она была переиздана.[14] В Лейпциге появился фундаментальный труд Матиуса Иоанна фон Бэра под названием «Rerum Meclenburgicarum» на латыни, а вскоре увидел свет и немецкий перевод.[15] Это был серьёзный научный прорыв — более тысячи страниц исследования, подробнейший анализ источников, генеалогические схемы и карты. С генеалогиями работал известный мекленбургский краевед Давид Франк. Как исследователь он начал с должности учителя, но уже через несколько лет стал ректором и сделал успешную научную карьеру. Его книга неоднократно переиздавалась со значительными дополнениями и с привлечением новых источников.[16] По образному выражению Э. Болля, Франк был «чистым аналитиком, который из года в год следовал вперёд».[17]

Многие генеалогические исследования были написаны как учебные пособия. Например, труд Самуэля Бухгольца «Опыт по истории герцогства Мекленбург», изданный в 1753 году в Ростоке и написанный как книга для чтения по родной истории для мекленбургских наследников.[18] С преподаванием истории Мекленбурга были непосредственно связаны и упомянутые работы Томаса, Франка и других.

С другой стороны к проблеме генеалогий подходили первые немецкие норманисты. Кёнигсбергский учёный Готлиб Зигфрид Байер прибыл в Россию в 1726 году по приглашению Академии наук. В историографии его имя упоминается, как правило, в связи со статьёй «Dissertatio de Varagis» (Сочинение о варягах), которую В.Н. Татищев перепечатал как 32-ую главу «Истории Российской». Статья выходила и отдельным изданием. На латинском языке она была опубликована в 1735 году в «Комментариях Академии наук», издававшихся в Санкт-Петербурге.[19] А позднее, в 1747 году статью перевёл на русский язык коллежский асессор Кирияк Кондратович.[20] Данная работа вне сомнения стала историографическим фундаментом немецкого норманизма.

Норманнская теория в первой половине XVIII века получила закономерное развитие в трудах Герарда Фридриха Миллера, работавшего также в Петербургской Академии наук. Миллер, которого называли «историографом и апологетом дворянской России»[21], правда, занимался не только историей начала Руси. Широта его интересов вполне соответствовала духу времени (труды по истории и географии, этнографии и археологии, филологии и источниковедению). В 1732 году Г.Ф. Миллер выступил с проектом издавать исторический журнал, но после выхода нескольких частей на немецком языке его издание прервалось.

Многим позднее, в 1755 году в «Ежемесячных сочинениях» Г.Ф. Миллер издал статью «Рассуждение о двух браках, введённых чужестранными писателями в род великих князей всероссийских». Она была посвящена разбору сочинений, вышедших в Германии, в которых доказывалось происхождение рода русских великих князей и герцогов Брауншвейг-Люнебургских от одного корня в результате брака одного из киевских князей.[22] Немецкие исследования варяго-русского вопроса в первой половине XVIII века были напрямую связаны с генеалогиями.

Несколько замечаний о терминах.

Документальные источники о русах намного древнее, чем о варягах. А.Г. Кузьмин справедливо полагал, что имя «Русь» так или иначе означало этническое, родовое понятие, а «варяги» — лишь географическое.[23] Корень «вар» в индоевропейских языках был издревле связан с обозначением воды, водных пространств. Таким образом, варяги — это живущие у моря, поморяне. Летописец писал, что те варяги-поморяне и звались Русью.

Немецкоязычные авторы XV — первой половины XVIII вв. переводили термины «Русь», «Россия» то как «Ройсен» (Reussen), то как «Руссия», «Ругия» или «Рутения». По наблюдениям М.Н. Тихомирова в собственно русских источниках формы «Росия» и «Россия» появляются с XV века, постепенно утверждаясь в следующем столетии.[24]

Название Россия, видимо, происходит из Византийской империи, которая оказала определённое политическое влияние на нашу державу. Византийские авторы называли русов «росами», а позднее это имя укрепилось, видимо, вместе с христианским влиянием на Русь. Для тех, кто желает получить более полные сведения, можно порекомендовать замечательную статью Д.Н. Анучина «Великоруссы», составленную для Энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (Т. 10, 1892).[25]

Но если рассматривать проблему глубже, то окажется, что и название Русь не является изначальным. Можно предположить, что мягкий звук «с» в этом слове появился под влиянием славянских языков, а исконный «русский» вариант звучал, приблизительно, «Ружь» или «Рузь». Русы начали контактировать со «славянами» на Балтике в контексте тогдашнего социального уклада: «русская» знать и «славянские» подданные. До этого времени (да и после, в неславянских источниках) русов называли rugi и ruteni (rutini). Руги — это название русов в германских языках, где слог «gi» традиционно заменяет произносимое сочитание «жи». Отсюда также вендское название Rujan (по-германски, Рюген — «Ругский»), то есть «Ружан». Рутены — латинизированный вариант написания имени «русы», употребляемый через слог «ti», читаемый как «ци». Приведённые лингвистические факты свидетельствуют о том, что германские и латинские хронисты воспринимали на слух названия «ружи» и «руцины», записывая его в соответствии с грамматическими правилами.

Проблема соотношения русов с ругами и рутенами, как ни странно, вызывает разногласия в современной науке. Многие прошлые и нынешние историки «не видят» их очевидного лингвистического тождества. Известный исследователь балтийских древностей А. Гильфердинг считал, например, ругов германцами.[26] Г. Ловмяньский полагал, что русы не были изначально идентичны ругам, отождествление произошло позднее в славянских пределах, в Киеве, но не в славянской среде. Исследователь предполагал, что это могло случиться после прибытия Олега в Киев в конце IX века, незадолго до составления Раффельштеттенского таможенного устава (903-904 гг.). Также в восточнославянской среде могло появиться название Ruthenia.[27] (Не ясно только как латинское название могло возникнуть в славяноязычном окружении!) В данном случае наиболее обоснованным и распространённым всё же продолжает оставаться мнение, что под «ругами» Раффельштеттенского устава следует понимать русских купцов.[28]

А.В. Назаренко проанализировал группу из пяти этноконов, оканчивающихся на —rozi из «Баварского географа», однако не смог предложить приемлемой этимологии и идентификации. Тем не менее, учёный признал, что Ruzzi «Баварского географа» — это «одно из древнейших упоминаний имени «русь».[29]

Достаточно давно существует точка зрения, что Ругией, Русией или Росией называли Киевскую Русь.[30] (Сторонники данной версии приводят в доказательство тот факт, что в хрониках княгиню Ольгу называли «regina Rugorum», то есть королева ругов. Позднее Даниил Галицкий в договоре с Тевтонским орденом был назван «primus rex Ruthenorum».[31]) Однако это могло быть и более широким обобщением. А.Г. Кузьмин на основе осмысления этимологического родства слова «Русь» и производных от него (руги, роги, рузы, руцы, рутены), пришёл к выводу, что русы разных областей Европы оказываются родственниками. Название зависело от диалектических различий, появлявшихся в результате длительного изолированного друг от друга проживания.[32]

В настоящее время тождество русов и ругов, «превратившихся» в средневековой латыни в рутенов, очевидно.[33] Название «рутены» (ruteni, rutheni) является самым близким латинским искажением названия «русины» (ruszeni), которое доносят до нас летописи и «Русская Правда». По сей день на Западе карпатских русинов называют рутенами, а Карпатскую Русь — Рутенией.

Рутены — это традиционное латинское название русов. Так почему же переводчики с латыни (или с языков, подвергшихся её влиянию) всегда пишут именно «рутены», а не «русы», то есть не переводят правильно? Мы же не оставляем неизменным немецкое Deutsch при переводе на русский и не пишем «народ дойч», а переводим это слово как «немцы», «немецкий народ». Также Deutschland не переводится как «страна дойч», а только Германия. То же самое касается и «ругов». К сожалению, и в научной среде пока немало абсурдов, что приводит к печальным недоразумениям. Ни ругов, ни рутенов не существует! Их имя должно правильно переводиться на современный русский язык как «русы».

Отметим, что в исторической литературе существует также широко распространённое заблуждение рассматривать географическое название Русь (или понимать Русь только как географическое название) без связи с родовым именем.[34] «Русью» летописи называли и народ, и государство; в каком смысле было употреблено это слово, в каждом конкретном случае можно определить только из контекста. «Род русский» полностью отождествлялся с русским государством, Русью.

Термин «варяги» существует в источниках в узком и широком (более позднем) понимании. Изначально, варяги — это «русское» племя с южного побережья Балтики. Впоследствии, варягами могли называть вообще всех выходцев с Балтики и даже скандинавов, точно так же, как потом всех западноевропейцев называли в России «немцами».

Но первоначально «варягами» именовали на Руси собственно варягов (вагров, варинов) с морского побережья южной Балтики. Во второй половине X века термин «варяги» начинает изменять своё первоначальное значение, прежде всего, в силу его обобщения, и начинает обозначать собой принадлежность к западноевропейскому обществу, сперва в географическом, а позднее, и в этническом смысле. С XII века термин «варяги» постепенно заменяется словом «немцы» и употребляется только изредка, по старой памяти. С этого времени под «варягами» начинают обобщённо понимать западных европейцев.[35] Вероятно, подобное искажение значения было связано с онемечиванием населения южно-балтийского побережья. Уже в XV веке русские летописи писали, что Рюрик пришёл «от немцев».[36] Также, впрочем, обозначали и всех русских выходцев из Прибалтики, ставших основателями известных дворянских родов.

Русы в одних случаях отождествляются с варягами, но в других являются явно иным племенем. Сложность в данном случае заключается в том, что в одной Прибалтике существовало несколько «Руссий», которые восходили к разным истокам.

В историографии существует также оригинальная гипотеза о руси и варягах, как о профессионально-социальных терминах. С.А. Гринёв полагал, что русы были военно-конным сословием славян. Он считал, что само название Русь дали этим всадникам готы, немного исказив слово «конь». Отсюда произошли наименования «Russ», «Reuter» и позднее «Ritter».[37] В то же время «варяги… были у наших славян в сущности ничем иным, как тоже войсковым сословием, но преимущественно пешим».[38] Последнее утверждение весьма удивительно, так как варягов намного проще связывать с морскими воинами, как это сделал, например, А.К. Белов.[39]

Немногим позднее профессор В.А. Брим озвучивал подобную версию, но с принципиально иной расстановкой акцентов. Он считал, что слово «Русь» скандинавское и в переводе обозначает «дружина».[40] Но такая трактовка ничего не проясняет, хотя уже давно подмечено, что термин «Русь», вероятно, близок по значению к военной тематике. Если и допустить, что в этимологической основе названия Русь лежит воинская терминология и оно близко к обозначениям различных оттенков красного цвета (традиционного для воинства), то почему оно не могло обозначать воинственный род, претендовавший на власть и могущество. Алые паруса кораблей, красные плащи и щиты, дорогие мечи — отличительные признаки внешнего облика русов, которые неоднократно упоминаются в источниках, указывая на знатность и воинственность рода.

Мы будем исходить из положения о тождестве русов, ругов, рутенов (с учётом всех вариаций). Понятие «варяги» явно более узкое, чем понятие «Русь», но частично относится к последнему. Такой подход позволит нам избежать прямой подмены, когда данные, относящиеся к русам, переносят на варягов, а неславянство русов служит «доказательством» для отождествления варягов и скандинавов.

Определившись в терминах, можно перейти непосредственно к анализу источников. Проблемы, которые дискутировались в немецкой историографии, базировались преимущественно на одном и том же источниковом материале, который использовали и норманисты, и их оппоненты .

Немецкие хроники о Руси и варягах.

При изучении варяго-русской проблемы особое значение традиционно имеет обращение к раннегерманским письменным источникам, интереснейшему корпусу документов, который включает в себя, главным образом, хроники. Разумеется, необходимо учитывать, что они создавались в конкретных политических условиях, во время немецкого завоевания Прибалтики и христианизации. Но, несмотря на то, что перед нами вполне «заинтересованные» источники, их сведения уникальны.

Произведения немецких средневековых авторов составили, пожалуй, главную источниковую базу для всей позднейшей историографии. В условиях современного исторического исследования они не только не утратили актуальность, но, возможно, приобрели ещё большее значение.

Собственно немецкие источники (в отличии, например, от польских или шведских документов) представляются в наиболее выгодном свете. До середины XIX века германские земли не были объединены в единое государство, как, например, Польша или Швеция, которые выступали с собственной политической линией во внешней политике. Соответственно немецкие авторы в меньшей степени находились под жёстким давлением политических интересов.

Адам Бременский в произведении «Деяния архиепископов Гамбургской церкви» пишет о ваграх и русах, причисляя их к «славянским народам». «Ваграми» в немецких источниках называли именно варягов. Это были прекрасные мореходы, которые любили дальние плавания и совершали набеги на Англию в VIII-IX столетиях. Средневековые авторы говорили, что они «свирепее всякой свирепости».[41]

Сочинение Адама Бременского оказывается в значительной степени важным. Хронист приводит множество разнообразных сведений о населении юга Балтики, описывает легендарный город Венету и даёт характеристику его жителям. Адам Бременский сообщал, что южно-балтийские земли населяют винулы, которых раньше называли вандалами.

Г. Люббекий, который в XVIII веке осматривал руины Венеты, отмечал, что этот город существовал уже во времена вандальского короля Гензериха и Одоакра. Предположительно, город погиб в результате затопления.[42] По поморским легендам, Бог потопил его в морской пучине в наказание за грехи горожан, пребывавших в роскоши и гордыне.[43]

Большое значение имеет рассказ Адама о маршруте вдоль южного побережья Балтийского моря. Так от Гамбурга и Эльбы за семь дней пути по суше можно было достичь города Волин. А от него за две недели под парусом можно было доплыть до Новгорода. Путь из Гамбурга в Новгород позднее стал главным трактом ганзейской торговли.

Адам размещал варягов-вагров в Гольштейне, который входил в состав области, населённой вандалами. На востоке к ним примыкали ободриты (ререги).[44] Вполне возможно, что имя «ререги» (соколы) и было их племенным самоназванием, в отличие от немецкоязычного обозначения ободриты (Ab-Oder).

«Славянская хроника» Гельмольда является как бы продолжением труда Адама Бременского.[45] Впервые она была издана и напечатана во Франкфурте в 1556 году, в основу издания был положен список Бекелия. Гельмольд также приводит ценные свидетельства по истории Вагрии и упоминает некое Вагрское графство:

«… Перейдя реку Травну, мы попадаем в землю вагров. Городом этой земли был некогда приморский город Альденбург».[46]

Речь идёт о реке Траве, которая впадает в Балтийское море близ Любека в Гольштейне. Детские и юношеские годы самого Гельмольда прошли в этих землях. Хронист продолжает:

«Альденбург, тот, что на славянском языке зовётся Старигард, то есть «старый город», расположен в земле вагров, на западной стороне Балтийского моря, и является пределом Славии. Город же этот… некогда населяли храбрейшие мужи, так как находясь на переднем крае всей Славии, они имели соседями датчан и саксов и все военные столкновения или сами первыми начинали, или, если нападали другие принимали удар на себя».[47]

А вот географические границы варяжской Руси, которые очертил в XVIII веке Самуэль Бухгольц:

«Земли, которые составляют эту страну, следует перечислять друг за другом в герцогских титулах: герцогство Мекленбург, княжества Венден, Шверин и Ратцебург, графство Шверин и владения Росток и Старгард».[48]

Ссылаясь на Г. Клювера, Бухгольц упоминает владение Старгард, располагавшееся в марке Померания близ города Рерик, и отождествляет город Старгард с Ольденбургом.

Немецкие авторы мекленбургской школы активно обращались к трудам Адама Бременского и Гельмольда в первую очередь для того, чтобы подтвердить свои генеалогические изыскания фактическим материалом. В данном случае было важно, что хронисты трактовали проблему происхождения варягов и Руси в связи с древнейшими упоминаниями о вандалах и вендах на южном побережье Балтики.

Целый ряд авторов, Ф. Томас, М.И. фон Бэр, С. Бухгольц и другие с достаточным доверием относились к сведениям хронистов. С одной стороны это было закономерно, с точки зрения тогдашнего состояния методологии исторического (и, главным образом, генеалогического) исследования. Но с другой — существовала опасность, что указанные труды могли «авторитетно» влиять и на составителей генеалогий.

Зарождавшаяся в то же время в немецкой историографии норманнская теория опиралась на другую гипотезу. Например, Г.З. Байер в работе «География Российская» ставил целью описать северные земли Руси и отдельно останавливался на варягах.[49] Академик приводил различные исторические сведения и в целом согласился с Петром Тевтобургским, который локализовал «Русскую землю» в области между рекой Вислой и рекой Мемель, «истекающую от царства российского».[50] Река Мемель являлась естественной границей между «Русской землёй», пруссами и литовцами. Здесь Байер весьма близко подходил к нынешней проблеме Руссий на Балтике:

«Находятся писатели датские, норвежские, немецкие и шведские, которые Россию к одному восточному Балтийского моря берегу располагают…».[51]

По свидетельствам Адама Бременского и Гельмольда, датчане называли Русь Острагардом, что говорит о её восточном по отношению к Дании расположении. Речь идёт, конечно, о южном побережье Балтики, которое с запада на восток населяли датчане, поляки и за ними располагалась «последняя и превеликая провинция винулов» Русь.[52] Однако Байер полагал, что этой территорией владели норманны. Он допускал, что русская правящая династия могла происходить отсюда, но была, по его мнению, скандинавской.

В южной и юго-восточной Прибалтике существовали «русские» земли. И Байер находил их у Саксона Грамматика, «который везде и корабли русские и войны с россиянами на море бывшие объявляет, не для иной какой причины, только что россияне в его веке оным Балтийским берегом владели».[53] Очень важно, что норманист Байер признаёт южно-балтийские территории за русами. Правда, конечно, с поправкой, что последние были шведами.

Однако по логике Байера, здесь не оставалось места для варягов. Он считал, что свидетельств Адама и Гельмольда недостаточно для того, чтобы связать варягов с южной Балтикой. Он не соглашался, что вагры (которых оба хрониста считали «славянами») разбойничали на Балтийском море и приводил мнение Саксона, который полагал, что славяне практически не занимались пиратством, в отличии от русов.

Именно у Саксона Грамматика в хронике «Деяния данов» (Gesta Danorum) мы находим ценные свидетельства по древнейшей истории русов (в его латинском тексте употребляется название «рутены»). Сочинение ходило в рукописях, и было впервые напечатано в 1514 в Париже. Хроника состоит из шестнадцати книг, написанных на средневековой латыни.[54] О жизни самого Саксона мы имеем крайне скудные сведения. Известно, что он происходил из знатного рода, был священником в Роскильде и умер в 1206 году. Е.И. Классен полагал, что само название Роскильд означало «кол для русов», то есть старинное место казни, где пленных русов сажали на кол. Здесь издревле могло существовать много преданий о Руси и русах.[55]

По Саксону Грамматику, в начале I века н.э. король данов Фротон I вёл войны на море с королём русов Транноном и даже якобы захватил столицу русов Роталу. Также даны воевали с каким-то другим «русским» королевством. Войны между русами и данами продолжались несколько веков. Фротон III воевал с королём русов Алимером. Но уже его сын Фридлав был воспитан на Руси и взял датский престол при помощи короля русов.

Свидетельства Саксона в значительной степени отличаются от свидетельств Адама Бременского и Гельмольда. Последних относят к восточногерманским авторам. О.Л. Вайнштейн справедливо замечал, что находясь на окраине германского мира они больше внимания уделяли странам и народам, которые были объектами христианизации.[56] В то же время Саксон поднимал явно древнейший пласт свидетельств о русах, переходя от мифологии к описанию реальных исторических событий.

Немецкая письменная традиция о Руси получила развитие в последующее время. В 1517 и 1526 годах Россию посетил австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн (1486-1566), который оставил свои воспоминания в «Записках о Московии». Впервые посол Священной Римской империи был направлен на Русь. Император Максимилиан I выступал посредником в сложных внешнеполитических отношениях между Великим княжеством Московским и Литвой.

На Западе в Герберштейне видели «Колумба России», он одним из первых рассказал европейскому читателю о русской державе, о быте великокняжеского дома, придворном этикете, организации войска, торговле и т.д.[57] Герберштейн коснулся также истории московского правящего дома и высшей знати, которые принадлежали к роду Рюриковичей и восходили к древним варягам. Читаем в его «Московии»:

«Если принять во внимание, что они (московиты, - В.М.) сами именуют Варяжским море Балтийское и то, которое отделяет от Швеции Пруссию и Ливонию, а затем и часть их собственных владений, то я лично полагал, что князья их были, по соседству, или шведы, или датчане, или пруссы. Далее, по-видимому, славнейший некогда город и область вандалов, Вагрия, была погранична с Любеком и Голштинским герцогством, и то море, которое называется Балтийским, получило, по мнению некоторых, название от этой Вагрии, и при том само оно и тот залив, который отделяет Германию от Дании, равно как Пруссию, Ливонию и, наконец, приморскую часть Московского государства от Швеции, и доселе ещё удерживает у русских своё название, именуясь Варецкое море, т.е. Варяжское море. Сверх того, вандалы в то же время были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию. На основании этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее от вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком».[58]

В то же время Герберштейн был знаком и с польской версией происхождения Руси от брата польского государя Леха (см. об этом ниже) и с другими предположениями.

«О происхождении названия Russia существуют различные мнения. Одни полагают, что оно произведено от (имени) Русса, брата польского государя Леха…»[59]

Однако Герберштейн отдавал предпочтение варяго-вандальской версии, по которой варяги были родственны вандальскому населению Вагрии. Д.И. Иловайский отмечал, что Герберштейн, будучи всесторонне образованным человеком своего времени, знал даже «виндский» язык.[60]

Несомненно важно, что Герберштейн рассматривал Руссию широко, как совокупность «русских» земель, оказавшихся в XVI веке разделёнными политическими границами. В его сочинении говориться как минимум о трёх русских территориях — Московской Руси, Литовской Руси и «русских» областях (вероятно, на балтийском побережье), находившихся под властью Польши.

«Из государей, которые ныне повелевают Руссией, первый великий князь Московский, владеющий большей её частью, второй — великий князь Литовский, третий — король Польский, который ныне властвует и над Литвой».[61]

Земли Киевской Руси в XIV веке были разделены на «Русь, которая подчиняется королю» и «Русь, которая подчиняется Литве».[62] В Литве издревле ощущалось сильное «русское» влияние. Не случайно оттуда происходили многие дворянские рода Московского царства. Из Литовской Руси происходил главный военный теоретик времён Ивана Грозного Иван Пересветов и большая часть правящей верхушки Московского государства. Другие знатные семейства вели своё происхождение от родоначальников, вышедших «от Немец» или «от Прус», что также указывало на древние «русские» земли, на которых к тому времени обосновались «немцы».

Многие немецкие учёные полностью принимали точку зрения Герберштейна, кладя её в основу источниковедческого анализа. Впервые её начали оспаривать только норманисты — Байер и его последователи.[63]

«Сигисмунд Герберштейн когда увидел, что Россияне Варягов за морем Балтийским полагают, и что часть онаго моря, которое между Ингрией и Финляндией, Варяжским морем называют, то от прежнего мнения (…) потом в другое уклонился».[64]

Сочинение Герберштейна, пожалуй, сыграло наиболее важную роль для развития взглядов по варяго-русскому вопросу в немецкой историографии первой половины XVIII века.

Ганзейский историк Альберт Кранц в сочинении «Вандалия» отождествлял вендов с вандалами. Он приводил генеалогию, по которой у старшего сына Ноя по имени Туистон (родоначальника «германцев») был сын Vandalus — родоначальник вандалов.[65]

В 1613 году в Кёльне был издан «Всеобщий исторический словарь», автором которого был французский учёный Клод Дюре, умерший к тому времени. Он полагал, что варяги были тождественны вандалам, которых также называли вендами. При этом варяжский князь Рюрик происходил из Вандалии.[66]

Ф.Я. Спенер вплоть называет правителей Мекленбурга «королями вандалов» до XIII века.[67] Не случайно Мекленбургский дипломатический инвентарий 1760 года открывает запись:

«Anno 471.

Testamentum Genserici, Regis Vandalorum in Africa».[68]

Данное упоминание чрезвычайно интересно, так как на первый взгляд оно совершенно не связано с Мекленбургской областью, особенно учитывая географическую удалённость последней от африканского континента.

Под предводительством короля Гензериха вандалы переправились в Северную Африку и завоевали её, и только в 534 году Юстиниан I смог победить их. Безусловно, Гензерих был одним из самых почитаемых варварских вождей прошлого, а его девиз — «Атаковать жилища людей, на которых разгневался Бог» — приводил в ужас противников.

Гензерих, можно сказать, де-юре оформил «очередную» систему наследования. Прокопий Кесарийский, например, несколько раз упоминает то самое «завещание Гензериха».[69] Чтобы избежать раздела и смут при усилении королевской власти, он определил, чтобы престол всегда доставался старшему представителю королевского дома, независимо от степени родства с предшественником.[70] В историографии, конечно, придавали этому значение, но все авторы были далеки от очевидных параллелей.

Традиция вандальской «очередности» явственно прослеживается по древнерусским источникам. После смерти отца престол занимал старший сын, которого младшие должны были почитать «в отца место». В дальнейшем во главе правящего рода поочередно вставали старшие в данный момент князья. Поэтому власть переходила от брата к брату, а после смерти последнего из братьев передавалась старшему племяннику. Смерть любого члена княжеского рода вызывала передвижение его младших родичей на одну ступень вверх.

Сегодня существуют веские основания связывать варяго-русов с южного побережья Балтики с предшествующим вендо-вандальским населением. Данные немецких письменных источников здесь, в основном, идентичны. Они называют древнее население южной Балтики вандалами или венедами (вендами); варяги и русы происходили от этой группы племён или были ей родственны. На той территории, где создавались немецкие источники и проживали их авторы, вплоть до конца XVIII века автохтонное «вендское» население сохраняло национальную самобытность и отличалось от пришлого немецкого.

Начало Руси по польским документам.

Польские источники важны для понимания причин и истоков формирования историографии варяго-русского вопроса не меньше, нежели собственно немецкие материалы. Многие польские средневековые документы доносят до нас свидетельства о Руси и русах. Наиболее ранние документы локализуют Русь (называемую Рутенией) на южном побережье Балтики.[71]

С конца XIV века польские короли в поисках поддержки в борьбе против экспансии немецких рыцарей начинают рассматривать сближение с русскими землями, как приоритетное направление своей внешней политики. Эти события послужили стимулом для польских историков, которые начали проявлять всё больший интерес к прошлому русского народа и тогдашнему состоянию русских земель. В польской исторической литературе вопрос происхождения Руси дискутировался весьма активно, что нашло отражение в большом количестве хроник и трактатов, изданных в Польском королевстве.

Первая польская гипотеза начала Руси была тесно связана с версией древнерусского летописания и изложена в хронике Яна Длугоша в конце XV века.[72] По ней, происхождение русских следовало связывать с историей польского народа. Главный аргумент Длугоша состоял в том, что основателями русской государственности были поляне, которые в силу сходства своего имени с именем поляков (по-латыни — poloni) признавались польским племенем. По генеалогии Длугоша, легендарный прародитель Рус был внуком первопредка поляков Ляха.[73] В этом явно чувствовались политические мотивы — значительность Польши в эту историческую эпоху была несопоставима с ролью русских княжеств, потерявших независимость и вошедших в состав Литвы, которая также всё больше ориентировалась на Краков.

Последователем Длугоша был Матвей Меховский (Меховита), который приобрёл наибольшую известность среди польских авторов начала XVI века. В 1517 году он опубликовал в Кракове «Трактат о двух Сарматиях», где подробно описывались земли, населенные восточными славянами, но в то же время указывалось, что во главе русского народа стоят знатные люди из поляков. Однако в отличие от Длугоша, Меховский допускал существенную оговорку, называя русскими только подданных Литвы (Rusini), но не жителей Московского государства. Процитируем эпизод из сочинения этого польского хрониста, который непосредственно касается нашей темы:

«[Рассказ о немецком завоевании винделиков (вандалов, — В.М.) в Поморье] Тем не менее, до сего дня винделики и славы остаются в тех местах около Любека, Ростока, Мисны, но не в городах, а в сёлах и деревнях, особенно те, что называются сарбы и винды. Остаются ещё и старые имена поляков и винделиков в названиях мест, замков и городов: ведь и Любек и Росток и Мекельсбург (Мекленбург, — В.М.) — имена польские».[74]

Вне сомнения, Меховский использовал уникальные источники и наблюдения, что делает его сочинение особенно актуальным. Он выдвигал цельную гипотезу о вандалах, которые, по его мнению, вместе с другими родственными племенами произошли из Польши.[75]

В то же время, из всех иностранцев конца XV — начала XVI вв., писавших о Руси, Меховский наиболее определённо и последовательно отличает Руссию от Московии. (Сведения об этом у Матвея заимствовал С. Мюнстер.) Такое разграничение, конечно, не было полностью оправданным. Матвей Меховский просто писал о других русских землях, не связанных политически с Московским государством. Речь шла о Карпатской Руси:

«Ограничена Руссия — с юга Сарматскими горами и рекой Тирасом, которую жители называют Днестром (Niestr); с востока Танаисом, Меотидами и Таврическим островом; с севера — Литвой, с запада — Польшей.

…У Сарматских гор живёт народ русский (Ruthenorum), во главе которого стоят знатные люди из поляков… Столица Рутении — укреплённый город Львов с двумя замками — верхним и нижним».[76]

По сей день, когда два народа — великорусы и русины (значительно удалённые географически друг от друга) именуют себя «русскими», то можно предположить, что общее самоназвание уходит корнями в глубокую древность. При том, что русинская проблема сегодня приобретает острую политическую актуальность, главным образом, на Украине, которая не желает признавать русинскую идентичность.

Меховский находил «русские» корни и в Литве, где «много князей литовских и русских».[77] Именно к Литовской Руси он относил Новгород.[78]

Два года спустя после выхода «Трактата», Матвей Меховский опубликовал ещё одно своё сочинение — «Польскую хронику», в которой выделял русских в качестве самостоятельного народа и высказывал сомнения относительно легенды про Леха и Руса.

Первую польскоязычную (все предыдущие были на латыни) историческую «Хронику» составил Мартин Бельский.[79] В отличие от своих предшественников, Бельский не ограничился описанием польской истории и писал о месте Руси в мировой истории. Территория современной ему «Московии» представлялась общей родиной всех славянских народов, в том числе и поляков. Предки славянских народов, согласно свидетельству Бельского, некогда обитали в северном Причерноморье и носили имя роксоланов, созвучное наименованию русского народа.

Хроника Бельского приобрела большую популярность среди читающей публики Польского королевства. Достаточно заметить, что она выдержала три переиздания на протяжении всего пятнадцати лет после первой публикации, а также была переведена на русский язык. Александр Гваньини как бы повторял тезисы Бельского. «Возможно, — писал он, — этот Рус, внук Лехов, и мог править в Русии. Но Русь называлась так задолго до него».[80]

Другой польский автор, Мартин Кромер отрицал связь этнонима «Русь» не только с именами библейского Роша (Кн. Иез. 38-39) и легендарного Руса, но и с наименованием роксолан.[81] Сам Кромер осторожно склонялся к варяжской версии, отдавая предпочтение сказанию о Призвании Рюрика, Синеуса и Трувора.[82] Однако в последующих изданиях его трактата этот фрагмент подвергся редакционным изменениям, параллели с версией Герберштейна были ослаблены, а сам рассказ о варяжских братьях был перенесён в другую главу.[83]

М. Стрыйковский считал отчасти возможным параллельное употребление форм «роксоланы» и «руссы». В то же время он возражал против применения латинизированного написания «рутены», ссылаясь на то, что сходным образом именовалось одно из кельтских (?) племён «во французской Аквитании».[84]

Стрыйковский принимал версию Герберштейна, главным образом, текстологически. Он считал вероятным, что на Руси «по причине общих границ правили либо шведские, либо датские, либо прусские князья». Ссылаясь на «некоторых историков», Стрыйковский писал, что «издавна славный город Вагрия, основанный недалеко от Любека вандалитами», являлся местом, откуда «руссаки выбрали себе князей из этих вагров или варягов и вандалитов».[85]

Станислав Сарницкий в своих «Польских анналах» писал о вендах, населявших южное побережье Варяжского моря, как о предках русов.[86] В польской историографии заканчивают брать легенды за основу исследования.

Польская историческая мысль предвосхитила появление собственно русских этногенетических легенд; именно польская интерпретация была воспроизведена в ряде русских хронографов XVI-XVII вв. в виде рассказа «О истории еже от начала русския земли и создании Новгорода».[87] Некоторые книги на русском языке, появившиеся на Украине во второй половине XVII века (например, знаменитый киевский «Синопсис» Иннокентия Гизеля[88]) почти без изменений воспроизводили наиболее популярные версии происхождения Руси, изложенные в своё время польскими историками.

В то же время, польские источники менее объективны, нежели немецкие. Это связано в первую очередь с тем, что они появлялись в особых условиях русско-польских отношений. Субъективность выражалась, в первую очередь, в пропольской (великопольской) трактовке фактического материала, который приводился в целом правдиво и без искажений.

Шведские источники и зарождение норманизма.

Шведские источники по варяго-русской проблеме, равно как и польские документы, оказываются в значительной степени политизированными. Безусловно, в них отражались сложные отношения между Россией и Швецией, которые всегда выступали в качестве соперников. Со времён Тридцатилетней войны 1618-1648 гг. значительная часть Прибалтики находилась под властью Швеции. Разрушения и бедствия, связанные с войной, привели к резкому сокращению (почти до окончательного истребления) потомков донемецкого населения региона, а многие прибалтийские немцы позднее выступили против России на шведской стороне. Например, две трети так называемых шведских офицеров происходили из древних фамилий орденских рыцарей.

Со шведскими источниками связана проблема зарождения норманизма в науке. Как ни странно, она по сей день не достаточно изучена. Сам по себе вопрос о корнях норманнской теории, безусловно, является вполне самостоятельным с научной точки зрения. Многие учёные относили к основателям норманизма Г.З. Байера и Г.Ф. Миллера, то есть немецких учёных первой половины XVIII века. Конечно, оба исследователя, вне всякого сомнения, стояли у истоков немецкого норманизма, но далеко не очевидно, что они являлись «первооткрывателями» самой норманнской теории.

В историографии известно несколько трактовок проблемы возникновения норманизма. Например, Н.И. Ламбин считал первым норманистом составителя «Повести временных лет», а немецких учёных не более, чем его последователями.[89] Такой подход совершенно не был случаен, так как сама «Повесть временных лет» была важнейшим источником по варяжской проблеме, а достоверность её свидетельств зачастую не вызывала сомнений даже в XIX веке. Позднее А.А. Шахматов закрепил мнение, «что первым норманистом был киевский летописец (Нестор) начала XII века».[90] В советское время сторонниками такой версии были В.А. Пархоменко и М.Д. Присёлков.[91]

Однако проблема зарождения норманизма не ограничивается суждениями о киевском летописце или об академике Байере, как о первых сознательных норманистах. Совершенно неожиданный поворот в исследовании этой темы получается на шведском материале.

Уже в XVII веке шведские историки пытались выяснить значение слова «варяг» и объяснить происхождение Рюрика. В это время в шведско-финской историографии зарождаются первые зачатки норманнской теории, которой в то время не существовало в немецкой науке. Этой проблемой в своё время занимался липецкий историк В.В. Фомин, что нашло отражение в его диссертационном исследовании и последующих работах.[92]

Шведская историографическая традиция отождествлять варягов со шведами была обусловлена актуальными политическими мотивами. В годы Ливонской войны разгорелась резкая полемика между Иваном Грозным и шведским королём Юханом III, которая не обошла также варяжский вопрос. Полемика основывалась на разногласиях о титуловании, которое в средние века было неизменно первостепенным. Иван Грозный считал Юхана III выходцем из «мужичьего рода», имея в виду, что его отец не был королевской крови.[93] Среди архивных документов действительно не нашлось доказательств, что Швеция по общепризнанному рангу входила в число королевств. Отец Юхана III Густав I Ваза происходил из шведского дворянского, но не королевского рода. Он вступил на престол в 1523 году после освобождения Швеции от власти датских королей. Поэтому Иван Грозный не считал шведских правителей равными себе.

Юхан III в ответ прибегнул к тому аргументу, что варяги были родом из Швеции. Несомненно, это был взвешенный дипломатический ход, направленный на то, чтобы, по крайней мере, уровнять политически Швецию с Россией. Начало норманистской трактовке варяжской легенды было положено именно тогда.

В Европе был хорошо известен шведский писатель и историк Петрей де-Эрлезунда (1570-1622), который был родом из Упсалы и учился в гуманитарной Высшей школе имени Юхана III. Он служил в России четыре года, а затем в 1608 и 1611 годах ездил в Москву посланником Карла IX. В 1615 году Петрей написал свою «Московитскую хронику» и сам же, в 1620 году, перевёл её на немецкий язык.[94]

Ю.А Лимонов характеризовал Петрея как «политического агента» шведского двора в России, отмечая, что вся его деятельность была направлена на сбор актуальной политической информации об отношении русского правительства к шведской короне и всевозможных сведений о прошлом России.[95]

Петрей полагал, что русы (варяги) были народом с побережья Балтийского моря, также как шведы, финны, кашубы, померанцы, венды и другие. Вопрос состоял лишь в том, с какого берега — южного или северного — они происходили, и здесь начиналась путаница. С одной стороны, Петрей писал, что князья Рудрих, Синаус и Трувор вели своё происхождение и вышли из Пруссии, а впоследствии стали править в Северо-западной Руси. Однако в той же работе дальше он поправлялся и указывал, что они происходили не из Вагрии (Wagerland), располагавшейся в земле Гольштейн, а из Швеции. Противоречивость следовала, видимо, из того, что в начале XVII века Прибалтика находилась в поле внешнеполитических интересов, а впоследствии и под властью Швеции. В этом ключе Петрей критикует явно традиционную точку зрения о варяжской прародине в гольштинской Вагрии.[96]

Кроме того, к шведской версии происхождения варягов Петрея побудила речь новгородских послов перед шведским королём Карлом-Филиппом в 1613 году в Выборге. Новгородцы якобы настаивали на его переезде в Новгород, утверждая, «что Новгородская область, до покорения её московским государем, имела своих особенных великих князей, которые и правили ею; между ними был один тоже шведского происхождения, по имени Рюрик».[97]

Петрей, по замечанию Лимонова, широко использовал западноевропейские и русские источники, но комментировал их, конечно, на собственный лад.[98] Имени Рюрик у Петрея соответствуют шведские Эрик, Фридрих, Готфрид, Зигфрид или Родрих; Синеус имеет скандинавскую аналогию Свен, Симон или Самсон; а Трувор — Тур, Тротт или Туф. Таким образом, с этой подменой Петрей «опередил» Байера на сотню лет, отождествляя «русские» имена варягов со скандинавскими, совершенно не пытаясь понять их значения.

После Петрея «речь новгородских послов» приобрела известность благодаря шведскому историку Ю. Видекинди, который в 1671 году опубликовал свою «Историю десятилетней шведско-русской войны». Исследователь уточнял, что на шведское происхождение Рюрика указал глава новгородского посольства, архимандрит Киприан.[99]

А.А. Куник, защищая шведских норманистов, писал, что они считали Рюрика выходцем из Швеции «с ссылкой на Киприана», поэтому «представляется на произвол каждого, считать ли основателем норманистики Киприана…».[100] В.В. Фомин, однако, указывает на другой вариант речи Киприана, который содержится в путевых записках Даниэля Юрта де-Гульфреда, хранящихся в Государственном архиве Швеции.

«… Как то явствует из старинных летописей, имели новгородские господа испокон у себя своего великого князя. И что с самого начала никаких дел с московскими господами не имели. И ещё оповестил о том, что последний из их великих князей был из Римской империи по имени Родорикус».[101]

Этот факт, кстати, косвенно свидетельствует о том, что шведские авторы могли вполне вольно интерпретировать слова Киприана. Многие историки в данном случае слепо следовали за норманистами, утверждая, что шведские хронисты XVII века взяли за основу своих построений упомянутую «речь». Например, С.А. Гедеонов заключал, что «если бы Видекиндово известие не было изобретением, то Киприану, а не Байеру принадлежала бы честь быть основателем норманнской школы».[102]

Для шведской историографии указанный факт явился скорее необходимым «доказательством» собственной правоты, нежели отправной точкой. Тем более что в июле 1611 года шведы захватили Новгород и навязали новгородцам договор, по которому последние от своего имени признавали шведского короля Карла IX своим покровителем и «приглашали» на правление одного из его сыновей.[103]

Безусловно, маневр шведского государства преследовал конкретные идеологические цели, поэтому шведские учёные и стремились провести аналогию «призвания» Рюрика и его братьев с «призванием» сына короля Карла IX из Швеции.

В первой половине XVIII века шведская историография оставалась норманистской. Шведские авторы оказали решающее влияние и на молодой немецкий норманизм. По мнению А.А. Куника, «в период времени, начиная со второй половины XVII столетия до 1734 года, шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX века основою учения о норманнском происхождении варягов-руси».[104] У Байера нельзя не заметить сильного влияния шведских предшественников. Епископ Готобургский Георгий Валлин считал варягов «предками шведов», с ним дискутировал русский академик В. Тредиаковский.[105]

На «диссертацию» Г.Ф. Миллера, вероятно, оказала влияние работа Олафа Далина «История шведского государства», которая провозглашала идеи скандинавского норманизма, политически враждебного России. С ней Миллер ознакомился накануне дебатов вокруг его работы в Академии наук. Далин придавал огромное значение правлению князя Рюрика и утверждал, что это шведский король Эрик Упсальский. От Швеции Русь оторвало только монголо-татарское нашествие.[106] Л.П. Белковец — известная исследовательница и биограф Миллера — также отмечает, что он широко использовал шведские источники.[107]

В науке уже подчёркивалось, что шведские историки изучали варяго-русский вопрос скорее в связи со шведской историей, а не применительно к истории России. Несмотря на все очевидные различия и расхождения (прежде всего в трактовке фактического материала), немецкие, польские и шведские источники чрезвычайно важны для определения исходного уровня в разработке проблемы.

Учёные немцы достаточно полно использовали весь известный на то время комплекс данных. Научный уровень исследования к XVIII столетию уже подразумевал разделение на два основных лагеря, прежде всего, по критерию отношения к самим варягам/русам, что в полной мере нашло отражение в немецкой историографии.

Политическое сближение России и Германии.

С начала XVIII века европейская история получила для нас принципиально новое значение. Россия преодолела разрушительные последствия Смутного времени, стала могучей европейской державой и начала принимать активное участие во внешней политике западных государств. Политическая ситуация первой половины XVIII века оказала решающее влияние на формирование исторической мысли.

В начале марта 1697 года началась русская дипломатическая миссия в Западную Европу, получившая название «великого посольства». Её главной целью было укрепление и расширение антитурецкого союза России с рядом европейских государств. В ходе посольства Пётр I тайно встретился в Кёнигсберге с бранденбургским курфюрстом Фридрихом III, и переговоры закончились заключением устного союза, но не против Турции, как предполагалось, а против Швеции. Это был решающий шаг к изменению внешнеполитической ориентации России с южного направления в сторону Прибалтики.

Русско-немецкие отношения складывались особенно активно, так как они имели сравнительно длительную предысторию. Ещё царь Василий III предоставил для поселения наёмных иноземцев слободу Наливки; после ливонских походов Ивана Грозного в Москве оказалось большое количество пленных немцев, которые поселились в Немецкой слободе. Мемуарист Конрад Буссов отмечал, что Борис Годунов активно приглашал немцев на русскую службу.[108]

С конца XVII века началось массовое переселение немцев в Россию, которое только усиливалось на протяжении всего следующего столетия. Научное и культурное сотрудничество двух великих наций стало феноменальным явлением в мировой истории. Уже с первого десятилетия XVIII века в самой Германии формируется несколько крупных научных центров, из которых происходила первая научная информация о России — Лейпциг, Йена, Галле, Росток и т.д.

К тому же, союз России и Германии всегда имел в европейской истории особое геополитическое значение. Это закреплялось тем, что русские и германские монархи были родственны не только по происхождению, но в большинстве случаев, по духу и взглядам.

Впервые о русско-немецких династических связях в рамках внешнеполитического диалога между двумя государствами можно говорить, пожалуй, применительно к эпохе Ивана III. В январе 1489 года в Москве в качестве посла Максимилиана I побывал рыцарь Николай Поппель. Темой аудиенции у Ивана III стал вопрос о возможном браке русского великого князя с племянницей германского императора. Речь шла о «любви и дружбе» между двумя государствами. Важно, что в числе прочего, германский посол предложил Ивану III в случае согласия королевский титул. От имени Ивана III отказ от этого титула сформулировал посольский дьяк Фёдор Курицын.[109]

Великий московский государь стремился к принятию титула «царя всея Руси». К тому времени это отразилось в грамоте в Ливонию, где фигурировал указанный титул, а датский король называл Ивана III не иначе как императором. В политических кругах Московского царства формировалась идея о «третьем Риме» и «братстве» с византийскими монархами. В данных условиях лестное для Запада предложение о королевском титуле могло быть воспринято только как попытка ограничить политическую самостоятельность русского государя. Напомним, что вопрос о титуловании был в средневековье одним из основных и важнейших.

Древнерусская литература предлагала две версии обоснования знатности правящей династии, которые особенно ярко отразились в «Сказании о князьях владимирских».

Согласно первой версии, князь Рюрик происходил от древнеримского правящего рода. Римский император Август, дескать, послал своего «родича» Пруса править на берега Вислы и Немана. Позднее новгородские старейшины по совету Гостомысла отправили в Прусскую землю послов и призвали оттуда правителя из того рода, восходящего к Августу. Новгородцы «умолили» править у них князя Рюрика, и тот явился с братьями Синеусом и Трувором и племянником Олегом. По другой версии, киевский князь Владимир Мономах получил регалии царской власти от византийского императора Константина Мономаха.[110] Обе версии существовали не только в древнерусской историографической традиции, а получили развитие и в немецкой, и в польской литературе.

В самой Германии интерес к России и, как следствие, к древнерусской истории был прямо пропорционален усилению русско-германских межгосударственных (особенно, династических) связей. Немецкие авторы обращались к истории, чтобы с её помощью наметить объективные точки сближения двух государств. С XVIII века родственные связи российской и германской правящих династий становятся всё более тесными.

После того, как в ходе Северной войны Россия овладела Эстонией и Лифляндией, Пётр I стремился к завоеванию позиций на южном побережье Балтики. В данном случае была использована не сила оружия или военная тактика, а политика бракосочетания — весьма эффективный приём внешней политики.

В 1711 году царевич Алексей по настоянию Петра I женился на принцессе Шарлотте Кристине Софии Брауншвейг-Люнебургской (в крещении Евдокия). Кронпринцесса была внучкой Вольфенбюттельского герцога Антона-Ульриха (1633-1704), авторитетного представителя Брауншвейгского дома, который ориентировался на союз с Россией.

Событие представлялось для современников весьма значительным. Дело в том, что Шарлотта Кристина София приходилась младшей сестрой Елизавете Кристине, которая была замужем за Карлом VI, ставшим германским императором именно в 1711 году. Впоследствии политический вес супруги кайзера поддерживала Прагматическая санкция 1713 года, по которой разрешалось наследование престола по женской линии, при отсутствии у монарха сыновей. Безусловно, Пётр I был крайне заинтересован в укреплении таких связей.

Антон-Ульрих был известным покровителем Готфрида Вильгельма Лейбница (1646-1716). Именно благодаря его посредничеству, Лейбницу довелось лично представиться Петру I. Позднее он ещё раз встречался с царём, выполняя поручение герцога содействовать сближению породнившихся правящих домов России и Германии.

Но в 1715 году Шарлотта Кристина (Евдокия) умерла, оставив двоих детей — Наталью и Петра (будущего императора). Приблизительно с этого времени сам царевич Алексей начинает активно противится реформаторской линии Петра I, направленной на сближение с Европой. Надежды на династический брак Алексея не оправдались.

Однако вскоре представился случай повторить попытку династического сближения.

В 1716 году мекленбургский герцог Карл Леопольд женился на дочери царя Ивана V Алексеевича Екатерине, после чего обе родословные стали выводить из вандальских и ободритских генеалогий. Свадьба совпала по времени со вторым визитом Петра I в Европу. В то же время Мекленбург искал помощи в борьбе против шведов у Российской империи.

Ю.И. Венелин отмечал, что «все линии… мекленбургского герцогского дома происходят прямо по мужской линии от ободритских королей».[111] В 1226 году Буревин II заложил в столице княжества Венден, городе Гюстров церковь св. Цецилии. В ней были установлены мраморные статуи многих мекленбургских князей, и там же общая родословная, вырезанная позднее на камне по повелению Елизаветы, супруги князя Ульриха IV.[112]

Правящая мекленбургская династия восходила к последнему вендо-ободритскому королю Прибыславу II, который принял христианство и погиб на турнире в 1178 году. Польский историк В. Дворжачек и другие сообщают о том, что Прибыслав был возведён в княжеское достоинство Римской империи.[113]

В 1229 году династия разделилась на четыре ветви и в результате длительной борьбы к концу XV века шверинская линия объединила под своей властью весь Мекленбург. В начале XVII века произошло разделение между братьями Адольфом Фридрихом I (1588-1658) и Иоганном Альбрехтом II (1590-1636), образовавшими линии Шверин и Гюстров. Страна соответственно разделилась на два государства — герцогства Мекленбург-Шверинское и Мекленбург-Стрелицкое. Оба просуществовали более двух веков.

Современные генеалоги не всегда замечают происхождение родословных. Например, Р.Г. Красюков совершенно справедливо возводит мекленбургскую династию к королям ободритов, но собственно русскую ветвь этого дома связывает только с Романовыми.[114] Однако в первой половине XVIII века ситуация была более очевидна.

Г.В. Лейбниц о варягах.

Политическое сближение России и Германии в первой половине XVIII века привело к тому, что в немецкой историографии обратили пристальное внимание на вопрос о возникновении российской правящей династии. Этот вопрос связывался в первую очередь с проблемой образования Древнерусского государства. И в историографической традиции появилось несколько генеалогических версий, каждая из которых претендовала на объяснение происхождения Рюрика, варягов и Руси.

Первым обратился к этой теме известный просветитель и учёный Г.В. Лейбниц. Он начал свою работу с вопросов происхождения генеалогий.[115] В первую очередь Лейбница интересовали корни русской царской фамилии, и он прекрасно понимал, что эти корни уходят в глубокую древность. 26 июля 1697 года Лейбниц писал графу Палмиери:

«… Я желал бы узнать различные подробности как насчёт родословного происхождения царя, о чём у меня есть таблица, так и насчёт этнографического различия подвластных ему народов. Родословное древо, о котором я говорю, показывает, как Михаил Фёдорович, первый великий царь ныне царствующей ветви, происходит по прямой мужской линии от того же самого родоначальника, от которого происходила прекратившаяся теперь ветвь царей».[116]

Безусловно, вопрос о корнях русской правящей династии в тогдашнем представлении был напрямую связан с вопросом об этническом происхождении Рюрика. Г.В. Лейбниц собрал и систематизировал для этого множество материалов по древнерусской истории, оставив интереснейшую переписку.

В письме от 15 апреля 1710 года к Ла-Крозу он писал, что рассматривает область варягов (в северной интерпретации Рурик) как область Вагрия в окрестностях Любека.[117] В IX веке там жили племена ободритов, но позднее эта область была подчинена норманнами и датчанами. По предположению Лейбница, само слово «варяг» — это искажённое производное от названия Вагрия.[118]

Несмотря на то, что Лейбниц выводил Рюрика из области Вагрия, он называет его «благородным датским сеньором»[119] на том основании, что имя Рюрик «часто употребляется у датчан и других северных германцев».[120] Такое «доказательство», разумеется, с современной точки зрения не кажется столь безупречным. По такой логике (если судить по именам) большинство нынешнего населения России — греки и евреи, что, конечно, не соответствует действительности. Но в XVIII веке к древности относились иначе. Личные имена вообще часто заимствуются, и не только в наши дни. Лучшим примером, пожалуй, может служить широчайшее распространение гуннских имён у народов эпохи Великого переселения народов.

Правда, Лейбниц, возможно подозревал и о существовании каких-то древних родословных, которые представляли Рюрика в ином свете. Одно время он вёл переписку с бароном фон Урбихом, когда тот с 1707 по 1712 гг. был русским послом в Вене. Через Урбиха Лейбниц наводил справки в баварских архивах для исследования истории брауншвейгского дома, но все его попытки только вызвали подозрения в Вене, так как в то время Бавария управлялась австрийским наместником. Одним из прямых предков брауншвейгской династии был Варин (ум. в 750 г.), позднее его потомки правили в Саксонии и Баварии и приходились родственниками мекленбургским правителям по линии Германа Биллунга. Позднее Лейбниц переписывался с обергофмейстером при кронпринцессе Шлейницем, который принимал деятельное участие в переговорах о браке царевича Алексея.

Интерес к вопросу о происхождении варягов вполне вписывался в общую направленность научных интересов Лейбница. Исследуя произведения греческих и латинских авторов, он сформулировал задачу отыскать «origines populorum» (начало народов). Лейбниц понимал этногенез как процесс формирования языка, для него генеалогическая схема развития языка вполне соответствовала схеме этнического развития. О вендах, населявших Северную Германию, он писал в письме генералу Брюсу от 23 ноября 1712 года.[121] Позднее М.В. Ломоносов возводил вендский и русский языки к единому лингвистическому корню.

Традиционную точку зрения выразил Е.П. Новиков, русский посол в Константинополе и Вене, который до дипломатической службы защитил диссертацию по вендским наречиям. Он полагал, что они являются переходной ступенью между русским языком и западнославянскими языками чехов и поляков.[122] В сегодняшней науке данная точка не является столь очевидной.

Языковая проблема, вне сомнения, даже сейчас является одной из основных в проблеме происхождения Руси. В современном языкознании существенную аргументацию получает версия, что славянский язык на южном побережье Балтики не был для варягов родным. «Во всяком случае, — как справедливо отмечал А.Г. Кузьмин, — необходимо считаться с возможностью, что здесь присутствовал особый язык, отличный и от славянского, и от балтских».[123] Проблема, конечно, требует отдельного изучения. Языковые взаимосвязи всегда сложны, и исследовать их не просто. Но о происхождении языка новгородского населения из среднеевропейского региона говорят данные топонимики и лексические материалы, полученные при анализе берестяных грамот.[124]

Л. Лецеевич обратил внимание на то, что некоторые особенности новгородского и псковского диалектов вообще не встречаются у других восточнославянских групп, а в некоторых деталях северно-русского и европейского фольклора содержатся параллели.[125]

В полной мере все лингвистические сомнения относятся и к более раннему (родственному варягам) вендо-вандальскому населению. Цельных памятников вандальского языка до нас не дошло; мы имеем только ряд собственных имён и начало одной вандальской молитвы. Этих скудных сведений явно не достаточно, чтобы составить полную фонетическую картину вандальского языка.[126]

Лингвистические и генеалогические проблемы находятся в сложной взаимосвязи. Сравнительное языкознание зачастую допускает существенную ошибку, полагая, что народы, говорящие на одном языке, имеют также общее происхождение. Раса и язык не всегда совпадают. В некоторых случаях, мы сталкиваемся с органической взаимосвязью между ними, но есть и обратные примеры. Важно понять, какие причины воздействуют на язык, его изменение или полную утрату? Обычно возможны лишь два варианта: внешние контакты и смешение двух народов. Какой язык одержит при этом победу или возобладает, зависит от очень многих обстоятельств. В первом случае обычно побеждает язык более высокоразвитой цивилизации. Во втором случае действует ряд факторов, среди которых едва ли не первостепенным является численность народов. Далеко не всегда завоеватели навязывают свой язык покорённым, как это (и то лишь частично) удалось, например, норманнам в Англии.

Варяги на Балтике были частью «русского» этноса, рассеянного по всей Европе после Великого переселения народов III-VI веков. В данном случае, численность таких «осколков» Руси, конечно, уступала огромным массивам вроде славян или франков, не принимавших участие в миграциях и в кровавой резне Переселения народов.

Безусловная заслуга Г.Ф. Лейбница состояла в том, что он первым в немецкой историографии обратил внимание на взаимосвязь лингвистических проблем с генеалогией. Но, конечно, методологические принципы Лейбница соответствовали степени развития исторической мысли его времени, и собственно постановка проблемы оставалась у него однотипной.

Сразу после женитьбы царевича Алексея на Брауншвейг-Люнебургской принцессе, немецкий историк И.Г. Экхарт начал возводить обе родословные к византийскому императору Константину Багрянородному.[127] Экхарт был сотрудником и помощником Лейбница. В целом, идеи об «устойчивой дружбе» между Российской и Германской империями позже были развиты в работе С. Трейера.[128] Он вслед за Лейбницем предполагал, что Рюрик вёл своё происхождение из гольштинской Вагрии.[129]

Идеи Лейбница, однако, были поверхностно объяснены с исторической точки зрения. Его последователи зашли в тупик и были вынуждены искать неустойчивую опору лишь в сомнительных доказательствах косвенного династического родства через византийских императоров.

Дискуссия о мекленбургских генеалогиях.

В немецкой историографии получила широкое распространение и другая тенденция — возводить русскую династию к северно-немецким родословным. Подобная трактовка представлялась вполне традиционной, учитывая существовавший комплекс письменных и генеалогических источников. В научном отношении подобная точка зрения представляется более перспективной, нежели концепция Лейбница, его сотрудников и последователей.

Проректор гюстровской гимназии Фридрих Томас в буквальном смысле находил в генеалогиях Мекленбурга «русские» корни. Он использовал манускрипт 1687 года, автором которого был уже умерший нотариус мекленбургского придворного суда Иоганн Фридрих фон Хемниц (1611-1687). По этому документу Рюрик был сыном ободритского князя Годлиба, убитого в 808 году данами.[130]

Томас основывался также на свидетельствах Адама Бременского, Гельмольда, Альберта Кранца и Бернхарда Латома. Из этих источников было очевидно родство русов и вендов. Он использовал также работы польских авторов Я. Длугоша и М. Кромера. Одновременно полемизируя с Петреем, Томас намекал на то, что, русские из Ливонии и Руси происходят именно от древних русов с южной Балтики. Следовательно, и Рюрик с братьями прибыл из тех же земель.[131]

Позиция Фридриха Томаса получила развитие в последующих исследованиях по истории Мекленбурга. Профессор Г.Г. Клювер писал об ободритском происхождении Рюрика.[132] М.И. фон Бэр полностью принимал и развивал концепцию Томаса. По его мнению, у «короля рутенов и ободритов» Витислава был сын Годелайв, у которого, в свою очередь, были сыновья Рюрик, Сивар и Трувор. Позднее Рюрик основал Новгород и стал великим князем русов.[133]

Против такой интерпретации генеалогического материала высказался мекленбургский историк и краевед Георг Фридрих Штибер. В своих «Исторических изысканиях» он решительно выступил против выведения родословной русского правящего дома из генеалогий «26 королей вендов и ободритов, начиная с Ариберта I».[134] Штибер, сравнивая сведения разных авторов, приходил к выводу, что они совершенно не совпадают (например, Герберштейн выводил Рюрика из Вагрии, а Петрей — из Пруссии или Швеции). На этом основании Штибер и заключал, что нельзя использовать генеалогии древних ободритских королей.[135]

Штибер выступал, главным образом, против использования генеалогических источников для доказательства вендо-ободритской версии происхождения Рюрика, и сам продолжал следовать противоречивой линии рассуждений Петрея. Точка зрения Штибера была позднее поддержана немецкими учёными из Петербургской Академии наук.

Первым в подобном ключе высказался Готлиб Зигфрид Байер:

«… Бернард Латом и Фридерик Хеминиций и последователи их, сие (имеется в виду точка зрения С. Герберштейна на происхождение Руси и варягов, - В.М.) первое от всех как за подлинное положили. И понеже они сыскали, что Рурик жил около 840 года по рождении Христовом, то потому и принцев процветавших у Вагров и Абодритов сыскивали. И понеже у Витислава короля два сына были, один Трасик, которого дети ведомы были, другой Годелайб, которого дети неизвестны, то оному Рурика, Трувора и Синава приписали».[136]

Главным вопросом дискуссии стала достоверность источников, которые предъявляли стороны для доказательств. Подозрения относительно правдивости генеалогий, конечно, были. Ю.И. Венелин, полностью отрицая позицию Байера, в то же время отмечал, что Б. Латом «писал кучу сказок» о вандалах и венетах.[137] Но, несмотря на то, что отдельные генеалогии могли содержать неточности и искажения, не учитывалась общая родословная традиция, бытовавшая в Мекленбурге.

Первые немецкие норманисты с полным доверием относились к свидетельствам древнерусских летописей (сложнейшего и противоречивого источника!), но с сомнением принимали свидетельства немецких генеалогий. Г.Ф. Миллер в письме от 4 октября 1778 года к английскому путешественнику Уильяму Коксу писал:

«Иностранцы весьма неточны и делают много ошибок. Герберштейн подобен прочим на протяжении всей своей жизни».[138]

Миллер, конечно, знал немецкие, польские и шведские источники по истории Руси. Но перед ним вставала проблема достоверности исторической информации, известий иностранцев. Он полагал, что иностранные авторы «не знали сами довольно о том, что писали».[139] И немецкий академик, по сути, предлагал ввести в источниковедение обыкновенный подлог в качестве исследовательского метода, способного разом решить все противоречия источников. Миллер предлагал (как это не чудовищно звучит!) переписать источники и переиздать их в «новом», переправленном виде.[140] Сам он был далеко не всегда корректен в работе с историческими документами. А.Б. Каменский отметил как «досадную ошибку», что в исследовании «Повести временных лет» академик доверился переводчику, который приписал авторство летописи игумену Киево-Печерского монастыря Феодосию.[141] Именно поэтому, вероятно, были объективные основания запретить Г.Ф. Миллеру заниматься генеалогиями со стороны руководства Академии наук.

М.И. фон Бэр, критикуя версию Штибера, опирался на германские и польские источники, в частности, на хронику Станислава Сарницкого. Но особенно интересна ссылка на «Историю рутенов», согласно которой варягами были русы с южного побережья Балтийского моря, издревле называвшие его Варецким морем. Иначе их именовали вандалами.[142] Д. Франк впоследствии также сообщал о связях мекленбургской области с русами.[143]

Безусловной вершиной немецкой историографии в исследовании генеалогий стала работа Самуэля Бухгольца. Основываясь на более ранних свидетельствах, он обратил внимание на явную преемственность родословных таблиц вандалов и вендов, к которым он причислял кашубов, ругов, вильцев, ободритов, полабов и варягов.[144]

В своем «Опыте по истории герцогства Мекленбург» С. Бухгольц сравнивает систему правления вандалов и вендов и не находит существенных различий.[145] Древние источники, как известно, также часто отождествляли вендов с вандалами. Королевский титул у них сохранялся со времен Римской империи. М.И. фон Бэр писал в немецком издании своей книги, что вендов никогда не возглавлял один государь, их земли состояли из многих княжеств, которыми управлял король.[146]

При внимательном анализе письменных и генеалогических источников в немецкой историографии предлагалась следующая версия событий.

Из франкских хроник под 789 годом известен король ободритов Витслав, равноправный союзник Карла Великого[147] в знаменитом походе против вильцев, когда, по некоторым данным, объединенные войска дошли до Балтийского моря.[148] Длительную вражду вильцев и ободритов засвидетельствовали как письменные,[149] так и археологические источники.[150] Спустя шесть лет Витслав был убит саксами. Все генеалогии также точно указывают именно 795 год. Эти данные подтверждает Мавро Орбини.[151]

Власть перешла к его старшему сыну Траскону, о котором мы знаем из сообщений И.Ф. фон Хемница, Г.Г. Клювера и других.

Политическим центром ободритов (варягов) был укрепленный город Рерик, который сохранился до наших дней и находится на южнобалтийском побережье близ Висмара и Ростока. В 808 году крепость подверглась нападению датского короля Годофрида и была разрушена. Вильцы «из-за старой вражды с ободритами помогли данам».[152] Многие источники рассказывают о том, как Годофрид убил князя Годлиба, второго сына короля Витслава. В следующем году датские шпионы убили Траскона, и ободритов возглавил его брат Славомир.[153] Он начал войну против франков, но был побежден в 818 году. Славомир, вероятно, оказался заложником, долго прожил при франкском дворе и даже перед смертью якобы принял крещение.

После смерти Годлиба в 808 году, у его сыновей Рюрика, Сивара (именно так во всех немецких источниках!) и Трувора не оставалось никаких прав на главный престол, и они были вынуждены отправиться в далёкий провинциальный Новгород. Иоганн Хюбнер, который использовал различные источники, датировал это событие 840 годом.[154]

В летописной версии о призвании варягов-руси ведущую роль играет ещё один персонаж — новгородский князь Гостомысл (по другим данным посадник или старейшина). Ещё в середине XIX века И.И. Срезневский писал, что имя Гостомысл имеет западнославянские корни, и внимательно подметил сообщение о нем в Фульденских анналах под 844 годом.[155] Согласно немецким генеалогическим таблицам, Гостомысл погиб в битве с франками также в 844 году. В сборнике документов по истории Мекленбурга он был причислен к племени варягов.[156] Противостояние русов и франков отразилось в эпосе «Песнь о Роланде», в котором среди образного перечисления врагов Карла Великого упоминается Ros, то есть Русь.[157]

Есть все основания отождествлять летописного Гостомысла с Гостевитом, которого упоминает Козьма Пражский в своей «Чешской хронике» (Chronica Boemorum).[158] Сын Гостевита богемский князь Борживой (Буривой) принял крещение от моравского епископа Мефодия в 894 году. Боржевой был современником германского императора Арнульфа (887-899) и моравского короля Святополка (871-894).[159]

В.Н. Татищев намекал и на более глубокие прямые родственные связи Гостомысла с правителями вандалов, приводя отрывок о князе Вандале из Иоакимовской летописи:

«А здесь Иоаким вместо народа вандалов князя именовал, равно Гелмолд онагож Винулем…».[160]

В Новгороде сохранился обширный фольклорный материал о царе Вандале и его потомках.[161] В то же время нам необходима, конечно, не только фольклорная, мифологическая информация о вандалах, а научно проверенные исторические факты об этом народе, пережившем многочисленные переселения и завоевания.

В.Н. Татищев, вне сомнения, был знаком с традиционной немецкой трактовкой варяго-русского вопроса. Он перечислял в точной последовательности имена из генеалогии вендо-ободритских королей: Вишан, Вышеслав, Тразикон, Славомир, Кендрог и т.д.[162] Татищев понимал их как славянские и путал Виндланд с Финляндией, откуда он выводил род Рюрика.[163]

И. Хемниц, И. Хюбнер, С. Бухгольтц в один голос рассказывают о сыне Гостомысла Табемысле, который до 862 года продолжал сопротивление Людовику Немецкому. Но по одним источникам он был убит, по другим — правил после 862 года.

На Табемысле эта ветвь вендо-ободритской династии пресеклась. Королевский титул переняли представители родственной линии, потомки Биллунга, к которому возводили происхождение Мекленбургский и Брауншвейг-Люнебургский правящие дома.

На основе генеалогического материала, немецкие историки приходили к выводу об ободритском происхождении Рюрика. В этих условиях происходило зарождение немецкого норманизма, который появился на научном горизонте как некая «анти-теория», оспаривавшая весь предыдущий научный опыт и претендующая на своего рода политическую «ревизию» прошлого исторического знания о варягах и Руси. Так что позднейший «антинорманизм» более справедливо употреблять вне прямой привязки к норманизму с приставкой «анти». В большинстве случаев, это была попытка возврата к донорманистким положениям.

Идейные предпосылки немецкого норманизма.

После смерти Петра I иностранцы начали стремительно проникать во власть, изменили свой социальный статус и сыграли активную роль в так называемых «дворцовых переворотах». При анализе явственно выделяются две немецкие группировки, которые стремились захватить власть. Одну составляли представители династии, тесно связанные с Мекленбургским и Брауншвейгским домами. Другую — немецкие выходцы из Прибалтики, зачастую не имевшие высокого происхождения и систематического образования.

В России распространение норманнской теории совпало с эпохой бироновщины, и по существу, было её прямым порождением и идеологическим слепком. По мнению Е.И. Дружининой, в это время «в Россию хлынул поток беспринципных карьеристов и стяжателей, стремившихся только к личному обогащению».[164] Нельзя отрицать, что приглашённые немецкие учёные много сделали для становления молодой русской науки. Но вместе с тем, зачастую они выступали с антинаучными измышлениями, вызванными политическими прерогативами.

Всесильный регент Бирон лично поддерживал деятельность академика Г.З. Байера. Чтобы понять причины этих симпатий в науке достаточно обратиться к личности самого регента и фаворита императрицы Анны Иоанновны.

Эрнст Иоганн Бирон происходил из мелких курляндских дворян, но даже не получил соответствующего образования, не сумев окончить кёнигсбергское высшее училище. До 1730 года его роль при российском императорском дворе была незначительна, а сам он не проживал постоянно в России. Не исключено, что будущий регент мог контактировать в Кёнигсберге с Байером, тем более что они были ровесниками.

Любимец Анны Иоанновны Бирон сделал стремительную карьеру после того, как его покровительница стала императрицей. Примерно в то же время он присвоил себе имя и герб французских герцогов Бирон.[165] Очевидец событий Кристоф Манштейн дал весьма нелестную характеристику регенту. Да и многие немцы, состоявшие на русской службе, ненавидели и презирали Бирона.

Обе дочери Ивана V — Екатерина и Анна — сохраняли за собой все права на российский престол. Но поскольку Екатерина вышла замуж за Мекленбургского герцога, наиболее приемлемой кандидатурой на освободившийся трон считалась Анна Иоанновна, бездетная вдова герцога Курляндского. Несмотря на то, что Екатерина в 1722 году покинула вместе с дочерью мужа — Карла Леопольда — и вернулась обратно в Россию. В феврале 1733 года её дочь Анна Леопольдовна была помолвлена с брауншвейгским принцем Антоном-Ульрихом, переехавшим на постоянное жительство в Петербург. Анна Иоанновна планировала их свадьбу, которая была отложена. Антон-Ульрих (1714-1774) был младшим сыном герцога Фердинанда-Альбрехта и был связан со многими царствующими домами Европы.

Позднее, в 1739 году Бирон, стремясь закрепить российский престол за своим родом, попытался женить старшего сына на принцессе Анне Леопольдовне, но безрезультатно. Она вышла замуж за Антона-Ульриха. Анна Иоанновна пожаловала их сыну Иоанну VI Антоновичу титул великого князя и объявила наследником престола, но регентом при нём назначила Бирона.

Антон-Ульрих состоял в оппозиции к Бирону, а потому после восшествия на престол Иоанна VI был отстранён от руководства государством. Только после свержения регента в январе 1741 года он получил титул императорского высочества. К слову, дворцовый переворот возглавил Бурхард-Кристоф Миних, происходивший из графства Ольденбург (Старград).

После очередного переворота императрицы Елизаветы Петровны Антон-Ульрих вместе с семьёй был арестован. Елизавета опиралась на заговор придворных кругов против Анны Леопольдовны, Антона-Ульриха и Иоанна VI Антоновича.

Немецкие академики-норманисты искали научное обоснование для иноземного господства в России. Политическая цель норманнской теории и состояла в том, чтобы доказать неспособность русского народа к самостоятельному историческому развитию и представить его в качестве объекта для колонизации.

У норманистов проблема изначально ставилась с точки зрения зависимости России от иноземного влияния: кому русские обязаны своей государственностью? Такая формулировка «подогревалась» разносторонними политическими интересами. Так дискуссия сосредоточилась вокруг вопроса: кем же были варяги-русы, которые, согласно летописи, были призваны править в Новгороде в 862 году?

Норманнская теория Г.З. Байера.

По общепринятому мнению Готлиб Зигфрид Байер считается основоположником немецкого норманизма. Именно он всегда упоминается как первый исследователь варяго-русской проблемы в большинстве современной литературы. В зависимости от позиции того или иного автора зависит и отношение к Байеру. Действительно, этот немецкий академик оставил заметный историографический след в изучении варяго-русского вопроса.

Байер начал с пересказа Начальной летописи об изгнании и последующем приглашении варягов, вкратце излагая летописную легенду.

«От начала Руссы, или Россияне владетелей Варягов имели… По сему часто о Варягах упоминается в Русских летописцах…».[166]

Однако проблема состояла в том, кем были летописные варяги и где они жили изначально. Как уже отмечалось, некоторые авторы, предшественники Байера, начиная с эпохи Ивана Грозного, выводили варягов из Пруссии. Именно поэтому Байер критиковал версию родословной российского правящего дома от римского императора Августа. Однако в первой половине XVIII века был вполне очевиден вымысел этой родословной легенды, сочинённой московскими политиками. Здесь Байер «бился с мельницами», доказывая надуманность версии, фантастичность которой и не оспаривалась.

Дальнейшая логика байеровских рассуждений была чрезвычайно проста. Упомянутых в летописи варягов он признал скандинавами, из чего следовало, что основателем княжеской династии Древнерусского государства был варяжский (то есть норманнский) князь (конунг) Рюрик, который приплыл с дружиной по приглашению славянских послов. И после этого название Русь перешло на восточных славян.

Правда, Байер приводил в подтверждение своей теории некоторые аргументы. Он первым обратил внимание на сообщение Бертинских анналов о послах «народа Рос» в Ингельгейме при дворе Людовика.[167] Для него было важно, прежде всего, упоминание в одном источнике русов и свеонов, под которыми он понимал шведов. Немецкого академика вовсе не смутило то обстоятельство, что автор Бертинских анналов разделял эти два народа.

Варягами, по мнению Байера, на Руси называли шведов, готландцев, норвежцев и датчан. В «доказательство» он приводит «скандинавские» имена варягов, коверкая их по собственному усмотрению так, что имя Святослав, например, получалось производным от шведского Свен со славянским окончанием «слава». Русского языка Байер не знал.

Такой была первоначальная научная основа норманизма, которая не могла быть достоверно подтверждена даже в первой половине XVIII века, используя весь комплекс известных на то время данных. Но основывалась на сомнительных во всех отношениях шведских источниках и научном невежестве, подкреплённым политическим интересом. В научном отношении концепция Байера представляется совершенно нелогичной на том фоне, который существовал в тогдашней немецкой исторической науке.

Миллер и его «диссертация» о происхождении Руси.

Впервые Герард Фридрих Миллер обратился к варяжской проблеме в начале 30-х годов XVIII века. В 1732 году в своём журнале «Sammlung russischer Geschichte» он опубликовал статью «Известие о древней рукописи русской истории Феодосия Киевского». Эта статья и содержала, собственно, истоки норманизма Миллера. Здесь он дал подробный пересказ содержания «Повести временных лет» с элементами исследовательского характера в виде авторских пояснений, а главное — проводил мысль о том, что варяжские князья были выходцами из Скандинавии, то есть были шведского происхождения.

Миллер сформулировал проблему, вполне типичную для историографии варяго-русского вопроса первой половины XVIII века: «Рюрик, откуда призван ли, чтоб стать самовластным государем?»[168] Роль первотолчка в норманистской интерпретации данной проблемы сыграли краткие миллеровские пояснения.

Во второй части первого тома Миллер перепечатал «Историю северных королей» Снорри Стурлусона. В этом произведении вообще преобладает линия на пояснение скандинавско-русских династических связей, поэтому нет ничего удивительного, что Миллер обратил на него внимание.

Главный эпизод «Истории» Снорри касался женитьбы киевского князя Ярослава Мудрого на шведской принцессе, дочери Олафа Шведского, Ингигерде. Но в примечании Миллер называл её варяжской принцессой. Он воспользовался путаницей, так как Ингигерда родилась от брака Олафа с ободритской принцессой Естред.[169] Так что можно было считать её и скандинавского, и варяжского (ободритского) происхождения.

Важную проблему представляет вопрос о том, как журнал Миллера оценивался в Западной Европе и, прежде всего, в Германии. Конечно, он был известен в немецких научных центрах. Как следствие, в Германии и других странах получили распространение переводы немецкоязычных изданий трудов Миллера на английский и французский языки. Этот факт позволяет Л.П. Белковец сделать вывод, что работы Миллера оказали большое влияние на западноевропейскую историографию России.[170]

Но в то же время, ссылки на миллеровские исследования весьма не часто содержаться в немецких работах, касающихся варяго-русского вопроса. В научной среде Миллер мог вызывать интерес как издатель источников по русской истории, которые занимали центральное место в «Sammlung russischer Geschichte». Но именно «благодаря» Миллеру и некорректному переводу опубликованных источников, на Западе летописец Нестор достаточно долгое время был известен под именем Феодосия.

Широкая проблематика исторического исследования обусловила необходимость развития вспомогательных исторических дисциплин. Миллер не был исключением и уделял важное место генеалогическому поиску, полагая, что «история и родословная наука так между собой связаны, что одна без другой быть не может».[171]

Миллер систематически собирал данные по родословию различных ветвей Рюриковичей. Он сам указывал на свои труды по составлению генеалогий русских великих князей, царей и императоров:

«И прежде и после Сибирского моего путешествия, — писал Г.Ф. Миллер, — трудился я много в сочинении родословных таблиц для российской истории, наподобие той, которая находится в 1-ом томе «Собрания русских историй»… ».[172]

Поэтому когда в 1746 году историк-любитель П.Н. Крекшин подал на рассмотрение Сената «Родословие великих князей, царей и императоров», в котором род Романовых возводился к Рюрику, работа была передана в Академию наук и попала на отзыв к Миллеру. Крекшин выводил родословную Романовых из ветви древних великих князей через ярославских князей Романовичей.

Однако Миллер замечал, что «не удовольствовался… сочинением таких таблиц о фамилии великих князей, царей и императоров российских».[173] Он писал, что обладает достаточным материалом по генеалогиям Рюриковичей и Романовых, чтобы не только опровергнуть положения Крекшина, но и составить собственную родословную таблицу.

Но в этом вопросе, затрагивавшем высочайших царственных особ, не обошлось без политического вмешательства. В 1748 году президент Академии наук граф К.Г. Разумовский запретил Миллеру под угрозой штрафа заниматься генеалогическим исследованием. Таблицы Миллера так и остались неопубликованными. Правда, часть генеалогий была позднее издана во втором томе «Tables genealogiques» М. Коха.[174] После смерти Миллера, в архиве оказались некоторые его материалы по родословию российских государей и дворян.[175]

Серьёзная дискуссия по варяго-русской проблеме разгорелась в Петербургской Академии наук после предложения обсудить «диссертацию» Миллера «Происхождение народа и имени российского». Инициаторами дискуссии стали фактические руководители Академии И.Д. Шумахер и Г.Н. Теплов. Последний обвинял Миллера в высказываниях, «что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили…».[176]

«Диссертация» Миллера в целом обобщала и систематизировала взгляды Байера, которого вот уже десять лет не было в живых. Печатные варианты доклада долгое время считались уничтоженными.[177] Первоначально диссертация была написана на латинском языке, переведена на русский, и напечатана на обоих языках.

Основная идея этого произведения была связана с доказательством скандинавского происхождения Рюрика и названия «Русь». Миллер высказал мысль, что в финно-угорских языках слова, обозначающие шведов, имеют корень, близкий по звучанию к слову «Русь». Развивая положения Байера, Миллер делал вывод об организующей роли варягов в создании русского государства.

Важнейшую роль в концепции Миллера играл его комментарий летописного известия о варяжской дани со славян и об изгнании заморских данщиков накануне появления на исторической арене князя Рюрика. Победителем новгородских словен Миллер считал знаменитого датского викинга Рагнара Лодборга, который «завоевал Россию, Финляндию и Биармию и отдал оные земли во владение своему сыну Витзерку».[178] Но последний якобы погиб в Прибалтике и словене смогли освободиться.

Против Миллера и его концепции выступили русские учёные М.В. Ломоносов, В.К. Тредиаковский, С.П. Крашенинников, Н.И. Попов. Академические дебаты вокруг его «диссертации» чрезвычайно важны для историографии норманнской проблемы. Кроме вопроса о происхождении Руси и этнической принадлежности варягов, оппоненты Миллера обратили внимание на проблему источников. М.В. Ломоносов в своё время попытался устранить здесь некоторые противоречия.[179]

Ломоносов особенно возражал против метода Миллера принимать тезисы Байера без проверки. Он полагал, и не без оснований, что «слово «рус», «русский», северным языкам совершенно незнакомо, но широко распространено на южном побережье Балтийского моря. Так, один устьевой рукав Немана носит название Руса. Здесь же следует искать и родину Рюрика».[180] Действительно, точка зрения Миллера не находила безупречного подтверждения. Например, в шведском словаре «100 000 заимствованных слов и имён в шведском языке» корень «рус» стоит в числе заимствованных. Кроме того, заимствованными указаны и все слова, содержащие этот корень.[181] Имеется множество других доказательств.

Таким образом, тезисы немецкой норманнской теории уже к середине XVIII века столкнулись с жёсткими контраргументами и в отечественной, и в собственно немецкой науке. Впоследствии, с поворотом к норманизму, немецкая наука политизировалась и фактически отказалась от объективного исследования варяго-русского вопроса.

Эволюция норманизма в России.

Говоря о норманнской теории в России, нельзя не затронуть проблему развития норманизма. На протяжении десятков лет норманистская точка зрения происхождения Руси прочно существовала в исторической науке на правах совершенно точной и непогрешимой доктрины. Причём среди ярых сторонников норманнской теории, кроме зарубежных историков, этнографов, было множество и отечественных учёных. Этот факт вполне наглядно демонстрирует, что долгое время позиции норманнской теории в науке вообще были прочны и непоколебимы.

Многочисленные и ожесточённые споры между норманистами и ненорманистами, начиная с первой половины XVIII века, велись преимущественно по вопросу этнического происхождения Рюрика и варягов. В итоге дискуссия явно затянулась и привела к заметному перевесу норманистов. Количество сторонников норманнской теории выросло, а полемика со стороны их противников стала ослабевать.

На ведущую роль в рассмотрении этого вопроса в конце XIX века выдвинулся норманист Вильгельм Томсен. После того, как в России в 1891 году была опубликована его работа «Начало Русского государства»[182], где были с наибольшей полнотой и ясностью сформулированы основные аргументы в пользу норманнской теории, многие русские историки пришли к мнению, что норманнское происхождение Руси можно считать доказанным. И хотя антинорманисты (Иловайский, Гедеонов и др.) продолжали свою полемику, большинство представителей официальной науки обратилось к норманистским позициям. В учёной среде установилось ложное представление о произошедшей в результате опубликования работы Томсена победе норманистской концепции истории Древней Руси. Прямая полемика против норманизма почти прекратилась. А.Е. Пресняков, например, полагал, что «норманистическая теория происхождения Русского государства вошла прочно в инвентарь научной русской истории».[183]

Также основные положения норманнской теории признавало подавляющее большинство советских учёных. Надо отметить, что при этом в XVIII — начале XX вв. западноевропейские историки признавали тезис об основании скандинавами Древней Руси, но специально этой проблемой не занимались. На протяжении почти двух столетий на Западе было всего несколько академических норманистов.

Крупнейший учёный А.А. Шахматов посвятил одну из своих книг проблемам происхождения славянства, русского народа и Русского государства. Отношение Шахматова к норманнской проблеме всегда было сложным. Объективно его труды по истории летописания сыграли важную роль в критике норманизма и подрывали основы норманнской теории. На основании текстологического анализа летописи, им был установлен поздний и недостоверный характер рассказа о призвании варяжских князей. Но вместе с тем он, как и подавляющее большинство русских учёных того времени, стоял на норманистских позициях.[184]

В начале 30-х годов XX века на смену учёным старой школы пришла «красная профессура», «учёные новой формации». Но вплоть до середины 30-х годов у основной массы историков сохранялось представление о том, что варяжский вопрос уже давно решён норманистами. Первыми с антинорманистскими идеями выступили археологи, направившие свою критику против положений концепции шведского археолога Т. Арне, опубликовавшего свою работу «Швеция и Восток». Археологические раскопки 30-х годов дали материалы, противоречащие концепции Арне. А.В. Арциховский подверг критике утверждение норманистов о существовании норманнских колоний в древнерусских землях, показав, что большинство скандинавских вещей найдено в погребальных памятниках, в которых захоронение произведено не по скандинавскому обычаю.[185]

Но советские учёные-археологи не смогли выработать критерий исследования, при котором об этнической принадлежности захоронения должен свидетельствовать не погребальный инвентарь, а антропометрические показатели, позволяющие точно определить расовый тип. Вещи обнаруженные в захоронениях не могут дать представления об этнической принадлежности их владельца. Можно ли допустить такое, что через тысячу лет археологи будущего будут писать, что русские жили там, где обнаружены остатки деталей автомата Калашникова? Сейчас с этим оружием воюет полмира, и данное утверждение кажется абсурдным. Но то же самое касается и древней истории. Почему керамика или украшения не могли быть обыкновенной модой, а оружие таким же «интернациональным» воинским атрибутом? Точно установить этническое происхождение в захоронении может только антропологическое изучение скелета и интерпретация обнаруженные родовых знаков (если такие находки имеются) при учёте всего погребального комплекса с реконструкцией похоронного обряда, насколько это возможно. Разумеется, расовое изучение останков возможно только при исследовании захоронения с трупоположением. Если мы имеем дело с трупосожжением, то установить этническое происхождение умершего крайне сложно.

Но теория Арне получила в последующие десятилетия поддержку со стороны языковедов. Была сделана попытка при помощи анализа топонимики Новгородской земли подтвердить существование в этих местах значительного числа норманнских колоний. Это очередное норманистское построение также было подвергнуто критическому разбору и опровергнуто. Северно-русская топонимика, скорее, связана с топонимикой Северной Германии (в части бывшей ГДР), где и находились заморские «варяжские земли».

После завершения перелома в историографии, связанного с утверждением «марксисткой школы», первым с прямой критикой основных положений норманнской теории выступил В.А. Пархоменко. Он разобрал основные доводы норманнской теории и показал, что они не основываются на серьезном анализе всей совокупности источников, и поэтому совершенно неубедительны.[186]

Процесс возникновения государственности на Руси в сороковых годах исследовал В.В. Мавродин, в частности, он рассматривал вопрос об участии норманнов в формировании государства на Руси. В его книге признавалось норманнское происхождение княжеской династии, но вместе с тем указывалось, что династия «быстро слилась с русской, славянской правящей верхушкой» и стала бороться за её интересы.[187] Но в то же время следует отметить, что в тексте монографии имелись и прямые формулировки, преувеличивавшие роль норманнов в процессе образования Древнерусского государства.[188]

В послевоенные годы критика норманизма получила своё развитие в работах С.В. Юшкова.[189] По мнению В.П. Шушарина, норманнская теория «...превратилась в средство фальсификации истории, то есть стала концепцией, лежащей вне науки».[190] И.П. Шаскольский придерживался более мягкой точки зрения, полагая, что норманизм — это научная теория, опирающаяся на длительную научную традицию, и критика этой теории должна носить характер серьезной, глубоко обоснованной научной полемики.[191]

В.В. Фомин, однако, справедливо указывал на фиктивный характер советского антинорманизма, когда, с одной стороны, говорили о том, что викинги-скандинавы не имели отношения к процессу образования Древнерусского государства, но с другой — продолжали считать ими варягов. «Сохранив основополагающий тезис норманизма о скандинавской природе варягов, — пишет Фомин, — советские учёные впали в самообман, убаюкивая себя мыслью, что антинаучность норманизма доказана марксистской наукой, а под «настоящими норманистами» стали понимать лишь тех, кто «утверждал неспособность славян самим создать своё государство».[192]

Вопрос о происхождении варягов ставился в славяно-германской плоскости. Эта проблема признавалась одной из главнейших для истории восточных славян и не связывалась с европейской историей. Между тем истоки варяго-русского вопроса надо искать на южном побережье Балтики, в этнической среде, которая была не славянской и не германской (в понимании норманистов, которое идёт в разрез с тем смыслом, который вкладывал в термин «германцы» Тацит и другие древние авторы). Варяго-русский вопрос необходимо рассматривать в связи с общей проблемой происхождения русов, которая может быть решена только на общеевропейском материале.

Привлечение принципиально новых источников, таких как немецкие генеалогии, с применением принципиально нового методологического подхода поможет разрешить вековой клубок противоречий и снизить дискуссионную остроту варяжского вопроса, что совершенно необходимо для позитивного восприятия древнерусской истории.

Современный взгляд на старые проблемы.

Генеалогия предоставила для немецкой историографии уникальный фактический материал. Его осмысление должно логично привести и к изменению оценок в изучении варяго-русского вопроса, и к разработке новых научных подходов.

В историографическом исследовании чрезвычайно важно выделять наиболее перспективные идеи и концепции по теме, которые могут быть развиты в современных условиях и на современном научном материале. В настоящее время огромную важность имеет перевод и публикация немецких источников, которые в нашей стране практически неизвестны. Многие из них хранятся в библиотеках и архивах Германии. В связи с этим, автор хотел бы выразить особую благодарность г-ну А. Бенкендорфу (Варен) и г-же Г. Гревольс (Шверин), которые помогли получить некоторые редкие материалы.

Фигура Рюрика, первого новгородского князя, с правления которого летописец начинает изложение собственно русской истории, всегда была окружена ореолом загадок. Сама летопись сообщает о нём ничтожно мало, её разные списки противоречат друг другу в весьма существенных деталях. Тем не менее, вопрос о Рюрике всегда ставился принципиально, так как речь шла о предке великокняжеской династии, правившей до 1598 года.

Так летопись описывает знаменитое призвание варяжских князей:

«И идоша за море, к варягам, к руси… И избрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь и приидоша; старейший, Рюрик, седе в Новегороде, а другой, Синеус, на Беле-озере, а третий в Изборсте, Трувор».[193]