Паром

С урочищем зеленым споря,

Сквозь заросли, сквозь бурелом,

Река выбрасывалась в море.

Рыча, летела напролом.

А над рекою камень дикий.

Но даже камень не был пуст.

В него вцепился ежевики

Расплющенный зеленый куст.

Почти окованный камнями.

Он молча не признал оков.

Своими тонкими корнями

Прожилья камня пропоров.

…Не без опаски, осторожно

Я ветку тонкую загнул

И гроздья ягоды дорожной

Тихонько на ладонь стряхнул.

На солнце ягоды горели.

Голубоватые с боков.

Они лоснились и чернели,

Как лак на панцире жуков.

…Ты человек. Но поживи-ка!

И выживи. И много дней

Живи, как эта ежевика,

Жизнь выжимая из камней!

Эй, барабанщики-банщики! Эй, трубачп-трубочисты!

Сказочники, обманщики, фокусники, артисты.

Старатели, кладоискатели, суровые землепроходцы.

Любители лимонада, сами себе полководцы!

Тычьтесь, пока не поздно, мордою в мякоть арбуза!

Позванивают и побулькивают ваши веселые пуза.

Вам ли, товарищ, скажите, вам ли, скажите, кореш,

Гадкий утенок зализанный, комнатный этот заморыш!

Воздух морей — полезней! Воздух лесов — полезней!

Дерево — доктор, а листик — лучший рецепт от болезней.

Карабкайтесь в горы, ребята, хватайте струю водопада.

Шатающуюся у ног.

Как всаженный в землю клинок!

(Ветер пузырит рубаху.

Солнце стоит в зените.

По-лягушачьи с размаху

В пену морскую летите!)

Где-то заливы и заводи. Где-то Стамбул и Афины.

Морем до самого полюса фыркающие дельфины!

В сторону, в сторону шуточки! Этот рыбак знаменитый

Ловит антенною удочки подводную песню ставриды.

Кработорговцы, ныряльщики, донных ракушек владельцы.

Храбрые красногвардейцы, таинственные индейцы.

Грядущие космонавты, солнцем дубленные шкуры,

Будьте здоровы, дети! Славлю вас, бедокуры!

Хочу я в горы, в горы, в горы,

Где молодые облака

Рождаются у ледника.

Я не в беде ищу опоры.

Мне жизнью были эти горы,

Мне снятся влажные луга.

Хочу туда, где водопад

Летит, как брошенный канат.

Качаясь на лету.

Где, как раздавленный гранат,

Закат течет по льду.

Туда, где лавровишен грозди.

Глаза чумазые скосив.

Глядят без робости в обрыв,

Где пастухи играют в кости,

На камне бурку расстелив.

Хочу я в горы возвратиться.

Хочу я видеть, как волчица

Скулит от ярости и ран,

Когда, клыки ломая, тщится

Железный перегрызть капкан.

А дым бродяжий? Невесомо

Клубится, обживая кряж…

Знакомый, сызмальства знакомый.

Стократ родней родного дома

Пропахший ельником шалаш!

Там над огнем, стекая жиром,

С шипеньем каплют на дрова

Круги задымленного сыра.

Тяжелые, как жернова.

Там пастухи коров, мычащих

И вымя, как пудовый плод.

По травам и цветам влачащих,

К загонам гонят через чащи,

Через речной холодный брод.

Друзья, я с вами. И без клятвы

Мы слово держим, как топор.

А наши нервы крепче дратвы.

Верны мы сердцем сердцу гор.

Я к вам приду. Приду не в гости,

Пройдя охотничью тропу

От мелкой дружбы, мелкой злости

В большую, трудную судьбу.

И пусть, дыша в лицо мне жарко.

Распахивая мордой дверь.

На грудь мне кинется овчарка…

Я узнан! Лучшего подарка

Не надо. Скручена цигарка.

Легко, спокойно мне теперь.

Буйволы по берегу крутому

Всем своим семейством толстокожим

В полдень потянулись к водоему.

Входят в воду, выбирают ложе.

Тяжелее броненосных глыб,

Черные, лоснясь до синевы, —

Над водою лишь рогов изгиб

Да сопение жующей головы.

Вот лежит недвижно и угрюмо

Стадо молчаливых работяг.

Нравятся мне эти тугодумы

За медлительный, но твердый шаг.

За характер, не гадающий заранее —

Камни ли ворочать, в горы ль, в грязь.

Много людям сделали добра они.

Перед ними не ласкаясь и не льстясь.

Им под стать, где трактор не пройдет,

Землю выпахать и, встретивши врага,

Защищаться, выставив вперед

Узловатые, гранитные рога.

Пусть медлительны в работе буйволицы.

Их доить дояркам нелегко,

Но зато в подойники струится,

Как смола, густое молоко.

Каждый день по берегу крутому,

В полдень появляясь неизменно,

Буйволы проходят к водоему,

Отработав утреннюю смену.

Над степью висит раскаленное солнце.

Сидят под навесом три волгодонца.

На степь глядят из-под навеса.

Едят с повышенным интересом.

Еще бы! Ребята устали за день.

Рубашки к телу прилипли сзади.

А под столом в холодном ведре

Арбуз прохлаждается в свежей воде.

Фабричным клеймом на кожуре

Кто-то старательно выскреб «В. Д.».

Его на стол кладут осторожно,

С минуту любуясь, не режут нарочно.

Но вот в него нож вонзился, шурша,

И брызнули косточки, скользки и липки.

С треском выпрыгивая из-под ножа,

Как будто живые черные рыбки.

Арбуз просахарен от жары

До звонкой и тонкой своей кожуры.

Прохлада ознобом проходит по коже,

А ломкие ломти на соты похожи.

Влажной землей арбуз пропах.

Он, как снег под ногами, хрустит на зубах,

И сочная мякоть его красновата.

Как снег, окропленный февральским закатом.

Еще степи пахнут паленой травой.

Еще на рубашке пот трудовой.

Но с первой бахчи друзья принесли

Первый арбуз — благодарность земли.

Першит от влажной соли в глотке.

А ну, еще один рывок!

Я пришвартовываю лодку,

Я выхожу на старый док.

Вокруг хохочущее лето.

Мальчишек славная орда.

От наслаждения, от света

Лениво щурится вода.

Над поплавками, свесив ноги,

Усевшись поудобней в ряд,

Пенсионеры, как йоги.

Сомнамбулически молчат.

А это что? На солнце нежась.

Лежит девчонка над водой.

Ее обветренная свежесть

Прохладой дышит молодой.

Девчонка, золотая жилка,

Отчаянная несудьба,

Твоя монгольская ухмылка

Еще по-девичьи груба.

Другому нянчиться с тобою.

На перекрестках сторожа.

А я бросаюсь в голубое.

Где стынет медленно душа.

Ныряю. Скал подводных глыбы,

Знакомый с детства тайный лаз.

У глаз мелькнул какой-то рыбы

Не очень удивленный глаз.

Над сваей ржавой и зеленой

Я гроздья мидий отыскал.

Сдирая до крови ладони,

Срываю мидии со скал.

Но вот, как бы огретый плеткой.

Выныриваю по прямой.

Швыряю раковины в лодку

И отдыхаю за кормой.

Огромный, добрый и соленый.

Из голубых, из теплых вод

Промытым взором освеженный

Мир незахватанный встает.

Глазами жадно обнимите

Добычу мокрую ловца!

Напоминает груда мидий

Окаменевшие сердца.

Но, створки жесткие раздвинув

Прямым охотничьим ножом,

Я, к небу голову закинув.

Глотаю мидии живьем.

Еще останется на ужин,

На летний ужин у крыльца,

В конце концов, не без жемчужин

Окаменевшие сердца.

Откинув ситцевую блузу.

По пояс оголен, черняв.

Мотыжил парень кукурузу.

По телу солнце расплескав.

Он над обрывом шел по круче.

Ломая землю и дробя,

К дубку корявому на случай

Веревкой привязав себя.

Как бы веревке той противясь.

Он двигался за пядью пядь.

Но не могла тугая привязь

Его движения связать.

А пот зернистый и обильный,

Густой, струящийся с трудом,

Он отжимал ладонью пыльной

И стряхивал со лба рывком.

Вцепясь корнями в грунт тяжелый.

Выравниваясь не спеша.

Тянулись к небу новоселы.

Листвою плотною шурша.

…Каким неистовством натуры

Он был от роду наделен.

Чтоб оседлать медвежий, турий,

К чертям сползающий уклон!

Землею мокрою завален.

Упорный, яростный, босой,

В самозабвенье гениален,

Как Леонардо и Толстой.

Он идет травою колкой

От дороги в стороне.

Кверху клювом перепелки

Вздрагивают на ремне.

Ястреб взглядом диковатым

Озирает мир, крича,

С головы его лохматой.

Как с вершины кедрача.

Вот курчавый виноградник,

Вот и домик угловой.

Там веселый палисадник

Убран девичьей рукой.

Он с заминкой свистнул тонко.

Опершись о городьбу,

И на свист его девчонка

Выбегает на тропу.

Легкая, летит, как пчелка.

Бросив книгу на окне,

И на лбу трясется челка.

Современная вполне.

Молода да тонкоброва,

С чайником летит она

Молодого, молодого.

Молодецкого вина.

И почти без передышки,

Зарумянившись лицом,

Поит малого из крышки.

Сполоснув ее винцом.

Парень пьет из этой чаши.

Успевай лишь подносить!

— Хорошо вино, да вяжет…

Чем бы сладким закусить?

Чем бы сладким? — белозубый

Улыбается нахал.

— Чем бы сладким? — глядя в губы.

Он решительно сказал.

Ну а ястреб? Он ревнует.

Птица птицей, да не глуп.

Ястреб хохлится, бунтует,

Бьет кривым крылом о чуб!

Час свидания недолог.

Парень сходит под обрыв.

Ожерелье перепелок

Той девчонке подарив.

Мимо тропок, мелколесьем

Над оврагом запылил.

Держит ястреб равновесье

Плавным взмахом крепких крыл.

Мимо тропок. Мимо! Мимо!

По щетинистой траве

В клубах пыли, в кольцах дыма

Он, как жизнь, проходит мимо

С ястребом на голове!

Голубеет асфальт под ногами.

То ли сумрачно, то ли светло…

Голубеет вода и камень.

На песке голубеет весло.

Настороженный по-оленьи.

Слух мой ловит издалека

Говорок, похожий на пенье.

Шелест платья и стук каблука.

Вот пушистая из тумана

Вылетает стайка подруг.

Может, поздно, а может, рано

Я впервые задумался вдруг.

Я не раз попадал им в сети,

А теперь я грущу невпопад,

Потому что девчонки эти

Не ко мне, а к другим спешат.

Неужели к тебе не проклюнусь.

Никакой не вернусь тропой?

Что с тобой мы наделали, юность.

Что наделали мы с тобой.

Ведь осталась любимая где-то.

Та, которая ждет меня.

Может быть, с позапрошлого лета.

Может быть, со вчерашнего дня.

…Теплоходы дымят на причале.

На вокзале фырчат поезда.

Разлучали нас, разлучали

Обстоятельства, города…

Мы кричали своим: «До свиданья!»

Мы ловили испуганный взгляд.

Чуть заметное губ дрожанье,

И лицо за последнею гранью.

Как деревья, огни и зданья.

Опрокидывалось назад.

Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа.

Уши раковин ловят смутные голоса.

Люди, скребясь и рыгая, топают под обрыв.

Взлохмачены, пучеглазы, ладони слюной окропив.

Раскачивают баркасы, выталкивают в залив.

Вчера хоронили товарища, столетнего рыбака.

Земля под ногами, как лодка, покачивалась слегка.

Сам председатель колхоза так помин открывал.

Так открывал поминки, первый подняв бокал:

— Смерть унесла товарища, хоть был он не очень стар.

Двойным уловом, товарищи, ответим на этот удар.

— Двойным и тройным уловом! — грянули рыбаки.

Двойным и тройным уловом! — грохнули сапоги.

А еще он сказал: — Товарищи! — крепче зажав стакан,

— Встань, Сахалиди Христо, встань, Николай Лабан!

Вы, молодняк желторотый, можно сказать, икра,

В море, где нету милиции, драку подняли вчера.

Добычи план забывая, бдительность и устав,

В море подняли драку, рыбий косяк распугав.

Перед лицом покойника и безутешной родни.

Перед лицом товарищей — здесь перед вами они.

Черт подери, клянитесь, что это в последний раз!

Черт подери, иначе… — он кулаком потряс, —

Черт подери, иначе не допущу на баркас.

Перед лицом покойника и безутешной родни

Двое встают и целуются, клятву дают они.

Да. Сахалиди Христо. Да. Николай Лабан.

Клянутся не думать за драку, клянутся думать за план.

Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа.

Поворачиваясь, уходят пристань, берег, коса.

Белые вороны моря — чайки, крылами стуча,

С поджатыми красными лапками проносятся мимо, крича.

Пенится, колобродит, в страхе бежит от винта

Вывернутая изнанкой сиреневая вода.

А мы? Мы большими глотками, как огуречный рассол.

Глотаем предутренний ветер, который хмель поборол.

Море, высвежи голову, выслези, вымой взор!

Мерно работает сердце, мерно стучит мотор.

Ноги поджав, как Будда, сидит на руле старик.

Крутая, крепкая шея, зубы, усы, башлык.

Хитрый старик, без улова он не приходит домой.

Не то чтобы приворот-слово — с морем язык другой.

Он понял его коварство, мелей и ветров секрет,

И море, как государство, платит за выслугу лет.

Четверо режутся в карты. Скалят веселые рты.

— Штрафованный, без передыху банку забортной воды!

Чинит один волокушу. Трубка шипит в зубах,

Как деревянная птичка, ходит игличка в руках.

Я с ними. Я тот, кто смеется, и тот, кто сидит на руле,

И тот, кто плетет волокушу, прочно петля к петле.

Я тот, кто играет, смеется, проигрывает, я тот.

Кто чаще других забортную холодную воду пьет.

На горизонте в тумане густеет солнечный сок.

Так на свету сквозь яичко просвечивает желток.

Брызнуло солнце по краю овечьих, курчавых чащоб.

Словно подбросила жница рыжей пшеницы сноп.

Берег в кайме зеленой, белые города.

Разом поголубела сиреневая вода!

Но вот вырастает над морем рыбий загон-ставник.

— А ну-ка на весла наваливайся! — приказывает старик.

— А ну-ка, на весла, а ну-ка, баркас от воды отрывай! —

Железные панцири мидий всосались в дерево свай.

Меж сваями тихо проходим. Весла в руках и крюки.

Как статуи ожидания, замерли рыбаки.

Пружиня широкие шеи, сверкающие, как медь.

Упругими перехватами двое выводят сеть.

Крюками ворочают эти, пена бежит по волнам.

Чтоб рыба ложилась на сети и смирно лежала там.

Чтоб рыба ложилась на спину, ложилась и ни гугу!

Клубится густая пена, подобная молоку.

А мы? Мы гребем сачками. Гребем, выгребая груз

Белесого, тряского стада набухших водою медуз.

Чтоб сети не оборвало, рывками гребем и гребем.

Медуз водяное стадо мы выгребаем с трудом.

Пружиня широкие шеи, мерцающие, как медь.

Упругими перехватами двое выводят сеть.

Стойте! Забулькало море. Круги над водою. Кипит.

Рыба заговорила. Рыбина говорит.

Нашим сетям везучим, как женщинам, тяжелеть.

Жадными перехватами тянем и тянем сеть.

Выныривает с наклоном набитая рыбой гроздь.

По рыбам ударило солнце и отскочило вкось!

Сыплется, сыплется рыба! Падает на баркас.

Бьется о дно, куражит, шаманит, пускается в пляс.

Горбыль на сетях огромный с травою на плавнике.

Как будто бы дачник сонный запутался в гамаке.

Крапчата барабулька. Небесам удивлен карась.

Ставрида и пеламида лежат, судьбе покорясь.

Мы рыбу перебираем, сидим над грудой монет.

Чеканку с чеканкой сверяем, иную глядим на свет.

Кот морской ядовитый машет крысиным хвостом.

Махать прекращает немедленно, раздавленный каблуком.

В воздухе промелькнула, шлепнулась на волну.

Мертвая, даже рыба камнем идет ко дну.

Водою соленой окачены, прошитые потом стократ,

Как будто морозом охвачены, рубахи и робы трещат.

Однако же баста. Довольно. Пора подкрепиться. Пора.

Мы досыта наработались. Мы голодны с утра.

Сыр, вино и редиска. Это ли не благодать?

Соль забыли — редиску будем в море макать.

Мы напились и наелись. Много ли надо нам?

Много ли надо, если хлеб и вино — пополам?

Славлю силу мотора. Славлю удар весла.

Славлю незлую мудрость рыбацкого ремесла.

…Большое, доброе небо. Поскрипывает баркас.

Тысячелетнее море в люльке баюкает нас.

В рассветный час люблю хашную.

Здесь без особенных затей

Нам подают похлебку злую

И острую, как сто чертей.

Обветренные альпинисты,

Рабочие, портовики,

Провинциальные министры

Или столичные жуки.

В земной веселой преисподней.

В демократической хашной,

Вчера, вовеки и сегодня

Здесь все равны между собой.

Вот, полон самоотреченья.

Сидит, в нирвану погружен.

Провидец местного значенья.

Мудрец и лекарь Соломон.

К буфетчице, к веселой Марфе,

Поглядывая на часы.

Склоняется в пижонском шарфе

Шофер дежурного такси.

В углу, намаявшийся с ночи.

Слегка распаренный в тепле.

Окончив смену, ест рабочий.

Дымится миска на столе.

Он ест, спины не разгибая.

Сосредоточенно, молчком.

Как бы лопатой загребая.

Как бы пригнувшись под мешком.

Он густо перчит, густо солит.

Он держит нож, как держат нож.

По грозной сдержанности, что ли,

Его повсюду узнаешь.

Вон рыбаки с ночного лова,

Срывая жесткие плащи,

Ладони трут, кричат громово:

— Тащи горячего, тащи!

Они гудят, смеясь и споря.

Могучей свежести полны.

Дыханьем или духом моря.

Как облаком, окружены.

Дымится жирная похлебка,

Сытна бычачья требуха.

Прохладна утренняя стопка.

Но стоп! Подальше от греха!

Горбушка теплая, ржаная.

Надкушенная ровно в шесть.

Друзья, да здравствует хашная.

Поскольку жизнь кипит и здесь!

На пристани цыганы.

В глазах темным-темно.

Граненые стаканы.

Дешевое вино.

Ладонями кривыми

Стирая пот с лица,

Сидят в лохматом дыме

Два старых кузнеца.

Давясь сухою воблой,

Переходя на крик.

Давясь слезою теплой.

Заговорил старик.

(Руками рвя у горла

Потрепанный сатин):

— Одиннадцать померло.

Двенадцатый один!

Стоит мальчонка рядом.

Кудряв и черномаз.

Глядит серьезным взглядом,

С отца не сводит глаз.

Бледнея от обиды,

Нахохленней птенца,

Глядит, глядит сердито

На пьяного отца.

А тот все рвет у горла

Потрепанный сатин:

— Одиннадцать померло.

Двенадцатый один!

Есть лошадь, жеребенок…

И баба тоже есть.

А это мой ребенок,

И вот я, вот я весь!

Пока еще не слабый.

Пока еще в ходу.

Возьму ребенка, бабу,

Из табора уйду.

Тебя любил я. Боже,

Покрепче, чем коня.

Цыганский бог, за что же

Обидел ты меня?!

Тобой обижен цыган.

За что взял детей?

Уйду в село на выгон

Пасти чужих коней.

Сыночек! Человечек!

Где братья? Братья — нет!

Буфетчик, эй, буфетчик!

Дай мальчику конфет!

Дай мальчику печенье,

Котлеты тоже дай!

Мученье есть мученье.

Гуляй, сынок, гуляй!

Но мальчик головою

Мотает: «Не хочу!»

Ладошкою худою

Бьет батьку по плечу.

Он сердится. Он мерзнет.

Он тычет кулаком.

— Пидем до мамки. Поздно.

Пидем, отец, пидем!

Подняв шапчонку с полу,

Шатаясь, встал цыган.

Его ведет за полу

Упрямый мальчуган.

Ведет его сурово,

Быть может, до конца

Притихшего, хмельного.

Усталого отца.

Над парком гремит радиола,

Сзывая парней и девчат, —

Танцует вечерняя школа,

За поясом книжки торчат.

Здесь пришлый народ и окрестный

Плясать до упаду готов.

Здесь девочки с фабрики местной,

Матросы с торговых судов.

От страсти хрипит радиола.

Ботинки и туфли гремят.

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

Хозяин портального крана —

Пускай не изысканный вид,

Но мелочь порой из кармана

Гусарскою шпорой звенит.

Случайный стоит посетитель,

Глядит, ошарашен и дик.

Застегнутый наглухо китель.

Сапог антрацитовый шик.

Теряет он в топоте, в громе

Сознания трезвого нить.

Но некому в этом содоме

Тяжелый портфель поручить.

А вот и знакомые лица.

Танцуют с военных времен.

Им боязно остановиться.

Им страшно лететь под уклон.

На шаткие доски настила

Из круга семьи и подруг

Войны центробежная сила

Их вбросила в бешеный круг.

Пора бы какую новинку,

К домашнему, что ли теплу

Но словно заело пластинку,

И некому сдвинуть иглу.

А впрочем, гремит радиола.

Ботинки и туфли гремят,

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

Но вот я заметил в сторонке:

Кривляясь на узкой тропе,

С подружками рядом девчонка

Танцует сама по себе.

И в каждом движенье насмешка

И вызов небрежный судьбе.

Зеленая крепость орешка.

Уверенность, что ли, в себе.

Сияет глазастое чудо.

Которое не позабыть.

И черт его знает, откуда

Ее бесшабашная прыть!

Смеется панамка, спадая

С летящих дождинок волос,

Смеется осанка лихая.

Смеется облупленный нос.

Как будто не крови томленье

Ее пародийный протест,

А хочет найти поколенье

Свой голос, свой собственный жест.

Родник в орешнике дремучем.

Я заклинаю от беды

Струю холодной и колючей.

Железом пахнущей воды.

Сгорая от колхидской жажды.

Бродя урочищем глухим.

Его мой дед открыл однажды

И поселился перед ним.

Родник! Воды живой свеченье

Поит живое существо.

Здесь даже летоисчисленье —

Со дня открытия его.

у каменной заветной ниши

Ограду соорудил народ.

А водопой чуть-чуть пониже —

Сначала люди, после скот.

В нем столько силы затаенной,

Что даже колья вкруг него

Листвою брызнули зеленой

И знать не знали ничего.

К нему с кувшином обожженным

Я по утрам бежал один,

И в тишине настороженной

Гудело сердце, как кувшин.

Над ним шиповник цвел глазастый.

Какой-то паучок сквозной.

Как конькобежец голенастый.

Скользил по глади ледяной.

Бывало, всадник мимоезжий

Коня осадит у плетня.

— А ну-ка, водочерпий, свежей! —

И грузно свесится с коня.

Он пил, покачиваясь еле,

Взопревший конь топтал тропу,

А капли пота холодели

На стенках кружки и на лбу.

Бывало, в праздник — кто безгрешен?

Шатая выхрапом траву,

У родника в тени орешен

Гуляка преклонял главу.

Орда девчат соседских наших

Катилась под гору порой,

Ольховый выстроив шалашик.

Окатывалась той водой.

О, сколько вскриков огорченных.

Дрожащих улетало вдаль,

Когда вода струёй крученой

На их плечах разгоряченных

Обламывалась, как хрусталь!

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!),

Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара.

Мы будем курить табак городской, которому нет цены…

А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны.

То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда:

Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот — никогда!

Вот так же слева шумел Кодор, но я еще был юнцом.

Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом.

За веткой черники (эх, губошлеп!) я приотстал слегка.

Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека:

Чужой человек волочит козла… из нашего стада козел.

Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вел.

Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему — абрек.

Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек.

Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем!

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

— Стой, — говорю и навстречу ему, — это наш, — говорю, — козел.

Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем?

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружье:

— Право мое за правым плечом, и то, что я взял, — мое.

Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо.

А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо.

Как пес на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд.

Что делать? — когда говорит ружье, палка в руке молчит.

Но все же я снова напомнил ему: — Ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шел.

Но он толкнул меня и сказал: — С дороги, иначе конец!

Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. —

Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь.

Что делать? — когда говорит ружье, палка должна молчать.

Но он не знал, что навстречу ему товарищ идет с ружьем.

«Ну что ж, — я подумал, — спускайся вниз, а мы наверху подождем».

Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца.

Но раз он такое все же сказал, я дело довел до конца.

И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река),

Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека.

Я все что надо ему прокричал, я был опозорен и зол,

И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошел.

Короче, когда я спустился вниз, все было готово там.

Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам.

А рядом товарищ сидел с ружьем, в тени постелив башлык.

У ног — чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык.

Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор.

— Теперь, — говорю я, — тебе молчать, а мне вести разговор.

Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: — Держи!

И если черта скрадешь в аду, своим ремешком вяжи.

Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней?

Право твое за правым плечом, я буду стрелять левей!

Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг.

Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак.

Я мог бы и выстрела не давать, единственного того.

Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его.

С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды.

Я знаю меру своей вины и меру своей правоты.

В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож,

И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь.

В меня стреляли, и я понимал, что это вернется опять.

Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать.

Конечно, что такое козел? Чесотка да пара рогов.

Но честь очага дороже зрачка — наш древний обычай таков.

И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней.

Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей.

С тех пор немало воды утекло, взошло и ушло травы.

Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы.

У каждого времени есть свое, которое будет смешным.

Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким.

Мы гнали водку из диких груш, вы — свет из дикой воды.

Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды.

Два главных корня в каждой душе — извечные Страх и Стыд.

И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит.

Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней.

И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей.

Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом,

В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом.

Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы.

Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы.

Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить —

Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.

Как ты рванулся, брат мой,

Вслед за бегущей косулей!

Как ты рванулся, брат мой.

Пулей рванулся за пулей!

Как ты стрелял с разбегу.

Вниз пробегая по склону.

Черный по белому снегу

Вниз пробегая по склону

Грянула третья пуля,

Грянула, чтобы настигнуть!

Перевернулась косуля.

Хотела судьбу перепрыгнуть.

Вихрями крови и снега

Кончилась, затихая.

Словно упала с неба

Летчица молодая.

Ты горло лебяжье надрезал,

Чтобы не думать об этом.

И обагрилось железо

Струйкой горячей, как лето.

И вдруг: виноградные гроздья,

Лоза на ветке ореха.

Ледяные, черные гроздья

Сверкнули тебе из-под снега.

Чудесная неразбериха!

Ты дерево взглядом окинул.

И ты засмеялся тихо

И снова винтовку вскинул.

И выстрел ударил над лесом,

И эхо метну лось следом.

Ты гроздья лиловые срезал.

Как пару дроздов дуплетом.

На шее тяжесть косули.

Снега разрывая, как пахарь,

Ты шел, а губы тянули

Ягод холодный сахар.

И капали капли со шкурки

Тобою убитой косули,

А виноградные шкурки

Ложились, как черные пули.

Мы знали в погоне надсадной

Тяжелое пламя азарта.

Но разве мы знали, брат мой.

Какая нам выпадет карта?

И разве я знал, что за год

Губы навек остудишь.

Как шкурки проглоченных ягод.

Выплевывать легкие будешь?

Ломоть поминального хлеба.

Поминальной струи услада.

Бесконечное зимнее небо.

Ледяная гроздь винограда.

Никогда не позабуду

Этот сванский хуторок.

Он возник подобно чуду

Среди каменных дорог.

Здесь эпоха на эпоху

Навалилась впопыхах,

Здесь российскую картоху

Сван сажает на полях.

Край форели и фазана

В пене с головы до пят.

Во дворе любого свана

Свой домашний водопад.

Глядя в пропасти с уклона,

Можно сдуру, невпопад.

Дьяволу по телефону

Позвонить в ближайший ад.

Над дорогой в диком крене

Хищно замерла скала.

На лугу схлестнулись тени

Самолета и орла.

Океан травы и света

Вчетвером проходим вброд.

…Домик сванского поэта.

Стой! Хозяин у ворот.

Вмиг откуда-то из чащи

Доставляет мальчуган

Два ведра воды кипящей —

Злой, пузырчатый нарзан.

Ощущают, словно голод.

Жаждой выжженные рты

Сладостно томящий холод.

Холод цинка и воды.

Напились. Глядим на башни,

Влажный пот стирая с лиц.

Это сванский день вчерашний

Смотрит из кривых бойниц.

Вот он, дух средневековья.

Романтические сны.

Гордой кровью, бедной кровью

Эти камни скреплены.

А хозяин — дело чести —

Шуткой потчует друзей.

Сдав оружье кровной мести

В исторический музей.

Здесь оружьем не бряцают,

Вместо вражьих черепов

Вдоль стены ряды мерцают

Турьих выгнутых рогов.

Развалившись на кушетке,

Выбираем тамаду,

Стол ломится, словно ветка

У садовника в саду.

Сколько лиц! Восток и Запад

Льнут к хозяйскому теплу.

Запах трав и дружбы запах

Лучшей из приправ к столу.

Поднимая тост за дружбу.

Как венчальную свечу.

Чокнуться хочу я с Ушбой,

С Ушбой чокнуться хочу!

Потому что чище дружбы

Ничего не знали мы.

Потому что выше Ушбы

Только Ушба, черт возьми!

Между тем на пир из сада

На слова мои в окно

Ломится горы громада

Вместе с небом заодно.

Кончил я. Свежеет воздух.

Зябко зыблется туман.

Светляки, а может, звезды.

Гаснут, падая в стакан.

Дай бог такой вам осени, друзья!

Початки кукурузные грызя.

Мы у огня сидим.

Ленивый дым.

Закручиваясь, лезет в дымоход,

И, глядя на огонь, колдует кот.

Дрова трещат, и сыплются у ног.

Как с наковальни, яростные брызги.

Замызганный, широкобокий, низкий,

К огню придвинут черный чугунок.

Мы слушаем, как в чугунке торопко.

Уютно хлюпает пахучая похлебка.

Золотозубая горою кукуруза

Навалена почти до потолка,

И наша кухня светится от груза

Початков, бронзовеющих слегка.

А тыквы уродились — черт-те что!

Таких, наверно, не видал никто:

Как будто сгрудились кабаньи туши.

Сюда на кухню забредя от стужи.

Они лежат вповалку на полу.

Глядишь — вот-вот захрюкают в углу

И прежде чем варить их над огнем,

Те тыквы разрубают колуном.

Нанизанные на сырой шпагат.

На гвоздике у закопченной дверцы.

Как ленты пулеметные, висят

Три связки перца.

Вот, до поры всю силу свою пряча.

Блестит в графине розовая чача.

А только рюмку опрокинешь в рот —

Ударит в грудь. Дыханье оборвет.

И на секунду горла поперек

Стоит, как раскаленный уголек.

Над медленным огнем сидим. Глядим.

Желтеет пламя. Голубеет дым.

Мы не спешим. Мы пьем за чаркой чарку,

Как мед густую, сладкую мачарку.

Вдруг — настежь дверь. И прямо из тумана

Им хоть по снегу бегать босиком —

Ребята входят. Ведрами каштаны

Несут с собой. И следом — ветер в дом.

Сейчас в лесу во всей осенней мощи

Багряные каштановые рощи.

…Огонь поленья лижет, языкат,

А в кухне запахам от запахов тесно.

Вином попахивает поздний виноград,

И виноградом — раннее вино.

Да пребудут прибыток и сила

В том крестьянском дому до конца.

Его крыша меня приютила.

Не от неба — от бед оградила.

Без него моего нет лица.

Славлю балки его и стропила,

Как железо, тяжелый каштан.

Червоточиной время точило

Его стены.

Войною когтило

Душу дома,

Да выжил чудила,

Хлебосол, балагур, великан!

Так пускай же огонь веселится,

Освещая могучие лица

Молчаливых, усталых мужчин.

Приспущены женщин ресницы.

Веретена кружат. Золотится

Старый дедовский добрый камин.

Дым очажий во мне и поныне.

Он со мной. Он в крови у меня.

Обжитой, горьковатый и синий.

…Дом стоял на широкой хребтине.

Как седло на спине у коня.

Двор округлый, подобие чаши.

Алычою да сливой обсажен.

Под орешней раскидиста тень.

Мытый ливнями череп лошажий.

Он на кол на плетневый насажен,

Нахлобучен, надет набекрень.

Неба мало столетнему грабу.

Тянет яблоня мшистую лапу,

Ядра яблок бодают балкон.

По накрапу узнай, по накрапу.

И на щелканье и на звон

Зрелый плод. Он румяней и круче.

Чаще в полдень звездою падучей

Детству под ноги рушится он.

Теплый вечер и сумрак лиловый.

Блеют козы. Мычит корова.

К ней хозяйка подходит с ведром.

Осторожно ласкает имя.

Гладит теплое, круглое вымя,

Протирает, как щеткой, хвостом.

Жадно пальцы сосцы зажали.

Зазвенели, потом зажужжали

Струйки синего молока.

…Я не знаю, что это значит:

Храп коня или лай собачий

Все мне слышится издалека.

И когда мне теперь неуютно,

И какая-то горечь подспудно

Лезет горлом, сжимает виски,

Глядя в теплую темень ночную.

Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я:

— Милый дедушкин дом, помоги!

Помоги мне. Неужто напрасно?

Или чем-нибудь веку опасна

Родниковая ранняя рань?

Дай мне силы раздвинуть плечи,

Слово вымолвить по-человечьи.

Первородною свежестью грянь!

Когда сквозь звездный мир, натужась.

Мы прорываемся подчас.

Пространственный и честный ужас.

Как в детстве, настигает нас.

Куда втекает эта млечность?

Что за созвездием Стрельца?

Где бесконечности конечность?

Что за конечностью конца?

Но беспредельные просторы

Рождают беспредельный страх.

И, как слепец рукой опоры.

Опоры ищем в небесах.

Тогда духовное здоровье

Всевышний возвращает нам.

Вселенная — его гнездовье,

В огнях далеких мощный храм!

И бездна не грозит, ощерясь,

И нам не страшно ничего.

Он так велик, что даже ересь

Живет под куполом его.

Дом бога высится над нами.

Мы в краткой радости земной

Защищены его стенами

От бесконечности дурной.

Отрекаюсь, господи Иисусе,

Отрекаюсь, хмурый Магомет.

С разумом, как с дьяволом, в союзе

Утверждаю: благодати нет.

Нет в Иерусалиме Иордана,

Есть обыкновенная река.

Неаполитанец, я, Джордано,

Утверждаю: истина горька.

Если видишь все с небесной кручи.

Если ты придумал забытье

Здесь в груди Джордано, всемогущий.

Что тебе неверие мое?!

Я ли прочертил железом веху?

Я ли озарил кострами век?

Ты помочь не можешь человеку.

Как тебе поможет человек?

Верующих веру не нарушу.

Но и раб, что входит в божий храм.

Темное сомненье прячет в душу.

Верует с грехами пополам.

Потому что страшно человеку.

Думает живое существо.

Звездную оглядывая реку:

Неужели нету ничего?..

Отрекаюсь! Будут вечно трусы

Взорами глотать пустую синь.

Отрекаюсь, господи Иисусе.

Совесть мне ответствует: «Аминь».

И неверие, огромное, как вера.

Передам я брату своему,

Потому что совесть — это мера.

Большего не надо никому.

Но, сойдя с заоблачных кочевий.

Самодержца сдерживая тик.

Ты воскликнешь, господи, во гневе:

«На костер, — прикажешь, — еретик!»

Что же я отвечу? Был я молод.

Занималось утро в серебре.

Но за твой пронизывавший холод

Я готов согреться на костре.

Знаю, у огня столпится оголь.

Руки греть и бормотать: «Иисус…»

«Господи, на одного не много ль?» —

Я подумаю и с дымом вознесусь.

Снова раб возьмется за тележку,

Но, преданье смутное храня.

Юноша подымет головешку

И прикурит молча от огня…

О девчонка в красной майке.

Душу не трави!

Подмосковная лужайка

Посреди Москвы.

Прислонясь к велосипеду.

Молча ты стоишь

У Московского Совета,

У цветных афиш.

В красной майке, в черных брюках

Молча ты стоишь

Юной вестницею юга…

Каплет с крыш…

И нахлынула такая

Вдруг печаль.

Неподатливо-тугая,

Как педаль.

Отливают лак и никель

Новизной.

Может, нужен тебе ниппель

Запасной?

Юность с кислыми дарами:

Хлеб, война, кизил.

Я любимую на раме.

Понимаешь, не возил!

Но вопросы безответны

У жар-птиц.

У колес велосипедных

Много спиц.

В майской майке, огневая.

На седло

Ты садишься, понимаю.

Не назло.

Мчишь без памяти.

Глотая холодок.

Только рубчатый на памяти

Следок…

Ты говоришь: «Никто не виноват,

Но теплых струй не вымолить у рек.

Пускай в долинах давят виноград,

Уже в горах ложится первый снег».

Я говорю: «Благодарю твой смех».

Я говорю: «Тобой одной богат.

Пускай в горах ложится первый снег.

Еще в долинах давят виноград».

Когда летит на черноморские долины

Усталый запах вызревших плодов.

Тогда кончается сезон перепелиный.

Охотники пускают ястребов.

Что ястребу? Ему бы в небо взвиться,

Но, странную тревогу затая.

По-своему грустит и плачет птица

И не спешит в далекие края.

Бездомный дух, горячая истома,

Дух перелета головы пьянит:

А ловчий ястреб кружится у дома

И даже сесть на руку норовит.

И, на него в смятении похожий.

Предчувствием хозяин оглушен:

Ведь, что ни говори, товарищ все же.

Еще один окончился сезон.

Что ястреб мне? Что ястребиный коготь?

Отчалит осень в золотом дыму.

Но та привязанность не может не растрогать.

Хотя она, конечно, ни к чему

Сквозь листья по струе луча

Жара стекает на лощины.

Кувшины моют у ручья

Три женщины, как три богини.

Берут за шиворот кувшин.

Чтоб воду выплеснуть наружу,

Как будто прошлогодних вин

Безжалостно смывают душу.

Чтоб не осталось и следа!

Звенят кувшины от затрещин!

Стекает пьяная вода

К ногам разгоряченных женщин.

Я останавливаюсь вдруг,

Внезапным сходством пораженный:

В загаре обнаженных рук

Загар кувшинов обожженных.

Работала день ото дня

В порыве творчества едином

Природа солнца и огня

Над женщиной и над кувшином.

Прекрасна древняя игра,

Где шлепают водой из ведер.

Где линии кувшиньих бедер

Идут от женского бедра.

Широкий материнский жест!

Чадохранительницы края

Винохранилища, катая.

Смеясь, купают, как невест.

В давильне давят виноград —

Вот что важнее всех событий.

В дубовом дедовском корыте

Справляют осени обряд.

Крестьяне, закатав штаны,

Ведут языческие игры.

Измазанные соком икры

Работают, как шатуны.

Работают крестьяне в лад.

Гудит дубовая колода.

Летят на гроздья капли пота.

Но пот не портит виноград.

Жуют ногами виноград!

И нету ног святей и чище.

По травам летним, по грязище

Ступавших тыщи лет подряд.

Жизнь — это что такое, брат?

Давильня, а не живодерня.

Но дьявол путает упорно,

И кости юные трещат.

Люблю давильни вязкий чад,

Шипенье, чмоканье и стоны,

Спиртовый воздух напряженный…

В давильне давят виноград.

Топырится над гроздью гроздь,

Как груди смуглые южанок.

Дождемся свадебных гулянок.

Тогда, тогда, как повелось.

Хозяин распахнет подвал.

Друзьям собраться за столом бы!

Взорвутся солнечные бомбы!

Под стол слабейших, наповал!

За стойкость мужества, мужчины.

За клин, что вышибает клин!

Неважно, кто открыл кувшин,

А важен вкус вина в кувшине.

Пью, рог тяжелый накреня,

Да будет рогом изобилья,

А если что сказать забыл я.

Друзья доскажут за меня.

Нет, не ради славословий

Экзотических причуд

Нам в кофейне черный кофе

В белых чашечках несут.

Сколько раз в житейской буре

Обездоленный мой дух

Обретал клочок лазури

После чашки или двух!

Веселящие напитки,

Этот вашим не чета.

Мне от вас одни убытки

Да похмелья чернота.

Глянуть в будущее смело

Спьяну всякий норовит.

Здесь, друзья, другое дело:

Ясность мысли веселит.

От всемирного дурмана

Напузырится душа…

Черный кофе — без обмана,

Ясность мысли хороша.

Принимаю очевидный

Мир без радужных одежд,

Пью из чашки яйцевидной

Долю скорби и надежд.

Пью и славлю кофевара,

В ясной памяти пою

Аравийского отвара

Неподкупную струю.

Спросит смерть у изголовья:

— Есть желания, проси!

Я отвечу: — Ясный кофе

Напоследок принеси.

Гранат — некоронованный король.

Хотя на нем зубчатая корона.

Сладчайшую испытываю боль.

Когда ему распахиваю лоно.

Гигантское в руках веретено.

Что солнечную нить в себя вкрутило.

Зерно к зерну, граненое зерно

В ячейку каждую природа вколотила.

Теперь никак не оторвать мне глаз,

Полураскрытая передо мной пещера,

Где каждый мне принадлежит алмаз.

Но мера жажды — стоимости мера.

Ты прикатился к нам из жарких стран.

Ты рос, гранат, на дереве ислама.

Но, пробужденный, ты прожег Коран,

Однажды вспыхнувши под пальцами Хайяма.

Скажи, гранат, где истина, где ложь?

Я проклял золотую середину!

Но ты заступник мой, и ты ведешь

Светящеюся лампой Аладдина.

Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!

Мы стали слишком въедливы и скупы.

Чтоб яростною свежестью зажглись

Непоправимо стынущие губы!

Чтоб мы, глотая эту чистоту.

Учились, терпкую обсасывая мякоть.

Выкладывать себя начистоту.

Начистоту смеяться или плакать.

Чтоб этот красный кубок под конец

Испить до дна и ощутить такое,

Что в нас вложили тысячи сердец,

Но вложены они в одно большое.

Тяжелый плод ладонями зажат.

Тягучей влагой губы освежаю.

Я выжимаю медленно гранат.

Как будто тяжесть штанги выжимаю.

Так вот где тайна мощной красоты!

В тебе, гранат, земля соединила

Взрывную силу сжатой кислоты

И сладости томящуюся силу.

На морду льва похожая айва.

Какая хмурая и царственная морда!

Впервые в жизни я подумал гордо:

Чего-то стоит наша голова!

Мы обнажаем жизни аромат.

Все связано — и ничего отдельно,

И творческая радость не бесцельна.

Когда за нами люди говорят:

«Мы связаны. Природа такова.

На свете любопытного до черта!

На морду льва похожая айва,

Какая мудрая и царственная морда!»

Когда сквозь звездный мир, натужась.

Мы прорываемся подчас.

Пространственный и честный ужас.

Как в детстве, настигает нас.

Куда втекает эта млечность?

Что за созвездием Стрельца?

Где бесконечности конечность?

Что за конечностью конца?

Но беспредельные просторы

Рождают беспредельный страх.

И, как слепец рукой опоры.

Опоры ищем в небесах.

Тогда душевное здоровье

Всевышний возвращает нам.

Вселенная — его гнездовье,

В огнях далеких мощный храм!

И бездна не грозит, ощерясь,

И нам не страшно ничего.

Он так велик, что даже ересь

Живет под куполом его.

Дом Бога высится над нами.

Мы в краткой радости земной

Защищены его стенами

От бесконечности дурной.

Сквозь сутолоку улицы московской,

Сквозь легкий дождь она ко мне бежала.

От столкновенья робости с отвагой

Порывисто струился каждый шаг.

Струились волосы и платье на груди,

Разбросанно струился легкий плащ,

Разорванно, как финишная лента.

Струился шарф. Она ко мне бежала.

Досадуя на все, что гасит скорость.

Как бы выбрасываясь из одежды.

Ладонями дождинки отстраняя.

Как отстраняют ветки на пути…

Вот так она бежала через площадь,

Закинув голову движеньем олимпийским,

С лицом, горящим и надменным от стыда.

Так в древности к возлюбленным бежали

Или, прекрасна в доблести гражданской,

В кварталы Рима римлянка вбегала.

Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!»

И стоит ли теперь мне говорить,

Что мы в кино чуть-чуть не опоздали.

Шла итальянская картина в этот день.

Не умирайте, старики,

Я вас прошу, не умирайте.

Удите рыбу у реки.

Табак в ладонях растирайте.

Не молодиться напоказ,

Я против старческих чечеток.

Но ваш медлительный рассказ

Под щелканье янтарных четок…

Я вспоминаю каждый раз

Ваш облик, солнцем прокопченный,

Оазисы знакомых глаз

Над местностью пересеченной.

Не умирайте, старики,

Я вас прошу, не умирайте!

Любому смыслу вопреки

Живите, в шахматы играйте.

Шагнуть не вздумайте за край

И не заглядывайте в яму.

Ты — первая не умирай.

Я больше всех боюсь за маму.

Далекая седая мать

Все ждет, когда я преуспею.

— Ну ладно, — говорю, — успею…

Но страшно лень преуспевать.

…Прекрасно летом в царство птиц

Катить, забыв про поясницу.

Из всех тиранских колесниц

Младенческую колесницу.

А что тираны? Кровь, туман

Да лживой скуки постоянство.

И чем несчастнее тиран,

Тем абсолютнее тиранство.

…Вы, как деревья в листопад.

Еще в плодах судеб, событий…

Благословляю ваш закат!

И все-таки — не уходите.

Седой и смуглый генерал.

Весь в орденах, как в латах.

На клубной сцене вспоминал

Свой путь, друзей крылатых.

Неповторимы времена

Мальчишеских идиллий.

Неповторимы имена.

Которые любили…

Горел великий ореол,

Мы верили с друзьями,

Что круглосуточно орел

Парит под облаками.

Спасать на льдине четверых

Рвались в любой квартире.

Но гибли тысячи других

Во глубине Сибири.

Быть может, зная эту боль.

Но и помочь не в силе.

Вы, как поэты в алкоголь,

В рекорды уходили.

Той темы не коснусь пером

Попутно и поспешно.

Я не о том, я не о том.

Хоть и о том, конечно.

Но вы сказали под конец:

— Когда б не время, верьте.

Пахал бы землю, как отец

Ее пахал до смерти.

Подумать только — генерал!

Нет, генерал не пахарь.

Зал эту шутку принимал

И, принимая, ахал.

Зал аплодировал еще,

Он знать давал, ликуя.

Что понимает хорошо

Дистанцию такую.

С грехом и горем пополам

Тот самодержец умер.

Но прокатился по рядам

Его державный юмор.

Я понимаю, генерал.

Не та, не та эпоха.

Но ведь и Лев Толстой пахал,

А разве это плохо?

При громкой славе на виду.

Простите откровенье.

Откуда к черному труду

Негласное презренье?

Не дай мне Бог надеть узду

Угрюмого урода.

Но если каждому звезду —

Не хватит небосвода.

Пускай иной трудом долез,

Свою звезду нащупал.

Его, качая, до небес

Бросать опять же глупо.

Не в том, что, вырвавшись из тьмы.

Чего-то достигаем,

А дело в том, что вы и мы

Россию постигаем.

Но силу права между тем

Мы путали с мандатом…

«Кто был ничем, тот станет всем…»

И даже депутатом?

Да я и сам не доверял

Случайным тем приметам.

Нет, не придирка, генерал.

Ах, если б только в этом…

Меня тревожит юный зал,

И если я запальчив,

Прошу прощенья, генерал.

Но ведь и я не мальчик.

Устав от первобытных странствий

Под сводами вечерних крыш.

Вне времени, хотя в пространстве.

Летучая трепещет мышь.

Как будто бы под мирным кровом.

Тишайший нанеся визит,

В своем плаще средневековом

Вдруг появился иезуит.

И вот мгновенье невесомо.

Как серый маленький дракон.

Кружит, принюхиваясь к дому:

Что в доме думают на сон?

Так порождает суеверье

Ее неслышимый полет

Не тем, что выродились перья,

А тем, что птица не поет.

Она колышется над нами,

Прильнув к открытому окну,

Пастообразными крылами

Прядет гнилую тишину.

Толчется птица и не птица,

Кружит, безмолвие храня,

И вдруг на светлое садится.

Но светлого боится дня.

И этот облик полуптичий

Висит, неясностью страша.

Но с адским символом двуличья

Не соглашается душа.

Добычи вечная дележка

Под сводами пещер и крыш…

Сова — летающая кошка —

Летучую кромсает мышь!

Опоздавшие к пиру

Пьют с расчетом, умно.

Веселятся не с жиру.

Им другое дано.

Захмелевшие гости,

Кверху лица задрав,

Как бы с радостной злостью

Ошарашили: — Штраф!

Отшутиться потуги:

Значит, снова штрафник?

Улыбаются други:

Ты все тот же, шутник.

Значит, снова на пушку?

Значит, радуйся, цел?

Он гостей и пирушку

Трезво взял на прицел.

Пиджаки или фраки —

Не понять ни черта.

Поутихли вояки —

Только дым изо рта.

И женились, поди-ка,

Поубавился пыл.

Только бывший заика

Заикаться забыл.

Обивали ладоши,

Поднимали бокал…

Постаревший святоша

Алкоголиком стал.

И страшнее, чем маски

(На бюро! На парад!) —

Лица в желтой замазке.

Восковые подряд.

Опоздавшие к пиру

Пьют с расчетом, умно.

Веселятся не с жиру.

Им другое дано.

Недовольны, не в жилу

(Закуси! Сулугун!)

Он берег свою силу.

Как дыханье бегун.

Он берег. А не слишком?

Сжал мучительно рот:

— Эту горечь, братишка.

Что-то хмель не берет.

Я кайлом и лопатой

Двадцать лет продолбил,

Я последний ходатай

Магаданских могил.

Значит, кончено? Крышка!

Променяли на снедь!

Эту горечь, братишка…

— Пред-ла-га-ется петь!

Словно обухом в темя

Этот радостный крик.

То ли рухнуло время,

То ли треснул ледник.

То ли в панике урки:

Наше дело — хана!

То ли в радость придурки:

— Помянем пахана!

От напитков ударных

Зашатались миры

От снегов заполярных

До родимой дыры.

Как рубаху с размаху,

Баянист рвет меха.

Разрывай хоть до паху —

Не замоешь греха.

Гости пьяны в дымину.

Именинника дичь.

Продымили домину,

Хоть пожарников кличь.

Этот прямо из глотки

К умывалке прирос.

Как на тонущей лодке

Захлебнулся насос.

Разъезжаются гости.

В зверобойных мехах.

Отработаны кости.

Как на бойне в цехах.

А хозяйка устала.

Обескрыленный взгляд.

— Вы с вокзала?

— С вокзала.

Надо ж, как говорят.

Столько лет и событий…

— Да, такие дела…

— Ради бога, звоните,

Мне еще со стола…

В мутный час предрассветный,

Среди страшных утрат.

Что ему этот бедный

Грустной женщины взгляд?

Он уходит куда-то.

Лагерей старожил.

Одинокий ходатай

Магаданских могил.

Он уходит… Россия…

Скрип шагов. Тишина.

Словно после Батыя,

Спит вповалку страна.

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.

У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека».

Гипнотизеры средней руки на государственной службе.

Читали доклады штурмовики о христианской дружбе.

И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки,

И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки.

А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка,

Что если шутка могла развлечь — только кровавая шутка

Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги.

И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге.

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.

Пока не осталось среди людей ни одного человека.

А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась,

Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.

Потрескивали по ночам цикады

В сухом смолистом древнем сосняке.

Они звучали странно, как цитаты

Из книги вечности на мертвом языке.

А тело юное дневным палящим жаром

Бестрепетно дышало в простоте,

Светящееся в темноте загаром,

Остыть не успевало в темноте.

И день вставал, как счастье, неподвижен.

Чтоб тут же лечь в горячие пески.

Под сосняком веснушчатым и рыжим

Баркасы драили ночные рыбаки.

Пыталась петь, слегка перевирала

Мелодии полузабытой вязь.

Ладонями песок перебирала.

Стекала струйка, мягко золотясь.

Такие же волна перетирала

Песчинки у оранжевой косы.

Ладонями песок перебирала.

Текли и таяли песочные часы.

Как струйка этого песка во власти

Судьбы, по-своему сверяющей весы.

Не понимали двое, что у счастья

Такие же песочные часы.

Не понимали двое. Но в наклоне

Ее руки сквозила эта связь…

Безвольно и безоблачно с ладони

Стекала струйка, слабо золотясь.

Последние осенние деньки.

Над морем стелются прощальные дымки.

У солнца над водой прощальный взгляд.

А люди медлят и прощаться не хотят.

Но солнце говорит: «Пора, прошу.

Я вам еще с дороги напишу».

В последний раз коричневый навар

Вам в чашечки сливает кофевар.

Медлительный в природе перелом.

В последний раз работая веслом,

Рыбак прощальную оглядывает ширь.

Слепа судьба, но леска — поводырь.

Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть.

Почуяв над собой чужую власть,

Он гневно рвет тугую тетиву,

С крючком во рту ныряет в синеву.

Он будет плавать в темной глубине

С железным привкусом свободы на губе.

Закуривает медленно рыбак

И долго смотрит на воду, чудак.

Над морем зыблется голубоватый пар.

Он кровью слушает лучей нежаркий жар…

Перебирает прошлое в уме…

Но что это под банкой на корме?

Он шпильку ржавую — как этот день далек!

Из-под ребра шпангоута извлек.

И запах водорослей вдруг ударил в нос,

Тяжелый, острый, тянущий взасос…

Он думает: «Она стояла здесь.

Железный привкус у свободы есть».

А голос с пристани летит во все концы.

Как бы приказ для всех: — Отдать концы!..

В зоопарке узнал я, не в школе.

Умирают фламинго в неволе.

У директора вечно волынка:

Нарушается план по фламинго.

Умирают без шума, без жалоб…

Что ей, птице, на ножке стояла б…

В теплоте электрической грелки

Подаются лягушки в тарелке.

А по стенам от края до края

Виды все африканского рая.

Виды разные и пампасы,

Травы красные, как лампасы.

Над фламинго кричат попугаи.

Колорит создавать помогая.

Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка:

Умирают в неволе фламинго.

Чуть усталых от побежек

По живому хрусталю

Обожаю конькобежек.

Конькобежцев не люблю.

Только в девичьей натуре

Эти гибкие круги.

Удлиненные фигуры.

Удлиненные шаги.

В струях музыки и света

Мчатся музыкой двойной

Разноцветные планеты

По орбите ледяной.

Полюсов соединенье,

Искры сыплются вразлет!

Жар подспудного горенья

Тянет девушек на лед.

Что не скажется словами.

Ни в какие времена,

Пишут девушки ногами

Вековые письмена.

Я однажды расшифрую

Борозду за бороздой,

Как пластинку ледяную,

Круг арены ледяной.

Юной женственности сила

Силы пробует не зря!

Слишком долго тормозила

Слишком вязкая земля…

И покуда боги дремлют,

Амазонки сквозь века

Горячат и гонят землю

Острой шпорою конька.

На ужин — булка. Поцелуи,

Как увлажняющие струи.

Какая может быть зубрёжка,

Когда луна глядит в окошко?

Долой учебник и тетради!

От хохота трясутся пряди.

Летят шпаргалки, как листовки —

Знак забастовки.

Ему или себе в угоду

Влетает в зеркало, как в воду!

Ужимки и дикарский танец,

Смущающий зеркальный глянец.

Но не смущается напарник:

— Огня, — кричит, — я твой пожарник!

К нему в объятья, полыхая,

На койку прыгает, лихая.

От сумасшедшего веселья

Дрожит студенческая келья.

Серебристый женский голос

Замер у опушки.

Гулко надвое кололось

Гуканье кукушки.

День кончался. Вечерело

На земной громаде.

В глубине лазури тлела

Искра благодати.

День кончался. Вечерело

В дачном захолустье.

И душа сама хотела

Этой свежей грусти.

И, как вздох прощальный, длился

Миг, когда воочью

Божий мир остановился

Между днем и ночью.

О апельсин, моя отрада,

Мы в южном все-таки родстве.

Ты — как внезапная Гренада

В январской ледяной Москве.

В нас оживают сластолюбы

При виде долек золотых.

Преувеличенных, как губы

У современниц молодых.

Вокруг оранжевого шара

Движенье стужи и жары.

Но проспиртована недаром

Ткань его плотной кожуры.

Еще отравленные тучи

Дождят с отравленных небес.

Но сладок дух его могучий.

Он в панцирь золотистый влез.

Так мы храним от жизни хмурой

Надежды сладостный мотив.

Своею собственною шкурой

Всю горечь быта процедив.

И мир становится огромней,

Когда великолепный плод

С лотка морозного в лицо мне

Испанской кровью полыхнет!

Что за выдумка, однако?

Среди зимних сосен рыжих

Впереди бежит собака.

Сзади — девушка на лыжах.

Легкой палкою махая.

Поводок в руке — внатяжку.

Мчится девушка лихая,

Рвется храбрая упряжка.

В снежном вихре, в клубах дыма

Налетели, пролетели.

Полыхнул румянец мимо.

Мимо лыжи прошумели.

Здравствуй, творческая тяга.

Жизни древняя приманка.

Ты, лохматая собака.

Ты, лохматая беглянка.

Только пар качнулся зыбко

Над лыжней, едва протертой.

Мне запомнилась улыбка

На большой собачьей морде.

Затихает в дальней чаще

Серебристое виденье.

Ну, а что такое счастье —

Чудо, молодость, везенье?

Может, зимняя дорога.

Да веселая отвага.

Да фантазии немного.

Да хорошая собака.

Какая это благодать!

Я вспоминаю: ночью летней

Так сладко было засыпать

Под говор в комнате соседей.

Там люди с нашего двора,

У каждого свой странный гонор.

Мир, непонятный мне с утра,

Сливается в понятный говор.

Днем распадется этот круг

На окрики и дребезжанье.

Но сладок ночью слитный звук,

Его струенье и журчанье.

То звякнут ложкой о стекло,

То хрустнут скорлупой ореха…

И вновь обдаст меня тепло

Уюта, слаженности, смеха.

И от затылка до подошв.

Сквозь страхи детского закута.

Меня пронизывает дрожь.

Разумной слаженности чудо.

Я помню: надо не болеть

И отмечать свой рост украдкой,

И то, что долго мне взрослеть,

И то, что долго, — тоже сладко.

Я постигаю с детских лет

Доверчивости обаянье.

Неведенья огромный свет,

Раскованность непониманья.

Да и теперь внезапно, вдруг

Я вздрогну от улыбки милой.

Но где защитный этот круг

Превосходящей взрослой силы?

Бесплодный, беспощадный свет

И перечень ошибок поздних…

Вот почему на свете нет

Детей, растеряннее взрослых.

Дымился клей в консервной банке.

С утра, как братья Райт, в чаду

Смолистые строгаем дранки.

Рисуем красную звезду.

И вот, потрескивая сухо,

Сперва влачится тяжело.

Но, ветер подобрав под брюхо,

Взмывает весело и зло.

Он рвется, рвется все свирепей!

Потом мелькает вдалеке,

Как рыба, пойманная в небе.

Зигзагами на поводке,

До самой, самой верхней сини,

Последний размотав моток…

Под ним ленивые разини.

Под ним приморский городок.

А он с размаху бьет по снасти.

Дрожит пружинистая нить!

И полноту такого счастья

Не может небо повторить.

Звезда горящая, флажочек,

Я помню тайную мечту:

Когда-нибудь веселый летчик

Подхватит змея на лету.

Но летчики летели мимо.

Срывались змеи со шнуров…

Назад! Назад! Неудержимо!

А где-то Чкалов и Серов…

Змей улетал из захолустья.

Как чудо, отданное всем.

Глядели с гордостью и грустью

И понимали — насовсем.

Мужчины курят по ночам,

Когда бессонницу почуют.

Не надо доверять врачам,

Они совсем не то врачуют.

Ночных раздумий трибунал.

Глухие ножевые стычки…

Когда бессилен люминал.

Рукой нашаривают спички.

Огонь проламывает ночь.

Он озарил глаза и скулы.

Он хочет чем-нибудь помочь.

Пещерный, маленький, сутулый.

По затемненным городам

Идет незримая работа,

Мужчины курят по ночам.

Они обдумывают что-то.

Вот низко прошуршит авто.

Вот захлебнется чей-то кашель…

Но все не так и все не то,

И слышно, как скребется шашель.

Трещит, разматываясь, нить:

Удачи, неудачи, числа…

Как жизни смысл соединить

С безумьем будничного смысла?

Спит город, улица и дом.

Но рядом прожитое плещет.

Как птица над пустым гнездом.

Над ним душа его трепещет.

Он думает: «Мы днем не те,

Днем между нами кто-то третий.

Но по ночам, но в темноте

Тебя я вижу, как при свете».

Две тени озарит рассвет.

Они сольются на мгновенье.

Она в него войдет, как свет,

Или уйдет, как сновиденье.

Огонь, вода и медные трубы —

Три символа старых романтики грубой.

И, грозными латами латки прикрыв.

Наш юный прапрадед летел на призыв.

Бывало, вылазил сухим из воды

И ряску, чихая, сдирал с бороды.

Потом, сквозь огонь прогоняя коня.

Он успевал прикурить от огня.

А медные трубы, где водится черт.

Герой проползал, не снимая ботфорт.

Он мельницу в щепки крушил ветряную.

Чтоб гений придумал потом паровую.

И если не точно работала шпага.

Ему говорили: не суйся, салага! —

Поступок, бывало, попахивал жестом.

Но нравился малый тогдашним невестам.

Огонь, вода и медные трубы —

Три символа старых романтики грубой.

Сегодня герой на такую задачу

Глядит, как жокей на цыганскую клячу

Он вырос, конечно, другие успехи

Ему заменяют коня и доспехи.

Он ради какой-то мифической чести

Не станет мечтать о физической мести.

И то, что мрачно решалось клинком,

Довольно удачно решает профком.

Но как же, — шептали романтиков губы, —

Огонь, вода и медные трубы?

Наивностью предков растроган до слез,

Герой мой с бригадой выходит на плес.

Он воду в железные трубы вгоняет,

Он этой водою огонь заклинает.

Не страшен романтики сумрачный бред

Тому, кто заполнил сто тысяч анкет.

Христос предвидел, что предаст Иуда,

Но почему ж не сотворил он Чуда?

Уча добру, он допустил злодейство.

Чем объяснить печальное бездейство?

Но вот, допустим, сотворил он Чудо.

Донос порвал рыдающий Иуда.

А что же дальше? То-то, что же дальше?

Вот где начало либеральной фальши.

Ведь Чудо — это все-таки мгновенье.

Когда ж божественное схлынет опьяненье.

Он мир пройдет от края и до края.

За не предательство проценты собирая.

Христос предвидел все это заране

И палачам отдался на закланье.

Он понимал, как затаен и смутен

Двойник, не совершивший грех Иудин.

И он решил: «Не сотворится Чудо.

Добро — добром. Иудою — Иуда».

Вот почему он допустил злодейство.

Он так хотел спасти от фарисейства

Наш мир, еще доверчивый и юный…

Но Рим уже сколачивал трибуны.

Крепость древняя у мыса,

Где над пляжем взнесены

Три библейских кипариса

Над обломками стены.

Расчлененная химера

Отработанных времен

Благодушного Гомера

И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,

С гор стекали на конях

В жарких латах, в пыльной вьюге,

В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки.

Генуэзцы, степняки.

Шкуры, бороды и бурки.

Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины

Свирепели, как быки,

И свирепые мужчины

Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья,

Волокли среди огня

Идиотское подобье

Деревянного коня.

Очищали, причащали,

Покорив и покарав,

Тех, кто стены защищали,

В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь,

Крыльев сдерживали взмах.

Равнодушно озираясь

На воздетых головах.

А внизу воитель гордый

Ставил крепость на ремонт.

Ибо варварские орды

Омрачали горизонт.

Стенобитные машины

Вновь ревели, как быки,

И свирепые мужчины

Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки.

Скотоложцы, звонари.

Параноики, придурки,

Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить!

Чтобы новый Тамерлан

Мог христьян омусульманить,

Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,

На воздетых головах

Озирались, бронзовея

В государственных гербах.

Возмутителей — на пику!

Совратителей — на кол!

Но и нового владыку

Смоет новый произвол.

Да и этот испарится,

Не избыв своей вины.

Три библейских кипариса

Над обломками стены.

Плащ забвения зеленый

Наползающих плющей,

И гнездятся скорпионы

В теплой сырости камней.

Толпа ревела: — Хлеба! Зрелищ!

И сотрясала Колизей,

И сладко слушала, ощерясь.

Хруст человеческих костей.

Уснули каменные цирки,

Но та же мутная волна.

Меняя марки или бирки.

Плескалась в наши времена.

Народ с толпою путать лестно

Для самолюбия раба.

Народ, толпящийся над бездной.

История, а не толпа.

И в громе всякого модерна,

Что воздает кумиру дань,

Я слышу гогот римской черни,

В лохмотьях пышных та же рвань.

Все было: страсти ширпотреба

И та нероновская прыть.

Попытка недостаток хлеба

Избытком зрелищ заменить.

Но даже если хлеба вдосталь.

Арены новой жаждет век.

А в мире все не слишком просто,

И не измерен человек.

Но из былых каменоломен

Грядущий озирая край.

Художник, помни: вероломен

Коленопреклоненный рай.

Широкий жест самоубийцы —

Как перевернутая страсть.

Кого он призывал учиться —

Возлюбленную, время, власть?

Петли вернейшее объятье

И прямодушие свинца,

И содрогание конца,

Как содрогание зачатья!

А мощный римлянин, в дорогу

Спокойно осушив бокал.

Рабу сенаторскую тогу

Откинул: — Подойдет, ей-богу!

И до упора — на кинжал!

Нам говорят: бывало раньше,

Случалось раньше — верь не верь.

Не говорю, что будет дальше.

Но раньше — это не теперь.

Не та весна, не та погодка.

Бывала раньше неспроста

Жирней селедка, крепче водка.

Теперь вода и то не та.

Не так солили и любили…

Попробуй исповедь проверь.

Но ведь и раньше говорили.

Что раньше — лучше, чем теперь?

В увеличительные стекла,

Как детство, старость смотрит вдаль.

Там выглядит царевной Фекла,

Гуляет нараспах февраль.

Там молодость кричала: — Горько! —

А было сладко, говорят.

Недаром старость дальнозорка,

Не отнимай ее услад.

И в этом нет жестокой фальши,

И надо этим дорожить.

Тем и прекрасна рань, что раньше

Жить предстояло, братцы, жить.

Мокрый плащ и шапку

В раздевалке сбросил. —

Как делишки, бабка?

Мимоходом бросил.

Бросил фразу эту

Сдуру, по привычке.

Вынул сигарету.

Позабыл про спички.

Тронула платочек,

Руки уронила:

— Так ведь я ж, сыночек,

Дочку схоронила…

Вот беда какая,

Проживала в Орше,

А теперь одна я… —

Говорит лифтерша.

А в глазах такая.

Богу в назиданье.

Просьба вековая.

Ясность ожиданья —

Нет яснее света,

Зеленее травки…

Так у райсовета

Пенсионной справки

Просят…

Выше! Выше!

Нажимай на кнопку!

Аж до самой крыши

Адскую коробку!

Никакого счастья

Нет и не бывало,

Если бабка Настя

Этого не знала.

Правды или кривды

Не бывало горше.

Подымает лифты

Старая лифтерша.

К небесам возносит

Прямо в кабинеты…

А еще разносит

Письма и пакеты.

Отяжелел, обрюзг, одряб,

Душа не шевелится.

И даже зрением ослаб.

Не различаю лица

Друзей, врагов, людей вообще!

И болью отдает в плече

Попытка жить и длиться…

Так морем выброшенный краб

Стараньем перебитых лап

В стихию моря тщится…

Отяжелел, обрюзг, одряб,

Душа не шевелится.

Мне нужен собрат по перу —

Делиться последней закруткой,

И рядом сидеть на пиру,

И чокаться шуткой о шутку.

Душа устает голосить

По дружбе, как небо, огромной.

Мне некого в дом пригласить,

И сам я хожу, как бездомный.

Тоскуем по дружбе мужской.

Особенно если за тридцать.

С годами тоска обострится.

Но все-таки лучше с тоской.

Надежды единственный свет,

Прекрасное слово: «товарищ»…

Вдруг теплую руку нашаришь

Во мраке всемирных сует.

Но горько однажды открыть,

Что не во что больше рядиться,

С талантом для дружбы родиться.

Таланта не применить…

Тоскую по дружбе мужской

Тоской азиатской и желтой…

Да что в этой дружбе нашел ты?

Не знаю. Тоскую порой.

Сирень и молнии. И пригород Москвы

Вы мне напомнили, а может, и не вы…

Сирень и сполохи, и не видать ни зги,

И быстрые по гравию шаги,

И молодость, и беспризорный куст,

И самый свежий, самый мокрый хруст.

Где кисти, тяжелея от дождя,

Дрожмя дрожали, губы холодя.

Дрожмя дрожали, путались, текли.

И небом фиолетовым вдали

Твой город, забегая за предел,

Библейским небом грозно пламенел

И рушился, как реактивный вал,

И в памяти зияющий провал.

Так значит — все? Так значит — отрешись?

Но я хочу свою додумать жизнь.

Когда дожить, в бесчестие не впав.

Нет признаков, мой друг… Иль я не прав?

Но почему ж так хлещут горячо

Сирень и молнии и что-то там еще.

Похожее на плачущую тень?

Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…

Двадцатилетней, Господи, прости

За жаркое, за страшное свиданье,

И, волоса не тронув, отпусти,

И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути

Железом, серой, огненной картечью.

Но, Господи, прошу по-человечьи.

Двадцатилетней, Господи, прости.

То было позднею весной, а может, ранним летом.

Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то,

И день, процеженный листвой, стоял столбами света.

Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи.

Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи.

Над ними мяч и восемь рук, еще совсем ребячьих.

Тянущихся из-за спины, неловко бьющих мячик.

Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых,

И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их.

Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых,

И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых.

Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги.

Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги.

Чертоги неба и земли, и юные хозяйки…

Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке.

Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки.

Четыре девушки цвели, смеялись то и дело,

И среди них была одна — понравиться хотела.

Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной,

Глазами — радостный испуг от смелости крамольной.

Был подбородка полукруг еще настолько школьный…

Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной.

А я ушел своим путем и позабыл об этом.

То было позднею весной, а может, ранним летом.

Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой,

И станет мало для души таблетки валидола.

Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос,

И я услышу над собой свой юношеский голос:

— Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни?

Пришла любовь, ушла любовь — не много и не мало.

Я только помню — на звонок, сияя, выбегала.

Пришла любовь, ушла любовь — ни писем, ни открыток.

Была оплачена любовь мильоном мелких пыток.

И все, что в жизни мне далось — ни бедной, ни богатой.

Со мной существовало врозь, уничтожалось платой.

И все, что мужеством далось или трудом упорным,

С душой существовало врозь и становилось спорным.

Но был один какой-то миг блаженного цветенья.

Однажды в юности возник, похожий на прозренье.

Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин.

Единственный из всех даров, как небо, бескорыстен!

Так вот что надо было мне при жизни и от жизни.

Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни.

В провале безымянных лет, у времени во мраке

Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге.

И если жизнь — горчайший вздох, то все же бесконечно

Благодарю за четырех и за тебя, конечно.

Однажды девушка одна

Ко мне в окошко заглянула.

Смущением озарена.

Апрельской свежестью плеснула.

И после, через много дней,

Я замечал при каждой встрече.

Как что-то вспыхивало в ней

И что-то расправляло плечи.

И влажному сиянью глаз.

Улыбке быстрой, темной пряди

Я радовался каждый раз.

Как мимолетной благодати.

И вот мы встретились опять.

Она кивнула и погасла,

И стало нестерпимо ясно.

Что больше нечего терять.

Солнца азиатский диск,

Сопки-караваны.

Стой, машина! Смех и визг.

Грязевые ванны.

Пар горячий из болот

В небеса шибает.

Баба бабе спину трет.

Грязью грязь сшибает.

Лечат бабы ишиас.

Прогревают кости.

И начальству лишний раз

Промывают кости.

Я товарищу кричу:

— Надо искупаться!

В грязь горячую хочу

Брюхом закопаться!

А товарищ — грустный вид.

Даже просто мрачный:

— Слишком грязно, — говорит.

Морщит нос коньячный.

Ну а я ему в ответ:

— С Гегелем согласно,

Если грязь — грязнее нет,

Значит, грязь прекрасна.

Бабы слушают: — Залазь!

Девки защекочут!

— Али князь?

— Из грязи князь!

— То-то в грязь не хочет!

Говорю ему: — Смурной,

Это ж камчадалки…

А они ему: — Родной,

Можно без мочалки.

Я не знаю, почему

В этой малокуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше.

Только тело погрузи

В бархатную мякоть…

Лучше грязь в самой грязи,

Чем на суше слякоть!

Чад, горячечный туман

Изгоняет хвори,

Да к тому же балаган.

Цирк и санаторий.

Помогает эта мазь.

Даже если нервный.

Вулканическая грязь,

Да и запах серный.

Принимай земной мазут,

Жаркий, жирный, плотный.

После бомбой не убьют

Сероводородной!

А убьют — в аду опять

Там, у черта в лапах,

Будет проще обонять

Этот серный запах.

Вон вулкан давно погас,

Дышит на пределе!

Так, дымится напоказ,

Ну, а грязь при деле.

Так, дымится напоказ,

Мол, большая дума,

А внутри давно погас.

Грязь течет из трюма.

Я не знаю, почему

В этой малокуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше!

Вот внезапно поднялась

В тине или в глине.

Замурованная в грязь,

Дымная богиня.

Слышу, тихо говорит:

— В океане мой-то… —

(Камчадальский колорит)

Скудно мне цевой-то…

И откинуто плечо

Гордо и прекрасно,

И опять мне горячо

И небезопасно.

Друг мой, столько передряг

Треплет, как мочало,

А поплещешься вот так —

Вроде полегчало.

Я видел мир в его первичной сути.

Из космоса, из допотопной мути.

Из прорвы вод на Командорский мыс

Чудовища, подтягивая туши.

Карабкались, вползали неуклюже,

Отряхивались, фыркали, скреблись.

Под мехом царственным подрагивало сало.

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Обрывистое каменное ложе.

Вожак загадочным (но хрюкающим все же).

Тяжелым сфинксом замер на скале.

Он словно сторожил свое надгробье.

На океан взирая исподлобья

С гримасой самурая на челе.

Под мехом царственным подрагивало сало.

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Ворочая громадным, дряблым торсом,

Секач над самкой годовалой ерзал,

Сосредоточен, хладнокровен, нем,

И, раздражаясь затянувшимся обрядом.

Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом

Хозяйственно оглядывал гарем.

А молодняк в воде резвился рядом.

Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом.

Тот, разогнавшись, тормозил ластом

И затихал, блаженно колыхаясь.

Ухмылкой слабоумной ухмыляясь.

Пошлепывая по спине хвостом.

Но обрывается затишье и дремота.

Они, должно быть, вспоминают что-то.

Зевота скуки расправляет пасть.

Как жвачка, пережеванная злоба

Ласты шевелит, разъедает нёбо,

И тварь встает, чтоб обозначить власть.

Соперники! Захлебываясь, воя,

Ластами шлепая, котиху делят двое.

Кричащую по камням волоча.

Один рванул! И темною лавиной

С еще недокричавшей половиной

К воде скатился и затих, урча.

Два секача друг друга пропороли!

Хрипя от похоти, от ярости, от боли.

Воинственным охваченные пылом,

В распоротых желудках рылись рылом.

Заляпав кровью жаркие меха!

Спешили из дымящейся лохани

Ужраться до смерти чужими потрохами.

Теряя собственные потроха…

И хоть бы что! Подрагивало сало.

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Здесь каждый одинок и равнодушен.

Покамест сам внезапно не укушен.

Не сдвинут с места, не поддет клыком.

И каждый замкнут собственной особой.

На мир глядит с какой-то сонной злобой

Недвижным гипнотическим зрачком.

Здесь запах падали и аммиачно-серный

Извечный дух вселенской свинофермы.

Арктическая злоба и оскал.

Здесь солнце плоское, закатное, рябое,

Фонтаны крови над фонтанами прибоя,

И сумрак, и гряда безлюдных скал.

— Нет! — крикнул я. — Вовеки не приемлю

Гадючьим семенем отравленную землю.

Где мысли нет, там милосердья нет.

Ты видишь сам — нельзя без человека!

Приплюснута, как череп печенега.

Земля мертва, и страшен звездный свет.

А ночь текла, и млечная громада

Спиной млекопитающего гада

Отражена… И океанский вал.

Над гулом лежбища прокатываясь гулом.

Холодной пылью ударял по скулам

И, пламенем белея, умирал.

Обжор и опивал

Достойная опора,

Я тоже обладал

Здоровьем горлодера.

Я тоже пировал

При сборище и зелье.

Где каждый убивал

Старинное веселье.

В непрочности всего,

Что прочным предрекалось,

Одно твое лицо.

Как пламя, подымалось.

Полуночной судьбы

Набросок в лихорадке,

И линия губы

Как бы прикус мулатки.

В непрочности всего

Несбыточного, что ли…

Вовек одно лицо

Пульсирует от боли.

И потому его

На дьявольскую прочность

В непрочности всего

Пытает червоточность.

И потому у губ

Так скорбны эти складки,

Но потому и люб

Твой пламень без оглядки.

Пусть обескровлен пир

От долгих посиделок,

И плотно стынет жир

Предутренних тарелок…

И страшен невпопад

Трезвеющий Иуда,

Его далекий взгляд

Откуда-то оттуда…

И все-таки, клянусь.

Мы сожалеть не будем,

Что нас подводит вкус

От голода по людям.

Ты слышишь чистый звук.

За окнами простертый?

Крик петуха, мой друг,

Но этот город мертвый…

Крик петуха, мой друг.

Под млечным коромыслом.

Где тонет всякий звук,

Не дотянув до смысла.

Невыносима эта фальшь

Во всем — в мелодии и в речи.

Дохлятины духовной фарш

Нам выворачивает плечи.

Так звук сверлящего сверла,

Так тешится сановной сплетней

Питье с господского стола

Лакей лакающий в передней.

Прошу певца: — Молчи, уважь…

Ты пожелтел не от желтухи…

Невыносима эта фальшь,

Как смех кокетливой старухи.

Но чем фальшивей, тем звончей.

Монета входит в обращенье.

На лицах тысячи вещей

Лежит гримаса отвращенья.

Вот море гнилости. Сиваш.

Провинция. Шпагоглотатель.

Невыносима эта фальшь.

Не правда ли, очковтиратель?!

Давайте повторять, как марш,

Осознанный необратимо,

Невыносима эта фальшь.

Да, эта фальшь невыносима.

Защемленная совесть России,

Иноверец, чужой человек.

Что тебе эти беды чужие,

Этот гиблый пространства разбег!

Что тебе от Москвы до Тибета —

Ледовитый имперский простор?

Что тебе это все? Что тебе-то?

Этот медленный мор, этот вздор?

Что тебе это мелкое злобство,

На тебя, на себя, эта ложь?

Как вкусившего сладость холопства

Ты от сладости оторвешь?

Что тебе эти бедные пашни,

Что пропахли сиротским дымком,

Что тебе эти стены и башни.

Цвета крови, облитой белком?

Что тебе? Посмотрел и в сторонку.

Почему же, на гибель спеша,

В ледовитую эту воронку,

Погружаясь, уходит душа…

От тесноты квартир, от пресноты,

От пошлости любого манифеста

В горах вам не хватало высоты,

А на земле вам не хватало места.

Какая же устроит благодать

Вас, неустроенных у всех времен на стыке?

И не могла оседлость оседлать.

Хотя пытались многие владыки.

Пытались и пытали эту прыть.

Догадываясь смутно и тревожно:

Движенье мысли невозможно победить.

Хотя, конечно, попытаться можно.

Летело в ночь от страждущей души

Усталому и сумрачному богу:

— Страданием страданье ублажи

И обреки на вечную дорогу!

От Беринга куда-то на Таймыр,

От тесноты в тоске по океану…

Так можно ли, когда неясен мир.

Не бросить, прокляв. Ясную Поляну?

Так, изменяя собственной родне.

Вы в странствиях искали постоянства.

Не странно ли, в такой большой стране

Вы умирали в поисках пространства?

Тесны моря. Объятия невест.

Тесна Сибирь, и тесен каждый город.

О, ищущий руки российской жест

И сладострастно рвущий тесный ворот!

Он верою сломал неверию

Хребет. Но пусты невода.

Он словом победил империю.

Но не был счастлив никогда.

Откуда этой боли крик

Или восторг в начале мая?

Смешной и суетный старик

Преображается и вмиг

Меч гладиатора вздымает!

Многообразна только мысль,

Все остальное исчерпалось.

Над нами тютчевская высь —

Испепелись и воскурись! —

Попробуй взять ее — осталась.

Что чудо лирики? Огонь,

Из бездны вырванный зубами.

И странен стих, как звездный камень,

С небес упавший на ладонь.

Большой талант как бы свирепость

Петровская: — Да будет флот!

Все бывшее почти нелепость!

Наоборот! Наоборот!

Довольно любоваться замком

Воздушным! Настоящий строй!

Довольно прижиматься к мамкам!

Своей обзаведись семьей!

Он ходит яростный и хмурый:

— Не то! Не так! Наоборот! —

Отталкиваясь от культуры.

Культуру двигает, как род!

Он говорит: — Вперед, подранки!

У вас пронзительней права!

Но ваши маленькие самки —

Курдюк, что убивает льва.

Любовь! Любовь! Его химера!

Пантера! Кукла без размера!

Он знает, но глаза, глаза…

Брезгливый комплекс Гулливера

И лошадиная слеза.

Бывает, боль твоя наружу

Не может вырваться никак,

И что-то смутно гложет душу,

И на душе тревожный мрак.

Когда во рту больные зубы.

Вот так какой-то защемит.

Гадаешь, поджимая губы.

Не зная сам, какой болит.

Когда ж среди корявых дупел

Болящий зуб, как некий звук.

Почуял, языком нащупал

Ее пульсирующий стук —

Боль не стихает. Но от века

Страшится хаоса душа.

И даже в боли человеку

Определенность хороша.

Мне снились любящие руки.

Они тянулись и просились.

И музыки далекой звуки

Сквозь толщу жизни доносились.

Сквозь толщу жизни эти звуки,

Сквозь мусор горьких заблуждений.

И эти любящие руки,

Как ветви, с робостью весенней

Тянулись долгое мгновенье

И не решались прикоснуться.

Как будто их прикосновенье

И означало бы — проснуться.

Ушедшей женщины тиранство

Превозмоги, забудь, замкнись!

Опустошенное пространство

Упорная заполнит мысль.

Из прожитого, как из глыбы.

Глядится мысль в грядущий день.

Но грустные ее изгибы —

Живой предшественницы тень.

Промчатся годы, и другая,

Другая женщина уже,

Мысль, словно воду, вытесняя.

Располагается в душе.

И смех ее, и бедный лепет

Нам озаряет Божий день.

Но красоты духовной трепет —

Той, побежденной мысли тень.

И лишь поэт, веками маясь.

Марает скорбную тетрадь,

И мысль и женщину пытаясь

В одном пространстве удержать.

Глухонемая девочка Анита,

Меня увидев, бросилась ко мне.

Ручонками колени обхватила

И головой барашковой, шерстистой

Потерлась о пальто… И, вдруг лицо

Вверх запрокинув, распахнула мне

И что-то длинно, длинно промычала.

Я наклонился. Тронуло лицо

Младенческое, влажное дыханье,

И темные, масличные глаза

Незамутненной радостью струились.

Кто я? Что я? Знакомый человек.

Возможность приложения любви.

Возможность промычать ее блаженно.

Желанье головенкой потереться.

Как бы заложенное в каждой пряди

Крутой, барашковой, свалявшейся слегка.

И благодарное рыдание во мне

Вдруг поднялось, и горло запрудило,

И смерзлось в нем, не вырвавшись наружу.

Глухонемая боль, вернее, хуже.

То, что от боли остается там, на дне…

Как горько все, любимая, как горько…

Бессмысленная сладость поцелуев,

Которыми любви заткнули рот.

…Любовь — тоннель, что роют с двух сторон.

Не так ли вор в чужой квартире ночью,

Не смея свет зажечь, торопится, спешит

И, спичками все чиркая, хватает

Бессмысленные вещи. В том числе

И те, что выдадут его потом при свете.

Когда любовь не окрыляет зренья,

Когда любовь не расширяет совесть.

Когда она самообслуга страсти,

Пускай двоих, она ничуть не лучше.

Гораздо хуже одинокой, той…

Была привязанность, как рок или, точней, как рак…

Глухонемая девочка Анита,

Как много горьких мыслей пронеслось.

Когда младенческое влажное дыханье

И ясное, как божий звук, мычанье

Мне ясно озарило жизнь мою!

Ты, и не жившая, что знаешь ты о жизни?

Не слышавшая этот мир ни разу.

Не говорившая на нашем языке.

Откуда понимаешь все, что надо?

Ты славная, ты вечная догадка,

Что в этом нету никакого чуда.

Мы с замыслом прекрасным рождены,

Но чудо — пронести его до смерти.

Добро — внутри. Но страшен мир наружный,

И страшен жест ограбленной души.

Ладонями прикрытое лицо:

Не говорить, не думать, не смотреть!

Один жалеет бедняков.

Другой детей и стариков.

Еще кого-то третий.

Да мало ли на свете.

Кого жалеть не жалко?

А мне моя весталка

Твердит: — Бесстрашных жалко!

Кудрявая головка.

Упавшая на грудь…

Случайная обмолвка

Вдруг распахнула суть.

Ты засмеялся: «Рыльце

Любимое в пушку…

Не берегут кормильца

На этом берегу».

Но по кристаллу жизни

Лжи трещина прошла,

Так боль за боль отчизны

Однажды обожгла.

Ты истины виденье

С улыбкою отверг.

А день, как в дни затменья.

Медлительно померк.

Это было так давно,

Когда я и собачка моя

За оркестром бежали по городу.

Это было так давно,

Когда деревенские гости

К нам домой приезжали на лошадях.

Это было так давно,

Когда летчики над городом

Еще высовывались из аэропланов.

Это было так давно,

Когда женщины в ведрах таскали

Урожай дождевой воды.

Это было так давно.

Когда саранча

Еще казалась коричневым кузнечиком.

Это было так давно.

Когда в жаровнях осени

Еще лопались жареные каштаны.

И только фруктовые лавки порой.

Только фруктовые лавки

Тобою пахнут, отец мой.

В великом замысле природы

Есть чудо из чудес — глаза!

Мы видим небо, зелень, воды.

Все расположенное за

Пределом нашим. Не случайно

Себя нам видеть не дано.

Какой тут знак? Какая тайна?

Что в тайне той заключено?

Другой! Вот поле тяготенья

И направления любви.

В глазах другого отраженье

Твое — найдут глаза твои!

Там облик твой порою зыбкий,

Порой струящийся, как свет.

Живой, мерцающий и гибкий

Твой незаконченный портрет.

А человек в слепой гордыне

Доверил зеркалу свой лик.

Чтобы отчетливый отныне

Ему служил его двойник.

Но, замысел первоначальный

Своей же волей истребя.

Он в этой четкости зеркальной

Лжет, фантазируя себя.

Любитель книг украл книгу у любителя книг.

А ведь в каждой книге любителя книг,

В том числе и в украденной книге,

Говорилось: не укради.

Любитель книг, укравший книгу у любителя книг.

Разумеется, об этом знал.

Он в сотнях своих книг,

В том числе и в книгах, не украденных у любителей книг,

Знакомился с этой истиной.

И авторы этих замечательных книг

Умели каждый раз этой истине придать новый, свежий оттенок.

Чтобы истина не приедалась.

И никто, как любитель книг.

Тот, что украл книгу у любителя книг.

Не умел ценить тонкость и новизну оттенков.

Которыми владели мастера книг.

Однако, ценя тонкость и новизну оттенков

В изложении этой истины.

Он как-то забывал о самой истине.

Гласящей простое и великое: — Не укради!

Что касается меня во всей этой истории.

То я хочу сказать, что интеллигенции

Не собираюсь выдавать индульгенции.

У тетушки, бывало, стопку

Перед сияющим блином.

А легкую печаль, как пробку.

Случалось вышибать вином.

Все это молодость и младость,

И рядом музыка гремит.

Подруги юная лохматость

И просто к жизни аппетит.

И просто розовую чачу

На рынке в утреннюю рань.

И всю серебряную сдачу

Бродяге — промочить гортань.

Плод животворного безделья

Вино и с гонором хандра.

Но страшно позднее похмелье.

Коньяк, не греющий нутра.

Теперь лишь тем и знаменито

Питье, туманящее взор.

Что и не нужно аппетита,

А надо догасить костер.

Жизнь отключающее зелье

И впереди и позади.

Нет, шабаш черного веселья,

Друзья, господь не приведи!

Ах, как бывало в детских играх —

Зарылся с головой в кустах!

И от волненья ломит в икрах,

И пахнет земляникой страх!

Поглубже в лес, кусты погуще.

Чтоб интереснее игра!

И вдруг тревогою сосущей:

— Меня найти уже пора!

И холодеет под лопаткой:

— В какие дебри я залез! —

Невероятная догадка —

И разом сиротеет лес!

Ты сам выходишь из укрытья:

— А может, просто не нашли? —

Какое грустное событие:

Игра распалась. Все ушли.

…Вот так вот с лучшей из жемчужин

Поэт, поднявшись из глубин,

Поймет, что никому не нужен.

Игра распалась — он один.

Под смех неведомых подружек

Друзья в неведомом кругу

С обычным продавцом ракушек

Торгуются на берегу.

В руке у Моцарта сужается бокал.

Как узкое лицо Сальери.

Вино отравлено. Об этом Моцарт знал.

Но думал об иной потере.

Вино отравлено. Чего же Моцарт ждал.

На узкое лицо не глядя?

В слезах раскаянья и вдребезги бокал,

Сальери бросится в объятья?

Вино отравлено. Печаль — и ничего.

Распахнутые в звезды двери.

Взгляд не Сальери прячет от него.

Но Моцарт прячет от Сальери.

Вино отравлено. А Моцарт медлил, ждал,

Но не пронзила горькая услада.

Раскаянья рыдающий хорал…

Тогда тем боле выпить надо.

Все кончено! Неотвратим финал!

Теперь спешил он скорбный час приблизить.

Чуть запрокинувшись, он осушил бокал.

Чтобы собрата взглядом не унизить.

Чтоб разобрать какой-то опус,

Я на пиру надел очки.

Мир отвлеченный, словно глобус.

Ударил вдруг в мои зрачки.

И, отрезвевшею змеею,

Я приподнял глаза в очках.

Грохочущею колеею

Катился пир на всех парах.

Остроты злобные, как плетки,

И приговоры клеветы.

Как бы смердящие ошметки

Душ изрыгающие рты.

Я оглядел мужчин и женщин

Сквозь ясность честного стекла

И увидал извивы трещин,

Откуда молодость ушла.

Вот эту я любил когда-то,

А эти были мне друзья.

И где тут время виновато.

Где сами — разобрать нельзя.

Что сотрясало вас, мужчины.

Какие страхи пропастей?

Нет, эти страшные морщины

Не от возвышенных страстей!

Что юности сказать могли бы.

Покинувшей далекий сруб.

Властолюбивые изгибы

Вот этих плотоядных губ?

Уже вдали, уже отдельно

От пережитого всего.

Душа печалилась смертельно.

Но не прощала ничего.

А воздух распадался рыхло,

И под уклон катился пир.

Я снял очки. Душа притихла.

И воцарился горький мир.

В устах у молодости ложь

Или бахвальство в клубах дыма,

Не то, чтобы простишь — поймешь,

Оно, пожалуй, исправимо.

Поймешь застольных остряков

И лопоухого позёра.

Но лица лгущих стариков.

Но эта ярмарка позора,

Но этот непристойный дар.

Что, как работа, многих кормит…

Апоплексический удар.

Едва опередивший бормот…

За что, за что пытать судьбу

Перед вселенской немотою,

Когда одна нога в гробу.

Канкан отплясывать другою?!

Жизнь, нет тебе вовек прощенья,

За молодые обольщенья.

За девичьих очей свеченье.

За сон, за ласточкину прыть.

Когда пора из помещенья,

Но почему-то надо жить

С гримасой легкой отвращенья.

Как в парикмахерской курить.

Что там? Тревогою мгновенной

Неясный звук протрепетал.

То человек? Или Вселенной

До нас доносится сигнал?

Что там? Тоскует мирозданье?

Иль ропот совести и зов?

То всхлипы тайные страданья

Или капели водоклев?

Что там? Рыданье или хохот?

Шуршанье веток или крыл?

(Машины пробежавшей грохот

Тот звук неясный перекрыл.)

Что там за стенкой шевелится?

Сосед? Он спит или не спит?

Хрипит, придушенный убийцей,

Или, подвыпивший, храпит?

Неясный звук! Здесь воля наша

Водоразделом пролегла.

Весов таинственная чаша

Над бездною добра и зла.

Не говори потом: — Не предал…

Не знал… Понятья не имел…

Да, ты не знал! Да, ты не ведал!

Поскольку ведать не хотел!

Прекрасное лицо миледи

Нас потрясало неспроста.

Оно — намек, что есть на свете

Души бессмертной красота.

Оно намек, что есть на свете

Светящаяся доброта.

Сама ж прекрасная миледи

Не смыслит в этом ни черта.

В ее ногах и в зной, и в стужу,

Коленопреклоняясь зря,

Влюбленные искали душу.

Как пьяницы у фонаря…

Несовместимы совершенства:

Почти всегда в одной — одно.

И на частичное лишенство

Живущее обречено.

Самой природе перегрузки

Не по плечу мильоны лет.

В прекрасной мантии моллюска

Жемчужин не было и нет.

…А он влюбился, бедный малый,

Не понимая ничего.

Простим, простим, простим, пожалуй.

Ошибку дивную его!

В прекрасном, сумрачном краю

Я юмору учил змею.

Оскалит зубки змейка.

Не улыбнись посмей-ка!

Но вот змеиный юмор:

Я всхохотнул и умер.

Сказали ангелы в раю:

— Ты юмору учил змею,

Забыв завет известный,

Вовеки несовместны

Змея и юмор…

— Но люди — те же змеи! —

Вскричал я. — Даже злее!

…И вдруг зажегся странный свет.

Передо мной сквозь бездну лет

В дубовой, низкой зале

Свифт с Гоголем стояли.

Я сжал от боли пальцы:

— Великие страдальцы.

Всех лилипутов злоба

Вас довела до гроба.

— Учи! — кивнули оба.

и растворились в дымке,

Как на поблекшем снимке.

Я пробудился. Среди книг,

Упав лицом на черновик,

Я спал за письменным столом

Не в силах совладать со злом.

Звенел за стенкой щебет дочки.

Но властно призывали строчки:

В прекрасном, сумрачном краю

Я юмору учил змею…

Не именины и не елки.

Не лимонадные иголки.

Не сами по себе, не в лоб.

Но детства сладостный захлеб.

Но тайно льющийся из щелки.

Куда прильнули наши челки.

Грядущей жизни праздник долгий.

Его предчувствия озноб.

Порой не так ли — кто ответит? —

В глазах у мудрых стариков

Грядущей жизни праздник светит,

Иль близость кроткий взор приветит

Не смерти, что любого метит, —

Освобожденья от оков.

Что сулят нам в грядущем созвездия.

Что гадалки, что кошки, что сны?

Суеверие — призрак возмездия

Затаенного чувства вины.

Бога нет. Но во тьме бездорожия

Много странных и страшных примет.

Суеверие — вера безбожия.

То-то боязно! Бога-то нет.

Расплывчатый образ времени

Внезапно щемяще и четко

Качнулся над старой кофейней

Поверх поседелых голов.

Где форварды моей юности,

Перебирая четки,

Перебирают возможности

Своих незабитых голов.

Когда в толпе с умершим другом

Лицо подобьем обожжет,

С каким блаженством и испугом

В груди сожмет и разожмет!

Пусть для тебя еще не вечер.

Но кажется, далекий миг

Втолкнул и вытолкнул до встречи

Космической ошибки сдвиг.

Так на вершине поднебесной

Альпийским холодом дыша.

Почти внезапно бездну с бездной.

Пьянея, путает душа.

Как дети в радостную воду.

Она кидается в обрыв,

Как бы вселенскую свободу

Еще в земной предощутив!

Сей человек откуда?

Познать — не труд.

Похожий на верблюда

Пьет, как верблюд.

Похожий на оленя

Летать горазд.

Похожий на тюленя

Лежит, как пласт.

Что толку бедолагу

Жалеть до слез?

Похожий на конягу

И тянет воз.

В броню, как черепаха,

Одет иной.

Переверни — от страха

Замрет герой.

А тот стучит, как дятел,

В кругу родни.

Держу пари, что спятил

От стукотни.

Качается головка,

Цветут глаза.

Не говори: — Плутовка.

Скажи: — Гюрза!

Похожий на совенка

Возлюбит мрак.

Похожий на ребенка —

Мудрец, чудак.

Похожий на барана —

Баран и есть!

Похожий на тирана

Барана съест.

И в ярости пророка

Жив носорог.

Когда коротконого

Мчит без дорог.

Я думаю — живущий

Несет с собой

Из жизни предыдущей

Жест видовой.

Остаточного скотства,

Увы, черты.

Но также благородства

И чистоты.

Забавно это чудо —

И смех и грех.

И страшен лишь Иуда:

Похож на всех.

День, угасая на лету.

Там на закате колобродит.

И горизонт свою черту.

Еще условную, проводит.

Не потому ли дарит ночь

Живому мудрая природа,

Чтобы, привыкнув, превозмочь

Мрак окончательный ухода?

Так друга кроткая рука,

Встречая нас в родном предместье.

Как бы смягчив издалека

Готовит к неизбежной вести.

Что смерти черный монумент?

Единство времени и места.

Но грусти мягкий аргумент

Сильней нелепого протеста.

Покуда эта грусть свежа,

В огнях столиц и в захолустье —

Мы живы. Мертвая душа

Не ведает вечерней грусти.

И потому в закатный час

Не обо мне грусти и майся,

О жизни, разлучившей нас,

Грусти. И грусти не пугайся.

Вдали от гор давно закисли:

Размер, стопа.

Вверх по тропе в первичном смысле

Ступи, стопа.

Вокруг армянские нагорья.

Легко, светло.

Здесь некогда плескалось море.

Но истекло.

Бог на людей за жизнь без веры,

За грех по гроб

(Не половинчатые меры)

Низверг потоп.

Да сгинет лживое, гнилое.

Пустой народ!

Дабы от праведника Ноя

Пошел приплод.

О Арарат над облаками.

Когда б не ты.

Еще бы плавал Ной над нами.

Ковчег, скоты.

Еще бы плыл и плыл над нами

Сквозь хлябь времен.

И над ревущими волнами

Архангел-слон.

Он протрубил у Арарата:

— Я вижу брег!

Но оказалось, рановато

Приплыл ковчег.

И сын, возмездию не внемля

(Не Сим, но Хам),

Привнес на вымытую землю

Родной бедлам.

Мелькали царства, книги, числа…

Кумирни зла.

Как бы в огонь — вовек и присно!

Как бы дотла!

Что человек для человека?

О Арарат!

Из всех, кого вспоило млеко,

Он виноват.

Он совесть заменил насущным:

Вперед! Вперед!

Как будто совесть сам в грядущем

Изобретет.

Ракеты, космос, книги, числа.

Плоды ума.

Ветхозаветная зависла

Над нами тьма.

Покуда в атомном дымище

Мир не усоп,

Вода, по крайней мере, чище,

Я за потоп.

И если дело до ковчега

Дойдет, как встарь,

На борт — не стоит человека.

Такая тварь!

Мы это чувствуем боками

Своей тщеты.

О Арарат над облаками.

Когда б не ты!

С грехом и горем пополам.

Врубаясь в горную породу,

Гегард, тяжелоплечий храм.

Что дал армянскому народу?

Какою верой пламенел

Тот, что задумал столь свирепо

Загнать под землю символ неба.

Чтоб символ неба уцелел?

Владыки Азии стократ

Мочились на твои надгробья,

Детей, кричащих, как ягнят,

Вздымали буковые копья.

В те дни, Армения, твой знак

Опорного многотерпенья

Был жив, Гегард, горел очаг

Духовного сопротивленья.

Светили сквозь века из мглы

И песнопенья и лампада.

Бомбоубежищем скалы

Удержанные от распада.

Страна моя, в лавинах лжи

Твои зарыты поколенья.

Где крепость тайная, скажи.

Духовного сопротивленья?

Художник, скованный гигант.

Оставь безумную эпоху.

Уйди в скалу, в себя, в Гегард,

Из-под земли ты ближе к Богу.

У ног цветок из камня вырос,

Склонил тюрбан,

С тобою рядом нежный ирис.

Бодряк-тюльпан.

Там вдалеке внизу отстойник

Шумов, речей.

А здесь, как молоко в подойник.

Журчит ручей.

Орел над головой в затишье.

Паря, уснул.

Крылом, как бы соломой крыши.

Чуть шелестнул.

Что дом! И слова не проронишь

О нем в тиши.

Душа, задерганный звереныш.

Дыши, дыши.

Вот этой тишиной блаженной.

Щемящей так.

Как будто в глубине Вселенной

Родной очаг.

Что было первою ошибкой?

Где брод? Где топь?

Жизнь сокращается с улыбкой,

Как в школе дробь.

Что впереди? Я сам не знаю…

Эдем? Вода?

Все та же суета земная

Спешить туда.

Дыши! Врачуй свои увечья.

Но ты молчишь.

И стыдно пачкать этой речью

Вот эту тишь.

И тишина во мне отныне

На век, на час.

И вопиющего в пустыне

Слышнее глас.

В саду был непробудный мрак.

Без дна, без края.

И вдруг летит, летит светляк.

Струясь, мерцая.

Небесной свежестью дыша,

Неповторимо,

Как будто мамина душа.

Помедлив — мимо.

Как будто мамина душа.

Сестры улыбка,

Внушают нежно, не спеша.

Что скорбь — ошибка.

Да, да, все там уже, светляк,

А мы с тобою,

Еще сквозь мрак, еще сквозь мрак,

Хоть с перебоем.

Ты знак великий и простой.

Намек поэту.

И даже женственности той.

Которой нету.

По крайней мере здесь, окрест.

Но кем завещан

Тебе печально-плавный жест

Античных женщин?

Кому ты предъявляешь иск,

Светясь негромко,

За все страданья и за писк

В ночи котенка?

Но ты летишь из бездны лет,

И мнится это:

Свое подобье ищет свет.

Сиротство света.

И все же просквози, продень

Сквозь ночь свой разум.

Был день (ты гаснешь!), будет день,

Ты — служба связи.

Не вероломство твой зигзаг.

Но мудрость, благо.

На миг ты прячешься во мрак

От злобы мрака.

Чтоб снова вспыхнул, светлячок.

Твой теплый абрис.

Какой чудесный маячок,

Какая храбрость!

Сквозь этот хаос мировой,

Чтоб мы не кисли,

Ты пролетел над головой,

Как тело мысли.

Но не пойму я, дай ответ

Без промедленья.

Движенье вызывает свет

Иль свет — движенье?

Учи, светляк, меня учи.

Мне внятно это,

Вот так бы двигаться в ночи

Толчками света.

Ты победил не темноту.

Дружок, однако,

Ты побеждаешь полноту

Идеи мрака.

Я думал: дьявол — черный бог,

И под землей его чертог.

А на земле его сыны

Творят наказы сатаны.

Нам дан, я думал, Божий меч.

И если надо, надо лечь

Костьми за этот горький край,

Но, умирая, умирай!

И так полжизни нараспах,

И я клянусь, ни разу страх

Не исказил мои черты.

Но молнией из темноты:

— Предатель в собственных рядах!

И я узнал печальный страх.

Да, он сидел среди друзей.

Он просто говорил: — Налей!

Он пил походное вино.

Он чокался, но заодно

Он вычислял моих гостей,

Сам вычисленный до костей.

Полуубийца, полутруп,

А был когда-то нежно люб.

Я ввел его в ряды бойцов.

Которых сбрасывал он в ров.

Я ввел его, я виноват.

И я отправлю его в ад.

Полуубийца, полутруп,

Ты был, мне помнится, неглуп.

Есть логика в любой борьбе:

Будь равным самому себе.

Ты, растекавшийся, как слизь.

Теперь в петле моей стянись!

Когда душа смердит насквозь.

Смердите вместе, а не врозь!

С невыносимою тоской

И проклиная род людской,

Я сам раздернул крепкий шелк,

Он вытянулся и замолк.

Лети! Там ждет тебя твой князь.

Лети! Чертог его укрась.

…Но дьявол это просто грязь.

Та молодость уже в тумане.

Бывало, радостная прыть.

Хоть щелкнул коробок в кармане,

А все ж приятней прикурить.

Меня вела не сигарета,

Но тайная догадка та.

Что подымает даже эта

Незначащая доброта.

От «Беломора» — обеспечен.

От «Примы» — что и говорить.

Бывало, даже от «казбечин»

Мне удавалось прикурить.

Иному вроде бы и жалко,

Но поделился огоньком.

А этот вынул зажигалку

И дружбу сотворил щелчком.

Спешащего просить — мученье.

Здесь смутной истины черты:

Тенденция несовмещенья

Динамики и доброты.

А этот не сказать, что грубый.

Но, подавая огонек.

Он как бы процедил сквозь зубы:

— Быстрей прикуривай, щенок!

Тот в поучительных привычках

И словно хлопнул по плечу:

— Что, экономия на спичках?

Прикуривай! Шучу! Шучу!

А тот затяжкою подправит

Свой огонек, глотая дым.

И неожиданно добавит:

— Пивная рядом. Сообразим?

Ну, вот и сообразили честно

И закусили огурцом.

Любой хорош. С любым не пресно.

Один лицом. Другой словцом.

Ах, годы! Горестный напиток!

Куда девался без затей

Доверчивости той избыток

И обожания людей!

От любопытства не сгораю,

В толпе, включая тормоза.

Почти тревожно выбираю

Над сигаретами глаза.

И сам я молодости глупой,

Как битый жизнью ветеран,

Сую огонь, уже сквозь зубы

Как бы шепча: — Быстрей, болван!

В ту ночь мне снился без конца неузнанный мертвец

И голос говорил: — Пора, там ждет тебя отец.

Но почему-то медлил я над трупом молодым.

И вдруг я понял: это я. Он трупом был моим.

Но он, я посмотрел в лицо, красивей и юней.

Ведь я его превосходил живучестью своей.

Я нежно приподнял его, я нес его во сне.

«Какой он легкий, — думал я, — тяжелое во мне».

Внезапно страшно стало мне, не за себя, за мать.

Так в детстве страшно было ей на рану показать.

«Скорей, скорей, — подумал я, — я должен спрятать труп,

В густом орешнике в тени, задвинуть за уступ».

Пусть думает, что сын забыл… Не еду, не лечу…

Неблагодарность сыновей им все же по плечу.

По жизни матери моей (не обошла судьба)

Плывут, на люльки громоздясь, жестокие гроба.

«Не надо прятать ничего», — мне разум повторял.

«Нет! — я шептал ему во сне. — Ты близких не терял».

Я пробудился, я лежал среди ночных светил,

Рассветный ветер с ледника мне спину холодил.

Костер привальный догорал, едва клубился дым.

И серебрился перевал под небом ледяным.

Там караванный Млечный Путь светил моей душе,

А рядом спал товарищ мой с рукою на ружье.

Я головешки подтянул, чтоб не бросало в дрожь,

И я поверил в этот миг, что есть святая ложь.

Давайте жить, как на вокзале,

Когда все главное сказали.

Еще шампанского бутылку,

Юнца легонько по затылку:

— Живи, браток, своим умишком

И людям доверяй не слишком.

А впрочем, горький опыт наш

Другим не взять на карандаш.

Давайте жить, как на вокзале.

Или не все еще сказали?

Не чистоплотен человек.

В нем как бы комплексы калек.

Он вечно чем-то обнесен,

Завидуют чуть не с пелен,

Должно быть, губы близнеца

Губам соседнего сосца.

В грядущем населенья плотность

Усугубит нечистоплотность.

Давайте жить, как на вокзале,

И если все уже сказали,

Мы повторим не без улыбки:

— У жизни вид какой-то липкий.

Воспоминанья лучших лет

Как горстка слипшихся конфет.

Мужчина глуп. Вульгарна баба.

Жизнь духа выражена слабо.

И отвращенья апогей —

Инакомыслящий лакей.

Давайте жить, как на вокзале.

Когда все главное сказали.

Гол как сокол! Легко в дорогу!

Уже перепоручен Богу

Вперед отправленный багаж.

Свободный от потерь и краж!

Как грандиозно честолюбье

Порой у маленьких людей.

Как нервы истерзали зубья

Непредсказуемых страстей!

Еще расплывчата за мраком,

Еще неясна в чертеже,

Тень подвига с обратным знаком.

Так подлость торкнулась в душе!

Вдруг весть! Такой-то соубийца.

Клятвопреступник, имярек!

А раньше был, как говорится.

Вполне приличный человек.

Что он хотел, ничтожный, слабый.

Теперь раздетый догола?

Значительным побыть хотя бы

В самой значительности зла.

Святыня не бывает ложной,

Бывает ложным человек.

С чужой святыней осторожней,

Не верящий святыням век.

Святыня дружбы и семейства,

И чаши, из которой пил.

Или языческое действо.

Как вздох у дедовских могил.

Там молятся дубовой роще.

Здесь со свечой у алтаря.

А где-то рядом разум тощий

Язвит молящегося: — Зря!

Зачем он простирает лапу,

Чтобы ощупать благодать.

Когда тысячелетним табу

Не велено переступать?

Бывает миг! Всего превыше.

Когда душа творит сама.

Под ритуальное затишье,

В смущенной паузе ума.

Но есть и злобная гордыня

Высокий затоптать закон…

Пустыню породит пустыня,

Как скорпиона скорпион.

Благословляю исцеленье

От чревобесия гордынь

Святынею уничтоженья

Уничтожителей святынь.

Когда теченье наших дум

Душа на истину нацелит,

Тогда велик и малый ум.

Он только медленнее мелет.

Душа есть голова ума,

А ум — его живая ветка.

Но ум порой, сходя с ума,

— Я сам! — кричит, как малолетка.

Своей гордынею объят.

Грозит: — Я мир перелопачу! —

И, как безумный автомат.

Он ставит сам себе задачу.

И постепенно некий крен

Уже довлеет над умами,

Уже с трибун или со стен

Толпа толпе долбит: — Мы сами!

И разрушительный разбег

Однажды мир передраконит.

…Вдруг отрезвевший человек,

Схватившись за голову, стонет.

Сбирая камни, путь тяжел.

Но ум, смирившийся погромщик.

Работает, как честный вол,

Душа — надолго ли? — погонщик.

Он был в гостях и позвонить домой

Хотел. Но странно — в памяти заминка.

А ощущалось это как грустинка.

«Стареем, — он подумал, — боже мой.

При чем тут грусть? Грусть — старая пластинка.

Какой-то дрянью голова забита.

Как редко, кстати, я звоню домой…»

И вдруг припомнил — жизнь его разбита.

И я любил свеченье роз,

Бутонов вздернутые пики,

Разбросанные после гроз,

И сжатый аромат гвоздики.

Весна, весна кому не лень

Букеты за городом нижет,

А одуревшая сирень

Сама ломающего лижет.

И в вазах жаркие цветы.

Недолгие дары вокзалов,

Как те хохочущие рты

Над светлой влагою бокалов.

Какие я букеты вез.

Какие девы улыбались!

Но чаши царственные роз

Как в страшном сне вдруг осыпались.

И орхидея на груди.

Слегка сладящая, как дынька…

Скажу, господь не приведи.

Тебя — гниение и линька.

Оплот последней красоты

Там, над альпийскою тропою,

Простые горные цветы,

Устойчивые к скотобою.

Не то что б вышел провиант,

А так, забавы ради.

Принес форелей лейтенант.

Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость.

Он молод был и весел.

Одежду мокрую насквозь

Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых.

Хватавших воздух глоткой.

Была приятна тяжесть их.

Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост.

Оглядывал форелей.

Вдоль спин, как отраженье звезд,

Накрапинки горели.

Где тайна этой красоты

Прохладной и лучистой?

Печать среды? Печать воды

Высокогорной, чистой?

Одолевая непокой

И смутное ненастье,

Форель дрожала под рукой,

Как вероятность счастья.

Удач я в жизни не искал.

Но все-таки, но все же

Такая ночь, такой привал

Иных удач дороже.

Зачем мы ехали? Куда?

Не помню — и не надо.

Но не забуду никогда

Ту ночь у водопада.

Хребта заснеженный гигант

В холодном лунном свете,

Тебя, товарищ лейтенант,

И три форели эти.

Официанту, и шоферу,

И слесарю, и полотеру

Даем на чай, даем на чай,

Мол, на, бери и не серчай!

Но тайное сомненье гложет,

Догадкой смутною тревожит.

Как будто обещал им счастье,

А вместо счастья — маргарин.

И это чувствует отчасти

На чай берущий гражданин.

Не потому ли не впервые

Берет надменно чаевые

И, нас же вывалив, как сор.

Стреляет дверцею шофер!

Орлы, что помнят свои битвы поименно.

Дряхлеют за вольерами и спят.

Как наспех зачехленные знамена

Разбитой армии владельцев небосклона.

Небрежно брошенные в склад.

Вдруг вымах крыл! Так что шатнулась верба

За прутьями. Что вспомнилось, орел?

Плеснув, в бассейне вынырнула нерпа,

Но зоопарк не понесет ущерба:

Кругом железо, да и сам тяжел.

Другой срывается на гром аэропорта.

Все перепуталось в опальной голове.

Он, крылья волоча, шагает гордо.

Приказа ждет, а может быть, рапорта.

На босу ногу в дачных галифе.

Бывает, от тоски сдыхая

И ненавистью полыхая

К себе и к жизни: тлен и прах!

…Долга трамвайная стоянка.

Двух эфиопов перебранка.

Тьму усугубивших впотьмах.

Вдруг, Боже, запах каравая.

Звон запропавшего трамвая!

Пошло! Пошло! И впопыхах

Летит окурок прямо в урну.

Как метеор в кольцо Сатурна,

Вскочил, и поручни в руках!

Отчаянья девятый вал

Подхватывал, бывало,

Выныривал, переплывал.

Вжимался пальцами в причал.

Вновь набегающий смывал —

Бултых с причала!

Печаль, понятную уму,

И грусть вечернюю в дыму

Превозмогу, оттаяв.

И только скуки не пойму —

Страданье негодяев.

Чтоб силу времени придать,

Перезавел часы опять,

И снова лопнула пружина.

Опять бежать к часовщику.

Как на поклон к временщику?!

Взорвись, замедленная мина!

И с этим хвать часы об стол.

Я время с треском расколол,

Детали к черту разлетелись!

Быть может, мы уже в конце,

И каменеет на лице

Доисторическая челюсть.

Поздравить с днем рождения забыл.

Потом забыл и самый день рожденья.

И вот приносит почта извещенье,

Что умер друг. А он его любил.

Он плакал одиноко в темноте.

О чем? О том, что некогда, когда-то

Была забыта маленькая дата.

Образовалась щель. И мы не те.

Он плакал, но и думал что есть сил

О том, что сам он некогда, когда-то

Забвением, пускай условной, даты

Начало смерти друга положил.

И собственного, может быть, конца

Началом стала щелочка зиянья.

Но эту мысль, и не без основанья.

Он не хотел додумать до конца.

Когда ударит свет в оконце

И вскрикнет ласточка в саду,

Слепой, проснувшийся от солнца.

Глаза откроет в темноту.

Что впереди? Давно немолод.

Давно впотьмах пустынный зрак.

Что зимний день? Там темный холод.

Что летний день? Горячий мрак.

Но есть любимый сон о детстве:

Подсолнух в золотой пыльце

И никаких грядущих бедствий…

Там свет. И мама на крыльце.

Так что ему реальность яви?

Сон, что его врачует стон,

Он предпочесть не только вправе —

Явнее яви его сон.

Явней — над этой черной ямой

И потому над пустотой,

Помедли, свет, помедли, мама,

Гори, подсолнух золотой…

Первозданною радостью брызни

И рассмейся от счастья навзрыд!

За невидимой бабочкой жизни

По лужайке ребенок бежит.

Косолапые эти движенья,

Человек, человек, человек!

И зеленой земли притяженье.

Убыстряющее разбег.

Пузырящийся парус рубашки

Да кудряшки, и только всего.

Верноподданные ромашки

Припадают к ножонкам его.

И трясется от хохота прядка.

Он бежит через лес васильков,

И зубов его верхних двойчатка

Ослепительней облаков.

Никому никакой укоризны,

Вздор — сомненья и мелочь обид.

За невидимой бабочкой жизни

По лужайке ребенок бежит.

И земля, улыбаясь на топот,

Подстилает траву, как постель.

И ступням его шепчет, должно быть:

Параллель, параллель, параллель!

Когда движения и ветра

Не обещает небосвод,

Беру линейку геометра:

Ребенок все-таки растет.

Когда на дно влекут ошибки,

Смешно сказать, хватаюсь вдруг

За полукруг твоей улыбки.

Как за спасательный свой круг.

Когда просвечивает шейка

Яичком, поднятым на свет,

Я ощущаю радость шейха,

В тени тянущего шербет.

Когда я говорю о счастье

Вне романтических легенд.

Ты, мой глазастик и ушастик,

Один, но мощный аргумент.

И даже рубашонки вырез

Сладчайшим обдает теплом,

Ты из нее, играя, вылез

Как бы мужающим плечом.

И я реку: — Душа телесна,

А тело, стало быть, небесно.

И может быть, ты в этом весь:

Не спахтанная жизнью смесь.

Мужай, мужай, ребенок милый.

Ты — направление. Я — сила.

Фонарик мой в ночном лесу.

Ты — свет. Но я тебя несу.

Бывает, от дома вдали

Вдруг слышишь — ребенок твой плачет.

Неужто его привезли?

Но как это? Что это значит?

Спросонья тряхнешь головой:

Гостиница, койка, усталость…

Очнешься, поймешь, что не твой.

Но длится щемящая жалость.

Что ж! В мире безумных страстей

Мы люди, покуда ранимый

Нам слышится голос детей,

От собственных — неотличимый.

Бывает, сын, с детьми играя.

Заметив издали меня,

Замрет и смотрит не мигая,

А за спиною беготня.

Нырнуть в игру или хотя бы

На миг рвануться и прильнуть?

Ах, с папою или без папы

Еще до вечера чуть-чуть!

О, этот взгляд, мне душу рвущий.

Как бы рассеянный слегка.

Неузнающий, узнающий.

Издалека, издалека!

Уютная зелень, усадьба

Стоит у подножия гор.

Абхазская гулкая свадьба

Выходит столами во двор.

Как беркуты, хохлятся старцы.

Целую их нежно в плечо.

Вы живы еще, ачандарцы.

Так, значит, мы живы еще!

Хоть сдвинулось что-то, конечно,

Чего удержать не смогли.

У коновязи небрежно

Стоят табунком «Жигули».

И кто-то базарит кого-то,

И в голосе истая страсть.

Разинута крышка капота.

Как некогда конская пасть.

А рядом топочутся танцы,

И ноги стегает подол,

И парни, как иностранцы,

В ладони: — Хоп! Хоп! Рок-н-ролл!

и девушка с глупой ухмылкой

Все тянет-потянет баян.

А этот танцует с бутылкой,

Должно быть, напился, болван.

Где гордая скромность чонгури.

Где статная стройность парней?

Так волны всемирной халтуры

Бушуют у наших корней.

Моторами мир исскрежещен,

И мы устаем без причин

От слишком размашистых женщин

И слишком крикливых мужчин.

Лишь сумрачно хохлятся старцы,

И шепчется мне горячо:

— Вы живы еще, ачандарцы.

Так, значит, мы живы еще!

Что делать? Эпохи примету.

Глотаю бензинный дурман.

Но только не музыку эту.

Не этот на пузе баян!

Возясь с дурацкой ножкою комода,

На рукопись я скинул банку меда.

Мед и сатира. Это ли не смелость?

Но не шутить, а плакать захотелось.

Расхрустываю клейкие листочки.

На пальцы муравьями липнут строчки.

Избыток меда — что дерьма достаток.

Как унизительны потоки этих паток!

(Недоскребешь, так вылижешь остаток.)

Что псы на свадьбе!

Нечисть и герои.

Достойные, быть может, новой Трои,

Заклинились, замазались, елозя!

И скрип, и чмок! Как бы в грязи полозья.

Все склеилось: девица и блудница.

Яичница, маца, пельмени, пицца…

А помнится… Что помнится?

Бывало, Компания на бочках пировала.

Ах, молодость! Особенно под утро

Дурак яснеет, отливая перламутром.

Цап индюка! И как баян в растяжку!

И в гогот закисающую бражку!

Я струны меж рогами козлотура

Приструнивал, хоть и дрожала шкура,

Вися между рогов на этой лире.

Без сетки предавался я сатире.

Сам козлотур заслушался сначала.

Он думал, музыка с небес стекала.

Радар рогов бездонный этот купол

С тупою методичностью ощупал.

Потом все ниже, ниже, ниже, ниже…

(Я хвастаюсь: влиянье сладкой жижи.)

Засек… Счесал… И ну под зад рогами!

Как комбикорм, доносы шли тюками!

Смеялся: — Выжил! Горная порода! —

Вдруг шмяк — и доконала банка меда.

Противомедья! Яду, Яго, яду!

Но можно и коньяк. Уймем досаду.

(Он тоже яд по нынешнему взгляду.)

В безветрие что драться с ветряками?

Костер возжечь неможно светляками.

Швыряю горсть орехов на страницу.

Мой труд в меду, сладея, превратится

В халву-хвалу, точнее, в козинаки.

Хрустящие, как новые гознаки.

О господи, зачем стихи и проза?

Я побежден. Да здравствует глюкоза!

Но иногда…

Явленье нового таланта

Благословляем наперед.

В нем радость юного атланта.

О, как он далеко пойдет!

О нем мы судим без усилий

По храброй доброте лица,

По звону струнных сухожилий,

Не понимая до конца.

Что уязвимы все таланты

Самой открытостью чела.

Страшнее лагерной баланды

Туманная реальность зла.

Тебя блондинка изувечит

Или издательская мышь.

И все-таки лети, мой кречет.

Хоть от судьбы не улетишь!

Где луг во всем великолепье

И василеют васильки,

Где росчерк ласточки на небе

Быстрее пушкинской строки?

Где ветер свежий и упругий,

Как первый с грядки огурец?

Струились волосы и руки.

Дождь заструился наконец.

Где облик девушки и цапли

И под сосной веселый страх.

Где холодеющие капли

На лбу, на шее, на зубах?

Где звон посуды на веранде

После прогулки и дождя.

Где легкий разговор о Данте

Или о странностях вождя?

Где круг друзей-единоверцев

И споры, споры — грудью в грудь?

Где с водкой чай, где шутка с перцем.

Но не обидная ничуть?

Где взрывы смеха на веранде

И жажда честной новизны,

Где вариант на варианте

Всемирных судеб и страны?

Где все, кого потом утрачу

(Еще юны, еще легки!),

Где друг, оставивший нам дачу

И укативший в Соловки?

Где этот дух, где этот запах.

Где этот смех, где этот вздох,

Где ты, как яблоко, в накрапах.

На переломе двух эпох?

Я кризиса предвижу признак

И говорю: — В конце концов

Земле грозит кровавый призрак

Переизбытка дураков.

Как некогда зерно и кофе,

Не топят дурака, не жгут.

Выращивают на здоровье

И для потомства берегут.

Нам демонстрируют экраны

Его бесценный дубликат,

И в слаборазвитые страны

Везут, как полуфабрикат.

Крупнокалиберной породы

Равняются — к плечу плечо,

А есть на мелкие расходы.

Из местных кадров дурачье.

Их много, что в Стамбуле турков.

Не сосчитать наверняка.

А сколько кормится придурков

В тени большого дурака!

Мы умного встречаем редко.

Не встретим — тоже не беда.

Мыслитель ищет, как наседка

Не слишком явного гнезда.

Зато дурак себя не прячет.

Его мы носим на руках.

Дурак всех умных одурачит,

И умный ходит в дураках.

Дурак — он разный. Он лиричен,

Он бьет себя публично в грудь.

Почти всегда патриотичен,

Но перехлестывает чуть.

Дурак отечественный, прочный.

Не поддается на испуг.

А есть еще дурак побочный.

Прямолинейный, как бамбук.

Хвать дурака! А ну, милейший.

Дурил? Дурил. Держи ответ.

Вдруг волны глупости новейшей

Накрыли, смыли — наших нет.

Бессильна магия заклятья.

Но красной тряпкой, как быков.

Великолепное занятье

Дразнить всемирных дураков!

Когда возносятся моленья.

Стараясь небо пропороть:

— Прости, Господь, грехопаденье.

Чины, гордыню, зелье, плоть…

Теряет вдруг долготерпенье

И так ответствует Господь:

— Вы надоели мне, как мухи!

От мытарей спасенья нет!

Ну, ладно бы еще старухи.

Но вам-то что во цвете лет?!

Я дал вам все, чем сам владею.

Душа — энергия небес.

Так действуйте в согласье с нею

Со мною вместе или без!

Не ждите дармовых чудес.

Я чудесами не владею!

У нас по этой части бес.

Душа — энергия небес.

Тупицам развивать идею

Отказываюсь наотрез!

Когда фанатик-словоблуд

Дал тезис черни: бить лежачих!

В халтуру выродился труд

И стало подвигом ишачить.

Когда рябой упырь народ

Распял, размазал сапогами.

Растлил, как женщину, урод.

Под нары затолкав пинками.

Когда морозный нашатырь

Бил прямо в зубы за Уралом,

Народ в телятниках в Сибирь

Валил, валясь лесоповалом…

Среди загаженных святынь

Кто не признал холопских лямок.

Кто встал твердынею твердынь?

Дух языка, воздушный замок!

Какое диво, что сатрап

Не охамил твои чертоги.

Народу в глотку вбивший кляп

С тобой не совладал в итоге!

Цитатки, цыканье, цифирь.

Как сатанинское обличье.

Кровосмесительный пузырь.

Лакейское косноязычье!

А что народ? И стар и мал.

Растерзанный и полудикий,

У репродуктора внимал

Камланью грозного владыки.

Язык! Как некогда Господь

Под этим грустным небосводом,

Животворя и сушь и водь,

Склонись над собственным народом.

Всей мощью голоса тебе

Дано сказать по праву, Отче:

— Очухайся в дурной гульбе.

День Божий отличи от ночи!

Иначе все! И сам язык

Уйдет под чуждые созвездья.

Останется животный мык

За согреховное бесчестье!

…Когда-нибудь под треск и свист

Родную речь эфир означит.

В мазуте страшный тракторист.

Не зная сам чему, заплачет.

Мне снилось: мы в Чегеме за обедом

Под яблоней. А мама рядом с дедом

В струистой и тенистой полосе.

Жива! Жива! И те, что рядом все:

Дядья и тетки и двоюродные братья.

На бедной маме траурное платье.

О мертвых память: значит, это явь.

Дымится мясо на столе и мамалыга,

(Кто в трауре, тот жив — точна улика!)

И горы зелени и свежая аджика.

А брат кивает на нее: — Приправь!

Кусок козлятины, горячий и скользящий.

Тяну к себе, сжимая нежный хрящик.

И за аджикой. Но козлятины кусок

Вдруг выскользнул и шмякнулся у ног.

Как в детстве не решаюсь: брать? Не брать? —

Бери, бери! — кивнул все тот же брат, —

Здесь нет микробов… — Замер виновато

И покосился на второго брата.

Но почему? Догадкою смущаюсь

И чувствую: плыву, плыву, смещаюсь.

И лица братьев медленно поблекли.

И словно в перевернутом бинокле.

Себя я вижу чуть ли не младенцем.

А рядом мама мокрым полотенцем

Отвеивает малярийный жар.

Мне так теперь понятен этот дар!

Сладящая, склонившаяся жалость.

Там на земле от мамы мне досталась.

Там утро новое и первый аппетит,

И градусник подмышку холодит.

Там море теплое! Я к морю удираю,

С разбегу бухаюсь и под скалу ныряю.

Вся в мидиях скала, как в птичьих гнездах.

Выныривай, выпрыгивай на воздух!

Ногой — о дно и выпрыгни, как мяч!

Спокоен берег и песок горяч.

Домой! Домой! Там мама на пороге

Меня встречает в радостной тревоге:

— Ты был?.. — Молчу. Чтоб не соврать, молчу я.

Полулизнет плечо, полуцелуя.

И эта соль и эта боль сквозная —

Вся недолюбленная жизнь моя земная!

Тогда зачем я здесь? Зачем? Зачем?

Во сне я думаю… А между тем

Второй мой брат на первого взглянул,

И ярость обозначившихся скул

Была страшна. И шепот, как сквозняк,

Беззвучно дунул: — Сорвалось, тюфяк!

Я пробудился. Сновиденья нить

Распутывая, понял: буду жить.

Без радости особой почему-то.

Но кто сильней любил меня оттуда.

Не знаю я. Обоим не пеняю.

Но простодушного охотней вспоминаю.

Он и аджику предложил, чтоб эту местность

Я подперчил и не заметил пресность.

Жизнь заколодило, как партия в бильярд

В каком-нибудь районном грязном клубе.

Здесь на земле давно не нужен бард,

А мы толчем слова, как воду в ступе.

И все-таки за нами эта твердь

И лучшая по времени награда:

Для сильной совести презрительная смерть

Под натиском всемирного распада.

Не материнским молоком,

Не разумом, не слухом,

Я вызван русским языком

Для встречи с Божьим духом.

Чтоб, выйдя из любых горнил

И не сгорев от жажды,

Я с ним по-русски говорил,

Он захотел однажды.

Еще по-прежнему ты весел

И с сигаретою в зубах

Дымишь из модерновых кресел

Во всех присутственных местах.

Еще ты шутишь с секретаршей

И даришь ей карандаши.

Но сумеречный призрак фальши

Колышется на дне души.

Еще в начальственном обличье

Ничто и не сулит беду,

Но с неким траурным приличием

Тебе кивнули на ходу.

Еще ты ходишь в учрежденье,

Еще ты свойский человек.

Но желтой лайкой отчуждения

Стянуло головы коллег.

И тот, кого считал ты братом,

С тобой столкнувшись невзначай.

Как бы кричит молчащим взглядом:

— Не замарай, не замарай!

И как там стойкостью ни хвастай,

Прокол, зияние в судьбе.

Зрак византийский государства

Остановился на тебе.

Хорошая боль головная

С утра и графинчик на стол.

Закуска почти никакая.

Холодный и свежий рассол.

Ты выпил одну и другую

Задумчиво, может быть, три.

Гармония, боль атакуя.

Затеплится тихо внутри.

И нежность нисходит такая.

Всемирный уют и покой.

Хорошая боль головная

Избавит тебя от дурной!

Когда я собираю лица,

Как бы в одно лицо — народ,

В глазах мучительно двоится.

Встают — святая и урод.

Я вижу чесучовый китель

Уполномоченного лжи.

Расставил ноги победитель

Над побежденным полем ржи.

Я вижу вкрадчивого хама.

Тварь, растоптавшую творца.

И хочется огнем Ислама

С ним рассчитаться до конца.

Но было же! У полустанка

В больших, разбитых сапогах

Стояла женщина-крестьянка

С больным ребенком на руках.

Она ладонью подтыкала

Над личиком прозрачным шаль.

И никого не попрекала

Ее опрятная печаль.

Какие-то пожитки в торбе

И этот старенький тулуп.

И не было у мира скорби

Смиренней этих глаз и губ.

…А Русь по-прежнему двоится,

Как и двоилась испокон.

И может быть, отцеубийца

Такой вот матерью рожден.

В необоримой красоте

Кавказ ребристый.

Стою один на высоте

Три тыщи триста…

В лицо ударил ветерок.

Так на перроне

Морозные коснулись щек

Твои ладони.

Почти из мирозданья вдаль

Хочу сигналить:

— Ты соскреби с души печаль.

Как с окон наледь.

Карабкается из лощин

На хвойных лапах

Настоянный на льдах вершин

Долины запах.

Толпятся горы в облаках,

Друг друга грея,

Так дремлют кони на лугах,

На шее — шея.

Так дремлют кони на лугах,

На гриве — грива.

А время движется в горах

Неторопливо.

Вершину трогаю стопой,

А рядом в яме

Клубится воздух голубой.

Как спирта пламя.

Нагромождение времен.

Пласты в разрезе.

Окаменение и сон

Всемирной спеси.

Провал в беспамятные дни,

Разрывы, сдвиги.

Не все предвидели они —

Лобастых книги.

Но так неотвратим наш путь

В любовь и в люди.

Всеобщую я должен суть

С любовной сутью

Связать! Иначе прах и дым

Без слез, без кляуз.

Так мавром сказано одним:

— Наступит хаос.

Связать! Иначе жизни нет.

Иначе разом Толчок!

И надвое хребет

Хребтом Кавказа.

Он был воинственный гуляка.

Широкошумный, как рояль,

И как бы нации во благо

Любил кафе «Националь».

По части душ — свиданье в шесть.

По части груш — всегда «дюшес».

По части вин — «Киндзмараули».

Он царственно сидел на стуле,

Его цитаты орошал

Всегда наполненный бокал.

Он был, как дьявол, остроумен,

И сколько б за ночь ни лакал.

Хранил, как монастырь игумен,

Высокой шутки идеал.

Остротой сжатой, как депешей.

Он обменяться мог с Олешей.

Порою деньги занимая,

Он важно говорил: — До мая!

Я прогорел, как мой роман.

И рифмовал «Кармен — карман».

Застольцев временно покинув,

Переводил родных акынов:

Арык, балык, рахат-лукум.

Канал в пустыне Каракум…

О, аксакал! О, саксаул! Конец!

В парную, как в загул!

Поэт, философ и фантаст.

Он был в дискуссиях клыкаст.

Но в поисках единоверца

То разум возвышал, то сердце.

А надо бы сменить местами…

Что знаем о себе мы сами?

Ах, если б крикнуть: — Рокируйся!

И можно партию спасти!

В ответ из времени: — Не суйся!

Я партию держу в горсти!

Фигуры сметены. Цейтнот.

Старик меня не узнает.

Полубезумный и неловкий

Трясет кошелкою в столовке.

Многосезонное пальто.

И с губ срывается: — За что?

Где тот блистательный двойник,

Жизнь понимавший, как пикник?!

Глагол времен! Шумит река!

Я обнимаю старика.

Стою на том же берегу,

Хочу понять и не могу:

Зачем свиданья ровно в шесть

И тающий во рту «дюшес»?

Зачем один и тот же столик

И смех скептический до колик?

Зачем кафе «Националь»

И гегельянская спираль?

Где все? Где максимы? Где вирши?

Есть пулеметный взгляд кассирши

И дважды пригвожденный бред:

Нарзан и комплексный обед.

За то, что верен мой союз

С тобою, Пушкин или Тютчев,

За то, что мягок, да не гнусь,

За то, что тверд, хоть и уступчив.

За то, что с душащим сукном.

Со мной сквозь зубы говорящим.

Не сговорился ни о чем

Перед затменьем предстоящим.

За то, что мягок, да не гнусь.

За простодушие поэта.

Меня убьют, но я клянусь,

Хотел сказать совсем не это.

Душа реальна. Вот мой дом.

И потому меня живьем

Никто не взял, не сжал, не скрючил.

Идею чести целиком

Я в этом мире ледяном

На жизнь, как шапку, нахлобучил.

Мысль действие мертвит.

Так Гамлет произнес.

Страны мертвящий вид —

Под мерный стук колес.

Где свежесть сельских вод?

Где ивовая грусть?

Где девок хоровод?

И прочее, что Русь?

Виною сатаны

Или вина виной —

Последний пульс страны

Пульсирует в пивной.

Здесь мухи, муча глаз.

Должно быть, на века

Гирляндами зараз

Свисают с потолка.

Здесь редкий выкрик: —

Па! Прервет отца, — не пей!

Целую ясность лба

Белесых малышей.

Так обесчадил край.

Так обесчудел век.

И хлеба каравай

Черствей, чем человек.

Мысль действие мертвит.

Так Гамлет произнес.

Страны мертвящий вид

Под мерный стук колес.

И видит Бог, увы.

Нет сил сказать: — Крепись!

Мы в действии мертвы.

Так где же наша мысль?

Когда дряхлеющее зло

Не пальцами, так вонью душит.

Когда до горла подошло

И даже выше — нёбо сушит…

Когда страна, хоть в крик кричи.

Молчит безмозглая громада,

И перекликнуться в ночи

Уже и не с кем и не надо…

Когда та женщина в тиши

Тебя убийцам предавала,

Неисчерпаемостью лжи

Твой воздух жизни исчерпала…

Когда твой бывший друг тебя

(Любитель Генделя и Баха),

Струей лакейскою кропя,

Сквернил, как осквернитель праха…

Когда жаровней адской жгут

Обид твоих ожесточенье.

Но долг Господний, долгий труд.

Терпенье, говорит, терпенье…

Меч правосудья отложи

До срока, без угроз, без жалоб.

Но самому себе скажи:

— Пожалуй, выпить не мешало б…

Тошнит от самого себя,

От мыслей давних, от привычек.

От сигарет сырых, от спичек,

Точней — от самого себя

Тошнит. Я слышу в тишине:

Вот подползает, вот подперло…

На улицу! Пальто, кашне

Тошнотно облегает горло.

Вещает на стене плакат:

Падеж скота, какой-то ящур.

И очередь, как в дни блокад, —

Все что-то ищут, рыщут, тащат.

Опять разрыли тротуар.

Все тянут, не протянут кабель.

Какой-то вар, какой-то пар…

То оттепель, то снегопадаль.

Бедлам горсправки: позвонить.

Сан. уз. и масса обольщений.

Соединить, разъединить

Обломки кораблекрушений.

И вдруг, как пошлости обвал,

Как непристойность на кладбище:

Болван собачку потерял.

Полгорода собачку ищет!

Толпою давится метро.

Потом выблевывает где-то.

И содрогается нутро.

Я думаю: к чему все это?

То оттепель. То гололед.

И вдруг поймешь всем нездоровьем.

Что воздух болен белокровьем.

Сама материя гниет!

Гниет сопливая зима.

Не снег, а грязное повидло.

И трется не народ, а быдло…

О Господи, сойти с ума!

О Господи, как все обрыдло!

Был знак великий над Россией,

Но незамеченный прошел.

Юнец, больной гемофилией, —

Ему ли предстоит престол?

Он знаком был, ребенок хилый,

Полупрозрачный, как янтарь.

Над ним берлинское светило

Склонил лечебный календарь.

Но не было того лекарства

У слабого царя в руке.

И не дитя, а государство

Уже висит на волоске.

Он знаком был, ребенок милый,

Что надо загодя народ

Готовить, старого кормила

Предупреждая поворот.

Кто знал? Лишь речи в перепонки,

Где каждый каждого корит.

Дурная мать заспит ребенка.

Дурной отец заговорит.

Под этот говор дремлет барство

Иль в табор мчит на рысаке.

И не дитя, а государство —

На волоске, на волоске…

И рухнуло! За кровь в подвале,

За детскую, за всю семью —

Мы долго, долго проливали

Безостановочно, свою.

Мы долго, долго истекали

Безостановочно, своей.

Об этом ведали едва ли

В стране теней, в стране теней…

Когда под вышками дозорных

Мы перекраивали край.

Лишь с криком души беспризорных

Влетали в уплотненный рай.

Вот что однажды, над Россией

Застенчивой звездой взойдя.

Стране, больной гемофилией,

Больное предрекло дитя.

Не европейскою наукой.

Не азиатской ворожбой.

Но только покаянной мукой

Мы будем спасены судьбой.

Как будто выкрик: — К стенке! К стенке!

И в клубе грозовой угар!

Над кумачом слепые зенки

Слепой таращил юбиляр.

Его товарищ-однолетка,

Почти в падучей ветеран,

Кричал со сцены о разведке,

О рубке красных партизан.

Там весело гуляла злоба.

Там юбиляр вздымал камчу.

Там целовал его Лакоба,

И Коба хлопнул по плечу!

Но юбиляр тому накалу

Всем обликом не отвечал.

Он ни оратору ни залу,

Чему-то своему внимал.

Чему? С мучительной гримасой,

Сквозь окончательную тьму,

Что видел юбиляр безглазый —

Свет, что обещан был ему?

Ему обещанный когда-то

И им обещанный другим.

Что наша слепота — расплата

За то, что, зрячие, не зрим?

К окну склоняясь поминутно.

Он словно выходил на след

Какой-то мысли… Смутно, смутно

Лицом нащупывая свет.

А за окном платан могучий.

Смиряя кроной летний жар.

Вдруг закипал листвой кипучей,

И это слышал юбиляр.

Казалось, новым ослепленьем

Положен старому предел.

Как будто, став полурастеньем.

Он свет единственный узрел.

Какие канули созвездья,

Какие минули лета!

Какие грянули возмездья,

Какие сомкнуты уста!

Какие тихие корчевья

Родной, замученной земли.

Какие рухнули деревья.

Какие карлики взошли!

Отбушевали карнавалы

Над муравейником труда.

Какие долгие каналы.

Какая мелкая вода!

Расскажут плачущие Музы

На берегах российских рек.

Как подымались эти шлюзы

И опускался человек.

И наше мужество, не нас ли

Покинув, сгинуло вдали.

Какие женщины погасли.

Какие доблести в пыли!

А ты стоишь седой и хмурый:

Неужто кончен кавардак?

Между обломками халтуры

Гуляет мусорный сквозняк.

Ты знал — та женщина, конечно, не права.

Но ты в кусты ушел от передряги.

Неужто истина и правда — трын-трава?

Чего боялся ты? Психической атаки?

И то сказать! Здесь дрогнет и герой

И в ужасе замрет, немой и кроткий,

Когда низринется весь хаос мировой

Из пары глаз и судорожной глотки.

…Философ, впрочем, говорил о плетке.

Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.

— Я загорел? — спросил слепой, и стало стыдно мне.

Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.

— Вы загорели, — я сказал, — и вам идет загар.

— Как вы успели? — я польстил, — весна еще вот-вот…

— К слепому солнце, — он в ответ, — сильнее пристает.

И горделиво на меня он повернул лицо.

А я подумал: мой слепой успел принять винцо.

— С наукой не вполне в ладу, — я осмелел, — ваш взгляд.

Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.

Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,

Потом на рощицу кивнул и — вздох: — Галдят грачи…

Замолк, руками опершись на палочку свою.

И вдруг добавил: — Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.

Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.

Неужто здесь?! — А он в ответ: — У входа на базар…

Так вот, — сказал я (про себя), — откуда ваш загар.

Куда, бля, делась русска нация?

Не вижу русского в лицо.

Есть и одесская акация.

Есть и кавказское винцо.

Куда, бля, делась русска нация?!

Кричу и как бы не кричу.

А если это провокация?

Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,

И свора бешеных собак.

Куда, бля, делась русска нация?

Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.

А площади, по сути, нет.

Как русских. Как в деревне лошади.

Один остался я. Поэт.

Эй, небеса, кидайте чалочку.

Родимых нет в родном краю!

Вся нация лежит вповалочку.

Я, выпимши, один стою.

Я не знал лубянских кровососов;

Синеглазых, дерганых слегка.

Ни слепящих лампами допросов,

Ни дневного скудного пайка.

Почему ж пути мои опутав,

Вдохновенья сдерживая взмах,

Гроздья мелкозубых лилипутов

То и дело виснут на ногах?

Нет, не знал я одиночных камер

И колымских оголтелых зим.

Маленькими, злыми дураками

Я всю жизнь неряшливо казним.

Господи, все пауки да жабы.

На кого я жизнь свою крошу.

Дай врага достойного хотя бы,

О друзьях я даже не прошу.

Недопрорыться до Европы,

Недоцарапаться до дня…

Так под завалом углекопы

Лежат, маркшейдера кляня.

Что им маркшейдер большелобый.

Что чужедальняя весна?

Как под завалом углекопы,

Лежит огромная страна.

Не задохнуться! Это было!

Не задохну… Сочится газ…

Хватай же, как рукой перила,

Ртом этот воздух каждый раз

Сухой, как сталинский приказ!

Ненапечатанная повесть —

Я вырвал на рассказ кусок!

И смутно торкается совесть,

И на зубах хрустит песок.

За что? Я не смягчил ни строчки.

Но зябко оголился тыл.

Как будто хлеб у старшей дочки

Отнял и сына накормил.

Кажется, цел небосвод.

Но не уверен, не спорю.

Тихо и страшно плывет

Айсберг по Черному морю.

Некто последний, один.

Машет руками нескладно.

Над полыньей среди льдин.

Что в полынье? Непонятно.

Хохот безумца и страх

Душу во сне сотрясает.

Дочь его с рыбой в зубах

Из полыньи выползает.

Человек цепляется за веру,

Как за ветку падающий вниз,

И когда он делает карьеру,

И когда над бездною повис…

Человек цепляется за веру.

Вечно ищет и искать готов

Темную и теплую пещеру

В каменной пустыне городов.

Он за веру держится, условясь

Жить как люди… Только б не чудить.

Только б несговорчивую совесть

Богу веры перепоручить.

Человек цепляется за веру.

Безразлично, эта или та.

Страшно людям оживить химеру,

Но еще страшнее пустота.

Верующих вечная забава…

Не хватает палок и камней…

От меня направо и налево

Струи человеческих страстей.

И стучит отзывчивая палка.

Иноверец падает, хрипя.

Верующим бить его не жалко.

Потому что бьют не от себя.

Человек цепляется за веру,

Держится пока что до поры,

Потому и можно изуверу

Зажигать высокие костры.

И пока он держится за веру

И готов ей праведно служить.

Тихий дьявол возжигает серу.

Потирает руки: — Можно жить…

Взгляд в долину с горы погружать:

Благодать, благодать, благодать.

Из сует выпадай, выпадай

И в природу, как в детство, впадай.

Электрический — сколько ватт? —

Взгляд у ястреба звероват.

Струи ив над струением вод.

Дева-иволга влажно поет.

Но на дуб, вопиющий от ран,

Обернись, как араб на Коран.

Чтоб из глаза соринку извлечь.

Нужен дружеский глаз, а не меч.

Не нужны доброте кулаки,

А нужны доброте кунаки.

Но от славы (помои в упор!)

Уклонись, как хороший боксер.

Руку павшему дай и молчи.

Сам отчаяньем — не дотопчи.

Приблизительность, нечто, туман —

Для художника страшный капкан.

И невольно ложится на лист:

Победивший романтик — фашист.

Поэт, как медведь у ручья.

Над жизнью склонился сутуло.

Миг! Лапой ударил с плеча.

На лапе форель трепетнула!

Тот трепет всегда и везде

Лови и неси сквозь столетья:

Уже не в бегущей воде.

Еще не в зубах у медведя!

Натруженные ветви ломки.

Однажды раздается хруст.

Вот жизнь твоя, ее обломки

Подмяли ежевичный куст.

Присядь же на обломок жизни

И напиши еще хоть раз

Для неулыбчивой отчизны

Юмористический рассказ.

Здравствуй, крона вековая до небес!

Здравствуй, временем непролитая чаша!

Летний лес, птичий лес, вечный лес —

Это молодость моя или наша?

Начинаются и шорох, и возня

Где-то в сумраке зеленом, в тайных гнездах.

Словно капли дождевые, щебетня

Сквозь мерцающий, пульсирующий воздух.

Переплеск, перестук, перелив…

Я мелодию угадываю все же:

— Рад, что жив! Рад, что жив! Рад, что жив!

— И я тоже! И я тоже! И я тоже!

Дикий голубь, зимородок, соловей…

Я прошу тебя, лесное бездорожье.

Ты печаль мою трамвайную развей!

Все мы были и юнее и моложе.

Переплеск, перестук, перелив.

Голос птицы родниковый и глубокий:

— Рад, что жив! Рад, что жив! Рад, что жив!

Брызжет с веток и охлестывает щеки.

Это песня широты и доброты.

Небо есть. Солнце есть. Так чего же?

— Ну а ты? Ну а ты? Ну а ты?

— Я не знаю… Ну, конечно… И я тоже.

Послушайте, не говорите «бред!».

Еще не поздно позвонить ОРУДу.

Водитель гонит на зеленый свет,

И красное разбрызгано повсюду.

Нет, не нарочно гонит. Не назло!

Он заболел, он должен быть уволен!

Меня догадкой сразу обожгло,

Я только посмотрел и вижу: болен!

Но у него отличнейший бензин.

Да и в запасе целая канистра.

Он выжимает километров триста!

Мне страшно за доверчивых разинь!

Остановить и отобрать права!

Дальтоник он! Он не имеет права!

Вас минуло, так не расти трава?!

Очередная сплетня и забава?!

Там, где цвета не могут различать.

Запомните, не будет исключенья,

А крови цвет имеет ли значенье

Там, где цвета не могут различать?

Ведь не годится для таких затей

Он, человек устроен слишком хрупко.

По городу грохочет мясорубка…

Но главное — предупредить детей.

Остановить! Дать знать издалека!

Иначе, дурень, врежется с разбега!

Нет, нет! Не бить! Не подымается рука.

Жестоко бить больного человека.

Ну хорошо. Не столковались мы.

Я буду здесь стоять, как столб дорожный.

По крайней мере, будьте осторожны.

Сограждане, особенно с детьми…

Но что это? Рассвет? Зеленый свет…

Сестра, простите, я сорвал повязку,

Я болен, доктор? Лихорадка? Бред?

Простите, доктор, это неувязка…

Но главное — предупредить детей.

И, отходя ко сну в тиши.

Вздохнуть и прочитать, расслабясь.

Всех помыслов дневных души

Непредсказуемую запись.

И молвить, счастье затая.

Оценивая день свой в целом:

— Сегодня, слава богу, я

Особых глупостей не сделал.

— В чем остроумия природа?

— Души внезапная свобода.

«Меня, — кричит нам, — изреки», —

И, словно рыба из реки,

Выпрыгивает с языка

На радость нам и остряка!

— А вот наш друг к нам ходит в гости,

Он остроумен только в злости.

В чем остроумия секрет.

Верней, чем пыл его согрет?

— Вот вам ответ, если угодно:

Во зле душа его свободна!

И я любил веселый грохот

Дымящих, как вулкан, пиров.

И смех, переходящий в хохот,

Землетрясенье животов.

Небезуспешные потуги

Юнца, задиры и враля.

Попасть в объятия подруги.

Отталкиваясь от Кремля.

Порой насмешливая лира

За горечь молодых утрат

Дотягивалась до кумира,

Но и кумир давал под зад.

Не голос праведный с амвона

И не молящиеся лбы,

Свалили башню Вавилона

Захохотавшие рабы.

Что делают вавилоняне?

Обломки башни продают

Или, как добрые славяне.

Усевшись на обломки, пьют.

И рассуждают об эпохе,

О славе башни говорят:

— А было все-таки неплохо.

Когда кумир давал под зад.

Да и куда глаза корячить.

Когда грядущее темно.

И глупо дураков дурачить.

Смеяться стало несмешно.

Веселью с грохотом и стуком —

Заткнись, — кричу, — не до забав!

Блаженство — с выключенным звуком.

Башкой к столешнице припав…

И если веры остается

Последний, маленький оплот —

Не в тех, кто все еще смеется.

Скорее в тех, кто молча пьет

И думает: не глас с амвона

И не молящиеся лбы.

Свалили башню Вавилона

Захохотавшие рабы.

Восстаньте, города и пашни,

Чтобы избыть вселенский грех:

И глупость вавилонской башни,

И этот вавилонский смех!

Склероз бывает благородный.

Душе таинственно угодный.

Забылась, слава богу, каста.

Мой мозг, и это не секрет.

Освободился от балласта

Всех баллистических ракет.

Я не находка для шпиона,

Скорей подпорка для пиона.

Не помню меры своей лепты:

Все формулы ушли в рецепты.

Да, в наше время каждый физик

Был в дамском обществе маркизик…

Как там? Де Сад? Или Садко?

Чтобы ходить недалеко.

Сейчас в науке рубят суку.

На коей двигали науку.

Науку опустили в люк.

Должно быть, бериевский трюк.

К чертям! Податься бы на юг!

Но некуда. По слухам, балты

Отгородились вплоть до Ялты.

Нельзя сказать народу:

— Мал ты! Но и нельзя сказать:

— Велик ты! Все это, знаете, реликты.

Народ отнюдь не богоносец.

Ему вредна такая лесть.

Другое дело — богопросец —

Такому и окажем честь.

Но актуальнее сейчас

«Критическая масса» масс.

Народ не радует реформа

Без ясной формулы прокорма.

Хранят ее какие сейфы?

Напрасно дразните гусей вы!

Пейзаж России после битвы,

Хотя снега не замели,

Понять возможно, если кит вы

Или китиха на мели.

А что же, если вы не кит?

Просить у Запада кредит?

Или с дистанции ума

Сойти, но не сойти с ума?

Все это значит — сильный ум

Устал быть пулею дум-дум.

…Я видел на экране Думу,

Как бы умов народных сумму.

Но Менделеева таблица

Лишь одному могла присниться.

Вот ключик к этому замочку:

Всяк думающий — одиночка.

Стал забывать среди людей

Сначала имена вождей.

Потом начальников своих.

Как звать его? Или как их?

Иван Иваныч или как там?

А ведь встречались позже как-то.

Он все переходил на спич

И зажигался, словно спичка.

Он был начальник-невеличка.

Ну как его? Иван Ильич?

А может быть, Илья Иваныч?

Мне вредно напрягаться на ночь.

Был в наше время в моде Беккет.

Теперь другой. Какой-то Рэкет

В любом киоске, говорят.

Опасный автор для ребят.

Сулят такие тиражи

Неслыханные мятежи!

Тем более турецкий курд

Готовит мировой абсурд.

Исчезая вдалеке.

Храбрый, маленький фонарик

Хорошо зажать в руке.

Где же взять этот целебный

Храбрый, маленький фонарь.

То ли сказочный, волшебный.

То ли Божий инвентарь?

Надо в жизни и при жизни

Заработать на него.

Свет погас. Фонарик, брызни!

И не страшно ничего!

Разбойники разбой чинили,

Чинили перья писаря,

Мостовщики мосты чинили

Для войска грозного царя.

Так душегубов подчинили

И суд суровый учинили

Над главным — в чине бунтаря.

Но слухи о его кончине

Преувеличивали зря.

Он выжил и в другой личине

Предстал причиной Октября!

Взгляните на небо:

Погода какая!

Купите мне хлеба —

Цена небольшая.

Купите мне кофе

Бразильский, бразильский!

У нас на Голгофе

Такие изыски.

Бутылку сухого

Для пиршества строчек.

Но можно любого

И брынзы кусочек.

Звоните в контору,

Скажите, мол, болен.

Тот самый, который

Еще не уволен.

А вам, чтоб не кисли

В годину лихую,

Я ваши же мысли

Для вас расшифрую.

Графин вина — ему награда.

Тебе — корзина винограда.

Ты недоволен? Ты не рад?

Бери графин, дай виноград!

Ведь виноградная корзина

Вина содержит три графина.

И после выжимки мы с ним,

Конечно, их опорожним.

Вот так завистливая лень

Проигрывает каждый день

И, жить и выпить торопясь.

Теряет с выгодою связь.

…Об этом миру и векам

Христос вещал ученикам,

Прихлебывая заодно

Древнееврейское вино.

Быть разумом живей и прытче

Он завещал, как в этой притче.

Да, стрелка компаса склоняется, дрожа,

В ту сторону, где вытянутый меч.

Сильнее блеска мысли блеск ножа.

И все-таки хочу предостеречь:

Всего сильней евангельская речь.

Соринка зла влетела в душу. Пытка.

И человек терзается в тиши.

И плач его — последняя попытка,

Попытка выслезить соринку из души.

Таинственным законам вторя,

Слеза — двум крайностям помехам

Опасные пределы горя.

Опасные пределы смеха.

Ударит в щеку негодяй!

Скорей вторую подставляй!

Не кровь — не верь своим глазам,

Любовь стекает по щекам.

Не этого хотел Христос,

Но виснет в воздухе вопрос.

Вот на столе большая груша.

А за окном зима и стужа.

Напоминает сочный плод

Горячий юг и желтый мед.

Философ вымолвил солидно:

— Да, эта груша сердцевидна.

Не потому ль который век

Кусает сердце человек?

Воскликнет тот, что был не в духе:

— Не груша, а свинья на брюхе!

И прошипит завистник злой:

— Здесь груши лопают зимой!

Художник нарисует грушу

И утолит рисунком душу.

А я скажу, глотая слюнки:

— Живая груша на рисунке.

Но почему она живей

Той, что росла среди ветвей?

Уже закладывает уши,

А мы о груше, груше, груше.

Нас доведет вопросов рой

До бесконечности дурной.

И только тот, кто грушу съест,

Нам распахнет и Ост и Вест,

Освободив наш ум от груши.

Как бы кивнет: — Вперед, капуши!

Хороший аппетит балбеса —

Невольный двигатель прогресса.

Одним — от мысли корчиться.

Шепча: — Держись, держись. —

Одним — для жизни творчество.

Другим — для жизни жизнь.

Кто прав? Не ясно никому,

И потому, и потому,

Коль нет других событий, —

Живите как хотите!

Есть преимущества в раю.

Я их, бесспорно, признаю.

И все-таки поверьте:

Жизнь популярней смерти!

Море лазурное плещется глухо.

Залюбовался издалека:

Входят в море старик и старуха.

Медленно входят. В руке — рука.

За руки взявшись, все дальше и дальше.

Дальше от нас и от грешной земли.

Это трогательно без фальши.

Как хорошо они в море вошли!

В юности было… Впрочем, едва ли…

Где-нибудь в Гаграх или в Крыму.

С хохотом за руки в море вбегали.

Но выходили по одному.

Боже, спаси одинокие души.

Всех одиноких вблизи и вдали.

Как эти двое жили на суше?

Так вот и жили, как в море вошли.

Музыка счастья доходит до слуха

И отдается болью слегка.

Входят в море старик и старуха.

Уже под водою в руке — рука.

Какой земли какие жители

Когда-то честь и совесть сблизили?

Взорвется честь: — Меня унизили!

Заплачет совесть: — Вас обидели!

Чем дышит честь? Поймешь ли бестию?

Гарцует вновь молодцеватая.

И вечно честь клянется честию,

И вечно совесть виноватая.

Не знаю, беды ли, капризы ли

Или трагедия любовная?

Взорвется честь: — Меня унизили!

Заплачет совесть: — Я виновная.

Как поживает честь картежника.

Сметающего куш со столика?

И не смущает ли художника

Больная совесть алкоголика?

Честь исповедуют воители

И предъявляют, словно алиби.

А совести они не видели,

Но и увидев, не узнали бы.

Влетает в глаз раскрытый совести

Соринка мира, мир коверкая,

А честь перебирает новости:

Не оскорбительна ли некая?

Взорвется совесть: — Пир бесчестия!

А честь: — Опять меня обидели!

Над нами каркают известия.

Грозя чумой земной обители.

Испепелившийся факир

Восстал из пепла. Он — банкир.

Народ ограбивший банкир

Испепелился, как факир.

Кто он? Как там его? Мавроди?

Он вроде грека, мавра вроде.

Милиция сулит полмира

За горстку пепла от банкира.

Прокуратура ищет лица.

Способные испепелиться.

И вдруг сама, испепелясь,

Налаживает с ними связь

В соседних виллах во Флориде.

Загадка, что ни говорите.

Как славно умереть и испариться.

Вчера ты был, сегодня нет тебя.

Друзей и близких опечаленные лица.

Как хорошо! И выпили, любя!

Но техника и сущность перехода

Неделикатная гнетет меня.

Больное тело требует ухода.

И дальше с трупом грязная возня.

Испытываю к небу благодарность

Не потому, что утешает твердь.

Но в ритуалах веры санитарность,

И только вера очищает смерть.

Улыбка — тихое смущенье,

Начало тайны золотой.

А смех — начало разрушенья

Не только глупости одной.

Что помню я? С волною сшибка

В далекой молодости той.

И над водой твоя улыбка

Промыта страхом и волной.

Язвительного варианта

Подделку вижу без труда.

Улыбка, как сестра таланта.

Не длится долго никогда.

Улыбка Чаплина, Мазины,

Робеющая без конца.

Преодоленный плач отныне

Нам будет разбивать сердца.

Вокруг хохочут жизнелюбы.

Как будто плещут из ведра.

Твои раздвинутые губы

Как бы процеженность добра.

И даже ангелы, что вьются

Над жизнью грешной и земной,

Не представляю, что смеются,

Но улыбаются порой.

И у меня был отец

Тем нескончаемым летом.

Господи, это конец!

Разве я думал об этом.

Ссылка. Вокзал. Поезда.

Нас навсегда разлучили.

С лязгом колеса тогда

Детство мое раздвоили.

Это не поздний укор.

И вспоминается слабо.

Вас узнаю до сих пор,

Недосказавшие: «Папа…»

Зигзаг любви, паденья и осечки,

Восторг, затишье, хаос мировой!

И вдруг над бездною — вниз головой!

…А надо было танцевать от печки.

Милее мельница, шумящая на речке.

Огромных, глупых крыльев ветряной.

Город или мир в тумане?

Полночь. Смутный силуэт.

Пьяный роется в кармане

И бормочет: — Басурмане,

Ключ нашел, а дома нет.

Не великие ученья,

А совсем наоборот:

Первобытный способ тренья

Искру жизни создает.

Но невидимое глазом

Той же техники приплод:

Тренье разума о разум

Искру мысли создает.

…Сдыхаю от тоски. И вдруг письмо поклонника!

Я встрепенулся. Как Христос покойника,

Он оживил меня, нежданный адресат.

Как ты узнал? Как вовремя мой брат

Неведомый склонился к изголовью.

Все угадав далекою любовью.

Не раньше и не позже, в нужный миг

Любовь пересекает материк.

Вот чудо из чудес. Любовь есть Бог.

Из праха я восстал и вышел за порог.

Когда я выключаю свет.

Внезапно вспыхивает разум.

Чтобы найти незримый след

Всего, не видимого глазом.

Вопросы эти или те,

Неодолимые, нависли.

Но хищно разум ловит мысли

Кошачьим зреньем в темноте.

Вот памятник античности. Прекрасно.

Должно быть, римлянин стоял со мною рядом.

Глядел я долго на него. И не напрасно.

Я каменел. Он оживал под взглядом.

Я каменел, он оживал под взглядом.

Так что же будет? Дальше, дальше, дальше!

Но я решил — давно конец балладам.

Не надо мне потусторонней фальши.

Не оживив античного мужчину,

В конце концов я отвернулся, братцы.

Я выкинул из жизни чертовщину.

Да и в стихах не хочется мараться.

Чтоб от горя и заочно,

И впрямую и побочно

Не осталось ничего,

Надо точно, очень точно

Словом выявить его.

Только слово в мире прочно.

Прочее — житейский вздор.

Горе, названное точно.

Как сорняк летит в костер!

Средь споров мировых и схваток

Себя вдруг спросишь: — Назови,

На чем стоит миропорядок?

На дисциплине? На любви?

Но здесь от страха гнутся спины

И я кнуту не прекословь!

Где мощный мускул дисциплины.

Там изгоняется любовь.

Сойдись, любовь и дисциплина,

Создай порядок и покой!

Где золотая середина?

Нет середины никакой!

Меж дисциплиной и любовью

Который год, который век,

Порой отхаркиваясь кровью.

Метаться будет человек?

И лишь пророки-исполины

Напоминают вновь и вновь.

Что жизнь без всякой дисциплины

Дисциплинирует любовь.

Да, государство с государством

Хитрит, не ведая помех.

И здесь коварство бьют коварством,

У них один закон на всех.

Но грех чудовищный и низкий

На дружбе строить свой улов.

Ведь близкий потому и близкий.

Что защищаться не готов.

Любовь, разлука, ностальгия —

Ряды обиженных мужчин

Повсюду пьют. Но лишь в России

Своя особенность причин.

История — сплошное блядство:

Борьба злодея с дураком.

Зато и равенство и братство

У нас за пиршеским столом.

Свобода! Как не расстараться.

Как не подняться на волне! —

До дна! До дна! Свобода, братцы!

Вдруг бац! И сами все на дне.

Спасайся от хандры и сплина,

С парами алкоголя — ввысь!

У нас такая дисциплина:

Нам, не допив, не разойтись.

Все пьют и даже бьют посуду

Недорогого образца.

И только мы всегда, повсюду

Все допиваем до конца.

Не то чтобы от страсти пылкой

Горазды выпить тут как тут,

Томит сомненье над бутылкой:

Грядет запрет? Или сопрут?

И кто осудит нашу склонность?

У нас национальный стиль!

Достигнутая завершенность —

Опорожненная бутыль!

Над нами шаткость и непрочность,

Сердца пустуют и казна.

Тем неизменней наша точность —

Бутылку допивать до дна.

Какая жажда нас изводит?

Чем россиянин одержим?

Объем обиды превосходит

Объем посуды со спиртным.

Долой ханжу или невежду!

О полной трезвости потом…

Сначала выпьем за надежду

На паузы между питьем!

В Париже на публичной казни

В толпу Тургенев окунулся.

Но сей сюжет кроваво-грязный

Не выдержал и отвернулся.

В Париже на публичной казни

Быть Достоевскому случилось.

Глядел он прямо, без боязни,

Как с плахи голова скатилась.

Кто был добрее и честнее.

Неужто спорить нам до гроба?

Страны родимой ахинея.

И невдомек, что правы оба.

Тот страшный мир, где мы замкнулись,

Я разомкнул и ужаснулся:

Там все от казни отвернулись.

Или никто не отвернулся!

Дарвина великие старанья,

Эволюции всемирная волна.

Если жизнь — борьба за выживанье,

Совесть абсолютно не нужна.

Верю я — в картине мирозданья

Человек — особая статья.

Если жизнь — борьба за выживанье,

Выживать отказываюсь я.

Есть бессовестность, конечно, но не это —

Тянут люди трепетную нить —

Неизвестному кому-то, где-то

До смерти стараясь угодить.

Кто создал чудесный этот лучик,

И кого он не пускает вспять?

Погибали лучшие из лучших.

Чтобы этот лучик не предать.

Говорить, конечно, можно много.

Многое понятно между строк.

Совесть есть, друзья, реальность Бога,

И реальность совести есть Бог.

Есть странный миг любви. Ее пределы

Особенно заметны ночью в стужу.

Когда душа уже не греет душу,

Еще усердней тело греет тело,

Как бы попытка страсти полыханьем

Возжечь любовь искусственным дыханьем!

Но обрывается… Раскинулись в тиши

Две неподвижности — ни тела, ни души.

Нет щедрости щедрей, чем Пушкин.

И не пытайся быть щедрей.

Читатель скажет: — Новый Плюшкин,

Незванный гость среди гостей.

А здесь на музыку атака.

Куда ты в музыку полез?

На Блока и на Пастернака

Ушла вся музыка небес.

Но если ты поэт и воин.

Попробуй, с хаосом сразись!

Великий Тютчев недостроен.

Поскольку бесконечна мысль.

Сумасшедшая страна,

Сумасшедшая жена,

Сумасшедшие друзья.

Можно жить или нельзя?

Надо приструнить страну,

Надо приглушить жену.

Сдать немедленно друзей

В исторический музей.

Лопнет, как струна, страна.

Обхохочется жена.

Скажет, поглядев в окно:

— Не пойти ли нам в кино?

А друзья в музее в ряд

Истуканами стоят.

Шепчет каждый истукан:

— Есть и водка, и стакан.

Да, вещи тянутся к вещам,

И никому от них не тесно.

И это внятно мне и вам,

И даже почему-то лестно.

Но в некий, непонятный час.

Как колокол над головою:

— Встань и иди! — ударит глас

С неслыханною прямотою.

— Встань и иди! — великий глас.

Судьбы сладящая тревога.

Но ты среди вещей погас.

Баррикадируясь от Бога.

— Встань и иди! — впадая в транс.

Не выбросив себя наружу.

Ты упустил последний шанс

Спасти, быть может, свою душу.

Что остается? Без затей

Жить, ничего не нарушая.

Платком, легчайшим из вещей,

Глаза порою осушая.

Какие проводы и встречи,

Далекий юг, далекий год!

Пришвартовавшийся под вечер.

Дышал, как пахарь, теплоход.

Она у поручней стояла.

Светясь собой из полутьмы.

Глазели на нее с причала

Гуляки разные и мы.

Фигуры легкой очертанья.

То ли улыбка, то ли смех

И льющееся обаянье

Ни на кого или на всех.

Благославляю изумленность

Ее прозрачной красотой.

Тобой, летучая влюбленность,

И недоступностью самой!

Гремело рядом: — Вира! Майна!

В кофейне затевался пир.

Непостижима ее тайна.

Но ею постигают мир.

Лицо, бледнеющее в нимбе

Чуть золотящихся волос.

Причал. Богиня на Олимпе

И заглядевшийся матрос.

С ума сойти! Одна секунда!

Где моря теплый изумруд?

Одесса, Ялта и Пицунда —

Для нас умрут или замрут?

Потеря в памяти хранится,

Другим потерям — не чета:

России — южная граница,

России — летняя мечта.

России — южная граница.

Страна от самой Колымы

Сюда мечтала закатиться

И отогреться до зимы.

Суля вселенскую свободу,

Россия, смыслу вопреки.

Тебя разбили, как колоду.

Картежники-временщики.

Измордовали твою сушу,

Порастащили по углам.

Но море Черное, как душу,

Хотелось крикнуть: — Не отдам!

Где горы зелени, где фрукты.

Где на закате теплоход?

Всё разом потеряла вдруг ты.

Оставив земляков-сирот.

России южная бездомность.

Где пляж горячий, где песок?

Где моря Черного огромность

И кофе черного глоток?

Что главное в зверинце? Слон.

Там, где имеется в наличье.

Всемирной пошлости заслон

И лопоухое величье.

А простодушный его вид —

Есть богатырская примета.

Переминается. Стоит

Горою, ждущей Магомета.

Его доверчивая лень

Не ждет удара ниоткуда.

Но столь доступная мишень

Смущает даже лилипута.

Как тянется к нему дитя,

Как рад, могучему, ребенок!

Детей на спину громоздя,

Он сам играет, как слоненок.

Жующий листья и плоды.

Он доказал, добра посланец.

Что в мире крови и вражды

Мощнее всех вегетарьянец.

На толки суетной молвы.

На лозунги любой окраски

Глядят с огромной головы

Чуть иронические глазки.

В любом краю, в любой сезон

Он — в государстве государство!

Где слон в пространство погружен,

Там вытесняется коварство.

…Когда Господь его лепил

Любовно, долго, без аврала.

Был у него избыток сил

Или избыток матерьяла?

Сказал он: — Истина ясна,

Никто не может быть в загоне.

Поставив на ноги слона.

Он сдунул бабочку с ладони.

…Когда от скуки тянет в сон

И все мечты в душе закисли,

Скажи себе: — Да будет слон!

И сгинут мелочные мысли.

Плыл, мечтая, одинокий айсберг

В океане сумрачной воды,

Чтобы подошла подруга-айсберг

И согрела льдами его льды.

Океан оглядывая хмуро,

Чуял айсберг, понимал без слов:

Одиночества температура

Ниже, чем температура льдов.

Тысячелетье в тупике

От слов, услышанных в дорогу;

— Ударившему по щеке, —

Сказал, — подставь другую щеку

Неужто мысли нет иной?

И не было? Так миром правят.

Жди с окровавленной щекой.

Когда другую окровавят.

Чего Он от людей хотел?

Ждал час, когда мы хлопнем дверью?

Терпенья нашего предел

Неужто вычислял? Не верю!

Чего же Он хотел тогда?

Он ждал преображенья муку.

Взрыв совести. Огонь стыда,

Смиряющий у бьющих руку.

Сто языков, как день вчерашний,

Он помнит и наречий тьму.

На новой Вавилонской башне

Быть переводчиком ему.

Он всех строителей научит

По-русски водку пить, как спец,

Потом раскаяньем замучит,

И рухнет башня под конец.

…А Бог воскликнет: — Молодец!

Гигантский дуб или орех

В полнеба высится с пригорка.

Сам по себе, а не для всех.

Вот тайна нашего восторга.

У небоскреба стань и стой.

Он людям о себе вещает.

Но любоваться высотой

Гордыня замысла мешает.

…Предпочитаешь эту или ту?

Спросили, как услужливые черти.

Я никакую не хочу, поверьте.

Но если говорить начистоту.

Страшна не смерть, а ожиданье смерти.

Тогда вперед! Ни ада и ни рая

Не загадав… Ни другу, ни врагу

Не досказав, что говорят у края…

Так, финишную ленту разрывая,

Вдруг падают спортсмены на бегу.

Там торкались в стекло окна

Зелено-гибкие побеги.

Была задумчива она.

Полуопущенные веки.

Взяв со стола его очки.

Она платком их протирала.

Движение ее руки

Движенье ветки повторяло

Руки трепещущей наклон,

И ветки за окном скольженье…

С улыбкою подумал он:

Далековатое сближенье.

И вдруг послышалось остро,

Как сказанное кем-то слово:

Чем машинальнее добро.

Тем убедительней основа.

Порою тихо и светло.

Чуть приподняв очки повыше.

Она дышала на стекло.

Так на птенца ребенок дышит.

И эта белизна платка

Щемящей сладостью смущала:

Так в детстве мамина рука

Глаз от соринки очищала.

И он подумал: чудеса!

Не совпадения удачность —

Приоткрывает небеса

Рука, творящая прозрачность!

И прожитое вороша,

Знававшая такие корчи,

Вдруг успокоилась душа —

Почуял он — и стала зорче.

Он разглядел издалека,

Как некий запоздалый сокол:

Сестру и мать у очага,

Что и не снилось из-за стекол.

Гармония природы есть вранье.

Всё прочее — случайные детали.

Птенцов в гнезде сожрало воронье,

Пока за кормом сойки улетали.

Не утешают в птицах небеса.

Глухие реки, горные походы.

От подлости людей уйдешь в леса.

Куда уйдешь от подлости природы?

Частица смерти — ночь. Частица жизни — день.

Порой бессонницы пылающее бремя

В сон не дает переступить ступень.

Ревнует смерть за отнятое время.

Жизнь простодушнее — не смотрит на весы.

Мы просыпаемся, а солнце уж в зените.

Вот плата за бессонные часы.

Спокойна смерть и шепчет: спите, спите.

Ни паровоз, ни теплоход

Не утолял его страданья.

Столетье мается народ

В огромных залах ожиданья.

Он мается или привык?

Зал ожидания — Россия.

О чем задумался, мужик.

Обиды у тебя какие?

Он удивляется со сна,

Бормочет в поисках веселья: —

Как мало выпито вина,

Какое долгое похмелье…

Страна моя — и смех и грех,

Твои дворцы, твои халупы.

Мысль о тебе — пустой орех,

А мы обламывали зубы.

Друг юности, не прекословь!

Какие споры! Лихорадка!

Была, как первая любовь,

О горькой истине догадка.

Глоток базарного винца

Над шумом нищенской веранды.

И кофе, кофе без конца

Тасует спорщиков таланты!

…Где горы пожелтевших книг?

Где сборища в гостях у друга?

Добро и зло зашли в тупик,

Не в силах одолеть друг друга.

Давно не спорим мы теперь.

Что толку, прав или не прав ты?

Но в мире нет страшней потерь

Потери любопытства к правде.

Дикарь в лесу бананы ел,

Рукой прокорм прикрыв сурово.

И жадно на него глядел

Младенец племени чужого.

Младенец чмокал, как во сне.

Дикарь и сам как бы спросонок.

Но равнодушно не вполне

Подумал: голоден ребенок.

Держаться крепче надо впредь

Законов племени и веры.

Ребенка хочется жалеть,

Хоть он не из моей пещеры.

Тогда невидимый огонь

Влетел в него, сорвавшись с неба.

И он ребенку ткнул в ладонь

Прообраз будущего хлеба.

Ребенок ел. Он дал еще.

Чему-то смутно удивился.

И вдруг подумал: хорошо…

И человек на свет явился.

Обрываясь с неведомых крон,

Уходя в непомерные дали,

Только ржавые крики ворон

Над Россией рассвет означали.

Так бывало всегда и везде.

На рассвете вороны толкутся.

Ну а певчие, певчие где?

Ждут, когда легковеры проснутся.

Ты скажешь: — Быть или не быть?

А может: — Пить или не пить?

Что лучше? Так или иначе.

Без философской городьбы.

Признаемся, наморщив лбы.

Достигнуть ясности дабы,

Что упрощение задачи —

Есть усложнение судьбы.

На цветущую розу взгляните.

Не сходите при этом с ума,

Потому что она — вне ума,

Красоты идеал в чистом виде.

Ну а если сошел ты с ума.

Роза вылечить может сама.

О шипы ее пальцами ткнись —

Вместе с кровью прорежется мысль.

Какой порыв, какой размах,

О, ласточка, черти черту!

Как поиск истины впотьмах.

Твои зигзаги на свету!

О, ласточка, какой размах!

Стремительная чистота.

Так вольно реешь в небесах

И так трепещешь у гнезда!

Гнездо под крышею у слег,

Где тянутся птенцы в мольбе.

Какая храбрость, человек.

Она доверилась тебе!

Забудем тягостные сны.

Ночную тень земных обид.

А небеса нам не страшны.

Там роспись ласточки парит.

Не допил — бессонница.

Перепил — похмелье.

Не за нами гонятся

Радость и веселье.

Не грехами ль родины

Мы грешим и сами?

Иль греховна родина

Нашими грехами?

Нету и теории:

Что же тут первично?

Мы — вино истории,

Выпитое лично.

Пить — борьба с химерою,

Мера непростая.

Как бороться с мерою,

Меру соблюдая?

Я не знаю, в ранге ли

К Богу обращаться.

Помогите, ангелы,

С Богом пообщаться.

Гремела музыка. Вино лилось рекой.

Бывало, вместе пировали.

Но друг вильнул, слегка махнув рукой,

На первом же опасном перевале.

Что верность друга? Что его плечо?

Мы упиваемся участьем.

Прижатые друг к другу горячо

Объединяющим несчастьем.

Оно нас сводит, не сводя с ума,

Поет о дружбе непреложно —

Больничная палата и тюрьма.

Всё остальное ненадежно.

Я сказал аптекарю: — За труд

Не сочтите, я бессонницею мучим.

Старые таблетки не берут,

Нет ли, что новей или покруче?

Есть! — кивнул он, — но на вечный сон.

Нет! — вскричал я, — это не годится!

Ну, так что же вам? — надулся он.

Мне восьмичасовую крупицу.

От таблетки, что на вечный сон.

Отломить крупицу? Вы об этом?

Здесь не нарушается закон, —

Отпарировал я, — действуйте пинцетом.

Он вздохнул: — Аптекаря учить —

Дилетантов древняя отрада.

Вечным сном бессонницу лечить

Тоже, доложу вам, грубовато.

Микроскоп придется применить…

Применяйте, только не тяните!

Часть и целое придется примирить…

Затрудняюсь… Позже позвоните…

Впрочем, что там! Лучше целиком!

Раз и всё! Подобно хирургии.

Способ сильный, только мысль о нем

Вызывает приступ аллергии.

Угодить, я вижу, трудно вам.

Знаете, не будем торопиться.

Аллергию вылечим, а там…

— Мне бы только малую крупицу.

— Это же прекрасно — вечный сон!

— Ни за что! — я крикнул, иссякая.

Вам обломится! — вдруг улыбнулся он.

Но у вечности, забыл, цифирь какая?

Как матери портрет нарисовать.

Превозмогая горечь опозданья?

Страдания твои лечила мать.

Превосходящей болью состраданья.

И в этой боли сладостный прибой

Сегодняшнюю боль твою утешит.

Ее душа дышала над тобой

И в небесах, быть может, еще дышит.

Святыня древняя абхазского застолья.

Старейшина кивает; приступить.

Над нами магия вина и хлебосолья.

Ее души никто не в силах отменить.

Потом мы торжествуем или ропщем,

Но как скала — над поздней суетой:

Мы связаны вовек ошибкой общей

Или божественного братства добротой.

Как хорошо беседой пренебречь.

Порой бессмысленно-случайной.

Бывает, слово заменяет речь.

Еще многозначительней — молчанье.

Порою к другу тянешься опять

В ночной тиши, не выходя из дому,

Сказать ему, что нечего сказать, —

Нужней душе, чем исповедь чужому.

Открыл почтовый ящик.

Спустившись налегке.

Ты ждал конверт, хрустящий

Как яблоко в руке.

Подруги или друга

Слова почти из уст.

И вдруг — немая мука —

Почтовый ящик пуст.

Короткое веселье

И холод до нутра.

Похожий на похмелье.

Тем более с утра.

Ты усмиряешь жадность.

Азарт своей мечты.

Но ширится наглядность

Первичной пустоты.

И в скуке предстоящей

Кого тебе винить?

Сменить почтовый ящик

Или судьбу сменить?

И мысли бестолково

В душе твоей снуют.

Ведь ничего такого

Не ждал за пять минут.

И не конверт хрустящий,

Когда сказал, как есть:

Через почтовый ящик

Мы ждём благую весть.

Хорошо или плохо.

Но, зубами скрипя,

Пережили эпоху.

Доживаем себя.

Вдохновенное племя.

Одолев немоту.

Словом сдвинуло время —

Даже с кляпом во рту.

Новым дивам дивились,

Хоть держали в уме:

От тюрьмы отвалились,

Привалились к суме.

И покуда иуда

На иуду кивал.

Появился, как чудо.

Без труда капитал.

И не новый сановник,

И не старый конвой —

Капитал и чиновник

Тихо правят страной.

Без особых усилий.

Знать не зная греха.

На глазах у России

Жрут ее потроха.

Никакого тиранства.

Не бунтует печать.

А про доблесть гражданства

Даже стыдно сказать.

Обновили эпоху,

Но на смене тряпья

Подловили, как лоха,

И страну и тебя.

Новым веяньям ловко

Как бы верность храня,

Провели рокировку

Воровства и вранья.

Вдохновенное племя.

Где теперь твоя мысль?

Ты раздвинуло время,

И скоты ворвались.

Ничего не осталось.

Только шрамы в судьбе.

Твоя к родине жалость.

Моя жалость к тебе.

Затихает горячка.

Никаких панихид!

Всероссийская жрачка

Всероссийских элит.

Как звать его? Забыл опять.

Остался призвук, а не звук.

Стареем, и за пядью пядь

Сужается заветный круг.

Когда ж умерших имена

Забуду вдруг — ошпарит стыд,

Как будто предстоит страна,

Где их окликнуть предстоит.

Гляжу я на политиков в тоске.

Все на одной на шахматной доске.

Здесь шахматы, и домино, и шашки.

По фляжке в день и никакой поблажки.

Для равенства, а также из расчета:

Не отрываться от народа. То-то!

Здесь офицер. Он мигом, автоматом

Поставит мат или покроет матом.

Здесь кони ржут. Здесь дамы рвутся в дамки.

Здесь умники в цейтноте или в лямке.

Здесь славят будущее словом иль плакатом.

Но «с Новым годом» говорят, как «с новым гадом».

Здесь нет стыда. Услуги за услуги.

Здесь лишь ораторы краснеют от натуги.

Здесь голосуют громко, чтоб отныне

Не слышать вопиющего в пустыне.

(К законам физики еще один причисли:

Чем больше голосов, тем меньше мысли.)

Здесь можно все. Но невозможна личность.

Здесь личность — это, вроде, неприличность.

Здесь понимается без всяких аллегорий.

Что ад и рай — тюрьма и санаторий.

Здесь нет свидетелей разбоя и дележки.

А небо? Небо — средство для бомбежки.

…Терпеньем переполненная чаша.

Хоть и неясно — Бога или наша?

Здесь белый с черным интригует заодно.

Хоть сам прихлопнут фишкой домино.

Здесь на трибуне депутат, как на ладье.

Бичует бич, бичом грозя судье.

Перекликаются враждебные ферзи

Для конспирации на языке фарси.

Здесь патриот, что, впрочем, не впервые.

Мысль удлинил за счет длины России.

А либерал как раз наоборот:

За счет всемирности дает ей укорот.

Как следствие — туманную всемирность

Еще туманней делает настырность.

Здесь Юг велит водою подмываться.

А Север что? Бумажкой подтираться.

Мир от войны почти на волоске.

Переполох на шахматной доске.

Спасут, быть может, Запад и Восток:

Две крайности — наждак и кипяток.

А некто (кто?!) с бутылкой минералки

Не видит в этих играх аморалки.

Без пафоса, перебирая четки.

План хаоса обдумывает четкий.

Почти благодарный услуге.

Быть может, шепнув: — Не тяни…

Усталый от муки и скуки.

Он рухнул, как пахарь в тени.

Над этим обрывом клыкастым

Покой наконец он обрел.

Раскинувши руки, распластан,

Как в небе распластан орел.

Величие духа мы славим обычно,

Но жертвенность тела, пожалуй, первична.

Кормили из ложечки старого Канта.

В предсмертное детство впадал старикан-то.

Как странно: в полнеба огромные мысли,

А руки бессильно вдоль тела повисли.

Бессильно повисли, а раньше, бывало.

Сводили с размаху кремень и кресало.

Бессмертные мысли под куполом тверди.

А бедное тело готовится к смерти.

К чему же тогда светоносные мысли?

Чтоб люди людей в темноте не загрызли.

Он занят загадкою грозной.

Она не смущает его:

Зачем мирозданию звезды

И сам человек для чего?

Как связанность соли и хлеба

Души человеческой суть —

Вместившая звездное небо

И совесть в единую грудь.

Жизнь — неудачное лето.

Что же нам делать теперь?

Лучше не думать про это.

Скоро захлопнется дверь.

Всё же когда-то и где-то

Были любимы и мы.

И неудачное лето

Стоит удачной зимы.

Вдохновенье — вдох мгновенья.

Вдохновенье — это дар

Чуять в небе перемены.

И как ножевой удар —

Вертикально кровь из вены!

Так выталкивают ввысь

Ослепительную мысль

Вдохновенье — вдох мгновенья.