Поездка в Обонежье и Корелу

Да не возмущается дух того, кто прочтет заглавие этого очерка — все это вовсе не так далеко от Петербурга, как может показаться с первого взгляда, а если взять еще в соображение то обстоятельство, что «езда на своих в Мордасы» уже отживает свой век на Руси и там, где тащились помещичьи рыдваны со скарбом и 12 дочерьми, там существуют уже вагоны и пароходы, то та неведомая страна, которую удалось мне посетить, и вовсе приблизится всего на 2-3 дня пути от Петербурга. Страна-то, положим, действительно неведомая и притом на столько, что даже, когда обзовут ее официальным её именем, так и то воображению представится лишь тундра, да какие-то заводы, которые очень ценил такой плохой оценщик, каков был Петр. Обонежье, Корела — все это ничто иное, как северный и северо-восточный край Олонецкой губернии. «Беспредельные леса и болота оной», «негостеприимная северная природа сего края», — вспоминаются всякому слова Ободовских и иных, которые хотят описывать местность, сидя в своем кабинете: а тут еще лоботрясная литература пускает в ход шуточки, в роде железной дороги через болотину имеющую везти оттуда одну палтусину, а туда лишь «вьюношей с весьма любопытными провожатыми». Все глумятся или пишут фразы и бредни, никто ничего не знает, а потому и понятно, что собрав в одно целое все, что я видел и слышал вместе в этом самим Богом покинутом крае, я главною целью имел хотя отчасти познакомить желающих с неведомыми странами, находящимися в 2-3 сутках пути от Петербурга, с тем, как живут там люди и как они могли бы жить, если бы Петры родились на Руси почаще, да, вместо русской инертности, ела-. вилась русская энергия, предприимчивость и разумность. Незнание этого края до того сильно, что даже и этот беглый очерк может принести некоторую пользу. Даже и название-то наше известно лишь в администрации, народ же игнорирует это ни на чем подходящем не основанное прозвище и называет край по-своему. Факт этот можно проследить везде по России — это мероприятия и жизнь, которые сойтись могут лишь при полном обусловлении первых последнею. Спросите крестьянина восточной части Бирюченского уезда: какого он уезда? «з Шереметивщины», ответит он, а о Бирюченском уезде он разве только слыхивал, но представить себе этой фикции не может; все эти: Поречья, Полесья, Залесья — все это продукты жизни народной, действительности, а Охтенские участки, юго-восточные углы Могилевской губернии — это административные фикции, которых народ не знает, которые навязаны ему из кабинетов наших администраторов. Также точно и весь северный и северо-восточный угол Повенецкого уезда Олонецкой губернии слывет в народе за Корелу и за Обонежье, на что конечно народ имеет основания веские, тогда как называть этот край по его административному центру по крайней мере странно, так как пресловутый центр этот насчитывает 40-50 домов, 2 церкви, да жителей душ 600.

I

Говорят, одно весьма высокопоставленное лицо на предложение побывать в Петрозаводске ужаснулось при одной мысли о поездке в эту болотную трущобу, куда даже, по его мнению, и пробраться-то невозможно, и крайне удивилось, когда ему разъяснили, что можно сесть на пароход у Литейного моста и чрез двое суток быть у Петрозаводской пристани. Подобное мнение о путешествии в Олонецкую губернию довольно распространено и по истине мало кто знает, что путешествие это не только удобно, но и может доставить много наслаждения. Если бы перенести Неву, Ладогу, Свирь и Онего куда нибудь заграницу, то конечно берега украсились бы дачами, замками, деревнями и селениями и сотни пароходов сновали бы взад и вперед, переполненные публикою, отправляющейся в lust-voyage. Но у нас ведь Россия, а публика наша — русская публика и отсюда лень, отсутствие охоты к передвижению, сонливость, апатия, недостаточность желания к восприятию новых впечатлений, косность, отмеченные еще стариком Кошихиным. Русский человек — враг путешествий, он может лишь ездить из Мордас куда бы то ни было и обратно и притом всенепременно с чады и домочадцы, с кузовками, пирогами, подушками. А между тем сколько поистине дивных мест, сколько интересного, непочатого, дикого и величественного находится под боком хоть бы у Петербуржца; но прадедовские поездки в Токсово и отнюдь не далее Сарков — вот все, чем Петербуржец разнообразит свою гнилую жизнь среди вовсе не прекрасной болотины. Для тех, кто не ужасается при слове путешествие и ищет новых впечатлений, мы могли бы рекомендовать две поездки, которые и удобны, и не дороги и прекрасны: пароходом до Петрозаводска, а оттуда в тарантасе по прекрасному природному шоссе на Кивач и Пор-Порог — это одна, а другая из Петрозаводска пароходом же в Повенец, все время причаливая к красивейшему северному берегу Онеги в Киже, Сенной Губе, Усть-Яндоме, Палеострове и Шунге, а из Повенца в экипаже на Масельгу Корельскую и на берега Сегозера в столицу Корелии Паданы. И дешево, и сердито и поучительно, а уж поучительно до крайности, так как тут кстати можно увидать, что может сделать из болотины и дикой гранитной скалы человек энергичный и трудолюбивый, начиная с Великого Петра и кончая тем Фадькой, который теперь разрабатывает свои несчастные пожни; а кстати, среди умиления и восхищения природою, любитель может попробовать Корельского хлеба из сосновой коры с невейкою, Беляевского хлеба малахитового цвета, которым питаются рабочие сего Шивы Олонецких лесов, и наконец попробовать того репного кваску, который безвредно пить может только такое суконное бердо, вместо горла, и переваривать такой жернов, вместо желудка, какими заботливая природа наделила русского мужика.

II

Рассчитывая заехать в Шлиссельбург на могилу скопческого лже-предтечи Александра Ивановича Шилова, я отправился из Петербурга на маленьком пароходе, устройство которого, грязь и мочивший нас всю дорогу дождь весьма много отнимали прелести у «красавицы Невы». В каюте разговоры о ценах на дрова, а также и о том, как следует учить дураков в среде лесопромышленников, частое посещение буфета мужчинами и сонливость дам, которые у нас на Руси вечно ухитряются проспать или вернее проковыряться носом в колени чуть не всю дорогу, все это заставляло невольно покидать каюту и предпочесть дождь. Нева — действительно красавица; берега живописны, в особенности, начиная с Рыбацкой; по правому берегу проходит бечевник, на реке значительное количество барок, пароходов, плотов; пассажиры-лесопромышленники считают долгом всенепременно справиться у мимо идущих на плотах и барках сплавщиков «чья барка? и, услыхав фамилию, тотчас же в поучение остальным профанам-пассажирам прибавляют: «с Свири значится», или «с Сяси» и т. п. Вот замечательные по местоположению Островки, вот Невские пороги, которых дамы пугаются и потому спешат уйти от греха в каюту.

Большая часть судов (унжаки, тихвинки, сомины, соймы) буксируются пароходами, хотя некоторая часть их предпочитает идти лошадьми; раз только привелось увидать настоящих бурлаков (мологжан), которые на своей несокрушимой спине тащат с Мологи хозяйские сомины. Заметно однако, что бурлачество на Неве отживает свой век и скоро мологская мужицкая спина не без пользы будет заменена более быстрым и сильным двигателем. На волоковых лошаденках сидят бабы или девки, редко мальчуганы; отцы, мужья и братья на судне изворачиваются среди луды (подводные небольшие камни). Далее за Шлиссельбургом никогда не встречается мужчина на волоковой лошади — это чисто уже бабье дело, на Свири и на прионежских реках бабы преимущественно рыбачат и перевозничают; на Вознесенской пристани у парохода нет ни одной лодки с гребцом — все гребчихи, крепкие, здоровые ручные мускулы которых поспорят с мускулами наших невских перевозчиков. От Шлиссельбурга по каналам, по Волхову и по Сяси существует даже насмешливое название «сарафанная почта»; почта эта состоит из небольшой крытой лодки (телятник), прикрепленной веревками к тощей лошаденке, а на последней боком, опираясь ногами на оглоблю, сидит возница — баба. Плата бурлаку и бурлачихе неказиста, но и её бы было довольно, если бы бурлак не представлял красного зверя для всех прибрежных жителей, а бурлачиха не имела бы мужа, который не умеет различать её денег от своих собственных. Бурлаку цена от 4 р. 20 к. до 5 рублей и даже до 6 р. (водовой — тот кто ведет барку, нечто в роде десятского над остальными бурлаками; он знает путину как свои пять пальцев, а своего брата бурлака знает еще лучше; он ренегат, а потому и хуже для бурлака, нежели сам хозяин). Коштованье у бурлаков или, что все равно, судовщиков, по большей части общее артельное; расчет бывает по доставке на место, с допущением заборов и даже переборов, которые в особенности выгодны хозяину, и вот почему: есть перебор — значит и на будущий год закабалена спина бурлацкая; русская натура такова, что редко лишь отлынивает от уплаты долга работой. Баба, девка получают от 2 р. 20 до 3 р. в неделю, но на беду с ними вместе путину по большей части совершают их тятеньки, муженьки и братцы, а так как, как я уже сказал, сии последние разности имуществ нс признают, то и выходит на поверку, что дамы работают в пустую, а кавалеры крайне бесцеремонно рассыпают дамскую трудовую копейку по бесчисленному множеству кабаков, которые, как тенета, расставлены охочими до бурлацкой выручки людьми бурлаку на погибель, а себе на пользу. Интереснее всего то обстоятельство, что количество кабаков прямо пропорционально количеству затруднений при плавании рекою; так напр. на Неве их меньше — и кабаков меньше, на Свири их больше и кабаков видимо-невидимо. Сначала меня изумил этот факт, но какой-то словоохотливый купчик разъяснил мне, в чем тут дело, и затем при каждом пороге я первым делом искал глазами кабака, который и находил не вдалеке, тут же у берега. Дело объясняется весьма просто: подошло судно к порогу — надо остановиться, чтобы или приготовиться к спуску самим или приговорить местного лоцмана (это случается редко, большею «частью на судне лоцманует водовой, который не хуже местных жителей знает всякую луду) — отсюда задержка, гулевое время, а следовательно и позыв на выпивку; судно счастливо спустилось через порог, опасность миновала — ну как же тут удержаться от легонькой выпивки, когда «в горле-тоуже свербит с давишней, которая одна-то заскучала». Таким-то образом спускает бурлак или судовщик хозяйское судно, пообтирает свою спину и раскидывает свой заработок по берегам сплавной реки, по тем местам, где скаредный мещанский умишко, обладающий однако полным знанием его бурлацкой натуры, расставил сети на гроши его.

Нередко по кабакам бурлаки пользуются кредитом — это-то и есть самая главная пагуба бурлацкая, Поразсчелся в конец судовщик с хозяином и понес, положим, домой чуток деньжонок, которые достались ему за вычетом заборов, да прогулов, — а тут-там уплатить надо, в другом месте опять должок есть; уплатил долг и рад бы уйти от доброго целовальника, да тот что-то уж не в меру расщедрился и от себя косушку ставит; выпили — ну как тут не ответить такою же? Ответил, закружило в голове — и к уплаченному долговому четвертаку приплачивается уже чистоганом полтинник, а то и больше; а тут глядишь и еще горе: жена на бечеве избаловалась, тоже иногда выпивать стала, девка, что по осень надо бы замуж отдавать, загуляла не то с бурлаком же, не то с приказчиком.... Бечевник и путина сделали свое дело: судовщик без денег, дома голодно, семья запропала! Спешу впрочем оговориться: иногда-и бурлак, и жена его, и мальчик и девка приходят домой неприкосновенными по части нравственности и с выручкой, да только таких что-то не часто видишь — видно уж те остаются навсегда сидеть дома, так как им удалось выполнить то, что почти невозможно, а именно и невинность соблюсти и приобресть капиталы. По большей же части судовщик и на будущий год идет в кабалу к хозяину из за летошнего перебора, да зимней уплаты за него податей, и шляется он таким образом аккуратно несколько путин сряду, пока не хватит его в Питере холера или тиф, или же не сорвется он на Калашниковой пристани с переходных мостков и смертью своею не доставит обличителям случай обличить судохозяев в скупости на постройку более широких сходней.

III

В 15-ти верстах от Шлиссельбурга находятся пески, которые снабжают Петербург песком; у берега чуть не постоянно в продолжение целого лета грузится от 30 до 40 барок(песчанки); работа кипит, слышна ругань, без которой русский человек ничего не делает, да и сделать не может. На правом берегу на сереньком фоне неба выделяются знаменитые «Красные Сосны» — просто на просто оголенные 4 сосны с плохеньким памятничком под ними. Как ни жалко на вид это место, однако оно играет не малую роль в истории нашей родины и запущенность Красных Сосен доказывает только, насколько неблагодарно потомство к тому, кто выдвинул вперед Россию; здесь Петр Великий провел последнюю ночь перед тем, как он со вершил завоевание Ниеншанца, небольшого земляного городка с посадом в 400 домов при впадении в Неву речки Охты. Здесь проведена была, так сказать, последняя ночь старою Россией и следующий день должен был рассеять мрак, царивший над землею русскою. Если Петру не удалось окончательно изгнать мракобесие — это не его вина. Поистине удивительна неспособность русского человека к чичеронствованию. Будь Красные Сосны где-нибудь за границею — сейчас явилась бы тут же гостиница «Belle-Vue», какой-нибудь ветеран показывал бы памятник, окрестные жители стали бы продавать.... ну хоть бы шишки с этих сосен на память туристам, — а тут никто даже и не ведает, про что напоминает этот жалконький памятник. Ведь хотели же срыть дом, в котором пребывал Кутузов, ведь обращен же чуть ли не единственный памятник Петровых деяний на Воронеже «чаус» (цейхгаус) в мойку для шерсти купца капиталиста!

«Говорят, Петр I на этом самом месте ихнюю крепость взяли», пояснял мне какой-то лесопромышленник и на вопрос мой: чью именно? отвечал без запинки: «татарскую». А один так еще бесцеремоннее сочинял окружавшим его крестьянам, что тут Петр Великий свою собаку любимую заставил попов похоронить, — «вот что чучело-то в Армитаже поставлена». Конечно можно самодовольно ублажать себя тем, что в русском человеке замечается полное отсутствие чичеронского попрошайничества, что он не стреляет перед путником и не просит на чай за то, что дал ему возможность слышать раскаты выстрела, повторенные горным эхо, но полное отсутствие знания достопримечательностей края решительно возмущает. Во Владимире мне не могли указать «Золотые ворота», в Новгороде никто не знает, где находится дом Марфы Посадницы, в Софийском соборе мне весьма добродушно показывали на один небольшой колокол и уверяли, что это и есть вечевой; наконец в Валупках, когда я пришел в дом, где остановился Петр, нынешняя его обитательница чуть не выгнала меня оттуда и все повторяла: «какой там Петр Великий! тут и отец мой жил, и дед — все одни Покровские, а Петров тут не было никогда и шляться нечего».

IV

Подъезжая к Шлиссельбургу, перед самым носом парохода открывается небольшая гора, на левом берегу реки. На горе стоит церковь и какой-то каменный дом — это и есть почитаемая всеми скопцами могила Шилова, пособника и верного приспешника основателя секты Кондратия Селиванова — Оспода Исуса Христа Оскопителя. Наняв лодку, я тотчас же снес вещи в какое-то подобие гостиницы и отправился назад на Преображенскую гору. Место для погребения Шилова выбрано, по-истине, крайне удачно: внизу Нева омывает подошву горы; от Невы идет крутой подъем, затем на горе лесок и тут расположена церковь Преображения с кладбищем и богадельней. И церковь и богадельня выстроены одним значительным шлиссельбургским купцом. Долго бродил я среди могил, спрашивал прохожих и наконец совершенно случайно наткнулся на искомое. Шагах в 300 или 400 от церкви, по направлению к городу, на самой маковке песчаной Преображенской горы бросается всякому в глаза когда-то бывший роскошным памятник. Сделан он из гранита; на четырех широких гранитных ступенях помещается гранитный же саркофаг; кругом развалившаяся деревянная решетка, развалившиеся ступени; земля под развалившимися ступенями провалилась, видно отверстие, идущее в глубь могилы — это-то и есть пресловутая дира, куда, по словам всех Ливановых, Мельниковых и К°, скопцы опускают свои бублики, которыми потом и приобщаются, как освященными. На боковой стороне саркофага высечена надпись, гласящая так: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! под сим памятником погребено тело раба Божия Александра Ивановича Шилова», и ниже: «Предаде дух свои в руце Божии в 1799 году, Января 6 дня, по полуночи в 2 часа, жития его было 87 лет, уроженец Тульской губернии, села Маслова». Судьба этого человека крайне интересна. Долго сидел он в Шлиссельбургской крепости и не дождался царской милости, истекавшей из действительно гуманного и христианского отношения Императора Александра I к расколу или из других причин, еще не достаточно определенных; 18-го марта 1801 года вышел указ об освобождении шлиссельбургских скопцов-заключенников, а в 1799 году, в ночь с 5 на 6 января, Шилов умер. Каким-то образом случилось так, что комендант затруднился, где похоронить умершего арестанта, и послал спросить об этом в Петербург. Шилов, преследовавшийся при жизни, и по смерти потерпел то, чему не подвергается ни один заключенник; целых 12 дней тело его оставалось без погребения, пока не получено было наконец из Петербурга разрешение, выраженное в предписании на имя генерал-прокурора Беклешова от 18-го января, похоронить Шилова вне крепости. Есть предание, что комендант усомнился потому, что и сам был не далек от перехода в ученики Шилова, так как последний сумел подействовать на него отчасти прозорливостью, а больше всего необыкновенным смирением, добродушием и религиозностью. Тихо, скромно происходили похороны и тело предали земле у подошвы Преображенской горы, где и теперь еще можно видеть углубление, которое осталось от бывшей здесь могилы. Прошло три года — времена переменились. Император Александр, проникнутый христианскою терпимостью, не на словах, а на деле, стал выказывать свое человечное отношение к делу веры и свободы убеждений; скопцы вздохнули свободнее и стали хлопотать между прочим «о перенесении» тела Шилова куда-нибудь в более удобное место. Прежнюю могилу его у подошвы Преображенской горы в половодье заливало водой и им удалось выхлопотать у правительства разрешение перенести гроб Шилова на вершину горы. Перенесение происходило уже с помпой; тело при вскрытии гроба оказалось неиспортившимся и по уверению скопцов: «батюшка лежал словно только-что положен, только ноготок на ноге почернел». Но снова невзгода посетила скопцов и теперь памятник Шилова, сооруженный всего в 1829 году, уже разваливается и пришел в совершенный упадок.

Поразговорился я с одним встречным прохожим, который оказался старожилом; порассказал он мне о «чудесной могилке» и о «Божьем человеке» много интересного и к довершению всего оказался истым православным. «Вот», говорю, «дырочка-то это зачем же?» — «А это», отвечает, «народ проделал; много раз зарывали и закладали дырочку от начальства, да все раскапывают». — «Кто же?» — «Да народ-от здешний!» — «Зачем?» — спрашиваю. — «Опущают туда хлеб и иную пищу какую — от болезней помогает: угодил Осподу Богу этот блаженный!» — Вот вам отношение русского человека к делу: апатия ли это только или действительное добродушие? — пусть разбирает, кто хочет. Слова этого старика напомнили мне казус, который мне привелось видеть в Тамбовской губернии: по одной из больших дорог губернии часто проходят обозы с извощиками из татар; раз как-то я был очень удивлен, увидавши, как хозяин постоялого двора стал на вечерней заре совершать по всей форме омовение. «Это что?» — спрашиваю. «И чистота и лепота», — отвечает, «да и для души, говорят, пользительно». Ну, а это что же такое? тупоумие, обезьянство или же неопределенное искание чего то, в чем не дают себе отчета? Скорее последнее, но уж никак не первое. А то так одна старушка в Тамбовской же губернии выискалась, которая прошла в Иерусалим сухим путем и пресерьезно уверяла, что такое путешествие гораздо дешевле стоит, и притом несравненно удобнее. «Да как же ты, мать, шла?» — «А через Капказ, по турецкой земли вплоть до Бирутьева; монах один ихний со мною встрелся, оченно святой человек, так даже весь пляшет, когда Богу-то молиться учнет (дервиш); всеё дорогу со мною и шел, матушка называл — он же мне на прощаньи под Бирутьевым и образочик Егория Победоносца подарил — вон у икон-то постановлен». — «А турки-то?» — говорю. — «Да что же турки? они народ добрый: и кормили, и поили и пары давали». Гляжу — пресловутый образочек Георгия Победоносца, как называла дервишев подарок старуха, — а это персидского изделия жетончик со изображением боя Рустема с драконом. Впрочем что же! съездила же ведь одна калужская баба на телеге в Бар поклониться по обету Николе и осталась крайне довольна и Италией и приемом итальянцев.

V

На обратном пути к пароходной пристани я разговорился с лодочником, как оказалось, рыбаком: жалобы, жалобы и жалобы. Рыбки стало не в пример меньше; только сиги попадаются, а стерлядки так редко, что и на поди! Палья тоже нынче в глубь ушла, в озеро; а по Неве редко попадается; лососю, что Христовой заутрене, радуешься. Цены на рыбу стоят высокие, да улову мало. Кто прежде на три невода брал, нынче и с одним мается. Кабы рыбка не ушла, жить бы по ценам можно, стерлядь от 75 к. и до 1 р. доходит за фунт при 10-ти фунтовом весе рыбины; сижки до 1 р. на месте продаются фунтов 4-5; на лосоську спрос велик, да руки коротки. Хуже жить стало; пароходов развелось много — отбили работу у прибрежных жителей, живших бурлачеством, всю рыбу угнали из этих мест. — «Ну а сачите рыбу?» — спрашиваю, и мне с усмешечкой отвечают: «Как не сачить, сачим». Сами понимают, к чему клонится мой вопрос, сами над собой же посмеиваются, а от саченья не отстают — так, дескать, деды жили и внукам наказали. «Отчего, — говорю, — другим чем не займетесь?» — молчат, будто не слышат, о чем я их спрашиваю.

VI

Сам по себе Шлиссельбург свой век отжил и ровно никакого значения не имеет, разве лишь как резерв для Петропавловской крепости. Как транзитный пункт, он также особенного значения не имеет и притом потому именно, что находится всего в 62 верстах от Петербурга. Тем не менее город или, вернее, самая набережная оживлена; толкутся, ругаются; пароходчики условливаются с судохозяевами, а потому набережная есть царство могарычей, а следовательно и, обязательно выстроенных для означенной цели, кабаков и трактирчиков, сильно смахивающих на простые заведения. Жизнь выработала здесь особую профессию, особый разряд людей — сводчиков. День-деньской бродит сводчик по набережной, заезжает часто и на самое устье, чтобы справиться, кто хозяин идущей барки, и между разговорами разузнать, не понадобится ли буксир. По большей части сводчики — бывшие заседатели и то чиновничество, что встречалось, бывало, лишь в уездных городах; все судохозяева им знакомы; хозяин для них — Илья Иванович, Федор Петрович — для хозяина они — Фаддеич, Мосеич, а то так и запросто черт корявый, строка и т. п. С бурлаками-судорабочими сводчики друзья-приятели, пьют, гуляют, а вместе с тем и «подъяферивают дельце». За все про все — косушка, гривенник, а под добрую руку, да в счастливый час и двугривенный и с судохозяина и с пароходчика.

VII

На большом пароходе вышли мы в Ладогу; озеро, как нарочно, было весьма милостиво и потому качало не так, как оно имеет обыкновение. Ладога — озеро такое, куда цивилизация проникла; промеры сделаны, построены кое-где маяки (хоть и не много, но все лучше, чем ни одного), так что по нем ходить можно без опаски; правда, озеро это иногда и сшучивает такия шутки, что сводит например пловучие маяки чуть не с версту от того места, где от начальства им стоять положено, как и случилось с одним пловучим маяком, но дело все-таки обошлось сравнительно довольно благополучно, если не считать, что пароход, шедший в это время к Сермаксу, взобрался на место маяка и сел на луду. Изредка встречаются парусные суда, большая же часть их или не отваживается отходить далеко от берега, или же предпочитает идти каналом. Благодаря промерной экспедиции и берега озера определяются; определены между прочим несколько новых астрономических пунктов, сделаны глазомерные съемки в некоторых местах, а кое-где так даже и неглазомерная. И тут случились казусы, которые делают из карты Шуберта какую-то «пробу пера» и ничего больше; так напр. граница Финляндии отодвинулась на основании съемки почти на 3 версты западнее; при дальнейшем путешествии ошибки Шуберта сделались ясны и мне, да притом и не такие, а побольше. В народе на севере знают о существовании карт, знают и про ошибки, в них встречающиеся, толкуют и вот что: «да нельзя и не ошибиться! нешто они сами везде побывали? пораспросят, пораспросят — ну иной дуром и скажет, а они на бумаге вырисуют». В иных местах нам просто кажется, что местности наносились с Большего Чертежа, до такой степени новые карты и чертеж сходны в своих ошибках.

VIII

К вечеру пароход пристает к Сермаксу, который конечно сделается со временем городом, так как он расположен на устье Свири и притом при конце каналов Петра и Александра U; все, что ни идет к Петербургу снизу, должно побывать в Сермаксе — сама природа указывает в этом месте быть городу. Еще Петр Великий заметил это место и немало пробыл в нем, задумывая вероятно обходную канализацию Ладоги. Из письма его к Головину можно видеть, что сделал в этих местах Петр и как он вообще путешествовал по России. «В езде нашей ни единого порога не видали, только два перебора на Сиговце, и кроме того места везде ночью идти можно, и мы шли: не изволь лоцманов-слушать; кроме тех двух мест, изволь идти ночью». Таким образом мы видим, что войско и свита оставались назади, а Петр шел передовым, готовил путь задним; он ехал по Свири в лодке, наблюдал, измерял и, как говорит предание, не смыкал очей и ночью. В Сермаксе неутомимый Петр должен был пробыть целых 10 дней, а для такой натуры, какова была его, потерять 10 дней — много. «Сильно разгневался Осударь — рассказывает народ — на Ладогу, что она его не пущает дальше погодами, не стер пел, вышел на берег и высек Ладогу плетью — и стала Ладога смиряться и поветер подул, с ним видно и озеро-то спорить не осмеливалось. Ну и то сказать: к делу шел — за дело и сек».

IX

Утром часов в 5 пароход пристает к Лодейному Полю, новому памятнику Великого Петра. Во время замечательного путешествия своего из Архангельска до устья Свири Петр восхитился изобилием и ростом первобытных лесов, растущих в этих местах и близ деревеньки Мокришвицы, где теперь стоит город Лойденое-Поле, в 1702 году заложил корабельную верфь, назначив начальником её поручика Меньшикова. Здесь выстроены были походный храм и дворец на время пребывания Петра на верфи, а в 1703 году строились уже корабли. Петр понял всю важность быстроты работы, часто понукал в письмах своих Меньшикова; натура его не выносила откладки дела в долгий ящик, он сам первый показывал пример энергии и трудолюбия; огромные деревья свезены были на ближнее поле, засеянное рожью; из Карпоголя, Белозерска и Пошехонья явились рабочие; Петр сам приехал в Лодейное Поле, заложил собственноручно 6 фрегатов и 9 шняв, и в сентябре 1703 года возвратился в Петербург на первом построенном на Лодейнопольской верфи фрегате «Штандарт», который и был первым

русским кораблем, вышедшим под императорским флагом чрез Ладогу и Неву в Балтийское море. Истинно, стоит лишь проехать до Петрозаводска, чтобы изумиться великому уму, силе воли, несокрушимой энергии и огромному запасу практичности Петра: Петр и теперь, как деловой человек, был бы таким же анахронизмом, каковым он являлся в свое время. В настоящее время городок Лодейное Поле состоит лишь из нескольких домиков и вся былая жизнь его перешла в конечные пункты Свири — Вознесенье и Сермакс; Лодейное Поле теперь ни более ни менее, как промежуточная станция для судов и пароходов, направляющихся в Петербург. Близ собора на горе виднеется какой-то обелиск, который бросается в глаза всякому подъезжающему со стороны реки к городу. Обелиск этот сооружен частным лицом, которое отдало этим дань удивления пред гением Петра; на обелиске сбоку вставлен медальон с барельефным изображением его, на верху приделан неизбежный двуглавый орел, а внизу надпись, которая гласит следующее: «На том месте, где некогда был дворец императора Петра перваго», и далее: «Да знаменует следы Великого сей скромный простым усердием воздвигаемый памятник». В Лодейном Поле нагрузили на пароход несколько кусков великолепнейшего гипса, который начинают в настоящее время разрабатывать близ Олонца; гипс этот превосходной доброты и крошится между пальцами без всякого усилия. Находка хороша, но кто знает, не заглохнет ли и эта. сторона народной промышленности и это средство к прокормлению бедного населения, как заглохли в этом краю Новейецкие медные рудники и Тивдийские мраморные ломки, достоинству которых поистине можно изумиться. Второй только раз всего принимает пароход этот груз, а потому никто и не мог сообщить нам несколько более подробных сведений о самом местонахождении гипса, а также и для какой потребы понадобился гипс в Петрозаводске; разве для заводов?

X

С Лодейного Поля ездят в знаменитый Александро-Свирский монастырь. Александр Свирский пользуется необыкновенным почтением со стороны населения всего Обонежья, что и объясняется при ознакомлении с его жизнеописанием, из которого можно видеть, что он всегда являлся защитником народа пред властью и теми немногими помещиками, которые были в его время в этих местах. Святой этот и все остальные пустынножители Обонежья заслуживают всеконечно и главным образом почтения как первые колонизаторы и проводники культуры в дикую среду былых обитателей берегов Онего и близлежащих местностей. Начиная с XI века, когда новгородцы покорили финские племена, обитавшие в северном поморье, в Обонежских пределах начали появляться страдомые деревни. Новгородские посадники, архиепископы и все знатные и богатые люди приобретали здесь земли, леса, реки, озера; заводили рыбные и звериные промысли и посылали сюда «удалых добрых молодцов» для управления своими угодьями и промыслами: так, Муромльским островом, напр., издавна владело колено Ивана Захарьева; Ошевенские земли, по Чурьюге реке, издавна принадлежали боярыне Анастасии, жене Ивановской, и были тут у неё не только пустые наволоки, но и деревенька Лисицинская. Но таких поселений до половины XV века было очень немного, да и те состояли из одного или двух дворов и разбросаны были одно от другого на весьма далекое расстояние. Кругом починков была сплошная лесная глушь; даже угодья и урочища, которые существовали в этих местах, назывались не иначе как: «лешие реки, лешие озера, полешие леса» и т. п. Ясно, что чем пустыннее была Обонежская сторона, тем сильнее привлекала она к себе взоры и сердца людей, которые недовольны были средневековым разладом общественной жизни в городах и селах, и вне их искали нравственного совершенства и мира душе своей, а для этого последнего представлялось наилучшим — раз навсегда покончить с миром и идти в Обонежье. Хотя удалые новгородцы и покорили себе Обонежские земли, но на них долго жили еще финские племена: Лопари (в Повенецком уезде до сих пор существуют Лопское озеро, Лоп-наволок и селение Лопское, все это в Даниловской волости), Чудь и иные «карельские дети». Кирилл Челмогорский в пределах Каргопольских встретился с Чудью белоглазою, еще не просвещенною крещением; еще в XIV веке Лопари и Чудь, обитавшие по берегам Онеги, оставались в язычестве, в 1227 году Святослав новгородский распространял уже христианство в северных окраинах обширной земли новгородской; промышленники новгородские, предпринимая скца экспедиции для торговых и промышленных целей, вывозили с собою и священников, как для насаждаемых ими в Обонежье колоний, так и для пропс^еди язычникам. Но ни князья новгородские, действовавшие не без участия внешней силы и принудительных мер, ни промышленники, наблюдавшие здесь главным образом свои коммерческие расчеты, не могли сделать многого для христианского просвещения края. С большим усердием, с большею любовью к делу, да и с большим вследствие этого успехом потрудились в этом великом деле Обонежские пустынники. Простотою отношений, любовью, трудолюбием и желанием добра они обращали невольно на себя внимание лопских, чудских и иных «детей корельских». У них не было иного оружия, кроме слова любви и утешения, и иной силы, кроме нравственной. Сначала, конечно, не обходится без более или менее печальных недоразумений и столкновений с непрошеными гостями; дикари ожесточаются против новых пришельцев и проповедников новых, неслыханных доселе истин; жгут их хижины, грабят «животы», грозят смертью, убивают даже; но страшное терпение и невозмутимая кротость проникнутых истинным желанием добра пустынников мало-помалу удивляют врагов; дикари удивлены, ошеломлены; они с любопытством начинают всматриваться в их жизнь, бесконечная любовь поражает их и, наконец, заметив в пустынниках полное отсутствие против себя всяких враждебных помыслов, начинают входить с ними в более близкие сношения, обращаться к ним за советами и помощью в своих нуждах и делах житейских; они находят в них, вместо врагов, своих благотворителей, которые с самоотвержением служат их выгодам и пользе; дело сделано, — дикари полюбили человека, а за ним полюбят и то, чему он их научит. Пустынник на месте своего поселения обыкновенно ставил крест, иногда даже и часовню и малую «хижу». По мере того, как становилось известно его жилище, к нему собиралась братия, устраивался монастырь, расчищались пашни и культурный передовой пикет получал начало. Около них устраивались новые починки, поселения, деревни, так что монастыри всегда становились центрами наиболее населенных местностей края; таким образом все селения, которые с течением времени царскими грамотами подчинены были суду настоятелей Муромлянского, Палеостровского, Кенского и других монастырей, первоначальным своим основанием обязаны были пустынникам. По преданию, напр., братство Лазаря Муромлянского состояло из 800 человек и из него со временем составились целые приходы. Завистливое око Москвы не могло спокойно глядеть на возрастающую монастырскую колонизацию Обонежья и уже в XVI столетии ограничивало заботы Обонежских пустынников о колонизации края; так напр. еще в 1557 году царь Иван Васильевич Грозный писал в Спасский монастырь на Важену озеро: «ты бы, игумен Никифор, в той пустыне жительствовали и строили по монашескому чину и тот черный пашенный лес расчищали и пашню к монастырю своему пахали сами своими руками, а не наймом и без подмоги, а деревень бы есте. и починков на том лесу не ставили и крестьян бы есте на тот лес не призывали». Ясно впрочем, что все подобные указы хорошо было Ивану писать из Москвы, на самом же деле места населялись, шли и крестьяне на вольные, «Св. Троицы» починки, и указы существовали только для того, чтобы дьяки на Москве без дела не сиживали; жизнь брала свое и царский указ не мог уничтожить того, к чему тянуло народ. Устрояя, если можно так выразиться, церковные колонии, Обонежские пионеры-отшельники являлись вместе с тем не только организаторами, но и основателями первоначальной культуры и гражданского развития края. Таким образом известны акведуки Зосима и Савватия, кирпичное производство игумена Филиппа. Чудь белоглазая, обитавшая в Обонежье, была в несказанной дикости. Она жила, также как и Лопари, в подземных норах и пещерах, боготворила все, чего боялась или не понимала и что ей нравилось, и питалась сырым мясом зверей, птиц и рыб. До сих пор еще народное предание помнит места, где жили эти дикари, и в настоящую пору указывают, говорят, в Каргопольском уезде следы их нор и пещер.

Привлекши к себе дикарей, пустынники знакомили их с элементарными культурными знаниями и приучали их направлять производительность природы на улучшение своего материального быта; так Кирилл Челмогорский приучает лопарей употреблять для вскапывания земли кочерыгу, Тарасий Пияльский научает тамошних жителей вываривать соль из воды одного ключа и т. п. Наконец, нельзя не сознаться, что обители обонежских отшельников были единственными проводниками грамотности в роды финских народцев. Такими-то пионерами цивилизации и были: Кирилл при подошве горы Челмо, Корнилий на Палеострове, Лазарь на острове Муромле, Александр Ошевенский на реке Чурьюге, Пахомий на Кене, Александр Свирский, любимец народный, вечный стоятель за бедного человека, Никифор и Геннадий на озере Важене, Адриан на берегу Ладоги, Афанасий на Сяндемозере, Иона на Яшезере и Макарий на озере Высоком.

XI

Если Нева уже названа красавицею, то Свирь всеконечно больше её заслуживает этот эпитет. Свирь почти вдвое уже Невы, хотя и не везде, но зато, где у Невы лишь намеки, там у Свири действительность. Нева красуется рощами — Свирь почти сплошь обрамлена прелестнейшим лесом; берега Невы картинно возвышаются над уровнем воды — на Свири обрывистые берега переходят уже в скалы; вода промыла эти скалы и обнажила напластования; цвета пластов то и дело меняются, одна картина уступает место другой, еще более красивой; на Неве сотни кабаков, этих признаков бечевника, — на Свири их тысячи; Нева обладает лишь намеком на пороги — на Свири пороги представляют уже «действительную опасность; пароход то и дело свистит, останавливается и принимает местных лоцманов с бляхами на груди, капитан не сходит с мостика, а лоцмана так и вперяют глаза вперед; быстро, под ловкими поворотами руля, несется красивый и большой пароход чрез журчащую луду; вот так и кажется, что сейчас ударится о камень, но ловкий маневр лоцмана — и пароход повернул в бок. Масса судов встречается с нами то на бечеве с сарафанницами за погонщиков тощих волоковых лошаденок, то на буксире у малюток-пароходов. Вот пароход остановился как раз перед порогом — надо дать пройти по опасному месту каравану из 25-30 унжаков, нагруженных низовою пшеницей; на палубах унжаков сидят не у дела парни, наигрывая на всероссийской гармонике плясовую, а девки и молодухи пляшут нижегородскую пародию на французскую кадриль. Ни удали, ни действительной веселости; не то они это перед пароходом вздумали пощеголять своим уменьем, не то и в самом деле обезьянство взяло верх и изгнало русский танец.

Далее по реке движется что-то неуклюжее, странное, некрасивое — это сомина с Соловецкими богомольцами. На небольшой барке, вроде тех, которые зачастую можно видеть приходящими вечером со взморья и других тоней к Петербургским садкам, столпились на палубе 60-70 человек обоего пола; ни на ком лица нет, да оно и понятно, потому что все эти добровольные страдальцы вытерпели в пути то, что снести может не всякая натура: и голодно, и холодно, и болезни — все это сделало из них каких-то живых мертвецов. Путь их лежит из Петербурга на Шлиссельбург, Сермакс, Вознесенье, Петрозаводск, Повенец и далее, через Сороку преимущественно (редко на Суму и еще реже на Нюхоцкую слободу), по Онежской губе на Соловки; стоит только увидать их, возвращающихся по Свири, чтобы представить себе, что они должны вытерпеть, едучи по каналам. Медленно двигается мимо нас эта барка и, трудно поверить! — страшное зловоние обдает нас! Грязь царствует на Соловецкой сомине, разврат производится открыто, недостаточность питательной пищи, недостаток и теснота помещения с своей стороны помогают делу — и тиф, холера, цинга и сифилис царят между богомольцами. Из 70-80 человек, отправляющихся на Соловки, достигают Петербурга 50-60, а остальные, вместо Соловков, попадают, если не в Елисейские поля, то наверное на кладбища, находящиеся по дороге. Странно! отчего бы, в виду огромного количества богомольцев, ежегодно отправляющихся на Соловки, не устроить этого путешествия как-либо поудобнее, напр. хоть бы отправлять особые богомольческие пароходы до Повенца, вроде тех, которые известны в Америке под названием эмигрантских? Что же гонит большинство богомольцев, тащащихся на сомине в Соловки? — Обычай, неохота к труду, номадность, которая осталась еще в характере жителей кой-каких закоулков нашей родины; едет туда баба, которой надоела её многотрудная жизнь в семье, купчиха, лоснящаяся от жира, но не имеющая средств для одиночной поездки, отлынивающие от дела парни, которые, напр. в Воронежской губернии, под названием «походчиков», шляются всю весну и часть осени «по праздникам и иконам», да девки и молодицы, которым слишком часто начинают сниться гласы трубные, фимиамы и т. п., или, вернее, те, которым «маменька не велит».

XII

Вся Свирь закуплена лесопромышленниками; в особенности имена Гр. и Бен. царят всюду; Гр. и Бен. — боги свирские, и народ поставлен решительно в сомнение, кому выгоднее молиться: им двоим или Александру Свирскому. Патрон свирских жителей и в особенности судоходов — Александр Свирский, уважаемый во всем Обонежье (Заонежье почитает своих святых, Палеостровских и Каргопольских). Предания о нем до сих пор живут в народе, и в особенности лежит к нему сердце народа, потому что, как было уже выше замечено, он всегда был заступником его пред немногими, но полновластными тогда помещиками. Интересно весьма то обстоятельство, что местным здешним святым никаких служб долгое время не существовало, даже не имелось вовсе и житий некоторых из них; так напр., один монастырь получил службу его основателю и святому от беспоповщинских раскольников поморского согласия, которые в ту пору не были гонимы и потому находились в приязненных отношениях к обитателям монастыря. Монастырь Александра Свирского расположен всего в 6 верстах от берега Свири в прекрасном месте; он состоит собственно из двух монастырей, которые построены у озера Святого; преподобный никогда не хотел принять на себя сан игумена и только силой почти заставили его согласиться на это неприятное для него звание — «сам старостой не был, так и всех старост не любил», говорит народ. В настоящее время монастырь этот может считаться первым по богатству во всей Олонецкой епархии, которая впрочем далеко не может похвастаться богатством. Говорят, что уже решено устроить при монастыре школу иконописи, которая, по уверению монахов и их управителей, должна принести огромную пользу краю. Насколько верно это убеждение монашествующей братии, предоставляю судить читателю, которому однако напомню, что значительная часть Олонецкой губернии населена раскольниками, которые не примут произведений Александра-Свирского искусства, и что в крае вообще школ крайне мало.

XIII

Вечером пароход пристает к Вознесенской пристани, началу так называемой Мариинской системы, родине сибирки, тифа и камню преткновения всяких санитарных комиссий. Сотня лодок окружает пристань, штук 20 рослых девушек и женщин вскакивают на пароходный сходен и решительно осаждают пассажиров предложениями услуг по части перевозки на другую сторону реки. Дело в том, что, неизвестно по какой причине, пароход останавливается не в Вознесеньи, а на противоположном берегу, где через 10-15 шагов от Свири начинается такая трясина, что не рискнешь даже ехать по ней на знаменитых смычках, экипаже, который измышлен олончанами для передвижений по болотинам. Увидав эту трясину, я понял, где кроется между прочим причина тех лихих болестей, которыми дарит «Марьинка» тех, кому судьба указала по ней двигаться: и людей, и тяговых кляч. Все лучшие здания, все административные помещения, все трактиры, все кабаки, отправление трешкотов — все это помещается на другой стороне, а пароходу до этого как-будто и дела нет; подойдет он к своей болотине и претерпеливо дожидается в продолжение 9 часов, прихода из Петрозаводска своего товарища. Интереснее всего то, что в Вознесеньи пароходы Северного общества принимают значительное количество грузов, как для Петрозаводска (преимущественно хлеб, тысяч до 2-х пудов в рейс), так и для Петербурга и все эти грузы приходится из устья канала перевозить на пристанный берег, где заблагорассудилось приставать пароходам, в лодках, что составляет значительный расход для товароотправителей, делая необходимыми две перегрузки в одном Вознесеньи. Сначала немного опасаешься дамских услуг, но когда увидишь, какие крепко сколоченные индивидуумы хватают вас и тащат в свою лодку, то робость проходит и остается лишь... торговаться. О путешественник! не взирай на бойкость Вознесенских Харонов в сарафанах с восторгом и умилением идиллика, а прежде всего старайся сторговаться в цене, а также и не умиляйся очень при фразе: «что пожалуете!» Мы были предупреждены по части неудобств веры в эту фразу, которая царит во всей Олонецкой губернии и за умиление пред которою платятся путешественники из категории благодушных и поэтов. Переезд обходится двугривенный, но были легковерные, которые должны были заплатить целых 2 рубля. Пройдя мимо 20-30 кабаков, пред которыми галдело, ругалось и бестолковничало человек до 100 бурлаков и рабочих с барок, стоящих у пристани и идущих к Петербургу, мы отправились поглядеть на ту страшную заразу, которая отняла у России и вообще у науки такого талантливого труженика, каков был покойный А. Ф. Гильфердинг, и как раз попали на процедуру упаковки человек сорока на маленький и гаденький трешкот, носящий, Бог весть в силу каких высших соображений, громкое прозвище «Ури». В стороне отправления трешкота издалека еще слышалось какое-то странное пение и, видно, на ловца и зверь бежит: у пристани стояли 5 калик и пели знаменитый стих о Голубиной книге; вариант был хотя и не из особенно замечательных, но представлял все-таки некоторый интерес в смысле наблюдения над постепенною порчею или амальгамированием стихов, былин и т. п. Так напр. «часты дождички» происходят от слез ангельских — «по грехам-то ангелы плачут человеческим»; «тучки небесные» — от морщин на лице Божием, что великую Осподь думу думает, о грехах думает человеческих» Давыду Евсеичу (а кто пел и Асеичу) приписаны уже слова по отношению к Волотоману Волотомановичу: «широка рука христианская, высока рука царская у белого царя Волотомана Волотомановича». Между птицами первенствующая роль приписана «Алконосту», которого изображение можно найти вместе с «Сирином» в некоторых раскольничьих рукописях, напр. в цветниках, златоустниках и др., или же в виде отдельного изображения с надписью на стенах келий; в рассказе о сне Волотомана Волотомановича правда и кривда являются «двумя зайцами, двумя братьями», которые не спорят только, а в «кулачки бьются» и побежденная только правда уносится «под облакы», а кривда идет по земле. Собирание былин, стихов и иных произведений не входило в предположенную нами программу поездки, а потому мы и записывали лишь между делом и больше занимались личностью самих певцов, чем тем, что они пели и сказывали; тем не менее следует заметить, что в местах, нами посещенных, по части народной поэзии не записанного осталось очень мало, чтобы не сказать, что не осталось ровно ничего: Рыбников, Киреевский и Гильфердинг напечатали все, что знают местные сказители. Собственно в каликах чрезвычайно заметно ремеслинничанье; они часто прерывают пение, чтобы счесть брошенные им в чашку деньги, говорят среди пения друг с другом, покрикивают на поводырей, постукивают последних преисправно в затылок и вообще относятся к делу с точки зрения преимущественно хлебной; сказитель наоборот; тот видимо признает важность передачи слушателям старины, он будто священнодействует и даже не преминет перекреститься перед началом сказа. В Вознесенье калики ходят кучками в 3, 5 и более человек и либо каждый имеют своего поводыря, либо берут поводыря «слогом, сообща. За поводырство мальчуга получает рвань, вместо одежды, и пищу; винцо же принадлежит лишь каликам, что не мешает однако поводырям при посредстве утайки денег спиваться окончательно с круга в 15-16 лет. Редко платят калики жалованье поводырям (от 50 к. до 1 р. в месяц). Поводырь приучается к слоняны», к лени и ничегонеделанью, к воровству, обману, и, в конце концов, становится отвратительным нарывом той среды, из которой от вышел. Слепцы-калики в день зарабатывают иногда до 2 р. и более на пяток, а так как кормятся они по большей части на даровщинку, то это представляет весьма сносный заработок, которому вполне может завидовать любой судорабочий.

XIV

Мариинская система обязана своим существованием также Петру Великому, с именем которого сочетается все благое в этих местах. Всегда смотря на Россию как на посредницу между Европой и Азией, Петр чуть ли еще не в первый приезд на Онегу задумал соединить Каспийское море с Балтийским, Астрахань со своим «парадисом». Ясно, что для Олонецкого края эта действительно гениальная для того времени и при тех именно условиях мысль имела весьма важное экономическое значение. Главный соединительный пункт Волжских вод с водами озер Онежского и Ладожского прозорливый глаз Петра нашел в нынешнем Вытегорском уезде. В те времена местность города Вытегры была довольно заселена и имела торговое значение; при ручье Вянге, на реке Вытегре, была Вянгинская пристань, а другая пристань, Бадогская, была на р. Ковже. Между этими двумя пристанями хлеб и иные продукты перевозились с Ковжи на Вытегру сухим путем. Таким образом водораздел Волжского и Онежско-Ладожского бассейнов находится между Бадогами и Вянгинскою пристанью. Завершив войну со Шведами на юге полтавскою победою, Петр послал в 1710 году знаменитого инженера того времени Перри, приглашенного из Англии во время пребывания Царя в Лондоне, произвести необходимые изыскания в трех разных направлениях. Перри, видно наученный работать самим Петром, скоро окончил работу и в том же году представил свои изыскания Царю. Сам Петр в 1711 г. посетил местность, осмотренную Перри, и, переходя по лесам и болотам, для проверки изысканий Перри, спал в шалаше,; сплетенном из древесных ветвей. Дело передано было на рассмотрение Сената, который утвердил в 1712 г. исследования и план Перри и назначил 10,000 р. на производство работ. Ни весть почему, но в том же году Перри выехал в Англию, мысль о прокопке канала была оставлена и только 75 лет спустя, в царствование уже Павла I случайно попался на глаза проект Петра о судоходстве; стали прикидывать, во что обойдутся работы, и Петровскую смету вытянули ровно в 40 раз; ясно, что задумались над затратою такой суммы, но покойная Императрица Мария Федоровна нашла возможность позаимствовать на такое дело из сумм Воспитательного Дома 400,000 р. и в 1810 году вся система была открыта для судоходства под именем Мариинской. Народ в шутку называет ее «шпитальной», так как вся история, только что нами приведенная, хорошо ему известна. Построенная на деньги Воспитательного Дома, который специально занимается детоуничтожением, система верна принципам своего прародителя и занимается как уничтожением детей, случайно или по воле родительской на нее попадающих, так и неуклонным уничтожением этих самых родителей и имеющих сделаться таковыми.

Народ отлично помнит,. что делал в этих местах Петр, как он жил и как он относился к крестьянину. Еще граф Сиверс, строитель системы, застал в живых живой памятник времен Петровых. Это был крестьянин Пахом, имевший тогда 115 лет от роду и живший близ деревни Рубежа, неподалеку от соединения нынешнего канала с рекою Вытегрою. Пахом показал Сиверсу и его спутникам то место, на котором при его памяти стоял шалаш, где «Осударь» (так Обонежские крестьяне называют Петра, не упоминая никогда его имени, что иногда ставит в тупик новичка; потом привыкаешь и уясняешь себе, почему народ считает излишним прибавлять к этому званию имя Петр), после десятидневных трудов своих, отдыхал. Седой, как лунь, Пахом передал им свои воспоминания о Петре, Перри и Кормчине, который сопровождал англичанина и помогал ему в его изысканиях. рассказы Пахома о Петре, как и все воспоминания о нем тамошнего народа, исполнены были глубокого благоговения. При каждом произношении имени Царя, старик поднимал глаза к небу, прижимал руку к сердцу, присоединял всегда к титулу «Осударя» эпитет батюшка, или «надежа». «А батюшка-Осударь, говорил Пахом, был роста высокого, всех людей выше целою головою; часто встряхивал он своими черными кудерьками, а пуще, когда случался в раздумьи. Не гнушался он нашего житья-бытья, кушивал нашу хлеб-соль и пожаловал отцу моему серебряный полтинник.» Таких полтинников, а также и чарочек раздарено было Петром в Обонежье множество, так что, путешествуя в этом краю, то и дело приходится слышать: «Так у деда (прадеда) и остался Осударь кушать и пожаловал в ту пору ему эту самую чарочку». Мы сами видели две такие чарочки и между прочим по поводу одной из них слышали рассказ, который прекрасно характеризует Петра,. как человека, и отношения его к народу. «Был этот случай в Вожмосальме у бедного, пребедного мужика народилась дочь; надо малютку крестить, а к горюну никто в кумы нейдет. Проходил Осударь в это время чрез Вожмосальму и узнал, что такая беда с мужиком. Пришел он к бедному мужику и говорит, что будет у него кумом. Только прослышали про такую волю Петрову на погосте, как стали к бедняку бабы самые богатые толкаться, да называться в кумы. «Не хочу я с ними кумиться», говорит Петр, «а розыщи ты мне самую лядящую бабенку, что у вас по погосту христа-ради ходит». Нашел бедняк такую бабу лядащую и покрестил Осударь с ней беднякова младенца. Как покончились крестины, так и говорит Осударь: «а не худо бы куманек и винца теперь выпить!» а у бедняка денег-то ни полушки, а зелена вина ни косушки. «Видно делать нечего», — сказал Царь, — «моя анисовая нынче дела делать будет». Вынул Осударь свою походную баклажку, да чарочку золотую (серебряная вызолоченная), налил ее своей анисовой водкой, всех переподчивал, сам выпил, одарил бедняка деньгами, а чарочку куме подарил на память». Простые отношения Петра к народу не остались забытыми и народ с благоговением произносит его имя.

Перри, по рассказам Пахома, «был тучен и не мог сам ходить по болотам; его носили на жердях, переплетенных ветвинами, а за ним нашивали медное блюдце со сквозными рожками, которое он ставил на распорки, и, прищурясь, одним глазом сматривал по волоскам, натянутым в сквозных рожках; а по тем волоскам велел ставить от места до места шесты и по шестам рубить просеку». Так объяснял столетний старик астролябию, по которой Перри ставил румбы, пролагая линию будущего канала. «За немчиною случалося зачастую мне носить длинное сквозильце, в которое тот сматривал, когда выходил из лесу на высокое или открытое место, и оттуда видел Бог весть как далеко!» Под сквозильцем Пахом разумел зрительную трубу: «Кормчин, говорил старик, был сухощав и часто курил табак; я принашивал ему из своей избы уголь раскуривать трубку. Также, как и немчина, он, ходя по «просеками, сматривал в рожки медного блюдца и в сквозильце». По указанию Пахома, на том месте, где стоял шалаш Петра, воздвигнут был памятник. На Мариинской системе решительно всякий шаг связывается с воспоминанием о Петре; на «беседной горе» тоже показывают место, где отдыхал Петр во время первого своего посещения Вянгинской пристани. Интересно, что народ всех Вытегоров, а за ними и всех жителей присистемья прозвал «камзольниками — камзол Осударев украли». Предание говорит, что некоему Гришке пришло на ум выпросить у Петра его камзол «себе и тем, кто умнее и добрее, на шапки; а шапки мы не только детям, но и правнукам запасем на память о твоей, Осударь, милости». Случай этот в передаче исказился и пошла по Руси приговорка: «Вытегоры-воры камзол Петра I украли».

XV

В 1871 году счастье кажется в последний раз побаловало присистемных жителей хорошим заработком, который теперь с каждым годом делается все меньше и меньше, благодаря тому, что значительная часть груза, следовавшего прежде Мариинской системой, пошла по рыбинско-бологовской железной дороге; вследствие этого упали фрахтовые цены на суда и проходить их стало меньше, а следовательно и значительное число бурлаковавших прежде жителей осталось без заработка. Да и хваленый 71-й год только в начале навигации был хорош для бурлаков, а в конце концов все-таки хорошего вышло мало. С начала весны судоходство, вследствие необыкновенного разлития от дождей вод, потребовало найма рабочих для тяги судна втрое более обыкновенного, бурлаков же из других губерний, которые так ненавистны местным жителям ради постоянной сбавки пришельцами цен против туземцев, тогда еще не было и цены за путину значительно поднялись. Но спали воды, цены упали в виду того, что ненавистные Мологжане и другие искатели куска скверного бурлацкого хлеба уже наводнили все места наемные, рабочих накопилась гибель, а затем явилась холера, необыкновенная охотница до бурлаков и других рабочих. Впрочем спасибо холере: она разогнала пришельцев, а туземцы и рады бы удрать, да нельзя, не приказано, да кстати поднялись и цены; правда, много из них перемерло, но зато остальные зарабатывали хорошие деньги. В нынешнем году стало бурлакам и коноводам еще плоше; спина человеческая наконец и там начала признаваться за плохую тягу и в шлюзованной части Мариинской системы, в Вытегорском уезде, была введена товариществом инженера Усова конная тяга, которая таким образом заменила в значительной степени рабочую человеческую силу к немалой скорби обладателей оной. Лошади для тяги нанимаются из того же Мологского уезда, так как местные жители (вероятно недостаточно голодные) требовали, сравнительно с Мологжанами, более высокую плату.

Не в лучшем положении лоцмана и гребцы, которые вплотную уселись по Свири и жили проводом судов. Буксирное пароходство, на которое слышатся жалобы уже на Неве, и здесь пользуется у местных жителей эпитетами «проклятого» и т. п. В 1871 году напр. буксирные пароходы, не прибегая к помощи гребцов, провели по Свири в течение навигации до 1000 судов, через что гребцы потеряли обычного своего дохода до 5000 р. с., а лоцмана лишились выдававшихся им «на рукавицы» с гребного судна по 2 р. или со всей тысячи — 2000 р. с. В 1872 году количество проведенных буксирными пароходами судов еще более увеличилось, так что составляло почти половину общего количества прошедших по Свири. С своей стороны эпидемии и болезни довершают горе присистемных жителей и многих вырывают из их среды в ту страну, где несть болезнь, ни печаль, где не нужно никаких заработков, а текут реки медвяные в берегах кисельных — бери ложку, садись и хлебай вволю; остается лишь пожалеть, что от этих прелестей не пользуются остающиеся в живых, а, напротив того, оставаясь без главной рабочей £илы, семьи беднеют, нищают и голодают. В 1871 году холера, занесенная в Вытегорский уезд извне Олонецкой губернии, встретила на Мариинской системе условия, крайне благоприятные для своего развития, заключающиеся в решительно лишь на Руси возможном плачевном состоянии путинных, которые во время тяги судов употребляют грубую и малопитательную пищу, по нескольку дней не имеют отдыха под теплым кровом, обременены весьма тяжелым трудом, подвержены всевозможным крайностям температуры и к тому-же не снабжены сколько-нибудь сносною одеждою и обувью. При таких лишениях и трудах они крайне восприимчивы ко всякого рода болезням, а между тем медицинская часть на системе, для огромной массы больных представляющая одну только Мариинскую больницу, слишком скудна и в обыкновенное время, а тем более при появлении в больших размерах эпидемий. Почти нищее, Олонецкое земство однако решилось хоть сколько-нибудь помочь делу и затратило на прекращение холеры целых 2300 р. Умерло холерных 56% всего количества заболевших и холера прошла благодаря... заморозкам. Но гораздо страшнее для рабочих на системе другая болезнь — следствие нечистоплотности, разврата, а иногда и невольного заражения. Только в 1871 году обратили внимание на страшное количество заболеваний сифилисом и, спохватившись, устроили на средства земства на время навигации временную больницу для сифилитиков в Вознесенье. Благодаря этой мере, смертных случаев на 548 заболеваний было только 4, но зато в 1872 году заболело еще больше (610) и администрация вынуждена была предпринять с своей стороны кое-какие меры для пресечения зла. Таким образом сделаны следующие распоряжения:

1) составлено наставление волостным начальствам, полицейским сотским и десятским, с целью разъяснения жителям важности означенной болезни, её заразительности, гибельных от неё последствий и необходимости безотлагательного и правильного лечения её;

2) назначено производить медицинское освидетельствование судорабочих у Аннинского моста, в Вытегорском уезде, и на Вознесенской пристани, предварив притом, что зараженных сифилисом будут пользовать в земских больницах бесплатно.

Первая мера сама по себе решительно ни к чему не ведет, по той простой причине, что никто этих разъяснений не читает. Нам тут же пришлось слышать, как сотские и десятские на вопрос самого важного административного лица в губернии, что они должны делать в случае эпидемии или падежа, отвечали: «что приказать изволите, ваше превосходительство!» А между тем и на этот счет существует целая литература, которая рассылается по волостям со вменением всем деревенским властям ознакомиться с нею. Вторая мера — тоже ни к чему не ведет, по той простой причине, что, когда человек должен работать из-за куска насущного хлеба себе и семье своей, то не проникнется он пониманием губительности какой нибудь болезни, которая однако с ног его не валит, и не пойдет лежать даже даром в земскую больницу, которая, заметим в скобках, содержится на его же счет.

Вознесенье славится, между прочим, отличною постройкою судов, как морских, так и речных; строятся они больше из казенного леса, в числе 14-16 штук. Морские суда только тем и отличаются от речных, что имеют киль весьма выдавшийся и дек; речные суда устраиваются или с одним килем или даже и без него. Суда одного наименования строятся не всегда в одинаковом размере; это зависит от произвола строителя. Мореходные суда, здесь строящиеся, поднимают грузу: гальот до 15,000 п., свирская палубная лодка от 12 до 14,000 п., озерная палубная шкоя — до 10,000 п., лайбовая сойма палубная до 4,000 п.; речные суда поднимают грузу меньше: свирская и пашская лодка — до 12,000 п., полулодка — до 8,000 п., тихвинка — до 4,000 п., и соминка или ластовая сойма — до 2,000 п. Постройка этих судов производится по большей части артелями «в круглую», с подряда за все судно; цены крайне не определенны, так что гальот, смотря по оснастке и по быстроте хода, оплачивается, например, от 8 и до 16 тысяч рублей, а соминка от 800 и до 2 тыс. рублей.

XVI

Лишь только встанет солнце, как пароход снимается с якоря и входит в Онего (начиная от Сермакса к Петрозаводску пароходы отапливаются дровами, тогда как, идя Невою и Ладогою жгут уголь; дрова покупаются с подряда на год, с вывозкою в Сермакс, Лодейное Поле, Мятусов ручей и Вознесенье по 2, 27 и 3 р. за сажень трехполенных). Если Ладога красива своей безбрежностью, то Онего щеголяет своими берегами; пароход все время идет в виду западного берега озера, чрезвычайно гористого и покрытого сплошным лесом, среди которого чрезвычайно живописно расположены деревни и села с белыми церквами. Пароход нигде по пути Онегой до самого Петрозаводска не останавливается, хотя и проходит недалеко от Шокши, где добывается знаменитый Шокшинский порфир, кусок которого был послан в подарок Франции с тем, чтобы из него высечен был саркофаг Наполеона I. На Брусничном острове виднеется вышка и на ней что-то болтается — это фонарь, который ночью горит и служит почти единственным маяком на Онеге. Еще в 1871 году поднят был вопрос о необходимости назначения гидрографической экспедиции для исследования Онежского озера, с целию устранения опасностей плавания, развития на нем судоходства, торговли и промыслов; но судьба видимо всегда и всюду гонит наш север и никто, кроме нескольких знающих дело людей, не признает необходимости помочь его нуждам. До сих пор нам гораздо лучше известны Тянь-Шань и центральная Азия, чем наш русский север; мы ищем руд чуть ли не в Китайском Туркестане и в тоже время с пренебрежением относимся к тому, что лежит у нас чуть не под боком и само, так сказать, просится быть взятым. После долгих мытарств проект гидрографической экспедиции на Онего был наконец отвергнут или, что тоже, предложено было Олонецкому земству давать на экспедицию ежегодно по 5,000 руб. сер. Олонецкое земство, которое не знает, как прокормить губернию, будет вдруг давать 5,000 р. ежегодно на промерочную экспедицию! Все это лишь доказывает, что в деле этом хотели политичным образом отказать и что такое огромное внутреннее море, каково Онего, до сих пор еще считается чем-то вроде лужи, которая никому не пригодна. А между тем Олонецкая губерния, раскинутая на пространстве 2,700 кв. миль, не имеет вовсе путей сообщения, благодаря игнорированию такой лужицы, какова Онего. Удобные сухопутные пути существуют лишь для соединения между собою городов, да и то не всех, расположенных на более или менее отдаленных окраинах Онежского озера, которое, представляя площадь в 230 кв. миль, или около 1,000 верст берегового протяжения, считается, по величине, вторым после Ладоги в Европе и занимает кроме того средину губернии. По почтовому тракту напр. расстояние между Каргополем и Повенцом вокруг озера составляет около 800 верст, а между Каргополем и Петрозаводском свыше 600 верст. По своему положению в самом центре губернии, а также и за отсутствием сколько-нибудь удобных торговых дорог, Онежское озеро имеет весьма важное значение для внутреннего сообщения поселений, расположенных по его прибрежьям, и для внешнего торгово-промышленного движения грузов к Петербургу. Онего омывает берега пяти уездов, с 180,000 душ населения, обитающего при его заливах и на островах. Два города, а именно Петрозаводск и Повенец, находятся на самых берегах Онежского озера; другие два, Вытегра и Пудож, не в далеком от него расстоянии, при впадении двух довольно больших рек с удобными дельтами. Судоходство на озере значительно; плавающие на нем мореходные суда, не говоря уже об огромном количестве небольших промысловых сойм, делают в навигацию 570 рейсов с грузом ценностью на 72 м. рублей. Так напр. в 1870 г. на пристанях Онежского озера было в приходе 286 мореходных судов и 143 соймы, а в отходе 282 судна и 143 соймы; бревен сплавлено 91,060 концов и 172 плота; при этом дров сплавлено 17,080 куб. сажен, а досок 436,464 фута; при этом деле кормилось рабочих 1,756 человек.

Кроме леса, главная масса которого, в бревнах и досках, идет в р. Свирь, судовые грузы заключаются в хлебных и других товарах, доставляемых из Вытегры и Вознесенья в Петрозаводск, Повенец, Пудож и значительные прибрежные селения. На пудожском и петрозаводско-повенецком прибрежьях находится уже до пяти лесопильных заводов, а лесу гибель, — ясно, что число этих заводов возрастет до большего количества, когда явится возможность безопасно следовать по Онеге. Богатство леса по берегам Онего до того велико, что горбыли и браковые доски сжигаются, так как их некуда девать; по берегам же расположены превосходные ломки гранита, порфира и мраморов. По всему озеру производится обширное рыболовство, так что напр. в местности между Климецким островом и южною частью Повенецкого уезда, около группы Песочных островов, бывает в одно время в действии до 500 неводов и кереводов. Предметы всех этих промыслов сплавляются по озеру к Петербургу; озером же доставляется в столицу рыба и весь пушной товар, привозимые с Поморья, а также идут и толпы богомольцев, направляющихся в Соловецкий монастырь.

При таком-то важном торгово-промышленном значении, Онежское озеро, в морском отношении, находится в самом первобытном состоянии. Оно не промерено и не описано; на географических картах очерчивается совершенно неправильно с фиктивными заливами и мысами и в тоже время с огромными пропусками (напр. пропущены три Ивановских острова и целая группа островов Песочных); для предостережения от подводных камней и мелей плавающим по нем торговым и промысловым судам не сделано решительно ничего. Правда, между Вытегрою и Вознесеньем имеются какие-то две башни с едва мигающими огнями, освещающими сажени на 2 по радиусу, но назвать их маяками было бы решительною дерзостью;, что касается до Брусничного маяка, то он поставлен недавно, да и то фонарь на шесте в странах цивилизованных не принято называть маяком. Понятно, что такие первобытные маячные огни не могут быть полезны, когда наступают на Онеге темные, мглистые осенние ночи. Отсутствие промеров Онежского озера, отличающегося разнообразным до крайности строением дна и представляющего то глубокую падь, бучило, то подводные скалы и отмели с громадными валунами, неимение меркаторских карт и морских предохранительных знаков препятствуют безопасному, а следовательно и вообще правильному судоходству. Опасности эти увеличиваются еще частыми бурями, особенно осенью, и туманами, при которых суда должны укрываться в немногочисленные природные бухты, или же, за отдалением этих тихих пристанищ, пускаться в озеро на произвол бури. Не говоря уже о значительном числе погибнувших торговых и промышленных судов, случаются несчастья и с пароходами, так на пр. потерпел крушение частный пароход на пути от Петрозаводска к Вознесенью, попав на подводный камень; в другой раз товаро-пассажирский пароход «Александр Свирский» двое суток блуждал по озеру близ западного его берега и только случайно был загнан в удобное и безопасное место, где и выстоялся; наконец, в нынешнем году пароход «Петрозаводск» стал на луду по счастью близ берега у Яндомозерского погоста на северном берегу озера. Только плававшие по морям могут вполне понять, насколько такое плохое состояние вод Онежского озера в гидрографическом отношении может замедлять и даже парализировать всякую попытку в развитии судоходства, а следовательно и торговлю, принужденную пользоваться этими неизведанными водами; только благодаря известному русскому «авось, небось да как-нибудь», еще сколько-нибудь существует здесь судоходство; размышляющий же, осторожный человек едва ли бы рискнул пройти с грузом по этой «aqua incognita». И действительно только недавно учредилось Петрозаводское пароходство; всего года два, как пароходы рискнули пройти до Повенца, но в Пудож и Вытегру их не заманить никакими калачами, так как идти почти на верную гибель по крайней мере не расчетливо. С другой стороны, нет никакого сомнения, что с изданием меркаторских карт и установлением морских предостерегательных знаков судоходство на озере Онего будет постоянно развиваться, так как, с устранением опасностей плавания к северо-восточным и восточным берегам, на них возникнут новые виды промышленности, из которых главнейшие — добыча металлических руд и техническая разработка лесных продуктов, ожидающие для своего развития только удобных и безопасных путей сплава в места сбыта. Развитие судоходного движения, с своей стороны, не замедлит несомненно привлечь капиталы и предприимчивость на устройство морских судов и на распространение научной морской практики между местным населением, которое даст прекрасных, природных, так сказать, моряков для нашего будущего коммерческого флота. Сомневаются в возможности при всеобщей военной повинности добыть матросов и в тоже время не хотят ровно ничего сделать для того, чтобы страна могла дать всегда известный контингент бодрых мореходов-практиков! Еще большее значение получит Онежское озеро, когда, наконец, хоть один из проектов соединения Поморья с Онежским озером перейдет в область действительности и от Белого моря к Повенцу пройдет или канал, или железно-конная дорога. Наконец нельзя не заметить, что затраты казны на исследование Онежского озера в гидрографическом отношении отнюдь не будут не производительны и вознаградятся в народной, а, следовательно, и в государственной экономии первыми же грузами, спасенными от погибели.

XVII

Издалека еще начинают выясняться на горизонте очертания живописных Ивановских островов, а затем из-за леса показывается и купол вновь строящегося Петрозаводского собора и колокольня собора Петропавловского, выстроенного Петром Великим, который счел более полезным утилизировать ее и устроил на ней для себя небольшую обсерваторию. Наконец пароход входит в узину между левым берегом Онеги и Ивановскими островами (7-8 верст, и подъезжает к пристани, где его ожидает чуть ли не весь Петрозаводск, которому нечего делать и который или приносит посильный доход воспитательному дому, или же является поглазеть на приезжающих. Подходя к пристани, пароход расцвечивается флагами и вымпелами, а капитан почему-то считает долгом облечься в новенький пиджак; полагать надо, что все это творится ради Петрозаводского бомонда и фланеров, для едущих же все это считается излишним: полюби нас, дескать, серенькими. Полицейский офицер останавливает вас еще на пароходе вопросом: «кто вы?» — вы сначала немного ошалеваете, так как такой вопрос со стороны блюстителей порядка звучит чем-то в роде: «ага! попался, голубчик!» но тем не менее вы отвечаете и удовлетворяетесь наконец вполне, когда вам объясняют, что это делается для вашего же личного спокойствия и удобства, чтобы полиция могла потом помочь вам чем может, вам новоприезжему и следовательно незнакомому с местностью. Затем извозчики вырывают у вас багаж, просят: «что пожалуете!» Вы говорите, что знаете, что это значит, они улыбаются, назначают цену весьма умеренную и чуть не марш-маршем везут вас по Соборной улице, в гору, в гостиницу Палермо (это у нас-то, на Севере! — вот уж, поистине, «много есть вещей, друг Гораций, для нас непонятных!»), которая выдается ими за лучшую, и действительна была бы хороша и не для Петрозаводска, она не осрамила бы и Петербурга; все там миниатюрно, но крайне чисто, порядочно и мило; цены весьма умеренные, пружинные тюфяки с полным отсутствием докучливого населения, умывальные машинки, вентиляторы, орган, бильярд, кегли, небольшой садик, превосходнейший вид на Петрозаводскую (Соломинскую) губу, Ивановские острова и Соломинский погост,[1] с церковью, построенною на одном огромном валуне,[2] выдавшемся из озера, газеты — все это вместе весьма радует приезжего человека, который ожидает найти обыкновенный губернский клоповник и попадает сравнительно в рай, в особенности по части этого зверя.

XVIII

В тот же день мы осмотрели Петрозаводск, который, впрочем, осмотреть весьма не трудно, так как, собственно говоря, он состоит из одной улицы и из некоторого подобия безобразной пропасти, которая как-бы вымощена шлаками и в которой прячется от взоров любопытных знаменитый Александровский пушечный и снарядный завод. Первый Петровский завод построен был на устье речки Лососинки в 1703 году. Это горнозаводское заведение было поводом к образованию здесь слободы, под именем Петровской, которая при Петре еще начала развиваться и имела уже в его времена до 30 домов, разбросанных по холмам. От Петровского завода, разрушенного впоследствии, остались весьма немногие следы. Вместо него построен был нынешний Александровский завод[3] на правом берегу Лососинки, почти в центре нынешнего города в 1774 году, и перестроен в 1794 году. Петровская слобода возведена на степень города в 1777 году; в 1784 Петрозаводск сделан губернским городом Олонецкого наместничества и в 1801 году губернским городом Олонецкой губернии. От Петра остался здесь совершенно перестроенный собор, который захотели переделать в более красивом, будто бы, виде потомки и лишили этот памятник гения именно того отпечатка, который до такой степени характеризовал Петра. Собор был деревянный и состоял из 5 этажей, которые возвышались постоянно уменьшаясь в размерах; верхний этаж служил походной обсерваторией Петра; по фасаду шла лестница, которая вела на 5 этаж, и давала возможность не лазить на верх по внутренней лестнице, конечно не безупречной по чистоте и качеству воздуха. И лестница, и обсерватория и 4 галереи на церкви — все это снесено и нынешний Петропавловский собор решительно ничем не напоминает Петрова духа. В соборе есть несколько икон из походной церкви Петра и, между прочими, одна превосходная старинная икона, Соловецкого письма начала 17 века, что и показывает находящаяся на ней надпись, которую удалось нам разобрать. Есть еще сад, который насажден Петром лично и который скоро кажется кончит свое существование, при полном отсутствии желания поддерживать его в порядке.

XIX

Прошло со времени основания на Лососинке завода 170 лет и дело рук Петровых идет только еле-еле, чтобы не сказать большего. Известно, как казенное управление может прибыльное дело сделать убыточным, и Александровский завод служит превосходным подтверждением этой способности. Пушки и снаряды обходятся необычайно дорого, гораздо дороже заказных иностранных (сравнительно конечно), нового дела никто не считает нужным начинать, старые поделки, вроде незатейливых перил, утюгов и лопат кое-как работаются на заводах, но все это обходится так дорого, что является недоступным для частных заказчиков. Горное управление составляет вполне государство в государстве в Петрозаводске и необыкновенно тщательно закрывает свои двери пред несносными любопытствующими посетителями. Так напр. по первому же абцугу нас чуть не прогнали из владений синего кантика. Уверенные в просвещенности горного начальства, как и всякого начальства вообще, мы было направились к запретным вратам Александровского завода, но были остановлены страшными криками верного цербера «куда! куда!»; мы были поражены, но поспешили разъяснить, что мы дерзнули думать, что возможно осмотреть завод. «Еще позволит ли начальство!» был ответ цербера, который тут же и разъяснил нам недоумевающим, какой огромный ряд мытарств надо пройти для того, чтобы получить право войти в заказанные смертным ворота. Только несколько времени спустя, рискнули мы наконец отправиться по этим мытарствам и осмотреть завод и так называемую лавку, где навалены кучи лопат, утюгов и гирь.

Благодаря готовности остального местного начальства способствовать всякому человеку, изъявившему желание заняться изучением края, нам доставлена была полная возможность видеть все, что только достойно внимания в Петрозаводске. Первым делом мы отправились в музей, который только что был открыт по инициативе олонецкого начальника губернии. Пока музей помещается в обширной круглой зале так называемого дворца или губернаторского дома. Из предметов, находящихся в музее, обращают на себя внимание: полная коллекция (32 разновидности) мраморов, ломаемых в пределах Олонецкой губернии, небольшая коллекция минералов и земель, собрание древних монет, отысканных в пределах губернии, утварь, снасти, части одежды, орудия и оружие жителей Прионежского края и наконец превосходно исполненные слепки местности на Марциальных водах и замечательной Кижской церкви с 28 главами. Из монет особенный интерес представляют монета Всеволода Ярославича и значительное собрание монет сибирских. Насколько нам известно, — это первое доброе исчадие губернских статистических комитетов, которые в большинстве случаев либо вовсе не собираются и ничего не делают, либо собираются для того, чтобы попить чайку с его превосходительством и поболтать по части городских сплетен. Пример Петрозаводского комитета поистине хорош, но вряд ли последуют ему остальные комитеты, так как ничегонеделание слишком присуще у нас тем местам и должностям, с которыми не соединено никакого приличного содержания. Отчего бы в самом деле не устроить по губернским городам при статистических комитетах музеев, подобных Петрозаводскому, которые наглядно показывали бы всю бытовую сторону местного народонаселения. Отчего не устроить при этих музеях небольшие библиотеки, хотя бы даже только из книг, обязательно поступающих во все комитеты? Но для этого нужна добрая воля и энергия, соединенная с знанием, а всего этого у нас еще слишком мало.

XX

Желая собрать кое-какие новые сведения по расколу, мы обратились в местные духовные библиотеки, но занятия в семинарской библиотеке особенных результатов не дали, по топ причине, что туда из раскольничьих рукописей поступало лишь самое незначительное количество, да и кроме того не из интересных, да и потому еще, что прежние исследователи поисчерпали уже достаточно этот источник. Иное дело — библиотека раскольничьих рукописей при архиерейском доме. После всевозможных отклонений, нам отворены были двери этого хранилища, но с недоверием, опаской. Требовались удостоверения в личности, подписки, расписки и, в особенности, когда мы изъявили желание увезти несколько наиболее интересных рукописей с собою. Сначала мы выслушали прямой отказ и только благодаря разным вспомогательным мерам со стороны некоторых лиц мы получили наконец возможность заняться поподробнее на досуге тем интересным апокрифическим материалом, который удалось нам разыскать в архиерейской библиотеке. Печальное зрелище представляет эта библиотека; книги там лежат без всякой кому либо пользы и гниют, благодаря сырости комнаты; отобрали у людей все, что было для них так дорого, что. стоило таких огромных человеческих трудов, — и заперли все это в какой-то смрадный и сырой подвал; интереснее всего, что там же в углу валяется несколько икон святых, признаваемых православною церковью старого письма, но и им, как произведениям, вероятно, раскольничьих нечистых рук, суждено гнить в сырости. Неужели нельзя отдать все книги, хотя бы в тот же музей, для того чтобы добрые люди пользовались ими на пользу общую! Но видно далеко еще то время, когда такого рода варварское обращение с книгами перестанет быть возможным на Руси. Что занятия в библиотеке и в особенности увоз с собою книг сопряжены с такими формальностями и затруднениями, этому отчасти виноваты, впрочем, сами господа эксперты от наук; нас невольно передернуло, когда на нашу просьбу допустить нас в библиотеку нас просили «не воровать книг и рассеяли наше недоумение рассказом о том, как еще недавно один ученый муж, занимавшийся в той же библиотеке, увез потихоньку несколько крайне интересных рукописей. Как же требовать уважения к знанию от приставников, когда сами люди науки не различают чужой собственности от своей. Тем не менее нам удалось пересмотреть всю библиотеку и найти в ней много интересного по части апокрифической литературы, которая и была предметом наших исканий.

XXI

Быть в Петрозаводске и не истратить кое-какую сумму на покупку коллекции мраморов и нескольких пепельниц или спичечниц — почти тоже, что быть в кунсткамере и не приметить слона. Прежде, во времена постройки или вернее отделки Исаакиевского собора, на мраморы был спрос, а потому на Тивдинских (Тивдия — погост, известный почему-то на картах под испорченным прозвищем Тивуина) ломках и образовалась целая масса рабочих, которые жили обтеской мрамора; но прошло их блаженное время, Исаакиевский собор выстроился, и люди, отвыкшие от всех местных средств к снисканию пропитания, лишились решительно всякой возможности к прокормлению себя и семейств своих и, по большей части, пьют в заливущую. Казне мраморные и другие цветнокаменные ломки не приносят ровно ничего, и лежат эти богатства и ждут прихода нового Петра, который бы употребил их в дело. Только и есть еще пожива несчастным рабочим, когда какие-нибудь ветры занесут в Петрозаводск стороннего человека, от местных же папуанцев и деятелей не увидят они ни алтына. Способы обработки самые первичные; деревянные пилы до сих пор еще не заменены стальными; отделка грубая, моделей никаких, все делается чуть не по трафаретке, сработанной при. прародителях, а потому и проезжий редко увлекается и покупает почти только из одной жалости к голодному люду, оторванному от других заработков и оставленному затем на произвол судьбы.

Раз как-то прослышали про богатство олонецких ломок французы и явились с предложением разрабатывать местный мрамор, с обязательством уплачивать в казну с каждого добытого пуда по 1 к. с. Кто-то из бесчисленных олонецких нянек (а их там 5) согласился, написали контракт, назначили недурненькую неустойку, и французы приступили к работам. Поналомали они несколько сот пудов, как вдруг другое ведомство, у которого не испросили разрешения на отдачу ломок в аренду, объявило, что контракт заключать первое ведомство не могло, так как мрамор ломается не на частных землях, а на государственных. Делать нечего — контракт был нарушен и заплатили французам условленную неустойку. Французы не оставили однако дела и поехали хлопотать о нем; так или иначе, но только удалось им уговорить расходившееся ведомство и заключить с ним новый контракт с новой оговоркою насчет неустойки. Снова закипела работа на ломках, снова ожили местные рабочие и век думали зарабатывать у французов пропитание, как вдруг взбеленилось третье ведомство и стало требовать прекращения разработки, основываясь на том, что мраморы и цветные камни залегают в недрах земли, а оно с ними-то и нянчится; почему, говорит, у меня разрешения не испрашивали? Опять нарушили контракт, опять заплатили французам неустойку, но французы хлопотать уже не стали — видно побоялись остальных двух нянек и не хотели возиться с таким странным народом, каковы были тогдашния олонецкие няньки. Впрочем, очень жаль, что легкомысленные французы не похлопотали у няньки, заведующей недрами земли, потому что убытка, собственно говоря, им не было никакого, так как они получили две неустойки, а опасаться вторжения в дело остальных двух нянек было с их стороны крайне легкомысленно, так как одно из них заведует духовным миром олонецких граждан, а другое водами, и обеим до мраморов никакого дела нет.

Конечно, могли впутаться и они, так как французы хотели устроить пароходство для сплава мраморов по олонецким водам и кроме того могли бы заклятым папизмом своим оказывать дурное влияние на олонецких папуанцев, но такого тупоумия трудно было ожидать. Как бы то ни было, но вследствие истории с французской компанией олонецкие мраморы и цветные камни и до сих пор лежат себе спокойно и ждут предприимчивых, энергических деятелей, которые захотели бы снова связаться с няньками и нажить хорошие деньги, а также дать хороший заработок местным рабочим.

XXII

Всех сортов Олонецкого мрамора известно до сих пор 31, и так как вряд ли кто из частных лиц имеет понятие о разнообразии этого рода богатства Олонецкой губернии, то мы и считаем не излишним дать здесь хотя некоторые краткие указания по этой части. В большой Тивдийской горе залегают 7 Сортов мрамора. С восточной стороны, в первой бреши залегает светло-красный мрамор стеною до 12 сажен в вышину над поверхностью воды. Тут же ломаются мраморы: жильный, темно-красный и чернобровый. Все эти ломки отстоят от бывшего Тивдийского завода всего на каких нибудь 50 сажен; все сорта паринисты и крепки, и штуки их могут быть добываемы величиною до 6 арш., исключая чернобрового, куски которого еще не попадались свыше 6 вершков. Из светло-красного и жильного мрамора делались прежде подоконники для зимнего дворца, колонны и внутренние украшения в Исаакиевском соборе, а из чернобрового — мелкие изделия, так как по незначительной толще слоя значительных разработок не было производимо. Во второй бреши той же Тивдийской горы, в 200 саженях от бывшего завода, залегает стеною белогорский светло-красный мрамор, куски которого попадаются величиною до 6 арш.; он отличается от Тивдийского большегорского лишь тем, что он мягче и более легко поддается обработке; в блаженные для заводов времена из него делили подоконники для зимнего дворца. С северной стороны горы находится залежь в виде небольшого кряжа так называемого светло-красного отрывисто-ленточного мрамора; от Тивдии до места ломки около 1 версты расстояния; куски попадаются до 6 арш. В 300 саженях от завода разрабатывался еще шпатовый с бело-красными пятнами мрамор, который залегает стеною; Так как не удавалось находить кусков более 6 верш., то он и употреблялся лишь для выделки небольших чаш и пьедесталов. Наконец в этой же местности залегает стеною в 5 сажен красногорский красный мрамор, который отличается своею мягкостью и употреблялся в кусках до ¹/₂ арш. величиною для выделки разных мелких вещей. Затем известны еще: гажнаволокский синеватый мрамор, залегающий стеною кусками до ¹/₂ арш.; кривозерский светло-красный мрамор с темно-красными жилками — небольшим кряжем на берегу Кривозера, кусками до 17 арш.; рабоченаволокский светло-красный ординарный мрамор — небольшим кряжем там же, кусками до 1/2 арш. для пресс-папье, пепельниц и иных мелочей. Соломенский темно-зеленоватый камень (соломинская брекчиа) — на берегу Соломенского пролива из озера Логмозера в Онежскую губу, в 6 верст, от Петрозаводска, залегает скалою, кусками до 5 аршин; Пергубский светлокрасный мрамор — близ селения Пергуба, Повенецкого уезда, залегает в небольшой горе, кусками до 2 арш.; лижмозерский пестрый мрамор — на берегу озера Лижмозера, залегает в горе, высотою до 6 саж., кусками до 2 арш.; карьеостровский, белосероватый, или мясной мрамор — на острове озера Сандала, залегает в горе кусками до 2 арш.; шокшинский красный порфир или красный кварцевый песчаник кусками до 9 арш.; шокшинский красно-бурый слоистый камень — оба залегают на юз. берегу Онежского озера, между станциями Шолтозерскою и Шокшинскою; первый в горе, а второй в яме кусками в 21/2 арш. длины и до 3 верш, толщины; бруснинский беловатый и бледно-зеленоватый камень — на ю-з. берегу Онежского озера, в Брусно, лежит слоями в яме и добывается квадратными плитами в 2 арш.; нигозерский аспид — на берегу озера Нигозера, залегает слоями в ямах, встречается в плитах в 27 арш. длины и 1 арш. ширины, хрупок и крайне высокого достоинства; викшламбинский темно-зеленый камень — на берегу озера Сандала, залегает горою, добывается кусками до 6 арш. длины; керчь-наволокский красный сургучевый камень — на берегу озера Кривозера, залегает в земле кусками до 7 верш, длины; палосельгский сургучного цвета камень — близ деревни Палосельги, залегает в кряже кусками в 1 арш. длины; матюковский зеленый камень — на берегу озера Сандала, залегает в кряже кусками до 3 арш. длины; мунозерский темно-малиновый с белыми крапинами мрамор — между озерами Пялозером и Мунозером, залегает в горе кусками до 17 арш. длины; пялозерский темно-сургучный мрамор — близ озера Сундозера залегает в земле кряжем кусками до 12 верш, длины; красногорский пестрый мрамор — в окрестностях Тивдии, залегает в небольшой горе кусками до 1 арш. длины; пялозерский оранжевый мрамор — близ озера Сундозера, залегает в кряже кусками до 1 арш. длины; горбовский, темно-бурый с белыми пятнами мрамор — в Белой Тивдийской горе, залегает в небольшом кряже кусками до 1 арш. длины; царевичский бледно-зеленый с черными крапивами мрамор — близ озера Укшозера и дачи Бутенева «Царевичи», залегает в небольшой горе кусками до 1 арш. длины; янгозерский камень зеленого цвета с черными крапинами — близ села Янгозера, залегает в горе кусками до 1 арш. длины и наконец янгозерский камень с красными и черными крапинами — близ того же села, залегает в горе кусками до 1,5 аршин длины. Все сорта разрабатывались на мелкие поделки; только пялозерский и мунозерский употреблялись на поделки кабинета Его Величества, из викшламбинского и мятюковского делались надгробные памятники и наконец из шокшинского красно-бурого, бруснинского и нигозерского аспида выделывались столбы, карнизы, подоконники, полы, лещадки и ступени. Все это громадное богатство ждет капитала, труда и энергии и конечно вознаградит десятерицею человека, который захочет приложить все это в здешних местах.

XXIII

Мечты свои отправиться северным берегом Онего вплоть до Повенца на лодке чрез Кижу[4], Толвуй[5], Палеостров и Шунгу[6] пришлось нам отложить, потому что заонежане на этот раз отложили в сторону свою поговорку: «что пожалуете» и, в конец избалованные покойным Гильфердингом, который платил им огромные деньги за доставление сказителей, за дичь, а также и за греблю на его лодке, заонежане, говорим мы, запросили с нас 150 рублей за эту путину и не хотели и слушать моих предложений, и потому я должен был изменить свой маршрут, так как у меня осталось бы довольно времени для посещения Корелы. Порешив отправиться в Повенец «горою», мы запаслись всякими разрешениями, открытыми листами и письменными свидетельствами о личности и двинулись в путь. Великолепнейшие, грозные, дикие виды по сторонам, новизна впечатлений — все это делало путь приятным; ко всему этому следует заметить, что дорога от Петрозаводска до Повенца чуть ли не лучшая из всех дорог объезженных мною по Руси; по её природному шоссе тележка катится как по столу, прионежские лошадки действуют изо всех сил, а ямщики рады неожиданному проезжающему «за оные», т. е. прогоны, и в силу всего этого, делая по 18 верст в час, мы несемся как угорелые и только и приходится покрикивать: «батюшка тише! пожалуйста тише!» Проехали Шую или Шуйский погост, где часа 2 толкуем за самоваром и за стаканчиком пуншика со стариками и слышим жалобы, жалобы и жалобы. Веры меньше стало, молодежь табак курить стала, отовсюду гнетут старую веру, а мы что же? Мы ничего. С Шуи сплошь уже начинаются поселения поморского толка; по спискам большинство, чуть ли не все жители, считаются православными и показываются лишь небывающими у исповеди и св. причастия по болезни или по нерадению, но на самом деле едва выедешь из Петрозаводска, как являются восьмиконечные кресты (даже на православных церквах в виде уступки водружены кресты восьмиконечные), старинные иконы, разные картинки в роде Сирен-птицы, козмографов и, главное, всенепременно «древо благочестное», т. е. родословное дерево князя Мышецкого Боголепа, по преданию основателя Поморского толка; тут уже непременно под тяблом найдется дымило (кадило с деревянной ручкой), которым все беспоповцы кадят своим иконам утром и вечером, а над окнами и дверями прибита бумажная ленточка с превосходно выведенною на ней красно-черными буквами надписью: «Христос с нами уставися вчера и днесь тем же и во веки». Спросите у старика: «кто он?» и получите всенепременный ответ: «православный, православный!» Но поговорите с ним по душе, выпейте с ним штук 6 стаканов чаю, не вынимайте папиросы, дайте понять, что вы это делаете из уважения к обычаям хозяев, похулите прижимку 54 года, разрушение Данилова, Лексы и других монастырей, разубедите хозяина в том, что вы чиновник, явитесь пред ним просто человеком, притом сочувствующим не угнетающим, а угнетенным, — старик меняет тон, тащит рукопись, икону из заветных уголков, старается вас угостить, толкует, горячится, рассуждает и в конце концов стереотипная фраза: «мы нешто раскол, расколом именовались те, что отвергали божественность Христа и иные еретики». Час-другой разговора, к вам уже лезет и баба, и парнишка, читают вам кое-что, баба учит вас писать и пишет притом так, что невольно задумываешься о необходимости поучиться у неё нашим палеографам, парнишка рассказывает вам содержание картин, развешенных по стенам, притащит ценную рукопись, покажет, похвастает бойкостью чтения, вы делаетесь желанным гостем: «об вас понимают», кормят на убой и отпускают, чуть не со слезами. Дом, в котором вы были, большой, чистый, уютный, все хорошо, хозяйственно и невольно начинает гвоздить мозги дума, почему это русскому человеку достаточно перейти в какой-нибудь раскольничий толк, чтобы сделаться из сопатого — чистым, из неряхи — опрятным хозяином, из лентяя — трудолюбивым, из голытьбы — достаточным. Один бывший миссионер в раскольничьих поселениях говорил так: «хорошо бы было, если бы все православные в раскол перешли», намекая конечно на бытовую сторону раскола, и приходится вполне согласиться с ним, так как в расколе есть хоть какая-нибудь копошащаяся идеишка, а в русском крестьянстве — никакой.

С шуйского погоста идет дорога на Кивач и Порпорог и отличается от повенецкой еще большим удобством для движения. Новое мчанье без передыху лошадям, с горы на гору, новое мелькание дивных видов — и широкая река открывается перед нами — это Суна[7], кормилица значительного населения. Вся река запружена бревнами, которые сплавляются по ней с верховьев и приносят огромные барыши лесопромышленникам и чувствительный убыток местным жителям. Кроме уже того, что лесопромышленник эксплуатирует рабочих, кроме того, что кабала, в которой он держит в своих руках окрестное население, как кабала капитала над трудом, а не рождения над неродовитостью, гораздо безысходнее кабалы крепостного права; кроме этого лесопромышленники гнетут даже и тех, кого горе не загнало в их руки и кто имеет достаточно смелости, чтобы искать хлеба помимо них. Дело в том, что Суна, весьма богатая рыбой, в верховьях своих богата и лесом, а потому с давних времен привлекала взоры торговцев лесом. Несмотря на некоторые неудобства сплава бревен чрез Порпорог и Кивач, лес все-таки вырубается здесь в огромном количестве и сплавляется по Суне до Онего, где его берут на буксир пароходы. Во время гонки леса, которая совпадает и с временем наиболее выгодного улова рыбы, вся Суна бывает сплошь запружена лесом. Такое скопление бревен, постоянный гомон и галденье рабочих, наконец неминуемое засаривание воды корой, обломками и отрывками бревен — все это не может конечно не распугать и не разогнать рыбу, которая и удаляется на это время в озеро, т. е. делает улов более трудным. Лесопромышленность здесь прямо идет в ущерб присунским жителям, которые жалуются, но жалоб в собственном смысле этого слова никуда не приносят, по той простой причине, что пришлось бы жаловаться казне, которая сама продает участки и сама тем самым, хотя и невольно, лишает добычи присунское население. Тут администрация еще не виновна, но вот в чем вина её: все сунские пожни и покосы находятся за рекой, а потому и приходится сунянам раза 4 в день переезжать реку, — вот тут-то лесопромышленники и придумали доходную статью. Река запружена, проезда нет, хотя по закону лесопромышленники и обязаны оставлять проезд для местных жителей. Едет, положим, в лодке крестьянин. — «Куда?» «На пожни». «Подавай 10 к.!» Едет баба с телкою. «Куда?» «В лес». «Подавай 10 к.!» Эти-то поборы и доводят присунцев решительно до отчаяния. Иногда так гонки просто на просто делают побор подушный, копеек по 5 с души, и тогда пропускают крестьян на их же собственную землю уже даром, беспошлинно. Безобразие это совершается уже несколько лет сряду, но до сей поры оно не дошло еще до сведения начальства, благодаря необычайному терпению и выносливости по отношению ко всякого рода поборам нашего крестьянина вообще.

XXIV

Рыболовство, которое составляет одно из главных средств к пропитанию здешнего населения, играет такую важную роль в деле сытости или голода заонежского крестьянина, что приходится поговорить о нем поподробнее, так как, к тому же, местные условия выработали и местные способы и приемы лова, приготовления и продажи рыбы. В Заонежье, Обонежье, а также и в корельских волостях Повенецкого уезда рыбы ловится огромное количество, которое идет или в продажу, или на собственный прокорм в свежем, соленом, копченом, вяленом и сушеном виде. Громадное количество потребляемой рыбы не остается без влияния на народное здравие и солитер решительно царит от Онего вплоть до Белого моря. Жареная и вареная рыба составляет постоянный стол здешнего крестьянина, который идет дальше, запекает рыбу в пироги-рыбники, употребляет ее (сиги) в сушеном виде вместо хлеба на заедку и в виде ложки загребальной в тех местностях, где хлеб перестает быть ржаным и скорее может назваться сосновым. Рыбу от чешуи не очищают и даже наслаждаются этим способом приготовления, и смеются и потешаются чистосердечно над «господскою дуростью», которая требует очистки чешуи. Рыба ловится разная, смотря по тому, где производится лов; так напр. в лесных озерах попадаются окунь, карась, язь, подъязок, щука, плотица и иная мелкая рыба, которая «простора не любит, а хоть плюнь на земь — и тут заведется». Эта рыба «напастница»: когда напасть пришибет, т. е. хлеб дорог, другого улова нет и звероловство невыгодно, да этой рыбки напасешься, так и прожить можно. Напастница рыба тем и хороша, что ей всегда улов есть. Зато и ловят же ее беспощадно; ее-то и сачкуют, т. е. вылавливают до молодика; крестьянин и мелочью-молодиком не гнушается, только разве бабы выругают ее же, напастницу, что слишком она уже мала и чистить ее трудно. Ясно, что с году на год и напастницы становится меньше, потому что молодик не успевает дорасти и плодиться, собираемый безбожным сачком. В других водах ловится налим, хариус, лосось, таймень (форель), торпа, палья, сиг, судак, лещ, подлещ, ерш, ряпушка, корюшка. Едва перевалишься за Масельгу, как в Беломорском бассейне встретишь уже в тоне семгу, туржу (salmo leucomenis) и нельму. На Выгозере и в Сегозере ловят в весьма незначительном количестве снетков, но приготовлять их никак не умеют иначе, как сушат в печах, мелят на ручных жерновах и засыпают в уху; иногда замесят на снетковой мучице рыбник. По рассказам, ловится в Заонежье и Кореле и лох,[8] который почему-то считается особым видом форелевых, но народ отлично знает, что лох отнюдь не разновидность, а просто трансцендент лосося и пальи, которая образуется или вследствие долгого пребывания морской особи в речных водах, или же, наоборот, речноводной особи в море; от этих переходов и вследствие выметания икры особь лошает, т. е. чешуя грубеет и покрывается красными пятнами, на нижней челюсти вырастает довольно толстый и длинный крюк, туловище значительно худеет, а мясо делается каким-то белесоватым и теряет долю вкуса. Говорят, что туржа тоже не может считаться разновидностью и есть ничто иное, как лох семги, перешедшей из морской в речную воду и несколько изменившей свой внешний вид; действительно, все особенности облошания можно видеть у туржи. Решительно во всех водах водится огромное количество черепушки и колючки, но эти рыбы считаются «нечистою ядью», а потому и разгуливают себе на свободе, не боясь гибельного для их подруги ряпушки сачка. Колючку (колюшка) не едят вследствие того, что, «когда Ной выстроил ковчег и спасся на нем от потопа, то колючке пришла пора гнездо вить; увидала она — в барочной-то лесине была знать дирка, да и заткнута паклей; уткнулась она в эту дирку, да и ну крутиться; крутилась, крутилась, да и докрутилась, что вода в ковчег брызнула. Увидал это дело ёж и заткнул собою дирку. С той поры проклята Богом колюшка и отцами показана в нечистую ядь, а ежу почет и никто его убить не может — грех». Почему и черепушка попала в немилость? — неизвестно.

Во время метания икры рыба не любит глубины и ищет мелких и каменистых мест, где она чувствует себя гораздо лучше и где она трется о подводные растения, чтобы выделить икру. Посыпную рыбу ловить нарочно — грех, а посыпная та, которая уже стала метать (сыпать) икру; если посыпная рыба попадется случайно, вместе с другою непосыпной, у которой еще период посыпи не настал, то ее есть можно. Икра впрочем очень ценится и считается лакомым блюдом, и потому теоретические проповеди о разумном пользовании рыбой остаются, да и всегда останутся гласом вопиющего в пустыне, как битье тетеревей на току, птенцов из под матки и зверенят сосунков.

Едва наступает весна, как в исходе апреля начинает метать икру язь и лосось,[9] самые ранние по случке рыбы; период икромета у них продолжается от 5 и до 14 дней, смотря по погоде, а также, как старики примечают, и по морозам зимним — чем сильнее были зимою морозы, тем сильнее рыба мечет икру и тем период икромета кратче.

В одно время с язем и лососью мечет корюшка и судак, для которых однако это трудное время не так тягостно по меньшей продолжительности, так как икромет у них продолжается лишь всего от 3 до 7 дней. Начало мая проходит без икромета, разве только иная судачиха не успеет выметаться и захватит немного этого месяца; но случаи эти редки, да и бывают-то лишь в тех местах, где рыба не скоро находит мелких мест и где глубина, везде большая. В первой половине мая замечет щука, которая нудится до недели времени; во второй половине настает пора окуню, ершу и плотве, которые мечут всего дня три; наконец, в начале июня подумает о продолжении своего потомства лещ и подлещ, икромет которого продолжается также с неделю. Затем наступает новый перерыв в икромете — самый горячий лов рыбы выметавшейся, и олошавшей; с половины сентября снова замечет семга и туржа дней на 10, а в конце сентября, да так, что и октября захватит (в продолжение около 15 дней) икромет наступит для сига, пальи и ряпушки. Ряпушка скорее окончит, да и вообще стариками замечено, что малорослый род, вид, а также и более малорослая особь скорее опрастывается, нежели особь великорослая. Конец октября, весь ноябрь, декабрь и затем зима предназначены для лова, и только налим один запоздал и исполняет икромет в январе, дней в пятнадцать и даже более. В тех местностях, где водится снеток, там ему лова нет за икрометом с половины сентября месяца в продолжение трех недель. Карасю — тому закон, как кролику и песцу, не писан, и мечет он икру аккуратно каждый месяц дня по три, по четыре, так что, что ни тоня, то посыпная карасиха.

Ловля рыбы производится в Обонежье и в Кореле шестнадцатью способами с большим или меньшим успехом. По удобству лова и количеству добываемой рыбы, а следовательно и по величине снаряда, изменяется и стоимость его поделки. Снаряды бывают частные, семейные, сложные (слога — работа сообща, усилиями нескольких семейств) и наконец общественные; последнее случается весьма редко, и нам случилось видеть такой невод только один раз — он принадлежал целой деревне, расположенной на берегу Выгозера.

Обыкновенный речной невод вяжется обыкновенно из льняной или пеньковой пряжи, при чем ссучиваются по 2 и по 3 нитки вместе для большей крепости. Кнея устраивается конусообразная, длиною от 3 до 6 сажен, а шириною от 4 до 8 сажен. В этом неводе, как и во всех иных снарядах, разница в длине и ширине кнеи и иных частей зависит вполне от того водного пространства, где назначается ловить снарядом; глубока река — широка кнея, широки крылья; с другой стороны, если река или озеро широки, то ясно, что на них с большею выгодою могут употребляться более длинная кнея, а также и более длинные крылья. На кнее обыкновенного речного невода ячеи вяжутся в вершок величиною, а количество их на кнее разнообразится от 576 и до 1152, опять таки смотря по глубине и ширине водного пространства. Кнея расходится на два крыла, которые тянутся сажен на 40, а то и на 65 в длину с каждой стороны; захват (ширина) у них поменьше делается, нежели у кнеи, а то крылья цеплялись бы за коряги, камни и другую негодь; довольно сплесть крылья сажени в 2¹/₂, а для больших — в 6 саж. Чем ближе к кнее, тем ячеи мельче, а следовательно на известной площади их придется при кнее больше числом, нежели дальше по крыльям; у кнеи мера ячеям вершок, а дальше по крылу не беда и ¹/₂ вершка, так как все равно рыба большая не проткнется, а мелочь глупа и как в кнею ткнулась, так и будет все в одно место тыкаться, а по сторонам выхода не ищет; «молья пуглива, а напугается и одуреет». Смотря по общей величине невода, а следовательно и смотря по средствам хозяина снаряда, число ячей изменяется; у кнеи бывает на крыле на первом десятке саженей 135 и 324 ячеи, а подальше, напр. на последнем десятке, так и всего 90-216. Крылья примотаны к палкам — окрыльникам, а нижняя и верхняя часть их насажены на 2 тетивы, которые, смотря по достатку, делаются то из пеньки в ¹/₄ вершка толщиною, то из мочалы, и тогда достигают ¹/₂ вершка, а то так и запросто из крученой бересты в ¹/₂ вершка толщиною. Если такую берестяную веревку или канат часто размачивать, так временем службы она поспорит и с мочалой, и с пенькой.

К нижней тетиве прикрепляется груз «для оседлости, чтобы шла тетива по подводью, не всплывала бы наружу; тут тоже без ума не навешаешь, а не то тетива-то пойдет драть коряги, да луды захватывать; груз состоит из камней, которые где в тряпицу завернуты, а где жениных, да своих обносков недохват — там и береста сослужит эту службу, да еще и лучше — она поустоистей. Неровно камешки навешаешь — тоже беда, и тут нужна сноровка: у кнеи камни на четырех четвертях понавешаны и по фунту весом приходятся, а дальше по крыльям и на аршин отступя — не беда. На малый невод придется штук 150, а побольше невод, так и грузил наберется до 200 штук. Чтобы верхняя тетива не тонула, а шла по поводью, напротив грузил навязаны берестяные, а то и осиновые поплавки, а над кнеек навязаны 2 связанные вместе осиновые дощечки — это ловда,. которая сразу укажет, где кнея пала. На конце крыльев к палкам подвязываются клячи — веревки сажен в 10, а то и в 20 длинику, а от них сажен на 60, а то и на 90 тянутся ужища, за которые начинают тянуть невод. Таким образом речной невод, смотря по достаткам, может захватить пространство от 225 до 360 сажен в округе, а стоит он домодельной работой, да у доброго хозяина от 30 до 75 рублей; этот невод — снаряд самый употребительный и потому встречается чаще всего; он и удобен, да и стоит не дорого, особенно коли пряжа не покупная, а самопосевная. Ловят этим снарядом и летом, и зимою, когда придет надобность. Летом соберутся рыбаки, человека 4 (а где и с 6-ю дай Бог управиться), оставят двоих на берегу и зададут им одну клячу с ужищем; невод уберут в. лодку и делают завоз, постепенно выпуская снаряд, едучи поперег реки до средины её; потом поворотят в сторону и снова выбрасывают (травят) пока хватит сетей; пришел, конец сети — остановка и новый поворот к берегу, едут к своим, а сами клячу выпускают, а там и ужище; подъедут к берегу, сойдутся и потянут за ужища. На все требуется до 1/2 часа, а иные замешкаются, да попадутся еще неловкие рыбаки, да место выдастся безталанное, так и на 3/4 часа дело затянется. Ловят этим способом больше лососей и сигов; первые похитрее, да их и поменьше, и попадется их в тоню штуки 2, 3, ну а сиг, тот уловлив, иной раз и сотня выловится; весом улов бывает разный, смотря по счастью: то фунтов 15 выберут, а то в час добрый, так и пудов до 5 доходит одна тоня. Зимою не заведешь невода — надо было изловчиться иначе. Выберут рыбаки местечко поудачнее, чтобы лед лежал не глыбисто, а по ровнее и прорубят во льду проруби в квадратную сажень в объеме — это затин и выволока; от затина до выволоки расстояние по воле ловцов. Между затином и выволокой на всем пространстве с двух сторон прорубаются аршинные прорубки, саженях на 4, а то и 5 друг от друга. Опустят в затин одно ужище на тонком шесте и пропускают шесток сквозь прорубочки до самой выволоки; тоже самое проделывают и с другим ужищем, доведут его до выволоки, да и тянут, выволакивают весь невод чрез выволоку. На эту поделку народа требуется от 10 до 14 человек, да и то дай Бог часа в 3 управиться. Идет больше налим, штук от 5 до 50 в тоню, а другой рыбы вынут от 3 до 5 пудов. Налим — рыба редкая, водится далеко не везде, а потому и выемка бывает больше той рыбе; тем не менее зимою лов ровнее, а потому и прибыльнее; нет слишком большего простора счастью и несчастью, задаче и незадаче.

На больших озерах и на Онего в особенности речной невод не годится, а потому прибрежные жители и надумали особый снаряд, который известен под названием онежского невода. Вяжется он так же, как и речной; кнею пришлось сделать в 3-4 сажени длиннику, 41/2 с. в диаметре, а в окружности от 12 до 16 с. Ячей на кнее 1/4 вершковых понаделано 900-1200 — все это для того, чтобы побольше рыбки досталось завидущим рыболовам; тут и корюшка не проскочит, не только язик или окунек; крылья у онежского невода гораздо больше и захватывают от 50 до 120 с. каждое; на первых 10 крыльных саженях 1/4 вершковых ячей 270-385, на следующих 15 саженях ячеи уже 1/2 вершковые и числом их от 135 до 190; дальше по крыльям ячеи доходят и до вершка, да и числом потому их меньше, всего штук 60-70. Грузила привешиваются в начале у кнеи на 1/2 аршин друг от друга весом в 1/2 ф., а дальше и на аршин. Грузил от 90 до 120. Ужище у онежского невода гораздо длиннее, нежели у речного, сажен на 150, да иначе и нельзя, так как на такой шири с небольшим снарядом и соваться нечего. Ловят им больше летом; на берегу оставляют человека 4, а остальные едут в лодке, закидывают невод, возвращаются с остальным ужищем, сходятся и начинают вытаскивать по большей части воротом, так как такой невод человеческой силе не под руку. Ворот состоит из двух столбов, врытых в землю; на столбах — перекладина с дыркой, а под дыркою на землю кладут камень, в котором выдолблено как раз под дыркой перекладины углубление; в углубление и в дырку вставляют столбик с крестообразно приделанными рукоятками для более удобного верчения. Когда покажется уже сеть, то у ворота остаются 2-3 человека, а остальные идут в просеть, т. е. в место захваченное на берегу клячами и сетью, и подбирают сеть. Зимою этим неводом конечно ловить нельзя, а потому на Онеге зимою и можно зачастую увидать невода речные. При снаряде непременно должно находиться человек 6-12 работников, а меньшее число не управится. Ловят им сига, лосось, таймень, леща, подлеща, окуня и палью; улов бывает разный, смотря по задаче и по уменью ловцов, а именно от 1 до 5 пудов. Есть еще невод озерный, который отличается от онежского размерами, а также и стоимостью своею. Ловят этим неводом на Выгозере, на Сегозере. Кнея у него длиною от 2 до 3 сажен, в диаметре 5 с., а в окружности 8-12 с. Ячеи небольшие в 1/4 вершка и число их изменяется от 300 до 1050. Крылья длиною не велики, всего сажен 30-50, а вышиною от 1 до 3¹/₂ сажен. Летом выезжают с озерным неводом в двух лодках, выбрасывают кнею, затем разъезжаются в разные стороны, выбрасывают крылья и, когда сети окончатся, подъезжают к берегу, причем выбрасывают клячи и ужища, затем на берегу уже сходятся и тянут невод лодочным воротом. Ворот этот устраивается на бортах, к которым прикрепляются 2 столбика в 3/4 арш. вышины; на столбики кладется валек в 4 вершка, с крестообразными ручками. Крутят этот валек, пока не покажутся сети. Озерным неводом ловят еще и иначе: выбросавши весь невод, съезжаются где нибудь на озере и, укрепясь на якорях, на кокорах или же просто на кольях, вытягивают снасть. Для лова требуется не менее 4 человек, которые рассаживаются на две лодки, так как таким образом удобнее завезти невод по озеру, куда угодно. Зачастую бывает на ловцов проруха — это в тех случаях, когда 2 семьи по раздорам не хотят соединиться в слогу для лова, а порознь обладают каждая лишь 2 членами. Ясно, что при недостатке рук и лов бывает плохой. Озерным неводом ловят сигов, щук, ершей, судаков, лещей и пр. В одну тоню попадается от 10 ф. до 3 п., а обходится вся снасть от 25 до 50 р. с. Для зимнего лова невод этот делается гораздо больших размеров и вся длина его достигает 200 и 240 сажен.

Керегодь или керевод плетется в 2 пеньковые нитки, а кнея у него имеет форму усеченного конуса, при чем в нижней части сечение образует два угла, которые завязываются на воде веревочками. В верхней части кнеи помещается отверстие, по краям которого натягиваются тетивы в 1/4 в. толщиною; зачастую тетивы эти делаются из бересты. К верхней части отверстия кнеи прилаживается по средине ловда, а к нижней — груз, весом от 15 до 20 ф. Поплавки помещаются на верхней тетиве в расстоянии 1/2 арш. друг от друга, а грузила — на нижней, и притом в таком же расстоянии, в 1/2 ф. весом. Кнея длиною 4-5 сажен, а в диаметре 5-6 сажен. Ячей на кнее пол у вершковых понаделано от 770 до 1600. К кнее прилаживаются 2 крыла не равной величины; одно крыло имеет от 70 до 100 сажен, а другое — всего 2-3 сажени при вышине от 172 до 3 с. На первых десяти саженях полувершковых ячей делают 145-290, на следующих пятнадцати саженях от 70 до 140 вершковых ячей, а далее от 35 до 70 ячей всего на всего. К кляче меньшего крыла прилаживается «кубас», состоящий из куска дерева в 3/4 арш. длины и 1/2 арш. ширины, прикрепленного к кляче при посредстве 4 саженной веревки; в кубас втыкается кляпик в аршин длиною и в вершок толщиною; в кляпике дыра; а в последнюю продета веревочка. Назначение кубаса состоит в том, чтобы указывать, где находится начало меньшего крыла, так как знать его необходимо для лова этим способом. Лов производится обыкновенно тремя ловцами, которые, собравши на лодку весь керегодь, выезжают на глубину от 1 1/2 до 4 сажен и выснащивают сначала меньшее крыло и кубас, затем уже швыряют камень, что находится у кнеи, и ее самое и отплывают на некоторое расстояние от кубаса, причем лодку заставляют описать полукруг, двое сидят на веслах, а третий быстро должен стараться выбросить большое крыло и именно так, чтобы выброс равнялся пространству выгреба. Когда вся сеть повыброшена, то ловец хватается за веревку у тетивы (которая по большей части бывает от 25 до 50 сажен длины), лодка подплывает к ку6acy, ловцы вынимают кнею, расправляют, снова забрасывают ее, а кубас берут в лодку; затем веревку от клячи меньшего крыла прикрепляют к оключине лодки и начинают шестить рыбу, т. е. пугать ее шестом с тою целию, чтобы она вся собралась у кнеи и попала бы в последнюю; наконец начинают притягивать сеть к корме, поворачивают лодку бортом, вынимают кнею и берут из узла рыбу. Этот более сложный снаряд в способ лова употребляются чаще всего на озерах весною, летом и осенью для сигов и преимущественно для красной рыбы; если ловко выброшена сеть, да и все дело ведено с уменьем, то вес тони разнообразится до 20 пудов, но при малейшей неловкости ловцов, хотя бы например при выемке кнеи и при неумении их расправить кнею вторично, когда надо уже снимать кубас, можно добыть керегодом одного фунтового сижка помоложе да поглупее. Стоимость снаряда доходит от 35 до 60 р. с.

Для лова ершей на озерах с пользою употребляется особая снасть, которая известна в Заонежье под названием мутника. Плетется он в две нитки и имеет кнею конусообразную, длиною в 3 и 4 сажени, в диаметре от 2 1/2 до 2 ³/₄ сажен и в 5-6 с. в окружности. На первых от кнеи саженях делается обыкновенно от 400 до 450 ¼ вершковых ячей, на следующих ячеи уже в 1/8 вершка и затем чем дальше, тем ячеи делаются менее и менее, так что у конца их насчитывают всего лишь 300 штук. К нижней тетиве привязываются, обыкновенно на четверть расстояния друг от друга, камни небольших размеров; к верхней тетиве прикрепляется ловда, которая чаще всего делается в аршин длины, 3 верш, ширины и 7 в. толщины. Крылья делаются обыкновенно длиною в 3¹/₂ с., а вышиною в сажень. Счет ячей на крыльях совершенно иной, нежели на кнее; в верху крыла 200 полувершковых ячей, а в остальных местах счет изменяется, так как ячеи вяжутся больше объемом. Тетивы бывают в 1/4 вершка толщиною и к верхней тетиве прикреплены берестяные поплавки на 1/2 арш. друг от друга. К тетивам прикрепляются саженные веревки, а к ним привязываются 1/2 вершковые канаты, на поделку которых идут старые сети, мочалы и береста; длиною канаты от 25 до 30 сажен и предназначаются для того, чтобы мутить воду и настращивать рыбу в кнею. К канатам прикрепляются, на саженном расстоянии друг от друга, камни в 1 фунт весом, а на самом конце канатов камни весят до 5 ф. Наконец, к канатам привязываются веревки, которые имеют, смотря по нужде, то 25, то 30 сажен. Ловят мутником двое ловцов, которые отправляются в озеро на лодке, выбирают тинистое место с омутом сажени в 3-5 и затем начинают выброс снаряда; сначала выбрасывают камень, что висит на веревке с кубасом, а к кубасу привязывают веревку от конца каната левого крыла, затем, постепенно выбрасывая снасть, описывают лодкою круг, выкидывают веревку, канат, левое крыло, кнею, правое крыло, канат, веревку и затем снова подъезжают к кубасу, вынимают его, прикрепляют веревку к оключине лодки и вытягивают всю снасть. В счастливую тоню попадает в мутник от 3 ф. до 2 п. ершей. Лов мутником производится летом, и снаряд стоит всего от 6 до 12 рублей.

Особый снаряд — чап размерами своими совершенно подходит к размерам озерного невода, причем лишь длина крыльев его доходит до 30 саж., а веревки употребляются всего в 20 с. длиною. Чап вытягивается точно так же, как и мутник; ловят им по большей части на самой средине озера и притом всенепременно в глубоком месте; главное назначение чапа — лов снетков, которые ловятся именно в бучилах, т. е. в наиболее глубоких местах. Ловцов требуется всего четверо; ловят чапом с сентября месяца до заморозков; каждая тоня дает от 1 до 15 ф. снетка, причем снасть стоит довольно дорого, а именно от 25 до 35 р. Чапов встречается крайне мало; нам удалось видеть их всего два, да и то один оставлен, так как снеток стал с году на год ловиться плоше. По-видимому скоро настанет время, когда чапов вовсе не будет ни на Выгозере, ни на Сегозере.

Из дешевых снастей весьма употребительна калега или самоловка, которая плетется из одной нити. Калега имеет от 15 до 20 саж. длины и от 1 до 1,5 с. ширины; ячей на ней приходится от 30 до 40, которые размерами делаются больше или меньше, смотря по тому, где расположена ячеяг ближе к средине калеги — ячея 1/2 вершковая, а к краям — достигает одного вершка. Калега насаживается на две весьма тонкия (716 в.) тетивы, из них к нижней прикрепляются на каждой сажени грузила в ¹/₄ фун. весом. Для лова калетой выбирают лудянистое и травянистое место, где вбивают кол, к которому привязывают один конец калеги; с другим концом идут несколько в сторону, держась все у луды или у травы, выпускают калегу по мере движения лодки и наконец подъезжают с другим концом снова к колу, к которому и прикрепляют другой конец. Напоранданная таким образом калега оставляется ловцами до утра, когда они снова приезжают на место лова вынимают калегу и вытаскивают рыбу. В эту дрянненькую ловушку попадается рыба, по примете стариков, глупая, т. е. окунь и плотва; но зато и стоимость этой хитроумной штуки не велика — всего-навсего 2 р., а толку от неё много: напорандаешь с вечера калегу — на утро с ухою, да еще и насушить можно малость.

Иной, у кого не хватит достатку и на эту снасть, да у кого и народу в избе мало, справляет «бродник», который плетется всего в 2 нитки и бывает длиною от 3 до В сажен, а шириною от 1 до 1,5 сажен. Ячеи в броднике делаются мелкие, чтобы захватывали всякую негодь, что уйдет из настоящей снасти; величиною ячеи в 1/8 вершка, «а числом их бывает от 120 до 180. Камни и поплавки насаживаются на бродник опять-таки не зря, а на ровном друг от друга расстоянии, и число их изменяется от 6 до 16 штук. Концы бродника привязываются к батожкам длиною от 4 до 5 аршин; Ловят бродником обыкновенно 2 ловца и ставят его на мелких местах, где молье кишит кишмя. В добрый день, когда улов задается, то вылавливают бродником до 5 фунтов, а построить его стоит всего 2-5 р. с.

Пагуба онежской и прионежской рыбы, а также и будущих побережных жителей — сак, состоящий из 4 сетей, прикрепленных к обручу в 2-3 сажени в окружности; налаживаются сети таким образом, чтобы они заканчивались остроконечным мешком. Снаряд этот привязывается к длинному шесту, который втыкается в дно. Ловит саком один ловец, вылавливает от 2 до 20 фунт. рыбы, а стоит сак всего 1 р. с. В сак забирается корюшка, ерш, окунь, а также и весь рыбный молодик, который мог бы подрасти и дал бы хороший барыш тому, кто поймал бы его в зрелости. Сак губит рыболовство и в Онего, и в прионежских реках и озерах; крестьяне сознают всю нерациональность лова саком, но легкая пожива слишком приманчива, и то и дело виднеются тычины в воде, словно для того, чтобы почаще напоминать едущему, что рациональность пользования еще долго не получит в этих местах прав гражданства.

Не безвыгоден также и лов мерёжей, да не везде и притом не во всякое время; плетут ее в 2 нити на 1/2 и более сажени длиною и 1-2 с. вышиною; ячей на ширине мерёжи и 1 в. 25 и до 50 штук. Мерёжа насаживается на 7 деревянных обручиков. Нижний конец мерёжи глухой, а от верхнего конца идут 2 горла, которые прикрепляются к обручам. Употребляется мерёжа весною для ловли щук, плотвы, окуней и. лещей с подлещиком, а с сентября месяца выезжают с мерёжею в налимные места и ловят там налимов до самой весны, до марта месяца. Ловят обыкновенно около берегов и по каменистым местам (излудье), и, при счастье, вытаскивают от 2 до 3 пудов рыбы при труде одного ловца и стоимости снаряда в 1 — 1,5 р. с.

Есть и еще снаряд, который стоит не дорого, а уловист бывает иногда не хуже дорогого, — это мерда. Мерда состоит из сети длиною до 2 арш., а шириною в 1 саж., которая сходится горлом в средине; ловят мердою весною и зимою, и, при счастье, добывают от 5 ф. до 1 пуда. Мерда ставится обыкновенно в прибрежники, которые устраиваются обыкновенно около берега и состоят из плетня, сплетенного из тонкого леса и еловых прутьев; плетень тянется близ берега на 5-10 сажен, постепенно приближаясь к берегу и заканчиваясь мердой. За недохватом сетей плетут иногда мерду прутовую, в которую попадается 1-10 ф. рыбы мелкой — молья. Нам случилось раз на Воцема-ламбе на р. Сегеже видеть берестяную мерду, которая уловом нисколько не отличалась от прутовой.

Туржу, семгу, лохов и нельму ловят зачастую новым снарядом, измышленным специально на эту рыбу, который носит название поездка. Поездок делается из самой тонкой сетки, длиною 2,5, а шириною 3 сажени; ячей в поездке по ширине до 36 штук, вершка в 1/2 отверстием. Поездок насаживается на 2 тетивы; к нижней тетиве привязываются 10 полуфунтовых камней и затем обе тетивы насаживаются на 2 шеста, сажени в 3 длиною. Для лова соединяются обыкновенно-4 ловца, которые на 2 лодках и выезжают на средину; между лодками идет поездок; лодки двигаются до тех пор, пока не заметят, что поездок загрузился, т. е. что рыба есть в поездке; тогда лодки съезжаются, втыкают шесты в дно и вытягивают поездок, причем добывают рыбы от 10 ф. до 3 пуд., при стоимости снаряда всего в 2 р. Попадается в поездок и иная рыбка пошальнее, но редко.

Летними ночами ездят также и лучить рыбу острогой; производится лученье общим порядком и в большом ходу в лесных озерах.

XXV

Уженье рыбы существует на Онего. Для уженья пальи употребляют железный с зазубринами крюк, вершков в 5 длины; концом своим крюк вставляется в большую оловянную лопаточку в 1 ф. весом; в дырку, проделанную в верхней части лопаточки, продевается веревка сажен до 20 длиною. Ловить удою выезжают зачастую верст за 15 и 20 от берега, в глубокие места, где ожидают встретить палью, которая береговой воды не любит и ищет приволья в глубоких местах. Отъехавши на место лова, насаживают на крюк наживу и производят лов. На небольших озерах ловят удою, состоящею из небольшого железного крюка, насаженного на саженную нитку с батожком; попадаются: плотва, окунь и хариус. Уженье продолжается с июня по сентябрь.

Изловчился прионежанин и на щуку, и придумал на её пагубу особый снаряд — дорожку. Летом 2 человека выезжают на лов и забрасывают в воду железный крюк с куском красного сукна, вместо наживы; щука, воображая что это — сырое мясо, бросается на кусок сукна и попадается на крюк; при задаче добывают на двоих от 10 до 20 фунтов щук, которые однако продаются не в особенно значительном количестве.

Наконец, на Онего же и на больших озерах употребляется еще один снаряд, лов которым отличается кропотливостью, — это продольники. Продольники состоят из тонкой бечевы от 40 до 200 сажен длиною. На саженном расстоянии друг от друга к бечеве прикрепляются крючья, на которые насаживается нажива. Продольники грузятся именно на столько, чтобы можно было их поставить в полводы, а чтобы крючья лежали на дне. К обоим концам продольников привязываются колья. На другие сутки после постановки снаряда ловцы приезжают поглядеть на улов и снимают с крючьев когда фунта 3, а когда и 2 пуда пальи, налима, судака и торпы.

Для лова и сообщения жители прионежские употребляют обыкновенно двух- и четырех-весельные лодки. Смотря по величине лодок и по количеству груза, для которого они предназначаются, делаются они 2, 3 и 4-х набойные; доски и лес для них употребляется сосновые. Длина лодок разнообразится от 3 до 5 сажен при вышине до 12 вершков. Редко только встретишь в этих местах у лодки руль; по большей части он заменяется прямым веслом-плесом или греблом, которым жители управляются гораздо удачнее, нежели рулем; даже при таких переездах, каков напр. из Чолмужи до Кузаранды (50 верст), употребляется гребло вместо руля. Грузится местная лодка, смотря по размерам своим, от 20 до 60 пудов, а садятся в нее от 8 до 25 человек.

Способы заготовления рыбной добычи в прок те же, каковые существуют и в других рыбных местностях, и также, как и везде на Руси, приемы, употребляемые при этой заготовке, стоят все еще на той степени совершенства, на какой они стояли у Ихтиофагов Геродота. Незатейливое брюхо русского человека и тут является в виде подспорья неумелости и неладности первых производителей и рыба соленая, вяленая и сушеная потребляется в огромных количествах и местными жителями, и развозится по тем местам России, где ею не наедаются, а лишь лакомятся и бывают весьма довольны, когда она «с запашком» или «ржавая». Рыбу, назначаемую в солку, разрезают продольно по хребту, потрошат и затем скорее всполаскивают, нежели моют — «и то возни за ней много». Окончивши эту предварительную подготовку, всыпают внутрь распластанной рыбы соли, но в весьма незначительном количестве, так как этот «сахар народа» слишком дорог на севере, чтобы пользоваться им без умеренности. Много писано на этот счет, но видно писание ни к чему путному не приводит, и лишний рубль казенного дохода гораздо важнее, нежели благосостояние целого края. Нас сначала крайне удивило то обстоятельство, что, в бытность нашу в Корельских волостях, нам случалось иногда есть рыбу соленую за год перед сим, и она все-таки отличалась прекрасным вкусом. Что за причина этого факта? — домекались мы. Неужели же опять-таки русская неумелость? Обратились к старожилам — и узнали наконец истину. Дело в том, что Корельские волости ближе русских волостей лежат к Финляндии, а там соль стоит безделицу; добрый конь, который не выдает хозяина, укладистая телега или сани, да беспромашная винтовка, которая везде существует лишь в народных сказках, а здесь проявилась воочию, только благодаря дороговизне пороха, — и целые обозы с солью переезжают из Финляндии в Корелу; нашему и тут не повезло — далеко слишком поселился. Проведали про это корельское счастье те, кому ведать надлежит, и расположили по Финляндской границе таможенную стражу, но в силу известного правила, что надзор усиливает только контрабанду, соль все-таки перевозится, хотя и стоит несколько дороже, благодаря тому, что кроме стоимости её на месте и перевозки, явился новый коэффициент образования её ценности — это жизнь человеческая, коэффициент, поднявший стоимость пуда соли приблизительно на целый гривенник. Обыкновенно на пуд рыбы полагается 3-4 ф. соли и, следует отдать полную справедливость, прескверной. Просоленная рыба складывается затем в кадки рядами и пересыпается снова солью, но в весьма незначительном количестве, «для ради спокоя», «все как будто не должна бы дух дать», толкуют солельщики. Для просолки употребляются особого рода кадки, которые отличаются тем, что дно их меньше верхнего отверстия. Кадки эти делаются обыкновенно сосновые или еловые; при этом последние считаются не такими спорыми, каковы первые. Размеры их обыкновенно приблизительно одинаковы; при вышине от 3 до 5 четвертей они имеют дно в 9-10 вершков в диаметре, а верхнее отверстие их доходит и до 11 вершков, как нам объясняли, для того, чтобы верхний больший слой «посильнее напирал» на нижний слои. — В такую кадку входит обыкновенно от 7 до 9 пудов рыбы. В солку идет только летний улов, так как зимний улов и без просолки может сохраняться долгое время, благодаря холоду, но, кроме того, среди рыбаков весьма сильно распространено убеждение, что зимняя рыба к солке не пригодна; как мы ни старались разузнать, почему же именно установилось мнение о непригодности зимнего улова к солке, — добиться ничего путного не могли, кроме стереотипных фраз, в роде: «старики сказывают — верно», «видно так, коли старики еще заказали солить ее». Вернее всего, что простая, логическая причина позабыта, явилась снова необходимость опричинить факт — и вот целая история о мнимой непригодности зимней рыбы к солке. В солку поступает сиг, щука, окунь, лещ, подлещ, язь, подъязок, плотва, судак и ряпушка. Про палью и лоха толкуют, что «она и так солоная», намекая на её розоватое мясо. Цвет мяса вообще красной рыбы, заметим здесь мимоходом, объясняется народом в одном предании, которое не лишено поэзии. «Когда пришло времячко Христу идти на пропятие, он и вздумал отпраздновать со святапостолами пасху — разговеться по-христианскому; стали святапостолы искать пищи и нашли только хлеб, рыбу, мясо да на запитки вино церковное виссант. Хлеб был, как и быть ему должно бы, плотный, рыба была палья, да не ноничная, а белая, только по жилкам у неё кровь-руда переливалась, мясо также, как и быть бы подобало, было белое и вино белое, как и теперь еще продают. Повечерял Христос со святапостолами и захотел наградить и явство, и питье свое за то, что они его святую утробу насытили. «Рцы ми Иоанне, говорит, чесо хощеши, да дам сим явствам и питию сему?» — «Дай им Господи, отвещевает, дабы их людие не потребляли». — «Чесо ради отыму я оные от человека, изрек Христос, не добро еси мыслиши, Иоанне!» и промолчал несколько. «Да приобщатся они крови моей неповинной!» — сказал, помедлив, Иисус и поник главою. С той поры и палья, и мясо, и вино порудели, словно кровию упиталися, а хлеб-то столь плотен был, что зарудел сверху, с корочки, а нутро-то у него, как и допрежь было, белое. Увидал сие Христос и взял его в ручки — он и размяк, и пористей стал, а корка-то все не пущает кровь Христову; взял Господь тогда хлеб и утер лице свое, аки губкою, и напитался хлеб потом его. Оттого потом хлеб и добывается ныне, а допрежь того росло древо такое, что, заместо плода, висел с него хлеб, и питалися оным хлебом люди до той поры; а корку проклял Христос — оттого и выбрасывают ее собакам и скотине. Требовалось объяснить красный цвет рыбы, мяса и вина и пористовость хлеба и вот какой-то досужий человек измыслил целый рассказ и пустил его в народ, который с радостью хватается за всякое религиозное опричинение. Как бы то ни было, но красную рыбу в солку не «мечут». Вообще, местная соленая рыба хороша только свежепросольная; в продолжение 3-6 месяцев она съедобна и для более тонкого желудка, но зато через полгода вкус её становится отвратительным и она окончательно прогорькает.

Сушка рыбы производится еще проще. Предназначенную к сушке рыбу моют, почистят только ту, которая покрупнее, а про мелкую уверяют, будто «все нутро у неё высохнет», придавая при этом последнему слову значение — уничтожится, пропадет. Когда наберется изготовленной таким образом рыбы пуда полтора, то ее укладывают в вольный дух в печи на песок, закрывают заслон и дают просушиться часов 12 времени. Зимний улов опять-таки и в сушку не поступает. Сушат по большей части мелочь, и только в весьма отдаленных от городов местах (напр. на Сегеже и к Ондозеру) сушат сигов. Сиг непременно пластуется пред мытьем и заменяет в этих местностях зачастую хлеб; сиг так и называется заедкой; им заедают уху, им подправляют на ложку куски рыбы — одним словом, он вполне играет ту роль и исполняет ту службу, которая в иных местах предназначена ломтю хлеба. Сушеная рыба, именно вследствие того, что на сушку употребляется мелочь преимущественно, носит название малья или люлья; она сохраняется в сухом месте около года и вкусом не уступает свежей, если только она была предварительно выпотрошена, так как непотрошенная рыба непременно имеет горьковатый, крайне-неприятный вкус.

Для вяленья берут корюшку, обмывают ее в одной только воде и, не посоливши, раскладывают на крышах изб. Если погода задается ведреная, то вяленье продолжается от 3 до 5 дней. Ту рыбу, которая побольше, при вяленьи разрезают по хребту, вынимают внутренности, посыпают ее слегка солью, развешивают на протянутых на припеке веревкам, а дня через 3 снимают. Если случится время непогодливое, то олончанин ухитряется произвести процесс вяленья под крышей, но на это требуется дней 10, а иногда и целых 2 недели. Вяленая рыба может смело быть сохранена в продолжение одного года, причем первое время она даже не теряет вовсе вкуса.

До копчения рыбы еще не додумались ни в Прионежье, ни в Кореле, хотя дело это весьма возможно и доставило бы хорошую выручку местным жителям. Только в Данилове коптят сигов, но делают это лишь для себя, а отнюдь не на продажу. Жир вытапливается только из налимов и изредка из судака, но делается это лишь на домашнюю потребу — под овсяные блины, до которых прионежане большие охотники.

Определить количество добываемой ежегодно рыбы решительно так же трудно, как определить количество её, плавающее в данное время в данной реке; несмотря на то, что были исправники, которые доносили в статистические комитеты, что в их уезде живет «26,392 головы обоего пола птицы куриной породы», тем не менее здесь даже и эти великие статистики стали бы в тупик. Существуют кое-какие указания в официальных данных, но все они не только приблизительны, а и запросто никуда не годны; так напр., уверяют, что будто сигов поступает ежегодно в продажу до 2000 пудов. Гораздо интереснее, чем количество общего улова, — количество выручаемых от рыбного промысла денег, а для приблизительного определения выгод рыболовства данные всегда можно собрать, приняв с одной стороны во внимание стоимость орудий и факта добывания, а с другой — цену, предлагаемую ему за добычу на рынке. Вот те сведения, которые нам удалось собрать:

.................Стоит в лове...........................В продаже.

Мелочь ..20-50 к. .............................40 — 1 р. 25 к.

Налим ..40-60 " ..................................80 — 1 " 20 "

Щука ..30-75 " .....................................1 р. — 1 " 25 "

Палья ..1 р. 10 к. — 1 р. 50 к. ......1 р. 50 к. — 2 р.

....................Стоит в лове...........................В продаже.

Мелочь ..25 — 30 к. ............................50 — 60 к.

Щука ..40 — 50 " ...................................60 — 1 р. 20 к.

Палья ..1 р. 25 к. — 1 р. 60 к. ..........1 р. 60 к. — 2 р. 30 "

....................Стоит в лове...........................В продаже.

Мелочь 1 р. — 1 р. 20 к. .....................1 р. 20 к. — 1 р. 50 к.

Щука 1 р. 10 к. — 1 р. 30 к. ...............1 " 30 " — 1 " 60 к.

....................Стоит в лове...........................В продаже.

Мелочь 1 р. — 1 р. 50 к. ...................1 р. 50 к. — 2 р.

....................Стоит в лове...........................В продаже.

Сиг.......... ..1 р. — 2 р. ..............................2 р. — 3 р.

Лосось ..3 р. ..............................................5 " — 6 "

Лещ....... ..60 к. — 1 р. ...........................80 к. — 1 р. 20 к.

Судак.... ..1 р. — 1 р. 50 к. ..................1 р. 40 к. — 2 р.

....................Стоит в лове...........................В продаже.

Сиг...... ..1 р. 20 к. — 1 р. 80 к. ..........1 р. 80 к. — 3 р.

Лещ........... .. 80 " — 1 " 20 " ................1 " — 1 р. 50 к.

Судак ..1 р. 10 " — 1 " 75 " .................1 " 50 к. — 2 р.

................Стоит в лове...........................В продаже.

Лещ.... ..1 р. — 1 р. 50 к. ...................1 р. 25 к. — 1 р. 75 к.

Судак ..1 р. 20 к. — 1 р. 75 к. .......1 " 50 " — 2 "

..........Стоит в лове...........................В продаже.

Сиг ..1 р. 50 к. — 2 р. 50 к. ......2 р. 50 к. — 3 р.

Чтобы показать здесь, как велики иногда бывают тони в прионежском крае, достаточно будет упомянуть, что нам случилось видеть одну тоню в 35 пудов леща. Счастливый ловец был поставлен в весьма трудное положение. Куда деваться с такой прорвой рыбы? Пудов 10 распродал, а остальное вывялил и доелся с семьей до того, что дал наконец зарок никогда леща не есть, — уж очень опротивел. Мы сами купили у этого счастливого несчастливца вяленых лещей чуть не даром (1 р. 75 к.). Поморская сельдь, которая очень любима в Прионежье, стоит от 2 р. 50 к. до 3 р. за пуд; беломорская палтусина, которая представляет собою для здешних жителей блюдо уже изысканное, лакомое, ценится в 3-4 р. за пуд. Из сравнения стоимости улова и приготовления рыбы к продаже с рыночною ценою. видно, что здешний крестьянин мог бы отлично вести свои делишки, и рыба вполне могла бы заменить недостаток удобной земли и тому подобные неудобства северного края; но в том-то и дело, что русский человек всегда и везде ухитрится подыскать способ попасться кому-нибудь в лапы, в кабалу, и вместо продажи в руки главных торговцев, установить кулачество и собственную свою эксплуатацию. Как и везде, как и всегда, как и во всем, — кулак, местный мироед, жалкенький торгашишка из мелкотравчатых мещан, и в этом случае сел на шею крестьянину и заставил последнего на себя работать. Осенью скупщики ездят по деревням и скупают на себя или на главных торговцев крестьянский улов; затем по первопутку или вообще по зимнему пути рыба идет или в Шунгу, или в Петербург. Из Заонежья рыба двигается и летом, частью в Повенец, а частью в Петрозаводск, на дальние места, напр. по Выгу, по Сегеже, по Сегозеру и по Выгозеру, по дальности доставлять свежую рыбу не могут никуда и поневоле должны еще быть благодарны, что скупщику вздумается пробраться к ним в их трущобу. Случалось нам видеть и такие картины, что большая рыба бросается на пользование грачам и воронам и на гниение, за неимением возможности сбыть ее кому бы то ни было. Конечно посолка и вяление могли бы приносить хорошие выгоды здешнему населению, но соль дорога, а потому это дело и не может дойти до желанной степени развития. Везде и всюду положены еще цепи на развитие народного благосостояния и, Бог весть, когда еще настанет время трезвого и разумного взгляда на вещи в тех кружках, от которых все зависит, но которые не ведают, что творят.

XXVI

От Сунского погоста почтовая дорога идет чрез наволок, т. е. горою, но все, кому случается проезжать здесь, предпочитают нанять в Суне лодку и доехать до Кондопоги озером или, вернее, Сунской губою. Дикая прелесть берегов вполне искупает те полчаса, которыми путешествие на лодке разнится от сумасшедшей езды с горки на горку. Мы впрочем несколько удлинили путь, так как заехали на Нигозеро, находящееся верстах в 6-ти от Сунской губы. Дело в том, что по рассказам местных жителей на Нигозере есть следы какой-то свайной постройки, которые с незапамятных времен в виде свай торчат из под воды. рассказы эти заинтересовали нас, и мы решились пробраться через Нигозеро в Сандалозеро. Правда, при самом въезде в озеро на юго-восточном конце его нашли мы какие-то торчащие из воды сваи; пробовали рубить их топор не берет, но утверждать, что это следы свайной постройки озерного человека, было бы слишком смело, так как при самых тщательных раскопках на берегу, к которому подходят сваи, мы ровно ничего не нашли. Вернее всего, что сваи эти или поддерживали во времена оны какой нибудь мост, или просто остались от рыбного садка, которых в этой местности встречается очень много по устьям рек, в малых озерах или ламбах с проточною водою и наконец по губам, в которые впадают рыбные реки. Тут же невдалеке от Нигозера возвышаются холмы, которые представляют собою отроги Масельги; мы отправились осмотреть их, так как в этом месте значится по официальным сведениям ломка аспида.[10] Аспид действительно есть, и притом превосходной слоистости; но ломки, при всем нашем желании, найти не могли. Нигозерский аспид ждет еще предприимчивого человека, которому вздумается приняться за его разработку. Здешний аспид отлично пишет и нам не раз случалось видеть ребят, которые употребляли его для этой цели. Местные жители, правда, ломают его и употребляют на разные поделки; мы видели грузила аспидные, ступени, точила и даже ручной жернов. Доставка аспида нигозерского с места ломки на берег Кондопожской губы чрезвычайно удобна, так как Нигозеро соединяется с водами Онежского озера протоком, который стоит лишь прочистить несколько, и тогда Нигозеро и Сандалозеро, а следовательно и Тивдийские мраморные ломки, будут иметь прямое водное сообщение с Онегою, а следовательно и с Петербургом. Сама по себе Кондопога ничем особенно не замечательна, кроме разве церкви, которая по народному преданию выстроена была на задушбину Грозного царя. «И по сие время в ночь на Ивана идет в церкви задушбинная служба, слышен звон колокольный, хотя местный священник и не служит в это время. Никто не помянет Грозного царя, по всем церквам ему говорят анафему-проклят, а ведь он великий строитель был церковный, так у нас он себе задушбину и строит». Откуда явилось такое предание — неизвестно; но церковь действительно весьма древняя, с крыльцами и переходами. В синодике одного из крестьян действительно я нашел на первой странице: «Раба твоего Иоанна, царя и великого князя всея Руси помяни Господи во царствии Твоем». Так ничего и не разъяснили нам в этом странном факте поминовения Грозного, тем более, что священник местный был в отсутствии.

XXVII

С Кондопоги дорога круто поворачивает на север для обхода Сенной губы, которая далеко вдалась в материк. Отсюда начинается корельское население вплоть до Кяппесельги включительно, хотя и обрусевшее до забвения своего родного языка. Тип кореляка сохранился еще и в Мянсельге и Кяппесельге, хотя и переходит весьма заметно к общему кряжистому северно-великозерскому русскому типу. В Кяппесельге удалось нам разговориться с одним весьма интересным странником, отправлявшимся в Петрозаводск из прикемских стран. Из его рассказов мы убедились, что Даниловский погром 1854 года не принес никакой пользы, так как раскол ушел в самого себя, съежился и держится теперь крайне осторожной тактики. Скиты существуют, но ни одному ретивому пастырю, ни одному алчущему наград чиновнику особых поручений не придет в голову искать их, а тем более разгромлять, так как к ним едва-едва можно добраться. Тот же Даниловский погром совершенно во вред православию подействовал на гонимых беспоповцев; значительное число их, не видя никакой терпимости и подвергаясь лишь одним угнетениям, ушло в более безысходные и суровые секты, как-то: в христовщину и в странничество или в Спасово согласие. Тот, кто прежде был беспоповцем, и теперь им же остался, но скрывается, надевает на себя ненавистную ему маску православия и, считаясь по спискам православным, от всей души ненавидит духовенство и насильно навязанную ему религию. Можно смело сказать, что по всему пути от Петрозаводска до Повенца и далее на восток и на север нет православных, тогда как по спискам они значатся. Понравился поп крестьянам, и вот они решают чем-нибудь отблагодарить хорошего человека; в один прекрасный день является к нему гурьба людей и объявляет, что они хотят «воссоединиться с Святою Церковью»; поп рад, хотя и знает прекрасно, что это только личина, отписывает по начальству и получает или просто благодарность, или скуфейку, или иную какую-либо награду; новые дети церкви записываются в исповедные списки, и пошел поп отмечать против их имен: «не б. по нерадению». Гнусность за гнусностью рассказывают нам о Даниловском погроме, и приходится нашему брату краснеть пред этими «погибшими для Христа» людьми за нас, «православных христиан». В своем месте мы расскажем кое-что из этих гадостных, отвратительных фактов глумления сильного над слабым и беспомощным.

XXVIII

После 5-ти часовой езды по отвратительной песчаной дороге, когда ямщик решительно обобьет всю свою погонялку об спину не мудрой измученной лошаденки, путник прибывает в Лижму, селение, где приходится версты две ехать между огромных гор досок. В стороне от дороги видны несколько холмов значительной вышины престранного бланжевого цвета; вы подъезжаете ближе и замечаете, что холмы эти образовались из древесных опилок, которые гниют здесь не у дела. Во всей Пижме земля покрыта на четверть опилками, которые порождают мириады крайне назойливых насекомых. Лижемский завод, как и остальные заводы на берегу Онежского озера, действует водою. На нем постоянно работает от 20 до 50 рабочих, которые получают заработной платы от 40 до 80 к. за день. Между прочим не можем не припомнить об одном поразившем нас обстоятельстве, которое показывает, как богат здешний край еще лесом и как варварски относятся заводчики к лесу. Будучи на одном заводе, мы испугались не на шутку, когда увидали огромный столб дыма, поднимавшийся среди дощатых «этажей». Крайне заинтересовавшись этим обстоятельством, мы отправились по дощатой настилке к тому месту, откуда валил дым, и увидали огромнейшую яму, в которой свален был брак из досок и горел огромным пламенем. «Что это?» удивились мы. «А это брак, горбыли сжигаются!» преспокойно отвечал нам сопровождавший нас приказчик. «Зачем же это?» «Да куда же их девать? и то уж вон как все загородили». «Да ведь посмотрите! горит настилка, которая ведет на завод! вон и опилки загорелись!» думали мы напугать приказчика. — «Эка невидаль настилка! Сгорит, так и новую выстроить не долго; а опилки-то пусть их горят, может с ними и блохи сгорят! нам же полегчает.» Где же тут вводить рациональное лесное хозяйство? Где же тут бережно пользоваться лесом, когда тысячи тесин сжигаются, потому что их девать некуда? когда огромная дощатая постройка не ставится ни во что — выстроим, дескать, новую?

XXIX

Весь путь от Петрозаводска до Повенца, как и многие иные селения в Олонецкой губернии, полны воспоминаниями о Петре Великом; здесь он крестил у мужика, там он выпил, угостил, балагурил с хозяйкой, толковал о делах с хозяином; то и дело, куда ни приедешь, — глядь, хозяин допьет чайку с портвейнцем, раздобрится и сейчас припомнит: «Вот, постой-кось, я тебе принесу!» Пойдет и тащит из посудного шкапа какой-то стаканчик. «Вот из этого самого стаканчика своей анисовочки выкушал». Ставит стаканчик на стол бережно, словно святыню. Помнит народ, что Петр любил видеть все так, как оно есть на самом деле, а не так, как угодно будет приготовить к его приезду разным ярыгам, мелким и крупным. Ехал раз Петр вместе с Балакиревым, подъезжают они к селу, а село-то за наволоком — его и не видать. «А далеко ли до погоста?» — спрашивает Петр. — «Ишь близехонько!» отвечает Балакирев — «вон видать, как ярыги по подвалам прячутся». «Не любил Осударь, чтобы на его пути ярыги да становые попадались». И про Балакирева помнит здесь народ и уверяет, что он сопровождал Петра в его походах и поездках по Олонецкой губернии. «Раз побывали они с Осударем у попадьи, а ей бедной нечем угостить дорогих гостей — она и поднесла им кваску репного, да такого, что воды-то в нем больше, нежели сочку репного. Напились, да и поехали. Отъехали может версты 3, а Балакирев все молчит, да за живот хватается. Осударь — тот и руки от живота не отымает. Как вскочил Балакирев, да бежать назад к попадье. Прибежал. «Матушка, а матушка! Не нудись о том, почему твому брюху тяжко — твому квасу от воды доспело!»

XXX

Олонецкая губерния, и к тому же в особенности северная часть её, представляет собою как бы продолжение финляндской природы. Масельгский хребет, который проходит чуть не по всему Повенецкому уезду, дает небольшой отрожек, который, под именем Сунских гор, проходит по северной части Петрозаводского уезда и, постепенно склоняясь к котловине Онежского озера, образует в северном конце последнего ряд мысов, кос, заливов, губ и бухт.

От этих главных кряжей по сторонам всюду тянутся малые холмы, известные под именем сельг. Сельги всегда тянутся приблизительно от северо-запада на юго-восток, и вся местность Повенецкого уезда представляет собою как бы только-что вспаханную почву, где навал представляют собою сельги, а нарез — те болотца, которые всегда находятся между двумя параллельно друг другу тянущимися сельгами. Едва только сельга встретит на пути своем реку, как выступит в русло с берега высоким наволоком и затруднит течение реки камнями и лудою; редко река уступит и потечет по направлению самой сельги, чаще всего река роет сельгу, делаются пороги, которые и виновны в том, что огромные реки севера не пригодны для судоходства и не приносят той пользы краю, которую по размерам своим могли бы приносить. Русский человек, придя в эти места, всегда обходил тщательно сельги и старался устроить свое жилье где нибудь на наволоке, вдающемся в реку или в озеро, или прямо таки при каком нибудь озере, при какой-нибудь губе или реке. Отсюда мы и видим, что все русские поселения носят в названиях своих эту черту русского характера; мы то и дело встречаем: Габ-наволок, Лоб-наволок, Пергуба, Сенная губа, Лижма губа, Остречье, Выг-река, Святозеро, Выгозеро, Котошозеро, Машозеро и бесчисленное количество таких наименований местности, и можем быть вполне уверены, что все поселения с такими названиями совершенно русские. Наоборот, финн не любил воды, видно потому, что по воде к нему чаще всего мог подобраться враг его, русский поселенец; финн вечно заберется с своим поселком на горушку и именует свои поселения Мянсельгою, Масельгою, Кяппесельгою; а то, так вздумает убраться на возвышенный остров посреди озера и тогда называет свой поселок Воцемасари, Кюлосари и т. п. прозвищами. Правда, встречаются финские поселения и на озерах, у берегов их, но, видно, давно уже изгнаны отсюда финны и только одно название осталось в воспоминание того, что когда-то жили здесь финны. Вожмосалма уже при Петре была сплошь заселена русскими. Многие любители обретать то, чего на самом деле нет, ужасно обрадовались, что в названиях некоторых местностей Повенецкого уезда они нашли намек на проживание здесь остатков бывших хозяев здешних мест — лопарей, но в том-то и дело, что все эти названия крайне сомнительного происхождения и вряд ли намекают на прежних обитателей. Дело в том, что народ в Повенецком уезде отлично выговаривает, и потому каждому невольно бросается в глаза та буква, которую он употребляет в названиях: Лобский песок, Лобнаволок, деревня Лобская, озеро Лобское и т. п. Дело в том, что до сих пор еще говорят в Повенецком уезде про болото, которое начинает порастать порослью, мелким ельничком и березничком, что болото «залобилось». Залобился и песок на берегу Повенецкой губы Онежского озера, а отсюда быть может и назвали местность Лобским песком. Не станем уверять, что оно именно так и есть, но скажем лишь, что народ о лопарях давно здесь и думать забыл, а названия всех вышеприведенных местностей отнюдь не исходят из многомудрой главы землемера или помещика, как это случается в центральной и южной России, а прямо выходят из народа, который решительно ничего не помнит о лопарях, обитавших когда-то по берегам Онежского озера.

Охота прозывать свое сельбище по имени речки или озера или приурочивать название местности к какой нибудь особенности в ее конфигурации, или к какому нибудь случившемуся здесь, иногда самому простому факту не в новину русскому человеку; всегда и везде поступал он так и в иных местах сохранились даже прекурьезные предания о происхождении того или другого прозвания местности; так и здесь русский человек или по памяти передает из рода в род или же приписывает действительно существовавшему лицу свои собственные измышления; следует заметить, что Заонежье описывал в 1628 году писец Никита Панин, да «для помощи ему придан подьячий Семен Копылов»; народ помнит Панина и уверяет, что он никогда не затруднялся давать местности прозвание — очень находчив был. То и дело слышишь из уст народа рассказы о том, как Панин «деревням имена давал» и иногда в рассказе слышится уже позднейшая сатира на жителей, остроумно приуроченная к имени Панина. Против Козыревского селения есть остров, длиною в 2 версты и шириною в 150 сажень; испокон веку владели этим островом крестьяне Мальковы, владели бесспорно на займищном праве: пришли, сделали пал и на огнище стали сеяться и кормиться. В старину старые люди толкуют много было здесь гадов всякого рода, словно их несли над этим местом в кузове, да ненароком вывалили; но вот является в этих местах писец Панин, охотник не малый до земляники, увидал на острову землянику, вышел на берег и стал было брать ее; потянулся он к одной ягодине, — глядь, а к его руке змиюга тянется. «Вон, проклятый, с этого острова!» закричал Панин и с тех пор не стало здесь ни одного гада. Панин ездил здесь, видимо осматривал, вникал, расспрашивал и вот фантазия народная придала ему волшебную какую-то силу. Ездил, говорят старые Обонежские люди, писец Панин от самого царя давал имена и прозвища на села, деревни, реки, озера и наволоки. «На Кижском подголовке был он во время лета. Приехал в одну губу и увидал человека, мужчину, с женою сено кучат: «быть этой волости, сказал он, Сенная губа». Поехал он к Спасу Белому; подъезжает к деревушке и только было хотел скликать народ в суём, как видит — человек в кузнице кует косы: «а не надо, ребята, говорит он, беспокоить народу, собирать в один дом; пущай названье деревни — Кузнецы». Переехал дальше, полверсты места — другая деревушка, дворов семь; как назвать?» Вышел на берег царев писец, видит — ребята балуют — берестяна коробка в воду пихнута: «пусть же, сказал он, эта деревушка по названию — Корба». Отъехал полверсты вперед, увидал опять домы и куёк (гагара) в губе куёт (ныряет): «эка вас здесь понапихано, ну да пусть называются домы — Куйгуба». Вперед опять деревня; идет человек берегом; середкою — путем идет человек, заметил Панин; «пущай же деревня эта Середка». Вперед сызнова тронулся; смотрит — идет женщина берегом: «Как тебя звать голубушка? — «Таней». — «Ну пущай и деревня зовется — Потаневщиной». Пихнулся дале, полверсты места, до Святова Наволока; остановился тут писец Панин. «Што же называют Святым этот наволок, ребята?» спросил он. Во времена стародавние шел святой в этот наволок, — отвечают ему эти люди, — а на другой стороне, за сто сажен от Спасителя жил человек темный; вдруг святой переходит на берег и этот темный человек явился на другом берегу. «Смоль! — речет ему святой, — перевези меня!» — «Ну, святой, я тебя перевезу: твой сан выше меня, — ответил этот темный человек. И с той поры наволок — Свят-наволок, а другой — Смолев-наволок». Не всегда однако дело обходилось без собрания суёма, но и в этом случае Панин всегда давал названия сельбищам, основываясь на своих соображениях. Мы не станем перечислять здесь все подобные предания о Панине, но сообщим еще несколько из них, так они чрезвычайно комичны и в иных местах России нам никогда не приводилось встречаться с таким сильным желанием опричинить всякое прозвище. «Вперед через версту деревушка; видит Панин у крестьянина рыба на стене сохнет — язи: «пущай же, говорит, деревушка эта — Язнево». Вперед верста, стоит деревня 17 дворов. Приказал Панин собрать суём. Собрались крестьяне; смотрит Панин на сход крестьянский, и вот идет один молодец, убравши хорошо, в шапке с козырем: «пущай эта деревня — Козыревцы». Вперед три четверти версты, смотрят идет человек необыкновенный, плечами широк, а задом узок: «пущай, говорит Панин, названье этой деревне — Клиновы». Вперед тронувши немного, попадается на берегу колоколка: «пущай же это — Мальково». Дале двинулись сто сажен, деревня десять дворов, новорасселенная; в это время сгрубела погода, и думал Панин, как назвать эту деревню; вдруг раскинуло на небе, солнышком накрыло и Панин сказал: «пущай же это Жаренково». Вперед пихнулись четверть версты — около наволок; приезжают к берегу и видят ходят малые телята в старье: «пущай будет это место — Телятниково». «За полторы версты встречаются двух человек: оба толки, убравши хорошо, головы кверху: «пущай эта деревня зовется — Сычи». Дале поехал Панин до Толвуи. В проезде будучи путем-дорогою, он назвал первую деревню от Сычей — Сигово, а там Березки, да Вигово, да Тарасы, да Жеребцовская. А далее 10 верст к западу, к Миколаю угоднику — волость, где живут ловцы; приходит Панин в эту деревню и видит — у одного крестьянина много рыбы нажарено. Панин, видимо, не стеснялся по уверению народа тем, что не находил русского названия и часто брал подходящее Корельское, но это-то обстоятельство и указывает, что позднейшее желание опричинить всякое название местности, заставляло приурочивать сочинение этих названий к имени Панина, который по-карельски не знал. Так и в этом случае Панин сказал, увидавши жареную рыбу: «не для чего, ребята, сгонять народ; пущай же эта волость — Вегорукса». Вперед 6 верст, грунт земли низкий, в средине деревни ламба (лужа) и потому он назвал деревню Ламбой. Поехал потом Панин в Палеострову, к Варвары... В проезд он увидал на берегу кузов (видимо народ забыл корельское слово: куза — береза) и самую деревню назвал — Кузарандой. До Толвуи ехал берегом; подъезжая, видит — толкутся люди на улице: «пущай же это будет Толвуя». В Толвуе писец Панин пожил несколько времени и возвратился домой в Новгород». Г. Барсов собрал целую массу таких рассказов о Панине, мы же позаимствовали здесь лишь часть его богатого материала.

XXXI

Великолепнейшее природное шоссе, сумасшедшая, чуть не по 20 верст в час, езда ямщиков, теряющих всякое дознание о том, что лошади могут утомиться и даже пасть от усталости, при виде магической надписи на открытом листе, что благоволят, дескать, выдавать вам лошадей за «оные»; превосходные виды, сменяющиеся постоянно по сторонам; этот нескончаемый лес, который тянется чуть ли не до берега Белого моря; эти скалы, которые наворочены здесь будто титаном каким; эти горные речки, озера чуть не на каждом шагу; дивная панорама Онеги, которая по временам открывается глазам вашим, словно море какое безбрежное; бодрый вид народа, который сумел ужиться на этих не привольных по части хлебной местах и который то и дело отвоевывает у мачехи-почвы то болотце, то покатую сельгу; возможность со всяким, даже с самым бедным крестьянином, у которого кажется голод должен бы был отбить рассудок, поговорить толково — все это, конечно, вместе взятое, должно бы было сделать из дороги от Петрозаводска в Повенец какое-то увеселительное путешествие, если бы обаяние не уменьшалось тем, что по въезде в богохранимый Повенец вы решительно не знаете, куда деваться от жгучей боли в руках, лице и затылке. Чуть не с первой уже станции путник ощущает, что он вступил решительно в царство комаров, мошкары и тому подобной негоди, которая облепляет новичка и доводит решительно до остервенения. Едва въехал экипаж в лес, как начинается знакомство с одним чисто местным насекомым — знакомство крайне неприятное, так как барма, муха довольно значительных размеров, часто больше обыкновенной песьей мухи, неразборчива по части пищи и потому с одинаковым наслаждением протыкает своим жалом и конскую морду, и заскорузлую шею ямщика, и аристократически-тонкокожую физиономию какого-нибудь превосходительного ревизующего лица. Сначала мы крепимся, потому лишь впрочем, что крепились ехавшие с нами ямщики, да и потому еще, что никак не могли придумать, чем бы укрыться от барм, комаров и мошкары; но когда к вечеру летающая компания до такой степени увеличилась в численности, что решительно ни глаз, ни рта нельзя было раскрыть, чтобы не попало туда какое-нибудь шальное насекомое, а главное, когда шея, физиономия и руки наши распухли и горели, как от горчичников, то мы решились пожертвовать и видами, и прелестью вечера, и завернулись с головою в пальто. Наконец, приехавши на одну из станций, мы увидели, что ямщик, собираясь уже садиться на козлы, тащит из кармана какую-то штуку, сделанную из холста; стали мы приглядываться и в конце концов узнали, что здешний крестьянин сумел отлично отбояриться от назойливых и мучительных насекомых. Ямщик надел на себя кукёль, который, как оказалось, употребляется в этих местах постоянно. Кукёль — это холщовый башлык, сшитый особенным образом. Все полевые работы производятся в кукёлях, и следует признаться, что выдумка недурна: и солнце не палит, да и комар не укусит. И снова невольно натолкнешься на мысль, отчего бы это не додуматься было до кукёля нашему степному крестьянину, отчего бы не защитить ему свою физиономию и затылок от жгучих лучей солнечных? От кукёлей идешь дальше, начинаешь сравнивать и то, и другое, и куда как неказист покажется нам степнячок в сравнении с олончанином. Кажется, земля дает много; стоит лишь ковырнуть ее дрянною ковырялкою, чтобы она дала хлеба на зиму вволю, благорастворение воздухов хоть и не ахти свет какое, а все почище северных местностей, а между тем тип измельчал, издряннился, погорбился; красивого лица не сыщешь и за деньги, на работу плохи, несет 4 полена и отдувается, копнёт раза три лопатой и остановится, спросишь — не поймет, поговоришь — и жалко, и обидно станет. Отчего же северян и работает, так что заглядишься на его работу, куда-нибудь на сельгу заберется — и рад, что раздобыл полосьмушки десятины под распашку, три года должен употребить на предварительную подготовку будущей нивы, сжечь лес, стащить в сторону каменья, да унавозить так, что под навозом и земли не видать; в разговоре боек, отвечает умно, с достоинством; по большей части грамотен, предприимчив? Отчего бы это в самом деле? Пробовали было спрашивать у ямщиков и тех, у кого останавливались, да говорят такое несуразное, что еще хуже в тупик становишься. Один, так сострил даже. Я говорю: «почему это все происходит, что и богаче вы здесь, а должны бы быть беднее?» «Одним, говорит, бедны мы — помещиками, да тем-то мы и богаты». Вот и толкуй тут! А помещиков-то — это правда — там на севере мы что-то не встречаем.

XXXII

В Пергубе, предпоследней станции по пути к Повенцу, тоже ломка была; местный крестьянин по своему невежеству думал, что и в самом деле он подле своей Белой Горы, сыт будет, раздразнили его работишкой, да и бросили ломать мрамор, потому «расчета нет». И опять невольно лезет в голову неотвязная мысль и буравит мозги, а ответ-то хоть и найдешь скоро, да ответ новый вопрос представляет и так дальше, дальше, пока не дойдешь до причины всех причин или до неразрешимого. «Всякое есть у нас угодье, а талану нет», вспоминается нам речь одного крестьянина, у которого мы спросили, почему до сих пор еще не покинули они никуда негодное трехполье? Экой горемычный народ этот, русский, ни расчета у него, ни талану у него нет! Иностранец из всякой падали и негоди себе деньги делает, а у нас все расчета нет. Именно только русский человек мог придумать выражение вроде: нет задачи, нет талану. Тем больнее глядеть на такое место, где и угодье есть, и талан есть, да нет воротилы-капитала, к которому бы могла прилепиться народная деятельность. Невольно наталкиваешься на тот вопрос, что ведь добрые люди и капиталы составляют, не имея ни алтына в кармане, при посредстве промышленных артелей. Вот тут-то и становится еще горше и больнее; северян, при всей своей рассудительности, до артели еще не додумался! Стоит огромная Белая гора, состоящая из белого мрамора с розовыми полосками, всеми покинутая, в стороне от тракта, будто красавица гордая, что прошли люди мимо и её не заметили.

XXXIII

Но вот и Лумбоша, последняя станция к Повенцу, конец так называемого Заонежья. Обыкновенно жители одного берега Онежского озера называют тех, кто живет на противоположном берегу, заонежанами, но слово это имеет еще и частное значение, которое известно и на Онего, и у Белого моря, и, в особенности, когда помор говорит про заонежанина, то он всенепеременно подразумевает под этим прозвищем жителя известной лишь местности прионежья, а отнюдь не противобережного жителя. В тесном смысле, заонежанин тот, кто живет в волостях кижской и толвуйской петрозаводского уезда и шунгской повенецкого уезда. Так как им, собственно, принадлежит честь колонизации дальнейшего северо-востока, который подлежит здесь описанию, то поэтому мы и считаем уместным здесь именно остановиться на описании их общего типа и тех характеристических черт, которые отличают их от других обитателей онежского побережья. К Заонежью причисляются все погосты, которые расположены на огромном мысе, вдавшемся в Онежское озеро с севера то на 40, то на целых 70 верст, перерезанном почти во всю длину свою заливами, губами и длинными озерами, соединенными с Онегой узкими проливами или потоками; Сенная губа, Кижи, Яндомозеро, Великая губа и Космозеро кижской волости, Толвуй, Фоймогуба, Вырозеро, Кузаранда и Типиницы толвуйской волости, да и вся былая шунгская чудь, которой теперь решительно и следов не осталось, сами себя зовут Заонежьем, да и олончанам и поморам известны под этим именем. Насколько нам удалось выследить, жители этих местностей, а также и тех колоний, которые основаны здешними выходцами, отличаются вообще средним, но отнюдь не маленьким ростом; сложены правильно и пропорционально. Лицо красиво, по крайней мере в большинстве случаев, глаза чаще всего серые, волосы русые, с виду они кряжевисты и неповоротливы, но в деле подъемисты и тверды; насколько можно заметить, труден первый приступ к труду, но раз труд уже начат, то заонежанин воротит за двоих и не остановится, пока руки не откажутся действовать; это отсутствие инициативы к труду, отсутствие энергии, предприимчивости всеконечно следует себе объяснять условиями чисто-климатическими, так как народ сам по себе отнюдь не ленив и напротив того на деле задорист. Заонежанин терпеть не может работы, требующей сидячей жизни; он охотно работает на поле и на озере, но засадить его за сидячую работу почти невозможно; из заонежанина выйдет превосходный работник в деле, требующем подвижности, но сапожников и портных в Заонежье из местных жителей не встретишь ни за что; как только наступает поздняя осень, так в Заонежье и в другие местности, населенные заонежанами, начинают являться швецы по части платья и сапогов из Каргополов, а иногда даже и из далеких вологодских стран. Эта неохота заняться работой, пригвождающей к одному месту, есть еще след той любви к передвижениям, которая отличала их праотцев новгородцев; эта-то любовь к передвижениям и совершила на Руси дело колонизации и без неё бог весть когда бы еще совершилось вселение русского элемента в земли чуди, ями и другой белоглазой негоди, которая выказала явную неспособность свою к культурной жизни, должна была поэтому сгибнуть и сгибла, благодаря новгородской подвижности и охоте к новым местам, которая, как мы сказали, и теперь еще заметна в потомках бывших новгородцев, жителях северо-восточной части Олонецкой губернии; и теперь еще происходят все новые и новые захваты территории на севере и теперь еще идет дело колонизации, и только административные меры сдерживают колонизаторов от побуждения хлынуть на север и олюднить то, что теперь безлюдно, обогатить то, что теперь голо и бедно. Чем из петербургских барских кабинетов решать судьбы нашего севера, скорбеть о нем и говорить жалкие слова, гораздо действительнее бы было дать право свободного перехода и займища тем, кто охоч на занятие новых мест, и не стеснять их паспортною системой, которая, собственно говоря, и немыслима даже на севере при тамошних расстояниях. Мы толкуем о том, что норвежцы завладели поморьем и тамошними промыслами, а ту силу, которая одна разве в состоянии помериться с норвежцами практичностью и дельностью, держим на помочах и не даем ей ходу. Если и существуют отходные промыслы, то направляются они не особенно далеко и притом на север и на восток, а в Петербург направляются еще в весьма незначительной степени. Кроме того, что он не охотник до сидячего заработка, отсутствие обонежанина в Петербурге объясняется еще и тем, что он в большинстве случаев не православный, а потому и старается на грех не лезть, на глаза не показываться. Тем не менее в Петербурге известны три артели, состоящие из чистых заонежан; кормятся они мастерствами: столярным, плотничным и конфетным. Была прежде еще одна артель банщиков, но она как-то распалась и остальные члены её примкнули к небольшой кучке архангелогородов, которые и до сих пор омывают тела почтеннейшей публики в одной из наших петербургских прославленных бань. Житье-бытье заонежан и обонежан не ахти свет какое райское и блаженное, так как климат все-таки остается не без влияния на здоровье жителей, а болотина довершает дело, и всякого рода болезни таки потрепливают обонежан. Кореляк, тот распорядился умнее, забрался на сельгу — и горюшка ему мало, а русский человек везде одинаков: мрет на юге, мрет на севере, потому что вечно примкнется либо к логу с потеклинкой, либо к озеру, а следовательно и к источнику туманов и вредных рос. Времена года здесь распределены между болезнями крайне аккуратно; горячка забрала себе зиму, а лихорадка свирепствует весною, почему и известна здесь под именем «веснухи», которая треплет народ без жалости, да и безнаказанно, так как санитарная часть здесь в таком виде, в каком она находится разве только еще в Туруханском крае. Народ до того приобвык к своей веснухе, что специально занялся ею и понадавал ей таких типических прозвищ, что становится вполне ясным, что всякое прозвище прочувствовано и родилось у человека, которого особенно полюбила веснуха; впрочем лихорадка — наша народная болезнь, и потому история о 12 сестрах «девах трясавицах простоволосых, лукавых, окаянных, видением престрашных» распространена повсюду на Руси, и русский человек, в отместку этим приятным девицам за их к нему особое расположение, произвел их по прямой линии от Ирода; в Обонежье трясавиц известно тоже 12 сестер: знобиха, ломиха, тугота (febris gastrica), коркота (жаба), черная (пятнистый тиф), огненная (тиф простудный), томиха (мигрень), сухота, искрепа (упадок сил), синяя (гастрический тиф), зеленая (?) и смертнозримая (апоплексия). Необыкновенно распространены также сыпные болезни, вроде разных видов сыпей, золотухи и оспы, которую частью отказываются прививать на отрез, а частью и рады бы привить, но один несчастный фельдшер на 1000 верст не угоняется. Наибольшее количество жертв болезни эти выхватывают из детей; в особенности часто приходится встречать у детей головную сыпь — «своробу», которая появляется зачастую у 5 недельных младенцев и продолжается до 2 лет и даже более. Причина и своробы, и всякой иной детской сыпи ясна: дети моются крайне редко, пища по большей части рыбная, постель почти всегда сырая, пеленки никогда не стираются при значительной дороговизне холстины, да кроме того благодушные маменьки и бабушки без всякого зазрения совести пичкают недельного ребенка кашей, которая по их словам «окрепшает человека». Свороба до того распространена по Обонежью, что считается неминуемой, и единственная против неё мера — это паренье зараженного места вениками в жарко натопленной бане. чуть ли не все дети заражены и золотухой, которая принимает у них всевозможные формы и лечится опять-таки тою же банею. Против оспы употребляется то же лекарство, но в усиленной лишь дозе: больного 2-3 раза водят в баню, натопленную до того, что пребывающие в ней незараженные завязывают себе платком глаза, а на руки надевают рукавицы. Были случаи выздоровления, но нам самим раз случилось видеть карбункул с гангреной, излеченный деревянным маслом.

XXXIV

Заонежанин и говорит-то не так, как говорит вообще северян, многое сохранил он из древне-новгородского наречия, кое-что прихватил от всяких соседних «детей корельских», и потому его говор сейчас узнаешь, и отличишь заонежанина в толпе русских крестьян. Ударение он делает так, что иное слово сразу и не поймешь, а уж прислушаешься, так заметишь, какой он фортель выкинул; не стесняется он и буквами и меняет их по своему, то поступаясь малороссийскому говору, то цокает, как любой рязанский плотник; иной раз так и целый слог пропустит, как петый хохол, в особенности в глагольных формах. Повелительное наклонение он образует также по своему, прибавляя к форме глагольной местоименную: в единственном числе «ко», а во множественном — «тко». Говорит обонежанин (и заонежанин), опять-таки с хохлацким пошибом, словно трудно ему слово вымолвить, медленно, с расстановочкой и притом так и распевает. Слышать, как говорит заонежанка (у них распевность сильнее всего заметна), значит слышать отличнейший речитатив, но конечно без той дрянной личины, которую надевает на него итальянская деланная (не народная) музыка; просто садись и записывай! так ловко она вытянет гласную, смягчит согласную, поднимет, опустит голос там, где нужно, что речь так и льется у неё.

Для примера достаточно будет привести здесь хотя ту первую фразу, которая по своей новизне поразила нас и которую мы тотчас же записали. Одна бабенка звала другую купаться и, стоя от неё шагах в десяти, подкликала ее: «Дьюба, а Дьюба! пойдем куплатись, бо вода так тёплла, так тёплла!» Фразу эту мы тотчас же записали так: «ас; liac; gefde; gac; hede; calic». Такое обилие звуков в такой простой фразе и легкое ударение на верхнем соль указывают как на мелодичность речи заонежской, так и на то, что заонежанка умеет интонацией обратить внимание слушателя на тот именно предмет или же на то именно обстоятельство, которое поразило ее. Не место тут вдаваться в филологические особенности обонежского говора и мы удовольствуемся лишь указаниями главных отличии тамошнего наречия от общеупотребительного великорусского говора. Обонежанин до смерти любит перенести ударение на первый слог, чем он походит на чеха; а уж если предлог перед словом стоит, так уже всенепременно ударение окажется именно на нем: не говорю, не могу, принесли, ушел; бывает, что целое слово он точно проглотит, не сделавши на нем никакого ударения. Интересен тот факт, что на. эту охоту к ударению на первом слоге заонежанин не налагает бразды иногда и в песнях, например акцентирует, как и мы в нашей обыкновенной речи, но и тут иногда он не сладит видимо с этой охотой и поет: на кол, на руке и т. п. Любит заонежанин мягкость звука, а потому и изменяет «а» в «я», «у» в «ю» и — в «ь» после ц, т. е. говорит: молодиця, словно черниговский уроженец; цюдо, словно рязанец и т. п. Заонежанин не скажет: хозяева, а непременно: хозяевы, так как у него буква «а» служит признаком двойственного числа, которое он не утерял, подобно остальным великороссам. «Ч» для него буква слишком грубая и он то и дело цокает: цитай тетко. В дательном падеже и предложном заонежанин не любит «е» и заменяет его или чрез и, или же чрез ы и потому говорит: я пойду к молодицы, я был в городи, в избы.

Когда говорит и заонежанин, и обонежанин, то он жестикулирует, меняет выражение лица и вообще любит сопровождать свою речь мимикой лица и членов. Оторванный от остальной Руси, обонежанин оказался в необходимости разработать богатства языка иначе, нежели приходилось делать это прочим великороссам; реже встречаются здесь слова татарского корня, слов ляхитского происхождения почти вовсе нет, но зато много слов финских, а вместе с тем и таких, которые заимствованы из древне-славянского языка и в других местах утерялись и заменились иностранными. Сапоги у него — бахилы, гребень для костры — бросальница, лапти — верзни, клеветник — ерестун, постоялец — жихарь (также и душа на раскольничьих лексинских картинках, изображенная в виде младенца, вылетающего из уст только что умершего), кукушка — загожка, назойливый — звяга, комедиант — изнимальщик, брюхо беременной женщины — кизуля, не одобрять — кухнать, неудалый — моня, несколько пожней — обод, выжженное место для посева — пал и огнище, пеленка — рипак, ненастье — рянда, изловчить — спорандать, смеяться — халяндать, щеголь — хаз, лощило, фабольщик, замаскированный — хухляк, ничего — целибука (воровск.), дешево — шаль (офенск.), неповоротливый — шигайдун (офенск.).

XXXV

Все речки свои, озера, леса, лощины и болота населил обонежанин всевозможными чертями, которые по месту жительства своего и кличку носят особую; даже несчастную ригу свою и неизбежную баню не оставил он без нечистой силы и в первой — поселил вечно будирующего весь род человеческий ригачника, а во вторую поселил напротив вечно веселого баечника, который, как германский кобольд, вечно школьничает, заигрывает с бабенками и девками, строит разные каверзы с подпившим мужиком и вообще принадлежит к чертям — славным малым. Обилие чертовщины надо было объяснить и вот никогда не задумывающийся над объяснением чего либо непонятного русский человек сплел целую историю о том, что у Адама после греха народилась целая куча детей, которых ему показать постыдно было: вот он раскинул умом, да и придумал попрятать их от Бога и ангелов: кого в ригу, кого в баню, кого в озеро, кого в болото и т. д. Однако Бога ему провести не удалось; Господь осерчал, да в наказание так и оставил их на вечные времена там, где их отец их спрятал. Как дети Адама, они исполняют, не хуже нас людей, завет Божий и размножаются так исправно, что любая жидовская чета может позавидовать их плодовитости. Всякая чертовщина любит табак и черта эта может быть прямо отнесена к проявлениям распространенной здесь секты безпоповцев Поморского толка, которые, приписав чертям особую охоту к этому зелью, видимо хотели удружить общностью вкусов нам никонианам. Черти не все сидят без дела и на их долю работа иногда выпадает; то надо уберечь скотинку облюбленную, то речонку новую пробуравить, то иная какая поделка найдется. Есть лошади, коровы, состоящие под особым покровительством и ведомством того или другого чертенка, а из диких животных гагара пользуется особым покровительством водяного: ее убить нельзя — водяной ее бережет; другими словами: гагара великолепно ныряет, глазаста, да и не с повенецкой винтовкой бить гагар одною пулькой чуть не за 50 сажен! Иногда черти всякого рода устраивают пиршества и если где прорвет плотину, то это верный признак, что какой нибудь юный чертенок спознался и слюбился с юной чертихой и справляют свадьбу. Раз, так вот какой случай был: шли два парня по озеру; слышат — из проруби гудёт что то; подошли — ан из проруби-то полный поезд свадебный выезжает, да мимо их и едет; везут добро какое-то; должно приданое, подумали парни, да, не будь дурни, и загребли из первого попавшегося воза полено, да сена клок, пришли домой — ан в руках-то у них парчи кусок и шелковый платок. Спёрли где-нибудь парнюги и вернее всего, что у попа стянули поповнины обновы, но черт молчит, и свалили они вину на него горемычного. Кстати следует заметить, что у попа уволочь не грех; «ну ладно! не обманывай», говорит местный житель, «не в церквы!» А то, вот анекдотец, типичный до крайности: «Встретились двое крестьян, не видавшись очень долго друг с другом. «Всем земляк: по голове земляк (раскольничья стрижка), по зипуну — земляк! (опять таки покрой раскольничий) Да ты чей?» — «Ваньки Торбана сын!» — «Так ты мне побратень!» Поцеловались. «Все ли дома по добру-поздорову?» — «Все поздорову — сынишка не здоров, без ног, без рук, матка от батьки убегла; брата Ваську решили;..» «За что?» — «За горло!» — «Тьфу дурак! не про то! за дело за како?» — «Дело-то плево, да суд-то!церковку обокрал: ризу, да дымило, да с христовой-то матки кокошник снял! судьям четверик гороху сулили — и осьмины не берут!» Впрочем анекдот этот происхождения весьма древнего и теперь никогда этот же самый Васька не взойдет даже и с преступными целями в церковь, так как побоится оскверниться. Главная работа выпала на долю водяных, которые делают новые озера и новые реки; такого происхождения Задний ручей у Кузаранды и одно из Лобских озер, близ Тихвина бора; но — это мы видели только два произведения, а, собственно говоря, водяные то и дело работают в этих местах: то ручей пробьет себе новое русло, то озером раскинется прежняя болотина. Впрочем не следует смешивать все это нечистое население озер, болот, риг, бань и т. п. с диаволами в собственном смысле этого слова; диаволы понаделаны из камней, по достоверным источникам, а именно по словам одной старицы, и в камни же обращаются, когда их обеспокоишь крестным, знамением.

XXXVI

Поселился Обонежанин маленькими деревнюгами, да иначе и быть не могло, так как селиться норовили там, где находили почву, возможную к обработке; чуть сележная земелька выискалась, того и смотри путник, что где нибудь в сторонке увидит зароды, а где зароды — там и деревня. Обидела природа земелькой, так не обидела она здешнего крестьянина иным богачеством, лесом, а потому, и поселился он, словно наш южный помещичек из мелкотравчатых, а то так и получше. Видно, что выстроился он здесь надолго, что он не уступит своей оседлости никому, а напротив того всяких корельских детей норовит отогнать подальше и занять их сележную землю и покосы. Не боялся он здесь ни ханов, ни иной татарской силы, а потому и выстроился хозяйственно, стойко и на многие лета. Первое, что невольно поразит новичка, который впервые заглянул на север, — это необыкновенная чистота полов, стен, утвари и т. п. Это не изба нашего южного и центрального крестьянина, где невозможно обночиться без того, чтобы прусаков не забралось в уши, ноздри и рот, чтобы не быть съеденным блохами, клопами и иною прелестью, чтобы тут же ночующая свинья не приняла вашу физиономию за дынную корку и не попробовала, какова она на вкус; нет! это чистенькая, уютная изба, широко задуманная, ловко излаженная, удобная для ночлега, светлая, теплая, без запаха прогорклого дыма, с печью, изба могущая по чистоте и удобству поспорить с любою гостиницей в наших уездных городах. Кроме самого жилья, у всякого, даже у самого небогатого крестьянина, есть рига, баня и амбар. Жилую избу свою строит всякий обонежанин с запасцем, чтобы хватило, видно, места на всех малышей, которых вздумается народить на свет Божий его дражайшей половине, а также и на тот случай, что сын придет в возраст, настанет ему пора «в дом взять» — так чтобы и на их грех было место. Дробление семей и дележки здесь просто немыслимы, так как только большими семьями здесь и жить-то можно; природа сама здесь старается, чтобы не допускать дробление дворов и хозяйств, и чуть ли не успешнее действует, нежели все мировые посредники и крестьянские доброжелатели, вместе взятые. Жилая изба почти всегда двухэтажная; внизу помещаются: горница, сенцы и двор или хлев, а на верху: еще горница, опять-таки сенцы с двумя чуланами (пологи) и над двором сарай. Если же изба одноэтажная, то нижней горницы нет, а верхняя ставится все таки сажени на полторы от земли. Горница по большей части квадратная, светлая, так как северян любит свет, и солнышко ему мило. Дверь в сени помещается всегда в той стене, у которой прилажена печь — видно для того, чтобы не терять места. У самой печи сделан проруб в полу, а над ним прилажен рундук — это знаменитая подпольница, которая сослужила не раз добрую службу тамошним беспоповцам, преследуемым местными ревнителями православия. В одноэтажной избе в сенях начинается лестница, которая выводит на высокое крыльцо, тогда как в двухэтажном строении лестница сводит в нижние сенцы. Из верхних сенец ведет дверь на сарай, а из последнего всегда есть сходен во двор. Против сенных дверей в сарае проделаны ворота, спускающиеся «съездом» на улицу. Иной обонежанин побогаче (да и много таки таких найдется) не удовольствуется и двумя этажами и делает еще один «настрой»; тут, кроме сенец, есть непременно одна или две «кельи», где хозяин «спасается», т. е. молится и читает священные книги; тут иной раз, грехом, соберутся и соседи «помолитствовать»; тут-то в прежние времена и была всегда пожива для любителей раскольничьих икон в богатых окладах. Все стены кельи увешены иконами, но богатоокладные редки, частью потому, что вывезены и куда-то поразбрелись, а частью и потому, что страсть православных к ним уже замечена раскольниками, которые и прячут их теперь более тщательно. Видно и по риге обонежской, что лесом здесь хоть Онего пруди; рига состоит из собственно риги и так называемого гумна; ригу норовят срубить квадратную, а пол в ней на аршин от земли поднимают, чтобы не прел да чтобы можно было в ней печь смастерить; печь выводят в ней устьем пониже пола и употребляют на нее большие отломки местного камня; окна в риге прорубаются различные: одно большое, чтобы снопы швырять в него можно было, а другое — поменьше для дыму; снопы кладутся не прямо на пол, а на жерди. Гумно всегда больше самой риги — было бы где молотить, да изворачиваться с хлебом. Своим умом дошел обонежанин до того, что поставил ригу с гумном подальше от жилья и так, чтобы, печь топивши, не спалить своей избы. Крыши кроют тесом, а под тесом кладут «скалу» (береста), должно — от подтёка. Фундамента не полюбил обонежанин, хотя камня ему не занимать стать; глины много, песок тоже в изобилии, а потому зачастую и можно встретить на деревне бабу, которая делает кирпичи для домашнего обихода. «Где же, — говорим, — обжигаете их?» — «Не обжигаем вовсе». — «Почему же?» — «Да от обжогу оны хуже». Вот и толкуй тут с ними. Извести до сих пор добывается еще мало, да она и не особенно нужна обонежанину, чуть ли не по той же причине, что от неё «хуже», и он обходится пока просто глиною; однако близ Кижей, на Оленьих островах, и близ Кузаранды известь все-же таки добывают, и в 1861 году добыто её было до 20 т. пудов.

XXXVII

До смерти любит заонежанин (а обонежанин пореже, по меньшей состоятельности своей) приодеться и щегольнуть; баба все отдаст за подвеску, мужик готов не есть, лишь бы сколотить деньгу на обнову; в будни бабы ходят в ситцевых сарафанах, а в праздники вовсе не редкость увидать на них не только шерстяные материи (рипс), но и красный штоф, и синее фабричное сукно, известное под названием французского. Иной раз плохо придется заонежанину — хоть в петлю лезь, и отдает он все свои и женины наряды под залог за пуд муки; раздобудет деньжонок и тотчас же норовит выкупить наряды, а о запасе муки и не думает. Крайне характеристично то обстоятельство, что здесь выработалось народом целых три выражения для щеголя и что народ умеет различать в том же самом щегольстве три типа: хаз — тот человек, что щеголяет вообще новизною и добротностью костюма; лощило — тот, который на добротность внимания не обращает, лишь бы все было с иголочки, да подороже, и наконец фабольщик — тот, кто щеголяет уже скверно, по бабьему, так что ленточку лишнюю вденет в волосы примаслит, словно телок, что корова облизала, не прочь пожалуй и духов на гривенничек прикупить в Петрозаводске, чтобы от «себя запах пущать» на погибель сердец красивых заонежанок. Особенности костюма не бросаются резко в глаза и выдается разве только «балахон», который спускается не много повыше колен у заонежанина; с боков балахон подхвачен, а сзади делается обыкновенно «щепочек», ловко сделать который не так легко, как кажется с первого раза, а потому и славятся на щипочки только 2 швеца во всем Заонежьи, да и те «шалые», т. е. приходящие, а не местные жители. Полушубок всегда снабжен стоячим воротником — пальца в два вышиной. На руках заонежанин носит «дельницы» или вареги, которые могут быть двух сортов: «русския» — из толстой шерсти и «панския» — из «шленки». Сапоги всегда выбирают сшитые из белой кожи, которая, по уверениям местных жителей, никогда не промокает, а черную кожу хают и никого не увидишь в сапогах из черного товара до праздника, когда без него не обойдешься для того, чтобы «похазить». Не знаю, верно ли убеждение крестьян по поводу белого товара, но только мои обыкновенные, черного товара «непромокаемые» сапоги промокали так, что иногда их просто снимать приходилось за совершенною бесполезностью. Женщины носят обыкновенно сорочку из «пачесины»; рукава у сорочки делаются короткие, до локтей и притом непременно с цветными обшивками и складками. Сарафан у них обыкновенный великорусский, со складочками на талии и руки продеваются в «лямочки»; фартук составляет чуть не непременную принадлежность туалета. Поверх сарафана носят «шугай» с вырезною спинкой и с коротенькою юбкою в 1/2 арш, длины; назади шугая понаделаны складки, как у наших охтянок, и иная сноровистая насажает их у себя на спине до 30 штук; воротник у шугая круглый, вершка в 3 — не больше. Осенью носят женщины «кафтанушку», которая очень смахивает на мужской балахон, а для зимы употребляют такой же полушубочек, крытый то штофом, то плисом. Волоса заплетают в две косы, которые кладутся вокруг головы, в виде венка; на голове надет у баб ситцевый чепчик или повойник. В праздники, на чепчик надевается «колпачок» или «мода», — просто шелковая косынка; на гуляньях головной убор довершается жемчужною сеткою, которая лежит на голове холмами; на такую сетку идет жемчуга от 3-20 и более золотников. У девушек, обыкновенно, можно увидать «повязку» из ленты в 2 пальца ширины (подволосник), а в праздник этот подволосник заменяется шелковою косынкою, которая складывается опять-таки так, чтобы походить на ленту, пальца в три шириною, а концы прячутся под косу. В праздники, на гуляньи, нередко можно видеть и девушку в сетке. Сетки эти передаются от матери дочери по наследству и проданы быть не могут, как гордость той семьи, к которой принадлежит обладательница сетки. Нам случалось видеть сетки в 300 и 400 р. сер.; все дело здесь в количестве жемчуга, нанизанного на сетку.

ХХХVIII

Приемы при обработке земли, как в Заонежье, так и в Обонежье, почти те же, которые существуют вообще в малоплодородных губерниях, если не считать некоторых особенностей в земледельческих орудиях и не принимать во внимание того огромного труда, который употребляется здесь, так сказать, на предварительную подготовку почвы для посева. Прежде всего, когда облюбует крестьянин удобно место, где нибудь на покатой сельге, начинает он огораживать облюбованное место; наконец огорода готова — начинается подсечка молодика, который гореть на корню не будет, а потому и должен быть неиспременно подсечен, cложен в кучи, вылежаться, высохнуть, и тогда уже поджигай смело — сгорит. Большие деревья и подсекать нечего — сами сгорят, благо смолою на них Бог не поскупился. Когда огнище готово, то его зажигают и преспокойно уходят домой — сгорит, дескать, и само, возжаться тут нечего. Горит огнище, горит изгородь, загорается и окружный лес — небось! до лесничего далеко! не увидит! да и беда не велика: ну сгорит десятина, две лесу, так и новый вырасти может. Глядишь — подул ветерочек, прошел дождичек и лес гореть перестал в самую пору — всего две десятинки выгорело за напраслину! Начинается новая работа для крестьянина и притом работа куда не легкая! Собирается вся семья и таскает с пала камни, что наворочала природа не у места, как раз там, где задумал крестьянин устроить свою пожню. Много натаскают они каменьев; словно забор из камня наворотят они вокруг будущей пожни, да и то больших не осилят, а мелюзгу оставят — «не трожь полежат! бороной захватим». Смастерил — спорандал крестьянин оралку, либо соху, да борону и пошел поезживать по палу, а соха-то позвякивает об камушки, а борона-то подпрыгивает на камушках; и раз пропашет он пожню, и два, и три, а в ином месте и четыре раза вспахать не поленится по раскиданному навозу, без которого сыра земля ни зерна не даст ему за труды его нечеловеческие, а там и станет выжидать Ильина дня, чтобы пронял Илья сыру землю дождичком, чтобы громом да молоньей очистил ее под хлебушко.. В иных местах, подальше на север, так и Ильина дня не дожидаются, а норовят под Илью обсеяться, чтобы «Ильина милость» застала зерно уже в земле, да его бы повытянула. О! да и трудно же запахивать негожую землицу Олонецкую. Иной день и 25 ф. ржи не запашешь — очень уж камень доедает. И не один мужик работает до упаду на повенецких пожнях; дама его разделяет с ним все труды его, а в Заонежье так и все почти за мужика делает. Хоть и много железа под рукой у олончанина, но или ему невдомек, или не осилит он купить себе борону железную, цепную, а боронит себе пожню тою бороною, что перешла к нему от дедов и что придумана чуть ли не праотцом Ноем. Олонецкая борона поделана из довольно толстых «ветвяков», у которых оставлены с одной стороны сучья, что покрепче; сучья эти называются «боронницами»; а для того, чтобы связать ветвяки вместе, употребляются «вицы», где веревочные, а где, по убожеству, и берестовые. Посев яри куда ранний! «овес сей в грязь — будешь князь», толкует олончанин, да зачастую и платится за слепую веру свою в высокую непогрешимость пословиц; ляжет в грязь овсяное зерно, а тут подвернется морозик, да и загнетет жидкую грязь-то — зерну из земли долго не вылезть, так и заглохнет оно под корою обледеневшей земли. Опять тоже поздно посеять скверно — не успеет овес вызреть, как хлопнет его августовский утренничек и придется олончанину так, что хоть волком вой. Навоз вывозить самое время в конце июня — блаже будет, не успеет обветриться, весь сок соблюдет и хлеб сильнее поднимать станет. Редко, редко увидишь в здешних местах, чтобы крестьянин сеял старью, — всю поест ее и богатый даже, ведь и народится её в добрый час не Бог весть сколько, разве до зимы только дотянешь со своею мукою, а там и богатый и бедный покупай муку привозную, низовую. Числа 25 июля, а то и попозже, начинается жатва; хлеба не косит никто из боязни, что от ударов косы зерно осыплется, а его и так мало; жнут серпами, а иногда и «горбушею», т. е. серпом с длинною ручкою, приделанною к серпу наклонно, под углом в 45°; чаще всего однако горбуша употребляется для косьбы сена, так как по обилию каменья, кочек и кореньев здесь с косой и не суйся; всю обломаешь без толку, и сена не накосишь. Вяжут хлеб в снопы или сенными, или берестяными свяслами, так как на эту потребу хлебных стеблей жалеют — на что им пропадать-то? 8 снопов уставят вокруг одного, да еще одним прикроют — вот и «бабка», приблизительно (по количеству даваемого зерна) ¹/₅ часть нашей южнорусской копны; бабка яровая еще меньше — на нее идет всего 5 снопов. Наконец жатва покончена; начинают крестьянские желудки облизываться по части новины; снопы подвозят к «зародам», которые состоят из двух столбов с частыми перекладинами, вешают их на перекладины, сушат, мелят на ручных жерновах, и наступает счастливая пора для олончанина, когда он ест не низовую прель, а «свой» свежий хлеб.

XXXIX

Кончилось наконец назойливое преследование комаров, оводов, мошкары и барм; всею гурьбою отцепились они от лошадей и нас седоков и полетели куда-то искать новых легкомысленных бескукельников; вдали завиднелась какая-то плохенькая церквенка, покачнувшаяся сильно набок и ровесница по виду, по крайней мере, если не Мафусаилу, то наверное Зосиме и Савватию; вокруг церквенки лепятся несколько домиков, а Онего, красивое, огромное, словно нарочно подкатывает волны свои к этому поселению человеческому, словно для того, чтобы подтрунить над русским человеком: вот, дескать, какое я обширное, и давно уже поселился ты тут, и мог бы пользоваться мною, кабы хватило у тебя на столько переднего ума, но ты слаб им, а крепок лишь умом задним, про который добрые люди не знают даже, где он обретается, и вот живешь ты тут не у дела, избенки твои все поразвалились и долго еще будешь ты сидеть здесь и ждать пока соблаговолят научить тебя уму разуму, пока не разбудят тебя от твоего вовсе не богатырского, а, скорее, идиотски-пришибленного сна и направят силы твои на истинное дело. Вон в стороне у дороги ямины какие-то понаделаны; какой-то оборванец копошится подле ямин; это — отрасль местной промышленности, которая значится в официальных отчетах под громким названием «завод кирпичеделательный». Везде кругом пусто; вдали на озере виднеется одно несчастное суденышко, стремящееся на всех парусах к поселению за досками, которые должны обогатить местного заводчика, но отнюдь не обработчика крестьянина; ни души не видать вокруг — словно вымерли здесь люди. Что это за деревнюга несчастная? Но вот налево, завиднелся домик, да и преизрядный, оштукатуренный, и привычный к центральным и южным губерниям глаз решает, что это должны быть по всем вероятиям или вечно пустые «гамазеи», или становая квартира... На красивом домике значится между прочим, что это «склад разного рода водок, спирта, наливок» и т. п. прелестей. Видно и впрямь, что деревня — топоров! «Вот тебе и в Повенец приехали!» решает наконец наши сомнения ямщик своим певучим олонецким говором.

XL

«Повенец — и миру конец!» вспоминается нам ходячая на севере пословица, в которой действительно смысла много, и познаешь смысл этот, когда придется забраться за этот конец Божьего мира. Город расположен при впадении речек Габрика и Повенчанки в Повенецкую губу Онежского озера и состоит из так называемой набережной, на которой живут все власти, сильные мира сего, как по капиталу, так и по ступеньке, занимаемой ими на административной лестнице; тут же стоит новый собор — ветхая, убогонькая церковь во имя апостолов Петра и Павла, построенная еще Петром Великим; выглядывает из за куч навоза, опилок и кирпичей деревянная длинная пароходная пристань — главное и любимейшее место прогулки для некоторой части повенецкой публики (остальные довольствуются заседанием в трактире с вечно выбитыми стеклами, носящем название «Трех купающихся лебедей»). Перед городом, саженях во ста, виднеется плоский островок Воротный, который занят теперь лесною биржей и славится тем, что от него должен был повернуть обратно Петр, когда хотел, несмотря на бурю, пуститься по озеру. Дело в том, что едва только вы явитесь в Повенец, как вам не преминут рассказать, что Петр хотел оставить Повенец как раз в день памяти апостолов Петра и Павла, 29 июня; все было готово к путешествию, как вдруг поднялась буря страшная, да такая, что царя стали все отговаривать от поездки. Не таков был Петр, чтобы обращать внимание на бури и т. п. задержки, когда в виду у него было какое-нибудь дело. Петр сел и отправился в озеро, но противный ветер решительно не давал возможности идти судну; нечего делать, вернулся Петр назад в Повенец и заявил во всеуслышание, что видно повенецкий Петр сильнее московского Петра. Кажется всякий мальчуган знает этот рассказ в Повенце и с необыкновенною гордостью сообщает его всем и каждому. Тут же на набережной, на самом устье Повенчанки, помещаются несколько больших магазинов, которые летом пустуют, а зимою напротив того переполняются поморским товаром; и летом от магазинов несет такою дрянью, что хоть затыкай нос и беги прочь, — что же делается здесь зимою, когда магазины заваливаются вплоть до верху главным поморским товаром — трескою? Впрочем магазинов часто не хватает, а потому поморы и нанимают помещения в домах жителей, отчего всеконечно вонь в городе не уменьшается, а лишь увеличивается. Насупротив поморских амбаров помещается земский хлебный магазин, который действительно в настоящее время может считаться чуть ли не самою многомудрою выдумкою местного земства; дело в том, что земство ежегодно покупает на Низу (Низом впрочем для Повенца считается Рыбинск) несколько тысяч пудов муки, которую и продает крестьянам по весьма не высоким ценам. Для других земств действительно существуют разные вопросы, напр.: вопрос о народном здравии, о народном просвещении, но ведь это все земства более или менее сытые, так как на голодный желудок не очень-то займешься ни образованием, ни чем иным не питательным; тут, в Повенце, прямо таки народу есть нечего, а потому земство и подумало прежде всего о том, как бы повыгоднее для народа накормить народ; где тут докторов выписывать, когда все земство состоит из крестьян и без того плательщиков не в меру обремененных, когда Ребольская волость отстоит от Повенца на целых 500 верст, когда люди иногда затрудняются послать за попом похоронить умершего, так как до попа верст 90. Благодаря своевременной закупке хлеба в Рыбинске и довольно разумному ведению дела, мука в повенецких местах уже не доходит до 2 р. 50 к. и 3 р. за пуд, а стоит обыкновенно от 1 р. 20 до 1 р. 50 к. От набережной идут несколько улиц куда-то в кусты; все они усыпаны деревянными опилками, которые обыкновенно лежат целыми горами у всех лесопильных заводов; блошисто, но зато грязи нет особенной и дешево. На одной из улиц помещается прекрасная земская больница и аптека, содержимая опять таки земством же, так как ни один аптекарь не рискнул бы открыть свою лавочку там, где и миру конец. Тут же поблизости лавочка от повенецкого общества потребителей, чуть ли не единственное место, где можно достать кое-что съедомое или необходимое для жизни вообще. Лавочка обладает огромными запасами консервов Данилевского, без которых действительно Повенец немыслим. Мяса не достанешь, а следовательно и приходится чуть ли не всем в городе питаться из коробочек Данилевского с надписью «щи ленивыя» или «рагу из баранины». А уж если кому нибудь вздумается тронуться из Повенца еще дальше, то всеконечно сей отважный «эксперт от наук» без консервов не обойдется, так как питаться сигами (правда такими, каких петербуржцам есть не приходится) и пальей, и другими рыбинами наконец до того опротивеет, что поневоле взалкаешь по намекам на мясо, которые наложил г. Данилевский в свои коробочки. Из всего этого становится ясным, почему лавочка общества потребителей решительно завалена изделиями Данилевского. Другая статья лавочного дохода — пиво. В один прекрасный день гг. членам общества пароходства между Петербургом и Петрозаводском показалось, что надо рискнуть двинуться пароходам до Повенца: все же, дескать, и там, да и по. дороге не без грузов; капитан урожденного «Геркулеса», который однако чуть ли не при сей верной оказии и был переименован в «Повенец», благословился, да без лишних долгих разговоров и дошел до Повенца. Не знаю какую пользу принесли обществу рейсы в Повенец, но пользу громадную принесли эти рейсы повенецкому бомонду и пароходному буфетчику: весь Повенец высыпал конечно на набережную, пароход лихо вошел в Повенчанку и отдал якорь у самого берега. С той поры и стал бомонд жить приходами парохода: «помните в прошлый рейс»... или «это было, кажется, рейса три тому назад». Когда раздается звон колокола с пришедшего парохода, весь Повенец словно оживает, все бежит на набережную, и притом, дамы, чтобы хоть на что нибудь поглядеть, а мужчины, чтобы посетите каюту второго класса.. Начинается пивопитие, да такое, что уму даже непостижимо становится, куда такая прорва пива умещается. Но не пить же пиво в самом деле только один раз в неделю, а потому общество потребителей и поспешило озаботиться тем, чтобы в лавочке было и пиво в достаточном количестве. Впрочем Повенец умудряется все-таки устроить так, что дня через два по уходе парохода запасы пива исчерпываются и тут новая причина алкать и жаждать нового прихода парохода. Без парохода Повенец немыслим, так как для него пароход есть источник благодати, новизны и пива. На набережной помещается земская управа, а при ней недавно лишь основанная Повенецкая ссудосберегательная касса. Касса, как гласит устав и как благовестили повенецкие кумушки в шиньонах, в вицмундирах и просто в пиджаках, основана главным образом с тою целью, чтобы доставить возможность кредита младшему брату, который и т. д. Конечно, младший брат вовсе и не подозревает о господских затеях, да к тому же ему и трудновато верст за 200-300 ехать в Повенец за десятью рублями, а еще того труднее идти, так как не везде ведь проехать-то можно; касса основана, кумушки рады — следовательно, все обстояло бы благополучно, но на грех случился казус, который немного озадачил и кумушек, и тех, кому о кассах ведать надлежит. Приехало в Повенец «лицо» — ну как лицо не принять, не накормить, не успокоить, не ублажить? Вот одна чиновная кумушка и зазвала «лицо» откушати, белой лебеди рушати. «Лицо» пообедало и выразило желание посмотреть на кассовую книгу; делать нечего, принесли злополучную кассовую книгу и, о ужас! «лицо» прочло: «§ 1. Отпущено такой-то кумушке такого-то именно числа (день угощенья «лица») шестьдесят рублей» и затем ни одной ссуды. Можно себе представить неловкое положение лица! Вот те и попечения о младших братьях!

Вдали от набережной, уже совсем на выезде из города, помещается богадельня, основанная неким чудаком, который почему-то вздумал позаботиться о повенецких гражданах и скрыл свою фамилию; тут же «приятно поражают взор» полицейское управление, острог и казарма инвалидной команды, которая для каких-то целей помещена в Повенце в количестве что-то вроде 41 человека, с явным и злобным намерением доказать всему миру, что сколько бы солдат ни пил, он все-таки никогда с круга спиться не может, ибо сие в виды начальства не входит.

XLI

Чрез Повенец направляется поморский транзит; чрез него проходит весь тот товар, который идет на Шунгскую ярмарку и в Петербург, но сказать, что Повенец от того представляется весьма важным торговым пунктом, было бы слишком нелепо; Повенец — просто на просто последняя станция поморских обозов на Шуньгу и одна из станций на Петербург. Но издавна славился Повенец, как отличное ссылочное место; вот уж: хоть три дня скачи — ни в какое место не приедешь. В силу такого положения Повенца он и переполнялся издавна ссыльными поляками, пойманными с оружием в руках и без оного, еврейчиками, которых, по их словам, тятенька за непослушание в Повенец спровадил, но которые гравируют и каллиграфируют превосходно, и, наконец, представителями иных национальностей, которые отличились на родине разными недозволенными художествами, как то: копированием билетов государственного казначейства, паспортов и т. п. Одно время в Повенце одних ксендзов набралось 7 человек; ждали они ждали у моря погоды, да и стали в одиночку с ума сходить. Поляки живут совершенно отдельным кружком и с художниками не якшаются; все они, по их словам, попали в Повенец лишь по недоразумению; но тем они хороши, что живут между собою дружно и в беде всегда помогают друг другу; удается кому-нибудь из них заполучить какие либо занятия с жалованьем и этим последним делится счастливец с теми из своих, кто нуждается. Не будь поляков и иных ссыльных в Повенце, не было бы там многого доброго; газетки стал Повенец выписывать, почитывать стал помаленьку; аптека земская находится в прекрасном положении, опять-таки благодаря ссыльным; в земстве даже не без их хорошего влияния, так как земству служить охотников доморощенных мало, а из иных городов ни одного сумасшедшего не отыщешь. Еврейчики — те умом не дошли до уроков, службы и т. п. занятий, а потому и пришлось им изворачиваться иначе и подыскивать для себя подходящую статью по части питательной. Один из них ходил, ходил по Повенчанке и все раковины рассматривал; чудно казалось крестьянам, чего он в них не видал. Разыскал наконец еврейчик, и разыскал штуку не плохую — жемчуг. Правда, трудно добывать его, много раковин зря поломаешь, много жемчугу побросают, потому что он с одного бока тронувшись, а то и вовсе сгнил, но тем не менее жемчуг найден и еврейчик нашел «гешефт», чем и он крайне доволен, да и публика тоже. По недостатку сбыта и по невозможности правильной добычи жемчуга, цены на него в Повенце неслыханно дешевы; так напр. жемчужина в кедровый орех стоит от 2 р. 50 к. до 3 рублей. Какая-то будущность ожидает повенецкий жемчуг? Пожалуй и век ему гнить в раковинах и не увидать света Божия, так как никому еще в голову не пришло заняться добычей правильно, устроить все дело на разумных основаниях и искать, не ломая зря тысячи раковин, а основываясь на тех признаках, которые давным-давно определены и которые дают полную возможность вскрывать лишь те раковины, которые наверно успели выработать жемчужину и бросать пустые и подгнившие.

XLII

Кажется, что, до открытия пароходных репсов, в Повенец никому даже и в голову не приходило отправляться туда, так как даже петрозаводская почтовая дорога устроена тоже весьма недавно. Рапортовали оттуда, что все обстоит благополучно, и все оставались довольны благополучием повенецких граждан. Да и правду сказать, кому какая нужда была ехать в Повенец, куда людей за провинности и художества разные в виде наказания отправляют? Только с весьма недавней поры Повенец пошел в гору; провели дорогу из Петрозаводска, несколько экспертов от наук привезли оттуда массу материалов, остались крайне довольны гостеприимством и хлебосольством повенецких граждан и начали трубить о сем граде, аки о некой научной сокровищнице. Мало по мал у ассоциация идей о Повенце и о самосожигателях стала рассеиваться, стали наезжать, побольше; кто искал песен, кто золота, кто каменных орудий, кто железа и меди, а кто и просто ездил для наслаждения северной природой; стали мужички присматриваться к этим наезжим людям — видят, копаются что-то в земле — и порешил русский человек, что это золотари наехали, руду золотую разыскивают. За золотарями потянулись и власти, так как между прочим и пароходное сообщение открылось; стали и частенько таки сильные мира сего заглядывать в Повенец и штуки по 4 приезжают теперь сразу на одном пароходе; власти все ездят невзыскательные, добрые и старого закала, так что даже в халатах и туфлях по пароходу разгуливают; Повенец встречает властей, делает займы в ссудосберегательной кассе, подчует, кланяется и с счастливым отбытием властей снова безмятежно засыпает в ожидании нового наплыва. Нашему брату,-гулящему человеку, что ездит в качестве «исследователя местных условий», «исследователя недр» и вообще «эксперта от наук», просто лафа и в Повенце, да и далее: начальство все просвещенное, так и стараемся облегчить и уладить как можно удобнее все для гостя; и квартиру дадут, и об обеде даже подумают, и укажут все, и дела нужные дадут, и чичеронствуют, и о лошадях распорядятся; право, редко можно где встретить такой радушный прием, который ожидает всякого исследователя, приехавшего в богоспасаемый, а быть может и Богом покинутый Повенец. Выехал наш брат из Повенца — и решительно конфузится от того приема, который встречает со стороны крестьян; и ублажают его, и кормят, и поят, и не знают куда посадить дорогого гостя; все россказни про отнюдь не радушный, а сдержанно-политический прием у раскольников до того нелепы, что заставляют предполагать в тех, кто его описывали, или заведомое напускание на себя начальственного вида, или же прямо дерзкое и надменное отношение их к раскольникам. Правда, вам не станут выбалтывать всякую сплетню, к вам отнюдь не полезут со своими горестями, которые давно вам самим известны и против которых вы бессильны, а следовательно и злят эти горести вас так, что все ногти обгрызешь; вы не встретите бабу-тараторку — их нет в этих местах; все сдержанны и сначала начинают так-сказать проэкзаменовывать вас: кто вы, да зачем к ним пожаловали, да нет ли у вас какого либо предписания по части закрытия часовни, обыска, отобрания или вообще плещевания и заушения. Но достаточно вам прямо и откровенно объяснить те цели, которые привели вас в их место, достаточно вам показать знание их дела и ничтожную человечность, как разговор принимает совершенно иной характер, скрытность пропадает и «человек» начинает говорить с другим «человеком», тогда как сначала лишь лисица маневрировала хвостом, чтобы уберечься от лихого человека. Постоянно случалось, что после часового взаимно-ознакомления нам тащили рукописи, иконы: «да посмотри святыню-то нашу», «ну-кось, почитай! умеешь ли по старинному-то». «Уж я тебя спать-то положу у себя в келийке», распоряжается всегда хозяин, видя, что я перед ним избегаю курить, и следовательно не опасаясь, что опоганю его заветную келийку, завешенную обыкновенно сплошь иконами и духовными картинками лексинского производства. Слово за слово разговор становится вполне откровенным, все стараются разъяснить вам то, что вас интересует, спорят, удивляются, когда вы возражаете им «от писания» — глядишь, изба мало-помалу наполняется народом, который уже без опаски вступает в разговор, и вы заговариваетесь чуть ли не до петухов. Бабы, те все-таки не могут никак понять, что вы приехали в их места и не обладаете никакою властию, и потому между делом замолвливают словечко о своих нуждах, всплакнут изредка, но мужики тотчас успокоют их, а то так и уведут, чтобы не мешали «истовому» разговору. Да впрочем, на юге и в центре России и не одне бабы никак в толк не могут взять вашего полного бесправия, и зачастую является к вам мужик с просьбой похлопотать о его деле, порадеть перед мировым о его бороде, которую этот последний в пылу юридического экстаза вырвал, но к делу не припечатал. Никогда не забуду, как поставлена была в тупик одна юная-преюная акушерка. Только что поселилась она на селе, как стали к ней похаживать за «лечивом» мужики, да к тому же от таких лихих болестей, что и на поди! Ничего, однако; даст акушерка лечиво и все ею остаются довольны. Раз является к ней крестьянин и прямо без разговоров бух в ноги! «Чего тебе?» — «Ослобони сынка от некрутчины!» — «Да я не могу». — «Ну где не можешь? тоже ведь знаем!» И как ни разуверяла его акушерка, что «некрутчина» до неё вовсе не касается — не мог уразуметь проситель, что «кушерка», присланная начальством или, что тоже, земством, не имеет никакой власти.

XLIII

Обстоятельства принудили меня прожить в Повенце дольше, нежели я предполагал, а потому и пришлось мне знакомиться, как с жизнью повенчан, так и с некоторыми подробностями горного дела, которые удалось мне узнать благодаря расспросам. Каким образом весь Повенец давным-давно не вымер от скуки безысходной — это для меня решительно не понятно. Питье пива, игра в стуколку и в преферанс по четвертушке — вот и все, чем разнообразится страшная зевота повенецкая; все зевает от тоски в этом городе, так что решительно диву дашься, как это почтенные граждане себе шалнир не вызевают. Единственное наслаждение состоит в том, чтобы набрать опять таки побольше пива и отправиться на лодке на Войнаволок, который отстоит от города версты на две; здесь пьют чай, пиво, едят и опять-таки в конце концов скучают и зевают. Говорить о Петрозаводске, точно также как и о Повенце, значит говорить о том, что сделал и что думал сделать Великий Петр и что из Петровых деяний потомством заброшено, оставлено, изгажено; чуть не на все благие начинания Петра потомство решительно наплевало и, как выразился один старик-раскольник, «омерзиша его доброе».

Местное предание говорит, что еще при царе Алексее Михайловиче наезжал в Шуйский погост (Петрозаводского уезда, при Соломенской губе Онеги), к которому был приписан нынешний Петрозаводск (а в те времена «мельница, что пониз реки Лососинки»), царский посланец «отыскания ради мест рудных». В 1702 году Петр был уже на реке Лососинке по совершении замечательного похода своего из Нюхотской пристани через Повенец в Онегу, и решил, что здесь должны быть основаны заводы; быстро закипела работа, царь частенько посылал приказания торопиться — он не любил русской мешкотности и неповоротливости. В 1703 году Петр приехал уже снова на Петровские заводы, чтобы посмотреть их производство; Данилыч превзошел все ожидания Петра и он мог в тот же приезд сам работать на заводе и отправить при себе с завода пушки, которые затем с такою пользою послужили ему. После Петра и особенно в последнее время заводы действовали отлично, но в то время, когда все совершенствовалось, Петровские заводы так и остались в том районе деятельности, которой держались они при Великом Петре. Богатство топлива, удобство местоположения заводов — ничто не могло вывести их из той присущей русскому духу косности в дедовских преданиях, которую так ненавидел основатель Петрозаводска и России. Петр узнал, что есть железная руда, — и через год заводы были уже в полном ходу; Петр открыл медь, — и медный завод в «Повенецком рядке» быстро устроился и начал её обработку. С тех пор рудное дело ушло далеко вперед, Бессемерово открытие давно оценено всеми и никто не подумал о том, что в Петрозаводске, да и вообще в северных уездах Олонецкой губернии, удобнее всего открыть сталелитейное производство; порешили опять добрые люди, что в Повенецких местонахождениях меди слишком мало и потому не стоит труда и добывать ее, а между тем известно всякому пятилетнему ребенку на севере, что в том же Повенецком уезде в громадном количестве выделывались медные складни и иконы, которые расходились чуть ли не по всей России. Корела с давних времен славилась производством оружия; а теперь начинают уже раздаваться голоса, что и железные-то руды весьма малосодержательны и потому не могут представлять особенной доходности. Открыли в одном из уездов превосходный магнитный железняк, в котором чистого железа было до 70%; заявил нашедший о своей находке и стал подыскивать покупателя на свою заявку, так как сам не мог заняться разработкой по неимению средств. Нашелся наконец подходящий человек, который думал обогатиться, если только одно судебное дело примет для него счастливый оборот; дело наделало страшного шума, но было к отчаянию покупщика проиграно в Петербурге и в Москве и предприниматель, дававший заочно за заявленный рудник 280 тысяч рублей, в один прекрасный день очутился в невозможности сделать такую покупку; так дело и расстроилось. Рудник не разрабатывается и до сегодня: «да и не стоит — это блажь одна! на жиле лежит такой огромный слой диорита, что обработка обойдется слишком дорого, — овчинка не стоит выделки»! — утешаются местные специалисты. Так порешили многомудрые блюстители казенного интереса отчасти и дедовской лени и обломовщины в особенности, и поневоле вспомнишь о пресловутой Петровской дубинке, которой, право, не худо бы было снова явиться на свет Божий или вернее на спящую Русь; и Данилыч век бы откладывал и «сумлевался» без чудесной дубинки Петровой, благодаря которой на болотах вырастали заводы, на реках — верфи и города, и прокладывались дороги там, где и до сих пор дорог нет никаких. А между тем нам известно из верных источников, что те разведчики, которые так испугались диоритового покрова, ошиблись лишь в выборе местности, напали на неудобную точку местонахождения и достаточно бы было им пошарить в ином месте вправо, чтобы найти магнитный железняк, лежащий почти на поверхности земли. Видно русский человек везде один и тот же — вынь да положь, да разжуй, проглотить-то ужей сам он сумеет. Народ отлично понял эту способность русского человека глотать только лишь вполне разжеванное и неуменье воспользоваться тем, что предлагает ему природа, и в следующем рассказе, записанном мною в г. Повенце, отлично охарактеризовал сам себя.

«В прежние годы много было в наших местах и золота и серебра, да теперь-то уже не знают, где они лежат и попрятаны. Шла раз по губе, мимо наволока лодка с народом; а по берегу на встречу ей старичок идет, на киёк опирается, а киёк-то так и гнется от тяготы — очень уж старик тяжел, да грузен. «Возьмите меня в лодку, люди добрые» просит старик, а ему в ответ из лодки: «нам и так трудно с лодкой справляться, а тут тебя еще старого взять с собою». — «Понудитесь малость, возьмите меня в лодку — большую корысть наживете!» опять взмолился старик, а рыбаки его все не берут. Долго просил старик взять его в лодку, так и не допросился. «Ну, хоть батожок мой возьмите — очень уж он тяжел, не по мне». «Станем мы из-за твоего батога дрянного к берегу приставать», отвечают с лодки. Бросил тут старик батожок свой — он и рассыпался весь на арапчики-голландчики, а сам старик ушел в щельё от грузности и щельё за ним затворилось. Ахнули тут лодочники — да поздно за ум схватились». Думается, что нам придется ахать, как лодочникам, и притом точно также, как ахнули мы, продавши колонию Рос на Калифорнском берегу, где немедленно открыты были золотые россыпи, точно также, как ахнули мы, уступивши Швеции часть нашего берега, где тотчас же явились города с мостовыми, газовым освещением и т. п. признаками цивилизации, точно также, как ахнули мы, продавши наши Американские колонии, где уже (на Ситхе), как слышно, найдены богатейшие россыпи, — хорошо еще, что в Олонецкой губернии вряд ли придется ахать так безнадежно, как ахали мы в вышеприведенных трех случаях.

XLIV

Только в самое последнее время обратили наконец некоторое внимание на исследование территории, занимаемой Олонецкой губернией, и вот, между прочим, вкратце те результаты, которых достигли в одной лишь части губернии, а именно в Повенецком уезде. Вся площадь уезда покрыта грядами холмов, известных под именем Олонецких или Масельги и идущих в главном направлении от северо-запада к юго-востоку. Горный хребет между Повенцом и Выгозером составляет главную возвышенность и служит водораздельною чертою между системами рек Белого и Балтийского морей. Онего, которое связует реки Повенецкого уезда с Балтийским морем, по произведенной в 1870 году тригонометрической съемке и нивелировке, лежит выше уровня Белого моря на 276 футов и выше Балтийского моря на 240 футов. На Масельге существуют однако несколько более возвышенных пунктов; самый перевал чрез этот водораздел в самом высоком месте поднимается в 659 ф. над уровнем Белого моря. Решительно все эти горные возвышенности, состоя главным образом из гранита, представляют необыкновенно дикий и красивый вид, напоминающий, ни дать ни взять, Финляндию. Обнажения в уезде состоят преимущественно из кристаллических сланцев, а за ними следует гранит и отдельные партии диорита. Кристаллические сланцевые породы встречаются здесь следующие: известково-тальковый, хлористый, слюдистый и железо-слюдистый, кварцеватый песчаник и несколько пород эпидотовых. Породы, содержащие в себе эпидот, здесь так обыкновенны и распространены до такой степени повсеместно, что их можно считать породами господствующими. они проявляются здесь то в виде смеси кварца и эпидота (эпидозит[11]), то в виде смеси лучистого камня, роговой обманки, эпидота и альбеста. Главнейшее развитие хлоритового сланца в уезде находится между дер. Лумбошею и Паданским погостом; на восток же границею его следует признать так называемый Вороновский бор, близ дер. Пергубы, где порода эта перемежается с пластами кварцевого песчаника; на западе он распространяется до самых границ Финляндии.. Тальковый и слюдяный сланцы существуют в небольших залежах; первый попадается в Гирвас-пороге на р. Суне, выше деревни Койкары, и по дороге от Паданского погоста в Янгозерский, где постепенно переходит в песчаник; обнажение второго можно видеть по дороге из Паданского погоста в Селецкий, из дер. Солдозера в Семчезеро, где он переходит в гранит, на Корельском острове на Выгозере и по порогам реки Сегежи, где он выступает в частых сележных щельях. Сланцы эти перемежаются между собою, часто прорезываются кварцевым песчаником; так, около дер. Масельги у Сегозера можно видеть, что хлоритовый сланец перемежается весь последовательно с эпидотовой породой; то же самое явление можно наблюдать около Паданского погоста у того же озера между кварцевым песчаником и эпидотовой породой. Эти две породы на северном берегу Паданской губы покрыты диоритом и образуют высокий горный гребень; однако такие диоритовые кровли встречаются довольно редко, более же всего у Янгозера, где они покрывают породы кристаллические. Гораздо чаще и на большем пространстве, чем диорит, встречается здесь гранит, который или сам по себе, или в смеси с гнейсовыми породами (точно также, как и в соседней Финляндии) образует значительные горные кряжи, как напр., от Семчезера до Святнаволока и около дер. Евгоры на южном берегу Сегозера. Наибольшее развитие гранита находится в восточной части уезда, где он тянется непрерывною и широкою полосою от северного берега Онежского озера, по обоим берегам реки Телекиной и до Выгозера; кроме того он занимает небольшие площади близ деревень: Чобиной, Остречья, Масельги-Корельской, по дороге от Паданского погоста в Селецкий, близ Выгозера и в западной части на границах Финляндии. Гранит, встречающийся в Повенецком уезде, большею частью крупнозернист, белесоват, мясо-красного цвета и изредка лишь сероватого. Весьма замечательное видоизменение гранита представляет серая святнаволоцкая гранитная брекчия, по своей редкости заслуживающая внимания. Из него состоит весь горный хребет, на котором расположены две деревни одного наименования — Святнаволок. Однако же у подошвы этой горы, близ озера Пальозера, снова выступает наружу диорит. Песчаник перемежается большею частью с пластами хлористового сланца, содержит в себе нередко тальки и переходит в тальковый сланец. Наибольшее развитие его представляется в Березовой горе, лежащей к северо-востоку от деревни Масельги Корельской. Наконец, известняковые породы покрывают небольшие площади в окрестностях погостов Паданского и Выгозерского и у дер. Пергубы.

XLV

Такое строение уезда делает решительно невозможным развитие хлебопашества и потому легко понять, что местные жители должны были искать иных путей заработков и добывания хлеба насущного. Тем не менее корелы, древние обитатели обонежского края до колонизации последнего новгородцами, долго не обращали никакого внимания на естественные богатства земли, в недрах которой еще во времена новгородской республики известны были некоторые металлы и минералы. В то время, как соседние финны изготовляли уже из своего железа стрелы, копья и мечи, которыми и производили торговлю, приписывая в своих сагах изобретение железа богам, — между корелами Лопских погостов (полагают, что воспоминание о населявших эти места лопарях сохранилось еще в названиях двух деревень и нескольких озер Лопскими, но вряд ли это так, что объяснено нами выше) начало развиваться приготовление железных укладов прямо из необработанной руды. Скоро образовались небольшие «лопские заводы», на которых в сыродушных печах обрабатывались железные крицы. Вероятнее всего, что искусство это перешло к лопским корелам от соседей их финнов. Через несколько времени корелы стали уже поставлять винтовки и снаряды для поморов и вообще для жителей Архангельской губернии. Во многих приходах, напр., в Ребольском, Семчезерском, Янгозерском и Онежанском, и до сей поры можно еще видеть ямы и насыпи от рудных разработок, предпринимавшихся лопскими корелами. В Семчезере почти в каждой деревне находилось по несколько кузниц, выделываемые на которых уклад и железо с пользою заменяли сталь и продавались на местных ярмарках по 2 и даже по 3 р. за пуд. В Ребольской волости, в 4 верстах от дер. Муезера, близ озера Гидозера, видны еще и до сих пор развалины бывшего здесь завода, который принадлежал крестьянину той же волости Тергуеву. По словам внука Тергуева, отец его был на заводе прикащиком, имея 20 лет от роду, так что можно рассчитать, что завод этот существовал около 1780 г. Но скоро, как и все в этом Богом покинутом крае, завод пришел в упадок и наконец уничтожился, просуществовав, по-видимому, без всякого разрешения со стороны Берг-Коллегии, притом действуя, благодаря наплыву и рабочих беглых, довольно долгое время. На южном конце Семчезера, при истоке ручья Орих из озера того же имени, еще в 1850 году находился плавильный и железоковательный заводец крестьянина деревни Мянсельги Титова; руда добывалась здесь из болот Семчезерской дачи, в которых она залегает небольшими площадками от 5, 10 и не более 20 сажен в длину и ширину. Из руды выделывалось железо или уклад, из которого ковали топоры, косы, горбуши, ножи и проч. Завод этот существовал с весьма давнего времени; сначала производство было значительно, но потом стало мало-помалу уменьшаться и теперь окончательно прекратилось в силу, кажется, незаконности самого существования своего. В начале прошлого столетия горнозаводское дело Обонежья обратило было на себя внимание человека, у которого все в руках спорилось. Дело в том, что после поражения под Нарвой Петр остался вовсе без артиллерии; он не любил долго тужить, «сумлеваться» и задумываться: повелено было взять со всех соборов и монастырей на Москве и по другим городам колокола и перелить их немедленно на пушки и гаубицы. Виниус, которому дело это было поручено, жаловался между прочим на то, что вовсе нет красной меди для отливки пушек; нет? — надо найти; и вот партия иноземцев под руководством Блюэра послана 19 февраля 1702 года «без проволочки отыскать» требуемую руду. Местное предание рассказывает, что Петр сам осмотрел руды, открытые Блюэровскою партиею, и указал лично места для закладки трех заводов. Заводы эти были: Алексеевский — при озере Телекинском, Повенецкий — при р. Повенчанке, где в те времена стояла слободка «Повенцы», и наконец Вичковский — при оз. Онего. Устройство заводов было окончено очень скоро, так что в следующем 1703 году началась уже отправка плавленой и самородной меди в Москву; деятельность их продолжалась до 1708 года, хотя и рассказывают старики, что царский дозорщик Патрушев с прочими «рудознатцами» (по местному — золотари) находился в повенецких странах еще года четыре, когда всех их отправили по царскому указу в Сибирь «по добычу рудную». В 1707 году новые медные заводы были устроены близ Петрозаводска на Кончезере, а потому за дальностью расстояния Повенецкие заводы и были оставлены и дальнейшее развитие их предоставлено вполне частной предприимчивости, которая однако ни на грош не удовлетворила надеждам, и только развалины доменной печи остались в Повенце как бы живым укором потомству в его апатии и недостатке инициативы. Где человек с волей и энергией добывал из земли богатую руду, там теперь пасутся коровы и, по образу своих хозяев, с тупым видом глядят на разрушающуюся печь Петра. Говорят, что и печь-то даже предполагали в нынешнем году разрушить и употребить на тротуар, но настоящий начальник губернии, который, надо отдать ему полную справедливость, всячески старается сохранить все памятники времен Петровских, сделал уже распоряжение о том, чтобы огородить печь забором и помешать повенецким коровам и жителям профанировать дело рук великого человека. В первой же половине прошлого столетия открыто было в Повенецком уезде и местонахождение золота при истоке Северного или Нижнего Выга из Выгозера, но скоро золото стало попадаться в породах значительной твердости, казна не сочла для себя выгодным производить дальнейшую разработку и стала вызывать желающих взять рудник в собственное содержание. Как и следовало ожидать, никто не явился и в 1772 году казна снова принялась за разработку; опять наткнулись на хорошее содержание и снова потеряли через несколько времени направление залегания. Так дело с повенецким золотом и кануло в Лету, хотя, как видно, при начале каждой разработки Воицкого золотого рудника золото попадалось в большом количестве и хотя донесения о совершенной убогости жилы не были проверяемы точным исследованием знающих людей. Казна надеялась на частную предприимчивость, а частная предприимчивость только и существовала здесь, да и вообще на Руси, благодаря плодотворному влиянию классической дубинки. О нахождении и разработке в Олонецкой губернии серебряных руд в прошедшем столетии сохранилось не мало рассказов между местными старожилами. К северо-востоку от Повенца в старинном поморском монастыре, известном под названием Даниловского скита (по имени одного из большаков-основателей толка Данилы Филипповича), говорят, в царствование Императрицы Екатерины II, где-то в тундре, много к северу, добывали серебряную руду и делали из неё серебряные рубли по образцу екатерининских вообще. Даниловские рубли были известны по всему северу и ходили там несколько дороже даже казенных, так как производились из чистейшего серебра; даже норвежцы охотно принимали рубли Даниловского изделия в плату за товары, а то так и просто покупали их из барышей. Кроме того в той же местности в большом количестве выделывались из серебра и разные другие изделия: кресты, створы (литые небольшие иконы с дверцами) или складни, пуговицы к сарафанам и кафтанам скитниц и скитников и т. п. Подобным ремеслом занимались не только жители Даниловского скита, но и двух-трех окрестных деревень (Тихвин бор, на Пяльме и иные). Впоследствии, когда эта тайная выделка серебряных рублей и вещей (все серебряные вещи даниловской поделки носят до сих пор в народе название «темных») сделалась известна высшему правительству, так как низшее отнюдь не брезгало даяниями, состоящими хотя бы и из темного серебреца, приказало было всех жителей, как монастырей (Даниловского на р. Выге и Лексинского на р. Лексе), так и соседних деревень с чадами и домочадцами выселить в отдаленные местности Сибири для «удобнейшего, будто-бы, им пути в разработке столь ценного металла и в местах. где оный в изобилии находится». Эта милая официальная шуточка всеконечно была тотчас же исполнена, но с этим выселением, однако (об этом-то и не подумали впопыхах к искоренению зла и в рвении к соблюдению казенного интереса), пропали бесследно и сведения о той местности, где добывали серебро. Говорят, что и теперь еще иногда из окрестных Даниловскому монастырю деревень нет-нет да и появится вдруг какое-нибудь серебряное издельице; но трудно предположить, чтобы местным жителям известно было коренное месторождение этого серебра, потому что производимые здесь ныне серебряные изделия до крайности редки, хотя при этом в тоже время и малоценны, так как заключают в себе значительную подмесь меди. Более всего вероятно, что нынешние изделия вокруг Данилова приготовляются из находимых там старых серебряных вещей, что предполагает также и проф. Иностранцев, который производил в последние годы геологические изыскания в местности между озером Онегом и Белым морем. Нам самим пришлось видеть у одного из Даниловских выходцев серебряный рубль Даниловской чеканки, который решительно ничем не отличался от казенных: старинные изделия из даниловского серебра весьма высокопробны и сделаны зачастую крайне искусно и отчетливо. Крайне интересен тот способ, который употребляется для отливки как рублей, так и иных вещей; брали березовые наросты или так называемый березовый трут, разрезали его пополам, размачивали в горячей воде, затем между половинками клали оригинал, рубль или вещь, складывали половинки, накрепко перевязывали их бечевкой и затем высушивали всю штуку в печи; по вынутии модели из половинок, снова перевязывали форму бечевкой, просверливали сбоку дырочку и вливали в последнюю расплавленный металл. Точно также поступали и для выделки медных вещей. Следует заметить, что есть складни превосходной работы и притом даже с ажурными серебряными украшениями. Весь Повенецкий уезд или, вернее, всякое крестьянское хозяйство обладает прекрасною медною посудою (тазы, котлы, поливальники, тарелки, дымила и т. п. изделия из красной меди), которая вся происхождения Даниловского, а мы все горюем, что медные рудники Олонецкой губернии слишком бедны, что разрабатывать их не стоит. Вся суть лишь в том, что до сих пор неизвестно еще, где добывались Даниловские серебро и медь, а если бы только удалось узнать их местонахождение, то, конечно, не пришлось бы более плакаться на бедность нашего горького севера в рудном отношении. Нам говорили Даниловские старожилы, что они слышали от отцов своих, будто из Данилова, Лексы и других смежных селений прежде выходило в год пудов до 300 различных медных изделий, а кроме того известно, что Данилов был долгое время чуть ли не единственным поставщиком икон для всех беспоповцев в России. Знают ли оставшиеся в живых Даниловцы о местонахождениях этих руд? Вряд-ли; если бы знали, то не приходилось бы им вести такую стесненную в материальном отношении жизнь, какую они ведут в настоящее время. Благодаря ли несовершенству изысканий, или просто случайности, пришли теперь к убеждению, что золота искать нечего, что серебра в Олонецкой губернии очень мало и добывать его не стоит, а один ученый так на чистоту объявил, что золота и быть даже не может в Заонежье; медь добывать, по мнению разведчиков, можно, но не стоит — нельзя без больших хлопот нажить в один год миллионное состояние, а по скудному содержанию магнитного железняка и железного блеска в диоритах и глинистых сланцах порешили, что и все доселе исследованные коренные горные месторождения железных руд должны быть признаны нестоящими разработки.

XLVI

Для того, чтобы показать, насколько справедливо мнение о бедности севера и в особенности Повенецкого именно уезда в рудном отношении, я позволю себе здесь ознакомить читающую публику с теми результатами, которые добыли частные разведчики в каждой из волостей уезда. В Мяндусельской волости, на землях дер. Остречья, в одной версте от деревни Остречья и в таком же расстоянии от дер. Шайдомы в 1869 году доверенным Фридрихсгамского купца Шрейбера заявлены были медные руды; большая часть этих руд, по испытании в лаборатории горного департамента, представляют диоритовую породу с вкрапленным в нее серным колчеданом; один образец представляет роговой камень с кварцем и серным колчеданом. На земле д. Остречья найден медный колчедан в кварцевой породе, с содержанием 17,5% чистой меди. В прочих образцах, содержащих серный колчедан, меди не оказалось, и только два образца, представляющие роговообманковую породу, заключали небольшие примеси медного блеска. Каким же образом могло ошибиться до такой степени доверенное лицо г. Шрейбера, что серный приняло за медный колчедан? Ведь горное дело знакомо же ему? Ведь он специалист по горной части? спросит тот, кто в жизнь свою не видал, как делаются заявки на севере. В том-то и дело, что доверенный вовсе и не думал быть специалистом, а он любой кореляк, которому вздумалось послужить г-ну Шрейберу, т. е. послоняться по весам и болотинам, покопаться, обтесать столбик и отметить им то место, которое, по его крайнему разумению, всенепременно должно содержать медь, железо и т. п. Вся суть тут в 5 р. за каждую заявку, которые выплачиваются сим славным фридрихсгамским негоциантом — авось либо найдут здесь потом что-нибудь, ан и нельзя будет разрабатывать, не купивши у него заявку [12] Ни рожна не понимает ни сам г. Шрейбер, ни его доверенные (т. е. все крестьяне Повенецкого уезда), а столбики все-таки стоят, и как покопают на этом месте, так уж что-нибудь всенепременно найдут. В той же волости, в 272 верстах к северу от дер. Койкары, на горе Попова Китовина и в 1/2 версте к югу от Каменного озера, в 1870 году, доверенным тайного советника барона Унгерн-Штернберга, горным инженером Аубель заявлена медная же руда; в диоритовой породе отыскана кварцевая жила, проникнутая известковым шпатом и хлоритом, содержащая медный колчедан, медную зелень и частью медный блеск; жила эта тянется от севера к югу. при падении 45° к востоку; на поверхности жила обнаруживается на протяжении 4 сажен. Тот же горный инженер заявил о железной руде в тальковом сланце, залегающей жилою железного блеска, которая падает почти отвесно по полуденной линии. Руда эта находится в 3 верстах от южного конца Пальезера к ю. з. и в 72 версте от горы Зарулье по юго-восточному направлению, в болотистой местности; кроме того сделана им же заявка на жилу железного блеска, залегающую в кристаллической сланцевой породе (тальковом сланце) и тянущуюся на юг с довольно крутым падением на запад, в 8 верстах от д. Святноволока на сев., в 100 саженях от Зимней горы. Г. Шрейберу вообще принадлежит огромное большинство заявок; так, в 2 верстах к вост. от Святноволока — медная руда в кварцевой породе с блеском медного колчедана, в двух верстах на вост. от Койкары — железная руда, у порога Гирвас на р. Суне — железный блеск в кварцевой породе, в 4 верст, на сев. от Койкары — железная болотная руда, в 1 версте к ю. от Койкары — бурый железняк, в одной версте к с. от Койкары и на р. Суне в одной же версте от Койкары на ю. з. — магнитный железняк, в 400 саж. к югу от Рутова Наволока в урочище Мельничная гора — железная магнитная руда в кварцевой породе (1871 г.), в 1 версте к сев. от дер. Остречья в урочище Мухко-гора — медная руда, в 3 в. к сев. от д. Северный конец Святноволоцкого погоста — магнитный железняк с медною зеленью и с известковым камнем, в 20 верст, к зап. от д. Торосозера в урочище Серебряный мыс — железная болотная руда в пласте толщиною от 1 до 6 четверт. на пространстве 3 кв. верст, в 12 в. от Торос-озера в урочище Пахка-ручей — железная болотная руда в пласте от 1 до 6 четв. на пространстве 4 кв. верст, в 8 в. от Торос-озера и в 100 саж. к вост, от озера Пайдозера по обоим берегам ручья в уроч. Пайдозере — железная болотная руда в пласте от 1 до 6 четв. на пространстве 5 кв. верст, в 4 в. от Койкары в урочище Иокили — железная руда, в 10 в. от дер. Юстозера в урочищах Вичинсуо и Арволамбина — железная руда, в 3 в. к с. з. от Койкары близ р. Суны в урочище Ругононсельге — железный блеск в эпидотовой породе, близ д. Сегежигоры на казенной земле в 11 местах — железная болотная руда, в Семчезерской, Кийской и Линдозерской дачах в разных направлениях — магнитный железняк между серым гранитом в кварцевой породе, железный колчедан в той же породе, и несколько озерных и болотных руд. В 1872 г. в июне, июле, августе и сентябре сделано еще много заявок на железную руду доверенным купчихи Красильниковой Лихачевым, который нашел руду к сев. от Святнаволока в урочище Лампиус, в 3 верстах от Святнаволока в урочище Шитоламбина, на озере Пальезере на остр. Букей, близ Святнаволока на полуострове Пальезера в урочище Бейновщине, в 1 вер. от Святнаволока в урочище Изосимов Наволок, в 1,5 в. от Святнаволока в уроч. Капелькалиус, по направлению от дер. Святнаволока к Изосимову наволоку в уроч. Тихановщине, в 450 с. от Святнаволока между пожнями вверх, по р. Суне в уроч. Большая сельга, в 2,5 в. от Койкары по мельничной дороге на крестьянских пожнях, в 3,5 в. от Семчегоры в уроч. Кедрониеми, в 5 в. от Семчегоры в уроч. Вожонготкове, в 9 в. к сев. в ур. Арволамба, в 9 вер. к сев. зап. в урочище Гейняламба, в 3,5 в. в урочище Нурмакоткова и в 4 в. в уроч. Нонгакоткова. В Поросозерской волости сделано до сих пор немного заявок. Еще в 1869 году местный становой пристав г. Крапивин поставил заявочный столб на казенной земле в 1 вер. от дер. Янгозера на железную руду; при испытании образцов этой руды в лаборатории горного департамента они оказались с содержанием 33,3% металлического железа и представляют хлоритовый ‘сланец, проникнутый кремнистою породою и магнитным железняком; лаборанты сочли долгом прибавить к произведенному ими исследованию, что, так как содержание кремнезема в этой руде простирается до 27,25%, то она может быть отнесена к рудам, бедным по содержанию железом. В сентябре месяце 1872 г. доверенным Красильниковой Лихачевым заявлены были железные руды в недалеком расстоянии от Поросозерского погоста в уроч. Гумнонаволок, в урочище Гизенаволок, в урочищах Педрое и Войской ссоре, в уроч. Кохтыссоре и в уроч. Мудадярви. В Ребольской волости сделаны всего лишь две заявки на медь, но такое небольшое количество заявок отнюдь не следует приписывать отсутствию в этой волости рудных богатств, а лишь тому обстоятельству, что в Реболу никаких путей до последнего времени не было; точно также, как и в Ругозеро, да и вообще, волости эти слишком удалены от Повенца, центра разведочных посылок. Неизменный г. Шрейбер и здесь заявил однако старый медный рудник, находящийся в 7 верстах от дер. Муезера, в урочище Ямы; по испытании в лаборатории горного департамента, руда из этого рудника имеет среднее содержание 51% меди; она представляет смесь пестрой медной руды с медным колчеданом, из которых первая преобладает; пустой кварцевой породы здесь оказалось весьма мало. На такую же пеструю руду сделана им же, Шрейбером, заявка в 3-х верстах от дер. Муезера на казенной земле. В Ругозерской волости по той же вышеупомянутой причине сделана всего одна заявка Шрейбером на медную руду, залегающую в кварцевой породе с блеском медного колчедана, в 15 вер. к сев.-вост. от дер. Кузнаволока, на Юриной горе. Богоявленская Паданская волость, как самая ближняя из корельских волостей к Повенцу и притом как обладающая дорогами, богата заявками. Г. Шрейбер и здесь постарался прихватить малую толику рудных местонахождений, с целью никогда, конечно, не разрабатывать их, но чтобы при случае сбыть их за хорошие деньги. Медная руда, залегающая в сером граните, с признаками медного колчедана, заявлена им в 72 в. от Паданского погоста, в 12 в. к ю.-в. от Паданского погоста, близ Сегозера, в 472 в. от Масельги Корельской (в отличие от Масельги Поморской, находящейся на пути из Повенца к Выгозеру); на южн. берегу Сегозера, в 15 в. от дер. Сандал, на юго-вост, берегу Сегозера в уроч. Пертнаволок, в 5 вер. к югу от Каличьего острова в уроч. Васильев-остров, и на 5 и 10 вер. от дер. Барановой горы; затем, кроме того, им же заявлена свинцовая руда в кварцевой породе между серным колчеданом, близ Падан, в 3 вер. от Сегозера и на 9 вер. от дер. Сондалы близ большего Нокозера. В 2,5 вер. от Сегозера и в 14 вер. от Падан к ю, в. в старом руднике заявлена медная руда с блеском медного колчедана Шрейбером, а крестьянином дер. Лахты заявлена подобная же руда на 8 вер. от Каличьего острова и на 2 вер. к сев. от Сегозера. Все эти заявки сделаны были в 1869 году; в 1870 г. Шрейбер заявил медную руду, залегающую в сером же граните с блеском медного колчедана, в 3 вер. к ю. в. от Юккогубы на Кичьгоре, в 3 в. к с. в. от д. Листегубы на Родькином наволоке, в 6 в. к сев. зап. от д. Тухковары, в 50 саж. от р. Тумасозерской, в 15 в. к сев. вост, от д. Листегубы. в 15 в. от Каличьих островов на Кехмпнаволоке на вост, берегу Сегозера и в 3 в. от д. Каличьи острова на юж. берегу Салострова. Железная руда заявлена доверенными Шрейбера в конце большего Кальева озера и на сев. берегу малого Кальева озера; здесь она залегает между серым гранитом с примесью медного колчедана. В том же году в 12 вер. к ю. в. от д. Барановой горы на Корговороке заявлен был Шрейбером и свинцовый блеск в кварцевой породе между серым гранитом. Наконец, близ устья Селецкой речки, в 10 в. от деревни Барановой горы, и в 5 вер. к ю. з. от Сегозера в уроч. Петунова гора, и в 5 вер. от Барановой горы к ю. между большим и малым Липозерами сделаны Шрейбером заявки на медную же руду, залегающую в сером граните с блеском медного колчедана. Еще одно местонахождение свинцовой руды в кварцевой породе между серыми гранитами нашлось в 20 в. к сев. от оз. Сандал на Лебяжьей горе. В 3 в. к сев. вост, от дер. Листегубы на берегу Сегозера заявлена медная руда с блеском медного колчедана в кварцевой породе между серым гранитом и наконец пестрая медная руда в кварцевой породе заявлена Шрейбером в 150 с. от д. Корельской Масельги и в 300 с. от Сегозера в уроч. Овечья гора. — В волостях, населенных русскими, заявок сделано не так много, но это происходит отнюдь не потому, что их не на что делать, а просто лишь по невниманию гг. разведчиков. Так напр., г. Шрейбером в Шуйской волости сделаны всего 2 заявки на медную руду, залегающую в кварцевой породе между серым гранитом с блеском медного колчедана, а именно, в 3 вер. к с. в: от д. Пергубы, на уроч. Вороновом бору и близ д. Усов наволок в 4 старых рудниках; им же заявлены и 3 местонахождения железного блеска, залегающего в кварцевой породе между серым гранитом, а именно: в 1 в. от Усова наволока в уроч. Железном Шерковском, в 1 в. от Пергубы и в ¹/₂ в. от д. Лавасгубы. Много потрачено и денег и времени на отыскание самого легкого средства наживы — золота, но следует признаться, что видно не в Повенецком уезде следует искать его, или же не с тою поспешностью, которою отличаются все наши разведчики. В Даниловской волости, на р. Паже, впадающей в р. Немину, от истока Немины вверх по течению Пажи выбиты были в июне 1872 года г. Грановским 10 разведочных шурфов, в расстоянии один от другого в 220-250 сажен. Из двух первых шурфов промыто было песков 20 пудов и получено было 10 долей золота; следовательно, среднее содержание золота в 100 п. песку составляет 50 долей. В остальных шурфах оказались только невесомые признаки золота. Долина р. Пажи на протяжении сделанных разведок имеет ширины от 50-70 сажен; вся местность по обоим берегам реки покрыта густым сосновым, еловым и березовым лесом; вверх по течению тянутся крутые горы, покрытые темно-серым гранитом, местами попадаются обломки белого и желтовато-розового кварца; во всех шурфах верхний пласт земли на 1/2 ар. черный, второй — глина темно-зеленого цвета, на 1 арш. крупный щебень из обломков черного камня аспидного свойства, а под ним уже находится крупный песок, перемешанный с черною глиною; в нем то и находится золото. Пробовал г. Грановский и еще раз поискать счастья на Паже в 5 верстах от впадения её в Немину, опять пробил он 10 шурфов в расстоянии один от другого на 160-200 саж. и в некоторых шурфах нашел невесомые признаки золота. Но тут же сделано было им и другое открытие, которое почти одинаково выгодно, если бы только на это дело да хорошего бы хозяина — ведь у доброго хозяина и кляча — конь! Шурфуя пласт, г. Грановский открыл признаки свинцово-серебряной руды в тех горах, которые состоят из черного аспида, весьма тонкослойного, мягкого и гладкого излома. Две горы лежат при впадении р. Нюгомки в р. Пажу, по обеим сторонам её теченья, а третья на левом берегу Пажи. Долина Пажи в этих местах имеет ширины от 10 до 70 саж. и составляет луговину; в конце площади, на пространстве около версты, русло реки сжато с обеих сторон крупными скалистыми берегами (щелье). Вся местность по обоим берегам, покрыта лесом. Местами на поверхности гористых берегов находится камень темно-серого и черного цвета, попадаются обломки белого и желто-розового кварца. Во всех шурфах верхний слой земли черный, толщ, в 1 арш.; второй слой — темно-буро-зеленоватая глина; ниже, крупный щебень из гранита и аспида, а под ним крупный песок с примесью черной глины. На левом берегу р. Кочкожи, в 7 верстах от впадения её в р. Пажу, в слое наносной черной земли с глиною найдены в 1872 г. царскосельским купцом Поповым признаки наносного серебра в соединении с свинцом; им же найден в этих местах: 1) на левом же берегу Кочкожи, в скале, возвышающейся на 6 сажен, слой свинцово-серебряной руды, толщиною, от 1,5 до 4 миллиметров, 2) между скалистыми берегами при пороге, во впадинах камней, свинцово-серебряная руда в мелких блестках, 3) на правом берегу оказались старые разведки, но серебра не обнаружено, 4) на средине реки признаки серебряной руды гнездами толщиною от 4 до 15 миллиметров, 5) на правом берегу мелкие блестки серебряно-свинцовой руды и гнезда толщиной до 20 миллиметров. Вся местность здесь покрыта лесом, ширина реки Кочкожи простирается от 1,5 до 3 сажен. Кочкожа течет по ложу, состоящему преимущественно из глинистого сланца и в верховье течение её то между сельгами, то по равнине, тогда как от водопада на ней до самого впадения её в р. Пажу берега скалисты и нависают над водою. Близ самого Даниловского монастыря всего в 5 вер. от него, вверх по р. Выгу господином же Грановским найдены признаки золота. При пробитии шурфов верхний пласт оказался наносным черноземом, толщиною в одну четверть; под ним лежит мелкий щебень и валуны кварца и других пород вместе с крупным гравием. В некоторых же шурфах верхний пласт состоял из песку, а за ним пластовалась на 6 аршин в толщину светло-бурая глина, под которою оказались признаки золота. Наконец, в Авдеевской волости в 1871 году заявлен был поверенным барона Унгерн-Штернберга г. Аубелем магнитный железняк, вкрапленный в диоритовую породу, в 4 местах, а именно: около деревень Пудожгорского погоста, в 272 в. от оз. Онего в Дивгорском кряже, затем в 372 в. от Онего в Мурминском кряже и наконец в 1 и 2 верстах в Падозерском кряже. Только, в самое последнее время обратили, по-видимому, внимание на то обстоятельство, что все озера, или по крайней мере большинство их (а озер в одном Повенецком уезде 1,900), также как и реки покрыты железною ржавчиною чуть не сплошь; и вот в 1873 году сделаны уже 21 заявка на так называемое болотное железо; нашелся таки человек, думали мы, возрадовавшись за местное крестьянство, который решается рискнуть и поискать наживы там, где остальные лишь находят одно убожество, и следует думать, фантазировали мы, что риск его вознаградится скоро и в такой степени, что и сам он не ожидает. Полагал этот человек (капиталист С. Б.) между прочим завести обширный завод на берегу Сегозера в Корельской Масельге, с пароходом на Сегозере и с каналом на целых 20 в. из Сегозера по направлению к Онего.... но, видно, уже суждено этому злосчастному краю горевать — г. Б. от завода отказался и порешил: дай, дескать, лучше подожду с заявками то; авось либо кто другой сунется заводы заводить — я и посмотрю, да и продам ему заявки то, которые мне гроша медного не стоют! и капитал наживу, дескать, и невинность соблюду. А между тем какое огромное значение для народного благосостояния имела бы частная предприимчивость в этих местах! как обогатился бы край! Жителям Обонежской пятины выпали на долю самые крайния пустыни севера; главные враги обонежанина — суровый климат, бесплодная почва и полное отсутствие сколько-нибудь удобных путей сообщения и каких либо сторонних заработков, кроме охоты и рыболовства, падающих с года на год. Обонежанин все еще не вышел из периода рыболовно-охотничьего, да и вряд ли и выйдет когда, если не изменятся условия его жизни. Скудное хлебопашество и в самые благоприятные годы едва обеспечивает продовольствием крестьянина на полгода. Есть семьи, которые покупают до 50 кулей хлеба в год и следовательно на одну муку издерживают до 400 р. в год. Значительная часть населения, напр. корелы дальних волостей, чуть не круглый год питаются хлебом из сосновой коры и ячменной соломы, с прибавкою к этим прелестям одной четвертой части затхлой низовой муки. Одна рыба служит к такому хлебу дополнительным, сколько-нибудь питательным кушаньем. Овощей никаких, и даже лук слишком нежен для местностей на с. от Сегозера и р. Сегежи. Небольшой излишек рыбы, от продажи на хлеб и на подати, зачастую народ принужден варить в берестяных котлах, за неимением средств для покупки медных. Охота и рыболовство не дают от продажи значительного излишка; иной раз бывает и так, что и рад бы везти и есть что, да некуда — хоть три дня скачи, ни в какое место не приедешь; к тому же, народ, как и везде, находится в руках у кулаков и скупщиков, как из заезжих людей, так и из доморощенных мироедов; лесные гонки, куда нанимается народ, оплачивают труд плохо, да тут еще есть и опасность и вовсе домой не вернуться и покончить свою горемычную жизнь в каком-нибудь Поповом пороге, куда затем Бог весть зачем всенепременно будут заходить запопавшие сюда гонщики леса, постоят, постоят и уйдут, — словно за делом приходили. Понятно поэтому, что население в высшей степени интересуется развитием в крае разных отраслей горной промышленности, могущей служить ему путями к заработкам. Молоток в руках путешественника приобретает ему полное сочувствие крестьян и вызывает с их стороны самый радушный прием.

XLVII

Но положим наконец, что судьба и сжалится над повенецким крестьянином и пошлет ему людей, которые, конечно, не забывая главным образом своего кармана, покрошат им малость с своего роскошного стола: кушай, дескать, курочка, да никогда не наедайся в досыть, а то, не равен час, ко мне и работать не пойдешь, — положим, что изведают наконец богатства уезда и не дуриком, а на строгонаучных основаниях — опять беда! никуда нельзя доставить продукты! В настоящее время в Повенецком уезде существует дорога от Петрозаводска, да усилиями местных властей, исподволь, отнюдь не изнуряя крестьянина, а следовательно и не зля его, проведены еще дороги от Лумбоши на Паданы и на Ругозеро, и от Повенца на Данилов. В остальных местах путнику предоставляется, где можно, там ехать верхом, по сельге идти в сапогах пешком, по реке плыть до первых порогов на лодке и наконец по болоту поддевать ходовые лыжи, или идти, если не хватает умения, или же бежать, если путник понаторел в этом деле. А между тем природа щедро распорядилась здесь па потребу человеческую: есть здесь и сележные места, где можно провести прекрасную ездовую дорогу, есть 1900 озер, да речек гибель — плавай человек! вези свой добыток. Вся беда опять в том, что нет человека с капиталом, который захотел бы рискнуть в этом деле; Белое море можно соединить и чрез Выгозеро и Телекину с Онегой, и чрез Сегежу, Сегозеро, Остерскую реку с Кумсой и Онегой, да изволите ли видеть, шлюзов много надо, а капиталов-то не хватает, больше все норовят так, что выпала тебе, напр., Волга — ну и при ей безданно, беспошлинно 3000, а не то так и больше, верст. — Находились однако добрые люди, которые думали и затевать кое что для здешнего края, но деньги, деньги и деньги — всегда всему помехой, да и здесь тоже не отыскались на благо повенецкому и дальнему северному труженику крестьянину. Впрочем, толкуют, что нет денег — врут, деньги есть, да никто не знает, куда их девать с пользою и притом, как устроить так, чтобы их не убить зря, на пустое дело. Нашлись бы деньги, кабы нашлись люди, понимающие дело, а не жаждущие нажить в один час тысячи. Несколько раз толковали уже о том, чтобы соединить Белое море с Онегой каналом, но громадность суммы, требовавшейся на устройство канала (13 мил. р.) останавливала дело в самом начале. И в последнее время составилась было компания; сняли план местности и продольную профиль магистральной линии канала, который должен был начинаться у впадения речки Габрика в Повенецкую губу, ездил производить все эти изыскания пр. Иностранцев, все изведал, разъяснил, но как заикнулся о количестве шлюзов на Масельгском перевале и о сумме, так компаньонов даже в жар бросило и оставили они свою затею втуне, — авось либо кто другой разыщется. А между тем поморы, благодаря нашей трусости и апатии. принуждены до поры до времени тащиться гужом с своим товаром на Архангельск и делать таким образом от 200 до 450 верст крюку, что конечно должно лечь на ценность их товара, а потому поморские товары и не достигают той дешевизны, которая была бы возможна при других обстоятельствах; этот объезд ложится на товар излишком от 6 до 10 к. с пуда, причем личный труд, как и повсюду на Руси, в расчет нейдет, точно также как и вовсе ненужная потеря времени. Путь на Архангельск крайне неудобен, как своим протяжением, так и тем, что пользование им возможно преимущественно зимою; несчастные поморы чувствуют это очень хорошо, так как значительное число их по средствам своим не может двинуться в Петербург и продать свой добыток в первые руки, в силу чего и закабалены не хуже блаженной памяти крепостного права у норвежцев, да у тех не многих русских фирм, которые покупают у них за ничто весь их товар и отправляют его морем «вогиб», как здесь выражаются, т. е. огибая Скандинавский полуостров; такое путешествие поморских товаров продолжается от 30 до 60 дней (3500 миль), а потому треска, стоящая на месте около 1 р. за пуд не гнилой и вкусной, приходится в Петербурге за 5, 6 и более рублей вонючею. Последний лов поморов всегда, искони веков направляется на Шуньгу, где его ждут петербургские и другие купцы, которые покупают всю ярмарку, чтобы не вздумалось грехом кому-нибудь из поморов рискнуть протащиться до Питера. Следует сознаться, что, если бы даже канал и был проведен для соединения Белого моря с Онего, все таки для поморов это было бы слишком небольшим подспорьем, так как судоходство по нем продолжалось бы всего 4,5 — 5 месяцев и притом летних, а треска и другие поморские товары готовы бывают к отправке именно позднею осенью, в конце октября и даже зимою, т. е. тогда, когда канал не может им служить.

XLVIII

А между тем нам самим пришлось изведать один путь, который крайне удобен и не представляет почти никаких технических трудностей для проложения рельсового пути; некоторую часть этого пути мы исследовали и прошли сами, остальная же часть изведана местными силами. Путь этот идет с Повенца на с. Масельгу Поморскую (32 в.), оставляя, на 17 версте от города, Волозеро в 3 верстах; грунт здесь песчано-каменистый, местность чрезвычайно ровная; на всем протяжении этой станции встречаются лишь 2 болотца, 2 позаручья (2 арш.), река Вола (на 12 в.), вытекающая из Даниловского Волозера и впадающая в Нижнее-Волозеро, которая представляет ширину 7 саж. при глубине до ГД саж., да на 16 вер. р. Сямозерка (из Сямозера в Коткозеро) — шириною 20 с. и глубиною 2 сажени. От Морской Масельги путь сворачивает влево к д. Телекиной, которая отстоит от Масельги на 10 верст; грунт опять таки не представляет никаких затруднений, так как он песчано каменист и удобен для землекопных работ; только на половине дороги встречается река Парен (ширины 10 с., глуб. 2 с.), которая вытекает из лесных болот и изливается в Маткозеро.

От деревни Телекиной путь идет между Маткозером и озером Телекинским, большею частью по «Осударевому пути», к Ямам отстоящим от Телекиной на 25 верст; грунт песчаный, с незначительными болотцами и ручьями; так напр., па 3 версте приходится переходить Мянгорский ручей (шир. 5), на 10 в. — Белый ручей (3 ар.), на 14 в. — реку Муром (2 с.), на 18 в. — Черный ручей (4 с.), на 21 в. — Ладыгу ручей (4 с.) и только при самых Ямах встречается р. Выг Южный или Верхний, достигающая 150 саж. ширины при трехсаженной глубине; оба берега возвышены и кряжисты, а потому и представляют немало удобств для укрепы моста. От Ям путь идет по правому берегу р. Выга до дер. Вожмосалмы на 20 верст; грунт везде или твердый чернозем, или же песок и лишь изредка встречаются боровые места с небольшими болотцами; никаких особенных возвышенностей не встречается и местность почти везде одинаково ровна, если не считать незначительных песчаных курганов и холмиков, разбросанных кое где по пути; на 14 версте всего в 4 верстах от дороги останется влево Выгозерский погост, куда добраться возможно лишь на лодке; при конце 20 версты встречается залив озера Выгозера (шир. 60 с. при гл. в 5 с.), через который построен был знаменитый мост Петром Великим. Затем от Вожмосалмы путь идет к Коросозеру (30 в.), причем 17 верст направляется по «Осударевому пути» и 13 верст по проселочной летней тропе; грунт здесь песчано-глинистый с несколькими земляными возвышенностями почвы; встречается несколько мелких болот да два ручья: Плоский ручей на 11 в. (172 арш.) и Шайручей — на 22 в. (2,5 с.). С Коросозера он тянется до самой Воренжи (20 в.) отчасти по песчано-каменистому, а отчасти и по глинисто-болотистому грунту, представляющему некоторые неровности; на 1 в. приходится переходить р. Негозерку (7 с. и 172 ар.), соединяющую Негозеро с Коросозером, на 2 в. — Проручей (1 с.), на 4 в. — Маленький ручей (1 с.), на 7 в. — Корос-реку (10 с. и 2 ар.), которая соединяет Коросозеро с Пулозером, на 14 в. — Тилиреку (5 с. и 2 ар.) и на 15 в. — Кадкину реку (5 с. и 2 ар.); при этом на 10 в. остается в стороне всего в 2 верстах деревня Минина. С Воренжи путь проходит 5 верст в пределах Повенецкого уезда и 12 верст в пределах уже Кемского уезда Архангельской губернии; эта часть пути опять пролегает по твердо-песчаному грунту с несколькими небольшими песчаными возвышенностями и встречается лишь 3 препятствия, а именно: на 4 в. — река Пенега (5 с. и 2,5 ар.), соединяющая Пенозеро с Сумозером, на 7 в. — Грязный ручей (¹/₂ с.) и на 8 в. — Лебежа река, вытекающая из лесных болот и впадающая в Сумозеро (3 с. и 1 с.;; на 17 версте, от Воренжи находится богатый погост Сумостровский. От Сумострова до дер. Лапиной всего 15 в. и тропа пролегает частью по песчаному, частью же по песчано-каменистому грунту с небольшими болотцами; на этом расстоянии приходится переходить 6 ручьев, а именно: на 2 в. — Загалдыжный ручей (2 с.), на 3 в. — Святугин (172 с.), на 5 в. — Лебежинский (2 с.), на 7 в. — Мостовой (5 с.), на 12 в. — Полуручный (4 с.) и наконец на 15 в. — Каменный ручей (3 с.). Последний перегон от Лапиной к Суме (20 в.) тянется на расстоянии 15 в. по песчано-каменистому грунту и только последние 5 в. приходится шлепать по болоту, которое со всех сторон облегает Суму; на 12 в. приходится переходить Карзан-ручей (2 с.), на 18 в. — Яж-ручей (272 с.), да на 14 версте возвышается небольшая горка, сажени на 3 над местностью. Таким образом из этого описания пути от Повенца до Сумы (да простит нас читатель за этот скучный перечень деревень, ручьев, верст и сажен) видно, что расстояние здесь всего 189 верст и что по всему этому пути никаких естественных препятствий не имеется, как для проведения тележной дороги, так и для устройства дороги железной, которая, несомненно, обойдется гораздо дешевле канала, а грузы перевозить будет в течение круглого года. Стараниями местного губернатора, между прочим, уже приступлено к сооружению в этом направлении тележной дороги, которая строится исподволь, не спеша, на местные средства; даже за эту дорогу поморы благодарили, как Бог весть за что, — что же бы они сказали, когда здесь прошла бы чугунка? Постройка тележной дороги производится хозяйственным образом; лес на мосты и помосты чрез речки и болота дается из казенных и общественных дач бесплатно, вырубка и вывозка производятся натуральною повинностью, да кроме того на производство работ собираются пожертвования на ярмарках.

XLIX

В недавнее время стали потолковывать и о железной дороге на наш крайний север, но, не зная дела, взяли такое направление, которое не приведет ни к чему путному, загубит лишь капитал и еще более испугает капиталистов, которые и то боятся севера, как дети боятся буки, хотя у них и нет нянек, занимающихся стращанием. В 1860 г. вздумали было направить изыскания на Нюхчу, которая хорошим портом могла быть при Петре, но теперь, кроме неудобств ничего ровно не представляет; многое множество денег было загублено на эти изыскания и ни к чему путному опять таки не повели. Порешили наши петербургские решители судеб, что вот Онега тоже и город, и приморский даже город — не худо бы, дескать, его соединить железным путем с нашим Питером; тут еще добрые люди стали науськивать и совсем было порешили вести дорогу на Онегу, да никому первому к счастью взяться-то за это дело не хотелось, ну и отложили проект под сукно — пусть полежит! не шерсть — моль не съест! А того-то и не знали мудрые решители, что на Онегу-то поморам придется делать целых 200 в. лишних, да к тому же еще и то, что Онежский порт только на картах пригоден и удобен, а на самом-то деле к нему ни за что и не подойдешь близко, так что иностранные корабли бросают якорь в 20-22 верстах от Онеги. Наконец, весьма недавно явился новый предприимчивый человек, который узнал дело на месте и предложил такой проект, который и для поморов выгоден, и для повенецких крестьян, и для земства, и для городов и чуть не для всего мира, если верить выкладкам антрепренера. Постараемся рассказать сущность его проекта, выкинув все увлечения и сведя все дело к minimum’y доходности и выгодности. Предполагается направление дороги несколько иное, а именно: антрепренер избрал Кемь конечным пунктом линии, так как кемский порт действительно удобен также, как и сумский, но затем вьюнош начинает уже пускать в ход широкую русскую натуру свою и рельсы свои прокладывает до Кильдин, до Петербурга и наконец или через Вытегру до Вологды, или же чрез Череповец до Рыбинска. Все это благополучие совершится на средства повенецко-кемской железной дороги, которая, по мнению антрепренера должна облагодетельствовать чуть ли не всю Россию, если не всю Европу; на самом деле повенецко-кемская дорога никаких иных дорог не устроит, а что облагодетельствует она весь Поморский и Обонежский край, то это верно. Полотно дороги первоначально (до облагодетельствования) проложится на 230 верст и притом отнюдь не на условии узкоколейном, а по общему положению в 5 ф. ширины, т. е. так чтобы вагоны повенецко-кемской дороги могли впоследствии ходить по всем дорогам России беспрепятственно. Для дешевизны антрепренер хочет двигать и грузы и пассажиров при посредстве конской силы, так как паровой двигатель обойдется слишком дорого; со временем (по облагодетельствовании) можно будет заменить клячу паром, а питание для локомотивов обеспечено здесь на многие десятки лет и недостатка в дровах здесь не будет, чуть не до той поры, когда Повенец соединится мостом с Нью-Йорком, езда по дороге предполагается такая скорая, что даже не успеешь и полюбоваться на виды, да кстати и вагоны-то здесь будут закрытые, а не такие, каковы на финляндской дороге; пассажиры будут делать около 15 верст в час и все расстояние будут проезжать всего в 16 часов, а грузы предполагается влачить целых 45 ч., да еще и 20 минут прихватил, чересчур уже точный в этом случае, антрепренер. Станций будет 18 и пассажирских поездов будет ходить до трех в сутки, а на товарные поезда так до того не поскупились, что довели число их до 9 в сутки. Кабы устами антрепренера да мед пить! Заносов антрепренер не боится никаких, так как предполагается на заносных местах устроить такие галереи, какие устроены на тихоокеанской железной дороге в американских штатах, благо лес-то не покупать стать, как мы увидим дальше. Антрепренер видимо шутку шутить не любит, а задумал действовать по-петровски (если гениальности хватит); весь путь должен быть окончен через 1,5 года. Антрепренер такой человек, что даже страх берет, когда его проект прочтешь; и откуда это только берутся у нас на Руси такие люди, да с такими широкими размахами; напр., он за все сам берется; ни правительство, ни земство, ни города не затратят на проведение дороги ни копейки, но за номинальное только содействие свое получат мзду великую, а какова эта мзда, да рассудит всякий по-своему. Стоимость версты определена в 11,400 р. (видимо аккуратность отложена в сторону и принята цифра круглая), так что вся дорога обойдется в 2 м. и 622 т. р. Антрепренер с своей стороны тотчас же предлагает внести в виде залога 39,330 р., которые составляют 1/3 шести процентов на 3/4 всего затраченного капитала; вот эту-то сумму он и просит ему гарантировать, но чтобы земство не испугалось такой гарантии, он немедленно приступает к выкладкам, сыплет цифрами и доказывает, как дважды два, что не только земство никогда не приплатит гарантированной суммы, но еще и само неминуемо попользуется от дороги. Ежегодных расходов он предполагает 262,300 р., а чистого дохода ожидает не менее 400,600 р., причем рассчитывает на проход 472 м. пудов груза и на проезд 60 т. душ пассажиров. Из чистой прибыли 7% на нарицательный капитал он откладывает про запас дороги, а затем 73 часть остатка отдает гарантирующим земствам и городам. Положим, что такой благодати ни земства, ни города конечно никогда не дождутся, но тем не менее можно быть вполне уверенным, что и гарантированной ими суммы им приплачивать никогда не придется; хоть и смело можно сократить и количество грузов и число пассажиров, однако и того и другого наверное хватит, чтобы дорога давала изрядненький барышок. Conditio sine qua non для постройки дороги — уступка лесного материала безмездно.

L

А пока дорога еще не проведена, и земство, хотя и одобряет проект, но дело еще не подвигается, приходится не на шутку задуматься всякому, кто вздумает отправиться за Повенец в настоящее время. Так и я было задумался, да благодаря помощи местных сильных мира сего оказалось, что и задумываться было не о чем, так как все было решительно сделано для того, чтобы мне было и удобно, и хорошо. Посмотревши на карту, я решил, как думал еще в Петербурге, пробраться сухим путем в Данилов, затем спуститься по Выгу и вернуться через Теликину обратно в Повенец. Закупил я в достодолжной пропорции консервов Данилевского и опять же на почтовых полетел по превосходной дороге в Данилов. Тут уже начинаются бывшие владения Даниловского монастыря; все деревни, существующие здесь ныне; прежде были, так сказать, монастырскими выселками, скитами, которые мало-помалу обратились в богатые погосты. Первая станция «обывательская» конечно (так как за Повенцом нет уже почтового сообщения и Пудож пересылается с ним письмами чрез Вытегру и Петрозаводск) в Габсельге, которая ничего особенного не представляет, кроме разве того, что она на всех картах отмечена решительно неверно и должна быть отнесена версты на две на восток. Лобская тоже интересна лишь полным отсутствием чего либо выдающегося из ряда, но зато третью станцию Тихвин-бор никогда я не забуду, по тому грустному впечатлению, которое произвело на меня это бывшее когда-то богатым, а теперь разоренное поселение человеческое; разве только, что Тихвин-бор был первым на моем пути явным следом нашей негодности и нашего непонимания дела? Данилов и Лекса еще поразительнее ошеломляют человека, но их я увидал после и впечатление несколько умалилось. Запертая и заколоченная часовня производит тяжелое впечатление, а как увидишь недоверчивость жителей к вам, как к никонианцу и следовательно, как к непременному преследователю, как услышишь разговоры о том, что вот, дескать, и ламанты, и мусульмане имеют храмы и молятся по своему, а нас христиан словно нехристей гонят, часовни разрушают, — до такой степени неловко станет хлопать глазами перед этими людьми, что рад бы сквозь землю провалиться.

LI

Какой-то великий проповедник слова Христова, при помощи становых и разных атрибутов власти, в роде нескольких возов розог и просто усугубленных заушений, сказал раз, что часовня — враг церкви. Строго разбирая это слово его, нельзя не согласиться, что он верно понял суть дела, но ошибся лишь в тех средствах, которыми он думал свести силу часовенников к нулю; запечатали часовни, перепороли, переколотили массу народа, но цели не достигли отнюдь; уничтожили часовню, стали являться кресты на перекрестках с таким обличием, какого не один перекресточный крест не имеет; перестали собираться по часовням — стали собираться по избам; изгнали раскол, не скрывавшийся и бывший у всех на виду, — пошел раскол прятаться по заизбьям, по закутам и, чтобы уничтожить его по рецептам наших проповедников и ревнителям придется срыть все избы и запороть всех раскольников. Кое-где, как напр., в Данилове, придумали устроить в бывшей монастырской часовне православную церковь, но эта фантазия, так фантазией и осталась, и ни один-то человек не посещает несчастную церковь, которая кроме смеха ничего в местных жителях не возбуждает. Как-то живя в Данилове, мы зашли в православную церковь, как раз в день Ильи пророка, 20 июля, т. е. именно в тот день, который наиболее уважается народом и в который церкви решительно ломятся от толпы народа; священник в рваных ризах, какая-то темненькая личность, заменяющая дьячка, да волостной старшина — вот и вся компания, бывшая в церкви. И до того жалко стало мне этого священника, вопиющего в пустыни, — да он впрочем даже и не вопил, а зная, что его никто не слушает, читал как-то про себя, словно стыдно ему было возглашать ектении «за зде стоящих и молящихся...» трех людей, сошедшихся в церкви отнюдь не «во имя Его,» а просто ех officio. Преследование имело правда огромный результат, но отнюдь не тот, которого ожидали ревнители; единственно чего добились и становые, и духовенство — это появление безверия, невежества и стремления к таинственным противообщественным сектам. Преследующие не правы, не понимая слов Христа; преследуемые также не правы, стоя вместе с делом и за безделье; отсюда не правы и те, и другие — значит ни к тем, ни к другим льнуть не стоит — отсюда безверие, которое в этом случае и в этих местах есть начало апатии, сложеручничества и перехода на общее положение наших центральных крестьян.

Монастырь, часовня всегда служили центрами распространения грамотности; грамотность была сильна, пока существовал Данилов, т. е., пока в Данилове подготовлялись учителя, и учительницы; но погиб Данилов, грамотниц разогнали, и теперь раскольникам и раскольницам наистрожайше запрещено учить ребят грамоте, так как это приравнено к умышленному распространению раскола, т. е. к уголовному преступлению, предусмотренному такою-то статьею свода и влекущему за собой при случае даже и Сибирь. Конечно, как ни стараются добрые люди, тем не менее отцы и матери учат своих детей грамоте, но все это совершается уже в значительно меньших размерах, грамотность падает видимо, а со смертью старого поколения пожалуй число грамотных разве лишь немногим будет превышать тоже число в центре России. Правда, есть школы при церквах, о которых несказанно печется православие, но, конечно, никто из раскольников и не подумает послать своих детей в эти школы, так как учителя им ненавистны, да они и не могут им верить. Народ видимо дичает; один культ не исполняется из страха, другого исполнять не хотят, так как он чужд для большинства и, кроме горя, ничего не приносил для их отцов и дедов. Апатия к религии, а по местным условиям следовательно и к делу, наиболее замечается в молодежи; уже нет того трудолюбия, является вместе с табачком и водочка, а за нею и все прелести, в роде сифилиса и иных; старики все терпят и молчат, но едва достигнут известного возраста, как в них начинает говорить уже чисто религиозный фанатизм, и часто люди весьма рассудительные вдруг бросаются в странничество, в аристовщину и иную нёпуть, которая убивает всякий смысл, губит силы, вечно фрондирует и никогда ничего путного не достигает своим непотребным фрондерством. Кому-то вздумалось однажды ввести миссионерство в раскольничьи местности и вышло невесть что такое, чего никак и разобрать невозможно. Бюрократия, еженедельные доносы — вот чем разразилось миссионерство в Обонежье. В неделю раз миссионеры обязаны были сообщать о настроении и действиях паствы, а также и местных священников; насмотревшись на деяния великих мира сего, и миссионеры отнюдь не брезгали заушением и плещеванием и во всякой поездке миссионера сопровождала земская полиция. Такая система не могла повлиять благотворно на раскол; он не только не ослабел, но как-то ожесточился и последователи его мало-помалу деморализуются и грубеют. Понятно становится, что вы редко встретите явного раскольника, который без запинки объявляет себя даниловцем, непримиримым; все остальное население, кроме приписных даниловских «старожил», считается православным, но только лишь по приходским спискам, в которых аккуратнейшим образом против каждого прихожанина обозначается: «не был у исповеди и святого причастия по нерадению, по болезни», или же и просто на просто «не был». На самом деле во всем Повенецком уезде едва ли наберется и 500 человек православных или, вернее, вполне равнодушных.

LII

К самому Данилову подъедешь и тогда только распознаешь его, а то так и не приметишь его за лесом. Полуразвалившиеся избы поражают путника своим нищенским видом; вы справляетесь, кто хозяева этих скверненьких избенок, и видите, что вы не ошиблись, что хозяева их сюда затесались из Руси православной, голодной, грязной и беспорядочной. Когда разорили Данилов, то осталось много превосходно обработанных полей, которые должны были со временем залобиться, т. е. зарасти мелким лесочком и следовательно пропасть для культуры. А тут кстати подвернулось одно обстоятельство, которое показалось администрации чуть ли не с неба свалившимся, и даниловские пожни перешли к новым хозяевам. Какой-то псковской помещик в один прекрасный день смутился духом в виду страшного для известной части помещиков «антагонизма» и напрямик отказался от своих крестьян, бросив их как какую негодь. Куда девать эту негодь? И порешили переселить их в Данилов на готовенькие пожни и на готовый материал для домов. Все строения монастырские отдали псковичам даром: живите, дескать, на доброе здоровье! Но не прошло и полгода, как половину псковичей ошеломленное начальство принуждено было отправить в Сибирь; полиция сильно вздыхает по прежним обитателям Данилова, так как псковичи окончательно спились с круга, развратились и испортились; пожни вспаханы и вообще обработаны скверно; псковичи голодают, шлендают шленды, просят милостыню, воруют по малости и по великому, буянят и дают изрядную работу земской полиции, а даниловцы уверяют, что это Господь наказует за неправды, да за пользование тем, что сделано чужим горбом. Вот вы у какого-то забора или, вернее, у остатков его, телега круто заворачивает налево и останавливается перед большой избой, бывшею монастырской странноприимницей. Не успел я приехать, как меня предупредили о посещении большака; через несколько минут явился и он, видимо ожидая встретить внушительное начальственное лицо, если не с баками, то уже всенепременно с усами; и вдруг увидал он меня, безбородого и безусого, — и ошалел. Мало-помалу мы разговорились и после часовой беседы были уже друзьями; он перестал смотреть на меня, как на подосланного, и развернулся, и разговорился. Большак уже старик, с умным и добрым лицом, грамотный и знающий прекрасно всю историю Даниловского монастыря в частности и поморского согласия вообще. Его рассказы, а также и личные наблюдения, дали мне возможность хорошо познакомиться с нынешним Даниловым, который видимо доживает последние свои годы, и, Бог весть, найдется ли даже преемник почтенному большаку, когда ему приведется закрыть глаза и успокоиться после долгой и полной горя жизни. Кругом Данилова был выкопан большой ров, от которого в настоящее время остались лишь следы, а самый монастырь с кельями был обнесен деревянною оградой, от которой остались лишь въездные ворота. Все постройки (а их было очень много, судя по плану, приложенному к истории Выговской пустыни), исключая 4-5 заколочены и гниют по воле начальства; постройки все деревянные, 2 и 3 этажные и могли бы с успехом украшать не только Повенец, но и Петрозаводск даже; окна проделаны в них небольшие, словно бойницы какие, да оно и понятно, так как Данилов всегда жил под Дамоклесовым мечом, в виде исправника и иных любителей даниловских серебряных и иных изделий. Теперь уже нечего скрываться, по крайней мере даниловцам: все они переписаны, находятся под надзором полиции, да к тому же последняя пришла, наконец, к сознанию великой истины, которой никак до сих пор не могли понять, что 16 несчастных старух вряд ли могут представлять особенную опасность для государства; тем не менее и старухи даниловские и старики стеснены таки надзором изрядно. Посреди бывшего монастырского двора находится здание главной часовни, а немного в сторону от неё, возвышается большая колокольня, которая когда-то имела вид весьма величественный, а теперь близка к совершенному разрушению, если только какому-нибудь псковичу не вздумается из её материала починить какую-нибудь амбарушку свою. На одной из сторон колокольни виден еще циферблат от огромных часов, которые возвещали жителям монастырским час молитвы; на циферблате написаны 17 цифирных славянских знаков, а делались эти часы в Москве; били они всякие пять минут и, по словам одного из старожил, выводили куранты. Вечерком отправился я на кладбище, составляющее для всех поморов святыню, как вообще потому, что они русские люди, которые всегда почитают места упокоения родственников, так и в особенности потому, что здесь погребены основатели поморского согласия. При «разорении Мамаевом» увлеклись административным рвением и в виду всех делали здесь такие дела, что даже гадко теперь вспомнить. По приказанию высшего начальства могилы главных лиц поморства были сровнены с землею, затем запаханы и засеяны травою. С трудом отыскал я место, где покоятся основатели и дальнейшие главы поморщины и как-то совестно мне сделалось, так что поглядел я кое что в часовне кладбищенской, да и поспешил оставить поскорее кладбище. На возвратном пути удалось, однако, мне отыскать могилы почти всех большаков и полюбоваться на дела рук разорителей и псковичей: серебряные иконки и кресты с крестов сняты были, говорят, в самое разорение, а псковичи и медными теперь не брезгают и редко на каком кресте встретишь задушбинный складень. Кладбище запечатано и вход туда большаку и всем даниловцам наистрожайше воспрещен; охотно бы отправился туда большак покадить «уснувшим», но находится вполне в руках православного священника; если священник мягкий человек, то, конечно, сквозь пальцы смотрит на то, что в кладбищенской часовне иногда вдруг запах ладана слышится, если же священник попадется из ревностных то конечно большаку уже кладбища не увидать ни за какие коврижки и деньги. В настоящее время в Данилове живут 16 старух, большак и нарядник. Все в Данилове было переписано, да еще и как переписано! напр., попадалась в руки чиновникам икона в золотой ризе, усыпанной аметистами и жемчугом — в описи значилось: «икона неизвестного святого (это видно, чтобы нельзя было потом отыскать ее) в металлической ризе с цветными каменьями»; зачастую чиновники нападали и на такую диковинку: «икона без ризы, которая когда-то была поснята кем-то», или «икона в медной ризе с местами для каменьев, а последние из своих мест кем-то вынуты!» Горы целые икон, крестов, книг и складней были навалены на возы и увезены, но куда? — неизвестно. Чиновники нарочно в виду поморов садились на воза с усилием и оказывали некоторым образом свое презрение к тому, па чем они сидели. Библиотека Даниловская так и сгинула куда то, а образа разошлись по разным церквам Прионежья. Говорят, что даниловские рукописи опять вернулись к тем, кому они были дороги, но конечно не все и распропало их много, благодаря варварскому отношению и чиновничества и духовенства; даже остатки этого богатства, помещающиеся в настоящее время в чулане архиерейского дома, гниют, покрыты плесенью и гибнут для науки, так как там они никому не нужны, а расстаться с ними не хочется.

LIII

Прежде, во времена блаженные, когда «арапчик» все дела кончал, Данилов должен был действительно казаться городом. Население его простиралось до 1000 человек; жители занимались хлебным делом, а также Данилов снабжал чуть ли не всю поморщину, да и другие беспоповские толки книгами, иконами и вещами. Существует свидетельство, что даниловцы зачастую бывали на Груманте для промыслов, а раз добрались даже до Америки. В Данилов сходилось весьма много капиталов, так как многие клали в его кассу задушбины, да и добывали жители много от промыслов и торговли; всякий помор обязан был хоть раз в жизни побывать в Данилове, да и до сих пор по-видимому эти посещения не прекратились. Большак монастырский, по уставу Денисова и по обычаю, был и игумном, и атаманом, в хорошем смысле этого слова; в помощь ему существовал всегда нарядник, так сказать, управляющий делами более мелкими и надсмотрщик за работами. Эти два лица остались еще и теперь, остальные же, в роде уставщика и иных, теперь уже не существуют. В ограде помещалось 193 жилых строений, как-то: огромная богадельня, часовня, швальня, возчая, казначейская с значительными складами одежды и обуви, соборная, большакова, келарская, нарядничья и другие многоэтажные и одноэтажные избы; кроме того тут же стояли: кожевенный завод, 3 бани и 4 конских двора. У монастыря было 100 лошадей, 150 коров и 60 телят. Женская половина была отделена от мужской стеною в 560 сажен длины; тут были: пекарня, больница, псалтырня и наконец известная грамотная горница, где помещался, так сказать, всероссийский поморский женский институт. Здесь обучались чтению, письму, рисованию, пению и женским рукодельям, как девушки местные, так и дочери богатых петербургских, московских и других купцов, которых присылали сюда родители на обучение. Тут же на женской половине выстроены были 19 частных домов, где жили разные вдовы и вообще лица, не принадлежащие собственно к монастырю, но желавшие уединиться от шумной городской жизни. Данилову принадлежали 27 скитов и 12 пашенных дворов или приказов, которые отняты были в 1838 году в казну, причем все работники были разогнаны. На Онежском озере Данилов имел несколько пристаней, из которых главною считалась Пигматка, куда привозилось ежегодно до 10 т. кулей одного хлеба; Данилову принадлежали 2 лесопильные завода, несколько мельниц, 6 судов морских даниловских ходили по Белому морю и доставляли в Сороку добытки промышленников; в Архангельске монастырь имел солеварню и салотопню, наконец в самом Петербурге — подворье. Торговля крестами, книгами и иконами доходила до весьма значительных размеров; зачастую заходили в Данилов соловецкие богомольцы, не видели особенной разницы от православия и легко присоединялись к согласию. Самое большее стечение народа бывало обыкновенно. на Пасху, Богоявление и 8 и 14 сентября; тут и совершались во множестве переходы православных, которым нравилась строгая жизнь иноков и жителей даниловских и которые не питали особенного уважения к своим православным пастырям и домам. В особенности привлекал Данилов много народа из беспоповцев своим кладбищем и тем, что там соблюли так называемое Корнилиево причастие. Корнилию удалось унести с собою причастие до Никоновского освящения, он высушил его, истолок, и пек хлебы, в которые помещал частицы дониконовского причастия; Корнилиево причастие долго велось в Данилове, и еще в 1855 году найдено оно было у одной Федосьи Богдановой в резном кресте, который был сберегаем ею пуще глаза.

LIV

Пришли наконец ревнители и воители — и Данилов пал «на пользу православия и государства, а также и в вящее восхваление имени Господня». Целых 150 лет существовал этот своеобразный мир с его полу-религиозной, полу-общественной организацией; ни разу не нарушал он общественного порядка, никогда не представлял он никакой преграды распоряжениям гражданской власти; всегда он был тих и послушен и весь идеал его состоял в достижении тех несчастных общественных прав, которыми наделены были в то время другие жители государства. Действительно, мирным существованием своим он уничтожал те нелепые подозрения, которые и тогда от времени до времени распространялись духовными кумушками о каких-то якобы политических тенденциях раскола. Ясно, что политические тенденции могут быть только у тех людей, которые подготовлены к политической деятельности правильным научным воспитанием, если же нет последнего, то люди будут брехать та? кую политическую ерунду, какая, напр., создана скорбными мозгами скопчества. Только политическое образование и политическая энергия могут возбудить политические тенденции, а этого решительно не могло быть в беспоповщине, как и в большей части других буквенных сект, потому во-первых, что они по принципу всегда исключали цивилизацию, а во-вторых и потому, что основная идея их — совершившееся воцарение антихриста в мире, — направляет всю их умственную и духовную деятельность не к развитию, а единственно к пассивному соблюдению догмы от антихристова веяния. Господство антихриста предопределено — против него ео ipso[13] не может быть борьбы. Да и какие же это политические тенденции у тех, кто и до сих пор еще спорит о том, что значит надпись на кресте? Одни уверяют, что буквы эти означают: «отец он наш»; другие спорят до слёз о том, что следует читать: «отцом он напоен» и третьи наконец уверяют, что надпись эта означает, что «он осквернен нашими» и далее у подножия креста проставлены два глаголя (гг), т. е. грехами сугубо. И вдруг эти-то господа могут угрожать безопасности государства? эти-то детски наивные спорщики могут вершить дела Марата, Робеспьера и иных? Ну кто же не засмеется над этой шуткой духовных и гражданских кумушек, шуткой, которая имела такие гнусные и тяжелые последствия? И смешно, и горько за то, что приходится носить одну кличку с этими грязными сплетницами и краснеть за эту кличку пред неповинными и гонимыми людьми, которые кроме добра для края ничего ровно не сделали, которые разорены, а с тем вместе разорен и край, который жил ими, кормился от их предприимчивости. В даниловцах жило по крайней мере убеждение, — а мы-то ревнители богаты ли им?

Убеждение давало силу нравственную и, благодаря непониманию дела, вся сила эта пропала даром для Россия. Правда, даниловцы разогнаны, не соберутся они никогда воедино, но уничтожено ли беспоповство? Нет, весь север наш от попов сторонится. Прошли года и время сделало свое дело: молодежь уже тянет преисправно тютюнок и водочку (хотя последнюю и по малости, мало помалу начинают скрадываться странности беспоповства; так напр., та же молодежь уже не станет спорить о сугубности или троечности и т. п. вопросах. Время, развитие грамотности (не церковнославянской) сделают свое дело всенепременно и от беспоповства в конце-концов останется лишь то, от чего оно конечно не отчурается никогда, а именно: отсутствие священнической касты и свободный гражданский брак. Этих двух вещей не выбьет из народа ни духовенство, ни полиция, так как народ додумался до этого последовательно — это выработано всею его жизнью.

LV

Несколько раз бывал я у большака; сначала он как будто скрытничал, но затем я был допускаем уже во все комнаты его дома; везде образа, везде лампадки, запах ладана — все это делает дом большака скорее домом молитвы, а отнюдь не жилым помещением. По пословице: на ловца и зверь бежит — мне в первый же раз бросился в глаза большой портрет, состоящий из 5 медальонов; я тотчас же узнал, кто изображен на портрете и узнал об этом портрете следующее: портрет был писан Симеоном Денисовым, а затем был подновляем; оказывается, что это единственный верный портрет Андрея Денисова и Симеона Денисова Мышецких, Даниила Викулича, Петра Прокофьича и инока Корнилия, с которого списки находимы были на Иргизе и в Чернораменскпх скитах. По моей просьбе большак дал мне этот портрет для снятия с него фотографических снимков, но конечно, с условием возвратить оригинал по миновании надобности. Остались еще у большака кое-какие интересные по своей древности иконы, но и они почти все переписаны в 1854 году. Есть у него и рукописи, которые тщательно охраняются от ненасытных переписчиков и которые Бог весть куда денутся после его смерти. Говорят, что у бывшего большака Степана Ивановича было весьма много и рукописей и книг, которые после смерти его достались его дочери; дочь попала в бедную семью, скоро овдовела и пораспродала эти драгоценности за бесценок; я сам купил у неё риторику, составленную и писанную самим Андреем Денисовичем Мышецким. Хорошо еще, если драгоценные большаковы рукописи (напр., Апостол XV века) попадут в добрые руки, а то пропадут они зря или у какого-нибудь станового в запечье, или в архиерейской библиотеке под слоем пыли и смрадной плесени.

LVI

Рано утром отправился я в дальнейший путь; с горки, на которой расположен Данилов, спустились мы к широкому, величественному Выгу и у берега нашли большую лодку с тяговою лошадью и гребцами. Путь от Данилова до Лексы уже не так удобен, как до Данилова, и здесь путнику представляется, так сказать, в первый раз случай приобвыкнуть к способу передвижений нашего севера. На что, кажется, широк Выг и глубок, — только бы плыть по нем да плыть, но на грех непутевые сельги то и дело врезываются в ложе реки, а отсюда неминуемые стремнины и пороги. Иной раз щелье к самой реке подойдет — вот, вот порог выйдет, да река покорится и пойдет помимо сельги искать себе выхода, и долго едешь о бок со щельистой сельгой, которая возвышается над головами в виде беспорядочно нагроможденных скал; но вот река нашла болотинку, низинку, — двинулась по тому направлению, благо мокринка ей течение облегчила; отошла таким образом от сельги и потекла тихо и мирно среди пологих, поросших огромною осокою берегов, а сельга все-таки своего направления не изменила и всегда тянется с северо-запада на юго-восток.

Бойко гребут Даниловские работники (псковичам не дали они везти нас, да они и плохи в деле), а когда подойдет бережок полоненькой, то весла в сторону, лодку быстро направляют к берегу, сдадут на берег потяжень (веревку пропущенную чрез отверстие в мачте и привязанную к корме), а мальчонка верхом на тяговой то и дело пошел покрикивать: «год! год! ну!» причем ни разу не изругает животину» подобно нашим православным возчикам, которые не только лошадь, а и мать родную изругают как нельзя хуже. Вообще кстати будет здесь заметить, что во всю поездку свою я ни разу не слышал той милой для русского сердца ругани, про которую один поэт объявил, что она для русского человека «как соль ко щам, как масло к каше». Скоро добрались мы до первого Выговского порога, бросили лодку и, обойдя порог, случившийся как раз у Даниловской мельницы, в которой кроме старика мельника никто не живет, — за порогом взяли новую лодку и снова потянула нас сытенькая Даниловская лошадка вперемешку с горбами Даниловских работников. На счет человеческого горба положение в сих местах злачных существует такое: на казенную надобность оный горб обязан работать безвозмездно, а на частную надобность с платой; положим, подорожная у меня на пару, положение за лошадь с версты 2,5 к., а верст всего 20 — значит 2, 4 и 6 гребцов получат за 20 верст гребли всего один рубль, т. е. либо по полтине, либо по четвертаку, либо по 16²/₃ к. на брата. Ясно, что от путника зависит не стесняться таким положением для человеческого горба, что конечно не мало веселит гребцов, да и путнику выгодно, так как гребцы, зная о таком невнимании к положению от прежних гребцов, тотчас делаются и предупредительны, и разговорчивы и все такое, — а нашему брату, бытописателю, оно и на руку. — Часу во втором причалили мы наконец к Сергиевской, расположенной на правом берегу Выга и прежде, до Мамаева разорения, бывшей как бы одною из вассальных деревень Данилова. Жители не бедны, если судить по наружности; но по правде сказать, в здешних местах трудно узнать по внешнему виду избы, кто беден и кто богат, так здешний житель живет чистенько и хозяйственно, постройка у него по большей части прекрасная, двух-этажная, комнаты большие, образов везде много, у всех над дверями и окнами та же надпись, красиво выведенная тушью и суриком: «Христос с нами уставися, всегда и днесь тем же и во веки. Аминь.» У всех найдется что поесть, хоть и не ахти свет что, а на голодный желудок так-то сходит, что и на поди! Солдатик один «бистрочный» так в три этажа в Сергиевской выстроился, на самом бережку, да кабы его дом — да на юг, так у любого помещика такого логова не отыщешь; двери и окна были расписные и все Лексинского мастерства, на стенах картинки висят душеспасительные и чистота решительно необыкновенная. В Сергиевской можно было нанять тележку и отправиться в Лексу, так сказать, на почтовых; но и проклял же я этих почтовых! дорога убийственная, идет она все время по болотине, устланной ветвинами, вероятно с тайным намерением сделать путь более удобным, но на самом деле эти 12 верст солонее пришлись мне даже, чем путь по Сегеже, где и намека нет на какую либо дорогу. Верст за 5 от Лексинского монастыря лес начинает редеть и телега с трудом взбирается на гранитную голую сельгу, которая тут же у самой дороги красивым щельем вдается в прелестнейшую речку Лексу, наполняя ее лудою и образуя порог за порогом; остановленная в своем течении Лекса не поддается, бушует, ценится и так и прыгает чрез валуны футов в 10 вышиною. Но вот живописная Лекса отошла куда-то в сторону — и перед нами холмик, а на нем старинная сосна и древний, древний крест — это и есть то место, уединением которого прельстился инок Корнилий и на котором построил впервые свою «хижу». Проехали холмик — чьи-то дрянненькие избы на дороге; не надо и спрашивать, кто живет здесь — ясно, что это Псковичи — переселенцы; отвернемся от этих позорных избенок; ямщик словно поймет мысль, вас волнующую, да так приударит по всей по паре, что и не заметить, как уже телега подлетает к какой-то чистенькой избушке и старичок какой-то уже суется за вещами — это Лексинская странноприимница, когда-то доставлявшая Лексинскому монастырю тысячи, а теперь служащая лишь притоном для чиновников, да для нашего брата гулящего человека.

LVII

Весьма сожалел я, что у меня не было с собою фотографических аппаратов, потому что Лекса до того красива, что могла бы занимать не последнее место в среде прелестных видов России. Даже и теперь, когда все здесь разрушено, гниет и доставляет лишь небольшую возможность заключать о минувшем, и теперь даже есть еще на что полюбоваться Когда-то это было полно народа, кипела здесь жизнь, шла работа — теперь в Лексе пустыня: изредка лишь пробредет куда-нибудь большуха или какая либо из её старух, да пьяненький псковитянин залезет не в свой поселок с площадным ругательством своим. Заручившись своею дружбою с даниловским большаком, я уже не боялся неразговорчивости большухи, и действительно, по первому же разу узнал от неё все, что она сама знала. Как женщина, да к тому же и женщина старая и болезненная, она всякое слово свое сопровождала слезами и, когда бывало расплачется, то дела уже от неё не жди, а давай ей слезу пустить вволю и тогда опять начинай подходцы. Да она мало и вообще дела знает — видимо она ошеломлена событием 1855 года до того, что и память-то у неё отшиблена. Прежде в Лексе было до 700 женщин; тут же была и грамотная, в которой воспитывались дочери местных жителей и иногородних. Много толковали про Лексинскую безнравственность, уверяли даже, что прудок лексинский, кроме рыбы, еще изобилует и трупами младенцев. Но странное дело! Уж кажется искали к чему-нибудь придраться ревнители православия и общественной нравственности, отчего же ни разу не было открыто подобного преступления? Все это одна чепуха, одни наговоры старых салопниц на Лексу. Быть может и не особенно чуждались лексинские жилицы мужского общества, быть может и увлекались кой-кем, но ненормальность монастырской жизни, конечно, всегда будет порождать охотку к запретному плоду, а тут еще прелестные виды, лес, месяц сияет, соловей свищет — поневоле иную девицу весною станет позывать на любовь. А тут еще и такое слово будто бы умными людьми было когда-то выговорено: «не согрешивши — возмечтаешь, не согрешивши — не покаешься, не согрешивши — спасен не будешь». Опять тоже и бросать-то младенцев в пруды незачем было, когда совершенно свободно можно было воспитывать их при монастыре. В настоящее время в Лексе живут всего 20 старух, которые доживают свой век и потому признаны начальством для государства не опасными. Прежде в часовне служили женщины и строем монастырским заведовала избираемая всем обществом уставщица, которая однако была обязана повиноваться большухе — игуменье. Утреня тянулась обыкновенно 6 часов, так как тут читали и то, и сё, и Бог весть чего только не читали, затем часы продолжались 2 часа и наконец тоже 2 часа читалась вечерня; девицы, жившие в Лексе, отнюдь не были обязаны дежурить все 10 часов стояния в часовне, а посещали службу в охотку, — иная так и вовсе не ходила. Была в Лексе чудотворная икона, которая, по словам большухи, много народа привлекала, но и ее забрали, как-то раз ночью и увезли, а куда? — неизвестно. Большуха живет теперь в отличном доме; квартирка её состоит из двух комнат и молельни, которой однако с намерением придан внешний вид спальни; все у неё чисто и мило, да очень уж старушка, Бог с ней, слезлива — ничего просто и рассказать не может. Она совершенная противоположность большаку: оба они, видно, были красивы собой, но большак большего роста, а большуха низенького; большак бойкого ума человек, он быстро поймет, схватит значение фразы на полуслове, говорит складно, умно, видимо старается не вспоминать о былом, а если и вспомянет, то скрывает накипевшее чувство; наоборот большуха ума не бойкого, слегка бестолковенька, на понимание туговата, а уж слезлива — беда! Заговоришь о репе, а она уж и плачет: «а у нас-то репка была какая прежде-то» — и пошла, и пошла; впрочем старуха она милая, добрая, но видимо ничем не верховодит, а все делается с совета большака. Как большаково, так и большухино звание было преемственно от Мышецких; список всех большаков, за исключением последнего, помещен уже в истории Выговской пустыни, но большухи еще не перечислены нигде, почему я и полагаю не лишним перечислить их здесь. При Мышецких большухой назначена была дочь Данилы Викулича — Софья Даниловна, а после неё избираемы были: Ирина Степановна, Елена Григорьевна, Федосья Герасимовна, Федосья Нифонтьевна, Наталья Макарьевна, Матрена Филипьевна (1853-1870) и Федосья Анисимовна. Главным образом печалуется старушка о том, что негде помолиться: «хоть одну бы часовенку открыли», — говорят и большак и большуха. — «Неужто же мы не христиане и хуже татар и евреев?» Да, тяжкое дело сделано в 1854-1855 годах с точки зрения гражданской, позорное — с христианской, варварское дело — с научной! Познакомился я со священником Лексинским — не страстный ревнитель, но по посту своему не может не делать разных закорючек; толку знает, видимо, не много; повел он меня под колокольню и то, что я увидел здесь, могло бы убить на месте библиофилов; книги, рукописи, утварь — все свалено в кучу и гниет преспокойнейшим образом. «Нельзя, ли говорю, попользоваться». «Сделайте милость, — говорит, — куда нам эта негодь!» Много интересного понабрал я грешный, по крайней мере не сгниет под лексинской колокольней! — Все рассказы большухи вертелись все больше вокруг обстоятельств самого разорения. Интереснее всего то, что запечатывал часовни жандармский штаб-офицер, князь Мышецкий; двух старух, которые валялись в ногах у власть имеющего чиновника, последний огрел каблуком в висок и одна, по странному стечению обстоятельств, скоропостижно скончалась; гнали и мужчин, и женщин, и детей палками и кнутами без разбора, сделали мерзость среди часовни в Лексе; всех, даже и тех, которые имели паспорта, прогнали из монастырей и выслали на родину. При разгроме же приключилось и чудо: часовню запечатали прежде разгрома, но когда ее при разгроме распечатали снова, то на аналое нашли июльские минеи! Наконец, в довершение спектакля, тогдашнего даниловского большака пинками и батожьем вытолкали навстречу ревнителям, с ключами на подносе — ни дать ни взять, как крепость сдает комендант; сколько я ни добивался, но ни в одном соборе я ключей от Даниловской крепости не нашел. Фортель этот, т. е. выход большака с ключами, должен был обозначать, что вместе с ним и главнейшие раскольники добровольно подчиняются начальству и желают удостоиться воссоединения. Пали и Данилов и Лекса, раскольники разогнаны, несколько новых приходов открылось Олонецким семинаристам — вот и все, чего добилось духовное начальство.

LVIII

Только через два дня вернулся я в Данилов, а утром на другой день тронулся уже в дальнейший путь. Тут же в Данилове я изменил маршрут, так как захотел побывать и в корельских волостях Повенецкого уезда, или по-народному в «Кореле». При взгляде на карту Шуберта (которую впрочем можно и вовсе не брать с собою, по её безобразной неверности), я заметил, что из Выгозера всего ближе попасть в Корелу, направясь по р. Сегеже и сухопутью (которого однако не оказалось на деле, так как Сегежа, вытекая из Сегозера, прямо, словно по шнуру, течет в Выгозеро) в Сегозеро и в Паданский погост, бывшую столицу Корелии. На вопросы мои никто не мог отвечать мне, есть ли проезд в Сегозеро; но я решился поискать пути и пробраться Сегежею во что бы то ни стало. Вследствие такого решения я уже не мог возвратиться по р. Телекиной, а, добравшись до Паданов, должен был перевалить сухопутьем чрез Масельгский хребет и возвратиться в Повенец чрез Остречье и Лумбошу. Быстро проехали мы 15 верст, которые считаются до Березовки, хотя и следует отдать полную справедливость здешним верстам, что в них отнюдь не 500 сажен; дело в том, что версты здесь считаются пятками и каждый пяток обозначается крестом; но ведь считаны-то версты эти никогда иначе не были, как «на глазок», да «на усталь» (как грести устал, так значит, и пяток, проехали), да притом и этим-то путем считались они тогда, когда в версте было 700 сажен, когда пшеница на юге мерилась веретьями, когда усталь была отнюдь не та, что теперь, когда горб русского человека почти и не ведал устали. От Березовки уже ехать в лодке невозможно, так как порог сидит на пороге и даже местные жители не рискуют сунуться по ним в лодке. Начинается путешествие в роде африканского, т. е. с носильщиками для грузов, с проводниками и т. п. Сначала я ужасно удивлялся, что здешний проводник все что-то похаживает вокруг деревьев, словно у него по соснам заметки положены; наконец спросил я о причине этой ходьбы вокруг сосан и изумился простоте тех примет, по которым местные жители узнают дорогу; дело в том, что с северной стороны на деревьях всегда сучьев меньше, ствол сосны всегда покрыт с северной же стороны мхом, мох стелется по земле всегда от севера к югу — вот и все, что стараются выглядеть все проводники прежде, нежели сделать поворот в какую либо сторону. То лазая по сельгам, то шлепая по болотине, добрались мы наконец до Шолтопорога (4 в.), небольшой деревнюшки на правом берегу Выга, где порешил я ночевать, так как до следующей перемены считалось 20 верст, а время уже близилось к вечеру, да к тому же по всем признакам хозяин той избы, где я расположился, был человек разумный, видавший виды, а потому и могший дать мне интересные указания по части местных промыслов. Часа через два мы сидели уже с хозяином в его «келии», которая устраивается в некоторых домах теми, кто хочет и может отделить от дома особую горницу для молитвы, чтения и удаления от мирской суеты. Тут между прочим узнал я интересный факт, характеризующий те меры, которые принимали против раскола в этих местах; сестра хозяина воспитывалась в Лексинской грамотной и жила в Лексе чуть не со дня рождения; но вот пришло Мамаево разорение и стали лексинских акедемисток разгонять куда попало; приписалась эта женщина в г. Кемь и стала себе поживать тихохонько с племянницею своею в сем богоспасаемом граде. Все шло прекрасно, но вдруг Повенецкие хранители государственной безопасности вспомнили, что выпускать старуху из Повенецкого уезда они не имели права; тотчас же списались с кем следует, а старухе Кемские охранители объявили, что ее по этапу поведут в Шелтопорог, т. е. в место приписки её семьи. Просит старуха, чтобы ей дозволили на свой счет (с обязательством и полицейского везти с собою и кормить) проехать в Шелтопорог чрез Сумский посад и Выгозерский погост: «нельзя, говорят, закона того нет». И протащили теперь старуху из Кеми пешком чрез Архангельск, Вытегру, Петрозаводск и Повенец, т. е. заставили ее отмаршировать целых 2000 верст. Старуха ревмя ревет, подает прошение за прошением, что я, дескать, дом бросила в Кеми и племянницу: нельзя, говорят, да и кончено. Чуть мне не подала сия опасная для государства старуха прошения, но, благодаря толковости её брата, чаша сия миновала меня. По истине диву даешься, как это только людям хватает времени заниматься какою-нибудь Матреною Ефремовой, которая только того и алкает, чтобы ей позволили жить при племяннице? чего же ждут ревнители и охранители от своих деяний? а между тем доведенные до высшей степени отчаяния «опасные» люди ворочают мозгами вкривь и вкось и толпами уходят из безобидного поморского согласия в такие секты, где слышится такая песня:

«Несть спасенья в мире! несть! Лесть одна лишь правит, лесть! Смерть одна спасти нас может, смерть! Несть и Бога (в том смысле, что он не принимает никакого участия в делах мира) в мире! несть! Счесть нельзя безумства, счесть! Смерть.... Несть и жизни в мире, несть! Месть одна лишь братьям, месть! Смерть одна спасти нас может, смерть!» А то вот и такую штуку сложил запуганный, загнанный и приведенный в полную безысходность человек, чтобы показать, что все великое в мире совершилось благодаря только смерти, крови и гонению: «Христос родися — отроцы убиени быша. Христос крестися — Иван главы лишися. Христос постися — диавол удалися. Христос в Офсимани молися — кровию персть оросися. Христос предадеся — Иуда умертвися. Христос пострада — Пилат помре посрамлен. Христос распнеся — воин помре поражен. Христос мертв бысть — смертию жизнь оживися. Христос вознесеся — смертию со Отцем совокупися».

Рано утром верхом отправился я далее по Выгу, который и за Шолтопорогом полон порогов; дорога идет все время правым берегом Выга довольно щельистой сельгой, которая то и дело подступает к реке и вдается в нее то порогом, то подводною лудою. Выг то суживается, то расстилается сажен на 150, что случается обыкновенно тотчас вслед за порогом. С трудом взбираясь на сельги по узкой дорожке, редко где давая волю привыкшим лошадям, добрались мы до крайней избы Шолтопорога — Лисицы (10 в.). Дело в том, что тут, кто привык к нашим центральным и южным поселениям и воображает встретить то же и на севере, сильно разочаруется. Вот хотя бы Шолтопорог: он раскинулся на 10 верст; на ночевке нашей стоит 2 избы, затем в двух верстах оттуда живет Касьян, еще в 2 верстах Феклины дети, в 4 верстах — Кузьма и наконец еще в 2 верстах отставной солдат, старик, по прозвищу Лисица, который, собственно говоря, даже и избы не имеет, а живет в землянке и ведет постоянную войну с хозяином здешних лесов, Михайлой Ивановичем Топтыгиным. Это наш помещик, — острит народ, — только один и остался, видно вовсе без этого добра жить народу не приходится. Отношения крестьянина к Михаилу Ивановичу по истине до нельзя интересны; право, медведь для здешнего крестьянина чуть разве пострашнее собаки. «Пошел этто раз я на рябцов и винтовочка-то припасена у меня такая, что для них поспособнее — малопульная. Однако рогатину захватил. Иду этто я так ввечеру, домой уж завернул, — а он вот он. (Народ здесь никогда в рассказе не скажет «медведь», а всегда говорит или «он», или иным путем старается не назвать зверя его именем: «не равен случай», толкуют они, и невольно приходит на ум общность этих ухваток первичных народов, начиная от Зулусов и Кондов, которые всячески обходят говорить о тигре или крокодиле; вспомнишь греков, которые так относились к Гарпиям, Эринниям, так как воочию услышишь, как наш туземный зулус скажет: «а он вот он?» да кто он? — пристанешь к нему. — «Ну известно...» — Леший что ли?» сбиваешь его. — «Да нет: ну хозяин-то здешний». Так и не добьешься, чтобы сказал: «медведь». Что тут делать? взял этто я рогатину половчее, да и пхнул ему в подгрудье. Так ишь она шельма не угодила! прямо таки ему в кость — ни вперед, ни назад. Он лапами-то ухватил ее, нажимает, а она с кости-то никак не сойдет. Так полтора суток мы с ним сцепившись вокруг березки ходили — полянку ишь какую вытоптали! Сорвалась таки с кости». Человек с медведем 36 часов гуляет вокруг березки и еще подсмеивается, словно он с козлом провозился! А то раз шел охотник (полесовщик), а к поясу-то у него привешены коппалы (тетерева). «Только слышу я, кто этто у меня толканет, да как коппалу-то потянет. Думал все, что за сучья цепляюсь, ан глядь — он. Я ему: эй отставь! не твое ведь полесованье! а он опять! Я ему: эй! брось лучше! не то зарублю! Нет, братец ты мой, так и тягнет! Я его это маленько винтовкой-то опоясал; опять пристал!» Ну что же? спрашиваю. «Что ж? зарубил, только и толку было. Я нарочно не комментирую этих рассказов, пусть читатель сам их комментирует). Все ухватки медвежьи Повенчанину известны чуть ли не лучше, нежели самому медведю; куда пойдет медведь подстреленный, как ляжет, как встанет — все вперед знает полесовщик и любит похвастаться своими знаниями. Часто и мне задавали они вопросы один другого мудренее, да вот хоть бы напр: какой лошади поваднее уйти от его — лежачей или стоячей? Ну конечно ответишь, что стоячей поваднее. Ан нет, — потешается полесовщик, — лежачей, потому стоячая со страху на все четыре ноги падет и ей опять вставать надо, а лежачая от страху вскочит да и поминай как звали, и, как оказалось, эта примета совершенно верна. Также и Лисицу выживают решительно медведи из его жилища, таскают его полесованье и надоедают ему, но Лисица не потерял еще терпенья и вряд ли он уступит повенецкому помещику. Бьют их только зимою, а летом к ним относятся с пренебрежением, так как шкура никуда не годится — их отгоняют и без особенной нужды не бьют: «куда его девать — одна вонь от его!» — Тут, на лисицыном жилье, сел я опять в лодку и отправился далее на Тайгинцы (10 в.), где взял 4 гребцов, так как предстояло ехать на этой же лодке по Выгозеру. Не останавливаясь, так как гребцы попались люди бывалые и сами полесовщики, догреблись мы до Тайболы, где опять начинаются пороги. Тут приходится обыкновенно испытывать путнику способ передвижения, который так знаком был древним Славянам, способ, без которого на севере у нас не двинешься никуда, так как министерству путей сообщения едва времени хватает, чтобы собирать только на существующих путях судоходный сбор, а не то что возводить новые искусственные сооружения. Вокруг, или вернее в обход, порожистого места, в лесу по болотине проложен бревенчатый мост, всегда скользкий, через который лодки и переволакивают на расстоянии целых 3 верст, т. е. до того места, где опять можно садиться и гребсти вполне безопасно до. новых порогов, расположенных уже по ту сторону Выгозера, на Северном Выгу. От Тайболы до Выгозера считается 4 пятка, которые проходятся чрезвычайно быстро, при постоянно сменяющихся прекрасных видах. Выг уже не выходит здесь из 150 саженной ширины, стада уток и лебедей плескаются вокруг лодки и последние до сих пор избегали метких пулек здешних полесовщиков, которые считают грехом убить лебедя; да к тому же кто лебедя убьет, тому плохо будет — сгорит. Часа в 3 пополудни мы подъезжали к так называемому Яму, где я вышел на берег, чтобы отдать дань уважения этому остатку дел великого человека. Когда Великий Петр услыхал, что Шведы раздумали делать нападение на северные границы наши, то он порешил сам напасть на Шведов в их собственных владениях. Откладывать в долгий ящик Петр не любил, а потому и стал думать, откуда выгоднее всего будет сделать натиск. Для Великого дума эта не могла быть долга и быстро сообразил он, что надо напасть на Шведов с той стороны, откуда пигмеи считали подход невозможным. Петр на 13 кораблях пустился из Архангельска в море; с ним было более четырех тысяч войска, кроме свиты; почти все близкие к царю вельможи-птенцы и царевич Алексей Петрович сопутствовали ему, по словам Соловецкого летописца. Флот остановился у Соловков, 10 августа. Царь и спутники его в продолжение нескольких дней почти ежедневно приезжали с судов в обитель; видно было, что флот ожидал чего то, так как Петр иногда в разговоре упоминал, что он сам не знает, долго ли здесь пробудет. 15 августа «прииде, говорит Соловецкий летописец, к Великому государю посланный, с ведомостью с моря, что на кораблях идти возможно». В тот же день царь, при попутном ветре, отплыл от Соловков к монастырской деревне Нюхче и на следующий день, отпустив корабли обратно в Архангельск, сам отправился с войском сухим путем к Повенцу. Вместе с войском взяты были 2 фрегата, которые тащили волоком за армией; солдаты и созванные на этот случай крестьяне из Каргополов, Онежан и Белозеров (до 5000 ч. по преданию) делали дорогу, рубили лес, стлали мосты, тащили фрегаты и наперерыв старались, видя, что сам Петр не брезгает работой. Дорога пролагалась лесами и болотами из Нюхоцкой волости мимо деревни Пулозера (в 5 вер.), где учрежден был на 40 версте от Нюхчи «Ям», где переменялись лошади и продавалось все необходимое для нижних чинов. От дер. Пулозера, опять лесами и болотами, дорога шла на 40 верст в д. Вожмосалму. В эту деревню Царь прибыл накануне установленного праздника в Выгозерском погосте. Старшины Выгозерской волости явились к нему с просьбою от имени Ильи пророка, говоря: «Государь! Илья пророк завтра велел звать тебя к себе в гости». Петр не отказался, но утро праздника было чрезвычайно дождливое и ехать не было никакой возможности. Когда настало время начинать обедню, старшины вторично отправились из погоста в Вожмосалму, но на вторичную просьбу их о посещении Петр отвечал: «верно Илья пророк не хочет, чтобы я у него был, — послал дождь, снесите же ему от меня гостинец», и дал старшинам червонцев. Целый день, по причине дурной погоды, должен был потерять Петр в Вожмосалме, а с наступлением утра следующего дня отправился чрез плавучий мост, положенный по заливу Выгозера к реке Выгу лесами и болотами 15 верст. Вот тут-то на Выгу и учрежден был такой же точно Ям, какие учреждались по всему пути на 20-верстном расстоянии. Переправясь чрез р. Выг по плавучему мосту, Петр опять двинулся снова к Телекиной (25 вер.), через речки Муром и Машкозерку, а затем, не заходя в Телекину, близ которой также был учрежден Ям, царь отправился уже к Повенцу уже по более сухим местам (40 вер.). Выгозерский Ям помещался на правом берегу р. Выга на высинке. Я высадился на левом берегу, где гребцы, возбужденные моими рассказами о Великом работнике-царе, срубили в огромной сосне крест и заявили, что потом они на этом месте воздвигнут крест покрасивее и наносят камней, чтобы это место навсегда стало памятным. «А что тут народу-то прихожего сгибло», говорили гребцы, — «ну да и то сказать, кабы не сгибли они, никогда такое дело не было бы сделано чего им — все бы равно померли бы, а тут по крайности у дела». Поняли дело, вижу, ребята и толковать нечего — поняли. Порылся я немного и разыскал начало мостовины, которая клалась по всему пути на болотистых местах; дерево хотя и сгнило, но еще держится. Но того не могли понять гребцы, что кусок гнилушки я увез с собою, да ведь этого и не одни повенецкие папуанцы не понимают. Просека, которая прорубалась для дороги, очень хорошо заметна и теперь, словно и природа в тех местах, где проложил свой гигантский след Петр, уступила ему и не зарощает целых 170 лет его путь, тогда как в других местах достаточно 80-100 лет, чтобы заросль обратилась в строевой лес. Тут-то на Выгорецком яму встретились Петру, выехавшие ему навстречу с хлебом-солью, даниловские старшины. «Что за люди?» — спросил Царь у них, по словам местного предания. «Это раскольщики», — пояснил ему какой-то генерал, — «властей не признают духовных, за здравие Вашего Величествия не молятся». — «Ну а подати плотят исправно?» — «Народ трудолюбивый и недоимки за ними никогда не бывает». — «Живите, братцы, на доброе здоровье, о царе Петре не молитесь, а раба Божия Петра во святых молитвах поминайте». Нельзя предполагать, чтобы разговор этот не происходил в действительности — все это так похоже на Петра! Быстро прошел этот богатырский путь Петр и на 10 день был уже в Повенце, откуда и написал королю польскому: «мы ныне в походе близ неприятельской границы обретаемся и при помощи Божией не чаем праздны быть». И не был он праздным действительно!

LIX

Но вот Выг становится все шире и шире, вдали виднеется водная ширь, берега как-то словно расползаются в глазах путника и наконец лодка выезжает в Выгозеро. Еще приналегли на весла гребцы и часу в восьмом вечера лодка наша причалила к мосточку в Выгозерском погосте. Путешествие ночью здесь решительно не возможно, как потому, что за туманом решительно ничего не видно, так еще и потому, что в день-то деньской и ходом идешь, и верхом едешь, и гребешь и так-то к вечеру умаешься, что рад добраться до оленьей шкуры, постланной на солому; а на утро часов в 5 уже самоваришься, балагуришь с хозяином или хозяйкой и норовишь как бы скорее уехать; а хозяева то и дело: «да ты бы морошечки! а то вот рыбничка!» разузнали, что я охотник до мамуры, так обкормили до боли желудка. Побывал утром у священника местного; ревнитель оказался куда строгий и доходит, говорят, до такого увлечения, что сам ходит с топором по окрестностям и срубает придорожные пяточные осьмиконечные кресты. Делать нечего, пришлось доложить ему о том, чтобы он не взъярился на только что срубленный моими гребцами на яму крест и не подрубил его в пылу православного своего экстаза. — Тип женщины в этих местах чрезвычайно хорош: правильное овальное лицо, великолепные, по большей части, каштановые волосы, большие то синие, то карие глаза формы правильно миндалевидной, средней величины рот с довольно большими алыми губами, редко курносый, по большей же части греческой формы нос — все это делают то, что красавиц следует искать нигде иначе, как на Выгозере; но оспа, страшная оспа, и здесь наделала много зла и зачастую настоящая красавица издали — вблизи оказывается вся «конопатая». Мне надо было заехать на Корельский остров, чтобы повидаться с дочерью бывшего даниловского большака, у которой сохранилось, по слухам, кое-что из рукописей и книг. Часов в 12 я уже сидел в большой восьмивесельной лодке, с четырьмя гребчихами, которые считали долгом всю дорогу петь песни, правда, весьма хорошие, но отнюдь не представлявшие ничего нового; мне, признаться, гораздо интереснее был бы разговор, как да что, но мешать не хотелось — обиделись бы. Площадь, занимаемая Выгозером, сравнительно довольно велика (927 кв. верст) и зачастую бывают здесь такие бури, что, если бы не бесчисленное множество островов, так и ко дну пойдешь даже и в 8-веселке. На картах Выгозеро рисуется совершенно неверно; народ уверяет, что на нем столько же островов, сколько дней в году, в действительности же их вместе с малыми островками наверное около 200 наберется; не на одной карте островов этих не значится и даже Корельский остров, довольно большой с значительным селом, почему-то не проставляется. Быстро проехали мы 30 верст и высадились на Корельском острове. Старуха, дочь большакова, оказалась отличным знатоком лексинских порядков, существовавших до разорения; много рассказывала интересного и в конце концов, когда уверилась, что я не сыщик, притащила мне целую охапку книг и рукописей. Но дело в том, что, принужденная стесненными обстоятельствами, она торгует ими уже давно и из всего вороха я отобрал только риторику, собственноручно писанную Андреем Денисовым, да полную азбуку крюкового древнего пения[14]. Много пела она, по моей просьбе, и тут только я увидел, откуда взялись наши грустные народные напевы как былинные, так и духовностиховые и песенные — все это из древнего церковного напева. Часа в 4 оставил я Корельский остров, наняв гребцов до Ловища, откуда начиналась уже terra incognita и за которым никто из корельскоостровитян не бывал никогда. Долго боролись мы с противным ветром и волнами, которые расходились на Выгозере, и только в сумерки уже подъехали к Ловищу. Глядя на карту, я держал руль так, чтобы идти на север от устья Сегежи, и удивлялся все, что гребцы посмеиваются — «Да ты куда же держишь?» не вытерпели они наконец. «Да на Ловище». — «Да, ведь ты по карте норовишь то. Ну это мы знаем. На карте-то Ловище на север от Сегежи обозначено, а на деле-то оно — 10 верст на теплынь». Вот те и карты! Да как же так? говорю. Да ведь здесь местов-то никто не сымал, а так больше по сказу, а мало ли иной что набрешет! Интересно, что действительно весь север, начиная от Выгозера, нанесен на карту совершенно неверно; ошибки на 20 верст встречаются то и дело — видно, что карта составлена по сказу. На ночлег расположился я у крестьянина — отставного матроса, который ходил в Японию, а теперь занимается починкой и выделкой мебели и утвари в Ловище на Выгозере. Япония и Выгозеро! как это клеится!

LX

Рано утром я позвал хозяина.

— «Можно ли, говорю, друг милый, пробраться от вас в Паданы?».

— «Отчего же. Сейчас в Повенец, а там почтовая дорога».

— «Нет, — говорю, — по Сегеже».

— «Ну так-то не езжали».

— «Да ведь Сегежа-то из Сегозера вышла?»

— «А то откуда же?»

— «Ну, значит, можно?»

— «Да вот гонки идут оттуда».

— «Как? гонки ходят?» — обрадовался я и стал расспрашивать как ехать и какие деревни на Сегеже стоят.

— «Да вот первая деревня будет Линдозеро». Посмотрел на карту — никакого Линдозера не значится, а значится только дер. Сегежа, но, по-видимому, это отнюдь не одно и то же.

— «Ну а Сегежа — это что такое?»

Как расхохочется хозяин мой:

— «Да это говорит на картах так его обозначают!»

— «Кого его?»

— «Да Данилу Воцему — он один там и живет, где Воцема река в Сегежу пала».

Вот тебе и деревня Сегежа! Ну, а Линдозеро, думаю, это что за штука. «Да вот теперь хоть бы Линдозеро: живет значит Павел на одном берегу, а на другом — Никифор, — вот тебе и вся деревня, а озеро верст на 5 в ширину далось. Справляюсь с картой — опять чепуха страшная: Сегежа как-то сливается с какими-то реками, из Ондозера впадает в нее и в Сегозеро какая-то Ондозерка, но озер на Сегеже ни одного не показано. По поверке с рассказами местных жителей и с моими собственными наблюдениями оказалось, что никакого соединения с Ондозером Сегежа не имеет; на 20 версте от устья Сегежа образует обширное (верст 12 квадр.) озеро Линдозеро; затем на 35 в. находятся пороги: Койкеницкий, Кривой, Сиговец, Щучий, Сюрейне и Нереукса (2 с. падения на 1/2 в. течения); перед порогами впадает в нее небольшая речонка Западный ручей, а за порогами р. Войванцы — обе с левой стороны; на 50 версте с правой стороны впадает в Сегежу р. Кягма, где и живет Данило; на 53 версте снова идут большие пороги: нижний, средний верхний и Попов порог (2,5 с. падения на 200 с. течения); эти пороги тянутся на 4 версты, т. е. до небольшого озера Воцема-Ламба (мужа Воцемы), в которое впадает с юга р. Воцема. Всего течение Сегежа имеет 65 верст тамошнего счета, или 91 версту. Течение её чрезвычайно извилисто, а отнюдь не идет таким хлыстом, каким Сегежа изображается на картах. Ондозеро соединяется не с Сегозером, а с Выгозером, выпуская из себя Ондозерку, впадающую в Кирасозеро при Кирасовском жилище; Кирасозеро выпускает из себя в свою очередь р. Тамбову, которая почему-то на картах обозначается Ондогой. — Часу в 8-м утра я выехал наконец из Ловища, подрядил гребцов до Линдозера, с условием протащить лодку через первые пороги, находящиеся в самом устье Сегежи. Верстах в 10 от Ловища, пролавировав все время среди бесчисленного количества островов на Выгозере, и следовательно в полном затишье, я увидал на берегу какую-то постройку и народ, который что-то рубил и над чем-то плотничал. Оказалось, что строят «головки» для тех «кошелей», которые будут здесь собираться для отправки в Надвоицу (на истоке Северного Выга из Выгозера) из бревен, принадлежащих Беляеву и идущих уже по Сегеже. Из расспросов оказалось, что бревна в настоящее время уже в «порогах бьются», и я возрадовался духом — будет от кого разузнать и что посмотреть. Вот, наконец, лодка наша вошла и в устье Сегежи, которая оказалась тут шириною в 3/4 версты; с трудом идет лодка против течения; слышен шум какой-то — это первые пороги. Ловко работают гребцы, которые в порогах действуют где багром, где веслом, а где и горбом, и первая опасность скоро остается за нами; далеко за кормою виднеются уже головки, с народом, который любопытствует, куда это люди по своей охоте забираются. Тут-то на Сегеже не мало удивлялся я той честности, которая царит на нашем севере; все время пути постоянно приходится выходить из лодки, идти берегом, а лодку тащить; шел я таким образом — вдруг вижу на берегу топор, снасти рыболовные лежат. «Чье это?» спрашиваю. «Да так чье-нибудь», преспокойно отвечает мне проводник. — «Видно, говорю, забыл кто-нибудь?» — «На что забывать! это нарочно оставлено.» — «А ну как кто-нибудь возьмет?» — «Снасть-то? топор? да кто же возьмет? Нет, этого никогда никто не сделает!» Как после оказалось, зачастую оставляются на берегу вещи, и ни одна душа не возьмет чужого; лодкой, топором, снастью пользоваться можно сколько угодно, но доставь на свое место. Что это за чудеса! постоянно дивился я, оставь-кась так у нас, на Руси, что-нибудь — вряд ли кто поцеремонится взять чужое добро. Тут взять чужое, и в особенности чужой припас, снаряд — страшный грех, да оно и понятно, так как здесь украсть лодку значит лишить возможности питаться, т. е. факт пользования чужою собственностью будет уже не наше великорусское «стибрение», а просто грабеж, чуть не убийство. Берега Сегежи до Линдозера совершенно ровные и заросли огромною травою из рода осоковых; часто наезжают сюда и из Ловища и даже из Койкелиц покоситься, да половиться, и потому между жителями установлен всегда порядок, какой деревне где косить траву по реке и ловить рыбу; в силу этого обычного раздела зачастую видишь по берегам «зимушки», т. е. хатки с земляною крышей, которые построены приезжими косарями, рыболовами и пользовщиками на случай непогоды; зимушки эти представляются великим благом для пришельца, когда его в дороге застанет ненастье, но мне пользоваться зимушкою не пришлось даже и для ночевки, как видно будет из последующего. Часу во втором мы въехали в Линдозеро, пристали к жилищу Павла и захватили его с собою, чтобы свезти его на ту сторону Линдозера к Никифору и сговориться там о дальнейшем путешествии. У Никифора мы застали целое общество — у него учреждена главная квартира, пекарня и кабачишко для гоночных рабочих. В горнице гоночных сидели два главных приказчика, которые разъяснили мне, что гонки их стоят в порогах, что нам тянуться через пороги придется не иначе, как ночью, а потому и предложили с необыкновенною любезностью дать мне записку на «харчевую» к своим соприказчикам, чтобы они приютили меня на ночь на харчевой, а на утро дали бы хорошего рулевого для прохода через пороги. «А может на харчевой и Данилу встретите», закончил любезный приказчик. «Да как же, спрашиваю, он один через пороги проезжает?» — «Да больше на веслах.» Ну, думаю я, хорош же должно быть этот Данило, если один делает то, при чем дай Бог 5-6 управиться. Так и сделали: переложили в новую лодку вещи и порешил я воспользоваться крайнею любезностью приказчика и переночевать на «харчевой» — кстати, и потолковать можно будет. В Линдозере впервые видел я лодку, сшитую ивовыми прутьями, так как хозяин сам шьет лодки. Такая лодка отнюдь не менее прочна, нежели всякая иная, а пожалуй даже и прочнее будет. Лодки здесь крайне неуклюжи и заметно, что все делаются по образцу чуть ли не Ноева ковчега; кабы сюда (т. е. конечно не в Линдозеро на Сегежу, а хоть бы в Повенец) да школу кораблестроения и управления! Много бы пользы было, да видно Повенцу вместе со всем Онежским озером суждено от Аллаха ждать, ждать — и ничего не дождаться.

LXI

Прежде чем рассказывать о тех впечатлениях, которые я вынес из пребывания моего на «харчевой», я полагаю, здесь будет вполне уместно дать хоть малейшее понятие об огромном лесном богатстве описываемых мною мест, о том, как эксплуатируются эти богатства и как могли бы эксплуатироваться при более порядочном хозяйстве и при отсутствии варварски-разбойничьего отношения к лесу промышленников и тех, кому сие ведать надлежит. Леса в Олонецкой губернии занимают огромнейшую площадь в 10,5 миллионов десятин — это одно из весьма немногих богатств губернии, так как пахотные земли составляют такую малую долю общей площади губернии, что об них и говорить не стоит. Только страшно выносливый горб русского человека, поставленного в самые отвратительные экономические условия и климатом, и людьми, которые и думать забыли об этом крае, может кое-где сделать из болотины пашню и, решительно из любви к искусству, сеять рожь и овес, которые то не взойдут вовсе, то не успеют дозреть. а то и взойдут и даже дозреют, но в количестве сам-друг посева. Если бы к лесу олонецкому да приложить руку, если бы его не разграбляли, как res nullius, если бы правильно расходовать его, если бы весь он шел в дело так, как делается это за границей — сильно разбогател бы олонецкий крестьянин, так как, быть может, к той поре он распростился бы навеки с своею охотою быть вечно у кого-нибудь в кабале и питаться крошками со стола господ, когда мог бы сам быть господином и питаться яствами, которыми обильно уставлены столы. Самые обширные лесные пространства находятся в Пудожском, Повенецком и Петрозаводском уездах, т. е. в тех именно, где народонаселение не так густо, где подсечное хозяйство не успело еще распространиться до такой степени, как напр. в уездах более густо населенных, в каргопольском, вытегорском, лодейнопольском и олонецком. Где народонаселение особенно густо, там в настоящее время начинает уже ощущаться недостаток в лесе; леса истощены здесь губительным подсечным хозяйством и представляют до крайности жалкий вид; кустарник, да обгорелые, кривые деревья свидетельствуют о том, что цивилизация проникла сюда, но цивилизация лишь папуанская, отнюдь не большая, так как право захвата, минута — вот на чем она основывается, нет думы о будущем, о том, что будет делать, чем будет кормиться сын, внук. Мне надо быть сытым — руби, жги, паши, сей, а там что Бог даст! Но конечно надежда на Бога обманывает: через четыре, много, года пал, огнище бросается за негодностью и только ползучий кустарник свидетельствует по прошествии нескольких лет, что цивилизатор папуанец приложил к этому месту свою ручку и сделал вопиющее дело, даже преступление, сгубивши на веки богатую растительность и бросивши, как негодь, через три-четыре года загубленное место. Только сохранившиеся чудом пеньки свидетельствуют путнику о тех строевых лесах, среди которых селился здесь русский человек, и грустно станет за то, что все еще не вышел он из своего папуанского момента развития. Чем дальше уезжаешь от сел, тем лес становится и гуще и лучше; в особенности он хорош там, где слой производительной почвы достаточен для произрастания его. Но присущая русскому человеку охотка хоть кое-как поковырять землю да посеяться часто увлекает крестьянина и не весть куда от его логова; ищет он сележных мест, во время своих полесовных странствований, и лишь только выдастся такое местечко где-нибудь, тотчас попалит он его и начнет работать почти впустую, чтобы года через три посеять рожь или ячмень, которые уродятся сам-друг и едва хватят ему на месяц, ну на два в смеси с такою дрянью, которую переварить может только такое толоконное брюхо, каким несомненно обладает русский человек, да вот еще кореляк, который, право, мало в чем отличается здесь от русского: тоже мнет, так же подголодывает, так же вечно работает другому на пользу и живет в кабале, в которую попадает всенепременно, словно иначе и быть не может. И русские, и кореляки здесь зачастую едят такой хлебец: ячменная солома предварительно просушивается и толчется в деревянной ступе; по истолчении в мягкие волокна, мелется на ручных жерновах (зачастую по недостатку на покупку каменных — на деревянных) вместе с рожью или ржаною мукою, которой обыкновенно примешивается только 7-ю часть против соломы. Потом «хлебушко» растворяется и печется обыкновенным образом. Изредка, и то разве в семействах позажиточнее, в ячменно-соломенный хлебушко на половину входит ржаной муки. Но и ячменная солома не у всех бывает и тогда употребляют ржаную, которая «не в пример грубее будет для нутря». Хлеб из неё выходит жестче и неприятнее на вкус ячменного. К ячменно-соломенному хлебу трудно привыкнуть без боли, а к ржано-соломенному наш барский желудок — белоручка и ввек не привыкнет; я было попробовал, так и не рад был жизни: живот пухнет и бурчит, как кипит что в нем. Но все это только цветочки, а есть еще и третий разряд хлеба — унеси мое ты горе! Ел я и этот и долго потом каялся. Весною, после первого грома непременно, сдирают с сосен кору, отделяют нижнюю беловатую оболочку от верхних толстых слоев коры, сушат и потом кладут на горячие уголья, чтобы «дух смоляной выгорел». Как только эта белая оболочка от жара примет красноватый цвет, ее толкут в ступе и мелят на ручном жернове. Потом к сосновой муке прибавляют от 7 до 7,5 пропорции ржаной муки и из этой смеси обыкновенным образом приготовляют хлеб, растворяя с вечера, а то «не убухнет древесина». Для экономии ржаной муки, хлеб делают обыкновенно пресным. Но в иных семействах иногда (нередко) и до того нужда доходит, что и вовсе ржаной-то муки не останется; вся она продана на уплату податей и земских сборов. И на этот случай есть подмога, и тут верящий в мощь желудка своего повенчанин, русский ли он, кореляк ли (а чаще по бедности и удаленности своей — последний) находит средства не доставить «Правительственному Вестнику» великой горести, сознаться в существовании голода; тогда, изволите ли видеть, сосновую-то муку всыпают в молоко и этою, в сыром виде, какою-то молочно сосновою кашею питаются люди вместо хлеба; даже словцо особое придумал туземец для этого блюда — «корява», остроумно! и делается из коры и, как говорят евшие, «для нутря очень уж корява». С этою сосновою кашею только уже очень крепкие натуры могут свыкнуться; обыкновенно же она производит непременную опухоль, при которой редко туземец освобождается от хлопот посылки в погост за попом для отпевания. И такой-то хлебец, такое положение отнюдь не временное явление, а вполне постоянное; так идет здесь питание уже несколько веков и только раз завопил здешний туземец о голоде, когда даже соломы не было вовсе и корява одна царствовала везде и губила народ десятками. Но и эта постоянная бесхлебица не может удержать земледельческого зуда, и просто диву дашься иной раз, когда верст за 20 от селения, вдруг вынырнет из-за леса огнище с посевом, а следовательно и подсечка «государственного имущества». Порешили однако, что надо положить конец подсечкам и задумали кабинетные решители судеб «внушить крестьянам, что лес не весь принадлежит им и наделить их землею в достаточном количестве». Что из этого вышло, мы укажем несколько ниже, точно также как сообщим и отношение народа к этим ухищрениям отцов благодетелей. — Главные породы, представители которых чаще всего встречаются в лесах Повенецкого уезда, суть: сосна, ель и лиственница; весьма много в них березы, ольхи, осины, рябины, ивы, липы и клена. Сосна господствует. Береза и ольха идут сполна на дрова, и редко можно увидать, что туземец не побрезгал ими для постройки; вот рябину, липу и клен так пустил повенчанин в дело на всякую хозяйственную мелкую поделку, а иву облюбил за её кору на лапти, корзины и иную плетеную надобность. Смотреть жалко, как попорчены березовые леса сдиранием бересты, которая идет здесь на всякую поделку, которая в центре Руси и на юге делается из волокон льна и конопля. А как посмотришь вообще на эту прорву леса, да сообразишь, пользуются ли этим богатством так, как нужно — обидно станет за русского человека, что не умеет он вовсе пользоваться тем, что дает ему природа. Энергия и капитал — вот что требуется для этого заброшенного края; с ними воскресло бы это сонное болото, маленько нагулял бы жиру крестьянин, а лесная промышленность получила бы правильное и широкое развитие. Много конечно теперь условий, которые мешают делу, но вышеупомянутыми двумя двигателями они были бы легко устранены. Главным образом страдает здесь лесопромышленность от того, что водяные пути имеют различное направление, от обширности и неизведанности огромных озер и от отдаленности лесных дач от мест сбыта; кроме того, до самого последнего времени, запрещено было отпускать строевые деревья из так называемых корабельных рощ и из «усвоенных флоту дач», а этих привилегированных пространств считается около 1 м. десятин; ясно, что в этих рощах и дачах веками копился и гнил сухоподстой, никуда негодный, и знаменитые рощи и дачи существовали только на бумаге, а на самом деле ничем ровно не отличались от остальных лесов, разве только грудами валежника и гниющего сухоподстоя. Но вряд ли без внешнего толчка можно ожидать великих результатов в Повенецком уезде и, только возвысивши заводскую и фабричную деятельность, можно будет ожидать проку. Лес, как средство обработки продуктов заводско-фабричной деятельности, дешев и если только суждено когда-нибудь Повенцу увидать развитие обработки металлов и технической обработки лесных материалов, то и для лесных повенецких богатств наступит лучшая пора. А пока сколько мы ни ездили, сколько ни ходили — везде видели все одно и тоже: подгнивает лес, дачи завалены валежником и лес служит лишь удобрением для бедной почвы. Так как мало известно о том, где расположены олонецкие лесные богатства и каков к ним доступ, то я полагаю будет здесь не излишне подробнее и толком описать по крайней мере те леса, что расположены в местностях, чрез которые мне пришлось проезжать, т. е. тянут, так сказать, к беломорскому, финскому и онежскому бассейнам. Для более определительного указания местностей, в которых лесопромышленность достигла большей или меньшей степени развития и тех причин, что останавливают дальнейшее движение вперед этой промышленности, удобнее всего будет сделать здесь краткий обзор тех водяных путей, по которым лесные материалы могут быть доставляемы к пунктам сбыта. К беломорскому бассейну относятся Сума и озера Хижезеро, Пулосозеро и Сумозеро, которые особенно значительных притоков не принимают и потому представляют одну длинную питательную жилу для лесной торговли Сумского посада, в который начинают чаще и чаще заходить иностранные корабли за досками и другим лесным материалом. Кроме этой жилы есть еще и другая, гораздо более питательная. Издалека несет свои волны быстрый, величественный Выг, который, пробежав около 90 верст, впадает наконец в обширное Выгозеро, имеющее 927 кв. верст протяжения; в Выг впали быстрые полноводные речки Лекса и Кумбакса с Вожмою, а там, где Выг снова через Падвоицкий проход вырывается из Выгозеро, чтобы, пробежав еще 90 верст, впасть наконец в Белое море, широкая Онда вносит опять-таки в него обильные воды Ондозера и целой системы мелких озер, расположенных вокруг него по Архангельской границе. Не один Выг питает Выгозеро, так как с юга впала в него широкая Телекина (80-120 с.), а с запада Сегежа. Река эта, каким-то образом обойденная прежде на картах, на самом деле отнюдь не приток, а составляет, так сказать, главную жизненную жилу системы уже по одному протяжению своему на целую 91 версту. Под названием Сондалы она вытекает из самого центра корельских волостей повенецкого уезда, образует по пути Маслозеро и Сяргозеро и впадает наконец в Сегозеро, представляющее площадь 1033 кв. версты, т. е. по величине своей уступающее только Онего; не одна впрочем Сондала питает Сегозеро — сюда же изливают свои воды Селецкая и Остерская реки, из которых последняя берет начало на Масельгском перевале из Остерского озерка. К тому же беломорскому бассейну относится и неизведанная красавица Кемь с притоками Чирка-Кемью и Мусю, которая берет начало на финляндской границе и, переливаясь из одного озера в другое, образует на своем течении Боярское, Ругозеро, Тикшезеро и Нюкозеро. Все переименованные здесь реки могут превосходно служить для сплава лесных материалов; озера Выг и Сег представляли до последнего времени значительное затруднение для прохода гонок, как по своей обширности, так и по бурности, но теперь открыт способ так связывать бревна, что размыкать их по озеру может только самая ужасная буря, что здесь впрочем все-таки редкость; единственно, что затрудняет несколько, или вернее, замедляет доставку бревен в торговые пункты — это Сегежские, Кемские, Сумские и Выговские пороги, на которых желающий может слезть с лодки на берег и вдоволь налюбоваться на могилы тех, кого нужда загнала на купеческую прибыль, на разоренье для семьи, на гонку бревенную. К этому бассейну прилегают 2,5 мил. десятин леса, но заготовка идет довольно деятельно лишь на 1/5 всего пространства (на Сондале и Селецкой), в остальных же 4/5 только гонят на местную потребу смолу, да гадят лес из-за бересты. Вся Кемь не только не эксплуатируется, но даже, сколько мне известно, никто не дал себе труда побывать на ней и изведать эту превосходную реку, по которой чуть ли не от самой Каяны вплоть до Белого моря можно проехать. Конечно, при настоящем жалком положении фабричной и заводской деятельности, нельзя ожидать сбыта всех тех заготовок, которые возможно сделать в беломорском бассейне, но можно смело рубить по бассейнам Кеми, Сумы и Выга — сбыт будет, так как иностранцы все чаще и чаще заглядывают в наши беломорские пристани и наведываются за лесом, так что распиловка не поспевает совершаться по мере требования. По одному выговскому бассейну можно смело вырубать ежегодно от 50-60 т. строевых дерев, а Кемь и побольше того может доставить, если прекратится когда-нибудь наше варварское отношение к лесным богатствам. В рабочих уже конечно недостатка не окажется, так как русскому человеку покажи лишь хомутину, сам в нее полезет; конечно плату-то немного возвысить придется, так как существующая в настоящее время заработная плата куда как незначительна — чего доброго кореляк и не пойдет работать хоть бы на Кемь; про русачка толковать нечего! Этот полезет всенепременно, так как везде и всюду он за медный грош тянет лямку. Побаиваются дороговизны сплава за-границу, и боязнь эта вполне справедлива; дело в том, что вследствие большего вывоза, нежели ввоза морские суда берут кучу фрахтовых денег, так как должны идти в Белое море с балластом, т. е. впустую, и делать огромный переход без всякого толку; все это верно, но почему же существует компания беломорского торга? почему не завести наконец свои морские суда и не рискнуть изобидеть голландцев, норвежцев и англичан, которые, по правде сказать, довольно, таки покормились от нашей неумелости. Наконец, так как в этих местах вовсе не было до сих пор сбыта, то бревно в доставке на берег моря обойдется несравненно дешевле, нежели в иных местах, а следовательно и будет из чего заплатить за прогульный фрахт! Нет! вся беда в том, что косны мы, что нет у нас энергии, нет предприимчивости, а кто в этих качествах и горазд, так капиталом не осилит — и рад бы в рай, да грехи не пускают. Составится общество опять дело дрянь! сидят себе люди в Петербурге и распоряжаются всеми делами из своих кабинетов на Морской; здесь нужен человек дела, а не жалкий аферист или собрание аферистов, которые у нас вечно аршинничают, объегоривают на мелочах, а действительные барыши упускают, благо есть добрые люди иностранцы, которые и до сих пор нашею глупостью не брезгали, да вряд ли когда и побрезгают — дурак не повсяк день родится!

Финский бассейн куда меньше беломорского, но финны не нам чета, и потому надо надеяться, что они распорядятся с этой стороной повенецких лесов поумнее нашего. Путем для сплава здесь служит р. Лендера с притоками Северкою и Тулос в западной части Повенецкого уезда. Сюда прилегают до 500 т. десятин еще едва тронутого леса, который стали рубить лишь с 1859 года и который направляется главным образом на финляндские лесопильные заводы. Повторяем, что теперь уже эксплуатация значительно увеличилась и есть надежда на то, что здесь по крайней мере лесопромышленности предстоит еще развитие в близком будущем. Думали между прочим, что по Лендере начнется скоро отпуск дров, но это одна фикция, так как не скоро еще Финляндия будет нуждаться в нашем топливе, и именно ради того, чтобы не переплачивать за топливо финских денег русскому государству, сенат финляндский, еще в позапрошлом году, сделал распоряжение о запрещении вывоза дров из Финляндии в Петербург.

К бассейну Онежского озера относится большая часть посещенных нами уездов, и если бы лесопромышленность здесь получила правильное развитие, то целых 4,5 мил. десятин лесного производства пошли бы в дело. Повенчанка с притоками Волозеркой и Киндасом, Кумса с притоком Остерью (всего 700 саж. от Остерского озера, из которого вытекает Остерская, впадающая в Сегозеро), Уница, Суна с притоками Сенной и Имчей, Шуя с притоком Ирстой; Мегра, Вытегра, Андома с притоком Саминой; Нигижма, Водла с притоками Истомой, Колодозеркой и Шалой и наконец Пальма с Тамбицей — все они изливают свои воды в Онежское озеро и представляют полную возможность для сплава; только Суна несколько затрудняет сплав своими большими порогами, или вернее, водопадами Гирвас, Пор и Кивач (последний даже иногда расщемляет и раскалывает целые бревна), но и по ней сплав тем не менее идет уже много лет, и видно хороши барыши, если торговцы не пугаются и убытков от расщемленных бревен. Неравномерное развитие лесопромышленности делает и самые сплавы не одинаково важными. Северные реки по большей части питают лесопилки, Андома и Самина готовят бревна в неотесанном виде для Петербурга; но заготовки дров еще нет, да когда-то еще и будет? А между тем на берегах Онего можно бы было совершенно легко заготовить до 100 т. кубиков дров, если бы только представилась в онежских дровах надобность. Да и теперь не безвыгодно бы было заняться заготовкою дров на Онего, если бы только можно было возить их на речных судах, а не приходилось бы запасаться морскими судами или постройкой, или наймом — и то и другое слишком дорого; огромные площади Онего и Ладоги открыты для всех ветров, а потому бури и часты до такой степени на этих озерах; но, видно, русское «авось» норовит и бурю победить и, несмотря на худую славу озер, все-таки лезет на своих скорлупках в их ширь и гибнет этих скорлупок видимо-не видимо и разоряется бедного народу тоже видимо-не видимо, так как богач на авоську не полезет, а выезжает на скорлупке бедняк, который норовит соблюсти в кармане расходы «канальские». Стали помаленьку и местные крестьяне строить морские суда на местную потребу, но грузов слишком еще мало, а потому и самая потребность в морских судах за недостатком спроса со стороны капиталистов не велика. Строевой лес из прионежского бассейна или потребляется на месте, или же отправляется за-границу; но местное требование слишком незначительно, так как всякий местный житель может получить лес из казны по отпуску, а при этом условии покупать уже из вторых рук вовсе не приходится. Леса, расположенные по обонежскому краю, питают 6 лесопильных заводов: Повенецкий, Кумсинский, Уницкий, Шуйский, Лижемский, Олонецкий и Видлицкий; к этим заводам доставляется около 200 т. бревен, на сумму от 75-80 т. рублей в год. По распиловке на доски, лесной материал направляется на морских судах частью в Петербург, а частью и прямиком в Кронштадт, и ясно, что если бы только возможен был ход по озерам простым речным судам, то сбыт легко удвоился, так как заграничное требование с каждым годом становится все больше и больше. Теперь и кошели даже (про гонки и говорить нечего) разбиваются то и дело бурями; опасность и риск слишком велики, так как приходится идти целых 200 верст (около 10 суток пути) на буксире у парохода, который и сам-то едва справляется с волнами разбушевавшегося озера: но спрос есть и поэтому все-таки идут кошели к устью Свири; прежде бревно то обходилось в 15 к. всего, а теперь дошла цена до 40-45 к. за каждое бревно.

Что касается до дач, усвоенных флоту, то они должны бы по настоящему представлять все лес корабельный, но на самом деле они решительно ничем не отличаются от остальных казенных дач, разве только огромным количеством валежника и сухоподстоя, для образования которого послужили великолепнейшие строевые деревья. Прежде, когда еще варварский способ лесопромышленности не развился в олонецких лесах, можно было сквозь пальцы глядеть на гниение превосходного строевого леса, но теперь, когда лес беспорядочно рубится эксплуататорами, бесполезная пропажа флотских дач должна бы, по-видимому, обратить на себя внимание тех, кому ведать сие надлежит. Уже теперь редко встречаются деревья, имеющие аршин в верхнем отрубе; трехсаженное бревно-диковинка!

Во всяком случае, простое сопоставление цифр дохода казны уже показывает, что лесопромышленность развивается в Олонецкой губернии с году на год; цифры эти могли бы удесятериться, если бы попенные и иные деньги по дурости своей не ошибались сундуками и попадали прямо в губернское казначейство, куда до сей поры их весьма тщательно не допускали. Да, хлебная штука быть лесничим в этом Богом и людьми заброшенном крае, и наверное Александр Македонский пожелал бы сделаться олонецким лесничим, если бы не был Александром Македонским. Спосылали в прошлом году туда одного человека, и Бог весть какие дела пооткрыл он там, но что из этой поездки выйдет? — неизвестно. — Весь отпуск Олонецкой губернии простирается до 400 т. бревен и до 55 т. саж. дров ежегодно. В 1859 году было получено дохода — 95 т., в 1855 — 97, в 1856 — 103, в 1857 — 109, в 1858 — 189, в 1859 — 196, в 1860 — 279, в 1861 — 316, в 1862 — 317, в 1866 — 323, в 1867 — 309 и в 1868 — 325 т. р. От корабельных дач в 1860, 1861, 1862 годах получено казною дохода — 15, 35 и 46 т. рублей. А что бы получала казна, кабы да дело то велось на чистоту! Требуется напр. лесопромышленнику вырубить лишненьких тысчонок 10 бревен — вот и отправляется он к частному ближнему владельцу. «Что за билетик возьмете?» — «Давайте тысячу!» Идет торг — решают на чем-нибудь. Затем пишется такой билетик: «продал я из своей дачи на сруб столько-то дерев», дерева рубятся конечно не у владельца, а у казны, лесничий за недостатком времени или за бездорожьем не замечает порубки и бревна спокойно отправляются в Петербург. А то вот еще как ухищряются: большемерные деревья рубить воспрещено, а к нам в Петербург приходят почти одни большемерные; поглядите на клеймо — хоть лопните, не разберете клейма. «Да это из такой-то частной дачи», говорит лесопромышленник. Делают и еще проще: сам лесопромышленник прирезывает себе лишних тысчонку десятин и опять-таки почему-то не замечает никто злоупотребления; продает казна на 15 лет сруба — а участок то, глядишь, в первый же год попадет в кошели и отправится куда-нибудь. А то купил один богатый человек рудник, ну и прирезали ему по его же собственному расчету на топку завода лесу; приезжает туда петербургский ревизор: «к чему вам такая гибель леса?» «Помилуйте, да мы 15 т. кубиков продаем ежегодно, да бревнами гоним». Глядь в контракт, а в нем такая закорюка подведена, что вовсе прав заводовладелец и на закорюку только с несколькими, говорят, тысчонками простился. Ехал и шел я, ехал и шел петербургский ревизор — общий вывод: где же строевой лес? Лесов нет строевых (конечно условно). Один лесничий так, говорят, в официальном ответе ревизору написал: хватит лесов еще лет на пятнадцать — вот те олонецкие леса. И поистине, если только не изменится система эксплуатации, то вряд ли хватит их даже на 15 лет. Урвать — вот в чем девиз нынешних лесопромышленников и лесохранителей, и если только не похерится девиз этот, то горе краю.

Вечером уже, часу в девятом, подошли мы наконец к порогам — пришлось выйти из лодки и идти берегом. Шаг за шагом двигались мы гуськом по болотистому берегу, а лодка тащилась по порогу вверх на бечеве;» лес, тьма от набежавшего тумана, образуемого брызгами порогов, — все это крайне затрудняло путь. Наконец понесло откуда-то дымом, собака наткнулась на лежавшую вповалку кучку людей, и через несколько времени впереди завиднелся и огонек. Огонек оказался от костра, вокруг которого спала сотня-другая рабочих. Внизу, у берега, стоял сбитый из бревен плот, а на плоту возвышалась огромная дощатая изба — это-то и была харчевая. Как оказалось, харчевая разделена на 2 части; в одной сложен провиант, а в другой помещаются приказчики и иногда главные водовые гонщики. Делать нечего, пришлось разбудить приказчиков и дать им привезенную из Линдозера записку от их набольшего; прочли и радушно приняли нас; притащили откуда-то гор шок с угольями от комаров, которых здесь гибель страшная, так что без кукеля ходить нельзя, скоро закипел поставленный батюшка-самоварчик, заговорили по душе, согревшись чайком, и много курьезного поразузнал я, благодаря охотке русского человека к китайскому благодатному напитку. Бревна шли с Сондала и числом 27 т. штук принадлежали Сороцкому купцу-заводчику Беляеву. Вся путина от Сондалы проходится бревнами в 2 года с зимовкою в Надвоице при истоке С. Выга из Выгозера. Рубят лес местные жители и нанимаются с вывозкой бревна на берег; вывозка происходит зимою, а иногда весною бревна спихиваются на лед и вместе с ним идут до Сегозера, где собираются в кошели. Прежде связывали бревна в гонки, но это и долго делать, да и невыгодно, потому что гонка все-таки разбоиста; только весьма недавно один местный крестьянин придумал гнать бревна по озерам в кошелях. Прежде всего связывают конец с донцом до 200 бревен и делают из них круг; в этот круг впихивают остальные бревна, которые в кругу плавают совершенно свободно; именно это-то свободное плавание бревен в кошеле и не допускает разбоя от бури. Выгода кошельной доставки огромная и один Сороцкий лесопромышленник в год сберег, благодаря кошелям, до 5,000 руб. Впереди кошеля привязывается плот особый — головня, и на ней ставится дощатая харчевая. Но вот кошели подошли к истоку Сегежи; самый бревенчатый кошель и развязывать не стоит — только головню с харчевою отцепят, а пороги и сами мастера на развязку. Быстро несутся бревна к порогам, а 100-200 рабочих с баграми отталкивают ими от берегов причалившие бревна; все идет благополучно. Но вот и пороги; с шумом и плеском перелетают бревна, словно игрушечки, через камни; но вот одно бревнушко зацепилось за камень, к нему пристало другое, третье, сотня и две даже. Закопошился народ на берегу, готовят лодку — надо разломать «затор». Лодка отчаливает, ребятушки крестятся. Бойко вскакивают они на затор и баграми начинают разламывать его; бревно за бревном отколупывают рабочие от затора, последний все уменьшается, — наконец остается с десяток бревен всего. Тогда лодка отчаливает и с трудом догребает до берега — на заторе остается один, много двое самых молодцов. На берегу снова крестятся. Вот заторщик колупнул, напоследок, бревно, на котором он стоит, отрывается и с быстротой молнии несется вниз. Молодчина крепко втыкает в него багор свой, устанавливается и, стоя, проносится по порогу. Крик одобрения вырывается у зрителей, да и есть, признаться, чему! картина дивная! Ловкость необычайная! «И всегда так счастливо проходите?» спрашиваете вы. «Много нашего брата тут по Сегеже разбросано», спокойно отвечают вам, и то, чем вы сейчас любовались, опротивеет вам, когда вы вспомните, что могли бы быть свидетелем смерти человеческой из-за 4 р. 20 к. в 7 рабочих дней! а приказчики чаек попивают, или покрикивают только с берега за десятки рублей в месяц! Матушка спинушка русская! кто только на тебе за грош медный не ездит, кто только за денежки жизнью русского человека не мыкает? Разломали затор — и выпить надо, и закусить. Выпивка от хозяина, все больше в зачет заработка, а закуска не в зачет от него идет хлебом и приварком. Как разрезал при мне хлебец рабочий — даже диву я дался, каким это образом малахит сибирский в корку хлебную попал? зеленый, заплесневелый — дотронуться гадко, а работники так-то уписывают, что на — поди! Ох, уж эти мне пролазни из народа! как ренегаты — они-то его и допекают больше всего. Да вот хоть бы хозяин тех бревен, что нам увидать пришлось! Года четыре тому назад открыл он завод в Сороке, Кемского уезда, и завод его в первый год своего существования возбуждал самые оживленные толки и самые розовые ожидания. Заводчику приписывали такие думы, которые никогда не забирались в его голову; толковали досужие люди, будто задумал наш русский предприниматель начать борьбу с иностранною эксплуатацией наших лесных богатств, повысить заработную плату и поднять благосостояние народное в той местности, где судьба заставила его рубить и сплавлять лес. Но прошли года, и все-таки крестьянин стонет от тягости работ и незначительности заработка; штрафы допекли вовсе гонщиков и к тому же завод решительно обездолил всех выговцев и сегежцев. Сам статистический местный комитет заявляет, что целые селения, лежащие вверх по рекам, по которым сплавляют лесные плоты для завода, лишаются своих очень ценных промыслов. Таковы все верхние селения Сороцкой волости, которые положительно лишились своей семги, вследствие запоров устья реки плотами г. Б. Прежде выручкой от этой семги крестьяне уплачивали все свои подати, а теперь принуждены уже искать для этого иного источника, т. е. идти в кабалу к благодетелю заводчику. Тоже можно сказать и про сегежан. А что за барыш крестьянину от лесогонщика, то вот и самые факты. Рабочим платится с бревна в 10 в. по 30 к., а потолще — побольше. В день таким образом рабочему можно заработать от 60 до 70 к., с обязанностью вывезти лес на своей лошади на место сгона. При этом лошадь и хозяин её не продовольствуются на хозяйский кошт. С открытием судоходства лес сплавляется к заводам. Рабочий получает в это время от 12 до 15 р. на своих харчах с хозяйским приварком. Доставив плоты (где они еще делаются) к заводу, рабочий обязан сам же разобрать их и потом уже приступить к распиловке, во время которой рабочий на своих харчах получает от 15-18 руб. в месяц. Работы преимущественно сдельные и означенную плату можно получить, работая месяц сплошь, безотходно. Распиленные доски относятся на другой привод, где обрезываются бока их; затем их подвигают на передках к бирже, где доски складываются в штабеля в сараях или же под навесом. Тут готовый материал ждет своей очереди для браковки. Браковщик делит обыкновенно доски на три сорта и отмечает для обрезки концы досок (21-22 ф. длины). Обракованные доски вновь переносятся на иное место, но на этот раз больше на спине рабочего для отрезки лишних концов. Труд переноски досок весьма тяжел. Доску в 2,5-3 дюйма толщины, 5 дюймов ширины и 3 сажени длины рабочий должен пронести один, на одном плече, шагов 10-15 и ловко сбросить ее на ряды других. Тяжесть доски доходит до 7 пудов и только русский горб может вынести такой груз. Такой рабочий может заработать в день 70 к., но обыкновенно этой работы никто долго выносить не может — почему-то или закашляет и кровью захаркает, или же от грыжи замучается. Отрезывают концы досок обыкновенно ручною пилою двое поденщиков, с платою по 30 к. в день. Для обеспечения будто бы продовольствия рабочих завод имеет обыкновенно свои магазины с съестными продуктами, откуда и производится продажа по жидовским непомерным ценам. Рабочий и на заводах и на сплаве более 40 р. не заработает (при цене на муку в 1 р. 20 и 1 р. 30 к.), а заводчики продают сотню стандартную досок по 15 фунтов в Англии, т. е. около 115 рублей на наши деньги. Цифры эти говорят сами за себя и комментировать их я считаю излишним, а прибавлю лишь, что милосердие заводчиков доходит до того, что за погибель работника они семье его выдают нередко целый куль муки! А кормить этакую прорву народа собственным малахитовым хлебом, разве это не накладисто? Таким-то вот побитым, лишенный милостью Бога помещиков, народ в силу обстоятельств все-таки обретается в кабале чуть ли не худшей; а тут еще грешным делом и свой брат подможет — подрядчик: порядит по полтине, а с лесопромышленника возьмет по шести гривен — стонет народ и ждет какого-нибудь Мессию, но Мессия до сих пор все не является, да вряд ли и явится когда в эти заброшенные места, где даже свинья ужиться не может — нежна слишком для тамошнего климата, изволите ли видеть, и где может ужиться только крестьянин, куда выносливее свиньи и не брезгует ни климатом, ни болотиной, ни тычком да скалой. Побывши с лесогонщиками, двинулись мы наконец дальше. Данило — он же деревня Сегежа наших карт, по словам приказчиков, только перед нашим приходом отправился с харчевой домой и потому можно было быть уверенным, что мы запопадем его дома. Любезные приказчики дали нам проводника, так как линдозеры никогда не бывали за порогами, и двинулись мы в путь по берегу, любуясь величественным видом порогов. Пройдя несколько верст глухим бором и часто сбиваясь с тропы, протоптанной лесовщиками, мы вышли однако часа через полтора опять на берег, саженях во ста вверх от порогов. Лодку взяли гоночную, огромную, чуть не с Ноев ковчег, и поплыли дальше. Но вот на правом берегу Сегежи, на горке показалась «хижа» Данилы. Погреблись к сходню-никто с берега не выходит на встречу; пошли в хижу — нет никого. Чистая беда! Линдозеры устали, но делать было нечего и пришлось им снова садиться в лодку и довезти меня до Данилы, который, по предположению гоночного проводника, должен был находиться верстах в 4-5 от дома, на «даче». Дача Данилы оказалась избушкою без крыши, построенною им на покосном месте; Данило находился на покосе с женою, сыном и дочерью и охотно согласился доставить меня на Сегозеро, на Каличьи острова, где, по его словам, можно будет нанять лодку до Паданов. Данило — личность чрезвычайно типичная; с его хижи начинается уже Корела; сам он кореляк, но прекрасно говорит по-русски и лицом даже, если бы не историческая «белоглазость», совершенно костромич или ярославец; высокий ростом, в плечах косая сажень, рыжеволосый, кудреватый — он, полагать надо, не только с порогом, но и с самим чертом сладит один на один; часто случается ему подниматься и спускаться по порогам одному «на веслах». «Как же это ты, Данило, справляешься?» Вынул мой Данило бумаженку и подает мне. Боже праведный! это как сюда попало? «....gegeben.... freiherr.... dorf.... Danilo Wocema.... dass ich wurde durch die Wasserfälle von Segescha durchge.... Schelm.... Kerl»[15] и затем какая-то подпись. «Откуда это у тебя, Данило?» «Прусского посланника я тут возил в Линдозеро, так он мне выдал». Куда только прусский посланник не заглянет? Ну что ему, кажется, делать на Сегеже? А был и удостоверение Даниле выдал — только вот Schelm-то что значит. А может и немчик какой-нибудь надсмеялся над простаком Данилой? Но вот опять пороги; заработала вся семья Данилина и так заработала, что пот градом катится с них. На одном пороге я было испугался даже, но скоро увидал, что Данило свое дело знает и вернее всего будет положиться на его знание дела. Лодка наша прямехонько направлялась на огромный камень, залегший на самой середине реки; семья Данилина действовала чуть не в 10 лошадиных сил и вот-вот, казалось, налетим мы на камень. Хрустнуло что-то в носу — это лодка в камень ударилась — и быстро понесло нашу лодку вниз по течению; опять ударилась лодка об берег и затем тихо и спокойно двинулась подле берега вверх по порогу. Оказалось, что попасть прямо к берегу невозможно и единственная возможность взобраться на порог — это проделать такой кунштюк, какой и проделал Данило. Патфайндер[16], да и только, — подумал я. А тут же на берегу, куда вызвал меня Данило, какие-то холмики нарыты. «Что это?» говорю. «Порог этот Попов-порог прозывается, потому поп, да с ним 20 крещеных, на ём потонули — вот это самое место могилы их. Видишь 21 штука — так тут все и зарыты.» Утешительно, подумал я, для дальнейших путников знать, почему этот порог прозвался Поповым; нет, видно без Данилы тут и не суйся. Долго пробились мы на порогах, так что только часу в 7-м, вечера (в 10 ч. мы вступили в пороги) лодка наша въехала в прекрасный плес или озеро Воцема-Ламба, которое почему-то не изображено ни на одной карте, хотя и имеет длиннику целых 2 версты при такой же ширине. С полверсты за Воцема-Ламбой ехали мы еще по Сегеже, которая в этом месте суживается до 40 с. ширины, а затем совершенно неожиданно очутились на озере в проливе между его восточным берегом и островами. Сегозеро изображается на картах почти лишенным островов, но следует сознаться, что это отнюдь не рекомендует наших картографов и топографов, так как вся северо-восточная и восточная части Сегозера переполнены островами, которые в северо-восточном углу озера достигают значительных размеров (Каличьи острова) и затем тянутся длинною цепью до самых Паданов (Овечий, Бабий, Лесной и Шанда). Южный и западный берега действительно лишены островов.

LXII

От устья Сегежи до Каличьих островов считается лодкой 10 верст пути; лодка идет все время среди островов, покрытых лесом. Только около полуночи причалили мы наконец к сходням у берега. Пошел я будить кого-нибудь в избе, так как все в деревне спало уже мертвым сном. Вхожу в горницу — старуха корелячка встречает меня. «Как бы, говорю, матушка, сюда в уголок соломки постлать!» Сказал я это довольно громко. «Сейчас родный, только ты не громко говори — ишь у меня тут двое в оспице!» Как ножом меня в бок хватила старуха! Каково ночь-то ночевать в одной горнице с оспенными! Оспа здесь царствует полновластно, как благодаря тому обстоятельству, что лечить ее некому, так и благодаря особому к ней отношению народа. Вот уже 2 года, как печатает Повенецкое земство приглашение доктора, но до сих пор никто не хочет рискнуть принять на себя это дело; 2300 р. давало земство, но и то тщетно; обещался было какой то, но так на обещании дело и покончилось — добро денег-то ему на дорогу не выслали. Народ оспу не прививает, да если бы и прививал, так пожалуй при своем отношении к оспе все таки не освободился бы от заражения. Оспа является здесь каким-то мифическим лицом; народ иначе не называет ее, как «Марья Ивановна жаланная», «Оспица-матушка»: когда является у кого из детей оспа, то вся деревня от мала до велика собирает дары и отправляется в зараженную избу. «Здравствуй, матушка Марья Ивановна!» говорят пришедшие, — «здравствуй на многие лета! Благодарствуй, что посетила нас, рабов твоих покорных, не будь ты нам злою мачехой, будь родною матерью! Ты лики порти, да в гробы не складывай! Не побрезгуй дарами нашими!» Все это сопровождается учащенными поклонами и дары подносятся больному, который должен всенепременно отведать всего: и рыбничка, и водочки, и всего такого. Затем дары съедаются присутствующими, а больного ведут в до безобразия натопленную баню, где «выпаривают желанную гостью», — «а то матушка по Руси бродивши овшивела». Иной от такого леченья выздоровеет, а иной (чаще) помрет. В прошлом году на Каличьих островах из 32 жителей вымерло 19 душ — не угодили, знать, Марье Ивановне.

Рано утром двинулся я в путь на перерез озера к Паданам, до которых от Количьих островов считают 40 верст. Сегозеро (1033 кв. версты[17]), как нарочно, было совершенно покойно, и быстро шла наша лодка мимо вышеупомянутых островов, расположенных по диагонали от северо-востока к юго-западу. Около 4 ч. мы подходили уже к Паданскому берегу, красивейшему из всех, виденных мною на внутренних озерах Повенецкого уезда.

LXIII

Сегозеро образовало у Паданов довольно обширную губу, с чрезвычайно гористыми и живописными берегами, на которых расположен погост. На право, на самой вершине горы виднеются остатки каких-то словно укреплений — это, так называемые, редуты, которые построены были здесь во времена, шведской войны. Паданы когда-то были столицею Корелии — теперь местопребывание станового пристава: sic transit gloria inuiidi! Прежде сильные корелы всюду уступили колонизаторскому движению великорусского племени и с берегов Онего отодвинуты к Сегозеру; да и тут, собственно говоря, финского типа не найдешь, а видишь все знакомые русские лица. Только между собою говорят еще Корелы на корельском языке, который, по словам Гельсингфорских исследователей последнего времени, находится в таком же отношении к финскому, в каком древнеславянский — к русскому. Все Корелы превосходно говорят по-русски, и нет этого лишь в самых удаленных от Онего местностях корельских волостей. Благодетели рода человеческого не преминули однако озаботиться о судьбах корельского языка и тщательно обучали ему в Петрозаводской семинарии тех, кому приходилось отправляться в корельские приходы на места священников; какому корельскому языку обучали этих проповедников в семинарии — увидал я только в Паданах. Пришел я раз в Паданское волостное правление; глядь — в углу целая куча каких-то брошюр валяется. «Что это?» спрашиваю у старшины. «А это», говорит, «нам сюда наказы разные присылали». — Взял, поглядел — ничего ровно не понимаю. «На каком же, говорю, это языке? на корельском?» — «Как на корельском, когда мы сами корелы! в том-то и дело: наказы прислали, да не берет их никто — ничего понять не могут». Ну и в самом деле есть чему подивиться. Например, корел не понимает слова наказ, да у него для официальных наказов и вовсе слова нет, и вот досужий переводчик берет русское же слово «приказ», коверкает его, как коверкают русские слова напр. наши русаки на китайской границе, думая этим облегчить им понимание, и делает в силу этого из «приказ» — «прикоазу»; ясно, что корелы, не понимающие слово «приказ» тем менее еще поймут нелепое «прикоазу», тогда как сам же переводчик очень хорошо знал, что у корелов есть слово кяскеиду, т. е. нравоученье. Отвлеченностей ни один кореляк не разберет, а пришлось переводчику передать фразу «общие обязанности»; подумал, подумал ловкий человек, да и хватил: мида пидов роата гейло кайкись энзимяйзексэ, т. е. что всякий день случается нужным сделать, или нечто в роде этого. Можно бы было привести из этого наказа гибель ерунды, но мы ограничимся здесь немногими примерами: бродяги — бродягат (безпашпортнойт), беглые — биэглойт, вехи — виехат, дизертир — биеглой солдатат, дороги — дорогат, маршевые команды — командат билешнойн солдатойн, монеты фальшивые — манетат фальшивойт, подати — подушной, рекруты — некрутат, сборы общественные — окладат общественнойт. Из этого списка ясно видно, что мудрый переводчик перековеркал русские слова и полагает, что тем самым он облегчил их понимание корелам. Даже перед словом «переправы» не остановился переводчик и передал его приблизительно так: через реки чтобы перейти на лодке, да и для этой фразы настановил еще целый ворох слов: «пойки ярвес либо иовес суврембас венегел ягятус». Для кого же это, спрашивается, трудился и потел переводчик? ни для русских, ни для кореляков — для себя лично. Ну что, подумалось мне, если все-то переводы на местные языки делаются таким образом? «Получил за это награду...» сообщил мне волостной старшина, и все мне, благодаря этому, разъяснилось.

Если бедны крестьяне русские (не смотря на хорошее сравнительно с другими великороссами житье-бытье) в Повенецком уезде, то про кореляков и толковать нечего; хлеб доставать им гораздо труднее, а потому он у них дороже и следовательно разных прелестей, в роде сосновой коры, соломы и т. п. кладется в печево у них побольше; канаты и веревки вьют они из бересты, за невозможностью приобрести пеньку дешево; та же береста служит им и для производства котлов, в которых они ухитряются варить ушицу из невычищенной рыбы. Чтобы разыскать себе местечко для посева, кореляк зачастую уезжает верст за 20 от своего селения, да и там-то соберет разве сам третей скудный свой посевец. Но воззрили на него и на его земляка русского отцы благодетели из Петербурга и порешили облагодетельствовать их на славу. Порешено было безнадельных Повенецких крестьян Наделить землею. Мы как раз застали в Паданах надельную партию землемеров, которые благодетельствовали крестьянам, собирая их со всех мест, часто верст за 20 и за 30 для носки инструментов, вех и кольев. Земля здесь, рассудило начальство, дешевая и никто за нею не гонится, а потому и следует дать по 30 десятин на душу. А того-то и не рассудило начальство, что не только на 30 десятинах, а зачастую и на 30 верстах не найдешь здесь удобного для посева местечка! Неужели же так трудно было сообразить, что крестьянин здешний отнюдь не оседлый земледелец, а номад, зверолов и рыболов, что на 30 десятинах своих он ни в жизнь не разыщет и медведя, и оленей, и белок, и рябчиков, и иной дичи, и рыбу. Нет, все хочется повернуть, изволите ли видеть, на оседлое земледелие, и воображают легковерные люди, что достаточно разорить и без того скудодостаточных крестьян рабочими днями и провести межи, да расстановить кое-где колышки, для того, чтобы номад в силу обстоятельств сделался вдруг оседлым не на бумаге, а на деле. То и дело встречались мне по дороге выкопанные из земли столбы и я удивлялся силе той бури, которая уничтожила работу землемеров-благодетелей. «Эка бурька-то была у вас здесь», сказал я раз крестьянину — «столбы-то повыворотила». А он усмехнулся, да и говорит: «да наши балуют — они же и выворотили. Пущай господа тешатся — все равно ни к чему! как уедут, так и пойдет все по старому! ишь флагов понаставили, а наши поставят, да и выроют снова, когда господа отойдут от того места маленько». — И воображению моему представилась неотрадная картина отказа крестьян исполнить начальственную блажь, неизбежную репрессалию, в виде секуций, заушений и плюходействия, и в конце концов, еще большее разорение и без того бедного крестьянина, который тем только и виноват, что сама природа сделала из него зверолова и рыболова, а не земледельца.

LXIV

Думал я на другой же день отправиться из Паданов в Масельгу Корельскую, но Сегозеро разыгралось до такой степени, что лодку мою шестивесельную волны подбрасывали, как щепку, и я вернулся назад, не отъехав и 8 верст от погоста. На следующее утро буря хоть не много стихла и я тронулся в путь, не смотря на сильный ветер и волнение, которое на Сегозере чрезвычайно усиливается именно вследствие небольшого простора. После долгой борьбы с ветром и волнами, часов около 4 добрались мы наконец до Масельги, где я взял лошадей и опять полетел по превосходнейшей дороге по 18 верст в час. Местность здесь чрезвычайно гористая и живописная; приходится пересекать горный перевал, отделяющий бассейн Белого моря от Балтийского, и таких прелестных видов, какими здесь можно любоваться чуть не на каждом шагу, право, днем с огнем поискать по России. Самый близкий пункт схода двух бассейнов лежит как раз на половине пути между ст. Остречьем (22 в. от Масельги) и ст. Чобиной (20 в. от Остречья); дорога стелется по вершине гранитной скалы, на лево разливается красивое оз. Остречье (Остерское), а внизу, сажен на 20 в глубине долины, вьется словно змейка р. Куша, которая впадает в Онего и принадлежит к Балтийскому бассейну, тогда как Остерское озеро, при помощи р. Остерки, то высыхающей, то текущей среди болотистой местности, соединяется с Сегозером, а следовательно с Белым морем. Опять пожалел я, что нет со мною фотографического аппарата; так-то мы бедны видами, а тут на каждом шагу не оторвешься от дивного вида; но ни одного фотографа сюда и пряниками не заманишь и палками не загонишь! То и дело приходилось выходить из телеги, чтобы вдосталь налюбоваться пейзажем; за Остречьем попался лесопильный завод, который отправляет доски в Кронштадт — его осмотреть надо было, а там и Лумбоша, опять угорелая скачка, каменный оптовый склад Повенецка, Онего и сам Повенец богоспасаемый.

LXV

Снова пришлось просидеть в Повенце не у дела несколько дней; да и рад же я был, когда наконец вдали на Онего показался дымок, потом под дымком — черная точка... ближе, ближе и на полном ходу подлетел пароход «Повенецъ» к деревянненькой Повенецкой пристани. Началось обычное пивопитие в пароходном буфете, шлендранье повенецкого бомонда на пароходе, по пароходу и с парохода — Повенец ожил на целый день и на время отстал от стуколки и ленивого сна. Но вот раздался снова звонок, за ним другой, третий, на берегу стоящая публика запрощалась, пароход двинулся от пристани, шумя колесами и выпуская клубы черного дыма, а блаженные повенчане тронулись до дому за свою милую стуколку по 1/10 копейки. «Повенецъ» прекрасный пароход с быстрым ходом, но капитан его еще лучше, а в силу этих двух обстоятельств, да пожалуй и благодаря красоте берегов Онеги в Повенецкой губе, никто и не заметил, как мы взошли в какую-то «Матку» и причалили к пристани. Только недавно стал подходить сюда пароход; так как все боялись мелководья, но капитан «Повенца» благословился, да и подошел к Матке, которая от знаменитой Шунги находится всего в 1/2 верстах. Шунга — центр поморской торговли, Шунгская ярмарка известна и на берегах Белого моря, и в Петербурге, и в Москве, и в Варшаве; Шунга благополучно властвовала в меховом, дичном и рыбном торге и не думала, чтобы когда-нибудь могла грозить ей опасность. Но недавно стряслась было беда над нею: кто-то предложил перевести её ярмарку в Повенец. В Повенце ничего не готово для помещения ярмарки, в Шунге же целый гостинный двор и гибель амбаров для склада товаров, но видно уж очень захотелось повенчанам поднять свой город и стали они хлопотать; на счастье проект не состоялся, хотя говорят кто-то даже благодарственный адрес кому-то преподнес по этому случаю — видно без адресов, что щи без соли, у нас на Руси! Так как до сих пор нигде еще ярмарочная деятельность Шунги не описана, то я полагаю не лишним, прежде чем вообще приступить к описанию звериных и птичьих промыслов в Повенецком уезде, дать хотя слабое понятие о том, чем и как торгует Шунга. На бумаге Шунгской ярмарке положено начинаться 6 января, но она, как и все ярмарки на Руси, бумаги не слушается и торгует себе до срока, так что ко дню открытия ярмарки главный торг оканчивается и наступает время для заонежан и повенчанок пополнять свой туалет разными новинами. На ярмарку съезжается тысяч около шести народа, так как здесь же закупается зачастую и мука и всякое питательное снадобье. Гостинный двор, состоящий из 65 №№, занимается по преимуществу красным, нанским, суровским, кожевенным, бакалейным и посудным товаром; оленьи шкуры валяются зачастую на земле, а рыба и дичь складывается преимущественно на Пушкозере и на лесном дворе; но где же укрывается от взоров любопытных исследователей главная сила Шунги — товар пушной? Всякого, кто не знает дела и впервые заглянет в Шунгу, поразит это обстоятельство, что, собственно говоря, ярмарки он не увидит вовсе. Да где же ярмарка? спросили удивленные французы, приехавшие поторговать на ярмарку как-то недавно. Дело в том, что они прибыли в Шунгу с твердым намерением набить цену и из первых рук купить пушного товара для отправки во Францию, но велико было их разочарование и ошалели они не на шутку, когда им не пришлось купить ни одной белки. А дело то объясняется весьма просто и горе — французы не знали с кем они имеют дело: они думали, что наши крестьяне свободные продавцы, а оказалось, что они находятся в вечной неминучей кабале, из которой выбиться не хватает у них сил. Еще летом начинают разъезжать по Повенецкому (да и по другим местам) уезду приказчики крупных торговцев; приехал прикащик к крестьянину — сейчас засамоварились, как следует быть, по положению. «Да ты Кузьма деньжонок у меня взял бы?» предлагает прикащик. На кой их мне?» отговаривается крестьянин. «Да бери, коли дают — посля сочтемся на промысле». Всучит таки прикащик деньги, всенепременно всучит, потому что в том-то его и вся служба хозяину заключается, чтобы всучить вперед деньги. Так около октября месяца снова едут прикащики по поселкам. «Ну что, Кузьма? как дела? много ли наполесовал?» справляется прикащик у хозяина за неизменным самоварчиком. Начинается затем расчет, как угодно прикащику — мужик в накладе, прикащик радуется, что дельце обработал, а в барышах только скупщик один, который возьмет рубль на рубль за труды своего кабального полесовщика. Сговариваются об доставке и вот к новому году прибывает скупленный давным-давно товар в Шунгу и размещается по подвалам в самой Шунге и по разным поселкам верст на 5-6 в окружности. Товар давно уже скуплен, а следовательно и покупать на самой ярмарке нечего. Погоревали, погоревали французы о том, что русский человек, засевши в петлю, не пойдет на надбавку и ни за что не надует своего «хозяина», да и оповестили, чтобы били для них на следующий год сорок побольше. Диву дались доморощенные наши негоцианты на кой ляд нехристям сорока понадобилась. На следующий год приехал из Варшавы агент и скупил запроданной сороки 20000 штук по 2 к. за штуку. Схватились за ум негоцианты и поняли, для чего нехристям этакая прорва сороки понадобилась, когда пошла у дам мода на сорочьи перышки на шляпках; понакупили и они этой сороки потом, да, знать, не у времени — перестали дамы на шляпки сорочьи перья надевать, словно на зло доморощенным негоциантам.

Было время, когда Шунга торговала таки исправно; в 1860 г. товару на ярмарку навезли на целых 800 т. р., а в 1862 г. — так и на целый мильон; но потом торговать стали хуже, благодаря морам на дичь и зверя, и только в 1869 валюта ярмарки простиралась до 342 т. р.; затем снова стала подниматься стоимость привоза и в 1872 г. перешла за полумильон. Пушного товара привезено было в 1860 на 124 т. р., в 1862 — 138 т. р., в 1864 — 72 т. р., в 1865 — 23 т. р., в 1868 — 40 т. р., в 1869 — 31 т. р. и только в последнее время привоз опять дошел до 60 т. р. Из шкурок всего больше идет белка, которая зачастую мало отличается от сибирской; белки вывезено было в последнюю ярмарку на 45 т. р., зайца — 1,5 т., лисицы 3 т. и оленя 3 т. Все меха вообще не отличаются высоким качеством и менее ценны, нежели сибирские, которые гораздо темнее цветом; да и вообще замечено, что с удалением на восток меха темнеют и в продаже ценятся поэтому выше: так иркутская белка вдвое дороже нашей европейской, а забайкальская вдвое дороже иркутской. Белки в 1860 г. привезено было 1 мл., в 1862 — 400 т., а в 1868 г. — 450 т. штук. Причиною такого резкого уменьшения привоза следует считать постоянные падежи и, между прочим, начало скупа белки иностранцами на берегах Белого моря. На оборот число шкур лисьих и оленьих значительно увеличивается и напр. уже по С. Выгу мы видим, что крестьяне начинают заводить у себя оленя в качестве домашнего животного. Цены стоят обыкновенно на пушной товар весьма низкие, так как скуп производится с предварительной выдачею денег; так лисицу можно купить за 4-5 р., белку — от 11 к. до 14 к. за пару, зайца — за. 10 к., медведя — от 4 до 5 р. и оленя — за 1 р. 50 к. Иногда пушной товар доставляется в Шунгу самими звероловами, а то и по найму от скупщиков; продается он всегда большими партиями и идет в Ростов (заяц), Каргополь (белка), Вологду (белка же), Петербург (лисица и медведь) и Архангельск (олень). — Количество привозимой дичи также значительно уменьшается с году на год и в 1860 г. в Шунгу одного рябчика привозилось в 13 раз больше, нежели теперь всей птицы. Наиболее славятся рябчики печорские, затем идут Архангельские кедровики, летнобережские, а потом уже корельские и Повенецкие. Скуп дичи производится преимущественно торговыми компаниями, причем каждая компания действует в своем районе и купить из первых рук в чужом районе не имеет права. Рябчик покупается и на чистые деньги, и на товар, и на хлеб; везет его сам промышленник и счет рябчику ведется на возы, куда умещается 500 пар.

Хотя количество привозимой рыбы и уменьшилось, но не так резко; в 1860 году привезено было на 158 т. р., а в 1869 г. — всего на 85 т. р. Одной сухой трески, которая идет затем в Петербург, привозится ежегодно около 35 т. пудов на сумму около 50 т. р. Сельдей, семги, сигов, наваги и камбалы больше 2000 п. не привозится; мелочь же скупается на месте, а остальная направляется на Петербург, и семга напр., стоящая на месте по 6-7 к. за фунт, продается у нас по 70-80 к. Для скупа рыбы существуют такие же точно компании, как и для скупа дичи; компании по первопутку нанимают возчиков, рассылают их по местам скупа и еще до ярмарки тысячи пудов отправляются в Петербург, минуя даже Шунгу. На самой ярмарке идут лишь счеты, сделки и учеты по покупке и доставке (преимущественно сухой трески), а рыба зачастую и не бывает в Шунге, хотя на бумаге и значится привезенною на ярмарку; чаще всего ее оставляют на руках у крестьян, затем уже после ярмарки везут в Повенец, сваливают в тамошние склады, а весною отправляют водою в Петербург. Далеко не славится поморская солка, потому что никому еще не взбродило на ум устроить это дело рационально, научить местных жителей уму разуму, помочь им в их неуменье.

Остальных товаров привозится на ярмарку сравнительно ничтожное количество. Красным товаром торгуют всего 8 человек из Петрозаводска (3) Ярославля (3), и из Петербурга (1). Больше всего идут в ход ситцы Московских фабрик, но более половины товара остается не проданной на руках торговцев. С Белого озера везут в Шунгу значительное количество самодельной деревянной посуды, которая и раскупается нарасхват, так как до этого мастерства Обонежанин и Помор не дошел. Бакалейный товар покупается на гроши и копейки и лучше всего идут коробки с мыльно-мучными пряниками, которые очень ценятся Обонежскими девицами и дамами и покупаются для праздничных «бесед»; идет также не дурно и чай, который покупается поморами и деревенскими торгашами, но в незначительном количестве. Хорошо идет мука пшеничная (160 кул.), ржаная до 1000 кул.); пшено (на 1000 р.) и наконец крендели, которые покупаются деревенскими мальчишками, опять-таки на дамскую утеху и на погибель их зубов. Наконец нельзя не упомянуть, что в Шунге вина виноградного продается на 600 р. и водок на 3700 р. Торговля вся производится в кредит. Доход от ярмарки за помещение простирается до 900 р., но общество получает из этих денег только 50 р., а остальная сумма идет в пользу церкви — и здесь сумел русский человек уступить свою доходную статью другому!

В 1869 г. между прочим привезено было: лисицы красной — 2800 шт. (11200 р.), сиводушки — 60 (480 р.), белки русской — 35 т. (3850 р.). белки шведской — 10 т. (1150), выдры русской — 300 (1800 р.), росомахи — 50 (200 р.), зайца — 15 т: (1500 р.), медведя — 50 (450 р.), оленя — 3000 (4200 р.), горностая 1500 (900 р.), куницы русской — 200 (1000 р.), куницы шведской — 50 (300 р.). норки — 250 (250 р.). песца — 80 (240 р.), рыси — 40 (280 р.) и полушубков, дох и иных мехов — 500 (3000 р.). Весь этот товар был продан еще заблаговременно и даже брак брался за полцены. — Дичь тоже вся была продана еще до начала ярмарки, хотя и привезено было: рябчиков 22 т. пар (5500 ц.), куропатки — 25 т. и. (5250 р.). глухаря — 2600 п. (650 р.) и коппал — 3000 п. (742 р,). Рыбы доставлено было в 1869 г. сигов — 2000 п. (8000 р.), семги свежей — 600 п. (5600 р.), семги соленой — 1100 п. (11000 р.), лоховины — 300 п. (450 р.), лабардана — 300 п. (750 р.), трески сушеной — 35000 п. (49000 р.), трески соленой — 1000 п. (700 р.), корюшки — 100 п. (40 р.), сельди беломорской копченой — 7000 п. (5280 р.), щуки — 150 п. (225 р.), наваги и камбалы — 2000 и. (2000 р.), сайды — 400 и. (320р.), палтусины — 100 п. (200 р.), гольца — 100 п. (500 р.), зубатки — 100 п. (100 р.), икры — 200 п. (800 р.) и наконец мелочи — 300 п. (600 р.). Вся рыба была закуплена вперед и направилась на Петербург.

На ярмарку приезжает всегда до 500 человек поморов, которые идут сюда с товаром, и доставивши его возвращаются домой изредка с деньгами, а чаще всего с одною лишь чистою совестью перед скупщиком. Все приведенные мною выше цифры ясно, как дважды два, доказывают, что Шунга служит местному населению центром для продажи, но отнюдь не для покупки; русский человек из сил выбивается, чтобы ему не купить что либо на базаре, в лавке или на ярмарке, а потому мануфактурный товар и фигурирует в Шунге в сотнях рублей, тогда как для сырья Шунга служит действительно хорошим местом сбыта, если бы только доброму человеку какому-нибудь пришло на ум быть Шунгским Линкольном и освободить из когтей скупщиков этого вечного, выносливого и бессловесного раба — нашего неразвитого крестьянина.

LXVI

Как бы там ни было, но и он грешный питается в Шунге от крох, падающих со стола скупщиков, а сытно ли он ест — это-то и разъяснят нам нижеприведенные мною цифры, которые покажут, во что ценится дичина и зверина на месте и каким процентом пользуются купчики-голубчики, благодаря крестьянской неумелости. Много всякой птицы, много всякого зверья повелось в северных лесистых местностях Обонежья и Корелы; кулик, да большой кулик-мореход, фунтов по 5 весу, востроносенькая курочка, кроншнеп, гаршнеп, вальдшнеп, бекас, дупель заселили обширные болота здешние, а на реках и озерах целыми стаями утки, лебеди, гуси, кряквы, овсянки, серухи, гоголи, чирки-пырки, черныши, гагары и морянки (последние прилетают на Онего и на большие обонежские озера во время холодного северного ветра с Белого моря); леса также населены таки не мало и здесь проживают косачи (тетерева), мошники, коппалы, белые и серые куропатки и рябчики. Кроншнеп первым прилетает весною, видно торопится угнездиться, так как детей у него самка долгонько высиживает; на открытых болотинах то и дело попадаются кроншнепы, которые живятся здесь всякою ягодою, а до ягодной поры не брезгают — и водомеркою болотною, и червячком каким ни на есть и иною ползучею и летучею болотною гадинкой. В августе месяце потянет кроншнеп в теплые места, садится зачастую на овсянниках закусить и отдохнуть и тут-то он и попадется под меткую рябцовку (пулька) обонежанина. Пятнач, а по книжному дупель, прячется раннею весною по осочным местам, да и летом не выходит оттуда со своими детенышами, а выносит их на поля только осенью, подкормит их матка на крестьянских жалких овсах, пообучит премудрости перелетной, да в сентябре и потянут пятначи сначала на вытегорские мочежины или тундровые места, а там и дальше на юго-запад. Вальдшнеп водится больше в березовых молодиках, по грибным местам; прилёт ему из Вирея (сказочная страна — нечто вроде рая) положен позднею весною, а с холодами он и в обратный путь улетает. Убить вальдшнепа (да и вообще красную дичь), или по местному виклюка долгоносого, случается обонежанину редко — девать некуда, на них скупа нет, а самим есть — претит, потому отцы и деды не едали. В одно время с виклюком прилетает и улетает красавчик (гаршнеп), который водится в моховых болотах подле водицы? Прибрежные болота заселены бекасами, которых народ называет барашками по тому блеянью, которое они издают, когда затокуют. Лебедям — прилет зимний, а водятся они по лесным озерам, да в осочных проливах между островами на больших реках. Утки всех пород летят с половины апреля и до начала мая; по всем озерам и рекам плодится их огромное количество, но бить их не бьют в промысел — никто не купит; разве про свою потребу вздумается иногда обонежанину побаловаться и убьет он крякву — благо помясистее иных и на семью в один стол хватит. Лесной дичи, которая так облюбила Обонежье, что и не покидает его на зиму, всякому роду свое место для вида назначено: тетерев и рябчик живет в лесах лиственных, то в ельнике, то на сосне, что и подмечается народом для того, чтобы в сосновый год не искать рябчика по еловым лесам и наоборот; мошник любит глухие мшистые корбы, белая куропать по низинкам кормится клюквою, а серая — на ржанищах, овсяньях, да зачастую и еще поближе к человеку лепится около стогов и овинов, где и кормится чем попало.

Зверья также много и в Обонежье, и в Кореле, в особенности в тех местах, где народонаселения мало и человек не слишком обездоливает зверя своею ненасытностью. Медведь, волк, лисица, олень, лось, выдра, куница-норка, росомаха, горностай, рысь, белка и заяц водятся здесь во множестве на потребу человека и только гибельные страшные падежи тому причиной, что все-таки вымирает мало помалу зверь на севере. Медведь известен здесь бурый, т. е. тот, что окрестила наука арктическим; народ сумел различить у него три разновидности, якобы по тому, чем он питается; то у него Михайло Иванович является муравейником, то овсянником, а то и стервятником; на самом же деле всякий медведь кушает безразлично и муравьев и овес, а под старость, когда у него подразовьется вкус, он облюбовывает человечину, т. е. собственно мозги человеческие, и падаль, которою он также не брезгает. Лисица здесь больше водится желтокрасная, а чернобурая за редкость — ей во многих местах и цены не знают; любит лисица места гористые и лесистые, где она копает свои норки всегда входом на юг — было бы ей чем погреться. Ельник мелкий облюбила куница; засядет она там, зароется в игольник, а то заберется в дупло или в беличье гнездышко, выложит его мхом и шерстью, да и прячется от лихого человека; только по ночам выходит она кормиться — авось либо человек уснет и не станет подстерегать ее. По берегам глухих озер и лесных рек то и дело встречаются норки выдры; шкурка её дорого ценится скупщиками, а потому и завистливы на нее полесовщики. В боровых местах не в диковинку встретить горностайку красивенькую, которая, насчет хлеба крестьянина не обижает и не только не брезгает, но и смакует очень мышью лесною и полевою. Куда ни пойдешь — всюду наткнешься на белку, которая, как и рябчик, бывает то сосновая, то еловая; кабы не частые падежи на белку, то расплодилось бы её здесь видимо-невидимо, но с году на год падежи беличьи случаются все чаще и чаще, так что полесовщики и половины того не добывают, что добывали прежде. Северный олень и лось часто встречаются на мшистых болотах по Сегеже и к северу и западу от неё в корельских волостях, а также по р. Выгу, преимущественно на запад от него.

Орудий для добычи зверя и птицы много наизмыслил обонежанин, но все это неудобно, первично и неумело — некому научить его хоть бы той премудрости, которой достигли в полесованье канадские охотники и гудзонбайские промышленники. Чуть не у каждого крестьянина найдется малопульная, наибольше пульная винтовка, а то так и обе вместе; винтовки все собственной поделки, покроя старинного, так что свежий человек поопасится и в руки-то ее взять. Часто ствол привязан к ложу веревочкою, а то берестяною свивкой; капсюльный бой не признается и почти все винтовки кремневые. Из карабинов и двустволок обонежанин вовсе стрелять не умеет, но из винтовки бьет на пр. белку непременно в рот, чтобы не испортить шкурку — «благо дырку Господь послал», рябчика — в голову, медведя — между глаз и всенепременно без промаха, так как иначе придется употребить в дело рогатину, топор и следовательно, не равен случай, упаси Бог, испортишь шкуру. Рогатина всегда делается из самого твердого дерева, конец её обжигается и оттачивается, а иногда врезают в конец рогатины нож, но это случается редко, так как нож может подвернуться, а обжига всегда крепко держится. Для медвежьей охоты употребляет обонежанин и кореляк «лабаз» (лавас); положит промышленник на сучьях перекладинки — вот и лабаз готов; под ним положит он падаль, а сам с винтовкою влезет на лабаз и выжидает зверя; один из моих гребцов раз промахнулся с лабаза, так трое суток медведь лез к нему на сосну; чуть не все пули прострелял опростоволосившийся стрелок и только 37 пуля видно ловко пришлась — все 37 штук нашел он потом у медведя в туше. Лисиц и выдр ловят на падаль в капканы, которые выделываются в большом количестве в Петрозаводске. Для тетеревей измышлен новый способ лова — саком, который делается из рыболовных сетей; берут обруч аршина полтора в диаметре, да к нему и прикрепят сеть, а затем обруч привязывают к длинному шесту (1,5 саж.) — вот и сак готов; хоть и не замысловато, а в дело годится. На мелкую птицу употребляются «силья», которые делаются из конского волоса. На постановку сильев требуется особая ухватка, а без сноровки птица не попадется и труд пропадет даром. С осени еще примечает промышленник, где птица садится и клюет; затем дерн он разбирает до песку, делает на ободранном месте загородку с воротцами, кладет в загородку ягоды и укрепляет силья так, чтобы концами они приходились к воротам. Такая же огородка строится и для «пастей»; на огородку кладут 2-3 бревна (от 1,5 до 3 арш.), а посредине ставится колышек с рубчиками; на колышек надевается кольцо, в которое через перекладину продевается палочка ивовая (симка), вставляемая в один из рубчиков; под симку опять помещается тоненькая палочка, которая втыкается в землю; затем весь снаряд покрывается прутьями да так покрывается, чтобы хитрый зверь не разобрал, что тут ему смерть приготовлена; без уменья пасть не поставишь, а если и поставишь, так и глупыш в нее не попадется, а обходить станет сторонкой. Для зайцев припасают промышленники «кляпцы», которые делаются из железных полос (3/4 арш. и 6 в. шир.), которые обшиваются холстом, чтобы не отличались они очень от снега; весят кляпцы фунтов 5, а стоят они не дороже 70 к.; захват у них не сильный и только косой один из них не вывернется, а лису ими ловить и не думай — и лису не увидишь, да и кляпцы занесет в такую трущобу, что век не разыщешь. Для зверя побольше употребляется «колода», которая похожа устройством на пасти и все зависит лишь от уменья ловко поставить симку, да скрыть снаряд от умного животного. Рябчиков и тетеревей бьют иногда на подклик, а потому и строгают крестьяне такие дудочки, что издают звуки, похожие на крик этих птиц. Плохо бы пришлось обонежанину на охоте, кабы не имел верного пособника в промысле в виде гаденького, обторханного пса — «лайки»; лайка когда выгонит дичину, а когда гона не нужно, то уставится на дичь да и лает хоть целые сутки, пока не подойдет хозяин с беспромашной своей винтовкой. Родина лайки — Корела, и до сих пор лучшие лайки бывают у кореляков. Цена обученной лайки доходит до 3 р., а щенок от хорошей суки ценится иногда в 1 рубль.

Как я уже говорил, на болотную дичь здешний житель не ходит, потому что ей «и скупу нет». Водяную дичь бьют иногда для домашнего обихода; лучшим временем для охоты на нее считаются июль и август, а раньше бить ее грех; лебедя бить — опять-таки грех, да и наплачешься потом: либо самого убьет молоньей, либо хижу спалит она; один полесовщик раз побаловал так-то над лебедью, пришел домой — жена лежит на скамейке и грудь у неё прострелена: пулька шальная, откуда ни возьмись, прямо в грудь её белую. На тетеревей охота самая любезная для обонежанина; подметит он, где они себе ток облюбили (а по большей части собираются они токовать на открытых болотцах, на прогалинках, а то и на залежных местах) и строит поблизости шалаш из ветвей. Весною и осенью примечают, где собираются тетерева клевать шишки, ставят в таких местах кожаные или суконные чучела и стреляют из шалаша. Летом ходят с лайками по «омшарам» и выгоняют из них молодик, который по глупости своей рассаживается опять где-нибудь поблизости. Осенью еще охотятся на тетеревей и с подкраду, но охота эта считается невыгодною — времени много, а толку мало. Весною и осенью ловят их сильями и пастями, а зимою и саком. Для лова саком примечают, где тетерева в снегу выкапывают себе ночевки; затем приходят на эти места вдвоем: один несет пучок зажженной лучины, а другой идет с саком, которым и накрывает всю ночующую в одном месте компанию; стоит только прирезать да скласть в берестяной кошель добычу — и дело с концом. Так же варварски охотятся и на мошников. Главное кормило свое — рябца добывает обонежанин во множестве и от рябца и белки, можно сказать, зависит благосостояние здешнего крестьянина. Весною и осенью полесовщик выходит на видное в лесу место, на прогалинку, с двумя свистками; свиснет он и в тот и в другой и затем избирает из свистков самечий или самцовый, смотря по тому, кто отзовется на первый посвист. Близко подберется к полесовщику рябец, обманувшись самечьим свистком, а самка-рябчиха — самцовым, да тут и положат они свои головы под меткой пулькой охотника. Силками ловят рябчиков и весною и осенью вплоть до зимы и даже до декабря месяца. Зачастую рябчик выдергиваясь из силка выбивается из сил и подыхает от удушения, а потому и мясо силкового рябчика бывает чаще всего совершенно синее и в торговле ценится гораздо ниже не только стрелянного, но и пастяного рябчика; попавший в пасть рябчик цепляется за симку, которая быстро развертывается и роняет на несчастную птичку бревно, убивающее моментально, без мучений, а следовательно и без истечения крови из содержащих ее сосудов и без порчи мяса. Белая куропать от крестьянских пулек застрахована, так как бить ее приходится почти всегда в лёт, а из винтовки на эту штуку не очень-то умудришься, да и не в расчете попасть можно — мясо прострелом испортишь; серую куропать, случается, бьют сидячую около овинов и риг, да редко — не стоит, так как она малоценна.

Медведя бьют большею частью зимою в берлогах; полесовщик идет по пороше и выслеживает звериный след по следу и по «сгрызкам», т. е. по тем деревьям, на которых медведь кору глодал. Затем, когда следы прекращаются, «дают круг», чтобы отметить место, занятое зверем от завидущих глаз других охотников. Берлога обыкновенно помещается под пнями и корягами и со всех сторон обкладывается ветвями, так что оставляется только маленькое отверстие. Затем по первому насту полесовщик собирается на промысел, захватив с собою большепульку, рогатину (обжига), несколько кольев и топор повострее.. Собака чует если находит отверстие, вокруг которого всегда снег талый от «пыху» звериного. Полесовщик загораживает чем попало отверстие, а сам вставляет туда дуло винтовки и стреляет наобум. Товарищ (а на медведя ходят по большей части «во товарищах»), расшевеливает медведя кольями, последний лезет вон, и тут-то и должен полесовщик ухитриться попасть ему пулькою между глаз, иначе приходится уже колоть рогатиной, рубить топором и портить вообще шкуру. С лавасов медведей летом не бьют за «линою», да и вообще лавас употребляется только тогда, когда зверь «сронит скотину».

Лисицу бьют больше ночью, когда она отправляется oxoтиться за рыбой, а зимою ловят в капканы и большие пасти. Лось — зверь из редких и бьют его только из винтовок. Оленя выслеживают собака без лая, причем сам охотник бежит зимою на лыжах; весною гоняют оленей собаками до изнеможения и бьют поодиночке. Случается зачастую настигнуть целое стадо, и тогда полесовщик убивает от 5 до 10 штук. Летом ни один обонежанин не согрешит и не убьет оленя, так как это сочлось бы ему за грех в виду того, что летом и шкурка никуда не годится. Выдру выслеживают с лайкой по глубокому снегу на лыжах и загоняют ее в дупло, которое тотчас же сверху затыкается, затем срубают дерево и убивают беднягу, полагавшую, что человек пожалеет рубить для неё целое огромное дерево. Норку ищут в октябре месяце или же застают на дереве и бьют малопулькой. Таким же точно образом добывают осенью горностайку, которая не долго огрызается от мастерицы своего дела лайки и скоро попадает под её острые зубы. Белку начинают бить с октября месяца, когда шерстка её теряет красноватый отлив и делается совершенно серой; охота на нее продолжается до глубокого снега и без лайки не добыл бы полесовщик ни одной белки; только благодаря лайке находит охотник белку и стреляет ее непременно в мордочку и даже в рот. Зайцев наконец бьют по осени из засады; по пороше ходят за ним по следу и бьют с подхода, а зимою ловят кляпцами и колодами, куда забирается он покушать свежих ивовых прутиков и где не разбираючи хватает ивовую симку, которая развивается, роняет на него груз и давит косого так, что бедняга и капнуться не успеет.

Все в Обонежье и Кореле занимаются полесованьем; мальчуга малый и тот норовит утащить отцовскую винтовку и практиковаться на утках и иной небоязливой дичине. В дичи ценится мясо, и только в последнее время бабы стали собирать пух, который потом подкрашивается немного и продается затем нашим барышням в Петербурге по 8 и более рублей за фунт в качестве чистого гагачьего пуха. Года с два тому назад потребовали скупщики гагачьих шкурок, которые теперь и собираются тщательно и продаются копейки по 4 за штуку — это на воротники и муфты идет опять таки барышням. Яйца берут на свой домашний обиход, а в продажу не пускают, да нет на этот товар и охотников. Звериное мясо едят сами, кроме зайца, которого почитают нечистым, да медведя, про которого уверяют, что он оборотень и был когда-то человеком; шкурок не выделывают, потому что на этот счет не мастера и заработок по отделке уступают Каргополам и Вологжанам, которые на этом собаку съели. Как только наступят холода, так и появляются по поселкам «обиралы» или из местных богачей, или же из приезжих прикащиков, которые собирают дичь и шкурки и подряжают подводы или в Шунгу или в Петербург. Цена подводе не великая: за 10 верст полагается подводчику от 25 до 40 к. с воза в 25 пудов; за расстояние от 20 верст до сотни — от 75 к. до 2 р. 50 к., смотря по дороге и ценности товара, а за 200 верст берут до 5 р. Доставка в Петербург обходится по 12-14 р. с подводы и падает на каждую пару рябчиков в количестве 2²/₅ — 2⁴/₅ к. Иногда подводы со шкурами прямо заподряжаются в Каргополь, но чаще всего туда пушной товар идет уже из Шунги с Крещенской ярмарки после подторжья.

Не безынтересными считаю следующие приблизительные данные о размере звериных и дичьих промыслов за один из последних годов, собранные мною из расспросов как полесовщиков, так и обирал. Белки бьют от 25 до 35 т. штук и ценится она от 5 до 6 к., куниц — 100 штук ценою 2-4 р., норок — 100 штук ценою 1 р. 50 к. — 2 р., горностаек — 400 штук ценою 6-20 к., выдр 50-100 ш. ценою 5 р., лосей 50-100 штук ценою 8-10 р., зайцев 1,5-2 т. шт. ценою 5-10 к., оленей 150-300 шт. ценою 75 к. — 1 р. 25 к., лисиц 100-250 штук ценою 2-4 р. (черно-бурая лисица ценится в 25 р.), медведей 50-100 ш. ценою 4-5 и даже 10 р.. рябчиков 20-30 т. шт. ценою 5-6 к., коппал 2-3 т. штук ценою 10-15 к., тетеревей 10-15 т. ш. ценою 10-15 к., белых куропаток 1-2 т. ш. 3-5 к. — Тушу лосиную со шкурой вместе нам самим предлагали за 12 р., а оленья туша со шкурой ценится и еще менее, в 2-3 р. Цифры эти довольно явно доказывают, что Шунгские торговцы берут 100% на 100 и вполне заслуживают свое прозвище «обирал» по отношению к крестьянству.

LXVII

Часов в 5 пароход дал свисток для сбора пассажиров своих, отправившихся к Шунге (от Матки до Шунги переезд совершается летом на санях), а через полчаса Шунгская гора со старинным крестом на вершине её едва виднелась в вечернем тумане. Было уже почти совершенно темно, когда мы пристали к пристани Палеостровского монастыря; целая толпа монахов встретила, как и всегда здесь бывает, от нечего делать пароход и алкала показать нам новичкам свои диковинки. Пальиным островок этот прозван вследствие обилия вокруг него рыбы «пальи»; иногда он просто называется «оток», напр. в рукописной службе Корнилию Палеостровскому. Монастырь на Пальеострове основан был неким Корнилием, что можно видеть из грамоты Иоанна и Петра Алексеевича, 1691 г., где сказано между прочим, что «в прошлых-де годах, тому с пятьсот лет и больше, Новгородские посадники дали под строение того их монастыря Палеостровского первоначальнику пр. Корнилию на Онеге озере Палей, Речной, и иные острова». Несколько раз подвергался монастырь нападению со стороны «Литовских и иных воровских людей» в 1613 году, а один раз не выдержали своей мирной тактики и Выгорецкие жители и взяли монастырь с бою; скоро однако (1687 г.) пришлось им плохо от осадивших их «московских ратных людей» и 200 человек положили лучше сгореть и спастись во пламени, нежели поддаться Москве. — Палеостровский монастырь зачастую посещают соловецкие богомольцы, направляющиеся на Повенец и Выгозеро в Сороку, но это вполне зависит от воли судовщиков, хозяев богомольских судов, которые подвозят к Палеострову богомольцев не иначе, как выговоривши себе с монахов могарычи. Святые отцы очень довольны, когда богомольческая сомина захочет почествовать их угодника; но усердным поклонницам, как говорит скандальная хроника, больше рады, нежели богомольцам. Монастырь не особенно люден и сравнительно довольно богат; земля его довольно плодородна, он обладает прекрасными покосами, хорошим лесом и превосходными местами для рыбной ловли. Земли его находятся: на Палеострове пахотной, сенокосной и иной земли 196 дес., на острове Речном — 189 дес., в Баньковой пустоши, в 10 в. от монастыря — 9,5 дес., в Пуданцевом бору, в 8 в. от монастыря — 92 дес., в Боркове (19 в.) — 45,5 дес., в Усть-Путке — (607 дес., на острове Пажи (26 в.) — 55,5 дес., в Косухе 6 в.) — 2 дес., на острове Заецком в половине с Чолмужскими вотчинниками — 17 дес., в Семеновщине с Антоновым наволоком (15 в.) — 11 дес., да в Тихвином бору (25 в.) — 2561 дес., а всего пахотной земли 215 дес., да покосу и лесу около 3472 десятин. Кроме того монастырь владеет богатыми рыбными промыслами в реках Чолмужского погоста в общем владении с казною и с Чолмужскими вотчинниками, и наконец, обладает капиталом в 15700 р. с. При таких средствах конечно святые отцы живут себе в свое удовольствие и ждут себе летом прихода парохода, а весною захода богомолок, которые очень уважают их угодника и всем рады служить его служителям. «Соловецким-то хорошо», — говорил мне один спасающийся в Палеострове, — «видимо-невидимо к ним валит! а каково нам-то смотреть, как экое добро мимо рта провозят»! Да, действительно положение ужасное и хорошо бы сделали судовщики, если бы положили себе за правило давать своим пассажиркам случай поклониться Палеостровскому угоднику. На острове есть пещера, где долгое время жил Корнилий, укрываясь от поисков туземцев, которые видели в нем богача и искали убить его и поживиться его богатствами; пещера имеет в объеме всего футов 100, так что в ней едва можно стоять согнувшись, а когда сядешь, то коленями непременно упрешься в стену; в пещере стоит весьма древний крест, принадлежавший по преданию самому Корнилию, а в углу валяется изгрызенное бревно, которое, по слухам, очень «от зубной болести пользительно». И вот в этом-то монастыре вдруг появляется писатель из крестьян, который повествование свое о жизни Палеостровских иноков начинает словами: «уне ми в Сибирь на каторгу идти, неже поступити в монастырь сей! О Содом и Гоморра, достойного преемника снискали есте себе»! и т. д. К сожалению, досужий писака не сумел распорядиться со своею рукописью, отдал ее кому-то по начальству, а последнее видно строго придерживается правила не выносить сор из избы и творению местного обличителя суждено гнить в старом хламе и сору где-нибудь за печкой, пока не сжалится кто-нибудь да не изведет обличения на самодельные цыгарки.

LXVIII

Всю ночь стоит пароход на Палеостровской пристани за туманом и за неизведанностью дальнейшего пути, а святые отцы тому и рады: посиживают себе кто во 2-м, а кто в первом классе и питаются, как духовною, так и телесною пищею. По утру, когда туман разойдется, пароход отчаливает и начинается капитанское мученье: все время пути до Петрозаводска он стоит на своей вышке и чуть ли не всю дорогу сам управляет рулем; малейшая ошибка руля — и пароход сядет на мель. Часто дерет пароход шезом по луде, то и дело оставляет он за собою желтоватый след, зацепляя со дна песок, новее время идет полным ходом и гордо проходит мимо ставшего недавно на мель «Петрозаводска». Раздаются с «Петрозаводска» какие-то крики, отчаливает лодка, подъезжает к нам; приехавший на ней шкипер, шепчется с капитаном нашим, на «Петрозаводскъ» завозят два добрых каната и раздается команда: «полный ход». Канаты лопаются, «Повенецъ» получает за пробу плату и оставляет своего собрата стоять на мели и ожидать его нового прохода для новой пробы и для новой бестолковой пробы. Только осенью уже «Петрозаводскъ» был снят опять таки же по способу, придуманному отважным капитаном Повенца, без больших расходов, и общество расщедрилось и отблагодарило этого капитана, который сберег ему несколько тысяч рублей, целыми пятидесятью рублями. Останавливается «Повенецъ» у пристани Кижей, но на берег я нейду, потому что там, благодаря огромным сборникам Рыбникова, Киреевского и Гильфердинга, делать больше нечего, разве только в пылу этнографического восторга расцеловать сказителя Рябинина, да посмотреть на действительно интересную кижскую церковь с 28 главами, которая, впрочем, видна издали, да с парохода, пожалуй, и покрасивее еще, нежели вблизи. Но прошли мы Ивановские острова и полетели по Соломенской губе в виду Петрозаводска. В 3 часа «Повенецъ» пристал к пристани и снова подскакивает квартальный с вопросом: «а позвольте узнать вашу фамилию», но я уже знаю, что это делается ради моей же собственной пользы, и начинаю благодарить создателя за то, что живу в таком государстве, где полиция до такой степени заботится о благе граждан; снова вскакивают на пароход извозчики с предложениями услуг, но я остаюсь бесчувственным к прелестям «Палермо» и прямо переселяюсь на «Царицу», которая в 8 ч. вечера должна отчалить от Петрозаводской пристани и встретиться с «Царемъ» отнюдь не так враждебно, как это случалось, да и не на Ладожском озере, а на Вознесенской пристани и притом совершенно дружелюбно.

Широка и велика ты Русь и беда до какой степени еще ты не изведана! Один несчастный уголок удалось мне увидать, а интересного пришлось насмотреться вдосталь. Благодаря необыкновенной любезности местных властей и помощи местных деятелей, напр. г. Начальника губернии, секретаря местного статистического комитета, я конечно видел много такого, что другому пожалуй при иных условиях и не удастся, и потому считаю долгом хотя слабо отблагодарить их за помощь, которую они захотели оказать мне. Отрадно, что есть-таки люди, которые понимают дело и облегчают нашему брату разведку непочатых углов российских, но тяжелое, страшно тяжелое чувство гнетет и меня, и всякого иного исследователя, когда придется сделать общий вывод поездки, подвести, так сказать, итоги всему тому, что видел. Всюду-то русский человек — кабальник, всюду кто-нибудь да ездит на его выносливой шее; всюду огромные богатства лежат нетронутыми и словно забытыми и никому-то не в охотку взяться за них! Всюду царствуют спячка, апатия, а если и воспрянет русский человек от этой апатии, то непременно подгадит дело каким-нибудь фанатическим спором о значении букв на кресте или чем-нибудь подобном. Все спит, все прозябает, а не живет. Неужели же не придет никогда новый Петр, в виде царя в голове у русского человека, не разбудит спящее царство и не призовет к жизни прозябающий народ?

18 Февраля 1874 года.