Поздравляю, желаю счастья!

Cannie Moller

Grattis, ha ett bra liv

М-47

Оформление обложки Владимира Камаева

Мёллер, К.

М-47 Поздравляю, желаю счастья!/ Канни Мёллер; пер. Лидии Стародубцевой. - М.: Гаятри., 2007. - 160 с.

15ВИ 978-5-9689-0117-0

Элли — пятнадцатилетняя шведская девчонка из обычной сумасшедшей семьи.

Ее старшая сестра Лу неожиданно впала в депрессию и потеряла интерес к жизни.

Их мама, Гитта Борг, работает в банке. Днем она настоящая бизнес-вумен, а по вечерам любит полежать перед телевизором в простом домашнем халате. Их папа, Фредрик Борг, вечно пытается угодить окружающим, но они всё равно недовольны (особенно мама).

В один ничем не примечательный дождливый день Элли знакомится с Ругером, который открывает перед ней и ее окончательно запутавшимся семейством целый новый удивительный мир.

УДК 82/89 ББК 84.4 (Швед.)

18ВЫ 978-59689-0117-0

© Cannie Moller, 2002

© Гаятри, 2007

Поздравляю.

Я говорю:

— Поздравляю.

Ты, конечно же, не отвечаешь.

Просто лежишь как ни в чем не бывало.

Как будто меня здесь и нет.

Я сажусь к тебе на постель, совсем рядом — ну, посмотри же на меня!

Уголок рта дрогнул — это что, улыбка?

А как ты смеялась раньше! И все, кто слышал твой смех, взрывались хохотом.

— Привет! Это я!

— Привет, — медленно произносишь ты.

Я кладу подарок тебе на живот. Может, хоть откроешь? Это от меня. От Элли. От твоей младшей сестры, которая тебя любит. Какой бы ты ни была.

Я спешу снять оберточную бумагу, но тебе все равно.

- Лу… — я разворачиваю кофту, держу ее перед тобой. — Можешь поменять, если не нравится цвет… Или я сама поменяю… Там были и розовые…

- Красивая, — медленно произносишь ты, — спасибо.

Кладу кофту на стул, хочется просто сбежать. Ну почему моя сестра такая? Разве это она — в постели, с перевязанными запястьями — разве это Лу? Лу ни за что не стала бы резать себе вены осколками стакана, закрывшись в ванной.

Только увидев маленькие, едва заметные пятнышки крови над раковиной в ванной, я все поняла.

— Ты ведь скоро вернешься домой, да? Тебе все время звонят, спрашивают…

Ты бросаешь на меня недоверчивый взгляд.

— Кто, например?

— Микаэла…. И Карин… — неуверенно отвечаю я. Тебе, конечно же, все равно.

Да и как заставить тебя поверить, что все звонят и спрашивают, если звонили всего двое. Да и то, чтобы узнать, собираешься ли ты сдавать деньги на день рождения какому-то учителю. И стоило мне сказать Карин, что ты в психиатрической лечебнице, как она бросила трубку, даже не спросив, в каком отделении, — так что навестить тебя она, наверное, не придет.

Входит медсестра, дает тебе таблетки из красной пластмассовой баночки. Ты садишься на кровати, сосешь пилюли, как конфетки, и снова с блаженным, умиротворенным видом сползаешь на подушки.

— Сестренка, пожалуй, устала, — слышится писклявый вредный голос медсестры.

— Но у нее же день рождения, — говорю я.

Как будто это имеет значение. Свечи на торте ты сегодня задувать не будешь и в игры играть тоже, я и не жду. Мама с папой наконец-то приносят торт с семнадцатью свечками, но ты уже спишь. Мама с расстроенным видом накрывает стол в больничной столовой. Гремит тарелками. За столом появляется толстая-претолстая девочка, похожая на муми-тролля. Мама кладет ей на тарелку большой кусок торта со взбитыми сливками. Девочка проглатывает его в один присест. Жует, как бетономешалка, чавкает, смотрит с жадностью.

Наконец ты выходишь из палаты и, шаркая, приближаешься к столу, будто тебе исполнилось не семнадцать, а все сто. Садишься рядом с толстой девочкой, которой положили еще кусок. Мне с трудом удается проглотить несколько ложек — чтобы не доводить маму до слез. А ты только мотаешь головой. Разве не ты наш главный поедатель тортов, Лу?

Я-то пирожные не люблю и никогда не любила. И мама это знает.

Помнишь тот домик, который мы снимали на острове Вэрмдё несколько недель назад? Стояла жара. Надвигалась гроза.

Ты плывешь так, словно готовишься к соревнованиям. Откуда только силы берутся — в такую-то жару? Я лежу на скале, еле дыша, отмахиваясь от слепней. Если мухи кусаются — точно будет гроза. Ты обещала маме не заплывать далеко — туда, где ходят корабли, — но вот, не прошло и ста часов, как ты возвращаешься в залив.

Поднимаешься по скале, с трудом переводя дыхание, и, конечно же, обрызгиваешь меня водой — ледяные капли на горячую кожу.

— Перестань, чучело! — кричу я тебе, но гнаться за тобой сил нет — а ты, наверное, только этого и хотела. Слишком жарко.

— Знаешь, что? — говоришь ты, наклоняясь ко мне.

Я подозреваю, что ты собираешься обнять меня мокрыми руками, но вместо этого ты взваливаешь меня на плечо, как мешок картошки.

— Отпусти! — пыхчу я: очень трудно дышать, когда ты прижимаешь мой живот к своему твердому плечу.

— Ну-ка, малютка, давай искупаемся, папа придет — а ты чистенькая и свеженькая! Папе не нравится, когда девчонки пахнут потом!

Она шагает по камням к краю скалы.

— Только попробуй! — кричу я. — Никогда не прощу! — я вишу вниз головой, кровь приливает к лицу.

Она сидит на краешке пирса и болтает ногами, а я отплёвываюсь, еле дыша от холода. Потом привыкаю к воде — как приятно! — и плыву в хрустальном море солнечных бликов. Сегодня у меня день рождения, пятнадцать лет. Вечером должен приехать папа.

Но папы всё нет. Он звонит, чтобы поздравить меня и сказать, что ему никак не выбраться.

— Увидимся через пару дней, — говорит он, как будто сегодня самый обычный день.

Я, конечно же, расстраиваюсь. Но не так, как Лу. Она злобно ругается и выбегает прочь. Хватает велосипед, прислоненный к стене: заднее колесо совсем спущено но она не замечает.

Есть еще один велосипед, но она не зовет меня с собой.

Хоть это и день моего рождения.

Ночью я проснулась от звука маминого голоса. Сначала я подумала, что она отчитывает Лу, но потом увидела, что та спит в кровати рядом со мной.

Мама говорила по телефону. Упреки. Длинная цепочка смачных упреков.

А потом — абсолютная тишина.

И удар.

Как будто мама опрокинула телефонную тумбочку.

Когда я вышла из дома, она сидела на крыльце и курила. Рядом — бокал коньяка. Может быть, она не слышала, как я подошла, а может быть, ей было все равно. Ей уже давно ни до чего нет дела.

Как давно?

Да, пожалуй, уже год.

— Наконец-то он решился, — произносит она, гася окурок.

— Вот как, — отвечаю я. Как бы напомнить ей, что у меня всё еще день рождения? Что неплохо бы и отметить…

— Ну и пусть уходит, — продолжает она, — наконец-то я заживу по-настоящему.

Я беру бокал и допиваю остатки коньяка.

— За мой день рождения, поздравляю! — говорю я, и прыщик на подбородке щиплет от коньяка.

Между нами холодная стена.

— Он хочет развестись, — говорит мама в ночную пустоту. — У него есть другая. Я уверена, пусть он и не признается. Ему на нас наплевать.

— Вовсе нет! — во мне все закипает. — Вы не любите друг друга, но ему не наплевать на нас! Ни на меня, ни на Лу!

— А на твой день рождения он приехал? Или это я что-то перепутала?

— Придержи язык, ведьма! Вот теперь-то я понимаю папу!

Она усадила меня на лестницу и прижала к себе. Я размазывала по шее слезы вперемешку с соплями. Ее слезы и ее сопли. Сложно сказать, чего больше. Через минуту я высвободилась.

— Пора взрослеть, мама. Хватит цепляться за других.

Она взглянула на меня опухшими глазами — прямо скажем, не красавица. Но я-то знаю, какой красивой она бывает. При других обстоятельствах.

Уборка в ванной

Спустя три недели, в последний день каникул, мы стали прибираться в ванной.

Тогда все и произошло. Как ты могла, Лу?

Я принесла из кухни все, что было нужно для уборки: ведро, жидкое мыло, щетку, резиновые перчатки. Мои руки не переносят чистящих средств, даже жидкое мыло не переносят, хотя это натуральный продукт. Уж натуральные-то продукты можно было бы и потерпеть: разве я сама не натуральный продукт?

Назавтра все должно было начаться с чистого листа. Мой первый семестр в старших классах, и мы снова в одной школе — Лу и я. Давно мы не ходили в школу вместе, мне так этого не хватало!

Сидеть рядом в метро, ничего не говорить — ведь и так хорошо.

Мы решили отпраздновать это, прибравшись в ванной.

На маму мы больше не рассчитывали. Нам, конечно, было жаль ее, но зачем ходить с таким видом, будто ты первый в мире человек, которого бросили?

Ты защищала маму, Лу. Стоило мне сказать, что я понимаю, почему папа сбежал, как ты вставала на ее сторону.

— Она зануда, у нее такой узкий взгляд на вещи!

— А ты? — слышалось твое презрительное фырканье. — Что ты такого великого сделала?

Я не находила что ответить. Ничего особенного я для окружающих не сделала. Разве что с Рождеством поздравляла.

— Ты только и делаешь, что выгораживаешь папу, — продолжала Лу, — а папа — проклятый эгоист! Удалось найти себе новую девицу — вот и сбежал от нас! Не впервой.

Мы и раньше спорили об этом: о папиной бесхарактерности и о том, не по его ли вине мама стала такой занудой.

В конце концов, мы решили устроить уборку. Мы, конечно, не надеялись спасти таким образом брак наших родителей, но, как настоящие эгоистки, стремились создать уют в собственном доме: нельзя же превращать квартиру в помойку.

Кажется, именно мне пришло в голову снять мерзкую занавеску в душевой. Ты затолкала коврик в стиральную машину, а еще мы решили постирать все махровые полотенца — не осталось ни одного чистого.

Я вспомнила, как однажды, когда мне было шесть лет, я решила перекрасить гостиную. В кладовке, где хранились велосипеды, нашлась банка отличной огненно-красной краски. Вот это сюрприз, то-то все обрадуются! В гостиной семьи Борг начнется новая яркая жизнь.

Вскоре гостиная была краснее красного. Не только стены, но и пол, и даже диван приобрели дивный алый оттенок.

Как только папа переступил порог дома, его лицо тоже стало красным, а мамино побелело. Единственный раз в жизни мне показалось, что папа побьет меня. Но этого не случилось: он только закрыл лицо руками. Когда папа поднялся с пола, красным у него было не только лицо, но и зад. Ничего удивительного — в шесть лет трудно не расплескать краску.

Но на этот раз мы задумали удивить маму — сияющей ванной. Лучше, чем в рекламе чистящего средства. И если она, по причине плохого настроения, не оценит наш подвиг, мы с Лу все равно будем наслаждаться тем, что в ванной больше не пахнет размножающимися насекомыми и бактериями.

Я отправилась на кухню в полной уверенности, что ты наводишь порядок в шкафчике, поэтому и удивилась, обнаружив, что дверь в ванную закрыта и, мало того, заперта.

Я поставила ведро на пол и пошла на кухню, чтобы сделать себе бутерброд. Всем порой бывает нужно спокойно посидеть в туалете, а если у тебя, например, внезапно начались месячные, особенно противно, когда кто-то ломится в дверь.

— Хочешь бутерброд? — крикнула я но дороге на кухню. Ответа не последовало, но я все же сделала бутерброд с паштетом и для тебя. Хоть ты и не ешь паштет.

Я стучала и стучала в дверь ванной и, в конце концов, поняла, что случилось что-то страшное.

Потом у меня словно провал в памяти. Помню только, как отперла дверь ванной запасным ключом, который висел в прихожей.

Ключ висел там с тех самых пор, когда мы были еще совсем маленькими. Мама сделала запасной, потому что мы часто запирались в ванной и не могли потом открыть дверь. Странно, что я вспомнила про этот крючок в прихожей — но вспомнила ведь. Сначала ключ никак не хотел пролезать в замочную скважину, пришлось взять на кухне шило и протолкнуть им первый ключ — тот, звякнув, упал на кафельный пол.

А ты не издавала ни звука.

А я все говорила и говорила, да? Наверное, умоляла тебя открыть, но ты решила ни за что не отпирать дверь.

Потом — пустота. Ничего не помню. Как будто меня ударили по голове, и я отключилась.

Хорошо, что вскоре пришла мама, иначе бы ты, наверное, не выжила, Лу. Она отпихнула меня в сторону. Повсюду валялись осколки стекла. Я, кажется, стояла и трясла тебя. Как будто хотела, чтобы ты поднялась, встала на ноги.

В детстве, прежде чем заснуть, мы сочиняли сказки. Ты сочиняла лучше. Помнишь Мишек-Бормотушек? Ты говорила, что они понимают друг друга без слов — просто бормочут, словно напевая себе под нос. Ты бормотала Витым добрым голосом Папы-Мишки и высоким маминым голоском. У них были дети-близняшки — девочка и мальчик.

Вечером, когда тебя увезли в больницу, я лежала в твоей постели, пытаясь уловить в темноте их голоса. Я пыталась изобразить низкое шмелиное гудение Папы-Мишки, чтобы успокоиться, почувствовать, что ты в безопасности. И мне удалось ловко изобразить его голос, пробормотать, что твои раны затянутся, и все снова будет хорошо.

И раны затянулись, и тебя отпустили домой. Но зачем ты стала снова резать себе руки? Не очень глубоко, а так, чтобы оставались уродливые шрамы.

А потом ты перестала разговаривать с нами, и это уже было невыносимо.

Мама плакала в телефонную трубку.

Иногда домой возвращался папа и оставался на несколько дней. Но лучше от этого не становилось, наоборот — только хуже. Не успевал он снять куртку, как мама обрушивалась на него с обвинениями.

Но именно папа сказал, что так больше продолжаться не может. И хорошо, что сказал. Он увез тебя на машине в больницу — для обследования. Обследовали тебя долго. Расследовали и распутывали: так сложно переплетено оказалось все у тебя внутри.

Мы с мамой остались вдвоем. Встречаться с папой мне не хотелось. Я решила, что во всем виноват он. Ведь началось все с того, что он нас бросил.

Когда мы с мамой остались одни, я почувствовала, что в квартире плохо пахнет. Я распахнула окна и вынесла мусор, но это не помогло: остался затхлый запах, и заметнее всего он был в гостиной, около дивана.

Мама утверждала, что мне просто кажется — она ничего не чувствовала.

Народ и капитал

Был вечер пятницы. В кои-то веки я выбралась в город. В школе висели афиши, где было написано о какой-то вечеринке под открытым небом. Кое-кто в классе говорил, что это важный праздник: народ хочет вернуть себе улицы, захваченные капиталом, — уверяли они. Городской транспорт и важные дяди должны вернуть центр города людям. На афишах красной и черной тушью было написано: «Площади и улицы — место встречи людей!»

Я пошла туда, чтобы развеяться. Мне не хватало воздуха.

Уже в метро был слышен доносившийся с улицы гам. Поднявшись наверх, я увидела автомобиль с громкоговорителем, стоявший посреди площади. Гремела музыка, вокруг танцевали люди. Я словно оказалась в какой-то далёкой стране, а вовсе не в привычной Швеции.

Я стояла у невысокой парковой ограды, стараясь поймать праздничное настроение. Услышав визгливый. пронзительный смех, долетающий из парка, я направилась туда. Густая листва деревьев заслоняла обзор, и мне казалось, что я за кем-то подглядываю.

На скамейке сидела девушка, которую со всех сторон окружили голуби. Они были повсюду. Может быть, потому, что она пригоршнями разбрасывала вокруг себя хлебные крошки. Ведь голуби их любят? Похоже, именно хлебные крошки она и бросала. А у самых ее ног прыгал какой-то парень. Он тоже пытался ловить крошки, потому она и смеялась, до того громко, что привлекла мое внимание. Парень был больше похож на собаку, чем на человека, и, похоже, и его разинутую пасть попадало довольно много крошек.

Наконец он утомился и опустился перед девушкой на колени, а та по-прежнему сидела на скамейке. На ней была короткая красная юбка, и мне показалось, что он стал лизать её бедра. Сначала она смеялась и фыркала, как сумасшедшая, потом стала кричать, чтобы он немедленно прекратил. Он не слушал, и тогда девушка разозлилась и стала лупить его своим рюкзачком. Парень упал на землю и покатился, прикрывая голову руками, но она продолжала колотить его.

А потом она ушла, гордо задрав нос. Она прошла мимо, вплотную ко мне. Так близко, что я почувствовала слабый запах индийских специй. Мне хотелось запомнить, куда она идет: такая замечательная девушка! Не знаю, что произвело на меня большее впечатление: юбка, запах или то, как она отшила нахала.

Вскоре она растворилась в толпе и звуках музыки.

Парень укрылся под скамейкой. Я осторожно уселась на самый край. Не знаю, может быть, мне просто было интересно, не начнет ли он и мне лизать колени. Попробовал бы он! Хотела бы я посмотреть на язык, который может пробраться под мои зеленые армейские штаны.

Но он не стал и пытаться. Спустя пару минут он стал выбираться из-под скамейки, выпутывая руки и ноги из перекладин. Я не стала возражать, когда он уселся рядом. Просто отодвинулась на несколько миллиметров, чтобы дать понять: я не из тех девиц, кто только и ждет, когда к ним подсядет какой-нибудь парень.

Он ничего не говорил.

Потом пошел дождь. Несильный, изморось. Он откинулся назад, вскинув лицо кверху. Я последовала его примеру.

— М-м-м, — промычал он.

— М мм, - ответила я.

— Дождь, - произнес он.

— М-м-м, - ответила я.

Наверное, мы сидели так довольно долго: когда я собралась идти домой, музыка и танцы уже закончились. А брюки мои намокли, как плавки от купальника.

— Пока, — сказала я. Он вскочил, вид у него был заспанный.

- Уже?

Я кивнула. Во-первых, мне вовсе не хотелось заработать воспаление мочевого пузыря. Во-вторых, не стоило доводить маму до полного бешенства.

— Это наше место, — торжественно произнес он, глядя мне в глаза. У него были серо-зеленые глаза, а у меня… пока не скажу, какие.

— Ну, до следующего дождя? — спросила я.

— Здесь, — ответил он, указывая на скамейку — самую обыкновенную деревянную зеленую скамейку.

Папа в ванне

Вернувшись домой я, конечно, не стала включать свет. Раз уж явилась в пять утра, не стоит будить маму, которая, наверное, не так давно уснула. Я спокойно прошествовала в ванную и стянула с себя мокрую одежду. И только повернувшись к ванне, чтобы включить горячую воду, я вскрикнула от неожиданности.

Ванна была занята.

В ней, укрывшись полосатым махровым полотенцем, лежал папа. Вместо подушки он положил под голову , скомканный мамин халат. На краешке ванны пристроилась бутылка виски.

— П-папа, — выдавила я из себя, вновь обретя дар речи, — мне надо принять душ, я замерзла.

Но он лишь сполз пониже, даже не открывая глаз.

— Папа! — крикнула я. — Что ты делаешь?! Ты что, не можешь вести себя… по-человечески?!

Кажется, он что-то пробормотал в ответ, но вылезать явно не собирался.

Я разревелась — наверное, от злости — и отправилась в спальню к маме. Она спала, очень красивая в своей зеленой шелковой пижаме. Половина двуспальной кровати пустовала и казалась мне гораздо привлекательней, чем моя холодная постель.

— Почему папа спит в ванне? — прошептала я прямо маме в ухо.

Она затрясла головой: наверное, подумала, что в ухо залетела муха, — но тут же снова опустилась на подушку.

— Бывает, — пробормотала она, — спи скорей.

Но, ощутив сквозь зеленый шелк прикосновение моего ледяного тела, мама мгновенно проснулась.

— Боже мой, что ты делала?

— Я хотела принять теплый душ, но папа не хочет вылезать из ванны.

— Знаю, — вздохнула мама. — Наверное, лучше его не трогать.

— Почему?

— Так бывает. Иногда хочется поспать в ванне.

— Что, и мне тоже захочется? — спросила я, чтобы развить тему.

— Не исключено. Может быть, когда-нибудь…

Я улеглась, прижавшись холодными ступнями к маминому тёплому животу: моя любимая поза с самого детства. Когда мы гуляли в лесу, она садилась на пень, и я грела ледяные ноги о ее мягкий и теплый живот. Но сейчас мама явно не была готова к этому: мне даже показалось, что она вот-вот накинется на меня с руганью, но потом она успокоилась. Я передвигала ступни с места на место в поисках нового теплого местечка, а она только вздыхала, и мало-помалу мои ноги оттаяли, зато мама изрядно замерзла.

Весь следующий день папа лежал в ванне.

И следующую ночь, а потом еще день.

Возможно, он выбирался из ванны, когда мы не видели.

Самое странное — что мы привыкли. Так быстро?

Похоже, мама была довольна. Папа вернулся к ней, и она не хотела отпускать его ни на шаг: он жил в карантине. Наверное, она намеревалась спустя какое-то время забрать его к себе, в спальню.

Самым трудным было навещать Лу. Все меньше и меньше в ней оставалось от прежней Лу, все больше она становилась кем-то другим, незнакомым, непонятным и пожалуй, неприятным.

— Я устала, я не помню… — отвечала она всякий раз, когда хотела уйти от разговора. Похоже, она постоянно спала, чтобы убить время, а таблетки помогали ей в этом.

Зачем я туда ходила? Больница нагоняла на меня тоску. Все ее обитатели были такими, как Лу: и толстяки, похожие на персонажей книжек про мумии-троллей, и ходячие скелеты.

И еще эти странные звуки…

— А, это просто Лотта бьется головой о стену, — зевнула Лу, когда поблизости раздался явственный стук, словно кто-то забивал семидюймовый гвоздь в бетонную плиту. Лу ни до чего не было дела.

— Давай сбежим! — умоляла я. — Здесь тебе станет еще хуже.

Она посмотрела на меня незнакомым, пустым взглядом, зевнула и улеглась в постель. Возможно, она даже не заметила, когда я ушла.

И все же я продолжала ее навещать, уговаривая ее сбежать.

Наверное, я и приходила-то только для того, чтобы сказать:

— Бежим отсюда! Скорее!

— Может, хватит? — шипела она в ответ. — Я больна, ты что, не понимаешь?

— Как это — больна?

— Оставь меня в покое!

— Ты не больная, просто чокнутая.

— Может быть, я скоро вернусь домой.

— Когда?

Она пожала плечами.

— Ты как маленькая, Элли. Можешь не приходить сюда, если не нравится.

— Пока!

Я хлопнула дверью — громко. Лу удалось задеть меня.

Ко мне тут же подошла медсестра и напомнила, что моя сестра больна и ее нельзя расстраивать.

— Fuck you! — ответила я, хлопнув входной дверью так, что стекло задребезжало. Несколько муми-троллек, оставшихся за дверью, захлопали в ладоши. Ничего более жизнеутверждающего в этой больнице я так и не

Короткие круглые ногти.

Я побежала на автобус. Увидев свое отражение в оконном стекле, я поняла, что превращаюсь в привидение. Шел дождь.

Хорошо, что я это заметила: мне тут же стало ясно, что надо делать. Водитель автобуса сделал удивленное; лицо, когда я протиснулась в уже почти закрывшиеся двери.

Парень, похожий на мокрую собаку, был на месте. Невероятно: по дороге к парку я готова была поверить, что назначенная встреча под дождем у скамейки — плод моего воображения.

— Какая ты мокрая, — улыбнулся он, когда я подбежала к скамейке, и поймал ладонью несколько дождевых капель с моей челки. А потом выпил их.

Мы откинулись на спинку скамьи, раскрыв рты. Дождь был очень кстати: побывав у Лу, я иссохла, как безводная пустыня. Так мы просидели очень долго.

— Как тебя зовут? — спросил он, наконец.

— Элли, — мне было приятно назвать свое имя в ответ.

— Ругер, — представился он, протянув руку. Я пожала ее, и тут в него словно вселился бесенок: он вскочил на спинку скамейки и принялся расхаживать по ней, как канатоходец, жонглируя крышками от бутылок, пока я его не остановила. Мне не нравилось, что ему так легко удается меня рассмешить.

Он уселся на место, не задавая лишних вопросов, и через какое-то время наши пальцы соприкоснулись, переплетаясь. У него были сильные прямые пальцы и короткие круглые ногти, которыми он щекотал мою ладонь. Я своих рук стесняюсь: они вечно красные из-за аллергии, но я и об этом забыла, как только он взял мою ладонь.

— Вот бы дождь пошел сильнее, — сказал он.

— Угу, — прошептала я: дождь был нашим лучшим другом. Если бы дождь прекратился, нам пришлось бы вернуться в реальность и вспомнить о разных делах и обязанностях. О том, что надо встать со скамейки и идти , потому что уже вечер, что надо поесть, что надо, надо и надо.

Его нос мне тоже нравился; он медленно приблизился к моей шее, и я почувствовала, как он глубоко втягивает воздух, оказавшись у меня за ухом. Это мгновение словно бы выпало из потока времени.

— Растерять все слова, потерять деньги, потерять ключи», — думала я. Пожалуй, этого мне и хотелось. Потерять всё. Кроме Ругера.

— У меня есть домик, — сказал он. — Мы можем жить там. Ты и я.

— Ты сумасшедший, да? — спросила я, надеясь, что он ответит «да».

Но он, кажется, почти обиделся.

— Прости, — сказала я. — Я не хотела. Просто среди людей так мало чудаков. Таких, как ты.

— А, вот ты о чем! — он просиял. — Конечно же, я и есть. чудак!

Он сказал, что знает место, где, образуя треугольник, растут три дуба. Правда, это не очень близко.

По дороге туда мы съели на углу улицы по хот-догу. Продавец улыбнулся и сказал нам, что денег не надо.

— Спасибо, папа, — поблагодарил Ругер, слизывая горчицу с кончика сосиски. — Это Элли, — добавил он, и я вежливо протянула руку. Хотя вовсе не была уверена, что это и в самом деле его папа. Они ничуть не походили друг на друга.

Когда мы наконец добрались до дубовой рощи, уже совсем стемнело. Дождь закончился, но мы успели промокнуть и замерзнуть. Я почти жалела, что пошла с ним. Могла бы отправиться домой и принять горячую ванну. Но потом я вспомнила, что с ванной ничего бы не вышло.

Мы забрались на дуб, это оказалось совсем не сложно — ветви росли именно так, как нужно. Добравшись до места, где ствол раздваивался, как рогатка, я увидела домик. С крышей, стенами и полом.

Я уставилась на Ругера. Он улыбался во весь рот. В домике было несколько одеял, и не успела я опомниться, как Ругер развел огонь в печке вроде буржуйки, сделанной из старой бочки.

— Садись, грейся, — пригласил Ругер, — а я посмотрю, нет ли чего поесть.

В какой-то коробке он отыскал пару шоколадных вафель, торжественно сорвал с них обертку и бросил ее в печку. Огонь вспыхнул с новой силой, и через какое-то время в домике стало тепло и уютно.

— Ты здесь живешь?

Он пожал плечами.

— Это мое место. О нем знаешь только ты.

— Почему ты мне его показал?

— Потому что ты — именно тот человек, который должен здесь побывать.

Он снова улыбнулся, и я обнаружила, что он красивый. Серо-зеленые глаза, такие большие, что казалось: у него непременно должно быть острое зрение. Может быть, он видел даже в темноте.

Мы съели вафли, и он спросил, хочу ли я остаться. В домике. С ним.

Я засмеялась — некрасивым смехом. Жестким и холодным

— Только малышня притворяется, что живет в домике на дереве.

Меня будто черт за язык дернул.

Ругер просто смотрел на меня, и уже ничего нельзя было исправить.

Мы познакомились совсем недавно, он показал мне своё тайное жилище, а я уже успела все испортить. Оставалось только сбежать оттуда.

Спускаясь по стволу, я поранилась. Ветви росли вовсе не так удобно, как прежде. И когда я спрыгнула, земля оказалась дальше, чем я рассчитывала. Потому что глаза у меня не такие, как у Ругера, и в темноте не видят.

Неудачное приземление отозвалось во всем теле, от макушки. Ковыляя прочь, я слышала, как Ругер зовёт меня.

Я не откликалась.

Со мной все было ясно. Никакой я не чудак, а просто злобная тварь.

Бывает или не бывает

Когда я влетела в квартиру, было уже довольно поздно. Я чувствовала себя глупой и жалкой.

Из ванной доносились голоса: мамин и папин. Я опустилась на пол в прихожей, попутно стащив с вешалки пальто и укрывшись им с головой: теперь я в домике, никто меня не заметит.

В ванной мама говорила решительно и твердо:

— Можешь ничего не говорить. Я и так все понимаю. Она выгнала тебя, и теперь тебе плохо. Но это не дает тебе нрава безвылазно сидеть в нашей ванной!

Папиного ответа я не услышала — если он вообще что-то ответил. Через минуту в ванной раздался грохот — как будто ванна пошатнулась и ударилась о кафель.

Открыв дверь, я увидела, что папа стоит посреди ванной, мама — в нескольких шагах, с улыбкой протянув к нему руки. Я не верила собственным глазам. У нее порозовели щеки. Папа смотрел на нее, несмело улыбаясь.

— Браво! Вот видишь, совсем нетрудно! Надо взять себя в руки, Фред!

— Папа! — закричала я, бросаясь ему на шею: теперь-то уж мы снова станем нормальной семьей! А в нормальных семьях дети часто бросаются папе на шею, и папа обнимает и крепко прижимает их к себе. И гладит по спине, чтобы они никогда больше не чувствовали себя одинокими и замерзшими.

Но мы не были нормальной семьей. Папа не обнял меня и не прижал к себе. С испуганным видом он сделал несколько неуверенных шагов, словно и в самом деле забыл, как надо ходить. Через несколько секунд он снова оказался в ванне.

— Прости, прости! — пропищала я.

— Жаль, — вздохнула мама. — Ты не виновата, Элли.

Она обняла меня, и мы вместе вышли в коридор. Мама погасила свет. Как будто в ванной никого не осталось.

Не знаю, сон это был или просто мысли: не может у человека быть папы, который все время лежит в ванной. И в мальчика, похожего на собаку, нельзя влюбиться. Мальчика, теплого и мягкого, как собака, который, к тому же живёт на дереве. А сестра, которая только и делает, что спит, — такое бывает?

Что бывает, и чего не бывает?

Красные цифры будильника светились в темноте, и я понимала, что надо что-то делать.

Дверь в мамину комнату была приоткрыта, и я прокралась внутрь. Папина половина кровати по прежнему пустовала.

— Папа не должен жить в ванной.

— Знаю. Но ты же не собираешься принять ванну прямо сейчас? — зевнула она и забралась под одеяло.

— Ты больше не любишь его? Совсем не любишь?

— Кого? — она бросила на меня испуганный взгляд, высунувшись из-под одеяла.

— Папу, кого же еще!

— Люблю, конечно. Поэтому мне и больно от его предательства.

— Но откуда тебе знать, что… — я не могла подобрать слов, но она и так поняла.

— А куда он, по-твоему, уходит, когда его нет дома? У него точно есть другая, просто он ей надоел. Потому и вернулся…

Она снова нырнула под одеяло, и оттуда раздались всхлипывания.

— Мама!

— Угу.

— Иногда не получается быть собой… иногда в человека как будто бес вселяется и говорит разные вещи…

— Элли, умоляю, не бери пример с сестры, ты же знаешь, до чего этак можно докатиться!

Мама выбралась из-под одеяла, лицо ее побледнело.

— С тобой такого не бывает? — настаивала я. — Неужели ты никогда не совершаешь поступков, о которых потом жалеешь?

— Да, но это совсем другое! — вздохнула она с облегчением. — Я думала, ты имеешь в виду… ну, ты понимаешь… Как Лу. Это уже болезнь.

— А ты здорова?

— Надеюсь, — ответила она, и голос у нее снова стал испуганным.

— А папа? Он здоров или болен?

— Он… он безнадежен! — всхлипнула она. — Абсолютно безнадежен! Разве он имеет право так себя вести ?!

— Спокойной ночи! — сказала я. — Ты не ответила на мой вопрос, но мне пора.

Перед тем как отправиться в свою комнату, я наведалась в туалет.

Папа спал, натянув махровое полотенце до самого подбородка. Лицо его было спокойным и умиротворенным.

— Папа! — прошептала я.

Он чуть пошевелился, но глаза не открыл. Я наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Все будет хорошо, — сказала я, зная, что так оно и будет.

Я была уверена, что в жизни все можно исправить и наладить.

Поворотный момент

Так оно и было: все наладилось, по крайней мере, с Ругером Похоже, он привык к людям, которые говорят не подумав.

Мы сидели на каменной ограде, он болтал ногами. На этот раз дождя не было: просто в какой-то момент мы почувствовали, что теперь можем встречаться в любую погоду.

— Иногда я сама не понимаю, что на меня находит… — начала было я.

— Знаю, — ответил он, — как будто в тебя кто-то вселяется.

— Классный у тебя домик, — сказала я, уставившись на свои ботинки.

— Значит, ты не против снова там оказаться?

— Да, — кивнула я.

— Только не рассказывай никому, это место только для нас тобой.

После этих слов я почувствовала, что теперь могу прижаться к нему, прислониться к его плечу. Он слегка подвинулся — ровно настолько, чтобы мне было удобнее сидеть, прижавшись к нему.

— Мой папа уже три недели живет в ванной, — неуверенно начала я.

Похоже, Ругеру это вовсе не показалось странным.

— Значит, там его укрытие.

— Три недели!..

— Наверное, скоро наступит поворотный момент, — произнес Ругер таким тоном, словно был известным специалистом по проблемам людей, живущих в ванной.

— Возможно, ему требуется время, чтобы залечить раны. Вот он и лечит их, — задумчиво произнес Ругер.

— А что это за раны, как ты думаешь?

Он посмотрел на меня и тут же отвернулся.

— Разные бывают раны. Когда ты вдруг оказываешься ненужным. Когда никому нет до тебя дела.

Я почти ничего не знала о Ругере, но поняла: с ним такое бывало. Чувство, когда ты никому не нужен. Может быть, домик на дереве стал его укрытием, его «ванной». Вопросы вертелись на языке, но не смели выбраться наружу. Вдруг я спрошу его о том, о чем он не хочет говорить, и тогда он спрыгнет с ограды и уйдет? Вот чего я боялась.

— Как зовут твоего папу?

— Фред. Фредрик Борг.

— Если через неделю он не выберется из ванны, я приду к вам домой, — решительно произнес он.

— Ладно, — согласилась я, подумав, что такие меры пожалуй, не понадобятся. Но если… то я буду только рада… Ну, что Ругер поговорит с моим папой.

На следующий день у нас не было первых уроков, и можно было спать все утро. Учителей отправили на семинар «Школа и новые информационные технологии». Классный руководитель сказал, что такие занятия ждут и учеников, только позже. Никто, разумеется, от таких известий в ладоши не захлопал.

Прежде чем открыть дверь в ванную, я некоторое время стояла и прислушивалась. Мама час назад ушла на работу в банк. Она сообщила, что ей поручили распределение фондов. Я не имела ни малейшего понятия о том, что это такое. Заметила только, что в последнее время она почти никогда не успевала навестить Лу. А о папе она вообще не вспоминала, как будто его и не было.

Исчезни я — она, наверное, и внимания не обратила бы.

Если бы я перебралась жить на дерево, она, пожалуй, не заметила бы разницы. По-прежнему уходила бы утром в свой банк, чтобы, как обычно, вежливо улыбаться клиентам. Может быть, время от времени ей бы казалось, что чего-то не хватает, но ей и в голову не пришло бы, что это что-то — я. Банк стал бы ее новой семьёй. Банк, столь важный в жизни отдельных людей и.промышленности в целом, как она объясняла. Голос у неё стал незнакомый, обезличенно бодрый и приветливый. Как будто она превратилась в другого человека.

Похоже, мама ходила в туалет и принимала душ только на работе. С тех самых пор, как однажды вечером ей удалось заставить папу встать, она не появлялась в ванной. Видимо, решила обречь его на Полное Одиночество. Она хотела, чтобы он сам сделал первый шаг. А если не может шагать — пусть ползет к ней.

А теперь папу, к тому же, вот-вот должны были выгнать с работы. Пришло письмо о том, что для продления больничного в школе, где он работал учителем истории и обществознания, ему нужна справка от врача. Но никакого врача в нашей ванной и в помине не бывало.

Может быть, это и вообще не болезнь, когда человек не хочет вылезать из ванны.

Из-за двери раздавались звуки, похожие на топот маленьких лапок. Я наклонилась, чтобы заглянуть в замочную скважину.

Он стоял, пошатываясь, между ванной и раковиной и смотрел в зеркало.

Я крепко зажмурилась, чтобы не видеть, как это исхудавшее, бледное тело покачивается над зеленоватым кафелем. Он был как легкая пена на гребне волны, как пух одуванчика — вот-вот мог растаять и исчезнуть.

Я вошла в ванную и обняла его.

Он ойкнул, будто я сделала ему больно.

Он шатался так, словно вот-вот упадет, но я не сдавалась; схватив его, я решила не отпускать.

— Папа! Не уходи!

Но он вырвался и неуверенной походкой отправился к ванне, а там снова натянул на себя махровое полотенце.

Мне больше не было его жаль. Я сорвала с него полотенце — он сопротивлялся, но я оказалась сильнее. Он сжался на дне ванны, будто испугавшись, что я буду его бить. Тогда мне и в самом деле захотелось его ударить побольнее. Чтобы он, наконец, понял.

— Ты все прячешься! — рявкнула я. — Ты что, забыл, что ты мой отец — и отец Лу тоже?

Он попытался изобразить ироническую улыбку.

И тогда в меня снова вселился бес: рука сама взвилась в воздух, и я влепила папе пощечину.

Он изумленно уставился на меня. Щека покраснела.

Мне удалось взять себя в руки. Хотелось вся объяснить.

— Я знаю людей, у которых есть настоящие папы, — рыдания душили, подбирались к горлу, но я пыталась прогнать их. Справившись с этим, я откашлялась.

Он по-прежнему смотрел на меня большими влажными глазами. «Как маленький», — подумала я.

В следующее мгновение он заткнул ванну пробкой и открыл краны. Вода полилась прямо на полотенце и на папу. Похоже, в него тоже вселился бес, иначе зачем бы ему вздумалось мочить большое полосатое полотенце?

Я хотела закрыть кран, однако папа оказал неожиданно мощное сопротивление.

— Ты же ошпаришься! Включи хотя бы холодную воду!

Но мой отец превратился в упрямого осла, которого не интересовало, что я говорю. Я бросилась к крану и в результате не только сама угодила в ванну, но и ударилась лбом о переключатель душа, а челюстью — о край ванны. Помню только взрыв в голове и звезды перед глазами, совсем как в комиксах.

Наверное, я потеряла сознание. Пришла в себя только на руках у папы. Он сидел на крышке унитаза и покачивал меня, прижимая к себе. У меня текла кровь — изо рта и из раны на лбу, — а он бормотал скороговоркой:

— Можешь простить меня? Сможешь ли ты простить меня?

— Не знаю… Наверное, нет, — прошамкала я, нащупав языком, что во рту не хватает как минимум одного зуба.

Вот так я вытащила папу из ванны.

Мы оба принялись искать мой зуб. Нашли мы его одновременно — он блестел маленьким камешком на дне ванны.

— Папа, оденься, — скомандовала я, пока мы ждали такси. Зуб я положила в спичечный коробок, будто боялась, что он сбежит.

Вот так и вышло, что мой папа наконец выбрался из ванны. Ему пришлось натянуть на себя весь комплект одежды: брюки, рубашку, носки и ботинки, а выходя из прихожей, он прихватил и куртку.

Мы прождали три часа. А когда, в конце концов, оказались в кабинете зубного, он сообщил, что уже поздно — прошло слишком много времени. Зуб, лежащий в спичечном коробке, нам больше не пригодится, а мне поставят новый, из пластмассы.

Выбора у меня не было. Пластмассовый — так пластмассовый. Ему суждено было вечно оставаться белым на фоне темнеющих с годами настоящих зубов. Но тогда я ещё ничего не знала об этом. О том, что будет потом с моим зубом. И со всем остальным.

Мы отправились домой. Был погожий октябрьский день, и пана неожиданно оказался в отличном расположении духа. Вот это сюрприз! Я не могла припомнит чтобы кто-то из нашей семьи в последнее время был таком хорошем настроении.

Он сказал, что ему нравится гулять со мной по городу.

— Может быть, купим продуктов и приготовим что-нибудь вкусненькое? — торжественно предложил он.

— Для мамы это точно будет сюрприз! — я хотела улыбнуться, но нёбо после операции ужасно болело.

— И для Лу, — добавил он, — она-то уж точно не рассчитывает на праздничный ужин?

— Да уж, — согласилась я.

— Ах да, — спохватился он, — она же не дома. Наверное, она попала в больницу из-за меня? Как думаешь? Скажи правду!

— Может быть. А может, и нет. Какая разница?

Он задумчиво кивнул, словно размышляя над моими словами.

Мы зашли на рынок и купили лосося и экзотических фруктов, похожих на морские звезды и бабочек. У папы явно был прилив сил, и вскоре пакет, который он нес в руках, оказался набит до отказа.

У меня болела голова, и я опасалась, что это сотрясение мозга. Вдобавок к выбитому зубу. На лбу у меня красовался большой кусок пластыря, а в черепной коробке пульсировала боль.

Но я ничего не говорила, чтобы не испортить папе настроение.

Дома мне пришлось лечь: перед глазами плыл туман.

Папа напевал: кажется, раньше я никогда такого не слышала. Во всяком случае, на кухне он не пел. Выстрелила винная пробка, звякнула крышка кастрюли, которую папа уронил на пол.

А потом пришла мама. Я услышала, как хлопнула входная дверь и как во всей квартире наступила ужасная абсолютная тишина.

Сюрпризы

Вообще-то мама должна была обрадоваться, что папа выбрался из ванны. И что он хозяйничал на кухне, тоже должно было ей понравиться. Но то, что он зажег свечи в праздничном канделябре, — это было уже слишком.

Когда мне надоело прислушиваться к тишине, я осторожно вышла из комнаты. Папа замер с обгоревшей спичкой в руках. Канделябр не чистили уже лет сто — с тех самых пор, как к нам в последний раз приезжала бабушка, — а теперь в нем сияли четыре свечи.

Папа попробовал улыбнуться — это и стало главной его ошибкой. До того момента катастрофы еще можно было избежать, но дурацкая папина улыбка все испортила.

Сами стены затаили дыхание, когда мама ухватилась за спинку стула, выкрашенного голубой краской.

— Позвольте поинтересоваться, что это мы празднуем? — произнесла она тоном Снежной Королевы.

— Мы просто… как бы приготовили ужин… — пробормотал папа, чуть громче тиканья кухонных часов.

— И как бы зажгли свечи. И как бы открыли бутылку вина! Что за безумие! Чем сегодняшний вечер отличается от остальных???

— Я выбрался из ванны, — пискнул папа мышиным голоском.

Мне захотелось его пнуть, чтобы он понял, что выбрал в корне неправильную линию поведения. Гитта Борг, моя мама и папина жена, стояла подбоченившись и всем своим видом напоминала артиллерийское орудие. А папа, глядя на нее, то краснел, то бледнел.

— А я, между прочим, ужасно хочу есть, — сказала я.

Усевшись на стул, я принялась нарушать тишину всеми известными мне способами: двигала стул, постукивала ножом о тарелку, а ложкой для салата — о миску. В конце концов папа очнулся и откашлялся:

— Тебе нельзя есть твердую пищу ближайшие двадцать четыре часа.

Я с оглушительным звоном уронила ложку в миску.

— Аккуратней! — сказала мама. — Это нам подарили на свадьбу.

— Я сварю тебе суп, — быстро добавил папа. — Из шампиньонов?

— Ты прекрасно знаешь, что у нее аллергия на грибы. Почему бы ей не поесть лосося?

И мне пришлось рассказать. Папа только поддакивал и комментировал. Например: подумать только — прождать три часа с зубом в спичечном коробке!

Тут мама впервые посмотрела на меня. Она осторожно приоткрыла мой рот, и папа сообщил, что левый передний зуб ни в коем случае нельзя трогать.

— Цемент сохнет двадцать четыре часа.

— Господи боже мой! — мама схватилась за голову. Похоже, именно сообщение о цементе окончательно лишило ее самообладания. Она плюхнулась на стул рядом с моим, и папа воспользовался моментом, чтобы налить ей бокал вина.

— И ты по-прежнему считаешь, что нам есть что праздновать? — мама вопросительно взглянула на него.

— Могло быть и хуже, — миролюбиво ответил папа. — Голова-то цела. И аппетит у нее есть.

— Давайте суп из шампиньонов, — сказала я, — про аллергию я придумала, когда была маленькая.

Потом мы принялись за еду. Ели в полной тишине. Пламя свечей зловеще трепетало от нашего дыхания. Меня не покидала надежда на то, что мама поймет — еще не поздно обрадоваться. Чем плохо: ее муж встал, оделся, вернулся к жизни? Каждая женщина хочет, чтобы ее муж был дееспособен — разве не так? По-крайней мере, мне так казалось. Но, видимо, последние месяцы её слишком измотали, и она была не в силах осознать собственное счастье.

— Завтра я навещу Лу, — сообщил папа таким тоном, будто собрался на Луну.

— Если только она захочет тебя видеть, — съязвила мама, и я готова была возненавидеть ее за этот тон.

— Ну конечно, ей решать, — ответил пана, и на какое-то мгновение мне показалось, что он вот-вот шмыгнет обратно в ванную. Но он всего лишь повязал фартук и включил воду.

— Я займусь посудой, — сказал он, повернувшись к нам спиной. Может быть, он плакал и не хотел, чтобы мы услышали — в таких случаях очень помогает включить на полную мощность кран и греметь посудой.

— Значит, теперь можно принять ванну? — поинтересовалась мама, похоже, с иронией.

Папа ничего не ответил. Я задула свечи.

Этой ночью папа спал на суше. Мама положила его пижаму и постельное белье на диван в гостиной.

Когда он расстилал постель, вид у него был вполне довольный. И музыкальный центр, и телевизор были рядом. Мы вместе слушали Чета Бэйкера. Этим вечером я даже Фрэнка Синатру послушала бы с удовольствием.

Войдя в свою комнату, я увидела, как в окно светит тоненький месяц. Я открыла окно и долго вдыхала свежий воздух. Маму тоже надо понять, думала я. Она до сих пор не может поверить. Да и я, пожалуй, тоже. Я боюсь нового разочарования, боюсь, что папа снова уйдет от нас.

Как можно верить людям?

Как можно поверить тому, кто однажды предал?

Лу, поэтому ты и заболела, да?

Поэтому ты только и делаешь, что спишь?

Но я же не предавала тебя.

Или я предаю тебя, продолжая жить как раньше, делая прежде, когда тебя нет рядом? Может быть, нужно поскорее уйти из старой семьи и постараться создать новую, лучше?

С Ругером?

Думая о нем, я словно погружаюсь в чудесный теплый источник. Я, конечно, никогда ни в какие источники не погружалась, но могу представить себе, как это приятно. Зато я знаю тепло печки в его домике.

Жар опасен. Жар может опалить и прожечь насквозь. Жар находит свою жертву. И этой жертвой лучше не становиться.

Через стенку мне слышно, как мама ворочается с боку на бок в своей одинокой постели. Так она и будет маяться бессонницей, но папу не впустит. Она непоколебима, как солдат на затянувшейся войне. В учебнике по истории была картина, изображающая похоронную процессию Карла XII в норвежских горах. Мама вполне могла бы быть одним из солдат с носилками на плечах. Вперед, только вперед! Неизвестно, доберемся ли мы до цели, но — вперед, только вперед! А люди гибнут один за другим, но ты не задавай лишних вопросов — вперед!

Я не хочу так жить.

Лучше бы мы сидели вечерами вокруг костра и рассказывали друг другу сказки. Вместо того, чтобы воевать.

Луна спряталась за трубу на крыше. Но ведь я должна верить, что следующей ночью она вернется?

Может быть, Ругер как луна? Плывет по небу и порой исчезает?

Откуда мне знать, что он по-прежнему со мной, когда я его не вижу?

И что он делает все то время, когда я его не вижу ?

Осторожно трогаю новый зуб языком. Он не шатается, но мне все же кажется, что сидит он некрепко. Очень хочется впиться зубами в большой хрустящий хлебец, но лучше, наверное, подождать до завтра.

Может быть, Ругер тоже проголодался там, в своем домике на дереве. А до земли далеко, спускаться долго, да и найти хот-дог посреди ночи нелегко.

Так что, может быть, мы оба сейчас голодны.

Вместе, хотя и но отдельности.

Бутерброд, который я съем завтра, будет самым вкусным бутербродом в моей жизни.

Спокойной ночи, Лу, моя спящая красавица.

Ты спряталась от нас, но я не оставлю тебя в покое. Слышишь? Я разбужу тебя! Торжественно обещаю!

Сосед снизу открывает окно. Дым его сигареты струится вверх. Извивается, как змея, в прозрачном лунном воздухе.

Сосед смотрит на меня.

— Зачем ты сидишь на подоконнике, свесив ноги?

— Вы бы сами попробовали, — отвечаю я, поджав пальцы ног. Подальше от его похотливых взглядов, думаю я, но тут же вспоминаю, что его девушка похожа на Джулию Робертс. Так что вряд ли он станет бросать похотливые взгляды на мои ступни. К сожалению.

Окно так долго было открыто нараспашку, что я оказалась в выстуженной комнате с ледяной постелью.

Я сжимаюсь в комочек, ведь согреть маленький пятачок легче, чем всю постель. Если рассуждать логически. И ещё я пытаюсь массировать ступни. Приятно. То есть ….. более-менее. Но лучше бы это делал кто-нибудь другой.

Не захотела

Лу не захотела встречаться с папой.

Вернувшись домой, он прямиком отправился в ванную. Я слышала, как он босиком прошлепал к ванне.

Вылазка на природу

— Одевайся, поехали!

Комок в кровати и не думает шевелиться, а я-то прогуляла уроки, чтобы вытащить Лу на прогулку. Эта мысль пришла мне в голову утром: поехать к морю вдвоём с Лу.

Лу обожает море. Море ее исцелит. Как же это я раньше не догадалась?

— А вдруг еще можно купаться, — соблазняла я, хотя на дворе стоял октябрь.

Почему же она не отвечает?

Я бросилась к постели и сорвала с нее одеяло. Ну слава Богу — она жива! Да еще как — даже покраснела от злости.

— Устраивай скандалы в другом месте!

— Пожалуйста!.. — умоляла я. — Ну, выгляни в окно…

Она подняла голову с подушки, щурясь от осеннего солнца. Ее лицо казалось ненастоящим: бледно-серая кожа и мешки под глазами. Минуту она просто лежала в потоке солнечных лучей. Потом взглянула на меня.

— Что тебе надо?

— Поедем к морю, на электричке. На скалы. Ты и я.

— И больше никого?

Я покачала головой.

— Без медсестер?

— Только ты и я.

— Не могу, — она бессильно опустилась на подушку.

Джинсы и красный джемпер Лу лежали на стуле. Я кинула одежду ей. Она взяла и стала медленно, словно во сне, одеваться. Меня охватила нервная дрожь, но я понимала, что эксперимент не удастся, если я не наберусь терпения.

— Нам нельзя ехать, — произнесла она вдруг, перестав застёгивать пуговицы на джинсах. — Не отпустят меня ни к какому морю! Ты что, не понимаешь?

— Застегивай до конца, — сказала я, — с врачами я договорюсь.

Вернувшись, я застала ее полностью одетой.

— Зеленый свет. Я обещала, что ты вернешься к ужину.

Сначала у нее был совершенно ошарашенный вид, потом она расхохоталась. Никогда прежде мне не доводилось слышать ничего прекраснее.

Как брызги малинового сока на солнце.

Она жаловалась на солнечный свет, который жжет глаза, поэтому для начала нам пришлось купить темные очки. Я решила, что этот день дорогого стоит, поэтому на улице Дротнинггатан я просто стояла и любовалась, а она брала очки из рук уличных торговцев с растаманскими дредами и примеряла пару за парой. Она улыбалась, глядя на свое отражение в витрине. Наконец она выбрала очки в пол-лица, с золотистой оправой.

В электричке она сдвинула очки на лоб и посмотрела на меня.

— Я потом отдам тебе деньги, ладно?

— Не надо, — ответила я.

Она наклонилась и поцеловала меня. Тогда я пересела на ее скамейку, поближе к ней, и положила голову ей на плечо. Она снова была моей старшей сестрой.

Когда мы вышли из вагона, солнце уже скрылось, но Лу не стала снимать очки. На скалах было скользко от еле заметного моросящего дождя.

Мы карабкались по скалам, удаляясь от домов и дороги. Я накупила целую сумку еды: хлеб, помидоры, молоко, кусок сыра. Лу шлепала вдоль кромки воды, волны лизали её штанины, а я плелась позади с пакетом в руках.

Вначале она еще время от времени говорила, а потом умолкла. Я стала беспокоиться, но от мыслей об этом беспокойство только усиливалось. Может просто внушила себе, что стоит нам поехать к морю, как тут же начнется милая болтовня и веселье. На самом деле все оказалось наоборот. Как будто природа вокруг нас была на несколько размеров больше, чем нужно. Небо, вода, горы — все мешало и казалось лишним.

Я прикусила губу: хороший способ успокоиться. Наверное, мы и раньше гуляли у моря молча? И слушали волны, а не друг друга — разве не так? Ведь мы и прежде стояли, упрямо уставившись на странные ветки, выброшенные волной на берег? Ведь все так и было, правда?

А когда ты занят такими делами, то времени на разговоры просто не остается.

— Смотри, — я указала на гладкую белую ветку: ночью можно было бы принять за чью-то руку.

Лу не отвечала. Я посмотрела по сторонам — ее нигде не было видно.

Страх обрушился на меня и вцепился острыми вороньими когтями, превратив мой голос в противный визг:

— Лу! Лу!!

Тишина.

Мокрый песок под ногами. Я бежала, поскальзываясь на мокрых камнях.

Затем остановилась и, переводя дыхание, посмотрела на воду.

Октябрь. Если она уплыла далеко, ей не хватит сил вернуться — вода слишком холодная.

Я во всём виновата! Я сказала ей, что еще можно купаться!

Было холодно, я побежала дальше — и вдруг увидела её.

Она сидела в каком-то углублении вроде пещеры. Вход в пещеру был затянут паутиной, в которой притаился жирный паук.

Лу сидела, прислонившись к скале и обхватив колени руками. Глаза светились в темноте.

— Красивый, правда? — прошептала она, с нежностью глядя на паука.

— Выходи, — проскулила я, не смея даже подумать о том, чтобы пробраться к ней сквозь паутину.

В пещеру можно было протиснуться и с другой стороны, между двух валунов. Я втащила сумку с едой и села рядом с Лу. Мне было холодно и казалось, что она тоже мерзнет.

Лу шепотом сообщила, что этот мерзкий паук пригласил ее к себе, что она может оставаться здесь сколько захочет. что он защитит ее от всех опасностей. Он съест голоса, которые звучат у нее в голове, и она сможет спокойно спать.

— Здесь? Здесь оставаться нельзя. Пауки противные!

Она бросила на меня сердитый взгляд.

— А ну-ка сейчас же попроси у него прощения! Лу и паук уставились на меня с двух сторон.

— Шутишь, — жалобно пискнула я, — как можно просить прощения у паука!

Тогда она сделала самое ужасное. Взяла паука и поднесла ко мне. Чудовище таращилось на меня, сидя на ладони у Лу.

Если какое-то существо и способно источать зло, то как раз вот такой отвратительный паук. Он мог в любой момент прыгнуть мне в лицо.

Я закричала и поползла к заднему выходу.

Надо вытащить оттуда Лу, думала я, иначе паук сожрет её или она сойдет с ума!

Но Лу вышла сама: обернувшись, я увидела, как она вытирает руки о штаны.

Солнце вышло из-за туч, и снова стало тепло, как летом, но меня била дрожь.

Лу съела почти всю еду.

Мне казалось, что молоко пахнет пауком, а хлеб слишком крошится. У горизонта собрались тучи.

Вышло так, что домой первой заспешила я, а не Лу.

Витаминный компот и галеты

Когда я, проводив Лу, вышла из больницы, снова начал моросить дождь. Самая подходящая погода встречи с Ругером. Он сидел на скамейке и перебирал струны сломанной гитары.

— Привет!

Он едва взглянул на меня.

— Я нашел ее в мусорном баке. Она почти целая.

— У нее только две струны.

— У тебя, случайно, нет клея?

— Совершенно случайно — нет.

— Корпус немного потрескался. Но если бы у нас был клей, можно было бы починить.

— Поищи малявок, которые нюхают клей.

Он бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что кажусь ему недотепой. Он продолжал монотонно бренчать на двух струнах.

— Ты вообще когда-нибудь на гитаре играл? — язвительно поинтересовалась я. Так себе вопрос.

Он покачал головой и улыбнулся.

— Думаю, это нетрудно. Здесь только две струны.

Я быстро поцеловала его в ухо, мне так хотелось, чтобы мы не ссорились и любили друг друга больше всех в мире. Он увернулся. Не знаю, что это означало. Возможно — что в эту минуту больше всех в мире он любил свою гитару.

Потом я рассказала ему о поездке к морю, но он почти не слушал, а только сидел и гладил растрескавшееся тело гитары. Пока я не рассказала о Лу и науке. Тут он вдруг оживился.

— По-моему, твоя сестра очень необычный человек.

— Ага, конечно, — сердито ответила я. — Лу гораздо необычнее, чем я. Куда мне до нее.

— Давай навестим ее! — его так увлекла эта мысль, что он бросил гитару в ближайшую урну.

— Ладно, когда-нибудь навестим, — нехотя согласилась я.

— Нет, сейчас!

— Не выйдет.

— Почему?

— Потому что мне надо домой, пока!

Он удивленно смотрел мне вслед, я спиной чувствовала его взгляд.

Зачем я рассказала ему о Лу? Я и не думала, что она заинтересует его больше, чем я.

Я сердито шла вперед, не оборачиваясь. Пусть мокнет под дождем и гадает, что он сделал не так! Чокнутый дурак!

Почти добравшись до дома, я вдруг передумала и перешла на противоположную сторону перрона. Двадцать минут, которые заняла дорога обратно в город, казались вечностью. Он наверняка успел уйти домой.

По дороге я купила витаминного компота и галет. Если бы не вылазка к морю, ради которой пришлось раскошелиться, я обязательно купила бы что-нибудь повкуснее.

На этот раз я с большим трудом добралась до нижних веток дуба, с которых можно было начинать карабкаться вверх. Я пыхтела и отдувалась, а дерево, между тем, словно издевалось надо мной, пряча те ветки, за которые я хотела ухватиться. Хотя дерево, конечно, не может прятать ветки. И уж тем более издеваться.

Наконец я вползла в домик, но Ругера там не было. Пусто, никого нет дома. Какое-то время я просто сидела, стараясь отдышаться и справиться с разочарованием. Я воображала себе, как он обрадуется моему приходу. А ему и дела нет. И самого его нет. Тогда я решила приготовить сюрприз к его возвращению. Для начала вытряхнула одеяла. Это оказалось непростым делом. Дощечка у входа казалась очень шаткой. Двигаться н было осторожно и медленно. Я передумала насчет генеральной уборки. Может быть, ему вообще не понравится, что я роюсь в его вещах.

Так что вместо уборки я занялась поеданием витаминного компота и галет. Отличная еда, если бы только не было так холодно. И так одиноко.

И уж если ты так долго ждал кого-то, какой смысл с того ни с сего уходить? Ведь наверняка сработает закон подлости: он вернется, как только ты уйдешь. Нет, раз я ждала его до сих пор, то останусь и подожду еще много. Иначе все ожидание окажется бессмысленным.

Поэтому я зажгла пару свечных огарков и завернулась в одеяла.

Стоило улечься, и я тут же почувствовала, как скрипит дерево в бесконечной мелкой дрожи. Домик потрескивал и поскрипывал, и я пыталась представить себе, что это потрескивание костра. Но у меня не очень-то получалось. В щели между досками было видно ночное небо и звезды.

Я больше не мерзла.

Я ждала Ругера.

Это согревало меня.

Покачивание дерева убаюкивало. Дерево заботилось обо мне, а я ждала. Листва шелестела, словно шелковая , пиане думала о том, что шелест листьев бывает разным: летним и осенним, например. Сейчас дерево затаило свои драгоценные соки, чтобы следующей весной отдать их новой листве. Соки пульсируют, медленно двигаясь в древесном теле, в его тонких сосудах, похожих на вены. Почему бы всем людям не жить в домиках на деревьях? Ведь у каждого дерева доброе сердце. Рядом с пятисотлетним дубом любой из нас просто букашка. Можно написать об этом книгу, думала я в полудреме. О том, что возможно, были деревьями. Раньше. Или, может быть, все понемногу превратятся в деревья?

А вдруг только так, став деревом, и можно сделать что-то по-настоящему важное? Без деревьев Земля была бы мёртвой планетой.

Ядовитым шаром, несущимся сквозь вселенную.

Я задула свечи и уснула.

Рассвело. Я даже- не догадывалась, который час.

Ругера не было. Я мерзла — скорее, от беспокойства. I м ч ничего не знала о человеке по имени Ругер. Может, его вовсе и не Ругером зовут? Может быть, он мифоман? Врет так хорошо, что сам верит в свои россказни?

Может быть, он вовсе и не живет в этом домике. Я огляделась в поисках каких-нибудь обычных мальчишечьих вещей. Ни хоккейного шлема, ни геля для волос, ни тонального корректора для прыщей, ни грязных носков, скомканных в углу. Ни комиксов, ни порножурналов, ни журналов о музыке.

У меня в голове было два (2) варианта:

1. На самом деле он живет дома с родителями, у него есть обычная комната с постерами на стенах и грязными носками в углу.

Либо:

2. Ругер не такой, как все. В таком случае, он и вправду живет в этом домике, и у него нет вещей, без которых не могут обойтись другие парни. Вроде тонального корректора и тому подобного.

Издалека доносился звон колоколов, я слишком поздно спохватилась и стала считать удары. Который теперь час? На улице, во всяком случае, было светло Я высвободила руку из-под одеяла и дотянулась до компота и галет. Вполне себе неплохой завтрак.

Если выберусь из свертка, будет слишком холодно, так что я просто лежала и думала, не остаться ли еще ненадолго. Можно лежать и думать о важных вещах, а потом, наверное, придет Ругер. Может быть, за это время я успею сделать мысленный набросок книги об отношениях между людьми и деревьями. Вдруг получится бестселлер? Потом я решила, что гонорары — это неважно. Но нелишне. Деньгам можно найти применение. Так или иначе.

Ветер усилился. Дерево дрожало, ветки терлись друг о друга, жалобно постанывая. Кажется, в тропиках самая распространенная причина смерти — падающие на людей стволы и ветви.

Шум дуба, все больше напоминавший вопли, заставил меня подняться. Не могла же я лежать и ждать, когда, меня раздавит упавшая ветка. Я открыла дверь, чтобы выйти на мостки и оглядеться. Нога повисла в воздухе. Стоять было не на чем. Внизу, в нескольких метрах от домика, болтались обломки досок, застрявшие между ветвей. Я сглотнула, постепенно осознавая, как мне повезло — возможно, даже вдвойне.

Во-первых, развалился не весь домик. Во-вторых, тридцать секунд назад, когда я открыла дверь, не зная, что никаких мостков больше нет, я не полетела вниз.

Быстрый осмотр при утреннем освещении показал, что домик Ругера, скорее всего, не отвечал требованиям государственных строительных нормативов. Многое в основной конструкции вызывало большие сомнения. с другой стороны, теперь уже ничто не могло упасть сверху на голову. Над головой было только небо. У дуба больше не было кроны. Она исчезла. Бесследно, окончательно, бесповоротно.

Пытаясь стать невесомой, я забралась на крышу домика. Вниз я старалась не смотреть — это правило знакомо мне с детства. Когда я впервые забралась куда-то высоко, взрослые закричали один громче другого: «Ради Бога, не смотри вниз!» — и я, конечно же, посмотрела. И почувствовала, как манит к себе земля. Некоторые не могут бороться с ее зовом: кто почувствовал однажды, тот поймет. И больше не захочет лезть наверх.

На этот раз взглянуть вниз меня заставил женский голос. На женщине была красная куртка, она кидала палки мохнатой рыжей собаке. Теперь пути назад не было. Я вцепилась в ветку, зажмурившись и пытаясь побороть головокружение. Мне казалось, что меня вот-вот вырвет, либо я брошусь вниз. Нельзя было допустить ни первого, ни второго. Поэтому я медленно досчитала до десяти и открыла глаза.

Теперь женщина с собакой была подальше, еще дальше виднелись шпили церквей, а у горизонта — Глобен1, похожий на НЛО, которому пришлось сделать вынужденную посадку. Меня интересовали не церкви, а как набраться храбрости и спуститься вниз.

Я выпила остатки витаминного компота и зажевала его пригоршней печенья, мысленно осыпая бранью Ругера. который так и не появился.

Спуск на землю занял ужасно много времени. Я дрожала, и движения мои были нестройными, как игра духового оркестра, состоящего из второклассников.

Запах Ругера

Идти прямо в школу я была не в состоянии. В нашем классе важно всегда пахнуть так, будто ты только принял душ и почистил зубы. Все ужасно боятся пахнуть чем-то, кроме дезодоранта, пенки для волос, блеска для губ, лосьона, бальзама и спрея. Любой естественный запах может тебя разоблачить, а потому его нужно скрывать. Хорошо бы вступить в борьбу за право пахнуть человеком, но только не сейчас.

Домой и в душ. Надо постараться успеть на математику, начало в десять сорок. Я надеялась, что дома никого нет: мама в банке, а папа вовсю строит новую карьеру Но уже в прихожей я услышала сердитый мамин голося

— Ну и где она тогда, по-твоему ? Можешь мне сказать?

Папа что-то бормотал в ответ. Я надеялась, что он говорит что-то логичное и умное — например, что я переночевала у подружки.

— Но я обзвонила всех, кого знаю! — шумела мама. — У нее, конечно, могли появиться новые друзья в старших классах. Но чтобы она стала ночевать у кого-то из них?! Ты как думаешь?

Похоже, папа выбрал самый неудачный вариант ответа, потому что тут же раздался мамин вопль:

— У мальчика! Что ты имеешь в виду? Она заночевала у какого-то мальчика ?!

Я тихонько проскользнула в ванную и закрыла дверь на защелку. Но мамин тонкий слух уловил гудение водопроводных труб. В следующее мгновение она уже дергала ручку двери.

— Элли? Выходи, нам нужно поговорить с тобой!

— Я в душе! — крикнула я.

Когда я вышла, они оба стояли в прихожей, загораживая входную дверь.

— Ты никуда не пойдешь, пока не расскажешь, где провела ночь.

— На дереве, — честно призналась я.

У мамы был такой вид. словно она вот-вот влепит мне пощёчину.

— Не надо шуток, — умоляюще произнес папа. Он побрился и стал похож на обычного папу, которого ждет обычная работа.

— Это правда, — сказала я. — я знаю одного мальчика, который живет на дереве.

— Мальчика? — переспросила мама.

— На дереве? — повторил папа.

— Если ты на работу, папа, то пойдем вместе, — предложила я.

— Ладно, — согласился он.

И мы пошли.

— Папа, — сказала я, когда мы шли через площадь к метро.

— Что? — отозвался он.

— Хорошо, — ответила я.

Он вопросительно взглянул на меня.

— Хорошо, что ты встал, и вообще…

— Хорошо, что ты вернулась домой, — ответил он и о меня.

— Ну конечно, вернулась. Я люблю свою комнату.

Он помахал мне, и я скрылась в дверях метро.

Нельзя сказать, что кто-то из нас особо откровенничал. Но, может быть, чтобы любить друг друга, необязательно раскрывать все тайны.

На математику я опоздала всего на пятнадцать минут.

После обеда шел дождь, и я, несмотря на усталость, отправилась в город. И не зря: Ругер ждал на нашей скамейке.

— Хорошо! — сказал он, обнимая меня одной рукой, как ни в чем не бывало, словно мы жили одной жизнью. Но ведь на самом деле все не так. Я ничего о нем не знала.

— Где ты был ночью? — спросила я, чувствуя, как мамин обвинительный тон эхом отзывается в моих словах.

Он удивленно взглянул на меня.

— Ты сердишься?

— Совсем не сержусь, — оскорблено ответила я. — Просто я ждала тебя. Всю ночь! Я замерзла, была буря, твой домик чуть не развалился, мне было страшно до смерти, а ты не пришел!

Он присвистнул.

— Так значит, это ты ела печенье? Я видел крошки.

Я кивнула и уткнулась носом в его шею. И все снова стало хорошо. Вот так — внезапно. От него пахло не потом и не дезодорантом. От него пахло человеком. Особенным человеком. От него пахло Ругером.

Добравшись до дома, я взбежала по лестнице. Не умею я следить за временем. Часов не наблюдаю, а о минутах и говорить нечего. Они исчезают, как светлячки в темноте, стоит только протянуть руку.

Я наверняка опоздала к ужину, а мама, конечно же, уже вцепилась в телефонную трубку. Ей хватит непосредственности позвонить среди ночи в социальную службу и рассказать, что она не в силах справиться со своими дочерьми. Ни с одной, ни с другой.

— Пожалуйста, поймите: я плохая мать. Вы должны что-то сделать! Я люблю ее и поэтому прошу вас забрать ее у меня!

Я сняла ботинки, из кухни не доносилось ни звука.

Они сидели за кухонным столом друг напротив друга. Мама произнесла, не сводя глаз с папиного лица, как будто меня и не было:

— Еда на плите.

Перед ними стояли бокалы с вином. В канделябре горели свечи, у мамы пылали щеки. На окне красовался большой букет красных роз.

— Они вкусные, — произнесла я, чтобы привлечь к себе хотя бы немного внимания. — Розовые лепестки. Если нарезать их в салат. Говорят, это улучшает потенцию.

— Не вздумай ничего резать, — произнесла мама, по-прежнему не сводя глаз с папы. — В кастрюле рыбные тефтели. В омаровом соусе.

— Шикарно, — отозвалась я, — что празднуем?

— Папа нашел новую работу, — ответила мама счастливым голосом.

Рыбные тефтели, которые мне только что удалось подцепить, скользнули обратно в соус, а я уставилась на человека, который приходился мне отцом. Человека, который в это самое мгновение поднимал бокал с вином.

— Пока еще нет стопроцентной гарантии, но я, кажется, все-таки получил работу.

Я внимательно посмотрела на него. У мамы был такой гордый вид, словно ее мужа только что выбрали на пост премьер-министра.

— И что это за работа? — спросила я, поскольку никто из них, кажется, не собирался ничего рассказывать добровольно.

— Фред будет заниматься распространением лечебных препаратов. Налаживать контакты с магазинами, — сообщила мама таким тоном, будто речь шла о спасении человечества.

— «Вивамакс», — сказал папа. — В таблетках и флаконах.

— Никогда не слышала о таком, — недоверчиво произнесла я.

— Ну, конечно, не слышала! Это совершенно новый продукт! — вставила мама, наливая ещё вина себе и папе.

— Им нужен коммивояжер в северном регионе. — сказал папа.

— Абсолютно натуральный продукт, изготовленный в соответствии с тысячелетними традициями, — выпалила мама, словно разучивая роль.

— Значит, ты будешь разъезжать туда-сюда и сбывать этот товар, да, пап?

— В магазинах товаров для здоровья, — кивнул он.

— А что если ты станешь колесить с полным фургоном этого «Вива…» как его там… и никто не захочет его покупать?

Папа явно пытался подыскать подходящий ответ, но мама успела первой:

— Этот препарат должен помогать людям, подверженным депрессии из-за недостатка солнечного света. А там, на севере, так темно! Бедные северяне…

— Но папа уже спешит на помощь… — брякнула я.

— Лекарство также улучшает общее состояние здоровья и повышает тонус, — произнес папа несчастным голосом.

— Можно мне немного этого «Вива…» как его там, — Я протянула руку, — кажется, мне будет полезно.

Но вместо того, чтобы дать мне целебного средства, папа встал и обнял меня. Казалось, его что-то тревожило. Возможно, он не особо верил в чудесные качества этого самого вива-препарата.

— А где ты будешь жить в поездке? — обеспокоенно спросила я.

— Наверное, в гостинице. А потом вернусь домой и буду отдыхать десять дней подряд.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — сказала я.

— Боже мой, — вздохнул он, — тебя же почти не бывает дома.

— Прости, — я села за стол вместе с родителями, — можно мне тоже немного вина?

Как это ни странно, мама без возражений встала, принесла для меня красивый хрустальный бокал и наполнила его почти до краев.

— За то, что мы втроем собрались за столом!— бодро произнес папа.

— И за то, что Лу тоже скоро вернется домой, — добавила мама.

— Когда? — спросила я после того, как мы выпили. — Когда вернется Лу?

— Сегодня я говорила с врачом. К Рождеству ее точно выпишут.

Я ничего не ответила. До Рождества было еще очень долго. Похоже, мама тоже не очень-то ориентируется во времени и плохо понимает, что будет скоро, а что не очень.

— А разве не опасно так много ездить на машине, когда на дорогах скользко? — сказала я.

— Может быть, и опасно, — отозвался папа, — надо действовать разумно.

— Постарайся так и делать!

Он кивнул.

— Ну конечно! Разум — самое важное, что есть у человека.

Я ждала, что он откашляется и сделает какое-то важное дополнение. Например: «самое важное после любви» или «после радости и желания делать то, что тебе нравится». А потом уже разум. На третьем месте. Но он ничего не добавил и не исправил, зато погладил маму по руке. Я почувствовала себя лишней, но не встала из-за стола, пока не доела тефтели и не выпила еще полбокала вина.

Кажется, они не заметили, как я ушла.

Спустя какое-то время я услышала, как они закрывают за собой дверь спальни. В такие минуты чувствуешь себя немного одиноко. Когда другие закрывают за собой дверь спальни.

Одиночество особенно плохо тем, что им ни с кем нельзя поделиться.

Некоторые вещи

Лу прописали новое лекарство. И называлось оно вовсе не вива-что-то-там. Но уже через пару недель лекарство отменили: видимо, оно слишком взбодрило Лу. Каждый вечер она бегала в солярий, пока чуть не спалила кожу. Накупила кучу вещей: одежды, косметики и дисков — даже не интересуясь ценой.

Но продолжалось это, как я уже сказала, всего пару недель, а потом Лу снова впала в спячку. Правда, не совсем. Теперь ее можно было вытащить из постели: позвать в кино или в кафе.

Но к морю ей больше не хотелось.

— Если мы поедем на то же место, то я там и останусь.

— Как это — останешься?

— В пещере. У паука.

Ее взгляд обратился в неведомую глубину, куда мне ни за что не проникнуть.

— Эй, — я забеспокоилась, — хочешь еще чаю?

Ее взгляд снова вернулся ко мне. Мы спокойно пли в кафе за круглым столиком у окна. Я налила »е еще чаю с корицей — невероятно дорогого. С одной стороны, пить чай в кафе — это транжирство, потому что чай — это почти вода. С другой стороны, оно того стоит.

— Как узнать, любишь человека или нет? — спросила я. Мне хотелось застать ее врасплох, удержать ее внимание еще на некоторое время. Ведь она моя старшая сестра. И о некоторых вещах она должна знать больше, чем я. Но любовь ее, похоже, не интересовала. Она снова принялась нести чушь о пауках. Что они как люди, только гораздо лучше: их сети на виду, их можно обойти стороной.

— Как люди, — повторяла она, — но люди фальшивые, внутри у них невидимая липкая масса, от которой невозможно спастись.

— Только не у Ругера, - сказала я.

— Скоро ты поймешь, что ошибалась, - фыркнула она.

— Ты его не знаешь! - сопротивлялась я.

— Знаю, знаю!

Я подумала, что она снова несет чушь из-за своих дурацких таблеток.

Искать того, кого любишь

Ругер исчез. Первую неделю я хандрила и все ждала на скамейке у дуба. На дерево было невозможно забраться: ветви передвигались все дальше от земли. А может быть, у меня просто не хватало сил вскарабкаться наверх.

Спустя неделю я стала расклеивать по всему городу объявления. На скамейках. На деревьях. Я объявила розыск, написав на листочках, что ищу его, что хочу с ним встретиться.

Однажды я встретила продавца хот-догов, которого Ругер называл папой, но он лишь печально покачал головой:

— Нет, я не видел его уже несколько недель.

— Ругер! — кричала я под дубом, в ветвях которого был его домик. — Ругер!!!

Шурша осенней листвой, ко мне подбежала маленькая собачка. За ней спешила запыхавшаяся хозяйка в красном берете.

— Зачем ты зовешь мою собаку? — сердито спросила она, взяв своего Ругера на поводок.

— Простите, пожалуйста, — сказала я. Кажется, эта дама не заметила, что я плачу. — Как мне найти своего Ругера? Он потерялся… — всхлипывала я.

— Надо искать, — ответила дама, — и ждать. Возможно, стоит заявить о пропаже в полицию. В лучшем случае, окажется, что его кто-нибудь подобрал.

— Вы думаете? — с надеждой спросила я.

— У него был ошейник с отметкой налоговой службы? — спросила дама.

Я покачала головой.

— Это уже хуже. Тогда его могут забрать насовсем, Поскорее звони. Иначе его могут… ты наверняка знаешь, что собаку без отметки налоговой службы могут усыпить. Если вовремя не появится хозяин.

— Но я не его хозяйка! Я просто люблю его.

— Это, конечно, усложняет дело, — сказала дама и отправилась дальше.

Возможности.

Все вокруг стало каким-то бежево-тусклым. Жизнь словно исчезла вместе с Ругером. Почему такая несправедливость: я искала его, столько думала о нем, что даже не могла спать, а он, кажется, даже не вспоминал обо мне! Ведь иначе он не стал бы так поступать. Не пропал бы без вести.

Я сидела под дождем на нашей скамейке, а он не приходил.

Я обнимала дубы и хлюпала носом, уткнувшись в их кору. Я бормотала, словно заклинание: «Ругер, пожалуйста. вернись! Прошло столько времени! Я скучаю по тебе, я с ума схожу —ты же не хочешь, чтобы я совсем сошла сума ?»

Но он не приходил.

В школе я не слышала, когда ко мне обращались. В голове крутились одни и те же мысли: «Не должно быть так, чтобы один человек все время думал о другом, если тот, другой, вовсе о нем не думает. Так не должно быть! Это противоестественно!»

Папа сказал, что у меня бледный вид, и дал мне бутылочку «Вивамакса».

— По чайной ложке утром и вечером, — сказал он, — не больше!

Вкус мне не понравился, но я принимала ложку за ложкой, чтобы порадовать папу. Мне же лекарство радости не прибавляло. Я знала, чего мне не хватает, и это нельзя было измерить чайными ложками.

Наступил вечер пятницы. Сюзи и Лотта уговорили меня пойти с ними в клуб, где, по их словам, было ужасно весело. Они уже ходили туда несколько раз и уверяли, что этот клуб точно вернет мне хорошее настроение.

— Соберись! Выше нос! — сказала мне Сюзи.

— Ты должна взять ситуацию в свои руки, — подхватила Лотта. — По тебе сразу видно, что ты безответно влюблена.

— Да ладно, — ответила я, — вовсе нет.

— Да брось, — сказала Сюзи, — это же заметно. Что за придурок? Наверное, гад какой-нибудь?

— Честно говоря, выглядишь ты не очень… — подтвердила Лотта. — Вид у тебя измученный… как это называется… трагический! Ни один парень не стоит таких переживаний!

Я зашла в школьный туалет и посмотрела в зеркало. Как я ни таращилась на свое безнадежно бледное отражение, на глаза мне попался только прыщик с левой стороны у рта. И еще один, пробивающийся на поверхность, у самого носа. Ничего похожего на «трагические чувства» я на своем лице не нашла. Вид у меня был просто жалкий. Позор какой-то.

Сюзи и Лотта были королевами класса, у обеих — длинные волосы, которыми они красиво встряхивали при каждом удобном случае. На них заглядывались все мальчишки. На фоне подружек я была гадким утенком.

— Я не пойду с вами, — шепнула я им на математике.

— Пойдешь, пойдешь, — ответила Сюзи.

— У меня болит живот, — сказала я.

— С нами ты забудешь про свой живот, — ответила Лотта.

— Надо пробовать, хвататься за новые возможности, Элли! Ты даже не представляешь себе, что такое по-настоящему веселиться.

— Попрошу вас прекратить разговоры и сосредоточиться на уроке, — вмешался учитель математики.

Разговор мы прекратили, но сосредоточиться на уроке я не могла.

Рядом с Лоттой и Сюзи я чувствовала себя дошколенком в шуршащих брезентовых штанах.

— Туда младше восемнадцати не пускают, — сказала Сюзи, хлопая накрашенными ресницами.

Они, можно сказать, нарочно раззадоривали меня, чтобы я пошла с ними. И мне, в общем-то, нечего было терять. Я и так была самой жалкой девчонкой в мире.

Может быть, я наигралась в домики на деревьях — пора заглянуть и в нормальное место? Посмотреть, чем занимаются нормальные люди. Просто чтобы расширить кругозор. (Мама говорит, что это важно — расширить кругозор. Что многие об этом забывают. Особенно в наше время.)

Собиралась я целую вечность. Взяла кое-что из вещей Лу: шелковый топ на тонких бретельках и туфли из высоком каблуке. Черную юбку с разрезом. Сюзи и Лотта сказали, что одежда вполне годится, а вот мое лицо — нет.

В женском туалете на вокзале они колдовали надо мной до тех пор, пока кожу не стало жечь и щипать, посмотрев в зеркало, я себя не узнала. Вот и хорошо. Прыщики покоились под слоем крема.

— Ой, какая ты красотка! — ворковала Сюзи с горящими глазами.

Губы у меня блестели, как мокрые, веки были странного красно-розового цвета.

— Не падай в обморок, если увидишь там какую-нибудь знаменитость, — хихикнула Сюзи. — Например, того… как его зовут… который снимается в рекламе пастилок от кашля…

— А, этот придурок! — фыркнула Лотта. — Он всегда ошивается там. Но есть и другие.

Они обменялись многозначительными взглядами у меня за спиной. Я прекрасно видела это в зеркале.

На улице было мокро, по улице Кунгсгатан мы ими под дождем. Чем ближе мы подходили к клубу, тем отчетливее я ощущала, что стала другой. .А вдруг я прямо сейчас встречу Ругера? Но он вряд ли узнал бы меня, и прошел бы мимо, не догадываясь, что это я шагаю в таких туфлях, что за косметикой Сюзи и Лоты скрывается мое лицо.

— Не трусь, — подбадривала меня Сюзи. — Все как надо! Ты выглядишь на двадцать два!

Очередь у входа была длиннее, чем поезд «Стокгольм—Мальме». И почти не двигалась.

— Может, пойдем в другое место, где не надо стоять, пока задница не отмерзнет? — ворчала я.

— Нет, — ответила Лотта, — здесь лучше всего.

Мне хотелось натянуть на себя джинсы и большую шапку с «ушками». Но, в конце концов, наступила наша очередь предстать перед лысыми толстыми охранниками. Как это ни странно, они впустили нас внутрь. Возможно, просто пожалели нас, глядя на синие губы и красные носы.

Внутри было жарко, как в пекле. Я почти сразу вспотела, но как только у меня в руках оказался большой бокал пива, я решила, что настало время вести себя как нормальная девчонка.

Поэтому я стала пробираться вперед, усердно покачивая бедрами и изображая пружинистую походку. Время от времени я нарочно выставляла вперед левую ногу, чтобы был виден разрез юбки.

Сюзи и Лотта растворились в толпе на танцполе. Я приткнулась к какому-то столбу, проливая пиво на себя всякий раз, как меня кто-то задевал. Затем мне показалось, что вдалеке есть свободное место за столиком, и я решительно направилась туда — как мне казалось, сексуальной походкой. Надо было сесть за стол, пока всё пиво не оказалось на моей одежде.

У парня, который в одиночестве сидел за столиком, ногти были накрашены черным лаком, а на ресницах толстым слоем лежала тушь. И еще глаза у него были подведены карандашом. Вид у него был слегка припухший, ему было, наверное, около сорока. Он сидел, обводя толпу взглядом из-под полуопущенных век. Меня он не видел, хотя я стояла едва ли не вплотную к нему.

— Привет, — произнесла я, — здесь свободно? Он, казалось, не слышал, поэтому мне пришлось повторить свою реплику, только в два раза громче.

— О’кей, — ответил он наконец и убрал свою куртку со свободного стула, улыбнувшись кроваво-красными губами и добавив: — Пей и не болтай.

Я осторожно пригубила пиво, умудрившись тут же поперхнуться. Из-за этого накрашенного типа я ужасно нервничала. Он нагнулся, чтобы постучать меня по спине.

— Поосторожней, — произнес он, и мне показалось, что я где-то слышала этот дурацкий тон.

— Вы, случайно, не Юханнес Тотт? — неуверенно спросила я.

— Почему бы и нет, — ответил он.

— Я просто спросила.

— А я просто ответил. А ты случайно не Робин?

— Не-ет, я Элли Борг.

— Ах вот как, ты - та самая Элли Борг! Кру-уто! — протянул он все тем же деланным тоном. — Клево познакомиться, Элли. В реальности ты даже еще красивей. Можно твой автограф? Ну пожалуйста?

Поскольку я не очень-то люблю людей, которые надо мной издеваются, я отодвинула свой стул как можно дальше от него. Но он придвинулся ко мне, оторвал кусок бумажной скатерти и протянул его мне. И отвинтил колпачок старомодной перьевой ручки — на вид довольно дорогой. Все это было просто ужасно, и я сделала вид, что не вижу, как он подставляет свое голое плечо.

— Пожалуйста! — притворно умолял он, хлопая накладными ресницами.

Народ вокруг пялился на нас и гоготал. Это раззадорило Юханнеса Тотта, придурковатую звезду сериалов и рекламы пастилок для горла.

— Элли Борг, ну что тебе стоит, это же займет всего пару секунд! — ухмылялся он, перегнувшись через столик. Изо рта у него несло пастилками «Вике Бло».

Я как можно быстрее нацарапала своё имя, чтобы поскорее смыться. Но на мое плечо опустилась чугунная рука.

— Ты же не просто так села за мой столик? — ворковал он, хлопая ресницами так, словно долго репетировал этот жест.

— Здесь просто был свободный стул, — прошипела я, пытаясь увернуться от пятерни с черными ногтями.

— Пойдем-ка потанцуем, — он потянул меня за собой, положил руки мне на плечи и вытолкнул на танцпол, как тележку. Остальные посетители со смехом расступались, так что за нами образовывалась дорожка. «Как только он меня отпустит, я сбегу!» — повторяла я про себя на протяжении всего этого позорного шествия.

Но он и не думал отпускать. Наоборот. Он ухватил меня, как заправский танцор танго, продолжая бороздить толпу, словно поле, от края до края. А потом обратно. Люди расступались, спотыкаясь. Я надеялась, что кто-нибудь наскочит на него в ответ, но связываться с парнем из рекламы пастилок никто не хотел.

— Божественно танцуешь! — пыхтел он.

Скоро он выдохнется, думала я, как только ослабит хватку, я вырвусь!

Но он устроил настоящий танцевальный марафон, вцепившись наманикюренными пальцами в мои бедра. Мне казалось, что юбка задралась до предела, а разрез имелся до талии. За бретельками я, по крайней мере, могла следить, они по-прежнему держались на плечах. Пока марафонец не схватил меня сзади за шею. Я почувствовала, как одна бретелька зацепилась его кольцо с печаткой и лопнула.

Самым ужасным было то, что к этому моменту на танцполе остались только мы.

Все стояли вокруг и таращились на партнершу, которой, к несчастью, была я.

Девчонку, которой, словно тряпичной куклой, вертел потный психопат.

Юханнес Тотт устроил шоу: публика аплодировала и ликовала.

Я оказалась неизвестной статисткой с улицы. Никого не интересовало, нравится мне эта роль или нет.

После бесконечного метания от одного края танцпола к другому, сопровождавшегося наступанием друг другу на ноги, Юханнес Тотт упал как подкошенный прямо центре зала. Очень эффектно. Все аплодировали. Наконец-то я могла сбежать. Как мне казалось. Пока в мои лодыжки, подобно волчьим зубам, не впилась пара рук. Естественно, я грохнулась. Рухнула, как сосна на лесоповале. Это был такой позор, что я даже не заметила, больно мне или нет. Нужно было смываться, неважно как: испариться или провалиться сквозь землю. Но омерзительный Юханнес Тотт продолжал представление. Слоя на коленях, он изображал величайшее страдание:

— Жестокие боги! Зачем отнимаете у меня мою голубку ? О боги, лишите же меня жи-изни! — последнее слово он тянул, как бельевую резинку, а затем ударил себя в грудь, и завершилось все приступом кашля.

Кто-то в толпе крикнул, что поможет пастилка «Вике Бло», но у него явно не было с собой никаких пастилок. Изо рта у него капала слюна, пальцы скрючились, как у вампира. Можно было представить себе, как у него отрастают и желтеют ногти. Как он облизывает губы и лязгает зубами. Как он с урчанием склоняется к моей шее. Но я не могла позволить какому-то жалкому кандидату в вампиры пить мою кровь, а потому вмазала коленкой по самой чувствительной части его тела.

Юханнес Тотт взвыл и покатился по полу.

— Проклятый урод! — крикнула я, вставая на ноги, и продолжала кричать, пробираясь к выходу.

Эти слова относились не только к Юханнесу Тотту, но и ко всем идиотам, которые стояли вокруг и ухмылялись.

Я схватила куртку и бросилась на улицу, на морозный воздух — как в прорубь зимой. Чудесно! У меня сразу прояснилось в голове, и я увидела, что юбка задралась до самой талии. Я расправила и пригладила ее. Потом встряхнулась, как мокрая собака, пытаясь избавиться от чужого пота и запаха.

Лотта выбежала за мной, не взяв своей куртки и явно собираясь вернуться.

— Ты уже уходишь? — спросила она, ежась в своем топике с огромным вырезом.

— А ты как думаешь? — злобно ответила я.

— Ну… ты что, шуток не понимаешь? Ты же видела, кто это такой?

— Извини, но это не важно.

— Но он всегда такой! Все это знают!

— Отлично. Я пошла.

Она схватила меня за руку, пытаясь удержать.

— Вы здорово танцевали, честно!

— Спасибо, — ответила я.

— Ну хватит, не будь занудой! Не уходи!

Но я решила быть занудой. И ушла. По дороге домой я плакала. Из-за того, что мир такой мерзкий. Из-за того, что тот, кто был достоин любви, исчез.

Умри я сейчас — никто бы и не заметил. Как несправедливо. Как все безнадежно.

Водолей

За то время, что ушло на поиски Ругера, я разобралась с несколькими вещами.

Юханнес Тотт был из мира насекомых-вредителей. Тех, что забираются в твою кору и пьют твой сок. Таких, как он, не перечесть.

А таких, как Ругер, стоит ждать и искать.

Долгое время мне казалось, что от меня пахнет Юханнесом Тоттом, хоть я и мылась так усердно, что кожа едва не слезала клочьями. Заявить на него в полицию было невозможно, а если бы основание для этого и нашлось, он бы только посмеялся. Надо было пережить обиду. Не смертельную, но отвратительную.

Отвратительного вообще хватало. Взять, например, маму с папой. После нескольких дней воркования они стали готовиться к очередной войне. Я поняла, что новое папино исчезновение — всего лишь вопрос времени. И если он не отправится распространять свой «Вивамакс», то, значит, просто скроется в неизвестном направлении.

Вообще в мире была куча вещей, с которыми надо было что-то делать. Страны-агрессоры и концерны-гиганты, которые вели себя, как Юханнес Тотт: делали что хотели, не интересуясь, что думают остальные. В пьесе о судьбе мира была всего пара главных и масса эпизодических ролей. И еще миллиарды статистов. Им не давали и рта раскрыть, а только гоняли туда-сюда, распихивая по лагерям для беженцев, фабрикам и борделям, где их ждала рабская жизнь.

Исполнители главных ролей пожирали бифштексы с кровью, л статисты рылись в мусорных бачках. Сколько ещё это должно длиться?

Н чувствовала, что во мне просыпается гнев.

С этим городом тоже надо было что-то делать. Пока я искала Ругера, я успела заметить, что нищих в метро стало больше, и это были не только обычные пьяницы, но и женщины вполне нормального вида. То есть они не были похожи на алкоголичек или наркоманок. Просто бормотали, что им нужны деньги на чашку кофе. Или вообще стояли, молча протянув руку.

Как-то вечером мы с мамой стали говорить о нищих.

— Всё равно они тратят все деньги на выпивку и наркотики, — заявила она. — Мы платим налоги, чтобы те, кто по-настоящему нуждается, получали помощь.

— Но откуда тогда берутся нищие у входа в метро, и почему кто-то спит у нас в подъезде? Если они могут обратиться за помощью?

Мама вздохнула и захлопнула дверцу посудомоечной машины. В последнее время машина стала капризничать, и мама пробормотала что-то вроде «папа мог бы и починить дверцу». Мол, у него достаточно времени.

Я поняла, что она не настроена продолжать разговор о нищих, которые есть, хотя их не должно быть. Потому что она, очевидно, считала, что мы живем в лучшем из миров.

— Где папа? — спросила я, намазывая себе бутерброд: ни у кого не было желания готовить ужин.

— Может быть, сварить яиц? Оставь мне немного икорной пасты, будь так добра! — попросила мама, уставившись на тюбик в моих руках так, словно я выдавливала не пасту, а ее, мамы, жизнь.

Было видно, что она устала. Она повесила пиджак на спинку стула и выпустила блузку поверх юбки. Под мышками виднелись темные пятна пота. Такой я маму раньше не видела.

— Трудный был день?

— Хочешь яиц? — повторила она.

— Угу, — согласилась я. — Мама, ты какая-то рассеянная. Как будто не слушаешь меня вовсе.

— Конечно, слушаю, — вздохнула она. — Ты спросила, трудный ли был день?

— Да ладно, ничего.

— Ну и день! — Она бессильно опустилась на стул. — Компьютеры зависли, наверное, из-за какого-то вируса — а вообще я не знаю. И эта папина работа — еще неизвестно, что с ней будет. Учитывая его характер. Они наверняка возьмут кого-нибудь другого. И это значит, что он снова может в любой момент исчезнуть. Или залечь в ванне.

— Мама, — произнесла я, гладя ее по» волосам — совсем не таким блестящим и гладким, как обычно. От этого прикосновения она заплакала. Вода для яиц кипела вовсю, кухонное окно запотело. Мы сидели в аквариуме и, наверное, уже превратились в двух плотвичек.

— Как несправедливо… — всхлипывала она.

— Ну-у… — беспокойно мямлила я, — с папой нужно быть терпеливой. Может быть, с этим «Вива…» как его… все будет в порядке.

— Да это наверняка никчемная микстура! Одно надувательство. На производителя вообще нужно в суд подать.

Честно говоря, я не понимала, с чего она так завелась. Какая-то невинная биодобавка… которую она сама, к тому же, расхваливала.

— «Вивамакс» — какой позор! — с отвращением повторила мама.

В этот момент яйца взорвались — вода в кастрюльке выкипела до дна.

Мама искоса взглянула на меня и отправилась в душ.

Я сделала бутерброды и приготовила нам чай.

Этой ночью папа вернулся домой очень поздно. И тут же прокрался в ванную.

Наутро он лежал в ванне. Снова. Аллилуйя.

Полосатое полотенце было натянуто до самого подбородка. Он спал.

Бедные и богатые

Я нашла Ругера дождливым вечером. К тому моменту я успела полностью разувериться в том, что когда-нибудь снова увижу его.

Он сидел на нашей скамейке, которая так долго пустовала. Никаких объяснений, ничего. Он вел себя так, словно мы расстались вчера. Я понимала, что человека, который так долго пропадал, не стоит спрашивать, где он был.

— Я кое-что придумала, — сказала я вместо расспросов. — Рассказать?

— Да, только не сейчас, — ответил он. - Сначала я хочу кое-что показать тебе. В домике.

Это был ежик. Ежик в домике высоко на дереве. Он никак не мог забраться туда сам.

— Ему нужно понравиться и прийти в себя, — объяснил Ругер. — Я нашел его на улице, он попал под машину.

Я склонилась над ежиком, чтобы получше разглядеть.

— Осторожнее, — предупредил Ругер. Ежик выставил свои бесчисленные иголки и стал похож на дрожащий мячик.

— Как же ты его нес? — спросила я.

— Закатил в рюкзак палочкой, а потом вытряхнул.

— Но ежикам лучше жить на земле, а не здесь, в небе, — возразила я.

— Он временно госпитализирован, — ответил Ругер, наливая в блюдце молока.

Я сидела на матрасе Ругера, и домик покачивался, потому что дело было в один из многих ветреных осенних вечеров. Мне нравилось сидеть и смотреть, как Ругер возится с ежиком — тот убрал иголки и поглядывал на нас блестящими глазками. Наверное, силился понять, на какую планету попал.

— Так что ты хотела рассказать? — спросил Ругер, снимая обертку с шоколадной вафли. — Будешь?

Он бросил мне упаковку, не дожидаясь ответа. Ведь он и так знал.

Я хрустела вафлями, смотрела на Ругера, который кормил ежика крошками, и собиралась с мыслями, поскольку то, что я хотела сказать, касалось довольно важного дела.

— Ну, в общем… — начала я. И умолкла.

Ругер смотрел на меня и ждал.

— Ну? Если ты хотела сделать мне предложение, то мой ответ — не знаю. Я не готов связать себя семейными узами.

— Не валяй дурака! — нетерпеливо оборвала я его. — Мне нужно сосредоточиться. Просто я не знаю, как сказать. В общем, в мире столько несправедливости. Так ведь не может продолжаться всегда?

— Несправедливость? Ты имеешь в виду тех, у кого есть все, и тех, у кого ничего нет?

— А ты к каким относишься? — спросила я. И сама удивилась. Вопрос не требовал ответа. Но ответ прозвучал.

— К богатым, конечно же. Ведь у меня есть собственное жилище.

— Так, может быть, с этой ситуацией надо что-то делать? — сердито спросила я.

— Разумеется.

— Мама говорит, что давать деньги нищим бессмысленно. Что они все пропивают. И что такие, как она, платят большие налоги, чтобы всем было на что жить. А если кому-то жить не на что, то он сам виноват. Что такой человек сам хочет быть несчастным.

— Не будем больше о твоей маме, — сказал Ругер, откинувшись назад и прислонившись к моим ногам. Длинные мягкие волосы волной легли мне на колени. Он смотрел мне в лицо. Кажется, я покраснела — раньше мне не приходилось встречать людей с таким открытым взглядом, который не прячется через секунду, боясь неловкости.

Ежик уснул и сопел во сне - возможно, был простужен.

— С этим действительно надо что-то делать, — сказал Ругер, устраиваясь поудобнее у моих ног. Мои пальцы отправились гулять в его волосах.

— Можно устроить праздник для нищих, — предложил он, и, похоже, не в шутку. — Большой праздник в парке. С кучей угощений. — Он еще сильнее прижался головой к моим коленям и наморщил лоб. Наши взгляды словно обнимали друг друга.

— Да, большой праздник… — повторил он. — Отличная мысль! — У него загорелись глаза — так, что я заморгала.

— А где мы возьмем еду? Если устраивать большой праздник, то потребуется много всего… И кого мы при гласим, и кто будет все организовывать?

— Ты, конечно, мастер задавать вопросы, — похвалил Ругер, но меня эта похвала не обрадовала. Как будто я была занудой-пессимистом, который только и делает, что бракует чужие идеи. Но потом вдруг, откуда ни возьмись стали возникать ответы: как маленькие упругие мячики, которые летят прямо в руки. Вскоре мы трещали наперебой, причем об одном и том же. А именно о том, что устроителями праздника для нищих и бездомных станет не кто иной, как мы сами.

— Надо обойти магазины и поговорить с руководством. Чтобы они предоставили продукты для праздника, для них это будет что-то вроде рекламы: «Еда для голодных от магазина «Хуго»!»

— Можно попробовать, — согласилась я. — Просто никто раньше не догадался, что можно так делать.

— А в городе мы расклеим афиши, где будут указаны время и место. Все должно происходить в центре. Мы будем раздавать еду всем, кто придет.

Может быть, и получится, думала я. Пожалуй, такой план одобрила бы даже мама.

Сейчас мне нужно успеть рассказать о волосах Ругера запускать пальцы в его шевелюру — это жутко приятная вещь. Мои пальцы любят кожу его головы, ладони любят щекотное прикосновение длинных запутанных прядей. Мне нравится перебирать его волосы, разделяя спутанные прядки на отдельные тонкие. Цвет? Представьте себе пшеничное поле под дождем.

Склонившись над ним, я обнаружила, что, пока распутывала его волосы, он уснул.

Он спал, сладко и спокойно.

Я ничего не знала о нем.

Кроме того, что люблю его. И никогда не решусь сказать ему об этом.

Суп в ванне

Половине моих одноклассников идея устроить праздник с угощением понравилась. Вторая половина считала, что мысль идиотская и на практике ни за что не сработает. Когда настало время действовать, свою помощь предложили пять человек.

Мы бегали по магазинам и в каждом из них спрашивали директора. Многие из управляющих, выслушав нас; говорили, что могут дать овощей, хлеба, масла, сыра, рыбы. Мы раздобыли даже шоколада и бананов.

Продукты мы решили забирать сразу, поэтому нужно было спешить: овощи и рыба могли начать портиться.

В некоторых домах недалеко от нашего парка — то есть нашего с Ругером «дождливого парка» — только что сменили сантехнику. Мы оказались поблизости, как раз когда старые ванны грузили в три больших грузовика. Когда уехал последний, оставалась еще одна ванна. Это сразу решило одну из самых главных проблем. Ванна была достаточно велика, чтобы сварить в ней уху.

Мы с Ругером притащили ванну в парк. Проходившие мимо парень и девушка лет двадцати пяти поинтересовались, что мы делаем. Когда мы, отдышавшись, рассказали о своей затее, они радостно принялись помогать резать овощи. Какие-то потрепанные панки искали мусор, чтобы развести огонь. Например, доски от ящиков, в которые были упакованы новые ванны, привезенные в близлежащие дома. Доски были сухие и наверняка должны были отлично разгореться. В мусорных контейнерах мы нашли сломанные стулья и столы и тоже притащили их в парк. Никто не представлял, сколько дров понадобиться, чтобы сварить целую ванну супа. Следующей задачей было раздобыть воды: не таскать же ее в ведрах из туалета в метро.

— Сейчас все устрою, — самоуверенно заявила Сюзи и отправилась к киоску в конце парка, где продавали кебаб. Вернулась она со шлангом, тянущимся из киоска. Сюзи была ужасно довольна собой. — Сначала продавец разозлился и стал говорить, что это нелегальная конкуренция, что ему приходится брать двадцать пять крон за самое дешевое блюдо, чтобы не разориться. Но как только он понял, что мы собираемся раздавать еду бесплатно тем, у кого и двадцати пяти крон не найдется, сразу согласился. Мы можем брать сколько угодно воды. Киоск тайком подключен к пожарной станции, так что вода оттуда.

Тем временем часть нашей команды бегала по городу, расклеивая афиши о раздаче супа. Мы написали, что всё начнется впять.

Уже в половине пятого возникла очередь, хвост которой виднелся далеко за пределами парка:

— Но из чего они будут есть суп? — спросила вдруг Лотта. — Не могут же они хлебать прямо из ванны, и в ладони суп не нальешь… надо купить бумажных тарелок!

— Купить? — произнес Ругер таким тоном, будто впервые слышал это слово.

— Одноразовые предметы — преступление против планеты, — сказала девчонка из нашего класса, состоявшая в кружке юных экологов.

Я подошла к стоящим в очереди нищим и рассказала, как обстоят дела. Чтобы получить супа, нужно найти, из чего его есть. Гости в мгновение ока разбежались к мусорным контейнерам и помойкам и очень скоро вернулись с разными банками в руках. В ход пошли даже треснувшие вазы и цветочные горшки.

Мы вытащили шланг на лужайку, чтобы гости могли вымыть свою посуду. Несколько старичков заодно и помылись сорвав с себя одежду, они терли белые волосатые тела под струей ледяной воды.

Наконец можно было начинать праздник. Бородатые и длинноволосые, в шапках и без, старички в ожидании выстроились перед ванной, на время превратившейся в суповой котел. Под эмалированным дном потрескивал костёр, нам приходилось изо всех сил перемешивать суп, чтобы овощи и рыба не пригорали ко дну Хозяин киоска с кебабом принес специй и помог продегустировать суп. Еще он дал нам несколько пластмассовых мисок, которыми мы пользовались вместо поварешек, вылавливая из бурлящего супового моря морковки, картофелины, брюкву, сельдерей, лук и сайду.

Среди старичков появились и несколько женщин и потертых плащах. Одна из них везла с собой тележку в которой хранилось все ее имущество: никто не хотел сдавать ей жилье. Она ждала, держа в руках красивую тарелку, расписанную розами, и серебряную ложку, которая досталась ей от бабушки. И, хотя ее бабушка готовила отменную уху, женщине ни разу не доводилось пробовать ничего похожего на наш приправленный южными специями суп. Она трижды подходила за добавкой, каждый раз что-то рассказывая о себе: трое ее детей жили в разных районах города, но ни один не звал ее к себе.

— Неохота им возиться со мной, — говорила она с хриплым смешком. — А может, такие уж они стали благородные, что мне там не место.

Многое из того, что она рассказывала, просто не укладывалось в голове. Например, как родные дети могут позабыть о матери.

Над парком витал запах костра и вареных овощей. Уровень супа в ванне понизился, а очередь и не думала заканчиваться, по-прежнему извиваясь среди скамеек и кустов. Люди сидели на лужайках среди мокрой листвы и ели.

Разливая суп, пришлось попотеть, хоть от костра и осталась лишь куча тлеющих углей. Ругер, похоже, был знаком едва ли не с половиной гостей: многие перешучивались с ним, говорили, как хорошо, должно быть, у него идут дела, раз он устроил харчевню прямо в центре города.

Внезапно и я увидела знакомое лицо: мамино. Она стояла недалеко от ванны с донельзя удивленным видом. На ней был узкий синий костюм, в котором она выглядела очень строго. Я надеялась, что она уйдет. Но она подошла поближе, наверное, желая понять, на самом ли деле перед ней ее дочь, или у той появился двойник, который посреди парка помешивает суп в ванне.

— Хочешь супа, мам? —спросила я, прежде чем она успела открыть рот. — Может, у тебя в портфеле найдется чашка или что-нибудь такое?

Мама попыталась улыбнуться, но это стоило большого труда: улыбка скорее напоминала гримасу. Мама судорожно глотала воздух, и дар речи вернулся к ней, лишь когда парень в кожаной куртке нетерпеливо похлопал ее по плечу и спросил, стоит она в очереди или нет.

— Поговорим, когда вернешься домой, — сказала мне мама и быстро удалилась.

— После ее визита мной овладело беспокойство. Я стала замечать в окнах соседних домов лица. Все смотрели на нас. Может быть, кто-то уже позвонил в полицию?

Последние кусочки морковки мы с Ругером разделили между собой. Оглядевшись по сторонам, мы увидели Нескольких старичков, которые сидели на скамейке в лучах вечернего солнца, но уже не с тарелкой супа, а с бутылкой водки.

— Пока! — прощались Сюзи и Лотта. — Было так здорово! Может, устроим что-нибудь такое еще раз?

— Позовете нас, ладно?—Лотта с любопытством смотрела то на Ругера, то на меня, словно желая разгадать какой-то секрет. Но никакого секрета она не услышала.

Мы с Ругером, усталые, наконец присели. Парк казался грязным и затоптанным. Надо было срочно придумать, чем завершить наш праздник. Решение было принято за пару секунд: объединив усилия, мы потащили ванну по гравиевой дорожке, к стене дома, где мы ее и раздобыли. Тащить было нелегко, старички с бутылкой водки могли бы встать и помочь. Когда мы наконец поставили ванну на тротуар, нас окружила группка очень сердитых людей. Они заявили, что варить суп в их парке не позволено, что их ванну использовали без разрешения и что мы вот уже несколько часов загрязняем и портим парк. За нами наблюдали из окон, и вот-вот прибудет полиция. А они пока проследят, чтобы мы не сбежали. Вот что они сказали.

Мы собрали с лужаек мусор и попытались запихнуть его в и без того переполненные мусорные корзины. Хозяин киоска с кебабом нам помог, и к приезду полиции мы почти избавились от следов костра.

Старички все еще сидели на скамейке, распивая новую бутылку водки. Но нашей вины в этом не было. Я собрала еще немного мусора, валявшегося на дорожке, и распихала по карманам Ругера — в мои уже не влезало.

Мы назвали свои имена, а я продиктовала адрес и номер телефона. Ругер сказал, что живет у престарелой родственницы, которая может умереть от сердечного приступа, если к ней в дом заявится полиция. Один молодой полицейский улыбнулся и кивнул другому.

Предупредив, что больше устраивать подобные праздники не стоит, полицейские развернулись и пошли прочь.

Некоторые из жителей, звонивших в полицию, преследовали стражей порядка до самой машины. Вид у них был крайне недовольный.

Интересно, какого наказания они нам желали?..

Тоскливо-синий папин взгляд

— Неужели у вас в школе нет уроков обществознания? — спросила мама, склоняясь над глубокой тарелкой. Она тоже приготовила суп. Из свежих лисичек.

— Где ты их нашла? — спросила я: с некоторых пор меня очень интересовало все, что связано с супами.

— На Хёторьет. Если варить целую ванну, выйдет дороговато.

Папа был одет и выбрит, но вид у него был виноватый. Любое упоминание ванны он принимал на свой счет.

— Если бы вас как следует учили в школе, ты бы знала, что такие вещи нельзя затевать без специального разрешения.

— А что ты сделала? — поинтересовался папа, глядя на меня тоскливо-синими глазами. — Пожалуйста, расскажите мне, что натворила моя дочь!

— С удовольствием, — елейным голосом проговорила мама. — Она устроила сходку преступников и бездомных со всего города. И разводила огонь в общественном месте.

— Но зачем? — простонал папа, едва не задыхаясь, словно его ударили в живот.

— Спроси ее, — посоветовала мама, делая глоток прохладного белого вина.

— Элли, расскажи! Пожалуйста!

И я, конечно, рассказала. Я по-прежнему считаю, что мне нечего было стыдиться.

Подробный рассказ занял довольно много времени. Я говорила о том, как мы бегали по большим магазинам, договариваясь о бесплатных продуктах в обмен на размещение логотипов этих предприятий в месте проведения праздника.

И тут я вспомнила, что мы забыли. Разместить логотипы. У нас было столько хлопот: вода, дрова и прочие вещи.

— Уверена, что они были бы только рады узнать, их предприятия не упоминались в связи с этим безобразием, — вздохнула мама — Не удивлюсь, если нас привлекут к ответственности. “Нелегальная раздача . из ванны, — она сделала вид, что читает протокол, — в общественном месте». Кстати, это небезопасно для здоровья. Ванну хоть предварительно помыли?

— А этот Ругер, о котором ты иногда говоришь, — деликатно поинтересовался папа. — он кто?

— Один мальчик, — ответила я. — иногда он живет в домике на дереве.

— Это невозможно, — мама застыла с ложкой в руке.

Может быть, подумала я. Может быть, это и в самом деле невозможно?

— А что если позвать его в гости? — предложил папа.

— Сюда? — возмутилась мама- — Ну конечно, если выбрать день, когда ты не лежишь в ванне…

При этих словах папа словно усох.

Я улыбнулась ему.

— Ничего страшного. Он все о нас знает.

— Все? — испуганно переспросила мама. — Ты рассказала ему о нас?

— Естественно.

— О Лу и о папе?

— И о тебе тоже.

Мама вскочила со стула. Через несколько секунд дверь ее спальни с силой хлопнула.

Старшая сестра оказывает поддержку

Я видела, что окно Лу приоткрыто. Забраться по пожарной лестнице было проще простого, а окно я открыла своим армейским ножом. Спасибо, папа! Именно для таких случаев ты и подарил мне на день рождения этот нож, чтобы окно не стало преградой на пути к старшей сестре.

Я точно спрыгнула на пол, но Лу не проснулась.

— Лу, — шепнула я. Она не шевелилась.

Тогда я забралась под одеяло и прижалась к ней.

— Все так сложно, — шептала я, гладя ее по щеке. — Ты моя старшая сестра, и другой у меня нет.

Ее веки чуть дрогнули, и я решила, что она меня слушает. Может быть, ее в первую очередь интересует папа, подумала я и решила начать с него.

— Не понимаю, чем он занимается. Уходит из дома утром, но мне что-то не верится, что у него есть работа. Иногда он ночует в ванне. Может быть, он устал быть человеком и хочет в море. Возможно, скоро он куда-нибудь уплывет. Станет китом или дельфином. Ведь он всегда отлично плавал под водой. Может быть, он стал человеком по ошибке.

Лу открыла глаза, мне показалось, что она напугана.

— Но он, конечно же, останется с нами, — добавила я, чтобы успокоить ее. — По крайней мере, до следующего лета. Он хочет взять нас с собой, я уверена. Хотя мама вряд ли станет китом. Скорее уж, директором Центрального банка. Она считает, что все беды людей от того, что они не знают, куда лучше вкладывать деньги. Сказала, что наша суповая затея — преступление. Что люди могли заболеть, потому что в старых ваннах есть ржавчина и тяжелые металлы. Может быть, это и в самом деле была бредовая мысль. Может быть, и вправду не стоит устраивать такое снова. Но ведь люди обрадовались. Это же нормальное дело: прилавки магазинов ломятся от еды, но многие ничего не могут купить. Ну ладно, положим, когда у них заводятся деньги, они покупают вовсе не еду, а спиртное и прочие штуки. Но ведь и алкоголикам нужно есть, и наркоманам тоже? Или не нужно? Неужели лучше, чтобы они умерли? Как ты думаешь?

Лу повернулась на бок, спиной ко мне, с нетерпеливым стоном. Но я схватила ее за плечо, ей не скрыться от меня. Она повернулась ко мне и с трудом открыла заспанные глаза.

— Что… что ты тут делаешь?

— Я пришла, потому что ты моя старшая сестра. И я обо всем рассказываю тебе. Ты должна мне помочь.