Право выбора

ШЛОМО ВУЛЬФ

ПРАВО ВЫБОРА

"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи. Сегодня среда, двадцать пятое августа 1974 года. Сегодня солнце взошло в Москве... заход солнца... продолжительность дня... Московское время шесть часов и две минуты. Передаём последние известия..."

1.

1.

Юрий выключил радио, надел так и не просохший со вчерашнего дня плащ и в первый раз вышел на улицу нового места своего обитания. Город был как-то удивительно безобразно залит водой. В своё время его героические первостроители как-то не позаботились о ливневой канализации. В буднях великих строек до такой мелочи просто руки не дошли. А потом, как водится, привыкли. Прохожие - и мужчины и женщины - просто шагали по лужам вброд в резиновых сапогах. Юрий пытался было их обходить, но после первой же коварной колдобины зашагал вброд в туфлях, довольствуясь "своей" тёплой водой до поступления очередной порции "чужой" - холодной. Cвирепо кативший за набережной жёлтые в клочьях бурой пены воды Амур вообще не был похож на реку. Скорее это был непостижимый и непредсказуемый океан Солярис, один вид которого вызывал дрожь. Памятник на берегу, как и чёрный мемориальный камень, свидетельствовали, что город построен, естественно, не зэками, а только комсомольцами-добровольцами. Больше в этом городе смотреть было нечего. Можно возвращаться домой... "Домой" для него означало сегодня койка в институтском общежитии. В конце августа здесь было пусто. Студентов ещё нет, а вчерашние абитуриенты уже в совхозах - на спасательных работах, называемых в иных краях уборкой урожая. Юрий постучал в единственно знакомую ему дверь с короткой надписью "Здесь Галкины". Там что-то радостно ахнуло, упало, простучали босые пятки. "Наташенька, папы нет?" "И мамы тоже, - звонко ответила девочка. Я уже три часа и семь минут одна." " И что же ты там делаешь?" - Юрий невольно присел на корточки и стал похож на сломанный манекен. "Играю... вздохнула она. - Вы тоже спешите? А то не уходите, а?" "Что же мы так и будем через дверь разговаривать?" "А что поделаешь? Ведь у меня и ключа-то нету..." Юрий вздохнул, дружески стукнул костяшками пальцев в дверь, прощаясь. Девочка невесело ответила тем же. В прокуренной своей комнате с двумя койками он прежде всего переодел мокрые носки на сухие, сунул ноги в домашние тапки, окинул брезгливым взглядом стол с неубранными консервными банками и ломтями хлеба и только потом увидел под замызганным кофейником письмо со знакомым почерком. Каждая буква в адресе означала для него потерянный привычный уют, родные запахи города и квартиры, родные лица дома и привычные голоса на работе. На штампе он увидел дату. 17 августа 1974 года Алла была жива, писала, склонив голову набок и покусывая нижнюю губу, его новый адрес. В письме не могло быть привычных "дорогой" или "целую", даже нелепой закорючки, которой она обычно подписывала оценки в бесчисленных школьных тетрадках. В отличие от родителей Юрия, насильно разлучённых по злой воле властей без права переписки в 1948 году, они с Аллой добровольно согласились на его ссылку на край света без надежды на письма. Они сами себе назначили разлуку. В письме, скорее всего, какой-то забытый документ, подумал Юрий, тайно надеясь, что это не так... Это была выписка из военкомата: Юрий Эфраимович Хадас снят с учёта в Ленинграде в связи с отбытием на постоянное место жительства в Комсомольск-на-Амуре." В этом была вся Алла... "Всё правильно, - вспомнил он прощальный ужин с братом в аэропорту, - Всё логично и неизбежно, кроме одного: ты не на тот восток едешь, Юрик. Нашему брату место на на Дальнем Востоке... Эх, не будь я так засекречен, только бы меня и видели на этой, так называемой, родине..." "И что бы ты сказал... там в оправдание твоего энтузиазма в деле создания арабам танков против родного народа и их испытаний на полях сражений против с евреев?" "Что я мог бы сказать? Всё равно они всю нашу продукцию сожгли в прошлом году на Голанах и на Синае." "Но и сами горели! Не стога жгли." "Да уж, египтяне тоже неплохие вояки. И очень приятные ребята. К нам относились с такой теплотой, какой я сроду не знал. Прямо собачья какая-то преданность. Правда, меня они принимали по моей фамилии за прибалта, хотя отчество моё, даже и Ефремович, их иногда смущало..." "Линчевали бы небось, если бы узнали, как бы старательно ты им танки твоего Кировского завода ни настраивал?" "Не линчевали бы, конечно, но за скобки бы точно вынесли... Ненависть прямо всеобщая. И не только против израильских солдат, что на войне естественно, а именно против евреев, как таковых. Полковник Беленко как-то стал расспрашивать одного танкиста союзной армии, откуда, мол, такой антисемитизм, вы же не гитлеровцы всё-таки, хоть ваш кумир и воевал против наших бывших союзников за Гитлера и Роммеля. Не за Гитлера, говорит, а за Египет. И вовсе мы не антисемиты, а, напротив, и сами семитской расы. И евреев у нас в Каире было до провозглашения Израиля больше, чем в Тель-Авиве. И никто их тут веками не обижал, в отличие от вашей России. Просто они выступили против наших братьев в Палестине, а потом и против нас. Ни один народ не потерпел бы рядом с собой вооруженных евреев! Тем более агрессивных. А теперь уж мы не успокоимся, пока не сбросим в море всех агрессоров от мала до велика. Если это и не удастся нам, то наши дети или внуки рано или поздно покончат с Израилем!" "А ты при этом монологе присутствовал?.." "Вот-вот, и ты о том же. Когда я промолчал и продолжал любезничать с этим арабским офицером, тот же Беленко мне по пьянке сказал: говнистая вы нация, Эфраимович." "А ты?" "Что я? Когда мы с ним пешком и без сапог в египетской форме припёрлись к Каналу, а с нами и выковырянные евреями из моих танков "арабцы" с салом в рюкзаках, я ему напомнил, как, мол, такая говнистая нация нас и наших друзей не только раздолбала и обезоружила, но и отпустила, побрезговав даже и в плен взять?" "А он небось, что есть евреи и есть жиды? Или, что израильтяне это уже не евреи, а нечто гораздо лучше?" "Отнюдь. Он мне говорит, что мы оба одной крови - советской, а бендеровцы и разные там сионисты - ублюдки, в равной мере достойны беспощадного уничтожения. Знаешь, я тогда дал себе слово, что умру в Израиле, но что там моё слово против моей же формы секретности!.. Другое дело ты, Юрик. Тебе ещё не поздно. Нафиг тебе этот холодный и голодный Комсомольск, где и евреев-то нет? Этот город был построен зэками для поселения новых зэков в краю, словно созданном сатаной назло Богу - для наказания лучших из людей. Там жить нельзя. Сдай билет и шевелись. Я знаю, что уехать очень трудно, но некоторым это удаётся. Я даже согласен ради твоего отъезда на любые свои неизбежные неприятности. Знаешь, когда я бродил по роскошному тёплому Каиру, по этим нашим ленинградским мостам над Нилом, по заваленному невиданными плодами африканской земли рынку, я всё время думал: надо же, прямо тут - рядом такие же пальмы, вечное лето и экзотические фрукты субтропиков, такое же, как в Александрии море, вся эта благодать, но не для арабов, не для короткой престижной командировки полезного еврея от антисемиской армии, а для настоящих евреев у себя дома! Какое же это счастье, Юрик, вообрази только, жить евреем у себя дома... И защищать этот дом не жалобами в антисемиские органы квазиродины, а с оружием в руках!" "А если всё это слова, как и тут? Мы с тобой как-то читали, как там евреи встречают евреев... Я согласен, что евреи нашей ленинградской тусовки выгодно отличаются от прочих наших же знакомых, но кто тебе сказал, что население Израиля состоит из ленинградцев и москвичей? Вспомни все эти страшные письма от вчерашних отказников своим родным, что печатаются в газетах... " "Стряпня гебистов. У них просто нет иных аргументов." Сидеть здесь одному было невыносимо. С отвращением надев мокрые плащ и туфли, Юрий снова вышел под непрерывный холодный дождь. И вздрогнул от полоски чистого неба невиданной голубизны. Такого тёплого голубого цвета, подумал он, вообще не бывает в природе, подумал он. Если я и видел нечто подобное, то в виде японской синтетики. Полоска прямо на глазах расширялось, словно огромное небо его нового убежища всё охотнее улыбалось гостю этого странно унылого, при всей его помпезности, города. В отсветах всепроникающей сияющей голубизны иначе выглядели и коридоры неприятно казённого, похожего на огромную школу, института. Праздничность подчёркивал типичный, родной любому с детства августовский запах свежей краски - начала нового этапа жизни, нового учебного года. За дверью с табличкой "Зав-кафедрой" суетливо перебирал бумаги за столом неопрятный старик. В городе, где евреи были редкостью, где население путало подозрительных корейцев с какими-то вечно воюющими где-то далеко еврейцами, удивительным образом уже второй встреченный Юрию в стенах института человек тоже оказался евреем, причём оба не из тех, кем он привык гордиться. Напротив, бывая в провинции, он старался с подобными субъектами вообще не иметь дела. Но беда в том, что именно такие вот типы, а не вышколенная ленинградская интеллигенция, искали немедленного близкого его расположения и, встретив брезгливое отчуждение, мгновенно становились такими врагами, что лучше иметь дело с откровенным юдофобом. Этот же был почему-то априори настроен агрессивно. Его вялое рукопожатие, убегающий взгляд, квакающий голос и ставшая натурой привычка кривляться "под Райкина" сопровождались странным замечанием, что Юрий отнюдь не первый, кому предстоит отбыть здесь срок. "Это относится и к вам, Ефим Яковлевич?" - осторожно осведомился Юрий после взаимных представлений. "О, нет, я-то тут всю жизнь. Я был главным конструктором нашего завода, когда вот таких умников приводили утром ко мне на работу под конвоем и вечером уводили от кульманов обратно на нары. Теперь времена изменились. Теперь каждый... считает своим долгом сразу показать нам здесь своё я. Вот и вы не замедлите проявить ваш норов." "Простите, но вы же... зав.кафедрой?" "Бывший! Нашлись поумнее, поопытнее, пограмотнее! - накалялся с каждым словом старик. - Но когда вас студенты ставят в тупик, к кому вы бежите, умники? Правильно, к Вулкановичу! Ефим Яковлевич, скорее скажите, почему эта кривая уходит вверх, а не вниз после пересечения оси икс? Кстати, а вот вы-то, как вас там, Юрий Ефремович, знаете, - он стал лихорадочно рисовать график и чиркать на нём формулы: - Ну-ка, скажите вы, вот почему эта кривая загибается вот тут вверх, а не вниз, а? А?" Действительно, почему? - пришибленно думал Юрий. - Должна бы вниз... Но этот тип явно знает объяснение, иначе не брызгал бы так слюной на свой листик бумаги... Ну-ну... "Не знаете... - счастливо хохотал старик. - И таких "специалистов" наш ректор выписывает из столиц только потому, что они из "престижных" вузов! А я вам вот что скажу, дорогой. С хорошим специалистом престижный вуз и сам ни за что не расстанется! Сюда может из Ленинграда приехать только всякая..." - он внезапно осекся и отвернулся к своим бумагам. Юрий вышел весь в поту. Ну и приёмчик. Как и у проректора Замогильского. Тот, правда повежливей, но выразил ту же мысль... И с теми же сварливыми интонациями. И с той же непонятной неприязнью, причем именно только после того, как ознакомился с пятым пунктом. "Вы мною недовльны потому, что я, как и вы, еврей?" - неожиданно и для себя и, тем более, для Вулкановича вернулся на кафедру Юрий. "Да! - после короткой паузы горько закричал Ефим Яковлевич, наливаясь кровью. - Здесь было так хорошо, пока сюда не понаехали вдруг евреи со всего Союза. Проректор - еврей, я, теперь вы. Не считая этого психа Заманского! Знаете, к чему это приведёт? Нет? К ожесточению изначально нормальных русских людей против такого засилия и..." "Я вас понял, Ефим Яковлевич. Но вы по-моему путаете два понятия, хоть и знаете, куда и почему загибается эта злополучная кривая, а мне предстоит с этим ещё разобраться..." "Интересно, что же я путаю, какие понятия?" "Еврей и жлоб, Ефим Яковлевич. Еврей может быть жлобом, как вы, например, тогда ему мешают другие евреи. А может и радоваться, что живёт среди своих." "А я и так живу среди своих! истерически заорал старик, рискуя сорвать голос и лопнуть от гордости. Я-то именно среди своих! Представьте себе, для меня свои - русские, дальневосточники, комсомольчане, эти простые и открытые люди. А тот, кто хочет жить среди жидов, пусть убирается в свой вонючий Израиль!.." Последние слова Юрий услышал уже из-за с грохотом захлопнутой двери. Он опёрся на подоконник и лихорадочно закурил. А к нему, широко улыбаясь, уже шёл молодой человек, похожий на популярного киногероя Пал Палыча. "Если не ошибаюсь, вы доцент Юрий Ефремович Хадас? А я - новый закафедрой Валентин Антонович Попов, прошу любить и жаловать, как говорится. В мае принял дела у уважаемого Ефима Яковлевича, после двух десятилетий его бессменного руководства кафедрой и моего десятилетнего незабываемого удовольствия работать под его чутким научным руководством. По вашему состоянию я вижу, что... вы меня уже понимаете. Естественно, я принял кафедру с его кадрами... Так что вам я особенно рад." "Вы где так загорели, Валентин Антонович? В Крыму?" "Что вы, у нас хоть и Север, но северные льготы не для преподавателей, и денег на поездку на Запад не хватает. Обычно мы с семьёй проводим лето на островах под Владивостоком, но этот отпуск я провёл в... тридцати метрах от Комсомольска!.." "Это как же?" "Вошёл в бригаду верхолазов по покраске опор линий электропередач. За страх неплохо платят. Коплю на "запорожец". Так что у вас произошло с бывшим завом? Небось и вас он не преминул проверить на своей параболе? Я так и знал! Это его единственная за всю жизнь теоретическая работа, он прямо не знает, кому бы её продемонстрировать. Дескать, как Эйнштейну достаточно было бы для его всемирной славы придумать хоть одну свою формулу, так и Вулкановичу - эту параболу."

2.

Большинство людей пуще огня боятся оказаться в центре всеобщего внимания. Юрий же начал свою первую в этих стенах лекцию привычно профессионально. Традиционно на ней присутствовала вся кафедра, чтобы оценить и поддержать нового коллегу. Впрочем, в особой поддержке доцент Хадас явно не нуждался, мгновенно завоевав власть над десятками людей необычными оборотами прекрасно поставленной столичной речи, неизвестными аудитории фактами, игрой интонаций, скупыми жестами. Сотня глаз следила за каждым его движением, десятки рук одновременно тянулись к конспектам, когда он небрежно ронял "и отметьте, пожалуйста, что..." Власть лектора-аса, интеллекта над интеллектами была так высока, что не было ни одного скучающего взгляда или зевка, ни одной автоматической записи без предварительного глубокого понимания. Ничего подобного пятикурсники и преподаватели в этом институте ещё не видели. Даже Вулканович, явившийся со своей скептически-презрительной миной и начавший было брезгливые кривляния, пожимания плечами и демонстративную фиксацию отдельных мыслей, все эти знакомые Юрию по докладам перед научными противниками маленькие мерзости, в конце концов подчинился магии лекции, сидел взъерошенный, пришибленный и укрощённый. Молодёжь же с кафедры, как и студенты, слушали Юрия уже не с уважением, а с обожанием. Студентки просто пожирали глазами настоящего мужчину, в которого автоматически влюбились, как в киногероя. В свою очередь, Юрий тотчас выделил из женского состава аудитории статную даже за партой светловолосую девушку со странным, словно потусторонним взглядом бездонных серых глаз, смотревшую на него, как и все, приоткрыв рот. Но она слушала его не как учителя, а именно как любимого, словно гордясь им перед другими, словно сразу определила для себя будущий уровень их отношений раз и навсегда. Но этот странный взгляд не мешал Юрию одарять своей профессиональной "американской" улыбкой всех прочих девушек, каждая из которых тотчас сияла в ответ, а также обращаться с оживляющими лекцию вопросами к наиболее одарённым на первый взгляд юношам. И кто бы мог подумать при таком фейерверке эрудиции, артистизма и остроумия, что молодой доцент мысленно сейчас бесконечно далеко от этой аудитории, этого института, города, впечатления, которое он производит на студентов, коллег и начальство. Все его мысли занимало другое. Ведь он дня не мог прожить в своих частых комндировках, не беспокоясь о жене и сыне. Заболей они или попади в аварию, уйди он на фронт, погибни кто-нибудь из них, какая это была бы семейная драма или трагедия! И вот в одночасье он исчез для них, они - для него и - ничего! Развод - дело житейское. Чего стоят на этом фоне все экранные и литературные драмы-разлуки? Какова вообще цена основной клетки общества - семьи, если её может походя разрушить жена и мать без малейшего на то согласия мужа-отца и общего сына? Серёжка всю свою короткую жизнь считал часы до папиного возвращения, готовил к обсуждению с отцом все свои нехитрые проблемы двора и школы, беспокоился и не спал ночами, если папин самолёт задерживался где-то по метеоусловиям. И вот любимая и любящая мама убивает любимого и любящего папу на законном основании и под защитой общества. Все обеспокоены только одним - как внушить сыну, что отец его вовсе не первый друг, а злобный оборотень. Иначе сын теряет и мать... Общество не только освобождает Юрия от всех обязательств перед сыном, но и запрещает ему иметь такие обязательства, ибо Алла категорически отказалась от алиментов при условии полного разрыва бывшего мужа с её сыном. Ему предоставлено право начать жизнь с чистого листа в свои тридцать четыре, начать ну хоть вон с той красоткой, что так победно, как на уже завоёванного, смотрит ему прямо в душу бездонным взглядом широко поставленных глаз. "И холостой? - услышал он после лекции в коридоре, вытирая платком руки от мела на пути к кафедре. - Разведённый. Иди ты, это же ещё лучше..." Чего лучше, в самом деле, сменить отнюдь не красавицу и в студенческие времена Аллу на любую из его нынешних студенток, что минимум на десять лет младше. В отличие от первого брака, у него, доцента-кандидата, без пяти минут доктора наук, теперь практически нет конкурентов при завоевании внимания лучшей из лучших. И нет никаких моральных препятствий для осуществления тщательно подавляемых все эти десять лет романтических грёз о молодом и незнакомом женском теле. Не барьер сейчас даже мечтательный паинька-отличник, доверчивый очкарик Серёжа, которого в классе бьют даже девочки за то, что он принципиально не учится драться, генетически не может ударить человека по лицу...

3.

"Даже не знаю, с чего начать, Юрий Ефремович, - Замогильский приклеил к своему лысому черепу неприятную улыбку при входе нового доцента и старательно сохранял её, просматривая экзаменационную ведомость. Так-таки никто ничего не знает?" "Иначе не было бы двоек, Максим Борисович." "Двойки - явление в вузе нежелательное, но неизбежное. Одна-две на группу. Но не одни двойки на обе группы потока, включая ленинского степендиата, у которого за четыре года, до вас, и четвёрки-то не было! Что вы по этому поводу мне скажете?" "Только то, что я вам только что сказал - никто и ничего по предмету уволившегося в мае доцента Гусакова не знает. Словно курс им не вычитан." Проректор торопливо достал кафедральный журнал и чуть ли не ткнул им Юрию в лицо: "Видите подписи Гусакова?" "Подписи вижу. Знаний не обнаружил. Этот Гусаков инженер или?.." "Много на себя берёте, Юрий Ефремович! У нас не принято поносить коллег, не тот коллектив! Не вам называть дворником опытного преподавателя, который, между прочим, пошёл на повышение... Да, он не узкий специалист в вашей области..." "Я не верю, что все эти студенты кретины." "Спасибо вам большое, что вы хоть студентов кретинами не считаете! Я убеждён также, что что-то они знают." "Что-то знают. В рамках введения в специальность." "Так на тройку они знают?" "Для четвёртого курса нет. За то, что они смогли произнести, у них стоит оценка трёхлетней давности." "Не дотягивают до столичных требований? - ехидно осведомился проректор, меняя улыбку на оскал. - По-вашему, и мы все тут мозгами не вышли с вами на равных общаться?" "Я согласен сверх моей нагрузки прочесть им сокращённый курс. И при плотной работе..." "Сверх вашей нагрузки? Это не вам решать, что сверх, а что нет! Это мне решать, а не вам решать! А студентам кто позволит заниматься лишние часы - без обеда? Вместо текущей программы? Тоже вы сами? При плотной работе! А вы-то умеете это самое плотно работать?" "У вас есть основания в этом сомневаться?" "Я не сомневаюсь только в одном: если эта тёмная история дойдёт до ректора, то нам всем придётся туго. А хуже всех вам, Юрий Ефремович. Так что я бы на вашем месте поставил всем тройки, раз вы сами сказали, что они кое-что знают. Для этого и предусмотрена в вузе посредственная оценка. Одну-две четвёрки сильным студентам и пятёрку - степендиату. И вопрос закрыт, идёт?" "А за что пятёрку-то? Или в назидание, чтобы сам впредь занимался подлогом?" "Я вас более... не смею задерживать, - проректор быстро пробежал на коротких ногах, тряся низким задом, от стола к двери и распахнул её, словно беззвучно выкрикнул: - Вон..." Подходя к дверям кафедры, Юрий услышал то, что уже успел про себя назвать извержениями Вулкановича: "Так заносчиво ведут себя те, кто сам ничерта не знает. Я его проверил! Он не знает даже, почему моя парабола загибается вниз, представляете! И такой неуч и бездарь уверяет, что Гусаков только расписывался в кафедральном журнале вместо нормального вычитывания курса! А это уже кле-ве-та на нас всех, в первую очередь на нас с вами, как на бывшего и нынешнего заведующих кафедрой... Да вот и он сам, - осёкся старик, увидев входящего Юрия. - Собственной персоной." Валентин Антонович уже не улыбался. "Так что там произошло с пятым курсом, Юрий Ефремович? - спросил он с металлом в голосе, свойственным его экранному двойнику Пал Палычу после раскрытия преступления и перед передачей дела в суд.- Вы хоть понимаете, в какое положение ставите пригласивший вас коллектив в первые же дни работы?" "Что вы предлагаете?" "Работать! извергался пришибленный было внезапным появлением Юрия и гаденько улыбавшийся Вулканович. - Работать, как все. Как работали тут до вас и будут работать и после того, как вы осчастливите нас прощальным ужином. Да! - входил он во всё больший пафос. - Значит, мы тут все жулики, занимаемся подлогами, готовим советскому производству брак! Да меня в этом двадцать лет ни разу никто не обвинял, никто на шестнадцати заводах, где работают мои выпускники! Заводы, кстати, предпочитают наших специалистов, а не ваших, как вас там... Ну-ка, ну-ка, я ведь тоже ваш предмет читал, ответьте-ка мне на такой простой вопрос..." "Ефим Яковлевич!" - поморщился зав. "Нет, мне просто интересно, - старик стал что-то лихорадочно рисовать. - Скажите-ка мне, почему вот здесь плюс, а не минус?" Юрий взял бумажку и не глядя бросил её в урну. "Вот видите! - засверкал старик во все стороны глазами, - сам ни-чер-та не знает, а к беззащитным студентам придирается! А они, - он театральным ленинским жестом ладони показал на затихших ассистентов, - знают! Потому, что учились у меня, а не в столичном вузе, я сказал!" И сел, чрезвычайно довольный собой. "Так что там всё-таки произошло?" - стараясь сохранить спокойствие повторил Попов. "Студенты не готовы к перенесённому на осень экзамену." "Отдельные студенты?" "Ни один не знает даже на три." "Давайте спокойно. Вы не преувеличиваете? Ведь, если я не ошибаюсь, в вашем вузе лекции читают доктора-профессора, а вы, как доцент-кандидат, вели практику, так?" "Мне тоже приходилось читать этот курс." "Так... Приходилось, если заболел специалист..." "Вы так торопитесь меня оскорбить, что сами не понимаете, что говорите." "Я говорю спокойно, и вам очень СОВЕТУЮ говорить со мной спокойно. Мы знаем Гусакова, как честного, понимаете, честного преподавателя. А вы сознательно создали вокруг не знакомого вам человека конфликтную ситуацию. Кафедра верит Гусакову, а не вам." "А я не верю никому, кроме отвечающего на билет студента. Если он знает, я расписываюсь в его зачётке. Если нет - он уходит с чистой строкой. И мне всё равно, кто и где его учил." "Вы не возражаете, если мы попросим Ефима Яковлевича проверить знания тех же студентов?" "Возражаю." "Во-от как! И почему же? Вы и в его квалификации сомневаетесь?" "Не имел счастья проверить его знания, но..." "Кто это здесь не имел счастья проверить НАШИ знания? - прогремел от дверей новый голос. В помещение кафедры стремительно как чемпион на ринг вошёл едва знакомый Юрию ректор, молодой, излучающий энергию атлет с бычьей шеей. - Вы собираетесь выставлять нам оценки? Нам? Вы?" "Прежде всего, здравствуйте, Пётр Николаевич," - протянул ректору руку Юрий, вставая. Ректор бегло пожал её и, подойдя к старику, тепло обнял его за поечи. Тот схватил его руку двумя руками и, казалось, сейчас припадёт к ней губами, трясясь от рыданий. "Так я вас слушаю, - ректор сел за стол, положив на него огромные кулаки и сдвинув могучие плечи. Всем своим видом он показывал, что едва сдерживается, чтобы не прибить Юрия на глазах у публики, как отправлял в нокаут противников много лет. - Повторите при мне всё, что вы посмели сказать беззащитным студентам и нашему уважаемому партиарху кафедры. Посмейте повторить всё это при МНЕ!" Юрий почувствовал противный озноб, словно видел перед собой неестественно большое насекомое. "Вы забыли со мной поздороваться, - глухо сказал он. Вот и всё, что я намерен вам повторить." "А! Это вы намерены поучить НАС теперь вежливости? Кому же ещё нас обучать, как не вам? Так?" "ВАС. Вас лично неплохо было бы отучить от хамства. С остальными у меня вполне корректные отношения." "Вопрос мне ясен, - ректор шумно повернулся к заву. - Доцента Хадаса я от экзамена отстраняю. За срыв программы объявляю выговор с занесением в личное дело. Лично прошу Ефима Яковлевича принять экзамен объективно. Вам понятно? - так же мощно повернулся он к Юрию. - Тогда идите и работайте. Впрочем... поскольку вы не справляетесь с работой преподавателя, я вас направляю в Ленинград на ФПК, пусть вас подучат. На четыре месяца. За счёт института. И... скажите спасибо, что мы в стенах моего института, а не на речном берегу. Вам бы долго пришлось лечить челюсть. А это в нашей с вами профессии не лишний орган, - он подмигнул перепуганным ассистентам и захохотал басом. - Согласны? Тогда идите оформлять командировку. Я подпишу. Мне тут неучи не нужны. Я бы вас немедленно вообще выгнал к чертям, да вы прошли по конкурсу через Учёный совет, а потому..." "Вот что, Пётр Николаевич, - тихо начал Юрий под насмешливым взглядом круглых холодных стальных глаз ректора. - И попрошу меня не перебивать! он так стукнул кулаком по столу перед самым расплюснутым боксёрским носом, что ректор невольно поймал в воздухе подскочившую трубку телефона и растерянно мигнул. - На ФПК лекции всяким недоучкам читал Я, а не мне. Хотите поучить меня хамству? Увы, я отслужил на флоте, меня и этому учить не надо. Если понадобится, я вас самого доучу. И упаси вас Бог встретиться со мной на берегу - так врежу пяткой между рог, что вы забудете навеки пугать вашей битой физиономией незнакомых мужчин..." "Неужто и впрямь каратист? - миролюбиво захохотал ректор, откинувшись на спинку стула. Вот это по-нашему, по-русски, по-сибирски. Хвалю. Только экзамен всё-таки примите вы, Ефим Яковлевич. Пусть Юрий Эфраимович отдохнёт. А то как начнёт нас всех тут пяткой между рог..."

4.

"Я всю жизнь терпел любой тон вышестоящего лица. На этом построен весь мировой порядок, отличающий его от анархии. Почему же в своём, наконец-то, институте я не могу повысить голос? - ректор, отдуваясь, тяжело ходил по квартире, сопровождаемый понимающим взглядом снизу вверх эффектной молодой жены. Она подсолнухом поворачивала голову вслед мечущейся могучей фигуре и понимающе поспешно кивала. Уж она-то понимала необходимость порядка, после десяти лет верной срочной и сверхсрочной службы своему домашнему сержанту. - Самое интересное, Тоня, что они все без конца сами твердят о необходимости порядка и дисциплины всюду - на улице, в семье, на производстве. Но коснись порядок их самих, куда девается весь их абстрактный пафос?" "Может быть, ты просто взял с ними неудачный тон? Интеллигенты всё-таки..." "А я кто? Я - пролетарий? Я доктор технических наук, я из того же теста. Но я терпел и - терплю любое хамство в горкоме, министерстве потому, что я - ниже по рангу. На меня имеют законное право орать. На меня! Там! А здесь я имею право. На них! Разве это не справедливо? На Руси издавна боялись только барского окрика. На этом стояла и стоит наша Родина. И будет стоять, если не допустит этой разлагающей демократии, о которой твердят всякие диссиденты, враги нашего общества." "Сколько ещё в людях фальши, зависти, злобы, - вздохнула Тоня, поднимаясь во весь свой неженский рост и привлекая к обширному бюсту голову мужа. Ты же всегда гордился, Петя, что ты выше толпы. Так не сдавайся. Дай ему развалиться в кресле, попытаться создать панибратское отношение, сыграть личность из ничтожества и - раз! Дай понять, кто есть ты и что есть он... Пойми, что в этом мире просто опасно кого-то жалеть, пытаться защищать слабого. Сядь потом он на твоё место, тебе же этой твоей доброты и слабости не простит. Человек просто не способен простить чужое благородство, ибо осознаёт свою мерзость и свою неспособность к добрым поступкам на месте сильного. Из зависти, внутреннего осознания своей низости он же тебя и раздавит. Так не допускай этого! Дави их пока ты в седле, а они в пыли. Даже если тебя сбросят в пыль, это тебе как раз простят, как внутренне своему. Среди них слабых нет. Есть ничтожества. А чем ничтожнее человек, тем наглее лезет в дамки - у него просто нет иного способа самовыражения." "У меня он далеко не пролезет!.. У меня он сходу ослабеет..."

5.

В душном кубике общежития Юрия ждал сосед по комнате Толя. Впрочем, Толя никогда и никого нигде не ждал. Он весь был в своих научных фантазиях гения на начальном этапе его исторической биографии, на стадии непризнания перед блеском и нищетой славы. Неохотно оторвавшись от листков и логарифмической линейки, он вежливо выслушал нового друга и торопливо, чтобы отвязаться сказал: "А ты не комплексуй и не анализируй. Сейчас все начнут развлекаться вашим конфликтом! И вовсе это не дальневосточное хамство. Тут вообще коренных дальневосточников практически нет. Просто действует комплекс интуитивной защиты от чужака. Вот я у вас в Ленинграде три года в аспирантуре снимал комнаты - сплошная сволота! Ни одного человеческого лица. Многие так прямо и говорили: коренные ленинградцы особая чванная нация. Они никому не простят посягательство на их уникальное право покупать сыр без очереди и свободно рассуждать о Ленинграде и его музеях. Дескать, как ты смеешь с суконным рылом в калашный ряд. Так и уехал, как из чужой страны. Тот же путь в Москве и Ленинграде прошли почти все здешние преподаватели. Вот тебе и внутреннее отчуждение в сочетании с комплексом неполноценности и желанием поэтому унизить человека. Мы же все здесь - отчуждённые, не принятые сообществом столичных учёных. А что до конкретного конфликта, то иди прямо к ребятам в общежитие. Они только с виду такие инфантильные. Вот увидишь. Ты им очень понравился на первой лекции. Они тебя в обиду не дадут." "Они? Зависимые от наших капризов студенты?" "Вот увидишь."

В комнате было накурено, на неубранных койках валялись рулоны чертежей, тетради и книги, на чертёжном столе была изображена довольно талантливо нагая женщина с пугающе знакомыми чертами лица. Потолок был тщательно и непонятно расписан, но угадывались шокирующие детали. Юрий невольно задрал голову, всматриваясь в странное полотно: "Что за абстракция?" "Что вы, Юрий Ефремович, - усмехнулся, невинно моргая белесыми ресницами староста курса Саша. - Какая же это абстракция? Суровый реализм - танцевальный зал, вид снизу..." "Я по поводу другой, не менее суровой реальности. Вы пришли сюда за знаниями или за фальшивым дипломом?" "Это вы по поводу курса Гусакова?" странно зажмурился Саша и огляделся вокруг. В комнату набилось порядочно народа. Стояли и в коридоре у распахнутой двери. Юрий заметил у стены всё те же бездонные глаза, что отвлекали его на лекции. Девушка и здесь ухитрилась выделиться. Она стояла у стены коридора очень прямо, держа руки за спиной и поставив согнутую ногу ступнёй на стену. Во весь рост она казалась очень статной, прямо какой-то античной статуей. "Понимаете, говорил между тем староста, - Михал Вадимычу, ну, Гусакову, чтобы нормально уйти на повышение, надо было нам вычитать свой курс, понимаете, вместо вашего предмета. А в журнал я должен был записывать ваш курс, который нам вроде бы читается. А экзамен, мол, он примет осенью формально. Дескать, раз сделали курсовой, то предмет освоили. А курсовой мы все содрали по прототипам у старшего курса, понимаете? Только сам Гусаков ещё весной ушёл в крайком на новую работу, а принять экзамен поручил своему аспиранту Носенко. Тот как раз был в вашем институте в Ленинграде на стажировке. А Носенко там женился и остался. Вместо него прислали вас." "А зав кафедрой?" "Ефим Яковлевич? - усмехнулся староста, и все вокруг вдруг заулыбались, а странная девушка у стены опустила ногу и прыснула в наброшенную на плечи шаль. - Ну, он у нас, понимаете, философ! Вы, говорит, серая кость, вас дальше завода никто не пустит, а предмет этот теоретический, даже к ЦКБ не больно нужен, только в НИИ. Вы, говорит, до пенсии - заводские мастера. А мастеру на заводе, говорит, надо знать технологию, организацию и мат третьей степени. Наш завод - крупнейший в мире, а половина мастеров без высшего образования. В дипломном проекте ваш раздел, простите, маленький и никчемный. Никто в госкомиссии в нём ни уха ни рыла. Сдерёте, говорит, по прототипу и отлично защититесь. Это, мол, дурь вообще в нашем вузе читать теорию. Не столица..." "И вы все согласились стать инженерами третьего сорта? Смириться с потерянными для получения липового высшего образования лучшими годами жизни?" Все вдруг резко перестали улыбаться. Лица стали напряжёнными. Девушка у стены нахмурилась и склонила голову набок, вглядываясь в Юрия. "Я лично, - продолжал он, - не берусь прогнозировать судьбу ни одного из вас на годы вперёд. Вот, скажем, вы, - неожиданно для всех обратился он не к стоявшим и сидевшим поблизости явным представителям студентов, а к вздогнувшей всем своим существом девушке у стены. - Как вас зовут?" "Я? Я Савельева... Инга." "Вы замужем?" "Ничего себе... вопросики при всех..." услышал он справа женский голос. "Я? Я нет..." "А вот поедете на преддипломную практику, скажем, в Ленинград, выйдете за ленинградца, останетесь в столице, понравитесь руководителям НИИ, вас пригласят на работу, почему нет? Диплом как у выпускника столичного вуза, прописка. И вот вам поручают работу, как инженеру с дипломом..." "А я ни уха ни рыла! - звонко и зло сказала Инга. - Только мат третьей степени и отеческое напутствие Ефима Яковлевича Вулкановича для карьеры мастера, так?.." "Мат и на заводе лишний. Инженер должен быть эталоном интеллигента, а не пособником бригады по выколачиванию выгодных нарядов. Если он по уровню не выше практиков на той же должности, то грош цена его диплому. И нам с Вулкановичем!" Все вдруг бурно зааплодировали. Инга решительно пробилась вперёд и села на койку вместо тактично исчезнувшей девушки. "Мы тоже не в вакууме живём, сказал белобрысый староста. - Если даже на производстве теория и не нужна, то без неё просто невозможно беседовать с коллегой на одном с ним уровне." Юрий заметил юношу у стены, где стояла до того Савельева. Он не аплодировал, не смеялся, смотрел обиженно и злобно. "Вы, наверное, и есть ленинский степендиат? - догадался Юрий. - Который возмущён моей оценкой?" Юноша снисходительно поклонился, криво улыбаясь. "Вы предпочли бы дежурную пятёрку за чушь, которую вы пытались пороть в ответе по билету?" "Я не желаю с вами разговаривать." "Со мной лично?" "Да. И с вашим Вулкановичем. Поднапёрли на нашу голову и подставляют друг другу." "Эй, заткнись пока цел," - прозвучало из-за спины Юрия. "Так что вы посоветуете? - спросил Саша. - Мы готовы в вечернее время прослушать ваш курс и нормально сдать экзамен. Но не Вулкановичу, который вот ему сразу поставит отличную оценку, а вам. Мы и так хотели отказаться от липового экзамена. Если вы согласны..."

6.

"Ну, Валентин Антонович, что будем делать с курсом Гусакова? Замогильский торопливо бегал на коротких толстых ногах от залитого светом восходящего солнца окна к столу, за которым с нейтральной улыбкой сидел зав кафедрой. - Кого будем наказывать? Гусакова? Руки коротки. Юрия Ефремовича? Мы тут рассудили - а его-то за что? Вас?.." Они рассудили! - думал умный Попов. - Как же, рассудили бы они, если бы не приезжал вчера секретарь горкома комсомола по просьбе студентов... И теперь они недолго будут искать крайнего. Это буду я. И не буду при этом возражать. Поэтому я иду вверх. И молчу, сохраняя на лице хорошо отрепетированное нейтральное выражение. Я шёл к этой должности через болото унижений и не намерен менять свои привычки: детская улыбка для друзей и для хороших студентов, решительное выражение лица для подчинённых и плохих студентов и нейтральное для вышестоящего говна, которое нельзя трогать, чтобы оно не развонялось во всю ширь. Надо крепко держать древко знамени. И какая разница, какого цвета само знамя?.. "Кстати, что, действительно все были в курсе этой неприглядной истории?" встревоженно спросил проректор. Попов поднял на него глаза и напряжённо сморщил лоб, словно припоминая. А что припоминать-то, падла, если ты сам заставил меня, принимая кафедру, игнорировать этот курс, как никчемный? Если тебе это нашептал Вулканович, которого ты же снял с заведования? "Сейчас трудно вспомнить подробности, Максим Борисович, - вслух сказал умный зав. - Но кто же знал, что кто-то будет драматизировать ситуацию?" "Вы знаете, что Ефим Яковлевич в последний момент отказался принимать экзамен?" Ещё бы! Старая лиса полезет в капкан, разогнались, бля... "Знаю..." "А если знаете, - зазвучали металлические визгливые нотки в голосе вышестоящего пигмея, - то почему немедленно не пришли ко мне и не сказали: надо делать то-то и то-то. Почему всегда вы ждёте, что кто-то будет выполнять за вас вашу работу? Если вы мне скажете, кто этот кто-то, я его вместо вас поставлю на ваш оклад и должность! Короче, идите и думайте. В десять жду вас у ректора." "Вариант Хадаса годится?" "Годятся все варианты. Для дела годится всё!" "Я подумаю, посоветуюсь на кафедре и приму решение к десяти." "Вот и отлично. У вас здоровый сильный коллектив. Я уверен, что ему есть что сказать..."

7.

"А, здоров, здоров, - суетливо роется старик в бумагах в своём тёмном углу. Он делает вид, что страшно занят, но его кипучая натура постоянно мечущегося бездельника на терпит неизвестности. - Ну, чем там кончилась эта нелепая история с доцентом Хадасом? Его решили не наказывать?" "Не знаю, не знаю..." "Я знаю! - привычно извергается Вулканович. - За что наказывать нового знающего человека?.." "Вы это о ком? - позволяет себе зав прищуриться на ЭТУ сволочь. - Неужели о Юрие Ефремовиче, который, по вашему мнению, ни-чер-та не знает," - у Попова был удивительный дар копировать голоса и интонации. "Знаешь, что я тебе скажу, - зашепелявил старик от волнения и искренней обиды. - Раньше ты со мной себе такой тон не позволял. Я тебя вырастил, выдвинул, а теперь вон какая благодарность!.." Он так привык кривляться перед студентами, домашними, нами... Даже со мной, уже опасным ему своим начальником он не может не сыграть шута, словно не представляет, сколько он мне оставил неоплаченных долгов за те годы, что он меня "растил и выдвигал". Ладно, пока пусть побегает, его час настанет. Когда мы поменялись ролями, можно мне ещё потерпеть эту дрянь безнаказанно. Попов безучастно смотрел на привычную местечковую драму: доморощенный актёр фальшиво метался по сцене, воздевая руки, простирая их к зрителю, то поднимая голос до фальшивых громовых раскатов, понижая его до трагического шёпота. Вот я и советуюсь с кафедрой в лице этого скользкого хамелеона. Пора к ректору. Утешает то, что уж от меня-то никакого решения и не ждут.

2.

1.

А ректор вообще не ждал сегодня никаких решений и не собирался сам их принимать. Утренний звонок отменял сразу все проблемы: какой-то там не вычитанный кем-то там где-то курс, сорок двоек на каком-то факультете, какого-то там столичного доцента и самого ректора Петра Николаевича... Тоже мне проблемы после короткого как воздушная тревога, на минуту, звонка из горкома партии. Отныне институт больше не институт вовсе, а нечто вроде срочно отмобилизованной части из безоружных дилетантов, отправляемой срочно на фронт. Обычное дело, а всегда неожиданно - институт направлялся - весь, сразу - в Еврейскую автономную область Хабаровского края, в распоряжение Биджанского райкома партии. Краю нужен силос, иначе не будет всю зиму молока. Нужен картофель, иначе не перезимовать. Пережить очередное стихийное бедствие - зиму - главное. Уже пятое сентября. А двадцатого могут ударить морозы и пойти снег. Поэтому все на поля совхозов. Все, кроме, естественно, самих производителей продуктов питания - совхозников, которым надо до полугодовой свирепой зимы убрать урожай не на чуждых им совхозных полях, а на СВОИХ приусадебных участках, ЧТОБЫ ПРОКОРМИТЬ СВОИ СЕМЬИ ДО СЛЕДУЮЩЕГО КОРОТКОГО ЛЕТА.. Труженникам села не до этих дурацких совхозов, к которым они по невезению приписаны пожизненно. Надо собственную скотину обеспечить кормами на зиму и, главное, засыпать в семейныйпогреб свою картошку. А гигантские заводы, институты и прочие горожане пусть сами себя кормят. Это и называется официально шефской помощью - от сева до уборки, потом от закладки жилых домов до их сдачи, от закладки урожая в овощегноилища до их зачистки от гнили. И всем этим по команде для этого и существующих райкомов занимаются сами горожане. От тревоги до тревоги. От одного истерического звонка до следующего. Поэтому вся научная терминология присутсвующих на совещании испарилась. В голосе ректора остались только генеральские нотки, все глаголы употреблялись только в повелительном наклонении: прибыть, погрузиться в вагоны, разместиться, приступить, освоить фронт работ. Весь институт мгновенно превратился в военный лагерь, студенты и преподаватели - в новобранцев, живущих по суровым законам военного времени. Исчезли в коридорах общежития франтоватые парни и нарядные девушки. Их заменили бесполые существа в специально припасённых тряпках ПРИВЛЕЧЁННЫХ. Нет ничего естественнее в крае, освоенном заключёнными, в стране, население которой привыкло жить в ожидании ареста и заключения по суду иди без суда. Все семейные планы зависят от стихии очередного аврала, объявляемого ближайшим райкомом. Юрий не имел с собой нужных тряпок. Вечно человек в прифронтовой полосе вспоминает о противогазе слишком поздно. Он так поспешно уехал из Ленинграда, что и не подумал взять с собой ватник и резиновые сапоги, всегда готовые к употреблению при срочном выезде из города трёх революций в дореволюцилнную подшефную деревню, утонувшую в чухонских лесах и болотах в часе езды от центра мировой цивилизации. Там были крошечные окошки продавленных в сырую землю крытых полусгнившей соломой домишек, вонь и смрад разрушенной барской усадьбы, где размещались студенты на наскоро набитых сырой соломой матрацах на полу, вечная морось и капель отовсюду, конные повозки и бескрайние поля уже загнивающего в торфяной земле картофеля, ящики, борозды, полевые станы с тучами мух над обеденными столами, отчаянная борьба с пьяными совхозными бригадирами за символическую оплату труда и хоть какое-то питание для ненавистных шефов. Так стиралась на время грань между городом и деревней, физическим и умственным трудом, свободой и заключением, мужчиной и женщиной. Юрий ненавидел эти периоды своей жизни, вечно грязную и пьяную русскую деревню с враждебным нищим населением, иностранцами-туземцами для привлечённых, волею судьбы избавленных от позорной необходимости постоянно жить в этой клоаке, называемой Россией... Утешало только то, что он пока всё-таки временно привлечённый, а они, эти крестьяне, осуждённые неизвестно кем и за что - от рождения и до могилы пожизненные заключённые в своих домах и в своей стране.

2.

На ночном вокзале творилось невообразимое. В состав одновременно грузились и студенты, и призывники. Последние были традиционно пьяны, перевозбуждены и агрессивны. Cо всех сторон неслась одна и таже песня "Через две, через две весны отслужу как надо и вернусь." Девичьи голоса с пьяным надрывом скандировали без конца "Ви-тя! Ви-тя!" Юрию уступили место у окна душного переполненного общего вагона. Под самым окном страстно и самозабвенно дрались двое уже окровавленных юношей, а такая же пьяная девушка металась между ними и беспощадно била обоих своей сеткой с бутылками по головам. Наконец, одного из драчунов стали бить головой о ступени вагона. Шапка-ушанка свалилась на рельсы с белой стриженной головы, которая моталась на тонкой шее, бесшумно ударяясь о металл: ею колотили и после того, как ненавистный противник затих, свалившись согнутым грязным комом ногами на рельсах. Через его окровавленный затылок переступали юноши с рюкзаками, поднимаясь в соседний вагон. Один из безумцев с запрокинутым в небо потным лицом с бутылкой водки между губами уставил мутные глаза сквозь грязное стекло на Юрия. Что-то не понравилось будущему воину в глазах доцента. Ни секунды не мешкая он взмахнул рукой. Бутылка в грохотом разлетелась в сантиметре от стекла. Студенты, нахохлившись, сидели, не в состоянии ни отойти от окна, ни приструнить готового бандита. Юрий решительно протиснулся к проходу, где уже сидели на полу его такие умные и сдержанные будущие инженеры. В тамбуре он увидел прятающихся от своих призывников сопровождающих офицеров. С ними сидели на мешках приличные трезвые парни с овчарками - пополнение погранвойск, они же и охрана офицеров. За запертой дверью тамбура стоял дикий шум, словно там был бунт в сумасшедшем доме. Седой майор выслушал Юрия и снисходительно заметил: "Через минуту отправление, а там они все успокоятся и уснут до самого Биджана. В части им быстро вправят мозги. А пока их лучше не трогать." "Но там ваш призывник... ногами на рельсах лежит! Его били головой о ступени, он может быть уже убит..." "Ну и хер с ним, - блеснул злобными глазами пожилой майор. - Собаке собачья смерть. Одним алкашом в стране меньше. Другого родят. Вы-то чего беспокоитесь? - вгляделся он вдруг в Юрия почти с тем же выражением лица, что убийца с бутылкой на перроне. - ВАШЕГО сына никто и никогда на службу не призовёт. Его никто бить на перроне не будет и в бой не пошлёт! ВЫ всегда найдёте способ избежать общей доли. Так что идите к своим студентам, товарищ. И поменьше любуйтесь в окна на горе чужих матерей..." В тамбуре словно нависла грозовая туча. Даже овчарки глухо заворчали на Юрия. Он вернулся к окну. Поезд уже катил среди редких ночных фонарей дачных посёлков.

3.

"На каком это языке написано? - услышал он сквозь сон женский голос. Неужели по-еврейски?" "Конечно. Они пишут справа-налево." "У них всё не как у людей..." Поезд стоял у перрона окном прямо на вывеску "Биджан", дублированную на идиш. Юрий впервые в жизни видел еврейские буквы. Конечно, он знал о существовании Еврейской автономной области, но как-то не относился всерьёз к такому феномену, скорее фантому, чем к реальному территориально-национальному образованию. И вот судьба забросила его в... советскую еврейскую страну, где даже вывески на идише, буквами иврита, как в молитвеннике дедушки Самуила. И русские студенты с интересом смотрели на эту "заграницу" в центре родного Хабаровского края, сгрудившись у окна вокруг единственного еврея в своей среде - доцента Хадаса. Призывники оказались тихими помятыми стриженными наголо пришибленными злой судьбой мальчиками. Они торопливо и послушно строились по команде седого майора, стоявшего, тем не менее, в окружении приличных призывников с овчарками. Когда пёстрая бесконечная колонна вразброд двинулась с вокзала, парторг института дал команду выходить на перрон и студентам. "Заграница" оказалась вполне русской. Нигде не слышно было иной речи, кроме мата водителей открытых автомашин со скамейками и совхозных представителей. Юрий рискнул свернуть на привокзальную площадь за сигаретами. Киоск был открыт, но продавщица с кем-то яростно ругалась в дверях напротив окошка. Пока Юрий настаивал, а она нетерпеливо отмахивалась, прошло несколько минут. Когда же он вернулся к месту сбора, машин со студентами не было. По перрону только бегали собаки, в некотором замешательстве принюхиваясь к мусору, брезгливо выброшенному проводниками из вагонов призывников. Юрий ошеломлённо оглядывался в своём модном плаще, велюровой шляпе и с нелепым портфелем со сменой белья, когда около него тормознул в грязи "уазик". Небритый мужчонка в ватнике спросил весело: "Кого потеряли, товарищ?" "Студентов. Я доцент Юрий Ефремович Хадас из Комсомольска. И даже не знаю, в какую деревню их повезли." "Я знаю, - усмехнулся мужик. - В Преображенском ваши детки, в казармах, на зимних квартирах зенитного полка. Полк пока задержится в палаточных городках. Урожай дороже обороны от китайцев." "А откуда ходят автобусы на Преображенское?" "А вы сами давно в Комсомольске?" "Неделю." "А сами небось из Москвы?" "Из Ленинграда." "Один чёрт. Из небожителей... Какие тут, к чертям, автобусы... Садитесь, подвезу. Спешить вам некуда, как я понимаю. А мне тоже надо побывать в Преображенском. После Денисовки, Воздвиженского и... Короче, поехали." И он лихо пустил машину в галоп по разбитой дороге, покрытой глубокими лужами. "Хотели попасть в ЕАО? - спросил мужик, вглядываясь в зеркале в Юрия. Небось никто из вашей еврейской родни и не думал о наших краях? А могли ведь здесь уже внуков своих еврейских на ноги ставить, если бы, не дожидаясь гитлеровского нашествия и блокады, в довоенные ещё тридцатые годы переселились в единственное в то время в мире Еврейское государство." "Какое же это государство? - удивился Юрий. - Область. По населению район нормальной области." "Не скажите, - ударил ладонями по баранке водитель и неожиданно положил обе ладони на затылок. Юрий с изумлением, затмившим страх от езды без рук с такой скоростью по такой дороге с таким водителем, увидел на открывшемся под засаленной стёганкой пиджаке две золотые звезды Героя - Союза и соцтруда, густую колодку орденов. Мужик весело рассмеялся, обнажив стальные зубы и подал Юрию руку: "Альтман, Моисей Соломонович, секретарь местного райкома партии, бывший партизанский командир, всю войну спасавший глупых евреев Белоруссии от уничтожения и всю остальную жизнь проживший на своей советской еврейской земле. А вы, как я понял, Ури Эфраимович..." "...потомок глупых белорусских евреев, которые предпочли осесть в Ленинграде в тридцатые годы и почти все погибли в блокаду... "Во время войны я был в десантно-партизанской армии Бати - Линькова. Насмотрелся на трагедию польско-российского еврейства своими глазами. Но я смотрел на немцев не со смертельной безнадёжностью с кромки расстрельного рва в мой смертный час, а через прорезь прицела автомата из полесской чащи в их последнюю на нашей земле секунду. Такими они мне и запомнились. Вот только что это была победно ухмыляющаяся рожа, лопающаяся от самодовольства в роли вершителя еврейских судеб безоружных стариков, женщин и детей у только что ими же вырытой ямы. И вдруг он получает от меня очередь поперёк "Готт мин унс" на пузе, кричит своё "Майн готт" и валится к ногам несостоявшихся жертв. Именно так и только так должен запоминать своих врагов каждый уважающий себя еврей! А для этого он должен быть с оружием в руках и с уверенностью, что его семья, пока он в бою, находится в безопасности, под защитой своей армии, а не рядом с ним, жалким и беззащитным. Вы со мной согласны?" "Ещё бы! Не даром мне... говорили, что я не на тот восток еду." "То есть не в Израиль?! - задохнулся гневом Моисей Альтман. - Вот уж не ожидал от наставника советской молодёжи таких ненаших мыслей!" "А вы донесите на меня. И не будет у вашей молодёжи ненадёжного наставника..." "Я советский боевой офицер, подполковник запаса. Доносы не по моей части. А вам следует уяснить, что Израиль для вас и вашей семьи - заграница, чужбина. Там живут не евреи, а израильтяне, совершенно особая нация, даже этнически более близкая арабам, чем европейцам. Там говорят на искусственно воссозданном древнееврейском языке, изучить который европейцам, то есть нам с вами или тем же американцам, недоступно. Поэтому там русские евреи не чувствуют себя своими, в отличие от бесчисленных арабских евреев, для которых иврит - родной язык, наравне с очень близким по звучанию и написанию арабским. Всю жизнь наши евреи и их потомки чувствуют себя приживалками у богатых родственников. Израиль - вассал Запада, он шагу не смеет ступить без дяди Сэма. Пока дядя благоволит Израилю, тот жив. Перестанет - погибнет." "Какова же, по вашему мнению альтернатива для мирового еврейства?" "Мировое еврейство меня нисколько не интересует, Ури. Что же касается нашего, советского, то альтернатива перед вами - Еврейская ССР. Того, что называют на Западе Холокостом, могло не быть, если бы все советские евреи, включая жителей присоединённых перед войной областей Украины и Белоруссии, откликнулись на приглашение Страны Советов строить на Дальнем Востоке свою союзную республику! К сегодняшнему дню она была бы по населению втрое-вчетверо больше Армении, имеющей ту же территорию, кстати, вдвое больше Израиля с оккупированными территориями. У нас был бы лучший в мире Еврейский государственный университет, национальная Академия наук, Еврейский оперный театр, несколько лучших в Союзе драмтеатров, лучшие конструкторские бюро, заводы и колхозы. Потому, что мы - непьющая, энергичная и жаждущая знаний нация! Нам, в отличие от Израиля, не угрожало бы нашествие беспощадного врага. От соседних маоистов нас защищает самая сильная в мире Советская Армия. Представьте себе - семь-восемь миллионов людей, одержимых образованием, а не изучением никчемных древних книг, на чём зациклена половина израильской молодёжи. Я встречал здесь тех, кого советская власть выслала в 1940 из Львова и Пинска. Они готовы молиться на Сталина - он ссылкой спас только их из десятков семей их родных, погибших в 1941 году! И искренне сожалеют, что товарищ Сталин насильно не выслал сразу же, в тридцатые годы всех евреев сюда - стройте, недоумки, свои киевы вместо того, чтобы примазываться к украинскому. Я с первого дня моей области здесь. Мы приняли всех желающих. И они остались живы. А только в Бабьем Яру погибло больше евреев, чем всё нынешнее население нашей области. И на очереди идиоты, рвущиеся в Израиль. Рано или поздно, арабы их всех там уничтожат." "Но пока Израиль прекрасно отбивает все атаки..." "Вы правильно сказали - пока! И, заметьте, для этого не брезгует нашей молодёжью в качестве солдат. Одна из целей сионистской пропаганды - поиск пушечного мяса для их авантюр против соседей." "Против мирных арабов, не имеющих к Израилю ни малейших территориальных претензий? Есть ли на свете есть другая страна, член ООН, к которой соседи имеют сходные претензии?" "Что вы имеете в виду?" "Официально провозглашённую арабами военную доктрину уничтожения Израиля как государства и его населения от мала до велика! Заметьте, не высылку, а уничтожение... И наша страна, колыбель пролетарского интернационализма, зная всё это, вооружает арабские армии для этой совершенно гитлеровской цели, не так ли Моисей Соломонович, советский еврейский патриот?" "Вот именно - советский. Мне нет дела до событий в Израиле. Я - советский патриот. Если моя армия помогает Кубе - она права. Если она подавляет контрреволюцию в Чехословакии и не позволяет НАТО выстроить из этой страны коридор для агрессии - она права. Почему же, если та же армия садится в египетские и сирийские самолёты и танки для разгрома антисоветского форпоста у наших южных границ, она становится для меня не правой армией? Только потому, что руководство этого сионистского образования самовольно провозгласило себя выразителем моих интересов? Где же логика, если мы с вами, конечно, патриоты своей Родины, а не её предатели?" "Сколько вам лет, Моисей Соломонович?" "Пятьдесят четыре." "Согласно предсказаниям Нострадамуса, СССР рухнет в 1990 году. Вам будет семьдесят. Вы крепкий мужчина и будете ещё живы. И мы с вами продолжим наш спор, если вы, к моему огромному сомнению, останетесь на тех же позициях. И мы его продолжим в процветающем Израиле, куда Всевышний соберёт всех советских евреев, и патриотов и диссидентов бывшей Страны Советов. Ваша ЕССР утопия, а еврейская армия обороны Израиля - страшная реальность для врагов еврейского народа. Она защищает и нас с вами, защищает даже здесь, неявно. Не от китайцев, здесь вы правы, а от насильственной депортации, задуманной Сталиным в 1953 году наподобие высылки чеченцев за десять лет ло того... Когда рухнет Союз Советов, все националисты поднимут голову. Не только в азиатских республиках, но и в России! И нам с вами, как побитым собакам, снисходительно позволят с чадами и домочадцами поселиться в Израиле. Вот тут мы, два еврея, и вспомним наш этот спор на псевдоеврейской земле нашей бывшей великой Родины. И одному из нас будет стыдно и горько. И один из нас будет точно знать, во всяком случае для себя лично, как для глубоко порядочного человека, что двадцать лет назад он был предателем Еврейской Родины. И этим человеком буду не я..." На дважды Героя страшно было смотреть. Он остановил машину и вцепился в баранку своего "уазика", как в горло злейшего врага. "Вы действительно так думаете? Или это полемический приём?" "Я не думаю, я знаю, что никому в мире поверженные евреи не нужны. Это показала история второй мировой войны, которая длилась для нашего народа двадцать лет - от поджога рейхстага до "дела врачей". Никому, кроме Израиля. Да, я много читал, что там нас принимают плохо, что израильтяне отнюдь не ангелы, как и мы, кстати. Еврейская солидарность - такая же утопия, как и ваша союзная республика. Но сионизм сильнее еврейских предрассудков. Поэтому он жизнеспособен. А вот любое союзное национальное образование в составе СССР ли или посткоммунистической России - бесправный вассал Москвы. Мы с вами доживём до момента, когда само название ЕАО будет курьёзом. Да оно и сейчас - курьёз при всём вашем лично героическом прошлом и настоящем. Обычное советское несчастье. Иначе силос заготавливали бы ваши совхозники, а не мои студенты. В Израиле студенты сейчас учатся, а киббуцники убирают урожай." "Ну-ну..." "Донесите. А я скажу, что вы меня спровоцировали и придумали мои высказывания. И такие лозунги накидаю на следствии, которые вам и не снились!.." "А ну пшёл вон с машины, - ощерился Альтман. - Сионист вшивый!.." "А вот это непорядочно, не по-родственному, - смеялся Юрий, стоя чуть не по колено в грязи на обочине в своих туфлях. - Сам пригласил..." Секретарь газанул и помчался вперёд. Теряя в грязи свои туфли, Юрий побрёл куда-то под холодным солнцем этого территориального образования, зримого права своей нации на самоопределение в дружной семье советских народов, брошенный на обочину одним из вождей советского еврейства. Но "уазик" появился вновь. Он мчался задом и тормознул, обдав доцента потоком грязной воды из лужи. "Ну, вспомнил новые аргументы? - ехидно спросил Юрий, стряхивая воду с плаща. - Не доругался, патриот? Или диктофон настроил?" "Садись, идиот! - буркнул секретарь, открывая дверцу. - Смотри, какая у меня в этом году кукуруза, метра два. И початки по три килограмма. Тут даже волки водятся. Ещё заблудишься. Доставлю тебя в Преображенское. - Он помолчал и сказал, не глядя на Юрия: - Если твои прогнозы сбудутся, то я тебе на завидую, доцент. Особенно тебе! Оказаться в пятьдесят лет в капстране без языка и связей - прямой путь на социальное дно. Будешь своё нынешнее положение в советском обществе вспоминать, как прекрасный сон. Да, все, к кому ты бросишься со своими знаниями и опытом, будут евреями и внешне и по именам, но от этого тебе будет ещё гаже. Ещё зримее будет твоё ничтожество перед старожилами. Ты будешь там, в лучшем случае, пляжи убирать, если тебе доверят израильтяне такую работу. А я... Что я? Посильная для сионистов пенсия, какой-то номинальный почёт, как участнику, как они говорят, Второй мировой войны. Может быть кто-то, кого я спас от рва в Пинских болотах, и узнает о моёй старческой нищете и подкинет сотню-другую шекелей на ремонт уцелевшего зуба, может быть, свет не без добрых евреев. А что до диктофона, Юра, то никогда не грешил и грешить не собираюсь. Для меня офицерская честь дороже всего на свете. - Он замолчал до самого сельпо в центре залитого грязью села, а там сказал, протягивая Юрию руку: - Зайди при случае в сельпо. Увидишь, как трепетно местное население относится к евреям, - он прищурился с типичной миной издевающегося над самим собой еврея. - Никого в этом селе так не любят, как единственную представительницу здесь "титульной нации" Дорочку. Она у нас завсельпо. И только здесь на всю округу продаётся водка. До встречи через двадцать лет. Я всё-таки надеюсь, что в Биробиджане, столице ЕССР, а не в Тель-Авиве. Но, если ты окажешься прав, я - не застрелюсь!.." И так газанул, что куры из-под его колёс полетели по воздуху, как вороны.

4.

"Юрий Ефремович, не хотите искупаться? - Саша, тот самый белобрысый староста, а теперь их студенческий бригадир, вытирал пот с лица грязным полотенцем. Трактор утюжил силос в яме, куда его собирали вилами студенты после подходящих со всех сторон прицепов-самосвалов. Шесть вечера, конец рабочего дня. Солнце садилось за кокетливые лесистые точечные холмы среди бескрайних полей. Эта отличительная черта Приамурья придавала пейзажу какой-то празднично-библейский вид. Так и казалось, что сейчас в ручье Юрий увидит купальщиков, а издалека появится святая величественная фигура Спасителя... Впрочем, действительно было жарко, как редко бывает здесь в сентябре. Как бы иллюстрация к вчерашней лекции об истории ЕАО, имеющей, по мнению общества "Знание", украинский климат и самые благодатные на Дальнем Востоке почвы. Всё для евреев, всё для их блага под солнцем родной советской страны... Идти в духоту и тесноту их казармы на окраине села не хотелось. Но и при мысли о купании в ледяном ручье, где Юрий умывался и делал зарядку и с этим же Сашей по утрам, заломило руки и ноги. Но не принять вызов, да ещё студента! Они пошли к зарослям. Как всегда, когда человек здесь отдалялся от продуваемого пространства, налетели комары, прокусывающие даже териленовый плащ. Как можно раздеваться в воздухе, наполовину состоящем из этих наcекомых? - подумал Юрий. Но кто-то уже посмел. Саша вдруг коснулся руки Юрия, прошептал что-то и замер, не сводя глаз от запруды за кустами, где глубина позволяла окунуться в воду. В каких-то десяти шагах от них на песке раздевалась женщина. Медленно и величественно, словно она знала, что кто-то ею любуется, она сняла с себя одежду и двинулась к блестящей на закатном солнце синей воде, отражавшей пожелтевшие яркие кусты. На этом праздничном фоне блестело белое стройное тело, которое внезапно странно подёрнулось дымкой и потемнело. Нежная спина вдруг стала какой-то серой и мохнатой. С коротким взвизгом несчастная гибко заломила руки, замахала ими во все стороны и с воплем бросилась в воду, вскричав ещё звонче от ледяной воды. Над ручьём заклубился серый пар. Девушка кричала, ныряла, захлёбывалась и снова погружала в воду голову. Она явно тонула в этом по пояс водоёме. Юрий решительно бросился вперёд - человеку нужна помощь! Саша остался на месте, растерянно глядя из кустов. "Что с вами? - крикнул Юрий, вбегая на берег и ещё не понимая, что это за пар или дым стелется над снова появившейся над водой головой, над открытым ртом, которому словно не хватало воздуха. Он прямо в туфлях шагнул в воду, подхватил девушку под мышки, потом поднял на руки и понес к её одежде, чувствуя, что и сам задыхается от слепящих, лезущих в глаза, нос, рот и лёгкие насекомых. Комары теперь жадно облепили обоих. Юрий поспешно накрыл голову Инги Савельевой рубашкой, яростно стегая её со всех сторон полотенцем, чтобы спасти от звенящей серой тучи. Она, начала неистово кашлять, содрогаясь всем своим скользким холодным телом в его руках, одновременно лихорадочно пытаясь вслепую надеть поданный ей лифчик, путаясь в бретельках. Юрий сам надел его на неё правильно, потом сам же натянул ей трусики и брюки. Только после этого она, прокашлявшись, решилась приоткрыть лицо и посмотреть, кто это спас её и теперь так смело и умело одевает. Увидев Юрия, она вскрикнула, отпрянула было, но потом расцвела счастливой улыбкой и бросилась к нему на шею, впившись губами в губы, не обращая внимания на то, что её тело и его лицо снова стали мохнатыми и серыми. Он почти насильно натянул на неё рубашку и блузку, потом свитер и неизменную совхозную стёганку. Она с хохотом стегнула его полотенцем по лицу. Отмахиваясь этим полотенцем и стирая с лиц присосавшихся комаров, они, наконец, выбежали на пригорок, где ветер тотчас разогнал серую тучу. Только теперь Инга пришла в себя и покраснела, осознав, что там, в чаще, происходило. "Спасибо, - сжала она его ладонь крепкими ледяными пальцами. - Вы просто спасли меня. Я думала, что утону, - она начала истерически хохотать. - Представляете, вода, как лёд, а комары не дают поднять из воды голову и вдохнуть воздуха. Чувствую, что кончается моя молодая жизнь... И тут некто сильный и смелый меня выносит на берег. Только я собираюсь его поблагодарить, как он начинает меня бить по чём попало... Вы садист, Юрий Ефремович?" "Я просто растерялся... Уверяю вас. Я вовсе не собрался..." "А жаль. Было так приятно. Как у нас дома в бане. Я вам как-нибудь обязательно отомщу тем же. Я вас так отхлестаю веником! А вы меня... Вам хочется меня отхлестать веником?" "Ей-богу, у меня и в мыслях не было..." "Теперь будет, - успокоила она его и себя. - Теперь вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... Вот увидите! Я ведь вам там, пока вы меня спасали понравилась? Часто вам приходилось видеть такое тело?" "Честно говоря, без комаров оно было бы привлекательнее." "Естественно. И вы в этом убедитесь! - лихорадочно хохотала она, прижимаясь к нему и всё ещё дрожа. - Я это знала с той минуты, как только вы вошли в аудиторию. И вы... знали с того момента, как увидели меня, правильно? Я же женщина, меня рассеянный, вроде бы на всех сразу, взгляд не обманет." Они уже были около казармы, где квартировали студентки. Юрий бегло сжал тотчас метнувшуюся к нему холодную ладонь Инги. Она вбежала на высокое крыльцо и послала ему воздушный поцелуй. Ошеломлённый и сконфуженный, уверенный, что студенты уже обсуждают сцену, которую видел бригадир, Юрий поднялся в духоту своего дома на еврейской земле... Спасаясь от комаров, здесь держали закупоренными окна, напускали в воздух "дэту" - аэрозоль, выпрошенный у соседей-танкистов. Саша тихо спросил: "С Ингой всё в порядке?" "А ты что, не видел?" "Что вы! Я сразу ушёл, как вы к ней бросились. Зачем смущать девушку? Так что с ней случилось?" "Комары облепили её, загнали в ледяную воду и не давали вынырнуть и вдохнуть воздуха. Она стала просто захлёбываться." "Меня там не было, - тихо сказал староста. - Я ничего не видел. Можете не беспокоиться. НО вами я горжусь. Я бы не решился... А комарьё здесь действительно какое-то неестественно свирепое. Если бы я был Гитлером, вдруг добавил он, пристально глядя на Юрия, - я бы тоже евреям отдал именно эти края. С этими комарами..." "И не жалко было бы?" - прищурился Юрий. "Евреев? Что вы, я как раз отношу себя к юдофилам, - ответил Саша. Как-то прочёл "Семью Опперман" Лиона Фейхтвангера. Потом подряд прочие романы замечательного немецкого еврея. И пожалел, что Бог не создал меня иудеем. Уж я бы в ЕАО не поселился." "А где же? - искренне удивился самой теме разговора Юрий. - В Бердичеве?" "Я бы море переплыл, я бы зубами проволоку перекусил, но оказался бы в Израиле! Надо же, иметь ТАКУЮ СТРАНУ и жить за границей... Израиль вдвое младше ЕАО, а болота там давно осушили, и комаров вывели. Потому, что та земля осваивалась людьми для людей, а эта - ссыльными для бутафорской идеи... Как, кстати, и вся наша огромная нелепая и несчастная Россия!"

5.

Настал последний рабочий день. С утра чёрные подмёрзшие поля, где в распутицу могли работать только "еврейские самоходные комбайны" уникальная продукция Дальсельмаша в Биробиджане, покрывались блестящим розовым инеем. Оставленные с вечера студентами костры на полевом стане напоминали фантастических круглых серых мохнатых животных - слетевшиеся со всей округи на тепло комары громоздились друг на друга, издавая предсмертное шипение. Отдельные живучие твари ползали даже по покрытой инеем поверхности трактора, привлекаемые едва сохранившимся за ночь теплом двигателя. "За что люблю зиму, - заметил Саша, - что комаров нет. Один против них враг - дедушка Мороз." Он честно отсчитал Юрию, прячась за самосвал, его долю, уговорил не отказаться от оплаты натурой каждому привлечённому мешок картошки и мешок кукурузных початков. Вместе они зашли в сельпо. Тут было пусто в утренний час. Сонная толстая Дорочка зевнула красной пастью, как мурена, прямо в лицо Юрию и спросила привычно: "Сколько?" "Чего сколько?" "Ну, водки, бормотух, чего вам ещё?" "Мне вот этот офицерский тулуп." "Так он женский!" "А размер?" "Размер как раз мужской. Потому он и остался." "Юрий Ефремович, - горячо шептал Саша. - Берите, самая полезная вещь при нашей зиме, пропадёте без него..." "Так ведь женский!" "А то! - встряла Дора. - Пуговицы перешьёшь - будет мужской." "А воротник круглый..." "Да кто это заметит, когда сорок градусов! Берите, мужчина, последний остался. И недорого, тридцать пять рублей." Это было половина того, что Юрий заработал за полтора месяца. И то благодаря уникальным организаторским способностям Саши. Остальные остались должны совхозу за питание. Они вышли на улицу с замёрзшими уже лужами и кружащимся снегом, который шёл всё гуще. Девушки, закутанные до полной неузнаваемости даже и их пола, торопливо садились на скамейки открытого грузовика, сразу же нахохлившись и покрываясь белым слоем октябрьского снега советско-еврейской страны в Приамурье.

6.

А в Комсомольске уже стояла настоящая яркая зима. Сухой голубоватый снег хрустел под ногами, ветер нёс белую колючую пыль со свежих пушистых сугробов. Мороз ворвался уже в тамбур, где Юрий в неизменном плаще, шляпе и туфлях волок свои мешки к обледенелым скользким ступеням. Холод мгновенно и враждебно ворвался в него и согнул вдвое. Он поспешно протиснулся обратно в купе сквозь мешки и мешкообразных закутанных студентов, словно забыл там что-то. Тут он лихорадочно натянул свой кокетливого покроя приталенный черный огромный женский тулуп прямо на плащ, поспешно разулся, обвернул ноги газетами, натянул на них туфли и в этом наряде сталинградского фрица спустился с драгоценными мешками на оледенелый перрон. Студенты уже грузили мешки и сами себя вповалку на оперативно нанятые Сашей проезжие огромные самосвалы. Все вповалку разместились в заиндевевшем стальном кузове с замерзшей грязью, уцепились друг за друга, как стадо свиней в бурю и понеслись по сверкающему свежим снегом городу к общежитию. Инга и здесь исхитрилась оказаться рядом - её светлые бездонные глаза потусторонне светились из-под толстого огромного пухового платка, которым она, казалось, была закутана с головы до ног. В комнате общежития всё было так же. Раскалённая батарея парового отопления заставила Юрия мгновенно снять не только тулуп и плащ, но и свой неузнаваемо помятый в совхозе единственный костюм. Пришлось переодеться в трико, что живущим в общежитии преподавателям не рекомендовалось. В кубовой, где были душ и прачечная, он взялся за чистку костюма щёткой и мылом от пятен и за генеральную стирку слежавшихся вещей. Вокруг булькала вода, трещали стиральные доски, пахло нечистотой. Подняв глаза, он вздрогнул. Прямо перед ним, по ту сторону стирального стола поблескивал нательный крестик и упруго раскачивалась словно намеренно максимально обнажённая грудь, над которой сияли широко расставленные бездонные глаза Инги. Она не улыбалась, сосредоточенно стирала, наклонившись, чтобы он получше видел её от ворота до пояса в глубоком вырезе просторной расстёгнутой блузки, надетой на голое тело. "Застегнись, ты! - опомнился он от женского окрика. - Выставилась! Трясёт сиськами перед всеми, бесстыжая." Комсорг курса Нюрка, как её почему-то все называли, демонстративно плюхнула свой тазик рядом с Юрием: "И они хороши, - добавила она, яростно кидая в тазик мыло и косясь то на Юрия, то на крестик на фоне словно светящихся белых шаров. - Уставились, а ещё доцент!.." "А тебе нечего выставить, вот и завидуешь, - весело огрызнулась Инга, спуская с округлых плеч блузку и расстегнула ещё две пуговицы, всё более радостно обнажаясь. "Смотри, Савельева, ответишь на комитете и за развратные действия, и за религиозные атрибуты! Тебя сколько раз насчёт креста предупреждали?" "А я вам сколько раз говорила, что это дедушкин крестик? Он мне как талисман, удачный билетик на экзаменах..." "Билетик! - окрысилась Нюрка. - Ты просто лезешь своими сиськами в лицо преподавателю, вот и пятёрка. Смотри, вот и этот доцент уже ничего не соображает перед твоими телесами. Вы стирайте, стирайте, Юрий Ефремович. Люди очереди ждут. Потом своей Ингой налюбуетесь, в другом месте!" "Не тобой же, - хохотала Инга. - Нет, девочки, ну как же она мне завидует! А ты сама обнажись, обнажись перед ним, коряга. Ты же молодая женщина, мы ровесницы. Он сразу очереднику столик с тазиком освободит!.. И вообще ни одного мужчины в кубовой не останется, верно, Юрий Ефремович?" "Физические недостатки, - неуверенно начал ошеломлённый всем происходящим Юрий, - не являются основанием для..." "Че-го!? - заорала Нюрка. - Чего это вы тут мелете? Я что, калека по-вашему? Какое вы имеете право меня оскорблять при всех, а ещё преподаватель..." "Ату её! - звонко кричала Инга, подбоченясь с тазиком под рукой. Ко-ря-гу на мы-ло! - заскандировала она, поддержанная сначала робко, а потом всё громче женскими, а потом и мужскими голосами. Даже Юрий не удержался. Дико оглядываясь, Нюрка вдруг стала сдирать с себя халат, рубашку, обнажая костистый маслатый торс: "Вот вам! Я тоже могу..." "Вы с ума сошли, кинулся к ней Юрий, накидывая на девушку кем-то поспешно поданную в наступившей тишине мокрую простыню. Нюрка тотчас обмякла, прижалась к нему всем могучим дрожащим телом и зарыдала басом. Он гладил её по мокрым редким жёстким волосам и бессмысленно повторял: "Успокойтесь, Нюра (Как, чёрт побери, её фамилия?). Вы очень интересная девушка... Вы очень можете понравиться... Не принимайте безобидные женские уколы близко к сердцу. Пойдёмте, я провожу вас в вашу комнату. Девочки, возьмите её вещи..." Инга, раздувая ноздри, всё так же подбоченясь, презрительно фыркала, как разъяренная кошка, не произнося ни слова. Её странные глаза светились электросваркой, испепеляя Юрия и его подзащитную...

7.

"Из общежития его надо убирать," - сказал завкафедрой ректору. Тот неопределённо улыбался, читая докладную парткома. Потом сказал жёстко: "Надо!.. Тем более, квартира Гусакова свободна." "Семейная квартира, возразил Замогильский. - У нас люди с детьми живут в однокомнатных, а то и в общежитии. Их бы передвинуть." "Дадим Хадасу, - вдруг мощно повернулся к нему ректор. - Я решил. Тут на него такая бумага из крайкома... Член бюро, дважды Герой Альтман чуть не к ордену его за шефскую помощь представляет. А вы тут мелочитесь! Зиночка, - нажал он на кнопку телефона секретарши, зови Юрия Ефремовича." Юрий настороженно сел на стул перед ареопагом института и кафедры. Что они ещё придумали против него? "Мы тут посоветовались, - дружелюбно ощерился ректор, - и решили, во-первых, объявить вам в приказе благодарность за ударный труд в совхозе, а, во-вторых, выделить вам двухкомнатную институтскую квартиру на улице Ленина, бывшую квартиру Гусакова. Но при условии, - ректор игриво посмотрел на присутствующих, - что вы миритесь со своей женой и приглашаете её и сына в собственную квартиру. Вы же в Ленинграде на съёмной жили, так?" "Спасибо... В принципе, мои семейные дела... Но, спасибо... не ожидал..." "Вот и ладненько, стукнул ректор по столу. - Поздравляю. Ключ и ордер получите в отделе кадров."

8.

Как бы ни было нам где-то плохо, а расставаться со своим местом под крышей почему-то всегда тягостно. Этот прокуренный мир был для Юрия убежищем после сокрушительной семейной бури в Ленинграде, а потому стал дорог. Он оглядел замызганную, вечно захламленную комнату, пятнистый стол с универсальным кофейником, который использовался для варки не только кофе и чая, но и сухих супов, картошки в мундирах. Собрав вещи, он оглянулся на бородатый профиль соседа Толи. Тот был неизменным атрибутом комнаты, холостяк в тридцать, никогда не знающий, какое сегодня число, день недели, час, вечно погружённый в свои расчёты, перевалившие по объёму и уровню за докторскую, но никому так и не доложенные по рассеянности. Студентов привычно посылали звать его на лекции. Собственно, это были не лекции, а бормотание у доски. Бывало, исписав мелом всю доску, он вдруг замирал, внятно матерился вполголоса и всё стирал. Тотчас пятьдеят ручек перечёркивали все формулы на двух листах в конспектах и начинали писать сызнова. Непостижимым образом его при таком подходе не только понимали даже самые тупые студенты, но и терпел деканат, ревниво следивший за качеством преподавания. Может быть потому, что за посещаемостью на лекциях ассистента Анатолия Тарасовича Костюка можно было не следить - она была стопроцентная. На дверях их комнаты студенты навесили табличку: "Осторожно, гений!.." Его не интересовало даже время года, он мог в мороз придти в институт в костюме или надеть забытый на кафедре плащ в жару. Как-то Максим Борисович Замогильский распекал Костюка в присутствии ректора, а тот рассеянно кивал с потусторонней улыбкой. "Какой-то клинический идиот, - вполголоса сказал ректор, со страхом глядя на своего престарелого ассистента. - Гнать таких надо из высшей школы. Такие типы способны свести все усилия по воспитанию к минусу..." Толя вздрогнул, просветлел и стал трясти руку ректора, восклицая с восторгом: "У вас светлая голова, Пётр Николаевич! Именно минус!! Эту функцию надо подставить со знаком минуса. И всё немедленно сойдётся... Я должен это проверить..." И стремительно вышел из кабинета. Его оставили в покое. "В конце концов, - сказал жене ректор, - на Руси не было деревни без своего дурачка." Сейчас Толя лихорадочно нажимал кнопки японского калькулятора, который ему на день рождения подарили студенты. И ласково беседовал с гиперболическими функциями, называя их на вы и по имени-отчеству, ненавязчиво приглашая пообщаться между собой. "Я ухожу, - Юрий, уже в своём женском кожухе, поднял сумку на плечо. Приходи вечером. Ленина пять квартира тридцать. Так я жду?" "Всенепременно... А вот как вам понравится, синус псиевич, если я вас переставлю к этой собаке женского рода и присоединю к этой особе лёгкого поведения?.. Надеюсь вы не возражаете, если вы, конечно, не чудак на букву "м"?" "Анатолий Тарасович, вас на лекцию!" "Иду! - не отрывая глаз от бумаги и надевая пуловер с вдетой внего намертво рубашкой. - Ты смотри!.. На сходится... Тебе письмо." "Где?!" "Там где-то!.." "Милый Юрик, - писал друг. - Извини за молчание. Дела, сам знаешь, что такое начало года в нашей богадельне. (Юрий закрыл глаза... Родные стены, железный, веками установленный порядок и незыблемые традиции, без суеты и ругани. Бесконечные высокие гулкие коридоры со светящимися табличками "Тише. Идут занятия". Буфеты с привычным запахом кофе и пирожков. Великие старцы с умными молодыми глазами. Купола всемирно известного собора за окнами аудитории...). Короче говоря, к твоим я выбрался только вчера. Алик твоя жива и здорова. Серёга стал учиться скверно, был с хорошим фингалом под глазом. Алик говорит, что стал первым в классе хулиганом. Поймали с сигаретой. Как ты и мечтал, становится мужчиной. Алик о тебе говорить отказалась. Поседела от вашей общей дури, но ей это даже идёт. Едва пустила меня на порог. Но ты же меня знаешь: натиск плюс обаяние - и Рим спасён! Обещала тебе написать, но в этих делах инициатива должна быть за мужчиной, не так ли? Я с половиной считаем, что это у вас всё-таки не всерьёз. Обнимающий тебя Кеша." Серёжка с фонарём под глазом... Кто ему поставил и при каких драматических обстоятельствах, которые любой мальчишка помнит до старости, словно драка была вчера? Скорее всего, это была битва с Андрюшкой из их уже пятого "а"... Или новый лидер? Вечный второгодник Кирюшка, что как-то насильно учил Серёжу заниматься онанизмом? Неужели всё это происходит с Сержиком, некогда вдруг развёрнутым на тахте беспомощным розовым комочком со сморщенными ручками, ножками и личиком, наивно распахнутыми голубыми глазёнками и растопыренными человеческими крохотными пальчиками с ногтями... С тем Сержиком, что жадно кидался на наконец-то полученную по часам грудь со скошенными на отца полными слёз глазами, что потом засыпал с глубоким облегчённым вздохом, вздрагивая во сне... Его первые шаги врастопырку по комнате с неподдельным удивлением, когда вдруг оказывался снова сидящим на полу, и надо всё начинать сначала, а так хорошо шагалось! Высокомерные трёхлетние пацаны в парке и Сержик, бегающий за их велосипедом с требовательнам "мама!" "Какая я тебе мама?" - с презрением в ответ. И уже не догнать, как ни хмурься и не растопыривай руки. Потом первые рисунки, буквы, фразы. Бесконечные "почему", зарядка вдвоём на балконе, бег трусцой с сыном по первому снегу, серьёзный разговор с шестилетним человеком, который напряженно и серьёзно морщит по-маминому нос, думая над ответом. Серёжа был неотделим от Юрия, как был неотделим и от Аллы. А вот отделили, резанули по живому, по проти и крови. Здоровый послушный серьёзный мальчик ни за что ни про что без войны и землетрясения искалечен ревностью обезумевшей умной женщины, его ближайшим другом, матерью... Лавируя среди сугробов на пути к своей квартире, Юрий перебирал в уме варианты письма к Алле. И тут же представлял её бурную реакцию на каждое слово и отвергал любую готовую фразу. В эти секунды он ненавидел её сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни. Он представлял её искажённое гневом лицо с трясущимися щеками и словно исчезающими губами, обесцвеченные злобой глаза, постепенно заполняемые расширяющимися зрачками и становящиеся чёрными и мёртвыми. Всё, что он любил в ней, в такие минуты становилось особенно ненавистным, как любой оборотень. В данном случае - одуревшая от ревности умная женщина. У дуры для такой страсти не хватает воображения. И уж, во всяком случае, самообладания, чтобы вести себя с такой иезуитским презрением. Вдруг, вроде бы некстати, ярко вспыхнула вчерашняя сцена в кубовой полуголая потная разъяренная и прекрасная Инга с её ревностью... Никакого нагромождения фантазии на фантазию бессонными ночами, никаких воображаемых диалогов. И абсолютная уверенность в своей неотразимости и безусловной конечной победе над соперницей - прерогатива некомплексующей, знающей себе цену женщины...

9.

В квартире нынешнего секретаря крайкома Гусакова стояла застарелая густая кислая вонь. Проверяя стенные шкафы, Юрий чуть не погиб - на него обрушилась стеклянная лавина пустых бутылок, заполнивших шкаф от пола до потолка. Кухонная раковина, как и всё пространство под ней, были заполнены почерневшими с зеленцой смердящими кучами картофельных очисток. Трудно было даже представить, как нынешний партийный вождь вообще добирался по этим холмам к крану. На полу, стенах, даже на потолке были мелкие бурые пятна засохшей крови, словно тут жил маньяк, терзавший свои жертвы и наслаждавшийся их судорожными метаниями в поисках выхода. Позже Юрий узнал, что с Гусаковым всего лишь здесь жил огромный дог, который, восторженно встречая хозяина, рассекал воздух плетью своего хвоста так, что разбивал его кончик о стены... Оставшаяся продавленная тахта была покрыта чем-то липким, вонючим и заскорузлым, отдалённо напоминавшим простыни и одеяло,. Ванная была совершенно чёрной от многолетней грязи, раковина, краны и унитаз были зелёными и косматыми. На стенах и потолке чернели пятна отбитой штукатурки. Теперь Юрий понял доброту ректора: скорее всего, прочие, заглянув в эту клоаку, тотчас бежали без оглядки, согласные на что угодно другое. В то же время тут валялись бесчисленные политические брошюры, из которых Юрия заинтересовала аккуратно связанная ботиночным шнурком сквозь пробитые дыроколом отверстия подборка литературы типа "Сионизм - орудие реакции," "Осторожно - сионизм," "Израиль - орудие агрессии" некоего Романенко, а также сброшюрованные книги Цезаря Солодаря о вреде сионизма для мирового еврейства. Учёный партиец всерьёз подходил к чужим делам. Не до уборки в собственном жилище. Некогда ему было. Он боролся за чистоту советского еврейства от тлетворного влияния проклятых сионистов... Патологическая юдофилия на нашу голову, невесело подумал доцент Хадас, переодеваясь в трико. Пора вспомнить флотские авралы. Глаза боятся - руки делают, как говаривал милейший главстаршина Хойко, которого все почему-то называли немного иначе... В гастрономе напротив уже примелькалась странная фигура молодого приличного и даже красивого человека в трико, серой велюровой шляпе тирольского покроя и в чёрном приталенном милицейском женском тулупчике. С поразительной цикличностью он третий день появлялся с оттянутыми к земле двумя авоськами, переполненными бутылками. Выстояв очередь, странный интеллигент выставлял своё богатство на засаленный прилавок и исчезал в дверях. Скользя по оледенелому насту полулетними своими туфлями, он перебегал улицу перед трамваем, чтобы тут же появиться в дверях с новой порцией разнообразной стеклотары. Во дворе эта же фигура примелькалась в следующие три дня. С той же фанатичностью человек в трико и кожухе пересекал сквер с двумя заполненными всякой вонючей дрянью вёдрами, высыпал содержимое в мусорный бак и снова поднимался на пятый этаж с пустыми дымящимися вёдрами, от которых в подъезде шалели коты, а у жильцов даже за дверями спирало дыхание. И только после этого он же на горбу вынес с огромным облегчением наследство партийного выдвиженца: кишащую клопами продавленную тахту, переполненные тараканами столы, стулья, этажерки и тумбочки Гусакова. Потом настала пора видеть ту же фигуру с пакетами извести и цемента, с рулонами обоев, с новыми кранами и раковинами. К концу недели роскошная с постройки квартира с огромными окнами и высокими потолками засияла первозданной чистотой и светом, запахла свежей краской и выдраенными по-флотски деревянными полами. И тогда Юрий снял со сберкнижки свои подъёмные, купил прежде всего суконные ботинки, под которые можно было надеть либо его туфли, либо несколько пар тёплых носков, чудовищную кроличью шапку вместо шляпы, в которой он едва не отморозил уши, огромный шарф, пригодный для закутывания с головы до ног, меховые рукавицы тюремно-войскового покроя. Одев всё это, он стал неотличим от прочих жителей района, приравненного к Северу. Новая мебель была местного производства, грубо сколоченная из второсортной сосны, обита дерюгой, но чистая и вполне пригодная для использования по прямому назначению. В кухне появился наконец кофейник для кофе, чайник для чая и кастрюля для супа. Мебель включала двуспальную раскладную тахту (для них с Аллой?..), кресло-кровать (для Серёжи?..), письменный стол, стулья, табуретки и сервант. На это богатсво ушли все доцентские сбережения, включая бутылочные двести рублей. Первым гостем был, естественно, Толя, друживший с Гусаковым. Уже привыкший к его странностям Юрий, тем не менее, был поражён тем, что его приятель ничего не заметил - ну никаких изменений в знакомой квартире! И очень удивился, в свою очередь, когда Юрий рассказал ему о своих усилиях по разгребанию Авгиевых конюшен на краю географии. Толя был не дурак выпить и не спился только потому, что было не на что. Обмывая новоселье нового приятеля в квартире старого он разговорился: "Институт наш, Юра, вроде подростка, способного незрелого человека. Он создан для самообеспечения нашей ультрасовременной индустрии потому, что столичные специалисты сюда ехать добровольно не хотели. А по распределению - от звонка до звонка... В этом специфика. Тут нужны преподаватели вроде Вулкановича. Сначала студент приобретает умение, а потом, если хочет, знание, а не наоборот, как у вас. Ассистент вроде меня ведёт курс столичного профессора. Сверстник читает лекции сверстникам. Одним словом Комсомольск в чистом виде! Я десять лет назад шёл к аэродрому двадцать километров пешим паром, чтобы успеть на вертолёт к вступительным экзаменам, а до того не видел в жизни ничего, кроме таёжного посёлка с леспромхозом на берегу ледяного моря. Я даже и служил тоже в тайге, только в Приморье. Зато я мог починить без запчастей и инструмента любой японский трактор уже в шестнадцать лет и был победителем всех заочных математических олимпиад, о которых мог узнать наш учитель. И таких у нас среди молодёжи большинство. Здесь модно работать на уровне мировых проблем в технике, решать неразрешимые задачи. Вот и сейчас я бьюсь над такой задачей. И студенты у нас особые - белый лист, никакого самомнения и скепсиса. Заметь, что город у нас рабочий. Всего два вуза, нет НИИ. Студенты и преподаватели, инженерный корпус заводов несут огромную интеллектульную нагрузку! Наши выпускники стоят во главе города и края. А ректор... Пётр Николаевич Хвостов - незаурядная личность! Доктор-профессор в тридцать два года... Нам и не снился такой ректор после практиков без степени с вечерним образованием до него. Он к нам приглашает таких же крутых молодых профессоров-спортсменов, знающих себе цену." "И я знаю концепцию этой генерации учёных - диссертация и карьера любой ценой..." "Вот и Вадим Гусаков о том же... Что, мол, нельзя им дать власть, погубят страну. Только я разделяю мнение отцов-основателей американской демократии: если каждый думает о благе страны, то страна ничья, а если каждый гражданин печётся о своей семье, то страна процветает... Я весь в своей задаче. А Гусаков пусть думает о благах края и страны, верно?" "Да уж... Этот таких благ нам наработает..." Весь монолог неразговорчивого Толи он пропускал через параллельное сознание. В основном же вертелось письмо от друга, профессора Иннокентия Негоды, Кеши, о проблемах бывшей... да бывшей семьи. Надо написать письмо, надо написать...

3.

1.

Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал об их жизни Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат её уже деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то письмо, которое снарядом разворотило вроде бы дружную семью. Снаряд, разбудивший, как выразился на прощание Юра, инстинкт обойдённой самки... Если бы так! Она сжимает виски и раскачивается от слепящей боли. Письмо-снаряд было поводом. Не было бы этого, нашёлся бы другой. Любовь - костёр, как сказала циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что они с Юрой уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего ребёнка, сотрапезники, сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые новости каждого из них уже неинтересны, всё давно известно. Никаких секретов. И никакого нетерпеливого ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения и бесстыдства. Нет этого величайшего счастья взрослых людей - остаться наедине со всеми никому не ведомыми и не интересными, исчезающими к утру нелепыми подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к другу подкралась, как любая другая, незаметно. Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния. Когда какой-нибудь Витька Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает новую, ещё более гнусную. Такую, что начинаешь ненавидеть всех детей, их родителей, затурканных коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует о ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого недоросля, что курить и пить вредно, если его папаша пьёт и курит одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в своём гараже, зарабатывает втрое больше педагога. Воспитание - подражание. Кем быть Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех и всего боится, или с папы, который безнаказанно поколотил пятерых дружинников? У учителя нет права разубеждать ребёнка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор или бандит. И таких витек в классе сорок душ. Плюс семнадцать зажатых в кулак учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь из неполных, читай, неблагополучных семей, в возрасте от двадцати двух до семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и своим собственным образом, очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска - от свирепого аскетизма до жалкого в пятьдесят лет отроду юного бодрячества. Профессиональное лицемерие, женская зависть, непрерывные обиды и надежды друг на друга и на учеников, как членов коллектива школы. Тех самых учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых ненавистных мучителей. Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть грубой и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за всё по ту сторону школьного двора. В результате, тебя же раздражает страх мужа и сына, их снисходительное понимание и покорность. Их поза избитой преданной собаки. Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала неизменное понимание замордованного в школе домашнего тирана, щадящий мир и всепрощение. Это порождает её отчуждение, ледяной учительский тон в постели и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома мужу, к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает извращённая формула семейного счастья, уверенность в своей непогрешимости, полной зависимости от её настроения этих двух никчемных существ. И вот в таком замкнутом надёжном шкафу семьи Хадасов вдруг обнаруживается свой скелет. В виде письма из знойной Одессы, написанного с раздражающей самоуверенностью, пошлыми южными оборотами речи (так и тянется рука подчеркнуть ошибки красным и выставить жирную единицу), обращёнными к ЕЁ мужу! Софочка, их когдатошняя курортная квартирная хозяйка, судя по всему, сама разыскала Юрия, когда он был в командировке, соблазнила и влюбилась как драная кошка, стерва!.. В своей манере, Алла прокурорским тоном потребовала объяснений. Юрий загадочно улыбался, читая письмо, и сказал, как-то странно, с холодным любопытством глядя на Аллу: "Ты же знаешь, ЭТО не в моём вкусе. К тому же она старше даже тебя..." "Что-о? - растерялась грозная учительница. - Даже?.. Меня?.." "Да, она не заставляет уговаривать себя в постели, - понесло вдруг Юрия, - но мне такие женщины, рыхлые, неопрятные, жирные, скорее отвратительны." "Идиот, какое мне до всего этого дело? - задохнулась Алла. - Как ты смеешь делиться со мной своими постельными впечатлениями о другой женщине?" "А почему бы и не поделиться, - взорвалось что-то в постоянно оскорбляемом холодностью муже. - Мы же с тобой давно не муж и жена. Так, приятели по общежитию. Ты-то чего возникаешь? Какое у тебя-то, фригидного бревна, право ревновать своего сексуально здорового мужа к озабоченной самке? Что сверлишь глазами? Не ожидала?" "Юра... Что за обороты речи?.. - совсем растерялся семейный педагог. - Ты хоть сам слышишь, что ты говоришь?" "Я-то слышу. Я давно слышу, что пора тебя проучить." "Тогда... Тогда - пошёл вон, мразь..." Юрий, всё так же неприятно улыбаясь, собрал свои документы, кое-какие вещи, небрежно покидал всё в кейс и вышел, оглушительно хлопнув дверью.

2.

И сразу же оглушающая тишина поселилась в опустевшей семье. Всё произошло так неожиданно, что Алла без конца забывала о ней в крике школы, напоминая себе по дороге домой, что надо в первую очередь рассказать Юрию о событиях сегодняшнего дня. Но, приближаясь к закрытой двери, она, словно споткнувшись, останавливалась. Словно за дверью стояли три гроба. Я была хорошей женой, беззвучно кричала Алла в пустой спальне, уткнувшись лицом в одну подушку на широкой тахте. Я ему не изменила ни разу! Я не дала никакого повода для предательства... Нельзя любить того, кого боишься, - возражал некто за её затылком. - Ты, ты сама убила свою семью... Она позвонила в Одессу, представляя себе вытирающую о платье жирные руки Соню, спешащую от стола, где она вечно разделывала курицу с Привоза. "А-алё! - в нос пропела одесситка. - Яка така Алла с Ленинграду? Юрка жинка, чи що? Та що жинке треба от Софы? Мужа? Та бери его, он мне вже не нужен." "Я хочу от вас узнать только одно, - задыхалась Алла. - Мне, понимаете, нужна ясность..." "Так соби твой чоловик. Я ж казала. Я его бильш до себе не пидпущу. Що ще тоби жинка с Ленинграду?" Зазвучали длинные гудки. Алла представила, как Соня, возбуждённо поблёскивая красивыми на выкате глазами, возвращается к столу, делая характерное движение руками, словно встяхивая свою огромную низкую грудь, и снова принимается за отделение от свежевыпотрошенной курицы лакомого пупочка...

Серёже она беспощадно рассказала всё. Он тенью ходил всюду за матерью, помогал и молчал. Развод прошёл гладко. Юрий отказался от раздела имущества, Алла - от алиментов. С сыном он попрощался по телефону. Серёжа не сказал ни слова в ответ. И одной семьёй в огромной стране стало меньше. Наступила удивительная пустота. Если бы он погиб в авиакатастрофе, можно было бы воспитывать сына на памяти покойного отца. Если бы его посадили без права переписки, можно было надеяться на амнистию. Но не было ни могилы, ни права на память, только забытые на серванте его тикающие, зачем-то постоянно оживляемые часы, скудная одежда в шкафу, папки с научными трудами. Жизнь шла так, как обычно во время его командировок. Только эта командировка была без обратного билета. Начались неприятности на работе. При общениях с Железной Гвоздёй, как называли директриссу, Алла словно чувствовала себя провинившимся Юрием в её, Аллы, присутствии. Когда она посмела возразить, Гвоздя буквально разорвала её в клочья своим криком. А дома ждал дневник Серёжи с двойкой по поведению и горящая свеча прегорели пробки. Серёжа полез на табурет их чинить. Его трахнуло током, и он чуть не слетел в лестничный пролёт. У Аллы подгорела до углей яичница на газе. Пока она спасалась от пламени на сковороде, забытый утюг сжёг единственное рабочее платье. Пришлось идти на работу в вечернем платье с декольте и нарваться на раснос Гвозди, обозвавшей несчастную Аллу публичной женщиной... На пути домой она услышала в подъезде густой мат знакомым голосом и застала Серёжу курящим с соседским Кирюшкой. Бледно-зелёный, сын кашлял и ругался. Дома, после того, как избитый сын наревелся и уснул, Алла зашла в ванную и отпрянула: из зеркала на неё смотрела старуха с седыми висками. Тут настала её очередь биться в истерике, пока Серёжа носился с водой и мокрым полотенцем. Она не пошла на работу, Серёжа - в школу. Они не отвечали на телефонные вызовы до самого вечера, пока не раздался длинный требовательный звонок в дверь. "Кто, - не своим голосом спросила Алла. - Мы уже легли." "Откройте, милиция." "Мама, честное слово, - заторопился Серёжа, лихорадочно роясь в кармане папиного пальто. - Это был не я..." "Сволочь, - сквозь зубы сказала мать, открывая дверь, и тут же утонула в медвежьих объятьях Юриного единственного друга - профессора Иннокентия Негоды. - Кешка, господи!" - разрыдалась она облегчённо. "Что с вами. Звонит мне Гвоздя, что жена доцента Хадаса, так и сказала, самовольно бросила работу и вообще ведёт себя вызывающе. Это о тебе?" Огромный рыжий и бородатый Кеша раскрыл свой старомодный зонтик-трость, погрозил волосатым рыжим пальцем вытянувшемуся в дверях сияющему Серёже и развалился в "своём" кресле, вытянув огромные ноги в мокрых неизменно рванных носках, благодушно оглядывая замеревшую от неожиданности Аллу. "Ну-с, как вы тут без хозяина? Я смотрю - не пропадаете? Молодцом, пардон, молодухой смотришься, Аллочка." "Ну да! А это?" "Ерунда. Педагог просто должен быть с седыми прядками над нашими тетрадками, верно? А Юрке так и надо, пусть, пусть побегает, пусть узнает, каково жить без такой благородной красавицы. Свежатинки, видите ли захотелось! Вот и получил. Верно, Серёга?" Мальчик серьёзно кивнул. "Проведать наконец-то пришёл? - сухо спросила Алла. - Или директрисса послала?" "Привет, ваше почтение. Друг семьи..." "Не фиглярничай. Какой, к дьяволу, семьи? Что ты тут мне паясничаешь?!." "Какой? - Кеша сразу стал серьёзным. - Вашей, мадам. И моего единственного друга Юры. Что, я вас первый год знаю, чтобы поверить справке о разводе? Что такое справка бумага! Дошло, девочка? Юра - дурак, поддался на провокацию. Попробовала бы меня моя Клава приревновать! Я бы при ней эту Софу головой в унитаз и..." Он замолк, поражённый дробным нечеловечески злым смехом ребёнка. "Ты чего?" - испугалась Алла. "Не надо в унитаз. Надо её руками в пробки, чтобы она мед-лен-но горела..." "Идиот!! - истерически закричала мать. Пошёл вон, дурак!" "Да, - глухо сказал Кеша, когда закрылась дверь за мальчиком. - Детям больнее всех. Так вот он мне написал, что..." "Меня не интересует, что ОН тебе написал, - быстро сказала Алла. - Давай или о деле, или..." "Замолчи! - медведем поднялся Кеша с кресла. И сразу обмяк, положив огромные руки на плечи хрупкой Аллы. - Замолчи, милая, замолчи, бедная моя... хорошая ты моя... Такой у меня вот тут гнёт. Так болит... Ну подумай сама, ты же умница. Ну разве так бывает, как у вас? Да мужик, если захочет, так обставит свой роман на стороне, что такая наивная как ты ни за что не узнает..." "Так то опытные, а он не-е-ет!" - зарыдала Алла, испытав вдруг огромное облегчение и неожиданную надежду. "А я что говорю? А я? Он - неопытный. Вот она, от злости, что не получилось охмурить, напала на тебя, из чистой зависти, как злая собака. А вы оба и попались в её зубы. Слушай меня теперь внимательно. Я всё ждал, что обойдётся. Что вы одумаетесь. Потом сделал себе командировку в Одессу и провёл расследование прямо на месте преступления. Да, останавливался он у них, а где же ещё, когда в Одессе в гостиницах мест никогда нет? Это же Одесса, общежитие, все друг о друге всё знают, всё просматривается во дворе и прослушивается с балкона на балкон. Так вот ничего у него с ней не было. Да, она действительно пыталась его соблазнить, потом бесилась, плакала, жаловалась матери и подруге... Как вообще ты могла поверить? Ну, мою Кланю сели бы он тебе предпочёл, я бы ещё понял. Подлец, подумал бы я, но молодец, со вкусом парень. Но Сонька, мешок с... И вообще зачем ему, доценту-то подобная краля? У него мало студенточек?" "Вот именно, - уже улыбалась сквозь слёзы Алла. - Вот он там, в Комсомольске... да на свободе..." "Ещё бы. Я бы на его месте, начал с пятого курса и - до первого..." "А может быть наоборот? - привычно в присутствии Кеши хохотала Алла. - Сначала молоденькие?" "Нет-нет! Ни в коем случае. Это не в его, и не в моих, правилах. Молоденьких непременно на закуску - именно в указанной выше последовательности, сударыня! И вот почему..." - в бороде весело сверкали белые зубы. "Кеша, - обовала его Алла. - А почему ты... и Клава... мне всё это время не звонили?" "Видишь ли, дело в том, что мы вас любим. Вас. Вдвоём. Не порознь. А порознь мы вас и знать не хотим. Истинные друзья семьи не берут одну из сторон при разрыве семьи. Одного из... вдруг врагов. Нонсенс..." "Я ему напишу! - заторопилась Алла. - Только научи как. Господи, ведь если он не виноват, что же я со всеми нами, и, главное, с Серёжей, наделала!.." "Первые разумные слова." "Кешенька. Спаситель ты мой, правда я - глупая истеричка? Я - дура, правда? Да?" "Странный вопрос..." "Да, да, да! Ты никогда не врёшь. Это ясно. Ты- всегда прав! И ты меня понимаешь, правда? И Клава?" "Она считает, что ты просто эгоистка." "Правильно. Я - эгоистка. Как же мне ему написать, чтобы он понял и простил? Скорее скажи мне и дай адрес, чтобы непременно дошло письмо, Кешенька!.. Знаешь что? Я напишу на институт, с уведомлением о вручении, правда? Господи. Как же я его измучила! И Серёженьку... Дура... эгоистка..." "Нет уж, ничего ему не пиши. Теперь уж тебе надо выдержать фасон. Пусть сам напишет. Это я беру на себя. А вы, милые мои, готовьтесь. Он там пректасную квартиру получил. Хватит вам снимать. Поживёте по-человечески." "Я согласна! Бог с ним с Ленинградом, со школой, с этой Железной Гвоздёй. Кешь, а вот я возьму билеты и мы просто приедем, а? Ведь не прогонит же? У меня на книжке пятьсот рублей. Сколько стоит билет до Комсомольска? Да не молчи ты, Кешенька!" "Ехать придётся. Ему сюда возврата нет, его место занято. А там по нашей с ним теме - непочатый край работы. Он там запросто и докторскую завершит, и в металл наши идеи внедрит. Есть у меня соискатель интересный, Заманский такой, вашей же неповторимой нации товарищ... Он как раз туда уже едет после стажировки. Я его нацелил на работу с Юрой. А там и мы с Клавой, к вам , а?"

4.

1.

"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий, глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными стёклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стёклах. Только в уголках рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать оставить прогретое раскалёнными батареями жизненное пространство. Всё есть в этом тёплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы, тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Серёжи. Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждёт письма. И есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень хочу..." Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда женщины с трясущейся чёлкой? Слышать постоянно раздражённый любимый голос с ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной конфискации сына - её спасательно круга и его наручников? Жить в ожидании беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?.. Это очень просто: несколько часов полёта и можно увидеть сына и жену. И начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова! "Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким существом. А оно живёт с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом лице, улыбкой, призванной не обидеть издёрганную на работе жену, хотя давно ясно, что именно эта улыбка её и бесит, что она просто жаждет семейного скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о её праве на развод с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведёт себя так свободно в обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское. Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует... В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная влюблённость: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени её посадить, а тот мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую, всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как лучше? Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и снова для себя самого. "Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими, - заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится. Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо провокатор. Если его произнёс незнакомый, то на сто процентов - стукач!) - Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует, как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас, евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны, но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И при чём тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с еврейскими жёнами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла, плещется тёплое море и цветут сады. Полюбим со всеми её недостатками." "Сады цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не смею более вам навязывать своё общество и всё, что вы воспринимаете пока как бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... - до свидания. " Ладно, больше мне не о чём думать, как об этом психопате, очнулся от воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь это всё-таки не в южном полушарии...