Дитер Нолль Приключения Вернера Хольта

Прелюдия

1

Затрещал будильник… Вернер Хольт кубарем скатился с кровати и, еще не твердо держась на ногах, ошалело стал посреди комнаты.

Сон не освежил его, тело было налито свинцовой тяжестью. Голова разламывалась. Через час в школе начнутся занятия.

В распахнутые окна щедро лился солнечный свет. Конец мая 1943 года выдался сухой и жаркий — не погода, а мечта для купальщиков. Река, вырывавшаяся из горной теснины неподалеку от этого тихого городка, манила зелеными берегами; тошно было и думать о кирпичном здании школы с его затхлыми классами.

Математика, история, ботаника с зоологией, мысленно перечислял Хольт, плюс два урока Мааса, «ученого советника» Мааса, — латынь и английский. Перевод из Ливия спишу у Визе на большой перемене, но если спросит Цикель, он же Козлик Мемека, я завалюсь… Тупая боль в голове постепенно отпускала. Он вспомнил, что всю ночь его преследовали волнующие и страшные видения; то ему мерещилась Мари Крюгер в своей пестрой, как у цыганочки, юбке, то будто он подрался с Вольцовом.

Я болен, подумал Хольт, когда на третьем приседании перед настежь открытым окном у него закружилась голова. Не пойду сегодня в школу, мне правда что-то нехорошо, проваляюсь весь день в постели. Нет! Нельзя! Если меня сегодня не будет в школе, все решат, что я сдрейфил, испугался Вольцова. Эта мысль его докапала. Вчера он опять сцепился с Вольцовом, как и позавчера, как и каждый день, и сегодня не миновать драки. Он никого не боится в классе, но против Вольцова у него ни малейшего шанса, и значит, теперь он конченый человек! Так уж повелось на свете еще со времен Гомера, что победоносному герою прощают и чудовищную похвальбу, а над битым бахвалом смеются.

Вот уж не повезло, сокрушенно думал Хольт, умываясь перед зеркалом холодной водой и зябко поеживаясь, чертовски не повезло! Будь мы с Вольцовом друзьями, мы заправляли бы всей школой, ведь старшие классы призваны в армию и теперь самые старшие — мы.

Он насухо вытерся полотенцем. Пощупал щеки и верхнюю губу. Борода подводит — не растет, подлая!.. Он брился только из самолюбия. Ну не позор ли? Шестнадцать с половиной — и почти никаких признаков растительности. Совершенно гладкая кожа. Немудрено, что он не решается подойти к Мари Крюгер, когда она, грациозная, как кошка, слоняется по переходам купален, хотя прошлый раз — он голову даст на отсечение — Мари устремила на него этакий обжигающий взгляд… Да и то сказать, у него за последнее время отчаянно чешется подбородок.

Как-никак, в нем сто семьдесят пять росту, шестьдесят семь кило весу, и хоть он и узок в плечах, но мускулист; однако против Вольцова, у которого метр восемьдесят восемь росту и добрых девяносто килограмм весу, кажется сущим мальчишкой. Хольт поглядел на свое отражение в зеркале — темноглазый, темноволосый юноша, непокорные вихры лихо завиваются надо лбом. Он причесался, оделся. Голова прошла, осталась только тупая тяжесть. Отчего-то больно глотать, и во рту пересохло.

У Вольцова издавна слава первого грубияна в школе, из-за него два раза собирался педагогический совет, а на третий только вмешательство дядюшки-генерала спасло его от исключения. А я, идиот этакий, без году неделя в классе, берусь оспаривать у него первенство, вместо того чтобы искать его дружбы! Вот это был бы друг так друг — Гильберт Вольцов! Все равно как Гаген фон Тронье, Виннету или Роллер!

Ну, кажется, все! Он сунул в портфель две-три книжки и бегом спустился с лестницы.

Дом, где квартировал Хольт, принадлежал сестрам Денгельман, Евлалии и Веронике, вернее, их восьмидесятипятилетней мамаше, по старческому слабоумию взятой под опеку. Обе сестрицы — пятидесяти двух и сорока шести лет — держали пансион под вывеской «Квартира и стол для одиноких».

С Хольтом здесь нянчились — мать его не стояла за платой, — как нянчились всегда и везде, сколько он себя помнил. Он уже два месяца здесь и безжалостно тиранит обеих сестер.

Войдя в столовую на первом этаже, Хольт потребовал кофе. Вероника Денгельман, младшая сестра, густо намазанная кремом, с закрученными в волосах блестящими железками, принесла ему кофе и бутерброды.

— Доброе утро!

Хольт не удостоил ее ответом. Он думал: я болен. Сейчас она пойдет канючить: «Не мешало бы вам поторопиться…» Глотать было больно. Горло саднило.

— Вы бы поторопились, — заскрипела фрейлейн Денгельман. — Вечно вы опаздываете, а мы в ответе.

Хольт отставил тарелку с бутербродами. В дверях показалась Евлалия, кутавшаяся в линялый халат. Эта похожа на овцу, подумал Хольт, а у Вероники не лицо, а блин.

— Вам уже давно пора в школу, — заныла теперь Евлалия. — Скоро семь!

Хольт посмотрел на нее с ненавистью. Если Вольцов надает мне по шее, думал он, придется устроить какую-нибудь неслыханную штуку, чтобы спасти свой авторитет. И не иначе, как на уроке у самого Мааса. От меня уже все учителя стонут, и Козлик Мемека, и Шёнер, и Грубер — со всеми было… Земцкий и то меня подначивает: с Маасом небось не связываешься! С Маасом никто не связывается, даже Вольцов, ну а я малый отчаянный, попробую счастья и у Мааса, хоть на нем отыграюсь. Стану у доски и буду молчать как пень, а если он захочет меня наказать, вытащу из кармана справку от врача, будто я со вчерашнего дня глухонемой, — только где бы раздобыть такую справку? Или замычу что-нибудь невразумительное, будто кружку пивную проглотил или язык к челюсти примерз, — класс, конечно, ржать. Мааса вот-вот удар хватит, а тут кто-нибудь по уговору бац меня по уху, я будто и приду в себя — пусть Маас потом доказывает! Это в самом деле идея! А может, преподнести Маасу сложно-распространенный период? Он их обожает!

Хольт по-прежнему сидел, не шелохнувшись. Погода как на заказ! Была бы у меня парусная лодка!.. Вдруг он увидел в окно старуху Денгельман; согнувшись в три погибели, она топала прямо по грядкам и вырывала один за другим нежные всходы кольраби.

— Каждый день вы опаздываете, — выговаривала ему Вероника Денгельман. — Вчера я встретила господина Бенедикта…

Бенедикт? Ерунда! Учитель гимнастики; он парень безвредный…

Старуха меж тем добралась до салата.

— Присмотрите-ка лучше за огородом, — огрызнулся Хольт, — как бы ваша бабка дотла его не разорила.

— Господи! Этого еще не хватало! — Захлопали двери. С огорода донеслись крики и причитания.

Хольт вышел из дому. Не спеша побрел вдоль железнодорожного полотна. На урок он все равно опоздал. Ну да как-нибудь выкручусь! Чаще всего выручал его закрытый шлагбаум.

— Хольт! — окликнул кто-то сзади. — Погоди.

Это Рутшер, принесла его нелегкая! Всю дорогу мне отравит… Белобрысый Фриц Рутшер был сын умершего два года назад школьного учителя.

— Уже семь с минутами, — сказал он, отдуваясь, — давай прибавим шагу! — Он так задохся от быстрого бега, что даже заикаться позабыл.

— Что, душа ушла в пятки? — мрачно отозвался Хольт.

— Да знаешь, вдвоем не так страшно, — мямлил Рутшер. — Легче что-то выдумать!

Они пересекли железную дорогу. Отсюда вниз, к центру городка, вела аллея Бисмарка, широкая улица, обсаженная липами. По обе ее стороны тянулись виллы.

Здесь живут Барнимы, думал Хольт. Он с интересом посмотрел на внушительный дом из добротного клинкера. У полковника Барнима две дочки. Пятнадцатилетняя Герда бегает в женскую гимназию. Хольт иногда встречает ее по дороге в школу — худенькая веснушчатая девочка-подросток. Про ее сестру Уту Барним говорят, что ей девятнадцать, кончила с отличием, в прошлом году завоевала первенство на состязаниях по теннису. Будто она самая красивая девушка в городе — он ее еще ни разу не видел. Рядом живет Петер Визе — этот наверняка уже в школе, Петер Недотепа, первый ученик, все на свете знает, отгрохает тебе целую речь по латыни, но никогда ни в одной проделке не участвует. Зато здорово играет на рояле.

Хольту не раз случалось под тем или иным предлогом заглянуть в дом к судье Визе. Просидев часок-другой, он неизменно говорил Петеру: «Сыграй что-нибудь». И хилый, тщедушный Визе садился за рояль. Хольт мог часами неподвижно сидеть и слушать.

Перед глазами у него вдруг пошли огненные круги, в ушах стоял звон… Он задыхался…

— Что с тобой? — спросил Рутшер.

Хольта бросало то в жар, то в холод. Неужто я по-настоящему болен! Все вокруг придвинулось близко-близко, словно он глядел на мир в увеличительное стекло, голос Рутшера отдавался в ушах раскатистым эхом.

— Что же мы скажем Шёнеру? — не успокаивался Рутшер.

— Скажем, что на переезде была пробка: грузовик велосипедиста задавил.

Рутшер вытаращил на него глаза.

— Т-ты это с-сам вид-дел?..

— Так ведь это же отговорка. Нас повели в участок и допросили как свидетелей.

— Здорово! — У Рутшера разыгралась фантазия. — Я скажу, что у велосипед-диста от-тчаянно хлестала к-кровь.

— Нечего тебе соваться! Говорить буду я. Понял?

Хольт остановился на пороге и обвел глазами класс. Учитель математики, как обычно, стоял у доски и что-то царапал, объясняя урок. Шёнеру было уже под семьдесят. Как и большинство учителей этой поры, он давно уже вышел на пенсию, но теперь снова был призван трудиться на ниве просвещения. Он предпочитал не беспокоить учеников и все задачи решал сам. Немудрено, что на уроках у него был образцовый порядок. Никто, кроме Петера Визе, не слушал его объяснений. Хольт увидел, что Христиан Феттер, сын владельца писчебумажной лавки, притаившись в углу у окна, режется с кем-то в карты. Гильберт Вольцов, еле умещавшийся за партой и потому сидевший боком, углубился в какую-то толстую книгу.

Нарочито дерзким и вызывающим тоном Хольт изложил причину своего опоздания, давая понять, что все, что он говорит, заведомая ложь… Велосипедист, истекающий кровью, был встречен оживленными возгласами, впрочем, без обычного воодушевления. Только рыженький Фриц Земцкий отозвался писклявым детским голосом: «О боже, бедненький велосипедист!» — но никто не поддержал его. В классе стояла тишина, слышно было, как Феттер у себя в углу выкладывает на парту козырь за козырем.

Шёнер записал Хольта как опоздавшего; Рутшеру удалось незаметно проскользнуть на место. Записи Шёнера значения не имели, он делал их карандашом, их тут же стирали вместе с новыми домашними заданиями. Но когда Хольт на перемене, вооружась резинкой, взобрался на кафедру, его остановил густой, грубый бас Вольцова:

— Ага, боишься, как бы Маас не увидел!

— Это я-то боюсь? — презрительно фыркнул Хольт. Черт с ним, с опозданием! — По-моему, Мааса боятся те, кто из себя храбреца корчит!

— Уж не в меня ли ты метишь? — Вольцов грозно воззрился на него, склонив голову набок. Но тут из коридора донесся предостерегающий свист, и в класс вошел Кнак, тридцатилетний ученый асессор Кнак, признанный негодным к военной службе по причине порока сердца.

— Хайль Гитлер, камрады!

— Хайль Гитлер! — хором откликнулся класс, а Хольт чтобы показать Вольцову, от себя добавил: «…камрад Кнак!» В классе раздался одобрительный смешок. Вольцов кусал себе губы. Хольта вторично в этот день записали в журнал за «неподобающую арийцу наглость», как объявил Кнак своим гнусавым командирским голосом. После этого он начал урок, «любимый урок Вольцова», как отметил про себя Хольт.

Гильберту Вольцову было шестнадцать с небольшим. Отец его, полковник Вольцов, командовал полком на Восточном фронте. По словам Гильберта, Вольцовы — старая прусская династия, за последние двести лет поставлявшая стране одних только офицеров; брат полковника Вольцова был генерал-майор. Гильберт тоже собирался стать офицером и сызмалу готовился к военной карьере.

Некоронованный король класса, а пожалуй, и всей школы, Вольцов в железной узде держал все партии и клики и, пока к ним не перевелся из другого города Хольт, ни в ком не встречал ни малейшего прекословия. Их классный руководитель Маас говорил, что Вольцов — самый отъявленный лентяй и нахал во всем заведении. По основным предметам он плавал — стоял под сомнением даже перевод его в следующий класс. Однако по части всего, касающегося военного дела, военной истории, оружейной техники и военного снаряжения, Вольцов проявлял незаурядные способности. Он рано пристрастился к чтению книг из отцовской специализированной библиотеки, и его изумительная память удерживала тысячи фактов и подробностей, которыми он потом свободно орудовал; случись ему забыть дату или имя полководца, он тут же отыскивал их в толстом справочнике, сопровождавшем его повсюду… Теперь он сидел, развалясь на скамье и уставив серые глаза и орлиный нос на Кнака.

На уроках истории у Вольцова с Кнаком шли вечные дебаты. Кнак держался, как он говорил, «национально-расистских взглядов» на исторический процесс. Вольцов же, стоя у парты, доказывал свое.

— История — это война, — говорил он. — С 1469 года до рождества Христова по тысяча девятьсот тридцатый год после рождества Христова насчитывают всего-навсего двести шестьдесят четыре мирных года, остальные три тысячи сто тридцать пять лет — сплошь война.

— Да, но вы упускаете из виду расовый фактор, — торопился внести уточнение Кнак. — Полноценность одних и неполноценность других народов, изначально присущие им инстинкты…

Хольт сидел, не раскрывая рта. Монотонное квакание Кнака нагоняло на него сон.

— Государство, — поучал Кнак, — сознательно утверждает себя на основе мифологических представлений и сил, издревле присущих народам.

Хольт клевал носом, голова у него трещала, горло болело, словно кто его сдавил. Рядом с ним сидел Зепп Гомулка, темно-русый подросток, умница, сын адвоката, державшийся в классе особняком. Только от случая к случаю, когда на него находило, участвовал он в озорных выходках школьников против престарелых учителей. Обычно же был склонен к одиночеству, гонял по окрестным лесам со своей малокалиберной винтовкой и стрелял соек, вместо того чтобы готовить уроки. Пока Кнак путался в дебрях красноречия, Гомулка перочинным ножиком стругал парту и собирал стружки в бумажный кулечек, свернутый из промокашки. Впереди Холъта сидел хрупкий, болезненный Визе; в этом году ему для укрепления здоровья прописано не менее двух часов проводить на пляже и заниматься спортом. Петер воспринимал это как наказание. Хольт черкнул ему записку: «Дашь мне на перемене латинский перевод».

Он хотел еще пригрозить для верности, но, подумав, воздержался. Визе прочитал записку и утвердительно кивнул.

Хольту так и не удалось на большой перемене списать перевод, хоть он и знал, что Маас за невыполнение домашних работ по головке не погладит. Весь класс гурьбой направился в кабинет естествознания. Предстоящий урок доктора Цикеля, по прозванию Мемека, вывел школьников из сонного оцепенения. Белокурый Христиан Феттер с круглой мальчишеской физиономией и блестящими свиными глазками, чье тучное сложение было предметом общих насмешек, то верещал, то хрюкал, упражняясь в звукоподражании. Вольцов и Хольт с равнодушными лицами стояли плечом к плечу. Гомулка оттачивал свой перочинный ножик на газовых трубах, отходивших от лабораторного стола, тогда как коротышка Кирш, сын столяра, в чьем лице Кнак обычно приветствовал «наше отечественное ремесленное сословие», уминал булку за булкой в чаянии вырасти — в нем было всего-навсего сто шестьдесят сантиметров. Плечистый блондин Надлер стоял окруженный друзьями — Шенфельдом, Грубертом и другими своими приспешниками по службе связи в гитлерюгенде. Карьера Вольцова в качестве «фюрера» гитлерюгенда после многообещающего начала уже два года назад потерпела крах: «Стану я слушаться приказаний какого-то кретина! — обрезал он своего штаммфюрера. — Ведь ты в военном деле ни бе ни ме!»

— Признайся, Гильберт, а ведь Вернер здорово выдал Кнаку, — как всегда некстати, выскочил Земцкий.

— Ну-ка, выметайся да покарауль лучше за дверью, — приказал ему Вольцов. И, повернувшись к Хольту: — А ты не очень-то фасонь, ничего особенного ты не сделал! — Пошарив глазами вокруг себя, он направился к доске. Там рядом с большим аквариумом стоял скелет, служивший доктору Цикелю наглядным пособием. Вольцов, внушительный в бриджах и высоких сапогах, в вылинявшей рубашке гитлерюгенда, туго обтягивающей его мощную грудь, достал из кармана кусок угля и стал разрисовывать череп скелета. Петер Визе побледнел. Он трепетал перед Вольцовом, которого называл «miles gloriosus» — славолюбивый воин. Хольт, конечно, переводил это как «хвастливый воин».

На лице у Визе был написан панический страх, его, как примерного ученика, первого спросят о виновнике, а так как он никогда не врал учителям, в случаях же кляузничества бывал нещадно бит, то он каждый раз впадал в мучительный разлад с собственной совестью, от которого спасала его только ложь товарищей: Визе, мол, ничего не знает, его и в классе-то не было.

Вольцов уставился на Хольта:

— Ну, что ты на это скажешь?

Хольт, ни слова не говоря, подошел к доске, снял со скелета череп и опустил его в большой аквариум. Излишки воды вместе с водорослями выплеснулись на пол.

Класс загудел. И сразу же водворилась тишина, все с интересом уставились на Вольцова. А Вольцов уже не владел собой.

— Ну, погоди, — пригрозил он, весь подавшись вперед. — Если ты такой храбрый, приходи сегодня в четыре часа к Скале Ворона. Там я наконец…

— У тебя, я вижу, все кончается кулаками. Больше тебе нечем козырять!

— Сейчас я покажу вам номер, — взвился Вольцов, — номер, о котором заговорит весь город!

Земцкий просунул голову в дверь.

— Гильберт, не надо, не надо, брось! Ты вылетишь в два счета, если тебя накроют!

— Посмотрите на великого Вольцова, — насмехался Хольт. — Ему лишь бы подраться, а перед нашим старичьем трясется, как осиновый лист.

Вольцов уставился на аквариум; там сквозь чащу вьющихся растений скалился поруганный череп и красные силуэты шести тропических рыбок шныряли взад и вперед.

— Зепп, — приказал Вольцов, — давай мне сюда швейцарову кошку!

— Брось, Гильберт, — отозвался Гомулка. — Маас рад будет придраться к случаю, тебя обязательно вытурят.

Но кто-то уже крикнул в коридор Земцкому:

— Неси скорее кошку! Для Вольцова!

Земцкий притащил кошку; взъерошив серую с тигровыми разводами шерсть, пугливое животное, встревоженное гомоном школьников, дико озиралось по сторонам. Вольцов правой рукой поднял ее за шкирку, и она припала к нему на грудь, виляя кончиком хвоста. Вольцов потрепал ее по спинке.

— Спокойно, спокойно, киска! Сейчас будет тебе жратва на славу! — Он запустил левую руку в аквариум. — Угощение первый сорт, а главное, без карточек… Праздничная выдача… —

И он бросил на пол первую рыбку… Кошка стремительным прыжком соскочила вниз и увлекла свою трепыхающуюся жертву под ближайшую парту. Затаив дыхание школьники молча наблюдали, как Вольцов вылавливал из аквариума барбусов и вуалехвосток. Кошка громко урчала от жадности, глаза ее алчно поблескивали. Наевшись, она, облизываясь и все еще урча, забилась в угол. От любимых рыбок доктора Цикеля осталось на полу лишь несколько радужных чешуек.

— Та-ак, — сказал Вольцов. Оторопелое молчание зрителей он принял с достоинством, как заслуженную дань восхищения. — Та-ак, мой милый! Ну, кто трясется перед нашим старичьем? — Он вернулся на место бледный как мел, уселся и достал свою книгу. — Не забудь же, — крикнул он, — сегодня в четыре! — Но у Хольта одна только мысль засела в голове: он из-за меня вылетит, я его довел!

Из коридора донесся свисток Земцкого.

Доктор Цикель, хилый человечек, по виду напоминал двенадцатилетнего подростка, которому насадили на шею голову старичка. Сегодня он явился в брючках гольф, в зеленой охотничьей курточке и белой рубашке с круглым отложным воротничком. Натужным детским голоском он прокричал обычное «Хайль Гитлер!» Доктор Цикель был известен тем, что любил ввернуть в разговоре местное словечко или выражение вроде «слышь» или «примерно сказать». Была у него и другая особенность: членораздельную речь он перемежал какими-то странными горловыми звуками, смесью покашливанья с иканьем, что звучало как «кхе-кхе».

— Где… примерно сказать… классный журнал… кхе-кхе? — спросил Цикель. Откуда-то из угла донеслось в ответ сдавленное «ме-ме!» Цикель нервно поежился, но пропустил этот выпад мимо ушей. Он давно ко всему притерпелся. Но вот взгляд его упал на обезглавленный скелет, и впалая грудь взволнованно заходила.

— Этакое… кхе-кхе… м-м… негодяйство… Этакая… кхе-кхе… слышь, низость! — Он дико огляделся по сторонам, увидел аквариум и зашатался. — Кто… кто посмел?

— Господин учитель! — выскочил маленький Земцкий. — Это не я! И это не только не я. Это и не они! Никто из нас знать ничего не знает!

Цикель был вне себя. Подойдя к аквариуму, он закричал с яростью, сотрясавшей его тщедушное тельце:

— Кто… кхе-кхе… бросил туда череп?.. Вы, трусливая банда… кхе-кхе… Кто надругался над бедным скелетом, ведь это, слышь, тоже был когда-то человек… Кто, кто посмел?.. — И только тут ужасное бедствие дошло до него в полном своем объеме. На протяжении долгих секунд его дрожащие губы не могли произнести ни звука, кроме брызжущего слюной «кхе-кхе».

— Вольцов, это у вас поднялась рука… на моих рыбок?

— Что за нелепые подозрения! Оставьте меня в покое! — огрызнулся Вольцов, даже не поднявшись с места. Это послужило сигналом: весь класс замкнулся, как один человек, с упрямством и, выдержкой, о которые тщетно бился гнев Цикеля. В отчаянии он приступил к следствию, но ярости его не хватало физических ресурсов, утомительная процедура допроса его скоро измучила. Ученики лгали все нахальнее, они смеялись ему в лицо, и Цикель изнемог, он чуть не плакал.

— Рыбки? — переспросил Хольт, когда до него дошла очередь; язык у него заплетался, он с трудом заставил себя встать. — Рыбки пропали? А может, череп их слопал? — Ответный рев класса едва коснулся его слуха.

— Негодный мальчишка… кхе! Скажите вы, Феттер, куда девались красивые красные рыбки из аквариума?

— Красные рыбки? — удивился Феттер. — А я-то думал — это помидоры.

— Господин учитель! — взвизгнул Земцкий, тыча в воздух указательным пальцем: — Я, я видел золотых рыбок! Еще вчера они были здесь! Но только, по-моему, шести не было, должно быть, вы обсчитались.

— Сколько же, по-вашему, их было… кхе-кхе? — спросил Цикель с надеждой в голосе.

— Примерно сказать, от нуля до одной, — отвечал Земцкий, преданно глядя учителю в лицо большими невинно-голубыми глазами.

Так допрос ни к чему и не привел. Потом за дело взялся Маас… Хольт держался в стороне от всей этой неразберихи, которая началась еще во время большой перемены. Он сидел, поникнув на своей скамье, на лбу выступила испарина, голова трещала…

— У тебя горит лицо, — участливо сказал ему Гомулка. — И даже сыпь какая-то; смотри, не заболел ли ты?

Хольт отрицательно мотнул головой.

Выдала кошка! Ее стошнило в привратницкой непрожеванными рыбками. Кто-то из учителей слышал в коридоре крик: «Принесите Вольцову кошку…» Вольцов был уличен. Но, стоя у своей парты, он упрямо повторял, что это не он, пусть его оставят в покое, он знать ничего не знает!

Маас увесисто громоздился над кафедрой. Солнечный луч, ворвавшись в окно, играл на его лысине, обрамленной щеткой седин. Его круглое обрюзгшее лицо расплылось в торжествующей улыбке, глаза из-за светлых роговых очков безжалостно и холодно глядели на Вольцова.

— Доигрались, Вольцов, — говорил он с дрожью удовлетворения в голосе. — Доигрались, и никакое запирательство вам не поможет! — Глаза Мааса поверх роговых очков злобно косились на жертву. У Мааса был свой конек: он любил строить длинные запутанные фразы, в которых все логически разрешалось только к самому концу. Эти тяжеловесные периоды держали учеников в напряжении, и долгий вздох, с каким они встречали конец какого-нибудь особенно заковыристого предложения, был для него лучшей наградой.

— Наша гимназия, — начал, он, — в коей некогда царил дух прилежания и послушания и коя ныне поражена бациллами анархии и смуты, вредоносным носителем каковых являетесь вы, Вольцов, что дядюшка ваш вряд ли захочет вторично поощрить, — тут Маас сделал паузу, дабы еще больше напрячь внимание слушателей, — наконец-то окончательно от вас избавится. Я сам себя поздравляю с этой победой!

Все взгляды обратились на Вольцова; он сидел не шевелясь, с безразличным видом уставясь в пространство. Только Хольт, понуро притулившись к спинке скамьи, глаз не сводил с учителя. Он думал: вам не удастся выкинуть Вольцова! С этого дня Вольцов мой друг.

— Возьмите свой портфель, Вольцов, и сию же минуту убирайтесь вон из школы. Вы отчислены! Уведомление директора незамедлительно последует за вами.

— Разрешите! — сказал Хольт.

Он поднялся и сразу почувствовал на себе пристальный взгляд Вольцова. Хольт прислонился к парте.

— Уведомление директора не последует за Вольцовом, — начал он каким-то не своим, надсадным голосом: — Вольцов здесь ни при чем. Кто-то ослышался… Это я попросил Вольцова принести мне кошку. — Хольт с трудом складывал слова, распухший язык ему не повиновался. — Все это сделал я! — На лице Петера Визе, повернувшегося к Хольту, застыли ужас и восхищение. — Я единственный виновник, — продолжал Хольт, — вот и Визе вам скажет!

Визе поднялся и, словно во власти чужой воли, впервые в жизни солгал учителю. Низко опустив голову, он пробормотал:

— Да, это Хольт… Я подтверждаю.

Хольт слышал только, как кровь молотом стучит в ушах.

На четыре часа в карцер? Пожалуйста! Уведомление директора о моем отчислении на имя моей мамаши? Она будет только смеяться… А теперь он полез в журнал… Знал бы он, как мне все безразлично!

— Так-так-так! Скажите на милость! — язвил Маас, его грызло разочарование. — Он еще и опоздал на двадцать минут, этот молодчик! — Иронические интонации у Мааса были свидетельством особенно яростного и опасного гнева. — Или у вашей хозяйки — помнится, ее зовут фрейлейн Денгельман, Евсевия Денгельман, если не ошибаюсь, — хотя, впрочем, нет, кажется, Евлалия, благозвучное имя Евлалия, известное уже древним грекам… — Он устремил неподвижный взгляд из-за роговых очков на юношей, которые, как зачарованные, смотрели ему в рот, и наконец завершил свою фразу: — …или у этой почтенной дамы опять шла носом кровь?

Хольт зажмурился. Все плыло перед его глазами — знакомые лица и предметы… В ушах его многократным эхом отдавалось «шланосомкровь… шланосомкровь…» Им овладела блаженная усталость, целительное равнодушие ко всему… Завести бы парусную лодку, думал он, теперь, когда Гильберт стал моим другом… Все получилось так, как нужно. Вольцов спасен благодаря мне. — …Отвечайте же!

Ах, да! Надо еще проучить Мааса. Ему как будто не терпится? Ладно, я тебе отвечу. Меня ты своими длинными периодами не удивишь! Для меня это детская игра!

— Вотще и втуне… — начал Хольт. Лицо его пылало, и только от крыльев носа до уголков рта и вниз к подбородку выделялся белый треугольник. Весь класс пришел в движение, а Маас, услышав эти архаизмы из уст ученика, подозрительно наморщил лоб. — Вотще и втуне нос моей хозяйки, чье имя Евлалия… Евлалия, как вы любезно изволили вспомнить, кровоточил, однако… — он чуть ли не выкрикнул это «однако», увидев, что Маас уже открыл рот, чтобы прервать его, — однако… нынче утром полиция, нагрянувшая, когда некий субъект… одетый в серую куртку… со многими заплатами… и ехавший на велосипеде, попал под машину, мчавшуюся по улице, что ведет через железнодорожное полотно… что идет от вокзала… что находится рядом с моим домом…

Он остановился. И это дело сделано! Словно сквозь туман видел он устремленные на него глаза одноклассников и возвышающегося над ними Мааса: ученый советник перегнулся через кафедру, и нижняя челюсть его отвалилась…

— …допросила меня как свидетеля, чтобы… занести мои показания… в протокол, — закончил Хольт и боком без чувств рухнул на пол.

Петер Визе побежал за швейцаром, Рутшер лепетал:

— Он еще утром по д-д-дороге в школу был какой-то чудной!

2

Маас, наклонившись над Хольтом, констатировал: «Скарлатина!» Вольцов отстранил его мощной рукой. А вскоре прибыла санитарная карета.

Стояли первые дни июня. Хольт лежал в инфекционном отделении городской больницы. Вольцов каждое утро перелезал через высокую каменную ограду и садом крался к его окну. Его призывный свист проникал в палату.

Первые дни Хольт лежал без сознания, с высокой температурой, но потом дело быстро пошло на поправку. Слабость и чувство вялости исчезли. Вскоре силы к нему вернулись, и он уже тяготился пребыванием в больнице, хотелось поскорее вырваться на волю. По вызову сестер Денгельман приезжала его мать, побывала у всех врачей, раздала сиделкам и санитарам щедрые чаевые и уехала, так и не повидавшись с сыном, за что он был ей только благодарен.

Зато посещения Вольцова его радовали. Вольцов был вестником привычного мира. После заболевания Хольта школу на две недели закрыли, и это в такой же мере способствовало его популярности среди гимназистов, как и смелое выступление против Мааса. Он стал героем дня. Вольцов больше ему не завидовал, довольствуясь тем, что делил с ним его славу.

Когда температура наконец спала, Хольт, услышав свисток, вскочил с постели и бросился к окну.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Вольцов.

— Да я, собственно, уже здоров. Но теперь, говорят, начнется шелушение, мне прописали горячие ванны.

— Давай не залеживайся, — сказал Вольцов. Накануне в школе возобновились занятия, так как никто больше не заболел. — Тоска зеленая! — продолжал Вольцов. — Как только ты выпишешься, мы что-нибудь сотворим…

— Понимаю. Какое-нибудь приключение?

— Приключения — вздор! — твердо заявил Вольцов. — Карл Май и вся эта ерундистика — одно вранье… Настоящее дело — это война.

— А что слышно насчет набора в зенитные части?

— Говорят, уже скоро. Может, даже осенью.

Эта новость и вовсе отбила у Хольта охоту к шкальным занятиям. Он подумал: а вдруг повезет и не надо будет возвращаться в класс!..

— После больницы мне полагается двухнедельный отпуск, — сказал он. — А там и летние каникулы… Вот было бы здорово! А то как вспомню Мааса…

— Маас — последняя сволочь! — ответил Вольцов. Он стоял на клумбе, широко расставив ноги, попирая башмаками розы и гвоздики. — Знаешь, что он сказал? Будто твоя скарлатина хитрая выдумка, чтобы уйти от наказания. Но тут Гомулка не выдержал: «На такую выдумку не у всякого хватит ума, господин ученый, советник!» Маас упек его на два часа в карцер.

Как-то Вольцов привел с собой коротышку Петера Визе. Он подсадил Петера на ограду, тот, конечно, напоролся на гвоздь и вырвал ceбe клок из штанов.

— Когда ты поправишься, я буду играть тебе все, что захочешь, — сказал Визе. На следующий день он принес книги.

Хольт и всегда-то увлекался чтением, а в эти томительные дни, когда он с таким нетерпением ждал выписки, он набрасывался без разбора на все, что ему приносили из больничной библиотеки. Были тут и его любимые авторы, он пробегал их по второму или третьему разу: Стивенсон, Джек Лондон, Карл Май, повести из жизни индейцев Фрица Штейбена и «Пограничники» Гагерна, «Избранное из Ницще — подборка для фронтовиков», «Ave, Ева» Ганса Йоста и, конечно же, военные романы и повести без счету, начиная с геройских деяний подводника Веддигена и кончая «Семерыми под Верденом», не говоря уже о сочинениях Эрнста Юнгера, таких, как «Роща 125», «Огонь и кровь», «Стальные грозы», а также писания Боймельбурга, Цеберлейна, Этингхофера и прочих… А теперь он набросился на книги, которые принес ему Петер Визе. Это были «Новеллы» Шторма и «Фантастические повести» романтиков.

Хольт, не двигаясь, закрыв глаза, лежал на своей больничной койке и думал о героях прочитанных книг — они, как живые, теснились перед ним. Элизабет, Лизхен, дочь старого кукольника, смуглая Рената с хутора… Познакомиться бы с такой девушкой, думал он со стесненным сердцем. Вольцов презирал девушек, он говорил, что любовь недостойна мужчины. Не то Хольт: он всегда стремился соединить несоединимое. Героические образы «Песни о Нибелунгах» или «Повести о плаще короля Лаурина», индейские вожди, отважные ковбои, персонажи военных рассказов в шинелях защитного цвета сливались для него в некий идеальный образ героя, в чьей бурной, богатой приключениями жизни находили себе место и сказочные драконы, и обаятельные девушки Шторма, и фанатическая борьба во имя справедливости в духе Карла Моора… А теперь он прочел рассказ Новалиса о юных любовниках: укрывшись в пещере среди скал, они под разряды громов и молний «слились в первом поцелуе, соединившем их навеки…» Хольт в мечтах представлял себе этот священный поцелуй…

Хольт рос в семье единственным, балованным ребенком. Развитый не по летам, он от мальчишеских проказ легко переходил к угрюмой замкнутости. Рано проснувшиеся зовы пола рождали в нем мечтательность и беспредметное томление. Его все больше манили девушки и, не находя в них увлекательной тайны, он сам окружал их ореолом загадки, набрасывая на явления обыденности некую «мифологическую» дымку. Ведь именно так поступали его любимые авторы, затемнявшие в своих писаниях всякое живое представление о жизни и любви, — тот же Ганс Йост, утверждавший, что назначение женщины — быть «жрицей крови»… Читал Хольт и об извечном «евангелии женщины», о загадочном мифе пола, читал и думал… От жизни ждал он ответа на все эти вопросы. Его сжигало нетерпение, он грезил о подвигах и приключениях.

Родители его давно разошлись, Хольт жил с матерью, состоятельной женщиной из семьи крупных промышленников; мальчик все больше ее чуждался, хоть она всячески его баловала, стараясь привязать к себе. Уже в годы войны он внезапно убежал из дому; его разыскали в Гамбурге, вернули, а спустя примерно год она сдалась на его просьбы и отпустила сюда, в этот тихий городок, который кто-то описал ей идиллическим уголком, целительным эдемом, тем более что расположен он вдали от промышленных центров, над которыми все гуще стягивались грозовые тучи бомбежек.

Здесь царило спокойствие. Кругом высились лесистые горы, за ними открывались живописные дали с лишь изредка вкрапленными деревушками. Хольт отдыхал тут душой. Он вырос в Леверкузене и Бамберге. Привязанность к отцу и матери, уже с детских лет подточенная воздействием юнгфолька и гитлерюгенда, теперь окончательно угасла, и он жил мечтами о дружбе и любви. Друга он нашел, как ему казалось…

Впрочем, Вольцова он не посвящал в свои тайные мечтания о романтических героях, об Элизабет, Ундине и первом поцелуе в пещере среди скал.

Вольцов регулярно свистел у него под окном, у Вольцова были иные заботы:

— Тебе надо как можно скорее развить в себе боевые качества!

Хольт вышел из больницы в первых числах июля. Он высчитывал в уме: десять дней отпускных, а уже с восемнадцатого начнутся летние каникулы — остается всего ничего. Упорно говорили, что их вот-вот отправят в зенитную часть. А что, если я уже отмучился, думал он, и на всей этой школьной волынке можно будет поставить крест!

Свой отпуск он провел на реке, а иногда бродил по окрестностям города. Однажды, захватив бутерброды и вырезав крепкую палку, он отправился в горы. Вскоре и последние деревни остались позади, и он углубился в чащу лиственного леса. После полудня уже в нескольких часах пути от города он взобрался на вершину высокой горы. Перед ним в речной излучине, уходя к северо-западу, тянулось горнов плато, сплошь изрезанное оврагами и скалистыми ущельями, по которым ручьи низвергались в реку. Тут и там над плато возвышались на несколько сот метров сопки позднейшего вулканического происхождения. За темно-зеленым ковром лиственных и смешанных лесов поблескивала на солнце лента реки, а дальше волнистые холмы сливались с равниной. Ни деревень, ни дорог, ни человеческого жилья! Как хорошо, думал Хольт. Без компаса мне бы отсюда не выбраться. Здесь можно было бы жить, как Карл Моор со своей шайкой!

Вершина, на которую он поднялся, была словно обрублена исполинским топором. Спускаясь вниз, он у ее подошвы и набрел на пещеру. К югу в глубокое ущелье уходила каменоломня. К северу проточные воды обнажили горную породу. Хольт видел перед собой долину с лесистыми склонами, усеянную обломками скал, делавшими ее непроходимой. У каменоломни, под сенью горы какая-то зверушка нырнула в заросли, быть может лисица; когда же Хольт, выслеживая ее, раздвинул кусты, он увидел расселину в скале, скрытую за кустом ежевики. Наломав сухих веток, Хольт между обвалившимися глыбами протиснулся в ущелье. Должно быть, старая штольня, подумал он, заброшенная с незапамятных времен. Пройдя несколько шагов, он уже мог выпрямиться во весь рост; дальше ход расширялся. По стенам, журча, стекала вода. Он зажег захваченный хворост — дым потянуло куда-то вглубь. И вот он уже в просторной сухой пещере метра три высотой. Сквозь широкую щель в скале, напоминавшую шахту, сверху падал яркий дневной свет.

Хольта охватила радость первооткрывателя. Все свидетельствовало о том, что здесь давно никто не бывал. Дно пещеры было каменистое, стены из рыхлой породы. Уходившая вверх шахта, очевидно, вела наружу, к каменоломне.

Когда Хольт наконец вышел из пещеры, день клонился к вечеру, и он решил здесь заночевать. Кругом алела земляника, он отлично поужинал. Судя по всему, тут водилась и дичь. Перед входом в пещеру, на самом уступе росла высокая густая трава. Из подушек мха и прошлогодних листьев он приготовил себе удобное ложе. А потом снова взобрался на вершину. Спустилась ночь, глубоко внизу фосфорическим блеском отсвечивала река.

Вернувшись к входу в пещеру, Хольт разжег небольшой костер и, сунув в него сухое корневище, растянулся на своем ложе. Вокруг носились летучие мыши. Над самой его головой сверкали Плеяды. Глядя в пламя костра, Хольт размечтался о полной приключений жизни здесь, в горах, вдали от школы и от Мааса. Он грезил о певце и принцессе и об укромной пещере среди скал, где под разряды громов и молний первый поцелуй навек соединит влюбленных. Утром, с зарей он выступил в обратный путь.

Хольт еще до полудня вернулся к себе в пансион и при виде завтрака, поданного ему сестрами Денгельман, сразу насторожился. Яйца, бутерброды с ветчиной и булочка с маком — а ведь они вечно плачутся, что не знают, чем меня кормить. Уж не промышляют ли они на черном рынке? Верно, им что-то от меня нужно! Так оно и оказалось. После долгих предисловий все наконец выяснилось. Сестры попросили Хольта пустить к себе в комнату десятилетнего мальчика — только с сентября, все равно ведь ему идти в армию… Отец мальчика, господин Венцель, держит гостиницу за городом, у него куры и свиньи…

— Десятилетнего сопляка? — взъелся Хольт на Евлалию, в ответ на что Вероника неодобрительно покачала годовой, и железки в ее волосах воинственно забряцали. — Неужели нельзя подождать, пока меня не заберут?

У господина Венцеля каждый год колют трех свиней, пояснила Вероника. Уходя, Хольт в сердцах хлопнул дверью. В сущности ему все это глубоко безразлично. До первого сентября его наверняка призовут. Он решил пойти на реку. Погода стояла по-прежнему жаркая.

Он побрел через рыночную площадь и, проходя мимо кафе, остановился в нерешительности. Сразиться бы на бильярде! Бильярд считался в городе высшим шиком. Но что за интерес играть с самим собой! Он пошел дальше и на другой стороне площади заметил огненно-красную юбку.

Мари Крюгер! Сердце у него забилось. Если не спеша пройти через аркады ратуши, соображал он, мы как раз сойдемся на Тальгассе…

Хольт уже почти поравнялся с ней, и оба они одновременно свернули в переулок, который вел вниз, к реке.

— Здравствуйте! — сказал Хольт. Она удивленно кивнула и не без колебаний пожала его протянутую руку. — Ну как? — пролепетал он. И снова: — Ну как?.. Вы тоже купаться? — И про себя: господи, что я такое плету?

Он не замечал, что его смущение ее забавляет. Он видел только ее улыбку, и от этой улыбки весь его страх как рукой сняло. Он пошел с ней рядом.

— А вы, видно, решили прогулять занятия?

— Я болел скарлатиной, у меня отпуск для поправки.

Жаль, товарищи не видят его с этой девушкой. Говорили, что родители ее умерли и она живет одна, снимает комнату. Ей было семнадцать лет. Стройная, красивая, настоящая цыганка, она одевалась с вызывающей небрежностью. На узком смуглом лице горели большие черные глаза с чуть косым разрезом. От правой бровки на загорелый лоб отходил полукруглый шрам. Ее кудрявые каштановые волосы вечно казались растрепанными, она перевязывала их яркими лентами. Да и вообще ей нравились кричащие тона: огненно-красные юбки, ослепительно желтые блузки, зеленые косынки. Гимназистки презирали ее, школьники украдкой на нее заглядывались. Мари не была допущена в местное общество — общество мелких бюргеров особенно ревниво оберегает свои границы. В городе не было ни заводов, ни фабрик. Гимназисты не водились с учениками средней школы, а те сторонились учеников-ремесленников и служанок. Совместное пребывание в рядах гитлерюгенда и союза девушек ничего не меняло в этой замкнутой олигархии. Нужна была немалая самоуверенность и даже мужество, чтобы среди бела дня шагать по улице рядом с Мари Крюгер. Хольт и сам находил ее чуточку вульгарной, ведь и он был воспитан в духе кастовой ограниченности, но от этой девушки исходило манящее очарование, и он махнул рукой на предрассудки.

— Вы, должно быть, недавно в наших краях? — спросила Мари приветливо. — Другие гимназисты ужас какие воображалы и задаваки.

Они просто не решаются с тобой заговорить, подумал Хольт.

— А особенно важничают ребята из банна[1] , верно?

Они миновали Мельничную запруду и подошли к парку на берегу реки. Она оглядела его искоса:

— А вы не фюрер в гитлерюгенде?

— Я? Нет! Я был фюрером в юнгфольке. Но я не подхожу под общую мерку. Теперь я индивидуалист. Гитлерюгенд меня не интересует. Раньше я, правда, что-то там находил. А теперь предпочитаю быть сам по себе. После каникул меня все равно возьмут в зенитную часть.

Она промолчала.

Короткий высохший рукав реки с неожиданным названием «Мельничная запруда» образовал вместе с главным руслом полуостров, именуемый Парковым островом; он тянулся на несколько километров вдоль правого берега выше города. Здесь, среди древесных насаждений, находилась гребная станция «Викинг», а рядом расположились теннисные корты, каток и купальни. Ниже по реке, за парком, тянулась болотистая низина Шварцбрунн, перерезанная лабиринтом рукавов, стариц и омутов, окаймленных камышовыми зарослями. Эти низменные топкие места были доступны с берега только в середине лета, при самом низком стоянии воды. Купальни занимали обширную площадь. Тут была лужайка для солнечных ванн, спускавшаяся к реке, где покачивался на якоре плот, поддерживаемый пустыми бочками, с бассейном для%не умеющих плавать и пятиметровой вышкой. Вдоль лужайки выстроились в несколько рядов деревянные кабинки; ввиду ежегодных половодий они стояли на фундаменте из балок, напоминая свайные постройки.

Мать не жалела Хольту карманных денег, он снимал одну из самых дорогих кабинок, сдаваемых на круглый год. Он поспешно разделся и, отыскав на лужайке Мари Крюгер, присел рядом с ней на траву. Здесь в эти часы никого не было. Только старик сторож, прикорнув в тени под вышкой, удил с плота рыбу.

Мари растянулась на траве. На ней были красный купальный лифчик и трусики. Кожа ее золотилась густым ровным загаром, и лишь на груди, где лифчик слегка сдвинулся, сверкала белая полоска. Она закинула руки за голову и прикрыла глаза. Хольт сидел рядом и смотрел на нее. Черные завитки волос под мышками и ее стройное расслабленное тело волновали его… Это смуглое тело, мерно колыхавшееся в такт дыханию, умиляло его своей хрупкостью; он долго глядел на ее лицо, рот и думал: никто не смотрит… Будет она сопротивляться, если я ее поцелую? Пусть сопротивляется… Ведь я много сильнее.

— Сколько вам лет? — спросила она.

— Семнадцать, — соврал Хольт и лег рядом с ней на траву. Теперь он ее не видел и говорить было легче. — Когда я болел скарлатиной, вы мне приснились…

Он услышал ее смех, и снова им овладела неуверенность.

— Я иду в воду! — крикнул он. — Пошли вместе!

— У меня нет резиновой шапочки. А без нее прическу испортишь. Шапочку теперь не купить. Я бы ничего не пожалела…

— Я достану вам шапочку, — сказал он, подумав. — А что мне за это будет? — Она приподнялась на локте и посмотрела на него. Он заставил себя выдержать ее взгляд. — Я достану вам шапочку… а в награду… вы позволите себя поцеловать?..

Она снова легла. Он настаивал:

— Да или нет?

Она лениво протянула:

— Вам позволишь, а вы потом скажете: за какую-то дрянную шапочку она позволяет себя целовать.

Он поднялся.

— Будь я проклят, если даже подумаю такое. А без шапочки… вы же наверняка не позволите?..

— Убирайся! — приказала она, смеясь. — Ну-ка, пошел в воду! — Он стремглав бросился вниз по откосу, убегая от ее неожиданного «ты», от ее молчаливого согласия. Доски плота загремели под его ногами, он с разбега прыгнул вниз головой. Вынырнув; он увидел, что она сидит на траве, а когда он поднял руку, она помахала ему в ответ.

Хольт поплыл на другой берег, вскарабкался на дамбу и оглянулся, но ее уже и след простыл. Тогда он пошел лугом к густым ивовым зарослям, где у него с Вольцовом было назначено свидание.

Здесь он бросился в мягкую траву и стал глядеть в безоблачное летнее небо.

Он проснулся от резкого свиста — это подошел к берегу Вольцов в своей байдарке. Вольцов подсел к Хольту. Он прихватил с собой сигарет и спичек.

— Ну, что нового в нашей богадельне?

— Маас вернул письменные работы. Мне вывел, подлец, пятерку. Вероятно, оставят на второй год.

— Ну и как же ты?

Вольцов пожал плечами.

— Оставят или не оставят — дела не меняет… Мы уже без пяти минут солдаты. После войны я поселюсь в наших восточных землях, хотя бы на той же Украине. Офицеру в военном поселении латынь ни к чему,

А ведь он прав, подумал Хольт, в армии не спросят, какие у кого отметки…

— Слышно что-нибудь насчет зенитной части?

— Ничего не слышно… А вот рейхсфюрер призывает членов гитлерюгенда к участию в сборе урожая.

— Нет уж, дудки, — пробормотал Хольт зло. — Пусть нас оставят в покое. Скорее бы взяли в зенитную артиллерию. Мне не терпится в дело. Смерть как хочется сразиться с этими воздушными пиратами!

Вольцов лениво щурился на солнце.

— По-настоящему война только разворачивается, — сказал он. — Я уже не боюсь, что мы попадем к шапочному разбору. Ты слышал, американцы высадились в Сицилии?

Для Хольта это было неожиданностью.

— Нет… Я уже целую вечность не слышал сводки.

— Что ж, эта высадка нам только на руку. Как можно одолеть невидимого врага? Будь я командующим, я добивался бы решительных генеральных сражений, если позволяет обстановка, конечно. Знаешь, кто мой идеал? Я недавно прочел про Мария. Вот был командир — сила! — Он поднялся. — По-моему, мы уже в августе можем явиться добровольно. Давай запишемся в бронетанковые войска! Нет оружия лучше танков!

— Идет! — сказал Хольт. — Танки — это я понимаю! Так и вижу, как я на полной скорости врезаюсь в самое пекло, кругом рвутся гранаты. А поединок между двумя танками!.. Ты прав: война — единственное стоящее приключение. Ведь нет теперь пиратов или разбойников вроде Карла Моора, отдавшего жизнь за справедливость!

С час они пролежали на солнце.

— Самое интересное — это, я тебе скажу, командовать, — вернулся Вольцов к их давешнему разговору, — Стоишь у стола, заваленного картами, сдвинув фуражку на затылок, и так это не спеша постукиваешь по карте красным карандашом. Здесь… мы нанесем один удар, а здесь… другой… Потом отдаешь приказ… Твое слово решает исход боя.

В купальнях царило оживление, это были часы пик. Мари Крюгер сидела на берегу, окруженная мужчинами. Хольт увидел ее еще издали, и сердце его сжала ревность. Друзья привязали байдарку и ступили на плот, где их почтительно приветствовали младшие школьники. У вышки сидели их сверстники — юноши и девушки постарше. Среди общего гомона выделялся звонкий задиристый голосок Земцкого. Заика Рутшер встретил их приветствием: «А…а… аве, Цезарь!» Здесь был чуть ли не весь класс: Визе, Феттер, Гомулка, да и Надлер со своими дружками — Шенке, Хампелем, Кибаком и как их еще там… С ними девушки: сестра Рутшера Ильза, изящная худенькая Дорис Вильке по прозвищу «Килька» и рослая блондинка Фридель Кюхлер с соломенно-желтыми волосами, предводительница местного союза девушек, дочь ландрата. Она встретила друзей возгласом: «Хайль Гитлер!» Хольт уселся на дощатый настил и стал смотреть на девушек. Увидев Вольцова, Дорис Вильке покраснела, она была неравнодушна к этому мрачноватому верзиле, но он не замечал ее чувств или не хотел замечать. Присутствие девушек сковывало школьников, все они немного церемонничали, и только Вольцов оставался самим собой.

— У нас девушки — настоящие фельдфебели, смехота да и только! — говорил Вольцов, обращаясь к Фридель Кюхлер. — Оглянуться не успеешь, как все вы превратитесь в мужеподобных матрон.

— Гренадеры в юбке, — подхватил Феттер. — Видел последнюю хронику?

Фридель Кюхлер не замедлила отчитать Вольцова:

— Ты говоришь совершеннейшую чушь. — Она умела придавать своему голосу благозвучные ораторские интонации. Как-то на торжественном утреннике гитлерюгенда она даже говорила по радио. — Ты, конечно, видел выступления общества «Вера и красота», их размеренные марши со знаменами, их героически торжественные шествия, завершающиеся играми и плясками… Нечего бояться, что эта брызжущая жизнерадостность приведет к какому-то огрубению… Наши девушки вскоре достигнут биологического совершенства, да и нравственно они ничем не уступают матерям былых поколений.

— Ерунда! — презрительно фыркнул Вольцов, ничуть не вразумленный ее отповедью. — Дались тебе древние германцы! Кстати, у германцев женщине полагалось помалкивать в тряпочку и рожать детей!

Хольт чувствовал себя неловко в этом кругу. Он находил гимназисток-сверстниц скучными, несмотря на их откровенные купальные костюмы.

Кто-то из них сказал ему:

— А мы как раз читали твое знаменитое сложно-распространенное предложение… — Это Петер Визе восстановил в памяти его запутанную фразу слово за словом и записал.

— Маас, — вставил Гомулка, — никогда не оправится от этого удара. У него теперь отвращение к сложным периодам.

— Он совсем взбесился от злости! — негодовал розовый и тучный Феттер, сидевший на мостках. — Мне он вчера сказал: «Откуда у вас эта дремучая глупость? Отца вашего я знаю, он вроде бы человек неглупый, видно, мать у вас непроходимая дура!» Ну можно ли терпеть такое?

— Ай, поглядите, кто идет! — пискнул Земцкий.

Все повернули головы. По плоту мимо вышки, как всегда взлохмаченная, шла Мари Крюгер.

— Это та, известная всему городу… — сказал Земцкий так, что она не могла не услышать.

— Заткнись! — оборвал его Хольт. И Земцкий прикусил язык.

Девушка остановилась у лестницы, оглянулась на Хольта, а потом быстро ушла.

— Ты, кажется, за нее вступаешься? — язвительно спросила Фридель Кюхлер. — Уж не влюбился ли?

Хольт смерил ее уничтожающим взглядом и вскочил на ноги.

— Пошли Гильберт… Мне здесь надоело. Эта безмозглая дура, кажется, лезет на скандал.

Они поднялись по ступенькам на берег.

Вилла Вольцовых стояла на холме, возвышаясь над соседними обветшалыми фахверковыми домами. Со всех сторон ее окружал запущенный сад. Отсюда открывался вид на красные гонтовые крыши и узкие улочки старого города.

Как и сад, дом был запущен. В темном холле висели по стенам два-три поблекших, запыленных портрета предков. В открытом камине груды пепла перемешались с горами мусора. Давно не мытые окна впускали в комнату скудный сумрачный свет. Лестница с резными перилами вела на второй этаж, где жили фрау Вольцов и ее сын. В нижнем никто не жил, и он приходил в упадок.

Комната Вольцова напоминала набитый хламом чулан. По стенам висели арбалеты и всякого рода экзотическое и старинное оружие — луки, оперенные стрелы, индейские томагавки и сарбаканы, а также старинные дуэльные пистолеты. Большой дубовый стол под окном был сплошь заставлен ретортами, бутылками, склянками и ржавыми жестяными коробками. Тут же среди книг и бумаг валялся череп, похищенный из костехранилища на погосте, и облезлое чучело куропатки, все еще исправно служившее мишенью. На куче мусора в углу лежали два эспадрона, кривая турецкая сабля, капкан и доверху выпачканный в глине охотничий сапог. На полу валялась фехтовальная маска вместе с какими-то предметами одежды, а походная кровать была застлана сбившейся в клочья медвежьей шкурой.

Хольт сидел на шкуре, положив ноги на придвинутый к кровати стул. Он чувствовал себя здесь хорошо. Вольцов, стоя за дубовым столом, производил какие-то опыты: тут же под укрепленной на штативе колбой горела спиртовка. За окном спускались сумерки.

— Если у меня получится опыт с азотной кислотой, приготовлю динамит.

— А на что тебе динамит?

— Как на что? Буду делать бомбы, настоящие бомбы, а не какие-то дурацкие шутихи из черного пороха.

Для чего ему бомбы? — подумал Хольт… Уж не Маасу ли он ее подложит под кафедру? Он рассмеялся. Из колбы поднимались к потолку едкие испарения. Вольцов распахнул окно. В комнату ворвался колокольный звон… Вольцов изготовляет бомбы под церковный благовест!

— Ты только представь себе, — сказал Вольцов. — Одна такая бомба — и от нашей богадельни камня на камне не останется.

Эта мысль привела его в восторг.

— Привязать бы Маасу такую бомбищу под его толстый зад!

Хольт курил и рассматривал книги. Это были все фундаментальные труды по военному делу и военной истории: Верди дю Вернуа, «Очерки по вождению войск», Рюстов, «История пехоты», принц Крафт цу Гогенлоэ, «Военные письма артиллериста»; и тут же лежал толстый справочник, с которым Вольцов не расставался. Хольт поднял крышку мягкого кожаного переплета и прочитал титул: «Люц фон Вульфинген, генерал-лейтенант, преподаватель Королевской прусской военной академии. Справочник по военной истории, составленный в алфавитном порядке, со стратегическими и тактическими комментариями и хронологическим указателем всех сражений, боев и стычек, известных мировой истории, а также полков и полководцев, в них участвовавших, с приложением 212 иллюстраций, заново обработанный Отто Оттерном, графом цу Отбах, майором в отставке. Издание 2-е, 1911 г.»

Хольт полистал тонкие страницы. Слово «Тагине»[2] было подчеркнуто красным карандашом, на полях стояло: «Тотила — сапог сапогом, куда ему до Нарсеса!» Против слов «Мильтиад и Марафонская битва» рукою Вольцова было написано: «Канны задолго до Канн?»

Хольт отложил справочник и из-под груды томов извлек Гетевского «Фауста».

— Ты читаешь Фауста? — удивился он.

— Мне говорили, что там действует солдат. Я просмотрел эти места: с военной точки зрения они неинтересны.

Он потушил спиртовку и отставил колбу. В комнате стало темно. Он включил свет. Хольт раскрыл томик Гете на «Посвящении»… Пробежав глазами первые строфы, он остановился на стихах: «Насущное отходит в даль, а давность, приблизившись, приобретает явность».

Как странно! Что-то заставило его спросить:

— Гильберт, ты когда-нибудь вспоминаешь детство?

— Нет, зачем же? А ты? Почему ты, собственно, не живешь дома с родителями? — поинтересовался Вольцов.

— Они… разошлись, — неохотно отвечал Хольт. — Отец оставил семью, а с матерью я так и не ужился, сам не знаю почему. Она какая-то… черствая, что ли, непохожа на мать. И не то чтобы прижимиста — напротив, в городе у нас была спортивная школа, так она даже взяла мне платного тренера по джиу-джитсу, да и вообще… Зато в остальном… А уж гамбургская тетка и того хуже, прямо айсберг какой-то, и вечно у нас торчит. Осточертело мне бабье царство! Дрязги, скандалы…

— А почему ты не с отцом?

— Его лишили отцовских прав; если я к нему поеду, мать вытребует меня через полицию. Он бактериолог — знаешь, как Роберт Кох… Преподавал в университете, потом работал в промышленности. Только и думал о своей работе, хотя я не могу пожаловаться, ко мне он относился хорошо… Но мать говорит, что он человеконенавистник и чудак, всех сторонится. — Хольт замолчал, он бы еще многое мог добавить, но в сущности это никого не интересовало, не интересовало и Вольцова. — В конце концов мать разрешила мне уехать, вот я и здесь.

— Для меня это удача, — сказал Вольцов, — без тебя меня бы вытурили. — На то, что именно Хольт довел его до грани исключения, он великодушно закрыл глаза. — И вот что я давно хочу тебе сказать, — буркнул он, — никогда я не забуду, что ты вызволил меня из беды! Когда бы и о чем ты меня ни попросил, — добавил он с мрачной торжественностью, — напомни мне эту минуту, и пусть меня назовут последним негодяем, если я все для тебя не сделаю…

— Если мы вместе попадем на фронт, — подхватил Хольт, — давай держаться друг друга, как Гаген и Фолькер. Хорошо па войне иметь верного друга!

Вольцов проворчал что-то невнятное. Он схватил турецкую саблю и с размаху треснул ею по черепу, стоявшему на столе, так что он разлетелся вдребезги. А потом швырнул саблю в угол.

— Таких старых вояк, как мы, разлучит одна лишь смерть!

3

Резиновый чепчик не давал Хольту покоя. Наконец он вспомнил, что Вероника Денгельман, по ее словам, еще два года назад ходила на реку купаться… На другое утро за завтраком сестры опять завели разговор о господине Венцеле. Но Хольт заладил свое:

— Нет, нет! Вы бы тоже для меня ничего не сделали.

— Но почему же? Все, что в наших силах…

— В самом деле? Ну, так отдайте мне ваш купальный чепчик.

— Мой купальный чепчик? — Не смеется ли над ней этот мальчишка? Но Хольт уже вскочил с места. — Да берите его, берите!

Здорово получилось, думал Хольт. Когда этот сопляк сюда въедет, я уже наверняка буду зенитчиком. Вероника принесла чепчик.

— Зачем он вам только понадобился?

— Ну, уж так и быть. Отпишите своему господину Венцелю: я согласен!

Евлалия вздохнула с облегчением. Но Вероника не успокаивалась:

— На что вам сдался мой чепчик?

— Я посажу в него куст герани, — бросил Хольт уже на ходу и побежал на реку.

Он забрался в свою кабинку и, не помня себя от волнения, ждал, пока не увидел Мари Крюгер. Она была уже в купальнике и шла на лужайку загорать. Он спрятал шапочку за спину. Мари дружески протянула ему руку.

— Сегодня мы с вами поплаваем, — сказал он и протянул ей шапочку.

Она рассеянно взяла у него из рук яркий резиновый чепчик. Натянула на голову и заправила под него волосы.

— Надо поглядеться в зеркало…

Он последовал за ней через лужайку. Она молча шла впереди. Поднялась по деревянным ступеням, потом завернула в какой-то проход между кабинками. Наклонившись, достала ключ, лежавший в укромном уголке, и настежь открыла дверь.

Мари вошла в крохотную кабинку, а Хольт остался у притолоки ждать. Она примерила чепчик перед зеркалом, все так же молча, быстрыми, легкими движениями сняла, села боком на узкую скамью, подняла ноги на сиденье и обняла руками колени. Теперь она глядела на него, прислонясь к стене, грациозно свернувшись, как кошка. В тесной каморке стояла полутьма; случайно забредший сюда солнечный луч зажег две искорки в ее глазах.

Хольт оробел. Только из страха показаться смешным он шагнул к ней, наклонился и чуть коснулся губами ее подставленных для поцелуя губ. И тут же отпрянул с чувством острого разочарования: все, все налгали — и книги, и мечты!

Она рассмеялась, сверкнув полоской белоснежных зубов. Потом подошла близко-близко. Обняла его шею обеими руками и крепко поцеловала. Словно очнувшись, он схватил ее за плечи. Она вырвалась и отступила на шаг, но он снова привлек ее к себе. Отвел ее руки за спину и стал поглаживать ее плечи, обнаженную руку, потянулся к груди.

— Ты делаешь мне больно, — сказала она тихо…

Он отпустил ее, только когда в проходе раздались шаги. Шаги удалились. Она выбежала из кабины.

Они пошли к берегу, Хольт сразу же бросился в воду и поплыл равномерными сильными толчками. Только выплыв на середину реки, он перевернулся на спину и увидел, что она следует за ним.

Переплыв на тот берег, они побежали вверх по реке, к рощице, где росла ольха вперемежку с ветлами. В высокой траве густо цвели одуванчики. С недалекого омута вспорхнула стая диких уток. Хольт и Мари долго грелись на солнышке.

— Я последнее время много о тебе думал, — сказал Хольт. — Давай соединимся на всю жизнь!

— Ах, ты! — сказала она протяжно. — Выбрось это из головы. К тому же я на днях уезжаю, мне надо отбывать трудовую повинность. — Она поднялась с земли. — Может, ты и от души, — продолжала она уже мягче, — но я ни за что не поверю, чтобы такой, как ты, в самом деле этого хотел.

Ее слова напомнили ему давно забытый случай из далекого детства.

В то время они жили в Леверкузене, в вилле на окраине города. В подвале ютилась семья дворника. И вот как-то ему, четырех— или пятилетнему мальчику, удалось обмануть бдительную няньку и удрать из-под ее надзора. Он заигрался с дочкой дворника, своей сверстницей, и она увела его в подвал. Счастливый, он сидел в полутемной кухне за общим столом и играл со всеми в дурачки, пока его не настигла разъяренная нянька. Наверху его сразу же выкупали и одели во все чистое. Этот эпизод вряд ли сохранился бы у него в памяти, если б озабоченная мать не сказала вечером отцу: «Откуда у него… такие плебейские симпатии?»

Эти мысли пробудили в нем желание бросить вызов всему свету.

— А что, если я введу тебя в наш круг? Сегодня же, не откладывая?.. Познакомлю тебя с друзьями… Пусть кто-нибудь скажет хоть слово! Мы с Гильбертом любого в порошок сотрем!

Она слабо улыбнулась.

— Любого говоришь?.. А ты знаешь Мейснера?

Девятнадцатилетнего Мейснера после досрочного выпуска всего класса зачислили в банн — городской штаб гитлерюгенда; все его сверстники давно уже были на фронте, один он, близкий друг баннфюрера, добровольно записался в СС и теперь возглавлял патрульную службу в гитлерюгенде.

— Его недели через две призовут в войска СС, — отвечал Хольт, не понимая, куда она клонит.

Мари посмотрела на него из-под опущенных ресниц.

— А Руфь Вагнер… знакома тебе?

Он вспомнил, что в городе ходили какие-то слухи о девушке, будто бы погибшей от несчастного случая.

— Что с ней? — спросил он.

Мари отвечала тихо, опустив голову на грудь, но не сводя с него темных глаз.

— Она работала продавщицей, Мейснер сумел ей голову вскружить. Эта дурочка им только и дышала и ни в чем не могла ему отказать, хотя ясно, что у такого хлюста насчет такой девушки, как она, была одна дурость на уме. Он ее только за нос водил, мол, до поры до времени отношения их надо скрывать. А когда решил бросить, она была уже в положении. Мейснер сказал ей, что между ними все кончено, дал денег, чтобы обратилась к врачу, и пригрозил, что, если она его выдаст, пусть пеняет на себя. Руфь бросилась ко мне. На ней лица не было. В тот же вечер она села в скорый поезд. На другой день ко мне явился ее отец спросить, не знаю ли я, куда и зачем она уехала. Я, конечно, говорю, что не знаю. А потом ее нашли. Она выбросилась на ходу под встречный поезд. Тогда объявили, что это несчастный случай. И вдруг отец получает письмо, которое она опустила где-то по дороге. Он побежал к баннфюреру и поднял шум. Его задержали, а Мейснер испугался и скорей к Кречмару, знаешь, начальнику ЗД [3] . Отец Руфи так и не вернулся домой, и никто не знает, где он теперь.

Хольт уставился в пространство.

Мари наклонилась ц прошептала ему на ухо:

— Вот почему я ни за что не поверю вашему брату. — Она вскочила: — Ну, да не горюй, мне все равно уезжать.

Хольт остался в одиночестве. Он и не верил и вместе с тем верил каждому ее слову. Им овладел ужас и одновременно печаль, в нем закипела злоба, обратившаяся в гнев на Мейснера. Он еще долго лежал на траве и думал. А потом решил поговорить с Вольцовом.

— Я должен тебе кое-что рассказать, — заявил Хольт, когда Вольцов открыл ему дверь. Он прислушался: сквозь стены доносился печальный тягучий вопль, похожий на завывание собаки.

— Моя мать, — пояснил Вольцов. — Это тянется уже два года, с тех пор как отца послали на Восточный фронт… Тоже мне офицерская жена! Она уже побывала в сумасшедшем доме, но ее и там не отучили выть. — Он предложил Хольту сигарету. — Не слушай, скоро ты привыкнешь. Ну, выкладывай!

— Ты слышал про Руфь Вагнер?

— Гм-м, — протянул Вольцов, — это, кажется, какая-то темная история. — Впрочем, он не проявил особого интереса.

Хольт рассказал ему все, что знал.

— Как по-твоему, это правда?

— Вполне возможно. В прошлом году был случай вроде этого. Нескольких ребят из банна призвали на действительную; они устроили прощальную вечеринку. Все, понятно, перепились в дым. Заманили с улицы какую-то девчонку, раздели догола, а потом… по очереди… сам понимаешь. Они это называли «крещением на экваторе», потому что собирались во флот. Оригинально, правда? Девчонке было лет пятнадцать, не больше. Отец хотел поднять шум, но баннфюрер сумел покрыть своих. Отца предупредили, что, если он не уймется, не видать ему брони… И, чтобы не угодить на фронт, несчастный шпак набрал в рот воды — так дело и замяли. Так что насчет Мейснера это похоже.

— Ну, и как ты к этому относишься?

— Меня это не касается, — угрюмо заявил Вольцов. Но Хольт не сдавался:

— Тебя не касается? И меня тоже! Но мы же не последние мерзавцы! Неужто тебе и правда все равно, что натворил этот Мейснер?

— А ты не принимай близко к сердцу, — пытался Вольцов его урезонить.

— Но есть же у нас какая-то честь! А если так, мы обязаны… хотя бы заявить в полицию…

— В полицию? — Вольцов постучал себя пальцем по лбу. — Там тебе скажут, что это поклеп на партию!

Некоторое время Хольт оторопело сидел на кровати. Но потом сказал с вызовом:

— Ведь речь идет о… о справедливости. Возьмем же дело возмездия в свои руки! Помнишь, как Карл Моор: «Мое ремесло — возмездие!» Отомстим Мейснеру за Руфь Вагнер!

— Меня эта юбка не интересует, — буркнул Вольцов. И вдруг он заходил по комнате взад и вперед. Потом неожиданно сказал: — Правда, Мейснер, хоть это и старая история, изгадил мне мою карьеру в гитлерюгенде. Тем более мне в это дело лучше не соваться… Ну да ладно, я подумаю.

4

Последние дни перед началом каникул Хольту пришлось все же походить на занятия. Школьники встретили его ликованием, но Вольцова не было, и у Хольта сразу упало настроение. Он и без того был сам не свой, оттого что так и не удалось больше повидаться с Мари Крюгер. Предстояли уроки по математике, физике, естествознанию и два часа гимнастики. В коридоре на страже стоял Глазер.

— Сегодня мне выступать у Бенедикта с напутствием, — объявил Земцкий. Бенедикт требовал, чтобы перед каждым его уроком кто-нибудь произносил напутствие, заканчивающееся словами: «А потому да здравствует спорт!»

— Как только я скажу «а потому…» и подмигну левым глазом, орите во всю глотку: «…Картошку жри в мундире!» Идет? Давайте прорепетируем!

Он взобрался на кафедру и выкрикнул:

— Несмотря на богатый урожай картофеля, нашей высшей заповедью остается бережливость. А потому…

— …Картошку жри в мундире! — грянул хор.

Хольт сразу же по поступлении в класс выкинул на уроке гимнастики номер. Он процитировал стишок Вильгельма Буша: «Нам предки наказали топить в вине печали» — и закончил: «А потому да здравствует спорт!» С той поры благолепная традиция стала поводом для шалостей и бесчинств.

Урок математики Шёнера: Феттер вытащил из парты колоду карт и роздал соседям.

Урок физики прошел более оживленно. Предмет этот вел Грубер. Все повалили в физический кабинет.

Грубер, стоя за лабораторным столом, собирал электрофор. Класс благим матом проорал ему: «Хайль Гитлер!» Дело в том, что маленький шарообразный старичок, которому перевалило за шестьдесят, был туг на ухо, вернее, почти совсем не слышал. Он бодрился, носил охотничьи костюмы из зеленого грубошерстного сукна и постоянно говорил: «Я все великолепно слышу. Я слышу все, что творится в классе, и делаю соответствующие выводы». Отыгрывался он на том, что придирчиво следил за всеми и наказывал даже того, кто просто шевелил губами. Ученики приспособились: они научились с закрытым ртом издавать самые невероятные звуки.

Урок начался под вой и зловещее рычание первобытных дикарей. Хольт в подобных забавах не участвовал. Он читал книгу, держа ее под партой.

— Хольт, к доске! — вызвал его Грубер.

Он говорил очень тихо, Хольт не услышал, и тогда весь класс заревел хором:

— Хольт, к доске!

Хольт поднялся и сказал:

— Я шесть недель отсутствовал.

Грубер, разумеется, не расслышал,

— Записки ваши мне не нужны, — сказал он.

— Я отсутствовал, — повторил Хольт.

— Потому-то я и хочу вас спросить, — настаивал Грубер.

— Ну а мне неохота отвечать! — выкрикнул Хольт во весь голос и сел с равнодушно-вызывающим видом.

Класс так и грохнул, но тут же осекся, увидев, что коротышка-учитель разинул рот и ловит воздух, собираясь с силами для ответа.

— Я все отлично слышал, — закричал он наконец. — Ему, видите ли, неохота отвечать! Я выношу вам порицание и записываю его вот сюда, в классный журнал. — И он начал отвинчивать свое вечное перо.

Но тут вскочил Земцкий и быстро-быстро защебетал:

— Господин учитель! Господин учитель! Позвольте, позвольте мне! — Он кинулся к Груберу, который с готовностью подставил ему ухо. — Его нельзя наказывать, понимаете, он был болен! У него была скарлатина мозга. Доктор сказал, у него еще долго мозги варить не будут. Понимаете, он не виноват!

Грубер стоял в нерешительности.

— Да, да! Он заговаривается! С него нельзя спрашивать! — эхом откликнулся класс.

— Он временно спятил! — умоляюще лепетал Земцкий. — Пожалуйста, не наказывайте его.

Хольт с неудовольствием наблюдал эту сцену.

— Неправда, я совершенно нормален! — сказал он, вставая. Но как раз это заверение возымело на учителя обратное действие; к тому же больной ученик устраивал его больше, чем смутьян. Он снова завинтил свое вечное перо.

— Принимая во внимание ваше болезненное состояние, я на сей раз воздержусь от занесения вашего проступка в классный журнал, — объявил он и добавил: — Молодой человек, щадите свой мозг! — вызвав этим в классе взрыв энтузиазма.

Хольту не доставила удовольствия выходка Земцкого. До чего все это надоело, думал он. Мысль, что ему надо увидеть Вольцова, не давала ему покоя.

Перед высокой каменной оградой стояло несколько военных автомашин: уж не отец ли Вольцова приехал в отпуск? Хольт с интересом оглядел два вездехода с установленными на них пулеметами, несколько мотоциклов с колясками и большой лимузин. В машинах среди груды вещей сидели солдаты в касках, с карабинами, в заляпанных грязью сапогах. У всех был усталый, помятый вид, словно после долгого и трудного путешествия.

В холле как попало стояли чемоданы. В одном из кресел храпел унтер-офицер, вытянув ноги в грязных сапогах на дорогой ковер. Комната Вольцова была пуста. Безуспешно покричав его в коридоре, Хольт уселся на кровать дожидаться.

У Вольцова от бессонницы припухли и сузились глаза.

— Отец пал в бою. Дядя Ганс приехал ночью — прямо из России, через Венгрию. Его перевели в Берлин… Брось… — отмахнулся он, — не стоит… Такова участь солдата. Вот только мать… Дядя Ганс обещает поместить ее в клинику для нервнобольных. И это жена офицера! Пойдем, я познакомлю тебя с дядей Гансом.

Он ввел Хольта в обширную сумрачную комнату. Хольт увидел тощую фигуру, распростертую на кушетке под окном. Генерал-майор Вольцов был без мундира, в одной рубашке с засученными рукавами, сапоги валялись на полу. На курительном столике стояла целая батарея бутылок из-под вина и коньяка, тут же лежали коробки сигарет и основательно початый ящик сигар.

Генерал слегка приподнялся. «Ага!» — сказал он и снова повалился на кушетку. Вольцов предложил Хольту стул, налил ему коньяку и принялся рассказывать:

— Отец участвовал в наступлении на Курской дуге, ты, конечно, знаешь по сводкам, что там не все ладно…

— Как же, читал. — Хольт чувствовал себя неуверенно в присутствии генерала. — А теперь русские наступают по направлению к Орлу, там предстоит грандиозный бой, небось техники нагнали видимо-невидимо!

Генерал присел на кушетке и поднял рюмку коньяку.

— Друг Гильберта? Оч-чень приятно! Почтим память Филиппа! Прозит! — Он одним духом осушил рюмку. Говорил генерал тихо, но неожиданно высоким, пронзительным голосом. Повалившись снова на кушетку, он позвал:

— Кнот!

Вольцов распахнул дверь и крикнул:

— Унтер-офицер Кнот!

У Хольта занялся дух, коньяк обжег ему глотку.

По лестнице загрохотали шаги, и коренастая фигура в форме защитного цвета остановилась в дверях. Это был давешний унтер-офицер, храпевший в холле.

— Позаботьтесь насчет горючего! — приказал ему генерал, хватаясь за лоб. Он приподнялся на локте. — Не могу понять, куда девался Шрейер.

— Они пили всю ночь напролет, — шепотом пояснил другу Вольцов.

— Господин обер-лейтенант отбыл нынче утром, спешил повидать супругу, — доложил унтер-офицер.

— Да, да, правильно! — сказал генерал. — Вспомнил… Я еще кое-куда собирался. Венцке должен меня быстро отвезти… Общий отъезд шестнадцать ноль-ноль. Все!

Унтер-офицер, грохоча сапогами, спустился вниз. Слышно было, как под открытыми окнами заводят мотор, и вскоре его гудение заглохло вдали. Рядом хлопнула дверь, по всему дому снова пронеслись душераздирающие крики.

— Да, да, правильно! — повторил генерал. Он поднялся, кряхтя, влез в голубой мундир летчика и дал обоим друзьям натянуть себе сапоги.

— Отвезу сейчас Сибиллу. В этих случаях электрошоки творят чудеса.

Вольцов фыркнул:

— Ей уже ничего не поможет. Хорошо бы они оставили ее у себя.

Генерал что-то пробормотал себе под нос. Он был одного роста с племянником, тот же орлиный нос, те же серые глаза под густыми бровями. Одетый для выхода, он стоял среди комнаты, сжимая виски.

— Проклятый коньяк! Проклятая пьянка! — Раздумчиво уставясь на племянника, он спросил: — Неприятности?

— Да вот в школе, — ответил Вольцов. — Возможно, оставят на второй год.

— Глуп или ленив?

— Конечно, ленив, — отозвался Вольцов. — Но нас уже в этом году призовут… Сперва в зенитную часть.

Генерал засмеялся, взял бутылку и снова наполнил стаканы.

— Прозит! Все образуется.

Рядом хлопнула дверь, пронзительному голосу генерала завторили причитания фрау Вольцов. Гильберт разлил красное вино.

Оглушенный, взволнованный, возвращался Хольт к себе домой. На небо наползли тучи. Но только вечером, когда стемнело, заполыхали в горах далекие зарницы, Хольт смотрел в окно. Он думал о той минуте — в купальной кабине.

Вольцов и на следующий день не явился в школу. Маас огласил распоряжение директора: «Все классы с третьего по шестой включительно направляются на три недели в деревню на сбор урожая. Отъезд 21 июля. Кнопф, баннфюрер, Митш, директор».

— Уже на четвертый день каникул! — возмущался Гомулка.

По окончании занятий Хольт направился на виллу Вольцовых, но нашел ее запертой. Разочарованный, он повернул назад. Из окна дома, где жили Визе, выглянул бледный, как всегда, Петер и поманил его наверх. В большом светлом зале стоял рояль. Петер говорил, как всегда, тихо и рассудительно.

Он, не чинясь, сел за рояль. Игра Петера обычно настраивала Хольта на меланхолический лад.

— Чтобы понимать музыку, надо хоть немного разбираться в композиции, — объяснял Визе. — Тогда тебе раскроется построение музыкальной формы. Не зная основ композиции, нельзя по-настоящему понимать музыку. — Он сыграл несколько тактов. — Вот тебе классический пример: Бетховен, «Соната номер один, опус два». Главная тема: четыре такта — первая фраза… и вот… четыре такта — вторая фраза. Повторяю еще раз. Третий и четвертый такт — это повторение первого и второго в доминанте. — Он снова проиграл их. — Седьмой и восьмой… каденция, полуфинал… Этим и заканчивается главная тема. — Визе разобрал главную тему такт за тактом. — Здесь переход. Побочная тема. — Он сыграл ее. — Заключение. Все это вместе называется экспозицией. А дальше идет разработка.

В последовательности музыкального движения проглянула какая-то закономерность.

— И все музыкальные пьесы так строго построены? Визе пустился в сложные объяснения:

— Мы теперь переживаем распад формы… Сохранились только немногие принципы, например восьмитактньй период.

— Что труднее всего для исполнения на рояле? — спросил Хольт.

Визе подумал.

— Фортепьянные переложения Рихарда Штрауса… Зато не страшно и соврать, Штраус все равно звучит немного фальшиво.

Он долго копался в нотных тетрадях. Хольт насторожился. Такого мне еще не приходилось слышать, думал он.

Визе объяснял, запинаясь, между тем как руки его порхали над клавиатурой.

— В исполнении оркестра все это, конечно, звучит совсем по-другому… Это так называемые колокольчики или треугольник…

«Динь-динь-динь», — бренчало в дискантах. Поток звуков, то диссонирующий и волнующий, то снова гармонический, смущал Хольта.

— Преподнесение серебряной розы, — восклицал Визе, — представь себе два женских голоса….

А ведь не мало пережито за последние недели, думал Хольт. Скоро-скоро все это останется позади — лето, наши мирные беседы с Визе и послеобеденные часы на реке. А там начнется большая жизнь, богатая приключениями, — война, испытание характера под сокрушительными ударами всесильной судьбы.

— Играй, играй, — попросил он Петера, — мне нравится…

Неизвестно, куда нас забросит, думал он. Поблизости нет зенитных частей, мы можем оказаться в самом пекле! Спокойная жизнь в наше время позор! Два последних года я проторчал с мамой в Бамберге, но и там эти пресловутые ночные налеты — чистейшая фикция. Изредка объявят воздушную тревогу — и это в то время, когда чуть ли не сверстники мои уже стоят у орудий.

Накануне он прочитал в газете статью «Самозащита перед лицом огня и смерти», а также «Слово по поводу воздушной войны» рейхсминистра доктора Геббельса.

Каждому надлежит спокойно, мужественно, а главное — обладая достаточной подготовкой, встретить час испытания, говорилось в обращении… Воздушная война в действительности превосходит любое описание, любой отчет, и никакое человеческое воображение не в силах ее себе представить… Пылающий дом, засыпанное бомбоубежище не должны быть для нас чем-то новым и пугающим, а всего лишь сотни раз продуманным и давно предвиденным положением…

Сквозь стеклянную стену зимнего сада падал мягкий солнечный свет. Динь-динь-динь — играл Визе… Бомбоубежища, прорытые выходы, проломы в стене, пропитанные водой одеяла, противогазы, спички и свечи, питьевая вода и достаточный запас провизии в бомбоубежищах, грубая одежда, брызги фосфора, мужество и самопомощь. Не теряться! Стиснуть зубы!

— «Ария певца», — объявил Визе и сам запел детским альтом: — Diri go-o-riii…

Правда, воздушная война за последние недели принимает все более угрожающие размеры. Но доктор Геббельс говорит: то, что в свое время перенесли англичане и что у многих из нас вызывало восхищение, предстоит теперь перенести нам. Как у англичан в воздушной войне произошел перелом, так произойдет он и у нас. Но если англичане ждали этого два года, то нам предстоит ждать несравненно меньше. Пусть не думают, что фюрер сложа руки наблюдает, как злобствует вражеская авиация. Если мы не сообщаем о предпринятых нами мерах, то это лишь доказывает… Да, думал Хольт, это доказывает, что тем упорнее мы ими занимаемся. Мы переживаем великое и ответственное время, напоминающее лучшую пору фридриховского века. Фридрих со своим юным прусским государством не раз стоял перед опасностями, неизмеримо превосходящими те, что ждут нас. И он неизменно с ними справлялся. А уж мы, рассуждал Хольт, такие молодцы, как мы с Вольцовом… Смешно даже подумать!..

Петер Визе продолжал играть. И вот наконец день победы, думал Хольт. Цветы, ликование, колокольный звон! Динь-динь-динь! — вызванивал рояль.

Когда Хольт прощался, Визе сказал ему чуть слышно:

— Все вы уедете… Один я, должно быть, останусь здесь. Меня, наверное, сочтут непригодным…

Хольт сквозь стекла зимнего сада смотрел куда-то вдаль. Бедняга! — думал он.

К вечеру Вольцов вернулся, и Хольт заночевал у него в пустой вилле. Они сидели в холле перед пылающим камином.

— Готовится зенитное оружие нового образца, — рассказывал Вольцов. — Так что пострелять мы еще успеем.

5

После урока стенографии у Хессингера предстояла раздача переходных свидетельств ученым советником Маасом, и настроение у школьников было самое каникулярное. Старый учебный год провожали лихо — грубыми выходками и развязными шутками. Престарелому Хессингеру, при всей его незлобивости, нелегко дался этот урок, он был беззащитен, и над ним издевались все.

— Никуда это не годится, — заявил Хольт на перемене. — С человеком так не обращаются, по-моему, это подлость!

— Ты прав! — сказал Гомулка серьезно.

— А зачем он все терпит? — взвился Феттер.

— Заткнись, ты! — гаркнул на него Вольцов.

Но тут случилось нечто небывалое: белобрысый толстяк Феттер, над тучным сложением которого все смеялись, вдруг взбунтовался против Вольцова.

— У тебя что, в заднице свербит? На второй год сесть не терпится?

Все так и ахнули. Но Вольцов не удостоил даже рассердиться.

— Дурак дураком и останется, — сказал он. И с усмешкой: — Маас прав, когда считает, что умом ты в мать, потому что жир у тебя явно от папаши!

Земцкий, стоявший у Феттера за спиной, стал потихоньку его накручивать:

— Этого ты ему спускать не должен!

Феттеру вся кровь бросилась в голову:

— Это… это… такое оскорбление… Сегодня же, в шесть у Скалы Ворона!

Вольцов удивился:

— Ты вздумал со мной драться?

— Ты оскорбил мой род! — кипятился Феттер. — Условия диктую я. К тебе явится Фриц, он мой секундант. — Земцкий усердно закивал.

— Я за судью! — протиснулся вперед Гомулка. Все стали уговаривать Феттера:

— Ты что, очумел? Да от тебя мокрое место останется.

Феттер чуть не плакал:

— А как же мой род?.. Он оскорбил честь моего рода!..

Из коридора послышался свист караульного.

В класс вошел Маас с аттестатами под мышкой, косо поглядывая поверх очков. Даже Вольцов был переведен в следующий класс, его выручили отличные отметки по гимнастике и истории, остальные оценки были у него самые плачевные. На улице он сказал Хольту, жмурясь от солнца:

— Прибыли вещи отца — все, что осталось. Пошли ко мне, распакуем.

Был удушливо жаркий день. Хольт и Вольцов в одних трусах стояли в кухне и набивали рот чем попало. Здесь уже давно не мыли посуды, раковины были завалены грудами грязных тарелок и кастрюль. На столе среди пакетов и остатков еды стояли бутылки красного вина, пустые и нераспечатанные. Вольцов, прихватив с собой молоток и стамеску и зажав под мышкой бутылку красного, повел Вернера в холл. Здесь на ковре стояли три больших ящика и два чемодана. Вольцов раздвинул тяжелые занавеси; в комнату ворвался яркий солнечный свет, заплясали тысячи пылинок.

— Выпей для начала глоток ротшпона.

Вино понравилось Хольту. Он тянул его из бутылки жадными глотками. Вольцов побросал в горящий камин доски от ящиков и принялся разбирать мундиры и брюки. Плевал он на плохие отметки, подумал Хольт. Собственный его аттестат еще терпим, но в характеристике Маас пришил ему «моральную незрелость и болезненное самолюбие». Ну да в зенитной части никто на это не посмотрит, рассудил Хольт.

— Видал? — воскликнул Вольцов. — Что ты на это скажешь? — Он вытащил из ножен офицерский кортик с рукояткой слоновой кости. — Конфетка, верно? Ну и воняет же из камина!

Хольт бросился открывать окно. Второй ящик был набит шкатулками, футлярами и дорожными сумками. В большом портфеле лежали бумаги, толстые пачки топографических карт, клеенчатые тетради, исписанные небрежным беглым почерком, ларчик с орденами, знаками отличия и всякой мелочью.

— Единственный наследник — я, — сказал Вольцов. — Если старуха не урезонится, отдам ее под опеку. Да погляди, какие чудеса! — воскликнул он. То были две — вернее, три — пистолетные кобуры. Вольцов открыл первую и вынул большой пистолет.

— Ч-черт! — захлебнулся Хольт от восторга. — Никак это «восьмерка»!

— Si vis pacem, para bellum[4] , — сказал Вольцов. — Отсюда и название — парабеллум. — Он вытащил магазинную коробку и оттянул затвор, оттуда выпал патрон и покатился по полу. А это — «вальтер», калибра 7,65, с ним я еще не знаком. — Третью кобуру Вольцов пододвинул Хольту, и тот вынул из нее маленький автоматический пистолет.

Он обхватил рукоятку и отвел назад затвор; оттуда вывалился блестящий патрон. Затвор, легонько звякнув, скользнул на место. А сейчас только согнуть палец и… я повелеваю жизнью и смертью!

— Бельгийский браунинг, — объявил Хольт, — калибра 6,35. По сравнению с этими пушками — игрушечка. Но хорош!

— Если нравится, — сказал Вольцов, — возьми его себе. — Он побежал наверх за чучелом куропатки и поставил его на каминную полку, на фоне блестящих клинкерных плиток.

Звонок. У порога стояли Гомулка и Земцкий. Хольт повел их к Вольцову. Вольцов сунул в рукоятку «вальтера» магазинную коробку. «Входите!» Он поднял пистолет и нажал курок. Выстрел грохнул с силою взрыва ручной гранаты. Пуля отскочила от каминной полки и рикошетом ударила в большую вазу, стоявшую в каком-нибудь метре от Гомулки. Сразу в нос ударил едкий запах пороха. Осколки вазы разлетелись над самой головой у Гомулки, но тот и бровью не повел.

— Мой тирольский штуцер разнес бы ваш клинкер вдребезги, — заметил он.

Вольцов поставил пистолет на предохранитель и положил его на курительный столик. — Ну, брат, и нервы у тебя, как я посмотрю! — сказал он. — Да и вообще неплохая закалка.

— Опупели вы тут! — пискнул Земцкий. — Садите из пистолетов почем зря, с вами без глаз останешься.

Вольцов принес бутылку красного вина.

— Раз уж вы здесь, будьте гостями! — Бутылка пошла по рукам.

— Ты перед всем классом нанес оскорбление Феттеру, — начал Земцкий. — Он говорит, что родителей он себе не выбирал, к тому же они его бьют смертным боем. Но родовая честь ему дороже всего на свете. Видали? Я сказал ему, что, если он не будет с тобой драться, все сочтут его трусом.

— Пусть не валяет дурака! — сказал Хольт.

— Бокс ему не с руки, так он, знаешь, что выдумал: вы будете драться на ножах!

Вольцов рассмеялся.

— Это не его идея! Он стащил ее у Карла Мая.

— Битье, видишь ли, ему осточертело. Отец его только вчера плеткой исполосовал. Он хочет твоей кровью омыть честь своего рода.

Гомулка улыбнулся.

— Что ж, Гильберт принимает вызов, — сказал Хольт. — Мы согласны на встречу в шесть часов у Скалы Ворона. Скажи только Феттеру, что у Гильберта это вырвалось невзначай, под горячую руку. По-моему, такого извинения достаточно. Поножовщина — это уж слишком!

— Нет, нет! — запротестовал Вольцов, — Он еще скажет, что я испугался!

— Над Феттером издеваются все, кому не лень, — рассудительно заметил Гомулка. — Он и озверел. Дома он козел отпущения. Вы понятия не имеете, что там творится. Я знаю наверняка — он ваших объяснений не примет.

— Не примет — не надо, — равнодушно сказал Вольцов. — А теперь проваливайте. Мне не до вас.

Друзья разгрузили последний ящик. Вся комната была завалена военным снаряжением. Один чемодан оказался набит патронами различных калибров, а под конец Вольцов обнаружил сигары — чуть ли не двадцать пять ящиков ароматных сигар. Нашелся и отцовский бумажник; в нем было триста марок с небольшим.

Вольцов опять поиграл «вальтером» и о чем-то задумался, склонив голову набок.

— Я тут обмозговал эту историю с Мейснером. Ведь это ему я обязан тем, что должен вытягиваться в струнку перед каждым шарфюрером. Он давно заслужил хорошую взбучку. Я согласен тебе помочь, но с этим надо спешить — ровно через неделю его забреют. Я встретил штаммфюрера Вурма, они с Бартом возглавляют нашу команду по сбору урожая. Напляшемся мы с ними! Так вот Мейснеру на той неделе являться.

— Когда мы вернемся, будет слишком поздно, — озабоченно сказал Хольт, — ищи тогда ветра в поле!

— Уж не собираешься ли ты все три недели торчать в деревне?

— А ты?

— Я смотаюсь!

— Куда? — спросил Хольт.

— В этом вся заковыка! Во всяком случае, здесь меня не будет до самого призыва.

Хольт задумался.

— Далеко ты не уйдешь. Теперь не то, что когда-то. — Но тут перед ним предстали одинокие горы, дикий безлюдный ландшафт, неоглядные леса… Пещера! — Я знаю одно местечко, — продолжал он внезапно охрипшим голосом. — Настоящий тайник! — И он рассказал Гильберту свое недавнее приключение.

— Пошли наверх, — предложил Вольцов. Он раскопал у себя топографические карты окрестностей. — Во всяком случае, это не Фострауэр, Фострауэр я знаю как свои пять пальцев… Ну-ка, покажи, как ты шел!

Хольт стал рассматривать карту.

— Вот я где проходил… через эти две деревни… Потом взял на север, обогнул какую-то нескончаемую гору, а потом двинул на западо-северо-запад и опять на север…

— Ты зашел куда дальше, чем думаешь. Фострауэр совсем в другом направлении. Видно, ты обошел гору Широкую и забрел еще дальше… В тех местах до черта каменоломен… Вот, очевидно, ты где побывал, в окрестностях Каленберга… подальше Брухшпице… Это не меньше тридцати километров отсюда…

— На обратном пути я поднажал, а все же топал часов семь…

Вольцов сидел на кровати и дымил сигарой.

— Несколько лет назад я побывал в тех краях… Там и правда ни души не встретишь. Кругом ни деревушки, одни леса. Говорят, в незапамятные времена там были рудники. Если бы кто-нибудь здесь знал о пещере, я был бы в курсе так или иначе. — Он задумчиво заходил по комнате. — Сейчас у нас июль. Август, сентябрь… Нам до черта всякой всячины придется тащить с собой!

Хольт стоял у окна. Сердце у него екнуло. Но он представил себе леса, облака, горы… ночные биваки у костра, звездный небосвод… Свобода, независимость… большое увлекательное приключение!

Вольцов опять засел за карту.

— Дорогу можно сильно сократить, если двинуться вверх по реке… пройти на лодке через Шварцбрунн. Это было бы удобно и в отношении поклажи… лодку потащим бечевой… В ближайшие же дни наведаемся в пещеру, идет?

— До вторника успеем покончить со всеми приготовлениями, — отвечал Хольт. Он уже считал это приключение делом решенным. — Потом отправимся на сельскохозяйственные работы. Что ни говори, это самый простой способ отсюда смотаться. А там дня через три улизнем, потихоньку вернемся сюда, разделаемся с Мейснером — и поминай как звали! — Все казалось ему теперь проще простого.

У Вольцова, однако, были свои соображения.

— Эту штуку с Мейснером надо хорошенько обдумать. Сам знаешь: нападение на фюрера гитлерюгенда… Может плохо для нас кончиться.

— Надо, чтобы он знал, за что мы его вздули, — потребовал Хольт.

— Полегче! — сказал Вольцов. — Это еще затрудняет дело.

— А твой дядя? — спросил Хольт. — В случае чего он нас не выручит?

— Ерунду ты городишь! Дядя Ганс в партии с тридцатого года. Да и какой немецкий офицер это потерпит? Нет, надеяться мы можем только на себя!

— Хорошо бы вытянуть у него какую-нибудь бумажку, — сказал Хольт, — признание, представляющее для него опасность, на случай, если он захочет донести.

Вольцов опять задумался:

— Идея неплохая. Надо ее обмозговать.

Они принялись готовиться к встрече у Скалы Ворона и к ночному походу в пещеру. Уложили пистолеты, патроны, карманные фонари, карту, хлеб и две банки мясных консервов. Каждый захватил с собой скатанную плащ-палатку.

Скала Ворона находилась в окрестностях города, за Бисмарковой горой. Они долго шли мимо садов и огородов.

— Нам понадобятся ружья, — сказал Вольцов. — Из пистолета и зайца не убьешь, не говоря уж о кабане… Хоть бы малокалиберку… Моя сломалась… У Зеппа есть! Кроме того, у него тирольский штуцер одиннадцатого калибра, если не больше. Пули он сам отливает из свинца, у него есть форма, а гильзы заряжает черным порохом. Вонища невообразимая, а грохот — как от средневековой кулеврины. Но зато со ста метров убивает любую дичь.

— Зеппа неплохо бы взять с собой. Ему школа тоже осточертела.

Скала Ворона представляла собой причудливое нагромождение базальтовых глыб. В лучах заходящего солнца она отбрасывала тень до ближнего леса.

Гомулка поздоровался с ними. Феттер и Земцкий держались поодаль.

— Есть дело, Зепп, — сказал ему Вольцов, — не уходи после этого балагана.

Земцкий официальным тоном доложил, что Феттер не согласен на мировую. Он хочет драться.

Гомулка отметил на лужайке круг. Вольцов сбросил с себя рубашку и бриджи, снял сапоги и остался босиком и в одних трусах.

— Неужто вы… и в самом деле? — спросил Гомулка с внезапной серьезностью.

Вольцов ступил в круг.

Феттер тоже остался в одних трусах.

— Дурак ты набитый, как я погляжу, — накинулся на него Хольт. — Ну, пеняй на себя…

— Будешь ругаться — я и тебя вызову, — огрызнулся Феттер. Зубы его стучали. Войдя в круг, он подозрительно покосился на Вольцова — тот спокойно стоял и ждал. Вольцов был на голову выше, на его руках, плечах и груди вздувались крепкие мускулы. По сравнению с его атлетическим сложением розовое тело Феттера казалось дряблым и расплывшимся.

Гомулка протянул Феттеру охотничий нож, какие носят члены гитлерюгенда. Такой же нож он вручил Вольцову.

— Станьте в круг и отвернитесь друг от друга!

— А кто потащит труп Феттера домой? — спросил Земцкий. — Хоть я и секундант, но я же не обязан…

— Заткнись! — прикрикнул на него Гомулка. — Когда я скажу: «Начали!» — повернитесь друг к другу и приступайте, не дожидаясь новой команды. Побежденным считается вышедший из круга. Иначе драку продолжать до выхода из строя одного из противников. Полностью команда гласит: «Внимание!.. Готово… Начали…» Итак, слушайте команду. Внимание… готово…

— Я защищаю свою родовую честь! — крикнул Феттер отчаянным голосом. Он был бел как полотно, колени его дрожали.

— Да уймись ты наконец! — взъелся Вольцов. — Зепп, подавай сигнал!

Хольт видел, что Вольцов еле сдерживается.

— Начали! — скомандовал Гомулка.

Оба противника повернулись и медленно пошли друг на друга. Вольцов шел спокойно, расслабив мышцы, тогда как Феттер спотыкался и, размахивая ножом, в волнении повторял: «Начали… начали… начали!» Вдруг Вольцов далеко отбросил нож. Феттер вздрогнул и с испугу пырнул его кинжалом… Вольцов вовремя отпрянул и закатил Феттеру такую оплеуху, что бедный толстяк отлетел на несколько шагов и упал навзничь. По руке у Вольцова бежала кровь. Все это заняло не более секунды.

— Феттер лежит за кругом, — объявил Гомулка. — Бой окончен в пользу Вольцова.

Хольт осмотрел рану.

— Царапина. Пустяк.

Феттер сидел на траве и обливался слезами.

— Все надо мной смеются, — хныкал он. — Я же не виноват, что я толстый. Зато я не трус! — добавил он с азартом. — Мои собственные родители меня избивают, никто со мной не дружит. Нет, хватит с меня этой жизни, уйду куда глаза глядят!..

Хольт похлопал его по плечу.

— Перестань реветь! Если ты в самом деле хочешь уйти… — Он посмотрел на Вольцова. Тот ухмыльнулся и утвердительно мотнул головой. — Давай присоединяйся к нам. Мы как раз собираемся смотать удочки.

— Но смотри, если кому-нибудь проговоришься, я тебя как муху пристрелю! — пригрозил Вольцов. — Это относится и к тебе, — обратился он к Земцкому, двинув его между лопаток.

Феттер утер слезы.

— Вы это серьезно? — пробормотал он.

Вольцов роздал всем сигары. Солнце садилось за горную гряду. На юношей упала тень от скалы.

Хольт стал рассказывать о планах Вольцова и о пещере.

— Нам понадобятся твои ружья, Зепп, — добавил Вольцов. — Будем бить дичь. Там пропасть зайцев и диких коз. Гунны, как известно, тоже питались одним мясом.

Земцкий и Феттер слушали, раскрыв рот. Один Гомулка еще раздумывал.

— А вы понимаете, что нас исключат из школы?

— Никто нас не исключит, — решительно сказал Вольцов. — Мы исчезнем, только и всего! А когда подойдет срок призыва, явимся как миленькие. Держу пари, никому и в голову не придет исключать нас тогда из школы. Зенитным частям нужно пополнение.

— Ты прав, — согласился Гомулка.

— А в горах никто нас не найдет. Чтобы прочесать окрестные леса, полиции понадобилась бы не одна сотня людей…

— Ну так вот… вот что я тебе, скажу, Гильберт, — внезапно выкрикнул Феттер, придя в раж. — Если вы примете меня в игру, я присягну тебе на верность… На жизнь и на смерть! — Его припухшее от оплеухи лицо сияло.

— Каждый из нас поклянется, — сказал Хольт. Все встали в круг и подняли пальцы для присяги.

— Клянемся быть верными друзьями и товарищами и держаться друг друга, что бы с нами ни случилось, и теперь и на войне. Вольцов — наш командир, мы никогда не покинем его в беде!

— Кто нарушит эту клятву, тот последний негодяй! — прибавил Феттер.

Хольт молча смотрел на Вольцова, на его резко очерченный профиль с орлиным носом.

— Знаете, почему это место зовется Скалой Ворона? — спросил Гомулка, когда они собрались уходить. — Кто то заключил здесь союз с дьяволом, и дьявол явился ему в образе черного ворона.

Всей гурьбой они отправились в ночной поход.

6

На следующий день Хольт пробирался в свою пляжную кабинку, лавируя среди бесчисленных тел купальщиков, проводивших эти жаркие послеобеденные часы на берегу реки. Он смыл с себя пыль, приставшую во время долгого ночного путешествия, и стал разгуливать по плоту.

У вышки сидел Петер Визе с каким-то плечистым блондином. Хольт в изумлении остановился: Визе в обществе Хартмута Мейснера! Визе помахал ему, и Хольт подумал: надо же, такое совпадение! Он поклонился с приветливой миной и стал критически оглядывать Мейснера. До сих пор он видел его только мельком. Это был рослый, крепкий юноша с тренированным мускулистым телом, смуглым от загара. Угловатое лицо и холодные бесцветные глаза. Льняные, почти белые волосы. Визе представил их друг другу.

— Не трудись, — сказал Хольт. — Кто у нас не знает Хартмута Мейснера!

Мейснер медленно повернулся к нему лицом.

— Как это понимать? — спросил он.

Хольт улыбнулся. У него было приятное щекочущее чувство — точно ходишь над пропастью.

— Понимай как знаешь!

— А ты, видать, нахал, даром что еще цыпленок! — отмахнулся Мейснер, но Хольт не отставал.

— Ты, говорят, пользуешься успехом у женщин. А это создает популярность.

— И что же ты слышал? Что-нибудь определенное?

— В таких вещах разве можно за что-нибудь поручиться? — ответил Хольт вопросом на вопрос. Он выдержал взгляд Мейснера, прикидываясь дурачком, а между тем в груди у него все сильнее закипала ненависть. Погоди, ты у меня попляшешь! Хольт растянулся на нагретых солнцем досках. — Собственно, ты прав, — сказал он, — Когда тебя вот-вот отправят на фронт, хочется на прощанье ухватить то, что плохо лежит.

— Ты еще зелен для подобных рассуждений!

— Не такая уж между нами разница! Каких-нибудь два-три года! У всех у нас одна философия!

— Что же это за философия? — поинтересовался Мейснер.

— Живи и жить давай другим!

Мейснер, подремывавший на солнце, вдруг встрепенулся.

— От твоей философии попахивает либерализмом!

— Ничуть не бывало, — возразил Хольт. — Никто не знает, придется ли ему вернуться. Как же не ухватить па прощанье кусок пирога!

Мейснер промолчал. А затем пустился рассуждать, прищурив глаза и опираясь головой о балку:

— Удивительно, как никто из вас не может проникнуться духом нашей эпохи! Ухватить кусок пирога! Чисто еврейская точка зрения! Когда на карту поставлена судьба рейха, интересы личности не играют роли. Тот, кто хочет жить для себя, предает Германию! Только интересы рейха имеют значение, а уж их-то мы отстоим. Наше государство растет и крепнет…

— Может, ты и прав, но я в поучениях не нуждаюсь, моя группа два года удерживала первое место в отряде. А что не надо жить для себя, об этом лучше не кричать так громко!

— Так ведь я же не о широких массах говорю, а о нас, людях избранных, с натурой вождя.

— Да, но людям избранным одним не выиграть войну.

Мейснер не удостоил его ответом. Он еще с минутку посидел на солнце, а потом ушел, оставив Хольта и Визе вдвоем.

— Ты что… спелся с ним? — поинтересовался Хольт.

— Он просто подсел ко мне, — чуть ли не виновато сказал Визе.

— Как ты думаешь? Справлюсь я с ним?

— Он, конечно, старше, — сказал Визе с недоумением, — но… думаю, что справишься. — И так как Хольт ничего не ответил, он продолжал: — Ты его сейчас запросто посадил в калошу. Мне часто приходит в голову — ты мог бы стать у нас первым учеником, стоило захотеть. Почему ты не учишься как следует?

— Учиться — не мужское дело. Я давно рвусь на фронт. — Хольт даже не подумал, каково Петеру Визе слышать такие слова.

— Богачу пришлось вдруг узнать, что у него чахотка, — задумчиво сказал Визе. — Все считали его обреченным, доктора давали ему не больше года жизни. «Ну, раз так…» — решил он. И принялся прожигать свое состояние. За год растратил все до последнего пфеннига. А между тем произошло чудо. Вопреки всем ожиданиям он выздоровел. И остался ни с чем, понимаешь? Ни с чем!

Глупая притча, досадливо подумал Хольт. Притча, достойная Петера Недотепы. Какое мне дело до того, что когда-нибудь будет! Сейчас война! Но он подавил в себе досаду.

— Я тебя понимаю, — буркнул он.

— Самое смешное — что я тебе завидую. Я дал бы много, чтобы стать твоим другом, — продолжал Визе с горечью. — Но для этого, видно, надо быть Вольцовом! Я всегда был самый слабый и всегда говорил себе: мое оружие — дух! Но ты в сущности и умнее меня!

Смешно, подумал в свою очередь Хольт. А вслух сказал:

— Когда-то я прочитал у Ницше: «Наше восхищение другими выдает, чем бы мы хотели восхищаться в себе… Тоскуя о друге, мы выдаем себя…»

— Да, так оно и есть… Мне хотелось бы драться, дебоширить, дерзить направо и налево, но… на полевые работы меня так и не взяли, да и в зенитчики я, очевидно, тоже не гожусь.

— Это не мешает нам быть друзьями, — отвечал Хольт, его наконец проняла тихая печаль Визе. Он задумался… Нет, об этом и речи быть не может… Разве что…

— Скажи, ты умеешь молчать, Петер?

— Да, ради тебя я даже как-то соврал.

Хольт протянул ему руку.

— Я тебе верю. Мы с Вольцовом и еще кое с кем решили отсюда смотаться. До самого призыва будем в бегах. Но нам с тобой хорошо бы разок-другой встретиться. Я и Гильберту ничего не скажу. От тебя я буду узнавать, что творится в городе и как здесь приняли наше исчезновение.

— Пойдем ко мне, — предложил немного погодя Визе, взглянув на часы.

Хольт удивился, что Петер в такую жару одет как на бал: черный костюм, крахмальный воротничок с галстуком. Причину он узнал только в прихожей у Визе, но отступать было уже поздно. У Хельги Визе был день рождения.

— Не уходи, — попросил Петер. — Потом я сыграю…

Хольт чувствовал себя преглупо в своих коротких кожаных штанах и пестрой спортивной рубашке. Его волосы еще не успели просохнуть и торчали дыбом. В большой столовой обе двери — на террасу и в зимний сад — стояли настежь, в окна заглядывали развесистые деревья. За столом сидели гости. От смущения Хольт ничего не видел — только яркие пятна женских нарядов и на их фоне черную форму танкиста. Запах тонких духов, смешанный с благоуханием цветов и дорогих сигар кружил голову. Сестра Визе, Хельга, очень походила на брата — такая же невысокая и изящная, такое же болезненно-бледное лицо в рамке темнорусых волос. Ей исполнилось девятнадцать.

Визе представил его обществу. Хольт пробормотал слова поздравления и вызывающе остановился посреди пестрого ковра. Неуверенность обострила его чувства; он заметил, что фрау Визе переглянулась с блондинкой, сидевшей рядом с лейтенантом, и на губах у молодой девушки заиграла легкая усмешка.

Названы были имена. Ута Барним, лейтенант Кифер — ее жених и другие. Хольта усадили по правую руку от фрау Визе. Напротив, через стол, сидела Ута Барним. Хельга Визе разливала чай. Хольт почувствовал себя увереннее.

— Знал бы я, что попаду на такое торжество, я уж расстарался бы и стащил для вас… то есть достал цветов. — Общий смех не смутил его. — Ведь купить цветы сумеет всякий. Ворованные больше ценятся.

— Что ж, спасибо на добром желании, — сказала фрау Визе.

В центре внимания была Ута Барним, старшая дочь полковника Барнима. Хольт каждое утро проходил мимо их дома. Глядя на крупную, статную девушку, сидевшую против открытой двери веранды и залитую лучами предвечернего солнца, Хольт подумал, что именно такой он представлял себе Кримхильду из «Нибелунгов» Агнесы Мигельс или же Хильдегард, дочь графа из «Гнезда крапивников». Он только мельком взглянул на лейтенанта бронетанковых войск, хотя при других обстоятельствах, пожалуй, больше всего бы им заинтересовался. Не замечал он и других девушек — рядом с ней, с Утой.

Петер Визе сел за рояль и стал рыться в нотах. Он сыграл сонату Гайдна и свои любимые мечтательно-грустные пьесы Шумана. Хольт украдкой поглядывал на Уту. Третья часть — Allegro moderate. Слушатели слегка покашливали — смешно! Думает ли она сейчас обо мне, как я о ней? Чувствуют ли люди, когда их мысли встречаются? Может ли у меня с ней произойти то, что было тем утром в кабине?

Петера наградили аплодисментами. Лейтенант шепотом сказал что-то Уте Барним. Шут гороховый! — подумал Хольт. «Да, спасибо!» Он взял еще чашку чаю. Собственно, мне пора уходить, подумал Хольт, но не двинулся с места. Петер Визе захлопнул крышку рояля.

— Ты за последнее время сделал большие успехи, — ласково обратилась к нему фрау Визе. — Но нам было бы приятнее, если бы ты меньше упражнялся на рояле и больше внимания уделял спорту. — Радость на лице Петера погасла. — Мы крайне огорчены, что ты и в этом году освобожден от полевых работ, — продолжала фрау Визе еще ласковее. — Хоть бы вы повлияли на Петера, господин Хольт, вы, по всему видно, завзятый спортсмен. Я наслышана о ваших подвигах. Вы, конечно, весь свой досуг проводите на воздухе?

— Совершенно верно, сударыня, оно и сказалось на моих годовых отметках.

Кругом улыбались.

— В наше время, когда все решает не интеллект, а кулак, — вставил лейтенант Кифер гнусавым голосом, задрав вверх подбородок, — нет смысла пичкать молодежь школьной премудростью. Молодой организм надо закалять и укреплять, учит нас фюрер, чтобы он справлялся со всеми требованиями, какие предъявит ему жизнь.

Ута, сидевшая рядом, смотрела куда-то вдаль, в открытую дверь веранды, словно и не замечая своего жениха.

Фрау Визе удалилась, оставив молодежь одну. На прощанье она пожала Хольту руку.

— Вы были бы для Петера подходящим другом. Мой муж и слышать не хочет, что Петера могут признать негодным для военной службы. Тормошите Петера, возьмите его в работу, вы и ваши друзья, ему это будет полезно.

— Это значило бы пустить козла в огород, — сказал Хольт с усмешкой. — Я признан морально незрелым, у меня это даже записано в школьном свидетельстве.

Ута, пожалуй, впервые за весь день посмотрела на него.

Гости прогуливались по аллее, обсаженной кустами роз. Лейтенант шел впереди с фрейлейн Визе. Обернувшись на какие-то слова Хольта, он спросил, как зовут их классного руководителя.

— Ах, Маас, ну, это птица известная!

Хольт неожиданно оказался один с Утой. Она была лишь чуть-чуть его ниже. Она спросила:

— Как вы удостоились такой убийственной характеристики?

Он почувствовал в ее вопросе насмешку.

— Не так страшен черт, как его малюют, — отвечал он. Ее насмешливый тон сердил и смущал его; — Учителя ведь ничего о нас не знают. Да и никому не дано читать чужие мысли.

— А разве ваши мысли так опасны? — спросила она еще язвительнее.

Он счел это вызовом.

— Да что вы, мысли у меня самые, можно сказать, безобидные. Вот только, когда Петер играл, я радовался, что никому не разгадать их.

Ута нанизывала слова, как точеные бусинки, словно играя. Она уже не язвила, а открыто потешалась над ним.

— А теперь я чувствую себя просто обязанной спросить: о чем же вы думали?

— О вас, — ответил он в упор и опустил глаза на усыпанную гравием дорожку. Ее молчание придало ему смелости. — Вы самая красивая девушка в городе!

Только пройдя несколько шагов, она ответила:

— Характеристика, которую дали вам учителя, явно несправедлива. Вы умеете быть и любезным.

Все общество собралось у абрикосового дерева.

— Кто из вас заберется наверх и угостит дам абрикосами? — прогнусавил лейтенант, поощрительно поглядывая на Хольта и Визе.

Хольт ступил на траву, обхватил дерево руками и сильно тряхнул. Он собрал самые большие и спелые плоды и отдал Уте.

Она ни словом не поблагодарила и только на секунду задержала на нем задумчивый взгляд.

Разломив один из перезревших плодов и выбросив косточку, она протянула половинку Хольту. Потом круто повернулась и, взяв лейтенанта под руку, вошла с ним в дом.

7

Хольт укладывался в своей комнате в пансионе сестер Денгельман; он наболтал им что-то про сбор урожая и про последующую каникулярную поездку, обещал еще наведаться… А затем с набитым до отказа рюкзаком побежал к Вольцову.

Вечер они провели в холле у камина. Хольт умолчал о своем уговоре с Визе, но сообщил, что познакомился с Утой Барним. Вольцов, осклабившись, спросил:

— Ну, а как же твоя Крюгер?

— Это совсем другое дело, — досадливо отмахнулся Хольт.

— Мой план насчет встречи с Мейснером разработан до мелочей, — объявил Вольцов. — Я назначаю ее на пятницу.

Отсюда следовало, что с сельскохозяйственных работ они удерут не позднее четверга. Хольт не возражал. Местом встречи Вольцов избрал все ту же Скалу Ворона. Мейснера предполагалось заманить туда подложным письмом. Вольцову рассказали, что Мейснер ухаживает за рыжеволосой девушкой по имени Сюзанна. Она работала у фотографа и, как всем было известно, имела жениха.

Хольт набросал несколько строк и прочел их вслух Вольцову:

«Дорогой господин Мейснер, нам необходимо встретиться еще до вашего отъезда в армию, очень прошу вас не отказать мне. По известной вам причине, нас не должны видеть вместе, а потому буду ждать вас у Скалы Ворона в пятницу вечером в девять, но только обязательно приходите! Ваша Сюзанна».

— Ах, милая Сюзе, что это ты хоронишься от людей? — сострил Вольцов.

— Глупости! То, что их не должны видеть вместе, относится к ее жениху!

— Ну ладно! Почерка ее он не знает. До сих пор она его отшивала.

— Откуда ты все это знаешь?

— У меня свои источники информации, — уклончиво ответил Вольцов. — У каждого полководца есть тайные агенты.

Хольт переписал свой текст на четвертушку розовой бумаги — манерным почерком с наклоном влево, по системе Зюттерлин, а Вольцов обрызгал конверт духами. Набросал Хольт еще и текст записки, которую предстояло подписать Мейснеру. «Настоящим заявляю, что я вступил с Руфь Вагнер в тайную связь, а когда она оказалась в интересном положении, застращал ее угрозами и выгнал…»

— Это ты хорошо придумал — «в интересном положении», — похвалил его Вольцов.

Хольт продолжал читать: «В дальнейшем она по моей вине покончила с собой. Подпись». Он опустил записку. — По-моему, он ни за что не подпишет!

— Подпишет. Дай только мне за него взяться!

Хольта охватило беспокойство: «На какую я пустился авантюру!» Но Вольцов так беззаботно сунул записку в бумажник, что страх его как рукой сняло.

Наутро явился Гомулка с обоими ружьями. К тяжелому устаревшему штуцеру полагалась большая сумка с целым хозяйством. Тут была форма для отливки пуль, литейный ковш, пустые патронные гильзы, капсюли, два кожаных мешочка с черным порохом и маленький ручной мех.

— Мне нужна еще селитра и сера. Есть у вас деньги?

У Вольцова в боковом кармане нашлись деньги, те самые, из отцовского бумажника.

— Свинец нужен? — спросил он. — Я могу сорвать где-нибудь в доме водопроводную трубу. У нас такое разорение, что это роли не играет.

Так он и сделал: снял трубу в ванной комнате рядом со своей спальней и забил отверстие деревянной пробкой.

После обеда явились с багажом Земцкий и Феттер. Все рюкзаки, тюки и сумки свалили в холле. На кухне у газовой плиты орудовал Гомулка. Он отливал круглые массивные пули весом чуть ли не в тридцать граммов каждая, а Хольт учился вставлять капсюли, наполнять гильзы черным порохом и забивать пули в гильзы поленом. «В двадцати случаях из ста надо рассчитывать на осечку, — сказал Гомулка, — и это еще терпимый процент».

К вечеру все было готово. Расположились биваком в холле на ковре. В пять часов утра уложили рюкзаки. По дороге на вокзал Хольт опустил подложное письмо в почтовый ящик.

Перед станцией собралась толпа школьников в форме гитлерюгенда и юнгфолька. Заверещал переливчатый свисток: «Внимание! В ряды… стройсь!» Командовал Отто Барт. Приятели стали в шеренгу слева.

Отто Барт, с зелено-белым шнуром фюрера, стоял перед фронтом, рослый и широкоплечий, от надсадного крика его прыщавое лицо налилось кровью. Этот семнадцатилетний юноша, так же как и его начальник штаммфюрер Герберт Вурм, был по роду своих обязанностей освобожден от службы в зенитной артиллерии. Вольцов не прощал этого обоим дружкам и, как только баннфюрер куда-нибудь отлучался, всячески выражал свое к ним презрение.

— Баннфюрер! — предупреждающе пискнул Земцкий. И действительно, баннфюрер Кнопф неторопливо прошел перед строем.

Барт отдал рапорт Вурму. Вурм отдал рапорт Кнопфу. Баннфюрер сказал несколько назидательных слов об участии каждого немца в общих усилиях, о его обязанностях и обязательствах.

Когда Хольт протиснулся в отведенный им вагон, все места уже были заняты, но Вольцов шугнул со скамеек каких-то четвероклассников. Феттер сдал карты для ската Вольцов вытащил из рюкзака сигары. Каждый откусил кончик и выплюнул на пол. Купе заволокло дымом. Малыши почтительно глядели на старшеклассников.

— Если все пойдет как следует, — сказал Вольцов, — мы уже через месяц будем зенитчиками. Вурм и Барт нам не указ.

— Каждый из нас мог давно уже стать штаммфюрером, — подхватил Хольт.

Через полчаса Вурм и Барт явились с обходом. Вурм был высокий сухопарый малый с яйцевидной головой и густо напомаженными черными волосами. Нижняя челюсть у него отвисала, и постоянно открытый рот придавал лицу невыразимо глупый вид. Увидев курящих школьников, он опешил:

— Нет, вы поглядите! Эти господа курят сигары!

Вольцов протянул ему ящичек.

— Пожалуйста, закуривай!

Вурм наотмашь ударил рукой по коробке, сигары рассыпались по полу. Вольцов встал и отложил карты.

— За это, штаммфюрер, ты мне ответишь!

Вурм поспешил спрятаться за своего адъютанта.

— Не задирайся, Вольцов, — сказал Барт, — а не то придется доложить по команде.

— Пусть подберет сигары! — заупрямился Вольцов.

— Довольно! — гаркнул Барт и, обратясь к малышам, добавил: — Подберите все с полу!

Вольцов снова сел. Феттер выложил на откидной столик первую карту. Кто-то в соседнем купе рассказывал: «Фюрер встретился с дуче где-то в Северной Италии. Это, я вам скажу, неспроста! Теперь эту ловушку в Сицилии непременно захлопнут».

После пяти часов езды по железной дороге, на маленькой сельской станции заливистый свисток Барта выгнал школьников из вагона.

Шоссе утопало в пыли, солнце нещадно палило головы, колонна пела: «Вот мчатся синие драгуны». Справа и слева тянулись поля, уставленные копнами скошенной ржи.

После двухчасового марша колонна вошла в большое село. На лужайке перед трактиром Барт разделил школьников на звенья. Вурм стоял рядом и наблюдал с открытым ртом. Разместили всех в деревенской школе.

— Никакой жратвы до завтра не предвидится, — доложил товарищам Феттер. — В половине пятого всем собраться на площади. Строевые учения! А потом Барт устраивает товарищеский вечер.

Эта программа была полностью отвергнута. У Феттера и Земцкого возникли было сомнения, но Вольцов их рассеял. Как только внизу заверещал свисток и вся школа пришла в движение, Хольт захлопнул дверь, оторвал от классной доски деревянный борт, переломил его о колено и одной из половинок заклинил ручку двери. После чего приятели завалились спать.

Часов в восемь вечера они проснулись.

— А теперь айда в трактир! — приказал Вольцов.

В темной душной распивочной несколько крестьян потягивали пиво. За стойкой орудовала темноглазая девушка лет двадцати.

— Скажите, фрейлейн, — обратился к ней Вольцов басом, — когда у вас собирается народ?

— А вот как накормят скотину, — отвечала девушка. Хольт подумал: хорошенькая… Феттер снова сдал карты.

В углу поднялся один из крестьян. Хольт пододвинул ему стул.

— Сигару? — предложил Вольцов. — Фрейлейн, еще пива!

Вскоре к ним присоединились еще несколько крестьян, все курили и пили пиво, которым угощал Вольцов. Трактир постепенно наполнялся посетителями. Кто-то бренчал на расстроенном рояле. Лампа, свисавшая с потолка, изливала мутный свет, в воздухе стоял туман от сигарного дыма.

Хольт глаз не сводил с девушки, обносившей посетителей пивом. Время от времени, поймав его взгляд, она улыбалась ему или высоко вскидывала брови. Земцкий, Гомулка и Феттер с азартом резались в скат. Крестьяне, сидевшие вокруг, заглядывали к ним в карты и долго препирались после каждого хода.

Душой общества был Вольцов. Он выпил подряд пять кружек пива. Начал он с того, что стал хвалиться своими мускулами, а потом схватился один на один с одноглазым кузнечным подмастерьем, похожим на пирата. После долгой возни с неопределенным исходом зрители объявили ничью. Была принесена кочерга в палец толщиной, Вольцов согнул ее одним махом, а подмастерье, скаля зубы, тут же разогнул. Наконец они стали посреди зальца лицом к лицу и, сплетя пальцы и напрягши мускулы, тщетно пытались поставить друг друга на колени. Оба долго кряхтели и пыхтели, но ни один так и не взял верх. Крестьяне наградили их усилия дружными хлопками.

Земцкий, Феттер и Гомулка напропалую дулись в карты, все творившееся кругом, казалось, нисколько их не интересовало.

Разошедшийся Вольцов ударил своего противника по плечу.

— Ставлю бочку пива! — объявил он. Поднялся невообразимый шум.

Хольт увидел, что трактирная служанка украдкой делает ему знаки. Он поднялся. Узкий коридор вел из общего зальца наружу. Они стояли в полутьме друг против друга.

— Достаточно ли у твоего товарища с собой денег? — спросила она. — Бочка стоит шестьдесят марок.

— Я полагаю, что достаточно, — сказал Хольт. От служанки пахло землей, потом и волосами.

— Что ты на меня вытаращился? — спросила она и засмеялась. Он схватил ее за руки и на минуту почувствовал теплоту ее кожи. Но она вырвалась.

— Некогда мне! — крикнула она. Убегая, она подарила его улыбкой, и ее белые зубы блеснули в темноте.

Хольт ощупью двинулся вперед по узкому коридору. Слева вела наверх крутая лестница. Он вышел во двор и стал у дверей конюшни. В небе высыпали звезды. Хольт глубоко вздохнул, его охватил внезапный стыд, но кончики пальцев все еще хранили щекочущее прикосновение ее кожи.

Суетня, и суматоха, и разноголосый гомон в зальце, где носились едкие облака дыма и натужно орало радио, вызвали у Хольта внезапный приступ отвращения. Вольцов стоял у стойки, окруженный толпой крестьян. Земцкий лихо выбросил на стол червонного туза, когда на пороге показались Вурм и Барт. Он сидел лицом к двери и при виде начальника испуганно крикнул:

— Черт бы их побрал! Теперь нас погонят на ученье!

Вурм и Барт, посовещавшись в дверях, нерешительно двинулись к столу. Вурм наклонился и сказал, понизив голос:

— Немедленно выкатывайтесь и ступайте на плац, а не то о вашем поведении будет доложено по инстанции!

Хольт увидел, что девушка за стойкой ищет его глазами… Многоголосый гомон поутих. Вольцов подошел к столу, провожаемый взглядами крестьян.

— Отвались! — проворчал он заплетающимся языком.

— Опомнись, Вольцов! — накинулся на него Барт. — Так отлынивать от своих обязанностей…

— Это кто же из нас отлынивает? — придрался к слову Вольцов. — Твое место не здесь, а в зенитных частях!

Барт покраснел, а Вольцов повернулся на каблуках и зашагал назад к стойке. Гомон возобновился с прежней силой. Кто-то опять забренчал на рояле. Земцкий, уже оправившийся от испуга, наново сдал карты. Вурм опять нагнулся над столом.

— Без разговоров, вон отсюда! — потребовал он.

— Восемнадцать, — объявил Феттер; пот прошиб его от страха; ища поддержки, он все оглядывался на Вольцова.

— Вист! — сказал Гомулка.

Вурм решил зайти с другого конца:

— Это Вольцов вас подначивает, — сказал он. — Не поддавайтесь на его подстрекательства. Если это будет продолжаться, предупреждаю — попадете в тюрьму для несовершеннолетних!

— Двадцать! — объявил Феттер.

— Вист! — отозвался Гомулка.

— Мы немедленно подадим на вас рапорт. Если же вы подчинитесь приказу, я, так и быть, на вас заявлять не стану.

— Двадцать четыре! — объявил Феттер.

— Давно бы так! — сказал Гомулка.

Чувствуя, что девушка на него поглядывает, Хольт отодвинулся вместе со стулом и заявил:

— Никуда мы не уйдем!

Вурм и Барт переглянулись. Хольт невольно втянул голову в плечи… И вдруг почувствовал, как кто-то мягко, но неудержимо тянет его куда-то в сторону.

— Ты в эти дела не путайся! — шепнула ему служанка. Он увидел, что глаза у нее темно-серые, а на губах застыли капельки слюны. Девушка оглянулась на стойку, откуда ее вдруг позвали, и шепнула, приблизив к нему лицо: — После полуночи… по коридору и вверх по лестнице, последняя дверь налево… Подожди меня там… Но только не лезь ты в эту склоку!

Спустя минуту она уже хлопотала за стойкой, а он думал смущенно и растерянно: Не может быть! Тут какая-то ошибка!..

— Пас! — провозгласил Феттер — поддержка Хольта и Вольцова его приободрила.

— Большой шлем! — объявил Гомулка. — Все взятки мои. И первый ход мой.

Вурм оправил поясной ремень.

— Ну, как знаете! Потом наплачетесь. Пошли, Отто!

— Скатертью дорога! — сказал Гомулка, выбрасывая на стол валета. За Вурмом и Бартом захлопнулась дверь.

Пробило полночь. Хольт сказал Гомулке:

— Я пойду вперед.

Он вышел на улицу.

Силуэты надворных построек расплывались в темноте. Где-то далеко залаяла собака. Шум, доносившийся из трактира, звучал здесь, на воле, приглушенно и казался нереальным. Хольт зябко повел плечами.

«Вверх по лестнице, и последняя дверь налево…» Он уже овладел собой. Недаром говорят, что мечты лгут! Жизнь ни капли на них не похожа. Так стоит ли вечно чего-то ждать! Он сделал несколько шагов дальше, в ночь; пьяный гомон куда-то канул, кругом стояла тишина. Из трактира высыпали крестьяне.

Хольт обошел кругом и через ворота проник во двор. В этом длинном коридоре он чувствовал себя как дома, будто с детства был с ним знаком, да и по этой лестнице он поднимался сотни раз… Несколько дверей из грубых досок, точь-в-точь как у них дома на чердаке, где он тайком рылся в старых ящиках, с трепетом ожидая чудесных открытий… Он притворил за собой дверь и огляделся в тесной каморке. Ощупью пробрался мимо кровати и надолго застыл у открытого окна, прислушиваясь к замирающим вдали голосам друзей.

В сущности я всегда был одинок, даже дома у мамы. В сущности я всегда тосковал — о ком-то и о чем-то. Тосковал и — боялся. Приди же! Мгновенье — и ты будешь здесь, полускрытая темнотой.

Она увлекла его от окна и откинула пуховую перинку. Платье ее зашуршало. Он делал все машинально, словно в забытьи, и только когда его нетерпение наткнулось на какой-то неразвязывавшийся шнурок, сердце оглушительно забилось и не утихало до тех пор, пока он не лег с нею рядом и не почувствовал всем телом ее тело.

Над кровлями крестьянских домишек взошло утро. Хольту оставалось поспать какой-то час до того, как заверещит свисток Барта. Проснувшись, он подставил голову под водопроводный кран. Потом все они работали в поле.

Два дня грузили на фуры собранный урожай. Руки и плечи болели. На третий Вольцов решил, что с него хватит.

— Такое штатское занятие не по мне! — заявил он. — Пошли купаться!

В поле они не вернулись. После обеда незаметно уложили свои рюкзаки и зашагали на станцию. Хольт окинул прощальным взглядом деревню, трактир. Пока ехали, он молча сидел у окна, не слыша обращенных к нему вопросов Вольцова.

Он размышлял, оправдала ли действительность его ожидания, познал ли он те восторги, что сулили ему воображение и мечты… Ведь он даже имени ее не знает. Он думал о Мари Крюгер. Думал об Уте.

На другой день они увязывали на вилле Вольцова поклажу в большие тюки. При мысли о предстоящей встрече с Мейснером и о последующем побеге в горы Хольтом овладело беспокойство; после некоторого колебания он объявил:

— Мне надо еще кое-куда наведаться.

— Куда это ты собрался? — с удивлением спросил Вольцов.

— К Барнимам.

Вольцов скорчил недовольную гримасу.

— Все за юбками бегаешь! Ладно, ступай, но чтобы ни одна душа тебя не видела.

Хольт помыл руки над кухонной раковиной, почистил ногти кинжалом и причесался. Когда он позвонил у дверей Барнимов, на него напала внезапная робость — с какой радостью он повернул бы обратно! Его заставили долго ждать в холле. Но, увидев Уту, он начисто забыл свои сомнения. «Она вошла, как богиня!» — мелькнуло у него в голове, — эту фразу пел Каварадоси в тот единственный раз, когда юному школьнику посчастливилось попасть в оперу.

— Вот уж не ожидала! — воскликнула она, и ее улыбка его окончательно покорила. — А как же сбор урожая?

— Оттуда я дал тягу. А теперь думаю… исчезнуть надолго. Мне и захотелось на прощанье с вами поговорить.

— И, насколько я вас знаю, на убийственно серьезную тему, не так ли? Что ж, идемте!

Он поднялся за Утой по лестнице на второй этаж. Она открыла одну из дверей в коридоре и пропустила его вперед. Вся комната была залита ярким солнечным светом. На полу лежал пестрый, ручного тканья ковер. Перед тахтой стоял чайный столик с пуфами. Комната утопала в цветах. У окна, у балконной двери, на чайном столике алели розы и гвоздики; по гардинам вились гирляндами настурции и вика, спускаясь до. самого ковра, а также пышно разросшаяся традесканция. На балконе стоял шезлонг, а рядом — столик с курительным прибором.

— Возьмите стул, — сказала Ута, расположившись в шезлонге и закинув руки за голову. Хольт принес себе из комнаты пуф и уселся рядом. Она молча протянула ему медную сигарочницу. Он закурил.

— Вы пришли с каким-нибудь делом или только поглядеть на меня? — спросила она.

Ее шутки приводили его в отчаяние. Он пробормотал, что здесь в городе «он совсем одинок… ни одной близкой души».

— Ну так рассказывайте! Почему вы живете один, без родителей?

— С матерью я не ужился. А отец…

— Вам, может, тяжело об этом говорить?

— Нет, отчего же, но только с вами. Он работает в городском управлении контролером продовольственных товаров. Хотя по специальности врач.

Она посмотрела на него с интересом: — Это что же, своего рода репрессия?

— Я, собственно, сам не знаю, — хмуро протянул Хольт; как и всегда при расспросах об отце, им овладели неуверенность и смущение. — Отец долго жил в тропиках, потом преподавал медицину в Гамбургском университете и в институте тропических заболеваний. Моя мать — из семьи фабрикантов. После женитьбы отец поселился в Леверкузене. Там он занялся исследованием возбудителей болезней или еще чем-то в этом роде. А. потом ему предложили другую работу, по-видимому… военного назначения. Отец наотрез отказался и вынужден был уйти. Он так и не нашел другой работы. Мать развелась с ним, насколько я понимаю, по этой же причине… Его объявили политически неблагонадежным. Должно быть, он отчаянный упрямец. Предпочитает голодать…

— По всему видно, — заметила Ута, — ваш отец человек с характером.

Хольт окончательно смешался.

— Да, собственно… — начал он, но она не дала ему договорить:

— Почему же вы с ним не живете?

— Опекунский суд лишил его отцовских прав. Да и мне это в сущности ни к чему. Я предпочитаю чувствовать себя независимым! Потому-то я и уехал от матери. Того, что называется семьей, у нас все равно не было — и раньше тоже. Отец только и думал о своей работе. Ну а мать — она много моложе — вечно возилась с гостями или сама где-то пропадала. Я убежал из дому, но меня вернули с полицией. Этой весной мать наконец согласилась меня отпустить. Предполагалось, что я поеду к дяде в Гамбург, он член наблюдательного совета крупной табачной фабрики. А потом мать устроила меня сюда в пансион. Она каждый месяц присылает мне деньги, ей это не трудному нее большое состояние. — Он замолчал и теперь спрашивал себя: зачем я ей все это рассказываю?

— Уж не ищете ли вы у меня тепла и уюта, материнского участия?

— Вам, видно, нравится надо мною подшучивать, — сказал он с упреком. — Если я надоел вам, скажите прямо, я уйду. Быть может, у вас есть близкий человек, которому вы можете довериться, а мне…

— Что вы, что вы, с вами уж и пошутить нельзя! Странный вы человек, — продолжала она, словно рассуждая вслух. — Визе рисовал мне вас этаким бесшабашным малым… А ведь вы с вашей сверхчувствительностью мало подходите под это определение.

— Визе меня не знает, — бросил Хольт презрительно и тут же спохватился: значит, она спрашивала о нем у Визе. — Изводить учителей и кривляться — это одно…

— А вторая душа, что живет у вас в груди, ищет отдушины у Визе, и Визе играет ей «Преподнесение серебряной розы», хотя в клавире это звучит отвратительно! — Она рассмеялась. — Меня, однако, радует, что со мной вы не кривляетесь. Жалуйте же меня и впредь своим доверием. Но научитесь не обижаться на шутку. По-моему, вам только полезно, чтобы над вами шутили.

Ута поднялась с шезлонга и подошла к перилам балкона. Прислонясь к ним, она продолжала:

— Но если вы думаете, что я счастливее вас… — Она замолчала. А потом закончила, словно сама над собой подшучивая: — …то вы находитесь в приятном заблуждении. — Ветер, игравший ее волосами, бросил ей в лицо шелковистую прядь. — Разумеется, когда у меня на исходе карманные деньги, я могу, как вы трогательно выразились, «довериться» маме! — Опять она шутила. — Но ведь все это пошлые житейские мелочи… Погодите-ка! — Она взяла в комнате какую-то книгу и снова уселась в шезлонг. — «Во всем же, что нам дорого и насущно важно, — прочитала она вслух, — мы несказанно одиноки».

Он разобрал на корешке название книги: Рильке, Письма. «Во всем, что нам дорого и насущно важно… несказанно одиноки», — мысленно повторил Хольт. Но почему же?

— А ведь каждому надо иметь близкого человека, которому он полностью доверяет! Вот мы сейчас кое-что задумали. Может, мне скоро понадобится такой человек. Захотите ли вы помочь мне, если я обращусь к вам за помощью?

— В вашем доверии есть что-то сокрушительное, — ответила она, снова впадая в шутливый тон. — Впрочем, ладно. Попробуйте! Я сделаю все, что в моих силах!

Во второй половине дня Хольт, нахохлившись, сидел у камина. На вопросы Вольцова он только отмахивался. Феттер, Земцкий и Гомулка играли в скат. Теперь, на пороге настоящего приключения, Хольта лихорадило от возбуждения, и он напрасно старался собой овладеть. Но вот Гильберт незаметно подмигнул ему. Когда они вместе поднялись наверх, Хольт спросил:

— Ну, как по-твоему! Получится у нас?

— А ты слушай! — Вольцов вынул из ящика свой «вальтер» и протянул его Хольту. — Держи его все время под прицелом. Главное — чтобы он не удрал. При первой же попытке к бегству стреляй в спину, не рассуждая. Я беру парабеллум. Ну как, не сдрейфишь?

Хольт стиснул в руке пистолет.

— Главное — чтобы не удрал, — повторил Вольцов. — Держи его под прицелом, пока не подпишет. А там можешь отвести свою пушку. О том, чтобы он подписался, позабочусь я. Да и все остальное — моя забота. А теперь пошли. Только не волнуйся, разыграем все как по нотам.

Хольт заранее приготовил фразу: «Привет тебе от Руфи Вагнер!» Это во имя справедливости, твердил он себе, во имя справедливости!

В голосе Вольцова, доносившемся снизу из холла, слышались повелительные командирские нотки. Он засек время:

— Девятнадцать часов двадцать восемь минут… Зепп! Ровно в восемь доставишь лодку к Шварцбрунну, повыше Паркового острова, да смотри захвати бечеву. Как только стемнеет, тащите всю поклажу к лодке — задворками и огородами. К этому времени явимся и мы. Никаких вопросов! Все ясно? Пошли, Вернер!

Оба друга обогнули Скалу Ворона и приблизились к ней с северной стороны. Лес тянулся до самого подножия громоздящихся друг на друге базальтовых глыб. К почти отвесному склону примыкала узкая полянка, сплошь в высоких — по пояс — папоротниковых зарослях. Сюда не заглядывало солнце.

Почва здесь была сырая и мшистая. Вольцов притаился за деревьями на лесной опушке.

Под навесом скал сгущались сумерки.

— Идет! — крикнул Вольцов после долгого ожидания. Хольт забился в расщелину, где залегли темные тени.

— Идет вдоль лесной опушки, — услышал он. — Спрячься, мы возьмем его в обхват!

Вольцов скрылся в лесу. Хольт стоял неподвижно, прильнув к скале, правой рукой он стиснул в кармане рукоятку пистолета. При первой же попытке к бегству стрелять, не рассуждая! Во имя справедливости!

Прошла целая вечность, прежде чем на лесной опушке послышались шаги. Хольт увидел в кустах рослую фигуру Мейснера, за ним перелеском крался Вольцов.

Мейснер был уже в нескольких шагах от Хольта. Остановившись, он повернул голову направо, потом налево. «Алло!» Посмотрел на часы. Хольт выступил из расщелины. Мейснер увидел Хольта, узнал его и, удивленный, воскликнул:

— Это еще что такое!

Хольт медленно обошел вокруг Мейснера, прижав его этим маневром к базальтовой стене. Волнение сдавило ему горло. Тут подоспел и Вольцов. Мейснер, глаз не спускавший с Хольта, повернулся вокруг собственной оси. Увидев Вольцова, он опять сказал:

— Этого еще не хватало… Господа, оказывается, явились на пару!

— А ты, небось, ждал Сюзанну? — ухмыльнулся Вольцов.

Хольт шаг за шагом приближался к Мейснеру, все еще сжимая в кармане пистолет. Вольцов с безразличным видом держался поодаль. Но вот Хольт подошел к Мейснеру вплотную.

— Не рассчитывай встретить здесь Сюзанну, — сказал он. — Ты попался на удочку. Письмо написал я.

— Ах, вот оно что! — выкрикнул Мейснер; голос его дрожал от ярости. — Шантажом занялись! Иначе бы вы не рискнули!

Хольт вытащил из кармана пистолет, направил на Мейснера и сказал:

— Привет тебе от Руфи Вагнер!

Мейснер медленно отступил назад. Хольт — за ним. Мейснер неподвижным взглядом уставился на дуло пистолета. Голос его звучал надтреснуто:

— Чего вам от меня нужно?

— Немногого, — сказал Хольт.

— Берегись! — рявкнул Вольцов. Хольт невольно отступил на шаг. Мейснер тенью промелькнул мимо, в темноте грянул выстрел, и Мейснер, споткнувшись о подставленную Вольцовом ногу, рухнул в чащу папоротников. Мгновение, и Вольцов очутился у него на спине. Мейснер пытался освободиться, но Вольцов крепко прижал его щекой к земле и раза два со всего размаха двинул в ухо.

— На помощь! — заорал Мейснер.

— Я тебе помогу! — сказал Вольцов. — Ну-ка, Вернер, вяжи ему ноги!

Хольт выдернул из кожаных штанов пояс и стянул им ноги Мейснеру. Руки они ему вывернули и тоже связали в локтях. Потом сквозь чащу папоротника поволокли его к базальтовой стене и посадили спиной к камню.

Тем временем стемнело. Вольцов карманным фонариком осветил лицо Мейснера. Нижняя губа у него была рассечена и сильно вздулась.

— Что вам от меня нужно? — с трудом выговорил Мейснер. Вольцов достал из кармана заготовленную бумагу и прочел вслух: «…в тайную связь, а когда она оказалась в интересном положении, застращал ее угрозами и прогнал…»

Мейснер медленно поднял голову. Растерянность, страх, ярость были написаны на его лице.

— Ну вот. Это ты подпишешь, — потребовал Вольцов.

— А если… не подпишу?

— Подпишешь! Сам знаешь: когда кто не хочет, найдутся способы его уговорить.

Молчание.

— Ну а если я все же не подпишу?

Вольцов ничего не ответил. Он взял себе сигарету и протянул коробку Хольту, но тот отрицательно покачал головой.

— Что ж, оттащим тебя в лес и там прикончим. — Вольцов сказал это таким равнодушным тоном, что у Хольта задрожали руки. — Даю тебе пять минут на размышление. Пошли, Вернер!

На лесной опушке Хольт спросил шепотом:

— А вдруг откажется?

— Подпишет, будь уверен. У него не хватит духу.

— Ну а если нет? Неужели мы… его…

— А что нам еще остается? — Вольцов говорил все тем же равнодушным тоном. — Не можем же мы его отпустить! У нас нет выхода! Нападение на фюрера гитлерюгенда, да еще вооруженное! Тем более он знает, что мы в курсе его дел с покойной Вагнер. Если мы его укокаем, придется инсценировать самоубийство — все же какой-то шанс уцелеть. Нельзя, чтобы он на нас донес, иначе нам с тобой несдобровать. Ну, пойдем к нему, пять минут прошло.

Хольт последовал за ним обратно к скале. Убийство! Хладнокровное убийство! — мелькнуло у него в голове.

— Ну как? Надумал?

— Не подпишу! — заявил Мейснер. Вольцов не торопясь дал ему в зубы.

— Злодеи! Бандиты! — взвизгнул Мейснер.

— Молчать! — заорал Вольцов и, схватив его под мышки, легко поставил на ноги. Развернувшись, он с силой ударил его по лицу, а потом еще и еще раз.

Мейснер весь сник.

— Убейте меня, все равно не подпишу!

— Обыщи его! — сказал Вольцов. — Как бы у него не нашли письмо. — Хольт залез к Мейснеру сначала в левый, а потом в правый нагрудный карман, нашел письмо и спрятал.

— Давай развяжем ему ноги, — сказал Вольцов. Они подхватили Мейснера под руки и, как тот ни сопротивлялся, уволокли в темную глубь леса. Сильным ударом ноги Вольцов подшиб ему колени. Мейснер повалился наземь.

— Ну, теперь тебе каюк! — Вольцов приставил ему ко лбу дуло своего армейского пистолета.

— Сейчас же прекрати, — завопил Мейснер. — Убери пистолет! — И срываясь на истошный крик: — Перестаньте! На помощь!

Вольцов плотнее вдавил ему в лоб дуло пистолета.

— Подпишешь? Говори!

— Подпишу, подпишу! — закричал Мейснер. — Убери пистолет!

Они подняли его и развязали ему руки. Вольцов посветил карманным фонарем, в другой руке он держал пистолет. Мейснер подписал.

— Поставь дату, — приказал Вольцов. — Сегодня 24 июля сорок третьего года. Запомни этот день! — Он спрятал пистолет и заботливо убрал в карман подписанную бумагу. — А теперь встань, подлюга! Нам осталось еще свести личные счеты. За тобой старый должок.

Хольт смотрел, как Волъцов избивает высокого белобрысого детину; тот недолго защищался, а потом снова упал на землю. Вольцов стал топтать его ногами. Наконец он нагнулся над неподвижным телом, перевернул его навзничь и осветил фонариком обезображенное лицо. Мейснер лежал без сознания и только тяжело хрипел.

— А теперь ходу, Вернер!

Небо покрылось тучами. В лесу было темно, как ночью. Они торопливо шагали к городу.

— Ты в самом деле убил бы его? — опять спросил Хольт.

— Разумеется! А ты как думаешь? — удивился Вольцов. Потом в темной, пустынной вилле Хольт долго сидел, обхватив голову руками.

Кто-то избитый лежит сейчас в лесу, истекая кровью. Да, я слишком мягок. Мне надо закалиться. Я с ужасом смотрю на Вольцова. А ведь у него есть то, чего мне так не хватает: «беспечность убийцы, чья совесть спокойна и верен расчет». Где-то я об этом читал. Как же я буду воевать? Мне надо закалиться!

Кто-то хлопнул наружной дверью. Вольцов взвалил на плечи свой тюк; в руках он тащил набитый книгами портфель. Они медленно двинулись переулками вниз к реке. Вольцов рассказывал о своих планах:

— Мы с толком проведем время: ночные походы, спорт, учебная стрельба. Нам надо расширить свои военные познания, развить в себе боевые качества.

— Ясно, Гильберт, — поддакивал Хольт.

8

Хольт и Гомулка уже несколько дней упражнялись в стрельбе. Земцкий по утрам нес караул. Часовому с вершины горы на много километров открывалась синяя даль. Феттер, сидя на складном стульчике перед входом в пещеру, насвистывал какой-то мотив. Он чистил грибы. В пещере, вход в которую они значительно расширили, висел над огнем котелок с водой. Накануне Вольцов обнаружил в капкане зайца. Но Феттер, или «ротный повар», как именовал его Вольцов, к великому своему огорчению, не мог его зажарить — у него вышли все жиры, да, кстати, и весь хлеб; последнюю горсть ржаной муки он сегодня извел на грибиой суп. Хольт и Гомулка внизу, в лощине, упражнялись в стрельбе, целясь в жестяную коробку с песком.

— Вам нет смысла ходить на охоту, — объявил им Вольцов. — Только дичь распугаете. Поупражняйтесь сперва.

Гомулка метился из штуцера без сошек и после каждого выстрела исчезал в облаке вонючего дыма.

— Прямое попадание! — говорил Хольт, приставив к глазам бинокль. Зепп безостановочно заряжал и стрелял с расстояния в семьдесят пять метров.

— Ты попадаешь в мишень два раза из трех, — сказал Хольт, — дальше ты не двигаешься.

— Живую цель легче поразить, — ответил Гомулка, опуская ружье. — Это старая истина. А теперь давай опять ты. — Они подошли ближе метров на тридцать. Малокалиберная винтовка Хольта издавала сухой звонкий звук, напоминающий щелкание бича.

— Отлично, отлично! — сказал Гомулка. — Мы делаем успехи.

Они взяли ружья и, выйдя из ущелья, поднялись на вершину мелового плато.

Перед входом в пещеру стоял Вольцов в одних трусах. Хольт и Гомулка принялись чистить оружие.

— Ничего, кроме грибного супа, — объявил им Феттер. — Если и сегодня придете с пустыми руками, с завтрашнего дня объявляю пост.

Вольцов искупался в ручье, на его коже сверкали капельки воды.

— Стреляйте все, что попадется, — приказал он. — Вороны тоже съедобны, если их сварить в супе. Мы с Земцким нынче вечером отправимся в поле, накопаем два рюкзака картошки. Кроме того, я пошатаюсь по деревням, посмотрю, как и что. — Одеваясь, он отдавал все новые распоряжения. — Надо набрать грибов и насушить их. Внизу за ущельем вот-вот поспеет черника. Христиан, возьми себе на заметку. — Феттер именовал Вольцова «шефом» и рабски ему повиновался. — А кроме того, — продолжал Вольцов, — мы же собирались удить рыбу.

— Это опасно, — предостерег Гомулка. — На реке нас могут увидеть.

— Ну, на ночь-то можно поставить удочки, — предложил Хольт, подумывавший об условленной встрече с Визе. — Поручите это мне. Реку я беру на себя.

Феттер снова заскулил, что у него нет маргарина.

— Попробуй приготовить что-нибудь без маргарина!.. Вот если бы раздобыть свинью! — добавил он мечтательно.

Все уселись хлебать грибной суп. Земцкому Феттер отнес его порцию в кастрюльке. Хольт и Гомулка стали снаряжаться на свою первую охоту.

— У вас вид робинзонов, — ухмыльнулся Вольцов. — С таким оружием только на мамонтов ходить. Ни пуха ни пера! — крикнул он им вдогонку.

Охотники спустились по крутой, еще не утоптанной тропке п, пройдя ущелье, выбрались на широкую долину. Держа ружья под мышкой, они двинулись в восточном направлении дремучим лесом, с трудом продираясь через цепкие кустарники и густой подлесок. В кустах раздался пронзительный предостерегающий крик сойки. Хольт вскинул винтовку.

— Как по-твоему, соек едят? — спросил он шепотом.

— Едят, но лучше не стрелять, еще спугнешь что-нибудь посущественнее.

— Ее крик все равно разгонит всю дичь. В лесу это как полицейский свисток.

Сойка опустилась на ветви дуба, ее пестрое оперение светилось сквозь листву. Глубокий выдох, предварительный спуск курка, взять прицел. Выстрел. Птица упала наземь в облаке взлетевших перьев. Хольт перезарядил. Первая добыча! Хольт сунул сойку в рюкзак, и они побрели дальше.

К вечеру вышли на широкую прогалину. Здесь протекал прозрачный ручей. Они расположились на отдых у лесной опушки. Дул прохладный ветерок.

— Ты когда-нибудь вспоминаешь о доме? — спросил Хольт.

— Нет, — сказал Гомулка. — А ты? Вспоминаешь наш город? — Хольт покачал головой. — Ну а трактир… помнишь, в деревне… куда нас привезли на сбор урожая?

Хольт напряженно смотрел в сторону. Вопрос застиг его врасплох.

— Иногда вспоминаю, — прошептал он после долгого молчания.

Неподалеку в траве они увидели зайца, он стоял на задних лапках, поводя ушами и закатывая глаза… Очень медленно и осторожно Хольт поднял малокалиберку. Он заставил себя двигаться спокойно и внимательно целиться. Гомулка приложился щекой к прикладу штуцера, готовясь стрелять, если Хольт промахнется. Сумерки, только бы не дернуть при спуске курок! Голова с длинными ушами дрожала над мушкой. Когда грохнул выстрел, заяц высоко подскочил, упал на траву и затих. И в ту же минуту где-то в ощутимой близости вырвалось из кустов какое-то крупное животное и легкими пружинистыми скачками понеслось по прогалине. «Стреляй!» — крикнул Хольт, но штуцер уже прогремел. Гомулка исчез в клубах едкого дыма. Эхо прокатилось по лесу. Гомулка вскочил. Он наклонился вперед и с лихорадочной поспешностью вставил в ствол новый патрон. Животное уже скрылось в лесу за прогалиной.

— Бежим! — крикнул Хольт. — Это косуля, а может, и олень. Они бегом пересекли прогалину, перемахнули через ручей.

На опушке леса раздался торжествующий возглас Гомулки:

— Есть!

Хольт увидел большую лужу крови, которая быстро впитывалась землей, и широкий кровавый след, неожиданно обрывавшийся.

— Там, в кустах!

Они раздвинули ветви. Что-то опять зашумело в листве, тень ринулась в сторону, казалось, ее можно ухватить руками. Из зарослей, где пряталось раненое животное, кровавый след вел дальше. Гомулка с внезапным испугом схватил Хольта за руку:

— Вон он!

Метрах в тридцати в кустах укрытый сумерками лежал олень. Он опять с трудом поднялся на передние ноги и повернул к ним голову, увенчанную могучими рогами. Гомулка стал на колено, прицелился. Хольту казалось, что прошла целая вечность; но вот прогремел выстрел, и эхо затерялось в верхушках деревьев. Едкий привкус черного пороха наполнил нос и рот. Олень рухнул наземь. Гомулка уронил ружье, вскочил и собирался уже издать победный вопль, как Хольт остановил его.

— Тише! Еще кого-нибудь принесет!

С минуту они стояли и напряженно слушали. Нигде ни звука.

— Никто сюда не придет. Мужчины все на войне, а женщины в лес не ходят, боятся.

Гомулка поднял свой штуцер и забил в него новый патрон. Они постояли над убитым зверем. Олень в предсмертной агонии изрыл рогами вокруг себя всю землю и теперь неподвижно лежал на боку. Гомулка сосчитал отростки на рогах.

— Двенадцать. Значит, бык старый и убит по всем правилам… А ведь мог и здорово морочить нас, тем более что мы без собаки. — Первый заряд угодил оленю в бок под лопатку, второй пробил шею у загривка.

— Я так и знал, что выстрелил удачно, — с удовлетворением сказал Гомулка. — Он напоролся на мою пулю…

Хольт побежал за зайцем. Потом они оттащили оленя поглубже в чащу дубняка. — В нем добрых два центнера, вес изрядный!

— Настоящий охотник никогда не скажет об олене «изрядный вес», — поправил его Гомулка. — Только — добрый олень, отличный, знаменитый. То же самое и о рогах. С провинившегося берут штраф в виде взрослого оленя, а кроме того, ему полагается посвящение охотничьим ножом.

— Это как же? — спросил Хольт.

— Три удара плашмя. При первом ударе старший охотник возглашает: «Это за моего милостивого князя и господина!» При втором: «Это за рыцарей, добрых людей и барских холопов!» А при третьем: «Это во славу благородных охотничьих правил!»

Хольт рассмеялся. Но они так и не решились разделать свою добычу.

— Тебе уже приходилось свежевать оленя? Лучше за это не браться. Давай, оттащим его в кусты. — Они засыпали кровь на опушке и в кустах, а затем повалили молодую елочку и продели ствол в связанные ноги животного.

— Так хорошо, — сказал Гомулка.

— На войне придется таскать ноши и потяжелее, — заметил Хольт.

Гомулка разжег небольшой костер. Они зажарили сойку на открытом пламени, она была с голубя величиной. Не удовлетворившись таким ужином, они надели зайца на палку и принялись жарить его на медленном огне.

Спустилась ночь. Хольт разостлал плащ-палатку и улегся, прислонясь головой к оленьей туше. Гомулка опустился на корточки рядом и подбрасывал сучья в костер. Капли жира, стекая, шипели в пламени. Между кронами деревьев высыпали звезды.

Хольт смотрел в небо, как той ночью, несколько дней назад, в чужой темной каморке. По правде, я давно ее забыл. Когда я пытаюсь ее вспомнить, передо мной встает другое лицо…

— Ты вот спросил меня… — обратился он к Гомулке. — Тогда в трактире это, честно говоря, произошло помимо моей воли. Я, правда, желал этого, но не так! А иначе поступить не мог, всю жизнь считал бы себя трусом! Я и сейчас не знаю, стыдиться или нет.

Гомулка толстым суком разгребал пламя.

— Раньше мне казалось, что это бывает, как в книгах описывают, — продолжал Хольт. — Любовь и все такое. Как у Новалиса. Ты знаешь, у него есть рассказ… Она — королевская дочь и первая красавица в стране, а он — нищий поэт, живет с отцом в лесу. Отец у него невообразимо ученый — знаешь, вроде мудреца. Певец и королевна тайно любят друг друга. Однажды они гуляли по лесу, вдруг разразилась гроза, и пришлось им укрыться в пещере, где, собственно, все и произошло, от горячей любви, конечно. Принцесса после этого случая побоялась вернуться к отцу в королевский замок и осталась у мудреца и его сына. Король приказывает обшарить всю страну, но тщетно. Проходит год, и молодой поэт приводит беглянку в замок, у нее уже младенец, а поэт сотворил из этой истории песню и поет ее королю. Тот тронут до слез и прощает ослушников. По-моему, повесть чудесная, но в жизни так не бывает.

— Дай-ка сюда соль! — попросил Гомулка. — И часто ты думаешь о таких вещах? — Он снял зайца с вертела, разрезал на части и протянул Хольту кусок дымящегося мяса.

— Интересно, — продолжал Хольт, зубами отрывая мясо от костей, — со всеми ли… идеалами так бывает в жизни, как это случилось с моим Новалисом при первом же столкновении с действительностью? Любовь всегда представлялась мне каким-то торжеством. На самом деле никакого торжества — и даже наоборот. У меня горло сжимается от волнения, когда я слышу по радио воскресный утренник гитлерюгенда. Недавно передавали про молодого добровольца и про опьяняющее чувство самопожертвования, когда отдаешь жизнь за отечество… Или помнишь книжку Зеренсена «Голос предков», Кнак недавно приносил ее в класс: «…пригнувшись, ринуться вперед, с ликующим воплем швырнуть гранату в пулеметное гнездо… и, сраженному пулей, упасть с последней мыслью: „Все для Германии!..“

— Все объедки бросай в огонь, — предупредил его Гомулка. — Не оставляй костей на земле! Пепел мы потом зароем… Так ты, значит, боишься, как бы с войной не получилось того же, что с любовью? Вольцов считает, что в войне поэзии ни на грош. Это та же наука, говорит он, такая же сухая материя, как химия.

— Да, но когда ты уже преодолел страх и готов принять смерть, помнишь, как это сказано в «Фронтовике» Боймельбурга, — читал, конечно? — только тогда тебя осенит героический порыв!

— Еще какой-то год, и мы сами все узнаем, — сказал Гомулка. Оба товарища растянулись на своих ложах голова к голове.

— Есть многое, о чем ни с кем не поговоришь, — тихо заметил Хольт. — Я раньше думал, что для этого и существуют отцы. С ними можно обо всем толковать.

— Взрослые сами не знают, чего им нужно, — ответил Гомулка. — Сегодня он тебе скажет одно, а завтра другое.

Феттеру не давало покоя их охотничье счастье.

— Как это вам удалось? — спрашивал он уже много дней спустя.

— Очень просто: нажали на курок и поволокли добычу домой, — отвечал Гомулка.

Теперь они три раза в день ели мясо. Вольцов через день поставлял им картофель. Он часами просиживал перед пещерой, погруженный в свои книги, и обдумывал какой-то план, о котором пока никому не говорил ни звука.

Несколько раз он наведывался в отдаленную деревню и возвращался оттуда, накопав молодой картошки. Поля на лесных вырубках охотно посещались черной дичью, но предложение подкараулить там кабана пришлось отвергнуть, так как стрельбу могли услышать в деревне.

У Вольцова был наготове другой план.

— Пора! Нам надо устроить военный совет! Где-то в лесу он наткнулся на уединенный хутор.

— Дом сторожит дворовый пес, его мы, конечно, пристрелим. А затем преспокойно уведем из хлева свинью.

Хольт испугался, зато Феттера это предложенье привело в восторг.

— Свинью? — радовался он. — Настоящую жирную хрюшку?

— Пристрелить собаку — это куда ни шло, — стал доказывать Хольт. — Ну а вдруг нагрянут хозяева!

— Там живут всего-то два старика, — возразил Вольцов. — По-видимому, это лесничество. Они держат двух коров и несколько свиней. Трое из нас заколют свинью и унесут, а двое займутся стариками — не дадут им кричать. А можно и днем выбрать время, когда их дома не будет. У них пшеничное поло на порядочном расстоянии от лесничества. Я там все разнюхал, до мельчайших подробностей.

Хольт слушал и молчал. План Вольцова манил его как увлекательное приключение… И все же… ограбление со взломом и даже вооруженное ограбление… Он сказал веско:

— За это полагается тюрьма. — Земцкий испуганно взглянул на Хольта.

— Какая там тюрьма! — отмахнулся Вольцов. — Не пойман — не вор!

— Это называется реквизиция, — азартно подхватил Феттер. — На войне так уж положено — рек-ви-зировать продовольствие у крестьян. Отец рассказывал, что на Украине наши войска в деревнях выгоняют из дворов весь скот, понимаешь, все поголовье, а не то что одну несчастную свинью, и грузят на машины. Посмей им только слово сказать! Там, где люди сопротивляются, их ставят к стенке.

— Вот видишь, как это делается! — поддержал его Вольцов. — Это будет для нас испытанием нервов и хорошей школой на будущее. Такая предварительная тренировка нам только полезна.

Хольт не мог избавиться от тревожного чувства. Но выйти из повиновения Вольцова? Об этом не могло быть и речи!

— Я, разумеется, пойду с вами, — сказал он. Но он уже думал о том, как избежать неприятных последствий. Он попросту боялся и не таил этого от себя.

— Я залезу на сосну с биноклем и проведу над хутором дневное наблюдение, — услышал он голос Вольцова. — Мы по всем правилам подготовим эту операцию.

Хольт встретился с Визе. Он ушел на реку под предлогом, что хочет на ночь поставить удочки.

Визе сообщил ему много нового. Исчезновение пяти школьников пока не замечено в городе. Считают, что они на сельскохозяйственных работах; Вурм, по-видимому, еще не известил начальство о побеге. Мейснер, рассказал между прочим Визе, лежит в больнице и не явился на призыв. Он сорвался со Скалы Ворона и разбился. Но в городе говорят, что это жених рыженькой Сюзанны так его отделал, он ей проходу не давал. Эта новость сняла у Хольта камень с души.

— Дуче ушел в отставку, — рассказывал Визе. — Он назначил Бадольо своим преемником, а тот в особом воззвании объявил, что Италия будет продолжать войну. По радио сказали, что немецкий народ принял это заявление к сведению.

— Смешно! — сказал Хольт с недоумением. — Ты что-нибудь понимаешь?

Петер Визе пожал плечами. Он также рассказал, что Гамбург бомбили целую неделю. Ночь за ночью. Хольт подумал о своих тамошних родственниках. Рассеянно слушал он голос Визе.

— Говорят, это был какой-то ужас… Фосфор… кошмарные раны. Обугленные человеческие тела…

Хольт заночевал на реке. Он думал: может, нас пошлют в самое пекло, туда, где особенно свирепствует вражеская авиация… Наутро он собрал свои удочки и направился обратно с уловом в несколько маленьких угрей.

Они вели нелегкую жизнь. Каждую каплю воды приходилось носить с реки по головоломным тропам. Хольт и Гомулка бродили по лесу. Они били зайцев и рябчиков. Совместные походы очень сблизили их. Вольцов однажды целый день просидел в засаде, ведя наблюдение за лесничеством, и теперь разрабатывал план предстоящей экспедиции. Хольт с все большим страхом думал о ней. Но он ни с кем не делился своими сомнениями, даже с Гомулкой во время их ночевок в лесу у костра. Он обдумывал этот вопрос со всех сторон. Если эта авантюра провалится или если их потом изловят, никто, даже влиятельный дядя Вольцова, не сможет спасти их от наказания. Надо было предотвратить самую возможность наказания. Постепенно у Хольта возникла мысль заблаговременно обратиться к дяде Вольцова и тайно заручиться его поддержкой.

Снова они с Визе встретились. В городе уже знали об их исчезновении. Полиция, по словам Визе, опросила кое-кого из учеников, не было ли разговоров о совместной экскурсии пяти гимназистов на время каникул. Пока еще, должно быть, справляются у родственников, — розыски ведутся больше для видимости, спустя рукава… Адвокат Гомулка, например, высказал предположение, что Зепп отправился к дяде, зубному врачу. Тот постоянный житель Дрездена и на лето уезжает куда-то на дачу. На этот раз Хольт со спокойной душой воротился в лагерь.

Вечером они сидели у костра и беседовали. Феттер размечтался:

— Когда-то в Атлантическом океане была настоящая республика пиратов. Я где-то читал об этом. Их звали фли-бу-стьеры. Мне бы так! Попробовали бы мои родители пальцем меня тронуть!

Хольт поднялся. Он не слушал болтовни Феттера. С тех пор как они жили здесь, в горах, он не переставал думать об Уте Барним. А теперь воспоминания нахлынули с такой силой, что он достал из рюкзака блокнот и вечное перо и тут же, при свете костра, написал ей письмо — неистовые, пламенные строки. При следующей встрече он отдал его Визе в запечатанном конверте. С нетерпением ждал он очередного свидания у реки. А так как Вольцов со всей энергией стал готовиться к нападению на лесничество, то у Хольта созрела мысль прибегнуть к дяде Вольцова при посредничестве Уты.

Как-то, ожидая Визе в условленном месте на реке, Хольт выкупался в заросшей камышом протоке. Потом забросил удочки и поймал двух-трех окуней. Было у него с собой и несколько картофелин. Разведя огонь, он разложил их вокруг костра. Потом надел рыбу на палочку и зажарил на огне. Поужинав, он закинул большие удочки на угрей. С нетерпением поджидая Петера, он сидел и курил у костра, глядя на реку, неподвижно лежавшую в сиянии заходящего солнца. Наконец Визе явился.

Он протянул Хольту газету. Хольт пробежал заметку:

«Пятеро гимназистов в возрасте от шестнадцати до семнадцати лет… Об исчезновении стало известно с большим опозданием… Во время сбора урожая отрядом гитлерюгенда… По сообщению лагерного командира, они сбежали вскоре после прибытия… В окружном уголовном розыске предполагают, что речь идет об организованном бегстве от родительского надзора… Полицейские власти напали на след…»

— Напали на след? — задумчиво повторил Хольт, пряча в карман газету.

— Папа говорил с судьей по делам несовершеннолетних, — успокоил его Визе. — Они ровно ничего не знают.

Хольт вздохнул с облегчением.

— А письмо ты опустил?

— Как же. Позавчера Ута заходила к сестре. Говорили и о вас. Она ни словом не упомянула о письме. Ни у кого и мысли нет, что вы скрываетесь в горах. Ута сказала, что зря только полиция подняла переполох. Ждали бы спокойно, пока вы сами не явитесь.

— Как по-твоему, захочет она со мной здесь встретиться?

Визе подумал.

— Может, и захочет. Она хорошо о тебе отзывается.

Хольт постарался сохранить равнодушный вид.

— Мне нужно, не откладывая, с ней поговорить. В следующий раз приведи ее с собой. Хорошо бы в воскресенье вечером. Зайди к ней попозже, чтобы в случае чего она не успела нас выдать.

Оставшись один, Хольт проверил удочки, а потом лег и мгновенно уснул. Ночью стал накрапывать дождь. Хольт с головой укрылся плащ-палаткой и продолжал спать.

В лагере ему рассказали, что Вольцов снова целый день продежурил у лесничества.

— Это состоится завтра, — сообщил Зепп Хольту.

В тот же день, ближе к вечеру, Вольцов созвал военный совет.

— Собака уже того… — и он выразительным жестом провел рукой по горлу. Оказывается, он спрятался на лесной опушке и ждал, пока старик не уедет в поле. Пес, коренастый боксер, бежал за тележкой.

— Что-то, верно, он учуял. Смотрю, вдруг повернул и — шасть в кусты. Я, конечно, бежать, все дальше и дальше в лес, он за мной. Тут я сунул ему в зубы дубинку и пырнул его ножом.

В рассказе Вольцова чувствовалось полное равнодушие к судьбе собаки. Он изложил товарищам свой план. Усадьба со всеми своими строениями образует правильный прямоугольник. Жилой дом и хлев с сараем стоят друг против друга. За хлевом — обнесенный изгородью загончик, куда свиней пускают на день.

— Мы сделаем это днем, — говорил Вольцов. — Старики часам к семи утра выезжают в поле и возвращаются не раньше полудня. В это время за двором никто не присматривает. Вернер, мы с тобой покараулим, чтобы нас не застали врасплох, а Зепп с Христианом и Фрицем займутся свиньей. Потом вы переправите ее куда-нибудь в укромное место. — Вольцов говорил об этом, как о самом обычном деле.

— Что же, заколоть свинью или мне прихватить с собой штуцер?

— Захвати штуцер. Свинью выбери не самую большую. Свяжете ей ноги, как тогда оленю. Как только доставите свинью в лес, Зепп пришлет за нами, и мы к вам присоединимся.

На следующее утро Хольт и Вольцов занялись чисткой пистолетов. Гомулка смазал свой штуцер. Феттер и Земцкий обтесали кол. Выступили в поход поздно ночью. На рассвете подошли к лесничеству и засели в кустах. Немного погодя из ворот выехала фура, запряженная двумя коровами.

— Надеюсь, они еще не обзавелись новой дворнягой и она не вцепится мне в зад, — поежился Феттер.

— Я первым полезу через ограду и отворю ворота, — сказал Вольцов.

Они еще час прождали в кустах. Потом вымазали себе лица углем. Вольцов указывал дорогу. Некоторое время они ждали перед воротами.

— Нет у них собаки, — решил Вольцов. — Иначе она бы давно залаяла. — Он одним махом вскочил на ворота, как на шведскую стенку. Выходит, нас не зря гоняли в спортивном городке, подумал Хольт.

Во дворе громко загоготал гусак. Ворота распахнулись. Вольцов прокричал что-то неразборчивое и указал рукой направо. Многоголосое оглушительное гоготанье гусей ответило ему дружным хором.

Хольт стал на посту у взломанных ворот. Обернувшись, он увидел, что во дворе по направлению к хлеву бегут три фигуры. Вольцов патрулировал усадьбу снаружи. Гуси не унимались, а теперь к их хору присоединился пронзительный визг свиней. Но тут грянул выстрел, и Хольт вздохнул свободнее. Он почувствовал, что весь взмок. Гуси все еще продолжали галдеть. Наконец послышался голос Вольцова: «Пошли, Вернер!» Они вместе закрыли ворота. А потом из лесу прибежал Феттер и радостно сообщил:

— Ну и хрюшку мы раздобыли, высший класс!

Нервное напряжение разрядилось дружным смехом… В лесу Земцкий и Гомулка ждали их с добычей. Пристегнув две плащ-палатки друг к другу, они завернули в них свинью; из серого узла выглядывали только связанные ножки. Потом дружно взвалили на плечи обтесанный кол и вчетвером потащили ношу в лагерь. Земцкий в виде трофея воткнул свиной хвостик за ремешок фуражки.

Погода испортилась, похолодало. Над горами густо нависли облака. Феттер непрерывно жарил мясо. Глубокое, дочиста вымытое углубление в скале было до краев наполнено жиром. Хольту и Гомулке уже не приходилось ежедневно ходить на охоту.

Лил проливной дождь. Хольт сидел у костра, дым которого через шахту выходил наружу.

— Ты хоть догадался подобрать пустую гильзу? — внезапно спросил Вольцов. Ага! Вот когда он задумался о последствиях!

— Я же не новичок, — оскорбился Гомулка.

— Во всяком случае, жратвой мы запаслись, — продолжал Вольцов, затягиваясь сигарой. — Теперь можно и отдохнуть.

— Только бы эту… историю со свиньей не связали с нашей пятеркой, — сказал Хедът. И нерешительно добавил: — Вот что о нас пишут в местной газете. — Он вытащил листок из кармана и прочел заметку вслух. — Они, конечно, догадываются, что мы прячемся где-то в лесу.

— Лес велик, — возразил Вольцов. — Но черт побери! Откуда у тебя газета? — хватился он.

— Мне дал ее Визе.

— Как так Визе? — Вольцов удивленно уставился на Хольта. Гомулка, чистивший свой штуцер, отложил его в сторону.

— Я иногда встречаюсь с ним на реке, — сказал Хольт. Вольцов долго думал.

— Собственно, это не так уж глупо, — буркнул он. Хольта удивило, что Вольцов так легко отнесся к его тайным свиданиям.

— А завтра… я встречусь с Утой Варним, — скороговоркой добавил он, словно не придавая своим словам значения.

Вольцов склонил голову набок и oпять задумался.

— Выкладывай все как есть! Что-то ты, видно, затеял.

— Я хочу просить ее проехаться к твоему дяде. Она лучше всех сумеет ему объяснить…

Вольцов пожевал нижнюю губу. На этот раз он размышлял особенно долго.

— Дядя Ганс разозлится, но, пожалуй, это идея. Может, написать ему?

— Этого еще не хватало! Уж не хочешь ли ты дать против себе письменные показание? — возразил Гомулка.

Вольцов поднялся.

— Утро вечера мудренее, — сказал он.

Укладываясь спать рядом с Хольтом, Гомулка сказал:

— Ты заметил? У Гильберта будто гора свалилась с плеч.

В воскресенье утром Вольцов съел на завтрак кусище мяса с голову величиной. Он рвал его своими сильными зубами и с хрустом разгрызал кости.

— Ступай, — сказал он. — Надеюсь, Ута нас не выдаст.

Хольт взглянул на небо. Ветер разорвал наконец облачную пелену. Хольт быстро собрался в дорогу.

На этот раз он тщательнее обычного обследовал болото вокруг места предстоящего свидания, тростниковые заросли и чащу лозняка. Набрав в ближайшем лесу полную плащ-палатку хворосту, он потащил его в свое убежище. Здесь, у костра, он пообедал куском свинины, который дал ему с собой Феттер. Медленно надвигался вечер.

Костер прогорел, Хольт положил на уголья крепкое корневище. Потом стал ждать у лесной опушки. Вскоре на узкой тропинке, отделяющей лес от низины, показалась Ута; только увидев ее, Хольт понял, как велико его волиение.

Он выступил из кустов, и она рассмеялась.

— Так вы и в самом деле все еще играете в индейцев? Хольт рассердился.

— Оставь нас ненадолго, Петер, — сказал он товарищу. — Подожди у дубняка, идет? — Визе послушно воротился назад. — А нам не мешает спрятаться, — Хольт раздвинул сучья лозняка и придержал их рукой, открывая Уте проход. В кустарнике сгустились сумерки. Раскаленные угли сверкали. Он постлал па землю брезент. Она подсела к огню и с улыбкой наблюдала, как он, нашарив в кармане сигару, закурил и стал усиление дымить. Ута снова расхохоталась.

— Итак, вы забрались в лес и играете в индейцев?

Он густо покраснел и пустился в объяснения:

— Нам осточертела серая жизнь тупых обывателей. Неужели вы не понимаете?

— Я, по правде сказать, считала вас умнее, — возразила она.

— Мы застрелили в лесу оленя, — похвалился он и добавил, понизив голос: — А потом сотворили нечто ужасное. Стащили на хуторе свинью.

Она испугалась.

— Что вы такое говорите!

Он стал оправдываться с плохо разыгранным задором, не убеждавшим и его самого.

— Так это же и есть «с компасом в лесу»! Зачем же нам все это внушали? И учили стрелять и брать барьеры, меня еще и юнгфольке на это натаскивали… Надо же было науку применить на практике! — Он с недоверием покосился на Уту.

Она задумчиво на него смотрела.

— Пожалуйста, — сказал он тихо, почти жалобно, — поезжайте в Берлин к генерал-майору Вольцову. Расскажите ему все, и пусть он за нас заступится, а не то нас всех упекут в тюрьму.

— Вам бы, собственно, не мешало искупить свои прегрешения. — Слово «прегрешения» опять выдавало насмешку.

— Какой им смысл закатать нас в тюрьму? — доказывал Хольт. — Пусть лучше отправят на фронт. Ведь там все это в порядке вещей!

Она покачала головой.

— Расскажите мне все как было. С начала до конца. — И когда Хольт рассказал ей: — Извольте, я поеду в Берлин. Но только…

— Что только?

— Ничего, — Она поднялась. Он пошел рядом с ней по узкой тропинке, отделявшей лес от низины, и даже отважился взять ее под руку. Она приняла это как должное.

— Я вам бесконечно благодарен, — сказал он, запинаясь.

— Такие сентименты не подобают члену разбойничьей шайки, — пошутила она.

— Я не перестаю о вас думать, — продолжал он с вызовом. — Я думаю о вас, день и ночь думаю.

— Своими разбойничьими похождениями в горах вы добились того, что и я часто о вас думаю.

Он крепче прижал ее руку к груди.

— Вы мне всю душу перевернули, — признался он.

— Расскажите это Петеру, ему будет интересно, — отвечала она, смеясь. Действительно, на лесной опушке они увидели Петера. Холодно и надменно она обронила:

— В следующую субботу. На этом же месте.

— Нашему вольному житью здесь, видно, приходит конец, — сказал Гомулка. — А жаль, верно?

Хольт промолчал. Он целую ночь напролет бродил по лесу, подгоняемый мучительной тревогой. Лагерная жизнь, охота, рыбная ловля — все это потеряло для него всякий смысл. Я мог бы ежедневно бывать у Уты, грыз он себя… Лениво полеживая на солнце, он отдавался неудержимым мечтам.

Ему нравилось вставать спозаранку. В субботу утром он еще затемно вышел из пещеры, поднялся на скалы и искупался в ледяном ручье. А потом пустился в дорогу. Добравшись до реки, он укрылся в чаще лозняка и проспал до самого вечера.

Уже по лицу Уты он увидел, что она съездила недаром.

Они снова оставили Визе караулить, а сами пошли вперед по лесной опушке.

— Генерал пришел в ярость, — рассказывала Ута. — Но потом уразумел, что не может же он допустить, чтобы его единственного племянника засадили в тюрьму. Он собирался звонить оберпрокурору и на днях приедет сам. Вам приказано на той неделе явиться в полицию.

— Выход не из приятных, — буркнул Хольт.

— Генерал Вольцов, — строго возразила Ута, — заявил: если вы не выполните его указаний, он откажется от племянника и никогда больше пальцем для него не пошевелит. — Она схватила Хольта за руку. — Уговорите своих друзей! Генерал наверняка позаботится, чтобы вас отпустили. Но, ради бога, кончайте с этой… псевдоромантикой. И еще одно условие! — добавила она тихо и внушительно. — Ни в коем случае не признавайтесь в ограблении хутора! «Это не их рук дело! — заявил генерал. — Ребята тут ни при чем». Вызволить вас из такой аферы даже ему не под силу. Если вам предъявят это обвинение, отрицайте начисто!

Но все это уже не интересовало Хольта. Пережитое им приключение отступило в прошлое. Настоящим была Ута, а будущим — война.

Он смотрел куда-то в сторону. Чего только не было с ним за последние недели! И вот — волшебная минута, идиллический вечер, и ослепление миновало. Она шла с ним рядом, ее красота была уже не пугающим ореолом, возносившим ее на недосягаемую высоту. Разве в ней, как и в нем, не течет горячая кровь? Он схватил ее за руку, и она не отняла ее.

— Спасибо, — пробормотал он беспомощно. — Надеюсь, вы теперь не станете меня презирать?

Она искоса на него взглянула.

— В тот раз, в доме у Визе… — продолжал он, — мне показалось, что вами можно только любоваться издали. Вы не рассердитесь, если я вас…

— Замолчите! — крикнула она. — Как вы смеете! — И отняла руку.

На краю дороги сидел Визе, он поднялся и стал отряхиваться.

— Не забудьте же, в следующий четверг, — напомнила она и скрылась за поворотом дороги.

Хольт оторопело смотрел ей вслед.

9

— Покаянное возвращение в город, добровольная явка с повинной… плачевный конец, верно? — говорил Зепп. Да и Хольт не ожидал такой развязки.

У Вольцова была одна забота:

— Стоит им сунуть нос в наши вещи, и мы можем проститься с пистолетами.

Дело кончилось тем, что он залил их маслом, завернул в брезент и понес в каменоломню прятать.

Феттер всю последнюю неделю питался одним жарким.

— Я им и хрящика не оставлю! — клялся он. Гомулка поднялся и взял свой штуцер.

— Пошли! — сказал он Хольту.

Друзья спустились в лощину и расстреляли последние патроны. Они могли уже считать себя меткими стрелками.

В последнюю ночь оба друга сидели у костра. Вольпрв, Феттер и Земцкий крепко спали.

— Это похороны, — сказал Гомулка.

— И мы хороним не только наше приключение, — подхватил Хольт, — но и школьные годы, целый кусок жизни!

Часа в три ночи они разбудили товарищей, потушили огонь и вынесли вещи на реку. Ранним утром нагруженная лодка отвалила от берега. Гомулка сидел на корме и правил рулем. Лодку сносило течением.

Пристали они к берегу у купален. Сразу сбежался народ. Триумфальное возвращение несколько примирило наших героев с плачевным исходом их приключения. Они возвращались небритые, грязные, с оружием в руках, тяжело нагруженные, юс разыскивала полиция, был издан чуть ли не приказ об их аресте. Только Феттер трепетал в предвидении гнева своих родителей. Они сложили весь груз в кабинах у Хольта и Вольцова и, протиснувшись сквозь толпу зевак, отправились в полицейское отделение.

Арестованных заперли в общую камеру. Решетчатые окна, шесть дощатых нар, параша. Феттер сдал карты.

На следующий день они предстали перед судьей.

— Я его знаю, — шепнул Гомулка, — это судья по делам несовершеннолетних.

Судья сидел за тяжелым письменным столом, грузный и тучный, с лоснящейся лысиной и отвислыми жирными щеками; добрую минуту он заплывшими глазами из-за стекол без оправы разглядывал арестованных юнцов.

— Тьфу ты, дьявол! — выругался он. — Отечество борется, страдает, истекает кровью, а эти лодыри бегут с поста! Шляются бог знает где! Тьфу ты, дьявол! Дезертиры сельскохозяйственного фронта! Бродяжничество? Браконьерство! Нарушение законов об охоте! Истязание животных! Земцкий! — крикнул он, заглянув в лежащий перед ним протокол. — Я жду от вас чистосердечного признания. Кто у вас зачинщик?

— Пожалуйста, — умоляюще пролепетал Земцкий, вскидывая на судью невинные голубые глаза. — Я признаюсь во всем. Это все я натворил. Но это не только я, а и он, и вот он, и вот он, это мы все натворили!

— Тьфу ты, дьявол! — снова выругался судья и покачал плешивой головой. — Вольцов, уж вам это совсем не к лицу! Ваша мать в больнице! Ваш отец пал в бою за отечество и фюрера! Ваш дядя сражается на передовой! А этот молодчик, изволите ли видеть, шатается по округе и балуется недозволенной охотой! Фу ты, дьявол! И ни малейшего раскаяния! Бесстыжий взгляд, наглая физиономия, и держит себя нахально! — Облегчив таким образом душу, он наклонился над протоколом и скороговоркой зачитал вслух:

«Несовершеннолетние правонарушители Гомулка, Зепп, рождения 15 июня 1927 г., Хольт, Вернер, рождения 11 января 1927 г., Феттер, Христиан, рождения 30 апреля 1927 г., Вольцов, Гильберт, рождения 23 марта 1927 г., Земцкий, Фриц, рождения 1 июня 1927 г., проживающие в этом городе, по судебному решению, согласно статье 328 уголовного кодекса, за недозволенный уход с полевых работ гитлерюгенда, за бродяжничество и браконьерство — статья УК 292, параграф 1 и 2, за организацию вооруженных отрядов — статья УК 127, параграф 1 и 2, а также за упорное нарушение закона об охране молодежи приговариваются к восьмидневному сроку заключения в тюрьме для несовершеннолетних. Все обвиняемые в своей вине полностью сознались. Как смягчающее обстоятельство суд принял во внимание, что подсудимые сами, хоть и с опозданием, осудили свои противозаконные действия и добровольно принесли повинную. На означенное решение может быть подана апелляция в окружной суд, равно как и кассация на предмет пересмотра дела в окружном суде и принятия нового решения».

Он захлопнул папку и объявил:

— К отбыванию ареста приступить немедленно.

По возвращении в камеру Гомулка сказал:

— И зачем он только кривлялся? Уж не на меня ли хотел произвести впечатление?

Феттер снова сдал карты. Вольцов завалился на нары со своим неразлучным справочником.

После обеда дверь в камеру отворилась, пропуская генерала Вольцова. По знаку почетного гостя надзиратель тут же ее захлопнул.

— Гильберт, — сказал он резко, — это последний раз, что я выступаю за тебя ходатаем. В дальнейшем на меня не рассчитывай. Я для тебя больше пальцем не шевельну. Понял?

Вольцов слез с нар, остальные стояли в немом смущении. Ордена и золотое шитье на генеральском мундире привели их в замешательство.

— Я позаботился, чтобы вас здесь заняли делом, — продолжал генерал уже более милостиво. — Колоть дрова и грузить шлак.

На следующий день их вывели во двор и поставили на распилку сосновых кряжей и колку дров. Во время работы им довелось услышать о тяжелых налетах на Берлин. Население Рура и Рейнской области — вот с кого призывали брать пример!

Через неделю их отпустили.

Было жарко, душно, стояли последние дни бабьего лета. Парило, как перед дождем. Сестры Денгельман встретили своего жильца причитаниями и упреками. Хольт поспешил к себе в комнату. Эти дни тюремного заключения оставили в нем чувство разочарования, уныния и душевной пустоты. На столе лежало несколько писем от матери, а с ними серый конверт со штемпелем: «Свободно от почтовых сборов». Он разорвал конверт. «Вы призываетесь… для несения вспомогательной службы в рядах зенитных частей… без отрыва от учебы… Явка 14 сентября… Сборный пункт на Большой арене».

Наконец-то! Он распахнул дверь в коридор и заорал на весь дом:

— Ура, начинается! С понедельника начинается новая жизнь!

Он помчался к Вольцову. По дороге остановился перед особняком Барнимов, но вспомнил, как Ута ушла, не сказав ему ни слова на прощанье, и побежал дальше. Вольцов открыл ему дверь с бутылкой в руке.

— Только что передали по радио, что Италия третьего сентября тайно капитулировала. Шайка предателей!

Рука Хольта, державшая конверт, повисла в воздухе. Он так испугался, что повестка запрыгала в руке.

— А главное, без всякого основания, — продолжал Вольцов. — При таком союзнике, как Великая Германия, они ничего глупее выдумать не могли. — Он сунул Хольту бутылку. — Про-зит!.. В Италии какая-то заваруха. — продолжал он, — Дуче похитили. Провозглашено новое национальное фашистское правительство, теперь мы одни будем защищать берега Европы. Пошли! — Он запер за собой дверь. — Явимся на призывной пункт и запишемся добровольцами. А потом зайдем за Зеппом и Христианом. Такое событие надо обмыть.

Феттер с припухшими от слез глазами попался им на городской площади.

— Мой старик зверски меня исколошматил, и я из мести выкрал все табачные карточки моих родичей! Куплю себе «Аттику отборную» или «Нил»…

Они проводили его в табачную лавку. Женщина, забежавшая туда вслед за ними, потребовала нетерпеливо:

— Что вы так долго возитесь? Я очень тороплюсь. По радио объявили, что будет выступать фюрер.

На призывном пункте они в два счета разделались со всеми формальностями. Хольт, подавленный известиями об итальянских событиях, решил все же повидать Уту,

После обеда он долго в нерешительности стоял перед входной дверью, не находя в себе мужества нажать кнопку звонка. Наконец позвонил. Его проводили на верхний этаж. Ута лежала на тахте с книгой в руках. Когда Хольт вошел, она на мгновение подняла глаза.

— Ах, это вы… Ну как, отбыли наказание?

Такой холодный прием окончательно обескуражил Хольта.

— Я думал… Я полагал… — И беспомощно: — Я пришел просить у вас прощения. — Все в нем восставало против этого самоуничижения. — Я вел себя недостойно, мне показалось… — Минутный протест в нем угас, он уже готов был на коленях вымаливать прощение, а она глядела на него с нескрываемой насмешкой.

— Что за чепуха? Кто вел себя недостойно? Почему я ничего не заметила? — Она поднялась, уронив книгу на пол. Со скучающим видом прошлась по комнате и выглянула в окно. — Вы, юноша, слишком много о себе мните.

Но тут в нем закипела ярость. Он едва поклонился и сам не помнил, как очутился за дверью, скрывшей от него ее удивленное лицо. Внизу, проходя через холл, он услышал, что она сверху зовет его: «Подождите же минуту!» Но он бросился вон из дому. Нет уж, хватит!

В холле у Вольцова собралась добрая половина класса. Рутшер встретил Хольта словами:

— Привет лихому охотнику! Зепп только что рассказал нам про оленя.

Хольт огляделся. Он понял, что здесь «обмывают» призыв в армию. Хольт обрадовался. Его гнев на Уту прошел, он только чувствовал себя глубоко несчастным.

Все кричали наперебой. Кто-то рассказывал:

— Гильберт пошел в школу и наврал дворнику, что из котельной валит дым. Дворник бросился в котельную, а Гильберт тем временем снял со стены ключ и бегом в химический кабинет.

— Дайте мне рассказать! — взвизгнул Земцкий. — Я был там с Вольцовом! Гильберт спустил бутыль со спиртом во двор на шпагате, а я подхватил ее да и махнул через ограду.

— А я, — продолжал Вольцов, — опять пошел к дворнику и сказал, что, видно, я ошибся, дымом тянет не из котельной, а из подвала под гимнастическим залом… Тот опять побежал, как дурной, а я повесил ключ на крючок и давай бог ноги!

— И мы сварили первоклассный ликер, — еле ворочая языком, пролепетал Феттер. — Пятидесятиградусный!

Хольт приставил бутылку ко рту. Тепловатый липкий напиток обжег ему гортань. Он сделал еще и еще глоток… По всему телу разлилось обжигающее тепло, в комнате стало просторнее и светлее… Вольцов притащил красного вина.

— Выпей, Вернер!

Вернер выпил, и все вокруг тоже. Давешней горечи и гнева как не бывало. К чертям Уту! Кто-то заорал:

— Друзья, начинается новая жизнь!

Хольт тянул вино прямо из бутылки. На душе у него было легко. Кто-то крикнул:

— Долой Бадольо! Мы не оставим нашего фю-фю-фюрера в беде!

— Никогда! — заорал Хольт, и все откликнулись: — Никогда-а-а!

— У нас один девиз: отечество в опасности! — загремел Вольцов.

Это наша Илиада, подумал Хольт; в нем слабо брезжило сознание: я, кажется, пьян. А потом все смешалось в причудливую неразбериху: разноголосый гомон, крик, смех. К чертям Уту… Мелькали какие-то картины: холл в вольцовском особняке, улица, городская площадь, а вот и Вольцов с кактусом в петличке, помрешь со смеху… А рядом Земцкий в цилиндре. Откуда у Земцкого цилиндр? И отчего смеются все эти люди?.. Ради всего святого, никак это баннфюрер? Он, конечно, сердится, посылает всех домой. Но кто это хватает меня за руку? Уж не Визе ли? Петер-Недотепа, симулянт и дезертир… Что случилось? Пьян, говоришь? Ну ладно, ладно, иду!

Хольт впервые испытывал это плачевное состояние. На следующий день он едва живой валялся в постели. Трещала голова. Мутило, к горлу подступала тошнота. На душе было скверно. Солнце заглядывало в комнату слева, значит, перевалило за полдень.

У его кровати с чашкою в руках стояла фрейлейн Денгельман, младшая из сестер, Вероника, с полной головой металлических трубочек.

— Стыд какой! — причитала она. — В шестнадцать лет напился как сапожник! Всю лестницу изгадил!

— Убирайтесь, — слабым голосом ответил Хольт. — Вы видите, я болен.

— Да ничуть вы не больны, просто вас развезло с похмелья, — злорадствовала Вероника.

— Закройте дверь с той стороны! — закричал Хольт. Оставшись один, он с наслаждением хлебнул горячей мятной настойки. Обрывки воспоминаний не складывались в ясную картину. Что мы натворили!

Он поднялся. Как я попал к себе в постель? Став у окна, он начал делать приседания. Но тут в дверь постучали. Вошел Петер Визе.

— Ну, как самочувствие? — спросил он.

— Спасибо, ничего, — буркнул Хольт. — Послушай, ты не скажешь мне, что вчера произошло?

— Все вы перепились, — отвечал Визе с чуть заметным упреком. — И надо же, чтобы на городской площади вы наткнулись на баннфюрера. Он вызвал полицию. Я случайно проходил мимо и вовремя тебя увел, в сутолоке никто и не заметил.

— Тебе еще небось досталось от меня? — спросил Хольт растерянно.

— Не беда. — Визе слабо улыбнулся. — Обычные комплименты. Симулянт, недоносок, недотепа.

— Мне очень жаль, — сказал Хольт.

— Да уж ладно. — Визе полез в боковой карман. — Ута Барним просила передать тебе письмо.

Хольт подошел к окну и повернулся спиной к Визе. В письме, написанном энергичным почерком, стояло: «Милый Вернер, я вчера не хотела вас обидеть, напрасно вы так внезапно убежали. Сегодня я узнала о вашем призыве. Если у вас в ваш последний свободный день не предвидится ничего лучшего, предлагаю вам поехать со мной в субботу к нам на дачу. Погода обещает быть теплой. У нас в лесу тоже чудесно, правда, там нет пещеры… — Хольт рассмеялся. Ее шутки радовали его. — Приходите же в субботу не позже двенадцати, ответ передайте через Визе».

— Что ей сказать? — спросил Петер.

— Скажи, что приду.

Визе простился. Хольт размышлял: нужно добыть цветов. Розами, астрами и гвоздиками ее не удивишь. Он вспомнил об орхидеях доктора Цикеля в школьном садоводстве. Придется туда забраться, решил Хольт… Но когда он через час заглянул за ограду питомника, там работали человек десять, а наведавшись вечером, застал большущего бульдога. Отравлю собаку, решил он, а орхидеи достану.

В субботу утром он снова заглянул туда; на этот раз ему повезло, путь был свободен.

Вещи он уложил заблаговременно, так как все семиклассники получили приглашение явиться в понедельник утром «на торжественный, сбор перед отбытием на военную службу».

Школьная оранжерея находилась далеко за чертой города. Хольт перемахнул через забор. Низко согнувшись, он мимо высоких гряд спаржи пробрался к питомнику орхидей.

В воздухе носился удушливый запах. С потолка свисали лыковые корзины с пышно разросшимися причудливыми растениями; на гниловатых сучьях среди мхов и папоротников сверкали чудесные соцветия… Хольт вытащил из кармана нож и срезал лучшие цветы на высоких стеблях — белоснежные звезды с нежно-розовой сердцевиной. «Paphiopedilum villosum, Our King», — прочел он на табличке. Он вышел из оранжереи и, никем не замеченный, выбрался на улицу.

Перед воротами барнимовского особняка остановилась открытая охотничья коляска. Кучер подвесил обеим гнедым лошадкам на шею мешки с овсом. Хольт нетерпеливо позвонил. Поднимаясь, он шагал через две ступеньки. Ута стояла перед зеркалом. Не говоря ни слова, он протянул ей орхидеи.

— Ничего прекраснее я в жизни не видывала, — сказала она и быстро отвернулась. Она причесывалась. Он смотрел, как она укладывает тяжелые косы вокруг головы и скрепляет их шпильками.

Они вышли на улицу. Старенький щуплый кучер влез на козлы и хлестнул лошадей. Коляска тронулась по тенистой аллее, свернула за последними домами на проселок и покатила мимо сжатых полей, то поднимаясь в гору, то ныряя под уклон. Целый час они ехали смешанным лесом. Ута рассказывала. Когда ее отца перевели в местный гарнизон, он снял для семьи городской особняк и эту отдаленную усадьбу. Их лошади и экипажи — коляска и дрожки — стоят у крестьянина в соседней деревне. Ее родина — Шварцвальд.

Коляска подкатила к двухэтажному бревенчатому дому на фундаменте из дикого камня, стоявшему у лесной опушки. Кругом высился густой бор. Хольт последовал за Утой в сени. Угрюмая старуха служанка отвела его в комнату на втором этаже, где стояла только железная кровать, умывальник и шкаф. Дубы и сосны протягивали свои ветви в распахнутые окна. Служанка тут же ушла.

Из спальни напротив показалась Ута. Потом они сидели друг против друга за накрытым столом и обедали. Служанка принесла им картофель в мундире и миску сметаны. Ветер, колебавший верхушки деревьев, доносил шум леса в открытую дверь, выходившую прямо на лесную тропу.

Они вышли из дому. В долине меж полей ютилась деревенька. Тихий ясный день склонялся к вечеру. На листьях папоротника и шиповника искрилась паутина, в воздухе носились серебряные нити.

Ута шла немного впереди. Выйдя на опушку, она присела. Заросли ежевики и лещинника оставляли свободным вид на запад, где небо над горами отливало всеми цветами радуги, Ветер с ближней вырубки обдавал их ароматом душистого сена. Он обнял ее за плечи, и она откинулась на траву. Потом они сидели рядом, и он следил за тем. как медленно меркнет радужное сияние на горизонте. Домой они вернулись, когда совсем стемнело.

На столе их ждал ужин. Ута принесла корзину свежих помидоров. Она вдруг вернулась к их старому разговору.

— То, что ты рассказал мне об отце, очень меня заинтересовало. Он не побоялся отказаться от работы военного назначения, хотя понимал, конечно, чем это грозит

Хольт посмотрел на нее с удивлением. Его поразили в ее голосе какие-то незнакомые серьезные нотки.

— Жаль, что у нас мало таких людей, — продолжала Ута.

— Я тебя не понимаю, — сказал он беспомощно.

В уголках ее рта снова заиграла ироническая улыбка.

— Неужели мало Сталинграда, чтобы открыть тебе глаза?

Он досадливо тряхнул головой, но решил сдержаться.

— Не понимаю я тебя, — повторил он. — А как же Германия? — И, не совладав с собой, крикнул: — Что будет с Германией?

Ута устремила на него долгий, внимательный взгляд.

— Забудь, что я тебе сказала. — Она отодвинула тарелку. — Выкинь это из головы. Ты идешь на войну. Бог весть, сколько она еще продлится. — Ута смотрела словно сквозь него, в пространство. — Вашему брату трудно примириться с жестокой правдой, что все жертвы напрасны. — Ее взгляд смущал и приказывал. — Да и вообще забудь эту нашу поездку. — С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.

Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.

— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…

Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.

— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.

Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.

Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.

В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.

В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.

Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.

Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:

— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!

В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!

Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.

— Камрады!..

Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.

— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.

Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:

— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!

— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.

У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:

— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!

На улице родные и близкие спешили на вокзал.

— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.

По площади прокатился знакомый заливистый свисток.

— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…

Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.

Он сказал ей:

— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.

— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.

Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.

Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.

Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.

Это было все, что от нее осталось. И воспоминания…

За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Хольт вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:

— Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!

Загрузка...