Птенцы велосипеда

Птенцы велосипеда

Наташа Михлин

Посвящение:

Л.Л. Я люблю тебя и горжусь тем, что ты называешь меня подругой. Спасибо за доверие, которое я постараюсь оправдать.

-1-

– Пресвятой Боже! Эти безумные дети опять намусорили мне на балкон!

Зычный голос разнесся по двору и, отрикошетив от нагретых солнцем стен, выстрелил в небо, пугая голубей.

Виола поглубже зарылась в одеяло, накрывшись с головой. Пусть синьора Риччи считает, что она еще спит, хотя такими криками впору разбудить и мертвого. В приоткрытое окно залетал горячий ветер с терпким запахом растущего на подоконнике розмарина.

Послышался тихий топоток, одеяло взметнулось, и Виолу обняли маленькие теплые руки. Ноа, хихикая, устроилась под боком матери, ее дружок Нико тоже влез на кровать, прячась от вездесущего голоса разгневанной синьоры Риччи.

– Сколько это будет продолжаться?! Я вас спрашиваю!

Виола сгребла детей в охапку, одеяло сползло с носа, на лицо упал жгут летнего света из-за задернутых штор. Она потянулась, Ноа недовольно заворчала, притягивая мать ближе. По простыне шуршал насыпавшийся с босых детских ног песок. Крик на улице продолжался.

– Да сколько же можно орать! – вступил второй партией синьор Лоренцо, проживающий в нижнем этаже напротив. – Хотя бы в воскресенье пощадите мои нервы!

– А кто пощадит мой балкон?! Мои нервы? В четверг эти чертенята сломали цветок, сегодня с утра уже успели набросать сора…

Виола подняла край одеяла, заглянула в образовавшуюся палатку и сурово сдвинула брови. Однако, встретив взгляды двух хохочущих проказников, не выдержала и улыбнулась в ответ. Ноа и Нико зажимали себе рты ладонями, но тоненькие повизгивания все же прорывались наружу.

– О Мадонна, Франческа, вы не в состоянии говорить тише?!..

Прислушиваясь к перепалке, Виола не уловила шагов, поэтому вздрогнула, когда одеяло внезапно вырвалось из рук и упало на стул. Ноа и Нико перестали смеяться, глядя на хмурого заспанного Давида.

– Мама, какого черта? Хоть в одно утро можно выспаться?! – он схватил сестренку за ногу и стащил на пол, потом проделал то же с упирающимся Нико. – Что они опять натворили?

Ноа не успела ответить, как раздался настойчивый стук в дверь. Давид закатил глаза и пошел открывать. Солнце хлынуло в дом, осветив потертые плитки узорного пола.

На пороге, воинственно подбоченившись, стояла синьора Франческа и бледная от волнения Паола – мать Нико. Виола набросила халат и подошла к ним.

– Вы можете, наконец, унять своих негодников? – громыхнула синьора, переводя взгляд с Паолы на Виолу, а потом – на жмущихся к матерям детей. – Не дом, а какой-то скотный двор! – она взмахнула цветастым передником. – Здесь, вообще-то, приличная улица, а вы…

– Что случилось? – спросила Виола у дочери.

Та жалобно свела брови, глянула на друга. Нико храбро выступил вперед.

– Я хотел переправить Ноа утреннее печенье, – дрожащим голосом начал он, – а корзинка перевернулась! И оно упало.

Синьора Риччи возвела очи горе и потрясла руками в немом возмущении. Храбрость Нико стремительно гасла, на глазах выступили слезы. Паола укоризненно покачала головой:

– Сколько раз я просила, Нико, ты большой мальчик, тебе уже шесть…

Это стало последней каплей: мальчик расплакался. Виола вздохнула.

– Синьора Риччи, – вмешался Давид. – Если бы вы позволили им наладить колесики над вашим балконом, то такого бы не случилось! Они натянули их как попало…

– Да что ты! – вскричала синьора, заглушая басисто ревущего Нико. – Позволю я им вешать всякую дрянь на мой балкон! Ноги их там не будет! И так спасу от вас нет!

– Извините… Простите, пожалуйста, – умоляюще сложив руки, Паола обращалась то к разгневанной синьоре, то к Виоле.

Виола бросила взгляд вниз и увидела как синьор Лоренцо картинно разводит руками и садится в свое кресло-качалку. По узкому колодцу дворика поплыл дым трубки, смешиваясь с запахом зелени от многочисленных горшков с цветами.

– Конечно, я поговорю с ними, – почти не слыша слов соседки, кивнула Виола.

Все, наконец, рассосалось. Она заварила себе чашку кофе, сунула в карман сигареты и спустилась вниз. Здесь, у фигурной балюстрады возле апартаментов синьора Лоренцо Виетти, прохлада царила даже в самый жаркий день.

– Стервозная баба, – вздохнул старик, посасывая трубку. – Но то хорошо, что сегодня я ее больше не услышу.

Виола вопросительно подняла бровь и склонилась к его руке с зажигалкой.

– О, вы же знаете, наша синьора любит внимание, – улыбнулся Лоренцо, пряча зажигалку в карман стеганого халата, – Франческа солировала в этом концерте, значит до завтра нам можно отдыхать.

Виола докурила, попрощалась с синьором Лоренцо и поднялась в свою квартиру. Давид распахнул все окна: он любил простор. По комнатам гулял сквозняк, из кухни густо пахло кофе и шоколадом. Ноа сидела на столе, болтая ногами, и посасывала какао, Давид завтракал рядом, уткнувшись в телефон. Виола вынула из-под раковины два полных мусорных кулька, бросила в один из них окурок и снова вышла на улицу. Блекло-голубое полуденное небо пахло горячим асфальтом и цветущими тополями. Спустившись по крутой узкой лестнице, Виола перешла дорогу и остановилась возле мусорных баков у скверика. Только что кончилась Пасха, сверкающие обертки от гигантских шоколадных яиц расцвечивали нутро контейнера веселыми зайчиками.

От заблудившегося на маленькой круглой площади ветра скрипнули пустые качели в центре сквера. Виола обернулась и посмотрела на свой дом. Они жили здесь уже полтора года, надпись «Клименко» на почтовом ящике успела выцвести. Со стороны сквера их двор-колодец выглядел почти кукольным – балконы и ставни теснились, едва не наползая друг на друга, зеленые плети неистребимого вьюна упрямо лезли по стенам к свету. В глаза бросалось цветное белье, которое развешивала Паола, и красные пятна неизменной герани.

Если отойти чуть вбок, к булочной, то можно было увидеть маленькое чердачное окошко, окруженное яркой белой каемкой: там жила студентка, Виола помнила, как та красила это деревянное рассохшееся кружево, едва не вываливаясь из окна.

Каждый балкон и окно отличались друг от друга. Территория синьоры Франчески Риччи – идеально чистый, выскобленный до белизны бетонный парапет с двумя длинными горшками цветов. Сумрачные окна синьора Лоренцо с тяжелыми рыжими шторами. Центр занимала вотчина многодетного семейства Фаллани: кроме ежедневно меняющейся композиции сушащегося белья Паола выставляла на балкон все, что мешало ей передвигаться по дому. Пирамиды цветных коробок венчали корзинки с игрушками, а снаружи балкона блестел тусклой голубизной старый велосипед, которому не нашлось места внутри. Балкон Виолы сбоку прикрывала пластиковая загородка, потому его почти не было видно с улицы. Виола увидела Давида, который, перегнувшись через перила, махнул ей рукой. Она улыбнулась в ответ.

Выходной день не слишком отличался от ее обычного дня в детском саду – дети, крик, раскиданные игрушки и бесконечное «Виола» и «мам». Но ей это нравилось. Давид, одевшись, улизнет гулять вместе с Мартино. Паола и Заро бы выталкивала вслед за братом из дому, но тот предпочитал реальному миру виртуальный. Впрочем, от старших близнецов беспокойства немного, да и Нико мальчик славный и понятливый, если найти к нему подход. А вот маленький Анджело…

Виола забирала на субботу и воскресенье обоих: и Нико – лучшего друга Ноа, и плаксу Анджело, а Паола в эти дни мыла, стирала и готовила. К вечеру, когда солнце спускалось за шпиль музея кино[1], приходила посидеть у Виолы на балконе. Та приучила подругу пить чай – даже показывала, как это делали в дореволюционной России – из блюдец. В тот памятный вечер они перепачкали скатерть и пол сладким чаем и много хохотали. Виоле нравилось слушать заливистый смех Паолы и смотреть, как разглаживаются вечно обеспокоенные складочки на ее лбу.

Паола охотно пробовала новое – и голубцы, и свекольник, а дети Фаллани так вообще трескали все подряд, не глядя. Муж Паолы, Рикардо, напротив, экспериментов не любил, с ужасом взирая на то, как Ноа поливает спагетти кетчупом. Благодаря детям две семьи практически слились, за полтора года Паола стала для Виолы по-настоящему близким человеком. Она даже кое-что знала о прошлом Виолы Клименко. Во всяком случае, достаточно, чтобы понять: Паола не осудит, даже если узнает все. А значит, ее можно назвать настоящим другом.

Ноа и Нико буквально срослись с самого первого дня. Нико учил Ноа южному итальянскому, она его – русскому с подцепленными от матери ивритскими словами. В итоге у детей появился свой диалект, понимать который могли далеко не все, чем проказники очень гордились. Давид с Мартино и Заро познакомились в школе, сначала дичились, но потом все же тесное соседство вкупе с постоянно шныряющими под ногами младшими разбили корочку наигранной незаинтересованности. Виола понимала сына: после частых переездов он опасался строить новые отношения и слишком сильно привязываться. Но отсюда они уже не уедут… Во всяком случае, не в ближайшие несколько лет. Жизнь давно отучила Виолу зарекаться, но теперь ей действительно хотелось тихой, спокойной жизни в кольце стен маленькой площади Ларго Монтебелло[2].

Двери в доме запирались только у синьоры Риччи и у старика Лоренцо Виетти. Но у последнего они все же открывались, если в них постучит правильный человек. Когда они только переехали сюда, Виола до вечера разбирала коробки, чтобы обеспечить детям ужин и сон на нормальных постелях. Присев передохнуть от бесконечной сортировки вещей, которых накопилось непозволительно много для вечных переселенцев, она вдруг поняла, что нигде не видит Ноа.

Пробежав по двору, запутавшись с непривычки в хитросплетениях узких лестниц, в самом низу Виола заметила приоткрытую створку, откуда слышалась музыка. Осторожно постучавшись, вошла, намереваясь узнать, не видели ли хозяева квартиры маленькую девочку. Но сразу заметила дочь, которая сидела на пестром пушистом ковре, подперев щеку рукой, и слушала какую-то оперную арию.

– Тсс!

У проигрывателя пластинок стоял высокий худой старик. Заметив Виолу, он подал ей знак, чтобы она не прерывала музыки и подошел к ней.

– Тихо.

Вместе они смотрели на девочку, которая так погрузилась в мелодию, что не обращала внимания на происходящее вокруг.

Виола раньше не замечала, чтобы Ноа интересовалась классикой. Но в очередной раз убедилась: детям всегда есть чем удивить. Особенно собственных родителей, свято убежденных в том, что уж для них-то сюрпризов у чада точно не осталось.

Со стен квартиры пожилого синьора поблескивали золочеными рамами картины. Виоле было неловко, словно она, со своим небрежно сколотым узлом волос, в спортивных штанах и шлепанцах пришла в музей, но хозяин квартиры не выказывал никакого недовольства. Хотя северяне вообще люди сдержанные и понять их истинные чувства Виоле поначалу было непросто.

Они молчали, пока не кончилась ария. Потом Ноа шмыгнула носом, обернулась и увидела маму.

– Метука[3], иди ко мне! Мы тебя потеряли! Простите, – обратилась Виола к старику.

Тот слегка улыбнулся и поднял изящную сухую руку.

– Ничего, ничего. Благодарю вас, синьорина, за то, что составили мне компанию, – чинно поклонился он смущенной Ноа.

– Там было так красиво, мама, – шептала она Виоле, пока они поднимались к себе, – и музыка на пластинке, ты видела? Лоренцо сказал, что это диск, но диски совсем другие[4]! А его можно вставить в компьютер?

Виола только вздыхала. Такая чисто израильская непосредственность и привычка обращаться по имени в здешних реалиях могли быть приняты за бесцеремонность и грубость. Оставалось надеяться, что пожилой сосед все же не рассердился на девочку.

Синьор Виетти и правда не держал зла. С тех пор Ноа иной раз заходила к нему, одна или вместе с Нико. Тогда запертая дверь открывалась и оттуда доносилась музыка или негромкие голоса. Никакого визга и грохота, которыми, обыкновенно, сопровождались детские игры. Через некоторое время Виола бросила волноваться и прислушиваться к происходящему в нижнем этаже, когда младшие уходили в гости к Виетти.

Виола вернулась в дом. У кухни в тазу высилась гора неразобранного чистого белья, к тому же она хотела подготовить на понедельник новую игру для младшей группы, которую ей передали, когда заболела другая воспитательница.

Давид закончил шнуровать ботинки и теперь придирчиво разглядывал себя в зеркале, негромко споря с кем-то по телефону. Виола прислушивалась к его идеальному произношению и думала, что, несмотря на старания, ей самой никогда не заговорить с таким шиком на чужом языке. Виола подошла и обняла сына сзади. Он удивленно глянул на нее через плечо, усмехнулся и показал, что опаздывает. Виола вернулась к тазу с бельем, унесла его в спальню.

Давид был и оставался ее солнышком, ее маленьким мужчиной. Она выстояла, выжила ради него. И сын, не зная этого, платил ей сторицей.

Крепкие загорелые руки обхватили Виолу за плечи, едва не заставив выронить очередное чистое полотенце. Улыбающийся Давид чмокнул ее в щеку.

– Я ухожу. Тебе ничего от меня не надо?

– Нет, беги.

Дома они почти всегда говорили по-русски. Когда Виола закончила нехитрые домашние дела и уселась вырезать из цветной бумаги карточки, пришлепали Нико с Анджело. Ноа выбежала на балкон, чтобы пластиковым стулом привычно оградить неизменно привлекающий внимание малыша блестящий краник с водой. Виола отложила ножницы и прошлась по дому, поднимая с пола мелкие вещи. Все найденное ссыпала в вазочку на полке. Она не теряла надежды когда-нибудь сесть и разобрать ее. Но вазочка продолжала торчать на полке олицетворением вечного хаоса, зато домашние знали: если что-то потерялось, то рано или поздно с высокой вероятностью обнаружится именно там.

– Мама, поиграй с нами в «Уно»[5]!

Виола села на детский коврик, вынула из цепких ручонок Анджело обслюнявленную карточку игры и усадила его к себе на колени.

– Будем играть вместе? – шепнула она в пергаментно-тонкое розовое ушко.

Анджело рассмеялся, Нико фыркнул и потянулся за картой.

***

– А твой-то, слышь? Сергей. Того… С Каринкой. – Желтозубая улыбка казалась хищной, словно женщина готовилась оторвать от Виолы сочный кусок. – Ты че, не знала, что ли? – секундное разочарование сменилось новым, жестоким восторгом. – Да уж все болтают, одна ты ходишь…

Виола не знала, куда деться от этого цепкого, голодного взгляда. Такого знакомого, что казался почти родным.

– Ну ты поди, поговори с ним?

Она стояла, ждала реакции, словно Виола должна была немедленно побежать и что-то этакое сделать. Удовлетворить алчное любопытство, отплатить за донос. Хорошо, в ту минуту у Виолы на руках не было маленького Давида – уронила бы, потому что отнялись руки.

Этот взгляд в спину преследовал ее и в подъезде, исцарапанные стены обрастали глазами, эхо слов било в затылок.

«Твой-то… Того».

В детстве, в Киеве, Виолу называли подкидышем. Она отличалась от сестер даже внешне: большеглазая, темноволосая, задумчивая. И старшая, и младшая любили посплетничать, со вкусом перемывать чужие косточки, сидя на кухне с матерью, жадно следили за последними скандалами. Виола же предпочитала провести вечер с книгой, правдами и неправдами сбегала с шуршащей ехидными шепотками кухни в комнату. Искренне не понимала удовольствия рыться в чужом грязном белье. После таких разговоров она чувствовала себя виноватой перед людьми, чьи имена упоминались на кухне. Ей хотелось хорошенько вымыться.

Быть «другой» трудно, особенно в собственной семье. Поэтому Виола выскочила замуж в шестнадцать, лишь был только уйти из дома, начать жить, в отличии от родных, своей, а не чужой жизнью. Уже через два года родился Давид. Взглянув в серые глазки сына, Виола поняла: вот оно – счастье, и погрузилась в материнство с головой.

Узнав, что муж изменил ей с ее собственной младшей сестрой Кариной, она не ощутила ни злости, ни ненависти, только огромную, как пропасть, растерянность и пустоту. Сергея не было дома, ждать его целую вечность с работы Виола не могла. Немного успокоившись, взяла сына и направилась к матери. Ладно, Сергей, он, в конце концов, всего лишь мужчина. Может, это вышло случайно, ненамеренно. Засмотрелся. Сестра моложе и ребенок не виснет на шее постоянно, как у жены. Но Карина… Ведь она осознавала, кого соблазняет. Но не может быть, чтобы родная кровь совсем ничего не значила!

Когда дверь открылась и Виола встретилась с Кариной взглядом, то поняла: сестра знает, зачем пришел «подкидыш».

– Он сам тебе рассказал? – со знакомой до боли жадностью прищурилась Карина.

Она почти улыбалась. Но, скорее всего, Виоле это показалось. Даже наверняка.

Она вернулась домой, ждать с работы Сергея. В голове теснились мысли и преобладала самая жуткая: остаться одной, с малым дитем на руках, безо всякого опыта вольной жизни в свои восемнадцать.

Давид весело лопотал, глядя на маму из кроватки.

К приходу мужа Виола уже почти убедила себя: Сергей не виноват. Ядовитые испарения с той полной шепотков кухни отравили ему кровь, заставили потерять голову. А Карина просто думала не мозгами, а тем, что между ног. Сергей и правда был очень симпатичным, чего там…

– Давай уедем куда-нибудь, – ночью сказала Виола мужу, изо всех сил прижимаясь к его боку.

– Давай, – пожал плечами он и потянулся за сигаретами.

Он курил, а Виола глубоко вдыхала, втискивала в себя этот дым: запах мужа, первой своей любви. В глазах стояли непролитые слезы.

***

В маленьком скверике привычно журчал фонтанчик. Мартино бросил велосипед, запрыгнул на каменный бортик, подставил рот холодной струе.

– Мы только из дома, – хихикнул Давид.

– Ну и что? – мотнул длинной челкой Мартино, вытирая губы. – Тут вода вкуснее.

– Жарко, – вздохнул Давид. – Поехали в парк.

– Да ну, – скривился Мартино, – там, небось, опять эти сидят.

– Они же тебя не трогают, – пожал плечом Давид. – Да и рановато, еще день.

– Ну да, – вздохнул Мартино и побрел к велосипеду, обтер мокрые руки о шорты. – Но все равно. Давай лучше до пьяцца Сольферино сгоняем!

– Через парк короче.

– Поедем через университет.

Давид засмеялся.

– А что на Сольферино? Фонтан? Забыл уже, как тебя оттуда карабинер выгонял?

– Хочу у воды жить, – серьезно сказал Мартино, трогая ногой педаль. – В маленьком домике на берегу моря. Буду тебя приглашать, а больше – никого.

– О, а как же Мария, романтика, свадьба, десять детей…

– Заткнись, – фыркнул Мартино, – ты мне эту Марию будешь до гробовой доски напоминать?! А дети… бр-р-р!

– Да ла-адно, – протянул Давид, хлопнув друга по плечу, – Нико выводит?

– Меня выводят все, – зверски оскалился Мартино, – Нико, кстати, сейчас не особо лезет…

– Конечно, потому что они с Ноа предпочитают выводить меня, – вполголоса пробурчал Давид.

Раскаленные улицы шуршали опавшими цветками декоративных вишен, сухими узкими олеандровыми листьями. Давид по израильской привычке надевал кепку и везде таскал с собой бутылку с замороженной водой. Мартино же обходился солнечными очками и уличными питьевыми фонтанчиками. Воскресный полдень прижег мостовые, редкие туристы прятались в тени цветных зонтиков и навесов кафе, откуда-то одуряюще пахло свежим хлебом. Двое парней на велосипедах вихрем пронеслись по площади, распугивая голубей, звон колоколов на часовой башне ударил в уши.

Добравшись до Сольферино, они оставили велики у стены. Давид сел на горячий бортик фонтана, Мартино лег на него грудью, опустив руки в воду.

– Значит, уехать хочешь? – спросил Давид.

– Угу. Насобираю денег на какую-нибудь развалюшку, отремонтирую. Но сначала выучиться надо. Ты куда пойдешь? – повернул голову Мартино.

Давид пожал плечами.

– Зависит от того, где будем жить.

Мартино поднял очки и сел на борт, скрестив ноги. Щурясь, смотрел, как друг вытряхивает себе в рот кусочек льда из запотевшей бутылки.

– Но вы же не уедете… Ну, обратно, – полуутвердительно спросил он.

Давид снова пожал плечами, отвернулся.

– А ты хотел бы? – не отставал Мартино. – Уехать?

– Нет. Мне тут хорошо, – мягко улыбнулся Давид. – Но жизнь, знаешь…

Мартино внезапно вскочил на колени и с проказливой ухмылкой толкнул его в грудь. Давид не удержался на краю бортика и рухнул задницей в воду, подняв тучу брызг.

– Идиот! А ну иди сюда…

Вездесущие голуби беспокойно хлопали крыльями, когда на них попадали мелкие капли воды, смех разносился по всей пьяцца Сольферино, отражаясь от сверкающих камней брусчатки. Друзья знали, что одежда высохнет быстрее, чем хотелось бы.

Когда, нагулявшись, они поехали домой, уже спускались сумерки. Животы у обоих подводило от голода, а соблазнительные дымки из окрестных тратторий[6] заставляли крутить педали быстрее.

– Срежем через парк! – крикнул Давид, и свернул под тенистые своды аллеи.

Мартино молча последовал за ним. На тропках стоял тихий гул голосов, пришлось сбавить скорость, объезжая гуляющих и их так и норовивших сунуться под колеса собак. У памятника на скамейке, куда не доставал свет первых фонарей, темнело шевелящееся, громкое пятно сгрудившихся подростков, в котором мелькали блестящие бока пивных банок.

Мартино догнал Давида и поехал рядом. Громкий взрыв смеха со стороны памятника заставил его вздрогнуть.

– Привет! Как жизнь? – к ним шел бритый почти наголо парень.

Давид остановился.

– Езжай, я догоню.

– Я с тобой, – упрямо мотнул головой Мартино.

– Март…

– Я с тобой, – сквозь зубы повторил он.

– Как у тебя, Але? – кивнул Давид подошедшему.

– Нормально, все отлично, дружок, – он потрепал его по плечу. Было видно, что Алессандро уже успел хорошо приложиться к пиву. – Не выйдешь сегодня?

– Нет. Мне еще уроки на завтра доделать.

– Ладно, – усмехнулся Але, мельком глянул на Мартино и вернулся к своим.

До дома ехали молча. Поднялся вечерний ветер, шуршала листва, посреди круглого сквера негромко скрипели качели.

– Завтра же возьму у папы масло и смажу дурацкую железку, – прошипел Мартино, открывая ключом дверь во двор.

Дома было шумно и весело: мама с Паолой над чем-то смеялись на кухне, в салоне Нико с Ноа смотрели телевизор, лежа на ковре в окружении кучи рассыпанных игр.

– Мам, – тихо сказал Давид по-русски. – Мне надо позаниматься.

– Va bene, carino[7].

Давид ушел в комнату, слыша, как мама приглушает телевизор и велит мелким убрать за собой вещи. Ее итальянский был не так уж и плох, но Давид все равно немного стыдился, когда слышал, как она говорит. С ивритом по-другому: тогда Давид был еще маленьким и мама, наоборот, казалась всезнающей и всемогущей. За пять лет здесь Давид выучил язык и избавился от акцента почти полностью, хотя Заро иногда все же замечал мелкие ошибки и педантично указывал ему на неверно употребленные слова. Давид смущался, иногда даже злился, а Мартино потом по-тихому пояснял непонятное, извиняясь таким образом за брата.

Хорошо им. Родились в одной стране, выросли, переезжали всего однажды – с юга на север, да и то не помнили этого. Тут же будут жить всю свою жизнь. Может, выучат английский и еще какой-нибудь язык для работы или для собственного удовольствия. Но не для того, чтобы выжить. Мартино и Заро не требуется напрягаться на уроке итальянского, пытаясь разобрать диалект старенького учителя, который он то и дело вставляет в объяснения. Им не нужно делать вид, что все поняли, когда не поняли и половины, а потом доставать телефон и гуглить, пока их не видят… Впрочем, теперь такое случалось очень редко. Слыша, как мама порой заучивает новые слова, на Давида накатывало одновременно раздражение и жалость. Хотелось помочь или сбежать и не слышать. Чаще он помогал.

Влетевшая в окно ночная бабочка вывела его из задумчивости и заставила сосредоточиться на уроках. Скоро прибежит вкусно пахнущая после душа, свеженькая Ноа, заберется к брату на колени, требуя поднять ее на руки и забросить на верхний ярус кровати, будто там нет лестницы. Трещание крыльев приблизилось к лампе, на учебник просыпалась коричневая пыльца. Ноа не понравится мотылек в спальне. Давид со вздохом встал, сдул со страницы пыльцу и накрыл бабочку рукой. Подойдя к окну, выбросил копошащуюся в ладони тварюшку во двор.

________________________________________________________

[1] Национальный музей кинематографа Мо?ле Антонеллиа?на (итал. Mole Antonelliana) – Подобно парижской Эйфелевой башне, здание со временем стало восприниматься как символ Турина.

[2] Ларго Монтебелло – площадь недалеко от центра Турина.

[3] Метука – сладкая (ивр.)

[4] На итальянском грампластинка называется disco.

[5] «Уно» – популярная настольная игра.

[6] Trattoria – закусочная семейного типа

[7] Va bene, carino – Хорошо, милый (ит.)

-2-

Подержанный Фиат Пунто приходилось парковать довольно далеко от дома, за углом многоэтажки. Машину успели украсить белыми каплями птицы, в дворниках застряли сухие связки прошлогодних кленовых «самолетиков», сбитых ночным ветром. Небо хмурилось, явно собираясь к полудню пролиться нешуточной грозой.

Частные ясли, где работала Виола, находились в четверти часа езды от дома, быстрее было выехать на серую трассу, в обход хитросплетений старинных улочек с неудобными ограничениями и чуть ли не ежедневно меняющимися запретами. Наизусть знать ZTL-зоны[1] и не глядя в календарь, помнить, на какой из площадей развернул белые купола один из многочисленных рыночков, могли лишь коренные жители. Туристы же хватали штраф за штрафом: незнание закона не освобождает от ответственности. Виола не относилась ни к одной из групп и предпочитала не соваться туда, если можно объехать.

Ясли представляли собой ярко-лиловое строение в три этажа у самой границы тенистого скверика. Аккуратно нарисованные мраморные плитки на углах смотрелись совсем настоящими, над входом поднимала в благословении руку Дева Мария с младенцем. Эту фреску начальство заказало недавно, и на фоне прошлогодней краски она все еще смотрелась чересчур ярко и кричаще, словно наклейка. Виола поздоровалась с другими работницами, кивнула повару – единственному мужчине в коллективе. Ветреное утро пока что баловало прохладой, немного жаль было уходить в помещение. И еще неизвестно, позволит ли погода выйти с детьми во двор.

Для многих коллег и родителей ясельных Виола была иммигранткой. И останется ею навсегда, проживи она тут и десять, и двадцать лет. Хоть для двух-трехлетних малышей, с которыми она работала, ее лексикона было достаточно, Виола все же старалась дать им больше необходимого. Вместе с ними разучивала песни, трудные слова, придумывала новые игры, а дома после работы читала статьи и смотрела классические итальянские фильмы, стараясь впитать чужую культуру.

Войдя в класс, Виола улыбнулась, увидев малышку Камелию – отец всегда привозил ее первой, к самому открытию ясель. Темнокожая девочка сонно терла глаза, сидя на мягком пенковом коврике в углу. Ножки поднятых уборщицей стульев топорщились блестящими красными зарослями. Виола посадила сонную Камелию себе на бедро, а свободной рукой стала расставлять стулья вокруг столов. Запертые в прозрачных коробках игрушки, казалось, нетерпеливо прижимались носами к стенкам, в сетке скучали цветные мячи. Двадцать детей вот-вот прибегут в комнату и снова все раскидают, возвращая классу жилой, теплый вид. Кроме Камелии – дочери приезжих из Кении – в группу ходил китаец Джанни, двое албанцев и даже одна украинка.

– Мы будем сегодня рисовать лошадок?

– Конечно, милая.

Виола старалась говорить чисто. Пусть маэстра[2] не урожденная итальянка, но на детей это не должно повлиять ни в коей мере.

У Виолы была помощница, выполнявшая почти те же обязанности, но за меньшую плату. Часто такие работницы проходили дополнительные курсы, сами становились маэстрами. Росанна не стала – ее и так все устраивало. Иногда Виоле казалось: единственное, что держит эту женщину на работе – желание почесать языком. Порой приходилось резко обращать внимание Росанны на ее обязанности, отрывая от очередной беседы с коллегой. Помощница обиженно надувала губы. Виола понимала, отчего та сменила уже четыре садика: Италия – это страна, где сарафанное радио работает бесперебойно. Росанна не была злой и в общем-то старалась, просто нуждалась в твердой руке. Под началом Виолы она работала уже полгода – рекордный срок. Сплетни о ее прошлых проколах постепенно затихали.

Виола долго к этому шла. Зарабатывала уважение начальства, других воспитательниц. Но главной целью было завоевать авторитет у детей. Еще в самом начале практики, впервые попав в детский сад, она восхитилась одной из преподавательниц, чей класс вел себя необыкновенно тихо. Та маэстра наказывала непослушных детей, сажая их на стул в отдельной комнатке с маленьким окошком у потолка. Виола со стыдом вспоминала, как пробовала практиковать такое и в своей первой группе, однако быстро поняла: наказаниями нельзя завоевать авторитет. Можно лишь поселить в сердцах страх.

Виола смотрела, как дети бегут к ней, коверкая ее имя, переваливаясь на едва окрепших ножках – и радовалась. Она всецело принадлежала им, и это приносило ни с чем не сравнимое удовольствие.

Через некоторое время Камелия попросилась на пол и стала помогать Виоле раскладывать карандаши и бумагу. В классе появились трое девочек, затем еще пятеро крикливых мальчишек… День начался.

Марко всегда орал громче всех. Даже с учетом помощницы, когда пытаешься уследить за двадцатью бегающими и играющими детьми, любая случайность превращается в проблему. А случайности вокруг Марко возникали постоянно. Синяки, падения, обиды, разрушенные кукольные домики. Его перевели из другой группы, потому что тамошняя маэстра, у которой Марко оказался самым старшим, не справлялась со столь буйным темпераментом. Виола присматривалась к мальчишке уже неделю и успела заметить, как сосредоточенно он строит мосты и дороги из конструктора – словно настоящий инженер, отмеряя пальцами расстояние и высоту. Это единственное занятие, что могло удержать его в сидячем положении на десять-пятнадцать минут. Потом мотор вновь включался, и Марко несся выплескивать накопившуюся энергию.

Детских автомобилей, на которых дети носились по двору, отталкиваясь ногами, не хватало на всех. Но Виола строго следила, чтобы Марко всегда доставалась одна из нагретых солнцем пластиковых машинок. После бешеных гонок по траве и покрытым тартаном дорожкам он мирно и быстро засыпал. Да, некоторым детям было обидно, что приходится долго ждать своей очереди покататься, однако в прошлой группе Марко не спал вовсе и мешал спать другим.

– Вы знаете, что у Марко нестандартное техническое мышление?

Эту фразу Виола выучила и повторяла всю дорогу до работы, а потом в сончас. Казалось, стоит начать говорить, как она тут же запутается в слогах, но на удивление, все вышло гладко. Отец Марко – усталый синьор лет сорока в спортивном костюме, но с алым шарфом на шее, придающем образу благообразности, смотрел на Виолу с недоумением. Мужчина явно привык слышать от воспитательниц сплошные жалобы. Он нашел глазами сына, прыгающего по цветным плиткам пола, измотанное выражение на лице медленно сменилось улыбкой.

– Марко любит строить, проектировать. Дома у него есть такие игрушки?

– Конструкторы? – спросил мужчина. – Да валяются где-то… Надо будет достать.

– Папа! – наконец заметил их Марко и бросился к отцу.

Иногда родителю нужен кто-то, кто поможет взглянуть на свое чадо совсем другими глазами. А каждому ребенку нужен взрослый, что поверит в него. В такие моменты Виола чувствовала, как усталость отступает, а за спиной словно вырастают крылья.

***

Домофон затрещал, потом еще раз. Давид ненавидел этот звук, похожий на стрекот гигантской цикады, поэтому поспешил нажать кнопку, открывая дверь внизу. Через минуту в квартиру шагнул грузный пожилой мужчина в очках, кивнул Давиду и прошел на кухню. Поставил у холодильника ящик овощей и вышел. Резко запахло сельдереем и нагретыми солнцем помидорами. Давид знал, что гора еды вырастет, равняясь со столешницей, за неделю съесть удастся едва ли и половину. Впрочем, говорить об этом Джакомо бесполезно – если он чего-то не хочет слышать, то не слышит. Мама давно с этим смирилась и просто по-тихому раздавала лишнее: Рашель, что жила на чердаке, Россанне – своей помощнице в саду, и Паоле. О последнем нужно было строго молчать, чтобы не узнали ни дети Фаллани, ни, упаси Боже, Рикардо. Муж Паолы посчитал бы это упреком и нагрузил бы на себя дополнительную халтуру, хотя грузить и так некуда: Рикардо работал в мелкой архитектурной конторе почти без выходных, чтобы обеспечить необходимым свою большую шумную семью.

Давид стоял, прислонившись к дверному косяку в коридоре, и смотрел на то, как пакеты из супера заполняют кухню. Ужасно не повезло, что учителям именно сегодня приспичило тащить их в музей и распустить классы раньше…

– Когда Виола вернется? – спросил Джакомо, поставив последний пакет.

– Как обычно, – ответил Давид.

– Хорошо, – слегка улыбнулся Джакомо. – Передай им обеим от меня поцелуй.

Давид молча кивнул и проводил глазами высокую, чуть сутулую фигуру, послушал удаляющиеся по лестнице шаги. Потом пошел разбирать еду – кое-что необходимо было растолкать по морозилке и полкам в холодильнике, а сладости запереть наверх, в шкафчик, пока не пришла Ноа.

Давид ненавидел эту фразу, которую Джакомо произносил всякий раз, прощаясь. «Dai un bacio a tutt’e due»[3]. Давид понимал, что это ничего особенного не значит. Но никогда не передавал.

Он чуть не подпрыгнул, когда сзади раздался голос Мартино.

– Здорово. Ты сделал презентацию по науке[4]?

– Нет еще, – вздохнул Давид.

Мартино потоптался на месте, взял из ящика яблоко, обтер о футболку и впился в него зубами.

– Ты вообще как? – спросил он, прожевав, – к нему?

– Нормально, – ровно ответил Давид. – Он много помогает маме. Нам, – поправился он.

– Это так странно, – вздохнул Мартино и сел на стул у окна, где обычно курила мама. – Он ровесник моего дедушки, а Ноа всего пять с половиной.

Мартино видел Джакомо и раньше и, конечно, знал кое-что из услышанных сплетен и обрывков бесед Паолы с мамой. Но впервые спрашивал Давида вот так прямо.

Тот постарался скрыть напряжение в голосе:

– Он играет с Ноа в мяч и бегает лучше меня. В жизни всякое бывает, – добавил он, надеясь, что других вопросов не последует.

Мартино понятливо замолчал и продолжил грызть яблоко. Не прошло и десяти минут, как в кухню ворвались две цветастых молнии с растрепанными кудрями:

– Мы хотим в парк!

Вслед за ними вошла мама, махнула мальчикам и ушла в ванную.

– Идите, – пожал плечом Давид, запихал ящик с овощами под стол и выпрямился. – Только чтоб я вас видел. Дорогу переходите аккуратно и из круга ни ногой!

– Да, да, – не дослушав, Ноа и Нико убежали, внизу хлопнула дверь.

Давид взял из пакета булку и сел напротив друга, пошире раскрыл окно, чтобы видеть маленькую детскую площадку, с которой доносились голоса детей. Хорошо, что машины тут ездили редко и, в основном, с дальней стороны круга.

– Прикинь, Заро испортил мне новую футболку. Мама перепутала, когда раскладывала вещи после стирки, и сунула мою прелесть к нему. Я, между прочим, на нее месяц деньги копил.

– Он что, не видит, что это чужое?

– Да он вообще ничерта не видит, кроме своего монитора, – отмахнулся Мартино. – И папины майки берет вместо своих. И так же заливает их песто[5]. Папа ругается, я ругаюсь, ему похрен. – Мартино помолчал, проказливо сощурился. – Надо подложить Заро на полку какое-нибудь платье Ноа и посмотреть, что будет.

Давид улыбнулся. Мартино довольно кивнул и улыбнулся в ответ, поправил занавеску на окне, чтобы свет не бил в глаза. Тучи над городом рассеялись, вновь проглянуло яркое апрельское солнце.

***

– Мама, я кушать хочу.

– А? Что?

В ушах еще звучал гул ярко описанного в книге водопада, Виола поспешно выключила телефон, осознав, что засиделась. Вот всегда так: стоило наткнуться на интересный роман, как все отходило на второй план, включая еду и сон. Пока не прочитана последняя страница, Виола не могла успокоиться. А дети, конечно, вмешивались в процесс на самом интересном.

– Лазанья на столе, возьми кусок, – сказала Виола, доставая для Ноа тарелку.

– Не хочу! – надула губы девочка. – У тебя лазанья невкусная! Вот у Паолы…

– Извини, что я не повар, – развела руками Виола. – Могу нарезать салат и бутерброды. Будешь?

– No! Vado a Paola![6]

– Не вздумай, – вскочила Виола, – Рикардо только что пришел с работы, дай людям поужинать спокойно!

Ноа вздернула подбородок, вышла из кухни, изо всех сил шарахнув дверью о косяк. Виола ощутила поднимающееся раздражение. Чтобы не сорваться, нужно было срочно переключиться. Она сунула в карман спортивной кофты сигареты и надела уличные тапочки.

– Давид, я пройдусь! – крикнула она в глубину дома и, дождавшись ответного мычания, вышла из квартиры.

«Мама, я кушать хочу». Два детских голоса слились в ее памяти в один, сердце на миг сдавила полузабытая острая тоска.

***

Год жизни в Таллине с его средневековыми сказочными улицами, казалось, залечил рану. Виола и Сергей работали, где получалось. Виола вспоминала о матери и сестрах почти без боли, даже скучала по ощущению большой семьи. Расстояние и время искажают прошлое, порой добавляя к нему яркие точки, словно смотришь назад через калейдоскоп. Легко забыть, что все эти бусинки и блестки существуют лишь внутри корпуса нехитрой игрушки.

После Таллина семья Клименко переезжала с места на место, нигде не задерживаясь подолгу. А мать восстановила документы прадеда-еврея и уехала с двумя оставшимися дочерями в Израиль, в Киеве остались тетка и старенькая бабушка. Теперь родня оказалась разбросана по миру, и эта мысль не давала Виоле покоя. Семьи не должны разлучаться, ведь случись что – кто придет на помощь? Долгосрочной работы ни в Украине, ни в Эстонии не было. Жить на птичьих правах, пусть и в красивом городе, и вечно перебиваться с хлеба на воду – плохая идея, если у тебя на руках ребенок. Давиду было пять, когда Виола решила последовать за матерью.

Виоле было страшно не вписаться в абсолютно чуждое общество, она и в родном-то никогда не ощущала себя на месте. Однако среди шумных загорелых израильтян оказалось неожиданно уютно. Хотелось скорее выучить язык, чтобы понимать, о чем они говорят, найти круг общения. Оторваться от одиночества, которое преследовало ее с рождения. Семья матери жила в том же северном, шумящем пальмами и морем городе. Они даже обрадовались приезду «подкидыша», пригласили на чай. Виола успела, пусть и немного, повидать мир, и осознала, как пугающе хрупка человеческая жизнь. Случись что с ней – будет кому позаботиться о Давиде.

С работой и в Израиле оказалось непросто, но хотя бы с документами все на этот раз было в полном порядке. Виола прилежно училась в ульпане [7], брала с собой Давида. Вкалывала на уборках в больших торговых центрах, получая серую зарплату, а Сергей работал охранником, чаще по ночам.

Когда Виола узнала, что он завел себе новую любовницу, то почти не удивилась. Несколько месяцев тяжелой иммигрантской жизни заставили ее резко повзрослеть. Виола чувствовала себя неуверенно, но в ней откуда-то появилась несвойственная ранее решительность. Больше так продолжаться не могло. Нельзя, чтобы сын видел всю эту мерзость, рос во вранье и постоянном напряжении, метался между родителями.

– Я подаю на развод, – твердо заявила она Сергею, когда поздней ночью он вернулся в их маленькую съемную квартирку у приморской трассы. – Мы от тебя уходим.

Отчетливо пахло чужими женскими духами. Виола безуспешно пыталась поймать взгляд мужчины, с которым прожила семь с лишним лет, крепко стискивала ладонь сына. Маленькая туго набитая сумка уже ждала у выхода.

– Да валите, – пожал плечом Сергей.

Так и не взглянув на жену, сбросил кроссовки и пошел в комнату. Загудел телевизор. Виола справилась со спазмом в горле, схватила сумку и вышла.

– Конечно, оставайтесь, – кивала мама, поглядывая на внука, который уже почти спал на диване рядом с Кариной, смотрящей какой-то сериал. – Только чеки распиши мне.

– Что? – утерла мокрое лицо Виола. – Какие чеки, мам?

– Чеки из банка, – терпеливо пояснила мать. – На полгода вперед. За проживание, еду. Мне же нужно будет вас как-то содержать. Скажем, тысячу за квартиру, еще пятьсот шекелей – остальное. Свет, газ подсчитаем.

Мамина белая рука с карандашом быстро сновала по рекламной листовке, выписывая цифры.

– Но… У меня на счету сейчас нет столько, – ошеломленно сказала Виола. – И работы пока нет.

Рука замерла, не замкнув последний ноль.

Виола всегда была довольно стеснительна. Но сейчас рыдала навзрыд, идя по улице с сумкой на плече, и совершенно не думала о том, кто и как может на нее посмотреть, что подумать. Цеплялась за теплую твердую ладошку в своей руке. Мимо проносились машины, обдавая горячим, так и не остывшим за ночь воздухом. Море плескалось где-то во тьме, невидимое за ярким светом дороги. Виола захлебывалась солью. Добредя до какого-то дома с высоким бетонным поребриком, села на него.

Взросление – это трудный процесс, он идет рывками. Кто-то внезапно берет и швыряет в огонь твою нежную лягушачью шкурку, и остается только корчиться, пережидая острую боль. Все, что не убивает, делает сильнее, но больно бывает так, что кажется: лучше бы убило.

Усталый от долгой прогулки Давид забрался на руки, прижался к плечу.

– Мама, я кушать хочу.

***

Прохладный после грозы воздух забирался под тонкую кофту, Виола ускорила шаг. Знакомое окно горело голубым: Давид опять принес ноутбук на кухню. Сколько раз она просила его не делать этого…

Зайдя в дом, Виола вымыла руки, захлопнула и унесла с кухни забытый компьютер, положила у Давида в спальне.

– Да, я знаю, scusa[8], – сказал он, не оборачиваясь, продолжая строчить что-то в тетради.

– Ноа ела? – спросила Виола.

– Ага. Лазанью, кажется.

Ноа сидела на балконе, спустив босые ноги через прутья. Синьоре Риччи сейчас, наверное, представлялся весьма раздражающий вид на грязные детские пятки. При этой мысли Виола усмехнулась. Дочка сосредоточенно поворачивала рычаг, перетаскивая привязанную к канатам корзинку на свою сторону. Где-то на балконе Фаллани ей помогал невидимый в темноте Нико.

– Папа приходил, – посмотрев на мать, сказала Ноа. – Он не подождал нас.

– Наверное, просто не мог в этот раз, – спокойно ответила Виола. – Мы ему позвоним и ты скажешь, что соскучилась.

В дверь постучали. Виола пригладила волосы и открыла. Улыбающаяся Паола протянула ей поднос булочек с маком.

– Бери скорее, пока горячие!

Виола поспешно подхватила подарок.

– Что это такое? Уже ночь, Паола!

– Ну и? – широко улыбнулась подруга, – выдалась свободная минутка, вот, испекла.

Фаллани любили выпечку с изюмом или джемом. Виола помнила бабушкин рулет с маком из раннего детства и когда-то рассказывала о нем Паоле. А мак в Италии продавался далеко не в каждом магазине.

– Спасибо, подружка, – Виола крепко обняла Паолу, та с готовностью прижала ее к себе теплыми, пахнущими ванилином руками.

– Ешьте, – она указала на булочки, – а то остынут.

– Я хотела похудеть к лету, а тут такое, – рассмеялась Виола.

– Моя бабка говорила «лучше быть толстым и счастливым, чем голодным и злым», – подмигнула подруга. – А ты от своих сигарет и так тощаешь!

– Затем и курю, – подмигнула в ответ Виола.

_________________________________________________________________

[1] ZTL – zona traffico limitato – зона ограниченного движения, которая есть в большинстве итальянских городов. Обычно это исторический центр. А в правилах и правда без поллитры не разобраться.

[2] Maestra/maestro – стандартное обращение к учителям/воспитателям младшей школы в Италии. В старших классах оно трансформируется в professoressa/professore.

[3] Dai un bacio a tutt’e due – Поцелуй их обеих (в плане «передай от меня поцелуй») (ит.)

[4] Scienza – наука (ит.) один из школьных предметов, в него входят биология, химия и некоторые другие натуральные материи.

[5] Pesto – классический генуэзский (обычно) ярко-зеленый соус для пасты на основе орехов, чеснока, базилика и специй. Отстирывается стремно, проверено.

[6] No, vado a Paola – Нет, я пойду к Паоле (ит.)

[7] Ульпан – место для изучения иврита для репатриантов (ивр.)

[8] Scusa – прости (ит.)

-3-

Ночь выдалась бессонной. Ноа бегала туда-сюда чуть ли не до часу, хныкала и шипела как рассерженный котенок. А все потому, что мама вчера взяла ее на работу. Садик Ноа закрыли на недельный карантин: в соседней группе обнаружили ветрянку. Самой Ноа ничего не грозило, она переболела этой гадостью еще в прошлом году. Вообще-то маэстрам не разрешали приводить своих детей, но в безвыходных ситуациях смотрели сквозь пальцы. Ноа вернулась мрачная и зареванная, расстроенная мама тихонько рассказала Давиду, что малышка весь день висела на ней и страшно ревновала к каждому ребенку, который приближался к Виоле.

Вообще они такие смешные, эти дети… Когда Давид приходил в сад к концу дня, чтобы поехать вместе с матерью по делам, вся группа обступала его. Завороженно разглядывала, словно какое-то божество, а он смущенно улыбался в ответ, чувствуя себя донельзя неудобно. Воспитательницы шутили, просили Давида заходить к ним почаще – с таким хорошим отвлекающим фактором можно успеть быстро прибрать игрушки и переодеться.

Давид с трудом заставил себя встать с постели. В коридоре едва не споткнулся о чудесным образом выбравшиеся из-под кровати собственные гантели, на которых выросло нечто, похожее то ли на грибы, то ли на паутину. Приглядевшись, он опознал магнитный конструктор Нико.

– Ноа! – гаркнул Давид, – Кто вам разрешал брать мои вещи?

– Я не брала!

– А это что?! На моих гантелях?

– Это Нико! E non ti servono!

Ноа наступила на больную мозоль. Гантели Давид попросил у мамы полгода назад, чтобы накачать мышцы к лету, но после трех занятий забросил их под кровать. Все время что-то мешало: то уроки, то лень.

– Mi servono[1]! Еще раз увижу – буду закрывать от вас дверь!

– No!

Давид присел и смел палочки конструктора на пол, задребезжали по плиткам металлические шарики.

– Si!

– No-о!

Остался последний аргумент.

– Мама! Скажи ей!

Ноа выглянула из-за двери кухни.

– Мама курит внизу. И не слышит. Я тебе три оладьи оставила. Будешь?

– Буду, – вздохнул Давид.

***

Конечно, Виола слышала все. Как и остальные жители дома, а может, и соседних. Но она следовала собственному правилу позволять детям разобраться самостоятельно, а вмешиваться в споры лишь в крайнем случае. Рядом дымил трубкой Лоренцо Виетти. Чопорный старик выходил к испещренной точками плюща балюстраде утром и вечером, обычно их с Виолой перекуры совпадали. Совпадали и предпочтения: с Лоренцо хорошо было молча слушать, как переговариваются покупатели у булочной на противоположной стороне Ларго Монтебелло, вдалеке звенит трамвай и воркуют под крышей голуби.

Виола знала о соседе немногое, но определенно больше других. Виетти весьма неохотно пускал кого бы то ни было в личное пространство. Он жил один, выезжал из дома лишь на какие-то таинственные аукционы и возвращался с очередным прямоугольным свертком. Коллекция картин требовала держать шторы полуспущенными: старое масло не терпело прямых солнечных лучей. Как-то Лоренцо обмолвился о сыне, который живет далеко и практически не выходит на связь. Виола не стала расспрашивать, чем определенно заработала несколько очков в глазах Виетти.

Кроме брачных песен голубей в утренней вышине раздавался громкий свист стрижей. А теперь Виола прислушивалась еще и к тоненькому писку, доносящемуся со стороны балкона Фаллани.

Голубой, потрескавшийся от солнца велосипед висел снаружи перил, и Виола ни разу не видела, чтобы его оттуда доставали. Велосипед принадлежал Паоле, это был подарок ее отца, и когда-то она и правда ездила на нем в магазины и по делам. Но после тяжелых родов Нико Паола долго восстанавливалась, успела располнеть, и велопрогулки сначала перешли в разряд «немного позже», потом «когда-нибудь», и, наконец, в «Господи, да зачем?». Однако избавиться от голубого символа ее молодости она не могла.

Синьора Франческа Риччи не раз делала Паоле замечания по поводу вида ее балкона, включая общую цветную неразбериху и, конечно, пресловутый велосипед. При взгляде с улицы привлекал внимание именно балкон Фаллани. По мнению синьоры Риччи, он создавал неблагоприятное впечатление обо всех жильцах. Паола оправдывалась, что кладовая для их квартиры, в отличии от квартиры самой синьоры Франчески, не предусмотрена, два велосипеда близнецов висят под потолком у входа, повесить третий просто некуда, как и поставить, к тому же он может упасть на Анджело…

Прошлым вечером скандал разгорелся сызнова, синьора Риччи потрясала бумагой – жалобой в мэрию на несоответствующий стандартам исторического центра внешний вид дома и требованием немедленно убрать все, что оскорбляет ее взор.

– Хорошо, синьора, – сдалась Паола, – Как только Рикардо вернется, попрошу его снять велосипед.

– Нет! – воскликнули хором дети.

– Я смертельно устала от всего этого, – со злостью отмахнулась от них Паола. – Сегодня же выставлю его на мусорку.

– Может, мы пока найдем место у себя? – предложила Виола.

– Не надо, не надо! – умоляли Ноа и Нико, чуть не плача, а Виола с Паолой не могли понять, почему дети так сильно взволнованы. – Там гнездо, мама! – наконец, пояснила Ноа, – Там яички!

Виола пригляделась и увидела крохотный пучок веток между колесом велосипеда и нижней кромкой балкона. Если бы не дети, никто не заметил бы этой маленькой детали. Виола с подругой поспешили наверх. Чтобы разглядеть гнездо, нужно было отодвинуть складной стол, ворох туристических палок и высунуться за перила. В аккуратном круглом углублении и правда оказались три маленьких белых яйца. И мать-воробьиха сердито чирикала тут же, сидя на краю черепицы на крыше Виолы.

– Пожалуйста, мама, – Нико дергал Паолу за юбку, – пускай они выведутся!

– О Мадонна, еще этого не хватало! – возопила синьора Риччи и демонстративно спустилась вниз, прошла по кольцу и бросила конверт в ящик для писем на площади.

– Мама! – причитал Нико.

Паола гладила его по голове:

– Ничего, малыш, все как-нибудь устроится.

– Я не думаю, что сюда завтра же пригонят карабинеров[2], – улыбнулась детям Виола. – Успокойтесь.

Итальянская бюрократическая машина и правда была до смешного медлительна и неповоротлива. Байками, как на письма и обращения отвечали годами, а то и десятилетиями, мог поделиться любой. Лоренцо рассказывал про своего знакомого из Новары. К нему средь бела дня заявился спецназ, уложив всех домашних носами в пол из-за того, что человек, арендовавший у них квартиру шесть лет назад, как оказалось, принадлежал к некой террористической организации.

Виола успокоила детей, увела с балкона под предлогом того, что воробьиха не сможет вернуться к своим яйцам, пока здесь кричат. Но сама все же не до конца была уверена в том, что говорила. Иногда и палка стреляет, закон подлости никто не отменял. Вряд ли сотрудники городских служб озаботятся благополучием крохотного гнезда, притулившегося за шиной велосипеда.

Глупые прикормленные человеком птицы селятся так опасно близко к рукам, что их кормят. Те же руки их убивают. Короткая ли память у воробья? Ведь даже если гнездо разрушить, то птицы снова будут искать себе пристанище, каждый раз надеяться на лучшее.

Виола слушала чириканье со стороны балкона Фаллани и составляла в голове разговор с детьми на случай, если это чириканье внезапно прекратится.

***

Если провести пальцем по сухой черепице и прислушаться, можно вообразить, что это шорох далекого обвала в горах. Или эхо ползущего в старинных катакомбах змея. Черепица горячая, шершавая, бывает покрыта пятнами сухого мха или лишайника. Тогда можно устроить еще и ветер в микро-лесу, посмотреть, как ломаются крошечные деревья. Наверху слышно многое из того, что недоступно внизу. Может, поэтому людей тянет к небу? Хотя компанию Алессандро на крышу гнало, скорее, желание отдалиться от мира серьезных взрослых. Ну и кайф нарушить правила, в прямом и переносном смысле поставить себя у самого края. Покрасоваться перед приятелями, но прежде всего – перед самими собой. Они всегда знали, где открыта лестница или люк на чердак, где сломан замок. Давид подозревал, что в половине случаев они ломали его сами. Он не спрашивал.

С этой компанией Давид чувствовал себя иначе, чем с Мартино или со школьными приятелями. Иногда тревожно, порой неудобно и стыдно, если кто-то из мальчишек превышал свои лимиты алкоголя и начинал творить дичь. Но в целом здесь было классно. Время с ними ощущалось отдыхом от себя-другого. А может, настоящий Давид должен быть сейчас дома, учить историю на завтра и играть с Ноа. А другой – напротив, вот этот, что сидит, привалившись к трубе, похожей на маленький красный замок, щурится на закатное солнце и ведет пальцем по черепице.

Большинство парней из компании были знакомы Давиду лишь поверхностно. Порой они жестко задирали друг друга. Но к Давиду не лезли, потому что его приводил с собой Але.

Але и свои, компанейские, звали Alato[3] – он вечно витал в облаках, вел себя порой еще более странно, чем его пьяные или накуренные приятели. Был как бы со всеми и ни с кем, здесь и нигде. Мог внезапно встать и уйти посреди веселья или общего разговора. Алессандро уже почти исполнилось семнадцать, он дважды оставался на второй год. Давид немного знал его обстоятельства. Они познакомились в детском саду Ноа. Других детей забирали родители, тети, дедушки с бабушками, Давид с мамой забирали Ноа по очереди, частенько за ней приходил и Джакомо. За своей сестрой Але всегда приходил сам, Давид ни разу не видел других его родных. Из скупых обрывков фраз понимал: и хорошо.

На Алессандро все смотрели как на пыль под ногами: маэстры в детском саду, учителя в школе, даже одноклассники. У таких, как он, будущее предопределено заранее. А ведь он на самом деле был умным, иногда под настроение такую философию задвигал, только держись. И умел слушать, что вообще редкость – тот же Мартино настоящая балаболка, поди вставь хоть вздох в поток его слов.

У Давида Але вызывал симпатию и интерес, порой острую до боли жалость и раздражение. Говорить с ним можно было бесконечно и обо всем, но это если суметь его поймать. Порой парень пропадал на несколько дней кряду. Давида восхищало то, что Але, казалось, вообще ничего не боялся, включая карабинеров, и знал многое из того, что самому Давиду лишь предстояло узнать. И многое из того, что нормальному человеку знать и не надо – спокойней спать будет.

Казалось очень странным, что ужас творится не среди каких-нибудь суданских эмигрантов, не в палатке бомжей, а в приличной с виду итальянской семье. Может статься, все приличные с виду семьи скрывают какие-то темные тайны, конечно, кроме его, Давида, собственной. Хотя с точки зрения синьоры Риччи Клименко весьма далеки от каких-либо приличий.

Математика давалась Але не в пример проще, чем Давиду. Он мог легко, держа в одной руке пиво, а в другой веточку, нарисовать в пыли простое объяснение сложной теме. На последней контрольной Давид, грызя от напряжения ручку, решал задачи, которые Але расщелкал бы за минуту. И злился на него едва не до слез. Потому что друг не явился в этот день в школу. Нет чтобы доказать учителю, чего он стоит! Не пришел, прогулял невесть где неделю, а после даже не попросил переэкзаменовку.

Когда они все же увиделись, Давид в сердцах наговорил ему всякого, а в конце испугался, что Але обидится, а то и ударит. Нечего мелкоте учить его жизни. Но тот лишь смущенно тер светлый ежик на голове, нервно закусывал губы, но не уходил и не огрызался. Слушал молча, и было видно: Давид озвучивал то, что Алессандро и так знал. Но по какой-то непонятной причине все равно поступал по-своему. По-дурацки.

Мартино страшно не любил Але, демонстративно не здоровался с ним в школе. Считал, что он плохо влияет на Давида и «один Бог знает, как все это когда-нибудь кончится». Давида эта обернутая в старческое брюзжание детская ревность скорее смешила, чем бесила. До сего дня.

За пасхальные каникулы классы побелили, и в воздухе все еще стоял запах акрилика. Окна профессоресса[4] открывать не позволяла: под ними шумели на спортивной площадке средние классы[5]. От монотонного голоса учительницы, которая зачитывала имена, клонило в сон, хотя урок едва начался.

– Алессандро Эспозито!

Давид поднял глаза. С утра Але точно был в школе, но мало ли что ему взбредет в голову… Нет, Алато сидел на своем месте, спокойно смотрел на профессорессу.

– Где ты был вчера?

– Семейные обстоятельства, – не моргнув глазом, ответил Але, поднялся и положил на учительский стол сложенный листок. – Вот записка.

Профессоресса вздохнула, поставила отметку в журнале.

– Да врет он, – внезапно сказал Мартино.

Давид удивленно уставился на него, Алессандро усмехнулся и сел на место, опустив взгляд.

– Мы же в парке его видели, с самого утра, – Мартино посмотрел на Давида в поисках подтверждения, но тот ощущал себя так, словно под кожу впрыснули обезболивающее, как у зубного – не мог шевельнуть губами, сказать ни «да», ни «нет».

– Алессандро, – сдвинула брови учительница, – Опять хочешь остаться на второй год?! Два часа после занятий, – припечатала она.

– Я не могу, – поднял лицо Але.

– «По семейным обстоятельствам»? – уточнила профессоресса.

Класс засмеялся, Давид ощутил, как ему становится дурно. Алессандро тихо, серьезно повторил:

– Я не могу. Мне надо забрать Лауру из садика.

– Я не желаю больше ничего слышать, Эспозито, – поморщилась учительница. – Это, в конце концов, уже не смешно.

До звонка Давид боялся смотреть в сторону Але, но все равно то и дело бросал взгляд. Алессандро сидел, неподвижно вперившись в доску, только покрасневшие скулы выдавали его эмоции. У Давида желудок в узел скручивался при мысли о том, что Алато может отчебучить, но тот просидел до звонка тихо, а потом пропал, но вещи оставил на парте. Правильно – еще одного вызова профессоресса не потерпела бы…

– Какого хрена ты это сказал?! – набросился Давид на Мартино, едва они вышли из класса.

– В смысле? – поднял бровь Мартино.

– Какое тебе дело?

– Я просто сказал правду.

– За что ты его так не любишь? Але ничего тебе не сделал. Ты же ничего о нем не знаешь!

– Ну да, а ты знаешь! – язвительно прищурился друг. – Сам ведь рассказывал, что из него слова клещами надо тянуть! А я знаю достаточно: он шляется с пьяной компашкой, на которую постоянно вызывают карабинеров, пьет, курит и Мадонна что еще, а ты почему-то ходишь за ним и смотришь снизу вверх!

– Ты звучишь, как Нико, – скривился Давид, со злостью выдохнул, подергал себя за волосы на макушке.

– Ты же там был со мной и видел. А теперь я в твоих глазах почему-то предатель!

– То, что ему надо забирать сестру – тоже правда, – ответил Давид.

– Но у них же есть родители! – развел руками Мартино.

Давид посмотрел на него долгим взглядом, поправил сумку на плече и ушел вперед.

***

Бабушку Виола всегда вспоминала с теплотой и острой, щемящей нежностью, от которой к глазам подступали слезы. Неграмотная простая женщина была для внучки средоточием всего добра и величия, что только есть в людях.

– Баба, – прошептала маленькая Виола, уткнув губы ей в пушистые седые пряди у уха. – Они взяли у тебя все мыло, которое в кладовке.

– Сколько? – тихо спросила бабушка, не прекращая штопать носок.

Виола растопырила десять пальцев.

– Это много, – покачала головой бабушка и вздохнула. – Будет им достаточно и пяти. Остальное оставь. Пусть их…

Виола послушно вытащила у матери из сумки пять кусков мыла, на цыпочках пробежала в спальню, спрятала все под кроватью с длинным цветным покрывалом – там не найдут. А потом сидела у бабушки на коленях, давясь слезами от невыразимного чувства, которое распирало изнутри, заставляло сердце биться и потоком литься слезы из глаз. Бабушка гладила внучку по темным волосам, ласково шептала в ушко.

«Не держи зла».

«Делай добро, и оно вернется к тебе».

«Хороших людей всегда больше, чем плохих».

Простые, наивные мысли не имели ничего общего с тем миром, который видела Виола. Но бабушка не просто говорила это, она так жила. Одним своим присутствием меняла постылую реальность. И становилось светло.

***

Горькие слезы кончились, но щеки были липкими от них, и от ночной жары. Рядом остановилась большая машина, в подъезд дома, у которого притулились Виола с Давидом, носили какие-то коробки. Колыхались оранжевым тени пальм на асфальте.

– Шалом.

Она подняла голову. Темный громоздкий силуэт на фоне фонарей присел, свет косо упал на квадратное лицо с густой щетиной.

– Почему ты плачешь?

Виола не смогла ответить, слишком странно прозвучал этот прямой и простой вопрос.

– Я есть хочу, – повторил Давид.

Грузчик поднялся, протянул руку.

– Можем заказать фалафель[6] или пиццу. Ты что любишь?

Виола инстинктивно перехватила руку сына прежде, чем она легла в чужую широкую, темную ладонь.

– Не бойтесь. Я Роман, – он произнес имя на ивритский манер, с ударением на «о». – Что случилось?

Словно сами небеса послали им этого громилу, проявившего интерес и подкупающее сочувствие к незнакомой женщине и мальчику на улице. К тому же другого плана у Виолы все равно не было. Можно позволить ему накормить сына, а потом настанет утро… Как знать, все образуется? Давид задремал у Виолы на руках, пока Роман вез их к себе домой. Виола и сама чуть не заснула, укачиваемая большой мощной машиной.

В квартире было довольно чисто, хотя и видно, что здесь живет бобыль. Роман заказал три пиццы, еду разделил пополам. Он был такой большой, что едва умещался в продавленном кресле, полутора пицц, которыми Виола с сыном наелись до отвала, ему явно не хватило.

Виолу растрогало то, как мужчина пытался устроить их поудобнее, старался не тревожить резкими движениями, словно они были пугливыми оленями.

Давид облился кока-колой, пришлось застирать футболку в ванной. Вот уж где все – от желтых полосок в раковине до потертой зубной щетки в заплывшем пастой стакане – говорило о том, что это холостяцкая берлога. Выйдя оттуда с мокрым комком в руках, Виола нерешительно посмотрела на сына. Не надевать же так? Хоть и жарко, но все же…

– Вам есть куда пойти?

– Нет, – заставила себя признаться Виола.

– Можете ложиться на диване, – широким жестом предложил Роман, – там в шкафу есть это… простыни. Я уезжаю, у меня сидурим. Вернусь утром. Э-э, мафтехот[7], – не вспомнив русского слова, он покрутил ключи на пальце, повесил на стенку. Утром приеду.

– Спасибо…

Впервые в жизни Виола испытывала к кому-то столь острое чувство благодарности. Роман не требовал от них ничего, не спрашивал, когда уедут и, казалось, каждый раз радовался, вернувшись домой и обнаружив там задержавшихся гостей. Услышав печальную историю, покачал головой, сказал, Виола может спокойно подумать, что ей делать дальше, искать работу. «Вместе веселее».

Она отмыла квартиру, на оставленные Романом деньги купила продукты в маленьком русском магазинчике внизу. Хозяин дома с видимым наслаждением поглощал тарелку за тарелкой, Виола поражалась, сколько энергии нужно этому по-медвежьи могучему телу.

Спустя какое-то время она пришла в постель Романа. Это казалось правильным, отвечало желанию отплатить за добро, а еще – впитать толику спокойствия и силы такого большого существа. Было странно оказаться так близко с кем-то другим. Не с Сергеем.

Страшно.

Кожа-к-коже, морская соль мужского пота, густой мех под пальцами, вкус чужих губ: зубная паста и немного въевшегося острого соуса. Все иначе, все незнакомо, словно в близкой темноте не мужчина, а неведомый монстр. Но страх был напрасным: Роман оказался более заботливым и нежным, чем муж. От этого Виоле отчего-то стало неудобно, словно решившись на измену, она не имела права на удовольствие. Ведь официального развода еще не случилось… Но вопрос о том, верно ли она поступает, Виола глушила яростным «Раз ему можно, почему мне нельзя?!»

Работа нашлась, такая же, как предыдущая: много тяжелого труда за минимальную плату. Но ведь все преодолимо, если рядом крепкое плечо.

– Почему ты не забираешь сына на выходные? – спросила Виола.

Она уже знала, что Роман разведен и у него есть сын чуть младше Давида.

– Жена не хочет. И… нельзя.

– Почему нельзя? – удивилась Виола.

Роман вздохнул, отвел взгляд.

– По суду нельзя. Это давно было. Случайность, понимаешь?

Виола почему-то задержала дыхание.

– Идо малой был, три годика. На йом ацмаут[8] ему купил надувной молоток, такой, знаешь, с писком. Ну он и бегал по дому, долбил во все подряд. А я… со смены, с ночи. Идо прибежал и по телеку новому шибанул. Ну я его и дернул за руку. – Роман поджал губы, по челюсти прокатились желваки. – Руку сломал, потом сказали. Я случайно, веришь? – поднял глаза на Виолу.

– Верю, – неслышно шепнула она онемевшими губами.

Дверь родной квартиры темнела перед ними, не поймешь – то ли провал, то ли наоборот, люк, чтобы зацепиться и выползти наверх. Сергей открыл дверь, оглядел жену и сына. Посторонился, пропуская в квартиру.

– Мы ненадолго. Как только нормально устроюсь, сразу съедем.

Вызов в голосе Виолы прозвучал жалко. Сергей пожал плечом: