Ростов Великий

Глава 1 ПОСТРИГ

Ростов Великий праздновал Николу Зимнего по древнему обычаю: хмельными медами, пивом, пирогами и шумной веселой гульбой, без ссор и брани, широким гостеваньем.

А как же? Истари повелось — на Николу и друга и недруга в гости зови, позабудь все обиды, будь ты смерд или ремесленник, или сам князь. Обычай!

На Николу князь Константин Всеволодович вызволил из порубов[1] даже тюремных сидельцев. Правда, не всех: бунтовщикам и душегубам мерзнуть и гнить в холодной земляной яме. К душегубам князь жесток, жалости к ним нет. Разве можно пощадить смерда, кой убил его вирника Илюту?

Вирник усердно служил князю добрый десяток лет. После Покрова Богородицы новый вирник Ушак, взяв с собой мечника и отрока из младшей княжьей дружины, выехал в сельцо Белогостицы, дабы собрать с мужиков виру.[2] Время самое доходное: мужики после страды впроголодь не живут, есть, чем поживиться!

Прибыл Ушак на пяти подводах и тотчас повелел собрать сельскую общину — виру. Веско и жестко молвил:

— Поганое ваше сельцо. В день Агафона Гуменника один из смердов поднял руку на княжьего человека и лишил ее живота. Белым днем, при видоках! За оное злодейство князь Константин Всеволодович наложил на вас виру. Сполна заплатите!

Мужики хмурые, поникшие, молчали.

— Чего насупились? Надо пасть на колени и повиниться за своего паршивца. Аль неведома вам «Русская правда» великого князя Ярослава Мудрого, по коей вы должны принести по две ногаты[3], барана или пол говяжьей туши, семь бадей солоду… На корм нам с мечником и отроком — ежедень по две куры, по сыру и хлеба вдосталь. Лошадям же на всяк день овса по полной торбе.

«Русская Правда» князя Ярослава давала на распутывание убийства и на сбор виры всего одну неделю, но Ушак, просидев положенный урочный срок, выезжать из Белогостиц не спешил: чем больше вира, тем больше прибыток. Пятая доля с каждой гривны[4] шла, минуя князя, вирнику. Худо ли? Собрал десять гривен, а две в свою мошну. Как тут не постараться? В Белогостицах и вовсе случай особый: убит княжий тиун, собиравший по людную дань. За него смерды должны внести сорок гривен. Деньги огромные! Но деньги для мужика — редкость. Несли вирнику хлеб, меды, говяжьи туши, меха…

Люто бранились:

— Совести у тебя нет, Ушак. Сколь же можно село грабить?!

— Сами виноваты, сердито щерил редкие зубы вирник. — Не вы ли, худые людишки, тиуна порешили? Какое зло содеяли! Вот ныне и расплачивайтесь. Все по «Правде».

— Да какая уж тут к дьяволу, правда, коль ты виру втрое поднял! — наскочил на Ушака дюжий, чернобородый мужик в сермяге.

— Кто таков? — повернулся к старосте вирник.

— Кличут его Скитником. Ямщичьим делом промышляет. Почитай, по всей Руси шастает, а ныне в родное село заскочил. Дерзкий мужик! — словоохотливо пояснил староста.

— Вот такие горазды на княжьих людей и руку поднять. Собака!

Ушак ожег Скитника плетью. Мужик вскипел, не удержался и двинул по круглому мясистому лицу вирника кулаком.

Ушак грянулся оземь. На ямщика тотчас навалились мечник, отрок из княжьей дружины и староста.

— Связать смерда! Плетьми сечь! — заорал Ушак.

На помощь отцу кинулся, было рослый не по годам мальчонка Лазутка, но его облапили мужики.

— Не лезь, а то и тебя увезут.

В тот же день Ушак вернулся в Ростов. Скитника привели на княжий суд. Выслушав вирника и бунтовщика. Константин Всеволодович сурово приказал:

— Ямщика — в поруб!

Ростовцы праздновали Николу, но князю было не до веселья. Вот уже, который час его лицо оставалось встревоженным. На женской половине хором вот-вот должна разрешиться чадом супруга Анна Мстиславна. Князь ждал наследника, ждал долго. Вот так же долго ждал наследника и знаменитый его отец, князь Всеволод Юрьевич. Широко известный в Западной Европе князь Всеволод женился на чешской принцессе, крестившейся по приезде на Русь под именем Марии. Но брак оказался неудачным: прошло много лет, но великокняжеский престол так и оставался без княжича. Всеволод помышлял отправить Марию в монастырь, но так и не отправил, пожалел. И Бог, казалось, услышал его добродетель. Через десять лет замужества, 18 мая 1186 года княгиня принесла Всеволоду долгожданного сына, коего окрестили Константином, в честь одноименного святого, чье празднование отмечали 21 мая. Счастливый Всеволод закатил «пир на весь мир».

А за Марию будто и впрямь всемилостивый Бог усердно молился: теперь чуть ли не каждый год все на сносях да на сносях. Родила она князю еще пятерых сыновей — Юрия, Святослава, Ярослава, Владимира и Ивана да дочерей — Всеславу и Верхуславу. А всего чадородная Мария принесла великому князю восьмерых сыновей, но Андрея и Мстислава, еще в младенчестве Бог прибрал.

Всеволод с великой пользой для княжества распоряжался будущим своих детей. Искусный политик, он собрал из отдельных княжеств могучую Ростово-Суздальскую Русь, расширив ее земли победными походами против Булгарии и Мордовии. Однако, имея сильное войско, Всеволод не искал больших сражений, а часто добивался успеха упорным выжиданием или мудрым бракосочетанием. Так, женив свою дочь Всеславу на Черниговском князе, Всеволод расколол союз Чернигова и Рязани против Владимиро-Суздальского княжества. Женитьбой другой дочери на сыне киевского княжича Ростиславе, Всеволод разрушил союз южнорусских князей, в результате чего рязанские и киевские князья встали под могучую руку Всеволода.

Своего сына Константина великий князь женил в десять(!) лет 25 октября 1196 года на дочери Смоленского князя Мстислава Романовича — Анне Мстиславне. Этот брак был крайне нужен: влияние Всеволода Большого Гнезда распространилось в «срединных» русских землях, спор за которые в конце ХII века шел между стольным Владимиром и Галичем. Галич перехватил у Киева роль южнорусского центра. При помощи смоленских князей Всеволод заставил Чернигов пойти на мир — на выгодных для князя Владимирского условиях.

Начало ХIII века ознаменовалось тем, что Владимиро-Ростово-Суздальская земля стала главенствующей среди других русских княжеств.

Великая княгиня Мария, славная благочестием и мудростью, в последние семь лет жизни страдала тяжким недугом, но была удивительно терпелива, а за восемнадцать дней до кончины постриглась в монастырь. Перед смертью Мария призвала к своему одру шестерых сыновей, и умоляла их жить в любви и согласии, напомнив им слова Ярослава Мудрого, что междоусобицы губят князей и отечество, возвеличенное трудами предков; советовала детям быть набожными, не увлекаться зеленым змием, всячески почитать и уважать старцев, следуя Библии: «во мнозем времени премудрость, во мнозе житии ведение». Летописцы, восхваляя Марию за премудрость, называли ее второй Ольгою.

Ростовский князь Константин не раз вспоминал пророческие слова матери. А сейчас, когда ростовцы праздновали Николу Зимнего, князю было не до веселья. На женской половине терема вот-вот должна разрешиться чадом супруга Анна Мстиславна. Целых тринадцать лет ждал Константин наследника! Он беспокойно ходил по покоям. Только бы родилась не девка. Господи, только бы не девка! Дочь — чужая добыча. Любой простолюдин жаждет сына, а тут — сам князь!

В муках рожала Анна Мстиславна. Князь то и дело посылал к двери супруги своего ближнего боярина Еремея Глебовича Ватуту, но тот возвращался и разводил руками:

— Повитуха сенным девкам сказывала: тяжко Анне Мстиславне. Богу надо молиться.

Константин Всеволодович не находил себе места. Жену он свою любил и страшился ее смерти.

Где-то к полуночи в покои не вошел, а вбежал Еремей Глебович.

— С сыном тебя, князь!

— А княгиня?

— И княгиня слава Богу.

Радости Константина Всеволодовича не было предела. Дал же Господь наследника!

Княжич родился 7 декабря 1209 года. Его нарекли Василием (хотя это имя было распространено в южнорусских землях). Василий — христианское имя киевского князя Владимира Красно Солнышко, принятое им накануне крещения Руси. Именно в его честь назвал своего первенца ростовский князь Константин, сам носивший имя римского императора, кой сделал христианство государственной религией в своих обширных владениях. По летописному преданию князь Владимир — Василий Киевский в 989 году прибыл в Ростовскую землю и здесь «постави град в свое имя… и постави церковь соборную… и вси люди крести».

Князь Константин Всеволодович готовил наследника к суровой жизни. Уже 25 мая 1213 года Василько принял обряд пострига и «всажения на конь». А перед постригом епископ Кирилл отслужил молебен в храме, а затем взял острые ножницы и отхватил из головы княжича прядь русых волос, кою закатал в воск и передал на хранение княгине, кою Анна Мстиславна будет беречь как зеницу ока «в драгоценной заветной шкатулке, позади благословенной, родительской иконы. Он же, трехлетний малец, уже мужчина. Теперь возьмут его с женской половины из-под опеки матери, от всех этих тетушек, мамушек, нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину. И отныне у него будет свой конь, и свой меч по его силам, и тугой лук будет сделан княжичу в рост, и такой, чтобы под силу напрячь, и стрелы в колчане малиноволм будут орлиным пером перенные, — такие же, как князю — отцу!.. А там, глядишь, и за аз, за буки посадят. Прощай, сыночек, — вздохнет Анна Мстиславна, — к другой ты матери отошел, к державе»! А сегодня был торжественный день. В детинце у княжеского терема было многолюдно. Константин Всеволодович в окружении бояр, епископа, священников, тысяцкого, гридней[5]^, тиунов и городской знати, сидел в нарядном дубовом кресле и громко, возбужденно произносил:

— Был мне вещий сон, в коем явился Георгий Победоносец и заявил: «Быть твоему сыну зело мужественным и знатным ратоборцем, да таким, что прославит имя свое на века». Тому, выходит, и быть. А ныне добрый и памятный день настал для княжича. Сегодня кончилось его младенчество, и наступил час рождения воина. Хватит Васильку воспитываться в материнском тереме. Отныне я приставляю к княжичу дядьку из искушенных в битвах воевод. В добрый час, Василько Константинович!

Все, приглашенные на торжественный обряд, подняли чаши с вином, а стремянные повели коня по кругу.

Василько не испугался, не заревел. Ему понравилось сидеть на коне. Обойдя круг, стремянные попытались снять княжича из седла, но Василько заупрямился.

— Нет! Еще хочу!

Константин Всеволодович одобрительно рассмеялся:

— Ай, да сынок. А я что говорил? Пусть сидит, пока не устанет.

На третьем кругу дорогу внезапно пересек, неизвестно откуда взявшийся, черный кот. Прирученный конь взбрыкнул и Василько едва не вывалился из седла. Княжий двор замер: еще миг, другой — и княжич окажется на земле. Худая примета!

Но Василько, забыв про узду, весь подался вперед, наклонился, обеими руками вцепился в шелковистую конскую гриву и вновь восторженно закричал:

— Еще хочу, еще!

— И впрямь отважным ратоборцем будет твой сын, князь Константин Всеволодович, — степенно произнес Еремей Ватута.

— Непременно будет, — похвально молвил другой боярин Воислав Добрынич.

И был пир на весь мир, коего не ведали княжьи слуги: бояре, старшие и младшие дружинники, стольники и спальники, стряпчие и ключники, тиуны и вирники, купцы и «лутчие» люди города. Пили, поднимали заздравные чаши за славного князя Константина, его сына Василька, за преумножение земель Ростовского княжества.

— Да будет на то воля Господня! — воскликнул князь. — Быть Ростову Великому стольным градом!

Ростовский удел всегда был тесен Константину. Он, старший сын великого князя Всеволода Большого Гнезда, жаждал завладеть всей Залесской Русью.

— Быть Васильку великим князем! — словно подслушав мысли Константина, прокричал третий боярин, Борис Сутяга.

Константин Всеволодович окинул испытующим взглядом бояр и невольно подумал: «Сейчас все из кожи вон лезут, дабы княжичу свое почтение оказать. Но что будет после моей кончины? Тот же Бориска Сутяга затеет свару и призовет на княжий стол чужака из другого удела. Бояре хитры и коварны. На одних лишь Еремея Ватуту да Воислава Добрынича можно смело положиться… А в дядьках у княжича ходить Емельяну».

Когда Константин Всеволодович объявил о своем решении, а затем вновь посмотрел на Сутягу, то удивился ему искаженному лицу. Узкогубый, клыкастый рот его искривился, капустные глаза зло прищурились. Он, как самый старший и самый богатый боярин, ожидал иного княжеского слова. Княжьи мужи не сомневались, что Василько будет поручен в «дядьки» Борису Сутяге. Но Константин Всеволодович зачастую был непредсказуем. Вот и сегодня отдал княжича в руки молодого и неродовитого боярина Ватуты.

Десять лет назад князь Константин собирал дань в селе Пужболе. На глаза ему попался рослый, богатырского вида детина с веселыми открытыми глазами.

— Чьих будешь? — спросил Константин.

— Еремей, сын Глеба Ватуты, что кожи мнет, а я у него в подручных.

— Вижу, силушкой не обижен.

— Да есть маненько, князь.

Константин Всеволодович был в добром настроении: и дань собрана богатая и погодье, как никогда бодрящее — с легким морозцем и мягким серебряным снегом.

Константин Всеволодович был не только великим книжником, но и заядлым любителем медвежьей потехи и кулачного боя. Князь подозвал к себе любимого меченошу Неклюда и указал ему на Еремку.

— Поборешь?

Неклюд оценивающими глазами оглядел Еремку и самоуверенно произнес:

— И не таких укладывал.

— Молодец, Неклюд. Ну а ты, Еремка, согласен на борьбу?

Еремка пожал широкими плечами и спокойно отозвался:

— А чо не побаловаться.

Не прошло и минуты, как меченоша Неклюд был прижат лопатками к земле. Князь немало тому подивился: Неклюд — сильнейший в дружине, и это он доказал в злых сечах. И вдруг какой-то Еремка поверг богатыря наземь.

— Хочешь ко мне в дружину?

— Я бы пошел, князь, да батя не отпустит. Ему без подручного, как мужику без лошади.

— С твоим отцом мы поладим, — с улыбкой молвил князь.

С того дня Еремей Ватута стал княжьим дружинником: допрежь в младшей дружине, а затем и в старшей. Проверен был Ватута и в сечах. Меч его был несокрушим и неистов. О богатырских подвигах Ватуты прознала вся Ростово-Суздальская земля.

Через пять лет Константин Всеволодович назначил Еремея своим первым мечником, возвел его в боярский чин и пожаловал угодья в Пужболе.

Боярин Сутяга злорадно хихикал:

— Из грязи да в князи. И кого? Безродного Еремку, смерда?

Константин Всеволодович прознал о словах Сутяги, пригласил в свои покои и резко произнес:

— Когда и кому быть боярином — дело мое, княжье. И перестань, Борис Михайлыч, злорадствовать. Что-то я не видел тебя в сечах впереди рати. Всё в хвосте отсиживаешься, а Ватута живота своего не щадит за Ростов Великий.

Сутяга будто оплеуху получил, хотел что-то возразить, но сдержался, ведая, что Константин крут и горяч. Сказал лишь:

— Прости, князь, но я слишком стар, чтобы в добрых молодцах ходить.

— Это в сорок-то лет? — усмехнулся Константин Всеволодович.

Сутяга проглотил обидные слова, смолчал, но князь ведал, что от сего боярина можно ожидать любой пакости.

Глава 2 ГДЕ ЧЕСТЬ, ТАМ И РАЗУМ

Тревожными были первые годы младенчества княжича Василька. Еще и полгода не прошло после пострига, как на Ростов двинулось войско князя владимирского Юрия Всеволодовича. Близлежащие села и деревеньки были разграблены и сожжены. Дымы пожарищ доходили до города. Ростовцы поднимались на стены крепости и с тревогой думали: как там дружина, не слегла ли под копьями и мечами неприятеля? Тогда беда. Князь Юрий Всеволодович зол на Ростов, никого не пощадит

Василько, глядя в беспокойные лица челядинцев, спросил:

— А где дядька мой Еремей?

— Дядька твой, боярин Еремей Глебович, ушел с дружиной на неприятеля.

— А почему меня не взял? Меня ж на коня сажали, сказывали, что отныне я воин.

О том же и матери молвил, на что Анна Мстиславна, тихонько вздохнув, с грустной улыбкой ответила:

— Мал ты еще, Василько. Не пришло время твое, но чует мое сердце, еще навоюешься.

— А я ныне хочу! — топнул ножкой княжич.

Дружина вернулась в Ростов Великий под победный колокольный звон. Усталый Еремей Глебович, скинув с себя тяжелую броню, первым делом повстречался с Васильком. Вскинул могучими, широко палыми руками мальца над головой, спросил:

— Ну, как ты, княжич? Небось, скучал по дядьке?

— Скучал, Еремей. К тебе на войну хотел, но матушка не отпустила.

— Ох, воин ты мой любый!

В княжьем тереме вовсю говорили о подвигах Александра Поповича.

— Поведай, Еремей.

— Выходит, об Алеше[6] хочешь изведать? Добро, княжич. Алеша — сын попа Ивана, что в храме Покрова Богородицы приход имел. Поп-то Иван еще в молодых летах преставился.

— От хвори?

— Какое там, — улыбнулся в пышные рыжеватые усы Еремей Глебович. — Отче Иван был силы непомерной, быка за рога валил. Ему бы не кадилом махать, а мечом булатным… Доводилось. Чуть князь на ворога — и поп Иван среди дружины. Бывает, молебен отслужит — и рясу долой. Доспех на себя, двуручный меч в тяжёлу рученьку и на супротивника. Лихой! Вражьи вои его побаивались. Напродир шел, мечом недруга до пояса рассекал. Князь не единожды говаривал: тебе, отче, не требы справлять, а добрым ратником быть. На приход твой иного епископ рукоположит, а тебе в гриднях ходить.

Но отче лишь посмеивался. Сеча завершится — и вновь в рясу облачается. Князю молвит: служу тебе лишь в беде, а Богу до скончания живота. На то обет[7] давал.

Веселый был поп. Ростовцы его чтили. На злато и серебро не зарился, душой не кривил, перед владыкой и княжьими мужами[8] не пресмыкался. Таких попов поискать. Корыстолюбцев ныне и среди святых отцов хватает.

— Так от чего ж преставился? — нетерпеливо вопросил Василько.

— Не по своей воле, а по Божьей… Подойди-ка к оконцу. Ишь, как ноне солнышко греет. Залезай на подоконник. Зришь развалины храма Успения? Когда-то здесь, в конце десятого века, стояла дубовая церковь красоты невиданной. По словам летописца, Успенская церковь «была толико чудна, яково не бывало и потом не будет». Жаль, сгорела в пожаре лютом. Начисто сгорел и весь Ростов, — и княжьи терема, и детинец, и крепость с башнями. Сии беды обрушились и на Владимир. В 1185 году огонь разрушил там 32 церкви каменные и соборную, зело богато украшенную Андреем Боголюбским. Все серебряные паникадила, златые сосуды, одежды служебные, вышитые жемчугом, драгоценные иконы, парчи, куны и деньги, хранимые в тереме, и все книги стали жертвою пламени. Не миновало и пяти лет, как вновь огонь вновь едва ли не весь пожрал Владимир. Едва удалось отстоять дворец княжеский. А в Новгороде многие люди, устрашенные беспрестанными пожарами, оставили дома и жили в поле. В один день сгорело там более четырех тысяч домов. Лютые шли по Руси пожары. Люди трепетали и падали ниц от страха.

А Ростов пришлось заново отстраивать. Боголюбивый князь Андрей, что сидел во Владимире, зело опечалился гибелью чудесной церкви и повелел на ее месте заложить белокаменный храм. Землекопы обнаружили десятки захоронений, среди коих нашли и гроб с Леонтием — третьим епископом ростовским. До него были Федор и Илларион, но судьба их оказалась горькой. В Ростове жили язычники, кои поклонялись идолам и противились крещению. Идоложрецы с побоями изгнали первых епископов из города. Язычники поклонялись каменным и деревянным истуканам: Перуну — богу грома, молнии и грозы, Велесу — покровителю скота, торговли и богатства, а также Стрибогу, Яриле, Купаве и Берегине. Особо почитали Велеса. Он возвышался на берегу Неро[9] и был выложен из разноцветных камней. Во время богослужения из глаз, рта и ушей Велеса вырывались дым, искры и пламя. Язычники с криками, воплями и стонами падали ниц, в страхе ожидая, что повелит их бог. Коль будет много дыма и огня, то бог гневается, жди великой беды и несчастий. А коль исходит от Велеса всего понемножку — быть покою.

— Чудеса, — заворожено слушая Ватуту, протянул Василько.

— И впрямь чудеса, ежели бы не обман жрецов. Они втайне от идолопоклонников сотворили нутро языческого божества полым. В Велесе имелась лестница, ведущая к голове идола. Жрец залезал на лестницу еще ночью, а утром поджигал просмоленные факела и сосновые полешки. Именно жрец силой дыма и огня мог успокоить или устрашить толпу. Если бог страшно гневался, то старцы язычников говорили: «Бросим жребий на отроков и девиц, на кого падет он, того и отдадим в жертву Велесу».

— Экие страсти! — перекрестился Василько.

— Суровое было время, княжич. Тяжко было первым ростовским попам язычников в христову веру обратить. Вот и Леонтию досталось. Сам-то он, до прихода на Неро, жил в келье Киево-Печерской обители. Умнейший был монах. Хаживал в Царьград, зело постиг греческий язык, наизусть знал многие христианские книги. Как истинный подвижник, надолго уходил в самые глухие селища, рассказывал о Спасителе и крестил людей. Слава о Леонтии прокатилась по многим княжествам. Как-то он вернулся в Киев и молвил архиереям:

— Много наслышан я о чудесном граде Ростове, что на Неро-озере. Лютуют там идолопоклонники, священников побивают и изгоняют. Худо сие, владыки. Большой град живет без единого храма. Пора и в Ростове христовой вере быть.

Архиереи в ответ:

— И сами о том помышляли. Лучшего пастыря нам и не сыскать. Возведем тебя в сан епископа — и ступай с Богом. Но токмо помни: зело многотрудны, будут дела твои в Ростове. Тамошний народ слепо повинуется жрецам.

— В душе моей страха нет, — отвечал Леонтий. — В душе моей — Христос. Пусть погибну, но чует сердце, что и в диком граде найду людей, кои придут к христовой вере.

Истово помолился Леонтий и отправился на Север, к далекому Ростову. В диком граде увидел он десятки языческих капищ с идолами, потемневших от непогодья, опаленных пламенем жертвенных кострищ. Сурово встретили язычники Леонтия:

— Наш народ поклонялся, и будет поклоняться своим богам. Если ты пришел опоганить Велеса, то мы тебя кинем в костер.

Леонтий норовил успокоить жрецов:

— Я пришел к вам с миром, дабы рассказать о новой христианской религии. Она мудра и прекрасна, несет в себе свет, добро и любовь. Она…

— Замолчи, иноверец. Прочь из города!

— Но вы хоть послушайте. Клянусь своим Богом, что христианство не принесет вам никакого зла. Напротив!

На Леонтия посыпался град камней. Жестоко побитый, истекая кровью, он отошел от города на какие-то две версты и остановился на пустынном берегу озера. Придя в себя, он горячо помолился и твердо решил:

— Я поставлю здесь храм Архангела Михаила.[10] Христос поможет мне.

Подвижник обошел окрест, сыскал себе подручных людей и умельцев, и поставил-таки храм. Так близ Ростова появилась первая православная церковь. И не токмо! Появились и первые крещеные прихожане. Леонтий совершил подвиг.

Язычники, почуяв для себя угрозу, надумали убить отважного епископа. С камнями и дрекольем они подошли к церкви и закричали:

— Бог Велес гневается! Мы принесем тебя в жертву. Выходи, иноверец!

Врата храма распахнулись, и перед язычниками предстал Леонтий, сияющий своим светлым святительским облачением. Изумленные сверкающим великолепием, идолопоклонники пали ниц, а затем обратились в бегство. После того дня Леонтий крестил в храме сотни ростовцев. Он был искуснейшим просветителем, но кончина его была мучительной. В 1073 году по всей Руси прокатился чудовищный мор. От голода умирали тысячи людей. Мор начался и в Ростове. Из Ярославля пришли два волхва и заявили язычникам:[11]

— Многие ростовцы предали наших богов и стали ходить молиться к Леонтию. Боги в наказанье напустили на Ростовскую землю великий глад. Надо убить Леонтия.

Подвижник умирал страшно, его мучили и терзали до заката солнца. Позднее Андрей Боголюбский положит мощи Леонтия в каменный гроб, кой был допрежь положен в церковь Иоанна Богослова, а затем перенесен в Успенский собор. А когда деревянный собор сгорел, священники отрыли гроб Леонтия и поразились: епископ, кой был похоронен девяносто лет назад, сохранился. Целы оказались и одежды. Нетленность мощей доказывало святость Леонтия. Андрей Боголюбский был зело обрадован. Чудо из чудес! Великое событие для Северо-Восточной Руси. Рим славен учеником Христа, апостолом Павлом, где и покоится в раке. В Киеве похоронен великий князь Владимир Святославович, крестивший Русь. Отныне будет святой и в среднерусской земле. Князь Андрей Боголюбский повелел построить вместо сгоревшего деревянного храма новый белокаменный собор. Зело знатный собор, княжич. И возвели его за два года. Такой большой постройки не было во всей Северо-Восточной Руси. А по своей лепоте и убранству Ростовский собор не уступал Успенскому во Владимире, собору в Боголюбове и дивному храму Покрова на Нерли. Сколь наезжало богомольцев, дабы полюбоваться белокаменной сказкой и поклониться святым мощам Леонтия.

Но вновь храму не повезло. Спустя сорок два года, в 1204 году, у собора начали рушиться своды. А виной тому, как напишет летописец: «от неискусства немчина Куфирана». Вот тогда-то и наступил горький и торжественный час для попа Ивана. Он подбежал к воротам храма и воскликнул:

— Надо икону пресвятой Богоматери спасать!

Попу норовили помешать: собор вот-вот рухнет. Но Ивана уже было не остановить, отчаянный был человек. В храме находилась самая почитаемая икона, кою прислал в Ростов еще Владимир Мономах. Собор зашатался и начал оседать. Толпа закрестилась. Конец Ивану! Но тот, всем на диво — есть же Божья воля — успел выскочить из храма. В руках его была святая икона. Спас-таки, отче, Богоматерь, но сам сгиб под белокаменной глыбой.

Князь Константин Всеволодович повелел похоронить Ивана с великими почестями, как хоронят епископа. Я как-нибудь покажу тебе, княжич, его усыпальницу… Остался у Ивана сын Алеша, четырнадцати годков. Великий князь Всеволод Юрьевич, прослышав о чудесном подвиге ростовского попа, приказал доставить овдовевшую матушку и Алешу в град Владимир. Всеволод пригласил Поповича к себе на княжий двор, а когда тому исполнилось шестнадцать, взял гриднем в младшую дружину. Алеша, хоть ростом и не великого, но силушкой пошел в отца. И трех лет не прошло, как он превратился в самого удалого и могучего ратоборца.

В 1207 году Всеволод Третий отправил сына Константина княжить в Ростов Великий. Алеша Попович пришел к Всеволоду Юрьевичу и бил челом:

— Отпусти меня, великий князь, с сыном твоим в Ростов.

Всеволод тому немало подивился:

— Аль худо было у меня, Алеша? Аль обидел чем?

— Всем доволен, великий князь. Ни в чем нужды не ведал, но охота мне на родную сторонушку вернуться, да и сыну твоему буду верным слугой. Отпусти, великий князь!

Всеволоду Юрьевичу не хотелось отпускать Алешу, и все же, скрепя сердце, он молвил:

— Дружинник — не холоп. Он волен перейти на службу к любому князю. Уж так издревле на Руси повелось. Ступай с Константином, Алеша, и будь ему верным дружинником.

В Ростове князь Константин не нахвалится Алешей: храбр, нравом добрый, разумом светел, в сечах необорим. За последние годы сколь подвигов Алеша совершил! И произошли сии подвиги после кончины великого князя Всеволода. Княжил он 37 лет, а преставился на 58-ом году, в ночь на 15 апреля 1212 года. Перед своей кончиной Всеволод Третий собрал у себя всех сыновей и изъявил свою волю — владеть стольным градом Владимиром старшему сыну Константину. И был торжественный обряд. На Соборной площади собрались княжичи, бояре, старшая и младшие дружины, епископ, попы и игумены и ремесленный люд. Под звон колоколов Всеволод Юрьевич передал Константину знаки власти — меч, ключ и крест.

— Владей престолом, Константин.

Все заметили довольную улыбку Константина. Но радость его вскоре померкла.

— Ростов же отдаю твоему брату Юрию.

При этих словах лицо Константина стало темнее тучи. Он княжил в Ростове последние пять лет и все эти годы лелеял надежду, чтобы стольным градом княжества стал древнейший город на озере Неро. О том он резко молвил и отцу:

— Не Владимиру, а Ростову быть стольным градом. Сей град славен историей, старшинством своим и вечевыми сходками. Ростов уже два с половиной века стоял, а Владимира и в помине не было. Это Андрей Боголюбский из замшелого поселения, кой основал князь Владимир, не помышляя о стольном граде, начал престольный городишко возводить, забыв о старейших и знатных городах Суздале и Ростове. Владимир — наш захудалый пригород, и не бывать тому, чтобы он стоял в челе Ростово-Суздальской земли.

Княжич Василько слушал Еремея Глебовича, открыв рот, и восторгался отцом.

— Тятенька мой Всеволода не напужался. Ишь, как о нашем Ростове печется.

— Еще как печется, княжич. Для него Ростов Великий — лучший град Руси. Не зря же здесь и Ярослав Мудрый, и Владимир Мономах и Юрий Долгорукий славно княжили, приумножая Ростово-Суздальскую Русь.

Слова же Константина для отца, как кость в горле. Он давно не любил ростовских бояр. Горды и своевольны, старыми заслугами кичатся. Еще недавно Ростов Великий был стольным градом Ростово-Суздальской Руси. Шутка ли, княжич? Вот в каком славном и удивительном граде ты родился и ныне живешь. Никогда не забывай и всегда чти Ростов Великий. А князю Всеволоду Третьему давно ростовские вольности не по нутру. Особенно вече.

— Слышал оное слово, но на вече не бывал. Поведай, Еремей.

— Любопытен ты, княжич, о всем-то хочешь изведать. То дело доброе. Будущему князю надо много все знать. Так внимай же… Вече — собрание всего городского люда, кое созывается вечевым колоколом, что висит на звоннице. Вече решает быть войне или миру, призывает на престол князей, а коль князь будет неугоден народу, того изгоняют. Вече принимает законы и заключает договоры с другими землями, выбирает себе в управление посадника и земских старост, кои пекутся о том, дабы крепость не обветшала и стояла доброй, дабы земляные валы были высоки и водные рвы были чисты и заполнены водой. А когда ворог пойдет на град войной, то вече собирает народное ополчение и выступает вкупе с княжьей дружиной, и ополченец бьется так лихо, что иному дружиннику не под силу.

— Да как же так, дядька Еремей? Сильней княжьего?

— Бывает. Ведь ополченец защищает не токмо свой город и село, но и мать с отцом, своих детей — кровинушек. Вот и бьется, не щадя своего живота. Ты это тоже запомни, княжич. Дружина — хорошо, но с ополчением надежней… А теперь вновь об отце твоем молвлю. Как не упрашивал Всеволод Юрьевич остаться на Владимирском престоле старшего сына своего, не захотел того Константин, в Ростов Великий уехал. Вкупе с ним и Алеша Попович. Всеволод был в досаде. Не любил гордый князь, когда поперек его воли шли. Молвил на прощанье:

— Худо поступил Константин, зело худо. Жаль! Вновь не бывать миру между Владимиром и Ростовом.

Всеволод Большое Гнездо не зря предрекал. Не мог великий князь забыть измену ростовцев, когда те задумали убить его дядю Андрея Боголюбского. Андрей захотел быть «самовласцем в своей земле». Он изгнал из Ростово-Суздальской земли младших братьев с племянниками и старших бояр своего отца. Он пренебрег Суздалем и Ростовом и начал превращать молодой городишко Владимир в княжескую столицу. Он, подобно Соломону, создал великолепный храм Успения, Золотые Ворота детинца, в селе Боголюбове, что в одиннадцати верстах от Владимира — загородный замок, а в полутора верстах от села — диковинный храм Покрова на Нерли. Летописец умилялся: «Боголюбский град же Владимир расширил и умножил всяких в нем жителей, яко купцов, хитрых рукодельников и ремесленников разных населил. В воинстве был храбр и мало кто из князей подобный ему находился. Ростом он был невелик, но широк и силен вельми, власы черные, кудрявые, лоб высокий, очи велики и светлы». Осев во Владимире, князь Андрей начал борьбу со старыми городами. Ему захотелось овладеть Суздалем и Ростовом.

— И какая нужда, Еремей? Экий кровожадный, — сердито прервал рассказ Ватуты княжич.

— Была, Василько Константинович. Любо мне, княжич, когда пытлив ты. Вокруг Ростова и Суздаля находились обширные боярские владения. В самих же городах — богатые купцы, кои имели тесные торговые связи со многими городами. Во Владимире же не было ни крупных боярских владений, ни знатных купцов. Дружина же у Андрея Боголюбского была немалая. Ее надо не токмо прокормить, но и наделить землями, одарить гривнами и мехами. Еще двадцать лет назад Андрей Боголюбский сходил к Москве-реке и отобрал у ростовского боярина Степана Иваныча Кучки его владение. Теперь же он надумал оттяпать и другие ростовские земли. И не токмо ростовские. Князем Андреем недовольны были в далеком Галиче. В 1173 году бояре сожгли в срубе княжескую полюбовницу, мать наследника престола, а суздальские бояре наотрез отказались идти в дружину Боголюбского. Андрей Юрьевич был разгневан, всюду ему мерещились происки ростовских бояр. Он жестоко казнил брата Якима Кучковича — одного из ближайших родственников своих по жене. Ростовцы больше не захотели терпеть самовластца, кой открыто замахнулся на боярство. В пятницу 28 июня 75 года ростовские бояре, под началом Кучковичей, приехали в Боголюбово. Среди них были Яким Кучкович и зять его Петр. Всего же собралось двадцать человек, и прибыли они якобы отпраздновать именины Петра, чьи хоромы стояли подле княжеского дворца. Андрей Боголюбский ничего не заподозрил. Бояре днем пировали, а ночью надумали лишить живота князя. Нашлись и подручные с княжеского дворца. Одним из них оказался жид Анбал Ясин. Когда-то он пришел к Андрею в затрапезном виде и был принят в дворовые. Сумел втереться к князю в доверие и получил место ключника, кой заведует съестными припасами, питьями и погребами. Другой подручный, жид Ефрем Моисеевич, был готов за гривну Христа продать. Получив мзду, оба заверили бояр, что порадеют их делу. И порадели! Еще днем Анбал выкрал из спальни Андрея меч, а Моисеевич надежно его спрятал.

— Худые были у князя слуги, — посетовал Василько.

— Худые, — кивнул Еремей Глебович. — Всем князьям наука. Ты это на всю жизнь запомни. Дворовый слуга хоть и не велика птаха, но может так напакостить, что целой вражьей дружине не под силу. Так что, как в лета войдешь, подбирай себе слуг самых испытанных и надежных.

— Добро, Еремей. Дале рассказывай.

— Ночью, в условленный час, заговорщики вооружились и пошли к Андреевой спальне. Однако оробели, да так, что ужас напал на них. Бросились бежать из сеней, но их остановил брат казненного Яким Кучкович:

— Коль ныне Андрея не убьем и уйдем с миром, то князь нас всех загубит. Анбал и Ефрем — людишки подлые, на деньги завидущие, вновь к Андрею переметнутся. Опрокинем-ка еще по чарке, ободримся — и князя прикончим.

Так и сделали. Подкрепились вином и вновь подкрались к спальне. Зять Кучковича Петр постучал в дверь, дабы узнать находится ли князь в ложенице.

— Господин! Господин!

Андрей Боголюбский проснулся, недовольно крикнул:

— Кого Бог несет?

В ответ услышал:

— Прокопий!

Прокопий был любимцем князя, чем и раздражал ростовских бояр. Андрей же голосу не поверил, хотел схватить меч, коим искусно владел, но меча не было. Выбив дверь, двое бояр вбежали в спальню и бросились на князя, но Андрей был очень силен, и успел уже одного повалить, но тут вбежали остальные заговорщики. Андрей долго отбивался, несмотря на то, что со всех сторон его секли мечами, саблями, кололи копьями. Наконец князь упал под ударами. Бояре, думая, что дело кончено, пошли вон из спальни. Андрей, на диво, поднялся на ноги и, громко стоная, пошел под сени. Бояре, услышав стоны, вернулись в ложеницу, но князя не оказалось. Заговорщики переполошились:

— Андрей спрятался. Теперь мы погибли! Искать, искать князя!

Бояре запалили свечи и факела, и нашли Андрея по кровавому следу. Боголюбский сидел на каменных ступенях Лестничной башни. Увидев бояр, он не стал просить пощады, молвил лишь:

— Нечестивцы! Бог отомстит вам за мои муки и ваше злодейство.

Зять Кучковича отсек Андрею правую руку, а Яким вонзил в грудь князя копье.

— Это тебе за казнь моего брата!

Андрей успел сказать:

— Господи, в руки твои передаю дух мой.

И скончался.

Разделавшись с князем, бояре убили первого его любимца Прокопия, затем пошли в покои, вынули золото, дорогие каменья, ткани и всякие пожитки, навьючили на лошадей и до света отослали к себе по домам, а сами разобрали княжье оружие и стали набирать дружину, пасясь, чтоб владимирцы не ударили на них. Убийцы, впрочем, опасались напрасно: владимирцы не двинулись. Не привыкшие без князя действовать самостоятельно, они стали дожидаться, что скажут старшие города.

Жители же Боголюбова, узнав, что их владелец убит, кинулись зорить дворец. Вот так-то, Василько. Не любит русский мужик безначалия, привык он к окрику да сильной руке, а когда оного нет, ударяется в пьянство, дуреет, пускается во вся тяжкие. Пограбили боголюбовцы, что осталось от заговорщиков, а потом бросились на церковных и палатных мастеров, коих призвал к себе князь Андрей, и их пограбили. Разбой перекинулся и на Владимир. Народ зорил и бил княжьих людей, посадников и тиунов. Люто разбойничал!

Тело же убитого князя оставалось не погребенным. Слуга Кузьма Киевлянин обошел весь княжий двор, но тела Боголюбского не обнаружил. Стал всюду искать, и, наконец, один из дворовых ростовского боярина зло молвил:

— Князя выволокли в огород, но ты не смей брать его. Все хотят выбросить его собакам, а если кто за него примется, то будет нам враг, убьем и его.

Но преданный князю слуга подошел к телу и начал оплакивать:

— Господин мой! Как же ты не почуял скверных и нечестивых врагов, когда они шли на тебя? Как это ты не сумел победить их? Ведь ты прежде умел побеждать дружины враждебных князей и полки булгар.

Тут подошел ключник Анбал. Кузьма осерчал:

— Сучий сын! Дай хоть ковер подослать и прикрыть князя.

— Ступай прочь, — отвечал Анбал, — мы желаем бросить его на съедение собакам.

Кузьма и вовсе вскинулся:

— Ах ты, жид! Собакам выбросить?! Да помнишь ли ты, поганец, в какой драной одежонке ты пришел во дворец? Ныне ты стоишь в бархате, а князь нагой лежит. Не гневи Бога!

Анбал, хоть и с неохотой, но принес ковер и корзно. Кузьма обвернул тело и доставил его в церковь Рождества Богородицы. Но храм ему не отворили.

Погоревав, Кузьма положил тело в притворе, прикрыл корзном, и здесь оно пролежало трое суток. На другой день пришел игумен Арсений и молвил:

— Долго ли нам ждать повеления старших владык и долго ли этому князю лежать? Отоприте церковь, отпою усопшего, и положим его в гроб.

Через шесть дней владимирский игумен Феодул привез тело князя в город и погреб в златоверхом храме Богоматери.

Неустройство и смятение господствовали в землях Суздальских. Народ, как бы обрадованный убиением князя, везде грабил и зорил хоромы княжеских людей, лишал их живота. Отцы церкви не на шутку перепугались и, желая восстановить тишину, прибегли, наконец, к священным обрядам. Игумены, иереи, облаченные в ризы, ходили с образами по улицам, моля Спасителя, дабы он укротил замятню.[12] Владимирцы не думали о наказании злодейства, убийцы торжествовали. Всем казалось, что Ростово-Суздальская Русь освободилась от жестокого правителя. Хотя Андрей Боголюбский по сказанию летописцев был не токмо набожен, но и благотворителен. Щедр не токмо для духовных, но и для бедных, вдов и сирот. Слуги его нередко развозили по улицам и темницам мед и брашно[13]со стола княжеского. Но в самих упреках, сделанных летописцами неблагодарному народу, мы находим причину сей странности: «Вы не рассудили, — говорят они современникам, — что царь, самый добрый и мудрый, не в силах искоренить зла человеческого, что где закон, там и многие обиды». Отсюда вывод, княжич: общее недовольство идет от худого исполнения законов и неправедных судей. Любому государю надо ведать, что он не может быть любим без строгого и правого правосудия, и что народ за хищность судей ненавидит царя, самого добродушного и милосердного. Убийцы Андрея ведали сию ненависть и дерзнули на злодеяние. Хочу сказать тебе, княжич, что Андрей Боголюбский, прозванный за ум вторым Соломоном, был одним из умнейших князей Руси. Он жаждал единовластия, не раз говоря, что токмо крепкое и могучее государство может противостоять чужеземцам. Но всякое единовластие князя — боярину острый нож. А вот слабый властелин, при коем все дозволено, ему самый добрый друг. При таком князе все расцветает: и непослушание, и мздоимство, и казнокрадство, и суды неправедные. Боярин сладко пьет и ест и волюшки через край. Ему — рай, а бедному — ад. Так будет ли сирый и нищий народ князем доволен?

— Так как же быть, дядька Еремей? — недоуменно развел ручонками Василько. — Бояр утеснить, так они с мечом на князя. Ишь, как с Андреем Боголюбским разделались.

Еремей Глебович довольно огладил ладонью пышную бороду. Пытлив, пытлив мальчонка. То и добро. Вырастет любознательным, значит, будет мудрым.

— Главная заповедь — честным быть. Где честь, там и разум. Без разума сила все равно, что железо гнило. И еще, княжич. Не надо пужаться многотрудных дел. Чем они труднее, тем выше честь. А честных да справедливых все уважают и таким верно служат — и бояре и народ. Ты это тоже запомни, княжич. Что же касается добра, то надо быть добрым, но упаси Бог — добреньким. Добрый человек всегда правдой живет, такого любят, а на добреньком воду возят. Такой, что понурая кобыла: за повод возьми да куда хочешь, веди.

— Никогда не буду понурой кобылой! — Василько аж притопнул ножкой в зеленом сафьяновом сапожке.

— Добро, добро, княжич, — не переставал радоваться Еремей Глебович. Верю: ждут тебя великие дела.

— А что стало с идолом Велесом? — вдруг вспомнил Василько.

— С Велесом?.. После гибели Леонтия в Ростов прибыл новый епископ Исайя, где он встретился с бесстрашным монахом Авраамием. Инок жил в келье и постоянно думал о том, как сокрушить каменного идола Велеса. По преданию однажды к нему явился старец и посоветовал иноку сходить в Царьград, дабы найти там жилище Иоанна Богослова, где он получит желаемое. Монах зело опечалился: уж слишком далек путь. Но старец утешил келейника, заявив, что Бог сократит путь. Старец куда-то удалился, а инок отправился в дальнюю дорогу. Только перешел реку Ишню, как ему встретился пожилой человек с жезлом. Авраамий пал к его ногам. Изведав, куда и зачем идет монах встречный передал ему жезл и молвил, чтобы он этим жезлом сразил идола Велеса во имя Иоанна Богослова, и исчез. Это и был Иоанн Богослов.

Авраамий вернулся к капищу и с одного удара разбил идола на куски. Слава о подвиге ростовского монаха разошлась далеко окрест, к нему потянулись многие люди. Но с праведного пути Авраамия задумал совратить черт. Он явился в келью монаха и залез в кувшин. Авраамий накрыл кувшин крестом и удалился из кельи.

В келью же зашел ростовский князь, взял крест и черт вылетел из кувшина. Он начал чинить монаху всчякие пакости, а затем, приняв облик воина, черт пришел к князю и оклеветал инока. Князь повелел схватить Авраамия и приказал предать его суду, по коему монах был казнен.

— Жаль-то как… А что с язычниками сталось?

— Еще до своей смерти Авраамий крестил язычников Чудского конца и заложил на месте капища первый в Северо-Восточной Руси монастырь. «Велесово дворище», кое находилось за озером, также было разрушено. Волхвы скрылись в лесах. Место это стало называться «Чертовым городищем», но вскоре по указанию ростовского епископа оно было переименовано в Ангелово[14].

— Как всё интересно, дядька Еремей.

В покои вошел стольник, поясно поклонился Васильку и боярину, молвил:

— Зовут к трапезе, княжич.

Василько закрутил головой.

— Не желаю к трапезе. Хочу с дядькой Еремеем говорить. Мне еще об Алеше Поповиче надо услышать. Так, Еремей?

— Услышишь, княжич, и даже увидишь. Завтра к Алеше поедем. Дело у меня к нему. Через озеро на лодии поплывем. Любо ли, княжич?

— Любо! — радостно отозвался Василько.

Глава 3 НЕ ПОСРАМИ МЕЧА БОГАТЫРСКОГО!

Княжеский двор Константина Всеволодовича стоял на правом берегу Пижермы, у впадения в озеро Неро. Подле белокаменных палат — храм Бориса и Глеба, двор епископа, к коему примыкали Григорьевский и Иоанновский монастыри.

Удачное место было подобрано ростовскими князьями для своего дворца. Здесь, на берегу Неро-озера, под слюдяными окнами затейливых хором, кипела жизнь древнего Ростова Великого, тесно связанного со многими городами Руси. Да и не только: зачастую торговались здесь ростовцы с купцами из «Неметчины»[15] и Скандинавии, Византии и Арабского Востока, Хорезма и Волжской Булгарии.

Велика и богата была Ростово-Суздальская Русь, древней столицей коей был Ростов Великий. Княжество охватывало обширнейшую территорию: от Нижнего Новгорода до Твери по Волге, до Гороховца, Можайска и Коломны на юге, включало Устюг и Белоозеро на севере. Его рубежи соприкасались с рубежами Рязанского, Черниговского, Смоленского княжеств и особенно широко с Новгородской республикой, через земли коей тянулась северная часть волжского торгового пути. В Новгородскую землю владения Ростово-Суздальской Руси вдавались глубокими клиньями в северное Подвинье, к Прионежью и к Торжку.

Утром боярин Еремей Ватута отправился к небольшой крепости на высоком берегу реки Гда (нижнее течение реки Сары, длиной около девяти верст от озера Неро). Там, у «Гремячего Колодезя», на крутояре возвышался укрепленный замок Александра (Алеши) Поповича.

Ватута был послан князем Константином:

— Поезжай к Алеше, Еремей Глебович. Зело нужен будет со своей дружиной. Владимирский князь вновь собирается на Ростов… Возьми с собой и Василька. Пусть привыкает к речным путям.

В Ростово-Суздальской Руси, наполненной непроходимыми лесами, болотами, озерами и реками, самый удобный путь для войск был водный. Водою ходили на ближайшего соседа-неприятеля, на волжских булгар и мазовшан… Плыли на лодиях и стругах. На водах воевали, на водах же и строились. Русские деревеньки и села обычно лепились к озерам и рекам, на них же ставились и города. Река снабжала наших предков рыбой, пернатой дичью, самым лучшим бобровым мехом, обеспечивала добычливую охоту на диких копытных у бродов, звериных водопоев, речных обрывов, давала воду для приготовления пищи, омовений, полива садов и огородов, корм для домашней водоплавающей птице и луговую траву для скота. И еще, очень важное — никаких дорог в те времена не было, и река представляла легкий, идеально гладкий путь: летом на воде, зимой по льду.

Нередко случались зимой и ратные походы. Русь, покрытая множеством рек и болот, прокладывала для войска ледяные мосты и облегчала путь. Правда, князья спешили закончить поход до таяния снегов и разлива рек. Весной ходить на брань и вовсе нежелательно: мужик, призванный в ополчение, должен не за копье браться, а за сошеньку. Его дело полевать.

Василько рад радешенек. Еще бы! Впервые он поплывет на княжеской лодии по Неро-озеру. Лодия стояла у причала — нарядная, с причудливым резным драконом на носу, под белыми парусами. Княжича провожал Константин Всеволодович. Он в богатом зеленом кафтане, поверх коего — синее корзно с алым подбоем, застегнутом на правом плече красною запоной с золотыми отводами. Держал Василька за руку, говорил:

— Ныне ветерок, ишь, как волна играет. Будет покачивать, но того не страшись. Привыкай, чадо. По воде тебе не раз с дружиной хаживать. Качки же, сказываю, не страшись.

— Не страшусь, тятенька. Я ж воином рожден. Сам же говаривал, тятенька.

Довольный Константин Всеволодович потрепал Василька по русой, кудрявой голове.

У сходней и причала толпился народ, кланялся в пояс князю и княжичу. На лодии сидели в ожидании десяток отроков из младшей дружины и гребцы.

Уже на сходнях Константин Всеволодович вскинул Василька на руки, облобызал, а затем вновь опустил на дощатый настил.

— С Богом, сынок! Ныне ветер в паруса. Значит, путь будет добрый.

Передал Василька боярину Ватуте.

— Пуще глаз береги чадо, Еремей Глебович. Мало ли чего…

— Да ты не переживай, князь, — пытливо глянув в лицо Константина Всеволодовича, обнадежил Ватута. Понимал дядька-воспитатель: крепко любит своего наследника князь, но когда-то надо приучать его и к походной жизни. Словно птенца из гнезда к первому полету выпустил.

— Вернемся в добром здравии

— С богом!

С северной стороны налетел ветер, алое корзно на Константине взметнулось над головой. Как тут не быть тревоге? Ветер не шуточный, ишь, как лодия покачивается. Дернул черт отпустить с Еремеем княжича, чадо любое, наследника… Нет, долой худые мысли. Так уж издревле на Руси повелось — княжич с малых лет должен привыкать к суровой жизни. Идут беспрестанные брани, едва ли не каждый год приходится отражать наскоки неприятеля. Быть тихим и робким — беда. Такого заклюют, стопчут, загубят. Княжич должен быть ратоборцем. Не зря ж его сажают на коня в младенческом возрасте, а в отрочестве он уже становится свидетелем бесконечных битв, и принимает участие в походах, набираясь боевого опыта, осваивая ратное мастерство. И все это для того, что бы чуть повзрослев, взяться за меч и под личным княжеским стягом поскакать на врага.

Нередко случалось, что князья участвовали в походах и рассылались по княжествам очень рано, иногда в 5–7 лет.

Женили сыновей также на редкость рано, в 10–11 лет, а дочерей иногда отдавали замуж «осьми лет».

Сам Константин Всеволодович пошел в свой первый и весьма далекий поход в 12 лет, пошел вместе с отцом, кой зимой 1199 года начал собирать со всей Ростово-Суздальской земли конное и пешее войско. Сторожевые заставы донесли в Киев и Чернигов, что степные кочевники собираются летом в набег. Ростово-Суздальская Русь не раз уже испытывала на себе свирепые удары степняков. Великий князь Всеволод Юрьевич, узнав о готовящемся набеге, тотчас собрал дружину, коя постоянно находилась при князе, а затем попросил собрать городское вече. Вече не осталось в стороне: торговый и ремесленный люд решительно изъявил свою волю:

— Степняки обнаглели! Они вновь надумали разорить и пограбить наши города и веси, увести в полон тысячи людей. Будя! Скликай, князь, со всей земли большое войско и веди на!

Вече состоялось в стылый, морозный день после великого праздника Рождества Христова. Всеволод Юрьевич ведал: надо спешить и упредить степняков. Половцы через заснеженные леса, реки и болота не наскакивают. Их кони низкорослы, тонут по самое брюхо в сугробах. Где уж на таких воевать неприятеля. Степной конь хорош летом, он стойко переносит лютую жару и неприхотлив к воде и корму. Вот тут его тяжко остановить. Надо собрать войско зимой.

По городам и весям полетели гонцы. В Киеве дал добро выступить с ратью князь Рюрик, кой утвердился на киевском столе после смерти отца Святослава в 1194 году. Рюрик получил стол лишь с согласия признанного «старейшины», великого князя Всеволода Юрьевича.

1 апреля войско Ростово-Суздальской Руси двинулось к Дикому Полю. Юный Константин, гордый и восторженный, сидел на боевом коне. Он, почитай, в челе дружины. Впереди его, всего лишь на две-три пяди, сам Всеволод Большое Гнездо. Ах, какой красавец-конь под княжичем! Стройный, тонконогий, игреневой масти; дорогая сверкающая сбруя, седло, украшенное тисненым сафьяном, высокое с подпругой (с такого удобного седла далеко видно); стремена серебряные, с затейливой насечкой; поперек коня — легкий, нарядный бухарский ковер шитый золотом и яркими шелковыми многоцветными нитями.

Обочь Всеволода и княжича едут удалые, испытанные в сечах меченоши. Глядя на них, Константин досадливо кусает губы: ну почему (почему?) меч не при нем? Уж так хочется, чтобы его меч оказался на его опояске. Но отец строг: «Перед битвой!»

Всё оружие рати везут на санях. И чего только на них не было! Личины и кожаные кояры (для защиты коней), изготовленные из кусков твердой кожи или металлических пластинок, связывающихся между собой ремешками, «ременными скреплениями». Мечи, копья «харлужные», кончары, боевые топорики, самострелы, стрелы каленые, сулицы, шеломы, шишаки, колонтари, щиты — круглые, треугольные и прямоугольные — червленые и зеленые, обтянутые кожей, топоры-чеканы, рогатины, метательные дротики-сулицы, булавы палицы и кистени с пятью большими и восьмью малыми шипами, сабли и байданы (пластинчатые кольчуги) булатные, стальные шеломы с личинами и высоким шпилем для еловца (флажка), крюки серповидные железные на длинных древках для стаскивания всадников с коней… И не перечислить!

Константин оглядывается на растянувшийся вдоль лесного угора обоз, в который раз дивится обилию оружия, и в который уже раз ему не терпится облачиться в доспех — кольчатую броню — рубаху из мелких, переплетенных между собой, железных колец и «брони», сделанной из железных пластин, нашитых на кожаный подкольчужник, в виде чешуи. На голове — шелом с шишаком, в коем вставлен яркий султан-еловец. И будет как в былине: у богатыря «шишак на голове, как огонь горит». И вся броня сверкает серебром и позолотой… Скорее бы сеча! Скорее бы побить ненавистных всей Руси степняков. Его меч будет одним из самых ярых. Отец Всеволод Юрьевич теперь не станет говорить:

— Все-то ты в библиотеке, все-то с книгами. Дело сие доброе, но пора и ратной мудрости набираться.

Ох, как неторопко движется дружина, а обоз и того мешкотней, ему, кажется, нет конца и края. Кроме оружия на санях — шатры, хоругви, сигнальные барабаны и трубы, котлы, вертела, мешки и кули из рогожи с сушеными сухарями, воблой, мясом; на отдельных санях — бочонки с медом; кроме того, за обозом, движется овечье стадо с суетливыми, издерганными погонщиками (овцы брыкаются в разные стороны, успевай приглядывать!). Но куда денешься: рать велика, каждого воя на привале надо накормить и напоить. Поход легким не бывает.

Двигалась рать с привалами и ночлегами, верста за верстой, оставляя позади себя русские селения. И вот пришел день, когда великий князь приказал всем воям облачиться в доспехи: войско подходило к Дикому Полю. Еще одно- два поприща и рать вступила на землю кочевников. Войско остановилось. Княжич жадно вглядывался в степь. Вот оно — Дикое Поле!

Матерый орел парит над высоким рыжим курганом, а затем опускается на безглазую каменную бабу.

Тихо, затаенно, пустынно.

У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же — поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом, горячем ветру длинная красная стрела.

Великому князю представился шум яростной битвы: пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия…

С опаленных, знойных курганов полетят на кровавый пир вороны-стервятники.

Дикое Поле!

Огромное, степное, раздольное.

Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни и тысячи. Половцев манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь княжеских и боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках.

Дикое Поле! Ратное поле удали, подвигов и сражений. Поле смерти. Поле — щит.

Подле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая стрела. Тихо и задумчиво шелестели травы. От каменного идолища протянулась длинная тень. На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю.

Константин продолжал вглядываться в степь — жуткую, опасную, готовую в любой миг огласиться гортанными выкриками злых степняков в лохматых шапках, с кривыми саблями. Их кони, хоть и низкорослы, но ловки и быстры, вот-вот они выскочат из-за курганов. Но сейчас в неохватной степи ни единого кочевника.

— Тихо, князь, — молвил воевода Воислав Добрынич.

— Степняки где-то затаились, — произнес Еремей Ватута.

— Выжидать не будем. Вперед! — приказал великий князь. Ему не терпелось проучить половцев, кои не единожды нагло набегали и опустошали Русь.

Миновали несколько верст. Тишина! Но вот из далекого синего окоема вынырнул десяток всадников и помчал к русскому войску.

— Половцы! — перекрестился боярин Борис Сутяга. — Никак, лазутчики. Норовят наше войско доглядеть — и вспять. Жди беды.

— Не трясись, боярин, — усмехнулся Всеволод. — То скачет сторожевая застава.

Дозорные, представ перед князем, молвили:

— Заставы доносят, что кочевники уходят вглубь степей. Кажись, они не желают вступать в сечу.

— Куда уж им, — вновь усмехнулся Всеволод Юрьевич. — Половцы любят исподтишка ударить… И все же дойдем до Дона.

Простояв на Дону двое суток и убедившись, что половцы и в самом деле углубились на юг, великий князь повелел возвращаться вспять.

Тот поход никогда не забыть Константину. Он увидел красивейшую степь. От ярких маков рябило в глазах, они усыпали огромное пространство, кроваво сливаясь с далеким мглистым горизонтом. Такого на Руси не увидишь, на Руси своя дивная красота.

Лодия подплывала к Перунову острову,[16] что с полверсты от берега. Когда-то на этом острове язычники поставили дубового идола, после пролетья приплывали к нему на однодеревках и молились. Каждый знал: Перун — бог грозы, в руках его лук со стрелами и дубина. Он бьет дубиной (отсюда гром), стрелами-молниями рассекает тучи, поливает землю дождем и страшен в гневе своем: посылает на землю ливни и бури, выбивает градом хлеба на полях, поджигает жилища, убивает скот и людей.

После принятия Ростовом христианства, местный епископ приказал сжечь идола. Ростовцы поехали на остров с опаской: сжечь самого Перуна! Сколь столетий ему поклонялись и вдруг — спалить. Как бы беды не наделать. Громовержец, никак, посильней Христа будет. Библия — слова да все мудреные, попы в храмах и те путаются. Перун же — живехонек, он каждое лето себя показывает. Ох, страшнехонько его трогать!

Но слова епископа были непреклонны:

— Никаким языческим идолам не бывать боле на Ростовской земле. Не бойтесь! Я первым подойду с огнивом.

Вокруг Перуна набросали соломы. Епископ, подобрав рясу, высек кресалом огонь, приложил бересту и подул на трут. Береста занялась огнем. И минуты не прошло, как высохший идол утонул в пламени костра. Ростовцы закрестились — пронеси, Господи! — и побежали к челнам. Все лето ждали лиха, но и в это, ни на другое лето Перун не побил градом хлеба и не выжег дотла город. Поуспокоились ростовцы…

Ветер сбивал лодию на остров, но кормчий Томилка умело налег на кормовое весло и корабль, слегка изменив направление, пошел в сторону селения Поречье. Томилка родился и вырос на озере и знает его как свои пять пальцев: каждую отмель и глубоководье, каждый залив, которым нет числа. Дотошно знает и все реки (а их девятнадцать), кои впадают в Неро-озеро. До тридцати лет Томилка работал на княжьих ловах, затем ходил в подручных у главного кормчего, а затем несколько раз побывав (через Вексу и Которосль) на Волге и, сходив с княжьим войском на булгар,[17] заменил подряхлевшего Васюту, двадцать лет простоявшего за кормчим веслом.

Был Томилка сухотел и кряжист, с прищурыми мрачноватыми глазами и густой дремучей бородой; всем своим видом походил на мужика-дюку,[18] коего надо обходить стороной. Но каждый ростовец ведал: за диковатым обличьем кормчего скрывается добрейшая душа.

Василько (обок дядька) стоял на носу палубы и любовался озером. Ишь, какое оно великое, не зря его кличут Тинным морем. Конечно же, море, коль заморские корабли к берегу пристают. А как приятно приплясывает лодия на волнах. Славно! Будто летишь по небу на ковре-самолете.

— Хорошо-то как, дядька Еремей.

— Понравилось, княжич? — обняв Василько за плечи, спросил Ватута. — Вот и слава Богу. Твой первый водный поход.

Вскоре ветер усилился, небо заволокли низкие, лохматые тучи. Вода потемнела, волны стали покруче; вскоре забусил вялый моросящий дождь. Василько и Еремей Глебович прошли в кормовую избушку, специально вделанную в лодию. Здесь тепло и сухо, вдоль рубленых стен стоят лавки, крытые коврами, посреди — небольшой стол под льняной скатертью, в красном углу образ Николая Чудотворца в серебряном окладе. В волоковое оконце проникает свежий воздух с каплями дождя. Окно можно задвинуть и засветить от лампадки восковую свечу в бронзовом шандане.[19]

— И зачем этот дождь? — нахмурился Василько. Ему не хотелось уходить с палубы.

— К любому непогодью надо привыкать, княжич. А коль дождь приключился в первом твоем походе, то это к счастью. Есть такая добрая примета. Ты уж потерпи, княжич. Гридням, гляди, и дождь нипочем. Слышь, байки сказывают да хохочут.

Томилка, нахлобучив на крутолобую голову войлочный колпак, исподволь начал поворачивать лодию вправо. Надутые ветром паруса стали обвисать, лодия резко сбавила ход. Гребцы, не ожидая приказа кормчего (люди бывалые) налегли на весла. Лодия вошла в устье реки Гда.[20]

— Далече ли до Алеши? — вопросил Василько.

— Где-то плыть еще верст девять, — степенно отвечал Ватута. — На сей реке одно село Поречье-Рыбное да две деревеньки — Огарево и Ново. Алеша же живет у Гремячего Колодезя.

— Что за Колодезь?

— То ручей. Всегда журчит и пошумливает, камешков в нем много. Ручей протекает между Поречьем и Огаревом. Огаревский выступ навис над Гдой. Он довольно высок и обрывист. Здесь же в реку и ручей вбегает. Место зело удобное. На Огаревском выступе Алеша поставил небольшую крепостицу. В ней — боярский терем, в коем живет Алеша со своей небольшой дружиной да несколько изб для дворни. Ну да сам увидишь.

На бреге высоком стоял дозорный Гремучего Колодезя. Отсюда окрест видно на многие версты. Заметив одинокую лодию, дозорный поспешил к крепостице, опоясанной частоколом из дубовых бревен с острым навершием. Громко застучал в обитые медью ворота.

— Аль, весть какая? — донеслось из-за ворот.

— Весть. К Колодезю лодия приближается. Доложи боярину.

Вскоре из ворот вышел любимый слуга боярина Тороп. Забросал дозорного вопросами:

— Купец чужедальний с товаром, аль ростовец? А может, лодия княжья?

Дозорный развел руками:

— А пойми тут.

— Так чего же я боярину буду докладывать, дурья башка!

Тороп поспешил к берегу. Был он словоохотлив и непоседлив, минуту не посидит без дела, за что и прозвали Торопыгой-Торопом. Чуток постояв на берегу, Тороп принялся костерить дозорного:

— Чучело ты огородное, а не страж. И зачем такого в доглядчики ставить? Аль не зришь, слепой дьявол, что на лодии княжеский стяг Константина Всеволодовича?

— Далече было, не приметил.

— А-а, — отмахнулся Тороп, и побежал вспять к воротам.

Лодия, с помощью гребцов и кормчего, пристала к небольшому деревянному причалу. Василько с Ватутой вышли на палубу. Княжич глянул на высокий обрывистый берег и недоуменно повернулся к дядьке.

— А как взбираться? Да тут токмо птице взлететь.

Гридни, вышедшие на причал, тихонько рассмеялись, но на них прикрикнул Еремей Глебович:

— Буде!

Гридни примолкли. Ватута же пояснил:

— Я ж говорил тебе, княжич, что Алеша выбрал зело удобное место. Любому ворогу мудрено к крепостице подобраться. Гостям же Алеша лестницы спускает… А вот и они.

— Принимай! — голосисто раздалось с берега.

Гридни приняли длинные, но довольно легкие лестницы.

— А вот и Алеша показался, — молвил Ватута.

— Где? Какой из себя? — загорелся Василько. Наконец-то он увидит знаменитого богатыря и ратоборца, кой не единожды выручал ростовцев.

— Ничем особо Алеша не выделяется. И ростом не взял, и зычным голосом не владеет. Зато силен и крепок, как дубок… Вот тот, что в зеленом кафтане и шапке с алым верхом.

Разглядев на лодии боярина Ватуту и княжича, Алеша быстро спустился с лестницы и, взойдя на причал, поясно поклонился.

— Рад видеть тебя в добром здравии, княжич Василько Константинович, — ровным, твердым голосом произнес Алеша.

— И я тебя рад видеть, — молвил Василько, шагнув навстречу Поповичу. — Мне дядька о тебе рассказывал, как ты храбро ворогов бил. Мечом-де ты искусней всех владеешь. Научишь меня, Алеша?

— Да у тебя дядька — воин хоть куда, — поздоровавшись с Ватутой, произнес Алеша. Мне самому у твоего дядьки учиться надо. Не так ли, Еремей Глебович?

— Не скромничай, Александр Иванович… Все ли слава Богу у тебя, боярин?

Боярский чин Попович получил от великого князя Всеволода еще шесть лет назад, когда Алеше было восемнадцать. Перебравшись в Ростов, Алеша не остался в городе. После кончины Всеволода Третьего новый великий князь Владимирский, второй сын Всеволода — Юрий, не раз пытался завладеть непокорным Ростовом, и каждый раз в лютых сечах ему крепко мешал Александр Попович. Князь же Юрий был мстителен и коварен. Несколько раз он подсылал в Ростов своих людей, дабы убить или отравить «хороброго» ратоборца, но Алешу, знать, Бог берег. Вскоре он объехал окрест и надумал обособиться на крутояре реки Гда, где и поставил небольшую крепостицу. Константин Всеволодович не возражал.

Дождь кончился, когда еще лодия выходила из озера в реку. Ветер разогнал тучи, и вновь загуляло благодатное веселое солнце. От земли, как всегда после теплого дождичка, парило.

— Вот и опять погожий денек. Экая теплынь… Не дозволишь ли, княжич, мне искупаться? Большой любитель я в реке побарахтаться.

Василько вопросительно глянул на дядьку, а тот пожал плечами:

— Ты княжич, тебе и решать.

— А чего тут решать? Пусть купается.

Алеша вновь поясно поклонился княжичу.

— Я недолго, Василько Константинович. Не задержу.

Молодой боярин сбросил с себя кафтан, белую льняную рубаху, сафьяновые сапоги и бархатные порты, а затем, не смущаясь (девок-то нет), снял с себя и исподнее. Вот тогда-то и предстало перед всеми богатырское тело — литое, ядреное, с бугристыми мышцами. На левом плече виднелся зарубцевавшийся шрам от меча.

Алеша прямо с причала пружинисто нырнул в реку, малость поплавал и вышел на узкую песчаную отмель, над которой, чуть ли не козырьком, навис крутой берег.

Облачившись, Алеша спросил:

— Не изволишь ли, Василько Константинович, в моем тереме побывать?

— Еще как хочу! — загорелся княжич и побежал к лестнице.

— Давай ко мне на плечи. Вмиг залезем! — весело предложил хозяин Гремячего Колодезя.

— Не хочу на плечи. Сам!

— Молодец, Василько Константинович, — одобрил Алеша.

Был он с разлетистыми темными бровями, с небольшими русыми усами и русой бородкой, с открытыми, с лукавой задоринкой чистыми, светло-зелеными глазами, прямым носом, тугими очерченными губами; на голове — шапка густых, волнистых, русых волос.

Понравился княжичу Алеша Попович. Понравился и его терем: высокий, резной, в три яруса, расписанный жар-птицами, петухами и чудо-зверями, с нарядными башенками, гульбищами и голубятнями. Приглянулось и нутро терема, кое резко отличалось от княжьего. В ростовских хоромах все полы, рундуки и лавки покрыты и застланы богатыми узорчатыми тканями и коврами, устланы многочисленными поставцами с золотыми и серебряными яндовами[21] и жбанами, блюдами, мисами и подносами, кубками, чашами и чарками… Княжеский терем большой, но настолько забит всякой утварью,[22] что, кажется, и ногой некуда ступить. В тереме Алеши ничего не загромождено, ничего лишнего — ни ковры, ни поставцы с золотой и серебряной посудой не бросаются в глаза. В сенях, опочивальне и гриднице[23] нет и в помине какой-либо роскоши. От голых и гладких стен духовито пахнет сосной и смолой, будто ты находишься в бору. Полы всюду чистые, выскоблены добела, отдают приятной прохладой.

Легко дышится в тереме Алеши! Особо привлекла Василька ложеница-опочивальня. На широкой стене — оружье да такое, что глаз не оторвешь. Еще ранее дядька Еремей сказывал:

— У Алеши самое лучшее оружье. Любой князь может позавидовать.

— Откуда взял-то? — простодушно спросил Василько.

— Иногда покупал. Как проведает, что какой-нибудь торговый гость[24] привез знатное оружье, сам не свой деется. Выкупит, сколь бы купец не запросил. Вдругорядь у наших кузнецов-оружейников добывал. Умельцев на Руси, слава Богу, хватает. Зачастую же у врагов захватывал. На богатыря Алешу Поповича с худым оружьем не нападают. И меч, и кольчуга, и шелом так искусно сработаны, что редкому ратоборцу одолеть. Алеша же в сече — сущий дьявол, никто супротив него не устоит. Вот так и пополнял свое оружье богатырь. Славное оружье.

— Славное! — вспомнив рассказ Ватуты, вслух произнес Василько, зачарованно разглядывая мечи и доспехи Алеши. Долго стоял, пока не услышал голос Поповича:

— Чую, любо тебе, княжич. Выбирай себе меч, кой по душе придется.

Василько не растерялся:

— Вот этот! — показал он ручонкой на один из мечей.

То был тяжелый, двуручный булатный меч в злаченых ножнах.

— Ну и ну! — восхитился Алеша. — То меч самого Юряты.

— Юряты? — обернулся к дядьке княжич.

— Юрята — любимый богатырь князя Юрия Всеволодовича, — пояснил Ватута и продолжил. — Владимирский князь в очередной раз пошел воевать Ростов. Сеча произошла на реке Ишне, под Угодичами, где Алеша и сразился с Юрятой. Долго длился их поединок и все же наш Алеша победил первого богатыря Владимира. Вражье войско дрогнуло, а затем пятки показало. Лихо владимирцев ростовцы побили, и главная заслуга в том Александра Иваныча… А мечу Юряты цены нет.

Алеша снял со стены меч и протянул княжичу.

— Держи, Василько Константинович. И дай Бог, чтобы ты сего меча никогда не посрамил, дабы всегда он приносил тебе победу.

— Благодарю, Алеша, — растроганно промолвил Василько и протянул ручонки.

«Не уронил бы, меч-то богатырский», — обеспокоено подумал Еремей Глебович.

Руки Василька под тяжестью оружья опустились, колени согнулись, и все же меч княжич удержал.

— Коль в такие годы не подкачал, то в отроках станешь богатырствовать. Молодец, Василько Константинович! — похвалил Алеша.

Затем Александр Иванович позвал княжича и дружинников в сени, где были уже накрыты столы с яствами и питиями.

— Снедайте, — молвил Ватута, — а мы пока с боярином в покоях потолкуем.

В ложенице Еремей Глебович изъявил княжью волю:

— Владимирский князь Юрий Всеволодович вновь надумал идти на Ростов. Чу, собирает большое войско. Князь Константин Всеволодович повелел тебе, боярин, покуда, сидеть на месте и никуда не уходить. В случае чего упредим.

— Добро, боярин.

Глава 4 МЕЖДОУСОБИЦЫ И ЗЛЫЕ СЕЧИ

Князь Константин Всеволодович не мог заснуть до утра: одолевали думы. Устав лежать на мягкой постели, не выспавшийся и раздраженный, поднялся и заходил в одном исподнем по ложенице, но назойливые думы не покидали. Константин Всеволодович с силой грохнул кулаком по столу:

— Всему виной Андрей Боголюбский! Это он взбаламутил Ростово-Суздальскую Русь, предал старину и раздул усобицы. Он!

Уже много лет недолюбливал Константин сына Юрия Долгорукого и внука Владимира Мономаха, князя Андрея. Недолюбливал, порой недоумевал, а иногда… и восхищался. Уж слишком необычен был Андрей Боголюбский. Родился он в Ростово-Суздальской земле. Это был настоящий северный князь, где он прожил большую половину своей жизни, так и не увидев юга Руси. Юрий Долгорукий дал сыну Владимир на Клязьме, крохотный захудалый городишко, «пригород ростовский», в коем Андрей просидел более тридцати лет, не побывав в Киеве.

На юге Андрей появился лишь в 38 лет и, всем на диво, скоро выделился из толпы тогдашних князей. В сечах он не уступал своему удалому сопернику Изяславу Волынскому, двоюродному брату Юрия Долгорукого, кой вознамерился захватить Киев. Андрей в разгар битвы забывал обо всем на свете, его заносило в самые опасные места свалки, даже не замечая, как с него сбили шелом. Бился простоволосый, неистовый… Однако ж после горячей сечи он становился осторожным, благоразумным и осмотрительным распорядителем. У Андрея всегда всё было в порядке и наготове; его нельзя было захватить врасплох. Он не терял головы среди общего переполоха. Привычкой ежеминутно быть настороже и всюду вносить порядок, он напоминал своего деда Владимира Мономаха.

Несмотря на свою ратную удаль Андрей не любил войны и после удачного сражения первый шел к отцу Юрию с просьбой мириться с побитым врагом.

Константин Всеволодович, великий книжник и собиратель русских летописей (для этого во многие княжества посылал к летописцам своих переписчиков) дословно помнит изречение южнорусского летописца: «Не величав был Андрей на ратный чин, то есть не любил величаться боевой доблестью, но ждал похвалы лишь от Бога». Точно так же Андрей не разделял страсти своего отца к Киеву, был вполне равнодушен к матери городов русских и ко всей южной Руси.

В 1151 году Юрий Долгорукий был побежден-таки Изяславом. Андрей пришел к отцу и молвил:

— Нам теперь, батюшка, здесь делать больше нечего. Уйдем-ка отсюда затепло в Ростово-Суздальскую Русь. Там хорошо.

— Не смей об этом, и думать! — резко отозвался Юрий Долгорукий. — Я никогда не откажусь от великокняжеского стола. А когда Бог призовет меня, тебе владеть Киевом.

После смерти Изяслава князь Юрий прочно уселся на киевском столе. У него было 11 сыновей, и самым надежным он считал Андрея. Он посадил его у себя под рукою в Вышгороде,51–71 близ стольного города. Но Андрею не жилось на юге, не прельщало его и желание отца — стать великим князем киевским. Его место, не раз думалось Андрею, на любимом русском Севере. И он так утвердился в своей мысли, что однажды в самое доранье, не спросившись отца, тихонько ушел на свою родную Ростово-Суздальскую Русь, захватив с собой из Вышгорода, принесенную из Греции, чудотворную икону Божьей матери. По старинному обычаю икону везли летом на санях. Какие только чудеса (по записям летописца) не происходили с ней по дороге! Она спасла тонувшего в реке возничего, уберегла от смерти женщину, на кою налетел взбесившийся конь, помогла исцелиться умирающему, вернула зрение слепцу. Немного уже оставалось до Владимира, и вдруг… кони встали. Никакая сила не могла сдвинуть их с места. Много раз меняли коней, но сани так и не сдвинулись, словно вросли в землю. Тогда решили, что икона желает остаться во Владимирской земле навсегда. В городе Владимире ей построили «Дом Богоматери» — Успенский собор. Туда и поместили икону. С тех пор она и называется Владимирской. (Когда Русь освободилась от татаро-монгольского ига, икону Владимирской Богоматери переселили в Успенский собор Московского Кремля).

И вновь Константин Всеволодович вспомнит летопись, что объясняла необычный поступок Боголюбского: «Смущался князь Андрей, видя нестроение своей братии, племянников и всех сродников своих: вечно они в смятении и волнении, всё добиваясь великого княжения киевского, ни у кого из них ни с кем мира нет, и оттого все княжения запустели, а со стороны степи всё половцы выпленили; скорбел об этом много князь Андрей в тайне своего сердца и, не сказавшись отцу, решился уйти к себе в Ростов и Суздаль — там-де поспокойнее».

Тайный уход Андрея удивил всех князей: люто бился с усобниками, защищая великий киевский стол, сам же от него и отказался. Такого на Руси еще не случалось: каждый князь и княжич лелеет надежду хоть седмицу посидеть на киевском троне. Андрей же не захотел. Ни малейшей гордыни и тщеславия. Не дурень ли?

Нет, князь Андрей не дурень, раздумывал Константин. Ум истиной просвещается, сердце любовью согревается, а любовь Андрея к родному Северу безгранична, тут его осуждать нельзя. Вот и он, Константин, отказался от великого княжения во Владимире, хотя отец Всеволод Юрьевич настойчиво его об этом просил. Ростов Константину оказался милее, и сей город на Неро-озере он не променяет ни на какой другой… А вот насчет отсутствия гордыни и тщеславия у Андрея — это еще как сказать. И того и другого у Боголюбского не отнять, и это он доказывал всей своей последующей жизнью.

После кончины Юрия Долгорукого на киевском столе сменилось несколько князей и, наконец, уселся сын Юрьева соперника, Андреев двоюродный племянник — Мстислав Изяславич Волынский. Андрей Боголюбский, считая себя старшим, выждал удобный час и послал на юг с сыном суздальское ополчение, к коему примкнули полки многих других князей, недовольных Мстиславом, и взяли Киев «копьем» и «на щит», и разграбили его. Победители не щадили ни храмов, ни жен, ни детей. «Были тогда в Киеве на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слезы непрестанные». Жесток оказался боголюбивый Андрей! Но опять-таки, взяв Киев, он не сел на стол отца и деда. Киев был отдан младшему Андрееву брату Глебу. Но тот в Афанасьевские морозы[25] крепко занедужил, да так и не встал с одра. Андрей отдал Киевскую землю своим смоленским племянникам Ростиславичам. Старший из них, Роман, сел в Киеве, младшие его братья были разосланы по ближайшим городам. Сам Андрей носил звание Великого князя, живя в своем северном Владимире.

Именно Андрей Боголюбский начал рушить старину. Князь, признанный старшим среди родичей, обыкновенно садился в Киеве. Андрей изменил издревле заведенный порядок: он заставил себя признать великим князем всей Русской земли, не покинув Ростово-Суздальской Руси. Великое княжение, дотоле единое киевское, разделилось на две части: князь Андрей со своей северной Русью отделился от Руси южной, образовал другое великое княжение и сделал Владимир великокняжеским столом.

Раскол! Вот этого Константин Всеволодович не мог простить Андрею Боголюбскому. Глубоко образованный князь понимал, что дробление Руси приведет к междоусобицам, беспрестанным войнам, что обескровит Русь, коя станет удобным лакомым куском для иноземцев. Как же рассудительный, во всем расчетливый Андрей не мог всего этого предвидеть?!

Чтобы ни делал князь на Севере, он действовал не по старине. Его отец предназначал Ростовскую землю младшим своим сыновьям. И старшие города, Ростов с Суздалем, заранее, не по обычаю, на том ему крест целовали, что примут к себе меньших его сыновей. Но по смерти Долгорукого позвали к себе старшего сына Андрея. Тот, хоть и чтил память своего отца, но вопреки его воле пошел на зов нарушителей крестного целования. Но Андрей Боголюбский (каков все-таки хитрец!) не захотел делиться доставшейся ему волостью с ближайшими родичами и погнал (жестоко погнал!) из Ростовской земли своих братьев, как соперников, у коих перехватил наследство, а вместе с ним, кстати, прогнал и своих племянников. По заведенному порядку он должен был сидеть и править в старшем городе своей волости, при содействии и соглашению с вече. В Ростовской земле было два таких вечевых города, Ростов и Суздаль, но князь Андрей не любил ни того, ни другого и стал жить в давно знакомом ему маленьком пригороде Владимире на Клязьме, где не были в обычае вечевые сходки. Андрей сосредоточил на нем все свои заботы, укреплял и украшал, «сильно строил» его, наполнив Владимир «купцами хитрыми, ремесленниками и рукодельниками всякими», пришедшими к великому князю из южной Руси. И переселенцев было столь много, что они, перемешавшись с коренным населением, наводнили всю Ростово-Суздальскую Русь.

Перенос княжеского стола из старших городов сердило ростовцев и суздальцев. Бояре и «градские мужи» яро шумели:

— Князь Андрей издевается над нами. В кои-то веки было, чтоб в зачуханном пригороде сидел великий князь!

— А сколь чужаков на земли наших отцов и дедов привалило? Да все людишки захудалые — смерды, мужики лапотные да черный ремесленный люд. Ну, спасибо тебе, князюшка!

А князь Андрей все больше и больше гневил бояр. Он шаг за шагом избавился от старшей отцовой дружины и окончательно отдалился от ростовских бояр: не делил с ними даже своих развлечений, не брал с собой на охоту, повелев им «особно утеху творити, где им угодно», а сам ездил на охоту лишь с немногими отроками из младшей дружины. Наконец (что особенно возмущало), желая безраздельно властвовать, Андрей выгнал из Ростовской земли, вслед за своими братьями и племянниками, и «передних мужей» отца своего — набольших отцовых бояр, желая быть самовластцем всей Ростовской земли.

От Андрея Боголюбского, продолжал размышлять Константин Всеволодович, всегда веяло чем-то новым, но эта новизна зачастую была недоброй. Суровый и своенравный властитель был двойственен в своих поступках. Современники заметили в нем эту двойственность: смесь силы со слабостью, власти с капризом. «Такой умник во всех делах, такой доблестный, князь Андрей погубил свой смысл невоздержанием», недостатком самообладания. Живя сиднем в своем Боголюбове, Андрей наделал немало дурных дел: собирал и посылал большие рати грабить то Киев, то Новгород, раскидывал паутину властолюбивых козней по всей Русской земле из своего темного угла на Клязьме. Повести дела так, чтобы 400 новгородцев на Белоозере обратили в бегство семитысячную суздальскую рать, потом сотворить такой поход на Новгород, после коего новгородцы продавали суздальцев втрое дешевле овец, — все это можно было сделать и без Андреева ума. Прогнав из Ростовской земли набольших отцовых бояр, он окружил себя такой дворней, коя, в благодарность за его барские милости, отвратительно его убила и разграбила его дворец.

А другого и быть не могло. Сам себе учинил погибель князь Андрей. Тут тебе и Бог не помог. А ведь как был набожен и нищелюбив, сколь поставил церквей, сам перед заутреней зажигал свечи в храме; как заботливый церковный староста велел развозить по улицам пищу и питье для хворых и нищих. А уж как пестовал свой Владимир, задумав создать из него второй Киев. Построил в детинце золотые ворота и помышлял открыть их к городскому празднику Успения божьей матери, молвив боярам:

— Пусть сии дивные ворота увидит весь народ.

Но известка не успела укрепиться и высохнуть, и когда народ собрался на праздник, ворота рухнули и накрыли более десятка владимирцев. Народ вначале перепугался, а затем взроптал:

— Худые твои рукодельники, князь!

Другие же закрестились: то знамение Господне, грядет на Владимир беда неминучая. Князь Андрей некоторое время пребывал в замешательстве, а затем бросился в собор, упал перед иконой пресвятой Богородицы и взмолился:

— Если ты не спасешь этих людей, я, грешный, буду повинен в их погибели.

И случилось чудо: когда подняли ворота, то все придавленные ими люди оказались живы и здоровы. С того дня укрепилась вера, но не в князя Андрея, а в чудотворную икону. Сам же Андрей со времени своего побега из Вышгорода и многолетнего, почти безвылазного сидения в своей волости, учинил вокруг себя такое скверное окружение, что тотчас после его смерти народ принялся грабить, избивать и убивать всех княжеских приближенных. Андрей Боголюбский приблизил к себе таких людей, коих народ возненавидел. Никогда еще на Руси смерть князя не сопровождалась таким срамом.

В заговоре против Боголюбского участвовала даже его вторая жена Улита. И зачем понадобилось Андрею привозить невесту из Камской Булгарии, по коей князь прошелся огнем и мечом. Улита отомстила за зло, кое причинил Андрей ее родине. Крепко же просчитался Боголюбский, понадеявшись на свою свиту. «Ненавидели князя Андрея свои домашние, и была брань лютая в Ростовской и Суздальской земле».

— Самодур, — недовольно бросил Константин Всеволодович. Сколь крови пролилось в Ростове Великом. Неразборчивость к людям и самодурство властителей дорого стоят народу.

Смерть Андрея Боголюбского привела Ростово-Суздальскую Русь к невиданным усобицам: младшие дяди тотчас заспорили со старшими племянниками. Младшие братья Андрея — Михаил и Всеволод — разругались со своими племянниками, детьми их старшего брата, давно умершего, с Мстиславом и Ярополком Ростиславичами.

У народа же появилась возможность выбора между князьями. Ростов и Суздаль позвали Андреевых племянников, а Владимир, недавно ставший великокняжеским стольным градом, пригласил к себе братьев Андрея — Михаила и Всеволода. Вот и загуляла усобица! Вначале верх одержали племянники. Старший из них, Мстислав, сел в Ростове, а Ярополк во Владимире («пригороде»). Но мало погодя владимирцы поднялись на племянников и на старшие города, и опять призвали к себе дядей, кои на сей раз одержали победу и разделили между собой Ростово-Суздальскую Русь, бросив старшие города и рассевшись по младшим, во Владимире и Переяславле.

С кончиной старшего дяди Михаила, усобица разгорелась между братом Андрея Боголюбского Всеволодом, коему присягнули владимирцы и переяславцы, и старшим племянником Мстиславом, за коего опять встали ростовцы. Мстислав был разбит в двух битвах, под Юрьевом и на реке Колакше. Великим князем Ростово-Суздальской земли стал Всеволод Юрьевич, сын Юрия Долгорукого.

Усобицы приостановились. Восторжествовав над племянниками, Всеволод Третий княжил до 1212 года. Подобно старшему брату, он заставил себя признать Великим князем всей Русской земли и, как и тот, не поехал в Киев сесть на стол отца и деда. Он правил южной Русью с берегов далекой северной Клязьмы: в Киеве князья назначались из его руки, являясь его подручниками. Не всем южанам это было по душе, многие считали себя оскорбленными. Соседи Всеволода Третьего, князья рязанские, чувствовали на себе его тяжелую руку, ходили в его воле, по его указу посылали свои полки в походы.

И все же самолюбивые рязанцы не выдержали и задумали освободиться от власти Всеволода. Но не тут-то было! Всеволод приказал заковать в железа[26]рязанских князей и привезти их во Владимир, коих продержал у себя в плену до самой своей смерти. По всем же рязанским городам он назначил своих посадников. Когда же непокорные рязанцы вдругорядь вышли из неповиновения Всеволоду, и изменили его сыну Константину (Константин Всеволодович побывал и в князьях рязанских), тогда великий князь приказал переловить всех горожан с семьями и заточил их по разным уделам, а Рязань сжег. Рязанская земля была присоединена к великому княжеству Владимирскому.

И другим соседям тяжело приходилось от Всеволода. Князь смоленский просил прощения за неугодный ему поступок. Всеволод самовластно хозяйничал в Великом Новгороде, посылал ему князей по своей воле, нарушал его старину, казнил его «мужей» без объявления вины. От одного имени Всеволода Третьего трепетала вся Русь.

Всеволод силой удерживал государство и напоминал наездника, ухватившегося за повод брыкавшегося во все стороны злого, необузданного коня.

Сын, Константин Всеволодович, еще в молодые годы понимал, что так долго продолжаться не может. Семена раздора, необдуманно брошенные Андреем Боголюбским, бурно прорастали. По Руси (в который уже раз!) вот-вот беспощадно загуляет междоусобица. Отец все больше недужит и уже с трудом удерживает князей и сродников, готовых люто схватиться за великокняжеский стол и еще больше ослабить государство.

Господи, как же Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо не могли видеть своих ошибок?! Зачем им надо было драться за Киев и разрушать издревле отлаженные порядки? Южные князья и бояре за 200 лет борьбы с печенегами и половцами хорошо приспособились к нуждам обороны, готовности к сидению в осаде и походам на степняков. Ничего этого не было в Ростово-Суздальской земле, коя прочно отгородилась от Половецкой степи Брянскими, Московскими и Мещерскими лесами. Только за последние пять лет Андрей Боголюбский снарядил пять далеких походов, разоряя и подрывая Ростово-Суздальскую Русь. Под стягами Андрея рати прошли более восьми тысяч верст по лесам, болотам и рекам, потратив не менее года только на одно передвижение к намеченному месту, не считая длительных осад.

Честолюбивые замыслы Андрея воплотились в Всеволоде Третьем. Зачем ему надо было дробить сильные и крупные княжества на мелкие уделы, выделяемые своим сыновьям. Зачем надо было расчленять Северо-восточную Русь на куски?

«Сей великий князь ростом был муж велик и вельми толст, власов мало на главе имел, брада широкая, очи немалые, нос долгий, мудр был в советах и судах, для того, кого хотел, того мог оправдать или обвинить. Много наложниц имел и более в веселиях, нежели в расправах, упражнялся. Через сие киевлянам от него тягость была, и как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал, и более были рады, ведая его нрав свирепый и гордый».

Сын осуждал отца, но еще более он костерил Андрея Боголюбского, хотя тот немало сотворил и доброго: возвел новые города, кои стали не только крепостями, но и средоточием ремесла и торговли. Прославил Ростово-Суздальскую Русь князь Андрей великолепными белокаменными соборами, Золотыми Воротами, чудесным дворцом в Боголюбове и храмом Покрова на Нерли… Князь неустанно выискивал по Руси искусных зодчих, дабы те сотворили дивные постройки на века. За все это Константин Всеволодович готов перед Андреем Боголюбским шапку снять и земно поклониться. А вот за другие его дела, он был рад Андрея жестоко наказать. Не успели Всеволода Третьего похоронить, как на Ростовскую земли обрушились новые войны. Юрий Владимирский, второй сын Всеволода, не раз и не два выходил на старшего брата под Ростов, но Константину удалось отстоять свой любимый град. И немалая в этом заслуга верного боярина Александра Поповича с его богатырской дружиной.

При встрече с глазу на глаз Константин Всеволодович молвил:

— Как ты ведаешь, боярин Александр, покойный отец мой Всеволод не захотел перенести великокняжеский стол в Ростов Великий. Он оставил его во Владимире и посадил там моего брата Юрия, кой собирался прошлым летом сызнова идти на Ростов. Я к тебе тогда Ватуту с Васильком посылал, да что-то Юрий передумал. Ныне же он решил показать всей Руси, что его власть велика и нерушима, как у Всеволода Третьего. Его лазутчики донесли, что новгородские, смоленские и торопецкие князья хотят выйти из-под его руки. Юрий разгневался, и ныне собирает огромное войско, дабы разбить дружины взроптавших князей, а затем со щитом двинуться и на Ростов.

— Не много ли захотел князь Владимирский. Видит кот молоко, да рыло коротко.

— Не скажи, Алеша, — осторожно произнес Константин Всеволодович. (Иногда, как и некоторые из старших дружинников-бояр, он называл Поповича Алешей). — Юрий силен и коварен. Он уже на Аксинью полухлебницу[27] начал собирать войско, а после Благовещенья[28] двинет его на Смоленск и Новгород.

— А чего ж князья?.. Неуж в осаду сядут?

— Не сядут, Алеша. Были промеж нас гонцы. Сиднем сидеть не будем. Договорились встретить полки Юрия на реке Липице, что у города Юрьева Польского. В челе новгородских и смоленских полков встанет князь Мстислав Удалой, сын Мстислава Ростиславича Храброго, кой еще с Андреем Боголюбским враждовал.

— Ведаю Мстислава. Сей князь не подведет, — довольно молвил Алеша.

Имя Мстислава Удалого было широко известно на Руси. Этот молодой князь, горячо любивший свое отечество, с тревогой и печалью смотрел на междоусобицы, раздиравшие Русь, и намеревался употребить все силы свои, дабы хоть как-то примирить князей. Раздоры шли и в Киеве, и в Новгороде, и в Галиче…

Особенно сильны были волнения в Новгороде, и начались они после того, когда Великий князь Всеволод Большое Гнездо направил в Новгород на княжение своего четырехлетнего сына Святослава с целой толпой корыстных владимирских бояр, кои начали всячески унижать, притеснять и обирать новгородцев.

Изведав о назревающем бунте, Мстислав Удалой, вернулся в Новгород и объявил себя его защитником.

Горожане приняли его с восторгом, называя Мстислава своим отцом и спасителем. Удалой усмирил владимирских бояр и отправил их вместе с малолетним Святославом к Великому князю. Затем Мстислав защитил Новгородские земли от литовцев и немецких рыцарей, принудил Чудь заплатить городу дань и, наконец, приведя в порядок новгородские дела, огласил на вече, что он должен отправиться в Южную Русь. дабы защитить её от Венгрии и Польши.

Новгородцы со слезами расстались со своим благодетелем и призвали на престол зятя его, Ярослава Всеволодовича. И какое же их ждало разочарование!..

— Когда выступать в поход, — спросил Алеша.

— Дружина готова. На сборы ополчения, обоза и обслуги — седмица. И с Богом.

Войско вышло из Ростова 15 марта 1216 года. Василько с княгиней стояли на стене крепости. У княжича — слезы градом. Опять его не взяли воевать, а ведь как упрашивал отца!

Константин Всеволодович, прижав наследника к своей груди, успокаивал:

— Потерпи, чадо. Через два-три года и ты пойдешь в поход. Время птицей летит, настанет и твой час.

— И когда токмо он настанет? — утирая кулачком слезы, спросил княжич.

— Настанет, сынок, — почему-то тяжко вздохнул отец. — Но едва ли то будет твоим радостным часом. Чаще горькими бывают походы. Да хранит тебя Бог!

С тем и ушел Константин Всеволодович. Теперь жди вестей — худых или добрых.

Алеша Попович ушел вкупе со своими содругами-богатырями: Тимоней Златым Поясом, Добрыней Рязаничем, Нефедом Дикуном и слугой Торопом. Эти знаменитые на всю Русь добрые молодцы наводили ужас на воинов любой вражьей рати.

— Тятенька с Алешей победят, — не раз говорил обеспокоенной княгине Анне Мстиславне Василько.

— Победят, сынок, — кивала мать, но глаза ее были грустными. Она очень любила Константина и теперь, когда супруг ушел в далекий поход, денно и нощно за него молилась, ведая, что истовые молитвы жены за мужа более действенны, чем молитвы священников.

Прошла неделя, другая… Каждый раз после заутрени Анна Мстиславна брала с собой Василька, взбиралась с ним на башенку — смотрильню и пристально вглядывалась в противоположный берег Неро-озера. Что там? Не покажется ли войско? Свое или чужое, не приведи Господи.

Еще за неделю до битвы Мстислав Удалой попытался убедить Юрия Всеволодовича замириться со своим старшим братом Константином и признать его Великим князем, но Юрий ответил решительным отказом.

Битва на Липице состоялась 25 апреля. Накануне сечи младшие Всеволодовичи — Юрий, Ярослав и Святослав, — собрали в шатер бояр. Князь Юрий, подняв чашу с вином, непререкаемо молвил:

— Никогда еще я не собирал такую большую рать. Константину и Мстиславу не сдобровать. Их войско, почитай втрое меньше, оно будет на щите. После победы я, по праву старшинства, оставлю себе лучшую волость Ростово-Владимирскую, мой второй брат Ярослав заберет волость Новгородскую, третий брат Святослав — Смоленскую, ну а Киев, — лицо Юрия стало пренебрежительным, как будто он говорил не о матери городов русских, а о каком-нибудь захолустном городишке, — пущай пойдет кому-то из князей черниговских.

— Кинем, как собаке кость, — хихикнул один из бояр.

Бояре не зря посмеивались над Киевской землей: «даже мизинные люди владимирские стали свысока посматривать на другие области Русской земли».

За

хмелевший боярин Ратибор, молодой, богатырского вида, новый (после гибели Юряты) любимец князя Юрия Всеволодовича, хвастливо молвил:

— Не бывало того ни при деде, ни при отце вашем, чтобы кто-нибудь вошел ратью в могучую землю Суздальскую и вышел из нее со щитом. Да пусть хоть соберется вся земля Русская — и Галицкая, и Новгородская, и Рязанская, и Киевская, и Смоленская, и Черниговская, пусть придет на помощь врагам вся земля Половецкая, даже тогда мы раздавим Константина и Мстислава, как вонючих клопов, да мы их седлами закидаем и кулаками побьем!

В хвалебные речи вмешался старейший боярин Андрей Станиславич Творимир, кой много повидал на своем веку:

— Позволь и мне, великий князь, сказать слово.

Юрий Всеволодович глянул на старика с подчеркнутым равнодушием. Этого боярина давно все считали выжившим из ума: ему уже под семьдесят, а он, глупендяй, в поход снарядился.

— Сказывай уж, — ворчливо дозволил Юрий Всеволодович.

— Прости, великий князь, но скажу в глаза. Не зря люди говорят: не хвались, идучи на рать, а хвались, с рати идучи. Хвастливое слово гнило. Советую тебе, князь Юрий, и братьям твоим Ярославу и Святославу, замириться со старшим братом вашим Константином Всеволодовичем и отдать ему старейшинство.

По шатру понесся недовольный гул.

— Да как ты смеешь, неразумный старец, такое предлагать?! — вскричал боярин Ратибор.

Юрий Всеволодович, с трудом сохраняя выдержку, поднял руку.

— Пусть договаривает.

— И договорю, князь… Отмени битву. В войске Константина не токмо Мстислав Удалой, но и великие богатыри: Добрыня Рязанич, Нефед Дикун, Тимоня Златой Пояс и Тороп, кои под началом самого Алеши Поповича. Все они храбры, как львы и не слышат на себе ран, Алеша Попович…

— Буде! — взорвался от ярости Юрий Всеволодович, кой люто возненавидел Поповича с тех пор, когда тот убил его любимца Юряту. — Прочь с глаз моих, безумец!

Согбенный, побледневший Творимир шагнул к пологу шатра, затем обернулся и молвил в заключение:

— Охолонь, князь, пока не поздно. Замирись с братом.

— Про-о-очь!

И великий князь, и бояре долго не могли остыть. Каждый осуждал «безмозглого» старика и каждый верил в блестящую победу.

— Алешка Попович последний день живет. В сече я смахну мечом его башку, вздерну на копье и покажу всему вражьему войску, — заверил Ратибор.

Еще за два дня до битвы Юрий Всеволодович приказал обвести свой стан плетнем и насовать в него кольев (был обычай отгораживаться и засеками).

Сеча началась перед полуднем. Ростовская конная дружина и пешцы-ополченцы неторопко, но уверенно двинулись на полки Юрия. Мстислав же Удалой дал новгородцам выбор:

— Как сражаться хотите — на конях или пешем?

Новгородцы ответили:

— Не желаем помирать на лошадях. Станем биться пешем, как бились наши отцы на реке Колакше, под Юрьевом Польским, — «и, сбросив с себя сапоги, побежали босые на неприятеля».

Страшной, трагичной была эта междоусобная сеча. Русич убивал русича, убивал зло, остервенело. (Эх, остановить бы, остановить бы их, Господи! Молодые мужики в самом соку поливали обильной кровью зазеленевшую пойму реки Липицы. Зачем же вы, русские князья, привели тысячи соотичей на смертельную схватку, зачем?! Вы раздробили Русь, уложили в землю, ради корысти своей, едва ли не треть ратников государства. И это незадолго до нашествия несметных татаро-монгольских туменов.[29] Зачем?!.. Нет, сечу уже не остановить).

Богатырствовали Мстислав Удалой и Алеша Попович со своими верными содругами. Где-то через час, к Алеше прорубился могучий Ратибор и закричал на всю рать:

— Ныне ты умрешь, Олешка Попович![30]

Ах, какой это был поединок! Оба в сверкающей золоченой броне, с круглыми червлеными щитами и крепкими булатными мечами. Ни Алеша, ни Ратибор, известные удальцы на всю Русь, никогда не ведали поражений, каждый верил в свою необоримую силу. Долгим и утомительным был этот поединок. Более грузный Ратибор начал уставать, сберегая силы, все реже и реже взмахивал он крыжатым мечом, все чаще и чаще прикрывался щитом. У Алеши же, менее высокого и более легкого, казалось, удвоились силы. Одним из могучих ударов он рассек щит Ратибора пополам, другим — сбил с головы неприятеля стальной шелом, третьим же ударом он рубанул Ратибора по голове. Богатырь тяжелым кулем сполз с седла наземь, левая нога застряла в серебряном стремени.

Юрий Всеволодович, наблюдавший с коня за битвой, побелел и заскрипел зубами. Это конец! Его рать бежит, многие тонут в реке.

— Вот те и закидал седлами, — вздохнул старый Творимир.

Князь Юрий потерпел сокрушительное поражение. В его войске погибло свыше девяти тысяч ратников. Таких огромных людских потерь Ростово-Суздальская Русь еще не ведала.

Юрий Всеволодович прибежал во Владимир на четвертом коне, а трех заморил, прибежал в одной сорочке, подклад и тот бросил.

Во Владимире оставался один безоружный люд: попы, монахи, жены да дети. Увидев с крепостных стен, что кто-то к Владимиру скачет, горожане обрадовались:

— Наши одолевают!

— То вестник с победой!

— Открывай ворота!

В крепость влетел Юрий Всеволодович, закричал:

— Враг идет на Владимир! Укрепляйте стены!

Тотчас все встревожились, вместо веселья поднялся плач. К вечеру стали прибегать раненые дружинники и ополченцы.

Утром Юрий Всеволодович приказал собрать народ к Успенскому собору. Произнес:

— Братья владимирцы! Затворимся в городе и отобьемся от Константина! С нами Бог и пресвятая Богородица!

Но владимирцы удрученно отозвались:

— Князь Юрий! С кем нам затворяться? Братья наши побиты, другие взяты в плен, остальные, едва живехоньки, притащились без оружья. С кем нам быть в осаде?

Никогда еще владимирцы не видели такого жалкого, растерянного князя.

— Ну, хорошо… Токмо поклянитесь, что не выдадите меня Константину. Я сам, по своей воле уйду из города.

— Не выдадим, великий князь, — заверили Юрия Всеволодовича владимирцы.

Брат Юрия — Ярослав, заморив четверых коней, прибежал в Переяславль на пятом и затворился в городе. Мало ему было первого зла, говорит летописец, не насытился крови человеческой: избивши в Новгороде многих людей, и в Торжке, и на Волоке, этого было ему всё недостаточно. Прибежав в Переяславль, он приказал и тут схватить всех новгородцев и смольнян, прибывших в его город для торговли, «и велел их покидать одних в погреба, других запереть в тесной избе, где они и перемерли все, числом полтараста».

Не так поступили Константин, Мстислав Удалой и другие князья из рода Ростиславова. Они продолжительное время оставались на месте побоища, а если бы погнались за неприятелем, то князьям Юрию и Ярославу не уйти бы, да и Владимир был бы взять врасплох. Но Ростилавичи тихо подошли к городу, объехали его и стали думать, откуда взять, а когда ночью загорелся княжий двор и новгородцы хотели воспользоваться этим случаем для приступа, то Мстислав не пустил их.

Князь Юрий направил к неприятелю посла с грамотой, в коей было написано: «Не ходите на меня нынче, а завтра я сам пойду из города». И точно, на другой день рано утром Юрий Всеволодович выехал из крепостных стен и, смирив гордыню, поклонился князьям. Те не тронули его, но повелели удалиться на восточную окраину Ростово-Суздальской Руси — в Городец Радилов. Князь Юрий, с княгиней и всем двором сели на лодии и поплыли вниз по Клязьме.

Затем духовенство и народ пошли встречать нового великого князя Константина, кой богато одарил в тот день князей и бояр, а народ привел к присяге.

Между тем Ярослав все злобился и не хотел покоряться, задумав отсидеться за крепостными стенами, но когда Константин подошел к городу с большим войском, князь запросил мира.

Мстислав Удалой и Владимир Смоленский было уперлись: уж слишком много зла нанес Ярослав людям новгородским и смоленским, с ним надо также жестоко поступить.

Князей замирил великодушный Константин

Глава 5 УМЕЛЬЦЫ РУССКИЕ

Май 1216 года. В княжьем тереме суета сует. Княгиня Анна Мстиславна собирала своих сыновей в стольный град Владимир. Поездка предстояла хлопотная: уж слишком малы еще дети. Васильку нет еще и семи лет, Всеволоду — пять, а Владимиру и двух лет еще не исполнилось. А от Ростова до Владимира путь немалый. Забот полон рот. Худо, что и дядьки Ватуты нет: в битве на Липице он был тяжело посечен мечом и теперь залечивал раны во Владимире

Константин Всеволодович приказал сопровождать семью Алеше Поповичу с его малой дружиной. Княжич Василько доволен, важно рассказывает братику Всеволоду:

— Нас сам Алеша Попович повезет. Богатырь! Он на Липице самого Ратибора побил… Матушка сказывала, что лесами поедем, а там всё лешаки, ведьмы и прочая нечистая сила.

— Боюсь, — захныкал Всеволод.

— Экий ты пугливый. Говорю ж тебе — мы с Алешей Поповичем поедем. Ему ни леший, ни Змей Горыныч ни страшен. Всех своим мечом посечет.

Перед поездкой княгиня Анна Мстиславна повела своих детей в храм, дабы помолиться на дорогу и поклониться раке ростовского епископа Пахомия, кой преставился две седмицы назад. Когда-то он пять лет был иноком Печерского монастыря, где усердно служил Богу. Усердие его не осталось незамеченным братией и в монастыре святого Петра. После кончины игумена его место занял Пахомий, где он и возглавлял обитель тринадцать лет. В 1214 году Пахомий был поставлен митрополитом всея Руси в ростовские епископы.

Анне Мстиславне по нраву пришелся новый владыка: мудрый, степенный, незаносчивый, не жадный до богатых приношений и денег, великий богомолец. Владыку возлюбили все ростовцы, особенно сирые и убогие, коим Пахомий неустанно помогал. Княгиня часто приглашала епископа в свои покои и вела с ним душеспасительные беседы. Уходя, тихо вздыхала: всем люб владыка, да вот только часто недужит. Исхудал, поблек, все точит и точит его какая-то неведомая болезнь…

При выходе из храма Анна Мстиславна увидела диковинного, страшного на вид мужика. Все лицо его заросло дремучей, косматой бородой, и она была настолько длинна, что спускалась ниже колен; вместо рубахи и портов — рваные лохмотья, едва прикрывавшие немощное худосочное тело; грязные босые ноги покрылись кровоточащими струпьями; из-под лохматых, нависших бровей сверкали запавшие, жгучие глаза.

— Леший, — испуганно спрятался за спину старшего брата Всеволод.

Васильку тоже стало не по себе: и впрямь, уж не леший ли прибежал из темных, неприютных лесов? Правда почему-то не зеленый, а седой.

— Кто такой? — миролюбиво спросила Анна Мстиславна.

— Раб божий, — глухим, простуженным голосом отозвался мужик.

Один из нищебродов, кои всегда толпились на паперти, толкнул костылем «раба божия» в бок.

— Кланяйся, то великая княгиня Анна Мстиславна.

Мужик слегка поклонился, но глаза его оставались злыми.

— Ты уж ответь мне, мил человек, — настояла княгиня.

Но мужик словно в рот воды набрал.

— Спесив, — протянул ростовский купец Глеб Якурин. — Чванится, как холоп на воеводском стуле. Отвечай княгине!

Рослый детина, стоявший подле «лешего», глянул в его глаза и почувствовал, что еще миг, другой — и мужик взорвется. Поспешил молвить:

— То ямщик Егорша Скитник, мой отец, коего великий князь Константин Всеволодович повелел выпустить из поруба.

Тихая, благочестивая Анна Мстиславна замешкалась. Князь Константин приказал выпустить из темниц всех татей и бунтовщиков по случаю победы на Липице. Слишком кроткая и мягкая, она всегда жалела людей, томящихся в узилищах.

— И долго сидел? — спросила княгиня и тотчас спохватилась: не надо было говорить этих слов.

— Да, почитай, семь лет, матушка княгиня.

— Семь?! — невольно ахнула Анна Мстиславна. Какие же мучения выпали на долю этого человека! Помоги ему, пресвятая Богородица.

— За оные годы, — продолжал Скитник, — в порубе пять человек побывало. В добрые хоромы поселил нас князь Константин Всеволодович. Все пятеро Богу душу отдали. Один я выжил. Спасибо великому князю. Земно кланяюсь за его праведный суд. Живехонек, радость — то какая.

Ехидно-усмешливая, укорительная речь ямщика пришлась по нраву гордым ростовцам. Все ведали: ямщик вирника не убивал, а лишь заступился за белогостицких мужиков, на коих наложил небывало большую виру новый княжеский вирник Ушак. Тот первым ударил ямщика, а Скитник не удержался и дал сдачи. Суд Константина Всеволодовича был короток: коль поднял руку на княжьего человека — в поруб. Аль так праведно?

Вирник Ушак был среди челяди, коя сопровождала великую княгиню. Он стоял и зло кривил узкий поджатый рот. Ишь, разошелся бунтовщик. Выполз, как крыса из норы и теперь зубы показывает. Надо укорот дать.

— Ты не слишком бы ерничал, Егорша, а то опять в вонючей яме насидишься.

Ямщик повернул на голос вирника лицо.

— И ты здесь, мздоимец. Ай, бедный, как исхудал. Поперек себя толще.

— Да уж не ты, худерьба. Никакой стати, — хихикнул, подчеркивая свое дородное тело Ушак.

— Вот-вот. Живот толстый, да лоб пустой.

Толпа рассмеялась. Умеет же подковырнуть ямщик. Вот и сын его такой же растет — пальца в рот не клади.

— Так его, Скитник!

— Помолчали бы! Чего рты раззявили? — напустился на ростовцев вирник.

Толпа еще дружней захохотала.

— И впрямь наш вирник дурень!

Ушак повернулся к дружинникам:

— Чего стоите? Над княжьим человеком измываются!

Но дружинники сами посмеивались. Тогда руку подняла княгиня.

— Успокойтесь, люди добрые.

Кажись, и не громко, и не повелительно сказала, но горожане тотчас примолкли: уважали княгиню ростовцы.

Анна же Мстиславна подозвала ключника[31] и приказала:

— Сему ямщику выдать новое платье и дать на прокорм денег. И чтоб не скупиться!

Ключник поклонился, но в глазах его застыло явное замешательство.

— Прости, великая княгиня, но такого повеленья князя Константина Всеволодовича не было.

— Князю я доложу.

Ростовцам приказ Анны Мстиславны был встречен с одобрением. Один лишь Ушак продолжал кривить рот.

Княгине не хотелось уезжать из Ростова: не только привыкла к древнему городу, но и полюбила, как любил его и князь Константин Всеволодович. Ростов понравился ей больше, чем Смоленск, где прошло ее детство.

Тяжело расставаться с городом на озере Неро. Впереди ждет немилый ее сердцу великокняжеский Владимир, кой многие годы напускал свои враждебные рати на Ростов. И зачем только остался супруг в этом злом городе? Великокняжеский стол его никогда не прельщал, он еще четыре года назад отказался от Владимира ради Ростова Великого. Но ехать надо: где муж, там и жена.

Без особого веселья собирался во Владимир и Алеша Попович: не только князь Юрий, но и горожане затаили на него зло за победу над владимирским богатырями Юрятой и Ратибором, такого никогда не прощают. В любом городе гибель местного богатыря вызывает всеобщее уныние и острое желание отомстить обидчику. Каково жить среди владимирцев?

Князь Константин щедро наградил Алешу и его дружину, столь много сделавших для поражения вражьей рати. Поповичу князь подарил новую вотчину.

— Лихо сражался, Алеша. Не зря когда-то мой отец взял тебя в дружину. Поболе бы таких воев среди моих гридней. Дарую тебе, боярин, угодья по реке Гда с Поречьем-селом, деревнями Огарево и Ново, с бортями,[32] сенокосными угодьями и рыбными ловами. Все, что окрест Гремячего Колодезя, отныне твоё, боярин!

— Благодарствую, великий князь, за щедроты твои, — поясно поклонился Попович. Да токмо…

На щеках Алеши вспыхнул смущенный румянец.

— Аль что не так?

— Да я, великий князь, никогда еще мужиками и угодьями не владел. Мое дело ратоборствовать, а тут хлопот не оберешься.

— Экая незадача, — рассмеялся Константин Всеволодович. — Мужиками управлять — не мечом махать. Толкового тиуна подбери.

— Непременно подберу, великий князь.

— Чудной ты у нас, Алеша, — молвил воевода Воислав Добрынич. — Ему вотчину дают, а он чуть ли руками не отмахивается.

— Чудной, — не без злорадства протянул боярин Борис Сутяга. Его грызли раздражение и зависть. Который уже год князь Константин не наделяет его новыми угодьями и все корит одними же словами: худо-де в сечах бьешься, в опасных стычках никогда не бываешь. А чего на рожон-то лезть? Голова не для того, чтобы ее, как кочан капусты, мечом смахнули. Не все же родились Алешками Поповичами. Другие-то бояре не шибко в сечу кидаются.

Зол был на великого князя Борис Сутяга.

До Владимира добирались древним Суздальским трактом, кой петлял среди дремучих лесов. Княгиня и бояре с домочадцами ехали в повозках, дружинники и челядь тряслись на конях. Позади двигался небольшой обоз с кормовым запасом.

Майское утро было теплое, румяное. От зеленоглавого, непроглядного леса духовито пахло смолой. В некоторых местах лес суживался, и тогда мохнатые ветки скользили по плечам и лицам наездников, шуршали по повозкам. Впереди княжьего поезда мчали два десятка оружных холопов; то были сторожевые доглядчики. Лесной путь непредсказуем, случалось по нему и разбойные ватаги шастали, нападая на богатые купеческие караваны. За княгининой же повозкой ехала малая дружина Алеши Поповича. С ней надежно, покойно, душа Анны Мстиславны не ведает страха.

А Василька и его братиков разбирает любопытство. Там, где лес отступает, и повозка плывет по цветущему дикотравью, мальчонки высовывают головы из раздвижного оконца и жадно вглядываются в косматые ели и сосны, где прячется всякая нечисть.

— Матушка, глянь. Махонький леший по дереву скачет! — закричал Василько.

— Да что ты, Господь с тобой.… Да это же белка прыгает. Добрый, пушистый зверек.

Василько никогда еще не видел живой белки.

— И я хочу поглядеть, — высунулся из повозки Всеволод. — Где, где белка?

— Проехали уже, сынок, не огорчайся. Увидишь еще, дорога наша дальняя.

Иногда поезд по той или иной надобности останавливался. Василько, не дожидаясь услужливой руки челядинца, выпрыгивал из повозки и каждый раз подбегал к Алеше Поповичу, кой был в сверкающем драгоценном доспехе.

— Не устал, княжич?

— Нет, подушки мягкие. Это ты, поди, устал в седле сидеть, да и доспех тяжелый. Поди, одна кольчуга целый пуд.

— Полегче, — широко улыбнулся Алеша. — Фунтов двенадцать, пушинка. Но на мне не кольчуга, а панцирь. Слыхал о таком доспехе?

— А как же… Да я ж его в твоих хоромах видел. С кольчугой схож.

— Схож, да не совсем…Добрыня Рязанич, подь-ка сюда. Вот он в кольчуге. Зришь разницу?

— Колечки иные.

— Молодец, Василько Константинович. Запоминай: панцирь отличен от кольчуги тем, что вместо проволочных круглых и, как говорят мастера, «облых» колец, панцирь плетется из плоских колечек, клепанных на «гвоздь». Такие кольца наши оружейники стали ковать еще лет двадцать назад. А для чего? Ну-ка глянь на меня с Торопом, вокруг обойди. Угадал?

— Угадал! — от радости Василько аж в ладошки хлопнул. — Панцирь-то почти вдвое больше тело прикрывает. В таком доспехе никакому врагу не одолеть.

— Вдругорядь молодец, Василько Константинович. Железное поле именно вдвое больше, чем у кольчуги. Русские умельцы такой панцирь сотворили, что его вес остается не тяжелее кольчуги. Ты подумай, Василько Константинович, какие на Руси кудесники.

— И впрямь кудесники. Железа вдвое больше, а вес одинаков. Добрые у нас мастера. Попрошу батюшку, чтоб всему войску такие панцири выдал.

К Васильку подошел один из слуг:

— Великая княгиня в повозку зовет. Дале едем.

В повозку Василька уже не манит. Он глянул на коня Алеши в дорогом убранстве и попросил:

— Посади меня на коня, Алеша. Уж так хочется!

— Да я с великой радостью, княжич, но токмо надо княгиню спросить.

Анна Мстиславна милостиво дозволила.

И вот Василько на богатырском коне Алеши Поповича. Радость из радостей! Ишь, с какой завистью поглядывают на него из повозки братики Всеволод и Владимир. Им такое счастье и во сне не пригрезится. Какое ловкое седло у Алеши, как легко и пружинисто рысит его знаменитый конь. Эх, вырваться бы сейчас впереди поезда и стрелой помчать к стольному граду!

Лицо Василька разрумяненное, восторженное. Но затем он вновь ехал в повозке. Восторг как рукой смахнули. Почему-то вспомнился дядька Еремей Ватута, чу, израненный в тереме лежит. Жаль его, человек он добрый, как Алеша Попович.

Скучал Василько о дядьке. Сколь тот всему научил, сколь всего рассказывал, особенно о его именитом деде Всеволоде Большое Гнездо, прадеде Юрии Долгоруком и прапрадеде Владимире Мономахе, о брате деда Андрее Боголюбском, коего убили Кучковичи.

Вспомнил Кучковичей, и нахмурился. Дед, Всеволод Юрьевич, казнил всех заговорщиков — ростовских бояр, убивших его брата Андрея Боголюбского. Злодеев Кучковичей повел зашить в короб и бросить в озеро Пловучее, что близ города Владимира. Дворовые сказывали, что сей короб до сих пор плавает в озере. Страх-то, какой!

Василько глянул в задумчивое лицо матери и спросил:

— А правда, что Кучковичи в озере плавают? В коробе деревянном.

— Ты и об этом слышал? — насторожилась Анна Мстиславна. Страсть не любила она разговоров о войнах и казнях.

— Слышал, матушка… Плавают?

— Небылицы. Никакие короба по озеру не плавают… Ты глянь, чадо, какая лепая[33] деревенька на угоре завиднелась. Там и поснедаем.

Глава 6 КНЯЗЬ КОНСТАНТИН

— Едут, великий князь! В полуверсте.

Константин Всеволодович, в окружении княжьих мужей, стоял на отлогом берегу реки Нерль. Встречал супругу с детьми. Анна Мстиславна все красоты владимирские видела, а вот сыновья ни разу. Пусть запомнят да полюбуются.

На берегу застыла в ожидании княжеская лодия с гребцами. На князе синее корзно с малиновым подбоем, застегнутое на правом плече золотою запоною, под корзном — зеленый, шитый золотом кафтан, перетянутый рудо-желтым поясом, на голове соболья шапка с алым верхом.

По левую руку Константина встречал великую княгиню и новый ростовский епископ Кирилл, кой ушел вместе с княжеской дружиной на Липицу еще в марте. На владыке длинная, просторная мантия, панагия,[34] и нагрудный серебряный крест. Длинная, пышная борода колышется на легком благовонном ветерке.

По правую руку князя стоял владимиро-суздальский епископ Симон. Редкая, странная картина! Два равнозначных владыки при одном князе. У обоих напряженные, озабоченные лица.

Ростовский Кирилл пребывал в том состоянии духа, про которое можно сказать: один Бог ведает, что и как будет. Князь Константин Всеволодович владыку огорчил. Обычно любой князь, заняв великокняжеский стол, оставляет в своей земле своего же пастыря. Кирилл, со дня поражения Юрия Всеволодовича, должен встать во главе Владимиро-Суздальской-Ростовской епархии. Но этого не случилось. Константин не захотел почему-то изгонять Симона, чем удивил не только ростовских бояр, но и владимирцев. И среди прихожан путаница. Собор во Владимире один, а кому службу вести никто не ведает — ни кот, ни кошка, ни поп Ерошка. Князь Константин все чего-то выжидает. Но чего? Суровый и решительный Всеволод Третий и часу бы не потерпел церковного двоевластия. Жаль, Константин не в отца, он не сторонник крутых мер. Но ведь какое-то решение ему придется принимать, и оно на слуху, все об этом глаголят: епископом всей Ростово-Суздальской Руси должен стать владыка Кирилл. Надо как-то подтолкнуть Константина.

Владимиро-Суздальский епископ Симон тоже в немалом замешательстве. Новый великий князь должен наконец-то определиться, кого-то выбрать, и послать на рукоположение к киевскому митрополиту. Скорее всего, к нему поедет ростовский епископ Кирилл, верный подручник Константина… Обидно! Сколь усилий приложил Симон для процветания храмов своей епархии, сколь новых церквей поднялось на Владимиро-Суздальской земле! И теперь всё это передать чужаку, кой и единой монеты не вложил на возведение и украшение храмов. Горько, на сердце тошно. Скоро придет тот день, когда напыщенный Кирилл встанет у амвона[35] собора Успения Божьей матери. Горько!

Просветлевший Константин Всеволодович троекратно облобызал жену и детей, а затем повел семью на княжескую лодию.

Ветерок был тиховейный и вялый, поэтому паруса не поднимали, и судно шло на веслах. Река Нерль словно заснула в своем дремотном покое.

Великий князь Константин Всеволодович, обняв Василька, стоял на палубе. Показывая рукой на обширные пойменные луга, зеленые леса, красавицу Нерль с рыбными ловами, довольно говорил:

— Ныне это всё твое, сынок. Мой век не такой уж и долгий. Владимирская земля богата не токмо всякими угодьями, но и прекрасными храмами.

— А храм Покрова на Нерли увижу?

Увидел Василько и чудеснейший храм на Нерли и великолепный белокаменный дворец в селе Боголюбове и сам Владимир с Золотыми Воротами, окованными золоченой медью и «лепый» собор Успения Божьей матери. Не зря нахваливал дядька Еремей искусных рукодельников, сысканных со всей Руси Андреем Боголюбским. Вот тебе и «пригород»! А какой дивный княжеский терем, в коем жил совсем недавно Юрий Всеволодович.

Любознательный Василько в первый же день обегал все многочисленные переходы, сени, повалуши, горницы, светелки, изукрашенные затейливой резьбой башенки-смотрильни… Просторен и красив владимирский терем, пожалуй, побогаче чем ростовский. Хорошо в таком тереме жить.

Пришел Василько и в ложеницу Ватуты. Дядька Еремей лежал на широкой постели. Подле него сидел церковный лекарь[36] с пользительной мазью в склянице. Увидев княжича, Еремей Глебович приподнялся на правый локоть, заулыбался.

— Рад видеть тебя, Василько Константинович. Не забыл своего дядьку?

— Никогда не забуду!

Василько подбежал к недужному, обнял ручонками за шею.

— Не забыл. Спасибо тебе, чадо, — растрогался Ватута. — Все ли у тебя слава Богу? Не хворал без меня?

— Да я-то в добром здравии, а вот ты, зрю, занемог. Вон вся перевязь в крови… Мечом полоснули?

— Мечом, княжич. Едва леву руку не отсекли. Ну да ничего, Бог милостив. Срастется, как на собаке. Жаль, город тебе не покажу.

— Не горюй, дядька Еремей. Тятенька обещал показать, а ты борзей поправляйся. Я к тебе ежедень приходить буду.

Ватута смахнул слезу со щеки.

— Добрым ты растешь, княжич. То славно… Не забывай грамоту постигать. Отец-то книжник из книжников. Дай Бог и тебе таким стать.

— Стану, дядька Еремей, непременно стану. Тятенька меня уже многому научил.

— Вдругорядь славно. В книгах великая мудрость.

Константин Всеволодович и сам ведал: нельзя оставлять двух епископов в одном граде, да и народ давно ждет княжеского решения. Брат Юрий бы не колебался: возьми он Ростов, тотчас бы изгнал Кирилла. И не только! Огнем и мечом прошелся по княжеским и боярским вотчинам — хоромы пожег, бояр и слуг посек мечами, ремесленников и смердов обложил непосильной данью. Так поступали многие русские князья.

Константин Всеволодович после Липицкой победы никого и ничего не тронул. Всюду было улежно и покойно, словно и не было столь кровопролитной сечи. Владимирцы тому немало дивились, однако, на ростовского князя поглядывали косо. Выжидает! Покуда смирен как пень, а потом ощетинится и почнет все рушить.

Неуютно чувствовали себя во Владимире и прибывшие с Константином бояре. Совсем недавно отец нынешнего князя, Всеволод Третий, люто расправился с ростовскими боярами: приказал зарубить их мечами и покидать в Пловучее озеро, а Кучковичей зашить в дубовый короб. Владимирцы всячески поддержали злодейство Всеволода. Ныне же жди ответного удара, не могут же ростовские бояре простить смерть своих сродников.

Ходили победители по владимирским улицам с опасом: того и гляди кинут камнем, а то и пустят стрелу из-за плетня. Неуютно во Владимире!

Неприязнь и едва прикрытую враждебность горожан чувствовал на себе и великий князь. Бывал ли в храме, проезжал ли улицами, Константин Всеволодович ловил на себе колючие, испод лобные взгляды, и от этого на душе его становилось неспокойно. Епископ Кирилл и княжьи мужи советовали:

— Надо показать Владимиру свое могущество. Пусть ведают, что к ним пришел суровый и властный хозяин. Народ любит твердую, сильную руку, иначе он поглядит, поглядит, да и вновь призовет на княжение Юрия.

Говорили не в бровь, а в глаз, но великий же князь слушал и ничего «властного» для владимирцев не предпринимал. Напротив, он оставил епископа Симона во Владимире, а Кириллу повелел возвращаться в Ростов.

— Твое место в родном городе. Поезжай с Богом, владыка.

Епископ Кирилл помрачнел: князь совершает непростительную ошибку, ростовцы его не поймут, но убеждать Константина бесполезно: его решения всегда глубоко обдуманы.

Среди бояр самым недовольным оказался Борис Сутяга. Толковал своей дородной супруге Наталье:

— Князь-то наш из ума выжил. Своего-то владыку, кой ему верой и правдой служит, от себя удалил, а вражьего попа к себе приблизил. Ну, где у Константина разум? Да будь моя воля!..

Боярин Сутяга много лет недолюбливал старшего сына Всеволода Третьего, особенно с тех пор, когда молодой князь при всех гриднях насмешливо молвил:

— В тяжбах погряз, Борис Михайлыч. Даже из-за пустяков. Не зря кличка Сутяга за тобой укоренилась.

Укоренилась! Допрежь от отца (правда, в другом смысле), теперь от князя. Когда-то отец его был из «подлых», худородных людишек. (И здесь не повезло!). Сапожничал в ремесленной слободке Ростова, заполонив сени и избу дратвой-сутягой. Так и прилипла за отцом безобидная кличка Мишка Сутяга. По-другому, с иным с иным оттенком, зазвучало прозвище за его сыном Борисом. Еще отроком ему удалось выбиться в младшие дружинники, выбиться мерзко, погано. Бориска выкрал у отца годами накопленные деньги и всучил их княжьему тиуну, а тот привел шестнадцатилетнего парня на княжой двор. Его путь до боярского чина был долгим — через хитрость, угодничество, наветничество. Часто Борис Михайлыч заводил тяжбы, вздорно судился, стараясь, что-нибудь оттягать. Так стал он Сутягой. Кличка укоренилась прочно, и теперь жить с ней Сутяге до скончания дней своих.

Больше всех был удивлен решением князя епископ Симон. Он-то уж не питал никаких надежд на Владимиро-Суздальскую епархию. И вот на тебе! Князь — недруг, как на золотом блюде преподнес. Владей, Симон, как и допрежь, владел. Дивны дела твои, Господи!

Многие не понимали Константина, а он, чтобы не видеть недоуменных взглядов, уединялся в библиотеке, где ему никто не мешал и где хорошо думалось.

Константин Всеволодович терпеть не мог жестокости, междоусобиц и козней бояр. «Ладить миром», — любимое изречение князя.

1 ноября 1207 года, в «курячьи именины», когда по всей Руси кур забивают, Всеволод Третий послал своего старшего сына княжить в Ростов. Было тогда Константину 21 год. Ноябрь оказался холодным и снежным. Князь прибыл в Ростов санным путем. Ростовцы встретили Константина Всеволодовича довольно прохладно: из «пригорода» Владимира прибыл!

Епископ Иоанн в первый же день откровенно сказал:

— Ростовские бояре не слишком жалуют Всеволода Юрьевича. Тебе, князь, не легко здесь будет.

— Я полажу с боярами, владыка, а ты мне поможешь. Я не хочу враждовать.

И князь, и владыка приложили немало усилий, дабы сломить гордыню ростовской знати. Где-то через год боярам настолько пришелся по нраву Константин, что они уже и не помышляли о другом властителе.

«Ладить миром» неоднократно приходилось Константину еще и до прибытия в Ростов.

Начало Х111 века ознаменовалось усилением Ростово-Суздальской земли над другими землями. Городское вече Великого Новгорода обычно выбирало себе наместника из наиболее могущественных княжеских семей. Всеволод Большое Гнездо отправил в Новгород своего тринадцатилетнего сына Святослава. Вече его приняло. Однако вскоре Всеволоду донесли: Мстислав Удалой, захвативший Галицкое княжество, норовит сесть наместником в Новгороде. Город на Волхове раскололся. Святослава Всеволодовича поддержали посадник Михалка Степанович и его сын Твердислав. На Мстислава же Удалого решила опереться группа бояр и купцов под началом Дмитрия Мирошкинича. Юный Святослав растерялся: ему не доставало ни опыта, ни сил, чтобы повести борьбу с Мирошкиничем.

Всеволод Юрьевич, не дожидаясь худого исхода, послал в Великий Новгород девятнадцатилетнего Константина, кой тогда уже отличался сметливым, прозорливым умом. Константин выехал из Владимира 1 марта 1205 года. Великий князь приказал, чтоб его проводили младшие братья и бояре, но, добравшись до реки Шедакши, Константин молвил:

— Дале поеду один. Так будет лучше…для новгородцев лучше.

— Но как быть с приказом великого князя? Он может твое намерение, и осудить, — строго произнес брат Юрий Всеволодович.

— Мыслю, не осудит. Время покажет.

Едва ли не три седмицы (с десятком отроков из младшей дружины) добирался Константин до Великого Новгорода. Горожане хоть и встретили нового князя с хлебом и солью, но ладу не получилось: Новгород разъедали распри. А тут еще пришла горькая весть из Владимира. Великая княгиня Мария, распрощавшись с любимым сыном, на другой же день постриглась в монахини, а 19 марта преставилась.

Константин не стеснялся неутешных слез: он любил свою мудрую мать, коя многому его научила; от Марии он постиг чешский и латинский языки, что было важно для расширения связей с Западной Европой. Другие же братья к чужим языкам относились с пренебрежением, говоря: «Зачем башку забивать неметчиной? На то есть толмачи».[37]

После смерти посадника Михалки Степаныча, стоявшего за Константина, раздоры в Новгороде усилились. Новым посадником Господин Великий Новгород избрал на вече Дмитрия Мирошкинича. Дело доходило до того, что одна улица билась с орясинами и на кулаках с другой, выкрикивая: «Бей Мирошкиничей!» «Бей Константиновичей!». Разладу, казалось, не было конца и края. И все же шаг за шагом, настойчиво и кропотливо Константин остудил противоборствующие стороны и привел их к долгожданному миру.

Были и другие мирные победы, одержанные старшим сыном Всеволода, после коих великий князь вновь возвратил Святослава в Новгород, а Константина направил в Ростов.

Наладив спокойную жизнь с боярами, Константин Всеволодович с головой ушел в любимое дело. В книги! Еще с девяти лет он на всю жизнь запомнил одно изречение: «Ум без книг, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может, такоже и ум недомыслится совершенна разума без книг».

Константин Всеволодович жаден был не только до священных писаний, но и до древней истории. Его обширная библиотека (за «ростовское сидение») пополнилась сотнями греческих рукописных книг. Князь пригласил в Ростов ученых мужей, коим молвил:

— Скопилось много старинных и обветшавших рукописей. Надо их переписать, а наиболее ценные перевести на язык русский, дабы сохранить для потомков.

«Лаврентьевская летопись» назовет Константина Мудрым за то, что тот любил всякие книги «паче всякого имения».

Ростовский князь всю свою жизнь почитал своего праправнука Владимира Мономаха и предка Ярослава Мудрого. Владимир Мономах написал замечательную вещь «Поучение чадам».[38]

Заимел Константин и рукопись неизвестного автора «Слово о князьях», кой описывал события, происшедшие во времена правления в Чернигове сына Святослава Ярославича — Давида, умершего в 1123 году. Автор «Слова» восхвалял справедливое княжение старшего брата и упрекал младших за то, что они не желают даже стерпеть малой обиды от старших, готовы по любому поводу начать смертоносную войну и даже призывают на братьев половцев. Безымянный обличитель решительно выступал против распрей перед лицом половецкой опасности.

А с каким удовольствием читал Константин величественную «Повесть временных лет» Нестора и блистательное «Слово» Даниила Заточника, черниговского игумена, совершившего в самом начале XII века паломничество в Святую землю. Через Царьград он прошел в Яффу, Иерусалим, побывал на Иордане, Тивериадском озере и Мертвом море, был в Акре, Бейруте, Иерихоне и других местах Ближнего Востока, оставив замечательное описание своего двухгодичного путешествия.

А как не восторгаться «Русской правдой» Ярослава Мудрого и рукописью Климента Смолятича, написанной в середине XII века, знатока Гомера, Аристотеля и Платона, русским златоустом Кириллом…

Константин Всеволодович гордился своим городом. Ростов Великий становится крупным духовным центром Руси. В богатом, чтимом не только в Ростовской земле, монастыре Григория Богослова, именовавшемся также «Григорьевском затворе», возникла школа иконописания и было учреждено духовное училище, в коем кроме богословия и философии ученые монахи преподавали славянский и греческий языки. (Позднее из Григорьевского затвора вышли известные древнерусские писатели и просветители Стефан Пермский и Епифаний Поемудрый. Сергий Радонежский, выдающий церковный и политический деятель XIV века, сторонник идеи объединения Руси, вдохновитель Куликовской битвы, был сыном ростовского боярина Кирилла).

«Велик и славен Ростов Великий своим духовным центром. А посему зело велико значение книг, — продолжал раздумывать князь. — „Ум без книги, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может“. Лучше не скажешь. Надо собрать в Ростове все старинные рукописи».

Константин Всеволодович задумает Свод русской истории, ведая, что берется за величайший труд, в надежде размножить его и раздать всем князьям русским. А вдруг задумаются, а вдруг перестанут враждовать.

Вот и во Владимире, став практически великим князем всей Руси, Константин Всеволодович вел себя так, как учили его мудрые книги. Никаких распрей, никакой замятни! Утихомирилось боярство, успокоился народ.

Всегда бы так, тешил себя надеждой Константин. Всегда и во всем ладить миром. Но впереди еще уйма дел, только бы дал Бог здоровья.

А здоровье князя стало резко сдавать, всё чаще и чаще побаливало сердце, и все настойчивей его тянуло в Ростов. Предчувствуя свою скорую кончину, он вновь решается посетить древний город, дабы побывать на освящении церкви Бориса и Глеба. Это произошло 25 августа 1218 года. Вместе с Константином в Ростов прибыла и великая княгиня Мария с детьми — Васильком, Всеволодом и Владимиром.

Больше всех радовался возвращению в Ростов Василько. Как постоял на берегу Неро-озера (это тебе не вертлявая, узкая Клязьма), как полюбовался ее покойной изумрудной ширью, да нагляделся на облепившие причалы красавицы лодии, так тотчас и побежал к отцу.

— Не хочу боле во Владимир! Останемся здесь, тятенька.

— Вижу, люб тебе Ростов?

— Люб, тятенька. Вот бы здесь мне княжить.

— Будешь княжить, — твердо произнес Константин Всеволодович. — Именно здесь, в любом тебе граде.

Бояре недоуменно переглянулись. А как же великокняжеский стол Владимира, кой должен унаследовать Василько?

Недоумение княжьих мужей можно было понять: они-то давненько стали замечать недуг Константина, и каждый для себя уверовал, что владимирский стол займет после его смерти ростовец Василько. Но что это вдруг с великим князем?

В сентябре Константин Всеволодович вернулся с семьей в стольный град. Недуг князя еще больше обострился. Через месяц он позвал к себе брата Юрия и замирился с ним. А в Рождественские морозы он вновь пригласил Юрия и молвил при Анне Мстиславне, княжьих мужах и епископе Симоне:

— Чую, мне уж недолго осталось. По смерти моей отдаю тебе, брат Юрий, великокняжеский престол… А теперь о сыновьях. Василько будет княжить в Ростове, Всеволод — в Ярославле, а Владимир — в Угличе. Скрепим все это крестным целованием и договором.

За седмицу до смерти князь собрал сыновей и долго поучал их своим Словом. В конце же своей тихой, но проникновенной речи он просил сыновей следовать христианским добродетелям, любить ближних и быть милостивыми к сирым и убогим.

В конце января Константин Всеволодович, за два дня до своей смерти, в третий раз встретился с братом Юрием.

— Великая к тебе просьба, брате. Крепи Русь, не заводи усобиц и возлюби сынов моих. Бог тебе за это воздаст сторицей… Исполнишь ли предсмертную волю мою?

— Клянусь, брате, — заверил, приложившись к кресту, Юрий.

Великий князь Константин Всеволодович скончался 2 февраля 1219 года, не дожив и 33 лет. Его княжение в Ростове летописцы назовут «золотым».

Глава 7 ЕГОРША СКИТНИК

Смерды на боярского тиуна не обижались: хотя и строг, но не спесив, и справедлив, плеть из голенища не вынимает. Да и данью обложил не слишком тяжкой. И на себя остается, и на боярина хватает. С Егоршей Фомичем можно жить.

Тиун же про себя посмеивался: из грязи да в князи.

Года три назад он столкнулся на Соборной площади с боярином Александром Поповичем, кой прибыл в Ростов, дабы подобрать себе тиуна.

— Тю, да это ты, Егорша. Как извоз?

— Нашел чего вспомнить, боярин, — вяло отмахнулся Егорша. — Едва ноги волочу.

Когда-то Алеша Попович, выполняя поручение князя Константина, подрядил Скитника (как бывалого ямщика) довезти его до Углича. Скитник пришелся молодому боярину по душе: сноровистый, прямодушный, уверенный в себе, на деньги не жаден. Вернувшись из Углича в Ростов, Алеша молвил:

— Добрый ты мужик, Егорша. Приведет случай — вновь с тобой прокачусь.

Тогда был Скитник в ядреном теле. Теперь же перед Алешей стоял седобородый мужик с постаревшим осунувшимся лицом. Еще и двух седмиц не прошло, как Скитника выпустили из поруба. Единственное, что изменилось в нём, так укороченная борода да чистая рубаха с портами.

— Чего так исхудал, Егорша?

— Исхудаешь. Поруб — не хоромы с пирогами.

— Поруб?.. А ну-ка поведай мне. Ты, кажись, не из тех, кого в поруб кидают.

Скитник поведал, ничего не утаил, на что Алеша после недолгого раздумья молвил:

— Верю тебе, Егорша. Наслышан я об Ушаке, худой человек… А вот на князя ты зла не держи. И на большие умы живет промашка. Зело не любит князь не токмо усобицы, но и бунтовщиков, кои порядок рушат. Ты ж, чую, не из таких. Погорячился, вот и вдарил по Ушаку. Уважаю тех, кои за себя постоять могут.

— Спасибо на добром слове, боярин.

Алеша постоял, подумал минутку, а затем хлопнул ямщика по плечу.

— Знать, тебя сам Бог послал. Пойдешь ко мне в тиуны?

— В тиуны? — опешил Егорша. — Шутишь, боярин.

— И вовсе не шучу, Егорша. Князь меня вотчиной наградил, тиун понадобился. Я-то всё в походах, хозяйничать недосуг. А тут надо за мужиками и угодьями доглядывать, оброк собирать. Соглашайся, Егорша.

Скитник пребывал в замешательстве.

— Нет, боярин… Да какой же из меня тиун? Я отроду над людьми не стоял, а тут цела вотчина. Без опыта и хомута для починки в руки не возьмешь.

— Справишься, Егорша. Ты много в своей жизни повидал, почитай, всю Русь исколесил. Тертый калач. Ты токмо начни, а коль не по нраву придется, уйдешь. Вольному воля.

— Не один я, боярин, — продолжал упираться Скитник. — Жена у меня да сын Лазутка.

— Велик ли?

— В добра молодца вымахал, толковый детина, — не без удовольствия произнес Скитник.

— Да то совсем удача, — повеселел Алеша. — С сыном-то все дела сладишь. Оброк же я за тебя внесу, и приступай с Богом.

Уговорил-таки ямщика Алеша.

Боярин, увидев в Гремячем Колодезе сына Егорши, присвистнул:

— И впрямь добрый молодец. Богатырь! Да тебе не в подручных у отца бегать, а в дружине моей быть. Пойдешь?

— Извиняй, боярин, но не пойду. Я отца семь лет ждал и никогда его не покину.

— Похвально, Лазутка, — одобрил Попович. — Не всякий сын чтит отца своего. Похвально!

Повелел Алеша жить семье в своем боярском тереме.

— У меня тут просторно, места хватит.

Но Егорша заупрямился:

— Ты уж прости, боярин, но в крестьянской избе нам будет повадней.

— Срубим! — не стал спорить Попович. — А пока потерпи, поживешь в хоромах.

Избу надумал Егорша срубить добротную, дабы века стояла. Он, как и любой мужик, живший среди лесов, знал толк в дереве, кое надо выбрать и подготовить так, дабы изба не только века стояла, но чтоб пребывал в ней чистый, живительный дух. А для этого надо после Покрова пометить подходящие деревья, зимой вырубить и вывезти из леса, в марте-апреле сладить сруб: точно подогнать бревно к бревну, возвести стены, и оставить на несколько месяцев. Тут спешить никак нельзя: под собственной тяжестью бревна плотнехонько прижимались и медленно высыхали. Но упаси Бог, чтобы они пересохли, иначе намучишься с их обделкой. Строили, чтобы было не только удобно, а что бы изба радовала глаз, «как мера и красота скажут».

Подле избы поставил Егорша клеть и амбар, в коих будет хранить утварь, жито и прочие запасы. Изба, клеть и амбар — крестьянский двор, то, что и возводил каждый мужик на Руси, что и берег пуще всего.

Отогрелась, оттаяла душа Скитника: на таком добром дворе можно спокойно и век доживать. Радовался за Лазутку — ловкий, старательный, не хуже мастеров — дроводелов топором владеет. Подрядившиеся «в помочь» мужики и те похваливали:

— Умельца выпестовал, Егорша Фомич.

— Он у меня в любом деле лицом в грязь не ударит.

Доволен Егорша Лазуткой. Теперь бы жить, не тужить да на внуков поглядеть. Но сын приводить в дом невестку не спешит.

— Не приглядел еще, батя.

— А ты пригляди. Вкупе со мной по деревням ездишь. Аль, девок не зрел? Я хоть очами не востер, да и то одну приметил. Видная девка.

— Это кто ж такая? — усмехнулся Лазутка.

— Не ухмыляйся. С оглоблю вымахал, а девки, как дитю малому, и на ум не идут, — посетовал Егорша.

— Да я все при деле, — оправдывался Лазутка. — Без тебя и в кузнецах и в кожевниках побывал. Мать надо было кормить.

— Ныне, слава Богу, не бедствуем. Пора!.. Будешь в деревне Огареве, зайди в избу Гурьяна. Кажись, Маняшкой дочку кличут. Гурьян-то мужик на работу хваткий, поди, и дочка в него.

— Зайду как-нибудь, — неохотно произнес Лазутка.

— Не как-нибудь, а на сей неделе! — осерчал Егорша.

Отца не ослушаешься. Заглянул Лазутка к Гурьяну. Девка и впрямь пригожая. Свататься пришел Егорша со своей женой Варварой. И матери Маняшка приглянулась.

Гурьян не отказал: сам боярский тиун пришел свататься. Да и сын его хоть куда.

Егорша не захотел дожидаться Покрова Свадебника. Чего тянуть, коль на внуков глянуть невтерпеж. Свадьбу сыграли через две седмицы.

Лазутка хоть и уважил родителей, но женился без любви. (Да и редко кто на Руси по любви сходился, — будь то княжеский, боярский или крестьянский сын. На какую родитель укажет — с той и живи до скончания века. Таков уж обычай на Руси).

Маняша принесла сына. Егорша и вовсе воспрянул духом.

После смерти Константина великокняжеский престол занял его брат Юрий Всеволодович. На первом же совете со старшей дружиной великий князь резко произнес:

— Олешка Попович — злейший враг. Он убил моих лучших богатырей Юряту и Ратибора. Я жестоко отомщу Олешке.

Негодующие слова Юрия быстро дошли до Поповича: дурные вести на резвом коне скачут, добрые плетутся прихрамывая.

Попович, Тороп, Тимоня Златой Пояс, Нефед Дикун и Добрыня Рязанич сошлись в гриднице. Они долго говорили о постоянных усобицах и братоубийстве владимирских князей и мстительном нраве Юрия.

— Не ведаю как вы, но служить такому князю я не намерен. Уж лучше к Мстиславу в Киев уйти, — молвил Алеша.

Содруги были единодушны.

О своем решении Алеша не забыл сказать и Егорше.

— Был ты добрым тиуном, Фомич. Жаль, но придется распрощаться. Может, навсегда. Дале поступай, как сердце подскажет, но ведай: вотчина достанется другому боярину, всего скорее одному из Юрьевых княжьих мужей. Не думаю, что тот сбережет моих людей.

Егорша низехонько поклонился Поповичу.

— Благодарствую за доброту твою, боярин. Мне терять нечего. Вернусь в свою избу, в Белогостицы. С таким сыном не пропадем.

На прощанье Алеша не только облобызал Егоршу, но и Лазутку.

— Взял бы тебя в дружину, детинушка, но помню твои слова. И все же, коль какая надобность будет, приходи ко мне в Киев.

— Спасибо, боярин. Если судьба покличет — приду.

— Да хранит тебя Бог, — перекрестил Алешу Егорша.

Убитая горем Анна Мстиславна, на другой же день после похорон мужа, постриглась в инокини, приняв монашеское имя Агафии, но оставить малолетних детей она не могла и выехала вместе с ними в Ростов Великий. Смерть любимого супруга настолько подорвала здоровье Анны Мстиславны, что она таяла на глазах, и вскоре, 24 января 1220 года, преставилась в 30 лет.

Ростовский князь, десятилетний Василько Константинович, стал младшим братьям Всеволоду и Владимиру «в отца место». Василько потерял не только родителей, но и своего дядьку Еремея Ватуту, кой, с трудом оправившись от тяжелой раны, остался с домочадцами во Владимире. Таково было решение великого князя Юрия, не захотевшего отпускать искусного воеводу в Ростов.

Древнее Ростовское княжество стал терять величие и силу. Булгары заметно оживились. Хан собрал своих приближенных и заявил:

— Великий князь Юрий зол на Ростовское княжество и не станет его защищать. Василько млад, как щенок. Его дружина с уходом богатура Поповича ослабла. Настал удачный момент ударить на урусов. Их земли обширны и богаты. Мои славные воины давно жаждут добычи.

Свой первый удар булгары нанесли на северные ростовские земли, захватив Устюг. Разграбив город и взяв в полон для ханского гарема многих девушек, булгары пошли на Унжу.

Великий князь Юрий, узнав о нашествии булгар на ростовские земли, и не подумал о посылке дружины. О своем обещании, данном умирающему брату, он тотчас забыл, выйдя из покоев Константина. Злость на ростовцев не покидала его многие годы. Когда Алеша Попович ушел в Киев, князь разгневался, а затем поостыл: дружина Поповича творила чудеса храбрости в любой сече, ныне же ростовцы остались без лучших ратоборцев и при первой же битве будут разбиты. Ну и пусть! То-то поубавится у ростовцев гордыни. Булгары захватили Устюг, вот и добро. Пусть ростовцы встанут перед ним, великим князем, на колени и умоляют о помощи, пусть поунижаются.

Но десятилетний Василько и не думал перед Юрием унижаться. Он, много унаследовавший от отца, сохранял свое достоинство. Сиротство не сломило его, напротив, с каждым месяцем Василько становился все более волевым и зрелым.

Неизменный воевода Воислав Добрынич довольно говаривал боярам:

— Наш князь, слава Богу, мужает.

Бояре, хорошо ладившие с Константином Всеволодовичем, возлагали большие надежды на его сына, кой не даст в обиду Ростов. Лишь бы быстрее рос и дал отпор притязаниям князя Владимирского. А пока тот спит и видит на ростовском княжении своего подручника. Что ему «братий» договор?! Не тот Юрий человек, дабы сдержать, скрепленное владычным благословением, свое слово. Булгары Устюг взяли, а он и пальцем не пошевелил. Вот тебе и дядя родной! Злой. Сердце с перцем, душа с чесноком.

Князь Василько, выслушав гонцов из Устюга и Унжи, велел позвать к себе боярина Воислава Добрынича.

— Не худо бы дать булгарам отпор, воевода.

— Дружина готова, Василько Константинович.

— Булгары пришли числом великим. Может, вече собрать? Мыслю, ростовцы дадут добро на сбор ополчения. Что скажешь, Воислав Добрынич?

Василько уже в который раз проверял свои задумки на умудренном воеводе, кой всегда давал дельные советы.

— С ополчением гораздо надежней, Василько Константинович.

Ростовцы, собравшись на вече, поддержали князя. Тотчас были выбраны «градские старцы»[39] и тысяцкий, кои разошлись по улицам и слободам, дабы набрать «тысячу» — городской полк; сотских и десятских также выкликали на вече.

Затем бирючи-глашатаи поскакали по селам и деревням. По решению вече смерды были обязаны не только дать лошадей для конницы, но и выделить крепких мужиков для пешего ополчения.

Через седмицу ростовская рать под началом воеводы Воислава Добрынича выступила на булгар и выбила их из своих северных пределов.

Великий князь Юрий Всеволодович был немало удивлен победным походом войска юного племянника.

— Никак у Василька зубки прорезались. Я-то думал, что он не посмеет, и высунуться из своего Ростова. Борзеет, волчонок! — высказал князь боярам. Те же заметили: в словах Юрия Всеволодовича не было раздражения. Уж не перестал ли он таить обиду на ростовцев?

Нет, бояре ошиблись. Не перестал! Неприязнь его к Ростову Великому сохранится на всю жизнь. Здесь было другое. Подрастающий Василько, с его дружиной, ему скоро сгодятся. Юрий Всеволодович давно уже задумывал покорить Волжскую Булгарию. Но булгары сильны, и чтоб разбить их войско, надо собрать в совместный поход многих русских князей.

По Руси разъехались гонцы. Прибыл один из них и в Ростов.

— Великий князь Юрий Всеволодович повелевает тебе, князь Василько Константинович, двинуться с дружиной на Городец Радилов.

— Почему именно на Городец?

— Там великий князь назначил сбор всему русскому войску, дабы из Городца выступить на Булгарию.

Дружина вышла из Ростова под началом самого Василька. Это был его первый ратный поход. Путь предстоял далекий: на конях добраться до Ярославля, затем пересесть на лодии и плыть вниз по Волге к Городцу.

Василько никогда еще не был в Ярославле, кой был основан ростовским князем Ярославом Мудрым. Кажись, совсем недавно это было, и живы в памяти предания, рассказанные отцом Константином и Еремеем Ватутой. Умен же и отважен был предок Василька, и никогда не сотрется в памяти людской его поход в Медвежий угол.

Глава 8 МЕДВЕЖИЙ УГОЛ

С дальней, лесной сторожи, мчался к Ростову гонец. На разгоряченном взмыленном коне влетел в детинец. Спешился на княжьем дворе, подбежал к крыльцу, но дорогу преградили четверо стражников: высокие, плечистые, с мечами булатными.

— Ошалел, парень! Куда прешь?

— С волжской сторожи. Худые вести. Допустите к князю, — поспешно вымолвил гонец.

Один из дружинников взбежал на высокое крыльцо, крикнул отрока из темных сеней.

— Никушка!.. Проводи к князю.

Отрок довел гонца до покоев, перед которыми прохаживался боярин.

— С волжской сторожи, Роман Юрьич, — почтительно произнес отрок, кивнув на гонца.

— Сказывай, — строго приказал боярин.

— Велено самому князю, — поклонился гонец.

Боярин нахмурился, однако стародавний обычай не посмел рушить: гонец должен встать перед князем.

Ростовский князь Ярослав Мудрый сидел за столом, обложившись тяжелыми рукописными книгами. Лицо его было задумчиво.

— Дозволь, князь. Вой прискакал с волжской сторожи, — негромко доложил боярин.

— Вой? — резко повернулся к боярину Ярослав. — Впусти немедля.

Гонец вошел в покои, низко поклонился. Лицо его было встревожено.

— Говори.

— Булгары пришли с Волги. На заре вошли в Которосль.

— Много лодий?

— Два десятка, князь.

Ярослав отпустил гонца, насупившись, пристукнул кулаком по столу.

— Вновь булгары!

За последние годы это уже был третий басурманский набег. Опять булгары разграбят и сожгут поречные села и деревеньки, уведут в полон сотни смердов.

Боярин стоял молча, ждал княжьего слова.

— Подымай дружину, Роман Юрьич, — молвил после раздумья князь. — Встретим булгар на берегу.

— На берегу?.. Но ладно ли так будет, князь?

— В чем сомненье твое?

— Река бежит по лесам. Непролазные дебри, князь. Конному дороги нет.

— Пешем прогуляемся. Не всё на конях трястись.

— Но где ж дружина встанет? — продолжал недоумевать Роман Юрьич.

— Найдем и дружине место. Не забыл, как к Волге на лодиях ходили? Ведаешь излучину у Дебрянки? Здесь самое место поганых бить.

— Добро, князь. Пойду прикажу в сполох ударить, дабы вече собрать.

— Не нужно, боярин. Обойдемся без ополчения.

— Но…поход будет тяжек.

— Поздно народ поднимать. Покуда мужиков снаряжаем, поганые в Ростове будут. Управимся и своей дружиной.

Вскоре старшая и молодшая дружины выступили из детинца. На Вечевой плошади было тесно от народа. Ростовцы провожали войско.

— Удачи вам, вои!

— Сокрушите басурман!

— Возвращайся со щитом, князь Ярослав!

Молодой князь Ярослав Владимирович был в алом корзно, под которым виднелась серебристая кольчуга. Снял шелом, перекрестился на купола Успенского храма и обратился к народу:

— Булгары вновь идут на нашу землю. Они хотят испепелить наши веси,[40] осквернить храмы, увести в полон детей и женщин. Не бывать тому! Ждите нас с победой!

Повернулся к воям, в жгучих глазах решимость и отвага.

— Так ли, дружина верная?

— Так, князь! Сокрушим нехристей!

— Не посрамим земли Русской!

Покинули Ростов, а затем несколько часов шли через лес. Поустали. Боярин Роман Юрьич предложил остановиться на привал, но Ярослав отказался.

— Надо спешить, боярин. К Дебрянке мы должны прийти ранее булгар. Опоздаем — жди беды.

Ярослав шагал впереди дружины, и это воодушевляло воев. Никто не роптал, не просил отдыха.

Вскоре свернули в самую чащобу.

— А не рано, князь? — усомнился Роман Юрьич.

— Мыслю, в самый раз. Версты через две выйдем к Дебрянке.

Теперь уже шли напродир, коряги и сучья цеплялись за ратные доспехи. Дружинники взмокли. Боярин Роман Юрьич в изнеможении пал наземь.

— Останови дружину, князь… Мочи нет.

Ярослав усмехнулся:

— Устарел ты, боярин. А ведь, кажись, и четвертого десятка не разменял. Это тебе не в хоромах брюхом трясти. Вставай!

К боярину подошли двое отроков, повели под руки.

Ярослав не ошибся: вскоре лес поредел, и дружина вышла к Дебрянке, небольшой деревеньке в восемь изб.

— Слава Богу, успели, — довольно перекрестился Ярослав.

Из изб высыпали мужики, увидев князя, низехонько поклонились.

— Здрав будь, князь Ярослав Владимирович!

Ярослав приказал дружине отдыхать, а сам обратился к смердам.

— Все ли у вас по-доброму?

Из толпы оробело вышел староста, низкорослый, чернобородый мужик в посконной рубахе.

— По-доброму, князь. Ничем тя не прогневали. Дань по осени сполна отдали.

— Не о том пытаю, староста. Нет ли каких худых вестей? Не слышно ли о поганых?

— Покуда Бог милостив, князь. Ныне ворога не ведали.

— Ворог близок и скоро будет здесь.

Мужики угрюмо насупились, а бабы запричитали. Мало ли горя натерпелись от басурман? В последний набег избы пожгли, хлеб и пожитки выгребли. Добро еще сами успели в лесу упрятаться.

Ярослав поднял руку, и толпа смолкла.

— Слушай мой наказ. Берите топоры и валите сосну и ель. А вы, бабы, несите веревки. Запрем реку от поганых.

Мужики и бабы кинулись в избы, а Ярослав вышел к Которосли. Река в этом месте круто изгибалась, образуя небольшой лесистый полуостров.

«Отменно, — подумал князь. — Зажмем булгар с двух сторон. И берега здесь высокие. Булгарам из лодий не выбраться. Сунуться вперед, а там засека из дерев. Повернут вспять, а мы их стрелами. Не уйти ныне врагу… Теперь дело за смердами. Успеть бы».

Поспешил к дружине. Вои снедали без горячего варева: Ярослав запретил жечь костры, еще заранее наказал?

— Костры на стане не палить. Ежели булгары приметят дымы — все пропало.

Ратники жевали хлеб и сушеное мясо; когда князь подошел, дружинники поднялись.

— Нарушу вашу трапезу, вои. Надо смердам подсобить.

Ярослав показал рукой на излучину.

— Несите к брегу деревья.

К Ярославу ступил Роман Юрьич. По красному лицу его струился обильный пот.

— Где шатер повелишь раскинуть, князь?

— Потом, боярин, потом!

Ярослав вновь заспешил к берегу. Дружинники и смерды начали подносить срубленные сосны и ели.

— Вбивайте сваи. Вяжите дерева и тяните к тому берегу. Да не по одному, а по четыре в ряд.

Вои, раздевшись, полезли в воду. К ночи засека была готова. Ярослав поставил старшую дружину на правом изгибе, младшую — на левом.

Вернулись лазутчики, доложили:

— Булгары в трех верстах, князь. Встали на ночлег.

— На берегу или в лодиях?

— На берегу, князь.

Ярослав остался доволен: раз булгары выбрались на берег, значит, не таятся и не ждут засады.

Прошел в шатер, где гридни приготовили ужин. Спал недолго. Чуть заиграла заряница, как был уже на ногах; но уставшую дружину поднимать не стал: ждал новых вестей от лазутчиков. Они прибежали, когда солнце уже поднялось над бором.

— Снялись, князь.

Облачившись в ратный доспех, князь пошел к воям. Те уже были наготове. У каждого — меч, копье, лук и колчан со стрелами.

— Булгары плывут к Дебрянке. Скоро их лодии будут здесь. На берег никому не выходить, всем укрыться в чаще и ждать сигнала трубы. Потом немешкотно выйти на берег и закидать поганых стрелами. Ни одна лодия не должна уйти вспять к Волге. Полезут на берег — биться на мечах. А теперь в лес, вои. С нами Бог! — громко произнес князь.

Дружина исчезла в лесу, а Ярослав с боярами укрылись в прибрежных зарослях; здесь же были и вои с трубами.

По реке бежала темная рябь, гонимая упругим ветром. По такой воде хорошо идти на парусах, это радовало Ярослава. Булгарам сопутствует сиверко,[41] лодии их быстры, но как-то им придется супротив ветра?

— Плывут, князь, — молвил дозорный.

Ярослав раздвинул кусты. В трети версты показалась лодия с воинами, за ней другая, третья… А вот и весь басурманский караван, его хорошо видно. Булгары в суконных чекменях и чабанах, на головах овчинные шапки с отворотами. Лица смуглые, безбородые. Близ каждого воина круглый щит, обтянутый кожей, саадак с тугим изогнутым луком и красными стрелами, короткое копье с белым конским хвостом на конце.

Пока плыли до излучины, булгарам не было видно засеки. Они спокойно сидели в лодиях, и пили из бурдюков кумыс. Но вот первая лодия начала огибать полуостров, и с носа судна послышался резкий гортанный крик. Воины повскакали с мест, суматошно замахали руками. Но было уже поздно — лодия на полном ходу врезалась в дерева с заостренными сучьями. Поднялся вой, судно стало тонуть, а воины начали прыгать в воду. К преграде же приближались все новые и новые лодии. Булгары кинулись убирать паруса.

Ярослав обернулся к трубачам.

— Пора!

Громко, протяжно запели трубы. Из чащи высыпали дружинники, натянули луки.

— Бей поганых, вои! — зычно воскликнул Ярослав и сам, опустившись на левое колено, натянул крученую тетиву. Сотни стрел полетели на булгар. Многие воины повалились замертво, другие же прикрылись щитами, но стрелы разили с обеих сторон. Слышались стоны, отчаянные вопли:

— Урусы!.. Урусы!

Часть булгар сумела выбраться на берег. Ярослав скинул с плеча корзно и бросился в сечу. Перед ним оказался сильный, коренастый воин с кривой саблей. Он только что зарубил двух воев из молодшей дружины и теперь свирепо накинулся на Ярослава.

Князь успел прикрыться овальным красным щитом. Удар булгарина был тяжел, и Ярослав сразу понял, что вышел ратоборствовать с отважным воином, обладающим богатырской рукой.

Вновь сошлись. Зазвенела сталь, посыпались искры. Булгарин пошатнулся, однако не остановил своего натиска. Собрав всю силу, Ярослав могуче взмахнул мечом в другой раз. Вражеский щит развалился надвое, а тяжелый меч опустился на голову басурманина.

Издавая восторженные возгласы, дружинники с удвоенной силой набросились на булгар. Вскоре все было покончено.

Дружина пировала.

Князь Ярослав сидел посреди воинов и поднимал победную чашу.

— Поганые разбиты. Выпьем за славный русский меч, вои!

— Выпьем, князь. Слава Ярославу!

Дружина чествовала князя и пила хмельной мед. А староста Дебрянки украдкой вздыхал: оскудеет деревенька. Все запасы поела дружина, до нови-то еще долго ждать.

Староста тужил, а мужики пировали вкупе с дружиной: дозволил на радостях князь. Кричали:

— Порадел за деревеньку, князь Ярослав Владимирович. Дай те Бог доброго здоровья!

После пира Ярослав ушел в шатер. Сел на походный стулец, задумчиво теребил русую кудреватую бородку. Раздвинув полог шатра, ввалился боярин Роман Юрьич. В руках его две чаши.

— Рано ушел, князь. И пил мало. Давай еще за победу.

— В бою тебя не зрел, а на мед ты горазд.

— Облыжно, князь, — обиделся боярин. — За спинами не прятался… Осуши за победу велику.

— То еще не велика, боярин. Врагов окрест много, и не единожды нам за меч браться… Оставь меня.

Ярослав долго сидел один. Рассеянно слушал песни воев и все больше погружался в раздумье.

Ростовское княжество на самом краю Руси. За ним — дремучие леса и Волга с булгарами и хазарами. Народы сильные, жестокие, не раз набегавшие на Ростовские земли. Не худо бы оградить княжество от нашествий. Где-то нужно поставить заслон. Но где?.. Может, срубить крепость в Медвежьем Углу? Чего лучше! Высокий, обрывистый мыс между Волгой и Которослью. Поставить на мысу крепкий острог и врагу он будет недоступен. Враг не посмеет войти в Которосль, не сунется он и к Ростову. А ежели кто захочет с Ростовом торговать, пусть караван без опаски идет в гости.

Но Медвежий Угол не пуст, в нем селище язычников — мерян, поклоняющимся богам солнца, огня, скота и священной медведице. Надо прийти к язычникам с миром и обратить их в Христову веру. Надо приумножить Ростовское княжество.

На другой день Ярослав держал совет с дружиной. Так было заведено издревле: ни одного важного дела русские князья не решали без ратных содругов.

Ярослав поведал дружине свои мысли. Вои долго молчали: задумал князь дело не простое. Крепость на Волге нужна, спору нет, но захочет ли чудь[42] покориться? Народ сильный и дерзкий, сколь раз ростовские купцы попадали под его острые стрелы. Поплывут с товаром на Волгу и не вернутся.

— Нам и в Ростове ладно. Пошто к чуди лезть? — молвил Роман Юрьич.

— А ежели булгары всем войском навалятся? На печи отсидишься, боярин? — сердито произнес Ярослав.

Роман Юрьич поперхнулся и ничего не молвил в ответ. Затем поднялся другой боярин.

— Мудры твои помыслы, князь Ярослав Владимирович. Нельзя Ростову без порубежной крепости. Булгар и хазар на Волге тьма, в любой день могут набежать.

— Воистину речешь, — поддержал другой из княжьих мужей. — Без крепости пропадем, да и торговать нам надобно. Близ Волги живем, а купцов снарядить пугаемся. Веди на чудь, князь.

— Веди! — дружно воскликнула дружина.

— Быть по сему! — твердо произнес Ярослав. — В Ростов гонца отправлю.

Князь отыскал глазами гридня Никушку.

— Бери коня в деревеньке и скачи в Ростов. Передай нашу волю воеводе. Пусть немедля попов соберет, чудь будем крестить. А еще пусть добрых мастеров кличет, кои знатную крепость могут срубить. И чтоб борзо!

— Как идти из Ростова? — довольный княжьим повелением, вопросил Никушка.

— На лодиях. Скоро ли попы притащатся? На лодиях, Никушка. Будем ждать их в Медвежьем Углу. Скачи, отрок.

Ярослав весел. Сидел с боярами на переднем судне, изрекал, поблескивая глазами:

— Старший брат мой Вышеслав своим Господином Великим Новгородом похваляется. Де и богатством он славен и купцами заморскими, а мы-де сидим в лесах да на болотах и ничего не видим. Так нет же, быть и Ростову градом Великим! Будем и мы за море ходить.

Чем дальше к северу, тем непроходимее и угрюмее становились леса. Места глухие, безлюдные, изобиловавшие всяким зверем.

Когда солнце поднялось над головами, берега Которосли стали заметно раздвигаться, а вскоре и вовсе вышли на самую ширь. Глазам дружинников открылась величавая раздольная Волга.

Неприступным богатырским утесом высился над рекой Медвежий Угол, утонувший в дремучем лесу.

— Вот это брег! — изумленно ахнул один из дружинников.

Мерянин в короткой звериной шкуре стрелой летел к хижине вождя. Тот сидел у очага и ждал, когда женщины сварят в котле оленье мясо.

— Беда, Сиворг! На реке чужеземцы! — воскликнул мерянин.

Вождь поспешно поднялся и вместе с одноплеменником побежал к обрыву селища. Выглянув из зарослей, Сиворг увидел под крутояром десятки лодий с рослыми, бородатыми воинами в кольчугах.

Руситы!

Глаза вождя сверкнули злым огнем. Вновь пришли к Медвежьему селищу эти люди. Они были здесь прошлым летом, в тот день, когда Сиворг напал на купеческий караван, шедший в Хазарское царство. Мерян ждала богатая добыча, но помешали внезапно появившиеся руситы. Они выплыли из Которосли и ударили по мерянам. Бой был свирепым и долгим, но руситы оказались сильнее. Меряне сдались русскому князю Ярославу. Тот не стал убивать пленников. Князь взял с мерян клятву — жить с русичами в мире и платить дань граду Ростову.

Ярослав на другой день повернул вспять в свое княжество, а Сиворг затаил злобу. Он и не думал покориться руситам. Меряне — свободное племя и оно не захочет чужой власти и дани.

Но вот руситы вновь у Медвежьего селища. Их много. На переднем судне реет княжеский стяг со львом, зажавшим меч в поднятых лапах.

Князь Ярослав!

Зачем он пришел к селищу? Зачем привел так много воинов?.. А может, руситы встали на отдых, а затем поплывут далее?

Нет, руситы начали сходить на берег. Они пришли с войной.

Сухощавое, будто высеченное из камня лицо Сиворга ожесточилось. Приказал мерянину:

— Созывай племя к Велесову капищу. Поднимай волхвов!

Мерянин убежал в селище, а Сиворг еще долго наблюдал за высадкой руситов. Они вышли на берег Которсли и принялись разводить костры, но пока никто из них не поднимался на утес.

Сиворг направился в селище, из которого донеслись глухие удары бубна. Меряне, покинув жилища, сошлись у Велесова капища.

Сиворг встал у деревянного идола и поднял руку.

— Слушай меня, соплеменники! Руситы подошли к нашему селищу.

— Не хотим руситов! Они пришли за данью! — недовольно закричали меряне.

Мужчины были в овчинных и оленьих шкурах, у каждого поверх груди — подвеска с фигурками зверей, птиц и змей, в мочках ушей — продолговатые кольца.

Сиворг ступил к древнему волхву, заросшему до колен серебряной бородой.

— Тебе слово!

Волхв вскинул обе руки над головой и повернулся к капищу.

— Молитесь Велесу!

Меряне рухнули на колени, подняв лица на истукана. Из глазниц и ушей бога повалил густой сизый дым.

Волхв продолжал неподвижно стоять с поднятыми руками. Бескровные губы его шептали молитву. Он просил Велеса отвести беду от племени. Пусть руситы покинут селище и уйдут в свою землю. Но смилостивится ли бог?

Чудь ждала, уставившись на идола. Но вот изо рта Велеса посыпались огненные искры, а затем вырвалось пламя. Меряне устрашились:

— Бог гневается!

— Горе нам люди!

— Велес требует жертвы!

Сиворг вновь подошел к волхву.

— Что повелишь?

— Велес уже повелел вождь. Он хочет жертвы.

— Какой?

— Богатой. Надо выбрать самую красивую девушку, отдать ее священной медведице, и тогда руситы покинут нашу землю.

Сиворг обратился к племени:

— Принесем ли жертву медведице?

— Принесем, Сиворг. Так желает Велес! — согласно закричали меряне.

Выбрали Радмиру. Это из-за неё шли раздоры юношей; каждый хотел заполучить юную красавицы в жены. Так пусть же не будет раздоров. Радмира достанется священному зверю.

Девушку окружил волхвы, сняли с неё одежды и украшения, кинули их в костер.

— Мужайся, Радмира. Тебе выпала большая честь послужить всему племени. Скоро ты уйдешь в другой мир и станешь духом бога Велеса, — сказал старший древний волхв.

Загремели бубны. Радмиру повели на окраину селища, откуда начинался глубокий Медведицкий овраг. Здесь, под узловатыми корнями вековой сосны, была вырыта огромная пещера; вход в нее был забран крепкой металлической решеткой, увешанной фигурками богов. За решеткой виднелись голые черепа и обглоданные кости. Каждую неделю племя убивало в лесах зверя и приносило его медведице. Жертву кидали через верхнее отверстие.

Послышалось злое рычание. Медведица вышла из тьмы пещеры и обхватила передними лапами решетку.

Меряне упали на колени, а волхвы с Радмирой поднялись на пещеру и отодвинули решетку. Медведица, обнажив клыки, свирепо заревела, сотрясая утробным воем селище.

Радмира отшатнулась.

— Нет, не хочу! Не хочу быть духом!

Сиворг взмахнул рукой, и Радмиру кинули в пещеру. Раздался душераздирающий крик, а затем все смолкло.

Священная медведица приняла жертву.

Князь Ярослав три дня стоял у Медвежьего селища и ждал подхода священнослужителей. Лодии пришли около полудня. С иконами и хоругвями на берег сошли дьяконы и пресвитеры во главе с епископом.

С других судов выбрались на берег деревянных дел мастера с топорами. Оглядывая лес, говорили:

— Добрая сосна. Высокая и звонкая.

Подошел Ярослав, спросил:

— Слюбно ли здесь, мастера?

— Слюбно, князь. Поставим крепость — ни один ворог не возьмет, — дружно ответили крепостных дел умельцы.

Ярослав приказал всем подняться в гору.

— От Волги и Которосли нам не взобраться, токмо через овраг, — молвил он.

Медведицкий овраг был глубок, глух и угрюм, густо заросший хвойным лесом. Солнце в овраг никогда не проникало, застревая в косматых вершинах.

Поднимались с трудом, цепляясь руками за сучья, коряги и узловатые корни. Протяжно и гулко ухнул филин. Боярин Роман Юрьич, кряхтя и охая, напуганно сотворил крестное знамение, недовольно пробурчал.

— К черту на рога лезем.

Дальше лес слегка поредел, но зато пошел плотный саженный бурьян. Ярослав взял у дружинника секиру и стал прорубать себе дорогу.

Когда, наконец, поднялись из оврага, то увидели перед собой мерянских воинов с мечами, дротиками и луками. Лица их были суровы и враждебны.

От воинов отделился Сиворг. Прошел несколько шагов и остановился неподалеку от князя.

— Зачем ты сюда пришел, Ярослав?

— Ты нарушил своё слово, Сиворг. Не стал служить мне и не привез в Ростов дань.

Вождь мерян гордо ответил:

— На этой земли жили наши деды и прадеды, они никому не собирали дань. И мы не будем. Уходи, князь!

Ярослав не заметил, как волхвы отодвинули решетку, закрывавшую вход в пещеру. Послышалось грозное рычание. Из пещеры выскочила огромная медведица, поднялась на задние лапы и с яростным ревом двинулась на Ярослава.

«Конец тебе, русский князь. Никто не устоит перед владычицей лесов. В ней все злые духи. Сейчас медведица раздерет Ярослава, и руситы обратятся в бегство», — подумал Сиворг.

Дружина ахнула и попятилась в заросли. Кто-то метнул в зверя копье, но оно упало чуть впереди Ярослава. Князь не отступил, он тотчас поднял копье и остался один на один с разъяренной медведицей. Возле ног Ярослава лежала острая секира.

Матерая темно-бурая медведица, с оскаленной пастью приближалась к князю. Подпустив зверя, Ярослав сильным и коротким ударом вонзил острие копья в грудь медведице. Зверь раскатисто заревел и ткнулся мордой в землю. Ярослав схватил секиру, а медведица вновь поднялась на задние лапы. Ярослав могуче размахнулся и опустил секиру на голову раненого зверя.

Священная медведица рухнула у ног князя.

Потрясенные меряне пали ниц. Последним опустился на колени Сиворг.

— Не бойтесь меня, люди! — громко произнес Ярослав. — Я не хочу идти на вас с мечом. Мы пришли с миром.

— Мое племя в твоей воле, князь, — склонив голову, покорно молвил Сиворг.

— Вот и добро, — улыбнулся Ярослав и подошел к мерянам. — Встаньте! Мы не сделаем вам зла. Мы хотим, чтобы вы стали нашими братьями. Здесь мы заложим крепость, заживем воедино, и будем защищать вас от булгар и хазаров.

В тот же день в селище зазвенели топоры.

И вскоре поднялся в Медвежьем Углу, над широким волжским простором, рубленый град Ярослав.

Глава 9 МИР — ВО СЛАВУ, ВОЙНА — В ОТРАВУ

Отплывая на лодии от Ярославля, Василько глядел на крепость и думал: не зря был поход его прародителя Ярослава Мудрого. На Ростовской земле вырос большой город, много лет прикрывающий Ростово-Суздальскую Русь от чужеземцев. Ныне же рубеж отодвинулся еще на триста верст: на высоком левом берегу Волги, перед булгарскими землями, Всеволод Большое Гнездо основал в 1183 году новую крепость Городец Радилов. Воевода Добрынич рассказывал, что сия крепость хоть и не велика собой, но неприступна. Булгары не раз пытались ее захватить, но Городец каждый раз отбивался.

Василько любовался крутыми берегами, ширью великой русской реки и, не скрывая восхищения, говорил:

— Экая лепота, Воислав Добрынич. Отец мне сказывал, что Волга самая большая река. Длина её чуть ли не четыре тысячи верст. Уму непостижимо!

— Могучая река, — кивнул воевода. — Аж до Хвалынского моря[43] бежит. По Волге самый удобный торговый путь. Пока до Городца плывем, немало купецких караванов встретим. На всяких инородцев можно наглядеться.

— И как токмо булгар не боятся?

— Купцы — люди рисковые. Ни булгар, ни других басурман они не пугаются. Плывут по Волге, пристают к городам инородцев и нужные товары им доставляют.

— Пора и нашим купцам вниз по Волге ходить.

— Раньше ходили, но как дед твой, Всеволод Третий, начал булгар теснить, русских купцов перестали на Хвалынь пропускать.

— Худо, Воислав Добрыничч, зело худо. Вот и ныне мы на булгар войной идем.

Лицо юного князя стало задумчивым.

— Но и булгары, как ведаешь, Василько Константинович, не единожды на Русь набегали.

— Ведаю.

Васильку памятны рассказы отца. Булгары пришли в Поволжье в седьмом веке. Перемешавшись с местными племенами, булгары к десятому веку захватили богатые земли к югу от нижней Камы, правобережье этой реки, часть Чувашского Поволжья и продвинулись на восток до реки Урал. Волжская Булгария по землям своим стала весьма большим государством со многими городами. Наиболее крупные из них — Болгар, Биляр и Сувар, в коих живет много купцов и ремесленного люда. Кузнецы, кричники, медники, оружейники, ювелиры, гончары изготовляли в своих мастерских массу разнообразных вещей. На булгарские базары приезжали купцы из Хорезма, Ирана, Китая, Руси, Византии…Население городов было пестрым. В них жили булгары, угро-финны, хорезмийцы[44]

Стольным градом Волжской Булгарии в Х11 веке, вместо Болгара, стал Биляр, кой получил наименование Великого города.

Сельские жители сеяли рожь, пшеницу, овес, ячмень, просо и горох. Занимались они и скотоводством.

Долгое время булгары платили дань хазарам. Тяжелую дань. Отпала она в 965 году, когда киевский князь Святослав одержал громкую победу над хазарами. С этого года и началась самостоятельная жизнь Булгарского царства, вся история коего наполнена борьбой с русскими князьями. Последний большой поход на булгар состоялся при Всеволоде Третьем.

— Напрасно мой дед на булгар напал. Не бей в чужие ворота плетью: не ударили бы в твои дубиной. Так мой отец говаривал. С соседом надо миром ладить.

Боярин Воислав Добрынич давно уже понял: Василько во многом хочет походить на своего отца, кой всю свою недолгую жизнь посвятил тому, дабы «ладить миром» не только с удельными князьями, но и с чужеземными народами. Иногда ему приходилось браться за меч, но он осуждал войны.

— Буду говорить дяде, дабы он не воевал булгар. Такой народ не покорить. Да и о купцах надо помыслить. Без доброй торговли любое княжество оскудеет.

Умудренный Воислав Добрынич с удовольствием слушал князя. Ни по дням, а по часам взрослеет Василько. Его речи разумны. И впрямь — с булгарами лучше замириться. Народ гордый и сильный. Ныне можно побить его, но он быстро оправится и нанесет ответный удар.

В Городце собралась большая рать. Воинов было настолько много, что их не могли разместить по избам жителей крепости. Гридни младших дружин ночевали под открытым небом, благо стояла майская теплынь.

Князьям и тысяцким хватило места в просторных хоромах воеводы крепости Данилы Кудимова, крепкого осанистого мужчины с пегой, окладистой бородой и темными выразительными глазами.

На совете князей городецкий воевода обстоятельно поведал о недавних басурманских набегах, вооружении булгар, численности войск. В заключение же молвил:

— Стольный град Биляр, коим правит хан Гилюк, хорошо укреплен и силен большим войском. Ныне, узнав о движении к Городцу русской рати, хан собрал джигитов со всей Булгарии.

— Есть ли какие вести о выступлении хана из Биляра? — спросил Юрий Всеволодович.

— Мои лазутчики, великий князь, пока доносят, что из Биляра хан Гилюк не выходил, чего-то выжидает.

— Странно, — поскреб пятерней русую бороду Юрий Всеволодович. — Булгары, как и половцы, насколько я ведаю, при походе на них русских ратей, в своих становищах не отсиживаются.

— Доподлинны твои слова, великий князь, — согласно кивнул воевода Воислав Добрынич. — Они либо откатываются, либо идут стречу.

— Что ж на сей раз? — продолжал задумчиво теребить бороду Юрий Всеволодович.

На совете на какое-то время воцарилось молчание: никто не мог предположить, чем ответит на поход русских войск хан Гилюк.

— Гадать не буду, — подчеркивая свое старшинство, мерно и твердо прервал тишину великий князь. — Завтра приказываю выступить Биляр.

Василько глянул на вопросительно озабоченное лицо Воислава Добрынича и, неожиданно для всех, высказал:

— А стоит ли идти войной, дядя? Уж лучше миром поладить. Сие принесет нам больше выгоды и пользы, Мир — во славу, война — в отраву.

Юрий Всеволодович вспыхнул. Отцовский корень! Тот вечно, книжная моль, «ладком да мирком». И этот туда же. Умник!

Однако одергивать ростовского князя не стал: издревле повелось — на совете князей надо выслушать мнение каждого и только потом принимать окончательное решение.

— Кто еще так мыслит? — повел по князьям нахмурившимися глазами Юрий Всеволодович.

Намеревался поддержать Василька воевода Воислав Добрынич, но пока сдержал себя: допрежь должны сказать свое слово князья.

— А что? — с одобрительной улыбкой посмотрел на Василька киевский князь Мстислав Мстиславович Удалой. — Может, и впрямь с булгарами замириться?

Юрий Всеволодович не ожидал таких слов от Мстислава. Коль он, по его повелению, привел свою дружину из далекого Киева, значит, согласился со старшинством князя Владимирского.

Но Юрий Всеволодович ошибался: Мстислав пришел не по приказу, а по своей воле. Ростово-Суздальские дружины не раз приходили на помощь киевским князьям, когда на них набегали половцы. На добро надо отвечать добром. Что же касается старшинства, то Мстислав всем своим видом показывал свою независимость. Да и чем он ниже князя Владимирского? Киевская Русь гораздо старше Ростово-Суздальской, и это лишь при Андрее Боголюбском да Всеволоде Третьем пришлось временно уступить первое место. Киев еще вернет свое былое могущество, и в это твердо уверовал Мстислав Удалой. Его дружина одна из самых сильных, и она выглядела бы еще могучей, если бы в ней оказался Алеша Попович со своими богатырями. Но Алешу, зная о неприязни к нему Юрия Всеволодовича, князь Мстислав с собой не взял.

После слов киевского князя вновь установилась тишина, пока Юрий Всеволодович сурово не глянул на своих братьев. И те, Ярослав, Святослав и Иван, ужно высказались: великий князь прав, надо немешкотно идти на булгар.

Рязанский и черниговский же князья приняли сторону Мстислава и Василька. Совет раскололся. Глаза Юрия Всеволодовича стали раздраженными. Его, великого князя всея земли Русской, ослушались, почитай, при всех удельных князьях. Но это же небывалый срам! Он — то чаял, что, как и при отце его, никто не помыслит великому князю возразить. Нет, пока не поздно, надо показать свою силу.

Непререкаемо и веско произнес:

— Завтра пойдем на булгар. На том завершаю совет. Все!

Сторонники Юрия Всеволодовича поднялись из кресел и лавок, а Мстислав Удалой и не шелохнулся, глаза его оставались насмешливыми.

— Бухнул как молотом по наковальне, но бывает и молот промашку дает.

— Ухмыляешься?.. Да как ты смеешь?! — зашелся от злости Юрий Всеволодович.

— Охолонь, князь.

— Великий князь! Не забывайся, Мстислав. Эко из себя властелина корчишь. Да не тебя ли владимирская рать из Торжка выбила?

Гордый Мстислав резко вскочил из кресла и схватился за рукоять меча.

— Лжешь, князь!

И началась брань великая.

«Вот она, усобица, — невольно подумалось Васильку. — Даже на совете князья готовы друг друга мечами изрубить. То ль не беда для Руси?».

Юному князю захотелось встать перед Юрием и Мстиславом, и отчаянно крикнуть: «Остановитесь!», но тут в воеводскую гридницу вошел мечник великого князя и громко воскликнул:

— Послы хана Гилюка!

Булгары, узнав о великой рати урусов, запросили мира, и он был принят на выгодных для Руси условиях. В том же 1221 году, великий князь Юрий Всеволодович, дабы прикрыть с востока Русь от булгарских набегов, основал на Волге, в 53 верстах от Городца, мощную крепость Нижний Новгород.

Егорша Скитник, прибыв с Лазуткой, Маняшей и внуком в село Белогостицы, встал перед отчей избой, низко поклонился и размашисто осенил себя крестом.

— Слава тебе, Господи. Целехонька, родимая. Ныне буду здесь век доживать.

Еще два года назад, прибыв по делам из усадьбы боярина Поповича в Ростов, Егорша случайно увидел у храма Спаса на Торгу белогостицкого старосту, и спросил:

— Жива ли изба моя, Митрич?

— Жива, Егорша Фомич, — уважительно отозвался староста. Как же? Ныне бывший ямщик высоко взлетел. Боярский тиун! О том все село наслышано.

— Ты пригляди за избой-то, Митрич. Я в долгу не останусь.

Аль в село надумал вернуться? — хитровато прищурился староста.

— Всякое может статься. Сколько дней у Бога напереди, столько и напастей.

Как в воду глядел! Осмотрел Егорша старенькую избу, заросший бурьяном надел, кой когда-то орал[45] сошенькой, но не опечалился: своя земля и в горсти мила. Ныне и Лазутка в силе, и невестку здоровьем Бог не обидел. Расчистят, унавозят десятины, добрым житом засеют и будут с хлебушком. На жито, лошадь и пожитки боярин деньгой не поскупился: щедро пожаловал своего тиуна Алеша Попович, грех жаловаться. И первый, и второй год прожили безбедно, да и третью зиму прозимовали с хлебушком, а тут и весна-красна приспела, да такая, что уже на Благовещенье весь жухлый снег, как языком слизало, а со дня мученика Федула[46] установилась такая жарынь, кой отроду не бывало.

— Не дай Бог, засуха привалит, — вздыхали сосельники. — Ни дождинки!

Мужики шли в каменный храм Георгия, истово молились, но жарынь не только не спадала, а становилась все сильнее.

— Быть беде, — ступая по горячей земле босыми ступнями, с горечью молвил Егорша. — В кои-то веки было, чтоб жито не взошло.

Тревогу белогостицких мужиков подстегнули худые вести из Ростова. В Диком-де Поле появились огромные орды неведомого люда, коих одни называли «безбожными маовитянами», другие «таурменами», третьи — «татарами», неизвестно откуда пришедшими.

— А может, печенеги вернулись? — предположил один из мужиков.

Слухи, обрастая новыми домыслами, множились с каждым днем.

В Ростов Великий примчали гонцы от южных князей.

— С недобрыми вестями к тебе, князь Василько Константинович. Неведомые иноверцы, числом бессметным, изрубили алан[47] разбили половцев и двинулись к рубежам южной Руси. Половцы, кои остались в живых, прискакали к Половецкому валу[48] и запросили помощи.

— А что князья? — спросил Василько.

— Князья обеспокоены. Половцы в ужасе поведали, что неведомых басурман столь велико, что они могут попленить не токмо Русь, но и всю землю, кою Господь создал

— Всю землю? — удивился Василько.

— Так сказывают половцы. Южные князья надумали оказать им помощь и направили к великому князю Владимирскому посольство, кои попросят Юрия Всеволодовича поддержать их своими дружинами.

Гонец от князя Владимирского прибыл в Ростов на другой же день.

— Великий князь повелевает тебе, Василько Константинович, прибыть во Владимир на совет.

Перед угрозой величайшей опасности совет принял довольно странное решение: общерусскую дружину не собирать, а идти в помощь южным князьям… одному ростовскому войску.

17 мая 1223 года Василько отправился в ратный поход — единственный князь от всей северо-западной и северо-восточной Руси, кой возглавил войско в…13 лет.

— На погибель тебя послал Юрий Всеволодович. Даже своего племянника не пощадил, — напрямик осуждающе высказал воевода Воислав Добрынич.

Василько хмуро отмолчался. Хоть дядя жесток и злопамятен, но в подлость его не верилось. Всего скорее он решил приберечь основные силы на случай вторжения на Ростово-Суздальские земли вражьих войск. Хотелось бы на этом предположении, и утвердиться, но умудренный Воислав Добрынич толкует об ином. Ужель он прав? Но так могут поступать лишь самые вероломные люди.

Глава 10 ПРИШЛА НЕСЛЫХАННАЯ РАТЬ

«Пришла неслыханная рать. Их же никто хорошо не знает, кто они и откуда пришли, и какого они племени, и какая вера их», — недоумевал русский летописец, рассказывая о появлении у рубежей Руси нового опасного врага.

Ни Русь, ни Неметчина не ведали о событиях, кои произошли на Востоке. В степях, не известных ни грекам, ни римлянам, ни русичам, скитались орды монголов. Сей народ, как скажет историк, был дикий и рассеянный, питался ловлею зверей, скотоводством и грабежом, и зависел от татар ниучей, кои господствовали на севере Китая; но около половины Х11 века монголы значительно усилились и начали славиться победами. Хан Езукай Багадур, завоевав соседей и, скончав дни свои в цветущих летах, оставил в наследство 13 летнему сыну, Темучину, 40 тысяч подвластным ему данников. Сей отрок, воспитанный в суровых условиях степной жизни, унаследовал от отца его воинственность и жестокость, вскоре удивит весь мир, покорив миллионы людей и сокрушив государства, знаменитые крепкими войсками, цветущими искусствами, науками и мудростью своих древних законодателей.

По кончине Багадура многие из данников отложились от его сына. Тогда Темучин собрал 30 тысяч воинов, разбил мятежников и в семидесяти котлах, наполненных кипящей водой, сварил главных зачинщиков бунта.

Юный монгольский хан всё еще признавал над собой власть хана татарского, но скоро, уверовав в блестящие успехи своего победоносного оружия, захотел независимости и первенства. Он взял за правило ужасать врагов местью, питать усердие друзей щедрыми наградами и казаться народу сверхчеловеком. Все известные военачальники монгольских и татарских орд покорились Темучину. Он собрал их на берегу быстрой реки Онон, с торжественным обрядом пил её хрустально-чистую холодную воду и клялся делить с ними все беды и радости в жизни.

Но хан Кераитский, присутствующий на курултае[49] дерзнул обнажить меч на сего Аттилу и лишился головы. (Позднее череп его, окованный серебром, стал в Татарии памятником Темучинова гнева).

Однажды, когда многочисленное монгольское войско, расположившись в девяти станах на берегу Амура, под разноцветными шатрами, с благоговением взирало на своего юного монарха, ожидая его новых повелений, появился там какой-то святой пророк — пустынник и возвестил, что бог отдает Тимучину всю землю, и что сей властелин мира должен впредь именоваться Чингисханом, или великим ханом.

Нукеры[50] и мурзы единодушно согласились быть послушными воли небесной: народы следовали их примеру. Киргизы южной Сибири и славные просвещением игуры, обитавшие на границах Малой Бухарии, назвали себя подданными Чингисхана. Сии игуры терпели у себя магометан и христиан, любили науки, художества и показали грамоту всем другим народам татарским. Признал Чингисхана своим повелителем и царь Тибета.

Достигнув столь знаменитого величия, сей гордый хан вновь собрал всю монголо-татарскую знать на курултай и торжественно отрекся платить дань властелину ниучей и северных земель Китая, велев сказать ему в насмешку: «Китайцы издревле называют своих государей сынами неба, а ты человек — смертный!»

Китай ограждала большая каменная стена, но она не остановила дерзких монголов: они взяли там 90 городов, разбили бесчисленное неприятельское войско и умертвили множество пленных стариков, как людей бесполезных.

Монарх ниучей смягчил гнев своего жестокого врага, подарив ему 500 юношей и столько же прекрасных девушек, 3000 коней, много шелка и золота. Но Чингисхан, вторично вступив в Китай, осадил столицу его, Пекин. Китайцы отчаянно сопротивлялись, но не могли спасти города. Монголы овладели им в 1215 году и подожгли дворец, кой горел около месяца. Свирепые победители нашли в Пекине богатую добычу и мудреца Иличуцая, родственника последних китайских императоров и славного в истории благодетеля: ибо он, заслужив любовь и доверие Чингисхана, спас миллионы несчастных от погибели, умерял его жестокость и давал ему мудрые советы для просвещения диких монголов.

Оставив сильное войско в Китае, Чингисхан устремился на запад. Там, в конце Х11 века, возвеличилась новая турецкая династия монархов хивинских, кои завладели большей частью Персии и Бухарии. В период похода Чингисхана на западные земли, там царствовал Магомет Второй, кой гордо называл себя вторым Александром Македонским. Чингисхан питал к нему уважение и помышлял заключить выгодный для обоих союз. Но Магомет приказал умертвить монгольских послов.

Тогда Чингисхан прибегнул к суду меча своего и неба; три ночи он молился на горе и торжественно объявил, что бог в сновидении обещал ему победу устами епископа христианского, жившего в земле игуров.

Началась война, ужасная остервенением варварства и гибельная для Магомета, кой, имея рать бесчисленную, боялся сразиться с Чингисханом в поле и думал только о защите городов. Сия часть Верхней Азии, именуемая Великой Бухарией, издревле славилась не только своими плодоносными долинами, богатыми рудами, красотою лесов и вод, но и художествами, многолюдными городами и цветущей столицей, под именем Бохары. Столица не могла сопротивляться. Чингисхан, приняв городские ключи из рук старейшины, въехал на коне в главную мечеть и, увидев в ней лежащий Ал-коран, с презрением выбросил его из мечети.

Бохара была обращена в пепел. Хива, Термет, Балх (где находилось 1200 мечетей и 200 бань для странников) испытали подобную же участь, вместе со многими иными городами. Свирепые нукеры Чингисхана в два-три года опустошили земли от моря Аральского до Инда так, что они в течении шести следующих веков уже не могли вновь достигнуть своего прежнего цветущего состояния.

Магомет, гонимый из места в место жестоким, неумолимым врагом, уехал на один из островов Хвалынского моря и там в отчаянии покончил с собой.

Около 1223 года, Чингисхан, желая овладеть западными берегами Хвалынского моря, послал двух знаменитых военачальников, Суджая Баядура и Чепновиана на Шамаху и Дербент. Первый город сдался, и монголы пошли к Дербенту кратчайшим путем, но, обманутые проводниками, ордынцы оказались в тесных ущельях и были со всех сторон окружены аланами-ясами, жителями Дагестана и половцами.

Монголы, убедившись, что будут уничтожены, пошли на хитрость. Суджай Баядур отправил к половцам богатые дары и велел сказать им, что они, будучи единоплеменниками монголов, не должны вступать в битву со своими братьями и дружить с аланами, которые совсем иной крови.

Половцы, прельщенные ласковыми речами послов и щедрыми дарами, оставили алан, и ордынцы, пользуясь благоприятным случаем, их разбили.

Половецкий хан Юрий Кончакович, узнав, что монголы хотят господствовать в его земле, раскаялся в своей ошибке и помышлял бежать в степи. Но монголы его поймали и жестоко умертвили, а затем покорили ясов, абазинцев, касогов[51] и докатились до вала Половецкого, от коего уже начинались южные рубежи Руси.

Половцы, обезумев от страха, побежали в разные стороны: одни — к Дону, другие — в Крым, третьи — в Русскую землю. Половецкий хан Котян, тесть галицкого князя Мстислава Мстиславовича Удалого (тот уже не княжил в Киеве), спешно «пришел с поклоном с князьями половецкими к зятю своему и ко всем русским князьям, и дары принес многие, кони, верблюды и девки и одарил князей русских, а сказал так: „Нашу землю отняли сегодня, а вашу завтра возьмут, обороните нас. Если не поможете нам, мы ныне иссечены будем, а вы завтра иссечены будете!“»

Мстислав Удалой разослал по всем русским князьям гонцов, предложив съехаться в Киев на совет. Но некоторые из князей, занятые внутренними распрями, не откликнулись на призыв Мстислава Галицкого. Не прибыл и великий князь Владимирский.

На совет в Киев собрались три Мстислава: Галицкий, Киевский и Черниговский, и некоторые другие князья, кои решили выступить со своими дружинами в Половецкие степи, дабы встретить врага в поле, за рубежами Русской земли.

Войско было значительным по размерам, но разобщенным: не было единого начала, каждый князь хотел сражаться сам по себе и мог по своей воле покинуть поле брани.

Первым перешел на левый берег Днепра князь Мстислав Удалой. Под его началом была тысяча отборных конников. Обнаружив выдвинутые вперед «сторожи татарские», Мстислав стремительно напал на них и обратил в бегство.

О победе Мстислава Галицкого изведали и другие князья, кои перешли Днепр, напали на передовой монгольский отряд, разбили его и гнали далеко в поле. Преследование продолжалось восемь дней. Княжеские дружины растянулись по степи и потеряли связь друг с другом. Однако это не обеспокоило князей. Опьяненные успехом, они забыли о всякой предосторожности. Оказывается, не так уж и страшна эта «неслыханная рать».

Не гадали, не ведали русские князья, что коварные монголо-татарские военачальники Субудай и Джебэ заманивают их в ловушку. На десятый день преследования, 31 мая 1223 года, за рекой Калкой князья неожиданно увидели сомкнутый строй огромной вражеской конницы, изготовившейся к бою.

Князья пришли в замешательство. Мстислав Киевский посчитал, что идти на монголов в поле опасно, надо расположиться на высоком правом берегу Калки и начать строить укрепленный лагерь.

Мстислав же Удалой и другие князья высказались за немедленное наступление. Мстислав Киевский, будучи в давней ссоре с Мстиславом Галицким, наотрез отказался.

Раскол! (Ох уж эта княжеская спесь и вражда!) Мстислав Удалой приказал Даниилу Волынскому и начальнику половцев Яруну выступить вперед. «Пылкий Даниил изумил врагов мужеством; вместе с Олегом Курским теснил густые толпы их и, копием в грудь уязвленный, не думал о своей ране. Но малодушные половцы не выдержали удара монголов: смешались, обратили тыл, в беспамятстве ужаса устремились на россиян, смяли их ряды и даже отдаленный стан, где два Мстислава, Киевский и Черниговский, еще не успели изготовиться к битве. Юный Даниил вместе с другими искал спасения в бегстве; прискакав к реке, остановил коня, чтобы утолить жажду, и только тогда почувствовал свою рану. Татары гнали россиян, убив их множество, и в том числе шесть князей, а также отличного витязя, именем Александра Поповича, и еще 70 славных богатырей. Земля русская от начала своего не видала подобного бедствия: войско прекрасное, бодрое, сильное совершенно исчезло, едва десятая часть его спаслась, одних киевлян легло на месте 10 тысяч. А мнимые друзья наши, половцы, виновники сей войны и сего несчастья, убивали россиян, чтобы взять их коней или одежду.

Мстислав Галицкий, испытав в первый раз ужасное непостоянство судьбы, изумленный, горестный, бросился в лодию, переехал за Днепр и велел жечь и рубить суда, чтобы татары не могли за ним гнаться».

Между тем Мстислав Киевский еще оставался на берегах Калки в своем укрепленном стане. Он видел отступление дружины Мстислава Удалого, но и с места не тронулся. Оставаясь безучастным зрителем разгрома русских войск, он… злорадствовал. Пусть, наконец, побьют этого везучего, удалого князя. Пусть!

Но Мстиславу Киевскому не удалось отсидеться на каменистой горе над Калкой. Разбив главное войско, монголы окружили деревянное укрепление и три дня осаждали его. Наконец, Мстислав вынужден был сдаться: монголы обещали отпустить его с войском домой. Наивный князь жестоко просчитался. Монголы «всех людей посекли, а князей задавили, положив под доски, а сами наверх сели обедать».

Уничтожив русские дружины, монголы дошли до Новгорода Святопольского, и стали возвращаться назад. Жители русских городов и сел, лежавших на их пути, выходили к ним навстречу с крестами и иконами, но были убиты копьями и саблями.

«И погиба много бещисла людей, и бысть вопль, и плач и печали… Татары же возвратишася от реки Днепра; и не сведаем, откуда они пришли и куда делись опять».

Жестоким поражением закончилась первая встреча объединенных русских войск и половцев с татаро — монголами.

Князь Василько Ростовский, дойдя до Чернигова и узнав о гибели русских ратей на Калке, повернул назад. (Что можно предпринять против огромной орды одной, не столь уж и многочисленной дружиной?). Да и неизвестно, куда дальше хлынет орда. Может случиться так, что иноверцы нанесут следующий удар по Ростово-Суздальской земле. Надо немешкотно обезопасить отчий край.

Ростово-Суздальская Русь встречала дружину Василька небывалой жарой. Конники ехали как в непроглядном тумане. Смрадный дым исходил из горящих лесов и болот.

Перед конем князя шлепнулась оземь черная птица, затем другая, третья. Обочь, с громким рыком, пробежал медведь.

— Господи, да что это деется, — перекрестился Василько.

Дым был настолько густ, что птицы не могли летать и падали на землю. Звери: медведи, вепри[52], туры[53] волки и лисицы, с устрашающим ревом и воем бежали из пылающих лесов к людям — в села и деревеньки.

Страх обуял все живое на земле. Страх вселился в людские души.

Осенью же, после Покрова Богородицы, на небе появилась хвостатая звезда и целую неделю в сумерки показывалась на западе, озаряя небо блестящим лучом.

— Господи! — в ужасе крестились русичи. — То недобрый знак. Грядут на Русь новые неслыханные беды.

Урок, преподнесенный татарами[54] на Калке, не пошел в прок. Еще не оправившись от сокрушительного поражения, «россияне растравили свежую рану отечества новыми междоусобиями».

(Какая неслыханная беспечность русских князей! Остановитесь, призадумайтесь, пока не поздно. Ведь пройдет немного времени и уже вся Русь будет испепелена и разорена ордами свирепого хана Батыя. Нет, не остановились, не призадумались).

В тот же 1223 год по Руси загуляла новая замятня. Новгородцы изгнали юного Всеволода Юрьевича, сына великого князя Владимирского. Всеволод со своим двором занял Торжок, а отец его, Юрий Всеволодович, недовольный своеволием новгородцев, начал собирать на них рать. Вскоре сам великий князь, его брат Ярослав, племянник Василько Ростовский и шурин Михаил Черниговский прибыли с дружинами в Торжок, откуда намеревались затем выступить на Новгород, дабы их сурово наказать и показать, кто на Руси хозяин.

Новгородцы отправили к великому князю двух послов, кои передали: Юрий Всеволодович должен убраться из Торжка и прислать в Новгород сына. Великий князь высокомерно ответил:

— Пусть выдадут мне зачинщиков, кои посмели взроптать на сына моего, иначе будет худо. Я поил своих коней из Тверцы, напою и из Волхова.

Сей ответ не напугал новгородцев. Вече заявило:

— Сам Андрей Боголюбский не смирил нас оружьем, не смирить и Юрию. Укрепим стены города, перекроем все важные дороги сильными дружинами. Не посрамим Господин Великий Новгород!

К Юрию Всеволодовичу отправились новые послы.

— Кланяемся тебе, князь, но своих братьев-новгородцев не выдадим. А коль ты жаждешь кровопролития, то и у нас меч найдется. Умрем за святую Софию!

Великий князь вначале погорячился, но затем поостыл: брать мощную крепость Новгорода дело нешуточное, да и сородичи идти на приступ не советуют. Даже четырнадцатилетний Василько своего дядю уму-разуму учит:

— Мало нам Калки. Теперь, как допрежь, русич на русича пойдет? Худо так-то, дядя.

Тоже советчик выискался. Хоть и недовольный, но вступил великий князь с новгородцами в переговоры. Порешили на том, чтоб в Новгород поехал княжить шурин Юрия — Михаил Черниговский.

Глава 1 КНЯЗЬ ИГОРЬ СЕВЕРСКИЙ

В свои неполные семнадцать лет князь Василько выглядел добрым молодцем. Рослый, крутоплечий, с русокудрой головой. (Поглядели бы покойные Константин и Анна на свое любимое чадо!).

Ближний боярин Воислав Добрынич еще год назад утвердился в мысли: у Василька гибкий ум Константина, твердость деда Всеволода и отвага Мстислава Удалого (правда, не бесшабашная и безрассудная, а спокойная и не показная). Как и отец, Василько увлекался древними рукописями, но целыми днями и ночами в библиотеке не засиживался. Были в нем еще две страсти: охота и игра в меч-кладенец.[55] Последнему увлечению Василько обычно отводил утренние часы. Летом — на своем княжеском дворе, зимой — в просторной гриднице. Допрежь искусству боя Василька обучал Еремей Глебович, затем Воислав Добрынич, а в последнее время напарником князя стал молодой и сильный, побывавший в сечах меченоша Славутка Завьял, чем-то напоминавший Алешу Поповича.

Сего ростовского богатыря, павшего на Калке, невозможно было забыть. Уже позднее Васильку удалось узнать подробности последнего боя Алеши. Три дня он со своими содругами отчаянно отбивался от татар. Его ярый меч прокладывал улицы в туменах ордынцев, кои, убедившись, что такого богатыря не уничтожить, с ужасом донесли об этом самому Субудаю. Тот приказал бросить на Алешу отборную сотню нукеров, чья слава гремела по всем монголо-татарским полчищам. Однако и им долго не удавалось поразить отважного уруса. Тот, изрубив более десятка багатуров, начал изнемогать от многих ран, и, наконец, был сражен копьем. Погибли и все содруги Поповича.

Горестная весть, опечалила Василька: он любил Алешу, и ему казалось, что тот будет богатырствовать еще долго — долго, а он погиб в 23 года. У Василька остался подаренный Алешей меч, с коим юный князь ходил в ратные походы, а они были чуть ли не каждый год.

Вот и в апреле, на Ирину заиграй овражки,[56] примчал гонец от Юрия Владимирского.

— Великий князь собирает войско на Олега Курского, кой помышляет побить шурина Юрия Всеволодовича — Михаила Черниговского. Быть тебе, князь Василько Константинович, с дружиной своей во Владимире.

Всегда хмуро встречал такие вести ростовский князь. Вновь усобица! Когда же князья перестанут терзать многострадальную Русь?! Но в поход идти придется: отказ заставит великого князя двинуть свое войско на Ростов. Но это опять-таки усобица, коя приведет к неминучим бедствиям.

Поддерживает Василька и епископ Кирилл. Он не боится осуждать великого князя и часто твердит усобникам:

— Молю вас, не погубите Русской земли! Коль будете воевать между собою, поганые возрадуются и возьмут землю нашу, кою отцы и деды стяжали трудом своим великим и мужеством.

Мольбы Кирилла находили горячий отклик не только у простонародья, но и среди духовных пастырей Ростово-Суздальской Руси. Влияние ростовского владыки распространилось и на стольный град Владимир. К воззваниям Кирилла стали прислушиваться князья и княжичи, чем вызвали недовольство Юрия Всеволодовича.

22 мая 1226 года умер Владимиро-Суздальский епископ Симон. Многие полагали, что его место займет влиятельный Кирилл. Но шли дни, а великий князь так и не отправил епископа в Киев для поставления к митрополиту всея Руси. Больше того, Юрий Всеволодович не захотел, чтобы Кирилл оказался вместе с Васильком во Владимире.

«Надо оградить моего племянника от этого златоуста, — раздумывал великий князь. — Слишком много воли взял. Чернь и попы его чтят, и коль митрополит рукоположит его на Владимиро-Суздальскую епархию, то Кирилла и вовсе будет не достать. Но тому не бывать! Он, великий князь, ни с кем делиться властью не намерен. Надо уговорить в Киеве Кирилла (киевский митрополит носил тоже имя), чтобы он не благоволил к ростовскому епископу. Есть кого поставить…Хотя бы соборного попа Митрофана, кой во всем будет потакать великому князю».

Юрий Всеволодович всегда добивался, чтобы церковь была послушным орудием в его руках. Да и только ли он? Каждый удельный князь норовил подмять под себя пастыря.

Не всегда Юрий Всеволодович ходил в челе войска, но на сей раз, он двинулся в поход с большой охотой, хотя поход для него был всего лишь предлогом: главное — вовлечь киевского митрополита к примирению двух князей. Кирилла надо использовать в своих целях.

В княжеском саду всё цветет, благоухает. Воздух хрустально-чистый, живительный.

Юная княжна Мария раскачивается на качелях и задорно восклицает:

— Наддай!.. Еще наддай, Любава!

Качели все выше и выше, у княжны захватило дух. Славно-то как!

Пришла старая мамка Устинья, погрозила Любаве клюкой:

— Буде, неразумная! Загубишь дитятко. Буде!

Боярышня отошла от качелей, но княжна напустила на себя недовольный вид.

— И всего-то ты, мамка, пугаешься. Я ж не впервой на качелях.

— Береженого Бог бережет, дитятко…Аль я не сказывала, чего с дочкой боярина Вахони приключилось?

Мария глянула на боярышень и прикрыла улыбку ладонью. Мамка уже в который раз напоминала о «зло-несчастной боярышне» Феклуше.

— Не сказывала, мамка, не сказывала.

— Не сказывала?.. Запамятовала, старая. Так вот, послушай. В прошлое лето, после первого Спаса,[57] Феклуша в саду на качелях сидела да семечки лузгала, а с дерева яблоко, вот эконькое, — мамка развела руками, — с добрую дыню слетело и шмяк по голове Феклуши. Боярышня с качелей оземь грянулась.

Княжна и боярышни громко рассмеялись. Мамка же сердито застучала клюкой:

— Буде ржать, глупые! Феклушка-то едва не окочурилась.

Девушки рассмеялись пуще прежнего, но тут появилась запыхавшаяся сенная девка и возбужденно крикнула:

— Едут!

Девушек как ветром сдуло. Прибежали к терему, а затем по крыльчикам и сенями, переходами и лесенками поднялись в башенку-смотрильню.

Княжна еще намедни изведала, что в Чернигов едет сам Великий князь с братьями и племянниками. Батюшка сказывал: Юрий Всеволодович ополчился на Олега Курского, кой помыслил на Чернигов подняться.

Войско длинной серебристой змеей вползало в распахнутые настежь ворота крепости. (Великий князь перед Черниговом приказал дружине облачиться в кольчуги и шеломы, дабы торжественно, с блеском войти в город).

— Какая сильная рать, — молвила Мария. — Едва ли теперь Олег Курский пойдет на моего батюшку.

Дружина, миновав ворота, осталась в посаде, а великий князь, с князьями и боярами, въехал в детинец. Теперь каждого всадника хорошо видно. Девушки с неподдельным любопытством разглядывали знатных ростово-суздальских властителей. Рядом с отцом княжны (он встретил великого князя еще за версту от города) ехал, сверкая золочеными доспехами, Юрий Всеволодович. Грузный, величавый, на гордом белогривом коне.

— Глянь, княжна, какой пригожий, — с улыбкой наклонилась к Марии ближняя боярышня Любава.

— Великий князь?.. Ничего пригожего.

— Да нет. Вон тот, что шелом снял… Зришь? На коне чубаром.

— Зрю.

— Ну и как?

Мария пожала плечами, хотя молодой всадник ей и в самом деле приглянулся: на полголовы выше великого князя, осанистый, русокудрый.

— Кто-то из племянников, — продолжала Любава. — Ну, ей Богу, пригожий, — и залилась румянцем.

Отец Любавы, боярин Святозар, сложил голову на Калке. Убитая горем мать постриглась в монастырь. Любава же осталась при княжне. Веселая, жизнерадостная боярышня пришлась по душе князю Михаилу Всеволодовичу Черниговскому.

А затем был пир. И каких только питий и яств на столах не было! (Черниговское княжество одно из самых богатейших на Руси. Земля жирная, плодородная, воткни кол — без навоза вырастет. Чего и говорить — цветущее, изобильное княжество. Лакомый кусок не только для чужеземца-ворога, но и для любого русского князя).

Юрий Всеволодович, вальяжный, степенный, говорил негромкие речи, отпивал вино из золотой чары, а в голове его всё крутилась и крутилась одна назойливая мысль: он хоть и женат на родной сестре Михаила Всеволодовича, но шурин не шибко-то ему и кланяется. Человек он властный и гордый, и надо его еще крепче привязать к себе.

— Всё-то мы в неустанных заботах, всё-то о своих землях печемся, кровь за неё проливаем, а чего ради?

За столами примолкли: великий князь речет! А Юрий Всеволодович неторопливо и раздумчиво продолжал:

— Ради потомства своего, чад любых, дабы они нужды не ведали и крепко на ногах стояли. Не так ли, Михайла Всеволодович?

— Доподлинно, великий князь. Добрые дети — дому венец, для того и взращиваем, — утвердительно отозвался князь Черниговский, не ведая, к чему клонит Юрий Всеволодович.

— Именно венец, — кивнул великий князь. — Но и для оного надо постараться, дабы худых отпрысков не было. Дитятко что тесто: как замесил, так и выросло… У тебя, чу, дочь — красная девица.

— Грех жаловаться.

— Чего ж от гостей прячешь? Я ведь ее с малых лет не видел. А еще шурин. Негоже, — с легкой, добродушно-хитрой улыбкой погрозил пальцем Юрий Всеволодович.

Михаил Всеволодович пытливо глянул на великого князя. С чего бы это вдруг он о дочери заговорил? Неспроста…

— Пусть зелена — вина мне поднесет. Хочу выпить из ее рук.

Михаил Всеволодович обернулся к дворецкому, стоявшему за спиной.

— Покличь Марию.

По обычаям того времени женщины на пиры не допускались. Но если самый влиятельный гость (другим не дозволялось) надумал выпить чару из рук хозяйки или её дочери, то отказать в такой просьбе было нельзя.

Мария появилась в гриднице в сопровождении матери, княгини Евдокии Романовны. На княжне алый сарафан, поверх коего шелками шитый расписной летник, на голове кокошник, украшенный дорогими каменьями, на ногах башмачки золотные, в руках золотой поднос с чарой.

Мария, смущенная, зардевшаяся, ступила к Юрию Всеволодовичу, поясно поклонилась и молвила:

— Угощайся, великий князь, на доброе здоровье.

Юрий Всеволодович поднялся из кресла и взял с подноса золотую чару. Округлое, упитанное лицо его тронула довольная улыбка.

— Экая лепая выросла.

Перед ним стояла милолицая, зеленоглазая девушка с темнорусой пышной косой, обвитой жемчужной перевязью.

Великий князь выпил, трехкратно расцеловал Марию и повернулся к княгине.

— Добрую дочь вскормила, Евдокия Романовна.

— Заботами супруга моего, — скромно молвила княгиня и, поклонившись мужу, добавила. — Души в ней не чает.

Зять ласково, по-отечески глянул на шурина.

— Славная у тебя семья, Михайла Всеволодович. У всех бы так.

— Благодарствую на добром слове, великий князь, — сдержанно отозвался князь Черниговский, продолжая пребывать в некотором недоумении. Обычно от Юрия Всеволодовича не дождешься хвалебного слова, а тут при всех князьях и боярах на него не скупится.

Великий князь метнул острый взгляд на Василька. Тот с интересом поглядывал на Марию, и это еще больше подстегнуло захмелевшего Юрия Всеволодовича:

— Пью за доблестного князя Черниговского и его славных домочадцев!

Пир загулял с новой силой!

На другой день, после полудня, Юрий Всеволодович и Михаил Черниговский уединились. Разговор пошел о курском князе Олеге, кой затеял вражду с Черниговским княжеством.

Вражда имела глубокие корни. В 1164 году умер князь Святослав Ольгович, владетель курских, черниговских и новгород-северских земель. Чернигов по все правам должен был отойти племяннику от старшего брата, Святославу Всеволодовичу. Но супруга покойного Ольговича вступила в тайный сговор с епископом Антонием, тысяцким Юрием и знатными боярами. На совете решили: никому не говорить о смерти Святослава Ольговича три дня, дабы иметь время послать за сыном вдовы, Олегом.

Тайный гонец примчал к Олегу в Чернигов и передал тому наказ матери:

— Поспешай, князь! Святослав Всеволодович худо жил не токмо с отцом твоим, но и с тобой. Не замыслил бы какого лиха.

Олег успел приехать в Курск прежде Святослава. Все надеялись на благополучный исход заговора. Засомневался лишь тысяцкий Юрий:

— Не шибко-то я доверяю епископу Антонию. Этот грек хоть и целовал образ Спасителя, но клятву свою может нарушить.

Слова тысяцкого дошли до Антония, и тогда он вдругорядь заявил:

— Бог и Пресвятая Богоматерь мне свидетели, что я не пошлю к Святославу Всеволодовичу вестника о княжеской смерти, да и вам сие делать запрещаю, дабы не погибнуть нам душою и не уподобится Иуде.

Коварен и хитер был грек Антоний. На словах он поддержал княгиню и бояр, но в голове его блуждали иные мысли. Трудно сказать, кто будет со щитом. У Святослава не только крепкая дружина, но и много сторонников. Случись его победа — и ему, епископу, не видать епархии, как своих ушей. А епархия зело доходная, богатствами своими владыка не уступал самому князю. Он должен остаться святителем.

Глухой ночью, нарушив крестное целование, этот «преданный Богу святитель» посылает своего верного послушника с грамотой к Святославу, в кой написал: «Дядя твой умер, послали за Олегом; дружина по городам далеко. Княгиня сидит с детьми без памяти, а владений у неё множество. Ступай борзей и управься с Олегом».

Святослав, прочтя грамоту, тотчас отправил по городам посадников, дабы города присягали ему, как законному наследнику Святослава Ольговича, а сам пошел с дружиной на Чернигов.

Олег, не прислушавшись к советам матери и княжьих мужей, не решился на битву, и уступил Святославу Чернигов, а сам, вместе со своим братом Игорем, сел в Новгороде Северском.

Спустя 14 лет, князь Олег преставился и его место занял брат киевского князя Ярослав Всеволодович, а после его кончины черниговский стол достался Игорю Святославичу. (Именно об этом доблестном и печально-известном князе и будет чуть позднее написано знаменитое «Слово о полку Игореве»).

Князь Игорь правил то в Чернигове, то в Новгороде Северском, и все последние десятилетия на Русь, чуть ли не каждый год, набегали половцы. Зимой 1174 года они хлынули на киевские земли и опустошили множество сел. Затем степняки набежали на порубежные земли по реке Рось.

Князь Игорь собрал сильную дружину и веско молвил:

— Хватит поганым зорить землю Русскую. Надо дать им жестокий отпор.

Изведав от лазутчиков, что два хана, Кобяк и Кончак, отправились опустошать Переяславль,[58] Игорь погнался за ними, обратил половецкое войско в бегство и отнял богатую добычу.

Несколько лет на южных рубежах была тишина, но в 1183 году хан Кончак вновь пошел на Русь. Навстречу им двинулись дружины Игоря Северского и Владимира Переяславского, но между князьями возник спор за старшинство.

— Я пойду в челе войска! — непреклонно заявил князь Владимир.

— Это почему ж? — загорячился Игорь. — Не забывай какого я роду-племени. В челе дружины быть мне!

Гордый Владимир Рязанский так рассердился, что повернул свою дружину на…Новгород Северский(!), а князь Игорь отправился на половцев. И вновь была успешная сеча, и вновь хан Кончак обратился в бегство.

Несмотря на ряд поражений, половцы и не думали прекращать набеги на Русь. Хан решил собрать огромное войско. И вот «в 1184 году пошел окаянный, безбожный и треклятый Кончак со множеством половцев на Русь с тем, чтоб попленить города русские и пожечь их огнем. Нашел он одного басурманина, который стрелял живым огнем, были у половцев также луки тугие самострельные, которые едва могли натянуть 50 человек».

Половцы остановились на реке Хороле. Кончак, как сказано в летописи, надумал обмануть Ярослава Черниговского и направил к нему посла, как будто мира просить. Ярослав, ничего не заподозрив, послал к хану своего боярина для переговоров. Но Святослав Киевский спешно отправил к Ярославу вестника:

— Брате! Не верь поганым, я сам на них пойду.

Князья Южной Руси под началом Святослава Всеволодовича, не сказав ни слова Игорю Северскому, пошли против половцев и 30 июля одержали над ними славную победу, взяв в плен 7000 человек, 417 князьков, в том числе знаменитого хана Кобяка, множество прекрасных степных коней и разного оружия. Даже самый храбрый из ханов, Кончак, был разбит ими.

Слава о громкой победе разнеслась по всей земле Русской. И большие, и маленькие говорили о храбрых князьях; певцы пели о них в песнях, сказочники рассказывали в сказках. Многие завидовали такой славе, и среди них… князь Игорь Северский, кой «с самых молодых лет был чрезвычайно храбр, любил войну и для славы готов был с радостью умереть». Он совершенно потерял спокойствие и веселость свою, сердился на князей за то, что они не пригласили его идти вместе с ними, и думал только о том, чтобы прославиться больше их, и для этого начал вместе с меньшим братом своим, Всеволодом Курским, тайно готовиться к походу. Не прошло и девяти месяцев, как братья, со своими боярами, дружиной и нанятыми черными клобуками[59] выступили 23 апреля 1185 года в поход.

Северские князья дошли до Донца. После солнечного полудня вдруг наступили сумерки. Игорь взглянул на небо и изумился: «солнце стояло точно месяц».

— Гляньте-ка, что сие означает? Небывалая затемь.

На лицах дружинников застыл испуг.

— Князь! То знамение недоброе. Не повернуть ли вспять?

Игорь постарался дружину успокоить:

— Божьей тайны никто не ведает, а знамению всякому и всему миру — Бог творец. Увидим, что сотворит он нам — добро или зло. Вспять же идти — великий срам!

В тот необычно пасмурный день Игорь переправился за Донец и пришел к городу Осколу, где простоял два дня, дожидаясь подхода дружины брата Всеволода, кой шел иным путем из Курска. Из Оскола все направились к реке Сальнице, куда примчала одна из степных сторожевых застав.

— Поганые собрали несметное войско. Их впятеро больше. Поезжайте назад!

Князь Игорь обратился к дружине:

— Братья, мы не единожды ходили на поганых и всегда их было больше. Если мы теперь, не обнажив меча, возвратимся вспять, то срам нам будет хуже смерти. Зову вас ехать на врага!

— Мы с тобой, князь Игорь! — с решимостью отозвалась дружина.

Ехали всю ночь, утро, а к полудню увидели полки половецкие. «Поганые собрались от мала до велика» и стояли на противоположном берегу реки Сююрили, изготовившись к битве.

Князь Игорь принялся расставлять полки. Сам, с большим полком, встал посередине, по правую руку поставил полк брата Всеволода, по левую — племянника Святослава, а наперед — полк сына своего Владимира с отрядом черниговских коуев.

Оглядев с невысокого холма рать, Игорь поднял руку с обнаженным мечом. Тотчас запели боевые трубы. Дружины неторопливо, но угрозливо двинулись вперед.

Из половецкого войска выехали лучники, «пустили по стреле на Русь и бросились бежать». Дружины не успели еще переправиться и через реку, как побежали и остальные половцы. Передовой полк Владимира погнался за ними, начал бить их и хватать.

Старшие князья, Игорь и Всеволод, шли, не распуская своих полков. «Половцы пробежали мимо своих веж[60], русские их заняли и захватили многих в полон».

Три дня рать праздновала победу. Князья возбужденно и весело говорили:

— Братья наши, с князем Святославом, ходили на поганых и бились с ними, оглядываясь на Киев и Переяславль. В землю Половецкую они не посмели войти, а мы вошли, множество поганых изрубили, детей и жен их взяли в полон. Теперь пойдем за Дон и до конца истребим нехристей. Засим двинемся к Лукоморью,[61] куда и деды наши не хаживали.

«Сия гордость витязей мужественных, но малоопытных и неосторожных имела для них самые гибельные следствия. Разбитые половцы сбились с новыми толпами, отрезали россиян от воды и, в ожидании еще большей помощи, не хотели сразиться копьями, три дня действуя одними стрелами. Число варваров беспрестанно умножалось. Половцы окружили россиян со всех сторон, они бились храбро, отчаянно, но изнуренные кони худо служили всадникам».

Некоторые из бояр норовили склонить князя Игоря к отступлению, на что тот жестко ответил:

— Коль побежим, то сами спасемся, но черных людей оставим и погубим, и будет на нас тяжкий грех перед Богом. Уж лучше костьми ляжем.

Порешив на этом, все сошли с коней, и вновь кинулись в сечу, хотя все уже изнемогали от безводья. Бились целый день до вечера, и много было раненых и убитых в полках русских.

Игорь еще в начале битвы был посечен саблей в руку и потому сел на коня. Увидев, что коуи бегут, он поскакал к ним наперерез, но вернуть обезумевших от страха иноверцев не удалось.

Игорь, сидя на коне, сбросил с себя шелом, чтобы ратники видели его лицо, и ведали: князь жив, князь сражается вместе с дружиной. И он, истекая кровью, люто сражался и вдохновлял воев.

Яро бился с половцами и его брат Всеволод. Наконец он остался без оружия, «изломив свое копье и меч».

Окруженные со всех сторон погаными, израненный Игорь и Всеволод были взяты в полон. Все северские дружины были разбиты, почти (кроме 15 человек) никто не спасся, ибо, «как стенами крепкими, были огорожены полками половецкими». Поганые, как и татары на Калке, перехитрили русичей и заманили их в ловушку.

Хан Кончак не умертвил русских князей. Во-первых, он был восхищен их отвагой, а во-вторых, надумал взять за них большой выкуп. Что же касается князя Игоря, то Кончак пощадил его и по другой причине. В жилах Игоря Северского немало было и половецкой крови: по отцу он доводился правнуком хана Осолука, а по матери — хана Аепы. Пусть живет этот полуполовец! Князю Игорю хан предоставил большую свободу. Приставил к нему двадцать стражей, но давал ему волю ездить на охоту, куда хочет, и брать с собой своих слуг. Многое получил князь от благосклонного Кончака: добрые питье и яства, слуг, охоту и даже наложниц, но Игорь чувствовал себя, как птица в золотой клетке. Его неистребимо тянуло на Русь, в Новгород Северский, Путивль и Чернигов, к любимой супруге Ефросинье Ярославне…Голая, безлесная степь настолько опостылела, что хотелось волком выть.

Как-то во время охоты к Игорю подъехал начальник надсмотрщиков Лавор и произнес:

— Тебя уже и охота не влечет, князь. Тоска в твоих глазах.

— Тебе что за нужда? — с раздражением отозвался Игорь.

— Не сердись, князь… Твое сердце давно уже покинуло степь. Я хочу бежать с тобой на Русь.

— Бежать? — еще больше осерчал Игорь. — Я мог уйти во время битвы, но не желал обесславить себя бегством. Не желаю и теперь.

— Твоя удаль и гордость всем известны. И все же подумай над моими словами, князь. Надо бежать.

— Но ты же — половец. Верный пес хана Кончака. Надеешься получить калиту[62] золота? — с усмешкой произнес Игорь.

— Половец живет добычей. С золотом нигде не пропадешь.

— И ради этого ты готов предать свою землю, покинуть свой очаг?

— У кочевника нет постоянного становища и очага. Это вы, урусы, привязаны к своим избам. В поисках добычи мы, как перекати-поле, рыскаем с места на место.

Ливор снял лисий малахай, обнажив наголо бритую голову, и, метнув острый взгляд на надсмотрщиков, кои сидели у костра и варили в котле баранье мясо, приглушенно продолжал:

— Не хочу больше быть цепным псом Кончака. Он увел из юрты мою десятилетнюю дочь, взял ее силой, а затем выбросил своим нукерам. На другой день Матлиба привязала себя к лошади и затянула на шее аркан. Я потерял любимую дочь и возненавидел хана. Я хочу бежать на Русь. Решайся, князь. И твой и мой бог будут к нам благосклонны. Вчера Кончак подался из степей на урусские земли.

— Опять? — потемнел лицом князь.

Игорь большне не колебался: он надумал воспользоваться неожиданной помощью Лавора.

В назначенное время, когда стало темнеть, и когда половцы напились хмельного кумыса, пришел княжий конюший и объявил, что Лавор ждет.

Игорь поднял полог шатра и вылез вон. «Сторожа веселились, думая, что Игорь спит, а он уже был за рекою и мчался по степи». В 11 дней князь достиг города Донца, откуда поехал в свой Новгород Северский..

Игорь бежал, оставив в плену у Кончака сына Владимира и брата Всеволода. Однако жестокий, но хитрый хан простил бегство князя Северского. Дабы усыпить бдительность русских князей, он выдал свою дочь за Владимира и отпустил его вместе с дядей Всеволодом на Русь.

Поход Игоря состоялся лишь через пять лет, в 1191 году, и был он на сей раз удачным. Зимой Игорь с Ольговичами вновь было двинулся на половцев, но степняки собрали внушительные силы и Ольговичи, не рискнув вступить в битву, ночью ушли назад.

Борьба с половцами продолжалась многие годы. Победы сменялись поражениями. Войне, казалось, не было конца и края, и всё это время на Руси продолжались междоусобицы. Ольговичи враждовали м Мономаховичами. Брат шел на брата, племянник на родного дядю.

Ничего не вынесли для себя князья и после сокрушительного поражения на Калке. Вражда разгорелась с новой силой.

Прибежав с Калки, сын Игоря (тот умер в 1202 году), Олег Игоревич, взял себе Чернигов и заявил:

— Отец мой княжил в Чернигове. По праву и старине! Ныне мой черед сидеть на Черниговском столе!

Но князь Михаил Всеволодович, сын киевского князя Всеволода Святославича, был другого мнения:

— По праву и старине мне быть в Чернигове! Мало ли когда Игорь в нем княжил. Все последние годы Черниговский стол занимал мой отец Всеволод Черемной. Теперь приспела моя пора.

И Михаил Всеволодович, покинув Великий Новгород, двинул свою дружину на Чернигов. Поддержал своего шурина и великий князь Юрий Всеволодович с Ростово-Суздальскими дружинами.

Олег Игоревич, убедившись, что в Чернигове ему не усидеть, отвел свою рать в Курск и высказал:

— Пусть Мишка не радуется. Я соберу дружины всех северских князей и верну себе Чернигов.

В северские города помчали гонцы, и уже через неделю к Курску начали стягиваться не только дружины, но и народные ополчения. По Южной Руси вот-вот должны прокатиться новые кровавые сечи.

Глава 2 ВАСИЛЬКО И МАРИЯ

И великий князь, и его шурин ведали: старшинство Олега Курского на Черниговский стол признает и митрополит Кирилл.

— Как никак, а духовный пастырь всея земли Русской, — хмуря густые, рыжеватые брови, произнес Михаил Всеволодович.

— Зачем же тягаться? «Поладить миром», как говаривал мой брат Константин, — молвил Юрий Всеволодович.

— Но митрополит прилюдно заявил о старшинстве Олега. Он на попятную не пойдет. Сказанное слово в кадык назад не вернешь. Кирилл о том во всё горло с амвона глаголил.

— Мало ли что глаголил, — усмешливо изронил великий князь. — Горлом изба не рубится. Дело твое, Михайла, не простое, но не всё еще потеряно…Собирайся-ка, зятек, к митрополиту в Киев. Придется тряхнуть калитой. Богатства тебе не занимать, ни злата, ни серебра не жалей.

— Но Кирилл, сказывают, бессребренник.

— Э-э, брат, — не снимая усмешки с лица, махнул рукой Юрий Всеволодович. Нашел на Руси бессребренников, мздоимец на мздоимце. Деньги и попа купят и грехи скроют. Святителю лишняя гривна не помешает. Аль тебя учить всё надо? На храм-де жертвуем, на скудность церковную, хе-хе. Глядишь, Кирилл на твою калиту новый собор поставит. Аль Богу то неугодно?

Прежде чем отъехать в Киев, князья пригласили к себе Василька Ростовского.

— Оставляем на тебя, Василько Константиныч, град Чернигов. В случае чего, шли гонца, — молвил великий князь. Задержавшись в сенях, молвил с глазу на глаз:

— Ты бы, Василько, к княжне пригляделся. Потолкуй, расположи к себе. Кажись, клад-девка.

У Василька зарумянились щеки.

— Зачем, дядя?

— Эка…С оглоблю вымахал, а ума, как у муравья говна… Да ты не серчай, не серчай, племянничек, я ведь на доброе дело тебя наставляю. Пораскинь умишком своим. Мария, как жена, любого князя украсит. Мне б твои годы, не упустил бы.

Смущение долго не покидало Василька. Выходит, великий князь задумал женить его на черниговской княжне. Не зря он позвал ее на пир, не зря метнул на Василька свой хитрый, многозначительный взгляд… Да, Мария хороша собой, но это еще ни о чем не говорит. В народе сказывают: не ищи красоты, а ищи доброты, ибо добрая жена дом сбережет, а плохая рукавом растрясет… Какова ж Мария душой своей?

Не «пригляделся» Василько к Марии ни в первый, ни на другой день: все мысли его были заняты Черниговом. На случай осады дотошно осматривал земляные валы и водяной ров, проездные ворота, башни и стены крепости. Всё было сработано надежно и основательно, Чернигов мог выстоять длительную осаду. Да то и понятно: черниговские князья на крепостные сооружения казны не жалели. Враг совсем близко, из степей в любой час могут хлынуть жаждущие добычи половцы. Горожане чуть ли не каждый год чистили рвы, подсыпали валы, подновляли крепкими дубовыми бревнами обветшавшие места острога.

Чем больше Василько осматривал крепость, тем всё чаще не покидала его неутешная дума: родной-то град Ростов гораздо хуже укреплен. От степей он далеко, отгородился от поганых непроходимыми болотами и лесами, поэтому не шибко-то и заботится о своей крепости. Но всё до поры-времени, надо немешкотно подновить крепость.

Славен был Чернигов и своими соборами: Спасо-Преображенским, Борисоглебским и Пятницкой церковью. Сразу бросалось — ставлены и украшены они искусными зодчими и изографами[63],в каждом храме своя особенная красота.

«А вот в Ростове Успенский собор всё еще не возведен, — с сожалением подумалось Васильку. — Был чудный деревянный храм, но сгорел в 1204 году, и вот уже свыше двадцати лет ростовцы не имеют собора. Уж слишком неторопко возводят его мастера. Теперь стоять ему из белого камня, с одной главой и золоченым шлемом. Кровля будет покрыта оловом, а пол устлан майоликовыми плитами зеленого и желтого цвета. Зело великолепным и величественным задуман ростовский Успенский собор. Надо потолковать с зодчими и побольше выделить им казны, дабы побыстрей войти в новый храм с молитвой.

Трижды за день — ранним утром, перед полуднем и вечером — к Васильку прибывали лазутчики и доносили одну и ту же весть:

— Дружины князя Олега пока стоят в Курске.

— И дале бдите. Олег может выйти в любой момент.

Выслушав лазутчиков, Василько объезжал дружины, строго предупреждал:

— Не разбредаться, на рыбные ловы и в питейные избы не ходить. Сотские! Поглядывайте за своими воями. Коль в гульбе кто будет замечен, без пощады наказывайте.

Сотские заверяли князя, что глаз с воев не спустят. Однако не всё было гладко.

Как-то Василько собрал начальных людей в гриднице, но двух сотских из черниговской дружины не оказалось. Князь отыскал глазами тысяцкого.

— Где?

Тысяцкий замялся:

— Вишь ли, князь… Посылал за ними, а те как в воду канули.

— Разыскать! — резко бросил Василько.

Сотских нашли лишь на другой день в Гончарной слободке, где начальные люди бражничали с тремя женками.[64]

Василько вспылил:

— Не я ль сказывал, чтоб никто в гульбу не ударился? Снять обоих с сотских и бить плетьми на торговой площади.

— Не чересчур ли строго, Василько Константиныч? — осторожно молвил Воислав Добрынич.

— Строго? — недоуменно глянул на воеводу князь и заходил взад-вперед по покоям, в коих, кроме него и Воислава Добрынича, никого не было. — А коль бы враг к Чернигову подступил? Надо в битву воев вести, а сотские языком лыка не вяжут. Плетьми!

— Прости, Василько Константиныч, — вновь осторожно кашлянул в кулак Воислав Добрынич. — Коль на тебя войско оставили, ты волен снять бражников с сотских, но плетьми наказывать не советую.

— Это почему ж?

— Сотские — дружинники князя Михаила Всеволодовича, и токмо он их может наказать. Таков уж порядок на Руси.

— Да ведаю, ведаю! — продолжал серчать Василько. — В чужой монастырь со своим уставом не лезь. Вот с таким порядком мы и на Калке осрамились. Каждый князь не о Руси думал, а о том, чтобы не дай Бог под чью-то руку угодить. Спесь да чванство — превыше всего. Тьфу!

— Твоя правда, Василько Константиныч, — вздохнул воевода. — Вот и Олег Курский с Михаилом Черниговским драку затеяли. А чего ради? Доказать у кого род знатней.

— Половцам на радость. Они токмо и ждут, когда князья сцепятся и Русь обескровят.

Смуро стало на душе Василька. Как и отец, он терпеть не мог усобиц, а они, знай, разгораются. И ничто не останавливает князей — ни поражение от татар на Калке, ни половецкие нашествия, ни гибель от междоусобных войн тысяч русичей.

А сотских Василько все же наказал: не только снял из начальных людей, но и посадил в поруб.

Сотские, было, возмутились:

— Наш князь, Михайла Черемной, за такую малую провинность в поруб бы нас не кинул.

— Вот до вашего князя и посидите.

Начальные люди стали относиться к своей службе более ретивей: крутенек, оказывается, князь Ростовский.

Василько же, занятый ратными делами, почитай, и забыл о наказе Юрия Всеволодовича. С княжной он так и не повстречался, однако увидел её в самом неожиданном месте. Ближе к вечеру князь зашел в книгохранилище и услышал приглушенный голос:

— Пиши дале, Мария: „И пошел князь Михаил Всеволодович Черемной с великим князем Владимирским в Киев…“. Ровней, ровней води писалом, да не поставь кляксу на пергамент, ему цены нет.

В глубине библиотеки, при неярком свете трех восковых свечей в бронзовом шандане, за широким столом, заваленном свитками, сидели седобородый монах в рясе и княжна Мария в голубом летнике.

Василько был немало удивлен: обычно летописи пишут монастырские иноки, а тут молодая девушка сидит за пергаментом. При виде князя, и чернец и Мария встали из-за стола и приветствовали Василька поклоном.

— То инок Порфирий, — пояснила Мария. — Он еще при моем деде, Всеволоде Черемном, летописанием занимался.

Говорила юная княжна спокойно, без всякой робости, и это понравилось Васильку, хотя сам он при виде Марии слегка смутился.

— То дело доброе, — молвил Василько и оглядел библиотеку. В ней было довольно много рукописных книг, облаченных в цветной сафьян с медными застежками; они лежали на стольцах и поставцах, размещенных вдоль сухих, бревенчатых стен. Довольно солидная была библиотека у Михаила Черемного-Черниговского, и все же ей далеко до ростовской книжницы, коя славилась на всю Русь.

— Продолжайте, а я, пока, в книги загляну.

Мария вновь склонилась над пергаментным листом. Робкий, трепетный свет мягко озарял ее чистое, одухотворенное лицо с крупными, живыми глазами.

Василько придвинул к себе подсвечник и раскрыл одну из древних книг с пожелтевшими листами. Читал и…украдкой поглядывал на княжну. Сердце его учащенно забилось. Что это с ним? Сколь княжеских дочерей и боярышень видел, но ни одна из них не вызывала каких-либо чувств, всегда он оставался равнодушным. А тут?.. Выходит, дядя не зря велел „приглядеться“, он-то уж знает толк в женщинах. (Юрий Всеволодович, не обращая внимания на супругу, имел много полюбовниц).

— А теперь зачнем новую строку. Достань краски, нарисуй писалом красную буквицу и укрась ее золотом. Да не торопись, княжна, на века создаем, коль Бог сохранит. Ты уж, как и намедни, постарайся, — степенно молвил старый инок.

— Постараюсь, учитель.

Мария оторвалась от пергамента, и глаза её на какой-то миг встретились с глазами Василька. И тут князь заметил, как ее лицо тотчас зарделось густым румянцем. Дрогнуло писало в длинных, изящных пальцах. Заглавная буквица получилась корявой, и от этого лицо Марии и вовсе стало пунцовым.

— Прости, учитель, рука подвела.

— Рука?

Старый инок глянул на князя, затем на Марию, и улыбка тронула его сухие, поблекшие губы.

— На сегодня довольно, княжна.

Мария, легкая, гибкая, тотчас выпорхнула из библиотеки, а Василько подошел к монаху.

— И давно Мария книжной премудрости набирается?

— Её с малых лет к книгам тянет, княже. Зело светлым умом её Бог наградил.

— И много ли постигла?

— Не по годам её, княже. Уже в десять лет чла Псалтырь, Часослов, Апостола, Евангелие и Минею служебную, а затем захотелось ей познать латинский и греческий. Познала! Ныне чтет греческие сочинения Георгия Арматола и Иоанна Малалы.

— Да то ж диво дивное, — не сдержал своего восхищения Василько.

— Ты прав, княже, — кивнул Порфирий. — Я прожил долгую жизнь, но никогда не слышал, чтобы какая-нибудь девица книгами увлекалась. Пожалуй, таких и нет на Руси.

Поездка князей в Киев увенчалась успехом. Обласканный богатыми приношениями, митрополит Кирилл вступил в переговоры с князем Олегом Игоревичем и добился того, что Олег распустил северские дружины и отказался от черниговского стола. (Кирилл, родом из Греции, присланный в Киев константинопольским патриархом, считался не только высоко образованным святителем, но и искусным дипломатом). „Сей муж ученый, благонамеренный, отвратил войну и примирил врагов, после чего Михаил княжил спокойно“.

Доволен был Юрий Всеволодович и другим делом. Митрополит пообещал поставить на Владимиро-Суздальскую епархию не ростовского владыку, а владимирского протопопа Митрофана, кой будет усердно служить великому князю.

Коль дважды удача пришла, жди и следующей. Так и получилось. Черниговский князь Михаил согласился выдать свою дочь Марию за Василька. Пожалуй, никогда еще Юрий Всеволодович не пребывал в таком добром расположении духа. Все его задумки свершились. Черниговское княжество, одно из самых могущественных на Руси, станет его надежным союзником. То ль не блестящий успех!

Свадьбу Василька и Марии надумали сыграть перед Крещенскими сочельниками на Васильев день.[65]

Во Владимир, вместе с семьей Михаила Черниговского, прибыл и сам митрополит Кирилл, кой и обвенчал молодых в Успенском храме. А затем был пир, да такой шумный, веселый и грандиозный, коего владимирцы еще и не ведали: и по усам текло, и в рот гораздо всем попало. Крепко расщедрился Юрий Всеволодович!

Едва ли не шесть седмиц пробыли Василько и Мария во Владимире, а когда спали Власьевские морозы,[66] они сели в возок и покатили по зимней, лесной дороге в Ростов Великий. Город „ликовал, встречая своего князя с молодой княгиней“.

Владыка Кирилл отслужил праздничную службу, но на душе его кошки скребли. В стольном Владимире, где загостился киевский митрополит, решалась его судьба — взойдет ли он на Владимиро-Суздальскую епархию или по-прежнему останется ростово-переяславским владыкой. Время тянулось мучительно долго, и вот 14 марта наступил для Кирилла черный день. Митрополит рукоположил в епископы Владимира и Суздаля протопопа Митрофана, отняв у Кирилла даже Переяславль. Такого болезненного удара ростовский владыка не ожидал.

„А чего ж князь-то Василько не вмешался?“ — с горечью подумал обиженный и оскорбленный Кирилл. — Ужель напугался великого князя? Тот ныне в большой силе, почитай, все русские князья ему в рот глядят. Но князь Василько далеко не угодник. Всегда он отстаивал интересы своей епархии и вдруг пошел на поводу Юрия Всеволодовича. Сколь церковных переяславских владений перешло Митрофану! Аль того Василько не разумеет? Теперь ростовская епархиальная казна едва ли не вдвое оскудеет. Да как же мог князь Василько пойти на это? Аль, женившись на дочери шурина великого князя, стал его верным подручником? Ох, не приведи Господи зреть на Ростовском княжестве такого покорного властителя. Тогда беда. От былого величия Ростова Великого и следа не останется».

Долго сокрушался епископ Кирилл!

Не был доволен решением киевского митрополита и князь Василько. Вот и в духовных делах потерял Ростов свое старшинство. «Пригород» Владимир завладел не только великокняжеским столом, но и получил церковное главенство. А не Ростов ли был и остается центром духовной жизни всей Северо-Восточной Руси? Владимира еще и в помине не было, когда Ростов процветал старанием самых великих и почитаемых на Руси князей — Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Юрия Долгорукого. Ростов славился своими учеными мужами, богатейшими книгохранилищами, знаменитой школой богословия, открытой в Григорьевском «затворе»- монастыре. И вот «пригород» Ростова Великого — Владимир, история коего гораздо беднее и тусклее (город начали возводить лишь в 12 веке), ныне вознесся над древнейшим градом Ростово-Суздальской Руси. Это Андрей Боголюбский, убежав тайно, как вор, из своего Вышгорода, перенес столицу из Ростова в махонький Владимир. Не обидно ли? Обидно! Но у жизни и времени свои законы. Теперь князь Владимирский владеет самой могучей дружиной, ему подвластны многие княжества. Заступиться за епископа Кирилла — начать новую усобицу с кровопролитной войной, и тут ростовскому войску со щитом не быть.

Василько проводил с Кириллом продолжительные беседы. Тот разумом понимал, но сердцем… Епископ не мог простить Юрия Всеволодовича до самой своей кончины.

— Князь Владимирский сеет пагубу, кою зачал еще Андрей Боголюбский, его жестокий сродник. (Отец Юрия Всеволодовича доводился братом Боголюбскому). Андрей возомнил себя выше Господа и обращался с ростовскими епископами, как со своими холопами. Владыка Леон норовил пристыдить князя, и Андрей с позором выгнал его с епархии. А что приключилось с епископом Федором? Андрей Боголюбский настолько распоясался, что владыка отлучил его от церкви. Не забыл, князь Василько Константиныч, как в летописи сказано?

— Такое памятно: епископ Федор повелел все церкви во Владимире затворить и ключи церковные взять, и не было ни звону, ни пенья по всему граду.

Вот до чего довел владыку Андрей Боголюбский, что тот даже службы приостановил. Хотел усовестить князя, а тот, «великий боголюбец», приказал духовного пастыря казнить. Казнить!.. Не зря Андрея Господь наказал. Даже супруга его, и та от него отвернулась. А ныне Юрий Всеволодович ни во что благочинных не ставит. Аки диавол сей князь!

Нет, никак не мог успокоиться святитель Кирил

Глава 3 НЕ СНИСКАЛ ЯРОСЛАВ СЛАВЫ

Многие годы не ведала Ростово-Суздальская Русь покоя. То ее раздирали междоусобные войны, то на ее земли набегали волжские булгары, а в последние годы насела и Мордва, разорив и опустошив многие порубежные селения.

Князю Василько вновь пришлось собирать дружину и народное ополчение. На вече он молвил:

— Иноверцы топчут наши земли, жгут деревни и села, уводят в полон детей, девушек и молодых мужчин, а стариков секут саблями. Не довольно ли терпеть мокшан и эрзя?[67] Не пора ли достойно ответить нехристям?

— Пора, князь. Город выступит вкупе с твоей дружиной. Накажем поганых! — дружно отозвались ростовцы.

Василько благодарно поклонился вече в пояс, на душе его потеплело. Добро, когда своего князя поддерживают горожане. То немалая честь. В иных вечевых городах князей и с помоста скидывают, и гонят взашей. Взять Великий Новгород, там редкое вече без драки. А уж сколь князей изгнали — не перечесть! Здесь же, в Ростове, не только простолюдины, но и гордые, властные бояре Константина Всеволодовича возлюбили и искренне оплакивали его смерть. Вот и его, Василька, пока ростовцы во всех делах поддерживают. И на подновление крепости не поскупились, и на восстановление Успенского собора денег не пожалели. Работы всюду заметно оживились.

Василько намеревался выступить в поход после Матрены зимней, когда зима на ноги встает и налетают морозы. Но в зазимье хлынули затяжные дожди, кои лили до самого января, и поход пришлось отложить. А тут и великий князь наконец-то не вытерпел мордовских набегов и приказал собрать со всех подвластных ему княжеств дружины.

Среди эрзя и мокшан не было единогласия. Одни мордовцы, расселившиеся по рекам Пьянс, Суре и Мокше, под началом князя Пуреша, давно дружили с русскими князьями и помогали им сражаться с булгарами. Другие, жившие по рекам Выше и Уне, во главе с князем Пургасом, зачастую вместе с булгарами нападали на русские земли.

10 января 1228 года, когда землю наконец-то сковал мороз, ростовская рать вышла из города на сборный пункт. До самых крепостных ворот Василька провожала молодая княгиня. Ехала обочь на коне, с тревожной и грустной печалинкой глядела на Василька и сердобольно говорила:

— Береги себя, любый мой. Сказывали мне, что в сечах ты предерзок, в самую гущу врагов кидаешься. Остерегись! Ты и мне, и Ростову, и сыну моему живым нужен.

— Аль наверняка сын будет? — улыбнулся Василько.

— Будет, мой любый. Именно сын!

Василько спешился, снял с коня княгиню и горячо обнял.

— Тем более вернусь со щитом, Мария.

Расцеловав жену, князь легко и пружинисто вскочил на седло и, привстав на серебряные стремена, оглядел свою рать. Доброе собралось войско, хорошо оружное. Даже ополченцам не пожалели бояре выделить коней из своих табунов. Села и деревни дали войску крепких мужиков и парней, кои силой своей не уступают дружинникам. Руки смердов всегда за нелегкой работой — наваливаются на орала,[68] молотят увесистым цепом осеннее жито, валят топором неохватные дерева… Как не быть силушке? Взять вон того высоченного детину, что возвышается на буланом коне. Хоть и засельщина, но под распахнутым бараньим кожухом его поблескивает кольчуга, а на поясе — меч в кожаных ножнах. И откуда только добыл доспехи этот богатырь?

А на буланом коне сидел Лазутка Скитник. Он, на всякое дело умелец, отковал себе кольчугу и меч в сельской кузне. Отковал загодя, ведая, что настанет время, когда белогостицкая община пошлет его в княжье войско.

В избе остались отец с матерью, жена Маняша и двое сыновей. Старый Егорша, провожая Лазутку в поход, молвил:

— И конь у тебя добрый, и доспех сработал крепкий. Мир на тебя надеется. Ты уж не осрамись.

— Да ты что, батя? Аль для сраму я меч острил? — загорячился Лазутка. — Да я на медведя с рогатиной хаживал.

— Ну-ну, не петушись. На медведя хаживал, а в сечах не бывал. Там от одной крови рука дрогнет.

— У меня не дрогнет, батя.

На Лазутке повисла Маняша, запричитала:

— И пошто ты воевать собрался, родненький! На кого малых чад покидаешь?

— Ну, буде, буде, — отстраняясь от жены, ворчливо произнес Лазутка.

Мать, тем временем, набивала седельную суму сухарями, лепешками и сушеным мясом, а затем продела через голову Лазутки ладанку-оберег на крученом гайтане[69] и трижды перекрестила.

— Да хранит тебя Бог, сынок.

В Ростове ополченцев разбили на сотни и десятки. Сотский, оглядев своих подопечных, сразу же заприметил могутного воя в кольчуге.

— Будешь десяцким.

— Да я ж отроду в начальных не хаживал.

— Ничо, привыкай. И чтоб твои робяты дурака не валяли. На брань идем!

Под началом Лазутки оказались шестеро мужиков из Белогостиц, остальные — из соседнего села, кои были хорошо знакомы. Так-то и лучше: приглядываться не надо, а то ведь чужая душа — потемки.

Мужики и парни на старшинство Лазутки были согласны: земляк, нравом незлобивый, в любых делах сноровист, пусть коноводит.

Ростовская рать шла на сборный пункт под началом братьев Василька и Всеволода. Всеволоду седмицу назад исполнилось восемнадцать лет, и он очень был похож на брата своего: такой же рослый, русокудрый, широкий в плечах. Василько и Всеволод, не в пример другим сородичам, никогда не враждовали и жили дружно, хорошо помня завет отца, кой перед своей кончиной назначил старшего Василька на стол ростовский, а Всеволода — на ярославский, молвив при этом:

— Сыновья мои! Будьте в любви между собой, всей душой бойтесь Бога, соблюдая его заповеди, подражайте моим нравам и обычаям: нищих и вдов не презирайте, церкви не отлучайтесь, иерейский и монашеский чин любите, книжного поучения слушайтесь. Слушайтесь и старших, кои вас добру учат, ибо вы оба еще молоды. Я чувствую дети, что конец мой приближается, и поручаю вас Богу, пречистой его матери, брату Юрию, кой будет вам вместо меня.

Никогда братья не забывали предсмертных слов отца и княжили плечо к плечу, всячески поддерживая друг друга. Ярославский стол Всеволод получил в восемь лет, но большую часть времени провел вкупе с Васильком в Ростове, под присмотром матери Анны Мстиславны. Когда Всеволоду исполнилось семнадцать, великий князь отправил своего племянника в Переяславль, но княжение его там было недолгим. Не прошло и года, как князь Владимирский отозвал Всеволода из Переяславля, а на его место послал своего брата Святослава. Замена оказалась неожиданной для Всеволода. Он приехал в Ростов к брату и лишь развел руками:

— Дядя наш непредсказуем. А ведь Переяславль принял меня с радушием.

— В том-то и твоя беда. Я хорошо ведаю, как ты сдружился с переяславцами. Тебя признали и начали говорить: «Это не брат Юрия — Ярослав Всеволодович, коего мы из Переяславля выгнали». Дядюшке же нашему сии разговоры, как нож в сердце. Он никогда не любил ростовских князей. А вот за Ярослава он неустанно печется, надежный заступник, дружины своей не щадит. Вот так-то, брате.

Юрий и Ярослав были близки по духу: оба жесткие и коварные, во многом похожие на своего отца Всеволода Третьего. Ярослав же особенно выделялся. О его вздорном, неуживчивом характере ведала вся Русь. Семь лет он княжил в Переяславле Залесском, и все эти годы враждовал не только с боярами, но и с посадским людом. Дело дошло до того, что Ярославу пришлось убраться из города. Тогда Всеволод послал своего сына на княжение в Рязань, но и здесь Ярослав пришелся не ко двору. Рязанцы «стали хватать и ковать людей его и некоторых уморили, засыпавши в погребах». Разгневанный Ярослав запросил помощи у отца. Всеволод немешкотно пошел с дружиной к Рязани и приказал горожанам выйти на Оку на ряды, то есть на суд с князем своим Ярославом. Но рязанцы по-прежнему не захотели видеть у себя на княжении Ярослава. Взбешенный сын закричал отцу:

— Огнем и мечом!

Всеволод повелел захватить вышедших на Оку рязанцев, «потом послал войско в город захватить их жен и детей; город был зажжен, а жители его расточены по разным городам». Месть Всеволода за изгнание Ярослава из Рязани была настолько велика, что он приказал сжечь города Белгород и Серенск, за их поддержку рязанцев.

В 1215 году новгородский князь Мстислав Удалой собрал вече и объявил Господину Великому Новгороду, что неотложные дела отзывают его в Южную Русь и что он всегда будет защитником новгородцев, однако ж дает им волю избрать себе другого князя.

Народ с сожалением распрощался с Мстиславом и долго рассуждал, кем заменить столь великодушного князя. А может, позвать Мстиславова зятя, кой был женат на дочери Удалого? Ярослав хоть крут и горяч, но коль породнился с Мстиславом, будет таким же добрым и справедливым.

Крепко же ошиблись новгородцы! Ярослав начал свое правление «строгостию и наказаниями», сослав в Тверь некоторых закованных в цепи бояр и повелев разграбить двор тысяцкого. В Новгороде (в который уже раз!) вспыхнула замятня, улица пошла на улицу, стенка на стенку. Досталось и знати. Убили боярина Овстрата с сыном, бросив их тела в ров.

Многие были недовольны новым князем. Раздосадованный Ярослав уехал в Торжок, затаив злобу на новгородцев.

— Дождутся они у меня! В ногах будут ползать — не прощу!

И случай притеснить Новгород и привести его в свою волю скоро представился. В самый серпень на Новгородскую волость вдруг ударил невиданный мороз и побил весь хлеб.

Ярослав, ослепленный злобой, захватил весь хлеб в изобильных местах и приказал не пропускать ни одного воза в Новгород. Ослушников ожидала смертная казнь.

В Новгороде начался голод. Кадь ржи покупали по десяти гривен, овса — по три гривны, воз репы — по две. Бедняки-простолюдины если сосновую кору, липовый лист, мох, отдавали детей в вечное холопство. А голод свирепствовал. Скудельница была полна от трупов. Мертвые валялись на площадях, улицах, на полях, коих не успевали съедать собаки. Вымерла большая часть новгородцев, оставшиеся в живых послали к Ярославу на переговоры знатных людей, но князь их даже выслушать не захотел. Ядовито и враждебно высказал:

— Дождались! Да по мне пусть сдохнет весь Новгород — и всё едино не прощу! Вас же укажу в железа заковать и уморить голодом.

(Таким злым и жестоким, увы, был отец Александра Невского). Новгород, и в самом деле, мог поголовно вымереть, но 11 февраля 1216 года в город приехал Мстислав Удалой. Его встретили с восторгом. Князь заявил, что помнит свое обещание и что освободит из неволи невинных новгородцев, заключенных в Торжке и восстановит благоденствие Новгорода.

— Быть посему или сложу свою голову!

Народ дал клятву не расставаться с Мстиславом «ни в животе, ни в смерти». Удалой приказал схватить Ярославова наместника и заковать всех его приближенных, а затем позвал к себе уважаемого новгородцами священника и отправил его к Ярославу с дружелюбной грамотой: «Сын! Кланяюсь тебе: мужей и купцов отпусти, из Торжка выйди, а со мною любовь возьми».

Но и на сей раз Ярослав остался верен своему характеру. Он отверг мирное предложение, а сам же изготовился к войне: возвел на пути к Торжку засеки, укрепления и снарядил к Мстиславу сто новгородцев, казавшихся ему преданными, с поручением — поднять против Мстислава бунт и выпроводить его из города. Но сии посланцы, видя единодушие сограждан, примкнули к ним.

Разгневанный Ярослав собрал всех бывших у него новгородцев, числом более двух тысяч, оковал цепями и разослал по своим городам, отняв у них коней, пожитки и деньги. В надежде на могущество брата, Юрия Всеволодовича, он грозился наказать тестя.

Великий князь Владимирский начал собирать на Мстислава большую рать, но тот запросил помощи у Константина Ростовского, на коего неоднократно ходил войной Юрий Всеволодович.

Константин выступил из Ростова с сильной дружиной. Знаменитая битва состоялась на Липицах, где Юрий и Ярослав были посрамлены и жестоко разгромлены.

Князь Ярослав не снискал на Руси ни славы, ни любви народной. Зато сторицею это сделал его сын Александр Невский.

Глава 4 ЖИЗНЬ КРАСНА ДЕЛАМИ

В конце января 1228 года русская рать вошла в землю мордовского князя Пургаса, «пожгла и потравила хлеб, перебила скот, а пленников отправила домой». Мордва скрылась в лесах и твердях, а кои не успели спрятаться, тех перебила младшая дружина Юрия Всеволодовича.

Князья и на сей раз действовали обособленно. Юрий Всеволодович расположился в одном мордовском селении, Ярослав в другом, Василько в третьем. Ростовский князь, находясь в избе старосты с Воиславом Добрыничем, сетовал:

— Надо бы собрать на совет князей, а Юрий того не захотел. У Пургаса мы разбили лишь передовые полки. Сам он откатился назад, а когда мы покинем его земли, он вновь пойдет на Русь. Надо идти дальше, разбить главные силы и вынудить Пургаса заключить мир.

Воислав Добрынич, опростав после обеденной трапезы жбан квасу, отер усы и бороду и пытливо глянул на Василька.

— А коль булгары вступят в союз с Пургасом? Их войска довольно многочисленны.

— И о том думал, воевода. Ныне и наши войска зело крепки, и коль мы вошли в Пургасову волость, надо решительно действовать, а то когда еще соберемся.

Василько прошелся по избе. В подслеповатые оконца, затянутые бычьими пузырями, била снежная пороша, слышался воющий, неугомонный ветер.

— Дело сказываешь, княже. Не худо бы и дале двинуться… Не худо бы, — раздумчиво произнес Воислав Добрынич, но в словах его чувствовалось какая-то недосказанность, и это насторожило Василька.

— Аль что не так, Воислав Добрынич?

— Впереди — непроходимые дебри, глухие места, да и сугробы выше головы. Искать войска Пургаса — немалый риск.

— Не узнаю тебя, воевода. Побеждать без риска — побеждать без славы. Сугробы, вишь ли, помеха. А на что мы лыжи прихватили? Издревле наши вои ходили на лыжах, пролезали по любым неудобицам и уничтожали врагов. Чего ж ныне так не предпринять?

— Предпринять можно, Василько Константиныч. Но ты попытай убедить в том князя Юрия.

— И попытаю! Неча пиры задавать, когда и полдела не сделано. Неча!

Василько толкнул ногой дверь и окликнул своего ближнего гридня — меченошу:

— Славутка!..Седлай коней!

Воислав Добрынич лишь головой крутанул. Молодая кровь в князе играет. Едва ли чего он от князя добьется. Тот зело не любит, когда племянники начинают ему что-то советовать. Он сам-де семи пядей во лбу.

Дружина Юрия Всеволодовича расположилась в селении князька Янгина, кой, потеряв добрую сотню джигитов, скрылся в лесах. Всюду дымились костры, неистребимо пахло жареным мясом. Подвыпившие вои, вырезав у мордовских мужиков скот, подвесили на вертела говяжьи и бараньи туши.

Из одной избы выбежала полуголая мокшанка, что-то истошно закричала на своем языке. За девушкой устремились трое воев, настигли и с хохотом повалили в сугроб.

Василько подскочил на коне к насильникам и принялся их стегать плеткой.

— Прочь, прочь, жеребцы!

Вои поползли в стороны, но князь, перегнувшись в седле, всё стегал и стегал гридней. Меченоша Славутка от удивления даже рот раскрыл: никогда еще он не видел Василька в такой ярости.

На помощь «жеребцам» побежали от костров дружинники, выхватили мечи, закричали:

— А ну стой!

— В куски посечем!

На Васильке не было княжеского корзно, иначе бы гридни и слова сказать не посмели. А тут — чужак в обычном зимнем полукафтане, в кои облачены многие дружинники.

Увидев, как на него набегают вои с обнаженными мечами, Василько вытянул из ножен и свой меч.

— Да я сам вам головы посрубаю!

И быть бы крови, если б не торопливый возглас Славутки:

— Стой, гридни! То князь Ростовский!

Гридни тотчас опустил мечи. Затуманенными глазами уставились на всадника на стройном чубаром коне. И впрямь князь Ростовский: высокий, могутный, с волевым продолговатым лицом. Поклонились в пояс:

— Прости, княже. Не признали.

Василько, остывая от внезапно нахлынувшего гнева, подъехал к насильникам и сердито молвил:

— Вы хоть и не мои гридни, но коль вновь изведаю о вашем похабстве, то попрошу князя Юрия содрать с вас три шкуры… А девушку эту облачите в кафтан и отведите домой.

— Отведем, князь.

Гридни проводили Василька хмурыми глазами. Этот князь слов на ветер не бросает. В Чернигове троих дружинников снял с сотских и приказал кинуть в поруб. Дружинники норовили найти защиту у своего князя, но тот встал на сторону Василька: те, кто не исполняет волю князей, должны отвечать по всей строгости, о том и «Русская правда» глаголит.

У нарядного дворца местного князька Янгина толпились старшие дружинники — бояре и княжьи мужи в теплых шапках и меховых шубах: ждали выхода Юрия Всеволодовича. При виде князя Ростовского расступились, но особого почтения не выказали: поклоны их были едва заметны, а взгляды холодны. Каждый ведал: великий князь открыто недолюбливает своего племянника. Да и как быть неприязни, коль Юрий Всеволодович не единожды ходил с дружиной на Ростов, и каждый раз был бит ростовцами. А срам от Константина Ростовского на реке Липице, когда Юрий, потеряв свыше девяти тысяч убитыми, перепуганный и униженный, бежал в свой Владимир, где ему пришлось поклониться ростовскому князю и удалиться в ссылку на Волгу, в порубежный Городец Радилов. Тогда он потерял всё: честь, власть и великокняжеский стол. Казалось, никогда уже больше Юрию Всеволодовичу не увидеть былого величия. Он уже готовился уйти в монастырь, и вдруг в городок примчал гонец и заявил, что его хочет видеть Константин Всеволодович.

— Я прощаю тебя, брате, и возвращаю тебе великокняжеский стол.

Константин удивил всех русских князей. Владимирский стол — самый могущественный, и вдруг отдать его не сыну Васильку, а самому злейшему врагу?! Такого еще Русь не ведала. Щедрый же подарок преподнес Константин Юрию! Теперь-то уж тот перестанет злиться на ростовцев, и поклянется им в вечной любви.

Юрий целовал крест перед Константином, но стал клятвопреступником. Никогда он не смирится со своим унижением, никогда не возлюбит сыновей Константина — Василька, Всеволода и Владимира. Никогда!

Василько надеялся переговорить с великим князем с глазу на глаз, но в столовой избе он увидел и Ярослава Всеволодовича. Братья трапезовали и были наподгуле. Лицо Василька стало сумрачным: разговора не получится.

— А вот и племянничек пожаловал. Присаживайся к столу да испей медку, гостенек ты наш дорогой, — с напускным радушием произнес Юрий.

Проворный слуга тотчас наполнил из братины серебряный кубок. Василько снял шапку и присел на стулец, но кубок только пригубил.

— Э, брате, да он нами гнушается. За великого князя не хочет выпить. Так на Руси не водится. Аль гордыня взыграла? — прищурив на Василька осовелые, желудевые глаза, с ехидцей высказал Ярослав.

— Напрасно ты так, дядя. Никогда не гнушался. Не до медов ныне.

— Аль, горе, какое?.. Нет, ты глянь на него, Юрий. Ишь, как нахохлился. Будто перед ним не родные дядюшки, а заклятые враги. Даже мед в глотку не лезет, — продолжал язвить Ярослав.

Юрий качнулся грузным телом в кресле, вяло махнул рукой.

— Погодь, Ярослав… С чем пожаловал, племянничек?

— Да ни с чем, — пожал плечами Василько. — Мимо ехал, вот и заглянул.

— Мимо?.. Не хитри, Василько. Старого воробья на мякине не проведешь.

— Тебе еще далеко до старости, великий князь.

Юрию Всеволодовичу шел сорок первый год, а Ярослав был на четыре года моложе. Оба — крепкотелые, не обиженные здоровьем.

— Не годы старят, а жизнь, племянничек. Жизнь! — вздернул перст над головой Юрий Всеволодович и вновь потянулся к кубку с медом. Василько давно ведал: великий князь на иных застольях выпивал много, но головы не терял, зато в такие минуты он любил слушать только самого себя, стараясь поучать других.

Юрий Всеволодович закусил куском сочного подрумяненного мяса, откинулся на спинку резного кресла и назидательно продолжил:

— Не тот живет больше, кто живет дольше. Жизнь красна делами, ибо судят о людях не по словам, а по делам.

— Доподлинно речешь, брате. Не смотри, как рот дерет, смотри, как дело идет. Вот разбил ты Пургаса, и всей Руси стал красен.

— Погодь, Ярослав, не перебивай… Всей Руси никогда не будешь красен. Князья завистливы, а то зело худо. Завистливый человек злее волка голодного. И ведь что? Чем больше о государстве своем печешься, чем больше пределы его преумножаешь и порубежных крепостей ставишь, тем злей на тебя смотрят князья. Взять Олега Курского. До сих пор зуб точит. А Мстислав Удалой, кой женат на дочери Ярослава? Близкий сродничек. Уж чего бы моим делам завидовать? Так нет же! Мстислав спит и видит себя государем всея Руси, в любой момент ножку подставит.

— Прости, брате, порадую тебя, хе, — ухмыльнувшись, опять прервал Юрия Ярослав. — Перед походом изведал: крепко недужит мой тестюшка. Скоро, чу, окочурится.

— Во-от! — вновь вскинул перст над головой Юрий Всеволодович. — А я о чем глаголю? Железо ржа съедает, а завистливый от зависти помирает.[70] То — возмездие от Бога. Вникай и на ус мотай, Василько. Ты ведь тоже не херувим, не шибко-то дядюшку и уважаешь. Не забыл, как в Городце меня, великого князя, ослушался? Вкупе с Мстиславом заартачился. Да этот Мстислав готов всё наше княжество с потрохами сожрать. Руки у него загребущие, а глаза завидущие, и все норовит умней всех быть. Удалью своей похваляется. Я-де второй Егорий Храбрый. А этому Егорию татары на Калке так по шапке дали, что тот, как последний трус, с поля брани стрелой помчал. А ты, племянничек, на его умишко понадеялся. Ну и дурень. Живи своим умом, а чужого спрашивайся. Есть еще на Руси башковитые князья. Вот у них и набирайся уму-разуму, а не у выскочек…

Юрий Всеволодович еще долго не прерывал свою нравоучительную речь, пока в покои робко не заглянул ближний княжеский гридень.

— Прости, великий князь. Дозорные вои оружного мордвина в лесу изловили.

Юрий Всеволодович не спеша, отпил новую порцию меда, пожевал баранину и лишь тогда глянул на гридня.

— Чего сказывал мордвин?

— Вначале-то ничего не сказывал, брыкался и верещал, как боров недорезанный, а когда его на вертел привязали да огоньком поджарили, заговорил. На реке Уне расположился станом отряд мокшан.

— Велик ли?

— Чу, в триста сабель.

— И что намерены делать басурмане?

— О том языку не ведомо.

— Пусть дале мордвина пытают, — вышел из-за стола Ярослав. — А коль на огне молчать будет, ломайте ему ребра и отсекайте ноги. Заговорит! Я, пожалуй, сам пойду на пытку.

— Сходи, брате, сходи, — мотнул короткошеей головой Юрий Всеволодович. — Да токмо вряд ли язык чего добавит. Брось его в костёр, брате.

— Брошу, но допрежь кости переломаю.

Князь Ярослав, нетвёрдо ступая на ногах, подошел к стене, снял с колка медвежью шубу и шапку на бобровом меху, облачился и вышел из покоев.

«Жестокость у Ярослава в крови», — с сожалением подумал Василько, а вслух сказал:

— Дозволь мне на мокшан сходить, дядя.

— Тебе?.. Нет уж, племянничек. Пошлю-ка я свою молодшую дружину, а тебя надо поберечь. Князь-то, Михаил Черниговский, для чего за тебя свою дочь выдал? Дабы доброе потомство заиметь. А он, гляди-ка, на басурман рвется, головушку свою хочет положить. Не дозволю, сродничек.

Юрий Всеволодович говорил, не скрывая иронии. Василько порывисто шагнул к двери.

— Пойду я, князь. Спасибо за угощение.

— Ступай, ступай с Богом.

У высокого крыльца поджидал князя Славутка. Глянул в лицо Василька и всё понял: князь не в духе.

Глава 5 ЛОВУШКА

Ближе к вечеру прибежали на лыжах лазутчики и донесли:

— В лесах мы заметили дымы. Пошли сторожко и обнаружили мордву. Кажись, та самая, что за Пургаса билась. Где-то в пяти верстах… Великого князя упредить?

— Обойдемся.

Василько приказал кликнуть воеводу.

— Князь Юрий послал на реку Уну молодшую дружину. От нас он отмахнулся. Чужая слава ему — поперек горла, но и я кланяться князю больше не хочу. Пошлю-ка я, Воислав Добрынич, на мокшан свою молодшую дружину. На лыжах пошлю.

— Добро, Василько Константиныч.

Лазутка Скитник, прознав, что младшие гридни снаряжаются в поход, подошел к начальнику дружины, молодому боярину Неждану Корзуну.

— С просьбой к тебе, боярин. Возьми меня на мокшан.

Неждан оглядел дюжего ополченца в добротной кольчуге и провел ребром ладони по заиндевелым усам.

— На лыжах когда-нибудь ходил?

— А как же. Среди лесов живем. И на белку ходил, и на сохатого. Да и в лесах я никогда не блуждаю, разные приметы ведаю.

— Ну, коль так — беру! — с улыбкой молвил Неждан Корзун.

Выступать из мордовского поселения решили утром. Василько стоял на крыльце и наблюдал за гриднями. Здоровые, молодые, с разрумянившимися от легкого морозца лицами. Слышались оживленные, задорные возгласы:

— Засиделись, братцы. Побьем мордву!

Все — в шеломах и кольчугах, на опоясках мечи в кожаных ножнах, за плечами — тугие луки и колчаны со стрелами. Сейчас дружина встанет на широкие короткие лыжи и тронется к лесу, а где-то через час, другой она вступит в сечу, дабы наказать мокшан, разоривших порубежные русские села и деревеньки, убивших стариков и младенцев и уведших полон девушек и безоружных мужчин. Зло губится злом. Вои настроены решительно, их мечи будут ярыми, они проучат врага. Никому нельзя отсиживаться в теплых избах.

Вои хотели было уже тронуться, но их остановил неожиданный возглас Василька:

— Погодь, дружина. Я с тобой!

На князя недоуменно глянул Воислав Добрынич.

— Да как же так, Василько Константиныч?.. Без старшей дружины?

— Старшую дружину на тебя оставляю, воевода… Славутка! Неси доспехи!

То был внезапный и неудержимый порыв, от коего Василька было уже не остановить. Воислав Добрынич вздохнул: князь всё меньше и меньше нуждается в его опеке, и все чаще принимает самостоятельные решения, кои не всегда глубоко продуманы. Молодой ум, что молодая брага. Князь, не просчитав последствий, рвется в бой. Он, полон желания, отомстить недругу, покусившемуся на русскую землю. Господи, помоги же ему вернуться со щитом!

Молодшая дружина, в пятьсот воев, шла по дикому заснеженному лесу. Сугробы были глубоки и рыхлы, и если бы не лыжи, рать давно бы выдохлась.

Впереди войска, по своим же прежним следам, двигались лазутчики, кои обнаружили в лесах скопления мордвы. Когда до иноверцев оставалось с полверсты, лазутчики вновь почувствовали запах дыма. Не снялись! Надо незаметно приблизиться к самому становищу, дотошно его разглядеть и поведать обо всем князю. Так и сделали.

— Мордва расположилась на поляне. Её более трех сотен, сидит у костров и варит в котлах мясо.

— Чем оружны?

— Сабли, копья, щиты, луки со стрелами.

Василько малость подумал, а затем приказал:

— Разойдемся по сотням и окружим поляну. Начинать битву по сигналу трубы. С богом, ростовцы!

Вскоре, раздвинув заснеженные ветви ели, Василько разглядывал вражий стан. Мокшане вели себя беспечно, они даже не удосужились выставить караулы. Тем хуже для них.

Подождав еще несколько минут, князь обернулся к трубачам.

— Зачинай!

Гулко, протяжно загудели боевые трубы, и тотчас дружинники, освободившись от лыж, выскочили из дебрей на вытоптанную поляну. Мокшане с визгом и гортанными выкриками схватились за оружье. И началась лютая брань! Поляна огласилась звоном мечей и сабель. Луки и стрелы уже не пригодились: в рукопашной их применять поздно. Лязгала сталь, сыпались огненные искры, слышались отчаянные крики и предсмертные стоны раненых, лилась кровь.

Василько разил басурман знаменитым Алешиным мечом. Крепкий, булатный меч мог выдержать любой богатырский удар. Неистов и беспощаден был меч Василька.

Лихо сражался и Лазутка Скитник. Он оказался неподалеку от князя и зло покрикивал:

— Получай, погань!.. Еще получай!

Его меч хоть и был из обычной местной руды, но прошел искусную закалку, такой меч не подведет.

И Василько, и меченоша Славутка, кой бился обок с князем, и Лазутка, и молодые вои поразили немало врагов. Их полегло уже не меньше сотни, но до конца битвы было еще далеко. Мокшане отчаянно сопротивлялись, а затем, по приказу своего князька-военачальника, сбились в крепкий кулак и вырвались из окружения.

Опьяненный сечей, Василько смахнул пот со лба и молвил:

— Не дадим басурманам уйти. В погоню, вои!

Но мордва кинулась в самые дебри, на ней не было тяжелых доспехов, и она всё больше отрывалась от преследователей.

— Не остановиться ли нам, Василько Константиныч? Пожалуй, не догоним, — сказал Славутка.

— Догоним! — непоколебимо бросил Василько.

Мордва не отходила в одном направлении, а хитроумно петляла.

— Нехристи хотят нас запутать, но и мы не среди степей живем. Сыщем! — убежденно высказал Василько.

Дружина всё глубже забиралась в дремучие леса. Ноги воев выше колен тонули в сугробах. С дружинников сходило семь потов. От Василька последовал новый приказ:

— Дале пойдем без кольчуг.

Боярин Неждан Корзун недоуменно уставился на князя.

— А куда ж доспехи? Под ели свалить? Да и как воевать без брони?

— И бросать не будем, и воевать без брони не станем. Кольчуги понесет сотня гридней, коя пойдет позади дружины. Мы же двинемся налегке и выследим мокшан, а как выследим, обождем гридней, облачимся в доспехи — и в бой.

— Толково, князь, — одобрительно молвил Корзун.

Дружинники, оставшись без доспехов, малость передохнули, перекусили сушеным мясом и сухарями, глотнули из фляжек воды и двинулись дальше — по следам убегавших мокшан.

Внезапно с тонким свистом пропела длинная черная стрела и, пробив подколенную рубаху, вонзилась в правую ногу князя. Василько осел в сугроб, к нему тотчас подбежал Славутка.

— Как же так, княже?!.. Господь с тобой.

— Буде причитать! — морщась от боли, сердито произнес Василько, и указал рукой, в перщатой рукавице, на высокую разлапистую сосну. — Кажись, от нее пускали.

Вои кинулись к сосне. От дерева тянулся глубокий след.

— Догнать, гада! — зло прокричал боярин Корзун.

Впереди всех оказался проворный, длинноногий Лазутка Скитник. Он напродир, не обращая внимания на колючие ветки, кои хлестали по голове и царапали лицо, лез через чащобу.

— Не уйдешь, не уйдешь, погань!

Мокшанин был быстрым и юрким, и всё же Лазутка его настиг. Иноверец бросил в сугроб лук (некогда натягивать тетиву и прикладывать стрелу) и выхватил из коричневых ножен саблю. Но схватка была короткой: Лазутка после второго же удара рассек саблю надвое. Вновь было, взмахнул мечом, но вовремя опомнился: князю понадобится «язык».

Над Васильком, тем временем, склонился войсковой лекарь. Острым ножом распорол кожаные порты, осмотрел кровоточащую рану. Весь наконечник стрелы ушел в мякоть бедра. Лекарь покачал головой.

— Худо дело, князь. Глубоко впилась.

— Так вытаскивай!

— Не вытянется, князь. Надо делать разрез. Будет зело больно. Ох, ты, Господи. Треклятый басурманин…

— Буде болтать. Кромсай, дьявол!

Лекарь, остролицый, с редкой куцей бороденкой, размашисто осенил себя крестом и начал рассекать княжью ногу. Василько не проронил ни слова, лишь заскрежетал зубами.

Вытащив стрелу, лекарь, дабы остановить кровь, присыпал рану каким-то мелким золотистым порошком, а затем натуго перевязал ногу чистой белой тряпицей.

— Добро, не в кость впилась. Бог милостив, княже. Но подниматься нельзя: руда[71] пойдет. Три дня надо лежать.

Пока князю сооружали носилки, боярин Корзун пытал мокшанина.

— Почему мордва петляет? Куда она нас хочет завести?

Но мокшанин лишь сверкал узкими злыми глазами и ничего не хотел рассказывать.

— Говори или примешь смерть.

— Ты сам скоро сдохнешь, шайтан! И твой князь, и все его шакалы. Тьфу!

Мордвин плюнул боярину в лицо. Корзун бешено взмахнул мечом. Затем он ступил к лежавшему на носилках Васильку. Рука его слегка вздрагивала, лицо нервное, возбужденное.

— Ужель вспять пойдем, князь?

— Зачем же вспять… Я уже не ходок, а ты, Неждан, ищи мордву. Они где-то недалече. Найди и уничтожь.

С Васильком возвращались десять гридней, а Корзун еще долгое время блуждал по дебрям. Мордва всё плела и плела свои загадочные кружева, и вот, наконец, она перестала петлять. Следы басурман привели гридней к продолговатой лощине, над которой, с обеих сторон, возвышались довольно высокие лесистые угоры.

К Неждану поспешил Лазутка.

— Следы утроились, боярин. Мы — в каком-то овраге, а на угорах следов не видно. Впереди крутой изгиб. А что за ним?

Длинный овражище тянулся саженей на двести, затем лощина резко поворачивала вправо, упираясь в непроходимый лес. — Так что за изгибом? — усталым голосом переспросил Корзун.

— Следы могут исчезнуть.

— Черти что ли унесли? — усмехнулся Неждан. — Двинемся дале и поглядим.

— А надо ли, боярин? Не по нутру мне сей овраг, как бы в ловушку не угодить.

— Чепуху несешь. Какая ловушка? Да мордва нас, как черт ладана боится, не зря целый день бегает. Дале пойдем!

— Рисково, боярин. Надо бы подождать воев с доспехами.

— Ну, хватит! — сердито произнес Корзун. — Тебе ль меня поучать? Тоже мне стратиг. Вперед, вои!

Гридни, так и не отдохнув, двинулись меж угоров, и когда вся дружина втянулась в лощину и первый десяток дошел до излучины, с вершин неожиданно посыпались сотни стрел. Мокшане били довольно метко: почти каждая стрела попадала в цель. То была жуткая картина: суматоха, всполошные крики, смерть. Русичи погибали десятками.

Не ведали молодые дружинники, что мокшане, хитро петляя по дебрям, не только сбили их с толку, но и утроили свои силы, встретившись в одном из урочищ с крупным отрядом в шестьсот сабель. Объединенное войско, повернув за излучину, влезло на угоры и подготовило для стрельбы луки.

Русичи попали в западню.

— Наза- ад! Наза-ад! — истошно кричал Корзун, видя, как молодшая дружина гибнет на его глазах.

Но и путь к отступлению оказался закрыт. Добрая сотня мокшан сбежала с угоров и загородила выход. И вновь на обезумивших русичей посыпались тучи стрел.

«Видя успех Юрьевой дружины, младшая дружина Василько тайком отправилась на другой день в дремучий лес на поиски за мордвою; мордва дала ей зайти в глубину леса, потом окружила её и одних побила на месте, других поволокла в свои укрепления и там перебила».

Через мордву прорубились лишь немногие гридни. Среди них был и Лазутка. На своих плечах он вынес из сечи тяжело раненого Неждана Корзуна.

Глава 6 ПАКОСТЬ ЯРОСЛАВА

Тяжело переживал гибель молодшей дружины князь

Василько. На стан вернулись всего семнадцать воев. Князь, мрачный, подавленный, лежал на лавке, покрытой медвежьей шкурой, и казнил себя за оплох. Зачем надо было, после победы над мордвой, кидаться за ней в леса? Зачем повелел снять гридням доспехи? Зачем не увел дружину вспять, когда мордва принялась отступать необъяснимыми зигзагами? Понадеялся на легкую победу, и не захотел вовремя остановиться, призадуматься. Теперь-то дураку ясно, для чего петляли иноверцы. Самонадеянный полководец! Срам-то, какой!

Стыдно смотреть в глаза Воислава Добрынича. «Оставляю на тебя старшую дружину». Надо же такую глупость сморозить: ни искушенную в битвах дружину с собой не взял, ни опытного воеводу, как будто не на сечу собрался, а на веселую охоту. Мордву-де враз одолею, не всё дядюшке во славе ходить. Вот и «одолел». Сколь молодых гридней загубил, Господи!

Воислав Добрынич, опершись обеими руками на рукоять меча, сидел на лавке молчком, сутуля покатые плечи. Он не хотел утешать князя: будет еще хуже. Василько уже не в том возрасте, чтобы его успокаивали, как младеня. Пусть перекипит.

Пришел лекарь, сторожко снял с ноги перевязь и принялся натирать рану пользительными мазями.

— Бог милостив, — опять свое заладил знахарь. — У басурман бывают и отравленные стрелы, тогда никакая мазь не поможет. Господь милостив, но вставать, княже, упаси Бог.

Не успел лекарь перевязать ногу, как Василько тотчас сел на лавку.

— Нельзя, княже. Ложись, ложись ради Христа! — замахал руками знахарь.

— Пошел прочь! — вскинулся раздраженный Василько. — Прочь, сказываю, Епишка!

Епишка осуждающе глянул на князя, вздохнул и вышел из избы. Василько притулился к стене и тотчас почувствовал, как закружилась голова. И впрямь он еще слаб. Всю ночь его кидало в жар, кой удалось снять целебными настоями.

— Избавлю от недуга, княже. Выпьешь багульника болотного да очанки и полегчает. Не зря ж я их захватил в поход, не зря сушил на чердаках. Сии коренья и травки имеют большую силу.

Словоохотливый знахарь положил багульник и очанку в горшок, налил в него воды и сунул на ухвате в печь.

— Потерпи, княже, часок. Опосля будешь пить трижды за ночь по чаре. Хворь, как рукой сымет.

В избе от нагретой печи тепло. Князь пил настой и обливался потом. Епишка и меченоша Славутка не успевали менять рубахи.

— Коль потом исходишь, то добрый знак, княже. Жар спадает. Он при каждом недуге разный. Ежели при лихоманке…

— Много болтаешь, Епишка. Шел бы к Неждану.

— И Неждан не забыт, княже. Отварами и мазями пользовал, а в ночь его мауном[72] напоил. Ныне крепко спит боярин.

— Как бы вечным сном не упокоился. Сказывают, едва жив Неждан. Помрет — головой ответишь, Епишка.

Неждан Корзун был одним из любимых бояр князя Василька, не зря он его поставил в челе молодшей дружины. Напорист, удал, прямодушный.

Прорубаясь сквозь гущу мордвы, Корзун посек немало врагов, но и сам получил два тяжелых сабельных удара, и если бы его вовремя не подхватил Лазутка Скитник, то не лежал бы сейчас Неждан в соседней избе.

Лазутка спас не только боярина. Вырвавшиеся из сечи шестнадцать воев, не знали дороги назад. Еще в период битвы на лес обрушился густой, метельный снег, запорошив следы. Гридни растерялись.

— Как будем к стану выходить, братцы?

— Экая поднялась завируха. Сгинем!

На носилках глухо стонал, и что-то бредил боярин. От него уже нечего ждать совета.

Лазутка оглядел несколько дерев и успокоил гридней:

— Не заплутаем. Шагайте за мной.

— А ты что — чародей? Да тут сам леший заплутает, — усомнились дружинники.

— Леший, может, и заплутает, а мы к ночи будем у стана. По приметам на деревах поведу.

— Да по каким еще приметам? Все дерева одинакие!

— Неча спорить. За мной шагайте!

Лазутка не сомневался в удачном исходе. Никогда еще приметы его не подводили. В любую непогодь он выбирался из самой непроходимой чащобы.

В сумерках гридни вышли к стану. Боярин Неждан был едва живехонек. Один из воев заспешил к лекарю. Понурых гридней обступили старшие дружинники. Тягостный, невеселый услышали они рассказ.

Пришла худая весть и от великого князя. Его молодшую дружину мордва также заманила в леса и уничтожила. Юрий Всеволодович был вне себя от досады. Его рать потеряла около тысячи молодых воев. Слишком хитер оказался князь Пургас. Его джигиты действуют также коварно, как и половцы. Они не любят открытого боя. Русские князья между собой так не дерутся. Дружина идет на дружину, полк на полк.

Когда Юрий Всеволодович получил известие о гибели молодшей дружина Василька, то он еще не ведал о поражении своих молодых гридней. Он немошкотно позвал Ярослава и злорадно молвил:

— Племянничек-то наш совсем как Игорь Северский. И тайком ушел, и с великим князем не посоветовался, вот и приволокли на щите. Чу, пластом лежит, а дружину начисто порешили. Аль не я ему говорил, зазнаю, чтоб со мной по каждому делу совет держал, почитал, как святую икону, и был в послушании, не я ль?

— Наказать гордеца!

— И накажу, Ярослав. Лишу его Ростовского княжества. Сторицею заплатит он мне за свою гордыню. Молодшей дружиной, вишь ли, захотел мордву истребить. Пусть все теперь о его сраме ведают.

Но в тот же день мысли князя круто изменились. Он и сам попал впросак: полегла и его молодшая дружина. Первоначальная победа над Пургасом оказалась не такой уж и славной. Пургас с лихвой отомстил за своих погибших джигитов… Что же ныне предпринять? Все мордовские отряды укрылись в лесах. Идти и искать их — пустая затея. За примерами далеко ходить не надо. Бесславно возвращаться на Русь и слушать неутешные вопли матерей, жен и сестер погибших воев? Подорвать веру великого князя, принизить его величие? Но сколь же можно? И без того его судьба полна унижений. Владимирский стол может вновь зашататься. Многие норовят подсидеть князя Владимирского, выжидают удобного момента. И вот он — на золотом блюдце. Как же быть?

Поделился своими думами с Ярославом, на что тот, почесав потылицу, молвил:

— А всё на Василька свалим. Пургаса мы разбили и помышляли со щитом возвращаться домой, а Василька одолела зависть. Он, не спросясь великого князя, подбил на тайный поход не токмо своих гридней, но и нашу молодшую дружину. Полководец же из него аховый. И самого стрелой подшибли, и гридней загубил. Всем народом проклясть такого непутевого князя, кой по своей глупости и заносчивости тыщу людей на земле нехристей оставил. К сему делу епископа Митрофана подключи. Он тебе по гроб жизни обязан. Коль заставишь, мать родную от церкви отлучит, хе.

— Не слишком ли, брате? Михайле Черниговскому сия затея будет не по нутру. Как-никак, зять.

— Да что Михайла? Ему ныне не до нас. Сам же намедни сказывал: половцы готовят набег на киевские и черниговские земли. Ему, дай Бог, свои пределы отстоять.

— Но не забывай о ростовских боярах. Они-то с Васильком не цапаются. Зело угоден им такой князь.

— Угоден, да не всем. Поди, ведаешь боярина Сутягу?.. Этот давно на Василька нож точит. Один из самых влиятельных бояр. Хоть и богат, но первейший скряга. С зубов кожу сдирает, за монету удавится. Посулить ему новую вотчину да пятьсот золотых гривен — к черту на рога полезет и Василька подсидит. На пакостные дела он горазд. Не потолковать ли с ним, брате?

Юрий Всеволодович смотрел на Ярослава и думал: надо же так ненавидеть Василька. Ярослав чересчур жесток, в этом он перещеголял любого русского князя.

— А не жаль тебе своего племянника?

— Да ты что, брате? — откровенно удивился Ярослав. — Ты ж сам Василька недолюбливаешь. Да и много ли у нас князей-сородичей в любви живут? Отец режет сына, сын — отца. А тут всего-то племянничек, хе. Нет, надо все же потолковать и с Митрофаном, и с Бориской Сутягой.

Юрий же Всеволодович пока ничего о Васильке не решил. В тот же день он отдал приказ: войску возвращаться на Русь.

Глава 7 КНЯЗЬ — ОБОРОТЕНЬ

Миновало пять седмиц. В Сретенские морозы[73] дни стояли в Ростове ядреные и солнечные, серебряные и бодрящие.

Рана на ноге Василька зажила: сошли синева и опухоль, лишь небольшой темный рубец напоминал князю о басурманской стреле. Но если б только стрела! Не давала покоя душевная рана. Город все еще оплакивал смерть молодшей дружины. Горе коснулось многих ростовцев, и они давно уже не ведали такой большой беды. Сколь скорбных лиц, а главное — насупленных, укоряющих глаз, коих Василько раньше не примечал.

Ближний гридень Славутка доносил: на всех крестцах[74] и торжищах ростовцы осуждают князя, а кое-кто хулит дерзко, с враждебными призывами — созвать вече и изгнать Василька из Ростова.

— Даже так? — еще больше хмурился князь. — И кто ж так хулит?

— Дворовые людишки боярина Сутяги. Да всё норовят исподтишка, под сурдинку, дабы не приметили… Может, повязать их да в поруб?

— То делать негоже. Ростовцы ещё больше озлобятся. Гром и народ не заставишь умолкнуть. И коль вече быть — встану! Исполню любую волю.

— И всё же кой-кому язык надо бы укоротить.

— Я уже сказал, Славутка. Ступай!

Василько давно ведал, что боярин Сутяга (в силу своего характера) многие годы косо смотрит на ростовских князей. Допрежь — на Константина, а ныне на Василька и Всеволода. (Средний брат в поход на мордву не ходил: Василько оставил его оберегать Ростов). Но никогда еще Сутяга так смело не ратовал за наказание князей. Даже на Боярской думе не побоялся Василька с издевочкой подковырнуть:

— Раньше-то хоть на Алешу Поповича надежа была, а ныне, приключись война, Ростову несдобровать. Ни храбрости, ни умишка не хватит у теперешних властителей. Вот тут и призадумаешься.

Василько вспыхнул, норовил на дерзость ответить дерзостью, и все же нашел в себе силы обуздать себя. Надо допрежь послушать, что другие бояре скажут.

— Околесицу несешь, Борис Михайлыч, — вступил в разговор Воислав Добрынич. — Легко осуждать, сидя на печи. Все в поход собрались, а ты хворым прикинулся. Князь Василько о землях своих ратовал, о защите городов и весей. Он за святую Русь, аки барс на врагов кинулся. Меч его был лют и не ведал страха. Но в сечах всякое случается. На Калке и Алеша Попович не вышел победителем, так и с Мордвой произошла осечка. И неча тебе, боярин Сутяга, нашего князя подначивать. Он едва голову за Русь не сложил, на морозе, в сугробах рудой истекал, ты же в теплых хоромах на пуховиках отлеживался, да всё молился, чтобы Василько и вовсе в Мордве сгинул. Ведаю, ведаю! Не сверкай глазами.

Сутяга, как ужаленный, вскочил с лавки, застучал о пол кипарисовым посохом.

— Навет! И в мыслях того не было. За бесчестье мое на княжой суд тебя притяну, как по «Правде» Ярослава. На княжой суд! Вирой не отделаешься!

— Сутяжничать ты горазд, — усмехнулся Воислав Добрынич. — Хлебом не корми. И с кем ты токмо не тягался? Ну, да я готов. Может, на мечах потягаемся?.. Чего рот раззявил? Ты ж у нас наипервейший ратоборец. Сколь врагов уложил — не перечесть.

— Опять измываешься?! — Сутяга аж слюной забрызгал. — Аль такое можно сносить, бояре? Заступитесь за честь боярскую!

Но бояре помалкивали и посмеивались. Не в бровь, а в глаз изрек Воислав Добрынич.

Боярская дума Сутягу ни в чем не поддержала, и это несколько утешило Василька, но слуги Бориса Михайлыча продолжали мутить народ, что немало удивило князя. Обычно Сутяга плел свои козни крайне осторожно, втихую, а тут вдруг осмелел и действовал всё настырней. Если раньше его людишки несли крамолу исподтишка, то после Боярской думы на виду у всех кричали в людных местах:

— На кой ляд нам такой князь, кой дружину свою загубил! Собирать вече и звать Ярослава! Он ныне за нашего епископа Кирилла ратует, за ростовскую епархию. То и нам и Богу угодно! Звать Ярослава!

Но народ на такие призывы откликался с прохладцей:

— Ведаем мы переяславского князя. Его нигде не жалуют, и нам такой князь не нужон!

Боярин Воислав Добрынич, бывая у Василька, недоуменно говаривал:

— С чего бы это вдруг наш Сутяга любовью к Ярославу воспылал? Уж не хочет ли к нему на службу переметнуться?

— Вряд ли. Все вотчины боярина на ростовской земле. Здесь что-то другое. Всего скорее Ярослав Сутяге богатую калиту всучил, вот он и запел в три голоса.

— А причем тут Кирилл и епархия?

Василько отозвался не сразу. Вопрос, кой подкинул ему ростовский воевода, был далеко не прост. После того, как переяславская епархия была отобрана у Ростова и перешла в руки владимирского епископа Митрофана, скорбел о том не только Кирилл, но и… князь Ярослав. Почитай, добрая треть переяславских земель принадлежала церкви — с селами, деревнями, починками, с рыбными ловами, сенокосными и бортными угодьями, и вот теперь сей жирный кусок достался владимирскому пастырю.

Ярослав хоть и был зело дружен с братом, кой не раз выручал его от всяких напастей, но потерять церковные владения не захотел. Допрежь говорил с великим князем мирно.

— Ты бы не забирал у меня епархию, брате. Совсем тоща переяславская казна, не знаю как воев оружить. А Митрофан твой, и без того богат.

— Не прибедняйся, Ярослав, и твои сундуки не меряны. А богатству не завидуй, оно от смерти не избавит.

— Не скажи, брате. Богатого, хоть дурака, но почитают. И не токмо. У рака мощь в клешне, а у богатого в мошне. А как моему княжеству сильным быть, когда ты у меня треть земель отсекаешь. Негоже так, брате.

— Да я-то причем? — развел широкопалыми руками Юрий Всеволодович. — Так митрополит всея Руси порешил. Я ж в церковные дела не вмешиваюсь и тебе не советую.

— Да ведаю, ведаю, как ты не вмешиваешься! Скажи кому другому… Не забирай епархию, брате.

Но Юрий Всеволодович не внял просьбам Ярослава: попы должны ходить под его рукой и усердно служить великому князю.

Ярослав крепко осерчал на Юрия. Приехав из Владимира в Переяславль, он вызвал в свои покои сотника Агея Букана из старшей дружины, и молвил:

— Предстоит тебе особое дельце, Букан. И чтоб ни одна душа не изведала о том, что я тебе скажу.

— Чай, не впервой, Ярослав Всеволодович.

Был сотник невысокого роста, но кряжист. Глаза цепкие, пронырливые; рыжая окладистая борода, крепкая бычья шея; обладал Букан непомерной силой и зычным голосом. Вот уж добрый десяток лет он был доверенным человеком князя, выполняя его самые тайные поручения.

— Вновь поскачешь в Ростов. Надень худую одежонку. Перед городом коня брось и войди в Ростов нищебродом.

— Жалко коня-то.

— Слушай, что тебе велят!.. На обратном пути коня тебе Сутяга даст, у него табунов хватает. Передашь Бориске еще одну калиту, в ней пятьдесят гривен серебра. Скажешь: Василька пусть боле не костерит, а меня на княжение в Ростов не зовет.

У Букана — глаза на лоб.

— Дык, за что ему гривны, князь? Всё с ног на голову.

— Не твоего ума дело, Агей. Слушай дале… Пусть Сутяга наведается к епископу Кириллу и молвит, что переяславский князь не желает отдавать епархию в руки Митрофана, а хочет её оставить Кириллу. Тот будет зело рад, ибо готов любому горло перегрызть за свои потерянные владения. Скажешь еще, что Кирилл должен встать не только на сторону Ярослава, но и призвать на защиту епархии и ростовского князя.

Епископ Кирилл охотно согласился на предложение Ярослава. Он до сих пор не мог успокоиться, что лишился своих богатых владений. Ростово — переяславская епархия должна вновь стать единой.

Кирилл пошел в народ.

— Церковь — не слиток гривны, её нельзя рубить. То дело не богоугодное. Аль можно рубить икону надвое? То — святотатство! Сколь лет мы жили в одной епархии, а ныне её, как мечом рассекли. Не бывать расколу! Сие тяжкий грех. Переяславские прихожане давно сие уразумели и желают, как и допрежь, молиться у одного пастыря. А их заставляют под владимирским владыкой ходить.

Кирилл бил по больному месту. Ростовцам никогда не забыть жестоких походов владимирцев на их град.

— Не желаем Митрофана!

— Пущай не загребает нашу епархию!

— Вкупе стоять с переяславцами!

Но кое-кто толковал и другое:

— А может, суседи наши и не шибко-то перечат Митрофану? Как — никак, а Ярослав — брат великого князя.

— Перечат! — убежденно сказывал Кирилл. — А коль сомненье есть, пошлем в Переяславль ходоков..

— Воистину, владыка. Пошлем!

Ростов отрядил семерых ходоков. Кирилл был спокоен: переяславцы вот уже многие годы не только не любят владимирских князей, но и их подручных пастырей, да и Ярослав ныне вовсю усердствует. Ему-то с церковных земель перепадает немалый куш.

Через неделю ходоки вернулись в Ростов.

— Владыка Кирилл истину глаголил. Переяславский люд намерен отшатнуться от Митрофана. Ярослав просит Василька быть в одном кулаке, дабы помешать князю Владимирскому… Стоять за Кирилла!

Дело принимало серьезный оборот. Ярослав, не желая терять смачный кусок, бросил вызов брату Юрию. Теперь дело за Константиновичами: ростовским князем Васильком, ярославским — Всеволодом и углицким — Владимиром. И коль три княжества выступят заодно с переяславским — Юрий Всеволодович не решится идти войной на брата и племянников.

Ярослав пригласил Константиновичей на совет, но Василько ехать в Переяславль отказался и предложил Ярославу прибыть в Ростов.

— Дядя должен ехать на совет к племяннику?! — возмутился князь.

Но того ж потребовали и остальные Константиновичи. Ярославу ничего не оставалось делать, как обуздать свою гордыню. После пролетья, на Акулину гречишницу,[75] он выехал в Ростов, где собрались уже все его племянники.

Все последние дни Василько провел в напряженных думах. Пожалуй, впервые в Ростово-Суздальской земле может разразиться кровавая брань не из-за «стола», а из-за церковных владений. Четыре княжества из пяти сошлись на том, чтобы Ростову и Переяславлю, как и в былые времена, сохранить единую епархию. Разорвать её — еще больше усилить могущество князя Владимирского. Православие, в княжеских устремлениях, стало играть великую роль: народ набожен, за кого святые отцы — за того и народ. Ныне в любом княжестве глас духовного владыки может поднять тысячи людей. Воистину: сильна Божья рука, она пути кажет.

Обычно надменный князь Ярослав на совете держался скромником. Ни родом, ни старшинством не кичился, вел себя с племянниками учтиво. Он первым произнес свою речь:

— Не так уж часто и видим мы друг друга, племянники. Всё в походах, заботах и хлопотах. И вот привел Господь потолковать с вами о богоугодном деле. Богоугодном! Никогда еще того не было, дабы четыре княжества не захотели раздела ростово-переяславской церкви. И что зело славно, любые мои племяннички, что не токмо мы, но и сам народ того не желает. Чернь с нами! А это, скажу я вам, уже победа. В сей светлый и достопамятный день мы заключим р я д, скрепим его своими княжьими печатями, благословим владычным знамением и отошлем брату моему Юрию. Думаю, великий князь прислушается к нашей просьбе, и не будет чинить нам порухи… Не так ли, Василько Константиныч?

— А ты уверен, дядя, что Юрий Всеволодович прислушается? Допрежь у тебя был с ним разговор?

Ярослав замешкал с ответом. Он наверняка знал, что Юрий, изведав о его тайной встрече с племянниками, впадет в небывалый гнев, потому-то он и готовил р я д за спиной великого князя, дабы поставить его перед совершившимся фактом. Другого пути, как считал Ярослав, нет. Брат уважает только силу. А сила и разум, и солому ломит. Князь примирится и вернет епархию… А с племянниками придется хитрить, иначе все его козни и денежные затраты — псу под хвост.

Долгое молчание Ярослава на совете могло насторожить князей, но Ярослав, пристально глянув на племянника, насмешливо изронил:

— Я вот всё смотрю на тебя, Василько, и думаю. До чего ж ты Фома Неверующий. Да говорил, говорил я с братом. Он так сказал: коль все будут заодно — перечить не стану, верну Ростову и Переяславлю епархию.

Всеволод и Владимир оживились.

— Добро, дядя. Верим тебе. Не должен же Юрий Всеволодович на нас обиду держать. Дело-то наше и впрямь богоугодное.

Князь Василько подписал грамоту последним, однако, повернувшись к Ярославу, молвил:

— Дай Бог, Ярослав Всеволодович, чтобы твои слова о брате оказались доподлинными, иначе бы я к р я д у руку не приложил.

— Опять ты за свое, Василько. Ведь сказал уж!.. Грамоту лично сам отвезу. Ждите гонца с добрыми вестями.

Юрий Всеволодович был взбешен. Он сорвал с грамоты княжеские печати и швырнул ими в лицо Ярослава.

— Иуда! Ишь, какое дельце обстряпал. Поганец, оборотень! Не зря тебя из многих городов изгоняли. Да как ты смел на меня, твоего верного заступника, племянников подбить?! Иуда!

— Погодь, брате, не кипятись… Тут моей вины нет. Так, самая малость. Василько кашу заварил. С братьями грамоту настрочил и мне подсунул, да ещё молвил, что с тобой обо всем заранее договорился. Вот и я за гусиное перышко взялся. Был с великого похмелья. Сам ведаешь, как перепью, ничего не соображаю.

— Буде изворачиваться, пакостник! Твоих рук дело. Тотчас же прикажу собирать дружину.

— Но то ж война, брате. И Углич, и Ярославль, и Ростов выступят с крепкими дружинами… Может, отступиться и отдать им епархию? Пущай себе молятся, хе. Всё-таки за ними большая сила, три дружины, — с некоторой надеждой, как утопающий за соломинку, цеплялся Ярослав Всеволодович.

— Да клал я на них с Успенской колокольни! — великий князь грязно выругался и вновь повторил. — Каждого племянника в бараний рог согну!

Гневу Юрия Всеволодовича не было предела. Над Северо-Восточной Русью нависла новая опасность лютой междоусобицы.

Константиновичи вновь сошлись на совет.

— Не зря я с великим сомненьем подписывал р я д. Негоже поступил с нами переяславский дядюшка. Врал, но не поперхнулся. Чаял, нашим р я д о м князя Юрия образумить. Не на того напал. Юрий и пяди от себя не отстегнет. И как мы могли Ярославу поверить? Воистину: век живи, век учись, — с горечью молвил Василько.

— А что же дальше, братец? — вопросил младший Владимир, и почему-то посмотрел на Всеволода, с коим они уже о многом переговорили, когда ехали в Ростов.

— Я своего слова, Владимир, не изменил. Не знаю, как Василько мыслит, но я бы спуску Юрию не давал. Наши дружины могут с ним и побороться. Да и новгородский князь нам может помочь.

Владимиру с Федора Летнего[76] исполнилось 15 лет, но он, как и свои старшие братья, был крепким и рослым не по годам и трижды уже ходил в ратные походы в челе своей углицкой дружины.

— Нечего нам Юрия пужаться. Пора показать, что и мы не лыком шиты. А ты что скажешь, большак?

Василько раздумчиво ходил по гриднице, понимая, что от его ответа будет зависеть очень многое.

— Вы оба правы, братья, — наконец заговорил он. — Мы уже не мальчики у Юрия на побегушках. Наши княжества — древнейшие, не то что Владимирское. Есть у нас и славные дружины, кои уже не раз показывали свое превосходство над Юрием. Били его под Ростовом, и на Липице, даст Бог — разобьем и ныне, и он навсегда забудет ходить в наши пределы. Всё бы это так. И народ, и духовные пастыри на нашей стороне. Осталось сплотиться в дружины и проучить князя Владимирского.

— Так и проучим! — загорелся Всеволод. — Когда-то надо сказать Юрию веское слово. Он понимает только силу меча.

— Вот и ударим! Мы непременно будем со щитом, братец, — приподнято произнес Владимир. — Когда выступать?

— Ныне выступать не будем.

Лица братьев вытянулись.

— Да как же так, Василько? — порывисто поднялся из кресла Всеволод. — Ныне самое удачное время. Сам же сказывал: и народ и пастыри на нашей стороне. Дело за немногим.

— За войной?

— За войной! — одновременно воскликнули Всеволод и Владимир.

Василько подошел к окну из наборного цветного стекла, распахнул. Лицо обдало легкокрылым, теплым ветром, из окна виднелось тихое, голубое озеро с тремя резными лодиями под алыми парусами. Над озером, в неохватном лазурном небе, с криком кружились, сверкая белизной, быстролетные чайки. Всё дышало упоительным, благодатным покоем.

Ветер шевельнул на голове Василька мягкие, густые кудри, разбросанные по широким плечам. Князь повернулся к братьям и твердо молвил словами отца:

— Поладим миром. Ныне не до брани. Мужики к зажинкам готовятся, а купцы на Нерль и Клязьму снарядились. Когда великий князь пойдет на Ростов, то пройдется по многим весям огнем и мечом, а пепел конским хвостом разметет. В оном деле он беспощаден. Прежде чем его побьем, он пол-княжества испепелит. Слишком дорогой ценой дастся нам победа.

— А как же епископ Кирилл? Он-то пуще всех за епархию ратовал, и народ за него стоял. Чего ж теперь — на попятную? Неладно как-то, Василько, — хмуря темные колосистые брови, произнес Всеволод.

— Всё так, брат. Кирилл наипаче всех заинтересован в переяславской епархии. Там у него немало и храмов и монастырей с угодьями, и терять бы их епископу зело не хотелось. Владыка понадеялся на благоразумие Юрия Всеволодовича, но когда дядюшка объявил нам войну, Кирилл перестал ему противоборствовать. Всем княжествам наш владыка известен, как ярый противник любых междоусобиц. Не его ли когда-то мудрые, зажигательные проповеди смиряли князей? Всякая брань для Кирилла — величайшее бедствие. И не токмо для владыки. В кой раз уже говорил, и буду говорить: междоусобицы расшатывают и зело ослабляют Русь в угоду разным чужеземцам. Никогда не забывайте о том, братья… Кирилла же я лонись[77] послал к великому князю.

— И он поехал? — удивился Владимир.

— Поехал… Ради мира поехал.

Поездка владыки увенчалась успехом. Юрию Всеволодовичу пришелся по душе миролюбивый шаг племянников. Он уже готов был выступить с дружиной на Ростов, хотя и понимал, что победа будет трудной, а если Василько призовет на помощь новгородцев, то и вовсе исход битвы будет неясен.

Вовремя прибыл во Владимир епископ Кирилл. Юрий Всеволодович встретил святителя настороженно, но когда его выслушал, то на душе его полегчало: Василько без боя отдает Владимиру переяславскую епархию. Что это? Трусость… Нет, Василько по натуре своей довольно храбрый муж. Он проявил подлинно государственную мудрость. Ай да племянничек! Вот бы таким здравым, прозорливым умом Бог Ярослава наградил. Не сподобил, а жаль…

Примирение князей состоялось в декабре 1229 года, в Суздале, в дни празднования Рождества Христова.

Вскоре Ярослав (даже и после многих добрых дел Кирилла) решил окончательно избавиться от влиятельного на Руси святителя. Он затеял тяжбу с епископом, и лишил почти всех его имений. К чести Кирилла он не стал жаловаться на князя и раздал остаток своего достояния нищим и убогим, и, подобно Иову, страдая от недуга телесного, удалился в Суздальский монастырь святого Дмитрия. По его совету ростовским владыкой стал архимандрит Рождественского монастыря Кирилл Второй.

Глава 8 БОЯРИН НЕЖДАН

Возвратившись из Пургасовых земель, боярин Неждан Корзун долго недужил. Коренья и травы знахаря Епишки медленно восстанавливали силы: уж слишком тяжелы, оказались басурманские раны.

В боярский терем часто наезжал Василько, подбадривал:

— Крепись, Неждан, крепись!

— Да, знать, Богу не угоден, — тихо вздыхал боярин.

— Выкинь из головы, Неждан. И мне и Богу ты зело угоден. Нам с тобой надо еще много добрых дел сотворить. И сотворим!

— Спасибо, Василько Константинович… Народ-то как? Простил нас?

— Не переживай, Неждан. Народ не глупее нас, он давно уже во всем разобрался. Да и нельзя ему без князя. Сноп без перевясла — солома. А молодшую дружину заново набрали. Ждут тебя в челе на боевом коне твои гридни.

— Вдругорядь спасибо, Василько Константинович… Жаль, Лазутка в гридни не пошел. Жизнью ему обязан.

— Удалый детина, — кивнул Василько. — Видел его в сече.

— Позвал его намедни, щедро наградил, в дружинники звал. Отказался. Мое дело-де землю орать да ямщичьим делом промышлять.

— Необычный детинушка. Каждый человек норовит в княжью дружину угодить. И жизнь посытней да повольготней, и до боярского чина можно дослужиться. Прямо-таки рвутся на княжой двор. Этому же, вишь ли, «землю орать». Редкий человек.

Лазутка же, когда вышел из боярского терема, вскоре увидел у храма Спаса на Торгу пятерых знакомых ямщиков с косматыми бородами в сосульках. (Морозец давал о себе знать!). Ямщики аж присвистнули:

— Да ты ль это, Лазутка?

На ямщике — горностаевая шапка с малиновым верхом, теплая богатая шуба на лисьем меху, на ногах — белые сафьяновые сапоги с серебряными кисточками на голенищах.

— Ну, чисто боярин! Да твоя Манька увидит — умом тронется. Экий важный господин пожаловал. На какие шиши вырядился?

— Боярин Корзун за службу пожаловал.

— Дык с тебя причитается, Лазутка.

— А кто бы отказывал? — широко улыбнулся ямщик. Распахнул шубу, похлопал по тугой калите, что была привязана к поясу. — И деньгой боярин не обидел. Айда в избу питейную!

На широкую ногу погулял Лазутка. Угощал всех, кто заходил в питейную избу. Под вечер в избе яблоку негде было упасть. Калита заметно оскудела, но Лазутка — не скряга, денег не жалел. Пусть народ повеселится, в другой раз и его не забудет.

Ямщичий возок домчал Лазутку до самых Белогостиц; правда, оказался он в избе без богатой шапки — то ли в питейной избе обронил, то ли лихие людишки похитили. Но то не беда, была бы голова цела.

А боярин Неждан вспоминал Лазутку с добрым чувством. Побольше бы таких людей на Руси, честных да бескорыстных. И от шубы и от денег отказывался:

— Да я ж от чистого сердца, боярин. Не принято на Руси соратника в сече бросать. Ничего мне не надобно.

— Коль не хочешь обидеть меня, возьми. Я тоже от чистого сердца.

И всё же зело жаль, что Лазутка в дружину не пошел.

На широкую Масленицу навестила Неждана княгиня Мария с горячими блинами. Появилась она с ближней боярыней Любавой.

Корзун лежал на мягком ложе — бледный, осунувшийся, с глубоко запавшими голубыми глазами. Шелковистые русые кудри разметались по изголовью.

— Откушай блинов наших, боярин Неждан Иваныч. Не погнушайся, сами с Любавой пекли.

При виде молодой княгини и Любавы лицо Неждана порозовело. Он еще в Чернигове засматривался на юную боярышню, а затем видел её на свадьбе Василька и Марии во Владимире, но так к Любаве и не подошел. Не встретился Неждан с боярышней и перед походом на Мордву. Тогда он был здоровый, цветущий, а теперь вот захудалый и немощный, как старик. Господи, и зачем она тут появилась!

— Боярышня, подай блинков Неждану Иванычу.

Любава, стройная, с гибким станом и большими лучистыми глазами, сняла крышку с серебряного подноса и с поклоном ступила к ложу боярина.

— Откушай, Неждан Иваныч. Горяченькие, поджаристые, на масле. Сами в рот просятся.

Голос Любавы мягкий и задушевный, карие глаза улыбчивы и ласковы, от таких глаз любое сердце трепетно забьется.

Неждан, не боявшийся на медведя с рогатиной ходить, вдруг засмущался и оробел, и как будто язык проглотил.

— Аль не рад нам, боярин?.. Аль блины наши худо состряпаны? Уж мы-то с Любавой старались, — тепло, певуче и с легкой лукавинкой молвила Мария.

Наконец Неждан пришел в себя. Приподнялся на ложе, молвил взволнованным и прерывистым голосом:

— Рад видеть тебя княгиня… И тебя… Любава Святозаровна. Откушаю.

Любава присела на ложе, а поднос поставила к себе на колени. Неждан потянулся за блином, но ослабевшее тело вновь начало оседать на изголовье. Любава не растерялась, обняла левой рукой боярина за плечи, и, не давая ему опомниться, молвила с повелительной задоринкой:

— И чтоб все до единого блинчика!

Неждан в объятиях боярыни и вовсе залился румянцем. Куда только нездоровая бледность исчезла? Утонул в больших, лучистых очах Любавы, вдругорядь смущенно улыбнулся и… принялся за блины. Съел один, другой…

А Любава готова была обнимать Неждана целую вечность.

С того дня боярин Корзун пошел на поправку. Лекарь Епишка довольно высказывал:

— Я ж говорил тебе, боярин. Мои отвары и настойки кого хошь на ноги поставят. Вот уже и к вареву потянулся. То добрый знак.

Княгиня Мария, зная, как хочется Любаве вновь повстречаться с Нежданом, не раз и не два навещала боярина, и каждый раз замечала, как оживал при виде боярышни Корзун, и как счастливо искрились у обоих глаза.

Любава, распрощавшись с боярином, как на крыльях по сеням летала. Щеки её пылали, глаза блестели.

Княгиня же шла не торопко, улыбалась. Вот и еще скоро одной свадьбе быть. А ведь сколь в Чернигове на Любаву боярских сынков заглядывались. Были и красавцы писаные, но боярышня ни на кого даже смотреть не хотела. И вдруг в тяжело недужного Неждана влюбилась, только и разговоров о нем. Пойми вот тут сердце женское. Женятся, чада пойдут, добро бы сыновья.

Сама Мария была на четвертом месяце. Князь Василько прибыл из похода не на коне, а в возке. В терем входил, опираясь на двух гридней. Мария, встревоженная, с заплаканными глазами, встретила мужа на крыльце.

— Господи! Никак, ранен, любый мой.

Горячо обняла Василька, и всё заглядывала, заглядывала в его неспокойные, нахмуренные глаза.

— Ничего, ничего, Мария. Зацепили малость. То еще не беда.

Прислонил ладонь к округлившемуся животу, улыбнулся.

— Так, сказывала, сын будет?

— Сын, любый мой. Сын!

В Серпень, на святого Лаврентя,[78] белогостицкие мужики, по обычаю, ходили в полдни на Вексу глядеть, как бежит река; коль тихо, то осень будет тихая, благодатная, а зима без вьюг.

— Ну, слава тебе Господи! — размашисто крестились мужики. — С хлебушком ноне будем.

— Не скажи, — хмуро произнес Лазутка. — Теленок еще в брюхе, а хозяин с обухом.

— К чему клонишь, Скитник?

— Серпень по Мокриде[79] примечают, а на Мокриду всю ночь дождь лил.

— Не каркай! — ворчливо обронил староста Митяй.

— Каркай, ни каркай, а примету не обманешь.

Митяй погрозил Лазутке мослатым кулаком:

— Типун те на язык!

То, что вскоре хлынут небывалые дожди, замечал Лазутка и по другим приметам. Так и вышло. С половины августа до самого декабря густая тьма закрыла небо, и шли беспрестанные дожди. Хлеб и сено погнили на полях и лугах; житницы стояли пустые.

По Руси загулял глад и мор. За четь[80] ржи платили уже по гривне серебра, но простолюдинам такие цены были недоступны.

Лазутка отнес на торги дареную Нежданом шубу, но купцы даже от богатой мягкой рухляди отворачивались, требовали злата, серебра и драгоценных каменьев. Еле выторговал Лазутка шубу за семь фунтишков хлеба, но у зимы брюхо велико. Уже в марте сосельники приели собак и кошек, а затем принялись готовить варево изо мха, из коры сосны и липы. Началась повальная смерть. Оставшиеся в живых, «простая чадь резаху людей живых и ядаху; а оные мертвячину в трупах обрезали и ядаху».

Семья Егорши и к мертвечине не прикасалась, и на разбой (как многие) не выходила.

— То — святотатство, — умирая, говорил старый Скитник. — Глад и мор по грехам нашим. — Князья, в нелюбье своем, забыли Бога и всё враждуют. Вот и наказывает всех Господь. Не пора ли одуматься властителям нашим?..

Это были последние слова Егорши. Он ушел первым в иной мир. За ним — старая Варвара, Маняша и двое сыновей.

Лихолетье бродило по Руси.

Глава 1 ОЛЕСЯ

— Беда, Василь Демьяныч!

Купец Богданов, степенный, дородный, с кудреватой светло-русой бородой, недоуменно глянул на запыхавшегося холопа.

— Чего ты, как загнанная лошадь?

— Беда, сказываю… Лазутка Скитник твою Олесю увез!

— Как это увез?

— На Соборной площади кинул в возок — и был таков. Я, было, погнался, да где там. Умчал Лазутка, теперь ищи — свищи.

Василь Демьяныч угрозливо поднялся с лавки, вытянул плетку из-за голенища сапога и стеганул Харитонку.

— Куда смотрел, пес?! Забью!

Хлесткие удары обрушились на холопа, пока в повалуше не оказалась жена купца Секлетея.

— Да что ты, государь мой? Охолонь!

Василь Демьяныч отшвырнул плетку и приказал:

— Беги, шелудивый пес, на конюшню. Выводи с Митькой коней — и в погоню. А я к князю Василько. Авось сыскных людей даст.

— Да что стряслось, государь мой? — вопросила супруга.

— Срам на мою голову, вот что. Треклятый ямщик Лазутка дочь похитил. Белым днем. За неделю до венца!

Секлетея всплеснула руками и залилась горькими слезами.

Пятнадцать лет назад молодой ростовский купец Василий Богданов уехал по торговым делам в Углицкое княжество. Уезжал после Покрова, а вернуться в Ростов Великий норовил к Егорию вешнему.[81] Всю долгую осень и зиму проживал у знакомого купца Демида Осинцева. Был Василий Богданов в ту пору не столь уж и богат, но промышлял торговлишкой довольно умело. В свои тридцать пять выглядел куда молодцом. Рослый, с широкими покатыми плечами и благолепным лицом. Женщины заглядывались на купца-молодца, но он, казалось, не замечал их взглядов: верен был супруге своей Секлетее.

И всё же как-то на торгу, что близ деревянного княжеского детинца, запомнилась купцу одна молодка — среднего роста, белолицая, большеглазая, с пушистыми иссиня-черными бровями.

Молодка долго присматривалась к круглой бобровой шапке и тихонько вздыхала.

— Аль приглянулась? — спросил Василь Демьяныч.

Молодка подняла на купца свои лучистые, васильковые глаза, улыбнулась краешками полных вишневых губ и… смутилась, отчего на её бархатных, мягких щеках заиграл румянец.

У Василия Демьяныча аж сердце оборвалось. Ну и лепая же молодка, Господи!

— Приглянулась, но… но я вдругорядь зайду.

— От чего ж вдругорядь? — заволновался купец. — Коль дорого, уступлю. А коль не обидишься — так отдам.

Молодка еще больше вспыхнула.

— Спасибо на добром слове. Пойду я.

Тихо молвила и вышла из лавки. А Василий Демьяныч вначале застыл столбом, а затем выскочил из лавки и поманил одного из мальчонок, крутившихся на торгу.

— Зришь женку? Ту, что в малиновой шубке.

— Ну!

— Ступай за ней и изведай, где её дом. Резаной одарю.

— Да я за такую деньгу в лепешку расшибусь! — обрадовался мальчонка.

Мало погодя, купец проведал: женку зовут Олесей Васильевной. Вдова. Муж был княжьим дружинником. Живет неподалеку от храма Константина и Елены. Чад малых не имеет.

С того дня купца Богданова будто подменили. Ночами перестал спать, и все думы об одном — Олеся, Олеся! Имя-то, какое чудесное.

— Уж не занедужил ли, Василь Демьяныч? — обеспокоенно спросил Демид Осинцев. — Весь какой-то чумной, будто сглазил кто, упаси Господи.

— Сглазил, Демид Ерофеич, — открылся купец. — Вдовую женку дружинника Евдокима повстречал. Олесю. И вот ныне душой маюсь.

— Ясно, — хмыкнул в рыжеватую бороду Демид. — Хорошо знавал я Евдокима. Жену свою он из Полоцка привез… Добрая женка — и нравом и красотой. Рукодельница, мужа своего чтила… Но с чего ты загорелся? Аль супругу разлюбил?

— Да я, можно сказать, и любви-то не изведал. Ведь как у нас на Руси? Отец присмотрел, сосватал — ну и получай супружницу… Прижилась, хозяйка не из худших, но любви не получилось… Не ведаю, как дальше быть.

— В таком деле тебе я не советчик. Как душа подскажет.

А душа Василия рвалась к избе Олеси, что подле храма. Женка в его лавке так больше и не появилась. Набрался духу молодой купец, собрал подарки и… постучал в желанную калитку.

Олеся не затворилась, впустила. Василий же прямо с порога брякнул:

— Хоть серчай, хоть гони прочь, но люба ты мне. Что хочешь, делай, но жить я без тебя уже не сумею… Всё в лавке тебя поджидал.

В лавку же Олеся не захотела больше идти. Оробела. Уж больно понравился ей молодой купец, чем-то похожий на её погибшего супруга. Такой же высокий, крутоплечий, с темнорусой шелковистой бородкой. Как увидела, так едва ноги до избы донесла. Затем встала у кивота, и всё молилась, молилась, прося у Богоматери прощения за грешные мысли. Несколько дней провела в молитвах, и зарок себе дала: к лавке больше не ходить, купца-молодца не видеть… А он, нежданно — негаданно, сам заявился. И дрогнуло сердце Олеси, про зарок свой забыла, ночевать (да прости её, Господи!) оставила.

Страстная, хмельная была эта ночь!

Купец Василий задержался в Угличе дольше задуманного. Уж как он любил все эти месяцы Олесю! Обрадовался, когда она затяжелела. Молвил:

— От жены своей я чад не имел. Не дал ей Бог стать матерью… Пусть идет в монастырь. Тебя ж, ладушка моя, в жены возьму.

— Грех это, Василий, не хочу его на душу брать.

— Грех — не чадородной быть. Не принимай близко к сердцу. Всё уладится.

Трудными были роды Олеси. Бабка-повитуха головой качала:

— Как бы не преставилась. Ох, тяжело чадо на свет божий идет.

Роженица, словно предчувствуя смерть, молвила страдальческим голосом:

— Коль помру, выполни мою последнюю волю, Васенька… Сын появится, то нареки в честь тебя, Василием, а коль дочь — Олесей. Не покидай её.

Родив дочь, Олеся умерла.

Вернулся Василий Демьяныч в Ростов Великий с дочкой Олесей.

Глава 2 ЛАЗУТКА

В Ростове Великом набольшим купцом был Глеб Митрофаныч Якурин. Хоромы его стояли неподалеку от крепости, за земляным валом, на углу Ильинки. Прослыл Глеб Митрофаныч не только знатным купцом, но и усердным богомольцем. Не пропускал ни заутреню, ни обедню, ни всенощную, одаривал храмы богатыми приношениями. Владыка не нарадовался: все бы так купцы щедро на церковь жаловали.

Простолюдины же радость владыки не разделяли:

— Купец Якурин хочет грехи свои замолить, а они — тяжкие. В молодости, чу, татьбой[82] промышлял, невинные души губил. Кровавы его денежки.

Всякое говорили про купца, однако толком никто ничего не ведал. В Ростове Глеб Митрофаныч осел лет десять назад, а где он раньше был и чем занимался известно лишь одному Богу.

Как-то в Пасхальную ночь Глеб Митрофаныч увидел на женской половине храма юную девушку необычайной красоты. Подле неё, держа свечку в руке, молилась жена купца Богданова Секлетея. Сам купец, как и Якурин, стояли на мужской половине.

«Красна девка, — подметил про себя Якурин. — Надо к Василь Демьянычу в гости пожаловать».

Купца Богданова он хорошо знал, но в избе его никогда не был: не пристало первому ростовскому купцу к меньшим торговым людям в гости набиваться. Пусть они кланяются. Но здесь дело особое. У купца Якурина — великовозрастный сын, давно пора его оженить. Хватит на отцовской шее сидеть, пусть отделяется и добывает калиту своим умом.

Пришел купец Якурин к купцу Богданову после Светлого Воскресения. Василий Демьяныч немало тому подивился. С какой это стати Якурин в его дом завалился? Но ясно одно — не по пустякам.

Богданов усадил Якурина в красный угол, и повелел Секлетее и Олесе накрыть стол. Глеб Митрофаныч, близехонько разглядев девушку, окончательно решил: лучшей жены его сыну Власу не сыскать.

Когда стол уставился медами и обильной снедью, женщины, как это и полагалось на Руси, удалились, а между купцами начался неторопливый мужской разговор. Долго толковали о торговых делах, потягивали мед, закусывали снедью, и лишь где-то часа через два для Василия Демьяныча всё прояснилось.

— Как ни петляй, не ходи вокруг да около, но пришло время о важном деле покалякать… У тебя, Василь Демьяныч, красна-девица на выданье, у меня сын — добрый молодец. Не породниться ли нам? Глядишь, и торговля твоя в гору пойдет. Я помогу, без всякой корысти, как сват свату.

Обескуражил Глеб Митрофаныч купца Богданова. Отдать в чужой дом родное дитятко, дочь ненаглядную?.. Нет, нет! Остаться без Олеси — пустить в дом тоску и кручину.

Василий Демьяныч, кажется, только сейчас осознал, насколько дорога ему дочь. Она вся была похожа на мать, которую он так безоглядно любил.

— Чего замолчал, Василь Демьяныч? Аль сватовство моё не по нраву?

— По нраву, Глеб Митрофаныч. Спасибо за честь… Но токмо не приспела пора моей Олесе. Всего-то пятнадцать годков. Ты уж не обессудь.

— Самая пора, Василь Демьяныч. Чай, ведаешь, князья своих дочек едва не с осьми лет замуж отдают. А то — пятнадцать! Удивил, называется. Не век же ей в девках сидеть. Как ни заплетай косу, а не миновать расплетать.

— Так-то оно так, — вздохнул Василий Демьяныч. — Не век сидеть. И все же обождем годок.

Купец Якурин поднялся из-за стола.

— Чую, тебя не свернешь, но и я на попятную не пойду. Подожду и годок… Но токмо береги свою дочку. От всего береги — от сглазу и порчи, от молодца-ухарца. За год всякое может приключиться.

Купец Якурин как в воду глядел. Приключилось! Любимое чадо выкрал ямщик Лазутка.

Лазутка Скитник давно был известен всему Ростову Великому. Дюжий, первый кулачный боец, к любому ремеслу свычен — хоть кузнец, хоть оружейник, хоть кожевник, хоть древодел… Всё горело в его проворных, сильных руках. Да и нравом был добрым, открытым, отзывчивым на людскую беду, за что Лазутку и любил ремесленный люд.

Скитнику было за двадцать, когда всю его семью погубила моровая язва. Страшным было его горе! Обычно веселый и непоседливый, он надолго замкнулся, закручинился, и лишь на третьем году, после смерти домочадцев, стал приходить в себя. С его ямщичьего возка вновь послышались озорные, задорные выкрики:

— Кому на Ивановскую?.. Кому на Чудской конец? Налетай, православные, вмиг доставлю!

Возок его — на Соборной площади, где раскинулся многолюдный торг. И ростовцы подходили — кто с закупленной липовой кадушкой, кто с кулем жита, кто с тяжелым железным сручьем…

Ямщичье дело Лазутка выбрал по наследству. Отец всю жизнь колесил по Древней Руси и довольно говаривал:

— Свое дело, сынок, ни на какое другое не променяю. Все дни на волюшке. Сидишь на коне, кнутом помахиваешь, а окрест такая лепота, такие просторы, что дух захватывает. И всюду луга зеленые, леса дремучие, реки широкие. А зимой? Ветерок да морозец лицо пожигают, снежок метельный сечет, а тебе всё в радость. Никакой бес тебя в бараньем полушубке не продерет. Скачешь, вдыхаешь ядреный морозец, а душа поет. Как ни тяжка ямщичья служба, а лучше её не сыскать. Чего токмо не наглядишься!

С десяти лет (как поводырь калик перехожих[83]) отец скитался по Руси, отчего и закрепилась за ним кличка Скитника.

Вот и Лазутка, перепробовав много ремесел, подался в ямщики. То возил по городам и весям княжьих дружинников, то перебивался торговым извозом. За деньгами особо не гнался, и никогда их не копил. Чуть что — в питейную избу, дабы подсесть к каликам перехожим, угостить их медком или брагой, и послушать их дивные сказы. Старец-гусляр — самый желанный человек для Лазутки. Он готов был слушать бояна день и ночь. Песни сказителя — гусляра о веках давно минувших, о славных богатырях бередили душу. В такие минуты Лазутка готов был взметнуть на лихого коня, и мчатся в далекие степи, дабы, как ростовец Алеша Попович, сразиться с дикими кочевниками, набегавшими на Русь.

— Чую, по нраву тебе сказы мои? — вопрошал гусляр.

— По нраву, старче. Какие удалые богатыри Русь защищали! Один Илья Муромец чего стоит… Испей, старче, медку, да еще спой.

— Спою, детинушка.

Гусляр пел, калики подтягивали, а Лазутка чутко вслушивался в былинный сказ, после коего щедро угощал странников, опустошая свою калиту.

Любил Лазутка Скитник и ростовский торг, когда город вырастал заезжим людом едва ли не впятеро. Торг шумел, гомонил, заполнялся звонкими выкриками «походячих» торговцев.

Весенний майский день выдался теплым, погожим. На синем бездонном небе ни облачка. Из-за княжьего терема духовито пахло черемухой и сиренью.

— Экая благодать, — молвила Секлетея, проходя торговыми рядами.

— Благодать, матушка, — кивнула Олеся.

Купец Василий Богданов отбыл в Ярославль, а жена его и дочь, пользуясь случаем (Василий Демьяныч крайне редко выпускал женщин из дома), надумали сходить на торг и хоть как-то развеяться.

Секлетея надолго застряла в «красном» ряду, где купцы продавали нарядные бухарские ковры и богатые ткани любых цветов. Товар радовал глаз, мимо не пройдешь.

Олеся же, на какое-то время, забыв про мать, оказалась в «кокошном» ряду. Была она в голубом летнике, в алых сапожках из юфти; на спине колыхалась пышная темно-русая коса, заплетенная бирюзовыми лентами. В маленьких мочках ушей поблескивали золотые сережки. Красивая девушка бросалась всем в глаза.

К Олесе подскочили трое «походячих» торговцев с лукошками, начали приставать:

— Чьих будешь, красна-девица?

— Пойдем с нами гулять.

— Всё злато-серебро будет твое!

Олеся вспыхнула и попыталась вернуться к матери, но разбитные торговцы, скаля зубы, еще теснее обступили девушку и продолжали насмешничать.

Лазутка только что вернулся из поездки: отвозил покупателя с двумя кадками на Ивановскую улицу. Спрыгнул с коня и увидел девушку, окруженную подвыпившими парнями, кои становились все развязнее и наглее.

— А ну бросьте охальничать! — прикрикнул Лазутка.

Парни оглянулись на Скитника, осерчали.

— А это что за указчик?

— Крути хвост кобыле и не вмешивайся!

Торг замер: что-то будет. Эти, не весть, откуда прибывшие на торжище парни, видимо не слышали о Скитнике. Лазутка же спуску не даст, детина не из робких.

Лазутка ступил к охальникам, и вновь повторил:

— А я, сказываю, бросьте. Ну!

Но парни не захотели отступать, захорохорились.

— А ну беги на Лысую гору ко всем чертям. Живо!

Один из торговцев поднял было на Скитника руку, но Лазутка успел её перехватить и перекинул парня через себя.

— Наших бьют! — заорал содруг потерпевшего.

К охальникам подскочили еще трое приезжих молодцов, но торг не вмешивался, верил в Лазутку. Да и чем не потеха задарма?

И началась потасовка. Лазутке пришлось показать всю свою силушку. И минуты не прошло, как все охальники были положены наземь.

Олеся отошла в сторонку, испуганно прислонилась к возку.

Лазутка, под восторженный гул ростовцев, подошел к девушке, глянул в её лицо и… подхватил на руки.

— Успокойся, лебедушка. Здесь на торгу и не такое бывает… Где живешь?

— На Ильинке, — прошептала Олеся.

Лазутка бережно посадил девушку в возок, а сам лихо взметнул на коня.

— Мигом довезу!

Сзади послышался заполошный голос Секлетеи:

— Погодь, вражья сила! Останови-ись!

Но Лазутка остановил возок лишь на углу Ильинки.

— Куда дале, лебедушка?

— Да вот и дом мой, — взволнованным голосом молвила Олеся и спохватилась. — А как же матушка?

— Не пропадет твоя матушка. — Лазутка подал девушке руку, и та сошла из возка. Скитник глянул в глаза Олеси и нежданно-негаданно для самого себя смутился и даже как-то оробел. Скрывая смущение, несвойственным ему голосом молвил:

— Ступай, лебедушка. Теперь тебя никто в Ростове не обидит.

— Спасибо тебе, добрый человек.

Олеся поклонилась в пояс и гибкой, мягкой походкой пошла к дому.

Лазутка проводил ее завороженным взглядом, а затем вспрыгнул на коня и помчал к торгу.

С того дня запала Олеся в Лазуткину душу. Да и Олеся его не забывала, нет-нет, да и вспомнит Скитника. Какой же он сильный! Ишь, как ловко её обидчиков раскидал. И лицом пригож.

В другой раз они встретились через неделю, когда к берегу Неро-озера пристал большой торговый караван, пришедший через Которосль из Ярославля. Поглазеть на нарядные суда и товары выходил весь Ростов Великий.

Пришел на Подозерку и купец Богданов со своими домочадцами: не так уж часто торговые караваны к городу прибывали.

Лазутка, кинув на Соборной площади извоз, вышел на берег речки Пижермы. Здесь начинались избы Рыболовнолй слободки. На плетнях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и вяленой рыбой.

С Подозерки открылось озеро — тихое, спокойное, простиравшееся вдоль на много верст. У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях лодии и струги, насады и расшивы; среди них возвышалось большое двухярусное судно с резным драконом на носу.

— Нешто корабль? — подивился, застывший подле Лазутки чернобородый мужичок в пеньковых лаптях, прибывший в Ростов из лесной бортной избушки. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

— Что, брат, в диковинку?

— В диковинку, — признался мужичок. — Живу в глухомани, у черта на куличках. Отсюда, коль ехать в Переяславль Залесский, то добрых двадцать верст. Бортничаю на князя Василька. Где уж нам корабли видеть? — словоохотливо произнес мужичок.

— У тебя изба под сосной, баня-мыленка да журавль[84] подле ели. Не так ли?

— Та-ак, — изумленно протянул бортник. — Как проведал-то? Ты у меня николи не был.

— Был, — рассмеялся Лазутка. — Куда токмо меня черти не заносили. Просидел в твоей избенке с утра до полудня, но ты так и не появился.

— Да я, никак, борти проверял. То-то я заметил, что в яндове медку поубавилось.

— Ты уж прости, брат, — улыбнулся Скитник. — Но долг платежом красен. Верну сторицею. Как звать тебя?

— Зови Петрухой… Петрухой Бортником. Так меня княжьи люди кличут.

— А меня Лазуткой. Ишь, какой корабль — красавец. Мы тут всяких нагляделись. Озеро-то у нас большое, многие его Тинным морем величают. Бывает, из Хвалынского моря причаливают с товарами заморскими.

Скитник внезапно увидел Олесю, и сердце его учащенно забилось.

— Ты прости меня, Петруха. Отойти мне надо.

Ноги, казалось, сами понесли к Олесе. Встал неподалеку. Надо бы, как и всем зевакам, морской корабль разглядывать, но глаза тянулись совсем в другую сторону. Стоял, любовался девушкой и недоумевал. Что это с ним? Почему так хочется подойти и поговорить с купеческой дочкой? Но не подойдешь: Василий Демьяныч уж куды как строг, крепко держится стародавних обычаев, не даст и рта раскрыть. Понравилась дочка — поговори допрежь с отцом, но разговора не получится. Куда уж простолюдину до богатой купеческой дочки? Знай сверчок свой шесток.

Олеся каким-то неизведанным чувством уловила Лазуткин взгляд. Она слегка повернулась, и их глаза встретились. Лицо Олеси залил яркий румянец. Она потупила очи, обернулась к Тинному морю, но вскоре ей вновь захотелось встретиться глазами с высоким чернокудрым ямщиком. Так продолжалось несколько раз, пока она не почувствовала, что вся дрожит от какого-то неизведанного, сладостного ощущения. Господи, что это с ней, в свою очередь думала Олеся. Почему хочется и хочется смотреть на этого мужчину, коего и видит во второй раз. И это «почему» стало постоянным и назойливым, оно не покидало её ни днем, ни ночью. Ямщик, с шапкой густых волнистых волос и кудреватой бородкой заслонил ей отца, мать и сверстниц-подружек, кои иногда посещали с матерями ее родительский дом.

— Уж не занедужила ли ты, дочка? Замкнулась, отвечаешь невпопад. Будто порчу на тебя навели, не приведи Господи. Тревожусь я.

— Не тревожься, матушка, никакой хвори у меня нет.

Секлетея лишь первые месяцы косо смотрела на пригулыша, но затем попривыкла, а затем полюбила и стала называть дочкой. Росла Олеся доброй и ласковой, не ведая, что Секлетея будет ей мачехой.

Василий Демьяныч в первый же день приезда из Углича строго-настрого наказал:

— Коль чадо не примешь, то уйдешь, Секлетея, в монастырь.

Секлетея пригулыша приняла, да так, что любовь её к Олесе стала глубокой и необоримой.

Василий Демьяныч частенько отлучался из города по своим торговым делам. Уезжая, всегда Секлетее говорил:

— Дочь пуще глаз береги.

Секлетея берегла, ни на шаг от себя не отпускала, но как-то крепко застудилась, легла под образа и скорбно молвила:

— Никак, смертушка приходит. Вся грудь огнем горит.

Говорила она хрипло и утробно кашляла.

— Надо бы к знахарке, — участливо молвила Олеся.

— Надо бы, доченька, но Харитонка и Митька, сама ведаешь, с отцом уехали. А мне уж не дойти, мочи нет.

— Так я добегу, матушка! Где знахарка живет?

— На Покровской… Да токмо нельзя тебе со двора. Народ-то всё бедовый, особливо ухари-молодцы. Помнишь торг?.. Помолись лучше за меня, доченька, видно Бог к себе зовет.

Но Олеся первый раз ослушалась. Выскочила из избы — и на Покровскую. А тут (вот что значит судьба!) — Лазутка с возком. Увидел Олесю, спрыгнул с коня, обрадованно молвил:

— Здравствуй, Олеся Васильевна. Куда бежишь, будто на пожар.

— На Покровскую к знахарке. Матушка занемогла.

— К старушке Меланье, поди?

— К ней, наверное. Имечко её не ведаю.

— К ней, одна она на Покровке. Садись в возок. Садись, не стесняйся. Да вон и дождь расходится.

Олеся уселась в крытый летний возок, а Скитник глянул на небо, по коему наплывала с юга черная, зловещая туча. Вскоре подул неистовый шальной ветер, ослепительно вспыхнула змеистая молния, и тотчас раздался резкий оглушительный гром. Непроглядный ливень обрушился на Ростов.

Лазутка покинул коня и забрался в возок, в коем напугано съежилась Олеся.

— Надо малость переждать.

— Какая адская гроза, — пролепетала девушка и перекрестилась.

Вблизи страшно полыхнула молния, и также страшно ударил трескучий, яростный гром.

— Ой! — и вовсе перепугалась Олеся и невольно прижалась к Скитнику. Тот легонько обнял её за плечи, принялся успокаивать:

— Да ты не бойся, лебедушка. Сия гроза скоротечная, быстро уйдет.

Лазутка обнимал девушку, касался щекой её лица, чувствовал её горячее трепетное тело и молчал, радуясь нежданной встречи.

Молчала и Олеся. Испуг её исчез. Прижавшись к Скитнику, она забыла обо всем на свете. Душа её пела, наполнялась невиданным до сих пор чувством — захватывающим, блаженным. Как хорошо с этим ямщиком, какие сильные и нежные его руки. Так бы и сидела, сидела веки вечные.

— Олеся… Лебедушка ты моя.

— Что? — сладостно выдохнула Олеся, и закрыла глаза, ожидая новых ласковых слов.

— Люба ты мне, Олеся. Нет мне покоя, все думы о тебе.

По кожаному пологу возка говорливым шумным потоком бил ливень, и тихие взволнованные слова Скитника были едва слышны, но Олеся их чутко уловила.

— Что скажешь мне, лебедушка?

Олеся в ответ лишь теснее прижалась к ямщику, и тот понял, что он не безразличен этой девушке. Душа Лазутки возликовала. Боже ты мой, как она хороша! Он робко коснулся рукой её пушистой косы, затем слегка провел по её густым, черным бровям и вдруг услышал желанное:

— И ты мне люб, Лазутка.

И тогда Скитник не удержался и поцеловал девушку в губы. Олеся не оттолкнула, это был первый поцелуй в её жизни. Какой же он упоительный и сладостный. А затем был другой, третий… пока не услышали чей-то громкий возглас:

— Эгей, чо застряли среди дороги? Поезжай!

Лазутка очнулся, выглянул из возка. Ливень кончился, над Ростовом загуляло солнце. Ямшик сошел из повозки, сел на коня и помчал вдоль улицы к избе знахарки.

Глава 3 ДА ПОМОГИ ИМ БОГ!

К Богдановым вдругорядь наведался купец Якурин. Он был хмур и чем-то озабочен. Оставшись с глазу на глаз с Василием Демьянычем, молвил:

— Дочка твоя, кажись, без пригляду живет. Одна-одинешенька по городу шастает.

— Да быть того не может! Без Секлетеи и шагу не ступит.

— Тебе, конечно, видней, — крякнул купец, — но народ зря слушок не распустит. Чу, Олеся твоя с ямщиком Лазуткой спуталась, в возке его катается.

Василия Демьяныча как плетью стеганули, лицо его ожесточилось.

— Да быть того не может… Секлетея!

Секлетея отпираться не стала:

— Седмицу назад недуг меня свалил, а ты, государь мой, по торговым делам с холопями отлучился. Пришлось дочку за знахаркой послать. А тут ливень приключился. Дочка возок остановила, коим Лазутка правил. На возке и знахарку привезли. Помогли её отвары, а то колодой валялась. Ты уж не серчай, государь мой, но послать было некого.

— Ступай! — ворчливо бросил Василий Демьяныч.

Но купец Якурин продолжал зудить:

— Извозчик где должон сидеть? На коне. А людишки с Покровской зрели, как Лазутка Скитник твою дочь в возке тискал. Не срам ли, Василь Демьяныч?

— Подлый навет! Дочь моя — великая скромница, честь свою блюдет. А тут такое!

— Людскую молву кляпом не заткнешь. Ты, Василь Демьяныч, дочке свой спрос учини. Да с пристрастием! Вышиби из неё всякую дурь… Наш же разговор остается в силе. Прощай покуда, Василь Демьяныч.

После ухода Якурина, купец Богданов долго не мог прийти в себя. Экая недобрая молва прокатилась по Ростову Великому. И о ком? О его ненаглядной доченьке, в коей души не чаял. Неуж и в самом деле она к ямщику ластилась? Надо потолковать с Олесей. Лгать она не умеет.

Когда Олеся появилась перед пристальными глазами отца, она всё поняла: ведает! Честно призналась:

— Люб мне Лазутка, тятенька.

У Василия Демьяныча глаза полезли на лоб. Уж чего, чего, но такого он не ожидал. Откровенные слова своей любимицы привели купца в замешательство. Обычно с холопами он был скор на расправу, становился грозным и крутым. Но тут родная дочь, на которую за всю ее жизнь он и голоса не повысил.

— Да как же так? Купеческой дочке ямщик поглянулся. Какой же срам на мою седую голову.

На глаза Олеси навернулись слезы. Она опустилась на колени и всхлипывающим голосом заговорила:

— Ты уж прости меня, тятенька. Мил мне Лазутка, из сердца не выкинешь.

Василий Демьяныч надолго замолчал, затем опустил свою крепкую сухую ладонь на голову Олеси и кротко молвил:

— А ты из головы выкинь, доченька. Такое случается по младости лет. Коль не хочешь позора отцу родному, то забудь ямщика. Забудь, доченька.

— Не знаю, не знаю, тятенька, но я попробую.

— Вот и добро, доченька. Успокоила ты меня.

С того дня стала Олеся затворницей, будто в монастырской келье поселилась. Секлетея, по строжайшему наказу супруга, со двора и шагу не ступала. Обе сидели за прялками, а вечерами подолгу молились у кивота. Правда, в погожие дни выходили в сад, наглухо обнесенным высоким тыном.

Так прошел месяц, другой… Дождливая осень подвалила. Как-то отец пришел в девичью горницу, подсел к Олесе и молвил:

— Ну что, доченька. Всему приходит своя пора. Как ни жаль, но настало время быть тебе за мужем. Завтра купец Глеб Митрофаныч Якурин с супругой своей и сыном Власом свататься придут.

Олеся так и обмерла, лицом побелела.

— Никак, перепугалась, доченька? Дело-то обычное. Семья добрая, богатая и Влас — жених не из последних. Правда, лицом рябоват, ну да с лица не воду пить. Стерпится, слюбится. Якурин — набольший купец в Ростове Великом. Так что через недельку и под венец.

— Тятенька, милый! — взмолилась Олеся. — Не хочу под венец. Христом Богом прошу!

Но Василий Демьяныч был непреклонен.

— Прости, доченька, но дело решенное. Не плачь, всё уладится.

Василий Демьяныч долго сидел подле дочери, пока у той слезы не высохли. Но как только отец вышел из горницы, Олеся встала на колени перед киотом и горячо взмолилась:

— Помилуй меня, пресвятая Богородица, отведи от беды! Прости и помоги мне, рабе грешной!..

Улучив момент, когда отец и Секлетея принялись разглядывать в сундуках приданое, Олеся вышла во двор, а затем, что есть духу, побежала к калитке, коя, на её счастье, оказалась незапертой.

Повезло Олесе и на Соборной площади, где Лазутка подзывал к возку очередного покупателя с поклажей. Увидев Олесю, Скитник бросился ей навстречу, а та, вся запыхавшаяся, тотчас вымолвила:

— Коль люба тебе, увези меня, Лазутка. Борзей увези!

Скитник взял ослабевшую девушку на руки и посадил в возок. Спросил:

— Что стряслось, лебедушка?

— Отец замуж меня выдает. Завтра — смотрины, а через неделю — под венец. Вези борзей! Вон и холоп Харитонка сюда бежит.

— Не догонит!

Лазутка впрыгнул на коня и помчал под угор. Крепость вскоре осталась позади, а впереди — дорога на Переяславль.

«Куда, куда дале? — точила Скитника навязчивая мысль. — Купец Богданов непременно пошлет погоню, для чего возьмет свежих коней с оружными холопами. Его Гнедок, хоть и не плохой скакун, но староват, далеко на нем не уедешь. Вон уже и сейчас натужно храпит, вот-вот загнанный грянется оземь».

Лазутка остановил Гнедка, спрыгнул с коня и подошел к возку.

— Вспять не надумаешь, Олеся?

— Нет, с тобой хоть на край света.

— Но путь будет тяжкий. Отныне мы — беглые люди… Нас повсюду будут искать. Придется нам укрываться в лесных дебрях, то и не каждому мужику под силу. Способна ты на такую жизнь, Олеся?

— Я всё преодолею, Лазутка. Люб ты мне.

Скитник благодарно поцеловал девушку и перекрестился:

— Да помоги нам Бог!

Лазутка взял Гнедка под уздцы и потянул его с дороги к лесу, но вскоре лес стал непроходимым. Скитник освободил от оглобель коня, утащил возок в чащобу, вернулся и молвил:

— Дале пешечком, Олеся.

— И куда ж мы пойдем?

— К избушке Петрухи Бортника.

Почитай, весь день Петруха пропадал в лесу, а когда вернулся на поляну, то немало подивился: из волоковых окон черной избы валил сизый, кудлатый дым, а к разлапистой сосне был привязан гнедой конь.

Петруха окстился. К добру или к худу? Еще никогда к нему на коне никто не приезжал. Да и немудрено: к его заимке прямой дороги нет, есть лишь едва приметные тропинки, по коим и коня-то трудно провести. Чудны дела твои, Господи! Неуж с княжьего двора за медом? Но мед еще две недели назад отнесен.

В конце каждого лета Петруха приходил в Ростов к тиуну Василька Константиновича и говорил:

— Медок готов.

Тиун снаряжал подводу. Четверо холопов ставили на неё липовые кадушки, торбы и кули с мукой, толокном, сухарями, сушеной и вяленой рыбой, сальными свечами и отправлялись в путь. Верст через двадцать подвода останавливалась, один из холопов, дабы кто не схитил коня, продолжал сидеть на телеге, другие, вместе с Петрухой, следовали узкими тропинками к избе. Здесь липовые кадушки заливали медом и на носилах тащили к дороге. Случалась одна ходка, а то и две, когда был добрый медовый взяток.

Зимовать Петруха остававлся в своей избе, ибо княжьей снеди и других припасов хватало до весны. Зимой Петруха долбил новые колоды, искал бортные деревья с дуплами.

Петруха долго не решался войти в избу, пока из неё не вышел дюжий, могучего вида детина и направился к дровянику. Да это… это, кажись, тот самый Лазутка, с коим стояли на берегу Неро и любовались кораблем. Вот те на! Вдругорядь заявился.

Скитник, увидев Петруху, извинился:

— Ты уж не обессудь, друже. Опять к тебе незваные гости.

— Выходит, судьба, — крякнул бортник, — её на кривых оглоблях не объедешь.

Каково же было удивление Петрухи, когда он увидел в избе девушку. Пришлось Лазутке всё рассказать, после чего Бортник простодушно молвил:

— Живите, места хватит. Опасаться некого. Сюда, окромя медведей, никто не заглядывает. Да и мне с вами повадней будет.

— Спасибо тебе, добрый человек, — поклонилась в пояс Олеся.

Глава 4 В ИЗБУЩКЕ БОРТНИКА

Разнолик сентябрьский денек. То вдруг небо затянется тучами и дождь заморосит, а, глядишь, через час вновь солнце покажется и сразу вся природа оживет, повеселеет. Вот и сейчас солнце проглянуло через косматые вершины сосен.

Вечером, сидя за небогатым столом, Петруха спросил:

— Возок-то надежно ли упрятал, Лазутка? Не дай Бог кто наткнется и заподозрит неладное.

— Не тревожься, Петруха. Возок я в трущобе упрятал… Давно бортничаешь?

— Да, почитай, лет пятнадцать, как отец помер. Он-то много лет на князя мед добывал, а я в Угожах проживал.

— За сошенькой ходил?

— Да нет… в дьячках при храме. Поглянулся батюшке, тот меня в дьячки и рукоположил, а как отец мой Авдей помер, князь Константин мне бортничать указал.

— В дьячках, говоришь? — раздумчиво произнес Лазутка. — А справа дьяческая сохранилась?

— Да здесь, — кивнул на лубяной короб Петруха. — И подрясник, и клобук, и медный крест. Лежат — хлеба не просят.

— Добро! — еще больше оживился Лазутка и глянул на Олесю.

Девушка находилась словно во сне. Возбуждение от побега схлынуло, казалось, все страхи позади, надо успокоиться и всё внимание переключить на Лазутку, любимого человека, ради коего она и сбежала из отчего дома. Но на душе её было далеко не празднично. Она совершила смертный грех, покинув мать и отца, и выйдя из их послушания. Такого, кажись, еще не было в Ростове Великом. Что скажут соседи и все люди, знавшие отца? Любимая, ни в чем не нуждавшаяся дочь, убежала из доброго, благочестивого дома, о коем ведал сам князь Василько Константинович, и прыгнула в возок ямщика. Срам-то какой тятеньке, кой был без ума от своей ненаглядной дочери. Ужас! Что ж ты натворила, Олеся?! Ни отец, ни мать, ни Бог тебя никогда не простят. Никогда! Но с таким грехом жить нельзя. Надо… надо сказать Лазутке, чтобы он отвез её назад в Ростов, в отчий дом, к матушке и тятеньке. Тятенька! Твердый на слово тятенька. Если уж он ударил по рукам с купцом Якуриным, то назад своё слово купеческое не возьмет. Он непременно выдаст ее за рябого Власа, с коим без любви придется прожить всю жизнь. С постылым человеком!.. Нет, уж лучше головой в омут… Господи, что же делать, что делать?

Сумеречно стало на душе Олеси, пока не встретилась с глазами Лазутки — всё понимающими, ласковыми, излучающими любовь.

— Не кручинься, лебедушка. Печаль твоя скоро минует. Придет к тебе радость, поверь слову моему.

— Добро бы так, любый. Пока же неспокойно мне.

— Верю, Олеся, но всё уладится. А сейчас пора тебе отдохнуть. Будем почивать. Утро вечера мудренее.

— Хорошо, любый мой… Но токмо не тревожь меня.

— Не буду, лебедушка. Всему свой срок.

Несколько дней Олеся приходила в себя, а затем как-то подошла к бортнику и спросила:

— Где веник лежит, Петр Авдеич? Надо бы в избе прибраться.

Петруха (по отчеству его сроду не величали, да и не принято на Руси простолюдинов отчеством наделять) довольно улыбнулся и принес из сеней веник.

— Ты уж прости, Олеся Васильевна, подзапустил я свои хоромы, хе-хе. Не зря говорят: без хозяйки — дом сирота. Уж так получилось, но я всю жизнь бобылем… А может, я сам подмету, доченька?

— Не мужское дело с веником ходить.

И закипела работа! Всё-то Олеся вымела, выскребла, посуду горячей водой вымыла, а затем принялась за баню-мыленку.

Петруха удвленно ахал:

— Вот те и купецка дочь! Глянь, какую чистоту навела. Сразу видно — не лежебока.

— Добрая будет хозяюшка, — не нарадовался Скитник. Одно смущало: Олеся совсем еше юная девушка, только-только шестнадцать лет миновало, он же на десять годков старше. Да и пойдет ли она еще замуж? Девичье сердце изменчиво… Но и в полюбовницы он её не возьмет, лучше отпустит домой с миром. Ему нужна верная жена, а не наложница.

Скитник не торопил события. Вот уже неделю живут они с Олесей в избе Бортника, но ни разу больше Лазутка свою лебедушку не поцеловал, не улещал жаркими словами. Пусть Олеся привыкнет, поразмышляет над своей судьбой. Он, Лазутка, ни в чем принуждать её не будет.

Пока же Скитник, не привыкший к безделью, срубил для Гнедка пристрой, ибо Покров на носу, а затем смастерил пару силков, рогатину и два самострела.

— Не за горами зима, Авдеич. Буду зверя добывать, птицу и белку бить. В голоде сидеть не будем.

— Добыча не помешает, но будь осторожен. Тут окрест и медведи и вепри, и рыси водятся. Зри в оба, детинушка.

Как-то Лазутка ушел на промысел с утра, но к вечеру не вернулся. Олеся забеспокоилась:

— Никак, беда приключилась, Петр Авдеич.

— Едва ли, — успокоил Бортник. — Лазутка твой — мужик ловкий, скоро вернется.

Но Скитник не вернулся и утром. Олеся вся в слезах упала на колени перед образом Спаса, взмолилась:

— Господи! Спаси, сохрани и помилуй раба твоего Лазутку. Спаси моего любого!..

Скитник, прихрамывая, в изодранном кафтане, появился в избе лишь после полудня. Олеся кинулась ему на шею.

— Жив! Любый ты мой, жив!

Петруха протяжно крякнул, а Олеся неистово целовала Лазуткино лицо, вся светясь от радости.

— Где ж пропадал, любый мой? Вижу, поранился. Садись борзей на лавку, надо перевязать тебя.

Скитник поведал:

— Силки ставил. Вспять пошел и сам в ловушку угодил. Бац — и в яме сохатого.

— Да куда ж тебя занесло? — ахнул Петруха. — Почитай, отсель верст пятнадцать. Ту ловушку я еще по весне сработал. Забыл тебя упредить: как увидишь посохшую ель с тремя зарубинами — обочь её западня. Кто ж мог подумать, что ты в такую даль пустишься. Легко еще отделался, о край бухнулся, а кабы осередь — поминай как звали.

Петруха осмотрел Лазуткину ногу и перекрестился:

— Слава Богу, острие кола лишь мякоть пронзило. В рубашке родился, детинушка… Заживет, у меня пользительная мазь имеется. Недельку похромаешь, а дальше хоть в пляс на свадебку.

Всю неделю Олеся неотлучно находилась подле Лазутки. Лучистые глаза её были сердобольны и… счастливы. Обовьет ночью горячей рукой за шею, спросит:

— Полегче ли тебе, любый?

— Полегче, Олеся. Спасибо тебе, родная… Добрая ты, ласковая… Вот такую бы мне в жены.

— Так возьми, любый!

— А не пожалеешь? Коль возьму, так на всю жизнь.

— Не пожалею. Буду верна тебе до конца.

Лазутка поцеловал Олесю страстным, пьянящим поцелуем.

Утром Скитник обратился к Бортнику:

— Слышь, Авдеич, а обряд венчания ты не забыл?

— Такое не забывается, — понимающе глянул на Лазутку Бортник.

— Так сделай милость, повенчай нас с Олесей.

— Повенчать бы можно, да токмо кое-каких вещей не достает для оного обряда.

— Ничего, обойдемся, Авдеич. Доставай свой подрясник и приступай.

— Не гони лошадей, детинушка. Дело-то сурьезное. Допрежь надо баньку истопить и очиститься, затем перед иконой встать и покаяться… Дело-то, сказваю, сурьезное.

У зимы брюхо хоть и велико, но не голодовали. Без мяса и хлеба не жили. Мясо добывали охотой мужчины, а хлеба выпекать давно уже научилась Олеся.

Бортник не нарадовался:

— Знатная у тебя жена, Лазутка. И караваи пышные и пироги с зайчатиной сами в рот просятся. Жаль, муки маловато, не чаял, что у меня будут еще два едока. Но как-нибудь протянем.

— Продержимся, Авдеич. Зверя в лесах довольно.

Еще в зазимье удалось завалить крупного сохатого, так что в мясе не нуждались. Были у Бортника и другие запасы: сушеные и соленые грибы, орехи и мед, моченая брусника… Одним словом, не бедствовали.

В дикой лесной глуши счастливо тянулись дни для Олеси и Лазутки. Скитник не мог наглядеться на свою лебедушку. Верна оказалась своему слову Олеся.

— Есть у меня тятенька и матушка, но с ними мне все равно бы не жить. Выдали бы меня за нелюбого человека, что страшней смерти. Отныне ты для меня самый близкий и самый родной человек. Навсегда запомни это, Лазутка. Отныне ты — государь мой, — убежденно и ласково молвила Олеся после первой брачной ночи.

Лазутка зацеловал девушку. Три месяца минуло, а Олеся оставалась всё такой же пылкой, нежной и заботливой женушкой.

Авдееич и то подметил:

— Зрю, великая любовь между вами. И дай Бог, чтобы она никогда не померкла.

Покойно и безоблачно было на лесной заимке. Казалось, ничего не предвещало беды.

Глава 5 ПОГОНЯ

В один из январских дней князь Василько Константинович позвал к себе известного зверолова-медвежатника Вавилку Грача и повелел:

— Дам тебе, Вавилка, десять гридней из молодшей дружины и ступай в леса. Подними из берлоги медведя и доставь в Ростов.

— Доставлю, князь, — поклонился Вавилка. Был он коренаст, сухотел и обличьем черен, за что и заимел кличку Грач.

Зима была метельная и среброснежная, дремучие леса утонули в высоких сугробах. Охотники пошли на коротких и широких лыжах, обитых выделанной лосиной кожей. Метели отшумели две недели назад, поэтому снег отстоялся, сделался плотным и упругим, на коем отчетливо отпечатывался любой след. Но ни птичьи, ни звериные следы Грача не волновали. Медведь сейчас спит в своем лежбище, и наткнуться на него не так-то просто: каждый год медведь меняет свою берлогу.

На другой день охотники остановились перед непроходимой трущобой.

— Надо глянуть, — молвил Грач.

Путь к середине трущобы прокладывали топорами, обрубая заснеженные ветви.

— А ну сюда, робяты! — воскликнул Вавилка.

Гридни подошли и оторопели: перед ними оказался летний, заледенелый возок.

— Чудеса-а! — протянул Вавилка. — И как токмо он здесь очутился?

— Уж не с ковра ли самолета скинули? — всерьез предположил один из дружинников.

— На что хочешь и думай, Пятунка. От дороги-то, почитай, с версту, — молвил другой молодой гридень.

— Ежели человек упрятал, то какую же силищу надо иметь! Но зачем сюда тащить возок? — недоумевал Вавилка.

— Нет, братцы, тут дело нечистое. Не ковер-самолет, так дьяволы затащили. Нечистое место! — перекрестился Пятунка.

— Правда твоя, десятник, — молвил Вавилка и, еще раз осмотрев трущобу и обледенелый возок, добавил. — Уходим, братцы, от греха подальше.

Но чудеса продолжались. Где-то часа через два наткнулись на свежую лыжню.

— Э-ге-гей! — что есть мочи гаркнул Вавилка, но никто не отозвался, хотя, судя по свежему следу, человек должен голос услышать.

— Никак, кто-то без дозволния князя Василька на пушного зверя охотится. Догнать бы надо, да изведать, — произнес Вавилка, глянув на десятника.

— И догоним! — воскликнул Пятунка.

Погоня была долгой, но безуспешной. Вскоре дружинники и Грач остановились, от них валил пар.

— Скор же на ногу сей охотник, — проворчал Вавилка. — Не угнаться за ним.

— Но изведать всё же надо. Передохнем и пойдем дале. След куда-нибудь да выведет, — непререкаемым голосом произнес Пятунка.

— А как же медведь? — спросил Грач.

— На медведя нам князь пять дней отвел. Успеем. Допрежь надо вора изловить.

И вновь началась погоня. След вывел на хорошо обкатанный санями большак, кой связывал Ростов с Переяславлем.

Грач долго и пытливо осматривал дорогу.

— Здесь вор снял лыжи и пошел пешком, но в какую сторону — одному Богу известно. Надо разделиться. Где-то вор вновь станет на лыжи.

Разделились. Одни пошли к Ростову Великому, другие — к Переяславлю. Но вскоре, как на грех, началась бесноватая метель. Гридни прекратили погоню.

— Теперь ищи ветра в поле, — недовольно произнес Пятунка.

— Да уж, — кивнул Вавилка. — Завируха всё скроет. Нам же впору готовить ночлег.

Для бывалого Грача обустроить ночлег в зимнем лесу — не велика проблема: нарубить топоришком сушняку, развести огнивом кострище, накидать на выжженное место лапнику, соорудить из ветвей шалаш — вот тебе и терем. Гридни одеты в теплые бараньи полушубки, ватные штаны и валенки — уляди, не замерзнут. Да еще глотнут на ночь доброго крепкого меда, что хранят на поясах в баклажках. Есть в сумах и пропитание: лепешки, сухари, заранее заготовленные куски мяса.

На медвежью берлогу набрели на другой день. Расставили вокруг прочные тенета и принялись разбирать лежбище, а когда показался мохнатый медвежий бок, начали сторожко тыкать в зверя рогатинами. Медведь зашевелился, заурчал.

— За сеть! — тотчас закричал Грач. — Пускай стрелу в полсилы!

Стрела довольно больно уколола зверя; тот поднялся на задние лапы и, с угрожающим ревом, пошел на обидчиков. Но прочны оказались тенета!

Князь Василько Константинович остался доволен Грачом.

— Матерый зверь. Получай, Вавилка, кубок серебряный.

Грач низехонько поклонился.

— Благодарствую, князь. Сей щедрый дар — и мне и детям, и внукам в добрую память.

— Ступай, Вавилка.

Грач попятился, но у самых дверей остановился.

— Прости, князь, но дозволь слово молвить.

— Сказывай.

И Вавилка рассказал всё, что он и дружинники обнаружили в лесу.

Чужаку-зверолову князь Василько не удивился: не впервой по его угодьям мужики без порядной грамотки шастают. Таких надо вылавливать и наказывать. А вот спрятанный в трущобе ямщичий возок, князя явно обескуражил.

— Дело сие странное. И кому это пришло в голову спрятать в лесу возок?

— Мекаю, лихому человеку, князь. Не зря ж, поди, укрыл в трущобе.

— Лихому человеку, — раздумчиво повторил Василько. — Уж не ямщику ли Лазутке, кой выкрал у купца дочку.

Глава 6 ДЕРЗКИЙ ВЫЗОВ

В тот день, когда сбежала Олеся, купец Василий Богданов торопко заспешил в княжий детинец, обнесенный высоким дубовым тыном с тремя проезжими воротами.

Детинец красен двумя белокаменными храмами — Борисоглебской церквью и Собором Успения Божьей Матери. Собор только что закончили строить в 1231 году. Южнее его находился двор епископа Кирилла Второго, к коему примыкали два монастыря: с запада Иоанновский, с юга — Григорьевский затвор, в коем находилось духовное училище, перенесенное сюда из Ярославля князем Константином.

Неподалеку от Успенского собора высились Княжьи терема — нарядные, дивной резьбой изукрашенные.

На красном крыльце дорогу Богданову перегородили трое дружинников с мечами и копьями.

— По какой надобности? — строго вопросил один из гридней.

— Купец Василий Богданов. Дочь мою ямщик Лазутка похитил. Порошу у князя милости, дабы погоню учинил.

Дружинники переглянулись, присвистнули. Неслыханное дело для Ростова Великого. Надо звать дворецкого Дорофея: без его дозволения никто к Васильку Константиновичу войти не мог.

Дорофей выслушал купца и поднялся к князю. Вернулся без замешки.

— Князь Василько Константинович ждет тебя, купец Василий.

Князь принял Богданова в своей опочивальне. Василий Демьяныч низко поклонился князю и поведал о своей беде, на что Василько молвил:

— Выходит, твоя дочь сама к ямщику сбежала.

— Сама, князь, врать не стану. Уж больно по сердцу этот Лазутка ей пришелся. Но мало ли чего неразумному чаду в голову втемяшится. Она, забыв о всяком благочестии, нарушила старозаветные устои и вышла из родительского послушания. Через неделю я помышлял ее благословить на свадьбу с сыном купца Якурина, а она, вишь ли, к смерду подалась. Помоги, князь Василько Константинович, сыск Лазутке учинить.

Василько какое-то время помолчал, а затем молвил:

— Смерд Лазутка не так уж и повинен. Наслышан об этом удальце и в сече его видел. Помышлял в дружину свою взять, а он с девкой умчался… Но в другом ты, купец, прав. Я никому не позволю старину рушить. Выделю тебе, купец Василий, сыскных людей из молодшей дружины. Пусть молодцы разомнутся. Лазутку — в поруб!

Но сыск завершился неудачей: Олесю и Лазутку нигде не нашли. Василий Демьяныч ходил темнее тучи. Теперь каждый из ростовцев мог ткнуть в него пальцем и с насмешкой сказать:

— Это тот самый купец, кой свою единственную дочку проворонил. Помышлял от Якурина богатый куш захватить, да с носом остался.

Ростовцы посмеивались, а Василия Демьяныча еще больше охватывала злость. Он готов был Скитника на куски разорвать. Смерд, подлый человечишко! Так осрамить на весь город.

Приходя домой после торгов, срывал злость на Секлетее:

— Куда смотрела, раззява! Убить тебя мало!

Секлетея, ведая, что муженек крут на расправу, падала на колени, причитала:

— Глаз не спущала, государь мой. Уж не знаю, как и выпорхнула.

Купец Якурин теперь и знать не хотел купца Богданова: кому ж нужна обесчещенная девка?

Сыскные люди и в другой и в третий раз возвращались к князю с пустыми руками.

— Всё княжество обшарили, но бежане словно в землю провалились. Ни слуху, ни духу, князь Василько Константиныч.

— Худо, — вздохнул Василько.

Молодой князь и в самом деле сожалел о случившемся. Ростовские купцы сетовали:

— Как же так, князь? Ныне нам и на торги не уехать. Чего доброго, жен и дочерей наших среди дня похитят. Нет порядка в княжестве!

Василько понимающе кивал и посылал сыскивать бежан всё новых и новых людей, но все усилия князя были тщетны. Василько не зря старался поддержать купцов: те были богатыми и влиятельными людьми, и не раз оказывали князю помощь в возведении собора и храмов, в ратных делах. Когда наступала для Ростовского княжества опасность, торговые люди вливались в городское ополчение, и храбро бились с врагами.

Нет, от купечества нельзя отмахиваться, слишком велика их роль в городе. Без купцов нет и торговли. А ныне выйди на торжище — и чего только не увидишь! Заморские и русские купцы, ходившие в далекие плавания, поражают ростовцев византийской роскошью: шелковыми тканями, цветными сукнами, яркими коврами, оружием из дамсской стали, ароматными смолами для благовоний, всевозможными пряностями и сладостями (перец, гвоздика, корица, имбирь, мускатный орех, чернослив, изюм, миндаль…). Здесь же на торжище продавали свои изделия и местные ремесленники: кузнецы, гончары, оружейники, ювелиры-златокузнецы… Наводняли торжище и смерды из сел и деревень, привозя с собой хлеб, мясо, мед, холсты, кожу, пеньку, деготь…

Без торговли нет купца, нет и города. А городу нужен порядок. Лазутка же Скитник бросил дерзкий вызов не только Ростову Великому, но и древним устоям, записанным в «Русской правде».

Смел ямщик, думал Василько. Но на что он надеется? Если он в Ростовской земле, то не сегодня-завтра будет сыскан и приведен на княжий суд… А ежели сбежал к другому князю, то взять его обратно будет непросто. Между князьями вечное нелюбье, чуть ли не каждый год вспыхивают междоусобицы.

Глава 7 СИДОРКА

Лазутка вернулся на заимку Бортника лишь под вечер. У крыльца скинул с катанок лыжи, стряхнул с шапки и бараньего полушубка снег. Вокруг бесновалась гулкая свирепая метель.

Лазутка вошел в избу, и тотчас к нему метнулась Олеся.

— Запропастился, любый мой. Да как же ты охотился в экую завируху. Борода и усы в снегу… Чу, глаза твои невеселые. Аль что случилось?

Лазутка поцеловал Олесю, легонько отстранил от себя, сел на лавку и надолго замолчал.

— Да ты не таись, детинушка, не уходи в себя. Аль впрямь что случилось?

Лазутка вздохнул и кивнул головой.

— Случилось, Авдеич. Гнались за мной оружные люди на лыжах, никак, княжьи.

— Видели тебя? — встревоженно спросил Авдеич.

— Нет. Гнались за мной по лыжне, да я всё петлял. На дорогу выскочил, а тут метель навалилась, она-то и спасла.

На глаза Олеси навернулись слезы.

— То нас ищут. Мой тятенька никаких денег не пожалеет, чтобы сыскать меня. Пропадем, любый мой!

— Да ты не горюй раньше времени, дочка. Мало ли кого княжьи люди сыскивали. Лиходеи никогда не переводятся. А коль, упаси Бог, меня в чем заподозрили, то давно бы в избе побывали. Дорогу ко мне ведают. Так что, успокойся, дочка.

Но Скитник был встревожен не на шутку. Княжьи люди, думал он, может быть, и не ведали за кем гоняются, но когда возвратятся в Ростов и расскажут о «воровском человеке» князю, тот, со своей башковитой головой, обо всем догадается. Купец Богданов наверняка не единожды к князю наведывался, и Василько не отступится от поисков… Выходит, на заимке не отсидеться. Надо искать выход, но он один — вновь бежать. Но сейчас зима, как быть с Олесей? Прятаться по зимним урочищам — и крепкому мужику тяжко. Олеся не выдюжит. Но как же быть? Не сидеть же, сложа руки, пока не схватят тебя княжьи дружинники и увезут на суд в Ростов… Погодь, погодь. А что если?..

Курная избенка ямщика Сидорки Ревяки находилась на Чудском конце города. Авдеич постучал в разбухшую от мороза дверь, молвил обычаем:

— Господи, Исусе Христе, помилуй нас!

— Заходи! — послышалось из избы.

Авдеич вошел, снял шапку, перекрестился на закоптелый образ Николая Чудотворца, поклонился хозяину и молвил:

— Здоров будь, Сидорка.

— И тебе доброго здоровья, — недоуменно поглядывая на незнакомого мужика, отозвался ямщик.

Авдеич осмотрелся. В избе сумеречно, волоковые оконца затянуты мутными бычьими пузырями, пахнет ямщичьей справой, развешенной по стенам на колках, и кислыми щами; от приземистой печи исходит тепло, на ней сушатся онучи и рукавицы; подле печи — кадка с водой, на коей висит деревянный ковш с узорной ручкой; вдоль передней и правой стены — лавки, крытые грубым сермяжным сукном; посреди избы — щербатый стол; у левой стены — невысокий деревянный поставец с немудрящей посудой: оловянными мисками, ложками, медной яндовой, тремя чарками.

Сидорка поступил так, как и положено на Руси: накорми, напои, затем вестей расспроси.

— Щтец похлебаешь?

— Да не худо бы, — не отказался, проголодавшийся за дальнюю дорогу Авдеич.

Ревяка налил шей полную миску, отрезал от каравая ломоть хлеба и поставил жбан с квасом.

— Угощайся, мил человек.

Авдеич перекрестил лоб, вновь поклонился хозяину и сел за стол. После молчаливой трапезы вдругорядь перекрестился, поблагодарил хозяина за хлеб-соль и приступил к разговору:

— Петрухой меня кличут… Вижу, бобылем живешь. Небось, тяжеленько без бабы?

— Привык я, Петруха. А когда-то с бабой жил. Да какая же с ямщиком уживется? День — в избе, а две недели в гоньбе. Ямщичье дело известное… С какой нуждой ко мне, Петруха?

— Есть нужда и немалая. Надо Лазутку Скитника выручать.

— Лазутку? — встрепенулся Ревяка. — Жив, слава тебе Господи! Да то мой лучший дружок. Сказывай, что с ним. Ведь он дочку купца увез. Почитай, весь Ростов шумит.

Авдеич ничего не утаил, а в конце рассказа молвил:

— Отвези Лазутку и жену его в Углич. Там никто его искать не будет.

— Далече, Петруха, — вздохнул Сидорка.

— Далече, но так уж Лазутка порешил. И жена его согласна. Но самый опас — перевезти их через Ростов. Другого санного пути на Углич нет.

— Вестимо нет. Но как провезти? В Ростове Лазутку каждая собака знает, как бы в беду не угодить.

У ворот Сидорку остановили караульные люди из молодшей княжьей дружины.

— Куда путь правишь, ямщик, и кого везешь?

— Везу, люди добрые, Петруху Бортника с товаришком. А вспять — сенца захвачу.

Авдеич сошел с саней, поклонился.

— На князя Василька Константиновича бортничаю, да вот солью оскудел. Купил семь фунтишков и ямщика подрядил. Пешечком-то далече.

— Чай, слыхали о Петрухе Бортнике? — подал голос с коня Сидорка.

— Слыхали. Проезжайте!

Миновав ворота, Ревяка рысью погнал коня по переяславской дороге. Где-то версты через две сани остановились. Сидорка спрыгнул с коня и указал на заснеженный стожок.

— Вот и сенцо, о коем тебе поведал Лазутка. То я накосил. Стоять бы ему до весны, но придется пудишков пять взять.

Далее Петруха ехал на большой груде душистого сена. Пока всё шло благополучно, как и замыслил Скитник.

Верст через пятнадцать Авдеич крикнул:

— Приехали, Сидорка!

На дорогу вышли из леса Лазутка и Олеся.

— Спасибо, друже. Разворачивай своего каурого! — живо, приподнято произнес Скитник.

Подъезжая к городу, Сидорка перекрестился. Помоги, Господи, без беды проскочить. У ворот стояли те же караульные. Увидели Сидорку с возом сена и открыли ворота.

Зимний денек короток, надвигалась тихая звездная ночь. Ревяка остановил коня и шагнул к саням.

— Живы ли, православные?

— Живы, Сидорка, — глухо послышалось из воза. Головы Лазутки и Олеси были лишь слегка припорошены снегом.

— Не замерзли?

— Это в медвежьей-то шубе? Сидим, как в бане. Не так ли, лебедушка?

— С таким мужиком не замерзнешь, — хохотнул Сидорка. — Еды не забыли взять? Чу, у вас есть сальцо и лепешки. Поснедайте, милочки. Впереди — дорожка дальняя.

Глава 8 ОДИН БОГ БЕЗ ГРЕХА

Углич хоть и моложе Ростова Великого на два с половиной века, но насельники его известны с древнейших времен. Еще в седьмом столетии в Углицком крае жили меряне, кои с первой половины Х1 века постепенно слились с новгородскими славянами и смолянами — кривичами.

По некоторым источникам Углич первоначально располагался у Грехова ручья. Бытует предание, что город был основан в 947 году сборщиком дани, присланный в этот край княгиней Ольгой. Насельники у Грехова ручья имели небольшое укрепленное городище, однако, оно было недостаточно надежным. Тогда насельники, собравшись всем племенем, решили уйти на Волгу, что в семи верстах от Грехова ручья, и поставить на высоком крутом берегу мощную крепость. Переселение произошло в первой четверти Х11 века.

Место для сооружения детинца было выбрано удачно — на мысу, омываемом с двух сторон Шелковкой и Каменным ручьем. С юга обе речки соединялись рвом, и на валах вдоль берегов искусственно поднявшегося острова, возвели дубовую крепость.

Впервые город под названием Углич упоминается в Ипатьевской летописи в 1148 году. Под эти же годом помещен рассказ, в коем описывается междоусобная война Киевского, Смоленского и Новгородского князей против Ростово-Суздальского властителя Юрия Долгорукого. Князья подошли к городу Снятину и начали разорять города и веси по обоим берегам Волги и «поидоста оттоле на Оуглече поле», а далее к устью Мологи.

До 1218 года Углич входил в состав Ростовского княжества. Но после смерти Всеволода Третьего могучее Ростово-Суздальское княжество распалось на ряд самостоятельных уделов. Получил самостоятельность и Углич. Его первым независимым князем стал внук Всеволода и родной брат ростовского князя Василька — Владимир Константинович.

Братья никогда не враждовали. Больше того — многие годы князь Углицкий провел в Ростове.

У своего двоюродного дяди Малея Шибана Лазутке довелось побывать лишь единожды. Давно это было, почитай, годков двадцать назад.

Как-то Егорша засобирался в Углич, молвил:

— Подрядил меня один из кузнецов кусок уклада[85] в Углич отвезти — Малею нашему.

— И всего-то? — подивилась Варвара. — А сам-то чего не поехал? Чудно.

— А какой кузнец без чудинки? Допрежь санные полозья мне укладом оковал, и топор с укладом в руки сунул. Покажи-де полозья, топор и кусок укладный Малею. И боле ничего не изрек.

— Чудной, — вновь повторила Варвара. — Чай, не без денег в эку одаль послал?

— Не скряга, деньгой не обидел. Заодно, глядишь, на Малея гляну. Давненько его не зрел.

Вот тут-то Лазутка и напросился:

— Возьми меня, тятя. Охота мне другие города посмотреть. Возьми!

Мать было запротестовала:

— Куда мальца в такую дорогу? Да и мороз на дворе.

Отец же вначале малость призадумался, а затем одобрительно хлопнул Лазутку по плечу.

— А что? Пора и тебе Русь поглядеть. Поехали, сынок!

Никогда не забыть Лазутке свой первой ямщичьей поездки.

Летели сани. На Лазутке — теплый малахай и овчинный шубячок. Мороз не в мороз! И какая лепота окрест. Лазутка восторженно закричал:

— Гони, тятя, гони!

Мимо мелькали мохнатые, высоченные ели и сосны. Веселое, златоглавое солнце, сказочный заиндевелый лес, звон бубенцов, ярый бег коней.

— Борзей, тятя! Борзей!

Егорша оглянулся на сына, задорно отозвался:

— Гоню!

Гикнул, взмахнул кнутом — стрелой помчали кони. Дорога широкая, укатанная, спорая. (Две недели не было метелей, ежедень сновали торговые обозы).

Весело, славно Лазутке. Легкие сани будто по воздуху летели в серебре сугробов.

— Гони-и-и!

Блестели глаза, алели щеки, вились смоляные кудри из-под заячьей шапки. Э-эх, как мчат сани! Дух захватывает. Ветер бьет в лицо, пожигает ядреным морозцем; заливисто поют бубенчики, вздымается косматая конская грива.

Любо Лазутке!..

В Угличе впервые увидел он кузнеца Малея — крепкотелого, жилистого мужика с черной окладистой бородой и прищурыми насмешливыми глазами.

— Всё ямщичьей гоньбой промышляешь, Егорша? Не надоело?

— А тебе у горна стоять не наскучило? Вот так-то, Малей. Каждому — своя планида.

Малей долго разглядывал топор, а затем, в сопровождении Егорши и Лазутки, вошел в кузню и размашисто ударил лезвием топора по железной заготовке. На лезвии оказалась лишь небольшая зазубрина. Кузнец крутнул головой.

— Вот те и Ошаня… Дьявол!

Малей удрученно опустился на груду железа.

— Да ты чего закручинился? — непонимающе уставился на сродника Егорша.

— А-а, — вяло отмахнулся Малей. — Всего не расскажешь… Дьявол ему помощник.

Кузнец долго не мог прийти в себя. Понуро вздыхал, скреб твердыми, загрубелыми пальцами опаленную бороду.

Уже позднее Лазутка узнал, что между ростовским кузнецом Ошаней и Малеем шло давнее соперничество — кто крепче изготовит уклад. Допрежь в лучших мастерах ходил угличанин, а затем счастье улыбнулось Ошане.

Вот таким сумрачным и запомнился Лазутке его дядя Малей…

Ямщик Сидорка Ревяка распрощался с бежанами за версту от Углича.

— Соваться в город не буду. Я тут среди посадских примелькался. Вспять поверну, от греха подальше… Кузнечную-то слободку не забыл?

— Не забыл, Сидорка. На самом взгорье, у храма Николая Чудотворца… А тебе по гроб жизни спасибо, выручил. Тут нас искать не будут.

— Дай-то Бог, — подтягивая супонь хомута, сторожко кашлянул в черную, торчкастую бороду Ревяка. — И все же не сглазь, Лазутка. Не берись лапти плести, не надравши лык. Жисть она с выкрутасами.

— Да будет тебе, Сидорка. Всё-то у нас будет славно с Олесей. Не так ли, лебедушка? — обняв жену за плечо, бодро и уверенно сказал Лазутка.

Олеся доверчиво прижалась к мужу, но глаза её были робкими.

Ямщик развернул сани, попрощался с молодыми и перекрестил обоих:

— Да храни вас Бог!

Скитник и Олеся долго смотрели ему вслед, а затем повернулись к Угличу. Что ждет их в этом граде?

Их лица обдал довольно порывистый и прохладный ветер с мелкой снежной порошей. Вокруг дороги затаился матерый нахмуренный лес. Где-то неподалеку жутко, зловеще ухнул филин.

Олеся еще теснее прижалась к Лазутке.

— Что-то страшно мне, любый мой.

— Выкинь тревогу, лебедушка. В Угличе нам опасаться некого. Всё будет хорошо. Ты уж поверь мне.

Олеся глянула в спокойные Лазуткины глаза, и на душе её стало чуть полегче.

— Не замерзнешь?

— Кожушок теплый да и ичиги на добром меху. Не замерзну.

Посад широко раскинулся за стенами крепкой дубовой крепости; он довольно разросся за последние двадцать лет. Небольшая Кузнечная слободка превратилась в крупную слободу; на ней, кроме деревянного храма Николы, высились несколько добротных хором и изб на подклетах.

— Никак, разбогатели кузнецы. А может, и купцы хоромы понаставили, — молвил Лаутка, отыскивая глазами избу Малея Шибана. Да вот и она — крепкая и ладная, с просторным огородом и журавлем близ дымящейся кузни. Жив, выходит, Малей Якимыч!

Кузнец не сразу признал Лазутку. Перед ним стоял дюжий, высокий, молодой мужик в черной, кучерявой броде. Долго приглядывался своими пытливыми, прищурыми глазами и, наконец, вымолвил:

— Кровь не обманешь. Вот таким же Егор был в твои годы. Но ты покрупней, Лазутка. Эк, вымахал!.. А это кто с тобой?

— Жена моя, Олеся.

Олеся молча и смущенно поклонилась кузнецу.

— Наградил же Бог красотой, — довольно крякнул Малей. — Где ж сыскал такую?

— То долгий сказ, Малей Якимыч.

— Что верно, то верно. Айда в избу.

На удивление Лазутки, кузнец не так-то и постарел, хотя и перешагнул уже шестой десяток. Всё такой же крепкий, сухотелый, лишь в черной бороде появилась серебряная паутина.

Подстать Малею была и его жена Прасковья — подвижная, сухопарая, с прямой подбористой фигурой.

Накормив и напоив нежданных гостей, Малей и Прасковья, в ожидании рассказа, уселись на лавку. Слушали, кивали, допрежь с улыбкой, а затем с озабоченными лицами; под конец и вовсе расстроились.

— Вот оно как, — хмуро протянул Малей. — Выходит, без родительского благословения, церковного венчания, да еще беглые. Худо!

— Да уж, — скорбно покачала головой Прасковья. — Неладно всё как-то, не по-людски.

В избе застыла угнетающая тишина; слышно было даже, как стрекочет сверчок под печью.

Олеся съежилась, как подшибленный воробушек, на глазах её выступили слезы.

Затяжным было это тягостное молчание. Малей все свои годы жил по правде и старине, строго придерживаясь дедовских устоев. То, что сделал Лазутка — грех, а то, что Олеся — грех вдвойне. Дочери ослушаться отца и матери, сбежать из отчего дома — неслыханный позор для родителей. На старозаветной Руси такого не прощают.

— Надо покаяться, доченька — и домой, — сердобольно молвила Прасковья. — Тятенька с маменькой пожурят, пожурят да и простят. Все же — дите родное. Родительское сердце отходчиво.

Олеся подняла заплаканные глаза на Лазутку.

— Что делать-то будем, любый?

Лазутка положил обе ладони на плечи Олеси и долго, долго смотрел в её печальные глаза, а она — в его, такие влюбленные и родные.

— Сама решай, лебедушка… Что сердце твое подскажет, так и будет.

— Сердце? — грустно улыбнулась Олеся. — Сердце давно уже с тобой, любый мой. Как ни жаль мне тятеньку и маменьку, но я уже обет себе дала. Хоть на край света, но с тобой.

— Да как же так, доченька? Грех-то какой, — тяжко вздохнула Прасковья. — Домой все-таки надо. Домой!

— Погоди, мать, — вмешался, наконец, в разговор Малей. — Любовь-то, вишь, всякие устои рушит. Оставайтесь и живите с Богом.

— Да ить грешно, — не отступалась Прасковья.

— И первый человек греха не миновал, и последний не избудет. Каждый ведает: один Бог без греха… Живите, сказываю, и чтоб никаких попреков, Прасковья, а то ты меня ведаешь.

— Живите, — покорно кивнула Прасковья.

Глава 9 ДВА НАДЕЖНЫХ ЩИТА

Чем старше становился князь Василько Константинович, тем все чаще он посещал богатейшую книжницу, коя, еще со времен Константина находилась в Григорьевском Затворе — каменном монастыре. В княжьем деревянном тереме много книг хранить опасно: пожар может приключиться в любой час, и сколь уже лютых пожаров было только на последнем веку Ростова Великого!

За крепкими же каменными стенами книгам надежней и покойней.

Вкупе с Васильком приходила в библиотеку и Мария, куда её влекло, чуть ли не каждый день. Василько не переставал удивляться: супруга одержима книгами, она, совсем еще молодая женщина, готова, как старая келейница, сидеть за древними рукописями день и ночь. Не знавал еще таких женщин на Руси князь Василько, не знавал и тем больше любил и ценил Марию.

— Ты послушай, мой милый супруг, что в сей рукописи сказано.

Василько подсел к Марии, мягко улыбнулся.

— Слушаю, милая женушка.

Княгиня придвинула бронзовый подсвечник к рукописи и неторопливо прочла: «Прошли те благословенные времена, когда государи наши не собирали имения, а воевали за отечество, покоряя чуждые земли; не угнетали людей налогами и довольствовались одними справедливыми вирами, отдавая и те своим воинам на оружье. Боярин не твердил государю: „мне мало двухсот гривен“, а кормился жалованьем и говорил товарищам: „станем за князя, станем за землю Русскую!“. Тогда жены боярские носили не златые, а просто серебряные кольца. Ныне другие времена!» Нет, каково сказано!

— Золотые слова. Воистину: «другие времена». Далеко не те стали русские князья, а бояре — и того хуже. Один наш Борис Сутяга чего стоит. На Отечество ему — наплевать. Случись любая война, хворым прикинется. А коль все же пойдет, великой казны затребует и новых владений, скряга! Он и с камня лыки дерет. За злато и серебро готов дьяволу служить. Где уж такому о Руси заботиться?

— Худой он человек, Василько. Чу, до сей поры сносится с Ярославом. Боярин Воислав Добрынич его зело не любит.

— Да его и другие-то бояре не шибко в гости привечают, — усмехнулся Всилько.

— Остерегайся его. От Сутяги любой пакости можно ожидать.

— Не хочу здесь о нем толковать, — нахмурился Василько. — Давай-ка еще в книги заглянем.

Князь достал с полки одну из толстых тяжелых рукописей, облаченную в доски с позеленевшими медными застежками, раскрыл пожелтевшую пергаментную страницу, отмеченную закладкой, и молвил:

— Люблю о Святославе Игоревиче честь. Вот то был полководец!

Мария задумчиво, напрягая память, прошлась по книгохранилищу, затем остановилась и четко, безошибочно произнесла:

«В лето шесть тысяч четыреста семьдесят второе[86], когда князь Святослав вырос и возмужал, начал он воев собирать многих и храбрых; ходя легко, как барс, вел он многие войны. В походах не возил он за собой обозов, ни котлов, не варил мяса, но тонко нарезав конину ли, или зверину, или говядину, жарил её на углях и ел. Не имел он походного шатра, но спал на конском потнике, положивши седло под голову. Таковы были и другие его вои. Перед началом похода он посылал послов к странам, говоря: „Хочу идти на вас“. Перед сечей Святослав всегда говорил дружине: „Либо победим, либо ляжем костьми, но не отступим и не посрамим земли русской, а мертвые сраму не имут“». Он был настоящий полководец.

Мария повергла Василька в очередное изумление.

— Никогда не видел, чтоб ты держала в руках сию книгу. Мария, Бог ты мой!

Княгиня тихонько рассмеялась.

— Держала, и не раз. В Чернигове.

— Однако ж память у тебя. Восхищаюсь тобой, Мария. И как токмо тебе удается запоминать?

— Сама не знаю… Но самые яркие места рукописи у меня всегда остаются в голове.

Мария встала на стулец и потянулась за одной из книг. Темно-вишневый летник плотно обтянул округлившийся живот.

Василько тотчас подскочил к супруге и снял её со стульца. Мария застыла в теплых объятиях князя.

— Опять не бережешь себя, женушка ненаглядная. В каждой книге едва ли не полпуда. Ну, зачем же так?

Первая беременность Марии оказалась неудачной: случился выкидыш. И княгиня, и Василько очень переживали: первым младенцем, как и предрекала Мария, был сын, коего так ждал князь.

— И не помышляй более доставать книги. Слышишь?

Мария поцеловала Василька и заверила:

— Теперь всё будет слава Богу. Не волнуйся, милый супруг.

Василько взял книгу, кою помышляла посмотреть Мария.

— О варягах хотела почитать?.. А ведаешь ли ты путь «из варяг в греки»?

— Ведаю.

Василько опустился на лавку, покрытую цветастым персидским ковром.

— И ты присядь, Мария, и поведай. Многие мои бояре о том «пути» ничего не слышали. Не столь уж и интересуются они нашей историей.

Княгиня села на лавку, вытянула ноги в алых сафьяновых сапожках, а затем положила голову на колени супруга.

— Худо, кто забывает свои корни. Надо бы приучить бояр к книгам. То-то бы они больше радели не о своем животе, а о своем Отечестве. Тысячу раз готова повторять, что «ум без книг, аки птица опешена, якоже она взлетети не может, такоже и ум недомыслится совершенна разума без книг». Как прекрасно сказано, Василько!

Василько нежно перебирал густые шелковистые волосы Марии, и слушал, слушал её мягкий, одухотворенный голос:

— Путь же «из варяг в греки» известен еще с шестого века. Посельники северных стран, кои жили по берегам Варяжского моря[87] и коих называли варягами, через земли русские, по рекам и посуху, могли добираться до Черного моря, где жили греки. Торговое путешествие занимало многие месяцы, а иногда и годы. Проплывая по Руси, иноземные купцы останавливались в Киеве и Чернигове, Полоцке и Смоленске, Пскове и Новгороде. Они чинили корабли, пополняли запасы еды и воды, покупали меха, мед, воск, кольчуги и мечи русские, крепче коих не было на белом свете.

— А ведаешь ли ты, Мария, что первым князем на Руси был человек не русский?

— Да как же не ведать, милый? Первым русским князем был варяг Рюрик. Славяне пригласили его на княжение в Новгород, где он и княжил семнадцать лет, а когда умер, то править Новгородом стал старший в Рюриковом доме — князь Олег, кой перенес свою столицу в Киев. Затем Русью правили Рюриковичи — Игорь, Ольга, Святослав, Ярослав Мудрый, Владимир Мономах… И в тебе, муж мой любый, есть варяжская кровь.

— И всё-то ты ведаешь, — вновь поцеловал жену Василько.

— Далеко не всё. Ох, как многое еще надо познать. Хотелось бы побольше о Владимире Святом изведать. Ты-то о нем, сказывал, многие книги чёл. Вот и послушаю тебя.

— А не пора ли тебе за обеденный стол? Сын-то, небось, проголодался.

Светлая, счастливая улыбка пробежала по чистому лицу Марии.

— Ничего, пусть немного потерпит. Он у меня сильный, выдюжит. Рассказывай, милый.

— Ну, если выдюжит… Русь при Владимире была огромным государством. Она простиралась от Карпат на западе, до Волги на востоке, от Онежского озера на севере до Дона и Днепра на юге. За радение о своей державе Владимира воспевали в былинах и называли Красным Солнышком. Он неустанно крепил южные рубежи. Там были построены крепости, поставлены «богатырские заставы» и возведены сигнальные башни, на коих, в случае опасности, зажигали огни, заметные издалека. А дозорные, сидящие на высоких деревьях, увидев эти сигналы, передавали их дальше. Не успевали враги приблизиться, как о них уже знали. Никогда не удавалось застать Владимира врасплох. В былинах сей пресветлый князь наделен самыми высокими достоинствами. Он знаменует собой единение и силу русских земель. Съезжались к нему со всей Руси богатыри послужить князю и народу, защитить страну от поганых. Именно Владимир крестил языческую Русь и распространил по всей стране христианство.

— О том я наслышана. Но когда возникло само христианство?

— Давно это произошло, Мария, еще в первом веке до новой эры. Около двух тысяч лет назад в иудейском селении Вифлееме, в семье плотника Иосафа и его жены Марии родился мальчик, коего нарекли Иисусом. Когда он подрос, то стал читать проповеди в Иудее, население, коей исповедовало свою религию — иудаизм, поэтому иудейские священники враждебно приняли Иисуса Христа и его учеников. А поскольку Иудея находилась под властью Римской империи, то священники утверждали, что Иисус якобы призывает народ на восстание против Рима. Христос был схвачен и распят на кресте по приказу римского наместника Понтия Пилата, но через три дня он воскрес, а еще через некоторое время его ученики — апостолы разошлись по всей стране и начали проповедовать его учение. Христиане считают, что Христос своей смертью искупил грехи человечества. Священной книгой христиан стала Библия, коя, как ты уже знаешь, Мария, состоит из Ветхого Завета и Нового Завета. В Ветхий Завет входит несколько книг, кои рассказывают о сотворении мира, об Адаме и Еве, всемирном потопе, о Моисее и его заповедях, об истории древних иудеев. Новый Завет составляют тексты четырех Евангелий: от Марка, Матфея, Луки и Иоанна — святых учеников — апостолов Иисуса Христа… А ведаешь, Мария, что означает Евангелие в переводе с греческого?

— Благая весть. О том мне в Чернигове монах Порфирий еще поведал. Добрый был инок, жаль, в минувшее пролетье скончался. А я уж так за его молилась! Как отца родного чтила я Порфирия. Ведь это он меня с десяти лет грамоте научил, он же и любовь к книгам привил. Зело мудрым был сей монах. Как-то он мне хотел о церковном расколе рассказать, да не успел. Приехал залетный молодец и выкрал меня из Чернигова.

Оба рассмеялись, и вновь в жарком поцелуе слились их уста. Затем Василько продолжил:

— Раскол в христианстве произошел в 1054 году. Христианство распалось на две церкви: Западную и Восточную. Западная римская церковь стала называться католической, то есть всемирной. Её центром стал Ватикан в Риме, а главой — римский папа. Восточная же церковь получила название православной, то есть правильной, во главе с греческим патриархом.

— А вот об этом, я, к своему стыду, и не слышала. Выходит, слово «православный» означает «правильный». Правильный!.. Но это же прекрасно, Василько… А почему бы еще не сотворилось в христианстве одно прекрасное дело?

— Какое?

— Дабы патриархом был русич, дабы не зависели наши епископы и митрополиты от греческого святителя. Так было бы справедливо.

— Эк, куда замахнулась! Руси — своего патриарха? Мысль государственного мужа.

— А что? Собрать на Руси православный Собор и отказаться от греческого святителя.

— Ты это всерьез, Мария?

— Конечно же, Василько. Русь была бы еще более верующей и могучей. Крепкое государство и глубокая вера — это два самых надежных щита, кои не порушить ни одному иноземцу.

— Тебе не женщиной надо было родиться, а великим русским князем. Истина в твоих словах… Ну, довольно на сегодня. Мы еще порассуждаем о патриархах. А сейчас — к столу. Сына кормить!

Глава 10 ОБЕЩАЛ БЫЧКА, А ДАЛ ТЫЧКА

Хоромы боярина Сутяги стояли неподалеку от Ильинской церкви. После княжьего терема, почитай, самые богатые хоромы в Ростове Великом. Высокие, изукрашенные причудливой резьбой, кичливые! Сразу видно, что живет в них знатный боярин.

Отстояв в храме обедню, Борис Михайлыч, в сопровождении ближних челядинцев, обошел свою обширную усадьбу.

На боярине летний, шитый золотом кафтан и кунья шапка с вишневым верхом. На дворе — теплынь, легкий, освежающий ветерок приятно обдает лобастое, меднобородое лицо. Из сада доносится дурманящий запах сирени. Добрый выдался июньский денек, но зрачкастые, капустные глаза Сутяги далеко не добрые — въедливые, подозрительные. Усадьба велика: кожевни, портняжьи избы, поварни, хлебни, пивные сараи и медуши, житницы, конюшни, холодильные погреба… Велик двор, успевай доглядывать. Нет ли где порухи? Надо всё обойти и дотошно осмотреть. Холопы хоть и страшатся боярина, но без пригляда нельзя, глаз да глаз за ними. Всегда что-то находил Сутяга неладное, и ни один его досмотр не обходился без порки. За широким кушаком боярина — всегда увесистая плеточка с медными бляшками. Стеганешь нерадивого раз, стеганешь два — до костей пробьет, на всю жизнь плеточка запомнится.

На сей раз обошлось без порки. Только Борис Михайлыч подошел к поварне, как к нему подбежал запыхавшийся тиун Ушак. (Два года назад боярин предложил ему перейти из вирников в тиуны). Низехонько поклонился и произнес:

— Дозволь слово молвить, милостивец.

— Сказывай, — недовольно буркнул Сутяга.

Но тиун замешкался, оглянулся на холопов.

Сутяга смекнул: Ушак прибежал с тайной вестью. Поманил ключника.

— Поручаю тебе досмотреть, Лупан. И чтоб везде был порядок!

Борис Михайлыч степенно зашагал к хоромам.

— Сказывай.

— Прибыл человек от князя Ярослава, — тихонько молвил из-за спины боярина Ушак.

Сутяга остановился, лицо его озаботилось.

— Агей Букан?.. Куда провел?

— В сени.

Боярин немного помолчал, а затем приказал:

— Я в ложенице буду. Агей же пусть посидит полчасика.

Тиун недоуменно посмотрел на Сутягу. Обычно боярин принимал тайного посланца князя Ярослава немешкотно.

— Пусть посидит! Молвишь Букану, что боярину недосуг. С приказчиками-де и старостами о делах вотчинных толкует.

Поднявшись в ложеницу, Сутяга с хитроватой ухмылкой уселся в кресло. Обождет! Нечего перед Буканом распинаться. Ярослав вновь что-то замыслил, и без его, Сутяги, ему никак не обойтись. А коль так — надо свою значимость выказать. Ярославу ни одно дельце в Ростове не провернуть, ежели Сутяга не поможет. А за помощь князь спасибом не отделается, из спасиба шапки не сошьешь. Пусть золотые гривны достает из калиты, хе-хе.

Едва ли не целый час томил боярин Букана в сенях, наконец, повелел кликнуть.

Агей был хмур и раздражен. Такого униженья он не ожидал. Да как посмел этот клыкастый жадень княжьего посла оскорблять?! Выйти из сумрачных сеней, подняться в боярский покой и дерзко, в лицо молвить: «Князь Ярослав — брат великого князя. И не ему срам терпеть!»

И все же Букан поостыл, одумался. Он — посол не открытый, а тайный, и дело его злое и коварное, за кое и головы срубают. А посему надо всё перетерпеть.

Сутяга, выдавив на меднобородом лице радушную улыбку, принял гостя с извинениями:

— Ты уж прости, Агей. Из сел и деревенек старост принимал. Дела-то худо идут. Смерды ныне своевольные. Леса вырубают, на моих рыбных ловах щуку сетями тягают, сенокосные угодья выкашивают. Шалят, паскудники! Вот и учил старост уму-разуму. В гневе-то своем и о тебе запамятовал… Откушай медку да яств и поведай, какая нужда тебя привела?

Букан не любил ходить вокруг да около, сразу приступил к сути:

— Ныне будет особый разговор, боярин… Небось, никто нас не подслушает.

Сутяга подошел к низкой сводчатой двери и рывком её распахнул.

— Напрасно опасаешься, сотник. У меня не подслушивают, за то — голова с плеч… Рассказывай.

— Князь Ярослав давно ведает, что ты, боярин, в большом нелюбье к Васильку Константинычу. Мыслю, об этом не стоило бы и напоминать. Князь ваш остался без отца и матери. Приключись чего с ним, не приведи Господи, и Ростовское княжество останется без властителя. У Василька пока еще даже и наследника нет.

— Скоро, чу, появится. Княгиня на сносях.

— Младенцы, как ты ведаешь, не управляют княжеством.

— И что из этого? К чему клонишь, Агей?

— А тебе будто и невдомек, боярин. Не хитри, Борис Михайлыч, ты-то уж наверняка всё докумекал.

— Ну.

— С Васильком Константинычем, сказываю, беда может, не дай Бог, приключиться. Был князь — и преставился, все мы смертны.

— Да он здоров, как бык. Силушка по жилушкам огнем бежит.

Букан пристально глянул на Сутягу, криво ухмыльнулся.

— Так, ить, не той ухи похлебал, аль не того винца выпил… Бывает, от питий и яств можно окочуриться.

У Сутяги дрогнуло волосатое, приспущенное веко. Ошарашил-таки его княжий сотник. Выходит, отравить намерен князя Ростовского Ярослав. Ну и ну! Долго моргал выпученными глазами и, наконец, выдохнул:

— Да кто ж на оное отважится?

— Ты, боярин. Ты! — напрямик бухнул Агей.

Сутяга и вовсе очумел, даже зубатый рот раззявил от изумленья.

— Да ты в своем уме, Агей?!

— Пока на башку свою не жалуюсь… Ты пораскинь мозгами, боярин. Коль Василька не станет, великий князь Юрий Всеволодович вынужден будет прислать в Ростов другого князя. И кого ты, думаешь? Брата своего Ярослава. Коль Юрий не взял Ростов ратью, то возьмет его миром, прислав своего наместника. На то он имеет полное право. И тогда ты, боярин Борис Михайлыч Сутяга, станешь его правой рукой. И не токмо. Князь Ярослав непоседлив, на одном месте сидеть не любит. Ростов же Великий на тебя, ближнего боярина и воеводу, будет оставлять. Вся власть станет в твоих руках.

Пока Букан говорил, Сутяга помаленьку приходил в себя. Ну и дельце замыслил Ярослав! Ох, как ему охота занять Ростовский стол. Самый древний, самый знатный стол Ростово-Суздальской Руси. Нет почетней княжества!

Борис Михайлыч отпил из серебряной чары хмельного меда, пожевал неровными, но крепкими зубами пареную репу (страсть любил боярин этот овощ!) и глубокомысленно изрек:

— Власть себе в сласть, да не каждому она в руки дается. Всё — от Бога, сотник.

— На Бога надейся, а сам не плошай. Мудрено присловье. Вот и ты, боярин, не упускай случай. Ярослав тебя не токмо в первые бояре княжества возведет, но и наградит так, что и другому князю не снилось.

— Обещал бычка, а даст тычка. Как бы с носом не остаться, а того хуже — попадешь, как сом в вершу

— Удивляешь меня, боярин. Аль мало гривен тебе дал когда-то Ярослав Всеволодович? Кажись, в накладе не остался.

— Да, ить, как сказать… Деньги, что вода: пришли и ушли. Родись, крестись, женись, умирай — за всё денежки подай, им нет заговенья. Я на одних холопей, почитай, всю калиту извел. Уж больно жрать любят, окаянные, да и мрут, как мухи. У нас, ить, сам ведаешь, то лютое непогодье с голодухой, то моровая язва. Напасись тут калиты. Дай Бог на репу пока хватает. Худая жизнь!

— Тебе ли, боярин, о скудости говорить, — насмешливо изронил Агей. — И не хватит ли кружева плести? Я должен дать Ярославу ответ… Возьмешься Василька извести?

— Чудишь, сотник. Да неуж я смогу князю отравного зелья влить?

— Не сам же, боярин. Покумекай, пораскинь головой. Всякие людишки на белом свете водятся, глядишь, кто-то и сыщется. Не тебя мне уму-разуму учить… Пятьсот гривен золота князь Ярослав пожалует.

Сутяга аж руками замахал:

— Уволь, уволь, милок. Извести князя за такую малость?!

Теперь пришел черед изумляться Букану.

— Малость?! Да то ж шесть пудов золота!

— Нет, нет, не возьмусь, милок. Мне своя голова дороже.

Букан порывисто поднялся.

— Как знаешь, боярин. Пойду я.

Сутяга выдавил на лице умильную улыбку.

— Зачем же спешить, милок? Ты, чай, у меня завсегда гость дорогой. Отведу тебе повалушу, отдохни с дальней дорожки. Не спеши.

Агей зорко, вприщур посмотрел на боярина и согласно кивнул:

— Добро, отдохну в твоей повалуше.

Не час и не два сидел в одиноком раздумье Борис Михайлыч, и, наконец, облегченно вздохнул. Кажись, дельце и выгорит: сыщется такой человек.

Пришел к Букану в повалушу и сокрушенно молвил:

— На какой же тяжкий грех меня князь Ярослав подбивает. Ни епитимьей, ни схимой не замолишь. Ох, тяжкий грех… Но шибко нравен мне князь Ярослав. Так уж и быть, порадею за тыщу гривен.

— Что-о-о? — вытаращил глаза Букан.

— Что слышал, милок, что слышал. Сущий пустяк для Ярослава. Ростовское княжество куда дороже стоит.

Глава 11 СУТЯГА И ФЕТИНЬЯ

Бориска родился на Чудском Конце города, в старенькой закопченной избенке, коя топилась по черному, в семье бедного сапожника. Родился хилым и болезненным, исходил ревом дни и ночи.

Отец Михайла тяжко вздыхал: и надо же такому дитятку на свет божий появиться. Орет и орет! При свете лучины сучил дратву, но, злясь на ребенка, часто её рвал и еще больше ожесточался.

— Да угомони его как-нибудь, мать. Терпенья нет!

— Да как я его угомоню, Михайла. У него, поди, киляк[88] в животе. Знахарку бы надо, авось заговорит.

— Так ступай, Матрена, мочи нет!

Знахарка жила в самом конце улицы. Старая избенка ее покосилась, утонула в бурьяне. К развалившемуся крыльцу вела еле приметная тропка.

Матрена истово перекрестилась и открыла дверь. В сумеречной избе было тихо. Топилась печь, едкий, сизый дым выбивался через волоковые оконца. На всех стенах избенки висели пучки засушенных трав и кореньев. На шестке в чугунках что-то кипело и булькало.

— Господи, Иусе Христе, есть кто дома?

С полатей свесилась косматая голова.

— Кого надо, тётенька? — детским голосом отозвалась голова.

— А, это ты дочка. Мне бы мать твою.

— Померла седмицу назад.

Девочка слезла с полатей, хлюпнула носом.

— Худо мне без маменьки.

— Худо, — вздохнула Матрена, — а я, было, к ней наладилась. Мальчонка Бориска у меня занемог. Чу, киляк к нему привязался. Плачем исходит. Ныне ума не приложу, что и делать.

— Коль желаешь, тетенька, так я помогу. Меня маменька многому научила.

— Звать-то тебя как, дитятко?

— Фетиньюшкой… Да ты не сумлевайся, тетенька. Помогу!

Матрена посидела, помолчала и… решилась.

— Идем, дитятко.

Михайла поначалу удивился, а потом, досадливо глянув на орущего Бориску, махнул рукой.

— Пущай пользует.

Фетиньюшка сняла драную шубейку из овчины, подошла к люльке и минуту-другую наблюдала за Бориской. Тот плакал и корчился всем телом.

— Надо бы рубашонку снять.

Из закута, откинув, занавесь из рогожи, вышел чумазый малец лет восьми и, скосив черные глазенки на Фетиньюшку, произнес:

— А сказывают, твоя мать ведьмака.

— И вовсе не ведьмака, — обидчиво отозвалась девочка, и вопросительно посмотрела на хозяина избы.

Михайла погрозил мальчонке кулаком.

— Ступай в закут, и чтоб носа не высовывал.

Слова мальца не некоторое время вывели девочку из себя. Она нахмурилась и посуровела личиком. Вот и делай людям добро. Многие знахарку за ведьму принимают. Напраслина всё это, словами матери подумала Фетиньюшка. Знахаркой была её мать, а не чародейкой, то ж отличать надо. Колдун всегда прячется от людей и окутывает свои чары величайшей тайной. Знахари же творят своё дело в открытую, без креста и молитвы не приступают к делу. Даже все целебные заговоры не обходятся без молитвенных просьб к Богу и святым угодникам. Правда, знахари тоже нашептывают тихо, вполголоса, но затем открыто и смело молвят: «Встанет раб Божий, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется рушником чистым; выйдет из избы к дверям, пойдет к храму, подойдет поближе да поклонится пониже».

Знахаря не надо разыскивать по питейным домам и видеть его во хмелю, выслушивать грубости и мат, смотреть, как он ломается, вымогает деньги, и страшит своим косым медвежьим взглядом и посулом горя и напастей. У знахаря — не «черное слово», кое всегда приносит беду, а везде крест — креститель, крест — красота церковная, крест вселенный — дьяволу устрашение, человеку спасение. Крест опускают в воду перед тем, как задумывают наговаривать её таинственными словами заговора, и тем самым вводят в неё могущественную целебную силу. У знахаря на дверях замка не висит, входная дверь открывается всегда легко и свободно; теплая изба отдает запахом сушеных трав, коими увешены стены и обложен палатный брус; всё на виду, и лишь только перед тем, как начать пользовать, знахарь уходит за перегородку Богу помолиться, снадобье приготовить.

На всю жизнь запомнила Фетиньюшка и другие слова матери. Знахаря по пустякам не навещают. Прежде чем придти к нему за советом, недужный уже пользовался домашними средствами: ложился на горячую печь животом, накрывали его с головой всем, что находили под рукой теплого и овчинного; водили в баню и околачивали на полке веником до голых прутьев, натирали тертой редькой, дегтем, салом, поили квасом с солью — словом, всё делали, и теперь пришли к знахарю, догадавшись, что хворь приключилась не от простой «притки» (легкого нечаянного припадка), а прямо-таки от «уроков», лихой порчи, или злого насыла, напуска, наговора и теперь надо раскинуть умом знахарю, дабы отгадать, откуда взялась эта порча и каким путем вошла в белое тело, в ретивое сердце…

Многое, зело многое изведала от матери Фетиньюшка!

Вот и ныне, забыв про обиду, обо всем дотошно расспросила родителей, на что те отвечали, что и на горячую печь животом клали, и в баню водили, и квасом с солью поили…

Фетиньюшка слушала, кивала кудрявой, не расчесанной головенкой, а затем серьезным голосом молвила:

— Принесите чистой водицы из колодезя.

Михайла принес бадейку и поставил на лавку.

— Зачерпните ковш — и на стол.

Михайла выполнил и эту просьбу.

Фетиньюшка сняла с себя нательный крест, окунула его в ковш и, обратившись лицом к иконе Богоматери, молча зашептала какую-то молитву. Закончив её, трижды обошла стол, а затем, побрызгала из ковша во все стороны водой и подошла с крестом к плачущему Бориске. Сердобольно, как не раз говаривала мать, молвила:

— Не плачь, дитятко. С нами Бог и крестная сила.

Теплые, нежные ручонки заскользили по Борискиному животику. Долго оглаживала, то посильней, то помягче, да всё с невнятным Михайле и Матрене заговором. Ладони ее всё двигались медленнее, наконец, и вовсе остановились.

Бориска похныкал, похныкал и вскоре затих, а Фетиньюшка, встав перед киотом на колени, вновь зашептала молитву:

— Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, спаси, сохрани и помилуй раба твоего Бориса, отведи от него дурной сглаз, порчу и недуги. Спаси и сохрани его, милостивый Господи…

Усердно, истово, со слезами на глазах читала молитву юная знахарка. Бориска затих и уснул непробудным сном.

Фетиньюшка поднялась и убежденно молвила:

— Теперь он будет долго спать, а когда проснется, то напоите его святой водицей, кою давайте и утром и на ночь. Бориска не будет больше плакать.

— А как же киляк? — вопросил Михайла.

— Никакого киляка у младенца нет. Забудьте о сей хвори… Пойду я.

— Погоди, дочка, отблагодарить тебя надо. Экое чудо содеяла, — молвил Михайла.

— Да и куда ты пойдешь, дочка? Лихо одной-то без маменьки, — участливо произнесла Матрена.

— Лихо, — тихо отозвалась Фетиньюшка. — Ну да Бог милостив.

Матрена собрала на стол и накормила девочку, а прощаясь, молвила:

— Навещай нас, дитятко. Как кручина найдет, так и приходи.

— Спасибо на добром слове, тетенька.

С того дня Бориска и впрямь перестал плакать, но как-то через седмицу вновь занедужил. А приключилось это в лютые крещенские морозы. За ночь избу выстудило, и слабенький Бориска простудился, да так, что его одолел нещадный кашель.

На сей раз к знахарке направился сам Михайла. Зашел в сумеречную избенку и озадаченно крякнул: избенка пуста, а печь давно не топлена.

— Жива, дочка?

Фетиньюшка не отозвалась. Михайла заглянул в закут — никого, заглянул, привстав на носки, на печь, и наконец-то увидел в груде лохмотьев кудлатую головенку девочки.

— Господи, жива ли ты, дочка?

Фетиньюшка не отозвалась. Михайла потряс девочку за плечо, но та не шелохнулась. Никак, заснула и замерзла, бедняга.

Михайла стащил девочку с печи, положил на лавку и принялся её тормошить. Фетиньюшка глухо застонала. Жива, слава тебе Господи! Еще бы какой-то час — и вовсе бы Богу душу отдала.

Когда девочка пришла в себя, Михайла закутал её в полушубок, прижал к груди и поспешил к своей избе. Прибежав домой, заставил Фетиньюшку выпить немного бражки и положил её на теплую печь. Девочка была спасена. Потом она поведала, что собрала на дворе остатки дров, растопила печь и забралась на неё, в надежде согреться, и крепко заснула.

— Бог тебя сберег, дитятко, да еще Бориска. Кабы он не закашлял, не довелось бы моему Михайле за тобой идти, — молвила Матрена.

— Спасибо тебе, дяденька, — благодарно произнесла Фетиньюшка и подошла к Бориске. Послушала, затем приложилась ухом к груди и молвила:

— Нужны, дяденька Михайла, травы багульника, горицвета и тимьяна ползучего. Надобно мне в избу идти.

— Да куда ж тебе в экий морозище? Сам сбегаю. Ты токмо укажи, где находятся твои травы.

— Не найти тебе, дяденька, их много… Да ты не пужайся, я уж отогрелась. Идем!

Из засушенных трав Фетиньюшка приготовила настоев, и принялась поить ими Бориску. На другой день кашель у младенца пропал.

Михайла и Матрена только ахали: и до чего ж разумная маленькая знахарка!

— Нельзя тебе жить одной, дочка. Оставайся у нас, Фетиньюшка, за родную дочь будешь, — молвил Михайла.

Согласна была и Матрена: Бориска часто недужит, а тут своя лекариха.

Фетиньюшка подумала, подумала и осталась, став мальчонке верной и надежной нянькой. Бориска и в самом деле часто недужил, и если бы не знахаркины травы и коренья, давно бы его уже на белом свете не было. Однако лет через пять, благодаря старанию подросшей Фетиньи, Бориска окреп и перестал хворать, постепенно наливаясь здоровьем и силой. Михайла и Матрена не нарадовались на молодую знахарку и всё больше привыкали к ней, а та одержимо привязалась к Бориске, пронеся свою любовь к нему на всю жизнь.

Местные пареньки чурались «ведьмаки», обходили её стороной, а то и кидали в неё камнями и палками.

Девушка приходила домой, забивалась в чулан и потихоньку плакала. Какие же недобрые люди, и что худого она сделала?

В свои пятнадцать лет Фетинья выглядела красивой девушкой, но душа её всё больше ожесточалась. Одна у неё утеха и радость — Бориска, за коего она была готова отдать жизнь. Её привязанность к нему была глубокой и беспредельной.

И еще была одна утеха у Фетиньи. Лес! Здесь, когда она собирала пользительные травы, отдыхала душой, на сердце её становилось легко и празднично, иногда даже песня выплескивалась из её души. Она чувствовала себя птицей, готовой вспарить над солнечным, зеленоглавым, волшебным лесом. Ей всегда казалось, что этот таинственный, прекрасный лес будет для неё всегда чудесным, отрадным местом.

Однако в один из летних, погожих дней радость её померкла. На поляну, где она собирала в суму целебные травы и цветы, внезапно выскочили семеро мужиков — дюжих, бородатых, с рогатинами, луками и кистенями.

Фетинья испуганно охнула: разбойная ватага! Теперь жди беды. Хотела бежать, но ноги приросли к земле.

Разбойники окружили девушку, довольно ухмылялись:

— Смачная девка.

— Грудь торчком и зад ядреный, хе-хе.

— Надо бы полакомиться, атаман.

Атаман, довольно еще молодой кряжистый мужик, с рябым, губастым лицом, окинул похотливым взглядом девушку, криво усмехнулся:

— Аль оголодали, добры — молодцы?

— Оголодали, Рябец. Почитай уж год, как баб не шерстили. Страсть оголодали!

— Сам Бог послал экую ягодку, — вновь усмехнулся атаман и обеими руками рванул на Фетинье домотканный сарафан. Посыпались застежки в траву.

— Не надо, не надо дяденька! — прикрывая груди, закричала Фетинья.

— Мужняя, аль нет? — для чего-то вопросил Рябец.

— Девушка, дяденька. Мне всего-то пятнадцать. Тяжкий грех девушек бабить. Накажет вас Господь!

Глаза Рябца и вовсе стали похотливыми.

— Целехонька, хе-хе. Ну, так я тебя первым ублажу. Повезло нам, ребятушки. А ну ложись, кобылка!

Фетинья начала яростно вырываться, закричала, что было сил, в надежде, что кто-то её услышит и спасет от недобрых людей в глухом лесу.

Но где там вырваться от семерых мужиков!

— Кляп ей в рот, чтоб не орала! — приказал Рябец и навалился на оголенную Фетинью.

Каждый насиловал долго и грубо. Фетинья впала в беспамятство. Когда мужики закончили, наконец, надругательство, то присели, дабы передохнуть на сваленное буреломом дерево и, поглядывая на бесчувственное белое тело Фетиньи, заговорили:

— Чо делать с девкой, атаман?

— Может, кистеньком по башке?

— Девок я еще на тот свет не отправлял. Да и чего с них взять?

— Как чего? — захохотал один из разбойников. — Мужикам на потребу. Может, еще по разу приладимся?

— Будя. Кой толк полумертвую драть. Пущай живет, коль очухается. Пора нам, ребятушки.

Ватага снялась, как её и не было.

Не скоро пришла в себя Фетинья, а затем залилась горючими слезами. Теперь веселый и ласковый лес стал для неё угрюмым и неприютным. Небывалая злость заполнила её душу. Её растерзали и обесчестили жестокие люди. Нелюди! Да покарай же их своей десницей, Господи!

И не час и не два оставалась на опушке подавленная Фетинья. Ей не хотелось жить. В полуверсте от нее протекала река Ишня. Надо выйти на брег и кинуться в холодный омут. Надо!

Фетинья поднялась, плотнее запахнула на себе разодранный сарафан, и вдруг увидела возле ног, в помятой траве, маленький кожаный мешочек на шелковом крученом гайтане. Наклонилась, взяла в ладони, развязала. Да это же ладанка! В мешочке — ароматный комочек смолки, серебряный нательный крест и малюсенький лоскуток выбеленной телячьей кожи, на коей были нанесены киноварью несколько мелких, кудреватых слов. Девушка сожалело вздохнула: в грамоте она была не горазда. А жаль! Уже сейчас бы она знала имя насильника — атамана. Именно с него она сорвала в пылу борьбы кожаный мешочек. Рябец же — всего скорее кличка. Надо непременно изведать имя этого треклятого паскудника.

Ладанка заставила передумать Фетинью об омуте. Ей надо жить и, во что бы то ни стало, отомстить Рябцу.

Девушка, закинув за плечо суму с цветами, кореньями и травами, превозмогая боль, потихоньку побрела к дороге. Но её злоключения не закончились. Невдалеке от дороги она услышала приглушенные голоса:

— Их трое, атаман. Закидаем стрелами.

— А коль пораним, кистенями добьем.

— Теперь — молчок, ребятушки. Вот-вот покажутся.

Фетинья затаилась в зарослях. Рябец замыслил новое черное дело.

Вскоре на дороге показались трое всадников в богатых цветных кафтанах. Из леса с тонким свистом полетели оперенные стрелы с железными наконечниками. Двое из вершников, смертельно раненые, повалились с коней, а третий выхватил было из красных сафьяновых ножен меч, но и его достала безжалостная стрела.

На дорогу высыпали разбойники и принялись, для верности, бить по головам всадников кистенями.

— Всё, ребятушки. Тащи мертвяков в лес, от греха подальше. И коней сведем. Поспешай! Береженого Бог бережет.

Где-то в десяти саженях от притаившейся Фетиньи, разбойники сняли с мертвецов кафтаны, сафьяновые сапоги и шапки, заглянули в переметные сумы.

— Повезло, братцы. Пять гривен серебра.

— Да вот и грамота с печатью. Княжеская.

— Никак, гонцы в Ростов ехали. Важные птахи.

— Здесь оставим, Рябец?

— Упаси Бог. Тут глухой овраг недалече. Сбросим и валежником закидаем. Поспешим, ребятушки.

Разбойники потащили убитых в овраг, а Фетинья выбралась из чащобы, перешла на другую сторону дороги и пошла к Ростову лесом.

С того дня душа Фетиньи ожесточилась, она возненавидела всех мужчин. Лицо ее стало пасмурным и суровым, улыбка никогда уже не тронет её губы.

Сапожник Михайла и Матрена диву дивились: как будто подменили их приемную дочь. Как явилась из лесу, так и ходит, как в воду опущенная.

— Ты уж поведай, доченька. Что приключилось? Вон и сарафан весь изорванный, — сердобольно спрашивала Матрена.

— Ничего не приключилось… А сарафан… Через трущобы продиралась, сучьями порвала.

И весь ответ. Больше — ни единого словечка. Замкнулась Фетинья. Хуже того — сделалась, как полоумная. То сидит молчаливым истуканом, то выйдет во двор, но людей будто не видит и не слышит. И так продолжалось несколько недель, пока Бориска вновь не занедужил. Кинулась к мальцу Фетинья, прижала к себе, запричитала:

— Да что же это с тобой, Борисынька! Не плачь. Исцелю твой недуг, любый ты мой! Отварами, настоями. Крепеньким станешь.

Михайла и Матрена облегченно вздохнули. Оттаяла, кажись, Фетинья. Но напрасно лелеяли они надежду: оттаяла Фетинья лишь для Бориски.

Крепко привязался и Бориска к своей няньке. Он рос хитреньким и завистливым. Уже в десять лет он с издевочкой сказал отцу:

— Ты всё, тятька, дратву сучишь да старые сапожонки латаешь. А сосед твой в купцы выбился, и ныне белые калачи да пряники ест. А ты чего ж?

— Не всякому чернецу в игуменах быть, Бориска. Кому пряник, а кому и дырка от бублика…А ты, мотрю, всё по богатеньким вздыхаешь, и к сапожному делу тебя не влечет. Худо, чадо. Сапожник тоже не последний человек.

— Тоже мне человек, — ехидно рассмеялся Бориска. — То ли дело княжой тиун, аль сам дружинник. Вот бы куда взлететь.

Михайла шлепнул сына по загривку.

— Взлетишь — оземь рожей. Куда уж сыну чернолюдина? Прыгнул бы на коня, да ножки коротки. Ты эти помыслы навсегда забудь.

Но Бориска не забывал. В шестнадцать лет он выкрал у отца годами скопленные деньжонки и всучил их княжьему тиуну, и тот привел его на княжеский двор…

Михайла, обнаружив пропажу, кинулся искать Бориску, но тот, облаченный в новенький суконный кафтан, нагло молвил:

— И в глаза не видел твоих денег, тятя… А на княжой двор больше не приходи. Могут и взашей вытолкать.

У Михайлы аж на сердце стало худо. И кого он токмо вырастил? Едва до избы своей добрел, да с того дня и слег.

Матрена, отчаявшись, робко молвила:

— А может, отец, Бориску на княжой суд поставить?

— В своем уме, мать? На сына родного?.. Да как я буду людям в глаза смотреть? Нет уж, на такой срам не пойду.

А Фетинья не находила себе места: её повзрослевший любимый чадо ушел из избы. Она была в отчаянии. Она жила только Бориской, и теперь всё для нее опостылело. Каждый день, печальная и осунувшаяся, она подходила к княжескому детинцу и часами стояла неподалеку от ворот, в надежде увидеть своего любимца. Но чаще всего караульные гнали «ведьмаку» в черном убрусе[89] прочь. Однажды Фетинья не выдержала и смело подошла к самим воротам.

— Чего тебе? — грубо спросил караульный с копьем.

— Нельзя кликнуть Бориску?

— Какого еще Бориску?

— Бориску Сутягу, милостивец, кой две седмицы назад на княжий двор пришел. Нянька-де его зовет.

— Нянька зовет! — рассмеялись караульные.

Фетинья опустилась на колени.

— Покличьте, милостивые. Христом Богом прошу!

— Ну уж коль Христом Богом, — сжалился один из караульных. — Приходи завтра после обедни.

«Придет ли? — мучалась всю ночь Фетинья. — Теперь он княжой человек. Слух прошел, что в гридни его берут. Экая честь Бориске выпала. А вдруг и нос задерет? Ступай-де прочь, нянька!»

Нет, не задрал нос Бориска. Вышел из детинца.

— Голубь ты мой! — бросилась ему на грудь Фетинья. — Тоска смертная мне без тебя. Жизнь не мила!

— Не горюй, нянька. Скоро меня в молодшую дружину возьмут. Добрую избу на подклете заимею и тебя к себе возьму. Будешь снедь мне готовить.

— Да я что угодно ради тебя, голубь мой! Токмо возьми.

— Возьму, нянька. Вот-вот буду в гриднях ходить, — горделиво повел плечом Бориска. — Жди!

Ушла от детинца Фетинья повеселевшая, но ждать пришлось еще долго, целых два месяца. Бориска учился скакать на коне, стрелять из лука, биться на мечах. Старался, ведая, что если всему не обучится, — прощай сытая жизнь и княжеский двор. Усердие Бориски не осталось не замеченным. На день Егория Храброго[90] его приняли наконец-то в дружинники. А еще через две недели Фетинья вошла в новую избу своего ненаглядного чада.

Глава 12 СВЯТОПОЛК ОКАЯННЫЙ

Наследник князя Василька родился в знаменательный день двух святых — Бориса и Глеба — 24 июля 1231 года. Князь и княгиня долго имя не выбирали: быть первенцу Борисом. Когда-то тот был ростовским князем и доводился сыном Владимира Крестителя. Всего же у Владимира Красного Солнышка было 12 сыновей, и каждый оставил тот или иной след в богатейшей истории Руси.

После шумного, веселого, недельного пира, когда появление княжеского наследника отмечал каждый ростовец (Василько был щедр на меды и подарки), счастливый князь спросил Марию:

— А почему всё-таки Борис? Только потому, что церковь причислила его к лику святых?

Мария уже изучила князя: вопрос его далеко не праздный. Василько хочет узнать, насколько глубоко она ведает о той трагической эпохе и Борисе.

— И не токмо из-за оного. Имя Бориса стало знаковым для Руси. Именно ростовский князь Борис норовил остановить не токмо междоусобицы, но и братоубийства… А ведь Владимир Первый, великий князь киевский, был не таким уж и святым.

— Но в былинах его зело воспевают, и нет на Руси князя, коего бы так боготворили сказители. Что ты имеешь против Красного Солнышка, Мария?

— А ты будто, Василько, и не ведаешь. Ведь хитришь.

— И в мыслях не было, милая женушка, — пряча улыбку в пышных, густых усах, заверил Василько.

— Ну, так слушай… По смерти Святослава его сын Ярополк княжил в Киеве, Олег — в древлянской земле, а Владимир в Новгороде. Но Ярополк, в отличие от отца, не сумел удержать в Киевской Руси единодержавия. И брат пошел на брата. Знаменитый воевода Свенельд убедил Ярополка идти войной на древлянского князя Олега и соединить его земли с Киевскими. Свенельд ненавидел Олега, кой убил его сына на псовой охоте в своем владении.

Олег, изведав о намерении брата, также собрал войско, но был разбит, и бежал в древлянский город Овруч. Воины его, гонимые Ярополком, теснились на мосту у городских ворот, и столкнули своего князя в глубокий ров, и он был раздавлен множеством людей и лошадьми.

Владимир, князь новгородский, сведав о кончине брата и завоевании древлянской земли, устрашился Ярополкова властолюбия и… бежал за море к варягам. Ярополк, узнав о бегстве брата, отправил в Новгород своих наместников и сделался единодержавным государем Руси.

Владимир два года пробыл в древнем отечестве своих предков, в земле варяжской и всё это время мечтал вернуться на Русь с могуществом и славою. И вот, наконец, он собрал под свой стяг многих варягов, переплыл на лодиях море и без сечи взял Новгород, заявив с гордостью посадникам: «Идите к брату моему. Пусть знает, что я против него».

В земле Полоцкой властвовал тогда варяг Рогволод, кой пришел из-за моря, чтобы служить великому князю Ярополку, и получил от него в удел Полоцк. Он имел прелестную дочь Рогнеду, уже сговоренную за Ярополка.

Владимир, готовясь отнять державу у брата, хотел лишить его и невесты, и через послов требовал её руки. Но Ронегда, верная Ярополку, гордо ответила: «Не желаю вступать в брак с сыном рабы!»

— Владимир Красно Солнышко — сын рабы?.. Да быть того не может, Мария. — с неподдельным удивлением молвил Василько.

— Вновь хитришь… Рогнеда права. Мать Владимира была ключницей княгини Ольги. Ключницей!

— И чем же ответил Владимир Святой Равноапостольный?

— Он поступил подло и ужасно. Владимир Святой был взбешен отказом красавицы Рогнеды. Он взял на щит Полоцк, жестоким образом убил воеводу Рогволода, двух его сыновей и насильно женил на себе Рогнеду. Совершив величайшее зло, Красно Солнышко пошел на Киев, дабы убить и отца Рогнеды. Войско его состояло из дружины варягов, новгородцев, чуди и кривичей. Ярополк не дерзнул выйти на битву и затворился в Киеве. Владимир Святой пошел на коварство, вступив в тайные переговоры с любимцем Ярополка — воеводой Блудом. «Ты получишь несметные богатства и будешь мне вторым отцом, когда не станет Ярополка». Гнусный любимец не усомнился предать своего государя, заявив, что киевляне хотят изменить ему и тайно зовут Владимира. Ярополк, дабы спастись от мнимого заговора, бежал в Родню. Сей город стоял на том месте, где Рось впадает в Днепр. Но изменник Блуд склонил князя к миру и, Ярополк, убедившись, что отразить войска Владимира не удастся, горестно молвил: «Послушаю твоего совета, Блуд. Пусть Владимир владеет Киевом, а мне другой удел даст».

Ярополк и предатель отправились в Киев, где Владимир ожидал князя в теремном дворце Святослава. Блуд ввел легковерного своего государя в жилище брата, как в вертеп разбойников, и запер дверь. И там два варяга зарубили Ярополка мечами. Он оставил беременную супругу, прекрасную греческую монахиню, кою захватил когда-то в полон князь Святослав. Он был женат еще при своем отце, но мечтал о Рогнеде.

Владимир же стал великим государем с помощью кровавых злодеяний и чужеземцев — варягов.

— Худо, Мария. Вот и слушай боянов — сказителей, кои неустанно восхваляют добродетели Владимира Святого. Так ли уж надо слепо верить былинам?

— А ты-то как отнесешься к этому, Василько?

— Врать не стану, Мария. Чем больше я углублялся в рукописные книги, тем всё с большим недоверием относился к былинам. Во-первых, они зачастую рассказывали о том, чего и не было, а во-вторых, многие придворные летописцы, приукрашивали жизнь князей и не писали об их злодеяниях.

— Согласна с тобой, Василько. Я еще в Чернигове с большим сомнением читала некоторые летописи. Тогда инок Порфирий показывал мне другие рукописи, и я ужасалась тому, что в них было рассказано. С тех пор многие славные князья предстали в моих думах в ином виде.

— А сколько еще загадок и темных страниц в русской истории! Мы еще не раз поговорим об этом, Мария, а сейчас я готов тебя вновь слушать о Владимире.

— Братоубийца, утвердив свою власть, предался похоти и наслаждениям. Как я уже говорила, первой его супругой была Рогнеда, коя принесла ему Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода и двух дочерей. Убив Ярополка, он взял в наложницы его беременную жену, коя родила Святополка. От другой законной супруги, богемки Адели, имел сына Вышеслава, от третьей, чехини, — Святослава и Мстислава, от четвертой, болгарской царевны Анны, двоюродной сестры императоров Василия и Константина — Бориса и Глеба. Сверх того у Владимира Святого было 300 наложниц в Вышгороде, 300 — в Белогородке, что близ Киева, и 200 — в селе Берестове. Всякая прелестная жена и девица страшилась его любострастного взора, ибо Красно Солнышко презирал святость брачных союзов и девичьей невинности.

— А ты не вспомнишь, Мария, как метко назвал его один из летописцев?

— Вторым Соломоном в женолюбии.

— Молодчина, Мария… Ну а что же стало с красавицей Рогнедой?

— Летописец Нестор назвал Рогнеду, по её страданиям и горестям, Гориславой. Она простила супругу убийство отца и братьев, но не могла простить измены в любви: ибо великий князь предпочитал ей других жен и выслал Гориславу из своего дворца в уединенное жилище на берегу Лыбеди, что неподалеку от Киева. Однажды Владимир посетил свою бывшую супругу, изрядно выпил меду и заснул крепким сном. Горислава решила отомстить неверному мужу, и схватила кинжал, но князь проснулся и отвел удар. Он решил собственной рукой казнить преступницу. В жилище оказался юный сын Гориславы — Изяслав. Он подал отцу в руки обнаженный меч и сказал: «Ты не один здесь, отец. Сын будет свидетелем».

Владимир бросил меч и удалился на совет к боярам. «Государь! — сказали они. — Прости виновную для сего младенца, и дай им в удел бывшую вотчину отца ее Рогволода».

Владимир, скрепя сердце, согласился и велел поставить новый город, назвав его Изяславом, и отправил в него мать и сына.

— Ты изрядно изучала рукописи, Мария. Не перестаю восхищаться тобой. Но у нас речь зашла о Борисе. Теперь и о нем поведай.

— Хорошо, Василько. Любо мне, когда ты слушаешь меня. Ведь рассказы о нашей истории для меня — сущее наслаждение, — с упоением в лице молвила Мария и продолжила:

— Как тебе известно, Владимир усыновил сына наложницы Святополка. С этим именем Русь хорошо знакома. Многие летописцы отмечали, что Владимир невзлюбил своего племянника и предвидел в нем будущего злодея. Он не далек был от истины. Святополк, получив от Владимира Туровскую волость, женился на дочери польского короля Болеслава и, по наущению своего тестя, задумал отложиться от Руси. Владимир, изведав о том, приказал заключить неблагодарного племянника, жену его и немецкого епископа Реинберна, кой приехал с дочерью Болеслава, в темницу. Однако Владимир, перед кончиной, простил Святополка. А тот обрадовался смерти Владимира, объявил себя государем Киевским и принялся раздавать горожанам щедрые дары. Но киевляне принимали дары без радости, ибо их друзья и братья находились в походе с князем Борисом, коего очень любил не только Владимир, но и весь народ.

Ростовский князь Борис, ушел в степи, дабы сразиться с войском печенегов. На берегу Альты ему принесли весть о кончине отца. Дружина Владимира, в челе коей был Борис, сказала: «Князь! С тобою дружина и воины отца твоего. Поди в Киев и будь государем Руси!»… А теперь внимательно послушай, Василько, чем ответил Борис. «Могу ли я поднять руку на брата старейшего? Так может поступить только Каин».

Ответ Бориса достоин наивысшей похвалы. Но дружина Владимира, привыкшая к вероломству и братоубийствам, не захотела больше служить праведному Борису и ушла к Святополку. Но князь не оценил великодушного поступка Бориса. «Святополк имел только дерзость злодея». Он послал к Борису гонца, дабы уверить того в своей безграничной любви, пообещав дать ему новые владения. Сам же ночью отправил на реку Альту своих убийц. Они вломились в шатер и проткнули копьями Бориса, а также его верного, юного меченошу Георгия, кой был сердечно любим своим князем и, в знак его милости носил на шее золотую гривну. Убийцы не могли гривну снять, и тогда они отрубили отроку голову, а тело Бориса завернули в намет и повезли к Святополку. Увидев, что окровавленный брат его все еще жив, Святополк приказал двум варягам добить Бориса. Один из них вонзил меч в сердце умирающего…

Мария замолчала. Лицо её стало печальным и задумчивым. Василько прошел в конец книгохранилища, достал одну из рукописей, осторожно перевернул несколько пергаментных страниц и повернулся к Марии:

— Ты конечно не помнишь, как нарисовал Бориса летописец?

— Увы, Василько. Я даже сей рукописи не видела. Какой же умница твой отец, Константин Всеволодович, кой собирал книги со всей Руси. То, что я рассказала — мне поведал монах Порфирий.

— Так вот послушай, Мария. «Сей несчастный юноша, стройный, величественный, пленял всех небывалой красотою и любезностию; имел взор приятный и веселый; отличался храбростию в битвах и мудростию в советах». Вот таким запечатлела история ростовского князя Бориса. Честь ему и хвала. Передал Нестор будущим векам и имена главных убийц. Вот они: Путш, Талец, Ляшко и Елович. До сих пор свежи в памяти эти омерзительные люди. Святополк щедро наградил сиих подонков. И ты ведаешь для чего, Мария?

— Опять-таки со слов моего учителя Порфирия. Едва убив брата, он снарядил гонца к муромскому князю Глебу, повелев сказать тому, что великий князь Владимир тяжко болен и желает его видеть. Сын, с малочисленной дружиной, поспешил в Киев. Дорогой он упал с лошади и повредил себе ногу, однако не пожелал остановиться и продолжал свой путь от Смоленска рекою. Но тут появились убийцы, обманом завладели лодией и зарезали Глеба. Труп его несколько дней лежал на берегу, и был, наконец, погребен в вышгородском храме святого Василия, вкупе с телом Бориса. Но гнусный Святополк не насытился кровью братьев и приказал убить еще одного своего брата, князя Святослава.

— Я не хочу больше слушать об этом мерзавце, — прервал княгиню Василько.

— И все же дослушай, — настояла Мария. — Этот мерзавец, как ты говоришь, опоганил всю Русь. Он ведь задумал убить и брата Ярослава, но тот собрал крепкое войско. Тогда Каин бежал к постоянным врагам Отечества — печенегам и привел их к берегам Альты. Ярослав стоял на месте, обагренном кровью святого Бориса. Он поклялся жестоко отомстить Святополку. И началась битва, коей, как сказал летописец, не было еще в нашем Отечестве. Целых три дня шла лютая сеча, и вот Святополк дрогнул и обратился в бегство. Потеряв рассудок, он миновал Польшу и погиб злой смертью в Богемских пустынях, заслужив вечное проклятие и современников и потомков. Имя Окаянного Святополка навсегда запомнится русичам. И ныне едва ли уже кто назовет своего сына его именем… А вот Борис… — и вновь мягкая улыбка осветила прекрасное лицо Марии.

Глава 13 ЗЕЛЬЕ

На веселом и шумном пиру князя Василька был и боярин Борис Михайлыч Сутяга. Поднимал в честь наследника заздравную чару, высказывал:

— Да будет великим русским князем твой наследник Борис! Да восславит он Русь на века!

Льстил, говорил угодливые речи, а вернувшись в свои хоромы, недовольно бурчал:

— Копье те в брюхо и твоему наследнику. Тоже мне ростовский князь. Затворник книжный. В монаси бы шел. Червь!

— Да что ты так, батюшка, гневаешься. Князь-то своего отпрыска Борисом назвал. Ведь и тебя Борисом отец нарек, — молвила дебелая боярыня Наталья.

Своим именем Сутяга был доволен: всё ж назвали в честь святого, но покойного отца он вспоминал с неприязнью. Подлого звания, сапожник. Да еще с такой неблагозвучной кличкой Сутяга. Тьфу!

Мать умерла вскоре за отцом. Не повезло и братику: моровая язва прибрала. Вот что значит голь перекатная. Кому жить, а кому гнить. Бог-то токмо богатых бережет.

В покои вошла дочь Дорофея — приземистая, округлая, как кадушка, с тыквенным, широконосым лицом.

Сутяга вздохнул: не наградил Господь красотой Дорофею. Уж двадцать пятый годок, и никто еще к ней не сватался. Не горе ли для отца?

— Чего тебе, Дорофея?

— Как чего?.. Обещал приглядеть кого-нибудь на пиру-то. Чай, и бояричи, и княжьи дружинники были. Неуж никого в гости не позвал?

Сутяга вновь вздохнул:

— Потерпи, дочка. Сыщется и для тебя добрый жених.

— Да когда, батюшка? Сколь же мне в перестарках-то ходить?

По свекольным щекам Дорофеи покатились слезы. К дочери подошла мать и с укором глянула на супруга.

— И впрямь, батюшка. Засиделась в девках наша Дорофеюшка. Чай, не простолюдина дочь, а знатного боярина. Уж ты бы порадел, государь мой. Одна у нас ненаглядная доченька.

И тоже заревела.

— Ну буде, буде! — прикрикнул Сутяга. — Ступайте на свою половину.

Жена и дочь покорно поклонились и ушли с горестными глазами, а боярин повелел кликнуть тиуна Ушакака.

— Разыщи-ка мне мамку.

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха; вся в темном облачении, как монашка, лицо строгое, постное.

— Звал, голубь мой? Уж как тебя в хоромах нет, так мне худо становится. Всё пужаюсь, как бы чего не приключилось.

— Упаси Бог, Фетинья.

Уже много лет живет в боярских хоромах Фетинья, а как родилась Дорофея, стала ей мамкой, но особой любви к ней не испытывала, оставаясь бесконечно преданной своему «Борисыньке».

— Садись подле меня, мамка… В лесах-то давно не бывала?

— Давно, голуба мой. Аль нужда в том есть? Так я мигом.

— А ноги-то бегают? Почитай, шестой десяток разменяла.

— Эка… Стар дуб, да корень свеж. Ишо побегаю.

Фетинья впилась зоркими глазами в лицо боярина и облегченно вздохнула.

— А я-то уж напужалась — не прихворнул ли, мой голуба. Кажись, Бог миловал.

— Миловал, Фетинья. Но травка надобна.

— Ты уж прости, боярин. Не для мужской ли силы? Есть такие коренья: ятрышник, заманиха, цветы барвинки малой… Так я насбираю, голуба. Как молодой жених будешь.

— Не о том снадобье речь, Фетинья… А впрочем, — боярин, как бы нехотя бросил, кашлянув в кулак. — Коль ненароком попадутся — прихвати. Мне другие корешки надобны… Зелье, отравное зелье, Фетинья.

Старуха разом поднялась с лавки, лицо ее побледнело.

— Аль что худое с собой надумал содеять, голуба?

— Не ведал, что у тебя голова куриная… Да ты не серчай, не поджимай губы… Признаюсь: для худого человека надобно, коего невзлюбил люто. Да и он меня рад бы на тот свет отправить.

— Змий треклятый! Да как он смел на тебя, голуба, такое замыслить?! Змий! — зло вскинулась старуха. — Да кто этот лиходей?

— Есть такой, сын вражий, но имя его не поведаю… Так сыщешь ли такого зелья, мамка?

— Завтра же соберусь, токмо не в леса, а на болота. Будет у тебя зелье, голуба. Будет!

Главав 1 КОЕГО И РУСЬ НЕ ВЕДАЛА

Лазутка вскинул под самый потолок ребенка, весело молвил:

— Крепким расти, Никитка. В батьку!

— Не напугай сына, Лазутка, — сидя на лавке, счастливо молвила Олеся.

Радость переполняла ее сердце. Лазутка оказался прав: всё-то хорошо будет в Угличе. Так и вышло. Приняли их в дом добрые люди, ни в чем больше не попрекнули. Кузнец Малей Якимыч, хоть и казался с виду суровым человеком, но душа у него была добрая и отзывчивая. А жена Прасковья и вовсе стала для Олеси второй матерью. И Никитушку сразу приняла, и полюбила.

Добрая жизнь пока шла у кузнеца Малея. Изба его просторная, высокая (на подызбице), с горенкой и летней повалушой. За избой был огород с садом. Проворная, скорая на ногу Олеся, то обихаживала грядки, то управлялась по избе, то бегала за водой на колодезь.

Прасковья не нарадовалась: приделистой, работящей оказалась Олеся, и не скажешь, что купеческая дочь. Об отце и матери старалась не вспоминать: зачем ранить девичье сердце, коль ей Лазутка оказался милее.

А Лазутка пришелся явно ко двору. Малей, обычно скупой на похвалу, и то как-то обронил:

— Зело толковый у меня подручный, Прасковья. Его хоть сейчас в кузнецы ставь. Смекалистый коваль! А главное, работает с душой.

А как-то племянник и вовсе удивил. Малей, усевшись на груду железа, озабоченно молвил:

— Руда кончается. Надо кричникам кланяться.

— Была нужда, — хмыкнул Лазутка. — Сами добудем.

— Добыть можно, а варить?

— Сварим, дядя Малей. Какой разговор.

Кузнец поправил сыромятный ремешок, перехватывающий на закопченном лбу седые пряди волос, и изумленно глянул на племянника.

— А ты что и крицу варить можешь?

— Так, ить, на селе в ковалях ходил. За рудой к кричникам не набегаешься. Да и большие деньги заламывают. На селе кузнец всё делает сам — и мечи, и копья, и сохи кует. Сам же и руду добывает, и крицу варит.… Болота с рудой ведаешь?

— Да как кузнецу не ведать. И челн найдется.

— Вот и добро, Якимыч. С утречка и тронемся.

Волгой плыли версты три, а затем Малей протянул вправо руку и показал на узкую речонку.

— До болот доведет.

А где-то через полчаса Малей изронил:

— А теперь греби на протоку.

Вскоре Лазутка выпрыгнул на берег и потянул на себя челн.

— Глянь, сколь мху и кочкарника. Вот здесь наши кричники и добывают руду.

Заболоченная луговина тянулась до самого леса на добрую версту. Всюду виднелись ямы с набросанными вокруг их кучами бурой земли.

С двумя бадьями и заступами, в длинных бахилах,[91] мужики пошли вглубь луга. Лазутка дотошно осматривал каждую груду и, наконец, определился, остановившись подле глубокой и довольно обширной ямы с обвалившимися краями. Малей присел и опустил заступ, кой окунулся в воду едва ли не до половины держака.

— Ну и выбрал же ты яму. Вода урчит и булькает и пузырями исходит, да и дно вязкое. Как бы зыбун не засосал, — озабоченно молвил кузнец.

— Это такого-то дылду? — сверкнул белыми, крепкими зубами Лазутка. — И яма добрая и руда здесь отменная.

Лазутка спустился в яму и принялся выкидывать куски ржавой маслянистой грязи.

— Примай, дядюшка. Набивай бадьи!

Кузнец помял руками куски и довольно крякнул: руда и впрямь отменная.

После полудня, загрузив челн рудой, кузнецы покинули ржавое, мшистое болото и поплыли к Угличу. Лазутка сидел на корме и греб веслом, а Малей был на носу и удовлетворенно скреб пятерней бороду. Молодец, Лазутка, теперь руды, почитай, до зазимья хватит. Живи — не горюй… Правда, без кричника всё равно не обойтись.

Молвил об этом Лазутке, на что тот, малость поразмыслив, сказал:

— А стоит ли кричнику кланяться, дядя? Может, сами домницу поставим. Дело мне знакомое. Коль в калите денежка найдется, то закупим криничный горн и молот, а глиняные трубки, через кои воздух нагнетается, сами смастерим. Эдак-то, со своей-то домницей, борзей и дешевле будет. Покумекай, Якимыч. Прикинь.

— Однако, ты мужик — хват. Да у нас на весь Углич три домницы. Железо и сталь варить — дело нешутейное. Не каждый кузнец за оное возьмется… Эк чего надумал, чертяка!

— И все же покумекай, Якимыч. Пора бы лучшему кузнецу Углича и свою домницу заиметь.

— Про лучшего из головы выкинь, — тотчас нахмурился Малей. — До сих пор Ошанину премудрость не постиг. Вот то кузнец!

— Так он же в Ростове кует.

— А по мне хоть в Киеве! — еще больше осерчал Якимыч, и закричал, приподнимаясь с носа.

— Много болтаешь! Аль не видишь — лодия на нас идет. Двинет по нашему утлому судёнушку — и поминай, как звали.

Лазутка повернул голову в сторону лодии и пожал плечами: до судна три перелета стрелы. Это Якимыч свою злость прикрывает. Малейшее упоминание о ростовском ковале Ошане вызывает у него раздражение.

До самого Углича плыли молчком, а когда челн приткнулся к берегу, Малей, наконец, немногословно буркнул:

— Покумекаю.

Два дня навещал кричников, приглядывался к домницам и, наконец, решился:

— Приступим с Божьей помощью. Авось и у нас получится.

— Получится, Якимыч. И трех недель не пройдет, как задымит наша домница.

Рождество Пресвятой Богородицы — великий праздник. Малей и Прасковья, Лазутка и Олеся, принарядившись, отправились в храм. Олеся хотела стать обок с мужем, да вовремя опомнилась: женщины, как того требовал обычай, должны стоять на женской половине. Знай свое место! Упаси Бог по правую сторону встать.

А причащение? К царским вратам и вершка не шагни: там лишь мужчинам причащаться дозволено, а женщинам — поодаль, в сторонке. Родившая младенца жена, сорок дней считается нечистой, тут и вовсе о храме забудь. А минует срок — в церковь допустят, только до алтаря, в алтаре же женщинам век не бывать: не дозволено.

Да и много ли чего дозволено женщине? Почитай, на всю жизнь бесправная раба. Выйдешь на улицу — волосы надежно спрячь под плат или рогатую кичку, ни один мужчина не должен увидеть твоих волос, иначе срам на весь мир. Любой мужчина может плюнуть в твое лицо, ударить посохом или стегануть плеткой, да еще обозвать постыдными словами «прелюбодейка, гулящая женка». Постригшая по плечи волосы, предавалась всеобщему проклятию. А как же? Волосы — Бог дал, дабы всегда помнила о покорности мужу.

А коль надоела жена благоверному, у того и заботы нет, строго молвит:

— Ступай в монастырь!

Жена поперек слова не скажет: таков стародавний обычай. Простится с домом, детьми, родней и — в инокини. Муж же новую жену приведет, более молодую и такую же смиренную и безропотную. Гордых, сварливых, непокладистых жен мужья не терпели. Чуть что — долой со двора. «Ежели кому жена была уже не мила и неугодна, или ненадобна ради каких-нибудь причин — оных менять, продавать и даром отдавать, водя по улицам, вкруг крича: кому мила, кому наджобна?»

Страшная кара — за измену жены. Супруг мог, не таясь, блудить — никто не осудит, но чтоб жена впала в грех — величайший позор. Имя прелюбодейки склоняли по всем улицам, дворам, торгам и площадям. Муж — рогоносец имел право убить жену. Такую неверную супругу в Ростове кидали в озеро Неро. «За продерзости, за чужеловство и за иные вины, связав руки и ноги, и насыпавши за рубашку полны пазухи песку, и зашивши оную, или с камнем навязавши, в воду метали и топили».

Тяжка была женская доля на Руси! Редко кто купался в счастье. А вот Олесе повезло. Она была горячо любима. Вот он, стоит на своей мужской половине, а сам, даже в храме, когда всеми мыслями надо уйти в молитвы, нет- нет да и кинет ласковый взгляд на Олесю. А уж какой лепый! Высокий, чернокудрый, с покатыми, могутными плечами. Но главное — его глаза: нежные, добрые. Вот уже, почитай, год живет она с Лазуткой и, никогда не слышала от него худого слова, малейшего попрека. Он действительно носил свою ненаглядную на руках.

Олеся усердно молилась, благодарила Пресвятую Богородицу за счастливую жизнь, а затем, решив поставить свечки чудотворцам, она остановилась напротив Николая Угодника, и тотчас перед глазами всплыл ее отец, чем-то похожий обличьем на святого. И Олеся заволновалась, встревожилась. Как-то там родимый тятенька? Поди, убивается по своей любимой доченьке, места себе не находит.

Из глаз Олеси покатились крупные неутешные слезы. Ну почему тятенька не захотел её выслушать и приветить Лазутку? Почему потянулся за богатством, решив отдать её за какого-то рябого Власа, кой, девки сказывали, еще и малость глуповат. Ну, зачем же так, тятенька?!

В тот день в храме оказался и купец Демид Осинцев. За последние годы он заметно погрузнел, раздался в плечах, но зато и калита его довольно потяжелела. Демид Ерофеич стал одним из знатных углицких купцов, о коем ведали во многих городах Ростово-Суздальской Руси. В храме он стоял лишь позади бояр и княжьих мужей, стоял достойно, зная себе цену.

Обычно праздничные службы были всегда долгими и утомительными, поэтому Демид Ерофеич не выдерживал, и потихоньку удалялся из церкви. Когда он пошел к выходу, то неожиданно увидел молодую женщину с необычайно красивым лицом. Купец даже остановился. Господи, и до чего ж знакомо это лицо!.. Да это же… да это Олеся, юная жена ростовского купца Василия Богданова!.. Да быть того не может. Она же померла при родах. Уж не видение ли?

Демид Ерофеич перекрестился, но видение не исчезло. Да как же так, Господи! Неуж бывает такое сходство?

Полюбовался красавицей, подивился и направился в свои хоромы, мысленно повторяя: бывают же чудеса на белом свете.

Как-то, недели через две, в Углич приехал один из ростовских купцов, добрый знакомый Осинцева, кой на дни торговли всегда останавливался у Демида. Вечером за трапезой разговорились:

— Давненько не бывал в Угличе, Кузьмич. Аль в другие города всё шастаешь?

— Купца ноги кормят.

— Это уж точно. Сиднем барыша не добудешь…А как Василий Демьяныч торговлишкой промышляет? Года два его не видел.

— Промышляет. Башковитый купец, без деньги не сидит… Да токмо пагуба[92] в его дом привалила.

— Аль обокрали?

— Кабы обокрали. Хуже, Демид Ерофеич. Есть у нас в Ростове ямщик — Лазутка Скитник. Удалый детинушка, провор! Взял да и увел дочку Василия из дома — и как сгинули, словно черти их унесли.

— Как это увел? — оторопел Демид. — Да так токмо тать может.

— Дочка сама ушла. Любовь, вишь ли, между ними. Выскочила из дома — и к ямщику. С того дня уж боле года миновало. Горюет по Олесе старик.

— Олеся?! — ахнул Демид Ерофеич. — Так вот кого я видел в храме.

— Видел в храме? — в свою очередь удивился Кузьмич.

— В храме. Вылитая мать. Лет шестнадцать назад у меня гостевал Василий Богданов, и крепко влюбился в молодую вдовушку Олесю, что была за погибшим княжьим дружинником. Сошлись. Олеся девочку родила, велела своим именем назвать, а сама при родах преставилась. Василий-то девочку в Ростов увез. Супруга-то его погоревала, погоревала да так и приняла падчерицу…Так вот куда, значит, приблудились Лазутка и Олеся.

— Неслыханная наглость, Ерофеич. Такие недобрые дела на Руси наказываются. Строго наказываются! Дай черни волю — они и не такое натворят, нечестивцы. Олеся глупа, что с нее взять? Курица не птица, а баба не человек. А вот ямщик… Хорошо ведаю я этого Лазутку Скитника. Отец у него был бунтовщик. Княжьего вирника едва ли не убил. Князь Константин его на семь лет в поруб кинул. И Лазутка такой же смутьян. Случись крамола, первым за кнут возьмется. Надо бы воеводе донести. Пущай обоих в Ростов на княжой суд отправит.

— Допрежь выследить надо. У кого-то прижились.

— Выследить не мудрено. Углич не велик.

Малей довольно крякал: добрая получилась домница. Теперь только бы не подкачал Лазутка, кой, как он не раз говаривал, варил в селе крицу.

— Да ты не переживай, Якимыч. Сейчас набросаем смоляных полешков, поставим горшки с рудой и навалимся на мехи.

— Ну-ну, наваливайся.

И Лазутка навалился, нагнетая воздух, раз, другой, третий, пока не вспыхнули сухие березовые кругляши и не выплыли из домницы борзые огненные языки. Где-то через полчаса, в длинных глиняных горшках закипела руда, а затем поплыл по тоненьким желобкам выплавленный металл…

Лазутка смахнул со лба капельки пота, поправил на себе кожаный фартук и с задорной лукавинкой подмигнул Малею.

— Живем, Якимыч!

Кузнецы увлеклись работой и про обед забыли. Но тут — Олеся с узелком в руке. Рассмеялась:

— Чумазые-то какие. Поснедайте, чем Бог послал.

Малей глянул на Олесю, и в кой уже раз подумал:

«Славная у Лазутки жена. Повезло племяннику».

Светло, приподнято было на душе старого кузнеца. Теперь есть на кого и дом и кузню с домницей оставить. У Лазутки и впрямь золотые руки. Быть ему первостатейным ковалем. Мозговит, глядишь, и с укладом повезет, и ростовского кузнеца Ошаню обставит. Откует такой меч, кой любой богатырский кладенец [93]рассечет.

Малей не оставлял надежды «посрамить» Ошаню, и он уже был близок изготовить наилучший уклад, настолько близок, что каждый день, проведенный в кузне, приближал его к долгожданной цели.

И вот заветный час его настал.

— Лазутка! Доставай Ошанин топор.

Лазутка обшарил глазами кузню и развел руками.

— Не вижу, Якимыч.

— Очумел, племянник. Да сей топор богаче любой золотой гривны. В избу беги. Под лавкой!

Лазутка принес и застыл с топором в руке подле настежь открытых ворот кузни.

Малей вышел со своим топором. Бросалось в глаза его неспокойное, взволнованное лицо. Он начал прохаживаться вдоль кузни и всё чего-то неразборчиво бормотал.

Лазутка понял: Малей оттягивает пробу. Он так напряжен, что на его закопченном лбу заискрились капли пота. Сейчас, пожалуй, наступила главная минута в его жизни. Еще юнотой он начал мечтать об изготовке такого крепкого меча, коего и Русь не ведала.

— Ставь на наковальню, Лазутка. Острием кверху, — неузнаваемым, охрипшим голосом произнес кузнец.

Малей перекинул топор в левую руку, размашисто перекрестился и ступил к наковальне.

— Крепче держи. Бить буду, что есть мочи.

Малей широко размахнулся и с силой опустил свой топор, да так, что лезвие на добрый вершок вонзилось в лезу Ошаниного топора.

— Вот так удар, Якимыч! — одобрительно произнес Лазутка.

А Малей поспешно оглядел лезу своего топора, и аж молодецки подпрыгнул.

— Конец твоей славе, Ошаня!.. Ты глянь, Лазутка. На моем — лишь малая зазубрина.

— И впрямь, — удивленно ахнул Скитник. — Да тебе ж всем кузнецам надо в ноги поклониться. Вот я первым тебе кланяюсь.

— Ну, буде, буде, — засмущался Якимыч. — Чай, не князь.

— И князьям тебе надо кланяться. Да коль таких мечей вдоволь накуем — никакому врагу нас не одолеть. Ну, Якимыч!

Восторгу Лазутки не было предела. Да и у Малея счастливо искрились глаза.

— Завтра же примусь за новый меч.

Глава 2 В ПОРУБ!

Найти в Угличе чужаков — не иголку в стогу сена сыскать. Купец Демид Осинцев немешкотно доложил о бежанах воеводе, а тот (дело-то не шутейное) самому князю.

Владимир Константинович строго молвил:

— Ямщика Лазутку схватить, заковать в железа и отвезти на княжеский суд в Ростов, к Васильку. Девицу же доставить родителям.

Воевода Протас Черток, долговязый, средних лет мужичина, с сивой хохлатой бородой, поклонился в пояс и низким, густым голосом молвил:

— Пошлю надежных сыскных людей, княже. Седни же закую ямщика — и тотчас в Ростов.

Протас повернулся и поспешил к низким сводчатым дверям, но его остановил князь:

— Впрочем, везти в Ростов не надо. Сам через седмицу собираюсь навестить брата. Кинь покуда в поруб.

— А девку?

— Девку?..Тоже до моего отъезда оставь.

— Где прикажешь держать, княже?

— А пусть с моими сенными девками посидит.

Сыскные люди, расспросив дотошно купца Осинцева про обличье Лазутки, обнаружили ямщика на другой же день. Молвили воеводе:

— Подручным у кузнеца Малея трудничает. Могутный, дьявол. Поди, отбиваться будет.

— Не отобьется. У меня на таких молодцев ушлый соцкий есть… А Малею за укрывательство преступника — двадцать плетей и в поруб!

Лазутку пришли брать пятеро гридней с десяцким.

— Отгулял, вор. Вяжи его, братцы!

Скитник глянул на дружинников, и на сердце его похолодело: сыскали-таки его княжьи люди. Ну, уж нет! Надо вырваться — и бежать. Надо спасать Олесю!

Лазутка выхватил из груды железа ржавый прут, отчаянно крикнул:

— Не подходи! Зашибу!

Гридни оробели: уж слишком мужик могутный, шмякнет железиной по башке — и поминай как звали. Но соцкий свирепо рявкнул:

— Взять!

Все пятеро навалились было на Лазутку, но тотчас трое рухнули наземь, остальные растерянно застыли. Экого богатыря мечами токмо брать.

Лазутка во всю прыть побежал к воротам изгороди, за коими виднелась изба кузнеца. Но ушлый соцкий, десяток лет ловивший всякого рода лихих людей, лишь усмехнулся. Не уйдет!

Как только Лазутка выскочил из ворот, тотчас на него была наброшена рыбачья сеть.

— Я ж баял — отгулял вор. Вязать его — и в поруб!

Все сенные девки, кои обслуживали княгиню Углицкую и ее боярышень, были немало удивлены, когда в их светелку, в сопровождении воеводы Протаса Чертка, ввели заплаканную девушку в темно зеленом сарафане.

— Приглядывайте за ней.

Черток еще раз окинул внимательным взглядом пленницу, почмокал тугими мясистыми губами, хмыкнул и удалился. Миновав сени и выйдя на высокое крыльцо, наказал караульным дружинникам:

— Девка, кою видели, чтоб из сеней и шагу не ступила!

Олесю же била нервная дрожь. Утирая рукавом сарафана горькие слезы, она замкнулась, и не отвечала на любопытные вопросы сенных девок. Она словно окаменела, душу ее заполонило отчаяние.

Лазутку уводили на ее глазах. Она побежала было за ним, но ее грубо остановили и повели совсем в другую сторону — к княжьему двору.

— Отпустите! Умоляю вас, отпустите! Дома остался мой сынишка Никитушка!

— Ничо, — скалил кривые зубы соцкий, и грязно добавил. — Не пропадет твой вы….! Шагай борзей, а то плетки сведаешь, прелюбодейка!

Глава 3 КНЯЗЬ И ОЛЕСЯ

Если Василько и Мария с первой же встречи понравились друг другу, а затем и полюбили, то совсем иначе произошло с князем Владимиром. В 1231 году, когда у его брата родился сын Борис, юному углицкому князю не исполнилось и семнадцати.

Дядя, великий князь Юрий Всеволодович, дабы укрепить свое влияние на Полоцкую землю, женил Владимира на дочери полоцкого князя Гордиславе.

Княгиня была старше своего мужа на четыре года и полностью оправдывала свое имя. О ее чрезмерной гордости вскоре стало известно всему Углицкому княжеству. Своенравная, строптивая хозяйка «Углече поле» чуть ли не с первого дня принялась вмешиваться в правление молодого князя. Боярам то пришлось не по нраву.

— Наша княгиня вся в мать Святохну Казимировну, — молвил один из княжьих мужей. — Та помыкала своим мужем Борисом Давыдовичем, а когда тот преставился, Святохна задумала отравить пасынков Василька и Вячеслава, но пагуба сорвалась. Тогда мачеха попыталась изгнать обоих из Полоцкой земли, но вмешались бояре, кои решили заступиться за сынов покойного князя. Гордая дочь польского короля впала в гнев и повелела своей свите уничтожить всех полоцких бояр, кои ей были враждебны. Были убиты тысяцкий и посадник. Горожане ожесточились: «Святохна не токмо бояр бьет, но и народ грабит! Буде терпеть иноверку!»

Ненавистную Святохну схватили и заключили в темницу… Вот такая была матушка у нашей княгини. Как бы Гордислава и за нас не принялась. Князь-то Владимир не слишком тверд, не чета своему брату Васильку. Тот вертеть собой не позволит.

— Истину сказываешь. Мягковат наш князь.

Разговоры бояр доходили до Владимира. Он мрачнел и злился на супругу, кою… не любил. Лицо ее хоть и было привлекательным, но на нем застыла неизгладимая печать холодности и каприза.

Владимир не хотел жениться на дочери польской принцессы, но против воли дяди не пойдешь. Он — великий князь Ростово-Суздальской Руси, и ему нужны добрые отношения с Неметчиной. Рыцари-крестоносцы давно уже кровожадно посматривают на Псков и Новгород, как на жирные куски, и сей брак пока приносит плоды. Вот и приходится терпеть надменную супругу.

В своем тереме Владимир долго сидеть не любил. Он то целыми неделями пропадал на охоте, то уезжал погостить к Васильку, где, в бывшем отеческом тереме, всегда пребывал в добром расположении духа.

Владимир выезжал в Ростов с тремя десятками дружинников, своими верными слугами, готовыми по малейшему приказу умереть за своего князя.

Верны были Владимиру и дворовые слуги, коих он никогда не старался обидеть, наказать за лень и нерадивость. Да и повода к тому не было: слуги, чувствуя добрый и справедливый нрав господина, держались хорошего места и старались во всем услужить князю. Гордислава пыталась приблизить к себе бояр, княжьих мужей и молодых гридней, надеясь через них усилить свое влияние на Владимира. Но у нее ничего не получилось: никто не захотел переходить на ее сторону и служить тайным и корыстным помыслам княгини. И это крайне раздражало и бесило дочь бывшей польской принцессы. Здесь, в этой дикой, лесной, заболоченной стране, она ничего не может. Как и все русские бабы, она должна быть покорной и не высовывать носа дальше женской половины княжеских хором. Да разве можно сравнить варварские обычаи княжеского русского двора с жизнью великолепного двора короля Казимира, о котором с таким увлечением рассказывала ее мать.

А Владимир лишь посмеивался:

— Здесь тебе не Варшава, на Руси другие заповеди. Они — в чистоте душевной да в служении Богу. Каждый день, женушка, надлежит тебе пропеть вечерню, павечерницу, полунощницу в тишине, со вниманием и смирением, с молитвами и поклонами, а после молитвы уже ничего не пить и не есть. Ложась спать, класть три земных поклона, а в полночь, тайком встав, со слезами прилежно Богу молиться о своих согрешениях и отпущении грехов, о здравии супруга своего. А утром, встав чуть свет, вновь Богу молиться… А в церкви стоять на службе со страхом и молча молиться, по сторонам не озираться, ни к стене, ни к столбу не прислоняться, с ноги на ногу не переступать. Руки сложить на груди крестом, молиться со страхом и трепетом, со вздохами и слезами. А, придя домой, помолившись, тотчас сесть за рукоделие да за прялку…

— Довольно, князь! — не выдерживала Гордислава.

— Да я еще и малой толики тебе не поведал, как доброй женой и хозяйкой в доме быть.

— Довольно меня учить! — Гордислава даже ногой топнула.

Владимир же всё с тем же спокойствием и скрытой усмешкой продолжал:

— Да как же, женушка? Коль муж супругу не учит и дом свой не по заповедям Божьим устраивает, и о своей душе не радеет, то и сам он погибнет, и дом свой погубит. Ведь как Ярослав Мудрый поучает: «Если же добрый муж радеет о своем спасении и жену наставляет, и домочадцев страху Божию учит и правильному христианскому житию, то он со всеми вместе в благоденствии с Богом жизнь свою проживет и милость Божию получит». А еще: «Да убоится жена мужа…»

— Оставь меня! — с неудержимой злостью закричала княгиня.

— Оставлю, женушка. А ты помолись, помолись да за прялку садись.

— Пся крев! — услышал уже в дверях Владимир и рассмеялся.

Когда он вернулся в свои покои, то вспомнил свою последнюю встречу с братом Васильком, кой привел слова о злой жене великого князя Святослава: «Лучше жить в пустыне, чем с женой долгоязычной и сварливой. Как червяк губит дерево, так мужа жена злая. Как капель в дождливый день выгоняет человека из жилья, так и жена долгоязычная. Что кольцо золотое в носу у свиньи, то же красота жене зломысленной. Никакая тварь не сравнится со злой женой. Что свирепее льва среди четвероногих? Злая жена».

— Да пошла она к дьяволу! — вслух произнес Владимир и кликнул меченошу:

— Подавай коня!

Как-то Владимир побывал у великого князя и поведал тому о прохладных отношениях с женой, на что Юрий Всеволодович насмешливо изронил:

— Экая вселенская задача — с бабой постель не поделил. Не будь дураком, плюнь! Бери пример с великих и мудрых князей, хотя бы со Святослава Святого, у коего было свыше тыщи наложниц. Да и другие князья маху не давали. Дед твой, Всеволод Большое Гнездо, и жену крепко ублажал и полюбовниц не забывал.[94] Да и какой мужик не грешит от жены? Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь. Ныне праведников не сыщешь. Кто молится: «Помилуй, Господи, мя, безгрешного!» — тот будет в аду. Так, говорят, в одном писании сказано, хе-хе.

Владимир ведал, что Юрий Всеволодович сам великий охотник до женского пола.

Умудренный и всевидящий боярин Протас Черток, как-то пришел к Владимиру и молвил:

— Именины у меня через седмицу, княже. Сочту за большую честь видеть тебя, Владимир Константиныч, в моих хоромишках.

— Буду, — коротко отозвался князь. Протас Черток — его ближний боярин и воевода, доверенный советник, грех отказать.

После веселого и шумного пира, Черток повел князя в повалушу.

— Отдохни, Владимир Константиныч. Ксюшка тебе постель разберет. Она, девка, сладкая.

Ксюшка и в самом деле оказалась сладкой. Её горячие ласки были бурными и неистовыми. С того дня Владимир стал появляться у Чертка чуть ли не каждую неделю.

В один из летних дней князь спустился из своих покоев в сени и увидел, как из одной светелок выходят сенные девушки в голубых сарафанах. Лишь одна из них оказалась в темно-зеленом платье. Владимир нахмурился: непорядок в его тереме, служанки всю неделю должны быть в одном облачении. Совсем распустила свою прислугу Гордислава.

При виде князя, девушки низко поклонились и застыли вдоль стены, освещенной бронзовыми подсвечниками. Владимир кинул взгляд на незнакомую служанку в темно-зеленом сарафане и невольно остановился: перед ним оказалась девушка удивительной красоты. Какое изумительное лицо, глаза, губы! Господи, да как она здесь оказалась?!

Застыли девушки, застыл и князь истуканом. Он во все глаза смотрел на красавицу, и у него учащенно забилось сердце.

— Кто ты? — не свойственным ему осекшимся голосом, наконец, спросил он.

— Олеся, — тихо отозвалась девушка.

— Олеся?.. Так вот кто ты. Слышал о тебе.

— Беда у меня, князь.

Владимир хотел еще что-то расспросить, но его остановили печальные, страдальческие глаза.

— Ну, хорошо, я подумаю о твоей беде.

Владимир вышел из сеней, а девушки потянулись в рукодельную горницу.

С той минуты лицо Олеси не выходило у князя из головы. Не прошло и дня, как ему вновь захотелось встретиться с этой необыкновенной красавицей. Но, как и где? В свои покои, куда вхожа Гордислава, ее не позовешь, да и в хоромы Чертка везти негоже: разговоры пойдут по всему Угличу.

И вновь ему пришел на помощь его верный и ближний боярин, хотя тот, помогая князю, ставил перед собой определенную цель. Нет, не корыстную, а благовидную. Намедни он узнал, что Владимир собирается погостить к своему брату Васильку. Обычно, он отлучался на три-четыре недели и всегда оставлял Углич на его, воеводу Чертка. Но так было до женитьбы Владимира. Ныне же появилась княгиня Гордислава, и она непременно захочет единовластно повелевать городом во время отсутствия супруга. Но эта самодурка может таких дров наломать, что и всем Угличем не расхлебаешь. Надо уговорить Владимира Константиныча, дабы он собрал Боярскую думу и дружину, пригласил на совет княгиню и твердо объявил, что город остается на воеводу Чертка. Решение князя сразу же возвысит его не только среди дружины, но и среди всех угличан. Довольно Владимиру потакать Гордиславе.

Но допрежь боярин поговорил с князем о юной бежанке:

— Прости, князь, может, что не так… но я увез Олесю из Углича.

— Куда? — порывисто спросил Владимир.

— В свой охотничий терем. Там ей будет повадней.

— Добром или силой увез? — нахмурился князь.

— Допрежь супротивничала: зачем да куда? Но затем успокоилась. Я ей сказал, что так повелел князь, кой пообещал, что избавит ее от беды. Она даже обрадовалась.

— Молодец, боярин. Хитро придумал.

— Всегда рад тебе услужить, Владимир Константиныч.

Владимир прибыл в охотничий терем Протаса Чертка после полудня. Спешился у нарядного высокого крыльца, кинул повод подбежавшему гридню.

— Все ли слава Богу?

— Всё спокойно, князь.

Владимир взошел на крыльцо, огляделся. Он никогда еще не бывал в охотничьем угодье боярина. И впрямь прекрасное место: изукрашенный причудливой резьбой терем стоит близ тихого небольшого озерца, окаймленного зеленоглавым, светлым бором. Воздух хрустально-чистый, живительный. Благодать!

Протас Черток норовил сопровождать князя: мало ли потребуется какая помощь. Но Владимир наотрез отказался:

— Дело тут собинное, боярин. Обойдусь без нянек. Пусть лишь твой человек дорогу покажет.

Владимир не спешил уходить с крыльца. Сейчас он был явно взволнован, никогда еще не был он таким возбужденным. Почему эта девушка так будоражит его сердце? Что это с ним? Он даже не решается войти в терем. Но когда робость приходит — победа уходит. Он же всесильный князь! Смелей, Владимир! Девушка его давно ждет, а он присмирел, как овца под рогатиной.

Перед светелкой князя встретила миловидная служанка.

— Всё ли готово?

— Да, князь, — с поясным поклоном ответила служанка.

— И столы накрыты?

— А как же, князь? И яства добрые и лучшие вина заморские.

— Добро. Коль понадобишься, жди у дверей.

Владимир решительно вошел в светелку и тотчас увидел девушку, стоящую подле оконца. На ней было алое парчовое платье, расписанное золотной вышивкой и жемчугами, на шее — ожерелье сканого серебра, в мочках ушей — сверкающие золотые сережки с драгоценными камушками; на ногах — алые сафьяновые сапожки с серебряными кистями.

Постарался боярин Черток. Это по его приказу облачили в богатые наряды Олесю. Она же не хотела:

— Мне и в своем сарафане хорошо, не хочу наряжаться.

Но Черток и слушать ничего не хотел:

— Негоже так, девица. Сам князь к тебе пожалует. Ты ж не простолюдинка, а дочь именитого ростовского купца.

Олеся неохотно согласилась.

— А где плат или кика?[95] — спросила она служанку, помогавшую ей облачаться.

— Боярин не велел покрывать твои волосы. Будешь в жемчужном налобнике.

— Но то ж грех! — запротестовала Олеся. — Я — замужняя женщина.

— О том ничего не ведаю. Таков боярский приказ…

Вот и предстала Олеся перед князем в полной своей красе, да такой, что вновь повергли Владимира в изумление. Великолепный наряд, со вкусом подобранные украшения и роскошные волосы превращали Олесю в девушку неземной красоты. И вновь князь растерянно застыл, куда только девалась его решительность. Он не мог отвести от Олеси глаз, коя робко стояла у окна.

— Здравствуй, Олеся.

— И тебе доброго здоровья, князь.

И вновь тягостное молчанье.

«Нет, надо было с собой боярина взять, а то буду стоять столбом», — подумалось князю.

С большим трудом, преодолев смущение, Владимир пригласил девушку к столу.

— Откушай, Олеся.

— Спасибо, князь, но я не голодна.

— И всё же я прошу тебя. Глянь, какие вкусные яства.

— Прости, князь, но я, в самом деле, неголодна.

Владимир подсел к столу и вновь пригласил Олесю:

— И всё же не откажи князю, хоть что-нибудь да откушай.

Олеся повиновалась, ведая, что отказаться от приглашения потрапезовать, исходящего даже от простолюдина — осрамить и хозяина и его дом. Она села за стол, покрытой чистой льняной скатертью. И чего только на нем не было! Всякие яства чудесные, меды сладкие, душистые вина заморские, ромейские сладости, фрукты — и всё это на золотых и серебряных подносах и блюдах, в кубках и чарках, ендовах и братинах, жбанах и корчагах… От яств, питий и пряностей глаз не отведешь!

Владимир поднимал крышку того или иного блюда и предлагал:

— Может, жареного лебедя или осетринки, или кусочек мяса под чабером? Всё сочно, духовито, с пылу — жару, само в рот просится. Я, извини, ладушка, с дороги проголодался, откушаю и тебе советую. Ну, хоть самую малость.

— Откушаю, князь, — всё также тихо и робко молвила Олеся, и потянулась за румяным яблочком.

— Да разве с этого пир начинают? — улыбнулся Владимир. — Вот ты глянь на меня, — и князь принялся за сочный, поджаристый кусок мяса, запивая его хмельным медом.

— Принимайся и ты, ладушка.

Но Олеся, кроме яблочка, ни к чему больше не притронулась..

— Еще раз прости меня, князь. Ничегошеньки не хочу! Лишь одна у меня думка.

Владимир, выпив чашу меду, заметно осмелел, смущение его улетучилось. Он подсел к Олесе и спросил:

— И что за думка у нашей ладушки?

Олеся подняла на князя свои прекрасные, но печальные глаза, скорбно вздохнула и молвила:

— Ведь сын у меня, князь, любый Никитушка. Один он теперь, без своей маменьки. Душой извелась.

— Ведаю о твоем сыне.

— Что с ним? Где он? — встрепенулась Олеся.

— Не пугайся, ладушка. За сыном твоим жена кузнеца приглядывает.

— Да он же совсем махонький. Ему мать нужна. Мать!

Слезы покатились из глаз Олеси. Она опустилась на колени и, с мольбой в голосе, попросила:

— Ты сказывал, милостивый князь, что подумаешь о моей беде.

— Встань, встань, ладушка!.. Ну, не плачь же, Господи!

Олеся поднялась. Владимир положил ладони на ее плечи, заглянул в ее лучистые, бездонные глаза с пушистыми, иссиня-черными бровями и…задохнулся от переполнивших его чувств.

— Я уже подумал о твоей беде, Олеся. Тотчас прикажу доставить к тебе Никитушку.

— Правда? — встрепенулась девушка.

— Слово князя, ладушка.

Олеся, в порыве благодарности, уткнулась лицом в грудь рослого Владимира, радостно зашептала:

— Спасибо тебе, милостивый князь, спасибо!

А Владимир гладил рукой ее роскошные волосы, чувствовал ее гибкое, упругое тело и счастливо вздыхал, стараясь продлить упоительные минуты. Какое же это блаженство держать в объятиях эту дивную девушку!

Владимир наклонился и попытался поцеловать Олесю в губы, но та мягко выскользнула из его рук.

— Не надо, не надо, князь.

И он послушался, уловив испуг в ее глазах.

— Не буду, ладушка. Я ж норовил, как лучше, прости…

Князь еще раз окинул девушку ласковым, нежным взором и пошел к двери. Обернулся и весело молвил:

— Я за Никитушкой. Жди!

На дворе толпились слуги боярина Чертка. Они ждали нового приказа князя. Он же, пребывая в приподнятом, радужном настроении, повелел:

— В тереме добрый стол накрыт. Потрапезуйте. Я же скоро вернусь.

Молодой гридень — стремянный подвел князю чубарого коня. Владимир пружинисто взметнул на богато украшенное седло, слегка огрел коня плеткой, гикнул и стрелой помчал вдоль бора по зеленому лугу. Его душа пела. Он впервые по настоящему влюбился, влюбился безоглядно. «Олеся, Олеся!» — неотрывно звучало в его голове.

Глава 4 БОГ ЛЮБИТ ТРОИЦУ

Набольший купец Ростова Великого Глеб Митрофаныч Якурин славился не только своими высокими нарядными хоромами, но и двумя богатыми дворами — псарным и сокольим. Нет, он не считался заядлым охотником, и никогда к этому не стремился, но Глеб Митрофаныч, ведая, как увлекаются псовой охотой и соколиной «потехой» князь и его бояре, решил извлечь из своих дворов немалую выгоду. Он принялся разводить редкие породы собак и сокольих птиц, кои были редкостью не только у великих князей, но и у иноземных властителей. Он не жалел никаких денег, хорошо зная, что они окупятся сторицей. Его щенки и птенцы, из коих потом вырастут отменные для охоты псы, кречеты, беркуты и соколы, принесут такую мошну, что другим купцам и во сне не пригрезится.

Так и получилось. Князь Василько Константиныч, изведав о необыкновенных псах и ловчих птицах, сам приехал на дворы купца Якурина. Как увидел, аж глаза загорелись.

— Да это же камский беркут! Я видел его лишь однажды у Михайлы Черниговского. С одного удара сей огромный орел сразил дикую лошадь. Каков красавец!

— Сей беркут, князь, бьет сайгу и лисицу, волка и оленя, — подсказал было Глеб Митрофаныч.

— Да ведаю, ведаю! — восхищенно поглядывая на могучую птицу, произнес князь. — Сколько золотых гривен запросишь, купец, за сего беркута?

Глеб Митрофаныч степенно кашлянул в черную, осанистую бороду. Рябое, толстогубое лицо его слегка порозовело. Вот и настал его благодатный час!

— Не всё измеряется деньгами, князь. Твоё радение о купцах ростовских куда дороже сей птицы…Прими в дар беркута.

Княжья свита ахнула: щедрый подарок преподносит хитроумный купец! Ростом не так уж и велик, но далеко глядит.

Василько Константиныч расчувствовался, обнял кряжистого купца за дюжие плечи.

— Порадовал ты меня. Отныне в большом долгу перед тобой, Глеб Митрофаныч.

Отстранился от купца и, еще раз полюбовался сокольничим двором.

— Кто ж у тебя тут за всем приглядывает?

Купец указал рукой в сторону приземистого, рябого парня в льняной рубахе.

— То Влас — сын мой. День и ночь тут пропадает. Все птичьи повадки на зубок ведает, сам и к руке приручает. В этом деле он у меня горазд.

— А ну подойди ближе, — молвил князь.

Влас, явно робея, подошел. От волнения рябое лицо его покрылось капельками пота. Первый раз в жизни он стоял перед самим князем.

— Хочешь пойти ко мне сокольничим?

Влас захлопал глазами и раскрыл от удивленья рот: быть княжьим сокольничим — большая честь.

Боярин Воислав Добрынич слегка подтолкнул купецкого сына.

— Чего губами шлепаешь? Аль сокольничим быть не хочешь? Отвечай князю.

— Хочу. Еще как хочу!

Василько улыбнулся и хлопнул жесткой, тяжелой ладонью Власа по плечу.

— Завтра же придешь на княжеский двор.

— Приду, милостивый князь, — отошел от страха Влас. — А беркута ныне же в клетке привезу.

С того дня купец Глеб Якурин заметно пошел в гору, калита его еще больше потяжелела: за «якуринскими» псами и соколами повалили бояре и княжьи мужи — с ловчими, доезжачими и выжлятниками. Зело доволен был купец своим промыслом! Да и Влас его оправдал надежды. Хоть и был недалек умом, но в сокольничих делах ему не было равных. Князь Василько Константиныч брал его на каждую охоту.

Гордо ходил по Ростову Глеб Якурин, казалось, ничто не омрачало его душу. Он — набольший купец, ни славы, ни денег ему не занимать. Чего еще надо? Ныне жить да богатеть, да спереди горбатеть, и на чернь свысока поглядывать. Простолюдину же никогда до него не дотянуться. Воистину: свинье коню и рылом под хвост не достать. Да что там чернь! Любой купец перед Глебом Якуриным (кой в княжеский терем вхож) ныне шапку ломает…Впрочем, не любой. Василий Богданов уж куда как холоден, при встрече даже головой не кивнет. А с чего бы ему чваниться, когда сам по уши в сраме, как в говне увяз. Родная дочь, плюнув на отца и мать, из родительского дома бежала. И с кем? С простолюдином, ямщиком, пропахшим конским потом и навозом. Сбежала, как последняя гулящая девка. Такой срам купцу Богданову век не отмыть, и в торговых делах ему никогда не достать Глеба Якурина. И помышлять о том нечего: из дуги оглобли не сделаешь. А Васька все-таки помышляет, хоть и в позоре, но торгует бойко, по многим городам за товаром шастает. Но как не суетись, Васька, не угнаться тебе за самым именитым купцом… А дочку свою, ты, кажись, окончательно потерял. Целый год — ни слуху, ни духу. Девка, ямщичья подстилка!

Глеб Митрофаныч хоть и костерил «прелюбодейку», но как всплывет она перед его глазами, так купца всего жаром окинет. Хороша, уж так хороша, ягодка! Таких красивых девиц Глеб сроду не видывал, не зря ее он и сыну подбирал, да с дальним прицелом. Влас-то глуповат, до девок не охоч. Глядишь, невестка в его бы, якуринскую, сеть угодила. А уж сети Глеб Митрофаныч умеет раскидывать… Э-эх, попользовался бы юной кобылкой!

Купец даже вожделенно губами зачмокал.

Его лавки находились в наилучшем месте, неподалеку от княжеского двора, у храма Спаса на Торгу. Сам купец в лавках не сидел: для того есть торговые приказчики и сидельцы. Якурин же вальяжно прохаживался по торгу, приглядывался к товарам, перекидывался словцом с другими купцами, а сам оценивал тот или иной товар. Иному купцу так и хотелось сказать: «Продешевил, Фомич. Даже в Переяславле твой товар намного дороже стоит. Не дуралей ли?» Но того не скажешь: купцов на торгу не учат, сами с усами, на торгу же деньга проказлива.

Однажды, прохаживаясь вдоль лавок, Якурин увидел перед собой остановившуюся худую, костистую старуху, облаченную в строгое, черное одеяние. Старуха, опираясь правой рукой на клюку, смотрела на него острыми, отчужденными глазами.

Якурину стало не по себе, где-то он уже видел эти враждебные глаза.

— Ну, чего уставилась? Проходи! — грубо произнес Якурин.

Но старуха и с места не стронулась, и всё смотрела, смотрела на него своими жгучими, испепеляющими глазами. И… купец, не сказав больше и слова, круто развернулся, и пошел в обратную сторону, продолжая чувствовать на себе недобрый взгляд.

В эту ночь, обычно не ведая бессонницы, он так и не мог уснуть. Почему-то его очень встревожила эта старуха. Где ж и когда он с ней встречался, и отчего так нехорошо стало на душе? И лишь под самое утро он вспомнил, что, кажется, видел эту каргу (нет, еще не каргу, а пожилую женщину лет пятидесяти), коя вот также бросила на него всё тот же враждебный, испепеляющий взгляд, от которого у него пошли мурашки по коже. Произошло это на Ильинке, подле его дома, когда он с приказчиками возвращался с торга. Женщина, увидев его, остановилась, как вкопанная. Он вспомнил также, что у неё задрожали руки, а затем всё лицо налилось ненавистью.

С той поры эта странная женщина на его пути больше не попадалась, и вдруг новая встреча на городском торгу. Ни в первый, ни во второй раз она не произнесла ни слова… Чертова немушка с недобрым колдовским взглядом! Забыть, забыть о карге. Но как Глеб Митрофаныч не старался, карга не выходила из головы. И купец собрался в церковь. Надо избавиться от наваждения. Мало ли всяких ведьмак на Руси, и сглаз и порчу напустят. Одна от них оборона — животворящий крест да неистовая молитва. А дорогу в храм купец никогда не забывал, и на богатые приношения не скупился. У епископа Кирилла Второго Глеб Митрофаныч находился в чести…

Только ступил на паперть, а в затылок — шелестящий, зловещий шепот:

— Бог любит троицу!

Якурин напуганно оглянулся, но сзади никого не оказалось. Купец торопливо заспешил в открытые двери храма.

Глава 5 ХРИСТОВА ЗАПОВЕДЬ

Фетинья неслышно вошла в покои.

— Звал, голубь мой?

— Звал…Ходила ли по травки, нянька?

— А то как же, батюшка. Ходила, насушила.

— Надежного ли зелья набрала?

— Не сумлевайся, батюшка. Полщепотки быка свалит.

— Принеси. Ужо проверю.

После сытного обеда и полуденного сна (как это принято на Руси), боярин Сутяга спустился во двор, дабы в который уже раз дотошно осмотреть свои хозяйственные службы. За ним семенили тиун Ушак и новый ключник Лупан с дворовыми.

Старого ключника пришлось прогнать: в одном из погребов прокис квас яблочный, и Сутяга пришел в немалый гнев:

— Экую поруху мне нанес, недоумок. Две бочки квасу — псу под хвост! Выпороть — и в холопи. Опосля ж на конюшню к стойлам — навоз выскребать. Нечестивец!

Теперь же Сутяга долго и дотошно поучал Лупана:

— А в житницах у доброго ключника должен быть всякий запас и разное жито, солод и рожь, и овес, и пшеница, не сгнившее, не подмоченное, и не высохшее, не изгаженное мышами, не слеглось бы и не стало затхлым. А какая в бочках или в коробах мука и прочий припас, и горох, и конопля, и греча, и толокно и сухари ржаные и пшеничные, — то всё было бы закрыто, в посуде крепкой и бочке, не намокло бы, и не сгнило, и не стало затхлым… А в сушильне мясо и солонина вяленые, тушки и языки, и красная рыба распластанная, и прочая рыба, вяленая и сушеная, в рогожах и в корзинах снетки и хохолки — чтобы было всё развешено, провялено и разложено, сохранялось бы то бережно, и не сгнило, не намокло, и не измялось — береглось бы от всякой пакости и всегда под замками пудовыми.

А в погребе, и на ледниках, и в подвалах хлебы и калачи, сыры, сметана, яйца и лук, чеснок и всякое мясо, свежее и солонина, и рыба свежая и соленая, и мед пресной, и еда вареная, мясная и рыбная, студень и всякий припас едомый, и огурцы, и капуста, соленая и свежая, и репа, и всякие овощи и рыжики, и икра, и рассолы готовые, и морс, и квасы яблочные, и воды брусничные, и вина сухие и горькие, и меды всякие, и пива на меду, и брага, — весь этот запас ведать ключнику. А сколь чего в кладовой поставлено, и на леднике, и в погребе, — всё то было бы сосчитано и перемечено, и записано, и сколь чего и куда отдаст ключник по приказу боярскому, и сколь чего разойдется, — всё было бы в счете, было бы что господину сказать и отчет во всем дать. Да было бы то всё и чисто, и накрыто, и не задохлось, и не заплесневело, и не прокисло. И вина сухие и медовые взвары и прочие лучшие напитки — в особом погребе за замком держать и самому за ними следить.

А в клетях и в подклетях, и в амбарах ключнику содержать по боярскому наказу всякие пожитки: платье старое и дорожное, и работное, и полсти, и епанчи, и шапки, и рукавицы, и ковры, и попоны, и войлоки, и седла, и саадаки с луками и стрелами, и мечи, и сабли, и топорики, и рогатины, и узды, и плети, и кнутье, и вожжи моржовой кожи, ременные, и шлеи, и хомуты, и дуги, и оглобли, и перины, и мешки меховые, и сумки, и мешки холщовые, и занавеси, и шатры, и пологи, и лен, и посконь, и веревки, и мыло, и золу, и разное старье и обрезки, и гвозди, и цепи, и замки, и топоры, и заступы, и всякий железный припас, и всякую рухлядь, — всё то разобрать, что пригодно — по коробьям разложить да по бочкам, а иное по полкам, что на крюк, что в короб, куда что удобно, там и пристроить, сухим и завернутым от мышей и сырости, и от снега беречь и от всякой пакости.

А в других подклетях, или под сенями, или в амбаре расставить сани, дровни, телеги, колеса, повозки, дуги, хомуты, оглобли, рогожи, посконные вожжи, лыка и мочала, веревки лычные, оборти, тяжи, шлеи, попоны и иной запас дворовый для коней. А лучшие сани, возы, каптаны, колымаги укрыть на подставках, дабы беречь их в сухости и под замком…

Долго наставлял ключника Лупана досужий боярин, а затем, направившись к свинарнику, молвил:

— Один схожу, а то как узреют толпу доглядчиков, тотчас кормушки набьют. Ленятся, подлые, худо растут свиньи. Вот я их, нечестивцев!

Тиун и ключник недоуменно развели руками: никогда еще боярин не ходил в свинарник без сопровождения ближних дворовых.

Свинарь, ражий, округлый мужик с лопатистой, нечесаной бородой, лежал на куче жухлой соломы и густо, утробно храпел.

Борис Михайлыч выхватил было плетку, но спохватился: сам Бог ему помогает.

В деревянных стойлах, опустошив корыта с пойлом и варевом, лежали, похрюкивали и почесывались щетинистые боровы и хохряки, хавроньи и чушки. Морщась от едкого, отвратительного запаха, Сутяга отыскал в сумеречном углу черпак с длинным держаком, зачерпнул из чана воды и воровато огляделся. Никого! Вытянул из-за пазухи склиницу, отлил из нее зелья в черпак и просунул его в стойло — под рыло хохряку. Затем осторожно поставил опорожненный черпак на место.

Вскоре на спящего свинаря обрушилась плеть.

— Это так-то ты моё добро блюдешь, смердящее рыло!

Свинарь подскочил, как ужаленный, увидел боярина и бухнулся в ноги.

— Прости, милостивец! Закимарил маненько.

Сутяга вдругорядь ожег работника плетью.

— А кто за свиньями будет ухаживать, каиново семя!

— Дык, всех накормил, стойла почистил. Не погуби, милостивец!

— Молчи, дуросвят! У тебя тут не продохнешь. Волоковое оконце и то не открыл, недоумок!

— Так, ить, другие-то открыты, а про энто запамятовал. Прости, милостивец!

— Не прощу! — продолжал негодовать боярин. — Худо о хозяйстве моем радеешь. А ну вставай! Сам хочу глянуть.

Боярин неторопко пошел вдоль стойл, ворчал:

— Худо, худо кормишь. За неделю, почитай, никакого привесу нет. Да я за такой убыток прикажу тебя усмерть батогами забить… А этот хряк чего верещит, как свинья недорезанная.

— Дык, свинья — она и есть свинья, милостивец.

— Молчать, дуросвят!.. Глянь, на храп перешел… копыта откинул. Уж не сдох ли?

— Упаси Бог, милостивец. С чего бы такому борову сдохнуть?

— Зайди в стойло да глянь.

Свинарь ударил борова сапогом, но тот и не шелохнулся, ударил что есть силы — ни малейшего движения. Свинарь побелел лицом.

— Никак, чем-то подавился и задохнулся. Отродясь такого не было. Не погуби, милостивец!

Боярин, еще раз полоснув работника плеткой, вышел из свинарника и направился к хоромам. На встречу ему двинулись тиун и ключник.

— Ох, нерадивы работнички мои, ох, нерадивы, — страдальчески заохал Сутяга. — Свинарь доброго хохряка загубил. Какой убыток, какой убыток …Тридцать батогов свинарю и кормить един раз в день. Эк брюхо нажрал, бездельник!

Небольшая горенка Фетиньи больше напоминала монашескую келью. Глухая, сумрачная, с киотом и негасимой лампадкой, чадящей деревянным маслом; по всем стенам, на колках, развешены пучки засушенных трав и кореньев; на деревянных полках поставца — настои и отвары в наглухо закрытых скляницах.

Еще давно боярин помышлял было разместить свою бывшую няньку в более просторной и светлой комнате, но Фетинья наотрез отказалась:

— Благодарствую, голуба, но жить в светелке не хочу. И не упрашивай!

Сутяга махнул рукой: его нянька всю жизнь с причудами. Замкнута, нелюдима, на люди редкий раз выходит, бывает, палкой не выгонишь, а вот в лес или в луга сходить за травками — сама напрашивается.

Сейчас Фетинья сидела на лавке, перебирала руками костяные четки и всё думала, думала… Все ее мысли были обращены к одному человеку, кой когда-то опоганил и изломал ее жизнь, и ныне не знала она, что с ним сотворить. А допрежь ведала, крепко ведала! Тогда (ох, сколь лет с той поры минуло!) ей было всего пятнадцать, и думки у неё были совсем другими. Коль встретится ей этот подлый человек, она непременно воткнет кинжал в его сердце. Ее сочтут за убийцу и казнят. Ну и пусть! Чего стоит ее жизнь после такого позора? Пусть! Зато будет отправлен в ад отъявленный негодяй и злодей Рябец.

Настоящее имя ката Фетинья узнала где-то через две недели, после своего возвращения из леса. Она пошла в храм на Покровке и, дождавшись, когда батюшка завершит свою долгую службу, подошла к нему и протянула махонькую грамотку.

— Прочти, святый отче, что здесь написано.

Батюшка приблизился к подсвечнику, прищурился (уж слишком мелкими буквицами написано) и неторопливо прочел:

«Храни, Господь, раба божия Глеба сына Митрофанова».

— Благодарствую, батюшка.

— Кем тебе сей раб Божий доводится?

— Сродником, святый отче, — зажав грамотку в кулачке, молвила Фетинья и, низко поклонившись батюшке, поспешила из храма. Весь обратный путь молча твердила: «Прости, пресвятая Богородица за ложь мою. Но то грех невелик, замолю».

Потом Фетинья много лет оставалась в неведенье, пока случайно не услышала разговор боярина с дворецким:

— Собираюсь на княжой пир. Надо бы новый кафтан купить с жемчужным козырем, да такой, дабы у всех бояр глаза на лоб от зависти выползли.

— Куплю, батюшка боярин.

— Допрежь подыщи, а я уж сам приценюсь. К именитым купцам загляни.

— Ныне богатый купец в Ростове объявился. У него даже на самого князя одёжу закупают.

— Кто таков?

— Глеб Митрофаныч Якурин…

Фетинья, как услышала, так и обмерла. Неуж тот самый?.. Тот, чует сердце, тот. Никак, сам Господь привел его в Ростов. Ну, держись теперь, паскудник!

Фетинья была крайне возбуждена, она не могла дождаться следующего утра, чтобы собраться, запрятать в свое темное одеяние кинжал и выйти на торг. Всю ее, без остатка, переполняла месть. Но купца в лавке не оказалось, вместо него сидел чернобородый приказчик, с острыми, пронырливыми глазами.

«Поди, тоже из лиходеев, — подумалось Фетинье. — Уж слишком лицо у него разбойное».

Купца она встретила лишь на пятый, в будний, не торговый день, встретила случайно на Ильинке, когда острого ножа у неё с собой не было. Как увидела, так и застыла на одном месте. Хоть и немало лет миновало, но это он, Глеб Митрофанов! Рябое, толстогубое лицо никуда не спрячешь.

А потом купец вновь исчез едва ли не на полгода. Говорили, что уехал торговать в далекий Царьград.

Фетинья о своей тайне боярину не поведала, и всё ждала, ждала. Душа ее была переполнена ненавистью, но как-то, в своей сумеречной каморке, она поглядела на кинжал, а затем на всевидящие, испытующие глаза Богородицы, и в душе ее что-то надломилось. «Не убий!» — молнией пронеслось в голове, и она вся съежилась, сникла, осознавая, что никогда уже не сможет поднять руку на своего заклятого врага, ибо всю жизнь она блюла Христовы заповеди. С того дня она еще больше ушла в себя, целыми неделями не выходя из своего «угла». Трижды в день сенная девка приносила ей пищу на медном подносе, но Фетинья почти не прикасалась к трапезе.

Вывел ее из гнетущего состояния сам боярин, коего она до сих пор беззаветно почитала, и любила, как верный, преданный пёс. Она вновь понадобилась своему ненаглядному Бореньке, и готова выполнить всё, что он прикажет.

Намедни похвалил:

— Доброе зелье сготовила, нянька, доброе!

— Старалась, голуба мой, дабы лютый ворог твой на тебя боле зла не помышлял.

— Помышляет, нянька. Ума не приложу, как к нему и подступиться.

Фетинья пытливо глянула на боярина.

— Чую, страшно тебе самому-то, голуба… Ох, нелегко на лихо решиться, ох, нелегко.

— Нелегко, нянька, в оном деле не долго и голову потерять.

— А ты не сам, голуба, чужой рученькой.

Сутяга тяжко вздохнул:

— Всяко прикидывал, не сыскать мне такого. Скорее сам ноги протяну.

— Да ты что, голуба! — всплеснула худыми руками Фетинья. — Да и думать о том не смей!.. Видать, в большой силе твой злодей.

— В зело большой, — вновь тяжко вздохнул Борис Михайлыч.

И тогда Фетинья отчаянно молвила:

— Пошли меня, голуба. Уж моя-то рука не дрогнет. Пусть сама погибну, но и злодея за собой в могилу сведу. Пошли, батюшка!

В который уже раз Сутяга убеждался в необычайной преданности своей няньки.

— Спасибо тебе, Фетиньюшка, спасибо. Но к ворогу тебя не пропустят, тут знатный человек надобен. Вот и ломаю башку.

— Знатный, говоришь?.. Надо и мне подумать, голуба мой. Крепко подумать, а как надумаю, так тебе тотчас поведаю… Пошла к себе я, батюшка.

— Ступай, Фетиньюшка.

Сутяга проводил няньку недоуменными глазами: где уж надумать какой-то старухе. Вот незадача. А князь Ярослав всё ждет — поджидает.

Глава 6 ПАУЧЬЯ СЕТЬ

Купец Якурин был немало удивлен, когда в его хоромы самолично прибыл дворецкий боярина Сутяги и заявил:

— Боярин Борис Михайлыч будет рад видеть тебя, Глеб Митрофаныч, в своих покоях.

— Аль какой товар понадобился боярину?

— Товар не надобен. В гости тебя зовет Борис Михайлыч.

С тем дворецкий и удалился, оставив купца в замешательстве. Слыхано ли дело, чтоб знатный боярин купца в гости звал? То немалая честь. Как бы не был торговый человек богат, но за одним столом ему с боярином не сидеть, а тем более с Сутягой, кой известен в народе, как самый влиятельный и кичливый боярин.

С чего бы это вдруг? Якурин терялся в догадках, однако душу его подогревало тщеславие. То-то пойдет разговор в Ростове: купца Якурина сам Сутяга потчевал. А ведь потчевать он не горазд. Скупой: в мороз льду не выпросишь. А тут нако — купца в гости позвал. Высоко, высоко взлетает Глеб Митрофаныч!

Долго дивился Якурин, долго про себя важничал, а затем стал прикидывать: боярину что-то надо, он непременно о чем-то попросит, и просьбу его надо выполнить с наибольшей выгодой. Лишь бы не оплошать. Сутяга — человек коварный и хитрый, но и он, Глеб Якурин, в темечко не колочен, на умишко не жалуется. Кабы его не было, перед ним бы шапку не ломали. Чужим умом в люди не выйдешь… Зело интересный предстоит разговор с боярином.

Борис Михайлыч принимал купца, как высокого гостя: не в покоях, а у крыльца встретил (чем вновь удивил Якурина).

— Проходи в дом, дорогой гостенек, откушай моих яств и питий.

Обнял и облобызал по русскому обычаю и повел Якурина в трапезную комнату. Длинный стол, покрытый белой льняной скатертью, мог разместить добрый десяток гостей. На столе — обилие изысканных яств и море разливанное питий. (Расщедрился Борис Михалыч!).

Зачин столу — рыбная закуска: осетровая, белужья провесная, стерляжья, севрюжья…В серебряных мисах — икра разных засолов, черная и красная.

После зачина, когда выпили по первой чаре за здоровье князя и княгини, хозяин, как это и полагается, поднял

И вновь у Якурина недоуменные глаза.

— Да кто ж не хочет? Но то дело несбыточное. Из песка кнута не сплетешь. В боярские чины князь возводит.

— Князь, спору нет…А вот Ярослав Всеволодович тебя бы возвел.

— Помилуй, Борис Михайлыч, — широко развел руками Якурин. — Это за какие же заслуги?

— Будут, коль верой и правдой ему послужишь.

— Не понимаю тебя, сват, не понимаю.

— Сейчас поймешь.

Пришлось боярину раскрыть свои карты.

Глеб Митрофаныч вдругорядь опешил. Он долго смотрел на боярина ошарашенными глазами и, наконец, заговорил: чару за гостя, после чего стольники в белых, парчовых кафтанах, положили с блюд всевозможное жаркое: сочные, румяные, поджаристые куски баранины и говядины, ножки, лопатки и крылышки гуся и индейки, рябчика и тетерева, утки и куропатки под «всевозможными взварами». Пили под русскую водочку, под заморские аликант и мальвазию, рейнское, бургундское и фряжское…А коль заморское не по нраву, испей домашней настоечки — анисовой, гвоздичной, рябиновой, померанцевой…А уж сладостей да пряностей невперечет!

Однако ни боярин, ни купец на богатые пития особо не налегали, а лишь пригубляли: и тот и другой ведал, что впереди большой разговор, ради коего и состоялся этот загадочный пир.

И первым этот разговор начал Сутяга:

— Поди, сидишь, Глеб Митрофаныч, и всё кумекаешь: зачем-де меня боярин в гости позвал. Не так ли?

— Воистину так, — кивнул Якурин.

Борис Михайлыч отпустил слуг, и когда закрылась за ними дверь, продолжил:

— Долго петлять не буду, Глеб Митрофаныч. Ты у нас набольший купец в Ростове, богатств тебе не занимать, злату и серебру твоему иной боярин может позавидовать.

— Не слишком ли, Борис Михайлыч? Не так уж моя калита и весома.

— Не прибедняйся, Глеб Митрофаныч. Калита твоя уж куда, как полнехонька. Без деньги за море не ездят, а ты у нас каждый год то в Царьград, то в Кафу, то в Бухару снаряжаешься. Чего и толковать — набольший купец! Вот и надумал я тебе честь оказать… Чего бы нам не породниться?

У Якурина (хлебал уху) даже ложка выпала из рук.

— Породниться? — ахнул он.

— Породниться, Глеб Митрофаныч, породниться. У меня дочь на выданье, у тебя сын — добрый молодец.

Купец настолько опешил, что и слова не мог вымолвить. Чего он слышит, Господи! Когда это было, чтоб боярин свою дочь за сына торгового человека выдавал? Да никогда! Почему такой диковинный выбор?

Дочь боярина Дорофею он видел всего один раз. Маленькая, румяная толстушка. Прямо надо сказать — невеста не завидная, женихи от таких нос воротят, вот и засиделась в девках. Ни один боярич, по всему, за неё не пошел, вот и пришлось Сутяге на купцов перекинуться. А кто самый богатый купец? Глеб Митрофанов.

Борис Михайлыч, выжидая, уставился на Якурина, кой так и не открывал своего губастого рта.

— Чего примолк, Глеб Митрофаныч? Аль худое тебе предложение сделал? Аль зазорно тебе с боярином породниться?.. Дочь моя не слишком казиста? Так ведь, какова ни будь красна девка, а придет пора — выцветет. Ты, как я знаю, купец башковитый, далеко смотришь. Молвлю тебе без утайки. Я — то уж годами стар, порой, недуги одолевают, и никого у меня, окромя Дорофеи, нет. Сын же твой Влас одну соколиную потеху знает, до вотчины моей ему дела не будет. А как скрутит меня хворь, всё тебе достанется. Влас-то у тебя, чего уж скрывать, глуповат. Так что, будешь полным властелином. И не токмо! Глядишь, Глеб Миторофаныч, и боярский чин получишь, коль станешь владельцем боярской вотчины.

Наконец, Якурин окончательно пришел в себя. Он поднялся из резного дубового кресла и поклонился Сутяге в пояс.

— Спасибо за честь, боярин Борис Михайлыч. Конечно, ошеломил ты меня. Дай всё же подумать над твоими словами. Дело-то собинное.

— А чего думать Глеб Митрофаныч? Может, на Дорофею мою хочешь глянуть?

— Дочь твою видел, можно и без смотрин.

— Ну, так чего время тянуть? Хочу слышать твое слово купецкое. По рукам али как?

— По рукам, боярин.

— Облобызаемся, Глеб Митрофаныч.

Когда купец Якурин удалился, Сутяга довольно потирал ладоши. Одно дело на мази. Ай, да Фетиньюшка! Ай, да разумница! Глядишь, и Дорофея будет пристроена. А то так бы и сидеть ей в старых девах: за сына боярского ее вовек не выдать. Ну и что, что купец? Богатый, именитый, сам князь его привечает. А бояре… бояре похихикают, да и примолкнут. Плевать на них!.. Якурин-то рад. Еще бы! На боярской дочери своего глупендяя женит, то ль не честь? И о недугах его, поди, поверил. Год, другой потянет Борис Михайлыч — и прощай белый свет. Шиш тебе, Глеб Митрофаныч. Это в голопузом детстве он прихварывал, а ныне здоровьем Бог не обидел, живот едва в двери протаскивает. А пока жирный исхудает, худого черт возьмет. Нянька напророчила, что проживет он до глубокой старости, а у няньки глаз наметанный. Дело ныне за свадебкой, а уж там…

Разговор с Власом был коротким:

— За дочь боярина Сутяги тебя выдаю.

— За дочь боярина?.. Ух, ты! — обрадовался Влас.

— Звать ее Дорофеей.

— А по мне, хоть как угодно, лишь бы дочь боярская. Честь-то какая, тятенька, — расплываясь в довольной улыбке, молвил сын и повалился отцу в ноги.

«И впрямь глуповат. Хороша ли, плоха ли невеста — даже не спросил. Тюфяк! Ну да это и к лучшему. Сутяга прав: управлять боярской вотчиной Влас никогда не сможет».

В одно Глеб Митрофаныч не шибко верил — в недуги боярина. Зело привирает Борис Михайлыч, здоров, будто молотками на наковальне сколочен. Ну, это он переусердствовал, норовил как можно больше его, купца Якурина, прельстить. А вдруг он от его девки-репки откажется? Не откажется, боярин. Ты хоть сейчас и здоров, как бык, но всякое может с тобой приключится. Худо ты Глеба Якурина знаешь, зело худо…

Со свадебкой тянуть не стали. Венчал молодых сам епископ Кирилл Второй. А после шумного пира, кой, как и положено у князей и бояр, длился целую неделю, Борис Михайлыч пригласил Якурина в свою ложеницу.

— О приданом мы заранее обговорили, а ныне, сваток, о другом потолкуем…Хочу изведать: Влас тебе во всём послушен?

— Лишний вопрос, сват. Это ведь не девка купца Богданова, коя из родительского послушания вышла. У меня Влас в крепкой узде.

— Вот и добро, сваток…Ныне мы с тобой, как-никак, а сродники, одной веревочкой связаны, а посему никаких тайн друг от друга держать не должны. Не так ли, Глеб Митрофаныч?

— Воистину, Борис Михайлыч. Друг другу терем ставит, а недруг недругу гроб ладит.

— Золотые слова, сваток. Вот и будем друг другу зело помогать, калиту приумножать да высокие чины получать… Хочешь этим же летом боярином стать?

— Отравить князя Василько?.. В своем уме, боярин?

— В своем, сваток, в своем. Влас твой ныне у князя в сокольничих ходит. В охотничьем имении его, что в сельце Василькове, вкупе с ним пирует. За его спиной стоит да из корчаги винцом потчует. И всего-то малую толику зелья влить. Не робей, сваток. Ярослав Всеволодович, повелением великого князя Владимирского, станет князем Ростовским и тебя, Глеб Митрофаныч, в бояре произведет. Слышишь?

— Нет, боярин, нет! — твердо отрезал Якурин. — Это еще надвое бабушка сказала. Мне своя голова дороже. И не упрашивай! Старого волка в тенета не загонишь. Нет!

— Это твое последнее слово?

— Да, боярин. На душегубство я не пойду.

— На душегубство, вишь ли, не пойдет, — захихикал Борис Михайлыч. — Экий праведник у меня сваток. Ну, чисто ангел безгрешный… Буде святошей прикидываться, лиходей Рябец!

— Что-о-о? — глухо, испуганно выдохнул Якурин и побелел, как полотно.

— Что слышал, сваток, что слышал. Великий тать и убивец, к тому же насильник.

В напуганной голове купца — рой мыслей: кто рассказал, кто? Откуда изведал этот хитроумный боярин?.. Нет, надо отпираться.

— Поклеп, боярин. Я в Ростове не первый год, меня здесь все ведают, и никто, никто, боярин, на меня пальцем еще не показал. Да сам епископ Кирилл называет меня самым благочестивым прихожанином. Надо же такую скверну тебе выдумать!

— Ведал, сваток, что будешь запираться, но я пустых слов на ветер не кидаю.

Боярин поднялся из кресла, подошел к двери, распахнул и крикнул вглубь сеней:

— Фетинью ко мне!

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха в темном облачении.

Глеб Митрофаныч обмер. Та же самая! В третий раз видит он эту каргу. Не зря, недели три назад, перед храмом, ему погрезилось: «Бог любит троицу». Господи, и что за напасть? И что надо этой старой ведьме? Ишь, как буравит своими злыми, пронзительными глазами.

Старуха в трех шагах остановилась перед Якуриным и ядовито спросила:

— Не признаешь, тать?

Глеб Митрофаныч обернулся к Сутяге, взмолился:

— Ради Бога, убери с глаз моих эту старуху! Знать ее не знаю!

— Да ты охолонь, сваток. Старушка у меня добрая. Продолжай, Фетинья.

— Мудрено признать, тать. Годков-то много уплыло. Да и ты уж не борзой конь. А ведь какой резвый да молодешенький был.

— Не ведаю тебя. Сгинь!

— Ведаешь, ватаман Рябец.

Якурина будто молния прострелила. Правая рука его, свисающая с кресла, затряслась, веко задергалось.

— Какой еще ватаман?.. Какой Рябец?

— Ну, будя дураком прикидываться, — грубо и жестко произнесла Фетинья и села на стулец с высокой резной спинкой. — Выведу-ка тебя, тать, на чистую воду. Пришла пора за все грехи расплатиться. Тако послушай…Когда-то мне было пятнадцать годков, я пошла в лес, и ты меня, со своими разбойниками, девичьей чести лишил. Не округляй глаза, душегуб.

— Навет! — колыхнулся в кресле Якурин. — Язык без костей, вот и мелешь чепуху.

— Напрасно, тать. Язык иглы острее. Ты дале послушай.

— И слушать не хочу! Кто тебе поверит, старбень?

— Поверит, тать. Когда ты меня сильничал, я с тебя ладанку сорвала, а в ней — серебряный нательный крестик, комочек смолки и махонькая грамотка. А в грамотке написано: «Храни, Господь, раба божия Глеба, сына Митрофанова».

— Вре-е-ешь! — на весь терем отчаянно закричал Якурин. — Где, где эта ладанка?

— Вдругорядь сказываю: охолонь, Глеб Митрофаныч. — вновь вмешался в разговор Сутяга. — Ладанка в надежном месте. Ты уж поверь мне… Все еще сумленье берет? Ну, тогда придется показать, но токмо с моим меченошей. А то, кто тебя ведает, глядишь, и на меня накинешься. Кликнуть меченошу?

— Не надо, — глухо отозвался купец.

— Вот и ладненько. Да ты приди в себя, сваток. Никто о твоем прошлом и знать не будет. Зачем нам, сродникам, сор из избы выносить. Ты своё дельце с Власом справишь, и обо всем забудем.

— Не заставляй, Христом Богом прошу, не заставляй. Не хочу новый грех брать на душу.

— Не хочешь, сваток? И всё же придется… Фетиньюшка, продолжай свой сказ.

— И продолжу! Сей кат еще больший грех совершил, тяжкий грех. Со своими разбойниками он убил трех княжеских гонцов, сбросил в глухой овраг и закидал валежником.

Якурин весь обмяк, через силу выдавил:

— Но ты ж не видела, ведьма.

— Видела, — ответил за Фетинью Сутяга. — Перед свадебкой я ходил в тот лесок и в овраг спускался. До сей поры три черепа и скелеты лежат.

Глеб Митрофаныч окончательно сник. Ныне он в руках этого паука, из сетей коего ему уже не выбраться.

Сутяга же на другой день надумал сходить в храм. Правду сказать, он не был истовым богомольцем, но, на сей раз, ему надо было помолиться за успех своего непростого предприятия. Господь всемогущий должен помочь в его делах и отпустить невольные грехи.

В Успенский храм Борис Михайлыч всегда опаздывал: любил приходить, когда вся паства уже соберется, и вот он, влиятельный боярин, на глазах у всех, чинно и вальяжно пройдет сквозь толпу богомольцев и встанет в первом ряду, перед самым амвоном.

Из узких окон нового белокаменного собора тянулись струйки зыбкого, кадильного дыма, доносился протяжный и зычный голос дьякона, прерываемый благозвучным и сладкогласным пением певчих.

Когда Сутяга встал на свое «почетное» место и принялся, глядя на лики святых, осенять себя крестом, владыки еще не было. Сутяга, в отличие от многих бояр, недолюбливал и Кирилла. Уж слишком много глаголет проповедей — хлебом не корми! Не было службы, чтобы епископ подолгу не поучал прихожан.

Владыка вышел на амвон в длинной, до пят, позолоченной фелони, в епитрахили, обернутой вокруг шеи. На голове — митра, расшитая мелкими, дорогими самоцветами, с четырьмя иконками и крестиком сверху. На груди — также украшенная драгоценными каменьями — панагия на золотой цепочке.

Владыка проводил службу густым, полнозвучным голосом, а когда он переходил на священные поучения, голос его становился проникновенным и страстным:

— … А кто не по божьи живет, не по-христиански, чинит всякую неправду, насилие и обиду: силой отнимает, томит волокитой (Сутяге показалось, что слова владыки были обращены именно к нему), младшего по чину во всем изобидит, с соседями не добр…

«А чего быть с ними добрым, коль каждый камень за пазухой держит. Так и норовят какую-нибудь пакость поднести. Ведаю!»

… в селе на своих крестьян накладывает тяжкие дани и незаконные налоги, или чужую ниву распахал, или луг перекосил, или ловил рыбу на чужой ловле, или борти, перевесища и всякие ловчие угодья неправдою и насильем захватит и ограбит…

«Да какой же боярин смерду слабину даст? Ищи дураков! Смерда надо в крепкой узде держать, дабы век оземь рожей. А дашь волю, так он и вовсе перестанет дань платить, а то и на гиль[96] поднимется. Коли вожжи порвались, за хвост не управишь. За мужиком токмо гляди. Не доглядишь оком, заплатишь боком».

… или в рабство неповинных лукавством или насилием охолопит, или ложно свидетельствует, или к кающимся немилостив, или лошади и всякое животное, и всякое имущество, села, сады, дворы и всякие угодья силою отнимет, или задешево в неволю купит, или сутяжничеством оттянет…

Сутягу как будто вилами кольнули. С чего бы это вдруг владыка бельма на него выпучил? Ишь выискал сутягу! То князь недоброе слово кинет, а ныне и Кирилл принялся. Нашли сутяжника. Да он николи оным делом не занимался, а всё по правде, (по правде!) свои дела вершил. Ну и пастырь! Эк, на всем миру скверну пустил. Княжий подручник. Что он, что Василько — два сапога — пара. Ну, погодите, охальники, скоро наступят и ваши черные деньки.

А владыка, увлеченный назиданием, и не думал смотреть на осерчалого боярина. Он продолжал:

— Ежели всякие непотребные дела: блуд, распутство, сквернословие, срамословие, клятвопреступление, ярость, гнев, злопамятство, — сам господин или госпожа творят, или дети их, или люди, или крестьяне их, а они, господа, в том не возбранят им, не уберегут от зла и управы на них не найдут, — точно будут все в аду, и прокляты будут на земле, ибо за все грешные дела хозяин такой Богом не прощен и народом проклят, обиженные им вопиют к Богу. И своей душе погибель, и дому запустение, всё проклято, а не благословлено: и владеть, и есть, и пить — то всё стяжение не Божие, но бесовское. Исходят в ад их живые души, и милостыню их от неправедного богатства не приемлет Бог ни при жизни их, ни после смерти. Ежели хочешь от вечной муки избавиться, отдай неправдой захваченное обиженному, и впредь обещай не поступать так — ни самому, ни домашним твоим. Ибо писано: «Скоро Господь на милость свою истинно кающихся принимает и от великих грехов освобождает». Всякому — по делам своим. Добро сотворившие — жизнь вечную в Царствии Небесном, зло сотворившие — муку вечную в аду кромешном…

«Творю зло во имя добра!» — захотелось крикнуть боярину в лицо владыки.

Сутяга отвел насупленный взгляд от Кирилла, перевел глаза на образ Спасителя в серебряной ризе и … вздрогнул. Сурово смотрел на боярина Христос!

Глава 7 СТРОПТИВИЦА

Оттаяла душой Олеся, даже повеселела: другой день лелеет своего Никитушку. Как тут не порадоваться! С ней — чадо родное, любый сын, о коем так сердце истосковалось.

Князь Владимир сдержал-таки свое слово, еще намедни его слуги привезли в нарядном возке Никитушку. Какой же он добрый, не зря сказывал, что поможет в её беде, вернул ей сына.

Глядит на Никитушку Олеся, не нарадуется. Какое же это счастье — быть рядом с ребенком: кормить его, прижимать к своей груди, видеть его васильковые глаза…Любимый, желанный сын Лазутки… Лазутка!

Дрогнуло и вновь сжалось от боли сердце Олеси. Никитушка на какое-то время избавил ее от тоски, но когда сын засыпал и она оставалась наедине со своими думами, то вновь на неё наваливалась гнетущая тоска. Без Лазутки никогда не обрести ей счастья. Ныне, в оковах, сидит он в черном, холодном порубе. Сидит, гремит железами и рвется к жене и сыну. Господи, как же ему тяжело! Как ему помочь, как вырвать из темницы?.. А может, вновь умолить князя Владимира? Душа у него добрая, а вдруг и вызволит Лазутку из поруба. Скорее бы он появился!

Князь, будто подслушав ее мысли, приехал в терем в тот же день, под вечер. Приехал нарядный, русокудрый, с веселыми глазами.

— Ну как ты, ладушка? Довольна ли?

Олеся низехонько поклонилась.

— Зело довольна, милостивый князь. Спасибо тебе за сына.

— Не стоит благодарности, ладушка. Рад был тебе оказать услугу.

Глаза князя сияли. Вновь перед ним эта необыкновенная девушка. Господи, и до чего ж она хороша! И как же ее хочется обнять! Сегодня ее глаза не такие уж и неприступные, как в прошлый раз. Добрый знак. Но спешить не надо, только бы не вспугнуть.

Владимир подошел к двери, распахнул и повелел слугам:

— Вина и снедь на стол!

Вернулся к Олесе.

— Надо отпраздновать возвращение твоего сына, ладушка. Грешно сие не отметить. Не так ли?

— Так… так, князь, — неуверенно отозвалась Олеся.

Владимир был обрадован ее согласием. Неуверенного оттенка в голосе Олеси он даже не заметил. Когда стол был накрыт и слуги удалились, князь скинул с себя богатый, шитый золотом кафтан, и остался в алой, шелковой рубахе, подпоясанной широким, желтым поясом, вышитом серебряными нитями. Высокий, статный, улыбчивый, подсел к Олесе и подал из своей руки небольшую золотую чарку, наполненную вином.

— То — заморский аликант. Зело редкое, вкусное вино, кое предпочитают пить принцессы и княгини. Откушай и ты, ладушка.

Олеся безропотно приняла, чему вновь порадовался Владимир. (Вот и еще один добрый знак). Себе же он налил в чарку померанцевой.

— Выпьем, ладушка, за здоровье сына твоего. Пусть никогда не изведает он недугов. Да будет счастлива его жизнь!

Олеся поднялась из креслица, поклонилась Владимиру в пояс.

— Спасибо, милостивый князь. Век не забуду твоей доброты.

Вновь поклонилась и пригубила чарку. Владимир мягко запротестовал:

— Так нельзя, ладушка. За здоровье отца, матери и детей своих пьют до дна, иначе к ним лихо придет.

— Лихо? Не хочу лиха… Выпью до дна.

Первый раз в жизни осушила Олеся полную чарку. И вскоре на душе ее стало безмятежно и весело. Глаза ее заблестели, щеки разрумянились, захотелось говорить:

— Уж так я благодарна тебе, милостивый князь, так благодарна! Ведь это ты вернул мне сына…Хочешь на него поглядеть? Сейчас он спит, но он такой пригожий!

— Отчего ж не поглядеть? С удовольствием, ладушка.

Светелка была соединена дверью с горенкой, освещенной тремя подсвечниками, в коей и спал Никитка. Князь вгляделся в лицо младенца и душевно молвил:

— Зело красивый у тебя сын, ладушка.

— Правда? — вскинула на князя свои голубые, лучистые глаза Олеся.

И Владимир задохнулся от этих волшебных, чарующих глаз, с темными густыми бровями и мягкими шелковистыми ресницами.

— Правда, ладушка моя, — тихо и нежно произнес князь и заключил Олесю в объятия. — Правда. Я всё для тебя сделаю. Ямщика твоего из поруба вызволю. Желанная ты моя!

И она… не оттолкнула, как будто провалилась в глубокий, сладкий сон, а Владимир неистово целовал её полные, сочные губы, шею, глаза, а затем, обуреваемый жаркой, неуемной страстью, принялся ее раздевать, и вот уже его руки коснулись высоких упругих грудей. И тут только Олеся пришла в себя, опамятовалась:

— Нет, нет, князь!.. Да отпусти же!

Олеся резко оттолкнула Владимира. Пресвятая Богородица, да как она могла так забыться! Еще минута, другая — и князь бы овладел ею. Какой позор!

Олеся торопливо, дрожащими руками, привела себя в порядок.

— Негоже, негоже так, князь!

Владимир, укрощая в себе страсть, замешательство и злость, в оторопи сидел на лавке и нервно кусал губы. Он не ожидал такого дерзкого отпора. Дикая кошка, недотрога! Вот и делай добро для таких строптивиц. Ишь, какие неприступные, сердитые глаза. Да как она смела отвергнуть его, к н я з я! Да десятки девушек, даже боярышень, готовы стать его наложницами. Только пальцем помани. А эта?!

— А ведь ты даже мужа не пощадила. Разве это любовь?

— Любовь, князь. Я всегда буду верна своему мужу.

— Ну и дура. Да сгниет он в земляной яме, даже костей не останется, — не остыв еще от досады, жестко и зло бросил Владимир.

Глаза Олеси сверкнули.

— Не сгниет!

— А я, говорю, сгниет! То в моей воле!

Олеся порывисто шагнула к Владимиру. Сейчас она и впрямь напоминала дикую кошку.

— А я-то, думала, что ты князь добрый, а ты… ты злой, злой!

Князь вспыхнул, глянул на Олесю отчаянными глазами и выскочил из горенки.

По хмурым глазам юного князя Протас Черток тотчас определил: Владимир Константиныч чем-то недоволен. Не из-за девки же! Тут князю сопутствовала удача: ни одна из красавиц не посмеет отказать удельному государю. Князь расстроен чем-то другим. Надо его успокоить. Спросил с улыбкой:

— Всё ли слава Богу в охотничьем теремке, княже? Как прошла темна ноченька?

По лицу Владимира пошли малиновые пятна — верный признак гнева.

— Чего ты лыбишься, боярин? Нашел кого подсунуть!

Тигрицу!..Сегодня же отвези девку домой, а отцу накажи, дабы плеточкой её попотчевал. Сегодня же!

Владимир Константиныч был явно не в духе. Давненько боярин не видел такого раздражительного князя. Выходит, с девкой у него не заладилось. Чудеса! Беглая дочь какого-то торгаша, отдалась мужику, потеряла девичью честь, но не сочла нужным покориться самому князю. Слыхано ли дело? Ну и девка…Все его, Чертка, заботы оказались напрасны. Князь теперь не сразу придет в себя. Вся беда в его молодости. Юноши, в таких делах, всегда чувствуют себя униженными и оскорбленными. Нет ничего хуже — быть отвергнутым женщиной. Сейчас нельзя тревожить Владимира Константиныча. Никаких дел к нему, никаких вопросов. Надо выждать время, и оно придет, князь успокоится. Молоденький умок, что весенний ледок.

И впрямь: на третий день князь как будто и не был в охотничьем теремке. Вызвал боярина и весело молвил:

— Завтра собираюсь к брату в Ростов. Возьму с собой три десятка дружинников. Упреди и отбери, боярин.

У Протаса екнуло под ложечкой: сейчас решится его судьба.

— А мне где прикажешь быть, князь?

— Тебе?.. Ты ж у нас воевода. Женке моей прикажешь город оберегать? — негромко рассмеялся князь. — На тебя Углич оставляю, на тебя! О том при боярах и Гордиславе молвлю. Скликай Думу!

По лицу Чертка пробежала довольная улыбка, Вот и сбылась его мечта: не высокомерная полячка, а он будет управлять Углицким княжеством в отсутствие Владимира. Гордислава, конечно же, будет взбешена, но к ее крикам бояре начинают привыкать. Давно пора ее поставить на место.

Глава 8 КНЯЖЬЯ ЩЕДРОСТЬ

Лазутку в железах везли на телеге четверо гридней, кои должны были присоединиться в Ростове к княжеской дружине. Сумрачно было на душе Скитника. Надо же было так судьбе повернуться. Воистину сказывают: беду и на кривых оглоблях не объехать. И не чаял Лазутка, что в Угличе судьба придет, ноги сведет, а руки свяжет. Счастье прахом разлетелось. А ведь как славно в городе зажили! С Малеем и Прасковьей сдружились, а затем Никитушка родился, домницу к кузне пристроили, Малей заветный уклад отковал, коего, почитай, и на Руси еще не было. Уж такой веселый кузнец ходил!.. И вдруг великого умельца батогами исполосовали и еле живого в поруб кинули. Едва Богу душу не отдал. Жаль кузнеца и обидно: такого мастера едва живота не лишили. И за что? Только за то, что его с Олесей в свою избу принял, «преступников-де». Да какие они с Олесей преступники, коль полюбили друг друга. Аль за то так можно жестоко наказывать? По «Русской правде» Ярослава в поруб-де кинули. Да какая же, к дьяволу, эта правда! Ее князья выдумали, дабы народ за малейшую провинность в узде держать. Чуть что — и в земляную тюрьму. Вот и отец когда-то пострадал. Вишь ли, на княжеского вирника руку поднял, по его жирной харе шмякнул. Вирник целую неделю село внаглую обирал, вместо одной виры — три взял, как липку мужиков ободрал. Вот и не выдержал отец. Семь лет в порубе гнил. Где ж тут справедливость? Правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок. Худые законы на Руси!

Лазутка серчал, зло гремел железами. Гридни покрикивали:

— Потише, ямщик. Буде цепями звякать. Надоел!

— Вас бы так, — сверкал глазами Лазутка. — Ни за что, ни про что — в железа да на суд княжой.

— Упаси Бог, — незлобиво отвечали гридни, с любопытством поглядывая на могутного молодого мужика. Силен! Не зря воевода Черток упреждал:

— Везите с пристрастием. Окуней носом не ловите. Сей бунтовщик силы непомерной, может и оковы развалить. Глаз не спускайте!

Не спускали, но особого «бунтовщика» в Лазутке не усматривали. Каждый ведал, что ямщик взят в поруб на полюбовном деле. Даже подшучивали:

— Слышали, что красаву свою из купецкого дома выкрал. Чудак! Поклонился бы купцу да бочонок меду поставил, вот и миловался бы со своей девахой.

— Воистину. Да кто ж, дурень, девок на Руси крадет? Ну, чистый половец.

— Буде зыбы скалить! — продолжал греметь цепями Лазутка. И чем дальше он отъезжал от Углича, то всё тоскливей становилось на его сердце. Как там Олеся с Никитушкой? Где они?

Он ничего не ведал о судьбе жены и сына, и это всего больше тревожило и изматывало его душу.

Дважды за день гридни останавливали подводу, коей управлял один из княжьих конюхов, сходили с лошадей и принимались за снедь. Совали лепешку и ямщику.

— Пожуй, грешник!

А когда румяное солнце завалилось за лес и наступили сумерки, гридни приказали вознице съехать на опушку.

— Тут и заночуем, — молвил старший из дружинников, коего звали Филатом.

Вскоре на опушке запылал костер. Не успели гридня развязать седельные сумы, дабы поснедать на сон грядущий, как услышали на дороге дробный цокот копыт.

Филат насторожил уши, приказал:

— Опоясаться мечами и на коней.

Дружинники ведали, что по ночам иногда шастают разбойные ватаги. На дороге завиднелся десяток вершников. Раздался молодой, зычный голос:

— Двинем, братцы на огонь!

— Мечи из ножен! — неустрашимо приказал Филат.

Десяток вершников взял в кольцо четверых гридней; те, с напряженными лицами, вгляделись в незнакомцев. Молодые, в цветных кафтанах, при мечах.

— Кто такие? — всё тем же голосом вопросил один из вершников.

Пламя костра высветило плечистого, статного наездника в ярко-красном кафтане и в собольей шапке с малиновым верхом; лицо слегка продолговатое, с короткой русой бородкой.

— А ты кто? — не снимая руки с меча, спросил Филат.

Вершник, в ярко-красном кафтане, оценивающе оглядел «супротивника», усмехнулся.

— Никак, гридни князя Владимира. Куда это вас черти понесли?.. Да снимите руки с мечей. Я — боярин Неждан Корзун.

Гридни духом воспрянули, повеселели, слезли с коней. Кто ж не ведает любимого боярина князя Василька Константиныча!

— Здрав будь, боярин Неждан Иваныч! — сдернув с головы шапку, поклонился Филат. — Прошу к нашему огню.

Боярин повернулся к своим дружинникам:

— А не заночевать ли и нам здесь, братцы?

— Воля твоя, боярин.

Корзун приблизился к телеге и увидел дюжего мужика в железах.

— Знать, лихого везете?

— Лихого, боярин, — отвечал Филат. — Князь Владимир Константиныч приказал доставить преступника в Ростов на княжой суд.

— Кажись, я где-то видел сего лиходея. А ну подай головешку.

Шустрый боярский меченоша выхватил из костра горящий кусок валежины и тотчас подбежал к Корзуну. Боярин поднес головешку к лицу лиходея и невольно, про себя, ахнул. Да это Лазутка!.. Тот самый Лазутка, кой спас его в сече с мокшанами. Постоял, помолчал и отошел к костру. Швырнув головешку в огонь, молвил:

— Обознался… Какая вина за этим мужиком?

— Да как сказать, — неопределенно пожал плечами Филат. — У ростовского купца дочь выкрал и бежал с ней в Углич. Здесь его и схватили.

Об этом случае боярин уже был наслышан.

— А что еще?

— Боле ничего, боярин.

— Ну ладно… Князь Василько Константиныч справедлив. Он-то уж в оном деле праведно рассудит. Праведно!

Последнее слово Корзун произнес значительно громче других, видимо хотел, чтобы его расслышал на телеге преступник.

Затем боярин несколько раз прошелся вдоль костра и ступил к Филату.

— Вижу, вечерять задумали? Пожалуй, и мы потрапезуем. Доставай, братцы, бутыль и баклажки с моим боярским вином. Гридни с гриднями встретились. Не грех и выпить!

Послужильцы князя Владимира довольно загудели:

— Благодарствуем, боярин, то дело доброе.

— Доброе, братцы, — кивнул Корзун. — А слышал я еще и такое: вино пьют не токмо для своей утехи, но и в знак дружбы. Князь Василько как-то рассказывал про воинов полководца Александра, кой жил еще в четвертом веке до нашей эры.

— Русич? — спросил Филат.

— Да нет. Хоть имя у него и русское, но был он царем Македонии и лихо персов воевал. Так вот, когда Александр Македонский встречался с дружественным ему войском, то всегда угощал его вином. И воины выпивали столько, сколь их нутро принимало.

— Зело похвально поступал, — молвил Филат, подкидывая в костер сушняку.

— Похвально, — вновь кивнул боярин. — Тому доброму примеру хочу и я следовать. Угощайтесь, вои, дружественного княжества. Всё вино ваше! Надеюсь, среди вас слабаков нет?

— Кой разговор, боярин! Благодарствуем за щедрость твою.

Поднес Корзун целую баклажку вина и удивленному вознице. Тот пил, блаженно крякал и всё крутил лохматой головой. Век таких чудаковатых бояр не видывал!

Гридни же Корзуна раскинули, тем временем, походный боярский шатер. Неждан приказал:

— И вам пора спать. Завтра зарано тронемся.

Гридни послушно принялись укладываться на ночлег. На опушке лишь галдели четверо перепившихся дружинников князя Владимира. А возница уже свалился подле телеги и звучно похрапывал.

Неждан лежал в своем шатре, но не спал. Из головы его не выходил Лазутка. Эк натворил дел! И всё из-за какой-то купеческой дочки. Правда, сказывают, красоты невиданной. У Лазутки губа не дура, но он грубо нарушил издревле заведенные порядки и должен за это понести наказание. А ведь отменный человек! Добродушный, общительный, на чужую беду отзывчивый.

А каков воин? Удалый, неустрашимый. Это он вытащил его, тяжело раненого Неждана, из гущи врагов и спас от верной погибели. И вот теперь ждет в Ростове Лазутку суровый княжеский суд. Конечно, можно вернуться завтра к Васильку и заступится за ямщика. Но князь от суда не откажется: уж слишком возмущены поступком Лазутки многие ростовцы, особенно купцы и бояре, ревностно соблюдавшие «Русскую правду» Ярослава. Князь ведает о Лазутке, как о добром воине, но он должен поступить по закону. Ямщик, так или иначе, но окажется в порубе. И всё из-за этой девицы… Погодь, погодь. Уж не сегодня ли утром он видел ее?

Когда выезжал из Ростова, встречу попался открытый возок, окруженный молодыми гриднями. Внимание боярина привлекло красивое, но печальное лицо девушки с заплаканными глазами, на руках коей находился младенец.

— За что такую красну — девицу обидели? — шутливо спросил тогда Неждан.

— Она сама кого хошь обидит. Огонь-девка! — ответил один из гридней.

— Кто ж такая?

— Бежанка. Ныне к отцу везем из Углича.

Корзун больше ничего не спросил и тронул коня дальше. Он ехал в Углич по наказу князя Василько:

— Брат присылал гонца, кой передал, что Владимир прибудет в Ростов х. на Казанскую[97]. Неделя минула, а его и в помине нет. Уж не случилось ли чего? Поезжай, Неждан, в Углич, проведай Владимира. Жду его.

Корзун поехал, и вот эта неожиданная встреча с Лазуткой, коего он надумал освободить.

Послужильцы князя Владимира, наконец, угомонились, где сидели с баклажками, там и рухнули. Теперь спали чугунным сном.

Молодой боярин тихонько вышел из шатра, прислушался. Кажется, всё тихо, лишь стреноженные кони сочно похрупывали свежей травой. Костер давно погас, да и луна закатилась за косматые вершины сосен. Темь! Телега едва проглядывается.

В руке Неждана нож и терпуг[98]. Осторожно обходя спящих гридней, боярин подошел к телеге.

Глава 1 САРСКОЕ ГОРОДИЩЕ

Известный зверолов, медвежатник Вавилка Грач, добрые две недели по приказу Василька Константиныча провел в княжеских угодьях. Вернулся смурым и встревоженным.

— С худыми вестями, князь.

— Мужики балуют?

— Кабы свои мужики… Людишки князя Ярослава Всеволодовича зело крепко воруют.

— Ярослава? — нахмурился Василько Константиныч. — Аль изловили кого?

Вавилка Грач ходил в леса в сопровождении пятерых отроков из молодшей дружины.

— Изловили, но всех, князь, не переловишь. Великую пагубу людишки Ярослава тебе чинят. На бобров ставят силки, на рыбных ловах — сети, стирают именные знаки на бортных деревах, уничтожают бортные межи в лесчах, зорят дупла с медом, вырубают кондовые сосны на срубы.

Чем дольше рассказывал Вавилка Грач, тем всё больше ожесточалось лицо Василька Константиныча. Вот и здесь мстительный дядюшка показывает свой норов. И до чего ж пакостлив!

— Прикажу воров пытать с пристрастием… А ты, Вавилка, отдохни денька три — и вновь в леса. Ступай!

Василько долго не мог успокоиться. Дядюшка переходит все границы дозволенного. Ну разве можно так поступать сроднику? И до чего ж надо опуститься! Красть у племянника, красть нагло, чуть ли не в открытую. А ведь своих промыслов и угодий у Ярослава не перечесть. Ну до чегож мерзкая натура! Это тебе не Михаил Всеволодович Черниговский, отец Марии. Тот всей Руси известен, как честный, справедливый, во всех делах порядочный. Тот никогда не сделает гадости. (Заметим, что князь Михаил Черниговский был всегда горячо предан своей Руси).

Гораздо позднее он решительно отверг заманчивые предложения хана Батыя и был жестоко им казнен за неповиновение. Ярослав же пошел на унижения и оскорбления, всячески льстил и угождал Батыю, за что и получил от него ярлык на великое княжение.

Ныне же Ярослав гадит своему соседу. Прощать его нельзя. Надо послать в Переяславль гонца и строго сказать:

— Ежели ты, князь Ярослав, не перестанешь красть, то твои пойманные воры будут жестоко наказаны.

Правда, едва ли эти слова возымеют на князя. Но что же предпринять? Не ставить же на южных рубежах княжества засеки супротив Ярослава. То на всю Русь посмешище, то-то удельные князья захихикают: племянник от дядюшки засеками отгородился, как от врага лютого.

Хочешь не хочешь, но число доглядчиков придется увеличить. Конечно, всё это неким бременем ляжет на казну, но в данном случае скупиться нельзя. На сохранении одних лишь бобров можно великие деньги выручить. Этот зверь всегда в большой цене. Не зря же за похищение одного бобра из ловищ накладывается огромная вира в двенадцать гривен. Это, почитай, шесть фунтов чистого золота! А чего стоит сохранность меда, осетра, белуги и севрюги, чья красная и черная икра закупается иноземными купцами за бешеные деньги. Нет, скупиться нельзя, никак нельзя!

Василько прохаживался вдоль покоев. Из настежь открытых оконцев донесся глухой, дробный перестук ручников. Кузни, хоть и отдалены от княжьего терема (они притулились к озеру), но когда в окна дует ветер с Неро, работа ковалей слышна. Обширный княжеский двор богат ремесленным людом. Он обеспечен не только кузнецами и бронниками, но и гончарами, кожевниками, бондарями, древоделами, косторезами, хамовниками,[99] столешниками, порных дел мастерами, ювелирами — златокузнецами… Десятки, сотни «трудников» создавали тончайшие изделия из бронзы, серебра и золота, украшенные филигранью, чернью (черный фон узорчатых серебряных пластинок) и невыцветающими красками эмали. Князь Василько давно уже ведал, что в золотой росписи по меди, в технике зерни (выделка узлов из мельчайших спаянных зёрен металла) и сканью (выделка узоров из проволоки), в изготовлении тончайших литейных форм русские мастера значительно опередили западноевропейских ремесленников. Честь им и хвала!

Князь Василько знал в лицо каждого именитого умельца, иногда посещал их, но чаще всего он виделся со ковалем и бронных дел мастером Ошаней, кой искусно выделывал не только мечи, боевые топоры и копья, но и шеломы, панцири и кольчуги.

Последний раз он виделся с Ошаней две недели назад. Коваль — крепкий, жилистый старик, с медным, сухощавым лицом в волнистой серебряной бороде, кой вел себя с достоинством.

Василько первым делом спрашивал о здоровье, на что Ошаня степенно отвечал:

— Не жалуюсь, князь. Бог милостив.

Но в последнюю встречу Ошаня почему-то тяжко вздохнул.

— Рука еще молот держит, а вот очи…очи стали зреть худо, а то для кузнеца — беда.

— Опечалил ты меня, Ошаня Данилыч. Может, прислать моего лекаря? У него на всякую хворь — снадобье.

— Спасибо, князь. Лекаря Епифана твоего давно ведаю. Но он уже мне не поможет. Слепну не от недуга, а от старости, почитай, скоро восемьдесят годков стукнет.

— Да не ужель? — искренне удивился князь. — А я-то, думал, годков на пятнадцать моложе.

— А трудник, коль без хлебушка не сидит и не голодует, всегда выглядит моложе, — произнес Ошаня и добавил. — Это не боярин, кой и в сорок лет весь рыхлый.

— Воистину, Ошаня Данилыч.… Но как дальше быть? Как оружье ковать? Таких мастеров, кажись, и со всей Руси не сыскать.

— Вдругорядь спасибо, Василько Константиныч, на слове добром, — крякнул в опаленную бороду Ошаня. — В Ростове, может, и не сыскать, но ведаю я и других добрых мастеров.

— Далече?

— Да как сказать… Коль на коне поехать — два поприща. В Угличе, князь, у брата твоего Владимира.

— Ну и кто же? — оживился Василько.

— Есть такой. Еще не старый, на седьмом десятке.

Легкая улыбка тронула лицо Василька: в 22 года все люди, старше пятидесяти, кажутся уже стариками. Но Ошаня не заметил княжьей улыбки и продолжал:

— Толковый, башковитый, коваль от Бога, но в Ростов он ни за какие коврижки не поедет.

— Аль город ему не по душе?

— Город-то ему нравен. Бывал он здесь, хвалил Ростов. Но всё дело во мне. Мы ведь с ним давно соперничаем. Оружье-то мое, не хвастаясь, покрепче выходит. Вот и серчает Малей, тайну моего уклада раскрыть не может. Шибко серчает.

— А подручный твой ведает тайну?

— Подручный?.. Подручных у меня двое, князь. Вон, в сторонке стоят. Многое от меня постигли, но главный свой секрет пока побаиваюсь раскрывать. Может, когда совсем ослепну, да и то еще подумаю.

— Аль чего боишься, Ошаня Данилыч? Крепкое оружье нам завсегда требуется, врагов всяких еще хватает. Зачем же тайну в могилу уносить?

В словах князя Ошаня уловил недовольство, но старый коваль стоял на своем:

— Да ты пойми меня, Василько Константиныч. Ведь к этой тайне я всю жизнь шел. Сколь с рудой мучался да с закалкой. Каждой стали свой огонь надобен. Прилаживался, переделывал. Ну, никак желанный меч не получался. Сердцем вскипал, злился, ночами не спал. Это ведь, как жар-птицу ухватить. Не каждому то дано. Десятки лет маялся. И вот поймал — таки на шестом десятке. На шестом, князь! И теперь подай да выложи молодому подручному на золотом блюдечке. На него же надежа плохая. Молодо-зелено, погулять велено, а бывает и того хуже. Молодые опенки, да черви в них. У всякого своя душа, бывает и поганая. Открой ему свою тайну, а он к чужому князю-недругу переметнется да за гривну весь секрет и выложит. Всякое на Руси случалось, князь. Надо еще приглядеться к моим добрым молодцам.

— Приглядись, Ошаня Данилыч. И все же верю,

что твоя тайна и к недругам не попадет и в могилу не уйдет. Человек ты мудрый.

Беседа с ковалем запомнилась князю. Старый Ошаня, как и всякий знатный мастер, по-своему хитрил. Конечно же, ему тяжко расставаться со своей тайной, но он наверняка её передаст, хотя и ворчит на своих подручных. Не такой уж он простофиля, чтобы держать подле себя Иуд… А его слова об углицком кузнеце Малее надо не забыть. Скоро прибудет брат Владимир, он-то уж наверняка знает о своем искусном кузнеце. А кузнецов князь Василько уважал, пожалуй, больше всех. А началось это с той поры, когда он, шестилетний малец, перебирался вкупе с матерью Анной Мстиславной, в один из майских дней 1216 года в стольный град Владимир.

Возок княгини сопровождал Алеша Попович со своими богатырями — содругами. На одной из остановок Василько подошел к Поповичу и залюбовался его панцирем, кой был по весу не тяжелее кольчуги, но вдвое больше прикрывал своим железным полем ратоборца. Василько тому очень удивился, а затем, выслушав рассказ Алеши Поповича о русских кузнецах — умельцах, произнес: «Когда буду князем, прикажу, чтобы такие панцири на каждом воине были». И Василько сдержал свое слово. Когда он прибыл в Ростов княжить, то на другой же день отправился к кузнецам, и в первую очередь — к Ошане. С того дня и начались его встречи с именитым ковалем, чьи панцири, кольчуги, боевые топорики и копья славились далеко за пределами Ростовского княжества.

Уважал кузнецов Василько Константинович и во всем им помогал, дабы не ведали никакой нужды. Он отчетливо понимал, что доброе оружье — надежный щит Ростова Великого, и без такого щита, когда идут беспрестанные войны, княжеству не устоять… И жаль, зело жаль, что самый лучший кузнец может ослепнуть. Надо, на всякий случай, с лекарем Епишкой потолковать. Может, какие настои Ошаню спасут.

Не забывал Василько Константинович и мастеров по осиновой плитке. Ростов особенно славился их заготовкой. Серебряные, чешучатые покрытия из осиновой плитки были не только на многих храмах и шатровых крышах боярских теремов Ростова, но и в других городах княжеств. Ростовские плитки долго не гнили, не страшились дождей и суровых морозов. Вот тебе и осина!

Молодая княгиня стала реже пропадать в книгохранилище Григорьевского затвора. Теперь каждый день она, отстраняя мамок, проводила с сыном, чадом любым Борисом.

Мамки обижались:

— Да мы и сами с дитятком управимся, княгиня. И накормим, и погуляем, и вовремя спать уложим. Отдыхала бы, матушка Мария Михайловна.

Но Мария хотела быть с сыном. Неужели эти глупые мамки не понимают, что ничего нет счастливей, лелеять своего ребеночка. Это же такое счастье!

Вот и Василько к ней часто заходит. Как увидит сына, так и засияет. Радостный, веселый, все заботы (а их у князя немало) улетучиваются. Возьмет Бориса на руки и непременно молвит:

— Растешь, Борис? Экий ты у меня славный. Жду, не дождусь, когда тебя на коня посажу.

Счастливая же Мария любуется и мужем и сыном. Господи, продли эти радостные минуты!

Никогда не думала Мария, что ее материнство обернется таким всепоглощающим блаженством.

Когда Василько покидал женскую половину терема, она часто подходила с сыном к окну, подолгу смотрела на Неро, и ласково говорила Бориске:

— Глянь, чадо любое, какое красивое озеро…Широкое, раздольное… А вот и корабль под белыми парусами. То купцы плывут. Из дальних стран и городов, а может, из самого Чернигова, от твоего дедушки.

Мария вспоминала Чернигов довольно часто, особенно в первый год пребывания в Ростове. Далекая родная сторонушка являлась и во снах — с изумрудными лугами, привольными деснянскими плесами и белокаменным красавцем Черниговом. Но особенно помнились княгине неоглядные цветущие степи, окаймленные зелеными дубравами.

В четырнадцать лет она пришла к отцу и заявила:

— Хочу, тятенька, на коне по степи скакать.

— На коне?.. Это кто ж тебя надоумил?

— Никто, тятенька. У половцев каждая девушка на коне лихо скачет, а мы чем хуже? Случись, не дай Бог, беда — от половцев в сарафане не убежишь. А на коне-то можно и за сабельку взяться.

— А что? — прищурил на Марию карие глаза Михайла Михайлыч. — Пожалуй, ты права, дочка. Сделаю из тебя доброго наездника.

Обучение началось на другой же день. А еще через пять дней Мария уже довольно прилично держалась в седле. И как же влюбилась она в эти скачки! С каким восторгом и упоением летала она по степи. Летала, сливаясь с быстроногим, златогривым конем, навстречу упругому ветру. Душа ее пела, ликовала!

К семнадцати годам Мария стала отменным наездником, она даже наловчилась метать на скаку половецкий аркан. Отец, Михайла Черниговский, был доволен:

— Молодец, Мария. Теперь тебя ворог врасплох не возьмет.

Мысли о конных скачках не покидали Марию и в Ростове. Как-то она отважилась и сказала об этом Васильку, на что тот отозвался не вдруг. В Ростове ни княгини, ни боярышни, ни другие лица женского пола конными скачками не увлекались. Не принято! Да и места здесь не черниговские: всюду леса, речки да болота. Не до лихих скачек.

Рассказал об этом Марии. Княгиня явно опечалилась:

— Неужели нет места, где можно на коне разгуляться? Ну и дремучий же у вас край, Василько.

— Тем и сильны, Мария. Ни татары, ни половцы не решаются лезть на Ростов через наши дебри. А место можно подобрать. Есть у нас и луга, и мужицкие пашни. Вот страда закончится, и скачи по пожне.

— Ехала в Ростов — видела. Не так уж и велики крестьянские загоны. Жаль!

— Гляжу, ты очень хочешь оседлать коня, — улыбнулся Василько.

— Очень!

Ну, разве мог отказать Василько любимой супруге!

— Так и быть, женушка, разгуляешься. Найдутся и в лешачьих местах раздольные места. Завтра поедем к Сарскому городищу — бывшему Ростову Великому.

Княгиня недоуменно взглянула на Василька, и тотчас, как истинная любительница истории, заинтересовалась:

— Непременно поведай мне, Василько. Я ничегошеньки об этом не знаю.

— О древней Ростовской земле тебе еще много придется изведать, Мария… Что же касается Сарского городища, то оно возникло в конце седьмого века. Обитали в нем мерянские племена, состоящие из черемисов и мордвы.

— Мордвы? — вновь недоуменно глянула на мужа Мария. — Против коей ты ходил в поход и едва не погиб?

— Именно мордвы. Она-то и населяла земли будущего Ростовского княжества, да и других соседних княжеств, а по языку делилась на мокшан и эрзя. Собирательное же имя мерян — чудь. Одна из улиц Ростова до сих пор носит название «Чудской конец». Сама же меря состояла из нескольких групп родственных племен, коих отделяли леса и болота. Располагались они гнездами и жили в селищах. Меря, коя населяла берега озера Неро и Плещеева озера, подчинялась одному племенному центру — Сарскому городищу. Здесь пребывали вожди, старейшины, дружина и жрецы, кои поклонялись языческим богам. Само же городище разместилось на вершине длинного и хорошо укрепленного холма в излучине реки Сары. Меряне выбрали зело удачное место. Его надежно защищали не только склоны холма и река, но и четыре поперечных вала укреплений. Были и городни — срубы, засыпанные землей, кои соединяли два последних, ближайших к излучине вала. В крайнем — находились крепкие ворота, но чтобы попасть в них, надо было миновать все укрепления. Оборонительные сооружения Сарского городища были внушительных размеров, высотой около трех саженей. В основание же валов были заложены обожженные бревна. Взять такую крепость было крайне сложно, да и сама дружина имела доброе оружье. И не только стрелы и копья, но и мечи, шеломы и кольчуги.

В восьмом веке Сарское городище стало важным торговым центром. Купцы плыли на своих судах по Саре до озера Неро, а из него, через Вексу и Которосль, выходили на Волгу и доставляли свои товары в Волжскую Булгарию. Но и это не предел. Купцы торговали даже с варяжскими странами.

— Прекрасно. Вот тебе и чудь! — восхитилась Мария.

— Гордый народ. В первое время, когда меряне были не так уж и сильны, они платили дань варягам, а когда окрепли, прогнали сборщиков дани за море. В 862 году они вошли в состав государства Рюрика, а затем приняли участие в походе князя Олега на Царьград и взяли его на щит.

— Ты рассказываешь удивительные вещи. Но как же погибло Сарское городище?

— Оно не погибло, Мария. В десятом веке на земли мерян пришли новгородские славяне и кривичи с верховьев Днепра. Они стали возводить на берегах Неро свой город. Рост славянского населения, возникновение Ростова, его усиление и возросшее могущество княжеской власти вызвали распад мерянских общин и сделали невозможным существование Сарского городища.

Лицо Марии стало озадаченным.

— Конец Сарского городища мне понятен. Но не понятно другое, Василько. Славяне пришли на Неро в десятом веке, а по летописи Ростов появился в 862 году. Недоразумение.

— Похвально, что ты это заметила, Мария. Я и сам об этом не раз раздумывал и пришел к выводу, что монах Нестор…

— Нестор? — прервала Василька княгиня. — Монах Киево — Печерского монастыря, что написал «Житие Бориса и Глеба»?

— Вот именно, Мария. Он же, как утверждают некоторые летописцы, написал и «Повесть временных лет», и совершил ошибку, рассказывая о 862 годе. Ростова тогда и в помине не могло быть. Поэтому этот год — год включения мерян в державу князя Рюрика. Ростов же вновь упоминается через 126 лет. До этого же о нем не сказано ни единого слова! Выходит, его и не было. Летописец упомянул его в 988 году, когда маленький погост на Неро-озере перешел во владения Ярослав Мудрого. Ростов стал местом сбора дани, и он, почти сто лет, мирно жил с Сарским городищем. Никаких войн! Ныне бы так соседствовали удельные князья.

— А как произошло название города?

— Когда-то отец мой, великий книжник, рассказывал, что свое название город получил от личного имени: Ростов — город Роста. Он действительно быстро рос, и уже в двенадцатом веке превратился в великий город. Однако отец сделал и оговорку. Ростов мог получить название и от уменьшительного имени Ростислава. Но как было на самом деле, потомкам уже никогда не изведать…Но вернемся, Мария, к Сарскому городищу. Окончательный распад мерянских племен произошел в княжение Ярослава Мудрого. В начале одиннадцатого века меряне покинули Сарское городище. А жаль: оно оказалось ненужным не только своему племени, но государству, от имени коего выступал Ростов со своими боярами. Ярослав Мудрый, поставив в Медвежьем Углу, на Волге, град под своим именем, зело усилился, и посчитал, что соседи — меряне ему больше не нужны. Они же ушли на восток и осели на землях Волжской Булгарии, с коей Русь давно враждует..

— Таковы исторические превратности, — вздохнула Мария. — Теперь мне вдвойне хочется взглянуть на остатки городища.

— Не только взглянуть, но и полетать на коне. Меж рекой и холмами — раздольная луговина. Отведешь свою душеньку, Мария.

Глава 2 КОРМЧИЙ ТОМИЛКА

Лазутка Скитник шел к Ростову лесами. Ведал: большаком идти нельзя, его ищут княжьи люди. Продирался через дремучие леса и всё вспоминал боярина Корзуна. Вот тебе и Неждан Иваныч! Смел. Ни князя Владимира, ни брата его Василька не забоялся. За такую дерзость можно и в опалу угодить. А он возьми да и выручи из беды ямщика — простолюдина. Ну и боярин! Когда тот обрезал веревки, коими накрепко был привязан к телеге Лазутка, тихо молвил:

— В Углич не суйся. Олесю твою в Ростов к отцу спровадили.

— Спаси тебя Христос, боярин. Но ты-то как выкрутишься? Князья тебя не простят.

— За меня не тревожься. Я всё продумал…А теперь к лесу, Лазутка.

В чаще боярин начал распиливать терпугом оковы, но и до половины не допилил: Лазутка повел могучими руками, и железа развалились.

— Однако ж силен ты, ямщик. Чисто медведь, — молвил Корзун и протянул Скитнику узелок. — Тут кое-какая снедь, подкормишься.

Лазутка поклонился боярину в пояс.

— Вдругорядь спасибо, Неждан Иваныч. Да храни тебя Бог.

На том и распрощались. Любопытно, как выкрутится боярин?

Затем мысли Скитника перекинулись на Олесю. Корзун как-то проведал, что ее отправили в Ростов к отцу. Молодец, боярин, а то бы рвался сейчас Лазутка в Углич, хотя проку от этого было бы мало: княжьи люди не дремлют, ловко же они его схватили… И как им это удалось? Никто ж в Угличе ни его, Лазутку, ни Олесю не знал. Сродники кузнеца Малея — и всё тут. Так кто ж выдал, какая черная душа напакостила?… Ныне Олеся с Никитушкой у купца Василья Богданова. Как они там? Отец-то строг, небось, родную дочь не пожалел и плеточкой попотчевал. Но это самое легкое наказание. Купец может и в подполье Олесю посадить, а то, не приведи Господь, и в монастырь отправить. Вот тогда беда. Коль Олеся постриг примет, в мир уже не вернется, а потому надо спешить. Идти же до Ростова далече. Был бы конь — птицей полетел.

Лазутка сожалело вздохнул: и чего он коня у гридней не свел? Теперь тащись! Улита едет, когда-то будет.

Вначале он сноровисто шел вдоль большака, а затем передумал: дорога петляет и гораздо удлиняет его путь. Так и в три дня до Ростова не дойдешь. Надо идти напрямик, по приметам: по солнышку на восток, а когда оно спрячется — по лишайникам на деревьях, кой всегда лепится с одной стороны, или же — по густоте ветвей на вершинах, кои всегда гуще с юга. Приметы Лазутку никогда не подводили. Даже в пургу — завируху (неся Корзуна на носилах), он вывел остаток молодшей дружины к ратному стану. А ныне пробираться и того проще: лето. Он должен пересечь реку Улейму, а затем Устье. Но надо спешить, спешить!

Лазутка отдыхал мало, даже ночь его была короткой. Едва забрезжил свет, он тотчас выбрался из-под густой, развесистой ели и пошагал на восток. И всё время его занимала одна неотступная мысль: пока не поздно, надо вызволить от купца Богданова Олесю, непременно вызволить! Он вновь должен жить со своей лебедушкой и Никиткой.

На коротком привале, прислонившись к смолистой сосне и устало вытянув ноги, Лазутку вдруг обожгла новая мысль: Ростов его хлебом-солью не встретит. Стоит ему появиться в городе, как его тотчас схватят княжьи послужильцы и бросят в поруб. Конечно, в посад можно проникнуть и ночью, но к хоромам купца Богданова и близко не подойдешь. Бешено залают псы, загомонят караульные сторожа с колотушками — и ступай восвояси. Попробуй, выкради Олесю. Но что же делать? Неужель покориться судьбе и разлучиться с любимым человеком? А может, в Ростов не рыпаться, и уйти куда-нибудь на Север, где тебя искать никто не будет. Срубить избу, подобрать добрую хозяйку — и жить себе, без горя и лиха. Но это была лишь короткая, усмешливая мысль. Лазутка еще в избушке бортника Петрухи окончательно решил: без Олеси ему не жить. А посему, он все равно пойдет в Ростов и любыми путями вызволит свою лебедушку. Так что, хватит сидеть Лазутка, надо поспешать.

И Скитник вновь сноровисто зашагал к Ростову, навстречу неведомой судьбе.

Вплавь, вытянув вверх левую руку с узелком, он пересек прозрачную, каменистую Улейму, а затем, обувшись в сапоги и натянув рубаху, пошел в сторону реки Устье.

К Ростову он подошел ветреной, кромешной ночью. Ни луны, ни звезд не было видно, и это было Лазутке на руку. Ветер усиливался, небо заволокло густыми низкими тучами, и вскоре заморосил обложной, бисерный дождь.

Лазутка устал, казалось, что нет уже и сил, чтобы сделать еще один шаг. Последнюю версту он пробирался по мшистому кочкарнику, подступавшему с северной стороны к самому Ростову. И вот теперь, совсем обессиленный, он сидел под дождем на кочке и вглядывался в город.

Ростов будто вымер, ни огонька, лишь смутно виднеются черные, курные избы ремесленных слобод.

А дождь и не думал утихать. Лазутка насквозь промок. Надо идти в слободу и где-то укрыться от непогодицы. Он поднялся и почувствовал страшную тяжесть в ногах, кои ныли, гудели и просили отдыха.

«Сейчас, сейчас, где-нибудь притулюсь».

Он тяжело и неторопливо шел вдоль слободы и вглядывался в черные глазницы волоковых окон, затянутых бычьими пузырями. Господи, ни единого светца! К кому постучаться? Спят непробудным сном ростовские трудники.

И вот в одной из изб он заметил смутный, мерцающий огонек лучины. Но как постучаться? Глухой ночью ни один хозяин в избу незнакомого человека не впустит: в такую пору лишь лиходеи шастают. Ночь темней — вору прибыльней. Придется назваться, а далее, как Бог даст.

И Лазутка постучался. В избе долго никто не отзывался, знать, крепко сморил сон. Скитник вдругорядь постучал, и, наконец, услышал в сенях скрипучие шаркающие шаги.

— Кого Бог несет?

— Ямшик… Лазутка Скитник.

— Вона, — глуховатым, удивленным голосом протянул хозяин избы и открыл дверь.

Перед Лазуткой оказался приземистый крутолобый старик с дремучей, лешачьей бородой. В руке его — огарок свечи.

— Заходи, еситное горе.

— Никак ты, Томилка? — повеселел Лавруха, признав в старике княжьего кормчего. В Ростове ведали его, как молчуна — дюку, а если уж Томилка заговаривал, то произносил своё неизменное присловье: «Еситное горе», а что за «еситное», так никто и не узнал. Никто не ведал и отчества кормчего. Старику, почитай, уж лет семьдесят, а его все — Томилка да Томилка.

Лазутка перекрестился на закоптелый образ в правом «красном» углу, сел на лавку и устало привалился к стене. Старик, молча, тоже уселся на лавку, разложил на коленях порванную сеть — мережу, и принялся ее чинить.

Скитник огляделся. Обычная изба простолюдина. У входа, рядом с печью, висит глиняный горшок (умывальник) с носиком. Печь — широкая, добротная, русская, с подпечьем, голбецом, шестком, загнетком, челом-устьем, полатями и бабьим закутом, где стояли ушаты, бадейки, квашня и висела полка, на коей расставлены деревянные миски, ложки и ковши.

Перед лавкой — чисто выскобленный стол. Жилье освещает светец с сухой лучиной. Красные угольки падают в лохань с водой и трескуче шипят. По бревенчатой стене, от трепетного огонька, пляшут причудливые тени.

«Бедновато в избе, — невольно подумалось Лаврухе. — А ведь княжой кормчий. Не шибко жалует его, Василько Константиныч».

В избе застыла мертвая тишина. Ни ямщику, ни Томилке, казалось, не хотелось говорить. Старик, словно спохватившись, поднялся, снял с колка сермяжный кафтан и протянул Лазутке. Тот молча благодарно кивнул и накинул сермягу на широкие, литые плечи.

На полатях вдруг что-то негромко зачмокало и невнятно забормотало. Скитник глянул на кормчего.

— Старуха во сне, — немногословно отозвался Томилка, продолжая латать мережу.

Когда Лазутка малость пообсох и отогрелся, кормчий вдругорядь поднялся с лавки и шагнул к печи. Вскоре на столе появились три пареных репы, миска со щами, кружка кваса и ломоть ржаного хлеба.

Скитник сглотнул слюну: последний раз он ел ранним утром, и теперь был готов черта съесть.

— Поснедай, ямщик.

Лазутка поклонился хозяину, перекрестил на икону лоб и тотчас навалился на щи. Богатырскому телу требовалась богатырская трапеза, но и на том спасибо. Теперь настал черед рассказа, и он вкратце поведал Томилке свою невеселую историю. Утаил лишь про боярина Корзуна.

— Наслышан, паря… Но чтобы так, — вздохнул старик. — Худо дело твое.

— Худо, кормчий.

Томилка махнул рукой.

— Был кормчий, да весь вышел. Я уж, почитай, третий год на лодию не вступал.

— Аль князю не по нраву пришелся? То-то я гляжу в избе твоей бедновато. А ведь славился на всё княжество. Знатно же тебя Василько Константиныч наградил.

— Не суесловь, еситное горе, — сердито заговорил Томилка и попробовал руками на крепость сеть. (Не порвалась). — Не возводи хулу на князя. Он строг, но справедлив.

— Что-то сомневаюсь я, отец.

— А ты не сумлевайся! — повысил голос Томилка. — Молод ишо на князя ёрничать. Он меня, как лучшего кормчего, честь честью проводил, золотую гривну на грудь повесил и снял шубу со своего плеча. Вот так-то, паря.

— Да ну.

— Вот те и ну! — разошелся немногословный Томилка. — И изба у меня была другая. Добрая, высокая изба. На Подозерке. Жил с сыном Гришкой. Двадцать лет его в подручных держал. А тот, еситное горе, всё долбил и долбил: не пора ли, батя, мне за кормовое весло встать. Вот и уступил сыну. Василько Константиныч не отпущал, а я толкую: пора, век за веслом не простоишь. Да и Гришку жаль. А он на радостях женился, девку в дом привел, ребятни настрогал. Заважничал, грудь колесом, на нас, со старухой, стал косо поглядывать. Тесны, вишь ли, ему хоромы стали, еситное горе. Вот мы и оказались в этой избенке.

— Негоже твой Гришка поступил.

— А ничо, одумается. Внукам-то, чу, дед с бабкой понадобятся. Одумается, еситное горе.

Томилка протяжно вздохнул и вновь принялся за сеть.

Помолчали. На полатях звучно похрапывала старуха, а где-то за печью вел свою одинокую, стрекучую песню сверчок. За оконцами выл неугомонный, заунывный ветер, а в бычьи пузыри хлестал косой, надоедливый дождь.

— Не ведаю, чем тебе и помочь, паря, — прервал тягостное молчание Томилка

— Вот и я не шибко ведаю. Но одно скажу — либо голова с плеч, либо выкраду у купца свою Олесю. Другого мне не дано, отец.

— Тяжко тебе придется, ямщик… А теперь, давай-ка почивать. Утро вечера мудренее.

Глава 3 БОГОМ ВЕНЧАНА

Всю ночь Лазутка проспал непробудным, свинцовым сном. За оконцами было тихо, через бычьи пузыри пробивался робкий солнечный свет. Скитник поднялся бодрым и посвежевшим, как будто и не было долгого утомительного пути. Захотелось тотчас выскочить из избы и побежать на Ильинку.

— Никак ожил, паря. Вечор-то квелым был, — молвил Томилка. Он словно и не уходил с лавки: на коленях его по-прежнему лежала сеть.

У печки орудовала длинным, рогатым ухватом маленькая поджарая старушка в темном убрусе на голове; она то задвигала в устье горшок, то вытягивала на шесток широкий железный противень с двумя румянами ковригами хлеба. Березовые полешки давно уже прогорели, и от печи исходило благодатное тепло.

Глянув на неспокойное, напряженное лицо Лазутки, старик предупредительно молвил:

— Чую, в город рвешься, паря. Сиди в избе — и не выглядывай.

— Сидеть, как барсук в норе? Да ты что, отец? Не для того я в Ростов шел.

— Молодость да силушка в тебе играют, еситное горе. Ты допрежь меня послушай. Я, почитай, всю ночь о тебе кумекал. Ты покуда сиди, а я на торг схожу, изведаю, что народ о купецкой дочке толкует. Жди с вестями… А ты, мать, гостя займи, покорми, что Бог послал.

Томилка облачился в сермяжный кафтан, натянул на косматую голову войлочный колпак с продольным разрезом спереди и сзади, взял посошок в правую руку и удалился из избы.

Лазутка страдальчески вздохнул и увидел перед собой улыбчивые, добрые глаза старухи.

— А ты не кручинься, милок. Авось, всё и уладится. Старик-то мой не зря о тебе всю ночь кумекал. Бог его добрым разумом наградил..

— Как звать тебя, мать?

— А клич бабкой Аглаей… Я тебя-то ведаю, часто на торгу видела. Извозом промышлял.

— Промышлял, — вновь вздохнул Скитник.

— Придет время — опять станешь промышлять. Забудь кручину. Садись-ка к столу да поснедай, милок.

— Спасибо, бабка Аглая… Старик-то твой надолго ушел?

— Опять ты за своё. Угомонись, милок, торопливость делу не поможет.

Лазутка снедал без всякой охоты. Вся душа его истомилась и рвалась на Ильинку. Уж скорее бы вернулся старик.

А бывший кормчий заявился лишь после полудня. Приставил посох к стене, разоблачился и молчаливо сел на лавку.

— Ну! — нетерпеливо воскликнул Лазутка.

Томилка головой крутнул.

— Эк тебе не терпится, паря. Да жива, жива твоя красная девка. Василь Богданов ее, чу, крепко поругал и ныне из избы никуда не выпущает… И о тебе на торгу вовсю калякают. Чу, сбежал от гридней князя Владимира, но — вот тут порадуйся — в Ростов-де боле носа не покажет, мужик-де с головой, зачем ему на погибель соваться. Это уж и вовсе надо дураком быть. Так что не ждут тебя здесь, еситное горе.

— Чему радоваться, отец? Ждут — не ждут. Мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да не могу я сиднем сидеть!

Лазутка порывисто поднялся с лавки и шагнул к двери.

— Погодь, недоумок! — закричал Томилка. — У тебя и впрямь мозги набекрень. Сядь! Я не всё еще тебе поведал… Завтра наведаюсь к купцу, глядишь, и девку твою увижу.

— Ты?.. К купцу? — уставился ошарашенными глазами на старика Лазутка. — Да он тебя и на порог-то не пустит. Экий боярин выискался.

— Пустит, — кинул усмешку в лешачью бороду Томилка. — Да ищо спасибо скажет.

Лазутка недоуменно подсел к старику.

— А ну не томи душу. Рассказывай, дед!

— Эк, загорелся, неугомонный. Потерпишь, те ноне спешить некуда… Мать, подавай на стол.

Аглая с довольным видом поглядела на супруга и потянулась с ухватом в печь. Вскоре на столе задымилась миска с горячими щами. Лазутка хлебал варево и вопрошающе поглядывал на Томилку, а тот, будто дразня нетерпеливого ямщика, снедал неторопливо, степенно, каждый раз задерживая ложку возле сухого щербатого рта. Но его не поторопишь: домашняя трапеза — святыня, коль большак молчит, остальным нельзя и рта раскрыть, а то, чего доброго, и ложкой по лбу получишь.

Наконец дед поснедал, помолился на Спасителя и пересел на лавку.

— А вот теперь послушай, паря. Василь Богданов, как купец, иногда и рыбой промышляет. Добрая икра всегда в цене. Случалось, и мне кланялся. Ты-де озеро, как свою длань ведаешь. Где лучше невод закинуть? Купец на деньгу не жадный, не то, что Глеб Якурин. Показывал Богданову нужный заливчик.

Лазутка еще и раньше ведал, что Томилка не только искусный княжеский кормчий, но и лучший рыбак на озере.

— Дождь всю ночь лил. Дорогая рыба на свои места подалась, где кормежки поболе. Придется подсказать купцу Богданову.

— А может, и Олесю увидишь! — загорелся Скитник.

— Всё от Бога, паря.

— Шепни ей, что я в Ростове и скоро вызволю её. Уж ты постарайся, отец, порадуй Олесю. Люба она мне!

Томилка посмотрел на ямщика долгим, пристальным взглядом и неожиданно теплым, проникновенным голосом молвил:

— Чую, всем сердцем любишь, Лазутка… Слышь, мать?

Аглая подсела на лавку к Томилке. Глаза ее как-то разом посветлели, разгладились морщинки на лице. Старик раздумчиво кашлянул в кулак и коснулся плеча супруги, а та, слегка зарумянившись, улыбнулась Лазутке и участливо поведала:

— Была и промеж нас любовь великая. Молодой-то он лепый был, сердцем добрый. На озере и повстречались. Раз, другой…Отец проведал — люто забранился. Он-то на княжьем дворе в медоварах ходил, чванился. У самого-де князя служу, а Томилка твой — голь перекатная, душа сермяжья. Я, сказывает, тебе княжьего слугу приглядел, в подручных у повара ходит. Вот-вот сам в повара выбьется. Я ж — ни в какую! Без Томилки жизнь немила. Отец меня в плети, а я вырвалась — и в колодезь. Слава Богу, вытащили меня, откачали. Отец перепугался и рукой махнул. «Пущай придет твой рыбак». Вот так-то, милок. С той поры, почитай, пятьдесят годков прожили. Всякое в жизни было — и горе и лихо, троих детей моровая язва унесла, а нас Бог миловал… Я-то, с государем своим, всю жизнь счастливо прожила, худым словом меня не попрекнул. Сердце у него золотое.

— Ну, буде, буде, мать, — смущенно крякнул Томилка.

У Лазутки потеплело на душе. Вот сидят перед ним два старых человека, и до сих пор между ними глубокая любовь. Не часто такое увидишь на Руси.

— Вот и ты не отчаивайся, милок, — сердобольно продолжала Аглая. — Все-то уладится. А пока слушайся государя моего, он худого не посоветует. Жди.

Лазутка подошел к Томилке, положил ладонь на его плечо и молвил:

— Будь по-твоему, отец.

Купец Василий Демьяныч ходил по дому темнее тучи. Все разговоры о его «непутевой» дочке стали уже помаленьку стихать, и вдруг новый гвалт на весь Ростов Великий. На телеге, через весь город, дочь, как преступницу, княжьи гридни привезли, да еще с пригулышем. Вот срам, так уж срам! Стыдно из избы выйти. Наделала же греха его любимая доченька!

Вскипел Василий Демьяныч и Олесю плеткой стеганул. Пусть ведает отцовский гнев. Секлетее же сурово наказал:

— И за порог не выпускать!

О том же молвил и своим дворовым, Харитонке да Митьке:

— Глаз не спускать. В прошлый раз проворонили, верхогляды! Ныне прозеваете — до смерти забью.

Не один час Василий Демьяныч ходил сумрачный и раздраженный по двору; заходил в амбары, осматривал и пересчитывал товар, но товара как будто и не видел: голова была забита совсем другим. Как, как она могла такое натворить? Росла доброй, ласковой и во всем послушной. Не нарадовался на свою красавицу дочь — и вдруг! Словно бес в нее вселился. Потешила отца родного, на всё княжество осрамила. Да что княжество! Купцы по всей Руси разъезжают и, поди, всюду о его сраме рассказывают. И за что ты так отца опозорила, доченька? Аль не отец тебя лелеял и любил больше всего на свете. Господи, за что такое наказанье?.. К ямщику сбежала, а тот, нечестивец, в Углич дочку увез. Ну, появись только здесь, ямщик треклятый! Сам, без княжьего суда, расправлюсь. Возьму меч и зарублю. И никто не осудит! Виру в десять гривен серебра заплачу — и вся недолга. Вира большая, но деньги — дело наживное. А вот ямщику более на белом свете не жить. Только сунься в Ростов!.. Эк, куда дочь увез, в Углич. Давно бы надо к купцу Демиду Осинцеву наведаться. Город не так уж и велик, каждый новый человек на виду, а тут, почитай, целый год в Угличе… Да так ли? Может, где-нибудь и в другом месте Олеся с ямщиком укрывались. Надо спрос учинить.

Василий Демьяныч вернулся в дом и велел Секлетее позвать из горницы Олесю. Та вошла бледная, сумрачная, с осунувшимся заплаканным лицом.

У купца дрогнуло сердце: такой жалкой, несчастной дочери он еще никогда не видел. Сейчас она должна во всем раскаяться и упасть отцу в ноги. Но она пока стоит, низко опустив голову.

— Признаешь ли свою вину, дочь?

Олеся ответила не вдруг, и это больше всего удивило Василия Демьяныча. Его дочь как бы собиралась с мыслями и, наконец, она тихо молвила:

— Грешна я, тятенька.

— Еще бы не грешна. Такое содеяла! Кайся, кайся, чадо.

— Каюсь, тятенька, но лишь в одном, что без родительского благословения замуж вышла.

— Замуж? — сердито свел широкие, колосистые брови Василий Демьяныч. — Без отчего благословения и венца?

— Я венчана, тятенька.

— Кем, когда? — еще больше закипел отец.

Олеся вновь замолчала. Упаси Бог о бортнике Авдеиче рассказывать! Проведают — и жестоко накажут добрейшего человека, кой, как бывший церковный служитель, обвенчал их с Лазуткой.

— Рот на замок. А всё от того, что сама на себя поклёп наводишь. И не стыдно тебе, дочь?

— Не стыдно, тятенька… Бог нас венчал.

— Бо-ог? — приподнимаясь с лавки, протянул Василий Демьяныч. — Да ты в своем уме?!

— В своем, тятенька. Бог! И я буду верна супругу своему по гроб жизни.

Последние слова свои Олеся вымолвила горячо и твердо.

— Та-а-ак! — и вовсе закипел Василий Демьяныч. — Ну, спасибо тебе, доченька, успокоила отца. Выходит, не откажешься от своего ямщика и будешь дальше народ смешить?

— Не откажусь, тятенька. Хоть плетью меня изувечь, хоть совсем жизни лиши — не откажусь!

Сейчас перед отцом стояла неприступная, на всё решительная, влюбленная женщина, кою он никогда не ведал. И Василий Демьяныч на какой-то миг растерялся. Разговаривать дальше с дочкой ему уже не хотелось.

— Ступай, — мрачно сказал он и тяжело вздохнул.

Раздражение и гнев не покидали его весь оставшийся день, но и ночь не принесла ему покоя. А утром, после трапезы, к нему постучался Харитонка и доложил:

— К тебе, батюшка Василь Демьяныч, кормчий Томилка. Впущать ли? (Ростовцы до сих пор почтительно называли Томилку кормчим).

Купцу никого не хотелось видеть, но Томилку он всё же примет: сам когда-то ему кланялся. Этот старик ведает на Неро-озере самые богатые рыбные ловы.

— Пропусти.

Харитонка пошел к дубовым воротам тына.

— Купец ждет тебя, кормчий.

Томилка неторопко дошел до крыльца и, кряхтя, уселся на нижнюю ступеньку.

— Старость — не радость. Ноги стали сдавать, мил человек. Передохну малость.

Харитонка сел обочь, а Томилка повел глазами по обширному двору, и, как бы нехотя, спросил:

— Всё ли слава Богу у Василь Демьяныча?

— Да как сказать, — простодушно почесал потылицу Харитонка. — Без напасти не проживешь. Ныне хозяин сам не свой.

— Да ну! — сотворил удивленное лицо кормчий. — Завсегда степенным был. Аль беда какая приключилась?

Харитонка рукой махнул.

— Беда, да еще какая. Да ты и сам, поди, ведаешь. Весь Ростов о том шумит. Дочь — гулёну купцу привезли.

— Да ну!

— Вот те и ну. Василь Демьяныч шибко серчает.

— Вона… А дочка-то как?

— А что дочка? В горнице с мальчонкой сидит да о Лазутке слезой исходит. Вот, дуреха! Нашла о ком горевать. Лазутка теперь и носа в Ростов не покажет.

— Воистину, мил человек, не покажет…Ну, да пора к купцу идти.

При виде Томилки, Василий Демьяныч постарался забыть о своем дурном настроении.

— Рад тебя видеть, кормчий. В добром ли здравии?

— Да по всякому, Василь Демьяныч. Ноги отказывают. Ну да еще пошаркаю, другие-то старики и вовсе недужат.

— Да уж, не приведи Господь. Супруга моя кой месяц прихварывает, даже еда на ум нейдет.

— Худо, Василь Демьяныч. Хворому и мед не вкусен, а здоровый и камень ест.

Купец усадил кормчего за красный угол, поднес чару доброго вина.

— За здоровье твоё, Василь Демьяныч, и супруги твоей, — молвил Томилка и осушил чару. Закусив соленым груздем и рыжиком (купец уже ведал, что кормчий большой охотник до грибов), Томилка перешел к делу:

— Есть добрый заливчик, Василь Демьяныч. Пудов двадцать возьмешь.

Лицо купца заметно оживилось: с двадцати пудов немало ценной икры можно взять, кою нарасхват берут чужедальние «гости».[100]

— Премного благодарен тебе, кормчий. Деньгой не обижу.

— Ведаю: не жаден ты, Василь Демьяныч. Да и много ли старику надо? А деньги, что каменья — тяжело на душу ложатся.

— Это ты к чему?

— Лишние деньги — лишняя забота. Без денег сон крепче. Встретился как-то с набольшим купцом Глебом Якуриным и едва узнал. Состарился, сумрачный весь. То ли торговые дела худо пошли, то ли за сынка своего переживает, коим боярин Сутяга помыкает. За богатством погонишься — горе наживешь. Частенько так бывает. Уж лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой. И зачем ему надо было с боярином родниться? Вот ныне и ходит, как в воду опущенный. Так что счастье — ни в деньгах, и не в славе… Ну, да я это так, к слову. Когда заливчик показать, Василь Демьяныч?

— А чего время терять? Купцу мешкать нельзя. Пора деньгу кует. Сегодня и покажешь.

Глава 4 СОКОЛИНАЯ ПОТЕХА

Потешила свою душеньку княгиня Мария, полетала на белогривом коне. А какой конь! Сильные стройные ноги, упругий стан, будто стянутый обручем, широкая грудь, длинная шея — всё для скачек.

Василько любовался женой. Она и впрямь добрая наездница, любо-дорого поглядеть. Веселая, разрумянившаяся, лихо мчится вдоль реки по Сарскому раздолью и задорно восклицает:

— Ги! Ги-и!

Всё стремительней бег легкого, подбористого коня, всё красивей и захватывающей смотрится молодая, цветущая княгиня.

Бояре, приехавшие вместе с князем к Сарскому городищу, диву дивятся: таких княгинь Ростов Великий еще не ведал.

— Ай, да Мария Михайловна! — довольно говорит боярин и воевода Воислав Добрынич, сидящий на чубаром коне подле Василька. — Я — то думал, что она токмо к книжному делу горазда, а тут еще и наездница отменная. Поздравляю, Василько Константиныч.

— Моей заслуги в том нет. Отца Михаила Всеволодовича надо благодарить. Это он из Марии всадника сотворил, — с удовлетворенным, отрадным лицом молвил Василько.

— Славно скачет, — с похвалой заговорили «княжьи мужи».

А вот у Бориса Сутяги лицо было кислое. Чего радуются, ехидно думал он. Княгиня, будто басурманка, по степи скачет. Тьфу! Срам глядеть. Да когда это было, чтобы бабы в мужских портках на коней залезали. Глум на весь мир, а бояре рты раззявили. Эк нашли чему радоваться, княжьи лизоблюды. Была б его воля — кнутом бы Марию попотчевал, дабы святую Русь не поганила. Господи, накажи презорницу! Пусть с коня свалится да насмерть расшибется. Накажи!.. А князь-то, князь-то как сияет. Богохульник! Ну погоди, не долго уж тебе осталось древние устои поганить, совсем недолго.

Мария, завершив скачки, наметом подлетела к Васильку с боярами и властной, умелой рукой вздыбила коня. Тот тонко, пронзительно заржал, взбрыкнулся, норовя сбросить дерзкую наездницу, но не тут-то было: та же ловкая, искусная рука укротила коня.

Отвела душеньку Мария!

Василько встретил Владимира у проездных ворот крепости.

— Наконец-то! — радостно воскликнул князь.

Братья спешились с коней, крепко обнялись и трехкратно облобызались. На Васильке — пушистая, соболья шапка с алым верхом и красное корзно, окаймленное золотою тесьмою, с запоной на правом плече в виде золотой головы барса; на Владимире — кунья шапка и синее корзно с вишневым подбоем, застегнутое красной пряжкой с золотыми отводами.

Князья вновь сели на коней. Набежавший ветер взвихрил легкие княжеские плащи, под коими завиднелись летние, шитые золотом, кафтаны. Оба — рослые, молодцеватые, нарядные. В сопровождении бояр и дружинников, князья неторопливо поехали к детинцу. Посадские люди сдергивали с голов колпаки и шапки, кланялись.

Владимир обратил внимание, что лица простолюдинов были приветливыми, а не смурыми и отчужденными, и это порадовало князя.

— Вижу, уважают тебя ростовцы, брате. Был как-то в Переяславле у дядюшки, так там народ злющий, едва за дреколье не хватается. Не любит он Ярослава.

— А за что его любить? Он ремесленный люд и смердов такими поборами обложил, что ни вздохнуть, ни охнуть. Того гляди, переяславцы вновь изгонят своего князя.

— А ты, как я слышал, трудников своих не обижаешь. Тягло, чу, посильное.

— Зачем слишком обременять, Владимир? Себе в убыток. Стоит трудника прижать, задавить пошлинами да оброками, — дань и в половину не соберешь, да и оружья на войско станет поступать меньше. Тягло должно быть посильным. Это, как хомут: и ослабить, и перетянуть нельзя. Всё должно быть в меру. Непомерное же тягло и ремесленника, и мужика подомнет. Тогда беда. Через силу и конь не везет. Ты это намотай на ус, Владимир. Покойный отец наш, Константин Всеволодович, царство ему небесное, никогда трудника в кабале не держал, за что народ и прозвал его правление «золотым».

Вместе с князем Владимиром вернулся в Ростов и боярин Неждан Корзун. Он ехал позади Василька, краем уха слушал разговор братьев, а мысли его, уже в который раз, возвращались к той памятной ночи, в кою он вызволил из оков ямщика Лазутку.

Когда он возвращался к своему шатру, на привале всё было тихо и спокойно. Возница и гридни спали мертвенным сном.

«Крепко же я всех споил», — усмехнулся Неждан. Сам же он спать не стал: надо было до конца выполнить задуманный план.

Летняя ночь коротка, и едва забрезжил рассвет, как боярин вышел из шатра и громко закричал:

— Буде спать! Буде спать, ядыжники![101]

Но многие так и не шелохнулись, лишь возница высунул из-под телеги очумелую голову.

Тогда боярину пришлось взяться за плеточку.

— Поднимайтесь, поднимайтесь же, остолопы!

Плеточка подействовала. А боярин накинулся на гридней князя Владимира Углицкого:

— Так-то вы преступника стережете! Добро, вас разбойная ватага не прикончила. Ядыжники!

Гридни осовелыми и ошалевшими глазами смотрели то на опустевшую телегу, то на разгневанного Корзуна.

— Где ямщик?.. Какая ватага? — наконец пришел в себя старшой из углицких гридней Филат.

— Крепки на сон, ядыжники! Бить бы вас нещадно!

— Да ты толком обскажи, боярин.

Боярин, унимая гнев, поведал:

— Проснулся я от звона цепей. Подумал, что это ямщик своими оковами гремит, и дале норовил заснуть. А вскоре услышал на дороге топот копыт и глухие голоса. Подумал, что-то неладное. Так и есть. Вышел из шатра, а ямщика как черти унесли. Уразумели? Седлайте коней — и за разбойной ватагой! Лихие, по топоту копыт, в сторону Углича подались.

Гридни поспешили к стреноженным коням, а Неждан сердито добавил:

— Поспешайте! Лихие могут и в лес свернуть. Тогда ищи — свищи.

Где-то через полчаса удрученные гридни вернулись на поляну.

— Да разве теперь сыщешь, боярин. Всего скорее в чащобах укрылись. Чего делать-то прикажешь? — мрачно произнес Филат.

Неждан развел руками:

— Я вам приказывать не могу. Чай, знаете кому служите. Вот его и спрашивайте. Однако князю Владимиру замолвлю за вас словечко, дабы крепко не наказывал. Дернул же черт меня вас винцом угостить. Да кто ж ведал…

Неждан, и в самом деле, рассказал князю Владимиру о случившемся, и взял вину на себя:

— Наши гридни и твои гридни, князь Владимир Константиныч, всегда в дружбе, в боях бок обок идут. Встретились, обрадовались, добрым вином угостил. Уж так на Руси заведено… А ямщик был не токмо в железах, но и крепко к телеге привязан. Кто мог подумать, что на поляне разбойная ватага окажется. Уж ты бы своих послужильцев, князь, не слишком наказывал. Мой грех.

— Я учту твою просьбу, боярин. И всё же получат они у меня на орехи. Ямщик должен был предстать перед князем Васильком. Что теперь я ему скажу? Ночью гридни караул не выставили. Смешно!.. Кстати, каков из себя этот ямщик?

В последних словах Владимира боярин уловил откровенное любопытство. С чего бы это вдруг?

— А Бог его знает, — пожал плечами Корзун. — Я особо-то и не приглядывался, да и темно было.

— Жаль, — вздохнул Владимир, и глаза его почему-то стали задумчивыми.

Не знал, не ведал Неждан, что было тогда на душе молодого князя. А Владимир сожалел, что в свое время не рассмотрел ямщика. Что это за Лазутка, коего предпочла ему неприступная красавица? Неужели он так пригож, что в него безумно влюбилась Олеся, и оттолкнула самого князя. Он, властитель целого удела, получил пощечину от какой-то купеческой дочки, и всё ради какого-то ямщика. Простолюдина, смерда! Да что в нем нашла Олеся?! У смерда ни красоты, ни души — и быть не может. Его дело: соха, вожжи да кобыла, пару слов толком не вымолвить. Сунь ему грамоту, а он будет пялиться, как баран на новые ворота. Да и можно ли сравнивать князя с мужиком — невеждой. Нашла кого полюбить Олеся. Чудны дела твои, Господи!

Владимир хотя и постарался забыть Олесю, но неприятный осадок в его душе далеко не исчез, и каждое напоминание об этой удивительной девушке вновь будоражило его впечатлительное сердце.

У высокого, красного крыльца княжьего терема Углицкого князя встречала Мария. Светлая, улыбчивая, поцеловала гостя в щеку и радушно молвила:

— Заждались тебя, Владимир. Аль дела были неотложные?

Юный князь еще не научился врать, лицо его зарделось от нежного румянца. Все его «неотложные дела» были связаны с Олесей, но об этом не скажешь.

— Забот хватало, Мария. Княжество!

Однако княгиня уловила некоторое смущение в лице Владимира, но больше ни о чем расспрашивать его не стала, а лишь улыбчиво молвила:

— А теперь — к твоей любимой тройной ухе.

Владимир довольно рассмеялся:

— Не забыла, княгинюшка. Вот уж осчастливила!

Повара готовили уху в большом медном котле. Долпрежь кидали в него ершей и мелких окуней, отваривали, вычерпывали, а затем в котел шла рыба покрупней: язи, караси, налимы. Вновь отваривали и вычерпывали рыбу, и в тот же отвар опускали куски щук (но не старых!). Не забывали о приправах и пряностях: луке, укропе, петрушке, перце… Уха «по ростовски» получалась удивительно ароматной и вкусной.

За обедом, не обращая внимания на другую обильную снедь, Владимир, как обычно, выхлебал две миски. Из вин же он предпочитал русские настойки — анисовую, померанцевую и рябиновую.

Повеселевший, разрумянившийся спросил:

— Когда на охоту, брате?

— Да хоть завтра. Самому невтерпеж. Всё тебя поджидал. Отдохни с дороги, выспись — и на охоту.

Князья и бояре ехали по берегу реки Вексы. Денек выдался на славу: солнечный, лазоревый, с сухим, легкокрылым ветерком.

На братьях — куньи шапки, полукафтанья и кожаные порты, заправленные в алые, сафьяновые сапоги.

Над головой — неохватное, голубое небо, в кое, со звонкими трелями, взлетают с луговины жаворонки; слева, в полуверсте, дремлет завороженно-молчаливый, зеленый лес; справа, внизу, утопая в густых камышах, лениво извивается Векса, богатая пернатой дичью.

На правой согнутой руке в сафьяновой рукавице, вышитой золотой канителью, Василько держал любимого кречета Булата. Пестрый кречет (с красными и белыми пятнами) обряжен «большим нарядом». Ноги ловчей птицы обвернуты суконными «обносцами» — онучами, причем одна нога обвита легко развязываемым «должником» — тонким золотным шнурком, пришитым к княжеской рукавице. Глаза кречета закрыты клобучком — бархатной шапочкой, чтоб до начала охоты не глазел по сторонам. К среднему перу в хвосте прикреплены крохотные серебряные колокольчики. (Иногда кречет, увлекшись погоней за своей добычей, исчезал в лесу, где его и находили по звону колокольчиков).

За князьями следовал главный ловчий, молодой, с черными, проворными глазами, в темно-зеленом зипуне. Позади же ловчего ехали десять сокольников в голубых кафтанах. Каждый держал на правой руке сокола разных пород. Здесь: и черный сапсан, и челиг, и дербник, и балабан…

Встречу охотникам, от крутой излучины, осторожно спешил сокольник Влас Якурин. Василько придержал коня.

— Сидит, князь, — негромко доложил сокольник.

— Что за птица?

— Журавль.

— Добро! — возбужденно воскликнул Василько и тотчас предупредительно приложил палец к губам.

Ехали к излучине сторожко и тихо, стараясь как можно ближе подкрасться к птице. Чуткий журавль, услышав охотников, взмахнул длинными крыльями и поднялся над лугом.

— Спускай! — нетерпеливо закричал Владимир.

— Не уйдет, — спокойно отозвался Василько.

— Да спускай же! — вторил князь.

— Булат не подведет!

Василько не спеша сдернул с кречета обносцы, снял с глаз бархатную шапочку и оттолкнул ловчую птицу с руки.

— Ну, Булат, догоняй!

Кречет, взмахнув могучими крыльями, закружил над Вексой.

— Ужель не заметил птицу? — забеспокоился Владимир. — Давай еще одного спустим.

— Плохо ты знаешь Булата… Заметил, заметил. Зорок Булат!

Кречет, догоняя журавля, устремился ввысь. Василько аж в ладоши захлопал.

— А будет ли играть сокол? — спросил Владимир.

— Непременно! — заверил Василько. — Булат по три-четыре взлета делает.

Кречет поднялся уже выше журавля, а затем камнем стал опускаться на добычу.

— Зело красна сия потеха соколья! — охваченный азартом, воскликнул Василько.

Он не ошибся: Булат решил поиграть с журавлем. Вот он, сложив крылья, и чуть не задев свою добычу, пролетел мимо, а затем стремглав вновь взлетел ввысь.

— Нет, каков лёт, каков лёт! — запрокинув голову, восхищенно произнес Владимир.

После третьего взлета сокола, уставший от погони журавль резко изменил направление своего полета и устремился к лесу, чтобы укрыться в густых зарослях, но кречет, с пронзительным криком, успел настичь улетающую птицу, молнией упал на нее и нанес сокрушительный удар в голову.

— Молодец, Булат! Никогда не видел такого боя. Лепота глядеть, Василько.

— Еще увидишь. Теперь твой черед сокола спускать… Влас! Подавай князю Амара.

Влас Якурин уже поджидал эту счастливой минуту. Он, в нарядном цветном полукафтане, с кречетом на правой руке, неторопливо и торжественно поднесет ловчую птицу самому удельному князю. Поднесет при боярах и всех сокольниках. Это ли не почет!

— Удачи тебе, князь Владимир Константиныч.

— Спасибо, сокольник.

Влас, распираемый от гордости, поклонился обоим князьям, повернулся и поспешил к реке: надо выискивать для Амара новую добычу.

Долго ждать не пришлось. Вскоре сокольник вернулся и радостно доложил:

— Стая гусей!

— Стая? — еще более оживился Василько. — Велика ли числом?

— Шесть гусей.

— Лепота! — загорелся Владимир. — Шесть соколов будут в небе. Лепота!

Князь радовался, как мальчишка. Вот это потеха! Не подведи, Амар.

Ни Амар, ни другие ловчие птицы не подвели. Соколиная потеха удалась на славу.

Слуги раскинули на обрывистом берегу Вексы шатер. Князь Василько позвал на пир всех сокольников. Так было всегда, когда охота оказывалась удачной. Поднимал чару и благодарил сокольников за добрую службу. Особой чести удостоил Власа Якурина:

— Сей молодец, — рассказывал он брату, — приручает к руке всех диких соколов. А вынашивать их — дело многотрудное, но зело увлекательное.

— Поведай, Влас, — молвил Владимир.

Влас растерянно заморгал выкаченными, капустными глазами. Округлое, рябое лицо его стало пунцовым.

— Дык, вынашиваю… Сижу и вынашиваю, и всё тута.

Владимир с вопросительной улыбкой глянул на брата.

— Он у нас не ахти какой говорун. Не в отца пошел, тот за словом в карман не полезет. Уж лучше, Владимир, я тебе поведаю. Лет пять сокольи хитрости познаю.

— Рад буду послушать, брате.

И Василько рассказал, что соколы с древнейших времен обучались для охоты за разной дичью, но сие обучение являлось трудной наукой, требующей от охотника большого терпения и навыка. Среди соколов различали «ветвенников», то есть птенцов, кои начинали уже вылетать из гнезда, и «гнездарей», кои еще не покидали своих гнезд и легче поддавались выучке, а потому и ценились выше ветвенников. Гнездовые соколята, выкормленные без матери, весьма тяжело переносили период линяния или «мыта». Лучшими для охоты считались соколы, перенесшие четыре мыта.

— А когда их начинали вынашивать?

— Тогда, Владимир, когда гнездовой сокол начинал летать. Ночью на голову его надевали шелковый клобучок, кой закрывал глаза, а на ноги, как ты уже видел, натягивали кожаные «обносцы», в виде ременной петли с двумя кольцами на конце. Через эти кольца продевался повод, прикрепленный к стоячему железному шесту с перекладиной, на кою сажали сокола. А дабы приучить к дневному свету, глаза сокола освобождали от клобучка исподволь, с большими предосторожностями.

Если приходилось приручать к клобучку дикого сокола, пойманного на воле, то его вначале пеленали, сажали в небольшой полотняный мешок, оставляя снаружи только голову птицы и кончик хвоста, при этом подрезали у нее на ногах когти.

Сокола, кой уже привык к клобучку, приучали брать корм с руки охотника. Начинали с того, что не кормили птицу целые сутки. После этого охотник натягивал толстые кожаные рукавицы, сажал сокола на руку и предлагал корм.

— А ежели не захочет брать с руки?

— И такое зачастую случалось, Владимир. Тогда сокола оставляли голодным на тот же срок, и повторяли это несколько раз, пока, наконец, сокол не начнет есть с руки. Затем наступала новая пора вынашивания — сокола приучали повиноваться голосу, свисту или жесту охотника, по коему он должен лететь к нему на «вабило», то есть на приманку.

— На какую-то птицу?

— Верно, Владимир. На живую птицу, чаще всего голубя со связанными крыльями. А потом — выучка под открытым небом. Пожалуй, это самый трудный период. Голову сокола накрывали клобучком, сажали на подвешенное кольцо и три дня подряд не давали заснуть, раскачивая, когда это понадобится, кольцо. Мало-помалу сокол приучался взлетать по сигналу с руки охотника, хватать на лету добычу и приносить ее своему хозяину. Вот такой, Владимир, долгий и тяжкий путь вынашивания сокола. Породы же их разнообразны, но самый красивый и крупный сокол — это кречет. Добыть его очень нелегко. Есть у меня купец, Глеб Якурин, отец вот этого Власа, кой посылает своих людей аж на Печеру, за Камень[102] и на Крайний Север. Поймать там кречета невероятно сложно, ибо гнездятся они на неприступных скалах и на вершинах самых высоких деревьев.

— Да как же их ловят, брате?

— Сетями. Ищут высокий холм, на уровне макушек деревьев, и устраивают особую западню, коя имеет со всех сторон дверцы. В середину западни помещают сетку в виде фонаря, куда сажают приманку — голубя или другую птицу. И как только кречет подлетал к приманке, все четыре дверцы захлопывались, и кречет оказывался в ловушке. Пойманного сокола называют «дикомытом» или «чиркуном». Самцы отличаются большой резвостью полета, зато самка превосходит их силой, и ценится дороже. Размах крыльев у кречета превышает полсажени.

— А как ловчие доставляют кречетов с Крайнего Севера? Это ж уму непостижимо!

— Воистину, Владимир. Высокой похвалы достойны эти ловчие. Доставляют кречетов по зимнему санному пути, в особых коробах, обитых внутри овчинами, дабы не повредить птицам крылья. Долгими неделями длится возвращение ловчих. Зело тяжек и многотруден их путь.

— Занимательно, брате. Но откуда ты ведаешь такие подробности?

— От самих ловчих. Не единожды с ними беседовал. Они привозят диких птиц купцу Якурину, а вынашивавет их, как я уже сказывал, его сын Влас. Днюет и ночует на сокольем дворе. Таких сокольников редко где и сыщешь. Зело рачителен к делу своему. Честь тебе, Влас!

Василько взял с походного стольца серебряный кубок и ступил к Власу.

— Жалую тебе, сокольник.

Влас, ошалевший от радости и неслыханного почета, бухнулся князю в ноги.

— Ну, ну. Зачем же так? Поднимись.

Счастливый сокольник заплакал от навернувшихся, сладостных слез.

Глава 5 ПСОВАЯ ОХОТА

Дня через два князь Василько пригласил брата и бояр в свой охотничий городок.

— Ты еще не бывал у меня в нем, Владимир. Правда, ехать далече, верст двадцать.

— Да ты что, брате. Такая одаль! — удивился Владимир. — Куда тебя занесло?

— Вот именно занесло. Год назад охотился я с беркутом…

— У тебя и беркут есть?

— Был. Всё тот же купец Якурин из-за Камы доставил. Гордая птица. Влас ее, почитай, десять недель укрощал и приручил-таки. Могуч оказался беркут. Я с ним и на лисицу, и на вепря охотился, а в последний раз на матерого волка. Ты бы видел сию потеху, Владимир! Одной ногой беркут вкогтился волку в башку, а другой — в пах, и тотчас все чрева волчьи из зверя вон. Беркут, как поведали ловчие, даже дикого коня с первого удара сбивает. Жаль, потеряли сию хищную птицу. В тот день беркут погнался над лесом за коршуном и скрылся из глаз. Долго искали, объехали многие версты, но он так и пропал. А когда искали, то увидели дивные для охоты места. Вот и надумал я там поставить охотничий терем с псарным двором. Ловчим, доезжачим и выжлятникам, дабы за всем приглядывали, приказал срубить избы. В народе место сие Васильковым городком прозвали. Вот туда-то и направимся, и разгуляемся с борзыми. Да и бояре мои повеселятся. На соколиную потеху они не слишком горазды, а вот псовая охота для них всегда праздник. Отец мой, бывало, говаривал: от соколиной потехи душа светлеет, псовая же охота — сердце горячит. Не так ли, Воислав Добрынич?

— Воистину, князь. Горячит. Нет ничего занятней.

На сей раз был приглашен на охоту и купец Якурин. Как проведал от сына, что князь собирается в Васильково, так и оживился:

— Попроси князя, дабы меня на охоту взял. Хочу своих борзых в деле поглядеть. Так и скажи.

— Да смогу ли я, тятенька? — засопел Влас. — Князь купцов николи не берет.

— А меня возьмет, дурень! Своих-де борзых хочет в деле поглядеть. Не откажет.

Князь и впрямь не отказал, напротив, молвил об отце добрые слова:

— Передай, Глебу Митрофанычу, что он и без просьбы может на любую охоту являться. Отец твой давно этого заслужил.

— Так и сказал?

— Слово в слово запомнил, тятенька.

Смурое лицо Якурина посветлело. Чтит его князь, зело чтит. Когда это было, чтобы купец, наравне с боярами, в княжеской охоте принимал участие? То ль не высокая честь? Теперь ходить бы тебе, Глеб Митрофаныч, важно и горделиво, и беды не ведать. Не о том ли мечтал всю жизнь — в «лутчие» люди выбиться. И вот мечта сбылась: и богат, и здоровьем не обижен, и самому князю чуть ли не «собинный» друг. Чего б не радоваться?.. Но радость с недавних пор черти на рогах унесли. Вот уже другой месяц купца Якурина как будто подменили. Он стал неспокойным и подавленным.

Приказчики в толк не могли взять: что это с Глебом Митрофанычем? Торговля его процветает, у князя в почете, а он ходит мрачнее тучи. Да и с лица сошел. Уж не точит ли его какая-нибудь тяжкая хворь? Норовили спросить купца, на что тот сердито ответил:

— Глупости! Вы бы лучше за сидельцами[103] приглядывали. Воруют, нечестивцы. Да и с вас нельзя глаз спускать.

Приказчики пожимали плечами, а купец становился всё злей и удрученней, он даже сон потерял.

«Будь ты проклят, Сутяга! — злобно раздумывал Глеб Митрофаныч. — Всю подноготную вынюхал. И надо же так случиться, что Фетинья его бывшей нянькой окажется. Как из-под земли выросла, ведьма! И вот теперь он полностью в руках Сутяги, из сетей коего ему не выбраться. Эк, чего задумал мерзкий паук! Руками Власа князя отравить. Да разве то сыну под силу? Ему и курицы не загубить. Чересчур робкий, а робкого и пень страшит. Куда уж такому рохле князя на тот свет спровадить. Но Сутяга настаивает, и от него никак не отвяжешься. Что же делать, Господи?!»

На другой день, после разговора с боярином, Глеб Митрофаныч чуть ли не засобирался в бега. Надо всё бросить — и удирать, пока голова цела. Русь велика. Прихватить побольше золота и дорогих самоцветов — и бежать, бежать!

Купец начал было вынимать из тайников свои ларцы, но затем руки его опустились. Куда бежать? Его ведают в каждом городе. Сутяга непременно поведает о беглеце князю Ярославу, а у того руки длинные, всюду достанет… Сызнова в лесах укрыться и забиться как волк в норе? Но он уже далеко не молод, да и на кой черт тогда ему золото и самоцветы, когда окрест будут лесные тверди. Сиди, как леший, и вспоминай, что у тебя в Ростове богатые хоромы, коим и бояре даже завидуют, десятки амбаров, набитые всякими редкими товарами, соколиный и псовый дворы, кои славятся на всю Русь, небывалый почет у самого князя. Да к этому он тяготел всю свою жизнь! И всё это теперь псу под хвост?.. Ну, уж нет! Не для того Глеб Якурин свое богатство татьбой наживал, не единожды головой рисковал, чтобы теперь всё бросить. Не для того! Он будет и далее в именитых купцах ходить, в почете и славе век доживать. А вот Сутягу… Сутягу он порешит — и концы в воду. Только надо всё хитро обдумать, дабы комар носа не подточил.

Первая задумка была такова: явиться к свату, потолковать за пирком, а затем, когда останутся с глазу на глаз, задушить его крепким крученым гайтаном. Дворовым же молвить: боярину вдруг стало худо, никак от грудной жабы[104] повалился.

Но после некоторого раздумья, его затея показалась неубедительной. Когда покойника станут обмывать, то на его шее обнаружат след от тесьмы, и тотчас же его, купца Якурина, уличат в убийстве. Надо дельце обстряпать еще заковыристей, дабы прикончить Сутягу вне его хором. Боярин иногда выезжает осматривать свою вотчину, и путь его в некоторые села и деревеньки лежит через леса. Вот там-то и порешить паука. Лихой мужик у Якурина найдется, а от него уже Сутяге не избавиться. Не зря говорят: от черта — крестом, от свиньи — пестом, а от лихого человека — ничем. Пустит из чащи меткую стрелу — и прощай, сваток.

Но Якурин так и не дождался боярского выезда. По Ростову же Сутяга, с недавних пор, стал перемещаться с целой сворой оружных послужильцев. Никак, что-то неладное почуял. Хитер, хитер, как лиса, сваток.

И вновь купец впал в уныние, да в такое, что изнемогать стал.

Сердобольная, довольно толковая и разумная супруга его всполошилась:

— Гляжу, печаль тебя гложет. Нельзя так, государь мой. Радость прямит, а кручина крючит. Оставь ты её: кручинного поля не изъездишь. Но что случилось-то? В толк не возьму.

Пелагея не ведала о прошлом своего супруга, взял ее Якурин, совсем молоденькой, из купеческой семьи. Ныне же ей немногим за тридцать — статная, милолицая, с добрым, участливым сердцем.

— Ничего не случилось, — хмуро отозвался Глеб Митрофаныч. — Так… заботы одолели. Кто торгует, тот и горюет. Голова кругом идет.

И впрямь: не спит, не ест Глеб Митрофаныч, гнетущие думы раздирают. И, наконец, додумал-таки. Теперь-то уж Сутяге несдобровать.

Ехали с привалами: до Василькова городка путь и впрямь далекий. Перекусив, князья и бояре вновь садились на коней. Василько и Владимир вели беспрестанные разговоры. Соскучились, есть о чем потолковать: о семейных делах, женах, проблемах княжеств, междоусобицах… Вспоминали и своих пращуров.

— А ведь Мономах был тоже заядлым охотником, — сказал Владимир.

— Ты читал его «Поучение детям», кое он написал незадолго до своей кончины?

— Не успел, брате. А если честно — поленился.

— Напрасно. Сие «Поучение» надо знать, как «Отче наш». Много мудрого и полезного в его книге. Вот ты сказал: поленился. А лень прежде нас родилась, и ох как живуча она в русском человеке! И добра она не приносит. Наш предок в сей книге сказал: «Лень — мать всем порокам, ибо ленивый человек не токмо ни чему не научится, но и забудет то, чему выучился»… Да ты не хмурься, в оных словах — истина. В сей же книге Мономах приводит в пример своего отца, Всеволода, кой постиг пять иноземных языков. Своих же детей князь предостерегает от лжи, пьянства и блуда. Чего греха таить, скверны сей у нас, хоть отбавляй. Захлебнулись! Едва ли не каждый князь, на басурманский повадок, целые гаремы заводит, жен своих, церковью венчанных, ни во что не ставит. Худо это, Владимир.

Если бы в эту минуту Василько посмотрел на брата, то заметил бы, как побагровело его лицо.

— Владимир Мономах, — продолжал Василько, — осуждал и жестокие междоусобицы. Совершая походы по своим землям, он говорил: не давайте своим и чужим воинам делать пакости, ни в селах, ни на засеянных полях, иначе они будут прокляты. Он высказал прекрасные слова, кои никто не должен забывать: «Не хочу я лиха, но добра хочу братии и всей земле Русской». Вот такие бы чистые помыслы каждому князю.

— Поучительно, — кивнул Владимир. — Поменьше бы корысти и нелюбья нашим князьям… Но я вдругорядь скажу, что Мономах и в охоте зело преуспел.

— Преуспел, Владимир. Мнится мне, такого охотника также Русь не ведала. Из той же книги можно узнать, что Мономах укротил и связал несколько десятков диких коней, дважды тур метал его на свои рога, бодал олень, а однажды лось топтал его ногами. В другом случае вепрь сорвал с бедра меч, медведь едва не подмял под себя, а «лютый зверь» повалил его вместе с лошадью. «И с коня падал, — говорит он про себя, — голову разбивал дважды, и руки и ноги свои повреждал, не жалея жизни своей, не щадя головы». Вот таким отчаянно храбрым был наш пращур.

Среди бояр находился и Борис Михайлыч Сутяга. Лицо его было напряженным. Он искоса посматривал на затылок Василька и коварно думал:

«В последний раз ты едешь на охоту, князь. Спета твоя песенка. Уже завтра ты будешь лежать в домовине. И недели не пройдет, как Ростовское княжество получит Ярослав Всеволодович, а я буду его правой рукой. Хватит Воиславу в ближних боярах и воеводах ходить. А коль заартачится, отправим его в опалу. Сдохнет от злобы. Туда ему и дорога. Я ж стану вторым человеком княжества, самым влиятельным и богатым. В калите окажется тысяча гривен золота. Всё будет в моих руках — и новые вотчины, и власть, и деньги. Всё!.. Лишь бы сын Якурина не оплошал».

Сутяга оглянулся и отыскал глазами в толпе выжлятников и доезжачих Власа. Лицо веселое, безмятежное, значит, рука не дрогнет. Еще бы! Этому глупендяю обещан чин главного сокольничего, вот и рожа веселая.

— Ты так и передай своему Власу, — наставлял купца в своем последнем разговоре Борис Михайлыч. — Важным человеком станет. А там, глядишь, и до боярского чина недалече. Князь Ярослав на щедроты и милости свои не поскупится.

А охотничий поезд всё ближе и ближе продвигался к Василькову. Каждый ведал: сегодня, после полудня, он будет в княжьем городке, отдохнет, а спозаранку примет участие в шумной и веселой охоте — любимой господской затее.

Охотой увлекались с древних времен. Под Ростовом, в окружавших его густых лесах, водились в большом количестве дикие быки и кабаны, лоси, косули и зайцы, медведи, волки, бобры и лисицы. Охоту вели посредством травли зверя собаками. Оружием служил лук со стрелами. Стальной лук, вделанный в деревянную «соху» (приклад) с полосою «ложем», назывался самострелом; толстая тетива его спускалась особым самострельным «коловратом».

Князья обычно выезжали на охоту с большой свитой бояр, имея в качестве оружия два длинных ножа и кинжал, висевшие на поясе, а за спиной — кистень в виде рукоятки с подвешенным на ремне металлическим шаром. По давно заведенному обычаю и сам князь и знатные «княжьи мужи» во время охоты собственноручно вели охотничьих собак. В «поле» находилось около двухсот всадников. В ряду стояло до сотни охотников; из них одна половина имела одежду желтую, а другая — черную. Невдалеке от них размещались остальные всадники, дабы воспрепятствовать зайцам перебегать в их сторону.

Вот таким же способом, на другой день, расставил князь Василько всех охотников. А затем он поднял руку, и главный ловчий затрубил в рог. С громким криком все спустили своих борзых и гончих собак, кои заранее были доставлены в Васильев городок. Раздался громкий, разноголосый лай. Когда появился первый заяц, на него, со всех сторон, наскочило несколько кобелей.

Нападение на «косого» сопровождалось задорными криками:

— Хватай его! Хватай!

А когда появился еще один заяц, князь, стеганув плеткой коня, сам пустился в «поле» со своими борзыми.

Затем показались еще несколько зайцев. И тут началось! Лай собак, топот коней, протяжный и звонкий рёв рожков, азартные возгласы охотников:

— Ату, ату его!..

Натешившись гоньбой за зайцами (было затравлено более трех десятков «русаков»), Василько, после небольшого отдыха, отдал приказ главному ловчему, чтобы тот начинал подготовку охоты на вепрей и лосей. Здесь уже в дело пойдут кинжалы и рогатины, самострелы и кистени. Малейшая промашка — и жди неминучей беды от разъяренного зверя. Но чем больше риск, тем больше запал. Только в такой охоте познаются отвага и сметка.

В прошлую охоту Василько едва не угодил под копыта раненого вепря, но ему пришел на выручку боярин Неждан Корзун, кой добил зверя рогатиной.

На сей раз князь был более удачлив. Он сразил зверя меткой стрелой из тугого лука. Был бесконечно доволен:

— Не промахнулся-таки, а! — возбужденно поблескивая глазами, воскликнул Василько.

— Молодцом, князь. В голову угодил. Редкий выстрел, зело похвально, — одобрительно молвил Воислав Добрынич.

Удачу князя ловчие отметили победными, голосистыми рогами.

— А теперь в городок. За трапезу!

«Тут тебе и конец», — безжалостно и ядовито подумал боярин Сутяга.

Глава 6 ОСЕРДЯСЬ НА ВШЕЙ ДА ШУБУ В ПЕЧЬ

Лазутка Скитник пятый день укрывался в избе Томилки. Дневал и ночевал в тесном, загроможденном рухлядью и рыбачьими снастями чулане.

В самой избе находиться было опасно: иногда к бывшему кормчему заходили слобожане, а намедни наведался сын Гришка и пробыл у отца добрых два часа. Когда тот ушел, Томилка появился в сумеречном чулане и тяжко вздохнул:

— Ну и Гришка, еситное горе. Вот жадность-то замаяла.

— Чего ему понадобилось? — ворчливым голосом спросил Лазутка.

— Отца родного отлаял. Зачем-де рыбный заливчик купцу Богданову указал.

— А ему-то кой прок?

— Большой. Ныне он, а не я, княжой кормчий, ему и рыбные ловы показывать. А того, дурень, не понимает, что рыбьи повадки ему не гораздо и ведомы. Тоже мне знаток выискался.

— Токмо за это и отлаял?

— Если бы, — махнул рукой старик. — Жадность, баю, замаяла. Всё мало ему, скряге. Тебе, грит, добрый куш купец отвалил. Эти деньги могли бы мне достаться. И до того разохался, еситное горе, что отдал ему весь куш. Пусть подавится.

— Жадён твой сынок, — с усмешкой произнес Лазутка.

— Воистину: жадный глаз токмо сырой землей насытится… И в кого мой Гришка пошел? Аглая моя никогда на деньгу не зарилась, а я и вовсе за калитой не гонялся. А мог бы мошну набить. И князь Константин Всеволодович, и сын его Василько не раз меня серебряной гривной награждали, а я, голова еловая, всю Подозерку соберу — и в питейную избу, награду- обмывать. Бывало, по два-три дня гуляли. Так всю гривну и прокучу.

— Так я весь в тебя, отец, — рассмеялся Лазутка.

— Да уж ведаю. Когда тебя боярин Неждан Корзун шубой и деньгой наделил, то весь город гулял. Ты-то, слава Богу, не сквалыга.

Томилка подсел к Скитнику и участливо молвил:

— Ты уж извини, паря. У меня ноне всё народ. То соседи заглянут, то сынок. Оголодал, небось. Сейчас тебе Аглая поесть принесет.

— Да ты не переживай, отец. У меня кусок в глотку не лезет.

Настроение Лазутки было по-прежнему паршивое. Поход Томилки к купцу Богданову кое-что и прояснил, но этого было мало. Известно немногое: Олеся с Никиткой живут взаперти, из дома их ни на шаг не отпускают, даже в сад не позволяют выйти. О том, чтобы отправить грешную дочь в монастырь, таких разговоров не слышно. (Хоть в этом-то для Лазутки небольшое успокоение). Вот, пожалуй, и всё. Томилке так и не удалось увидеться с Олесей и шепнуть ей, что Лазутка сбежал, ныне находится в Ростове, и намерен выкрасть ее из дома. Конечно, выкрасть Олесю не так-то и просто, но ей было бы гораздо легче, если бы она узнала, что Лазутка находится где-то рядом. Она-то, бедная, думает, что ее муж до сих пор сидит у князя Владимира в темнице, и бесконечно страдает. Купец же, назло дочери, ни за что ей не поведает, что Лазутка сбежал. Но что же делать?

— Терпи, паря. И скоморох ину пору плачет. Я хоть и не вещун, но чует мое сердце, что всё когда-то уладится. Терпи.

— Но сколь же можно, батя? Всякому терпенью приходит конец. Хватит! Сегодня же вызволю Олесю!

— Эк закипел, еситное горе. Да как, неразумный?

— Подъеду на возке к тыну, перемахну через него — и к Олесе в избу.

— А возок где сыщешь?

— Да мне ни один извозчик не откажет.

— Верю… А людишки купца?

— Не велика помеха. Их всего-то двое. Раскидаю.

— А Василь Богданов?

— Так я — в торговый день. Он и по будням-то редкий день в избе сидит.

— Ну, а княжьи гридни?

— Не успеют опомниться.

— А крепостные ворота как минуешь?

— В торговые дни ворота всегда настежь. Вырвусь, отец! Вырвусь!

— Уж больно ты прыткий, еситное горе, — кудахтающим смехом зашелся дед.

— Будешь прытким.

— Ну, это ты зря, паря. Прытью людей не удивишь. Разорвись надвое — скажут: а что не начетверо. Ничего-то у тебя не выгорит.

— Да почему?

— Да потому. Так токмо в сказке бывает. Не разумом глаголишь, а сердцем. Всё на богатырскую силушку свою надеешься?

— Надеюсь, отец. Сила солому ломит.

— Не всегда, ямщик. Силою не всё возьмешь. Вся задумка твоя — под обух идти. Где-то непременно промашку дашь. Тогда и себя загубишь и Олесю на всю жизнь кручиной повяжешь. А бывает и того хуже: с горя-то и руки на себя может наложить. Так что, не горячись, паря.

— Да не могу я, отец, не могу! Зло меня берет на неправедную жизнь.

— Вот опять за своё: осердясь на вшей, да шубу в печь. Отчаянный же ты, еситное горе. Такие дела кулаком не решают. Тут головой надо как следует пораскинуть, а ты знай своё гнешь. Остынь, еситное горе!

— Прости, отец, — омягчил голос Лазутка. — Накипело. Я и сам ведаю, что несу околесицу, но душа-то к семье рвется, и ничего поделать не могу. Ну хоть режь меня!

Томилка положил свою руку на колено Лазутки и всё так же участливо молвил:

— Вот и я так же когда-то метался. Готов был отца моей Аглаи на куски разорвать, едва грех на душу не взял. А, вишь, как обошлось. И у тебя всё уладится.

— Твоими бы устами, отец, — понуро вздохнул Скитник.

— Вот ты баял, что через тын перемахнешь. Едва ли, паря. Вчера прошелся мимо усадьбы купца Богданова. Плотники у тына толпятся. Спросил будто бы ненароком: «Аль к купцу подрядились, ребятушки?» Отвечают: «Василь Демьяныч норовит новый тын поставить. Повыше да покрепче. С неделю топориками протюкаем». Чуешь? В опасе живет купец.

— Новый тын, говоришь?.. А кто у плотников в большаках ходит?

Томилка запустил пятерню в дремучую бороду, призадумался.

— Дай Бог памяти. Не та уж стала голова-то. Раньше, почитай, каждого ростовца в лицо ведал… Да этот, как его…Он зимой-то на извозе, а летом за топор берется…. Сидорка, кажись. Борода рыжая.

— Уж не Сидорка ли Ревяка?

— Угадал, паря. Вот память-то молодая.

Лазутка порывисто и возбужденно стиснул старика за плечи.

— Порадовал ты меня, отец! Вот теперь-то можно и головой покумекать.

— Аль знакомец твой?

— Знакомец, отец. Еще какой знакомец!

Сидорка Ревяка, ядреный, рыжебородый мужик, довольно толковал плотникам:

— Купец не токмо тын, но и новый амбар попросил срубить. Без работенки пока не останемся.

— Всё богатеет Василь Демьяныч. Никак, двух амбаров ему уже мало, — молвил один из древоделов.

А было их, кроме Сидорки, трое. Каждый — добрый умелец, затейливые хоромы у бояр ставил. Но хоромы господа возводят не каждый день, случались с новым подрядом и заторы.

Зато плотничий топор бойко стучал после пожаров. Ростов выгорал дотла несколько раз, после чего и наступала горячая пора древоделов. Пожары лишали крова тысячи людей, помощь требовалась немешкотная, и плотник был самым нужным человеком.

На Чудском конце города (поближе к лесу) шло массовое изготовление и продажа готовых сборных изб, кои быстро собирались и разбирались. На перевозку и установку дома уходило один-два дня. Торговля такими домами шла весьма живо, спрос на них был огромный. Но лютые пожары были не такими уж и частыми, посему древоделы были рады каждому подвернувшемуся подряду.

Обычная плотничья артель (а их было в Ростове несколько) состояла из четырех-пяти мастеров. Большего числа на избу или амбар не требовалось. Но если какой-нибудь боярин возводил роскошные хоромы, то он набирал сразу несколько артелей. Их большаки — коноводы[105] перед зачином собирались на совет: обговаривали «дневки», «кормовые», плату за постройку, а затем шли на «ряд» к боярину. Торговались! Иногда переговоры длились несколько дней. И только после того, как ударят «по рукам», начиналась спорая работа.

Усадьба у купца Богданова довольно обширная, с частоколом, пожалуй, и за две недели не управиться. Сколь крепкого дерева надо извести, сколь бревен изладить: нарубить по высоте, обтесать, заострить вершины, густо просмолить комли, углубить в землю.

Сидорка Ревяка удовлетворенно хмыкал в густую бороду. Подрядились, слава Богу, удачно. Василь Богданыч ни деньгой, ни «кормовыми» не обидел. Плотники довольны.

Дня через два, когда древоделы сели на бревно передохнуть, Сидорка озабоченно молвил:

— Свояк у меня объявился. Жил в дальней деревеньке, да беда приключилась. Ливень прошел с градом, всю ниву побило. Без хлебушка остался, а у него пятеро ртов.

— Худо дело, — посочувствовал плотник Луконя.

— Худо, мужики. Надо жито купить, а всех богатств у него — вошь на аркане, да блоха на цепи. Без хлебушка пропадет. Ребятня голодует, есть просит.

— Вестимо. Один крест хлеба не ест… Ну и чего твой свояк?

— Норовит куда-нибудь подрядиться. Мужик он ловкий, работящий, топором гораздо владеет. Уж не ведаю, куда его и направить.

— А силенка-то есть?

— Уж куды с добром. Он у меня, Луконя, мужик могутный.

— Пусть в судовые грузчики наймется, кули и тюки купцам таскать.

— И о том мекал, Луконя. Но сам ведаешь, торговые суда не каждый день причаливают… Вот ежели бы древоделом.

Плотники примолкли. Сидорка явно намекает на их артель. Но взять его свояка — поделить «рядную» плату на пять частей, понести убыток.

Сидорка повел пытливыми глазами по напряженным лицам мужиков и молвил:

— А, может, недельки на три к себе возьмем? Я бы от своей доли отказался и свояку передал. Рябятенки-то у него с голоду пухнут. Жаль ребятенок-то. Конечно, вам решать, мужики.

Предложение Сидорки мужиков устроило: в убытке не будут, да и лишние руки сгодятся.

— Пущай приходит твой свояк.

Свояк появился на другой же день. И впрямь могутный. Высоченный, косая сажень в плечах, с большой, огненно-рыжей бородой.

— Ну и сродничек у тебя, — добродушно рассмеялся Луконя. — От бороды хоть трут запаливай. Как звать?

Свояк Сидорки в ответ лишь что-то промычал.

— Чего, чего?

— Не пытайте его, мужики. Отроду немой. А кличут его Кирьяном.

— Вот те на, — покачал головой Луконя. — Добро, что не глухой. Ну да ничего, умел бы топор держать. С Богом, Кирья

Глава 7 БЕС ВСЕЛИЛСЯ

Олеся ходила по избе как тень: поникшая, молчаливая.

Секлетея глянет на дочь и тяжело вздохнет. Вконец кручина замаяла Олесю. И пожалеть нельзя. Василь Демьяныч строго наказал:

— Чтоб никакой поблажки, Секлетея. Ревёт и пусть ревёт. Неча ее жалеть, сама виновата.

Но у Секлетеи сердце не каменное. Как супруг за порог — она к дочери.

— Ты бы покаялась, доченька. Упади отцу в ноги и во всем расскайся. Во всем, во всем! У него сердце отходчивое, простит тебя.

— Не упрашивай, матушка. От Лазутки, мужа своего любого, я никогда не откажусь.

Вновь вздохнет Секлетея. Дочь на путь истинный не наставишь. И до чего ж крепко возлюбила она своего Лазутку! И ничего, видно, с ней не поделаешь. Но и продолжаться так долго не может. Олеся тает на глазах: исхудала, побледнела, а в очах — тоска смертная.

Осмелившись, поведала о том супругу:

— Как бы совсем не свалилась наша дочка, государь мой. Ну, чисто монашка после епитимьи[106]. Да и Никитушка бледненький. Может, государь мой, дозволишь Олесе в сад выходить? А то как бы…

— Буде! — сурово оборвал супругу Василий Демьяныч.

На Никитушку он и глядеть не хотел. Привезла его Олеса закутанного в одеяльце, а в светелку Василий Демьяныч так больше и не заходил. Нечего ему там делать. Приблудный ребенок — несмываемый срам для всей семьи. Не видит его Василий Демьяныч и видеть не собирается.

Секлетея примолкла. Строг государь, против его воли не пойдешь.

Олеся иногда видела отца во дворе. Тогда она брала Никитушку на руки, подходила к оконцу и, показывая рукой на Василия Лемьяныча, говорила:

— Это твой дедушка, сынок. Дедушка Василий. Смотри, какая у него красивая борода. Запоминай, сыночек.

Никитушка оказался смышленым: как-то он сам указал на Василия Демьяныча ручонкой и пролепетал:

— Деда…Бодода.

— Ах, какой ты у меня разумный, Никитушка, — на какой-то миг повеселела Олеся, но радость ее была короткой, она вновь замкнулась.

И все же, в один из погожих дней, Василий Демьяныч буркнул Секлетее:

— В сад Олесе — дозволяю.

В саду за Олесей зорко приглядывал холоп Харитонка, ведая, что от купеческой дочки всего можно ожидать. Ретивая оказалась девка. Ей уж было под венец, а она — шасть со двора — и к ямщику в возок. Ни отца родного, ни людской огласки не побоялась. И откуда смелости набралась? Росла скромницей, смиренницей, в храм пойдет — боится без матери шаг ступить. Мужики и парни глаза на красну — девицу пялят, а она — очи долу. Всем взяла купеческая дочка — и красотой своей невиданной, и девичьей стыдливостью, и старанием к рукоделию. Тиха, застенчива. И вдруг, словно бес в девку вселился. Разом все древние устои порушила. Теперь вот ходи за ней и во все глаза поглядывай: как бы вновь чего не отчебучила, а главное, не сбежала бы. Тогда беда! Василь Демьяныч больше не пощадит, может и живота лишить.

По пятам ходит Харитонка за шальной купеческой дочкой.

Олеся же ничего не замечает: ни холопа, ни щебетанья птиц, ни доброго, ласкового солнышка, ни густого тенистого сада — с вишнями и яблонями, окаченных плодами. Она бродит, будто во сне. Никитушка уснул на ее руках, а Олеся (который уже день!) погружена в свои неотвязные грустные думы. И чем бы она не занималась, чтобы не делала, а в голове лишь одно: Лазутка, Лазутка, Лазутка…Сидит в Угличе, в черном, холодном порубе. Да и в порубе ли? Князь Владимир оказался злосердым, никогда не забыть его жестоких слов: «Да сгниет он в земляной яме. Даже костей не останется!» Жуткие слова произнес князь. Она ж воспротивилась: не сгниет! Но Владимир еще злее добавил: «А я, говорю, сгниет! То в моей воле!»

Неужели князь приказал умертвить Лазутку?.. Тогда и она жить не станет. Ни что уже не мило будет ее сердцу. Для чего тогда жить, когда ее любимого человека не будет на белом свете. Для чего? Для отца, кой загубил ее счастье? Для людей, кои называют ее прелюбодейкой?.. Для Никитушки? Но какому сыну нужна такая «грешная» мать, на кою каждый будет тыкать пальцем и кидать ей в след срамные слова. Нет, нет! Такой матери Никитушке не надо. Уж лучше пусть он останется с бабушкой, а она, Олеся, покончит с собой. Как изведает, что Лазутку казнили, так и покончит.

Углубленная в свои неутешные, горькие мысли, Олеся оказалась в густом малиннике, облепившем южную часть частокола из крепких заостренных дерёв. Головы ее, наглухо покрытом темным убрусом, не стало видно, и Харитонка забеспокоился. С чего бы это вдруг купеческая дочка в малинник полезла? Уж не задумала ли чего недоброго? Всё может статься, коль ходит, как полоумная.

Харитонка напродир кинулся в кустарник. Увидел перед собой измученное, помертвелое лицо Олеси с остановившимися безумными глазами, и ему стало страшно.

— Шла бы ты в светелку, Олеся Васильевна.

— Что?.. Это ты, Харитонка, — выходя из оцепенения, тихо молвила Олеся.

— Я, Олеся Васильевна. Шла бы, сказываю, домой.

— Зачем ты здесь?

— Как зачем?.. Батюшка твой повелел…, — Харитонка чуть не ляпнул, что приставлен к Олесе в стражники, но вовремя поправился: — Батюшка повелел оберегать тебя от лихих людей.

— От лихих? — в очах Олеси промелькнул испуг. Она вспомнила, как ее грубо схватили у избы кузнеца Малея княжьи люди и насильно повели к терему Владимира. Она вырывалась, кричала:

— У меня же в доме Никитушка, Никитушка! Отпустите меня к сыну!

Но княжьи люди и слушать ничего не хотели. А затем, когда она отвергла Владимира, те же княжьи слуги кинули ее на телегу и с охальными словами повезли в Ростов. Они и впрямь недобрые люди, готовые на всякое лихо.

Не успела Олеся выйти из малинника, как услышала гулкие удары топоров по частоколу. В страхе перекрестилась. Господи! Да вот они уже и в тын ломятся. За ней и Никитушкой! Бежать, борзей бежать!

И Олеся, прижимая к груди ребенка, быстро побежала к дому. Запыхавшись, влетела в избу, увидела Секлетею и напугано закричала:

— Спрячь меня, матушка! Борзее спрячь с Никитушкой!

— Аль напасть какая? — всполошилась Секлетея.

— Лихие за мной с топорами гонятся!

Секлетея ошарашенно плюхнулась на лавку. Плоский поджатый рот ее открылся, руки и ноги затряслись. На ее счастье в избу вошел Харитонка.

Секлетея, показывая дрожащей рукой на дочь, заплетающимся языком вопросила:

— Чего это… чего это Олеся сказывает? С топорами, чу, за ней лихие гонятся.

— С топорами? — удивился Харитонка, а затем смекнул. — Да это плотники начали старый тын рушить, вот Олесе Васильевне и почудилось.

— Нет, нет, не почудилось. Спрячь меня с Никитушкой, матушка! Спрячь!

Секлетея пытливо глянула на лицо Олеси и охнула, схватившись за голову. Никак, дочка разума лишилась. Господи, беда-то какая!

— Ступай, Харитонка…Нет, погоди. Разыщи Василия Демьяныча.

Харитонка пожал покатыми плечами.

— Не ведаю, где и разыскивать, хозяйка.

— Вот и я не ведаю. Он никогда о своих делах не сказывает… Как же быть-то, пресвятая Богородица? Но он где-то в городе. Может, к купцам ушел. Ищи, Харитонка!

Харитонка обегал всех богатых торговых людей, но купца никто не видел. Часа через два холоп вернулся в избу в надежде, что Василий Демьяныч появился дома, но Секлетея огорчила:

— Не был. И куда запропастился государь мой? А с дочкой-то совсем худо. Ходит с блаженным лицом, как наш юродивый на паперти, и всё чего-то бормочет. И чего делать — ума не приложу. Вдругорядь ищи, Харитонка.

Но и вдругорядь не удалось найти холопу купца Богданова. Тот заявился в дом лишь к вечеру.

— Да где ж ты пропадал-то, батюшка? Обыскались тебя!

— В храме был, — хмуро отозвался Василий Демьяныч.

— В храме? — подивилась Секлетея.

Купец Богданов никогда не считался усердным прихожанином. Ходил в церковь, когда не был в отлучке, лишь раз в неделю, да и то с семьей. Один же — в жизни не хаживал, а тут провел в храме едва ли не весь день, что и удивило Секлетею.

— Чего искали? — всё также пасмурно спросил купец.

— Беда, государь мой. Дочка-то, кажись, умом тронулась.

— Что-о-о?

— Да ты сам погляди. Несуразицу несет.

Василий Демьяныч по сумрачной лесенке поднялся в светелку. За ним последовала и Секлетея.

Олеся, при свете бронзового шандана из трех оплывших сальных свечей, тихонько раскачивала зыбку и негромко приговаривала:

— В могилке покойно, Никитушка. Никто меня не найдет… В могилке покойно.

Василий Дёемьяныч подошел к Олесе и тронул ее за плечо.

— Ты чего это, дочка?

Олеся испуганно отпрянула от отца.

— Нашли!.. А где топор? Токмо Никитушку не погубите!

Василий Демьяныч переглянулся с Секлетеей и сокрушенно опустился на лавку. Помрачневшие глаза его устремились к иконе Спасителя. За что наказуешь, Господи? За что?!

Старый, местами подгнивший частокол плотники рушить не стали. Так купец приказал.

— Аль двойным тыном надумал от улицы отгородиться, Василь Демьяныч? — со скрытой усмешкой вопросил Сидорка Ревяка.

Купец сердито ответил:

— А надо бы! Уж слишком много воровских людей развелось.

Молвил и пошел прочь.

— Вот и пойми его, — развел Сидорка руками. — «Надо бы!» Да двойным тыном даже бояре не отгораживаются. И чего опасается?

— Девку выкрали, вот и опасается. А тут, глядишь, и Секлетею его уволокут, — хохотнул Луконя.

— Буде ржать. У человека горе, а вам бы всё шуточки. Дерева рубите! — напустив на себя строгий вид, произнес Сидорка.

Неподалеку стучал топором дюжий Кирьян. Был он в сермяге, подпоясанной лыком, и в войлочном колпаке, низко надвинутом на самые брови. Огненно-рыжую бороду трепал густой говорливый ветер. Работал споро, без устали. Луконя обработал одно дерево, а Кирьян уже за третье принялся.

Плотник глазам своим не поверил: обтесал, поди, кое-как. Подошел, цепко оглядел кругляш и головой крутнул. Ну и немтырь! Ловко обстругал.

— Ты чего так торопишься, Кирьян? Силы побереги, а то и дух вон.

Но «немтырь», знай топором звенит.

Луконя поглядел, поглядел и вернулся к Сидорке.

— А свояк твой топоришко держать умеет.

— А я че говорил? Мужик работящий.

— Уж больно прыткий, как бы пуп не надорвал.

— Не надорвет. Он у меня двужильный, за троих ломит.

Немтырь «ломил», а сам нет-нет да и глянет на видневшуюся за тыном кровлю купеческого терема. А то вонзит топор в древо и поглядит на солнышко. Уж скорее бы оно над головой повисло. Тогда — полдень, обеденная трапеза в купеческом подклете. Так сказывал Сидорка. Как неторопко тянется время!

Сидорка же ошкуривал сосновый кругляш и думал о купце. Странный он какой-то. Говорит мало, глаза отрешенные, даже нового плотника утром не заметил. Видать, за дочку переживает. Тяжко приходится купцу. Еще бы! Родная дочь из родительского дома сбежала. Такого случая Ростов еще не ведал, вот и ходит Василь Демьяныч, как потерянный. Каково знатному и горделивому купцу? Зол он на Лазутку. Слух прошел, что готов без княжеского суда своей рукой ямщика живота лишить. Ох, по острию ножа ходишь, Лазутка. Зело нелегкое дело задумал ты. А сколь подготовки было!

Дней пять назад к Сидорке заявился бывший кормчий Томилка и всё рассказал ему о Лазутке Скитнике.

— Да как же он не побоялся в Ростов сунуться? — поразился Ревяка.

— А вот спроси его, еситное горе. Ныне в артель твою просится. Как проведал, что вы купцу Богданову новый частокол ставите, так весь и загорелся. Ступай, грит, к Сидорке. Пусть он меня в артель примет. А вдруг удастся с Олесей свидеться.

Ревяка и вовсе дался диву:

— Да он что, спятил? Его тотчас схватят и на княжой суд поведут. Лазутку каждая собака в городе знает. Ну и дуралей.

— Ныне не узнают. Надумал Лазутка рыжим стать.

— ?

— И голову и бороду хной[107] покрасит, и к тому ж в немого обратится.

— Чудит ямщик. А проку? Озеро соломой не зажжешь. Вот так и Лазутке не видать Олеси, как собственных ушей. Да кто ж чужака в артель возьмет?

— И о том с ямщиком покумекали. Назовешь его свояком, и слезно артели челом ударишь.

— Да какой еще свояк? — продолжал дивиться Сидорка.

— А вот какой. Слушай да на ус мотай, еситное горе…

Ревяка нехотя согласился, хотя затею Лазутки посчитал рисковой. Ямщик, Бог даст, и увидит свою жену, а что дальше? Олеся тотчас обрадуется, кинется Лазутке на грудь — и всё пропало. Конечно, можно и возок к воротам подать, но Олеся теперь связана по рукам и ногам своим младенцем, и без него она никуда не поедет. А коль и поедет, всё равно бежан настигнут быстрые княжеские кони. Ничего-то не получится у Скитника. Под полой печь не унесешь.

Артель, как и в прошлые дни, позвали обедать в подызбицу купеческого терема.

Лазутка снял колпак и тряхнул густыми, волнистыми волосами да так, что они, рассыпавшись, закрыли глаза, упав ниже переносицы. Сутулясь, хлебал ложкой наваристые щи и напрягал слух. А вдруг Олеся находится над подызбицей в горенке? Может, голос ее донесется. А может, и Никитушка заплачет… Нет, всё глухо.

На другой день в подызбицу заглянул сам купец. Вид у него был какой-то затравленный и угрюмый. Рассеянный взгляд его остановился на Лазутке.

— А это кто? Кажись, ране не видывал.

У Скитника екнуло сердце, дрогнула ложка в руке. Неужто узнает?!

— Свояк мой, Василь Демьяныч. Плотник от Бога. Артель соврать не даст.

— Древодел! — поддакнул Луконя.

— Добро, — коротко молвил купец и отвел глаза от незнакомого плотника. А затем, как бы нехотя, всё с теми же мрачными, рассеянными глазами, спросил:

— Довольны ли кормом?

— Благодарствуем, Василь Демьяныч. Артель не в обиде, — с поклоном ответил Сидорка.

Купец больше ничего не спросил и вышел из подызбицы.

У Лазутки отлегло от сердца. Не узнал! Теперь он может работать гораздо спокойней и ждать благоприятного случая.

Глава 8 «ВЕСЕЛУХА»

В Васильевом городке, обнесенном неболь обшаривал глазами просторный, ветвистый сад, в надежде высмотреть жену и Никитушку, но… тщетно. Олесю, видимо, купец даже не выпускал из горницы.

«И это отец, — невесело раздумывал ямщик. — Как он безжалостен. Родную дочь даже в сад не выпускает. А ведь совсем другим ведали ростовцы Василия Богданова. Допрежь был он, хотя и строгим, но незлобивым и общительным, никто не мог сказать, что Василь Демьяныч худой, жестокий человек. Как же ростовцы заблуждались!»

И вновь Лазутка не знал, что ему предпринять, вновь захотелось ему плюнуть на все предосторожности и ворваться в горницу Олеси. Неведение и ожидание — хуже смерти.

Но ямщика сдерживал Сидорка Ре шим, но крепким дубовым частоколом, шел пир горой.

Князь Василько отмечал удачную охоту. По правую его руку сидел боярин и воевода Воислав Добрынич, по левую — молодой боярин Неждан Корзун.

Борис Сутяга в ядовитой усмешке кривил узкогубый клыкастый рот: вот и здесь Василько древние устои рушит. Какой-то сосунок, без году неделю боярин, восседает обок с удельным князем, а он, кой едва ли не три десятка лет носит высокий боярский чин, оказался чуть ли не в конце стола, вкупе с выжлятником. С псарем! Неслыханное бесчестье! Эка, возвел новый порядок молодой князь:

— На охотничьих пирах прошу бояр — без мест. Не на Думе! Здесь первые люди те, кто зело на охоте отличилсь.

Да как такое мог сказать, князь Ростовский! «Первые люди». Это псари-то первые люди?! Срамотища. Вон их сколь набилось. Смерды! Снедь пожирают, вино лопают, а главное — рты свои поганые открывают. И до чего дошло — сидят супротив! Один из них крепко назюзюкался, чарку пролил, а сосед его гогочет: «Ох, жаль, Митяй. Вино не пшеничка: прольешь — не подклюешь. Держи чарку крепче и пей досуха, чтоб не болело брюхо». А Митяй отчего-то вскипел, и доезжачему кулаком погрозил. Дал же волюшку подлым людям Василько. А те, когда изрядно наберутся, и больших господ начинают задирать. Всё так: вино с разумом не ладит. Пьян — храбрится, а проспится — свиньи боится. Смердящие рыла! Взять бы кнут да по рожам, по рожам, дабы ведали свое место.

Когда Борис Михайлыч глянул на князя, то злость его сменилась на злорадство. Пир в самом разгаре, и обычно он затягивался до глубокой ночи. В это время многие уже будут мертвецки пьяны, поперек глазу пальца не видят, да и слуги не такие уже чуткие и радетельные: они сами наподгуле. Вот тут и не зевай, Влас. Никто и не заметит, как чарка с отравленным вином окажется в руке князя. Он сдохнет не сразу (Фетинья — не дура), а утром, когда будет лежать в постели. Тогда никто и не подумает, что Василько преставился от яда. Один пойдет разговор: во сне помер, от перепоя. Такое случалось. Винцо и молодых губит. Два года назад, на пиру у великого князя Юрия Всеволодовича, молодешенький боярин окочурился. Так что всё пройдет без сучка, без задоринки.

А Влас, тем временем, разливал из братин вино. Серебряный ковш то и дело мелькал в его ловкой руке. Был он весел и необычайно взволнован. Сегодня его, на всем миру, зело похвалил сам князь. Честь-то какая! Он не токмо лучший сокольничий, но и добрый выжлятник. Его гончие собаки оказались самыми удачливыми. Как тут не возгордиться! Вот и отец, поди, довольный. Сидит подле главного сокольничего, но пьет отчего-то мало. Да и тесть не шибко навеселе. И чего б ему не порадоваться за затя?

Вскоре Влас наполнил до краев боярскую чару. Когда наклонялся к тестю, тот чуть слышно молвил:

— Уж к ночи… Не забывай.

— Как можно? — почему-то рассмеялся Влас и, обойдя столы, направился к поставцам с корчагами, яндовами и братинами. Затем он встретился глазами с отцом, и тот, мотнув своей густой, окладистой бородой, поднялся с лавки.

В столовой палате было шумно, но ежели кто-нибудь из гостей поднимался, дабы сказать речь, шум стихал.

— Дозволь, милостивый князь, слово молвить?

— Говори, купец. Рад тебя выслушать.

— Благодарствую, князь, за великую честь, — с поклоном продолжал Глеб Митрофаныч. — Впервой я на княжеском пиру. Скажу от всего ростовского купечества. Премного довольны мы твоим правлением, князь Василько Константиныч. Торговлишку нашу ты не теснишь, большими налогами не обременяешь, от того и Ростову Великому польза немалая. Сколь калита позволяет, жертвуем мы и на храмы, и на крепостные постройки, и на воинство твоё. Дай Бог тебе славно править еще многие годы. Крепкого здоровья тебе, князь Василько Константиныч!

— Спасибо на добром слове, Глеб Митрофаныч, — тепло изронил Василько.

За здоровье князя, как того требовал обычай, каждый должен был выпить до дна. Осушил свою чару и Борис Михайлыч.

Сын и отец вновь переглянулись, а где-то через полчаса Влас недоуменно пожал плечами. Боярин как сидел букой, так и сидит, а ведь должен бы уже в пляс пойти. Крепок же Борис Михайлыч! Его даже «веселуха» не берет.

Перед охотой у отца с сыном произошел непродолжительный разговор.

— Тестюшка твой, боярин Сутяга, бывает ли на пирах веселым?

— Не примечал, тятенька.

— И не приметишь. Всегда сидит с кислым видом и хохлится, как ехидна. Так?

— Кажись так, тятенька.

— Тогда слушай, Влас. Поспорил я с одним знатным человеком, кой на пиру будет, что боярин Сутяга в пляс пойдет. На золотую гривну поспорил. А человек тот: «Ни в жизть не пойдет! Сутяга и под копьем плясать не станет». Так вот, Влас, надо нам эту золотую гривну в свою калиту положить. Надумал я подшутить над тестюшкой. На пиру налей-ка ему «веселухи».

— Чо эко, тятенька?

— А ты и не слыхивал?

— Да где мне, тятенька. Я всё с борзыми да кречетами, в винах же бестолков.

— Оно и видно, хе-хе. Придется показать бестолковому.

Глеб Митофаныч достал из посудницы маленькую скляницу с указательный палец, заполненную темно-зеленой жидкостью и сотворил на лице добродушно-хитрую улыбку.

— Вот она, «веселуха». Настоечка от докуки и печали. Нальешь в чару с пол-ложки — и в пляс пошел!

— Эдак-то и мне охота, тятенька.

— Тебе?.. Одурел, парень. Аль запамятовал, что самому князю будешь прислуживать? Чтоб маковой росинки во рту не было! Уразумел?

— Уразумел, тятенька.

— Внимай дале. Как токмо все станут в крепком подпитии, незаметно достань скляницу, вылей малость в ковш и наполни чару Сутяги.

— Наполню, тятенька. Вот потеха будет! — рассмеялся Влас.

— Но чтоб неприметно, дабы ни одна душа не ведала. Это ты хорошо запомни. Не подведи, Влас. Я тебе за это еще одного отменного кречета добуду.

Влас повалился отцу в ноги. Каждый новый кречет был для него сказочным подарком.

— Не подведу, тятенька!..

Влас как ни глядел на боярина Сутягу, но тот так в пляс и не пошел. Напротив, лицо его стало каким-то бледным и потухшим. Вот тебе и «веселуха»! Не подействовала тятенькина настойка. Жаль-то как! Целой гривны тятенька лишится.

Но Влас особо не горевал: отцу — денег не занимать, не оскудеет его мошна. Он же, Влас, всё сделал так, как просил его тятенька. Отец браниться не будет.

После полуночи Василько Константиныч отбыл в свои покои почивать. Сутяга проводил его колючим взглядом.

«Это твой последний пир, князь. Сейчас ты уснешь и более не проснешься. Хватит, повластвовал! Теперь князю Ярославу и мне, боярину Сутяге, быть властителями земли Ростовской».

После ухода Василька, некоторые еще продолжали пировать, а другие, отягощенные обильными яствами и винами, потянулись на ночлег. Среди них оказался и Борис Михайлыч. Он улегся на спальную лавку, покрытую медвежьей шкурой, повернулся на правый бок и вдруг почувствовал режущую боль в животе. Тогда он перевернулся на спину, но боль стала еще острей, да и на сердце будто навалилась тяжелая каменная глыба. Сутяге нечем стало дышать. Он попытался кликнуть слугу, но из широко открытого рта лишь раздался протяжный, надрывный хрип. Боярин весь покрылся холодным потом, глаза его широко раскрылись, лицо посинело, изо рта пошла розовая пена. В голове промелькнула жуткая мысль. Корчась от удушья, нестерпимой боли и яростной злобы, боярин закричал: «Купец! Перехитрил, собака!..»

Но боярина уже никто не мог услышать. Сутяга умер с открытым ртом и выпученными глазами

Глава 9 ДАБЫ ЧЕРТА НЕ ОБОЗЛИТЬ

Другую неделю плотничал Лазутка Скитник на купца Богданова, но с Олесей так и не удалось свидеться. Когда шел от тына снедать в подызбицу, Лазутка зорко вяка. В своей избе он высказывал:

— Не суйся, ижица, наперед аза. Охолонь, Лазутка. Терпеньем города берут. Денька через два тын закончим и к амбару перейдем. От него весь купецкий терем, как на ладони. Быть того не может, чтоб твоя женка за весь день из горницы не вышла. Непременно выйдет!

— Сомнительно, Сидорка. Десятый день в подызбицу ходим.

— Так, ить, когда ходим? В обед. Мы снедаем и Олеся твоя за трапезой сидит. От частокола же нам одна кровля видна да печной дым.

— Купец будто назло старый тын оставил. Тьфу!

— И правильно! Купец — не дурак. Зачем же ему старый тын рушить, пока еще новый не поставлен. Чтобы ночами лихие в усадьбу лезли? Наберись, грю, терпенья, свояк. Вот-вот за амбар примемся.

— Уж скорее бы!

Амбар на Руси (после избы и терема) — и для мужика, и для купца, и для боярина — самая необходимейшая постройка. В нем будут храниться зерно и мука. Хлеб — русская святыня, ибо он всему голова и кормилец.

Рубить надо амбар с большим умением. Малейшая погрешность — и жито[108] пропадет. Тогда клади зубы на полку. Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь. Да и про древнее поверье нельзя забыть. При возведении избы, конюшни, бани, колодца, сарая, амбара следует прежде всего изведать — не занято ли это место чертом. Для этого хозяин клал на ночь, по всем четырем углам первого венца, по краюшке хлеба. Ранним утром он поднимался, горячо молился и тихонько шел к венцу. Если хлеб оставался нетронутым, то, стало быть, черта на постройке нет, а коль пропадет хоть одна из краюшек — место нечистое, в тот же час передвигай бревна. Ничего не возводят и на том месте, где когда-то пролегала дорога или тропинка: тут шатался дьявол.

Верили также, что в конюшнях всегда поселяется черт, а поэтому никогда нельзя входить в нее с горящим фонарем или свечой, и никогда нельзя свистеть, дабы не обозлить черта, кой в отместку может замучить лошадей.

Еще перед тем, как возводить тын и амбар, купец Богданов учинил Сидорке тщательную проверку.

— Житницы ране рубил?

— Доводилось, Василь Демьяныч.

— И какой она должна быть?

— Обижаешь, купец, — нахмурился Сидорка.

— Ты уж не серчай, плотник, но у меня в амбаре будет хлеб лежать, а не кадушка с грибами. Хлеб! А я не шибко в плотницких делах кумекаю. Уж поведай мне, Христа ради.

— Хитришь, Василий Демьяныч. Ну да Бог с тобой… Дабы лучше хлеб сохранить, житница должна быть холодной, сухой и хорошо проветриваемой.

— Так-так, плотник. Поближе к саду будешь ставить, чтоб подальше от глаз воровских?

— Зачем же подле сада? Тогда прохлады в житнице не будет. Ставить надо на открытом месте, дверями и оконцами на север.

— Ишь ты, — крутнул головой купец. — А насчет сухого амбара мне тужить не надо. Лес я еще с зимы заготовил. Холопы давно ошкурили и высушили. Вам токмо напилить по размеру, вырубить пазы и складывать венец к венцу.

— И всё? — хитровато прищурился на купца Сидорка.

— И всё.

— Ну и пропал твой хлеб, Василь Демьяныч. В три месяца отсыреет.

— Да ну! — простодушно уставился на древодела Богданов.

— Вот те и ну, — усмехнулся Сидорка. — Амбар надо приподнять на два аршина над землей, и учинить всё так, чтобы хлеб в сусеках, упаси Бог, не касался наружных стен. Вот тогда-то он будет лежать в сухости.

— Ишь ты. А я и не ведал, — с лукавинкой молвил купец. — Ну а что надо делать для проветривания?

Лукавинка в глазах купца не осталась без внимания Сидорки.

— Буде насмешничать, Василь Демьяныч. Всё-то ты ведаешь.

— А я, толкую, не горазд в оном деле. Дале рассказывай.

— Слушай, коль не надоело, но боле не перебивай. Дабы жито проветривалось, надо проложить сквозь сусеков дощатые трубы с просверленными стенками, концы коих должны выходить в отверстия, сделанные уже в наружных стенках. Отверстия эти скошены вниз, к наружу — для защиты от дождя, и имеют, кроме того, задвижки. В потолке также надобно учинить вытяжные трубы. Дверь должна быть значительных размеров: около одной сажени шириной и три с половиной аршина высотой. Кроме наружной двери, потребуется и внутренняя, решетчатая, коя закрывает амбар при проветривании. Закрома же надо уладить так, чтобы хлеб насыпался сверху, а выбирался снизу, с помощью отверстий с лоточками, кои будут сделаны у дна сусеков, и закрываться задвижками. При таком устройстве зерно долго не залёживается, ибо сперва выбирается то, кое было раньше насыпано. Кроме того, опускаясь при выборке вниз, оно пересыпается и проветривается. Дно сусеков следует приподнять над полом вершков на десять…

Сидорка еще долго рассказывал, а Василий Демьяныч степенно кивал головой и думал:

«Башковитый плотник. Ставил житницы. Теперь можно за хлебушек не беспокоиться».

Когда, наконец, Сидорка закончил, купец благодарно молвил:

— Спасибо за урок, древодел. На всю жизнь запомню.

А Сидорка, всё также хитровато прищурясь и сдвинув на потылицу войлочный колпак, произнес:

— Не худо бы, Василь Демьяныч, перед зачином амбара артель чарочкой попотчевать, дабы житница века стояла.

— Попотчую, — коротко пообещал купец.

И вот настал день, когда плотники завершили работу над частоколом и перешли к зачину житницы. Усевшись на заготовленные бревна, древоделы поглядывали на высокое крыльцо купеческого терема, ожидая выхода Василия Демьяныча. Сейчас купец подойдет к артели и радушно молвит:

— Пожалуйте к столу, древоделы. Испейте доброго вина перед зачином.

Но купец так и не вышел.

— Неуж пожадничал? — вопросительно глянул на большака Луконя.

— Непонятно, мужики. Богданов, кажись, не из тех людей, кои слово свое рушат. Поди, запамятовал, — молвил Сидорка.

— Да вон Харитонка показался. Сейчас к столу кликнет, — заулыбался Луконя.

Но Харитонка и не думал подходить к артели. Он торопко шел к воротам тына.

— Погодь, милок! — окликнул холопа Сидорка. — Разговор к тебе есть.

Но Харитонка артель огорчил:

— Ничего не ведаю, мужики. Василь Демьяныча в тереме нет.

— Да где ж он?

— К епископу Кириллу спозаранку ушел.

Мужики приуныли. Вот тебе и Василь Демьяныч! Не ожидали.

— А ты куда поспешаешь? — спросил Сидорка

— Да я энто… Дела у меня энто… Дела, мужики.

— Буде губами шлепать. Аль чего случилось?

— А-а, — кисло махнул рукой Харитонка и побежал к воротам.

Лазутка проводил холопа тревожными глазами. Что-то неладное происходит в тереме Богданова. Сам купец спозаранку к владыке ушел, а теперь вот и холоп куда-то заспешил. Уж не с Олесей ли какая беда? Господи, терем совсем близко, а не войдешь и не спросишь… А может, войти, пока хозяина в доме нет?

Сидорка увидел напряженное лицо Лазутки и, как можно спокойней, молвил:

— Ладно, мужики. Обойдемся без зачинной чарки. С окончаньем пображничаем. Давайте-ка за топоры.

На сей раз Лазутка трудился без всякой охоты. Он то и дело поглядывал на терем, всё еще робко надеясь, что Олеся покажется во дворе.

— Ты чего, Немтырь, как сонная муха? Пошевеливайся!

Лазутку охватила злость — на свою беспомощность, на купца, заточившего в тереме свою дочь, на неведение, кое хуже смерти. И он, весь осыпанный смолистой щепой, так «пошевелился», так яро загулял по пазу бревна топором, что конец венца отвалился.

— Очумел, Немтырь! — осерчал Луконя. — Готовое бревно загубил.

Большак решил всё свести на шутку:

— Это он, мужики, на купца озлился. Чарку не поднес — вот и пошел топором махать. Винцо мой свояк жуть как уважает. Братину за один присест вылакает.

— Такой верзила вылакает. И все ж горяч, никак, твой свояк, Сидорка. Речами тих да сердцем лих.

Лазутка с трудом взял себя в руки, однако, рубил пазы, стиснув зубы.

Василий Демьяныч подошел к артели лишь на другое утро. Повинился:

— Простите меня, мужики. Совсем за делами запамятовал.

— Да мы не в обиде, Василь Демьяныч. С кем не бывает, — благодушно молвил Сидорка.

— Вот и добро. Прошу к столу, в подызбицу.

— Благодарствуем, хозяин. Чарочка не помешает, — повеселел Луконя.

Лазутка старался на купца не глядеть, а вот Сидорке бросилось в глаза, как еще больше осунулось, и поблекло лицо Богданова.

«Что-то его мучает, — невольно подумал он. — Неужто так из-за дочки убивается? Крепко же его родное чадо подкосило. А может, самого какая-нибудь хворь одолела? Здоровье приходит годами, а уходит часами. Цветущий купец на глазах меркнет».

Стол, накрытый белой льняной скатертью, был уставлен снедью и питиями.

Василий Демьяныч осушил первую чару вкупе с артелью и, сославшись на неотложные дела, вышел из подызбицы.

Луконя, удовлетворенный богатым столом, потянулся за малосольным, пупырчатым огурчиком и довольно крякнул:

— Свежей засолки. Люблю под огурчик. Лепота!

— Где огурцы, тут и пьяницы, — хохотнул, сидевший обок с Луконей, долговязый плотник с черными нависшими бровями. — Навались, мужики! Первая чарка колом, вторая соколом, остальные — мелкими пташками. Навались, ребятушки!

— Ты не шибко-то наваливайся, Епишка. Слышал, как намедни боярин Сутяга от перепою дуба дал? — молвил большак.

— Как не слышать. Весь Ростов о том толкует. Но мы — не бояре. В мужичьем животе долото сгниет, — вновь хохотнул Епишка, теперь уже закусывая куском сочного, поджаристого мяса.

— А мне Сутягу и вовсе не жаль, — сказал Луконя. — Годков пять назад баньку ему рубил. Ох, и скряга! Порядился за одну плату, а он выдал вдвое меньше.

— И по рукам били? — удивился Епишка.

— А как же? Всё сполна-де, милок, получишь. А когда баньку сладил, Сутяга и чарки не поднес и цену ополовинил. Ты, бает, трое дён на сеновале дрых. Я ж ему: «Так трое дён потопный дождь лил». А Сутяга: «Ничего не знаю, милок. Про дождь у нас разговору не было. Ступай с Богом». Как липку ободрал, сквалыга!

— Будешь знать, с кем по рукам бить, — усмехнулся Сидорка. Этого боярина весь Ростов ведал. Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба. Ни один ростовец Сутягу не пожалел и добрым словом не вспомнил. Как говорится: собаке — собачья смерть.

— А твой-то свояк и впрямь горазд на винцо, — подтолкнул Сидорку, разомлевший от сытной трапезы и вина Луконя. — Чарку за чаркой опрокидывает. Дорвалась душа до бражного ковша. Горазд!

А Лазутка глушил чаркой тоску и горе. Ему хотелось забыться, и хоть на какое время не думать о жене и Никитушке. Но хмель не брал, не мутил голову, назойливая мысль не покидала: «Олеся, Олеся!.. Почему не выходишь в сад? Что с тобой? Что?..»

Василий Демьяныч, убедившись, что Олеся тронулась умом, и растерялся и ужаснулся. В первые часы он не ведал, что предпринять, а затем, после мучительных раздумий, позвал дворовых и накрепко наказал:

— О недуге дочери — ни слова. Кто проболтается — самолично язык вырву. Спрашивать будут — отвечайте: всё, слава Богу, сидит в светелке и рукодельем занимается.

Затем Василий Демьяныч удалился в белокаменный Успенский храм, где истово и долго молился перед Христом, Божьей Матерью и святыми чудотворцами, дабы оказали милость свою и избавили его неразумного чадо от тяжкого недуга.

Приходил в собор и на другой день и на третий, но Олесе не становилось лучше.

— Лекаря бы надо, государь мой, — советовала заплаканная Секлетея.

Но лекаря купцу звать не хотелось: такую хворь излечить едва ли ему под силу, да и приводить его в дом зело опасно: тогда весь Ростов изведает о страшном недуге Олеси. То-то вновь заговорят злые языки. Блудливая дочка, мол, купца Богданова, допрежь с ямщиком спуталась, в бега с ним, не от великого ума, ударилась, а ныне и вовсе спятила… Нет, нельзя звать лекаря, никак нельзя! Может, Олеся еще придет в себя.

Но тщетны были ожидания, и тогда Василий Демьяныч отправился к епископу Кириллу Второму, весьма почитаемому ростовцами архиерею.

Вот уже третий год возглавлял Ростовскую епархию новый владыка. За это время он близко сошелся не только с князем Василько, его супругой Марией, но и со многими боярами. Степенный, уравновешенный, благоразумный, он пришелся по душе и городской знати и простолюдинам. А неустанное радение Кирилла о сирых и убогих, принесло ему еще большее уважение.

Василий Демьяныч был допущен к руке владыки в первый же день. В покои епископа его проводил молодой послушник, кой, перед низкой сводчатой дверью, тихо и почтительно молвил:

— Святой отец ждет тебя, купец.

Владыка обладал крупной, внушительной фигурой. Ему было немногим за сорок; лицо округлое, широколобое, с открытыми, пристальными глазами, мясистым, шишкастым носом и русой, благообразной бородой. Облачен был Кирилл по-домашнему: без мантии, митры[109] и панагии[110], одетый в лиловую шелковую рясу с серебряным нагрудным крестом.

Василий Демьяныч перекрестился на киот, низко поклонился владыке и тихо молвил:

— Благослови, святый отче.

Кирилл осенил купца крестным знамением и произнес по обычаю:

— Во имя отца и сына и святого духа благословляю раба Божия Василия… Что привело тебя, сын мой?

— Беда, святой отец.

И Василий Демьяныч всё рассказал, ничего не утаив.

— Велика твоя беда, сын мой, но всё — в руках Господних. И как сказал апостол: «Честен брак — и ложе не скверно. Прелюбодеев же судит Бог». Не миновала и дочь твоя наказанья.

— Но как же быть теперь, владыка? Как? — с отчаянием в голосе вопросил купец.

Владыка поднялся из кресла, шурша просторной рясой, прошелся по покоям, заменил догоревшую свечу в бронзовом шандане, а затем ступил к застывшему в томительном ожидании купцу, и участливо молвил:

— Молись, Василий Демьяныч. Неустанно молись. Токмо в том спасение.

— А может, окажешь милость свою и пришлешь лекаря, святый отче? Недуг-то у дочери редкостный, — робко произнес Василий Демьяныч.

— Молись! — кратко и твердо изронил епископ.

— Как? Вразуми, владыка! — чуть ли не со слезами на глазах обратился к архиерею Василий Демьяныч.

— Поведай, сын мой, а гораздо ли у чада твоего разум помутился?

— Не так уж и гораздо, владыка. Бывают и просветленья.

— К киоту с молитвой подходит?

— И не единожды, владыка.

— Тогда не всё еще так худо, сын мой… А теперь зело накрепко запомни слова мои: ежели Бог пошлет на кого болезнь или какое страдание, — исцеляться ему Божьею милостью, да слезами, да молитвою, да постом, да милостынею, да искренним покаянием, да благодарностью и прощением, и милосердием. И отцов духовных подвигнуть на моление Богу: петь молитвы, воду святить с честных крестов, и со святых мощей, и с чудотворных образов, и освящаться маслом, и по святым чудотворным местам пойти по обету и молиться со всею чистой совестью. И тем самым исцеление от разных недугов от Бога получить, и впредь от всяких грехов уклоняться и никакого зла не творить. А наказы духовных отцов соблюдать и епитимьи совершать: тем очистишься от греха, и душевные и телесные недуги исцелишь, и заслужишь от Бога милость. Вот памятка, как каждому христианину исцелять себя от самых разных недугов душевных и телесных, от душетленных и болезненных страданий: жить по заповедям Господним, по отеческому преданию и по христианскому закону, — тогда и Богу он угодит, и душу спасет, и от греха избавится, и здоровье получит душевное и телесное, и станет наследником вечных благ… Всё ли уразумел, сын мой?

— Ничего не запамятую, святой отец.

— Да поможет тебе Господь. Закажи сорокоуст о здравии чада твоего с молебном — и я сам помолюсь.

Василий Демьяныч опустился на колени и поцеловал епископу руку.

— Благодарствую, владыка, — растрогался Василий Демьяныч.

Затем он поднялся, распахнул темно-вишневый кафтан и расстегнул калиту, прикрепленную к кожаному ремню, опоясывающему льняную рубаху.

— Прими, святой отец, на украшение храма. То — от всего сердца.

Но Кирилл отвел руку купца с тугим, набитым золотыми монетами кошелем.

— Коль от всего сердца, то передай моему казначею. Храм нуждается в благой помощи.

Глава 10 ВЛАС И ФЕТИНЬЯ

Смерть своего любимого «Борисыньки» оказалась для Фетиньи полной неожиданностью. Когда услышала, грянулась оземь и забилась в надрывном, неутешном плаче. Её горе было отчаянным и безмерным. Фетинье не хотелось жить.

Боярина, как и всякого «княжьего мужа», хоронили с почестями. Соборовал и отпевал усопшего сам епископ Кирилл. А затем в покои вошел князь Василько в смирном[111] платье, а за ним духовенство с хоругвями и крестами.

Тело боярина лежало под золотым балдахином. После отпевания ближние слуги понесли усопшего с верхнего жилья хором, сенями и переходами, к красному крыльцу. Другие же слуги несли надгробную доску, покрытою серебряной объярью. На красном крыльце боярина положили на приготовленные сани[112], обитые золотым атласом. Подождав некоторое время, дабы усопший простился со своим домом, слуги понесли сани на руках к воротам тына. Перед телом шли священники и дьяконы со святыми иконами и крестами; за ними — певчие епископа, кои уныло тянули надгробное пение. Замыкали траурное шествие князь Василько и Кирилл.

Супругу боярина, дородную Наталью Никифоровну, также по древнему обычаю несли на санях, обитых черным сукном, за коими следовали княгиня Мария Михайловна с верховыми боярынями, боярышнями и ближними служанками Натальи. Все были в смирных платьях.

Когда боярина выносили из ворот тына, позади траурного шествия раздался душераздирающий крик Фетиньи…

Хоронили Сутягу торжественно, но толковали о нем скупо, и никто не проронил о нем доброго слова. Худая жизнь — худая память.

Одна лишь Фетинья убивалась. Всю ночь она пролежала на могиле, не замечая ни прохладной августовской ночи, ни мелкого, моросящего дождя, начавшегося после всенощного бдения.

От могилы ее оторвал Влас Якурин, кой до сих пор пребывал в растерянности. Он больше всех изумился, когда ему сказали о кончине тестя. Застыв с открытым ртом, долго не мог прийти в себя. Вот тебе и «веселуха!» Да как же так? Тесть должон в пляс пойти, а он взял, да и скапутился.

— Да я ж…да я ж, — растерянно глядя на слуг, забормотал он, но тут подошел отец и с горестным видом прижал к себе Власа.

— Беда-то какая, сынок.

Глеб Митрофаныч выдавил из глаз скорбную слезу и, обняв за Власа за плечо, повел его во двор. Там, у коновязи, сердито молвил:

— Ты чего это губами зашлепал? О веселухе помышлял вякнуть?

— Дык, че худого-то, тятенька? Веселуха — для веселья.

— Дурак! Не я ль тебя наставлял, дабы никому ни слова! Запамятовал, обалдуй. Никому! Помирают не с веселухи, а с перепою. Уразумел?

— Уразумел, тятенька.

— Вот так-то. А теперь ступай к покойнику и поплачь. Всё же тесть твой упокоился…

Влас с трудом оттащил Фетинью от могилы.

— Пойдем в терем, баушка. Иззябла вся. Боярыня Наталья тебя ждет.

Фетинья, вся продрогшая, черная, как грач, с обезумившими глазами, шла от погоста к терему и горестно причитала:

— Голуба ты мой, Борисынька-а-а! Как же я без тебя жить буду?… Борисынька-а-а…

Три дня лежала пластом Фетинья в своей сумеречной каморке, а затем исхудавшая, с глубоко запавшими глазами, поднялась с жесткого ложа и стала понемногу приходить в себя. Всё это время она пила только святую воду, а сейчас попросила постной снеди. Ей было нужно как-то подкрепиться, иначе ей не хватит сил выйти из терема и добраться до псарного двора Власа. Она ведала, что тот, забыв молодую жену, днюет и ночует на своем дворе.

Влас, увидев костлявую старуху в черном убрусе и черном платье, с черными, мученическими глазами, невольно перекрестился. Жутко смотреть на Фетинью! Аж мурашки пробежали по телу.

— Ты… ты пошто сюды, баушка?

Влас находился среди доезжачих и выжлятников, коих всегда были на его дворе.

Фетинья, сгорбившись, упираясь на клюку, повела по псарям мрачными глазами и тихо молвила:

— Изнемогла я за дорогу, Влас. Отведи меня в избу да квасом попотчуй.

— Отведу, баушка.

Псарная изба была довольно высокой и просторной, стояла на дубовом подклете. Обок, соединенная сенями, стояла клеть под соломенной кровлей, с большой печью, коя топилась по черному. Здесь псари готовили варево для охотничьих собак.

Влас привел Фетинью в горенку, коя служила ему опочивальней, и подал старухе оловянную кружку с квасом.

Фетинья приняла трясущейся рукой, но пить не стала, глянула на Власа жуткими, пронзительными глазами.

— Недобрая у тебя рука, — скрипучим голосом произнесла она. — Ох, недобрая…Ты пошто боярину чару с зельем поднес?

— С каким… с каким зельем? — оторопел Влас.

— Аль не ведаешь? — колдовские глаза Фетиньи так и жгли княжьего псаря и сокольника. — А с тем зельем, кой повелел тебе отец боярину подать.

— Ах ты про это, баушка… Выходит, тятенька уже тебе сказал про веселуху?

— Сказал, сказал, зятек.

Глаза Фетиньи и вовсе впились во Власа.

— Пожурила твоего батюшку. И пошто токмо ты сунулся с этой веселухой?

— Так ить тятенька помышлял развеселить Бориса Михайлыча. А то сидит на пиру, как монах в келье. Полей, грит, ему из склиницы в чару веселухи — в пляс пойдет. Я всё ждал, ждал, когда он навеселе будет, да так и не дождался.

— Господи! — потрясенная рассказом Власа, заломила руки Фетиня. — Да я ж сама надоумила. Господи!

Старуха свалилась кулем с лавки и скрючилась на полу в беспамятстве.

— Баушка, что с тобой приключилось? Баушка?! — опешил Влас.

Но Фетинья не шелохнулась, она казалась мертвой. Влас перепугался и побежал за псарями. Один из них догадался и припал ухом к груди старухи.

— Дышит, Влас Глебович. Никак, обмируша хватила. Плесните-ка ей водицы на лицо.

Мало погодя, Фетинья пришла в себя. Затуманенным взором окинула псарей и вновь остановила свои глаза на Власе.

— Мне уж не дойти. Прикажи увезти меня в боярский терем.

— Увезу, сам увезу, баушка. Я, енто, быстро!

В каморке своей Фетинья молвила:

— Отцу своему о нашей встрече не сказывай.

— Дык, че тут собинного-то?

— Не любит он меня, и на тебя зело осерчает.

— Ладно, не расскажу, баушка.

Фетинья сняла с киота образ Спасителя и поднесла его Власу.

— Христом Богом поклянись. Целуй святой образ… Вот так-то. А теперь ведай: коль нарушишь крестное целование, будет погибель на твою голову.

Влас испуганно перекрестлся.

— Будь уверена, баушка. Не нарушу! Боженька накажет.

Когда Влас ушел, Фетинья издала отчаянный стон. Ведь это она надоумила боярина отравить худого человека (Фетинья так и не знала кого) руками сына купца Якурина. Как же она сплоховала, Господи! Лютый ворог перехитрил ее любимого Борисыньку и отравил, отравил ее же зельем.

Фетинья упала перед киотом на колени и взмолилась:

— Господи, Исусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня, грешную. Это я, несмышленая, свела пресветлого боярина в могилу. Но я не хотела того, Господи. Это изувер Глеб Якурин лишил меня ненаглядного Борисыньки. Прокляни же его, царь небесный! Прокляни- и — и!

Иступленное лицо Фетиньи ожесточилось, и всю ее душу заполонила неодолимая ярость. Надо, наконец-то, погубить злодея. Надо!

Фетинья легла на лавку и погрузилась в напряженные думы. Погубить лютого ворога будет непросто. В боярском тереме он может и появиться, но ни к питью, ни к снеди не прикоснется, да и кинжалом его не возьмешь. Ослабла рука Фетиньи, гораздо ослабла, а удар должен быть зело крепким и смертельным… Слугу нанять? Но кого на сие подвигнуть. Даже жадный на деньгу тиун Ушак не отважится. Но как же быть-то, Господи! Ужель извергу, и после его нового злодейства, жить на белом свете? Да разве такое прощают, царь небесный?!

Думай, думай Фетинья!

И она думала дни и ночи напролет, пока, наконец, не посетила ее удачная, спасительная мысль. И с той минуты Фетинья принялась укреплять свои силы. Не пройдет и двух недель, как ее насильник, тать, ирод и кровопивец обретет неминучую смерть.

Глава 11 И НАСТАЛ ЛАЗУТКИН ЧАС

За Олесю и епископ Кирилл молился, и сам купец, и супруга его Секлетея, но Олесю все чаще и чаще одолевало помешательство, и все реже к ней приходило просветление.

Василий Демьяныч, забросив торговлю и выполняя наказы владыки, все дни проводил в храме. Никогда еще ростовцы не ведали такого усердного богомольца. Но когда тот, ближе к вечеру, возвращался домой, то все надежды его угасали: Олеся пребывала всё в том же безумном мире.

Убитая горем Секлетея поведала:

— Утром от жуткого крика пробудилась. Поднялась в светелку, а там Олеся криком исходит: «Дьяволы! Дьяволы!» Трясется вся и рукой на дверь показывает. А меня даже не признала. Страсти-то какие, пресвятая Богородица!

Василий Демьяныч тяжко вздохнул: совсем худо дочке.

— А ныне что?

— Забилась за прялку и тихонько плачет… Что делать-то будем, государь мой?

— Молись, молись, Секлетея! — словами епископа Кирилла произнес Василий Демьяныч.

— Да я ль не молюсь, батюшка? Все ночи перед киотом простаиваю.

— Молись!

Секлетея молча поклонилась и пошла к стряпухе, дабы та всё приготовила к вечерней трапезе, а купец, сгорбившись, продолжал сидеть на лавке.

Все последние дни, когда Олеся лишилась рассудка, он перестал серчать на «непутевую дочь». Вначале его охватила тревога, а потом острая жалость. Ведь это с его родным и любимым чадом приключилась большая беда, с его Олесей…

Олеся!

И Василий Демьяныч невольно вспомнил свои молодые годы, поездку в Углич и встречу с вдовой бывшего княжьего дружинника. Ах, как полюбилась ему робкая и застенчивая красавица! Он был безмерно счастлив, и летал как на крыльях. Олеся пленила его душу, заставила обо всем забыться. Как она его горячо ласкала, какие нежные слова говорила. До сих пор звучит в ушах ее задушевный, ласковый голос: «Сокол ты мой ненаглядный… Любый ты мой… Желанный…»

Девять месяцев, проведенные в Угличе, оказались для него самыми светлыми и счастливыми в его жизни. Он познал величайшую любовь, коя дана не каждому мужчине.

«Да то ж сам Бог меня Олесей наградил», — подумалось вдруг Василию Демьянычу. Бог!.. Господь дал мне и дочку, коя выросла, и стала как две капли воды похожа на мать. Та же изумительная красота, тот же мягкий и добрый голос, те же лучистые, васильковые глаза. И вот теперь его любимое чадо погибает. Погибает! В любой час она может покончить с собой.

Василий Демьяны порывисто поднялся с лавки и пошел в светелку Олеси. Дверь была открыта. Дочь сидела за прялкой и, мотая из стороны в сторону головой, с блаженной улыбкой, что-то невнятно напевала. Подле неё стоял годовалый Никитка в легком, малиновом кафтанчике и в красных сапожках из юфти.[113] Услышав шаги, мальчонка повернулся к Василию Демьянычу и, растягивая слова, пролепетал:

— Ба-да-да… Де-да.

Купец, оторопев от неожиданности, так и застыл у порожка.

— Ты чего… ты чего это сказал?

— Де — да.

Василий Демьяныч растроганно глянул на мальчонку. Перед ним же — внук, внук! И он назвал его своим дедушкой.

Василий Демьяных поднял Никитушку на руки и, обуреваемый светлыми трогательными чувствами, молвил:

— Я — дедушка твой, внучек. Дедушка.

По впалой щеке Василия Демьяныча скользнула благостная слеза.

Увидев супруга с Никитушкой на руках, Секлетея несказанно обрадовалась. Слава тебе Господи! Дошли молитвы до Спасителя. Признал-таки государь ее внука. А то и видеть не хотел. Всё: пригулыш да пригулыш, и нечего на него глядеть.

Сама Секлетея, хоть и журила Олесю, но Никитушку с первых дней пожалела. Он-то ни в чем не виноват, на нем греха нет, зачем же его от сердца отрывать? И не отрывала: как Василий Демьяныч за порог — Секлетея тотчас к Олесе в светелку. Внук еще три недели назад ее «бабусей» назвал. Сколь радости у Секлетеи было! И вот настал черед Василия Демьяныча. Другой час с Никитушкой по терему ходит, аж лицом посветлел. Как тут не разутешиться?

— Ты боле внука-то с дочкой не оставляй. Мало ли чего… Днюй и ночуй в светелке.

— Давно бы так, государь мой, — вовсе воспрянула Секлетея, и тотчас решилась попросить о том, о коем бы никогда и язык не повернулся:

— У покойного боярина Сутяги старая мамка его, Фетинья, проживает. Ты, небось, слышал о ней, государь мой?

— Ну?

— Знахарство ведает. Многих людей, чу, исцелила. Не послать ли за ней?

Лицо супруга нахмурилось, посуровело. Всплыли слова владыки Кирилла: «Кто обращается к нечистым бесам, от коих отрекались в святом крещении, как и от дел их, призывает к себе чародеев и кудесников, и волхвов, и всяких колдунов и знахарей с их корешками, — тот готовит себя диаволу на муки вечные».

— Более и думать о том не смей, глупая баба!.. Зрел как-то Фетинью. Чистая ведьма.

— Прости, государь мой, — поспешила повиниться Секлетея. — Я-то, и впрямь глупая, помышляла как лучше. Прости, батюшка!

Василий Демьяныч, ничего не сказав, передал внука супруге, а сам удалился в ложеницу. Встал перед образом Спасителя и принялся истово молиться.

Другую неделю плотники рубили амбар, но Лазутка так и не увидел свою Олесю. Худо было на его душе, да и дни пошли мозглые, с докучными, моросящими дождями.

Как-то Луконя посмотрел на Лазутку и удивленно молвил:

— Гляньте, мужики. У Немтыря борода чернеть принялась.

— И впрямь, — разинул щербатый рот Епишка. — Чудеса!

— Да никаких чудес нет, — вмешался в разговор находчивый Сидорка Ревяка. — Утром пошел по нужде на двор и дегтем изляпался. Целую бутыль опрокинул. На притолоке стояла. А он с оглоблю вымахал, а башку-то дырявую не пригнул. И смех, и грех, мужики.

— Вот теперь и пусть ходит, как конь чубарый, — хохотнул Луконя.

Лазутка же, внутренне усмехаясь, вспомнил слова кормчего Томилки:

— Хну на торгу купил. Дорогая, заморская. Купец сказывал, что ни в какой бане целый год не отмоешь. Так что ходить тебе, Лазутка, до другого лета рыжим.

Вот тебе и целый год! Ну да на торгу два дурака. Купец, что стрелец: оплошного бьет. Еще день, другой — и вовсе вся борода почернеет. Завтра же надо новой хны добывать.

В этот день древоделы настилали полы в амбаре. Лазутка выходил под надоедный, рясный дождь за толстенными досками, и каждый раз поглядывал на высокое нарядное крыльцо купеческого терема. Ну, покажись, покажись же, Олеся! Сколь же можно сидеть в своей светелке?! Не заточил же тебя купец в оковы. Покажись! Терпеть — нет уже никаких сил. Всему есть предел. К черту эту заморскую хну! Завтра он смоет с себя весь рыжий окрас и, на глазах у всех, ворвется в терем. И его никто не в силах будет остановить. Он непременно увидит Никитушку и Олесю. А там — что будет. Он уже не боится ни княжьего суда, ни холодного черного поруба. Всё произойдет завтра.

И от этой мысли Лазутке стало легче. Его неведению скоро придет конец.

Когда Скитник в очередной раз вышел из амбара, то увидел холопа Харитонку, кой направлялся к конюшенному двору. Лазутка только собрался его окликнуть, как увидел выскочившую на крыльцо Секлетею, коя истошным голосом закричала:

— Харитонка! Беги борзей за хозяином! Борзей!

Холоп побежал к купеческим погребам, а у Лазутки екнуло сердце. Олеся! С ней что-то случилось, она в беде!

Лазутка поспешил к терему. И тотчас он увидел, как распахнулось оконце светелки, и в нем показалась его жена, с отчаянным, испуганным криком:

— Дьяволы!.. Помогите, дьяволы!

Скитнику показалось, что Олеся вот-вот выкинется из окна, и он бросился в терем.

— Куда? — растопыривая руки, пыталась преградить ему дорогу Секлетея, но Лазутка оттолкнул ее плечом и сенями, переходами, лесенками, ворвался в светелку. Олеся и в самом деле протискивала свое тело в оконце; еще бы миг, другой — и она бы полетела к земле.

Лазутка схватил ее за ноги и вытянул из оконца.

— Дьявол! Дьявол! — продолжала жутко кричать Олеся.

Скитник сбросил с головы колпак, откинул волосы назад, кои закрывали его глаза, взял жену за плечи и притянул к себе.

— Не бойся, лебедушка. Это я — Лазутка. Лазутка!

Олеся перестала кричать и подняла лицо на Скитника. Губы ее задрожали, глаза широко распахнулись.

— Лазутка? — тихо переспросила она, и всё продолжала и продолжала пытливо всматриваться в его глаза. И вдруг застывшие очи ее дрогнули и заискрились.

— Лазутка, — счастливо выдохнула Олеся и обвила шею Скитника руками. — Любый ты мой… Лазутка!

Глава 12 СВЯТОТАТЕЦ

Вдовая боярыня Наталья Никифоровна не долго убивалась по своему покойному супругу. И ради чего в кручину впадать, коль супруг за всю жизнь ласкового слова не изронил. Был он не только скуп, но и во всех делах привередлив и жесток. Боярыня никогда не чувствовала себя хозяйкой. Напротив, Сутяга обращался с ней, как с рабыней, случалось, и плеточкой потчевал.

Теперь же боярыня духом воспрянула. Она — полновластная хозяйка, независимая и богатая. Каждый челядинец — ее верный пес, готовый тотчас выполнить любе повеление.

И Наталья упивалась своей властью. Слуги ее боялись не меньше, чем прежнего хозяина. Была Наталья строга и строптива, и за малейшую провинность жестоко наказывала.

Строго предупредила боярыня и тиуна Ушака с ключником Лупаном:

— С дворовых глаз не спущайте. Коль непорядок где замечу, не пеняйте!

— Неустанно радеть будем, матушка боярыня, — низехонько поклонился Ушак.

Тиун не шибко радовался крутой хозяйке: одно дело боярину верой и правдой служить, другое — быть у супруги на побегушках. На бабьи же прихоти не напасешься. Ходит с утра до вечера и всё покрикивает да покрикивает. Уж так осточертела! А что поделаешь? Бабий язык не заткнешь ни пирогом, ни рукавицей. Да и прижимиста боярыня. Борис-то Михайлыч хоть и был сквалыгой, но по великим праздникам тиуна добрым сукном на новый кафтан оделял, а эта даже на день святых Бориса и Глеба[114] ничего не подарила… Уж не податься ли на службу к другому боярину? Не велика честь бабе служить.

Почувствовала на себе властную руку боярыни и Фетинья. Наталья и раньше-то с прохладцей к ней относилась, а ныне и вовсе стала черствой. Как будто не видит и не слышит старую мамку.

Боярин Борис Михайлыч не посвящал супругу в свои тайны, поэтому Наталья ничего об отравном зелье, приготовленном Фетиньей, не ведала. Она, как и все дворовые и ростовцы, думала, что Сутяга опился на пиру вином и от того помер.

Ничего не ведал о заговоре против князя Василька и тиун Ушак: в таком деле Сутяга не доверял даже самым близким людям, а тем более Ушаку, кой за гривну родную мать продаст.

Лишь один человек знал о зелье — купец Глеб Якурин. Это ему передал скляницу из рук в руки Сутяга. Боярин ничего не сказал ему о Фетинье, но та не сомневалась, что хитрый купец догадался, кто изготовил смертельный отвар.

«Ныне его за стол и под рогатиной не посадишь, — раздумывала Фетинья. — В боярский терем и носу не кажет, никаким калачом не заманишь и силой не приведешь. Ну да где силой не возьмешь, там хитрость на подмогу…Скорее бы Палашка появилась».

Палашка до недавних пор ходила у боярышни Дорофеи в сенных девках. Была веселая, озорная, собой видная. Боярину Сутяге давно уж приелась толстая и старая супружница, и он положил глаз на грудастую и задастую двадцатилетнюю Палашку. Та не воспротивилась и стала его полюбовницей. Но года через два боярин перестал захаживать в горенку своей наложницы.

— Аль обидела чем боярина? — спросила Фетинья, пригласив девку в свою каморку.

Палашка рассмеялась:

— Да у него… у него морковка поникла. Я уж всяко его голублю, а он токмо мусолит. Отгрешил наш боярин.

— Ты о том никому ни слова, — предупредила Фетинья. — Сама должна ведать: придет старость — наступит слабость. Всему своя пора. Ни кому!

— Упаси Бог, мамка! — перекрестилась Палашка, но глаза ее лукаво улыбались.

Когда боярская дочь Дорофея наконец-то вышла замуж за Власа Якурина, то она забрала к себе и Палашку. Сутяга не возражал, однако сказал дочери:

— Ты за ней приглядывай. Девка, вишь ли, — боярин крякнул в седую бороду, — не без греха. Держи её в ежовых рукавицах.

— Пригляжу за ней, тятенька. У меня блудить не станет.

Но Дорофея особой строгостью не отличалась. Была она ленивой и спокойной, ко всему безучастной.

«Ну и невестушку Бог послал, — покачивал головой Глеб Якурин. — И в кого токмо она уродилась? Родители-то — злыдни, чисто Змии Горынычи, а эта, как сонная муха, ей всё трын-трава».

На Палашку же купец сразу польстился: «грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи». Бедовая, так глазами и стреляет. Такую девку ни замок, ни запор не удержат. И седмицы не прошло, как Палашка оказалась на ложе Якурина. Полюбовница немало подивилась: это тебе не Сутяга, хоть и в больших годах, но любого молодца за пояс заткнет. Солощий на девок! Жена и Дорофея — в храм помолиться, а он — греховодничать. Ай, да Глеб Митофаныч, ай да жеребец! Знать, немало он девок перепортил. Как-то сам обмолвился:

— Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка — милашка?

— Вестимо, Глеб Митрофаныч, — залилась смехом полюбовница. — Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора — выцветет.

— А те не стыдно? — нарочито подковырнул купец.

— Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.

И вновь звонко рассмеялась Палашка.

— Лихая же ты девка, — крутнул головой Якурин. — А коль брюхо тебе наращу?

— То — Божья благодать, — нашлась Палашка. — Коль ребеночка почую, за своего дворового меня выдашь. Чай, так все господа делают. Не пропаду!

Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать — и отправить…

Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:

— И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.

— Ладно, мамка.

— Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье — бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.

В каморке своей Фетинья первым делом расспросила о Дорофее, на что Палашка ответила:

— Живет — не тужит. Одно худо…

Сенная девка замялась, на румяных, припухлых губах ее застыла насмешливая улыбка.

— Ты уж договаривай, касатка. Аль недуг какой приключился?

— Какое там, — махнула рукой Палашка и брякнула. — Отъелась, как свинья на барде. Кровь с молоком, чуть не лопнет.

— Вот и, слава Богу, — повторила Фетинья. — Деньги и одёжа — тлен, а здоровье — всего дороже. Так чего худого-то?

— Мужа своего неделями не видит, вот чего. Тот всё на своем сокольем дворе пропадает.

— В кручине?

— Да по Дорофее не видно. Она, по всему, не шибко-то на мужью забаву и охочая.

Палашка, не удержавшись, прыснула.

— А ты, никак, охочая? Небось, опять растелешилась… Не отводи очи бедовые, не отводи. С приказчиком спуталась?

— Нужен мне! — фыркнула Палашка. — Получше нашла.

— Уж не самого ли Глеба Якурина?

— А что? — игриво блеснула глазами Палашка и бесстыдно добавила. — Он на любовь хоть куда.

«Вот оно! — не подавая вида, обрадовалась старуха. — Значит, так тому и быть».

Вслух же недоверчиво молвила:

— Да быть того не может. Купец-то, сказывают, великий богомолец. Кажинный день храм посещает.

— Посещал, а ныне супругу свою и Дорофею в храм выпроваживает, дабы помехи не было. Уж такой грехолюб!

— Ох, не верю тебе, касатка. Купец-то чуть ли не святой. Чу, богатые дары на храмы жалует. Ох, не верю.

— Да ты что, мамка? Аль когда я тебя проманывала?

— Не верю! — отрезала Фетинья. — На что угодно могу поспорить. Не тот Глеб Митрофаныч человек, дабы под старость прелюбодейством заняться. Не тот!

Палашка, сидевшая на лавке, откинулась к бревенчатой стене и удивленными глазами уставилась на Фетинью.

— Чудная ты, мамка. Нашла святого… Ну давай, давай поспорим. На что?

Фетинья вытянула из-за киота небольшой темно-зеленый ларец и, вздохнув, с грустью и теплотой в голосе, молвила:

— Чтил меня голубь мой, Борис Михайлыч, царствие ему небесное. Глянь, что подарил мне, когда я помоложе была.

Фетинья открыла крышку и поднесла ларец к Палашке. Та ахнула:

— Господи! Экое богатство!

Фетинья бережно вынула из сундучка золотые переливчатые сережки со светлыми камушками, серебряное запястье и серебряные колты[115] сканого серебра.

У сенной девки аж глаза загорелись.

— Нравятся, касатка?

— Еще как, мамка! Такие токмо у боярышни можно увидеть. Лепые!

— Лепые, касатка. А вот, коль докажешь, — твой ларец будет. Мне ныне он без надобности, на погост скоро отнесут. А тебе токмо эку красу и носить… Так выспоришь ли, девонька?

— Еще как выспорю, мамка! Своими глазами узришь. Приходи ужо в пятницу. Боярышня и жена купецкая в сей день непременно в храм ходят. А купец на торговые дела ссылается, недосуг, мол. А сам до амбаров своих сбегает, с приказчиком малость потолкует — и вспять. На постелю меня тащит.

— Это в пятницу-то? — перекрестившись, вытаращила увядшие, студенистые глаза Фетинья. — В день распятия Христа?

— Вот и я о том ему сказывала. А купец: опосля-де грех замолю… Дары щедрые внесу. Господь милостив.

Фетинья помолчала, покачала головой, а затем молвила:

— Тяжко в сие поверить, девонька… В кой час заглянуть?

— А как в храмах к обедне[116] приступят.

— И долго милуетесь на ложе греховном?

— Я-то недолго. А вот Глеба Митрофаныча после этого… Ну, после греха-то сон морит.

Палашка зашлась от заливистого смеха.

— И долог его сон?

— Да больше часу дрыхнет. Опосля вновь к амбарам идет. Всё товары свои перекладывает да пересчитывает.

— Ох, страмник, ох, страмник. И всё ж сумлеваюсь я. Знаю тебя. Ты и наврешь с три короба. Ну да наведаюсь в пятницу. Ты буде меня, как с ложа-то сойдешь, встреть у ворот.

Три дня провела Фетинья в томительном ожидании. И вот наконец наступила пятница. Дождавшись, когда звонари ударят в колокола к обедне, Фетинья направилась к хоромам купца Якурина. Опираясь на клюку, застыла неподалеку от ворот, пока из них не вышла Палашка.

— Идем, мамка. Дрыхнет. Ныне нам сам Бог помогает. Холопы в подклете за издельем сидят, а приказчика купец куда-то по делам отослал.

Тихонько вошли в покои. Глеб Митрофаныч в одном исподнем раскинулся на мягком ложе и густо похрапывал.

— Ступай за печь, в закуток, — зашептала Палашка. — А я вновь к купцу. Растормошу его. Сама увидишь, какой он греховодник.

Палашка шагнула было к ложу, но Фетинья удержала ее за рукав сарафана.

— Погодь. Теперь-то уж верю тебе. Вон и божница задернута[117]. Ты ступай к себе, а я передохну маленько. Ноги старые утрудила.

Палашка недоуменно пожала плечами и тихо удалилась, прикрыв за собой дверь, а Фетинья вытянула из запазухи нож в кожаном чехле и, неслышно ступая мягкими чоботами, подошла к изголовью постели.

Купец лежал на спине и, после горячих ласк полюбовницы, спал блаженным сном.

Шандан (из трех горящих свечей) стоял на поставце и ронял бледный, дрожащий свет на широкое румяное лицо купца с густой, торчкастой бородой.

Фетинья извлекла из чехла нож и впилась злыми глазами в тугую плотную шею с большим кадыком.

«Вот и настал твой смертный час, святотатец, — жестоко подумала она. — Почитай, всю жизнь ждала, изувер треклятый! Теперь-то уж от возмездия не уйдешь. Дошли мои молитвы до Господа. Ступай в ад кромешный, злодей!»

Фетинья поднесла острый нож к шее купца, но рука затряслась, и всю ее окинула жаром. Ну же, ну же, Фетинья! Перед тобой лютый ворог, кой изломал твою жизнь и сделал несчастной, кой загубил твоего любимого Борисыньку. Ну же! Отправь изверга в геенну огненную.

Но рука трясется, трясется. Никогда еще Фетинья не губила людей. Господи, да помоги же!

Она подняла лицо на киот, освещенный негасимой лампадкой, висящей на золоченой цепочке перед образом Спасителя в серебряной ризе, и тотчас в ее ушах прозвучал глас Божий: «Не убий!» Вот уже в вдругорядь она отчетливо слышит проникновенный и повелительный голос Христа, и рука Фетиньи безвольно опустилась, из глаз ее брызнули слезы. Она спрятала нож и, опустошенная, подавленная, опустилась на лавку.

В покои вошла Палашка со жбаном в руке. Глянула на плачущее, мученическое лицо Фетиньи и испуганно, шепотом спросила:

— Что с тобой, мамка?

— Ничего, девонька, ничего… О купце плачу, о заблудшей душе его.

— О купце?! — ахнула Палашка. — Нашла о ком слезы лить. О грехолюбе!

Палашка от удивления чуть ли не заговорила в полный голос, но Фетинья, поглядывая на сосуд, приложила свой крючковатый палец к губам.

— Тише, касатка… Чего жбан-то принесла?

— А купец, как проснется, целый жбан квасу выдует… Пойдем ко мне, мамка.

— Приду, касатка, приду. Ты ж ступай, а еще помолюсь за душу заблудшую.

Палашка вновь пожала округлыми плечами, поставила жбан на столец и удалилась.

«Слава тебе, Господи!» — перекрестилась Фетинья.

Когда она собиралась к купцу, то захватила с собой не только нож, но и скляницу с зельем.

Вскоре Фетинья оказалась в горенке Палашки. Лицо ее было умиротворенным и благостным.

— Помолилась, мамка?

— Помолилась, девонька, помолилась, а теперь к себе побреду. А ты завтра за ларцем ко мне забеги.

— И впрямь отдашь? — недоверчиво вопросила Палашка.

— Отдам, девонька. Своему слову верна… А сама… сама в монастырь уйду грехи замаливать.

Глава 1 ОРАТАЙ

Мария и Василько выехали из леса и придержали коней. Их взорам открылась небольшая деревушка, окаймленная белоногими березами, и страдное поле, кое поднимал оратай в белой посконной рубахе и холщовых портках.

Мужик, на замечая наездников, старательно налегал на соху и негромко понукал саврасую лошадь, кою тянула за уздцы невысокая худощавая баба в длинной, до пят, пестрядинной рубахе. Соха слегка подпрыгивала в натруженных руках мужика; наральник острым носком с хрустом входил в землю, отваливая к борозде черный, лоснящийся пласт.

Позади супружеской четы остановились пятеро гридней в летних малиновых шапках, отороченных мехом, и в голубых полукафтанах, расшитых серебряными узорами. Среди них был и ближний княжий послужилец — меченоша Славутка на стройном чубаром коне. Гридни молча посматривали на князя, выжидая, когда тот тронется дальше.

— Вот кто нас кормит, — раздумчиво произнес Василько Константиныч.

— Так не зря же в народе говорят: без пахатника не будет и бархатника, — вторила супругу княгиня. — Может, подъедем к оратаю?

— Подъедем, — согласно кивнул Василько Константиныч и тронул коня. Остановился у межи, негромко кликнул:

— Бог в помощь!

Оратай и баба оглянулись и, увидев перед собой князя и княгиню, опустились на колени.

— Благодарствую, князь, — оробевшим голосом произнес страдник.[118]

— Поднимись, оратай. Гляжу, борозду проложил. С зачином тебя. Как звать?

— Кирьяшка Ревяка, князь… Но энто ищо не зачин, а первый вертень.[119] Землицу перед Егорьевым днем пробую.

Мужику — лет под сорок. Дюжий, высокий, с курчавой, огненно-рыжей бородой. (Не врал, оказывается, Сидорка Ревяка, рассказывая плотникам о своем брате, хотя и назвал его своим свояком).

— Ну и готова ли землица?

Страдник захватил в ладонь полную горсть земли и помял ее меж круглых заскорузлых пальцев. Земля не липла, мягко рассыпалась.

— Пора, кажись. Отошла, матушка…Но надо бы наверняка проверить.

— И как же? — заинтересовалась Мария. — Ты уже, кажется, проверил.

— Не совсем, матушка княгиня. Земля кажинный год поспевает по — разному. И тут, упаси Бог, ошибиться. Коль в стылую землю жито покидаешь, без хлебушка останешься. А если и уродится сам — два, то и на оброк не натянешь. Но твой тиун нагрянет с плеточкой и последни крохи из сусека выскребет. Ему-то не голодовать длинную зиму, не видеть, как мрут ребятенки. Он…

Мужик разом осекся и замолчал: лишнего сболтнул, дурень! Князь за такие речи может и кнутом по спине прогуляться.

Но Василько лишь нахмурился.

— Выходит, последки выгребают мои тиуны?

Мужик вновь рухнул на колени.

— Прости, князь…Энто я не то вякнул… Свой язык первый супостат. Коня на вожжах удержишь, а слово с языка не воротишь. Прости, коль можешь.

Мария с улыбкой глянула на супруга.

— Сочно и красно в народе говорят. Запомнить бы надо.

— Запомни, Мария. А ты поднимись, Кирьян, и истинную правду мне сказывай. Худого тебе не сделаю… Неправедно сбирают дань мои тиуны?

— Да уж не без греха, князь. Бывает, подчистую выгребают и себя николи не забудут. Долю — князю, пятую часть — себе.

А слово молвишь поперек, так спину кнутом погреют или зубы вышибут. Пригляду за ними нет. В старые времена оратаю легче жилось.

— И почему, Кирьян? — вновь задала вопрос Мария.

— А потому, матушка княгиня, что ране на полюдье[120] сам князь всегда выезжал. Лишку, почитай, никогда не забирал и слугам своим не давал волюшки. Мужик с хлебушком оставался. И на зиму худо — бедно хватало, и на посев.

— А ныне? Коль пашешь — и жито есть.

— А-а, — махнул грузной рукой оратай и лицо его стало тусклым. — Ведал бы ты, князь, как мне это жито досталось.

— Так поведай.

— Пришлось коровенку на мясо забить. Продал на торгу и жита прикупил. А у меня пятеро огальцов, без молочка на воде да квасе не поднимешь.

Василько Константиныч пружинисто спрыгнул с коня и подошел к мужику.

— Ты уж прости меня, оратай, за моих тиунов. Не ведал. Непременно накажу мздоимцев. Отные, как в добрые, старые времена, сам буду после Покрова[121] объезжать веси, а там, где не успею, надежных людей к тиунам приставлю.

Мужик низехонько поклонился.

— Всем миром на тебя будем молиться, батюшка князь.

— Ну, а теперь о земле досказывай. Пора или не пора?

— Доскажу, матушка княгиня. По приметам можно сев зачинать. Коль по весне лягушки квакают, комар над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, то смело бери лукошко и выходи на полюшко. Но у меня есть особая примета. Энто еще от деда моего.

Кирьян вышел на межу, сел наземь, размотал онучи, скинул лапти, поднялся, размашисто перекрестился, ступил босыми ногами на свежую запашку и пошел, сутулясь, погружая крупные ступни в подминавшуюся, рыхлую землю, до конца первой, только что проложенной борозды. Когда вернулся к князю и княгине, довольно молвил:

— Ну, вот теперь самая пора. Ноги не зябнут. Можно всё полюшко орать.

— Занятная у тебя примета. И никогда не подводила?

— Никогда князь. Ни деда, ни отца моего.

— Занятно… Надо бы всем сельским старостам о том поведать… Значит, сегодня допашешь, а завтра с лукошком выйдешь?

— Выйду, князь, как все мужики поля свои вспашут, — крякнув в рыжую бороду, степенно ответил оратай.

— А чего ждать?

— На сев у нас всем миром выходят. Так уж издревле повелось. С заговорами и обрядами. Без оного никак нельзя. Илья пророк или градом ниву побьет, или бороду завяжет.

— Сие зело любопытно, — молвила Мария. — Хочу поглядеть.

— Поглядеть можно, матушка княгиня. Но лучше — в селе, где храм и мужиков побольше.

— А причем тут храм?

— А как же, матушка княгиня? Святого отца по полю катают.

— Священника? — удивилась Мария и повернулась к супругу. — Язычество какое-то. Надо непременно посмотреть. Как ты, Василько?

Со своими просьбами княгиня обращалась не так уж и часто, и князь никогда ей ни в чем не отказывал. Ведал Василько Константинович и о другом: за последние годы Мария стала записывать в свою пергаментную книгу различные народные присловья и обряды.

— Добро, Мария, — молвил Василько и оглянулся на меченошу Славутку, кой переминался у коня и трепал рукой его шелковистую гриву.

— Кто по сей деревне в тиунах ходит?

Тиунами обычно занимался княжеский дворецкий, но Славутка ведал про каждого всю подноготную.[122]

— Ушак, княже.

— Ушак? — но он, кажись, у боярина Сутяги служил.

— Он — как птица перелетная. Ищет где потеплей да посытней. Боярыня-то Наталья Никифоровна уж куды как скупа и сварлива. Вот и покинул ее Ушак. Он еще батюшке твоему служил.

— Ужо я потолкую с этим тиуном.

Василько Константинович взметнул на коня и распрощался с оратаем. (Жена его так и простояла смиренно на меже, не проронив ни слова).

— Продолжай с Богом, Кирьян. После Покрова я в вашу деревеньку еще наведаюсь.

— Да уж окажи милость, князь, — с поясным поклоном молвил оратой, и не понятно было: то ли он сказал с радушием, то ли без всякой радости. Но князь и княгиня уже повернули коней.

Княжий любимец, боярин Неждан Корзун, посоветовал Васильку и Марии выехать на сев в свое вотчинное село Угожи.

— Там у меня и староста отменный и поп лихой.

— Лихой? — подняла свои зеленые, крупные глаза на боярина Мария.

— На охоту с рогатиной ходит, медом зело балуется и попадью свою во хмелю поколачивает.

Сочные губы Марии тронула улыбка.

— И впрямь лихой.

— А староста не мздоимец? — спросил князь.

— Человек праведный. Да ты его ведаешь, княже. Лазутка Скитник.

— Лазутка?.. Тот, что лет пят назад у купца Богданова дочку выкрал?

— Он, княже. Купец его простил, потому и суда твоего княжьего не было. Норовил его в свою дружину взять, но Лазутка отказался. Война, сказывает, приключится, сам приду. Не по душе-де мне без изделья подле господ околачиваться. Либо вновь в ямщики, либо в пахари. Вот и надоумил его пойти старостой. Его отец когда-то в тиунах у Алеши Поповича служил. Мужиков в строгости держал, но три шкуры не драл. Мужики не серчали. Вот и Лазуткой угожане довольны… Богатырь! Чай, помнишь, княже, его в сече с мордвой?

— Помню, — хмуро отозвался Василько Константинович. Не любил он вспоминать то страшное, злое побоище, в коем чуть ли не целиком полегла его молодшая дружина.

Не забыть князю и Лазутку, кой своим лихим поступком бросил дерзкий вызов не только князю, но и всему городу с издревле заведенными устоями. Ждало ямщика суровое наказание, но его спас не только оскорбленный отец беглянки, но и боярин Корзун, кой пришел к Васильку и молвил:

— Прости ямщика, княже. Ведаю, что многие купцы и бояре жаждут нещадно наказать Лазутку, но я ему жизнью обязан.

— Народ простит, а вот господа меня не поймут. Они-то крепко за старину держатся. Ну да приму удар на себя…А кто за ямщика бесчестье будет платить? У него, поди, и единой монеты не найдется. Не забыл «Устав Ярослава?»

Неждан Иваныч замешкал с ответом: с книгами он был не ахти как дружен.

— Не читал, а жаль. «Устав Ярослава» надо каждому боярину ведать. «А еще кто умчит и похитит боярскую дочь, то за сором пять гривен золота».

— Но Олеся — дочь купеческая.

— И о том в «Уставе» сказано. Ежели похитил дочь у добрых людей — за сором пять гривен серебра. Твоему ямщику такая вира не по карману. Лет десять надо извозом заниматься.

— Я за него внесу, княже.

— Внеси, коль жизнью обязан. Но что б Лазутка на всем миру купцу Богданову гривны отдавал. Пусть весь Ростов Великий сего покаяльника увидит.

— Благодарствую, княже.

Василько хоть и напускал на себя строгий вид, но в душе своей ему по нраву пришелся Лазутка, кой ради большой любви пошел на отчаянный шаг и преодолел все невзгоды и тяготы, дабы вновь оказаться вместе с Олесей. То не каждому мужчине по плечу.

«А мог ли я пойти на такое»? — невольно подумалось князю.

В юности своей он не испытал пылкой любви. Мария ему просто поглянулась — и не больше. Любовь же стала приходить уже после свадьбы, когда он увидел в супруге не просто привлекательную женщину, а верного, умного и нежного друга, способного на глубокое чувство и самопожертвование.

Васильку никогда не забыть слов Марии, когда он как-то сильно простудился на зимней охоте и так занемог, что лекарь Епишка перепугался и сказал княгине:

— Совсем плох князь. Даже сердце сдает.

Мария семь дней и ночей неотлучно находилась у постели недужного, кой постоянно бредил и метался в жару. Похудевшая и осунувшаяся от длинных бессонных ночей, сама поила его настойками и отварами и всё успокаивала, успокаивала:

— Потерпи, сокол мой. Я с тобой. Скоро ты поправишься любимый.

А когда Василько перестал бредить, она поцеловала его в спекшиеся губы, взяла его руку в свои мягкие ладони и нежно молвила:

— Ты знаешь, любимый, я бы тебе свое сердце отдала.

У Василька навернулись слезы на глазах. В эту минуту он окончательно понял, насколько безоглядно и самозабвенно любит его Мария. И все последующие годы он отвечал такой же безраздельной и неистребимой любовью.

«Ради жены я готов на самый отчаянный и безрассудный поступок… Этот дерзкий ямщик достоин уважения. Его же супруга — замечательная женщина. Она не поддалась на заманчивые посулы и богатые подарки князя Владимира и решительно отвергла его похотливые притязания. (Простодушный Владимир как-то не удержался и рассказал о своем неудачном любовном похождении). Лазутка и Олеся — достойны друг друга и дай Бог пронести им свою большую любовь до скончания дней своих».

Прежде чем выезжать в Угожи, Василько Константинович вызвал к себе дворецкого и повелел:

— Вот что, Дорофей. Вызови тиуна Ушака. Пусть он свои деньги купит добрую корову и немешкотно доставит ее в деревню Малиновку мужику Кирьяну.

Дворецкий недоуменно заморгал плоскими, прищурыми глазами.

— Мужику — корову?

— Ты что, тугой на ухо стал? И чтоб молока давала по две бадьи! И чтоб малым ребятам калачей и пряников привез. Уразумел?

— Уразумел, батюшка князь.

когда я вернусь из Угожей, покличь мне всех тиунов. Разговор будет к ним.

Глава 2 УРОДИСЬ,СНОП, КАК ТОЛСТЫЙ ПОП

Неро в этот день было покойным. Алые паруса лодии поникли и гребцам приходилось налегать на весла. Высокие борта лодии нарядные, изукрашенные резьбой, нос — в виде причудливого дракона с широко открытой пастью.

За рулевым веслом стоял сын бывшего кормчего Томилки — Гришка. Плотный, коренастый, чернобородый мужик лет сорока. С важным видом покрикивал на гребцов:

— Навались, навались, ребятушки!

Гребцы посмеивались:

— Ишь горло дерет, будто сами не ведаем.

Отец его редко покрикивал, а этот, как петух надрывается. И чего орет?

— Это он перед князем выпендривается.

Гребцы толковали негромко, их голоса приглушали скрип уключин, хлюпанье ныряющих в воду весел и пронзительные крики, кружившихся над лодией чаек.

Князь и княгиня стояли на носу. Над их головами — безбрежное сине-голубое небо без единого облачка, с ласковым лучезарным солнцем.

— Красное сегодня утро, — любуясь просторным, дремотным озером, молвила Мария.

— Красное, — кивнул Василько, обнимая Марию за плечи. — Вот так бы и жизнь продолжалась — светлая и покойная. Пятый год живем без брани.

— Пятый год… Вот и отец твой, Константин Всеволодович, пять лет безмятежно правил. Летописец назвал это время золотым. А дальше вновь начались кровавые междоусобицы. Иногда на сердце становится тревожно, как будто ждет наше княжество да и всю Русь ужасная, смертная беда.

— Напрасно ты так, Мария. Выкинь из головы дурные мысли. Тебе нельзя беспокоиться. Не я ль тебе Глебушку заказал, а?

— Будет тебе Глебушка, милый. Но всё же сердце — вещун.

— Ничего, ничего, Мария. Будем надеяться на время доброе.

У пристани князя и княгиню встречали заранее предупрежденные гридни с оседланными конями. Перед сходнями Василько подхватил Марию на руки и понес ее к причалу.

Уронишь, я сама… Ну зачем же? — засмущалась супруга, но глаза ее счастливо искрились.

Василько донес Марию до коня и осторожно посадил на седло.

На поле или в Мстиславов терем? — спросил боярин Неждан Корзун.

На поле еще успеем. Допрежь — в терем, — решил князь.

От озера до села чуть больше версты. Угожи — село старинное, известное еще с десятого века. Когда-то ростовский князь Мстислав Владимирович поставил здесь дубовый терем, в коем любил останавливаться, когда приезжал в Угожи на охоту. Не раз бывал в «Мстиславом тереме» и Константин Всеволодович и сын его Василько. Дважды побывала в тереме и княгиня Мария.

Гридни, ехавшие за княжеской четой, недоумевали: вот уже и село показалось, но не встречают Василька и Марию ни колокольным звоном, ни староста с хлебом — солью. В селе тихо, улежно, никакой суеты.

Не ведали гридни, что накануне Василько Константинович наказал боярину Неждану:

— Мужиков не булгачить, иначе они и про сев забудут. Одного лишь попа Никодима упреди. Пусть моего приезда не пугается и справляет обряд так, как и позалетось справлял.

— Никодима я упрежу, но мужики, княже, коль ты среди них появишься, весь обряд поломают.

— Пожалуй, ты прав, Неждан… Как же быть, Мария?

— Как? — слегка призадумалась княгиня. — Да очень просто. Облачимся в крестьянские армяки, никого с собой не возьмем и где-нибудь встанем незаметно. Согласен, Василько?

— Да уж куда денешься, коль тебе так безумно захотелось на обряд глянуть.

— Для истории запишу, князь. Для истории.

За околицей собралось всё село.

Мужики по обычаю вышли на сев, как, как на праздник, — надели чистые белые рубахи, расчесали кудлатые бороды.

Из села со звонницы раздался тягучий удар колокола. Батюшка Никодим, дородный, с округлым красным лицом в длинной сивой бороде, с маленькими, заплывшими щелочками — глазками, осенил густую толпу медным крестом и начал недолгий молебен в честь — святого Николая чудотворца, покровителя крестьян и лошадей.

Мужики и бабы, парни и девки опустились на колени, закрестились. А в уши бил звучный, басовитый батюшкин голос:

— Помолимся же, братия, чудотворцу Николаю, дабы умолил Господа нашего Исуса Христа и пресвятую Богородицу даровать рабам Божиим страды благодатной, колоса тучного…

Батюшка машет кадилом, обдавая сизым дымком мужичьи бороды. Старательно голосят певчие.

В нужное время раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон, спугнув с березы ворон.

— Господи, поми-лу-уй!

Низкорослый и скудобородый дьячок подает в руки священника икону Николая угодника; батюшка, перекрестившись, лобзает образ и глаголет:

— Приложимся, православные, к чудотворцу нашему.

Мужики поднимаются с колен, оправляют рубахи и по очереди подходят к иконе. Поцеловав правое плечо угодника (к лицу прикладываться не принято), истово крестятся, поясно кланяются и уступают место другому богомольцу.

Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и обходит лошадей, привязанных поводьями к специально построенной на меже коновязи из столбиков и жердей. Никодим брызжет водицей поначалу на хозяина, а затем и на саму лошадь, приговаривая:

— Даруй, Николай чудотворец, милость свою сеятелю и коню. Отведи от них всякие напасти, недуги и силу нечистую…

После обряда посвящения, староста Лазутка Скитник подошел к батюшке, земно поклонился и молвил:

— Благослови, отче, мир и ниву.

Батюшка троекратно осенил толпу крестом и подал знак псаломщику; тот принялся снимать с Никодима церковное облачение — шитую золотом ризу, поручи[123] и епитрахиль[124], оставив батюшку лишь в легком подряснике.

Никодим воровато глянул в сторону Мстиславова терема. Он уже ведал о прибытии князя и княгини, и откровенно побаивался приниматься за древний языческий обряд, кой каждую весну свершали когда-то славянские племена со своими старейшинами и вождями. Но у терема всё было тихо. Даже почему-то боярин Корзун к полю не вышел. Правда, неподалеку от «действа» сидит на меже незнакомый мужик с бабой, но они батюшке не помеха: должно быть из соседней деревеньки бредут, вот и присели отдохнуть.

Никодим шагнул на вспаханное поле, размашисто перекрестился и, кряхтя, опустился на землю.

Лазутка поднял руку. Из сосельников вышел древний седобородый старец, начертал перед батюшкой рябиновым посошком (всякая нечистая сила — боится рябины, как черт ладана) три крестных знамения и проникновенно молвил:

— С Богом, православные.

К лежащему попу подошли три мужика — рослые, дюжие, отобранные миром на «освящение нивы». Никодим, скрестив пухлые руки на животе, пробасил:

— Уродись, сноп, как толстый поп!

Перекатывали мужики Никодима сажен десять, затем батюшка приказал остановиться. Толпа довольно загудела:

— Освятил святый отче нашу землицу.

— Топерь Никола хлебушка даст…

Мужики помогли подняться Никодиму с земли, отряхнули подрясник от пыли. Батюшка вновь облачился в ризу и епитрахиль и, подняв крест над головой, изрек:

— Святой Николай угодник, окажи милость свою рабам Божиим. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы, от всякой злой напасти…

Затем батюшка вновь троекратно осенил крестом толпу и молвил напоследок:

— Приступайте к севу, миряне. Да помогут вам Господь и святые чудотворцы.

Лазутка поднес Никодиму от всего мира полный ковш бражного меду.

— Прими, святый отче, за труды благочестивые.

Батюшка вновь воровато оглянулся на Мстиславов терем и (Бог простит!) с вожделением приложился к ковшу.

Глава 3 «БЕСОВСКИЕ ИГРИЩА»

К новому увлечению жены — посещать народные обрядовые праздники — князь Василько отнесся спокойно. Мария решила отобразить их в своей рукописи. Дело сие доброе: потомки должны ведать, как жили их предки. Одно смущает: христианские обряды тесно переплетаются с языческими. В народе живучи древние славянские обычаи, и их, пожалуй, не искоренить. Может, пройдут века, а народ так и будет, как и дохристианских времен, встречать и провожать «широку масленицу», украшать избы березками в святую Троицу, прыгать через кострища в ночь на Ивана Купалу… Какая причудливая вязь! И сколько у народа любви к дохристианским верованиям! И не только. Сия любовь к языческому быту заметна и в княжеской среде.

Мария как-то призналась:

— В Чернигове я не только посещала языческие обряды, но и сама принимала в них участие.

— И через костер прыгала?

— Прыгала!

Васильку показалось, что жена ответила даже с каким-то дерзким вызовом.

Марии никогда не забыть, как она провела ночь на Ивана Купалу. Тогда ей было шестнадцать лет. Еще с вечеру они с Любавой сняли с себя дорогие сережки, ожерелья и запястья и облачились в простые сарафаны. Поднялись чуть свет и тайком от старой благочестивой мамки, коя безмятежно спала в соседней горенке, вышли из женской половины терема.

Гридни, стоявшие на карауле у дубовых ворот, не задержали. Еще накануне Мария пришла к отцу и молвила:

— Тятенька, не забыл наш уговор?

Какой еще уговор? Что-то запамятовал, доченька.

— Да ты что, тятенька? И всего-то год миновал.

Год для князя целый век. Бывает, за год столь всего приключится, что и про всякие уговоры забудешь.

— Тогда напомню, тятенька. Ты сказал: когда мне шестнадцать исполнится, тогда и на Ивана Купалу отпустишь. А слово ты свое всегда держишь.

— Ишь ты, — ласково провел рукой по голове своей любимицы Михайла Всеволодович. — Знаешь, чем отца задобрить… Ну ежели обещал, то отпускаю. Мамка, конечно, как истинная богомолица, с тобой не пойдет…

— Да я с Любавой.

— Да уж ведаю твою озорницу, но то тебе не охрана. Пойдете с ключником Фомой Тычком. Он и силен как бык и все обряды ведает.

— Ой, как хорошо, тятенька! Мне такого и надо, чтоб обряды ведал.

Фома Тычок когда-то ходил в сельских старостах, а затем Михайла Всеволодович взял его в свои хоромы.

Сам же князь Черниговский не только не запрещал древние славянские обряды, но и сам частенько выезжал на тот или иной языческий праздник.

Епископ же сурово выговаривал:

— Тяжкий грех берешь на душу свою, сын мой. Ты, как мирской пастырь, должен подавать пример народу своему, а ты с крестом на шее, идешь на бесовские игрища.

— Прости, отче. На бесовские игрища, как ты глаголешь, почитай, идет весь народ. Ничего не вижу в том зазорного. Надо же когда-то людям отдохнуть с себя невзгоды. Жизнь-то у них бурная, на крови замешена. То набеги поганых отражают, то в усобицах рубятся, то на ремесле да нивах горбатятся. Пусть от всего забудутся и повеселятся. Не велик грех.

— Богохульные речи глаголешь, сын мой. И чадам своим как я ведаю, взирать на языческий глум не заповедаешь. То еще более тяжкий грех.

— И вновь прости, отче, но не я первый дохристианский быт не хулю. Больше того — многие князья помышляют возродить славянские обряды.

— Ведаю! — и вовсе осерчал владыка. — Не уподобь себя Игорю Северскому. Тому Господь с небес знак подал[125]. Уходи, Игорь, уводи вспять дружину, иначе беда грядет. А он плюнул на Божье знамение, ослушался — вот и покарал его Господь. И теперешних князей покарает. Церковь никогда не узаконит языческие обряды[126]. Не для того Владимир Святой крестил Русь, дабы вновь появились капища идолов.

— Не о капищах речь, владыка. О народных обычаях. Их никакой анафемой не истребишь.

— Вот-вот, и ты туда же, Ольгово семя. У всех Ольговичей один шаг до ереси.

Их спор затягивался. Однако могущественный князь Черниговский ведал, что владыка на рожон не полезет и к митрополиту всея Руси кляузную грамоту не пошлет.

Когда шли к Десне, ключник Фома всю дорогу рассказывал:

— Народ на Ивана всякие приметы подмечает. Коль на Ивана просо поднялось с ложку, то будет и в ложке. Коль ночь звездная — грибов будет вдоволь…

Мария внимательно слушала, а затем сбросила с ног замшевые башмачки, сошла с тропинки и побежала по траве.

— Ой! — съежилась Любава. — Застудишься.

— Не застужусь. Обильная роса — добрый лекарь. Неделю босой походишь — семь недугов снимешь.

— Воистину, княжна, — крякнул Тычок. — И откуда токмо ведаешь?

— А я, дядька Фома, люблю дворовых людей слушать. Они-то много всего ведают.

— Они наговорят, токмо слушай. И непотребное словцо выкинут, презорники.

— А непотребные я не запоминаю, — рассмеялась Мария. — И до чего ж щедрая роса! Огурцов будет — не обрать.

— И это ты ведаешь, княжна?

— Так от презорников, — вновь рассмеялась Мария и глянула на порозовевшее с восточной стороны небо. — Надо поспешать, дядька Фома. Как бы солнце не прозевать.

— Не прозеваем. Солнце на восходе играет. Выезжает из своего чертога на трех конях: золотом, серебряном и адамантовом[127]. Едет к своему супругу месяцу. Вот и пляшет на радостях, будто младень тешится. Лепота! Век экой красы не узреть.

— Ужель когда и зрел? — усомнилась боярышня Любава.

— Вот те крест! Сколь раз, когда еще на селе жил. Там солнце чуть ли не каждый год в реке купается. Веселое, будто чарку поднесли. То спрячется, то вновь покажется, то повернется, то вниз уйдет, то блеснет голубым, то малиновым. А бывает, поскачет, поскачет, да и в воду сиганет. Купается. Не тошно ли в экой несусветной жаре по белу свету ходить?

Княжна, боярышня и ключник остановились на высоком обрывистом берегу, где уже собрались сотни черниговцев. Самый древний старец города, с длинной до пояса серебряной бородой, упал на колени и, воздев руки к солнцу, воскликнул:

— Даруй же благодать свою изобильную, светило!

После слов старика вся толпа опустилась на колени и, также воздев над головами руки, запросила:

— Даруй, Князь Земли! Взойди, обогрей землю нашу и одолей Князя Тьмы!

Мария и Любава также стояли на коленях и теми же словами вторили толпе.

Старец же истово обращался к светилу с новой мольбой:

— Отведи, Князь Земли, глад и мор, распри и брани. Повели никому не обнажать меча и учини благодатный мир!..

Еще долго столетний старец простирал свои дряхлые иссохшие руки к светилу. Затем раздались гулкие удары бубна, заиграли и запели дудки, рожки и сопели, и вся толпа принялась спускаться к Десне, дабы «очиститься» в освященной Князем Земли воде. Вошли в прохладную десну и Мария с Любавой, но боярышня лишь только окунулась, а княжна купалась столь длительное время, что ключник Фома Забеспокоился:

— Довольно, княжна! Теперь-то уж и впрямь застудишься.

— Не застужусь! — захваченная всеобщим веселым купаньем, с восторгом отозвалась Мария. — В сей обряд никто не простужается!

И все же ключник накинул на Марию заранее приготовленный теплый кафтан.

А вечером княжна и боярышня поднялись на Черную Могилу, на коей когда-то возвышалось древнее капище, и стали смотреть, как девушки парни прыгают через огонь. Мария уже ведала, что скакали через костер от «немочей, порчи и заговоров». Верил: тех, кто прыгает в Иванову ночь через огонь, русалки не тронут. Парни и девушки прыгали парами, взявшись за руки, и ежели руки не разомкнуться и — вслед полетят искры, быть им после Покрова оженками[128].

Когда костер догорал, головешки раскидывали во все стороны — отпугивали ведьм: всякая нечисть разгуливает в Иванову ночь. Ведьмы ездят на Лысую гору на шабаш. Упаси Бог выпустить в ночное лошадь со двора! Ведьма только того и ждет. Вспрыгнет, уцепится за гриву — и на Лысую гору. Прощай коняга!

С усердием оберегали от нечисти избы и бани, хлевы и конюшни, гумна и нивы. За «обереги» принимались еще со дня Аграфены. В щели хлевов втыкали полынь и крапиву; хлев — любимое место ведьмы, так и норовит высосать молоко у коровы. Тут уж не плошай: втыкай перед дверью молодую осинку да разложи по всем углам «ласточьего зелья».

На ворота вешали убитую сороку, приколачивали крест-накрест кусочки сретенской восковой свечи, вбивали в столбы зубья от бороны, привязывали косы — ведьма порежется.

С горы хорошо видно, как запылали ночные костры в селах и деревеньках.

— Какая дивная красота! — воскликнула Мария. — Что это, дядька Фома?

— Мужики пуще всего оберегают нивы. Ведьмы страсть любят в них отдыхать. Вытопчут поле, оборвут колосья, наделают заломов. Прощай хлебушек! Чуть сутемь — мужики к полю. Всю Иванову ночь жгут костры, кидают головешки, шумят, галдят, обходят нивы с косами.

— Как всё это увлекательно. Эх, сейчас бы на коня да к оратаям! Какое же очарование во всех этих языческих обрядах…

Мария повторила свои слова Васильку и добавила:

— Скажу больше. Я люблю все обряды, посвященные Велесу и Перуну, Ярилу и Стрибогу, Купале и Берегине. Будь моя воля, я запретила бы церкви чинить гонения на языческие верования. Что плохого в том, что на Ивана Купалу девушки собирают цветы, сплетают их в венок и кидают в реку, чтобы загадать придет ли к ним любовь. Разве это не прелесть? Зачем же пастырям хулить этих девушек и чуть ли не отлучать от церкви. Глупо! Ведь это наши славянские корни. А гадания в ночь на Ивана Купалу? Бытует поверье, что деревья в эту ночь разговаривают, а папоротник расцветает чудесным огненным цветком и счастливец, сумевший достать цветок, станет красивым, сильным и будет понимать язык животных и птиц. Какое чудесное поверье!

— То-то я замечаю, что ты никогда не торопишься уезжать из леса. — Ты хочешь понять пение птиц?

— А почему бы и нет? Мне всегда нравится в лесу. Сколько в нем загадочного! Лес всегда разный. То он ласковый и веселый, то молчаливый и задумчивый, то завороженный и волшебный, то неприютный и осиротевший, то сумрачный и суровый, то буйный и зловещий. А бывает и былинный.

— Былинный?

— Да, да, былинный, Василько. Глянешь на него, так и вспомнишь сказки бахарей[129] и калик перехожих — о ведьмах и кикиморах, чертях и леших. А уж леший непременно в каждом лесу водится. Только и ждет человека, дабы его в глушь заманить. Хитрющий. Он свищет и поет, пляшет и плачет. Бывает и волком прикинется, а то и в мужика с котомкой. Лукав лесовик. И как всё это занимательно и волшебно. Надо непременно всё записывать.

И Мария не только всё записывала, но и всегда привечала в терем странствующих боянов и бахарей, гусляров — сказителей и калик перехожих. Кормила их и поила, обувала и одевала, лечила недужных, а главное, с неизменным упоением в лице слушала о чудесных, полных приключений странствиях, впитывая в себя живой и напевный, пленительный и поэтичный народный язык. Она готова была слушать сказителей — долгими часами, пока не приходила ближняя боярыня Любава Святозаровна и докладывала:

— Князь Василько Константинович ждет к трапезе, княгиня Мария Михайловна.

И всегда Мария покидала странников с сожалением, говоря:

— Жду вас завтра, мои милые старички.

Васильку же высказывала:

— Какие волшебные сказы, какой самобытный язык! Полагаю, такого меткого, усладительного языка на всем белом свете не сыскать.

Глава 4 КНЯГИНЯ МАРИЯ И КНЯЗЬ ИГОРЬ

Старая мамка Устинья, хоть с малых лет и любила свое «ненаглядное чадо», но постоянно ворчала:

— Ты, Мария, хоть и в лета вошла, но наставлять тебя я до самой смертушки не перестану. Уж больно реденько ты в крестовую палату ходишь. То ль не грех, матушка княгиня?

— Грех, мамка. Да у меня всё дела неотложные.

— Ведаю твои дела. Где бы лишний раз перед образами постоять, а ты всё в книжнице пропадаешь. Ох, не доведут тебя книги до добра. Вся головушка твоя ими забита, а надо и о душе подумать.

— О душе? И как же, моя милая мамка?

— Не лукавь, Мария. А то и не ведаешь? Возлюби Господа Бога твоего от всей души своей и со всей твердостью, и стремись, дитятко, чтобы дела твои и нравы отвечали Христовым заповедям. Страх Божий всегда имей в сердце своем и помни о смерти: волю Божию твори и в заповедях его ходи. Ибо сказал Господь: «В каких делах тебя застану, за то и сужу». Так что надо быть готовым к встрече с господом — жить добрыми делами, в чистоте и покаянии, всегда исповедоваться, постоянно ожидая смертного часа.

— Мамка, да если того каждый день ожидать, так всё из рук валиться будет. Уж лучше в монастырь уйти. Ну как же можно денно и нощно на молитве стоять?

— То-то тебя в крестовую не загонишь. К духовному чину всегда обращайся и должную честь им воздавай, и благословения и духовного наставника проси у них, и припадай к ногам их, и во всем слушайся во славу Божию. А что повелят святые отцы, всё исполни, каясь в грехах, ибо они — слуги и молельщики небесного царя, дано им право просить о добром и полезном для душ наших, и о прощении грехов, и о жизни вечной. Всегда помни о том, грешное чадо.

Мамка Устинья — из древнего рода Ольговичей, посему была горазда в грамоте, почти наизусть знала «Псалтырь», «Часослов» и другие богослужебные книги. Ее христианские нравоучения Мария слушала чуть ли не с пеленок, но как ни старалась чересчур набожная Устинья превратить княжну в усердную богомолицу, у нее так ничего и не получилось. Мария больше находилась в библиотеке, чем в крестовой палате.

— Ты как-то обмолвилась, что помышляешь написать книгу о князе Игоре Северском.[130] Это серьезно? — спросил Василько.

Они находились в книгохранилище Григорьевского монастыря и сидели за столом, заваленном пергаментными свитками и тяжелыми книгами с серебряными и медными застежками.

У Марии порозовели щеки, она явно смутилась. В вопросе супруга она уловила едва скрытую иронию. Женщина — летописец, сочинитель! Такого на Руси еще не было.

— Если честно… Помышляю, но побаиваюсь, духу не хватает.

— Понимаю, Мария. Дабы книгу сочинить, надо иметь не только зрелый ум, но и Божий дар, а сие дано не каждому… А почему именно о князе Игоре Северском?

— Он не только Северский, но и князь Черниговский. Последние четыре года он княжил в Чернигове. А сей город, как и Киев, положил начало земле Русской. Хочешь, я тебе поведаю историю Чернигова? Она весьма любопытна.

— Не откажусь, Мария. Признаюсь, историю этого древнего княжества я знаю скудно.

— Воистину, древнего. Он гораздо старше Ростова Великого. Черниговское княжество сложилось еще в — шестом веке. Ему принадлежали земли радимичей и вятичей. Северо-восточный рубеж доходил почти до Москвы. На Юге Чернигов целые столетия служил щитом Руси, ибо его соседями были половцы и приморская Тмутаракань[131]. Если половцы были вечными врагами, то Тмутаракань, начиная с храброго Мстислава, принадлежала черниговским князьям до начала двенадцатого века. В морском городе этом жили греки и русичи, хазары и армяне, евреи и адыгейцы. Они постоянно торговали с Черниговом и никогда не помышляли о войне.

Всё круто изменилось к середине двенадцатого века. Всякие связи Тмутаракани с Черниговом оборвались. Морской порт захватили половцы. Чернигов потерял важный торговый путь к Русскому морю[132], на Кавказ, в Крым и Византию. Если Киев владел днепровским путем из «грек в варяги», то Чернигов обладал своими дорогами к синему морю, только теперь эти дороги стали прочно закрыты. Эта одна из причин похода Игоря на половцев.

— Ты так считаешь? У меня об этом даже мысли не возникало.

— Считаю, Василько, — твердо произнесла Мария. — К такому выводу я пришла после долгих раздумий. Но об этом чуть позднее. Игорь же родился в 1150 году и через 28 лет стал Новгород-Северским князем. А через два года он зашел в глубь Смоленского княжества и дал бой Давыду Ростиславичу под Друцком. Затем он двинулся к Киеву и отвоевал великое княжение для Святослава Всеволодовича. Три года спустя, он воюет против половцев, вместе с братом Всеволодом нападает на половецкие становища по реке Мерлу и захватывает богатую добычу. И вот наступил тот знаменитый 1185 год. Ранней весной «окаянный и треклятый», как скажут летописцы, хан Кончак двинулся на Русь.

— Об этом мне как-то рассказывал отец. Смутно припоминаю, но Чернигов, кажется, не послал свою дружину на половцев. Не странно ли, Мария?

— В тот год Черниговом правил Ярослав Всеволодович, брат киевского князя Святослава.

— Тем более странно.

Согласно летописи половцы остановились на реке Хороле. Кончак решил обмануть Ярослава Черниговского и направил к нему послов, кои запросили мира. Ярослав поверил и отправил для переговоров к Кончаку своего боярина.

— А что князь Игорь Северский?

— Он также не выступил на Кончака. Если судить по летописи, то гонец из Киева слишком поздно прискакал, да и боярская дума отговорила от похода Игоря. Но мне кажется, что летописец исказил правду.

— Исказил? Ты подозреваешь, что Игорь и не помышлял идти на Кончака?

— Нет, не подозреваю, хотя у многих князей такое подозрение осталось. Ведь в жилах Игоря течет немало половецкой крови. По отцу он доводился правнуком хану Осолуку, а по матери — хану Аепу. Истинную правду открыл другой летописец. Князь Ярослав Черниговский послал своего боярина к Кончаку не для мирных переговоров.

— А для чего ж?

— Чтобы изменнически свестись с ханом для своих своекорыстных целей. Князь же Игорь, изведав о том, резко скажет Ярославу: «Не приведи Господь на поганых не ездити, ибо они всем нам общие вороги». Между тем, первого марта киевский князь наголову разбил половецкое войско, а затем Святослав побил Кончака в апреле и овеял себя такой славой, что о нем заговорила вся Русь.

— Не тому ли позавидовал князь Игорь?

— Отчасти ты прав, Василько. Игорь — человек тщеславный. Таким же честолюбивым был и его дед Олег. Едва Святослав вернулся в Киев из победного похода, как Игорь начал собирать дружины из подвластных ему городов: Новгорода Северского, Путивля, Курска, Рыльска, Козельска и Трубачевска. Когда дружины пришли в Новгород, Игорь будто бы воскликнул: «А мы что же, не князья? Пойдем в поход и себе тоже славы добудем!» Вот таким хвастливым и завистливым вывел Игоря летописец твоего деда Всеволода Большое Гнездо. И как ты думаешь — почему?

— Видимо, так летописец сказал в угоду Всеволоду, ибо тот недолюбливал каждого Ольговича.

— Недолюбливал?.. Пощадил ты своего деда, Василько. Ненавидел! И каждый летописец об этом знал. Всеволод дотошно дозирал каждую летопись, в коей бы рассказывалось об Ольговичах. Его ненависть к ним не знала границ. А всё дело в том, что он не по праву завладел киевским столом и присвоил себе звание Великого князя.

— Присвоил?

— Другого слова не подберу. Киевский стол должен был наследовать Игорь Святославич, кой на три года был старше восемнадцатилетнего Всеволода. Всеволод же решил показать свое старшинство над всеми русскими князьями, но он просидел на общерусском княжении всего пять недель и убрался из «отчего злата стола» в свой Владимир, и все силы свои направил на захват других княжеств. Под его рукой оказались и Киев, и Новгород, и Смоленск, и Рязань, и многие другие города. Чрезмерно властолюбивый и хитрый Всеволод был трусливым полководцем. Он захватывал княжества не силой, а подкупами, посулами и обманами. К слабым же противникам он был беспощаден. Много лет он преследовал своего племянника, младшего сына Андрея Боголюбского — Юрия. Изгнанный из Ростова-Суздальской земли, Юрий укрылся в Чернигове, а затем произошло невероятное. Юная грузинская царевна Тамара[133], дочь царя Георгия Третьего, наследовала престол родителя. Духовенство и князья стали подбирать Тамаре жениха. Тифлисский эмир Абуласан собрал у себя князей и предложил совету, что сын великого русского государя Андрея Боголюского, дядею Всеволодом изгнанный и заточенный в Савалату, ушел оттуда в Свинч к хану кипчакскому, и что сей юноша, знаменитый родом, умом, храбростью, достоин быть супругом их царицы. Предложение Абуласана одобрили и послали за Юрием. Тамара побеседовала с русским князем. Молодой Юрий произвел на нее благоприятное впечатление, однако сочетаться браком царица не торопилась. Но духовенство и вельможи, боясь усиления гордой и властолюбивой Тамары, упросили ее как можно скорее обвенчаться с русским князем.

Став государем Грузии, Юрий удачно и отважно воевал с врагами своего нового отечества. Многие грузинские князья в него так уверовали, что помышляли увидеть в нем самостоятельного государя. Но гордая Тамара не хотела делиться властью. Между супругами всё чаще и чаще стали возникать ссоры, и дело дошло до того, что Тамара развелась с мужем и отправила его в Константинопль. Но Юрий пробыл там недолго и вновь вернулся в Грузию. В его пользу выступили многие города, и опять возвели Юрия Боголюбского на грузинский престол. Ты представляешь, Василько? Русский изгнанник в другой раз становится государем очень влиятельной чужеземной страны. Значит, в нем признали и цепкий ум, и полководческий дар и умение управлять целой страной. Не зря же твой дед испугался соперничества с сыном Андрея Боголюбского, не зря превратил его в изгоя… И всё же чужбина — мачеха. Не долго царствовал Юрий Андреевич. Тамара собрала преданных ей людей и с их помощью вернула трон. Следует заметить, что сия молодая царица славилась победами, одержанными ею на персиянами и турками, она завоевала разные города и земли, любила науки, историю, стихотворчество, и время ее считалось золотым веком грузинской словесности.

— А что же с князем Андреем?

— Андрей был вынужден покинуть Грузию и сгинул в безвестности.

— Где ты взяла такие сведения, Мария? В нашей библиотеке, кажется, ничего подобного нет.

— В Чернигове, Василько. Учитель мой, инок Порфирий, не только переписывал на русский язык греческие книги, но и грузинские. Среди них оказалась и книга о царице Тамаре. Я конечно же заинтересовалась судьбой Юрия Боголюбского. Сам факт его царствования говорит о многом. Сколько же даровитых князей погибло на Руси из-за властолюбия отдельных князей. За Всеволодом Третьим числится немало смертных грехов. В 1177 году он коварством захватил в плен Глеба Ростиславича и приказал ему покинуть Рязанское княжество. Но Глеб резко ответил: «Лучше приму погибель но с земли родной не уйду!» Всеволод бросил его в поруб, где Глеб и умер от холода и голода. В этом же году Всеволод Большое Гнездо совершил еще одно преступление. Ему не по нутру стала возрастающая слава Мстислава Ростиславича, и тогда он приказал выколоть глаза своему племяннику. Чересчур худым человеком был Всеволод Третий, вот почему я и решила высмеять его доблести в «Слове». Летописцы вовсю расхваливают его победы над волжскими булгарами. Но что это были за победы? В 1183 году Всеволод обратился к девяти влиятельным князьям и попросил их пойти с дружинами на булгар. Во Владимире собралось огромное войско, кое на ладьях — насадах спустилось по Клязьме, Оке и Волге, а затем высадилось на берег и пошло к стольному граду булгар. Три дня дружины Всеволода пытались взять столицу, но успеха не имели. Великий князь распустил войско и вернулся восвояси. Через два года он вновь захотел «расплескать веслами Волгу», но булгары отразили натиск. Два злополучных похода так отрезвили Всеволода, что он до самой смерти князя Игоря не решался больше искать себе славы в Волжской Булгарии. Ох уж и похвалю я лихоречьем[134] Всеволода! Ведь он за полвека своего княжения, до самой кончины, ни разу не помогал южно-русским князьям отражать нашествия половцев. Ни разу! Хотя жестокие степняки набегали на Рязанские, Киевские и Переяславские земли чуть ли не каждый год. И хоть бы когда-то Всеволод решил поблюсти «отчий златый стол». В своем «Слове», если я на него отважусь, буду призывать всех русских князей загородить Полю ворота, вступить «в злат стремень за землю Русскую, за раны Игоревы». Призову и Всеволода Третьего. У меня уже сейчас готовы эти строки: «Великий князь Всеволод! Неужели и мысленно тебе не прилететь издалека отчий златой стол поблюсти? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать! Ты ведь можешь посуху живые копья метать — удалых сыновей Глебовых».

— Изрядно же ты хочешь подначить моего деда. Лихоречьем бьет каждое твое слово.

— А разве того не заслужил Всеволод? Поганые младенцев на копье поднимают, а он, извини, с наложницами развлекается. А еще на «Поучение» своего сородича ссылается. Но «Поучение» сие во многих местах настолько лживо, что на душе становится мерзко.

— Ты обвиняешь самого Владимира Мономаха? — пришел в замешательство Василько.

— Обвиняю! — жестко произнесла Мария. — Владимир Мономах был еще большим трусом, чем Всеволод.

— Но… но как же его 83 похода на половцев? Ты взвешиваешь свои слова, Мария?

Княгиня отодвинула от себя тяжелую книгу с медными застежками, откинулась на спинку кресла и метнула на Василька выразительный взгляд.

— Запомни, мой милый супруг. Я никогда не высказываюсь голословно. Все мои доводы и утверждения зиждятся на бесстрастных исторических фактах. На истине!

Сейчас Василько как будто увидел перед собой новую женщину: незаурядную, дерзновенную, с необыкновенно изящным, пытливым умом, блестяще образованную[135].

Мария продолжала:

— Я не потому обвиняю Мономаха, что он был яростным врагом Ольговичей, а потому, что он бессовестно лгал, когда рассказывал о своих победах над половцами. «Поучение чадам» он написал в 1099 году, за четверть века до своей кончины. Неужели возможно поверить, что Мономах предпринял к году написания книги 83 больших военных походов? Это явно неосуществимо. По три-четыре похода в год! А ведь Мономаху приходилось еще заниматься своими многочисленными хозяйственными делами, поездками на полюдье, приемами послов, сокольей и псовой охотой. А длительные поездки к отцу? Он выезжал в Киев около ста раз. Ты и теперь веришь в его 83 похода?

— Засомневался. Но зачем ему лгать?

— А со лжи пошлин не берут. Помнишь его знаменитые слова из «Поучения»? «Много я поту утер за землю Русскую». Каков трудолюб Такого лицемера я еще не ведала. Не потом, а кровью народной залил он всю землю Русскую. В перечне своих полководческих заслуг, он числит множество походов, именно по русским землям, на «братию» — Чернигов, Смоленск, Великий Новгород, Владимир, Переяславль, Ростов Великий, Стародуб, Полоцк, Минск, Туров…, и даже не постыдился написать, что он «ходил с половцами войною, пожег землю и повоевал ее». И что с погаными выжег Полоцк и Минск, не оставив в них «ни челядина, ни скотины». Какая слава перед Отечеством! «Се моё и то моё». Мономах многие годы грабил, жег и разорял Русь и никогда не ходил на своих друзей — половцев.

— А как же походы в 1103, 1107 и в 1111 году?

— У тебя отличная память, Василько. Однако они не были походами Мономаха, ибо все эти три общерусские выступления учредил великий князь Киевский — Святополк Изяславич. Хвастливое же слово в «Поучении» понадобилось для того, чтобы убедить киевское боярство в пригодности Мономаха на великокняжеский стол, и когда он занял его, то все летописи были подчищены в пользу Мономаха… Как-то я тебя видела за шахматами[136].

— И что из этого?

— Хитрый и лицемерный Мономах всю свою жизнь вел на Руси сложную шахматную игру: то выводил из нее Олега Святославича, то загонял в далекий новгородский угол старейшего из племянников, опасного соперника — князя Святополка, то оттеснял изгоев Ростиславичей, то вдруг рукой убийцы выключал из игры другого соперника — Ярополка Изяславича. А зачастую, как я уже говорила, расправлялся с русскими князьями половецкими саблями.

— Но ведь и Олег Святославич в 1094 году обратился за помощью к половцам?

— Прекрасно, Василько! — Мария даже в ладони захлопала. — Всё-то ты знаешь и лишь делаешь вид несведущего человека. Хитренький Мономахович!

Василько подошел к жене и ласково обнял ее за плечи.

— Еще какой хитренький. Иначе с Ольговной никак нельзя…И все же ответь на мой вопрос.

— Олег Святославич, дух коего будет витать в моем «Слове», воистину обратился за поддержкой к половцам. Но он выступил не против земли Русской, а против иезуитского Мономаха, ибо считал себя совершенно правым, так как в нарушение законного наследования у него был отнят Чернигов. Но хочу заметить, что никакой братоубийственной сечи тогда не состоялось. Мономах побоялся сражения и ушел в Переяславль, а через два года он все-таки выгнал Олега из Чернигова. Что же касается половцев, то именно они связали его в Тмутаракани и, по наущению Мономаха, отправили в византийскую ссылку. Последние же годы Олег неоднократно ходил на кочевников, но никогда не вел междоусобных войн… Но мне хочется вернуться к князю Игорю. Ему было всего 13 лет, когда умер его отец. Старший брат Игоря, Олег Святославич, узнав о тяжелом недуге отца, тотчас выехал из Курска в Чернигов. Да и бояре его поторопили: «Поспешай, князь, ибо твой двоюродный брат Святослав Всеволодович Новгород-Северский может замыслить лихое и силой захватить черниговский стол».

Мать Игоря, побаиваясь Святослава, сговорилась с епископом Антонием и боярами, и утаила смерть мужа. Три дня никто не ведал о его кончине. Княгиня, заботясь о передаче престола Олегу, привела бояр и епископа к присяге, что никто из них не пошлет гонца в Новгород Северский. Святитель Антоний поклялся Богом и пресвятой Богородицей, целовал крест и лобзал икону, что никоим образом извета не положит, и обращался к боярам, чтобы никто из них не уподобился Иуде. Однако грек Антоний сам оказался Иудой. Тотчас после крестоцелования он снарядил тайного гонца в Новгород Северский с грамотой, в коей доносил: «Старый князь умер, а по Олега послали. Княгиня сидит в беспамятстве с детьми и богатств у нее множество. Приезжай борзей, забери престол и товары».

Святой отец даже написал о богатствах княгини, коими легко можно завладеть. Святослав немедля помчал с дружиной в Чернигов, изгнал из него прибывшего Олега, несчастную вдову и ее детей… Ты знаешь, Василько, у меня часто возникает в глазах этот февральский день. Растерянная, плачущая княгиня в черном одеянии едет с детьми в санях, едет сквозь бесноватую метель, кляня и святителя и, быть может, веру эту неверную, принесенную на Русь его земляками — греками. И, конечно же, с тоской вспоминает свой родной Господин Великий Новгород, к коему ведет эта вьюжная зимняя дорога по реке Десне… А княжич Игорь, уже всё понимавший, бесконечно потрясен. Кончина отца, неутешное горе матери, подлое предательство Антония, наглость и жестокость Святослава, потеря семьей княжеского стола. На душе отрока — смятение и горечь. Что стоят клятвы и присяга святителя, его проповеди и его нравоучения? Что стоят священные книги и храмы с ликами святых? Всё это — ложь, ложь! Предательство владыки настолько потрясло Игоря, что он на долгие годы невзлюбил церковь и перестал верить в учение Христа.

— Чересчур смелое предположение, Мария. Князь — двоеверец?

Мария поднялась из-за стола и медленно прошлась по библиотеке. Чистое, большеглазое лицо ее, озаренное трепетным светом шандана, показалось Васильку напряженным. После недолгого молчания, Мария кинула на мужа загадочный взгляд и молвила:

— Я всё больше убеждаюсь, что Игорь был ни двоеверцем, ни прилежным христианином. Конечно же, перед походом на половцев был проведен, как того требовал обычай, молебен, но Игорь не верил в силу молитв.

— Князь — язычник?

— Нет, закоренелым язычником он не был, хотя больше склонялся к дохристианским верованиям. Мы уже говорили о них. И в княжеских, и в боярских семьях до сих пор бытуют древние славянские обряды[137]. Конечно же, Игорь не поклонялся Велесу и Перуну, но очень хорошо относился к древним верованиям, одухотворяющим природу. В моей книге не будет ни единого упования, ни на Господа Бога, ни обращений к священным писаниям, в отличие от «Поучения» Мономаха, «Хождения» игумена Даниила и «Слова» Даниила Заточника. Ни единого слова о Боге!

— Но это же… это же ересь, Мария. Как ты дошла до такого?

— Но это же не я, — мягко улыбнулась супруга. — Таким я вижу князя Игоря… Я наполню книгу о нем языческими божествами. Боян у меня будет внуком Велеса, ветры — внуки Стрибога, а русичи — внуки солнца Даждьбога.

— И с такой верой будет сражаться с погаными князь Игорь?

— А вот здесь ты ошибаешься, Василько. Князь Игорь, будучи истинным патриотом, глубоко верил в особую ценность Отчизны, земли Русской. Ни христианские или языческие боги, ни вера или поверья должны спасти Русь, а человек своими деяниями — вот глубочайшее убеждение князя Игоря. Он ждет помощи земле Русской не от потустороннего мира, а от сильных и могущественных князей и воинов. Еще раз повторю: Игорь верит не в силу Божью, а в силу человека. Его идеал — Русская земля, а не царство небесное, и волнуют его, прежде всего, честь и слава родины, русского оружия, а не заповеди Христовы.

— Но такого князя должна возненавидеть церковь.

— Вот здесь ты не ошибся, Василько. Игоря воистину возненавидели святые отцы.

— У тебя есть доказательства?

— Есть, Василько, но отвечу исподволь. Как ты и сам ведаешь, последние четыре года князь Игорь сидел на черниговском столе. Но тебе что-нибудь известно о его княжении в этот период?

— Ничего!

— Так бы ответил каждый князь, знакомый с летописанием тех лет. Невольно возникает вопрос. Почему в 1198–1202 годы князь Черниговский не захотел овладеть Киевским столом, кой должен ему принадлежать по наследному праву? Чтобы не ковать крамолу мечом, не ослаблять Русь и не множить число Гориславичей? Хочется ответить на это утвердительно. Князь Игорь, кой всю жизнь призывал князей к единению, не желал начинать междоусобную войну. Но была еще одна важная причина. Всеволод Третий решительно не хотел видеть на киевском престоле князя Игоря и утвердил на нем своего подручника, Рюрика Ростиславича, хотя Игорь на династической лестнице был на ступеньку выше и старше всех Мономаховичей и того же Всеволода. И вот тут случилось то, чего не было за всю жизнь Рюрика. Когда его ставили на киевский стол, церковь по наущению Всеволода Третьего, подняла Рюрика на такую божественную высоту, что того хоть к лику святых причисляй.

Мария подошла к книжной стенке, взяла одну из рукописей и раскрыла ее на закладке.

— Послушай, какой панегирик Рюрику. «Вси начинания его от страха Божия и любомудрия, полагаша бо себе во основание воздержание, чистоту и целомудрие по Иосифу, добродетель по Моисею. Кротость Давыдову, и протчие добродетели прикладая в соблюдение заповедей Божиих». Что скажешь?

Василько рассмеялся:

— Да такой хвалы ни один русский князь не удостаивался. Рюрик умер лет двадцать назади, и я помню его по рассказам отца. Жестокий усобник. Что же касается его целомудрия, то я бы его записал в великие грешники. Прелюбодей из пррелюбодеев.

— А его святые отцы с каждого амвона славили. Рюрик-де, чуть ли не святой, ему самое место на великом киевском столе. И христолюбивый народ принял панегирик за чистую монету. Но этого Всеволоду показалось мало, ибо он ни на час не забывал, что только Игорь — законный наследник киевского престола. И тогда Всеволод предпринял в 1198 году единственный поход на половцев. И здесь вновь возникают вопросы. Почему Всеволод Третий, никогда раньше не собиравший общерусскую рать на кочевников, затеял этот поход именно весной 1198 года? Почему этот поход оказался столь длительным? Почему не состоялось ни одного сражения с половцами? Да всё потому, что Всеволод вообще не ставил своей целью повоевать кочевников. На его княжество половцы никогда не нападали, а на интересы Руси ему было наплевать. Убеждена, что большое войско Всеволода остановилось на рубеже Черниговского княжества только с одной целью — показать князю Игорю свою мощь, чтобы спокойно внедрить на киевское княжение Рюрика. В том же 1198 году церковь предприняла еще один шаг против Игоря. Она вывела рязанскую церковь из черниговской, хотя святые отцы жили в одной епархии сто лет. Попы дали Игорю понять, что он, посягнувший на святая святых, будет и дальше наказан за своё нелюбье церкви. Так и произошло. Самый известный князь Руси, внук Ольгов, умерший в 1202 году, не был похоронен в Спасо — Преображенском соборе Чернигова, усыпальнице всех чернигово-северских князей. В летописи — одна скупая строчка: «Преставися князь черниговский Игорь, сын Святослав». И ни единого слова о месте его погребения. Зато о жене Всеволода, не оставившей никакого заметного следа в жизни Руси, написано со всеми подробностями: что она пролежала в немощи семь лет и видев кончину свою, постриглась в монастырь, и пробыв в нем восемнадцать дней, преставилась 19 марта. Прежде отхода своего, призвала чад и много их поучала, как жить в мире и любви. По смерти же ее положили в гроб каменный и погребли в храме святой Богородицы. Враждебная же Игорю «Лаврентьевская летопись» не удостоила покойного даже отчества. Однако самое загадочное я открыла в Любечском[138] синодике. В нем названы по имени и отчеству все черниговские князья, даже самые незначительные. А великий князь Черниговский даже не упоминается.

— Невероятно, Мария.

— Невероятно. Известно, что с 1198 по 1202 год Черниговом правил Игорь, но Любечский синодик помещает некоего «Великого князя Феодосия Черниговского». Но на черниговском столе никогда не сидел князь Феодосий, да и вообще не было на Руси такого князя.

Василько вновь удивился:

— Выходит, что в поминальник под именем Феодосия записан князь Игорь?

— Да! — твердо произнесла Мария. — Смею утверждать, что перед своей кончиной князь Игорь постригся в монастырь и принял схиму под именем Феодосия.

— Но это же целое открытие, Мария. А вдруг ошибка?

— Я тоже вначале удивилась, но затем все сомнения отпали. В тот же синодик, в ту же строку местные священники записали и княгиню Ефросинью. А как тебе известно, супругой Игоря была Ефросинья Ярославна.

Василько с восхищением глянул на жену.

— Я преклоняюсь перед твоим кропотливым исследованием, Мария. До сих пор не могу привыкнуть, что рядом со мной живет такая необыкновенная женщина.

— Не перехвали, мой милый супруг, — шутливо погрозила пальцем Мария. — Опасно жен хвалить. Не забыл: «Да убоится жена мужа».

— Не для тебя сие сказано… И когда же ты примешься за свою книгу?

— Не знаю, не знаю, Василько. Мне страшно. Это я перед тобой храбрюсь. Глянь на эту сокровищницу. Здесь более тысячи книг, и среди них есть не только очень древние, но и бесценные, блестяще написанные. Такие будут служить века и будоражить умы многих людей. Твой отец, коего летописцы справедливо назвали Константином Мудрым, как и ростовского князя Ярослава, не уставал повторять: «Ум без книги, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может». Прекрасно сказано. Уж очень велико значение книги, но создать ее, особенно с блистательным слогом, дело архитяжкое. Вот почему мне так страшно браться за свое «Слово», Василько. Надо многое еще исследовать, понять, переосмыслить. Не хотелось, чтобы моя книга напоминала обычную былину.

— Почему?

— В былинах, как правило, герой один выступает против несметных врагов и всегда побивает «улицами», «перулками». Топчет своим конем, избивает неприятелей палицей или дубиной. Это неправдоподобно. Игорь же сражается со своими неустрашимыми земляками — воинами… Многое еще будет зависеть и от слога книги. Он должен быть изящным и поэтичным, простым и ясным, и… народным.

— Народным?

— Непременно народным, Василько. Ничего нет восхитительней живого народного языка, кой я тщилась впитывать в себя с детства, и уже в тринадцать лет заносила в свою особую книжицу. На земле Черниговской народный говор особенно сочен и ярок. Повити — воспитать, вереженый — поврежденный, свычай — обычай…И другое. Надо бы отразить в книге и охоту, ибо Игорь, как и все князья, очень ее любил. Не ведаю, как у меня это получится, но я благодарна отцу, кой не только приучил меня к коню, но и много раз брал на охотничьи потехи. Никогда не забыть гоньбу с пардусом.

— Пардусом? Это что — одна из пород гончих собак?

— На сей раз ты не угадал, Василько. Пардус — быстроногий азиатский гепард. Его подарил моему отцу один из половецких ханов. Ты бы только глянул, что это за увлекательная охота! Пардуса я непреложно вставлю в свое «Слово». У меня уже и строка придумана: «На реке на Каяле тьма свет покрыла: по Русской земле простерлись половцы, аки пардусы».

— Замечательно сказано, Мария. У тебя богатое воображение.

— Не знаю, Василько. Но я часто не сплю ночами и представляю разные красочные картины: дружина Игоря едет по степи. Горят на солнце червленые щиты, поблескивают доспехи, клекочут могучие степные орлы. Вижу яркие маки, мягкий седой ковыль, колючее перекати — поле, высокие курганы, безглазые каменные бабы…А вот и сама битва. Лязг мечей и сабель, крики и стоны раненых, ржание коней, кровь, заливающая вытоптанную степь. Вижу умирающих от жажды воинов, с воспаленными глазами и иссохшими губами, кои из последних сил пробиваются к спасительной воде. Князь Игорь тяжело ранен, но он неистово сражается с погаными. Но погибель дружины неизбежна. Природа скорбит. От печали и горя склоняются к земле деревья и поникает трава…А иногда я слышу плач Ефросиньи Ярославны. Она плачет рано поутру, смотря с городской стены Путивля в чистое поле. О ветер сильный! Для чего легкими крыльями своими наносишь ты стрелы ханские на воинов моего друга? Разве мало тебе веять на горах подоблачных и лелеять корабли на синем море? Для чего, о сильный, развеял ты веселие мое? О Днепр славный! Ты пробил горы каменные, стремяся в землю Половецкую. Ты лелеял на себе ладии Святославовы до стана Кобяка. Принеси же и ко мне друга милого, чтоб не посылала я к нему рано утром слез моих в синее море! Любящее сердце Ярославны горюет и тоскует, и предчувствует беду. Тут и зловещая кукушка закуковала, и ласковое солнышко упряталось в черные тучи. Господи, что с милым Игорем?! Спаси и сохрани его!..Как же близки мне ее смятенные мысли, Василько. Когда ты уходил в походы, я всегда была в отчаянии и не находили себе места. Я также стояла на стене и вглядывалась в заозерную одаль. Думаю, что плач Ярославны у меня должен получится. Мне не надо ничего додумывать.

— Мне кажется, Мария, что плач Ярославны будет у тебя самым прекрасным местом «Слова». Ты действительно его выстрадала. Но ответь мне: почему ты княгиню называешь Ярославной, а не Ефросиньей? Не чересчур ли почтительно? Она что — была уже немолодой женщиной?

— А разве ты не знаешь, сколько ей было лет?

— Совершенно не знаю. Да и не к чему этим интересоваться. Ну, прожила с Игорем лет пятнадцать — двадцать. И что в этом необычного?

— Ах, милый ты мой супруг. Как мало ты знаешь о женах Ольговичей. Ефросинья — вторая жена Игоря, и прожил он с ней чуть меньше года. Князь Игорь овдовел в 33 года и вскоре женился на шестнадцатилетней Ефросинье, дочери именитого князя Ярослава Владимировича Галицкого, по прозвищу Осмомысл. Это был очень мудрый и влиятельный князь, много сделавший для усиления своего княжества. Послушай, как я хочу сказать о нем в своем «Слове»: «Ярослав Осмомысл Галицкий! Высоко сидишь ты на своем златокованном столе; ты подпер горы Венгерские своими железными полками, заступил путь королю венгерскому, затворил ворота к Дунаю, отворяешь ворота к Киеву!» Сам же Ярослав Осмомысл был женат на Ольге, дочери Юрия Долгорукого. Но, к сожалению, жизнь его с женой складывалась дурно, и тогда он завел себе любовницу Настасью. А дальше следует интригующая история, полная приключений и трагизма. От Настасьи родился сын Олег. Когда он подрос, княгиня со своим законным сыном Владимиром и некоторыми галицкими боярами, не выткрпев унижения мужа, уехала из Галича в Польшу. Прожив восемь месяцев с матерью, Владимир пошел на Волынь, где думал временно поселиться, но на дороге его встретил гонец от бояр из Галича: «Ступай домой, Владимир Ярославич. Отца мы твоего схватили, свиту его перебили, полюбовницу Настасью сожгли на костре, а сына её сослали в заточение». С Ярослава взяли клятву, что будет жить с княгинею, как подобает законному супругу.

Чекрез тринадцать лет Ярослав Осмомысл крепко занедужил. Чувствуя приближение смерти, он собрал бояр, белое духовенство, монахов, покаялся в грехах и изложил свою волю: «Я одною своею худою головою удержал Галицкую землю, а вот теперь приказываю свое место Олегу, меньшому сыну моему, а старшему Владимиру, даю Перемышль». Владимир вместе с боярами присягнули умирающему Осмомыслу, но тотчас после его кончины Владимир и бояре нарушили клятву и выгнали Олега из Галича, а Владимир сел на отцовском и дедовском столе. Но бояре вскоре увидели, что крепко ошиблись в своем выборе. Владимир, по словам летописца, любил только пить, а не любил думы думать со своими боярами. Он отнял у попа жену и стал жить с ней, которая родила ему двоих сыновей. Мало того, приглянется ему чья-нибудь жена или дочь, возьмет насильно.

Недовольные бояре обратились к ближайшенму соседу, Волынскому князю Роману Мстиславичу. Тот хоть и находился в близком родстве с Владимиром, — дочь его была выдана за старшего сына князя Галицкого, — но задумал помочь боярам, чтобы самому утвердиться на галицком столе. Роман и бояре собрали многие полки, утвердились крестным целованием, и всё же не посмели явно восстать на Владимира и убить его. Заговорщики придумали иной путь: «Князь! Мы не на тебя встали, но не хотим кланяться попадье и решили убить её. А ты, где хочешь, там и возьми жену». Владимир, опасаясь, чтобы и его любовницу не постигла та же участь, какая постигла Настасью, забрал много золота и серебра, попадью, двоих сыновей и сбежал в Венгрию. Извини за небольшое отступление, Василько.

— Любопытное отступление, Мария… Но насколь искренен плач юной Ярославны, коя прожила с Игорем чуть меньше года.

— Искренен, Василько. Еще в Чернигове мне много рассказывали, как горячо и беззаветно полюбила своего мужа Ярославна. О том же мне поведали и люди из Новгород — Северского. Ее любовь была глубока и всепоглощающа. Поэтому, повторю, что «плач Ярославны» мне очень близок, и ничего не надо додумывть. А вот о князе Игоре… В его время он был не только умным и отважным, но и самым почитаемым князем на Руси.

— Отец отзывался о нем, как о достойном человеке.

— И не только твой отец, Василько. В черниговской библиотеке монах Порфирий отыскал летопись, в коей было сказано: «Сей муж своего ради постоянства любим был у всех, он был муж твердый». Это не пустые слова. Князь Игорь заслужил их. Когда он многие годы обращался к единению всех русских князей, то думал о великой процветающей державе, способной отразить любое нашествие. Такой вывод он сделал из своего героического и трагического похода. Его поражение не какой-то частный случай, а беда всей земли Русской. Нельзя отстоять Отечество в одиночку. Только единение князей принесет славу русскому оружию. Будучи знатным и влиятельным князем, Игорь помышлял о том, чтобы все удельные князья объединились вокруг его имени, и если бы это произошло, то жили бы мы сейчас в могучей Руси, под началом единого государя. Но этого не захотели ни Всеволод Третий, ни другие князья — властолюбцы. Кто во что горазд, тот в то и трубит. Напади сильный враг — никому не устоять. Но то ж беда для Руси.

— Похвально, Мария. Может, ты станешь второй княгиней Ольгой?

— Шутишь, Василько. Куда уж мне до великой Ольги.

Глава 5 ПОКАЯЛЬНИК

Угожи — вотчинное село боярина Неждана отсеялись, к старосте прибыл боярский тиун и молвил.

— Боярин повелел тебе, Лазутка, рыбу из погребов доставать. Пора!

— Пора, — кивнул Лазутка.

Погреба со льдом издавна находились во дворе «Мстиславова терема», и когда князь Василько Константинович передал Угожи во владение Корзуна, то «терем» со всеми его хозяйственными службами, перешел боярину.

Рыбу заготавливали с начала зимы. Всем селом выходили на озеро Неро и принимались за лов. Рыбу забрасывали снегом и поливали водой, пока она не замерзнет, а затем свозили на свои дворы и укладывали под открытым небом крест-накрест, как поленья. Пятую долю рыбы (боярский оброк) увозили в погреба «Мстиславова терема».

Мороженую рыбу мужики возили на санях в Ростов и в отдаленные (от Неро) поселения, и продавали. Покупали охотно: после оттаивания рыба, пролежавшая даже пять или шесть месяцев, выглядела так же прекрасно, как будто только что была выловлена из воды.

Весной и летом рыбу на продажу привозили на телегах, наполненных льдом, в коем она была замурована.

Рыба для мужика и ремесленника — второй хлеб. Ею спасались в страшные голодные годы. Но мужики ведали: сия спасительная снедь во многом зависит от Батюшки Водяного. Этот нечистый бес сидит не только в омутах и бучалах, но и в озере. Он ходит нагой и косматый, с зеленой бородой, он — содруг лешему и полевому, недруг домовому, но злее их всех, и ближе в родстве с нечистой силой. Надо всенепременно угостить водяного, когда тот просыпается от зимней спячки в Никитин день[139]. Упаси Бог не задобрить! Водяной так осерчает, что не видать тебе ни карася, ни окуня, ни щуки.

Мужики за три дня до угощения приходили к старосте, сдергивали с патлатых голов шапки и упрашивали:

— Никитин день на носу. Ты бы сходил, Лазута Егорыч, в лес на сохатого.

Мужики знали к кому обращаться: староста и лес изрядно ведает, и искусный охотник.

Лазутка никогда селу не отказывал. Вот уже шестой год (как боярин Корзун поставил его старостой) он, прихватив с собой троих мужиков, ходил охотиться на сохатого, и каждый раз был добычлив. Удалось убить лося и на сей раз.

В Никитин же день, с восходом солнца, сохатого везли на телеге к озеру. Вслед шло всё село — и стар и млад. Было поверье: того, кто не явится угощать водяного, ожидает худой рыбный лов. Каждый хозяин избы нес за плечами котомку, набитую подарками — ломтями хлеба, сухарями и пареной репой.

Сохатого топили в воде (с помощью лодок-однодеревок) в тринадцати саженях — чертова дюжина! — от берега и восклицали:

— Прими, дедушка, гостинчик на новоселье! Люби да жалуй наше село!

Опорожнив котомки, мужики не торопились уходить вспять, а еще добрый час стояли на берегу и поглядывали на озеро: а вдруг водяной высунется из воды, недовольно затрясет своей зеленой, косматой бородой и погрозит миру трезубцем? Тогда добывай дедушке тура или вепря. Но, слава Богу, не высунулся. Доволен дедушка.

Отправив из боярских погребов замороженную рыбу, Лазутка пошел глянуть на поле. Добро поднимаются озимые. Теперь, коль Илья Пророк не подведет, будет семья с хлебушком. А в семье, как не говори, три мужика растут: Никитушка, Егорка и Василько. Второго сына назвали в честь Лазуткиного отца, а младшенького — в честь отца Олеси.

Купец Василий Демьяныч Богданов, после рождения третьего внука, приехал в Угожи, долго разглядывал младенца, а затем молвил:

— Горластый… Как нарекли?

— В честь тебя, тятенька. Василием, — с готовностью отозвалась Олеся.

Василий Демьяныч крякнул в густую с сединой бороду. На загорелом лице его застыла довольная улыбка.

— Поснедаешь с нами, тятенька?

Василий Демьяныч отозвался не вдруг. Улыбка исчезла с его лица. Олеся замерла в напряженном ожидании. Отец редко посещал их дом. Случалось это лишь в те дни, когда купец наезжал в Угожи по торговым делам, но никогда он не оставался ночевать. И даже от обеда отказывался. Ссылаясь на неотложные дела, пытливо оглядев дочку и передав внукам гостинцы, уходил из избы.

Лазутка и Олеся понимали, что Василий Демьяныч до сих пор еще не оттаял душой.

А в тот незабываемый день, когда Олеся пришла в себя, и к ней вернулся разум, Василий Демьяныч настолько обрадовался, что забыл про все Лазуткины грехи.

— Тятенька, это мой супруг любый. Не проганяй его, тятенька! — с мольбой в голосе восклицала Олеся.

— Не прогоню, доченька, не прогоню.

Три дня счастливый Лазутка жил в купеческом тереме, но затем Василий Демьяныч (когда радость его поулеглась), строго молвил Скитнику:

— Пора и честь знать, ямщик. Людишки всякое про тебя болтают. Натерпелся я из-за тебя сраму. Надо бы тебя наказать нещадно, да Олесю жалко. В ноги ей кланяйся. Ты же за сором заплатишь мне виру в пять гривен и перед всем ростовским людом покаешься.

— Да где ж я такие деньжищи найду?

— О том не мне кумекать, ямщик. Но коль тебе моя дочь дорога, найдешь! Сумел набедокурить — сумей и ответ держать. По правде сказать, мне твои деньги и на дух не надобны. Но всё должно быть содеяно по старине, по уложению Ярослава. Токмо тогда я отдам за тебя дочь.

Лазутка понял: спорить с купцом бесполезно: «Правда» Ярослава на его стороне.

— Добро, Василий Демьяныч. Пойду наживать калиту.

— И как ты ее будешь наживать? — хмыкнул купец. — Ямщичьим извозом? Да тебе, милок, и за пять лет такую виру не отработать.

— Сыщется и другое зделье. В кузнецы подамся. Стану на князя копья и кольчуги ковать.

— Ну-ну, — всё так же насмешливо протянул купец. Но токмо ведай: пока калиту не сколотишь, порог моего дома не переступишь.

— А как же Олеся?

— Потерпит, ямщик, потерпит!

— Жесток ты, Василий Демьяныч.

— Жесток? Не забывай: не в лесу среди зверья живем, а среди людей. Мне честь своя дороже.

— Да ведь Олеся вновь в кручину ударится. Как бы опять не помешалась. Хоть бы раз в неделю дозволил свидеться.

Василий Демьяныч призадумался. Ямщик бьет в самое больное место. Типун ему на язык!

— Леший с тобой. Раз в неделю забежишь. На часок — и не боле!

— Спасибо, тестюшка, уж так потешил, — низехонько поклонился Лазутка.

— Не юродствуй!

Через несколько дней слух о Лазутке докатился до боярина Неждана Корзуна, кой приказал своим послужильцам доставить ямщика в хоромы.

— В подручные кузнеца Ошани подался?

— Нужда привела, боярин.

— Да уж ведаю. О тебе тут всяких чудес порасказывали.

— Да, кажись, никаких чудес.

— Ой, ли? А что за рыжий немой топором купцу амбар рубил? Скоморох, да и токмо! — рассмеялся Корзун.

— Жизнь вынудила, боярин.

— Жизнь?.. А я, думаю, любовь. Ради нее хоть к черту на рога полезешь, но не каждый на сие рожден. Нравен ты мне, ямщик. Дам тебе пять гривен — и ступай к своей ладушке.

— Благодарствую, боярин. Но я хотел бы на свои деньги Олесю выкупить. Не гоже мне так. Уж лучше буду в кузне молотом грохать.

— Гордый ты, но и том ведаю… Так я ж тебе в долг.

— Слишком большие деньги, Неждан Иваныч. Годы надо отрабатывать.

— Отработаешь! Мне в Угожах староста понадобился. Село большое, хлопот будет немало. Доброе жалованье положу.

Лазутка подумал, подумал и согласился. В тот же день он заявился в купеческий терем и выложил Василию Демьянычу пять слитков серебра. У купца — глаза на лоб.

— Аль ограбил кого?

— Молотом наковал. Брякну раз — гривна, брякну два — другая, — отшутился Скитник.

— Ты мне зубы не заговаривай.

Но Лазутка, знай, посмеивается. Купец же строго молвил:

— Серебро мне не суй. Я же сказывал: по старине! Выйди в воскресный день на торжище, встань на помост, с коего бирючи княжьи повеления оглашают, повинись перед всем честным людом, и коль народ тебя, презорника, простит, тогда и виру мне передашь. Да с земным поклоном!

— Крыжом упаду, тестюшка.

— Не ёрничай, а делай так, как я сказал.

— Да уж куда денешься, — перестал ухмыляться Лазутка. Как не считал он себя правым, но покаянной речи на торжище ему не избежать. Ради Олеси и сына Никитушки он на всё пойдет.

Честной народ после покаянных слов Лазутки раскололся надвое. Купцы и «лутчие» люди города недовольно загалдели:

— Неча ямщику поблажку давать!

— Эдак, каждый почнет девок хитить!

— В поруб вора!

Черный же люд гомонил иное:

— Лазутка николи не был вором! Ведаем его!

— Рубаха-парень!

— Купецкая дочь сама в возок прыгнула!

— Простить Лазутку!

Но богатеи закричали пуще прежнего:

— В порубе нечестивца сгноить!

Чернь:

— Помиловать!

И понеслось: «Помиловать!», «Сгноить!» Никто не хотел отступать. Один из разгневанных «лутчих» людей, не выдержав, схватил голосистого шорника за козлиную бороденку.

— Закрой рот, смердящее рыло!

— Сам закрой! — озлился шорник и шмякнул богатея по мясистому носу.

— Градских мужей бьют! — раздался визгливый голос.

Шорника тотчас подмяли, но тут прозвучал призывный возглас из бедноты:

— Бей толстосумов, православные!

И закипела на торжище буча!

Лазутка, кой стоял на помосте в ожидании приговора, вначале посмеивался, но, когда брань разгорелась не на шутку, сбежал с возвышения и… принялся дубасить супротивников черни.

Степенный купец Богданов в драку не встревал, лишь осуждающе покачивал головой. Ну и дурень же этот ямщик! Ишь, как кулаками машет. Теперь и вовсе не миновать ему поруба.

Градской муж, обладавший визгливым голосом, с оторванным рукавом вишневой однорядки, вскочил на помост и, показывая растопыренными пальцами на Лазутку, истошно заверещал:

— Видите, видите, какой он лиходей! Гридни, хватай вора! Хвата-а-ай!

Но гридни, оказавшиеся на торгу, и не шелохнулись: они уже ведали, что князь Василько Константинович не велел «вязать» провинившегося ямщика на свой княжой суд. Да и не принято народ унимать, коль он сам суд вершит. Почитай, редкое вече обходится без потасовки.

Неизвестно, сколько бы продолжалась свалка, если бы на помосте не оказался Неждан Корзун. Утихомирив зычным голосом толпу, он вопросил:

— Лазутка виру принес?

— Принес, боярин!

— Покаялся миру?

— Покаялся, боярин!

— Мир простил?

Толпа вновь раскололась, на что Неждан Иваныч, выслушав выкрики, молвил:

— Слышу, что большинство за ямщика. И остальных прошу его помиловать.

Градские мужи и купцы, изрядно помятые в потасовке, по-прежнему стояли на своем. Тогда Корзун снял шапку, опушенную собольим мехом, поклонился миру в пояс и перекрестился на золоченые кресты Успенского собора.

— Поручаюсь за ямщика Лазутку, ростовцы. О том перед святым храмом клянусь. Не станет более он девок красть. Коль мне доверяете, примите всем миром покаянное слово Лазутки и простите его.

Боярина Неждана уважали и градские мужи и черные люди. Грех ему отказать: всему честному люду поклонился, и крестное знамение перед миром совершил.

— Прощаем ямщика, боярин.

Лазутка поклонился ростовцам на все четыре стороны.

У Василия Демьяныча отлегло от сердца. Теперь никто хулы на него не возведет, не кинет в спину срамное слово. Всё завершилось добром, по старине, и всё же горький осадок на душе остался: не так легко забыть, когда любимое чадо не послушалась отца и убежала из родительского дома. Не так легко!

— Поснедаешь, тятенька? — переспросила Олеся.

Василий Демьяныч, так ничего и не ответив, вновь подошел к зыбке. Младенец, перестав плакать, не мигая, смотрел на незнакомца.

— Глазастый. Ишь, как на деда уставился.

Олеся с Лазуткой переглянулись: впервые Василий Демьяныч назвал себя дедом.

— Гляди, гляди, Васютка, и запоминай. Авось и ты в купцы выбьешься, с добродушной улыбкой продолжал Василий Демьяныч и, наконец, произнес долгожданное:

— А, может, и впрямь поснедать нам, Васютка? Что-то я ныне проголодался.

Олеся обрадованно метнулась к накрытому столу. Отец не только с удовольствием откушал, но и выпил чашу меда. А когда выходил из-за стола, молвил:

— Приезжайте с ребятней в Ростов. Мать внучат хочет глянуть.

— Благодарствуем за приглашение, Василий Демьяныч, — радушно произнес Лазутка.

А Олеся вся засветилась от радости. Наконец-то! Целых пять лет ждала она этих слов.

— Спасибо тебе, милый тятенька, спасибо!

Прижалась к отцу, поцеловала, из глаз покатились счастливые слезы.

— Ну, будет, будет, дочка. Чего уж теперь… А где Никитка с Егоркой?

— В светелке, тятенька.

Побывав в светелке с внуками, Василий Демьяныч дотошно оглядел и повалушу, и горницу, и высокий подклет. Всюду было урядливо. Не поскупился на похвалу:

— Добрая изба.

— Стараемся, Василий Демьяныч, — степенно молвил Лазутка и, глянув на ликующую Олесю, добавил:

— С такой хозяюшкой избу не запустишь. Она у меня — клад.

Лицо Олеси залилось смущенным румянцем. После рождения трех сыновей, она оставалась такой же яркой красавицей, а материнство придало ей еще большую женственность и очарование.

— Добро, когда муж жену хвалит. Вот и живите с Богом.

Глава 6 КНЯЖИЙ СУД

Ушак кипел злобой. Надо же до такого додуматься князю. Его, тиуна, послал отвести коровенку подлому смерду! А до деревеньки — не рукой подать, почитай, шесть верст. Холопы — и те посмеиваются. То ль не унижение?

Плелся (с двумя холопами) за коровенкой и негодовал. Ну, погоди, Кирьяшка, аукнется тебе молочко с маслицем, забудешь, где у коровы хвост.

А корова оказалась упрямой и непослушной: то внезапно останавливалась, то брыкалась в разные стороны. Ушак зло кричал на холопов:

— Кнутом ее, стерву, кнутом!

Холопы изрядно устали; измаялся и тучный Ушак, пот градом катился с его лица. Никогда он не посещал села и деревеньки пешком. Хотел, было, и на сей раз отправиться в Малиновку на коне, но дворецкий Дорофей передал строгий княжий наказ: идти пешком, как пастуху — погоняльщику. Вот и сошло с тиуна семь потов.

Кирьян, возвращаясь с поля, глазам своим не поверил: к воротам привязана корова. Ну, и ну! Выходит, князь не пошутил и сдержал свое слово. Вот так Василько Константинович! Не погнушался мужиком… Батюшки светы! А это кто избу подпирает? Да это сам тиун пожаловал.

Ушак как доплелся до избы, так и рухнул на завалинку. Увидев перед собой хозяина избы (хозяйки же с ребятней дома не было: ушли на прополку), тиун, не скрывая раздражения, процедил сквозь щербатые зубы:

— Забирай, смерд, коровенку.

Один из холопов высыпал из котомки на крыльцо пряники и леденцы.

— То мальцам твоим от князя.

Кирьян благодарно молвил:

— Пошли, Господи, милостивому князю доброго здоровья и долгие лета.

— Повезло тебе, смерд, — покривился Ушак. — Но шибко не ликуй. Коль вновь заимел коровенку, то на оброк не пеняй.

— Да уж куды нам, — хмыкнул мужик. — Мы — людишки малые, подневольные.

— Вот-вот! Николи не задирай нос, знай свое место. Ишь, взяли волю — князю жаловаться. Так ведай же: князь в вашу деревеньку ненароком заехал и николи боле не появится. Здесь я, тиун, каждому подлому смерду Бог и судья. Не забывай о том, Кирьяшка.

— Всегда помню, милостивец, — вдругорядь хмыкнул в рыжую бороду мужик.

— Не шибко-то по твоей роже видно. Кривое веретено не выправишь, смерд. Меня не проведешь. Я каждого мужика наскрозь вижу. Сволота!..

С того злополучного дня Ушак не раз и не два бывал в Малиновке, и каждый раз думал, как досадить Кирьяшке. И надумал-таки. Когда мужики завершали сенокос, тиун вновь поехал в деревеньку. Всю дорогу злорадствовал: взвоет от нового оброка Кирьяшка. Вдвое больше стогов сена на князя надо поставить. Заартачится: за лен надо приниматься, а там и серпень на носу, хлеб ждать не будет, каждый день на золотом счету. А тут — две лишние недели с сеном возиться: выкосить, высушить, сложить в зароды[140]. Когда же к жатве приступать?.. То-то Кирьяшка взмолится. Будет знать, как князю сетовать. На коленях будет ползать, дабы такого тягла не нести. Но не умолить тебе, поганец!

Выехал зарано: не терпелось отомстить Кирьяшке… Нарочито не взял с собой холопов, дабы те не ведали о «новом княжьем оброке», кой тиун придумал по своей воле.

На отведенном мужику покосе Ушак увидел стреноженную лошадь, зарод сена и валки свежей, подрезанной травы.

«А где же Кирьяшка? — приподнялся на стременах тиун. Зорко оглядел покос и, наконец, заметил лапти, высунувшиеся из-под телеги. — От солнца спрятался. Никак, дрыхнет».

Ушак подъехал к телеге и сошел с коня. Кирьян отправился на покос чуть ли не с первыми петухами, а затем, когда солнце стало припекать, решил малость отдохнуть. Да так притомился, что тотчас заснул. Лежал, подвернув натруженные руки под голову, и негромко похрапывал. Широкая грудь его, обтянутая посконной рубахой, мерно вздымалась.

«Эк растелешился, смерд!»

Ушака охватила необоримая ярость. Дрожащими руками схватил с телеги вилы, наклонился и со всей силой вонзил их в живот мужика. Кирьян издал протяжный стон и навеки затих.

Тиун полез было на коня, но одумался: надо увести в поводу и Кирьяшкину лошадь. Когда подъезжал к лесу, оглянулся и… оцепенел. С другой стороны, к покосу, шла худенькая женщина с узелком в руке. Ушак поспешил в лес. Истово перекрестился. Господи, пронеси! Токмо бы не заметила.

Добрый час углублялся в лес, пока не остановился в дремучей чащобе. Здесь привязал мужичью лошадь к дереву и сожалело спохватился. Надо бы и бабу порешить, тогда бы уж наверняка никто не догадался. Но теперь поздно: если по лугу шла жена Кирьяшки, то она уже сейчас булгачит деревню… Ну и пусть булгачит: цыгане то тут, то там крадут лошадей. Он же, тиун, в деревеньке не был, и никто его не видел. Всемогущий Господь милостив.

Похоронив мужа, убитая горем Устинья пришла к Сидорке Ревяке в Ростов и поведала о своей беде.

— Чего ж ты меня на похороны не позвала? — опечалился Сидорка. — Брат все же.

— Да когда, родимый ты мой? В тот же день на погост отнесли[141].

Сидорка долго сидел с убитым лицом, а затем вопросил:

— Татя искали?

— Искали, да мало проку. Лес-то, поди, на тыщу верст тянется.

— Вестимо, — угрюмо кивнул Сидорка. — Одного не пойму. Лошадей, случается, и крадут, но чтоб людей убивали… Поведай-ка еще раз о лиходее.

— Зрела его мельком, перед самым лесом. Уводил Буланку в поводу. Токмо спину его и запомнила. Толстая спина. Вот и всё, родимый.

— Немного, Устинья… А масть лошади не запомнила?

— Каурая.

— Так. А в какой одеже тать ехал?

— То ли в кафтане малиновом, то ли в зипуне. Точно не углядела.

— А на голове?

— На голове?.. Дай Бог памяти. Кажись, в круглой шапке.

— Не в мужичьем колпаке?

— Нет, в шапке.

— А в деревню никто не заезжал?

— Не заезжал. Чужих не видели, родимый.

Сидорка призадумался. Странным оказался конокрад. В круглых шапках (а они всегда оторочены дорогим мехом) и в малиновых кафтанах обычно богатые люди разъезжают, но они лошадей не крадут.

Когда Устинья засобиралась к ребятне домой, сидорка протянул ей небольшой кожаный мешочек с серебряными монетами.

— Ты ныне без кормильца, сгодятся. А к брату на могилу я в девятины приеду. Крепись!.. В какой день беда приключилась?

— На Петров день, родимый.

Дня через два Сидорка обогнал на своем ямщичьем возке (этим летом он занимался извозом) дородного всадника на кауром коне и услышал вдогонку недовольный окрик:

— Глядеть надо, охламон!

Сидорка оглянулся. Ба, да это княжий тиун Ушак в забрызганном кафтане. (Недавно прошел ливень, оставив после себя глубокие лужи). Ямщик усмехнулся и помчал было дальше, но вскоре остановился от неожиданной мысли: толстая спина, каурый конь, малиновый кафтан и круглая шапка. Вдругорядь оглянулся. Всё сходится. Сидорку аж оторопь взяла.

Ушак проехал мимо и погрозил увесистым кулаком. На ямщика же прикрикнул пышнобородый купец из открытого летнего возка.

— Чего застыл? На Рождественскую поспешай!

Доставив купца на Рождественскую улицу, Сидорка хотел было ехать к избе тиуна, но передумал. Скорый поспех — людям на смех. Ушак — человек изворотливый: и сквозь сито и сквозь решето проскочит, ему на хвост не наступишь. Допрежь надо крепко покумекать.

Не день и не два заходил Ревяка в питейную избу, но долго не засиживался. Оглядит подгулявших питухов, осушит ковш браги — и к своему возку. Но на четвертый день он и про извоз забыл: в питейную избу зашел наконец-то один из холопов Ушака — невысокий, юркий мужичок с редкой, неряшливой бородой и бойкими, плутоватыми глазами. Взяв чарку вина и немудрящей закуски, холоп, расплатившись с целовальником[142], уселся за щербатый стол. Вскоре подле него оказался и Сидорка, кой знал чуть ли не каждого человека в Ростове.

— Гуляем, Тимоня?

— Какое там, — кисло отозвался холоп. — На какие шиши?

— Да твой хозяин, кажись, калитой не бедствует. Худо жалует?

— Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Аль ты нашего Ушака не ведаешь?

— Ведаю. И скряга и спеси через край. Намедни на возке его обогнал, так на всю улицу заорал. Как-де подлый человек посмел княжьего тиуна обойти!

— Гордый. Не чета нам, малым людишкам.

— Куда уж нам, Тимоня, — поддакнул Сидорка. — Нищему гордость, что корове седло. Все мы оземь рожей.

Холоп поднес чарку к губам и кинул привычное для себя присловье:

— Пошла на место!

Выпил и довольно огладил живот.

— Уважаешь винцо, Тимоня?

— Кто ж душегрейку не уважает? Не пить, так на свете не жить. Глянь, сколь бражников набилось. А ить Петровский пост.

— А бедняку — пост не пост, — рассмеялся Сидорка. — Рада бы душа посту, да тело бунтует.

— Воистину, Сидорка. Сколько дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем. Вот и ты, мотрю, не говеешь.

— Так у меня седни именины.

— Да ну! — оживился Тимоня. — С тебя причитается. Грех не отметить.

— И отметим!

Сидорка на угощение не поскупился. Сам пил в меру, а вот Тимоня на дармовщинку опрокидывал чарочку за чарочкой.

— Надоело, поди, с тиуном по селам и деревенькам шастать?

— Это как посмотреть, Сидорка. В доме у тиуна живем впроголодь, а у старост пузо набиваем. Попробуй, не накорми.

— И в дальние деревеньки заглядываете?

— Бывает… Как-то в Малиновку пришлось топать. Дьявол бы ее забрал!

— Чего так?

— Да коровенку одному мужику вели. Умаялись. Наш тиун был готов мужика на куски разорвать. Злющий! Кажись, боле ногой туда не ступит, а он в сенокос опять туда снарядился.

— В сенокос? — сделал удивленные глаза Сидорка. — Да чего там тиуну в эку пору делать? Самая голодуха, не хлебный Покров. Чудно.

— Вот и нам чудно. В Петроов день все люди в храмы пошли, а он в Малиновку подался. Один! Николи того не было, чтоб Ушак без холопов ездил.

У Сидорки отпали все сомнения. Его брата загубил тиун. На другой же день он отправился к Устинье в Малиновку.

Княжеский детинец денно и нощно оберегали гридни из молодшей дружины. Простолюдину достучаться со своей надобностью до дворецкого — дело безнадежное. Допрежь ступай к своим земским властям — сотскому и посаднику, а уж те, коль посчитают нужным, доложат дворецкому, и только он окончательно решал: докладывать или не докладывать удельному государю ту или иную челобитную.

— Эдак мы, Устинья, ничего не добьемся, — вздыхал Сидорка. — Земские людишки тотчас донесут весть до Ушака, тот сунет мзду — и всё заглохнет. Шире рыла не плюнешь.

— Да как же правду сыскать, родимый?

— Тяжко, Устинья. Правда, что у мизгия[143] в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет. Но наше дело собинное. Будем кумекать. И мы не на руку лапоть обуваем.

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

— Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

— Дело-то у нас, милок, важное.

— У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

— От Лазутки? Так бы сразу и толковали, — подобрел привратник. — Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

— Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

— А как же холоп твой и жена Кирьяна?

— Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

— За «Устав» ухватился?

— Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

— Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, — жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

— Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

— Прощать тебя или не прощать — суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

— Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!

Василько Константинович брезгливо отпихнул от себя тиуна.

— Не елозь. Быть суду!

Княжеский суд проводился по строго заведенному порядку. Накануне бирючи-глашатаи садились на коней и разъезжались по всему городу. Ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на грудь, громко оповещали:

— Собирайтесь завтра, православные, на княжой суд!

Ростовцы уже ведали: суд всегда вершили на соборной площади, перед главной святыней Ростова Великого — храмом Успения Божьей Матери. Здесь же ставили два помоста. Один — широкий и нарядный, покрытый персидскими коврами — для князя и ближних бояр, другой — чуть поменьше и без ковров — для обвиняемых. Князь восседал на высоком кресле, бояре — становились по левую и правую руку.

Народу собралось — яблоку негде упасть. Василько Константинович повел цепкими глазами по многолюдью и невольно подумал: «Вот он — гордый Ростов Великий, кой не терпит и малейших посягательств. Сколь раз пытались взять его силой, и каждый раз получали достойный отпор. Еще ни разу не покорились ростовцы властолюбивому чужаку, и на престол восходил лишь тот, кто заручался поддержкой народа. Князь же без народа, что ножны без меча. И не приведи Господи от сего народа стеной отгородиться».

На малый помост ввели тиуна, и по многолюдью, как по волнам, покатился возбужденный гул:

— Да то сам Ушак! Вот те на!

— Давно пора его перед миром поставить!

— А за что судят-то?

Еще больше удивились ростовцы, когда увидели на помосте незнакомую худенькую женщину в лапотках, черном убрусе и в холщовом сарафане.

Устинья, увидев перед собой гомонящее людское море, растерялась, и вся съежилась, словно подшибленный воробушек. Ее жалкое, испуганное лицо повергло Сидорку в ужас. Всё! Устинья и рта не раскроет. Но то ж беда. Пройдоха Ушак и мертвый из петли вывернется.

А бирюч тем временем огласил суть дела:

— Женка Кирьяшки Ревяки сказывает, что княжой тиун убил на покосе ее мужа, а Ушак речет, что на покосе в тот день не был.

— Не был! — закричал тиун. — Женка меня и в глаза не зрела! Пригрезилось! Да и не пристало жене смерда быть видоком. Ростов всегда «Устава» Ярослава держался!

Народ пришел в замешательство: разберись тут!

— Говори, женка! — повелел старший боярин Воислав Добрынич.

Но оробевшая Устинья лишь заплакала в три ручья.

Тогда на малый помост, нарушая издревле заведенный порядок, взбежал Сидорка Ревяка.

— Прости, народ православный, что старину рушу. Но дозволь мне, брату убиенного, слово молвить.

Ямщика и плотника Сидорку каждый ростовец хорошо ведал: мужик честный и справедливый, на вече к его слову даже княжьи и градские мужи прислушиваются.

— Дозволяем! — дружно отозвалась толпа.

Василько Константинович глянул на ямщика, и его обожгла ревнивая мысль: «Вот он — представитель черного люда. Даже дозволения князя не спросил. Народ для него выше удельного государя. Дерзки и вольнолюбивы ростовцы!»

— Ушак невинной овечкой прикидывается. Но все мы ведаем этого мизгиря и облыжника. Ведаем! — звучно и отрывисто начал свою обличительную речь Сидорка, и рассказал всё то, что удалось ему выяснить в последние дни.

Отовсюду понеслись возмущенные голоса:

— Из-за коровенки отомстил!

— Тимоня брехать не будет!

— Не молчи, Устинья!

Последний возглас подхватило всё многолюдье:

— Не молчи! Сказывай!

И худенькая, пришибленная Устинья ожила. Подняла голову, распрямилась.

— И скажу, люди добрые! Муж мой, Кирьян, не раз говаривал: от тиуна всякой гадости можно ожидать. Никогда он не забудет, что милостивый князь коровушку нам пожаловал. Никогда! — голос Устиньи значительно окреп. — Вся деревня над тиуном потешалась, когда узнала, что тот из самого Ростова коровушку пешем гнал. Вот тиун и затаил зло.

Устинья повернулась к Ушаку и, показывая на него рукой, гневно сверкая глазами, высказала:

— Это тебя я зрела на покосе, тиун! Это ты моего кормильца загубил, тать!

И так пошла на Ушака, что тот попятился от разгневанной женки к перильцам, а народ довольно закричал:

— Молодец, Устинья!

— Так его, убивца!..

Долго кричали ростовцы, а когда, наконец, шум поулегся, побледневший Ушак обратился к князю:

— Князь Василько Константиныч! Ты всегда чтил «Правду» Ярослава, и на сей раз не позволишь рушить старину. В кой раз говорю: не могут смерд и холоп быть на суде послухами. Я же Богом клянусь, что не поднимал руки на Кирьяшку. Богом!

На Соборной площади стало тихо. Ростовцы замерли в ожидании княжеского слова. Судить по «Правде» Ярослава — встать на сторону тиуна, оказаться на стороне жены смерда — нарушить «Правду».

Василько Константинович поднялся из кресла. Был он в синей шапке с темно-красной опушкой, в летнем зеленом кафтане, поверх коего — синее корзно с вишневым подбоем, застегнутое на правом плече красной запоной с золотыми отводами. Теперь высокий, плечистый князь был виден всему народу. Строгие глаза его остановились на Ушаке..

— Богом клянешься? Ну что ж, поглядим, — истинны ли твои клятвы. Отнеси-ка, Ушак, железо к алтарю храма Успения.

Многолюдье с восторгом восприняла слова Василька Константиновича:

— Любо, князь!

Ушак же бухнулся всем своим тучным телом на колени.

— Помилуй, князь! Помилуй ради Христа!

— Железом пытать! — непоколебимо и резко произнес Василько Константинович.

— Любо! — вновь грянула толпа.

Вскоре подле храма заполыхал костер, в кой проворные послужильцы сунули железную пластину. Испытание железом было введено всё тем же ростовским князем Ярославом Мудрым. Обвиняемый в убийстве (не уличенный свидетелями из «добрых» людей), должен выхватить из огня раскаленную добела пластину и донести ее до алтаря церкви. Донесет — не виновен.

Ушак с ужасом смотрел на костер. Его подталкивали к огню послужильцы, а ноги не шли. На низком лбу тиуна выступил холодный пот.

— Чего мешкаешь, Ушак? Докажи князю, народу и Господу свою неповинность. Ну же! — прикрикнул боярин Воислав Добрынич.

— Докажу… всем докажу, — осевшим голосом выдавил тиун и трясущейся рукой вытянул из красных угольев пластину. Ступил шаг к дверям храма, заорал дурным голосом и выронил железо.

— Тать! Душегуб! — взревела толпа.

Василько Константинович вдругорядь поднялся и кинул в многолюдье страшные для Ушака слова:

— В поруб до скончания живота, злодея!

Глава 7 ПЕРЕД ВТОРЖЕНИЕМ

«О светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская и многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками, месточестными горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полянами, дивными зверями различными, птицами бессчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными… Всем ты наполнена, земля Русская!.. Отсюда до венгров и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвагов и от ятвагов до литвы, от немцев до корел, от корел до Устюга, где были тоймичи язычники, и за дышущее море (Ледовитый океан), от моря до болгар (камских), от болгар до буртас, от буртас до черемис, от черемис до мордвы, — то всё покорено было христианскому языку, великому князю Всеволоду, отцу его Юрью, князю Киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болот на свет не вылезала, и венгры укрепляли каменные города железными воротами, чтобы на них великий Владимир не наехал, а немцы радовались, будучи далече за синим морем…» — с гордостью писал неизвестный автор «Слова о погибели Русской земли» о Руси накануне татаро-монгольского нашествия.

Всё тревожнее становилось на душе Василька Константиновича: татары всё ближе и ближе подходили к пределам Руси. Еще пять лет назад они зимовали неподалеку от стольного града Волжской Булгарии, жестоко расправившись с местными жителями.

(В памятнике монгольской литературы «Сокровенном сказании», некто спросил Джамаху, главного лекаря Чингисхана: «Кто эти, преследующие наших, как волки?» Лекарь пояснил: «Это четыре пса моего Темучина (Чингисхана), выкормленные человеческим мясом, он привязал их на железную цепь… Вместо конской плетки у них кривая сабля. Они пьют росу, ездят по ветру, в боях пожирают человеческое мясо. Теперь они спущены с цепи. Эти четыре пса: Чжебе, Хубилай, Чжелме и Субудай»).

Василько Константинович был хорошо наслышан о кровожадных военачальниках Чингисхана, кои творили неописуемые зверства в завоеванных землях. Никогда не забыть Васильку своего первого ратного похода, когда он в 13 лет выступил на татар, переступивших Половецкий вал. Юный князь, единственный из Ростово-Суздальской земли, пошел на помощь южно-русским князьям и 31 мая 1223 года достиг Чернигова. В этот же день он узнал страшную весть: русское войско потерпело тяжелое поражение на Калке от Чжебе и Субудая. А затем ему довелось услышать жуткие рассказы о чудовищной жестокости татар. И вот теперь эти дикие орды вновь приближаются к пределам Русской земли.

Купцы доносили: несметные орды татар идут под началом старшего внука Чингисхана — Батыя, одного из самых опытных и варварских полководцев, кой уже завоевал и разорил множество стран.

Неспокойно было и на душе Марии.

— Не зря мое сердце предвещало беду, Василько. Думаю, кончились наши безмятежные годы. Хан Батый не остановит свои орды. Русь для него — лакомый кусок.

— Ничего, ничего, Мария, — успокаивал Василько. — Русь не только лакомый кусок, но и крепкий орешек.

— Не такой уж и крепкий, Василько, — вздохнула Мария. — Давно расколотый. Враждой, усобицами… Да ты и сам ведаешь.

Ведал, еще, как ведал! Приближение кочевников к Руси не остудило головы удельных князей. Кровавые междоусобицы не прекращались ни на год! Раздираемая внутренними распрями, Русь напоминала разбитый корабль в бушующем море с неуправляемой командой. Кто во что горазд, тот в то и трубил. От разговоров переходили к перекорам, от перекоров к драке. А корабль несет на скалы.

— Не худо бы князьям опомниться и подумать о новом Любече.

— Давно пора, Василько. Но и Любеч не оправдал надежд, — с грустью молвила Мария.

Угроза широкого половецкого нашествия вынудила враждовавших князей съехаться в 1097 году на «строение мира» в город Любеч, что на Днепре.

— Был там, кажется, князь и из Ростово-Суздальской земли.

— Конечно же, был. Именно он горячо призывал: «Зачем губим Русскую землю, поднимаем сами на себя вражду, а половцы раздирают землю нашу на части и радуются, что между нами рать? Давайте жить в одно сердце и блюсти землю Русскую!» Князья вняли его призыву и заключили мир: «Пусть каждый держит вотчину свою и не посягает на чужую». Князья дали клятву, что не нарушат соглашение, и всеобщими усилиями будут карать каждого, кто затеет усобицу. Казалось бы, мир восстановлен. Теперь надо собирать общерусское войско на половцев, натиск которых становился угрожающим, но…

— Не успели князья разъехаться со «строения мира», как мир был нарушен. Великий князь Святополк Киевский вероломно захватил князя Василька Теребовальского и ослепил его. У Василька нашлись сторонники, и усобица вспыхнула с новой силой.

— А половцы, Василько, продолжали опустошать порубежные княжества.

— Гордыня и корыстолюбие князей — было и есть самое великое зло Руси. Ныне же, повторяю, самая пора новому Любечу быть, иначе беды не миновать.

Мария пытливо глянула на мужа.

— Ты уже что-то задумал, Василько?

— Да… Но не хотел тебе об этом говорить.

— Почему?

— Из-за Глебушки.

Второй сын Василька родился шесть недель назад. Мария ходила счастливая.

— Я же говорила тебе, что еще одного сына принесу.

— Бог любит троицу, Мария. А там… Чем мы хуже Всеволода Большое Гнездо? — довольно высказывал Василько.

— Да ни чем, любый ты мой. Будут тебе и сыновья и дочери. Лишь бы покой Бог послал.

А покой, неделю назад, был нарушен неожиданным недугом младенца. Мария не отходила от колыбели. Недосыпала ночи, исхудала, и всё просила постаревшего лекаря:

— Ты уж исцели Глебушку моего, Епифан. Он такой крохотный. Нельзя ему умирать.

— Живехонек будет, княгиня, спадет жар, — утверждал лекарь.

На пятый день Глебушке заметно полегчало.

— Рассказывай, Василько. Сын поправится.

Но Василько надолго замолчал. В оконца покоев, из наборного цветного стекла, хлестал косой рясный дождь, в изразцовой печи заунывно пел тоскливый неуютный ветер.

Мария замерла в напряженном ожидании. Она хорошо изучила супруга: если уж он замыкается и уходит в себя, то после этого надо ждать какого-то необычного решения.

— Не ведаю, как ты на это посмотришь, Мария, — наконец заговорил Василько, — но я надумал собрать всех князей в Ростове. Время не ждет. Татары вот-вот овладеют Булгарией, а затем хлынут на Русь.

— В Ростове? — несколько удивилась Мария.

— А что? Ростов — один из древнейших городов. Не так уж и давно был столицей огромной Ростово-Суздальской Руси. Здесь правили и Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, и Юрий Долгорукий. Да что тебе сказывать? Ты историю лучше меня ведаешь.

— Достоинства Ростова Великого неоспоримы, Василько. Киев, Чернигов, Новгород, Суздаль и Ростов Великий — старейшие и знатные города. Но ты подумал о великом князе Владимирском?

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Юрий Всеволодович, давнишний недоброхот ростовцев, может не дать согласия на съезд князей.

— Не сомневаюсь в этом, Василько. Для него съезд в Ростове — звонкая пощечина.

— Постараюсь его разубедить. Завтра собираюсь во Владимир.

Разговор с дядей оказался тяжелым. В Юрии Всеволодовиче взыграло самолюбие. Он, поучавший всех князей, как им править уделами, вдруг должен жить по указке своего племянника, кой возомнил из себя миротворца всей Руси. Выскочка!

— Напрасно кипятишься, Юрий Всеволодович. Охолонь! Не о славе своей тщусь, а о Руси, коя может угодить под копыта татарских коней. Не дашь добро на Ростов — собирай князей во Владимире. Мешкать и дня нельзя.

— Поезжай-ка ты домой, племянничек. В советниках не нуждаюсь. Как-нибудь своим умишком обойдусь.

Василько резко поднялся с приземистого стульца (Юрий Всеволодович, принимая подвластных ему князей, всегда усаживал их на маленький стулец, сам же возвышался на высоком престоле) и вперил в великого князя тяжелый, осуждающий взгляд.

— Давно тебя ведаю, дядя… Но ты всё такой же тщеславный и упрямый, и всегда кичишься. Но всё это не от великого ума.

— Что? — вспыхнул Юрий Всеволодович. — Да как ты смеешь?

— Смею! Как сродник сроднику. Кто ж тебе такое сможет сказать? Я давно уже не юнота.

— Щенок! Я проучу тебя!

На щеках Василька заиграли желваки.

— Жаль мне тебя, Юрий Всеволодович. Умный любит учиться, а дурак — учить. Прощай!

Василько ушел, даже не поклонившись. Великий князь переломил в бешенстве кипарисовый посох через колено. Пока он обдумывал, как поступить с племянником, тот уже был вне крепости. Летел (вкупе с тремя десятками дружинников) на белогривом коне и досадовал. Князь Юрий никого и ничего не хочет слушать. К нему оком, а он боком. Сколько же в нем ехидства, зла и спеси! Он до сих пор ненавидит Ростов, и всегда норовит его унизить. Напыщенный самодур! Даже в предвестие войны с татарами, он не помышляет о единении князей. На что он надеется? На свою пятитысячную дружину? Смешно. Несметному войску Батыя может противостоять лишь общерусская рать.

Холодный, тугокрылый ветер бил князю в разгоряченное лицо, вздымал за плечами алое корзно.

Проскакав версты три, Василько Константинович остановил коня. К нему тотчас подъехал неизменный меченоша Славутка Завьял.

— На привал, княже?

Василько Константинович, ничего не ответив, обратился к дружине:

— Надумал я, други мои, повернуть коней на Суздаль, а затем и на Переяславль. Ныне каждый час дорог. Жду вашего согласия.

Гридни не только уважали, но и любили Василька Константиновича. Он, не в пример другим удельным князьям, всегда советовался с дружиной, и если добрая половина ее, в чем-то сомневалась, то князь откладывал своё решение, памятуя, что ум хорошо, а два лучше. Никогда он не переходил на повелительный окрик, и если уж в чем-то был не согласен, то убеждал дружину и не раз, и не два, и всегда находил понимание. Летописцы назвали отца Василька Константином Мудрым. Его знаменитое «Поладить миром» долго не забудется не только в Ростовском княжестве, но и в других пределах. Во многом напоминал своего отца и Василько Константинович.

Дружинники, хорошо ведавшие о намерениях князя, ответили без раздумий:

— Мы с тобой, князь!

— Спасибо, други.

Поездка была утомительной, но удачной. Суздальский князь не только радушно принял Василька, но и заверил:

— Ростов и Суздаль, почитай, никогда не враждовали. Напротив, как старшие города, всегда чтили друг друга и держались вместе. Так будет и ныне.

Порадовал Василька и новый переяславский князь (Ярослав Всеволодович опять овладел Новгородским столом):

— Опасность велика, Василько Константинович. В случае чего, я готов присоединиться к твоей дружине. Ныне не до усобиц.

Прибыв в Ростов, Василько снарядил гонцов к князьям Углицкому и Ярославскому. Когда Владимир и Всеволод приехали, Василько молвил:

— Вот что, братья. На великого князя надежда худая. Не намерен он съезд собирать. Пойдем другим путем. Я уже заручился поддержкой двух князей, но этого мало. Русь разорвана на десятки уделов. Мыслю, обратиться к ним от пяти княжеств с единым письмом, дабы остановили усобицы и принялись за укрепление городов и усиление дружин, и дабы, в случае вторжения татар, немешкотно сходились в общерусскую рать. Письмо готов подписать и епископ Кирилл. Более того, своего посланника он хочет направить к киевскому митрополиту. И коль князья и церковь прислушаются к нашему призыву, беду можно миновать.

Братья, никогда не враждовавшие между собой, предложение Василька встретили с одобрением.

— Добрая задумка, брате. Ныне сам Бог велит порадеть за святую Русь, — молвил Всеволод.

— Воззвание должно быть вдохновенным и зажигательным, дабы проняло каждого князя, — молвил возмужавший Владимир.

— Такое воззвание надо писать горячим сердцем. Сие не каждому летописцу по плечу… Кому ж поручим, Василько?

— Марии.

— Марии?.. Прости, брате, но то не женское дело. Никогда еще призывы к князьям не писали женщины.

— Мыслю, лучше Марии никто не напишет. Бог наградил ее не только зрелым умом, но и даром к сочинительству. Вскоре вы и сами в этом убедитесь.

Мария трудилась над воззванием несколько дней. Она вносила в него все свои тревоги и боль за Отчизну, страстно призывая князей к единению.

Владимир Углицкий, прочитав пергаментный свиток, был приятно изумлен:

— Ай да княгиня Мария! Какое яркое, пламенное слово!

В тот же день Василько Константинович посадил за свиток всех своих грамотеев-переписчиков. А на другой день помчались по всем уделам шустрые, молодцеватые гонцы.

За трапезой Василько спросил Владимира (Всеволод уезжал в Ярославль всегда раньше):

— Как-то мы с тобой о кузнецах — оружейниках толковали. Жив твой Малей?

— Жив. Крепкий старик. Ныне я его над всеми кузнецами поставил и от всех налогов и пошлин освободил. Знатное оружье кует. Ни одна басурманская сабля не устоит против его меча.

— Береги, брате, Малея. Пусть поменьше у горна стоит… Что ж касается налогов и пошлин, советую всем ковалям поблажку дать. До зарезу нужно доброе оружье. Я ныне каждую неделю к мастерам наведываюсь. Ошаня мой, хоть и плохо видит, но к его слову прислушиваются самые искусные кузнецы.

Не забыл спросить Василько и о купцах:

— Не скупятся на калиту? Ныне на войско немало денег надо.

— Скупятся, брате. Купцы — люди прижимистые, на мытников моих жалуются. Много-де пошлин с товаров дерут.

— И сколько же?

— С тяжелого воза — по две беличьей мордке, с легкого — по одной.

— Не много ли? Я приказал брать по одной мордке с тяжелого воза и по одной с трех легких. Купцы не ропщут. Надо бы и тебе им слабину дать. Да и мытников своих на торгах проверь. Народ вороватый, за ними — глаз да глаз. Я своих давно проучил..

— Кнутом?

— Бывает, и кнутом дело не поправишь. Приказал выявить самых вороватых мытников, и поставил их в торговый день на лобное место.

— На бесчестье?

— На великое бесчестье, Владимир. С утра до вечера стояли с голым задом. А подле лобного — веники жгучей крапивы. Кто хотел — тот и хлестал.

Владимир зашелся от неудержимого, раскатистого смеха.

— Однако, брате. Ловко придумал. Сей урок мытник по гроб жизни не забудет. Надо и мне кое-кого крапивой попотчевать… А у тебя купцы за море ходят?

— Когда-то ходил один, Глеб Якурин. Был самым богатым купцом, до Царьграда плавал, но лет шесть назад умер странной смертью.

— Странной?

— Никогда на здоровье не жаловался, и вдруг внезапно занемог и угас за неделю. Другие за море не ходят. Правда, есть один купец, Василий Богданов. Третий год на своих насадах к волжским булгарам плавает.

— Не трогают?

— Ныне не трогают. Я с купцами князю Пургасу мирную грамоту посылаю, дабы, и он с нами торговал. Отзывается, теперь и его купцы в Ростове бывают.

— А ведь совсем недавно булгары были нашими врагами.

— Были, но теперь булгарам нежелательно с Русью воевать: татары под боком. Пургас всюду возводит укрепления.

— А как ты думаешь, брате, хан Батый двинет свою орду на булгар?

— Батый не тот человек, дабы останавливаться на полпути. И он, и все его мурзы открыто похваляются, что они испепелят все чужеземные страны. Ныне татары невероятно сильны и опасны, и об этом надо неустанно твердить всем князьям.

О призывах Василька Константиновича вскоре изведала вся Русь, его имя было у всех на устах. Ростовский князь становится одним из самых заметных людей Северо-Восточной Руси.

Разговоры о князе Васильке Константиновиче дошли до самого Батыя. На очередном курултае он заявил:

— Мои юртджи[144] донесли, что князь Ростовский рыскает по Руси, чтобы уговорить князей прекратить всякие свары и хорошо подготовиться к войне с моими отважными багатурами.

— Этому шакалу, мой повелитель, мы отрубим голову, вскинем ее на копье, и будем показывать всем урусам, — высказал знатный эмир, «один из свирепых псов Чингисхана», Бурундуй.

— Отрубить голову — дело не хитрое. С такими людьми, как Василько Ростовский, надо поступать мудрее. Мой великий дед, несравненный Чингисхан, не уставал говорить: «Ум золота дороже». Ты, Бурундуй, чем больше казнишь, тем больше ожесточаешь врагов и тем больше теряешь моих славных джигитов. И если уж тебе придется брать войной Ростовского князя, то куда полезней будет, если ты уговоришь его перейти на службу правоверных.

— Твоя мудрость не знает границ, мой повелитель. Но захочет ли этот гяур[145] воспользоваться таким предложением?

— Лестным предложением, — подчеркнул внук Чингисхана. — Мы завоевали много стран и нередко одерживали победы с помощью местных князей и ханов. Мы давали им свои отважные тумены[146] и власть над неверными. А власть всегда заманчива. Кто в чин входил лисой, тот в чине будет волком. Прирученным волком!

— Я всегда буду помнить твои слова, мой повелитель, — приложив правую руку к груди, поклонился Бурундуй.

В 1235 году новый великий хан Угедей (Чингисхан умер в 1227 году) «во второй раз устроил большой курултай и назначил совещание относительно уничтожения и истребления остальных непокорных народов. Состоялось решение завладеть странами Булгар, Асов и Руси, которые находились по соседству становища Батыя, не были еще покорены и гордились своей многочисленностью».

Новый поход был обще-монгольским, в нем участвовали четырнадцать знатнейших ханов, потомков Чингиса. Под началом хана Батыя было 300 тысяч воинов. Обычно каждый из царевичей — темников[147] командовал 10-тысячным отрядом.

Всё лето 1236 года двигавшиеся из разных улусов[148] орды провели в пути, а осенью «в пределах Булгарии царевичи соединились. От множества войск земля — стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные».

В ноябре 1236 года, прорвав укрепления на рубежах Волжской Булгарии, татары, уничтожая всё на своем пути, обрушились на булгарские земли, «силой и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большой населенностью». «Избили оружием от старца до юного и до младенца, сосущего молоко, и взяли товара множество, а город пожгли огнем, и всю землю их пленили».

Войско, вторгшееся в Булгарию, шло под началом Субудая. Его тумены разорили и пожгли не только Великий город, но и Булар, Кернек, Сувар и другие города.

Угроза страшного вторжения нависла над Русью. Никогда еще она не ведала такого несметного и хорошо организованного войска.

В сентябре 1236 года, купец Василий Демьяныч Богданов вернулся с торговым караваном из Булгарии и тотчас поспешил к Васильку Константиновичу.

— Довелось мне многое изведать о войске татар, князь. О всяких их хитростях.

— Как же тебе удалось, Василий Демьяныч?

— Знать, Бог помог. В городе Буларе пришел ко мне византиец, прозвищем Плано Карпини, и рассказал, что по просьбе римского папы Иннокентия Четвертого ездил в ставку великого хана, и теперь возвращается в Византию. Он-то и решил поведать мне об ордынском войске.

— Любопытно, — заинтересованно глянул на купца Василько Константинович. — И почему этот Карпини надумал тебе об этом рассказать?

— Вот и я его об этом спросил. Он же ответил, что Византия и Русь одной православной веры, и он не хочет, чтобы Русь оказалась под игом воинов ислама. Поспеши, купец, в свою отчизну и расскажи своим князьям о военных повадках и ухищрениях ордынцев. Пусть знают, к чему готовиться. И вот что мне византиец поведал: «Чингисхан приказал, чтобы во главе десяти человек был поставлен один десятник, а во главе десяти десятников был поставлен один сотник, а во главе десяти сотников был поставлен один тысячник. Когда же орда находится на войне, то если из десяти человек побежит один, то весь десяток умерщвляется. Если татары не отступают сообща, то всех бегущих убивают. А бывает и так. Если один воин из десятка вступает в бой, а девять остальных того не делают, то всех девятерых уничтожают».

— Жестокий обычай.

— Жестокий, князь. Коль один татарин из десятка попадает в полон, а другие девять его не освобождают, то всех рубят саблями. Каждый воин имеет по два или три лука и три больших колчана со стрелами, один топор и веревки, дабы тянуть осадные тараны. Остальные же имеют острые, кривые сабли. Есть у татар не только шеломы и латы, но и прикрытия для лошадей.

— Прикрытия для лошадей? Из чего ж они сотворены?

— Из кожи, князь. Для оного они берут три или четыре ремня, сделанные из бычьей кожи, шириною в ладонь, заливают их смолой и связывают узкими ремешками.… У многих татар имеются копья, но не такие, как у нас, а с крюками, коими они стаскивают противника с седла. Длина их стрел достигает без малого два аршина. Железные наконечники весьма остры и режут с обеих сторон, наподобие обоюдоострого меча. Ордынцы всегда носят при колчане терпуги — напильники для заточки стрел.

— Ну, терпугами и стрелами нас не удивишь…А что еще тебе необычного византиец поведал?

— О том, как ордынцы переправляются через реки. У нас на Руси такого не увидишь. Ордынцы набивают кожаные мешки походной пищей, оружьем, седлами и одеждой, затем привязывают их к конским хвостам и тянут лошадей в воду. Ухватившись за гриву, они плывут рядом с конями, и выбираются на берег.

Когда татары идут на врагов, то каждый из них бросает в своих противников три или четыре стрелы. И коль они убедятся, что не смогут победить неприятеля, то отступают вспять. И это они делают ради одурачивания, дабы враги преследовали их до тех мест, где они устроили засаду. Здесь коварные ордынцы окружают неприятеля и уничтожают.

— В такие половецкие ловушки мы уже не раз попадали. Выходит, и татары их применяют.

— Применяют, князь. В сечу же, в отличие от наших полководцев, их военачальники не ходят. Никогда не ходят.

— Берегут свои головы, отсиживаются? Однако не такие уж и храбрецы ханы, мурзы и темники. Прятаться за спинами своих воинов — бесславие для русского князя. А твой византиец ничего не перепутал?

— Нет, князь. Он сам был очевидцем одной из битв. Во время сечи хан, мурзы и темники стояли одаль и имели рядом с собой множество конных юношей, а также женщин и детей. И, кроме того, вокруг вождей на сотнях лошадей были прикреплены чучела, изображающие воинов.

— Однако, — усмехнулся Василько Константинович. — На какие токмо уловки не идут ордынцы. Коварный народ. У них и без того войск хватает, а тут еще и чучела на коней сажают. Гляди-де, какое у нас великое войско.

— И другое, князь. Когда начинается битва, татары посылают вперед своих пленников из других народов — с копьями, стрелами и саблями, и приказывают: сражайтесь насмерть, иначе всех на куски порежем. Бывает, даже женщин перед своим войском выставляют.

— Какое же изуверство! — с негодованием воскликнул Василько Константинович. — Ничего нет подлей.

— Есть и другая особенность, князь. Ежели у нас полки правой и левой руки стоят на виду всего войска, то татары скрытно посылают вправо и влево по два-три тумена, затем, в разгар боя, их передовые отряды вдруг начинают отступать, и бегут во всю прыть. Противник ликует, устремляется в погоню, полки отделяются друг от друга, и вот тогда темники выводят свои скрытые тумены, берут в кольцо врага и всех истребляют.

— Вот здесь у татар есть чему поучиться. Перемещения их войск хотя и каверзны, но хитроумны. Полагаю, надо бы взять это на заметку всем князьям, дабы избежать всяких неожиданностей… А про осаду крепостей византиец тебе рассказывал?

— Да, князь. Крепость татары окружают со всех сторон и идут на приступ большими силами. И приступ сей они не прекращают ни днем, ни ночью, дабы обескровить и измотать противника. Защитникам крепости некогда даже передохнуть, а вот многие ордынские тумены в это время отдыхают, ибо в осаду обычно идет лишь третья часть войска. Но опять-таки, ордынцы допрежь всего кидают на стены крепости тысячи невольников. Тех же, кто идет со страхом, они умерщвляют, и мостят их телами рвы. Их жесткость беспредельна. Зачастую ордынцы убивают невольников, вырезают из них жир и в растопленном виде поливают им стены крепости, а затем пускают на них огненные стрелы. Луки у них огромны, в рост человека. К древкам стрел татары прикручивают по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоит воин-зажигальщик с кремнем и огнивом. Но и это не всё. Некоторые стрелы ордынцы снабжают пугающими свистульками, в виде маленьких трубочек из глины, кои при полете стрелы издают устрашающий вой.

Есть у татар и осадные орудия, кои они называют пороками и таранами. Из пороков они метают тяжелые каменные глыбы и зачастую пробивают им ворота крепости. Таран же — это громоздкое бревно, с заостренным концом, окованным железом. Его несут на цепях десятки воинов, раскачивают несколько раз и таранят стену. Как поведал византиец, с помощью пороков и таранов татары взяли свыше сотни городов. Для примера византиец назвал город Нишабур, на кой татары обрушили триста пороков, из коих выпустили три тысячи каменных глыб и семьсот горшков с горящей смолой.

— Сие не могли придумать эти варвары. Еще три века назад подобные пороки применяли греки и римляне при осаде крепостей. Татары же искусно переняли сей навык.

— А бывает, князь, — продолжал Василий Демьяныч, — что некоторые города ордынцы захватывают и без боя. Подъезжают к стенам и предлагают горожанам сдаться, обещая всяческие милости. Осажденные верят и прекращают оборону. Тогда татары говорят:

«Выйдите, чтобы сосчитать вас, согласно нашему обычаю». И когда горожане выйдут, то татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, кроме тех, кого хотят иметь рабами, уничтожают. Женщин же и девушек, и даже маленьких девчушек зверски насилуют.

Особо хотелось бы рассказать о татарских лошадях. Они хоть и низкорослы, но крепки, выносливы и привычны к самым длительным походам, жаре и лютому холоду. Они не только быстро мчат своих наездников, но и помогают им в битвах, разрывая зубами и круша копытами противников. Татарская лошадь весьма неприхотлива. Даже зимой из-под снега она добывает себе пропитание и не требует почти никакого ухода. Сама же, в случае нужды, кормит своего владельца молоком, мясом и конской кровью, кою ордынцы пьют, дабы обрести еще большую силу. Вот уж воистину кровожадный народ…

Чем больше рассказывал купец Богданов о татарах, тем всё пасмурнее и озабоченнее становилось лицо Василька Константиновича. Русь подстерегает лютый враг: жесткий, вероломный, свирепый в битвах, с железным порядком. Такого врага можно остановить лишь общерусской ратью. Но где она — эта рать? Многие князья так и не хотят прекращать междоусобную брань, и это больше всего возмущало Василька Константиновича. В то время, когда татары опустошали порубежную с Русью Волжскую Булгарию, князь Ярослав Всеволодович двинул свою дружину на Киев, намереваясь овладеть знатным киевским престолом… На Ярослава же выступили Галицкий, Волынский и Смоленский князья и… началась брань лютая. Корыстолюбивые слепцы! Остановитесь, одумайтесь, пока не поздно! На Русь вот-вот хлынут орды Батыя.

После разгрома Волжской Булгарии и появления в русских землях бежан из Поволжья, князь Василько и другие лица неоднократно советовали князю Владимирскому «городы крепить и со всеми князьми согласиться к сопротивлению, ежели оные нечестивые татары придут на землю его, но он, надеясь на силу свою, яко и прежде, оное презрил» В результате каждое русское княжество встретится с полчищами хана Батыя один на один.

Откровенная беспечность Юрия Всеволодовича крайне удивляла Василька Константиновича. Тот не только не захотел собирать удельных князей на совет, но и издевательски отнесся к призывам Ростовского, Переяславского, Суздальского, Углицкого и Ярославского князей:

— Племянничек мой, Василько, в портки наклал, вот и начал князей мутить. Грязного степнякка испужался, хе-хе. Отроду степняк не ходил на Северо-Восточную Русь. Куда уж ему через болота и дремучие леса лезть? Никогда не гуляли поганые по нашим землям и никогда не будут. А коль, не от великого ума, напасть осмелятся, то так по шапке дадим, что навек забудут в мое княжество соваться. На грамоты же племянничка — плюнуть и растереть. Эк из себя державного государя корчит. Всякая мокрица хочет летать, как птица. Не выйдет! Сиди на своем Тинном море и не высовывайся…

Великий князь говорил о племяннике не только с насмешкой, но и с раздражением: некоторые из князей стали прислушиваться к призывам Василька и начали подталкивать Юрия Всеволодовича к тому, дабы он всё-таки собрал съезд во Владимире. Влияние Василька заметно выросло, у многих его имя стало притчей во языцех, что приводило великого князя в неописуемый гнев. Дело дошло до того, что, ослепленный ненавистью к племяннику, Юрий Всеволодович заявил на Боярской думе:

— Василько помышляет выйти из-под руки великого князя. Он подбивает своих братьев и других князей собрать единое войско, дабы двинуть его на Владимир, и самому утвердиться на великом столе. Разговоры же о кочевниках, всего лишь хитрое прикрытие. Василько зазнался. Надо проучить этого выскочку. Его села и деревеньки давно не видали огня. В них есть, чем поживиться. Не так ли, бояре?

Но бояре молчали. Юрий Всеволодович перехватил через край. Миролюбивый Василько Константинович никогда и не помышлял о Владимирском столе. Уж чересчур Юрий Всеволодович заносчив и обидчив.

— Чего рты на замке? Аль оглохли?

С лавки поднялся старый воевода Еремей Глебович.

— Прости, великий князь, но не время ныне брань заводить. Я много лет ведал Василька, и он всегда выступал против усобиц. И ныне сей князь лишь о Руси печется. Татары — не такие уж слабаки. Калка показала, что…

— На Калке моих дружин не было! — резко оборвал воеводу Юрий Всеволодович. — Князей там, как несмышленышей, в ловушку заманили. И неча раньше времени поганых бояться. Над пуганым соколом и вороны играют. Ныне же, сказываю, надо племянничку крылышки подрезать.

Но бояре покашляли, покряхтели в дремучие бороды, да так ничего и не молвили.

— Толку от вас, как от козла, — ни молока, ни шерсти, — махнул на бояр рукой Юрий Всеволодович. — Надо дружину поднимать.

С дружиной великий князь перестал советоваться вот уже лет пятнадцать назад, с тех пор, как утвердился на великом Владимирском столе. Дружинник, презрительно думал он, всего лишь военный слуга, а со слугами нечего советоваться. Многие гридни ушли от спесивого князя на службу к другим властителям. Юрий Всеволодович нанял новых — во всем ему покорных и послушных, готовых по любому приказу сорваться с места. А чтобы гридни не заикались о «старине» (по коей все значительные вопросы решались на совете дружины), Юрий Всеволодович, один из самых богатых князей Руси, удвоил послужильцам жалование, и те уже ни во что не вмешивались, слова поперек не могли князю сказать.

Поход на Ростов Великий Юрию Всеволодовичу пришлось всё-таки отложить: его сумасбродный братец Ярослав вновь не ужился с новгородцами и, как всегда, запросил у Юрия помощи.

Князь Василько Константинович, тем временем, неустанно готовился к предстоящим битвам с ордынцами. Приказал углубить водяной ров, подсыпать земляной вал и подновить крепость. Теперь каждый день заходил он к кузнецам — оружейникам. Говорил Ошане, поставленному старшим над всеми кузнецами:

— Ты уж порадей, Ошаня Данилыч. Злой ворог стоит у пределов. Твоим мечам, копьям и кольчугам нет цены. Намедни твоим мечом с одного удара кольчугу рассек. С другого — щит развалил надвое. Но такого оружья ныне много понадобится. Надо поспешать.

Старый же мастер, пропустив мимо ушей похвалу, хмурился и ворчал:

— Ты меня не понукай, князь. В нашем деле поспешать негоже. Ежели хочешь доброго оружья, не понукай!

— Вновь прости, Ошаня Данилыч. Дружину-то я втрое преумножил, да и мужиков в поход буду кликать.

— Да мы и так, князь, в кузнях днюем и ночуем. Почитай, от горна не отходим. Сами ведаем — ворог лютый. Но не всегда утешно, что поспешно.

Ошаня вынес из кузни два меча и протянул Васильку Константиновичу.

— Выбирай, князь. Кой те больше поглянулся?

Василько Константинович дотошно осмотрел мечи и пожал плечами.

— Кажись, оба одинаковые — и по виду и по весу.

Ошаня окликнул дюжего подручного:

— Федька!..Побейся с князем. Испытай-ка наши мечи.

Федька, чумазый от копоти, в прожженном кожаном запоне, оробело застыл подле кузни. Василько Константинович протянул ему один из мечей и задорно молвил:

— Смелей, Федька! Представь, что перед тобой ордынец. Нападай!

Подручный глянул на Ошаню, глянул на князя и… напал. Зазвенела сталь, посыпались огненные искры, и всё тяжелей, резче становились удары супротивников.

— Не сдавай, Федька! — азартно закричали кузнецы. — Наддай!

И Федька так наддал, что меч князя переломился. Василько Константинович с удивлением посмотрел на обрубок кладенца. Лицо его нахмурилось.

— То не меч, коль и минуты в сече не продержался. Как же так, Ошаня Данилыч?

— Сетуешь, Василько Константинович? Вот тебе и «поспешай». Сей меч, кой оказался в твоих руках, не прошел должной закалки. Таких мечей можно одним махом наковать, а проку?

Василько Константинович ступил к кузнецу и поклонился в пояс.

— Спасибо за науку, Ошаня Данилыч… А копья с крючьями татарскими начали ковать?

— Начали, князь. Но наши копья будут половчей и похитрей татарских. На три вершка прибавили, и с двумя крючьями. И наконечники к стрелам удлинили. Стрелы же изготовляем калеными. Любой ордынский щит пробьет. Коль надумаешь, испытай.

— Непременно, Ошаня Данилыч. Всё твое оружье испытаю. Раздам гридням и заставлю биться. И лучников позову.

— А коль дело до рукопашной дойдет?

— И в рукопашной схватимся. Боевых топоров, кистеней и палиц, слава Богу, хватает. И в том твоя заслуга, Ошаня Данилыч.

Старый мастер степенно крякнул и повернулся к подручному.

— Федька, принеси-ка наши последние поделки.

Вскоре в руке князя оказалась длинная, тонкая, сильно загнутая к концу сабля, а затем — более легкий, укороченный меч.

— Сабля похожа на половецкую. Такими, сказывают, и татары пользуются. Зело удобна, Ошаня Данилыч.

— И зело крепка, князь. Особую закалку прошла. Супротив нашей сабли ни одна басурманская не устоит. Жаль, маловато наковали. Ну да еще впереди целая зима.

— А отчего сей меч короче, и легче стал?

— А помаши-ка целый час тяжелым мечом. У любого богатыря рука устанет. А сечи одним часом не венчаются. Конец же сего меча заострен.

— Понял, Ошаня Данилыч. Таким мечом можно не только рубить, но и колоть. Искусный же ты у меня мастер. Изрядно придумал.

— Да то не я один, — поскромничал Ошаня. — С добрыми ковалями покумекали — вот и породили сей кладенец.

Василько Константинович расцеловал Ошаню и молвил:

— Вдругорядь скажу. Береги себя, мастер. Уж очень надобен ты Руси.

Растроганный старик, окруженный подручными, поправил на лбу узкий сыромятный ремешок, перехватывающий седые пряди волос, и взволнованно сбивчиво произнес:

— Да то… да то мои ребятушки постарались.

— И ребятушек твоих достойно награжу. Ни одного коваля не забуду.

Князь проводил учения с дружиной, и всё время его не покидала навязчивая мысль: с какой стороны нападут на Русь татары. Было известно, что орды Батыя до вторжения зимовали под Черным лесом, в междуречье Воронежа и Дона. Но куда они пойдут дальше? Их нападения, зачастую, непредсказуемы и неожиданны.

Василько вновь собрал князей единомышленников. На совете молвил:

— Надо быть готовым к любому внезапному наскоку. А для оного — выдвинуть далеко вперед сторожи. В случае опасности тотчас оповестить друг друга. Свои дружины и на день нельзя распускать. Ни по каким делам! И коль придет недобрая весть, всем дружинам немешкотно идти на врага. Немешкотно! Мыслю, тем самым мы хоть пять княжеств обезопасим. Досадно и горько, что ни Юрий Всеволодович, ни князья Южной Руси не желают того делать. А мы же давайте поклянемся, что встретим врага воедино.

Князья поклялись.

Глава 8 НАШЕСТВИЕ

В декабре 1237 года татары (вопреки мнению Юрия Всеволодовича) прошли через лесистые земли Прикамья и появились в пределах Рязанского княжества. «Того же лета на зиму придоша от восточьные страны на Рязаньскую землю лесом безбожные татары с царем Батыем и, пройдя, стали сначала на Онузе[149] и отправили послов своих, женщину чародейку и двух мужчин с нею, к князьям рязанским, потребовав от них десятину (десятую часть) во всем: и в князьях, и в людях, и в конях».

Князья рязанские, Юрий Игоревич с двумя племянниками Олегом и Романом, а также князья Муромский и Пронский ответили гордым отказом: «Передайте своему хану Бытыю: коли нас не будет, то всё ваше будет».

Ордынские послы уехали не солоно хлебавши. А князь Юрий Рязанский тот час направил гонцов к великому князю Владимирскому, «дав ему знать, что пришло время крепко стать за отечество и веру, просили от него помощи. Но великий князь, надменный своим могуществом, хотел один управиться с татарами и, с благородною гордостью отвергнув их требование, предал им Рязань в жертву. Провидение, готовое наказать людей, ослепляет их разум»

Рязанские посланники вдругорядь пришли к великому князю:

— Лазутчики донесли, что у Батыя несметное войско. Рязани не устоять. Постой же за землю Русскую, князь Юрий!

Великий князь с ехидцей ответил:

— Никак, хвост поджал ваш Юрий Игоревич. Так ему и надо. Не я ль ему когда-то говорил: поклонись лишний раз князю Владимирскому, встань под его руку. А Юрия гордыня обуяла. Вот пусть и повоюет с татарами.

Когда разневанные гонцы удалились, великий князь довольно хлопнул в ладоши: ежели татары намнут бока Юрию Рязанскому, с коим он долгие годы соперничал, то княжество его гораздо ослабнет, зато значение князя Владимирского еще больше поднимется.

Об отказе Юрия Всеволодовича довелось узнать и хану Батыю. Он никогда еще не воевал с урусами, и почему-то всегда думал, что гяуры, в случае его вторжения, объединяться в одну рать, и тогда победить их будет непросто. Ныне же руки хана Батыя были развязаны: он станет бить русских князей по одиночке.

И всё же хан Батый несколько дней мешкал. Рязань довольно мощно укреплена, и взять ее будет непросто. Надо подтянуть к городу пороки и тараны.

Юрий Игоревич, услышав неутешительный ответ своих посланцев, был взбешен. Он был убежден, что князь Владимирский непременно придет на помощь. Нет же, его тщеславие всего дороже. Что ему Русь?! Самолюбивый индюк!

Пока хан Батый поджидал отставшие обозы с пороками и таранами, Юрий Игоревич послал за братьями своими, за князем Давидом Муромским и за князем Глебом Коломенским. Прибыли в Рязань и Олег Красный с князем Всеволодом Пронским. «Юрий Рязанский, оставленный великим князем, послал сына своего, Федора, с дарами к Батыю, который узнав о красоте жены Федоровой, Евпраксии, хотел видеть ее; но сей юный князь ответствовал ему, что христиане не показывают жен злочестивым язычникам. Батый велел умертвить его; а несчастная Евпраксия, сведав о погибели любимого супруга, вместе с младенцем своим, Иоанном, бросилась из высокого терема на землю и лишилась жизни».

Как только к становищу ордынцев подоспели пороки, осадные лестницы и тараны, хан Батый, зверски расправившись с сыном рязанского князя и другими посланниками, приказал татарским туменам вырваться на просторы Рязанской земли.

Страшные вести полетели от села к селу, от деревеньки к деревеньке. Мужики, прихватив с собой топоры и рогатины, побежали в укрепленные города — «становиться под княжеские знамена, биться с супостатами».

Бабы же с ребятенками укрывались в землянках по глухим оврагам, либо же бежали в дремучие Мещерские леса, где уже не раз приходилось прятаться от половецких кочевников.

На совете князей Юрий Игоревич молвил:

— Никогда не помышлял, что великий князь Владимирский окажется Иудой. Но Бог такого не прощает. Не хочу больше об этом подлеце и думать. Давайте помыслим, братья, как нам с Бытыгой сражаться. Он не прнял наших даров и кинул псам на растерзание моего сына Федора. Тем самым, он захотел нас запугать. Велика его сила, но мы же русичи, и не будем за стенами отсиживаться. Предлагаю всем дружинам выйти в поле, навстречу ордынцам. Уж лучше нам умереть, чем в поганой воле быть. Согласны ли на сие, князья?

Князья согласились без раздумий.

Конные татарские тумены встретили русское войско до укрепленных рубежей на степной границе. «Русичи начали биться крепко и мужественно, и была сеча зла и ужасна. Многие сильные Батыевы полки пали. А Батыева сила была велика, один рязанец бился с тысячею, а два с тьмою (десятью тысячами)… Все полки татарские дивились крепости и мужеству рязанскому. И едва одолели их сильные полки татарские». В неравной сече полегли «многие князья местные, и воеводы крепкие, и воинство: удальцы и резвецы рязанские. Ни один из них не возвратился вспять: все вместе мертвые лежали…»

Князю Юрию Игоревичу, с немногими уцелевшими дружинниками, удалось вырваться из сечи и ускакать в Рязань, дабы учредить оборону своей столицы. Старая Рязань представляла собой довольно мощную крепость. Она высилась на правом берегу Оки, ниже устья Прони. С трех сторон крепость окружали мощные земляные валы и глубокие водяные рвы. С четвертой стороне к Оке обрывался крутой речной берег. Насыпные валы достигали пяти саженей, рвы имели глубину до четырех сажен. Валы опоясывали крепкие дубовые стены из плотно приставленных друг к другу бревенчатых срубов, заполненных тщательно утрамбованной землей, камнями и глиной. Такие стены отличались необыкновенной прочностью.

Татары на пути к Рязани разорили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия, и, 16 декабря, приступив к Рязани, оградили ее острогом, дабы удобнее было биться с осажденными. Кровь лилась пять дней. Воины хана Батыя подменялись, а осажденные, едва могли стоять на стенах от усталости. На шестой день, 21 декабря, ордынцы поутру, изготовив осадные лестницы, начали действовать стенобитными орудиями и зажигательными стрелами. Пробив ворота, ордынцы, по трупам своих поверженных воинов, ворвались в город, истребляя всё огнем и мечом. В злой сече погиб и Юрий Рязанский.

Веселясь отчаянием и муками людей, татары истязали пленников или, связав им руки, стреляли в них из луков, как в цель для забавы. Весь город с окрестными монастырями обратился в пепел. Убитые князья, воеводы тысячи достойных витязей лежали рядом на мерзлом ковыле, занесенные снегом.

«Пришли в церковь соборную и великую княгиню Агрепену, мать великого князя, со снохами и прочими княгинями мечами иссекли, а епископа и священников в святой церкви сожгли. А в городе многих людей, и женщин, и детей малых мечами иссекли. И иных в реке потопили, и весь город сожгли, и всё богатство рязанское взяли. Оскверняли святыню храмов насилием юных монахинь, знаменитых жен и девиц в присутствии умирающих супругов и матерей; жгли иереев или кровью их обагряли алтари. И не осталось в городе ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили. Не было тут ни стонущего, ни плачущего — ни отцу и матери о детях, ни брату о брате, ни ближнему о родственниках, но все вместе мертвые лежали».

Город Рязань был настолько разорен, что на прежнем месте он больше никогда не восстанавливался.(Городище «Старая Рязань» находится теперь недалеко от города Спасска.)

Ордынцы ликовали победу.

Рязанский боярин Евпатий Коловрат, пребывавший тогда в Чернигове, изведав страшную весть, тотчас помчал к Рязани. Увидев опустошенный город, сожженные храмы и горы убитых людей, Евпатий собрал 1700 воинов и погнался за Батыем, дабы отомстить за кровь христианскую. Евпатий Коловрат настиг тумены Батыя уже в земле Суздальской. «И начали сечь без милости, и смешались полки татарские, татары же стали как пьяные и безумные. Воины Евпатия били их так нещадно, что и мечи их притупились, и взяв татарские мечи, секли их татарские полки проезжая. Татары же думали, что мертвые восстали, и сам Батый боялся»

Ордынцы сумели поймать пять русских витязей, изнемогших от ран, и привести к ханскому шатру.

— Какой вы веры, и какой земли? — спросил Батый.

Витязи отвечали:

— Веры мы христианской, а воины мы князя Юрия Рязанского, полка Евпатия Коловрата. Посланы мы тебя злого Батыгу почтить и с честью проводить.

Хан удивился их ответу и мудрости, и послал на Евпатия шурина своего Хозтоврула, и с ним многие полки татарские. Хозтоврул похвалился:

— Спасибо за великую честь, покоритель земель. Я возьму Евпатия живого своими руками и приведу его к тебе на аркане.

Шурин хана Батыя был одним из самых прославленных богатырей. И вновь сошлись полки в жестокой сече. Евпатий наехал на Хозтоврула и с первого удара рассек его мечом надвое до седла. «И начал сечь силу татарскую, и многих татарских богатырей побил». Батый рассвирепел и приказал навести на Евпатия множество пороков, «и начали пороки бить по нему, и едва сумели убить так крепко-русского и дерзкого сердцем и львояростного Евпатия»

Когда поверженного богатыря принесли к хану, то Батый долго стоял над витязем, поражаясь храбрости и мужеству Евпатия, а затем приказал отдать тело оставшейся дружине. И сказал Батый:

— Мы со многими царями воевали и на многих бранях были, но таких удальцов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Сии люди крылаты и не имеют смерти, так крепко и мужественно бьются, один с тысячей, а два с тьмой. И ни один из них не захотел уйти живым с поля боя… О, Евпатий Коловрат! Многих сильных богатырей моей орды побил ты, и многие полки пали. Если бы у меня такой служил — держал бы я его против сердца своего!

Евпатий Коловрат покрыл неувядаемой славой свое имя. Он погиб в неравной сече, но тысячи других народных героев были готовы грудью встретить полчища ордынцев.

Великий князь Владимирский спохватился, когда хан Батый приблизился к пределам Ростов- Суздальской Руси. Быстрое продвижение ордынских туменов оказалось для него полной неожиданностью. Юрий Всеволодович был растерян. Войско хана Батыя, как поведали из южных земель бежане, столь многочисленно, что его трудно кому — либо остановить. Надо незамедлительно собирать дружины И тут только Юрия Всеволодовича осенило: а не к тому ли призывал Василько, не он ли неустанно предлагал, как можно быстрее подготовиться к ордынскому нашествию. Но ощущение вины было мимолетным. Даже на сей раз, над Юрием Всеволодовичем верх взяла гордыня. Нет, он не поклониться Васильку, не пойдет на унижение. У него достаточно сил, чтобы дать хану Батыю достойный отпор.

По городам поскакали спешные гонцы. Великий князь зовет к себе на совет удельных князей, зовет с дружинами. Во Владимир прибыли остатки рязанских дружин, отряды из Пронска, Москвы, Переяславля, Суздаля, Юрьева Польского и некоторых других городов.

Братьев Константиновичей великий князь к себе не пригласил, хотя их дружины были уже давно готовы к походу.

Василько Константинович прибыл во Владимир без приглашения. Не отдохнув от утомительной дороги, в запорошенном снегом малиновом кафтане, явился прямо на совет. Снял шапку и, не поклонившись, как того требовал обычай великому князю, громко произнес:

— Доброго здоровья, князья и воеводы!

Молвил, и, как ни в чем не бывало, уселся на лавку.

Еремей Глебович встретил его одобрительной улыбкой: молодец, Василько Константинович. Никогда не был лизоблюдом, знает себе цену. Князья его уважают, и даже, при некоторых условиях, готовы выдвинуть его на великокняжеский стол. Тверд, умен, решителен, ярый сторонник объединения русских земель. Именно такой князь и надобен сейчас раздробленной Руси….А у Юрия Всеволодовича довольно злое лицо. Он страшно ревнив. Крупные, нервные пальцы в дорогих перстнях стиснуты в кулак. Сейчас он либо вспылит, либо отпустит в сторону племянника колкое слово. Лишь бы Василько Константинович не вступил в перебранку.

— А вот и наш книжник пожаловал. Небось, опять будешь грамотами сотрясать? Уму-разуму несмышленышей учить. Починай, племянничек, починай. А то ить нам без тебя только и ходу, что из ворот да в воду.

Но Василько Константинович и не помышлял отвечать на издевательские слова великого князя. Спокойно и немногословно ответил:

— Явился я на совет, дабы князей и воевод послушать.

— Ну, послушай, послушай…. Сказывай, князь Пронский!

— Мыслю, татар надо встретить во Владимире. Здесь и великое войско твое, Юрий Всеволодович, и крепость неприступна.

Поддержали князя Владимирского и другие князья. Наконец, Юрий Всеволодович повернулся к своему сыну Владимиру Московскому. У того вертелось на языке иное предложение, но он так и не решился его высказать. Старый, опытный воевод Филипп Нянька толкнул его в бок, но Владимир Юрьевич так и не сумел преодолеть свою робость.

— Я как все, батюшка. Всем надо тебя держаться и стоять во Владимире.

— На том и порешим! — пристукнул грузной рукой о подлокотник кресла Юрий Всеволодович.

Князь Василько порывисто поднялся с лавки.

— Извини, великий князь, но старину на совете преступать негоже. Ты не со мной не посоветовался, ни с воеводами. Дозволь, Господин Совет, и мне слово сказать?

Великий князь (хоть и с трудом ему это далось) смолчал. Другие же, нестройными голосами, молвили:

— Говори, князь Ростовский.

— Мыслю я, что местом сбора великокняжеских дружин должна стать Коломна.

— Коломна? — с удивлением глянули на Василька Константиновича князья…С какой стати? Дело ли сказываешь, Василько?

— Дело! — вызывающе бросил князь Ростовский. — Прямого пути от Рязани к Владимиру нет. Глухие и почти безлюдные леса к северу от Оки, по обе стороны реки Пры, являются недоступной преградой для больших масс ордынской конницы, коя движется с великими обозами и тяжелыми осадными орудиями. Единственно удобный зимний путь к Владимиру лежит по льду Москвы-реки и дальше по реке Клязьме. Этот самый путь запирает Коломна, коя расположена, как вы знаете, у впадения в Оку реки Москвы. В Коломне самое удачное место встретить хана Батыя.

— Толково! — воскликнул воевода Еремей Глебович.

— Лучшего не придумаешь, — поддержал Василька князь Суздальский.

— А что, великий князь, кажись, разумное предложение, — молвил воевода Юрия Всеволодовича — Петр Ослядакович.

— Разумное! — послышались дружные голоса.

Лицо Юрия Всеволодовича покрылось багровыми пятнами. Предложение «племянничка» оказалось действительно мудрым. И как же он сам не мог до этого додуматься! Но признать правоту Василька — признать свое скудоумие и умалить величие и достоинство великого князя. Но это опасно. Каждый должен ведать, что великий князь — столп мудрости и ратной доблести. Любое его слово — непререкаемо. На то он и великий князь, дабы всех поучать и наставлять, и дабы все смотрели ему в рот. А тут?! Ворвался на совет незваный князь и всё переиначил. Даже самый преданный воевода, Петр Ослядакович, принял сторону Василька. Надо как-то изворачиваться.

Выдавив на лице хитроватую усмешку, Юрий Всеволодович молвил:

— Оказывается не все у меня малоумки. Ты прав, Петр Ослядакович. Не зря я тебе про Коломну говорил.

Воевода кинул на Юрия Всеволодовича недоуменный взгляд, но тотчас спохватился: надо выручать своего властителя.

— Говорил, князь…Еще седмицу назад говорил.

— Во-от! — довольно вскинул палец над головой великий князь. — Ловко же я вас всех испытал. Ох, как мало у меня толковых людей. Да я коломенскому князю еще неделю назад грамоту послал. Известил, что придем туда всеми дружинами, и повелел ему других князей известить. Вот и племянничек мой, надеюсь, сие послание получил.

Князь Василько лишь усмехнулся и ничего не сказал. Ловко же дядя вывернулся, ну да пусть потешится. Он же всегда должен быть на коне.

— Войско пойдет под единым началом, — продолжал Юрий Всеволодович.

— Мы все готовы встать под твои знамена, — подобострастно произнес князь Юрьевпольский.

— Веди, великий князь!

Никто не сомневался, что в такой ответственный момент в челе русского войска окажется сам великий князь. Именно он, своим могуществом и влиянием, мог сплотить разрозненные дружины, чтобы дать достойный отпор ордам хана Батыя.

Но Юрий Всеволодович молвил совсем неожиданное:

— Войско поведет мой сын Всеволод.

По величественной и сказочно богатой гриднице проплыл неясный гул. Такого решения никто не мог ожидать. Великий князь имел трех сыновей: Всеволода, Мстислава и Владимира, и никто из них не отличался ратными успехами. А старший сын Всеволод и вовсе никогда не вынимал из ножен меча.

— Слышу гул, но не слышу слов. Что скажете? — вопросил Юрий Всеволодович.

— Всеволод ратей не водил, великий князь. Гораздо лучше, коль сам встанешь в челе войска. А к себе во товарищи поставь отважных князей и воевод. Сыщутся у нас такие, — молвил воевода Еремей Глебович, поглядывая на Василька Константиновича.

Юрий Всеволодович вновь нервно стиснул подлокотник кресла. На племянника намекает, старый пес! Чего доброго, и в челе войска намерен его увидеть. Да и другие князья на князя Ростовского поглядывают. Ишь, чего захотели! Победи Василько басурман, и слава о нем пойдет по всей Руси. Тогда и вовсе Владимирский стол зашатается. Но тому не бывать! Василько не только не будет поставлен во «товарищи», но и вообще не окажется в походе.

Молвил веско:

— Стольный град великие князья не покидают. Буду здесь оберегать Владимир… Что же касается опытных воевод, то они у моего Всеволода будут. Во товарищах пойдут Еремей Глебович и Петр Ослядакович… А князю Василько, и братьям его, Всеволоду и Владимиру, повелеваю стоять в Ростове, Угличе и Ярославле.

— Да ты что, Юрий Всеволодович?! — изумился Василько. — Наши дружины давно готовы к сечам. Не нам ли быть в Коломне?

— Пока я еще государь Ростово-Суздальской земли, и мне лучше ведать, куда и какие дружины на ворога отправлять. Под рукой хана Батыя десятки мурз и эмиров с многотысячными войсками. И один Бог ведает, куда они могут повернуть. Ярославль и Углич стоят на Волге, да и Ростов от реки недалече. А Волга ныне под ордынцами. И не делай, Василько, гневного лица. Всё! Совет завершен!

Василько Константинович вернулся в Ростов с тяжелым сердцем. Великий князь допустил непростительную ошибку. Надо было всеми войсками идти к Коломне. А что получилось? Мощная рать Юрия Всеволодовича осталась во Владимире, а наиболее подготовленные дружины Константиновичей — в своих городах. Дело может принять дурной оборот.

Русское войско под началом Всеволода Юрьевича расположилось станом под Коломной, за надолбами. Вперед был послан сторожевой полк воеводы Еремея Глебовича Ватуты. Напряженное ожидание было недолгим. Тумены Батыя, быстро преодолев путь от Рязани, обрушилось на русский стан. Целый день продолжалась сеча. Сражение было упорным. Русская рать «билась крепко, и была сеча великая». Впервые хан Батый встретил такое ожесточенное сопротивление. Его сотники, тысячники и темники руководили своими воинами, находясь, по татарскому обычаю, позади боевых рядов, и никогда еще хан Батый не отдавал им приказа — идти вперед. И вот такой приказ наступил:

— Гяуры дерзки. Они бьются не только на равных, но и храбро вторгаются вглубь моих туменов. Скачите вперед, мои славные багатуры!

Но и появление в разгар сечи военачальников не привело ордынцев к успеху. Больше того, один из близких сродников Чингисхана, искусный полководец Кулькан был сражен от меча неизвестного русского богатыря. Ордынцы пришли в замешательство. (Эх, если бы в этом сражении оказались дружины Ростова, Углича, Ярославля и Владимира! Едва бы тогда устояли полчища Батыя, и едва бы они продолжили нашествие на святую Русь. А коль так — не изведала бы наша древняя Отчизна татаро — монгольского ига. Что ж ты наделал, князь Юрий Всеволодович!).

После гибели многих ордынских военачальников и хана Кулькана, русские воины уверовали в свою победу. Татары побежали, и тогда хан Батый пустил в ход свои сокрытые тумены, кои обложили русичей со всех сторон, и начали их теснить их к надолбам. Воспользовавшись численным превосходством, ордынцы переломили ход боя, и добились победы. В лютой сече погиб воевода Еремей Глебович Ватута. Сыну великого князя, Всеволоду Юрьевичу, удалось пробиться с малой дружиной через кольцо ордынцев и лесными тропами прибежать во Владимир.

Путь к Ростово-Суздальскому княжеству оказался открытым. Но татаро-монгольское войско прежде всего повернуло на север, дабы захватить Москву. В то время это был небольшой городок, обнесенный деревянным частоколом. Москву обороняла небольшая дружина под началом младшего сына великого князя Владимира Юрьевича, и воеводы Филиппа Няньки. Дружина села в осаду, но выдержать приступ многочисленного врага не смогла. Огненные стрелы, пороки и тараны сделали свое дело. «Воеводу Филиппа Няньку убили, а князя Владимира взяли руками, а людей избили от старца до младенца, а город и храмы предали огню, и монастыри все и села пожгли».

Ордынцы хлынули на Владимир.

Глава 9 ЛЮТЫЕ СЕЧИ

Тумены хана Батыя на первых порах шли по льду Москвы-реки, а затем по Клязьме. Путь от Рязани до Владимира составлял около 300 верст. Батый к столице Северо-Восточной Руси двигался довольно медленно, преодолевая за день не более десяти верст. Осторожный хан не хотел отрываться от своих тяжелых обозов и осадных машин. Без пороков и таранов Владимир не взять. Юртджи доложили, что город окружен высокими деревянными стенами и укреплен мощными каменными башнями. С севера и востока Владимир прикрывала река Лыбедь, с крутыми обрывистыми берегами и оврагами, с юга — Клязьма. Но и это не всё: юртджи не без тревоги рассказывали, что пробиться к центру крепости крайне сложно. Надо преодолеть три оборонительные преграды: водяной ров, земляные валы и стены Нового города, после него — стены «Мономахова города» и наконец каменные стены детинца, кой мастера сложили из крепких туфовых плит. Укрепления же самого детинца дополнялось могучей надвратной башней с церковью Анны и Иоакима.

— Самое же мощное оборонительное укрепление Владимира, великий повелитель, представляют Золотые ворота, перед которыми, как утверждают гяуры, бессильны наши пороки и тараны.

— Чепуха! Мои пороки пробивали и не такие крепости. Что же в них необычного?

— Золотые ворота, покоритель земель, представляют не только очень высокую каменную башню с толстенными каменными стенами, но и башню со многими бойницами, под которой, в глубоком проеме, спрятаны недоступные для таранов и пороков створки ворот. И, кроме того, повелитель, оборону Владимира дополняют бесчисленные каменные церкви и монастыри. А еще, лучезарный…

— Довольно! — оборвал лазутчиков Батый. — Для моих туменов не существует преград.

Первым, кто принес горькую весть о поражении русских войск под Коломной, был Всеволод Юрьевич, прибежавший во Владимир с остатками дружины. Великий князь был страшно перепуган. Он метался по своему роскошному дворцу и не знал, что предпринять. Наконец он собрал у себя княжьих и градских мужей и приказал им высказаться.

Мнения разделились. «Многие разумные советовали княгинь и всё имение и утвари церковные вывезти в лесные места, а в городе только оставить военных для обороны». Другие же возражали, что в этом случае воины «оборонять город прилежно не будут», и призывали «оставить в городе с княгинею и молодыми князьями войска довольно, а князю со всеми полками, собравшись, стать недалеко от города в крепком месте, дабы татары, ведая войско вблизи, не смели города добывать».

Таким удрученным и растерянным Великого князя никто еще никогда не видел. Несмотря на мощные оборонительные укрепления Владимира, он не захотел остаться в крепости. Отверг он и предложения советников. Всю ночь он провел в мучительных раздумьях, а утром направил гонцов к своим племянникам. Василько, Всеволод и Владимир прибыли со своими дружинами немешкотно. И вновь состоялся совет. Василько предложил всеми силами оборонять Владимир, но Юрий Всеволодович от этого решительно отказался.

— Надо ехать в Суздаль и там поджидать Батыя.

— Это не выход, Юрий Всеволодович. Чтобы нанести ощутимый удар Батыю, надо собрать полки в безопасном, достаточно удаленном от ордынцев месте. Только так мы можем сколотить большую рать.

— И где ж это место?

— Река Сить.

— Сить?.. Лешачьи места. Туда, почитай, и нога человека не ступала. Ты в своем уме, племянничек?

— В своем, Юрий Всеволодович. Дремучие леса прикроют наш стан от наступления ордынских полчищ, коим в зимнюю пору будет тяжко передвигаться по лесным урочищам. На это уйдет не меньше четырех недель. Мы же за это время призовем на помощь войска из других городов и княжеств, кои еще не тронуты татарами. Мощное войско может прийти из Киева и от твоего брата Ярослава из Новгорода, и из других Северо-Западных земель. Нельзя забывать и о том, что Сить — приток Мологи… По ее льду проходят проторенные санные пути: с юга — от Волги, с севера — от Белоозера. По ним могут прибыть значительные подкрепления из богатых приволжских и северных городов. А в случае опасности — на войне всякое бывает, всего не предусмотришь, — эти пути послужили бы отходом в труднодоступные северные земли, куда ордынцы никогда не пойдут. Другого выбора для нас нет. Соглашайся, Юрий Всеволодович.

И великий князь, выслушав одобрительные слова других князей, первый раз за свою жизнь согласился с доводами Василька Константиновича.

— Быть по сему, — молвил он. — Оборону же Владимира я оставляю на сыновей своих Всеволода, Мстислава и воеводу Петра Ослядаковича (который фактически и стал руководить обороной). Мыслю, такой мощной крепости Батыю не одолеть.

В тот же день Василько Константинович позвал к себе меченошу Славутку Завьяла и молвил:

— Возьми с собой десяток гридей и спешно скачи в Ростов. Привезешь на Сить княгиню с детьми. А ростовцам скажешь: кто способен держать в руках меч, пусть идет в мою дружину. А женщины, старики и дети пусть уходят в глухие леса, ибо город оберегать некому. Пусть и кузнецы забирают своё кузнечное зделье, и надежно укроются. Они еще зело пригодятся.

Расставание на Сити было тягостным. Распрощавшись с малолетними детьми, Василько Константинович ступил к Марии. Она не скрывала своих слез.

— Может, мне с тобой остаться, любый ты мой?

— А как же Борис с Глебушкой?

— Их увезет на Белоозеро епископ Кирилл под надежной охраной, не пропадут. Я же с тобой хочу остаться. Так мне будет легче. Прошу тебя, Василько!

Князь поглядел на жену, и его охватила острая, мучительная жалость. С трудом сдерживая волнение, Василько ласково взял лицо Марии в свои ладони и проникновенно произнес:

— Нельзя тебе здесь, родная. Никак нельзя! Никто из князей своих жен и детей здесь не оставил. Не место им быть в лютой сече. Хочу тебя видеть с Борисом и Глебушкой в добром здравии. За меня ж не переживай. Останусь со щитом. Вернусь с поле брани, и заживем лучше прежнего. Я ж тебе еще пятерых сыновей заказал. Не забыла? Чтоб как у Всеволода Большое Гнездо.

— Не забыла, любый ты мой.

— Вот и добро… Поезжай с Кириллом, и «Слово» свое о князе Игоре зачинай.

— Зачну. Непременно зачну.

— Ну давай прощаться. Великий князь на совет трубит.

Дети уже были в зимнем крытом возке. Подошел епископ Кирилл, благословил князя, а затем пошел благословлять дружину.

Мария горячо прижалась к мужу и долго не могла от него оторваться. Василько крепко расцеловал ее и молвил напоследок:

— Да хранит тебя Бог, родная.

Мария села в возок, но прежде чем закрыть за собой дверцу, обитую теплой медвежьей шкурой, еще раз посмотрела на мужа печальными, затуманенными от слез глазами, и внезапно ее обожгла жуткая мысль: она больше никогда не увидит своего любимого Василька, никогда!

Она хотела выпрыгнуть из возка и кинуться на грудь мужа, но дюжий возница в овчинном тулупе стеганул кнутом по кореннику, и кони рысью помчались по заснеженной дороге.

А Василько оцепенел, не чувствуя, как хлесткий секучий снег бьет в страдальческое лицо. «Мария! Желанная ты моя…Богом данная Мария!..» — неотвязно стучало в голове.

Орды Батыя подошли к Владимиру четвертого февраля 1238 года. После отъезда Юрия Всеволодовича на Сить, оборона горда возлегла на малочисленные дружины сыновей великого князя Всеволода и Мстислава, посадских людей и крестьян, прибежавших из окрестных сел и деревень под защиту крепостных стен.

Еще с утра владимирцы поднялись на стены крепости и зорко наблюдали за передвижением ордынцев.

— Вот это скопище! — присвистнул один из молодых гридней, кой никогда еще не видел такого огромного татарского войска.

Воевода Петр Ослядакович внимательно глянул в его лицо и заметил в глазах молодого воина смятение.

«Волнуются гридни. Чего уж говорить про посадских людей и мужиков. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно вокруг татар находится. Вон их сколь привалило. Всю округу заполонили. Жарко будет. Ордынцы свирепы, они притащили пороки и тараны. Выдюжат ли башни, ворота и стены? И хватит ли кипящей смолы, бревен и каменных глыб на вражьи головы?» — с беспокойством поглядывал на орду воевода.

— Глянь, робя! Татары за Клязьму повалили! — закричал, стоявший обок с Ослядаковичем всё тот же молодой дружинник. — Куды это они?

— А всё туды. Перейдут и встанут.

— Пошто?

— Аль невдомек тебе, Махоня? Дабы от подмоги нас отрезать. Охомутали нас, как Сивку-бурку.

Вокруг крепости на много верст чернели круглые войлочные шатры и кибитки; из стана ордынцев доносились резкие, гортанные выкрики тысячников, сотников и десятников, ржание коней, глухие удары барабанов; развевались татарские знамена из белых, черных и пегих конских хвостов, прикрепленных к древкам копий, установленных над шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося по городу острые запахи жареного бараньего мяса и конины.

— Махан[150] жрут, погань! — сплюнул один из пожилых дружинников, бывавший когда-то в степных походах.

— А че им? У басурман табунов хватает. Вишь, сколь нагнали, целый год не прожрать.

До самого вечера простояли владимирцы на стенах, но орда так и не ринулась на приступ.

«Странно. Татары, как сказывают, не любят мешкать у крепостей. Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов? Но тут и без них весь окрест усеян. Пожалуй, на каждого владимирца по тысяче ордынцев придется. Тогда ж почему не лезут?» — раздумывал старый воевода.

Со стен никто не уходил: татары могли начать штурм крепости и ночью. Вечеряли прямо на помостах; хлебали из медных казанов мясную похлебку, прикусывали ломтями хлеба, лепешками и сухарями; жевали вяленую и сушеную рыбу, запивая снедь квасом.

За стенами, в кромешной вьюжной ночи, пламенели бесчисленные языки костров. Отовсюду слышались воинственные песни ордынцев, кои плясали вокруг костров, размахивая кривыми саблями.

Осажденные цедили сквозь зубы:

— Тешатся, сучьи дети.

— Кумыса напились.

— Копье им в брюхо!

На другое утро небольшой отряд ордынцев подскакал к Золотым воротам. Один из тысячников, желтолицый, коренастый, в лисьем малахае и малиновом чекмене поверх теплого полушубка, что-то громко прокричал на своем резком, гортанном языке, а затем ткнул кнутовищем нагайки в спину толмача[151]. Тот перевел:

— В городе ли ваш великий князь Юрий Всеволодович?

— О том вам, поганым, знать не ведомо! — отвечали владимирцы и пустили по татарам несколько стрел. Те тоже пустили по стреле на Золотые ворота, а затем закричали:

— Не стреляйте! Сейчас мы покажем вам сына великого князя Владимира, которого мы захватили в полон в Москве. Откройте ворота и мы сохраним жизнь вашему князю.

Всеволод и Мстислав стояли на Золотых воротах. Владимир был настолько «уныл лицом и изнеможен», что его было трудно узнать.

— Это я, братья, — слабым голосом отозвался Владимир. — Не слушайте поганых и не открывайте ворота. Бейтесь!

Тысяцкий ожег нагайкой плечо Владимира.

— Крепись, брате! — воскликнул Мстислав. — Мы лучше умрем с честью, чем сдадим город. Крепись!

Татары поволокли Владимира в свой стан.

6 Февраля, «в субботу мясопустную», татары начали ставить пороки от утра до вечера, а к ночи огородили тыном весь Владимир. Выйти из города уже никто не мог. Затем ордынцы начали обстрел из тяжелых метательных орудий. Многопудовые глыбы мало-помалу разрушали стены и башни Владимира. Через городские стены полетели не только огненные стрелы, но и горшки с горючими веществами. Владимир заполыхал от многочисленных пожаров. Особенно досталось Новому городу: на него татары обрушили главный удар.

Чтобы устрашить защитников крепости, ордынцы подводили к стенам тысячи пленных русских, включая женщин и детей. Нещадно били их плетьми и кричали:

— Сдавайтесь урусы!

Но владимирцы стойко держались, отбивая приступы врага.

Рано утром, 7 февраля, хан Батый отдал приказ об общем штурме стольного города. В татарском стане запели рожки и завыли трубы, загремели барабаны и бубны, послышались резкие команды сотников и тысячников. Ордынцы полезли и на стены посада, и на деревянный детинец, возвышавшийся над рекой Клязьмой, и на валы Мономахова города. Крепостные же рвы татары еще заранее завалили до краев вязанками хвороста, срубленными деревьями, каменными глыбами и землей.

Защитники крепости ударили со стен из мощных самострелов и луков. Длинные стрелы с железными наконечниками пробивали татар насквозь, но это ордынцев не остановило. На место убитых набегали новые тысячи басурман, с длинными штурмовыми лестницами.

— Бей поганых! — охрипшими голосами кричали и Всеволод и Мстислав и воевода Ослядакович.

Со стен посыпались на ордынцев бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, горбыли, набитые гвоздями и тележные колеса; полилась горячая смола и кипящая вода.

Татары с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других ордынцев. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи басурман, сменяя поверженных, всё лезла и лезла на стены крепости, и этой неистово орущей массе кочевников, казалось, не было конца и края.

Но и ярость владимирцев была великой. Сокрушая врагов, они кричали:

— Вот вам наши головы!

— А вот ясырь[152]!

— А то вам девки и женки!

Сам юный князь Мстислав, рослый и сильный, валил на татар тяжелые бревна и колоды, сбивая и давя ордынцев десятками.

— Не видать вам Владимира, сучьи выродки! Получай! — то и дело восклицал он, поднимая на руки очередную кряжину.

Обок орудовал и князь Всеволод, кой опускал на головы татар длинную слегу с обитым жестью концом. Трещали черепа, лилась кровь…

А внутри крепости кипела работа. Кузнецы-оружейники по-прежнему ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины; другие, свободные от боя, подтаскивали к помостам всё новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей, котлы с горячей смолой. Всё это затаскивалось на дощатые настилы и обрушивалось на головы татар.

Часа через три разгневанный хан Батый приказал подтащить еще несколько пороков и таранов. И вот в конце концов рухнула стена южнее Золотых ворот, а затем, почти одновременно были пробиты стены у Ирининых, Медных и Волжских ворот.

Татары, как отметит историк, штурмовали проломы в конном строю, что было необычно для русичей. Ордынские кони скользили на окровавленных скатах вала, проваливались копытами в щели между бревнами, падали, подминали под себя всадников, а по их головам и спинам, по расщепленным бревнам, по расколотым щитам и опрокинутым котлам со смолой, спотыкаясь о трупы, скользя в лужах стынущей крови, визжа и воя, карабкались в проломы всё новые и новые ордынские тысячи.

Перебив осажденных, «воины ислама» пробились через вал и с воинственными криками ринулись по пылающим улочкам Нового города.

Но сеча не прекратилась. Уцелевшие русские воины, скучивались на перекрестках улиц и отчаянно рубились в узких проходах, между глухими частоколами, в тесноте дворов, уничтожали татар стрелами из окон. Тогда ордынцы принялись поджигать избы, деревянные храмы и хоромы. Владимирцы погибали в огне, но не сдавались врагу. Лишь немногие из них сумели пробиться к валам Мономахова города. Но туда уже ворвались свежие тумены Батыя.

Ордынцы сходу прорвали и последний оплот защитников стольного града — детинец Юрия Всеволодовича. Супруга великого князя, Агафия, дочь его, снохи, внучата (не пощадил жестокий Юрий Всеволодович свою семью, бросил, заведомо зная, что Владимиру не устоять с малой ратью), бояре и часть народа укрылись в Успенском соборе. Но хан Батый приказал поджечь храм. Одни задохнулись от дыма, другие погибли в пламени или от мечей татар, ибо ордынцы выбили двери и ворвались в святой храм, прослышав о великих его сокровищах. Серебро, золото, драгоценные каменья, украшения икон и книг, вместе с богатыми одеждами княжескими, хранимыми в сей и в других церквах, сделались добычей иноверцев, которые «плавая в крови жителей, немногих брали в плен; и сии немногие, будучи нагие и влекомые в стан неприятельский, умирали от сильного мороза».

Князья Всеволод и Мстислав пробились сквозь толпы ордынцев, и все же сложили головы вне города.

Хан Батый явно не ожидал такого яростного сопротивления от незначительного русского гарнизона. Он понес ощутимый урон. (Эх, если бы великий князь прислушался к советам Василька Константиновича! Тогда едва ли могли одолеть ордынцы крупное русское войско. Едва ли!).

Стольный град Ростово-Суздальской Руси героически пал. Завоевав Владимир, татары разделились. Одни пошли к волжскому Городцу и костромскому Галичу, другие к Ростову и Ярославлю. В феврале месяце татары взяли 14 городов.

Хан Батый действовал расчетливо и продуманно. Его бесчисленные тумены прошлись по всем основным речным и торговым путям, и разрушили города, кои были центрами сопротивления и опорой русской ратной силы. Бытый надеялся, что Русь, лишенная крепостей и существенной части своего войска, станет беззащитной и покорится победителям.

Кроме того, хан Батый учитывал, что на Сити, в заволжских лесах, продолжал собирать войско великий князь Юрий Всеволодович. Завоевав многие города, он отрезал великокняжеский стан от северо-западных и западных земель Руси. В результате февральских походов 1238 года татарами были разрушены русские города на огромном пространстве — от Средней Волги до Твери. «И не было места, ни волости, где бы не воевали на Суздальской земле, и взяли городов четырнадцать в один месяц февраль».

— Теперь очередь за Ситью, — заявил Батый на очередном курултае. — Мои славные багатуры окружат войско неверных гяуров и уничтожат его. А дальше я пойду покорять другие страны. Я — наместник Аллаха на земле — завоюю весь мир!

Глава 10 ПОДВИГ ВАСИЛЬКА

Великий князь Юрий Всеволодович, как только прибыл на Сить, недовольно поджал губы: на реке не оказалось крупных поселений. Вместо них — убогие деревеньки, раскинутые друг от друга на пять-десять верст.

Привыкший к удобным, теплым хоромам и роскоши, он не прожил в крестьянской избе и одного дня. Собрал с окрестных деревень мужиков и приказал спешно рубить терем.

— И чтоб за неделю управились!

Князю же Васильку было не до личного обустройства. В первый же день он пришел к Юрию Всеволодовичу и напомнил:

— Обещал ты, великий князь, разослать гонцов по соседним городам и землям, дабы шли к тебе с дружинами на Сить. Скачут ли гонцы?

— А тебе что — шлея под хвост попала? — ворчливо отозвался Юрий Всеволодович. — Вечно ты с докукой лезешь. Аль не чуешь, какие морозы? У писцов моих чернила стынут.

— Так ты своих бояр из изб выгони, а писцов к печам посади. Время не ждет, дядя!

— Без тебя ведаю, где кого сажать, — начал серчать Юрий Всеволодович. — Да в такую глухомань татары и сунуться не подумают. Чем им здесь поживиться? Лесной кикиморой?

— Напрасно шутишь, дядя. От татар нигде не отсидеться. Нужны подкрепления.

— Да ведаю! — вскинулся великий князь. — Будут подкрепления!

Но русские князья не торопились на помощь своему «брату старейшему», коего сами совсем недавно признали в «отца место». Не пришел на Сить, казалось бы самый надежный союзник великого князя, его брат со своими сильными новгородскими полками.

Летописец с горечью отметит: «И ждал Юрий Всеволодович брата своего Ярослава, и не было его».

Отказ Ярослава прийти на Сить привело князя Юрия в небывалое смятение. Сколь раз за свою жизнь он спасал и выручал брата, сажая его на разные «хлебные места». И вот тебе благодарность! В самый опасный час Ярослав и пальцем не пошевелил, дабы оказать брату помощь.

Не привел свои сильные полки и Александр Невский[153]. А ведь от Сити до многолюдного Новгорода вела сухопутная дорога, надежно прикрытая лесами от татарских полчищ.

Крайне встревожен был и князь Василько. Многие надежды его были связаны с мощными новгородскими и южнорусскими дружинами, приход коих на Сить обеспечивал надежный щит от татарских завоевателей. Не пришли! Отсиживаются по своим углам, в смутной надежде, что ордынцы не пойдут их воевать. Худая надежда. Даже киевскому князю, с его большой дружиной и сильной крепостью, не устоять против ордынцев. Только могучая, объединенная рать способна разбить воинов хана Батыя и выгнать их с русских земель. Ну, как не могут понять этого князья?! Ну, в какой другой державе могут так беспечно вести себя властители!

Досадовал, вскипал сердцем Василько и, чтобы как-то забыться, начинал обходить свою рать, в коей были не только старшая и «молодшая» дружины, но и войско из посадских людей и пешцев — мужиков. Лица ратников — суровы и напряженны. Каждого можно было понять: покинуты родной город и селища, оставлены жены и дети. Как они там? Упрятались ли по дальним урочищам и глухим деревенькам? Жалели Ростов, на что Василько Константинович отвечал:

— Город наш хоть и назван Ростовом Великим, но в нем, сами ведаете, чуть больше двух тысяч жителей. Ордынское же войско несметно.

— Понимаем, князь. Коль бы в Ростове остались — все костьми полегли. А здесь поганым мы зададим перцу. Как ни говори — семь княжьих ратей собралось. Сила!

20 февраля на Сить подошла небольшая дружина из Юрьева Польского, а через два дня великий князь получил известие, что к нему, окольными путями, продвигается конное и пешее войско князя Ивана Стародубского.

После захвата Владимира, тумены Батыя двинулись по льду Клязьмы к Стародубу, но местный князь, учитывая свои силы, заблаговременно отправил в заволжские леса не только свою семью, но и всех жителей города, не способных взяться за оружие. Увезены были в урочища и все богатства древнего Стародуба. Ордынцы остались без поживы. Не задержавшись в пустынном городе, татары напрямик, через леса, вышли к Городцу, стоявшему на левом берегу Волги, а далее двинулись вверх по реке и «все города попленили». Отдельные отряды татарской конницы заходили далеко на север и северо-восток, появлялись у Галича-Мерьского и даже у Вологды.

(Войско Ивана Стародубского к битве на Сити прийти так и не успело).

Восемь дружин разместились на Сити. И всё же, раздумывал Василько, этого было крайне недостаточно, дабы достойно сразиться с полчищами Батыя. Хан привел на Русь 500-тысячное войско, а на Сити удалось собрать чуть больше 25 тысяч ратников, причем едва ли не третью часть из них представляли плохо вооруженные, не испытанные в сечах посадские черные люди и крестьяне.

И другое беспокоило князя Василька. Пять из восьми дружин были разбросаны по отдаленным деревням. Случись внезапное нападение ордынцев — и битва проиграна. Высказывал об этом великому князю:

— Надо сбить войско в один кулак, иначе все наши дружины татары разобьют поодиночке.

Юрий Всеволодович, как всегда не терпевший чьих-либо советов, гнул свое:

— Ты что, племянничек, хочешь всё мое войско загубить? Выглянь в окно. Мороз и железо рвет, и на лету птицу бьет.

— Преувеличиваешь, дядя. Не так уж и велики нынешние морозы. Ни один ратник из наших трех дружин не замерз, и другим нечего по дальним деревням околачиваться.

Дружины трех братьев — Василька, Всеволода и Владимира — расположились вблизи великокняжеского стана, разместившись в шалашах и рогожных палатках, утепленных войлоком, сеном и еловыми лапами в несколько слоев. У шалашей и палаток день и ночь горели костры. Князьям же и воеводам умелые гридни расставили походные шатры; окутали их медвежьими шкурами, закидали снегом, а внутри устлали досками и тюфяками, снятыми с розвальней из обоза.

— Собрать дружины успею! Меня врасплох не возьмешь.

Великий князь был уверен, что времени у него предостаточно. Глухие леса надежно прикроют Сить от ордынской конницы, и она, коль полезет, наверняка завязнет в снегах и заблудится в дремучих лесах.

— Да и целый сторожевой полк татар доглядывает. Воевода Дорофей — старый воробей, его на мякине не проведешь.

— Не слишком-то я доверяю твоему Дорофею Федоровичу.

— Это почему ж?

— Он хоть и старый воин, но нерасторопный. Как бы не прозевал ордынцев. Может, кого-то еще послать?

— Небось, твоего Неждана Корзуна? — с насмешкой произнес Юрий Всеволодович. — Ведаю, ведаю твоего любимца.

— Можно и Корзуна. Человек надежный.

— Обойдусь! — отмахнулся Юрий Всеволодович.

Каждый раз уходил Василько от великого князя с худым настроением. Горбатого да упрямого не переделаешь. Ты ему на голову масло лей, а он все говорит, что сало. И до чего ж не любит выслушивать советы! Несчастьем всё это может обернуться, большим несчастьем.

Князя Василька не покидала тревога, и она еще больше усилилась, когда в стан примчал сторожевой воевода Дорофей Федорович, стоявший у истоков реки Сити.

— Беда, великий князь! От Углича навалился Бурундуй с великим войском!

— Как это навалился?! — опешил Юрий Всеволодович. — А куда твой сторожевой полк глядел?

Воевода повинно заморгал бельмастыми, испуганными глазами.

— Прозевали мы татар, великий князь. Как туча налетела… Весь полк разбит.

— Как разбит? — и вовсе обмер Юрий Всеволодович.

— Разбит, великий князь, — понуро выдавил сторожевой воевода. — Конница Бурундуя идет на стан.

Надо было видеть смятенное лицо Юрия Всеволодовича. Он плюхнулся на крыльцо и повел растерянными глазами по князьям и боярам.

— Пресвятая Богородица, да что же это?.. Идет на стан, пресвятая Богородица…

— Довольно бормотать, дядя! — взорвался Василько. — Посылай немедля гонцов за дружинами. Нам же надо расставлять полки.

— Надо, — кивнул общевойсковой воевода Жирослав Михайлович.

Засуетились гонцы, запели рожки и свирели, заголосили трубы. Дружины великого князя и братьев Константиновичей принялись облачаться в доспехи.

Остальные дружины стали подтягиваться к великокняжескому стану лишь через два-три часа. Сам же Юрий Всеволодович приказал привести знахаря.

— Чти заговор противу ворога.

И знахарь, не раз выполнявший подобные повеления, забормотал:

— Срываю три былинки: белую, черную и красную. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров Буян, под меч кладенец; черную былинку покачу под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а в гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского. Белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой. Красная былинка притащит мне меч кладенец, черная — достанет уздечку бранную, белая — откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом отобью силу чужеземную, с той уздечкой обратаю коня ярого, с тем колчаном, с каленой стрелой разобью врага басурманского.

— Разобьем, разобьем, Фатейка…Господи, лишь бы успеть расставить полки. Спаси, сохрани и помилуй, всемилостивый Господи! — взмолился Юрий Всеволодович.

Но полки расставить так и не удалось. Опоздали! Русские дружины были раскиданы по всей реке.

Бурундуй, еще перед битвой, изведав через юрких юртджи расположение русских полков, решил разделить свое войско на две части. Одни тумены двинулись по Волге и вышли в тыл урусам со стороны нынешнего Рыбинска. Другие тумены подощли со стороны Некоуза.

Сеча началась неожиданно для русских ратников. В самое доранье татары напали на передовой отряд Дорофея Федоровича и разбили его.

Юрий Всеволодович, узнав о внезапном нападении, спохватился, но собрать полки ему так и не удалось. Одновременно с севера напали тумены татар, шедшие от Ярославля. Они продвигались по Сити и уничтожали наспех собранные отряды русичей.

И всё же наскок татар удалось остановить. Сильнейший бой разгорелся подле деревни Красное, и был он настолько яростен и жесток, что после сечи «буквально текли реки крови». Был убит в этом ужасающем бою и Юрий Всеволодович.

(Историки и местные краеведы долго не могли понять, как татары могли так стремительно пройти в тыл деревни Станилово, в коем находился стан великого князя. Наиболее убедительный ответ, на наш взгляд, дал рыбинский краевед Владимир Гаврилов).

Со стороны Некоуза, рассказывает он, протекает речка Княжица, но упирается в глухие, непроходимые болота. Когда же краевед был в тех местах, то наткнулся на деревню Первовское. Возможно, она раньше называлась Перевозка и располагалась как раз на берегу небольшого озера, превратившегося со временем в болото. По льду озера татары и проникли в тыл.

Остатки русских войск были выдавлены на лед Сити. Под напором несколько тысяч человек, зажатых в одном месте, лед провалился, и воины очутились в реке. Татары добивали их стрелами. В тот день погибло настолько много ратников, что трупы скопились в излучине реки. Создалась самопроизвольная плотина. Река вышла из берегов. (Это место до сих пор именуют в народе «плотищи». А деревня Раково называется так потому, говорит легенда, что это место стало поистине роковым для нескольких сотен пленных русских воинов. Озверевшие после битвы татары, отрубив им руки и ноги, заставляли ползти в церковь, где и сожгли всех без исключения).

Многие женщины, видя зверства иноземцев, бежали из деревень и собрались на небольшой горе, на берегу Сити. Там их и настигли татары, безжалостно надругались и уничтожили. Теперь эта гора называется «Бабьей».

Ордынцы налетели со всех сторон и жестоко расправлялись с неподготовленным к сече русским войском. Такого подарка мурза Бурундуй не ожидал. С гяурами тяжко биться, когда они непоколебимо стоят в хорошо изготовленных к бою полках: передовом, большом, полках правой и левой руки, сторожевом и засадном. В таком открытом, «полевом» сражении победить урусов крайне трудно. А здесь сам Аллах помог: большинство дружин так и не успели принять боевые порядки. Лишь три дружины изловчились к бою. (Эх, Юрий Всеволодович, Юрий Всеволодович! Поставить бы тебе с первого дня общевойсковым воеводой князя Василька Ростовского!).

Здесь сеча оказалась лютой. С невероятной храбростью сражались не только искушенные в боях дружинники, но и мужики. Не зря проводил учения Василько Константинович с пешей ратью. Он садился на коня, брал копье и рассказывал:

— Если поганый наезжает на тебя сбоку, бей копьем под щит, в живот, где доспеха нет. А коль татарин прямо напирает и никак не достать его из-за конской головы, то упри копье древком в землю и вали поганого вместе с конем. Без коня же степняк худой воин…

Сам показывал и других учил: как толковей мечом владеть, луком, сулицей и палицей, как искусней щитом прикрываться… Крепко же пригодилось учение мужикам — ополченцам!

Богатырствовал Лазутка Скитник. Боярин Неждан Корзун вновь взял его в свою дружину. От тяжелого, крыжатого меча Лазутки летели басурманские головы. Скитник разил татар, и старался быть ближе к молодому боярину, кой также отважно рубился с ордынцами.

Сеча принимала затяжной характер. Известный полководец Бурундуй посылал на русичей тумен за туменом, но русичи бились с таким ожесточением, что мурза не переставал удивляться. Эти гяуры всегда сражаются, как барсы. Диковинный народ! Во всех битвах, даже если они и в меньшинстве, гяуры оказывают отчаянное сопротивление. Вот и сейчас неверные взяты врасплох, со всех сторон окружены, но они не только не дрогнули, но и пытаются переломить ход сражения. Особенно опасны воины князя Василька Ростовского. (Бурундуй через своих юртджи уже знал, что Василько находится в стане великого князя, и что он в любую минуту готов выставить свое войско на татарские тумены). Не зря про ростовского князя предупреждал сам хан Батый:

— Этого князя не убивать. Взять в полон и переманить на сторону правоверных. Дать ему всё, что он запросит. Если Василько предпочтет жизнь, а не смерть, то с его помощью мы куда легче завоюем остальные урусские земли. Этот князь пользуется большим весом в своей стране. Такие люди нам всегда пригодятся. После покорения Руси, мы дадим ему ярлык на великое княжение. Не забудь ни одного моего слова, Бурундуй.

«Не забуду, — размышлял мурза. — Хан Батый не прощает и малейшего неповиновения. За любую крохотную провинность он отрубает головы даже самым ближним своим приближенным. Свирепость хана Батыя известна каждому правоверному».

Бурундуй не был трусом. Напротив, он считался одним из самых даровитых полководцев грозного Батыя. Он самозабвенно «любил блеск войны, гул и грохот боевых барабанов, хриплый вой боевых труб, призывающих в поход». Сама же битва, гибель людей и жажда добычи пьянили его кровь. Еще в молодости, как отметит известный историк, Бурундуй считался первейшим лучником рода и знал, как такими становятся. Он не помнил, когда отец дал ему первый маленький лук, как не помнил и того часа, когда его впервые оставили одного у гривы коня. Хорошо только запомнился день, в какой Бурундуй убил зазевавшегося у норы детеныша тарбагана, нажарил в костре и съел его нежное жирное мясо, посверкивая глазами на голодных неудачливых ровесников. И день, когда он всех победил в стрельбе из лука на ежегодном родовом празднике, другой великий праздник в том же памятном году, когда стрела Бурундуя догнала всадника-керанта, вошла ему в спину и пронзила сердце.

Он оценил радости степной охоты, новых побед в соперничестве и, посылая в пылу сражений стремительную легкую смерть впереди себя, познал высшее счастье стрелка из лука — глаз и стрела, рука и тетива становятся одним страстным, до предела напряженнымм центром вселенной, властителем расстояния, ветра, времени, цели; сей вожделенный миг он ценил дороже всего на свете и, казалось в ту пору, никогда б ни променял его, подобно иным, на доброе вино или власть над людьми, на самого лучшего сокола или коня, на горсти прозрачных камней или забавы с юной наложницей. Однако небо распорядилось так, что он получил всё это взамен уходящей воинской молодости, а сверх того мудрую, ревнивую и строгую опеку Субудая, чему вот-вот, кажется, должен наступить печальный конец, и капризную волю Бату, конца которой не предвидится, и неизвестность, скоропреходящую, мелкую, сегодняшнюю и великую завтрашнюю, когда он поведет степные войска к далекому западному морю!

Но Бурундуй не забывал и сладкую жизнь. Полководец любил перечитывать знаменитую книгу великого Чингисхана, который в своей «Яссе» сказал: «В чем наслаждение, в чем блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных; заставить течь слезы по лицу и носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах; сделать живот и пупок жен их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, еще теплой от крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щечки их и аленькие губки их сосать…».

Бурундуй понимал толк в женщинах. Белотелые, русокосые юные полонянки приводили Бурундуя в неслыханное возбуждение. В своем гареме он держал свыше трехсот прекрасных русских наложниц. Многие из них пытались сопротивляться, но это еще больше возбуждало мурзу, и он овладевал ими силой. Самых же дерзких и неприступных, которые плевали ему в лицо и даже пытались его убить, он отдавал сотне нукеров.

— Насилуйте до тех пор, пока не сдохнут!

В его стане постоянно были и его соплеменницы. Это уже совсем другие женщины — покладистые, услужливые и ко всему привычные. Они, как и мужчины рождаются на телегах и в арбах и вырастают в седле; могут скакать без отдыха несколько дней и спать, сидя верхом на коне. Охотясь круглый год вместе с мужчинами, они ловко кидают аркан и бьют стрелой без промаха. Во время походов они заведовали верблюдами, вьючными конями и возами, в которых берегли полученную при дележе добычу. Они вместе с пленными доили кобылиц, коров и верблюдиц, а во время стоянок варили в медных котлах пищу.

Маленькие дети, рожденные за время походов, сидели в повозках или в кожаных переметных сумах, иногда по двое, по трое на вьючных конях, а также за спиной ехавших верхом монголок.

Особенно Бурундуй ценил своих соплеменниц за то, что они очень воинственны, и не только метко спускают с лука стрелу, но и отчаянно сражаются на саблях и никогда, без особого приказа, как и воины — мужчины, не поворачивают вспять. Они сами рвутся в бой, и за последние месяцы, когда результат сечи был непредсказуем, Бурундуй неоднократно посылал соплеменниц на урусов.

Сейчас же, привстав на стременах, полководец чутко прислушивался к шуму битвы. Он был в шелковом малиновом чекмене, подбитом соболем. На низколобой голове — белый остроконечный колпак, опушенный красной лисой, на ногах — червленые гутулы[154] из верблюжьей замши; сбоку, в зеленых сафьяновых ножнах, висела длинная сабля, с широкой рукоятью, сверкающая алмазами.

Подле Бурундуя сидели на конях могучие тургадуры[155]. Один из них держал на руках доспехи полководца — серебристую стальную кольчугу и китайский золотой шлем с бармицей-назатыльником, украшенный наверху крупным драгоценным алмазом; со шлема ниспадали четыре лисьих хвоста. Но Бурундуй облачаться в доспехи не спешил. Пока вовсю наступают правоверные. Слышны их беспрестанные, воинственные крики:

— Уррагах! Уррагах![156]

Бурундуй спокоен: неверные, хоть и ожесточенно сопротивляются, но они будут разбиты. Слишком большой перевес в ордынском войске. Вскоре весь берег Сити будет усеян трупами урусов.

Бурундуй был настолько уверен в своей победе, что пригласил темников в шатер на достархан[157]. Проворные слуги, как всегда перед достарханом, переодели своего господина. Теперь мурза восседал на высоко взбитых подушках в белоснежной чалме из тончайшей ткани, усеянной жемчугом и алмазами, в парчовом халате с широким золотым поясом, усыпанном самоцветами, и в красных сафьяновых сапогах с нарядной вязью. Восседал и тянул кальян.[158] На толстых циновках и пестрых коврах расселись темники и некоторые из тысячников. Весь обширный шатер увешан струйчатыми цветными материями. Золоченые решетчатые окна шатра были узки и скупо пропускали свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхали толстые свечи из бараньего сала.

В зимнем шатре не так уж и тепло.

— Принесите мангал, — приказал Бурундуй.

Слуги кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке, раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло.

— Достархан! — раздалось новое повеление Бурундуя.

Один из слуг- невольников, с серебряным кольцом в носу, ловким движением накинул на приземистый столик желтую шелковую скатерть, другие же слуги уставили достархан винами и яствами.

Бурундуй отправлял в рот поджаристые лепешки с запеченными кусочками сала и поглядывал на полог шатра, в который, каждые десять минут, входил вестник и докладывал:

— Битва еще не закончена, повелитель. Гяуры не сдаются.

— Они никогда не сдаются: не тот народ. Но конец их скор.

А вскоре не вошел, а вбежал новый вестник с радостным лицом.

— Великий князь Юрий убит! Его голова вскинута на копье!

Бурундуй поднялся с подушек и довольно хлопнул в ладоши.

— Кто сразил великого князя?

— Сотник Давлет. Он прорвался со своими джигитами прямо к шатру. Большой князь долго и храбро отбивался, но наш славный Давлет проткнул его копьем и отрубил саблей голову.

— Давлет — знатный воин, — кивнул Бурундуй и веселыми глазами повел по лицам темников. — Победа близка.

Темники подобострастно закричали:

— Слава великому полководцу Бурундую!

— Слава покорителю русских земель!

— Мы давно знаем тебя, несравненный Бурундуй, — начал свою льстивую речь темник Джанибек. — Ты великий воин. Сердце твое не знает страха. Мы помним все твои блистательные походы. Ты никогда не терпел поражений и всегда приносил наместнику Аллаха на земле, хану Батыю, богатую добычу. Теперь перед тобой полки Ростово-Суздальского княжества, которым не уйти от твоей карающей руки. Не пройдет и получаса, как мы будем скакать по телам падших гяуров. Слава великому полководцу!

Бурундуй вновь глянул на военачальников и громко произнес:

— Пейте кумыс и хорзу, и любуйтесь моими плясуньями.

У Бурундуя была привычка: перед концом победной битвы радовать себя и приближенных танцами полуобнаженных наложниц. Вскоре в шатре появились трое девушек: персиянка, булгарка и кахетинка. Сбросив с себя верхние одежды, плясуньи пали перед мурзой ниц.

Бурундуй взмахнул рукой, и в шатре зазвучали звонкие, мелодичные зурны. Плясуньи, большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, тотчас поднялись и с улыбками начали свой танец. Все они были необычайно стройны и красивы, их гибкие полуголые тела замелькали вокруг достархана.

Темники и тысяцкие пили, ели и похотливо пожирали глазами наложниц Бурундуя.

Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду. Его танцовщицы могли украсить любой гарем. Жаль, не удается приручить к пляскам русских девушек. Во время битвы с соотичами они готовы умереть, чем плясать перед чужеземцами. Таковы уж эти упрямые, дерзкие гяурки.

В шатер вошел следующий вестовой, лицо его было встревоженным.

— Русский князь Василько прошел через твоих славных воинов, как нож через масло. Его дружина прорывается к стану, повелитель.

— Что? — изумился Бурундуй.

Смолкли зурны, наложницы прекратили пляски. Все военачальники повскакали со своих мест.

Полководец повернулся к Джанибеку и резко распорядился:

— Бросай навстречу свой тумен. Туфан и Саип — в обхват! Но не забудьте мой приказ. Василька доставить ко мне только живым.

Темники и тысяцкие выскочили из шатра. Бурундуй вновь поднялся на коня. Не прошло и пяти минут, как свежие ордынские полки ринулись на войско Василька. Полководец же невольно похвалил русского князя: «Василька не смутила даже смерть своего великого князя. Смел, смел ростовский багатур!»

Василько сражался, не снимая своего алого княжеского корзна. Пусть все ратники видят, что он жив и яростно бьется с врагами. После гибели Юрия Всеволодовича и большого воеводы, он принял командование войском на себя. Ему удалось собрать под своим стягом не только дружины братьев Всеволода и Владимира, но и остатки других полков.

В самый разгар битвы, улучив удобный момент, Василько Константинович направил к братьям посыльных с наказом: как только затрубит труба, всем воинам тотчас откатиться назад, а затем выпустить вперед лучников. (О такой уловке братья договорились еще перед сечей).

Так и сделали. Пока татары приходили в себя от неожиданного отступления урусов, перед ними вдруг оказались три тысячи лучников. Тугие луки, с крепкими жильными тетивами, были сделаны из дуба и даже из воловьих рогов, закрепленных комлями в железной оправе.

Великолепны были и стрелы, изготовленные подручными Ошани и Малея — оперенные, двукрылые и довольно длинные, заправленные в кожаные колчаны.

Вскоре тысячи каленых стрел с острыми, железными наконечниками полетели на ордынцев. И пущены они были так ловко и с такой силой, что «злые остроклювые птицы» пронизывали татар насквозь. Сотни ордынцев, вскидывая руками, западали со своих приземистых, косматых лошадей. А ратники вновь натягивали тетивы, неторопко водили острием, отыскивая нужную цель, и, наконец, спускали стрелы, которые со страшной силой вонзались в поганых.

Ордынцы, понеся ощутимый урон, дрогнули и повернули коней. Василько призывно и громогласно воскликнул:

— Вперед, славяне! Побьем поганых!

Русские дружины понеслись на степняков. Ордынцы попытались остановить натиск урусов своими лучниками, но их меткие стрелы отлетали от крепких кольчуг. (Знатно же постарались русские кузнецы!)

А дружины Василька всё продолжали и продолжали свой устрашающий напор. Вот тогда-то и помчал к Бурундую испуганный вестник.

Вскоре Василько увидел, как из заснеженного перелеска, с копьями наперевес, угрозливо вываливаются на истоптанное поле свежие тысячи ордынцев. Это был страшный час. Нет ничего в битве ужаснее, когда конница идет на конницу не с мечами и саблями, а именно с копьями.

— Держись, славяне! — вновь зычно воскликнул Василько.

И тут понеслось:

— Держись, Ростов!

— Держись, Углич!

— Держись, Ярославль!

В правой руке и русского и татарского всадника — длинное копье на увесистом ратовище, прижатое к боку, обладающее страшной убойной силой, и силу эту удваивает, утраивает бешено мчащийся конь. Столкнувшись со всего разгону, супротивники наносят такой чудовищный удар, что копье вбивается в человеческое тело, как нож в полть мяса и выходит наружу на добрый аршин. Здесь самое главное не промахнуться и первым нанести смертельный удар. Многое зависит не только от всадника, но и от умелого коня. Малейшая оплошность — и гибель неизбежна.

«Перехитрить, перехитрить врага!» — с такой мыслью мчался каждый всадник. И вот русичи и татары сшиблись. Потери с обеих сторон были огромны, не было перевеса ни на той, ни на другой стороне. А затем, когда всё смешалось, началась жестокая рубка на мечах и саблях. Здесь уже искуснее оказались русичи: не зря татары избегали открытых боев с более рослыми и сильными гяурами.

Князь Василько, пронзив копьем ордынца, теперь сражался своим знаменитым мечом, когда-то подаренным Алешей Поповичем. На всю жизнь запомнились его слова: «Не посрами, Василько, меча богатырского». И Василько не посрамил.

Лазутка же Скитник теперь уже орудовал с обеих рук. В правой — меч, в левой — увесистый кистень, прикрепленный к руке змеистой цепочкой. Этот железный ком с острыми шипами кузнецы прозвали «гасилом», ибо он, как свечку гасит жизнь человеческую. Могучий Скитник уложил десятки татар.

Пешцы-ополченцы разили степняков боевыми топорами на длинных рукоятках или окованными железом гвоздатыми дубинами, вдеваемые на кисть руки кожаными ремнями. Вот Сидорка Грибан взмахнул топором (а уж его тяжела рученька давно привычна к топору) и размозжил татарину череп. Вкупе с ним билась и плотничья артель.

— Погуляем топориками, древосеки! Не робей, круши погань! — то и дело подбадривал свою артель Ревяка.

И топорики погуляли!

Другие же ополченцы ловко стягивали с коней татар острыми крючьями и уже на земле их добивали. В ход шли и ножи и палицы, и шестоперы.

Хрипящие кони, покрытые железными и кожаными панцирями, оставшись без всадников, метались по полю брани. Многие из них были ранены мечами, копьями и сулицами и, истекая кровью, норовили выбраться из лютой сечи. Другие же кони, татарские, — «звери с большой головой и со злыми глазами, рвали зубами и копытами свои собственные, облитые кровью кишки, мешающие им скакать, дыбиться и обрушивать свои передние копыта на череп, на лицо, на грудь врага, проламывая и кольчугу и грудь. Страшен взбесившийся, израненный ордынский конь!» (Русский конь к такому не привычен: он более миролюбив).

Злая сеча продолжалась. Вой, визг, крики, хрипы, стоны раненых… Кровь стекала по обнаженным мечам и саблям, по их рукоятям и прилипала к рукам враждующих воинов. Всё больше и больше устилались берега Сити телами павших воинов.

Князь Василько ожесточенно рубился и изредка поглядывал на тающие дружины. И все же его не покидала надежда. Он должен непременно прорваться и вывести оставшееся войско в непроходимые для ордынцев леса.

И вдруг он с горечью заметил, как слева и справа на его дружины накатываются свежие татарские тумены на быстрых, лохматых конях с устрашающим кличем:

— Кху — Кху — Кху — Кху!

И этот звериный рык был настолько воинственен и жуток, что русичи дрогнули. Они и без того уже устали сражаться с несметными полчищами татар, а тут набегают новые орды.

Князь Василько поняв, что остатки его дружин вот-вот начнут отходить, во всю мочь закричал:

— Держитесь, други! Собьемся в кулак и прорубимся к лесу! За мно-о-ой!

И усталые, обескровленные дружины ринулись к Васильку, а тот будто живой воды глотнул, и с такой яростью обрушился на татар, что его богатырский меч вырубал улицы в ордынском войске.

Бурундуй, облаченный в золоченые доспехи, в окружении отборной сотни нукеров и тургадуров, выехал посмотреть на побоище. Урусы всё ближе и ближе подступают к спасительному лесу, но биться им осталось совсем недолго.

Острые, рысьи глаза Бурундуя тотчас отыскали в сече высокого, могучего всадника в алом плаще. Как он отважно бьется! Сколько же ярости и необоримой силы в этом удалом князе!

— Его трудно взять в полон, — с беспокойством произнес мурза. — Нет, каков багатур! Этот князь украсил бы войско самого великого хана. Но как схватить бесстрашного барса?

— Все тысячники и сотники предупреждены, — сказал темник Джанибек. — Он, конечно, барс, но даже барс выдохнется, если на него набросится тысяча шакалов.

— Ты прав, Джанибек… О, что я вижу? К барсу приближается наш славный воин Давлет. Он не уйдет без добычи. Он лучше всех кидает аркан.

Василько еще полчаса назад, в отчаянной свалке, был ранен в ногу и левое плечо, но он, и виду не подав, не сошел с коня, и теперь, истекая кровью, начал слабеть. У него закружилась голова, и в этот момент искусно брошенный аркан захлестнул его шею.

Князь Василько очнулся в полдень другого дня. Он оказался в походной арбе, утепленной звериными шкурами. Войско Бурундуя двигалось на другие княжества.

Весь вечер и всю ночь над Васильком колдовали табибы[159]: перевязывали раны, смазывали целебными мазями, поили отварами.

Василько открыл глаза и тотчас услышал голос толмача:

— Тебе лучше, князь?

Василько приподнялся и откинул войлочный полог арбы. Сердце его сжалось: арба перемещалась в середине ордынского войска.

— Почему я здесь?

— Ты потерял много крови, князь, и ушел в забытье, но тебя, слава Аллаху, вернули к жизни лучшие в мире табибы.

Где-то через час, дойдя до Шеренского леса, войско остановилось, и Василька повели к походному шатру Бурундуя.

— Ты отважный воин, князь. Хан Батый приказал сохранить тебе жизнь, и я выполнил его повеление.

— Зачем?

— Ради твоей славы и твоего величия, князь Ростовский. Если ты примешь нашу веру, то будешь не только сказочно богат, но и станешь верховным правителем всей Русской земли.

— Какая честь, — усмехнулся Василько. — И всего-то стать воином ислама.

— Именно так, князь Но прежде ты должен пройти обряд очищения огнем.

— Что за обряд?

— Древние поборники ислама воткнут два копья, перетянут их навершия веревкой и разложат под ней два костра. Ты должен, низко склонив голову, пройти меж двух огней под заклинания шаманок. А после первого очищения ты примешь вино и пищу, посланные с блюда нашего бога.

— Так-то уж прямо с блюда вашего бога, — рассмеялся Василько. — Он что, ваш бог, по земле в верблюжьих гутулах бегает?

— Не издевайся, князь! Великий Аллах всегда находится на небе, а его подобия — на земле. Видишь войлочного идола, что стоит на повозке близ моего шатра? Это и есть подобие Аллаха. От него-то ты и примешь пищу, которая завершит твое очищение. И не только твое. Не пройдет и двух лун, как правоверные завоюют весь мир, и все покоренные народы мы заставим принять ислам. Тебе выпала большая честь, князь Ростовский. Хан Батый выделит тебе отменное войско. Ты станешь одним из самых ближних сановников покорителя земель, но за это будешь собирать дань со своих урусов. А затем…

— Довольно! — резко оборвал мурзу Василько. — Я, православный христианин, никогда не пойду на такое унижение и никогда не предам ни Христа, ни своего Отечества!

— Не горячись, князь Василько, — повысил голос Бурундуй. — Чего стоит твоя вера, когда твой намалеванный на деревяшке бог позволил погибнуть почти всему русскому народу.

— Чушь, мурза! На Руси еще хватит народа, дабы остановить цепных псов Батыя. Настанет время, когда все ваши поганые орды костьми лягут на земле Русской.

— Одумайся, князь! — с раздражением произнес Бурундуй. — К вечеру ты дашь мне окончательный ответ. Надеюсь на твой разум.

— Не надейся, Бурундуй.

Однако у мурзы теплилась мысль, что русский князь всё же передумает: уж слишком заманчивы предложения хана Батыя, против них трудно устоять.

Василька увели в юрту, кою окружили два десятка конных нукеров и тургадуров. Бурундуй приказал принести князю сундук с золотом и драгоценными каменьями, и поставить на достарханный столик кувшин с кумысом и обильные татарские кушанья.

«Таких сокровищ русский князь и во сне не видывал. Они наверняка размягчат его сердце. Золото не говорит, да чудеса творит», — раздумывал Бурундуй.

Однако до вечера ждать не пришлось: явился один из нукеров и доложил:

— Урус выбросил из юрты кумыс и пищу.

— А золото?

— И золото выбросил в сугроб, мой повелитель.

Бурундуй зашелся от гнева.

— Связать ему руки и доставить ко мне!

Мурза вышел из шатра. Над ордынским станом закрутилась бесноватая метель. Бурундуй застыл в нервозном ожидании.

Василька привел десяток нукеров. Он был без шапки. Русые кудри, разметавшиеся по широким плечам, были присыпаны снежной порошей. Глаза — суровые, непоколебимые.

«Красив же и статен этот ростовский князь», — невольно отметил мурза.

— Каков же твой окончательный ответ?

— Всё тот же, мурза. Я никогда не приму вашу поганую веру, — твердо и веско отозвался Василько.

— Тогда ты умрешь. Твоя смерть будет жуткой.

— Я не страшусь смерти. Жизнь дает один только Бог, а отнимает всякая гадина. Однако ведай, ханский ублюдок, что божья кара не минует ни одного поганого, поднявшего на православного человека меч. И тебе не долго не жить, выродок сатаны.

Бурундуй пришел в ярость:

— Нукеры, начинайте казнь!

Нукеры подступили к Васильку с кинжалами, острыми длинными иглами и железными терпугами с заточенными наконечниками.

— Режьте его, как барана, и раздробите все его кости.

Такую чудовищную казнь никто еще не выдерживал, но, на удивление Бурундуя и его палачей, Василько не издал ни единого стона. Обессиленный, он опустился разбитыми коленями в сугроб.

Бурундуй подошел к окровавленному князю и злобно прохрипел:

— Вот так каждый урус будет стоять перед правоверными на коленях.

Василько, превозмогая неописуемую, адскую боль, нашел в себя силы подняться.

— Тому не бывать! Знай же, ублюдок: никто и никогда не поставит Русь на колени. Никогда!

Это были последние слова Василька. Бурундуй в бешенстве взмахнул саблей.