Сказки

Предисловие

Помоги мне, о Память, воскресить для наших детей и для взрослых — любителей сказки старый Бухарест таким, каким он был когда-то, с его примитивными, но по тогдашним понятиям «модернизованными» типографиями.

В подвальном помещении одной из таких столичных типографий худенький, бледный ученик-типограф с живыми, светящимися недетским умом глазами внимательно следит за тем, как старые, опытные мастера набирают литеры из наборных касс в то время, как из соседнего помещения чуть слышно доносится однообразный гул печатных станков, и бледное пламя восковых свечей трепещет и колеблется в душной ночной темноте… В древнем городе Букура постепенно затих ночной шум. Не слышно даже душераздирающих вальсов бродячих шарманок. На улицах под неестественно белым светом луны горят там и сям редкие фонари, и лишь мерные шаги сторожей нарушают по временам безмолвие ночи.

Но в типографии, о которой мы только что упоминали, жизнь как будто только начинается, хотя усталость уже одолевает и старых наборщиков, и их учеников.

И те, и другие должны продолжать свою работу: жизнь неописуемо тяжела, а труд типографских работников не регламентирован и зависит исключительно от произвола владельца типографии.

Устал и наш ученик, но он упорно продолжает возиться с наборной кассой, и при свете восковых свечей его проворные пальцы кажутся желтыми, будто отлитыми из золота…

И в самом деле золотыми оказались руки этого подростка, которому суждено было стать в свое время открывателем сокровищ.

Я спрашиваю себя, дорогой читатель, что может быть прекраснее фольклора, этой мантии, богато украшенной самоцветами народной поэзии, облагораживающей быт народов всей земли? Что может быть прекраснее венка, сплетенного из творческого дарования народа и анонимного вымысла давно ушедших поколений?

Даже глубокая темнота и отсталость, в которой веками томился румынский народ, не могли заглушить его творческого духа. Если народ этот и был веками лишен грамотности, то он прибегал к песням и сказкам, загадкам, поговоркам и частушкам, как к единственно доступной для него возможности высказаться и проявить себя в течение долгих веков бесправия. Не надо забывать, что народная песня и сказка родились не в результате праздных исканий прекрасного как такового, а как скорбный вздох народа.

Но давайте проследим дальнейшую судьбу замечательного ученика-типографа с золотыми руками. Жизнь его, как и жизнь всякого простого, трудолюбивого и честного труженика, можно рассказать в нескольких словах.

Родился Петре Испиреску в Бухаресте в 1830 году и прожил всего лишь пятьдесят семь лет, то есть до 1887 года.

Всю свою жизнь он работал в типографии и все время по крупице собирал бесценное сокровище — румынские народные сказки и предания. По свидетельству хорошо осведомленных биографов, днем он работал в типографии, а по ночам писал, даруя своей родине свет, — собирал для нее бессмертные цветы фольклора.

Можно смело сказать, что жизнь Петре Испиреску делилась между типографией и его письменным столом. И жизнь эта незаметно прошла и угасла. Он дарил ее родине с щедростью, достойной лучших деятелей истории этой страны.

Известно, что Испиреску умер в нищете и оставил после себя столько долгов, что наследникам его фактически не досталось ничего, кроме забот и бессонных ночей. Зато своему народу Петре Испиреску оставил нетленное богатство, извлеченное им из мрака векового молчания. И вполне понятно, почему так безвременно погиб Испиреску и почему он умер в такой нужде. Ведь всего двумя годами позже, в 1889 году, умер в ужасающей нищете и Эминеску. Эти смерти были знамением времени, свидетельством того, как мало ценили и понимали современники таких неоценимых, исключительно редких людей. А ведь Петре Испиреску был еще молод, когда ушел на вечный отдых туда, где сплетаются корни дубов и цветов, к заветным истокам глубинных ключей. Он мог бы еще подарить народу немало света, отвоеванного им в долгие, бессонные ночи у мрака векового молчания.

Вскоре после смерти великого сказочника румынский писатель, академик Александру Одобеску, на одном из заседаний Румынской Академии произнес потрясающую речь, и речь эта была горьким упреком современникам, которые слишком поздно поняли, какой замечательный человек жил среди них:

«То же, что у нас было сделано скромно, без всякой претензии на эрудицию, типографским наборщиком Петре Испиреску, в Германии сделали известные ученые, братья Гримм. Они собрали и опубликовали сказки тевтонских племен. Но удалось ли этим ученым сохранить примитивную прелесть и свежесть слова и мышления своих единоплеменников, лишенных книжной культуры? Когда мы говорим о нашем народном сказочнике Петре Испиреску, подобным вопросам и возражениям нет места. Для того чтобы сделать то, что он сделал, Испиреску не пришлось насиловать свой ум за волосы притянутыми разъяснениями этнических и лингвистических спекуляций: он просто дал волю своему перу свободно скользить по бумаге, подчиняясь лишь тем литературным знаниям, которые извлекли из родного, еще с детских лет так хорошо ему знакомого языка его острый ум и вечно бодрствующая память».

Вот что говорит о Петре Испиреску известный румынский писатель Барбу Делавранча:

«Где бы вы ни открыли «Сказки румын», перед вами тотчас же воскреснет Петре Испиреску, богато одаренный и энергичный писатель, наивно-эпическое воображение которого зачастую напоминает Гомера… На какой бы странице вы ни открыли его книгу, вы увидите создателя, а не собирателя сказок».

Вот кем был Петре Испиреску, дорогой читатель. Можно было бы привести здесь еще не одну оценку, но мы считаем слишком вескими и ценными высказывания вышеупомянутых румынских классиков, чтобы затруднять тебя своими собственными мнениями.

Петре Испиреску — гордость румынского народа, а его произведения — нетленное сокровище мысли и чувства — долговечнее мрамора памятников.

Хвала его поистине золотым рукам, извлекшим из векового забвения неоценимые сокровища народной поэзии этого некогда обездоленного народа и вернувшим их настоящему и будущему.

Хвала драгоценным самоцветам народной поэзии; они не погибли, бесплодно зарытые в земле, а, победив камень, светозарной порослью пробились к солнцу.

ЕУСЕБИУ КАМИЛАР

МОЛОДОСТЬ БЕЗ СТАРОСТИ И ЖИЗНЬ БЕЗ СМЕРТИ

Кто его знает, было ли это когда-нибудь или не было. Кабы не было, то, пожалуй, не стали бы люди о том сказку сказывать. А было это, говорят, очень давно. Тогда еще на осине груши росли, на раките фиалки цвели, медведи хвостом виляли, а волки с овцами гуляли, братались-целовались. В те поры и блоху ковали, подковы ей по два пуда на ногу пришивали, чтоб той блохе легче скакать. Прыгнула раз блоха за облака, целый кузов сказок там набрала да нам принесла.

Это только присказка, а сказка впереди!

Так вот, жили-были на свете царь с царицей. И были они оба молоды и пригожи, и чего только ни делали, чтобы детей иметь; и к знахарям ходили, и звездочетов просили, чтобы те им по звездам прочитали-угадали, будут ли у них детки или нет. Только все напрасно!

Прослышал как-то царь, что недалеко оттуда, в одном селе живет старичок — мудрый ведун. И послал царь людей, чтобы того старичка к нему привести. А старичок не идет, упирается: «Коли кому что надобно, — говорит, — пусть сам ко мне пожалует».

Порешили царь с царицей к старичку поехать, взяли с собой вельможных бояр, да войско, да слуг и отправились в то село.

А старичок их еще издали завидел, вышел встречать да и говорит:

— Добро пожаловать! Чего ты, царь-государь, от меня хочешь? Что узнать желаешь? Ох, много тебе горя то желание принесет.

Говорит ему царь:

— Я тебя, старик, о том не спрашиваю! Лучше скажи, может, ты такое снадобье знаешь, чтобы нам детей иметь? Я тебя за него озолочу.

— Как же! Есть у меня такое снадобье. Только, так и знай, — родится у вас один-единственный сын, и на того вам недолго радоваться.

Дал им старичок волшебное снадобье. Обрадовались царь с царицей и воротились во дворец. Не прошло и недели, понесла царица, и пошло во дворце и по всему царству превеликое веселье.

Перед самыми родинами начало дитя у царицы во чреве плакать-кричать, да так, что его ни мать, ни знахари никак унять не могли.

— Не плачь, дитятко, — молвил царь. — Я тебе какое захочешь царство-государство подарю, любую королевскую дочь высватаю.

И-и, чего только царь ему не наобещал! А дитя знай кричит-заливается. Вот царь и скажи:

— Не плачь, сынок, я тебе Молодость без старости и Жизнь без смерти подарю.

Только он это вымолвил, замолчало дитя и на свет родилось. Стали тут все на радостях плясать, в бубны бить, в суренки гудеть. Целую неделю все царство веселилось, пировало.

И начал царевич расти, — что ни час все больше, смелее и мудрее становиться. Посылал его царь-отец в разные школы, ко всяким мудрецам. Что другим детям за год дается, то царевич за месяц выучит. Царь в нем души не чает, глаз с него не сводит, на него не нарадуется.

Да и все в том царстве, на него глядя, радовались, им гордились: вот, мол, какой у нас царевич подрастает, мудрый да ученый, как царь Соломон!

Только видят царь с царицей, с некоторых пор затосковал, закручинился царевич, все задумывается. Вот в один прекрасный день, — как раз царевичу пятнадцать лет исполнилось, и царь со всеми боярами да приказными дьяками пировал, — встал царевич из-за стола да и молвил государю:

— Ну, батюшка, пришло тебе время то обещание выполнить, что ты мне при рождении дал.

Опечалился царь да и говорит:

— Полно-те, сыночек! Откуда я тебе такое достану? Ведь такого никто еще на белом свете не видывал! Я тогда только так посулил, чтоб тебя унять-утешить.

— Коли ты, батюшка, обещания своего сдержать не можешь, придется мне самому весь белый свет исколесить, покуда я Молодость без старости и Жизнь без смерти найду.

Упал тут перед ним царь-отец на колени, а за ним все бояре, весь двор. Стали они царевича просить, слезно молить царство не покидать: «Скоро мы тебя, царевич, на престол посадим. Отец твой стар, устал страной править, а мы тебе самую прекрасную в свете царевну сосватаем».

Только не смогли они его уломать: стоит царевич на своем, словно каменный. Видит царь, ничего не поделаешь, разрешил сыну, куда хочет, ехать. Стали добра-молодца в путь-дорогу снаряжать, снедь да одежду в сумы укладывать. Пошел царевич по царским конюшням коня себе выбирать. А там у царя такие жеребцы стояли, лучше во всем свете не сыскать. Царевич по конюшням похаживает, коней поглаживает, а как на какого руку положит, либо за хвост ухватит, так конь с ног валится. Всю конюшню обошел и уж пошел было к выходу, да в темном куточке еще одного коня приметил. Стоит коняка-раскоряка весь паршивый-шелудивый, а худой — кожа да кости! Подошел к нему царевич, дернул за хвост. Уперся конь ногами в землю, не шелохнулся. Стоит перед ним прямой, как свеча, голову к нему поворачивает.

— Чего желаешь, хозяин? — человечьим голосом спрашивает.

Тут царевич коню о своей затее поведал. А конь ему в ответ:

— Чтобы то, что ты задумал, да выполнить, проси, хозяин, у царя — твоего батюшки меч-кладенец, копье, лук с колчаном да со стрелами и то платье, что он молодым до женитьбы носил. А за мною, смотри, шесть недель кряду сам ходи-ухаживай, ключевой водой пои, ячменем, на молоке варенном, корми.

Выпросил царевич у отца все, что конь наказывал.

Позвал царь боярина, ключника степенного, что царскими ключами ведал, и приказал ему сундуки открыть, где царское платье хранилось: пусть-де царевич сам выберет, что ему надобно. Три дня и три ночи рылся царевич в сундуках и наконец на дне одного, такого старого, что вот-вот развалится, нашел все, и одежду и оружие, что его отец молодым носил. Глядь, а то оружие все ржой поедено. Принялся тут царевич сам его тереть-чистить, и через шесть недель стало то оружие светлее зеркала, так огнем на нем солнце и горит. И за конем царевич все время сам присматривал, из своих рук его поил-кормил, как его вещий конь учил. Немало ему потрудиться пришлось, а своего добился.

Как услышал конь, что оружие и одежа готовы, отряхнулся, как от воды, и спали с него и короста и парша; стал вещий конь таким, каким его мать принесла, — гладким да сытым, с четырьмя крыльями могучими.

Глянул на него царевич: «Добро! — говорит, — через три дня в дорогу!»

— Был бы ты, хозяин, здоров да доволен, а по мне, хоть и сейчас, — отвечает ему конь.

На третий день спозаранку поднялся во дворце и по всей стране великий плач.

Молодой удалец в богатырских доспехах рукой о рукоять меча опирается, с отцом, с матерью обнимается, со всеми прощается — с боярами да с боярскими детьми, с войском, с челядью дворцовой, на коня садится. И все-то его со слезами молят-просят:

— Откажись, царевич, наше солнышко, от своей затеи! Сложишь ты в пути буйну голову!

А царевич коня хлестнул, вихрем за ворота вылетел, только его и видели! Следом за ним тронулись в путь обоз с припасами, с одеждой да казной да сотни две дружины — ее ему царь-отец дал.

Вот доехали они до рубежа того царства-государства, туда, где широкая степь начинается. Раздал добрый молодец своим слугам все добро, распрощался с ними и приказал им назад воротиться, царю да царице от него поклониться, а себе лишь столько снеди оставил, сколько конь в сумах переметных снести мог. И поехал царевич на восток. Едет он, едет, едет три дня и три ночи и доехал до чиста поля. А поле то все человечьими костями усеяно. Остановился царевич немного передохнуть, а вещий конь ему и молвит:

— Мы тут, хозяин, на земле злющей ведьмы, Геонойи. И такая она клятая, что ни один человек, коли он на ее землю ступит, живым отсюда не уйдет! А ведь была и Геонойя-Яга когда-то, как все люди. Прокляли ее отец с матерью за то, что она их не слушалась, ими на старости лет помыкала, и стала она ведьмой лютой. Теперь Геонойя у своих дочек в гостях сидит. А завтра мы ее в эту пору беспременно в том вон лесу встретим. Роста та ведьма богатырского, только ты, хозяин, не пугайся; держи лук наготове, а меч и копье чтоб у тебя под рукой были.

Заночевали они в поле; то один, то другой сторожит — не спит.

Только занялась на небе утренняя зорька, а царевич уж в путь-дорогу снарядился, готов в тот лес ехать, добрый конь оседлан, подпруга подтянута. Вдруг слышат они, пошел по лесу такой гром и стук! Говорит тут конь царевичу:

— Ну, держись, хозяин, Яга близко.

А Яга лес валит, деревья грызет, с корнем выворачивает, словно буря на них надвигается.

Взвился тут конь под самые облака, взмыл на могучих крыльях над головой ведьмы, а молодец-удалец пустил каленую стрелу, отстрелил у Геонойи правую ногу и хотел было опять стрелять, а она как закричит:

— Не стреляй, добрый молодец! Я тебе зла не сделаю.

Видит Яга, не верит ей царевич на слово, и дала она ему в том запись, своей кровью писанную.

— Славный у тебя конек, добрый молодец! — молвила колдунья. — Не будь его, я бы тебя одолела. А теперь вот ты меня одолел. Знай же, что до тебя на мою землю нога человеческая не ступала, а храбрецы, которые мой рубеж перейти отважились, дальше того костями усеянного поля не пошли.

Позвала Геонойя царевича к себе в гости, напоила-накормила. Сидит царевич за столом, слышит: стонет ведьма от боли, охает. Вынул он из сумы ее ногу, приложил на место, а нога тотчас же и приросла. Пропировали они на радостях три дня и три ночи. Полюбился Яге добрый молодец, стала она его просить любую из ее трех дочерей себе в жены выбрать. А дочки у нее словно цветочки, одна другой краше!

Поблагодарил царевич Ягу и рассказал ей все начистоту: кто он, куда едет и чего ищет.

Молвила ему Баба-Яга:

— С таким конем да с твоей удалью, я так думаю, ты своего добьешься.

На четвертый день стал царевич снова в путь-дорогу снаряжаться, распрощался он с Геонойей-Ягой и поехал дальше.

Вот едут они, едут, а дороге все конца не видно. Выехали за рубеж Ягиной земли. Видит царевич: сколько глаз хватает, зеленая равнина стелется, с одной стороны вся травами цветущими покрыта, а с другой пожжена-попалена.

Спрашивает царевич своего вещего коня:

— Отчего здесь, конь, трава попалена?

— Хозяин, — отвечает конь, — мы здесь на земле Скорпии, Геоноийной сестры. Обе они такие злющие, одна с другой не уживаются. И обеих-то родители прокляли, оттого они ведьмами и стали. А вражда между ними не на жизнь, а на смерть: хотят одна у другой землю отнять. Как разозлится Скорпия, изо рта у нее огонь пышет, смола горящая течет. Видно, она на сестру озлилась, хотела ее. с земли согнать, да где прошла, траву и попалила. Она куда злее своей сестры и о трех головах. Давай-ка отдохнем хорошенько. Ведь нам с тобой завтра опять вставать спозаранку.

Вот уж рассвело. Стал царевич собираться, к бою готовиться, как тогда, когда они Геонойю-Ягу встречали. Вдруг пошел по лесу такой шум и вой, каких они еще сроду не слыхивали.

— Смотри, хозяин! Вон Скорпия летит!

А Скорпия пасть разинула — одна челюсть в небо, другая до земли, — вихрем на них мчится, дымом дышит, огнем пышет. Взмыл вещий конь под самые облака, летит над ведьмой, со стороны заходит, а добрый молодец изловчился, натянул тетиву. Как ударила стрела в одну из голов Скорпии, так и снесла ее начисто. А царевич снова лук напряг. Стала тут его Скорпия слезно молить, чтобы ее простил. Она, мол, ему зла не сделает. И, чтоб свое обещание скрепить, дала ему в том запись, ее кровью писанную.

Поехали они к Скорпии домой, а она царевича еще лучше, чем Геонойя-Яга, накормила-напоила. Отдал ей царевич отстреленную голову; только ее на место приставили, а голова и приросла. Отдыхал здесь добрый молодец три дня, а на четвертый поехал дальше. Вот выехали они из Скорпииной земли и очутились на дивном лугу. Весь-то луг цветами порос. Куда ни глянь — весна! Каждая травинка, каждый цветочек цветет-красуется, такой дух источает, что как от вина голова кружится. А ветерок травы колышет, прохладой веет.

Вот конь и говорит царевичу:

— Ну, хозяин, мы с тобой сюда счастливо добрались!

Зато теперь перед нами дело куда труднее! Большая беда нас с тобой стережет. Отсюда ведь рукой подать до дворца, где Молодость без старости и Жизнь без смерти живет. И стоит вокруг того дворца дремучий лес, такая чащоба — ни проехать, ни пройти! А в лесу том со всего света звери лесные собраны, одни других лютее, свирепее. Они тот дворец и днем и ночью неусыпно стерегут. И такое их множество, что и тебе, хозяин, не побороть. Да и леса того нам с тобой нипочем не проехать. Разве только понатужимся да через него перемахнем.

Отдохнули они на том лугу денек-другой да и собрались дальше ехать. А конь подобрал живот да и говорит:

— А ну, хозяин, подтяни-ка потуже подпругу, а как сядешь на меня, держись крепче за гриву, ноги в стремена упри, коленки к бокам мне прижми, чтобы крыльям не мешать.

Взвился конь под небеса, и в одну минуту долетели они до того леса, где Молодость без старости и Жизнь без смерти жила.

— Хозяин, — молвит вещий конь, — теперь самое время, чтобы нам счастья попытать: в этот час зверей кормят, и все они во дворе дворца собраны. Может, и проскочим.

— Проскочим! — отвечает царевич.

Взвились они высоко-высоко. А внизу дворец так и сверкает! На солнце еще взглянуть можно, а на дворец уж никак нельзя. Пролетели они почти через весь лес и только хотели у дворцового крыльца снизиться, как вдруг задел конь копытом за верхушку дерева. Проснулся лес, и пошел по нему такой звон, такой гомон, воют звери так, что волосы дыбом встают. Тут царевич с конем поскорее у крыльца спустились. На их счастье, хозяйка дворца как раз тогда своих «детушек» кормила (так она лесных зверей величала). Не будь ее, плохо бы царевичу с конем пришлось.

А хозяйка их встречает, себя от радости не помнит, что к ней гости приехали: до сих пор ведь она еще ни одного человека здесь, в лесном дворце, не видывала. Уняла она зверей, успокоила, обратно в лес услала. А была та хозяйка добрая волшебница и такая красавица, высокая, стройная, приветливая и ласковая, любо-дорого глядеть! Взглянула она на царевича, да и молвит:

— Добро пожаловать, добрый молодец! Чего тебе здесь, у нас, надобно?

— А вот чего, — отвечает царевич, — я ищу Молодость без старости и Жизнь без смерти.

— Ну, коли ты за этим приехал, в самый раз к нам попал.

Спрыгнул царевич с коня, и вошли они с хозяйкой во дворец. А там его еще две девицы-красавицы встречают, такие же пригожие, молодые да ласковые, как и сама хозяйка. То были ее старшие сестры, тоже волшебницы. Стал царевич хозяйку дворца благодарить, что она их с конем спасла — вовремя зверей уняла, а сестры ее живо ужин сготовили, на золотых блюдах на стол подали. Коня же пустили пастись на воле, а зверью лесному наказали гостей не трогать, чтобы они, где хотят, гулять могли.

Стали сестры-волшебницы царевича просить навсегда у них остаться: больно уж они здесь в лесу без людей стосковались. А царевичу только того и надо. Он себя долго просить не заставил, с радостью согласился остаться.

Мало-помалу привыкли они все друг к другу. Рассказал царевич сестрам, сколько ему пережить пришлось, пока к ним добрался. А немного погодя женился он на младшей волшебнице. После свадьбы разрешили старшие сестры царевичу повсюду, по окрестным горам ходить. Только одной долины ему беречься наказывали, и сами ему ту долину показали, чтобы как-нибудь не ошибся, а не то плохо ему будет. А звали ту долину Долиной Слез.

Бегут года один за другим. Царевич, сам того не замечая, потерял счет времени. И был он и теперь все такой же юный, как и в тот день, когда впервые сюда приехал, беззаботно нежился в раззолоченных покоях волшебного царства, жил мирно и счастливо с молодой женой да со своими свояченицами-волшебницами, по лесу гулял, чистым воздухом да медвяным цветочным духом дышал-наслаждался, красотой цветущих полянок любовался, ну, словом, был так счастлив, что больше, кажись, и желать нечего. Частенько выезжал он на охоту. Вот как-то раз погнался царевич за зайцем. Пустил одну стрелу — не попал, пустил другую — опять не попал. Рассердился он, поскакал за зайцем, да третьей стрелой и убил его. Только погнался он за зайцем, да сам и не заметил, как заехал в Долину Слез. Поднял царевич убитого зайца, к седлу приторочил и поскакал домой. И тут ни с того ни с сего напала на него по дороге смертная тоска по отцу и по матери.

Не посмел царевич ничего волшебницам сказать. Только они и сами догадались: видят, грустный он такой, не ест, не пьет, сна лишился. Испугались волшебницы да и спрашивают:

— Что, царевич, неужто ты в Долине Слез побывал?

— Да, дорогие мои! И сам не знаю, как туда заехал, а теперь вот с тоски по родителям помираю и с вами тоже расстаться не могу. Сколько времени я здесь у вас прожил, никто меня словом не обидел. Поеду, погляжу на отца с матерью, да и вернусь к вам навсегда.

— Не уезжай, царевич, не покидай нас, — молит молодая жена. — Твоих батюшки с матушкой, небось, уже давным-давно в живых нет. Боюсь, как уедешь ты от нас, никогда больше не воротишься. Не уезжай, чует мое сердце беду!

Просит-молит жена царевича, просят его и ее сестры-волшебницы. Только не мог ничем царевич своей тоски утишить. Стал он у них на глазах хиреть да таять. И сказал ему вещий конь:

— Вижу я, хозяин, не хочешь ты доброго совета послушаться. Что ж, поедем! Только, коли что случится, на себя пеняй! А я тебя вот о чем прошу: выслушай ты меня, и коли согласишься, я тебя туда духом свезу, а потом опять сюда примчу.

— Ладно! — говорит царевич. — Говори, не бойся!

— Как доедем мы с тобой до родного дворца, слезешь ты, с ним простишься и назад! Но коли ты хоть на час там замешкаешься, я тебя брошу. — один сюда ворочусь.

— Ладно, будь по-твоему, — отвечает царевич.

Вот стали они в обратный путь собираться, обнялись царевич с добрыми волшебницами, распрощались они, и отправился он в дальний путь, а сестры его долго со слезами на глазах провожали.

Долго, коротко ли, только доезжает царевич до земли Скорпии. Глядит — стоят города новые, неведомые. Там, где прежде лес шумел, нивы раскинулись. Стал тут царевич людей спрашивать, не слыхали ли они, где Скорпия и куда ее дом девался. Отвечают ему люди:

— Как же, слышали! Нашим дедам их прадеды про эти небылицы сказки сказывали.

— Да как же так? Мы же здесь недавно еще проезжали! — дивится царевич. И ну рассказывать, как и что было. Обступили его люди, стоят, смеются, — думают, что он либо бредит, либо завирается. Опечалился царевич, поехал дальше и не чует, что у него русые кудри поседели и борода седая растет.

Вот доехали они до земли Яги-Геонойи. Царевич давай опять людей спрашивать:

— Где Геонойя? Куда ее дом девался?

А люди ему в глаза смеются. Не может никак царевич понять, как за такое короткое время лицо земли изменилось. Огорчился он пуще прежнего и отправился дальше, а седая борода у него уже по пояс. Доехали они наконец до царства его отца. И здесь новые люди, города неведомые, а которые старые еще остались, так изменились, не узнать! Вот и царский дворец. Спрашивает вещий конь добра молодца:

— Ну, что, хозяин, вернемся? Я тебя мигом обратно домчу. Или, может, здесь останешься, а я один ворочусь?

— Ворочайся один, мой верный конь! Я тоже скоро обратно буду.

— Счастливо оставаться!

Повернул тут конь, назад стрелой полетел. А царевич остался один. Оглянулся он кругом, видит, от дворца одни развалины; все кругом бурьяном да колючками поросло. Вздохнул он и со слезами на глазах стал припоминать, как в родном дворце прежде светло да тепло было и какое счастливое время он здесь ребенком прожил. Обошел он несколько раз развалины, все старается припомнить, где какой покой был, где какая светлица. В каждый уголок заглянул, даже в конюшню, где он своего вещего коня нашел. И набрел царевич на погреб. Вход в тот погреб весь щебнем и камнями засыпан, — насилу он туда пробрался. Стоит, по сторонам озирается, а у него уж седая борода, до самых колен, веки падают, хоть пальцем подымай, ноги дрожат-подгибаются.

Видит царевич, стоит старый-престарый сундук. Стукнул ногой, — как будто пустой! Поднял крышку, а оттуда кто-то ему чуть слышно говорит:

— О-ох, хорошо, что ты наконец вернулся! Еще немного, и сама бы я померла.

Легонько его смерть ударила, — она, вишь, его дожи-даючись, совсем высохла, скрючилась, обессилела. А он упал и прахом рассыпался.

Тут моей сказке конец, мне бы хоть пива корец! Да не стал я дожидаться тумаков, на коня вскочил и был таков!

ЗАКОЛДОВАННАЯ ЧЕРЕПАХА

Давным-давно, когда по лесам лешие да ведьмы хозяйничали, русалки над водой в лунные ночи хороводы водили, а знахари да колдуны ворожили, людей лечили да порчу напускали, жил в некотором царстве, в некотором государстве могучий царь.

И было у него три сына. Вот пришло время царевичам жениться. Позвал их царь-отец да и говорит:

— Сыны мои милые! Вы теперь уже взрослые. Пора и вам жениться, своим домком обзавестись. Ступайте по белу свету, найдите себе невест.

— Твое слово, батюшка, для нас закон! — отвечали отцу царевичи. Поцеловали они ему руку и стали в путь-дорогу снаряжаться.

Старший царевич в дорогое платье разоделся, казны с собой вдоволь захватил да целое войско. И поехал он прямо на восток, откуда солнышко встает. Едет день, едет другой, на третий доехал до дворца соседнего короля. А у того короля дочь на выданье была. Посватался к ней царевич, и отдал король за него свою единственную дочь.

И средний царевич, как его старший брат, принарядился, казной запасся и отправился в путь-дорогу невесту себе искать. Только он не на восток, а на запад поехал, туда, где солнце к ночи за горы садится. Доехал он до некоторого царства. И у того царя тоже дочь невеста была. Посватался к ней средний царевич и в скором времени с ней обручился и домой воротился.

Только меньшой царевич никуда ехать не торопился. Не хотелось ему из родного дома уезжать, так рано молодецкой воли лишиться. А царь его что ни день к себе зовет, покою не дает, строго-настрого наказывает ехать — невесту искать. Что тут делать?! Приоделся царевич только так, чтобы люди не осудили, самую малость денег на дорогу взял и пошел наудачу, куда глаза глядят. Дошел он до первого перекрестка и остановился, — не знает, в какую сторону идти. Постоял-подумал и двинулся наудачу вперед. Шел он шел, притомился, еле ноги волочит. А тут ему лесная тропа путь перерезала, такая тень и прохлада! Пошел он по той тропке, а куда она ведет, не знает!

И что вы думаете? Вывела тропа царевича к большому пруду. Идет он по берегу, видит — ореховый прутик валяется. Подобрал он его от нечего делать, подошел к самой воде и присел на бережку отдохнуть. Сидит, по сторонам поглядывает, играючи прутиком по воде плещет-забавляется, смотрит, как брызги водяные летят. Упадет капелька в пруд, от нее по воде круги идут-ширятся, все слабее становятся, пока наконец улягутся там же, куда первая капля упала, и не видать на том месте даже легкой ряби, — опять пруд гладкий, словно зеркало.

Глубоко задумался царевич, ничего вокруг себя не видит и не слышит, асам, того не замечая, все по воде прутиком хлоп да хлоп!

Поднялась вдруг со дна пруда черепаха, из воды голову зеленую высунула и ласково так на царевича глядит. Куда его прутик ударит — по воде зыбь подымет, там и черепаха, на царевича глядит, глаз с него не сводит.

А царевич невеселую думу думает, ничего не видит, так далеко его мысли залетели.

Сколько он так, задумавшись, просидел, не знаю, только вдруг заметил он, что черепаха в воде за его прутиком гоняется. Дрогнуло у него сердце в груди, заколотилось, а отчего — сам никак не поймет.

Тряхнул царевич кудрями, думы прочь отогнал. Глянь, а солнышко уже за деревья садится. Встал он, позабыл о черепахе, воротился домой во дворец.

Проснулся царевич на другой день поутру, и опять его к тому пруду потянуло. И из ума вон, что ему бы надо идти невесту искать, как царь-отец наказывал!

На третий день встал царевич, оделся, умылся, богу помолился и прямехонько к пруду отправился.

Сел он на бережку и, задумавшись, прутиком в воде играет. А черепаха то выплывет, то на дно уйдет. Сидел это царевич, сидел да вдруг вспомнил, что он себе еще и невесты-то не нашел, а старшие царевичи уж и к свадьбе готовятся, за сужеными поехали, вот-вот воротятся.

Вскочил он, решился идти счастья пытать, себе невесту искать. Тут опять перед ним черепаха всплыла. Взглянул он черепахе в глаза, и так его вдруг в сердце кольнуло!

Опустился царевич опять на траву. Ему бы идти надобно, а он не может, — ноги нейдут! Он уж и так и сяк! Не сдвинуться с места, словно прирос к тому берегу.

«Что за притча?!» — дивится. Глянул на черепаху, а у нее глаза так и сияют, словно самоцветы бесценные огнем искрятся. От того огня и у царевича сердце вдруг занялось, и уж не знаю как, только вскричал он громким голосом:

— Коли так, будь же ты, черепаха, мне невестой!

— Спасибо тебе на добром слове, царевич! — отвечала черепаха человечьим голосом. — Видно, так тебе на роду написано, ты мой суженый-ряженый. Теперь мы с тобой по гроб жизни не расстанемся!

А царевича такая вдруг жуть пробрала: впору без оглядки убежать. Только такой у черепахи голос нежный, ласковый был, так и зовет к себе!

Сидит царевич, будто к месту прирос.

А черепаха трижды через голову перекинулась да такой красавицей обернулась, любо-дорого! Стоит перед ним, улыбается, словно розан нежный, росой умытый. Краше девушки на всем свете, не найти.

Царевич с нее глаз не сводит, так бы и обнял ее, да сдержался: боялся, вишь, как бы ее не обидеть, не рассердить. Что, как она, осерчав на него, вдруг исчезнет?! Ему бы теперь без нее и радость не в радость, и жизнь не в жизнь!

Тут стали они друг с дружкой беседовать. Сидят рядком, разговор ведут и никак не наговорятся. Об одном начнут, на другое перейдут. Так до самой ночи и проговорили.

А на следующий день старших его братьев с невестами во дворце ожидали. Вот меньшой царевич со своей красавицей невестой и уговорились: он нынче вечером первым к царю пойдет, обо всем его уведомит, а заутро за нею к пруду вернется, сам ее во дворец сведет.

Оборотилась красавица снова черепахой и нырнула на дно пруда. А царевич прямехонько к царю пошел во дворец. Идет, а сам нет-нет да назад оглянется, будто его кто-то за полу тянет. Пройдет несколько шагов, и хоть ничего не видит, а все оборачивается. Хорошо, что до дворца недолго идти было, не то совсем бы себе шею свернул.

А к тому времени во дворце оба старших брата и все бояре собрались, сидят — его дожидаются. Рассказал им меньшой царевич не таясь, какое с ним чудо приключилось, и как он черепахе сказал: «Ты, мол, мне невестой будешь!» Прыснули братья со смеху и ну над ним издеваться-потешаться. Наперебой ему обидные слова говорят, глупые шутки шутят.

Хотел он им было разъяснить, кто его черепаха, а они ему ни единого слова сказать не дали, — задразнили, засмеяли.

Видит царевич, — никто его слушать не хочет, замолчал, обиду в себе затаил за то, что братья его так перед отцом осрамили. «Ничего! — думает. — Теперь, что бы я ни сказал, все гроша ломаного не стоит. Ладно! Придет и мой черед: последний-то смех лучше первого».

Вот настал великий день, ждут все старших царевичей с невестами во дворец. Приказал царь свои чертоги и весь город цветами убрать, — рад, что невесток своих увидит. А в городе повсюду народ толпится, по улицам гурьбой ходит, все такие веселые, разодетые, и стража царская вся в новых кафтанах. Ребятишки малые и те приодеты, по улицам, под ногами у людей, шныряют, царской радости радуются.

Въехали один за другим старшие царевичи со своими невестами во дворцовые ворота. Сам царь на красном крыльце своих невесток встретил, как царевен-королевен встречать подобает.

Собрались они, о меньшом царевиче разговор завели. Начали судитъ-рядить, отца неразумным сыном попрекать. А царь-отец своего меньшого любил, о нем скорбел и очень обижался, злые шутки старших царевичей слушая. Только напрасно им царь выговаривал: после отцовской отповеди они хоть больше на меньшого напраслины не возводили, а за его спиной друг дружку локтями подталкивали, над ним смеялись и со своими невестами сговорились меньшого царевича перед всем народом осрамить, коли тот со своей черепахой к царскому двору объявиться осмелится.

А меньшой царевич отправился на пруд за своей невестой. Поднялась черепаха со дна, вышла на бережок, три раза через голову перекинулась и стала девушкой, как все девушки. Поговорили они меж собой, а царевич и молвит:

— Ну, теперь ступай приоденься! Пора и нам к отцу во дворец ехать.

А черепаха ему в ответ:

— Царевич! Знай, что и я царская дочь. Отец мой был могучий и славный царь. Враги моего батюшки сделали так, что весь наш дворец водой залило, илом занесло, отняли у него царство, а меня заколдовали, — в черепаху оборотили.

И так нежно, ее голос звучал, так она жалостно говорила, что царевичу никуда идти не хотелось: все бы с ней у пруда стоял, ее слушал.

Совладал он с собой; тряхнул кудрями:

— Ладно! — говорит. — Мы с тобой обо всем после побеседуем. Раз я тебя выбрал, ты моя невеста! Пусть люди, что угодно болтают! А теперь ступай принарядись и пойдем. Нас, должно, отец с братьями да с их невестами заждались!

Говорит ему царевна-черепаха:

— У нас, милый, такой обычай: перед венцом — искупаться.

— Ладно! Мы с тобой ужо у моего батюшки во дворце искупаемся, — отвечает царевич.

— Зачем нам там всех беспокоить? Уж лучше мы здесь, в пруду.

Махнула царевна рукой, расступилась вода, и поднялся со дна дворец, весь из золота и хрусталя, так и сияет, так и горит на солнце, просто глаза слепит!

Взяла царевна-черепаха жениха за руку и повела его во дворец. Идет царевич и дивится: уж на что, кажется, царский сын и к богатству привык, а такой красоты и великолепия никогда не видывал.

Вошли они в дворцовую баню, а там их уже чаны мраморные с теплой, как парное молоко, водой ждут. Смотрит царевич, в баньке той весь пол такими коврами устлан, что жаль на них ступать; стены цветным мрамором выложены, из него всякие там узоры да цветы, да птицы заморские искусно так сделаны. Вода по золотым желобам струится, слуги ее оттуда хрустальными кувшинами да серебряными ковшами черпают, а утираться им шелковые рушники подают.

Искупались они, оделись, вышли из дворца, по саду прохаживаются. Полон сад душистых цветов и такой от них дух, так и пьянит, так голову и кружит!

Потом подали им золотую карету с четверкой коней. Кони вороные, сбруя на них золотая, они землю копытами роют, из ноздрей пламя пышет, а карета-то самоцветами разукрашена, так и сияет.

Сели царевич с невестой в карету. У царевны во лбу звезда сверкает, оба в дорогое платье наряжены, оба молоды да пригожи, любо-дорого смотреть.

Рванулись кони вперед, летят — по земле стелятся, чуть дороги копытами касаются. Мигом у дворца очутились. А царь уж было терпение потерял, сидит и сердится.

Как увидели все, какая красавица невеста меньшого царевича, сразу признали в ней добрую волшебницу и очень царевича за такой выбор хвалили. А старшие царевичи при виде такой красоты да богатства просто окаменели. Такого великолепия ни один из них еще не видывал. Протрезвились они, образумились: стыдно им стало, что они так меньшого брата язвили-обижали. Стоят и дивятся. А царь себя от радости не помнит, — такую красоту ненаглядную ему его меньшой в дом привел.

А царевна-черепаха ласково так со всеми разговаривает, совсем их приворожила. Слаще меду ее речи приветные. И хозяева, и гости с нее глаз не сводят, кроме нее никого не видят.

Тут шепнули старшие царевичи своим невестам, чтобы за нею следили и, что она станет делать, то и они бы делали и в церкви, во время венчания, и за свадебным столом.

Исполнилось заветное желание царя: в тот же день все три царевича венчались. Всем на удивление он в тот день весел был.

Обвенчались царевичи каждый со своей суженой-ряженой. Стали все хоровод водить да так отплясывали, как только на таких свадьбах пляшут. Хорошо старшие невестки плясали, а царевна-черепаха еще лучше: не пляшет — по воздуху плывет, чуть земли касается. Глядят все на нее, дивятся: «Ишь, какую красавицу наш меньшой в царицы себе раздобыл!» Промеж себя об заклад люди бьются, мол, такой красоты ненаглядной ни на земле, ни на небе не сыщешь.

Свечерело. Стали гости за набранные столы садиться. Для царя с семьей особо стол накрыт, а вокруг столы для бояр, купцов и народу. Пируют все, веселятся, а жены старших царевичей с царевны-черепахи глаз не сводят, что она делает, то и они себе, как им мужья наказывали.

А царевна-черепаха от каждого кушанья по кусочку берет да за пазуху кладет. Старшие невестки, на нее глядючи, то же делают.

Насытились гости, встали из-за стола. Подошла младшая невестка к свекру-батюшке, поблагодарила его, руку поцеловала, из-за пазухи цветы дивные, невиданные достает, с дочерней любовью царю подает. И тотчас же весь дворец таким благоуханием наполнился, какого еще никогда не знавали.

Закричали тут все в один голос: «Многая лета молодой царице!» Только царевна-черепаха не загордилась, а скромно так от царского престола отошла, в сторонке рядом с мужем встала. И как начали вдруг из складок ее платья дивные жемчуга потоками течь. Бросились гости, и простые, и именитые, по полу ползают, руками жемчуг сгребают.

Потом поднялись из-за стола старшие невестки, к царскому престолу подошли царя поблагодарить, ему руку поцеловать. Хотели и они из-за пазухи цветы вынуть. Да куда там! Платья у них грязные, просаленные, объедки из-за пазухи так и валятся.

Стали тут люди над ними смеяться. А они со стыда сгорели, поскорее в свои светлицы бросились платье сменить да руки помыть.

И пока они переодевались-наряжались, стал народ, и стар и мал, а с ними и сам батюшка-царь, шуметь-кричать: пусть-де отныне меньшой царевич с молодой женой царством. правят. Поднялся старый царь, надел на них царские венцы, взял их за руки и посадил на царский престол.

Скоро все в том царстве — даже старшие царевичи и их жены — молодую царицу полюбили. Уж больно она была хорошая, ласковая, тихая да скромная.

А молодой царь — он еще царевичем умом отличался — приумножил свой ум опытом, и царица ему мудрыми советами помогала.

Так правили они страной тихо да мирно до глубокой старости.

И я на той свадьбе был, мед-пиво пил. Всем подносили ковшом, а мне решетом, по усам текло, да в рот не попало. Дали мне кость погрызть — велика корысть! Я бы вам еще сказки сказал, всю правду показал. Да надели мне кафтан да колпак, и ну взашей толкать: «Тебе, мол, давно домой пора, убирайся со двора!»

СКАЗКА О ХРАБРОМ ПОСЛЕДЫШЕ И О ЗОЛОТЫХ ЯБЛОКАХ

Давным-давно, — с тех пор немало воды утекло и что было, то прошло, травой поросло, — жил-был на свете могучий и славный царь. И был у того царя вокруг дворца прекрасный, на диво возделанный сад, полный всяких плодовых деревьев и цветов. Такого сада еще свет не видывал! А в самой глубине сада росла чудесная яблонька с золотыми яблоками.

Только царю с той яблони никогда еще ни одного яблока отведать не удалось. Год за годом видел он, как она цветет, как на ней плоды спеют-наливаются, а как поспеют, неведомо кто за одну ночь всю яблоньку оберет, все золотые яблоки покрадет. Напрасно царь самых лучших сторожей и самых метких стрелков ставил чудесную ту яблоньку сторожить: никто вора поймать не мог.

Вот приходит как-то раз к царю старший сын — у царя их трое было, — и говорит ему:

— Батюшка, я в твоем саду вырос, дитятей играл, взрослым парнем гулял и такие прекрасные плоды видал на той яблоньке, что в глубине твоего сада растет, только отведать их мне никогда не доводилось. Вот и теперь у нас опять золотые яблоки зреют. Прикажи мне, батюшка, эту неделю ночью сад сторожить. И пусть я не я буду, если того вора не изловлю.

— Милый ты мой! — отвечает ему царь. — Сколько храбрых, искусных сторожей до сих пор мой сад охраняли, а что с того толку?! Мне бы и самому хотелось на своем столе хоть одно золотое яблочко с той яблони увидеть. Немало труда и денег они мне стоили. Ин, будь по-твоему. Ступай, сторожи, хоть и не верится мне, чтобы ты счастливее других был.

Стал старший царевич чудесную яблоньку сторожить. Сторожил он ее не день, не два — целую неделю. Только в одно прекрасное утро пришел царевич к царю грустный такой да смущенный и повинился: мол, каждый вечер до полуночи бодрствовал, а с полуночи его вдруг такая дремота одолевала, что он замертво с ног валился, — непробудным сном засыпал. До сегодняшней ночи все яблоки были целы, а нынче в ночь кто-то их все до одного обобрал. Проснулся он, а на яблоне ни одного яблочка!

Сказать невозможно, как царь, про то узнавши, огорчился. Пришлось ему волей-неволей опять целый год ждать, чтобы просьбу среднего царевича исполнить: тот, вишь, тоже просил, чтобы отец ему дозволил счастье попытать — чудесную яблоньку посторожить, и обещался непременно воров выследить, что отца-царя столько лет кряду огорчали.

Вот пришло опять время яблоньку сторожить, стали яблочки на яблоньке наливаться. Отправился средний царевич в сад ее стеречь, но и с ним то же случилось, что с его старшим братом.

Совсем царь отчаялся и порешил ту яблоньку под самый корень срубить. Приходит тут к царю меньшой царевич — его все последышем звали, — просит еще годик повременить, яблоньку не рубить.

— Батюшка! — говорит. — Сколько лет ты эту яблоньку растил-лелеял, и сколько она тебе огорчений принесла! Потерпи еще годик, хочу и я счастья попытать.

Царь поначалу на него разгневался:

— Ступай с глаз моих долой, безрассудный ты сын! Ни твои старшие братья, ни столько других храбрецов ничего поделать не могли, а тебе, сморкачу, больше счастья будет, думаешь? Не слышал, что братья-то рассказывают? Здесь без колдовства не обошлось!

— Я ведь, батюшка, не обещаюсь вора изловить. А попытка — не пытка! Какой кому от этого вред?

Смилостивился царь, обещал Последышу еще год яблони не рубить.

Вот пришла опять весна. Пышно, как никогда еще, расцвела яблонька. Стоит, словно невеста, на весь сад благоухает. Царь на нее — не налюбуется, богатству плодов не нарадуется, а как подумает, что, может, ему и в этом году золотых яблочек отведать не придется, еще пуще кается, что яблоньку не срубил.

А меньшой царевич частенько в сад захаживает, вокруг яблоньки бродит, думу думает. Вот стали яблочки наливаться, а Последыш и говорит отцу:

— Пришло время, батюшка, и мне твою яблоньку посторожить — счастья попытать. К ночи пойду в сад ночевать.

— Ступай, — говорит царь. — А только, я так думаю, и ты, как твои братья, со стыдом воротишься.

— А чего мне стыдиться?! Я самый младший, да к тому же не обещался воров изловить. Так только, удачи попытать иду.

Вот уже солнышко за лес садится, смеркаться стало. Пошел Последыш в сад яблоньку сторожить. Взял он с собой лук, колчан со стрелами, два острых колышка да книжку почитать.

Выбрал он себе местечко в кустарнике, возле той яблоньки, забил колышки покрепче в землю так, чтобы между ними сесть можно было, и устроился на ночлег. Сидит, а колышки — один у него впереди, а другой сзади, за спиной. Это чтобы его сон не сморил: как начнет он дремать — взад-вперед качаться, либо подбородком о передний ударится, либо ему сзади колышек в затылок упрется.

Сидит и сторожит. Так нес он свою сторожевую службу ночь за ночью, пока как-то раз, уже перед самым светом, потянуло по саду предутренним холодком, одурманил Последыша цветочный дух, и такая дрема на него нашла, так глаза сами и закрываются. А только тут ему колышки службу сослужили: как начал он дремать, от сна падать, ударился о передний кол, ударился о задний, ан, дремоты как не бывало. И так он до самой зари прободрствовал. А на заре услышал вдруг легкий шорох где-то у самой яблони, и хоть в ночной мгле еще ничего не было видно, поднял лук, напряг его. А шорох все сильнее и сильнее; слышно, кто-то к дереву крадется, ветки у яблоньки гнет. Тут царевич наудачу пустил одну стрелу, пустил другую. А как третью стрелу спустил, слышит — застонал кто-то возле яблоньки. А потом и шорох вовсе стих. Тишина мертвая. Как только рассвело, набрал он полное блюдо золотых яблок и отнес их царю. А и как же царь обрадовался, когда у себя на столе золотые яблоки увидал! Ведь до тех пор никогда еще ему их отведать не удавалось!

— Ну, а теперь выследим и вора! — сказал Последыш.

Царь так яблочкам рад, что о воре и слышать не хочет.

А Последыш — нет и нет! От отца не отстал, пока его сам в сад не свел, не показал ему кровавый след. Этот след подстреленный им вор оставил. И поклялся Последыш, что он того вора непременно разыщет, из-под земли добудет.

Вот на следующее утро сговорился меньшой царевич с братьями вместе по горячему следу ехать, вора искать.

А старшие царевичи удаче Последыша завидовали, сердились, вишь, что он смелее их оказался. И задумали они его извести. Потому и обрадовались, потому и ехать с ним тотчас же согласились.

Снарядились царевичи, в путь-дорогу отправились. Едут они едут по кровавому следу, и привел их тот след к страшной пропасти.

Объехали они ту пропасть кругом, кровавого следа нигде больше не видать. Поняли, что вор в этой пропасти укрылся. Только как туда добраться? Изготовили они мощный ворот, длиннейшую веревку к нему привязали, и готово!

Первым стал в пропасть старший царевич опускаться. Говорит: «Как дерну за веревку, обратно тяните, подымайте!» Так и сделали.

После старшего средний спустился. И его, как старшего, по знаку из пропасти вытащили. Ни один из них до дна так и не добрался.

Видит Последыш, что старшие братья мнутся, на большее не решаются.

— Ну, теперь мой черед, — говорит. — Как стану за веревку дергать, глубже меня спускайте, а как увидите, что она дальше нейдет, поставьте возле ворота людей сторожить: коли увидят, что веревка о край пропасти бьется, пусть наверх тянут.

Спустился Последыш, и чем сильнее он за веревку дергал, тем глубже его в пропасть опускали. Наконец видят, висит та веревка свободно, будто к ней ничего не привязано.

Тут стали старшие царевичи промеж себя совет держать и порешили так: ждать, пока увидят, что младший брат сделает, а тогда, — что бы он ни сделал, — его погубить, навсегда от него избавиться, чтобы больше им никто Последышем глаза не колол.

А меньшой царевич добрался до дна пропасти и очутился на том свете. Оглянулся он по сторонам, дивится: все тут иначе, чем на родной земле, — и сама земля и цветы, и деревья, и все твари. Поначалу жутко ему было, но он себя поборол, приободрился и пошел вперед. Шел, шел и дошел до большого дворца. А тот дворец весь из меди был. Вокруг ни одной живой души, не у кого спросить, кто в том дворне живет. Вошел царевич во дворец. Только он в дверь, а его на пороге девица-красавица встречает. Вздохнула да и говорит:

— Вот, привелось и мне еще раз человека с. бела света видеть. Как ты сюда, добрый молодец, попал? Ведь здесь владения трех братьев-змеев. Они меня и моих двух младших сестер у батюшки с матушкой выкрали да сюда и затащили. Наша родная страна там, на белом свете, откуда ты пришел.

Последыш рассказал ей, как было дело с золотыми яблоками, как он по кровавому следу до той пропасти дошел, как сюда к ней добрался. Стал потом он ее расспрашивать, каковы из себя змеи, храбрые ли они. А девушка ему рассказала, что каждый из трех братьев-змеев выбрал себе по сестре, и что теперь они царевен неволят за себя замуж идти, и что они, царевны, жить здесь не хотят и, чтоб свадьбу оттянуть, змеям все новые задачи задают, одна другой труднее. А змеи из кожи вон лезут, — стараются все их желания исполнить.

— Змеи эти и взаправду очень сильны, — продолжала девушка, — только ты, царевич, можешь их одолеть. А пока что спрячься скорее куда-нибудь: теперь моему змею самое время домой ворочаться. Коли увидит он тебя здесь, в своем доме, совсем взбесится, он ведь и без того лютый. И уже такой у него обычай, — за целый перегон свою палицу швыряет — вперед домой посылает. Ударится та палица в двери, двери распахнутся, а она грох! об стол да на гвоздике, на стене, и повиснет.

Не успела она это сказать, засвистело что-то в воздухе, загудело, ударилась палица о двери, грохнулась о стол да на гвоздике, на обычном своем месте, и повисла.

Схватил тут Последыш змееву палицу, размахнулся и швырнул назад; прямо змею в плечо палица ударила и наземь упала.

Испугался тут змей, поднял палицу и вмиг дома очутился.

— Фу-фу-фу! Никак человечьим духом пахнет? Кто это с земли к нам пожаловал?

Вышел тут Последыш ему навстречу. А змей увидел его да и спрашивает:

— Каким ветром тебя сюда, человече, занесло? Иль тебе охота здесь свои кости сложить?

— Не ветром меня сюда занесло! — отвечает Последыш. — Я пришел вора изловить, того, что у моего батюшки столько лет кряду золотые яблоки ворует.

Отвечает тут змей Последышу:

— Это я с братьями у вас яблоки воровал. Как желаешь со мной биться? Палицами драться, мечами рубиться иль в правой борьбе схватиться?

— Хочу с тобой бороться.

Тут схватился царевич со змеем, и боролись они, боролись! Загнал змей Последыша по щиколотку в землю. А Последыш понатужился, взметнул змея ввысь да как об землю ударит! По колена змей в землю ушел, тут ему Последыш голову мечом и снес.

Стала его девушка благодарить за то, что он ее от змея избавил, слезно просить и ее сестер освободить.

Отдохнул Последыш день-другой в медном дворце и по совету девушки отправился дальше, к ее средней сестре. А средняя царевна в серебряном замке жила.

И она его с радостью приняла, стала его просить поскорее спрятаться. А Последыш прятаться не стал. Когда змеева палица в дверь влетела — ее, вишь, змей за два перегона домой швырнул, — он ту палицу схватил да обратно кинул, а она полетела назад да того змея прямо в голову тюкнула.

Испугался змей, очертя голову домой бросился и давай с Последышем, как старший змей, бороться. Царевич и этого змея уложил.

Средняя сестра его со слезами поблагодарила за то, что он ее от змея спас, и научила, как меньшую царевну освободить.

— Тот змей, хоть младший, своих братьев куда сильнее, — говорит, — только он теперь хворает. Это ты его, царевич, подстрелил, когда он к вам в сад за золотыми яблоками летал. Так что я надеюсь, что ты и его одолеешь.

Целую неделю провел Последыш с обеими сестрами. Отдохнул он, сил набрался и отправился к младшему змею.

Как подошел, увидел змеев золотой дворец и призадумался, но, собравшись с духом, вошел в него.

Увидела его младшая сестра, стала просить-молить, чтобы он ее от змея избавил. Змей, вишь, только того и ждет, чтобы рана немного поджила, а тогда уж он ее заставит за него замуж выйти.

Только она это сказала, змеева палица как ударится в двери! Распахнулись двери настежь, а палица о стол хлоп! грох! и на гвозде, на стене, повисла. Спрашивает царевну Последыш, велика ли змеева сила. А она ему и говорит: змей, мол, свою палицу за три перегона домой забросил. Схватил тут царевич палицу с гвоздя, размахнулся что было сил й добросил ее до самого змея: она его прямо в грудь ударила.

Разъярился змей, мигом дома очутился.

— Кто посмел рубеж моих владений переступить, ко мне в дом без спросу войти?! — кричит.

— Я! — отвечает Последыш.

— Ты?! Я тебя за твою дерзость проучу! По своей воле ты сюда пришел, только отсюда уж тебе по своей воле не уйти!

И порешили они в правой борьбе силами помериться.

Тут схватились они и боролись целый летний день до самого вечера…

Высоко в небе стоит летнее солнце, как огнем палит, а они того не чуют, меж собой бьются. Кружит над ними черный ворон, каркает. Вот змей ему и кричит: — Ворон, ворон! Принеси мне сальца, на меня сбрось, а я тебе эту падаль отдам!

А Последыш ворону:

— Ворон, ворон! Принеси сальца мне, я тебе три падали отдам!

А ворон ему в ответ:

— Кра-кра! Где бы мне такое счастье?! Я бы и сам досыта наелся и все воронье накормил!

Полетел и мигом воротился: держит сало в когтях. Бросил он Последышу сало, и тотчас же у царевича силы прибыло.

Вот уже день на исходе, солнце за гору клонится. Говорит тут змей девушке, — она тут же стояла, на их поединок глядела:

— Девица-красавица, поднеси мне водицы напиться-освежиться. А я с тобой завтра же повенчаюсь!

— Дай мне, красавица, водицы испить, — просит Последыш. — Я тебя отсюда вызволю, а на земле уж мы с тобой обвенчаемся!

Поднесла царевна Последышу воды, напился он, вдвое у него силы прибыло. Стиснул он змея в объятьях, взметнул его вверх да как ударил оземь, по самые колени змей в землю ушел. Понатужился тут змей, поднял Последыша, как ударит им оземь — по самый пояс царевича в землю вогнал. Ну, а царевич из последних сил так змея в объятьях сжал, что у того кости хрустнули! Взметнул он его ввысь, упал змей, ударился о сыру-землю, по самое горло в нее ушел. Последыш ему мечом голову и снес.

Сбежались все три девушки, от радости себя не помнят, обнимаются, целуют храбреца, братцем называют. Поведали они ему, что каждая из них по волшебному бичу имеет. Стоит тем бичом в четырех углах дворца щелкнуть, и дворец яблоком обернется. Так они со своими дворцами и сделали. Каждая за пазуху яблоко спрятала: старшая — медное, средняя — серебряное, а меньшая — золотое; приготовились, вишь, в путь-дорогу.

Дошли они вчетвером до той пропасти. Потянули за веревку. Стала веревка о край пропасти биться-колотиться. Поняли сторожа — они там наверху и днем и ночью сторожили, — что это знак веревку подымать. Стали они ворот шибко крутить, веревку поворачивать и подняли из пропасти старшую сестру.

Ступила она на землю, царевичам поклонилась, подала им от меньшого брата записочку. А там Последыш писал, что девица эта для старшего брата невеста.

Уж так царевна обрадовалась, когда снова на землю ступила!

Спустили опять веревку в пропасть и подняли среднюю царевну с серебряным яблоком и с запиской от Последыша, — мол, это невеста для среднего брата.

Как спустили веревку в третий раз, подняли на землю меньшую сестру. Она была с Последышем обручена, и ее золотое яблоко у него осталось.

Меньшой царевич давно уж почуял, что старшие братья его погубить хотят и, когда его черед пришел из пропасти подыматься, он к веревке вместо себя камень привязал да на камень свою шапку надел. Вот потянули веревку вверх. Как завидели братья шапку Последыша, ворот отпустили да веревку ту вниз уронили и порешили, что теперь они от меньшого брата навеки избавились: должно, насмерть разбился.

Прихватили они с собой сестер-царевен, вернулись к старому царю и с притворной скорбью рассказали отцу, что Последыш погиб, в пропасть сорвался. А потом обвенчались каждый со своей невестой, как им Последыш наказывал. Только меньшая царевна о замужестве и слышать не хочет.

Последыш, когда он тот камень к веревке привязал, в сторонке укрылся и видел, как камень на дно пропасти грохнулся. Сидит это он в пропасти, думает, как ему из нее выбраться. Вдруг слышит, кто-то так жалобно кричит, что у него сердце в груди сжалось. Оглянулся царевич, видит — дерево стоит, а на том дереве орлиное гнездо. Обвился вокруг дерева огромный гад, хочет малых орлят поесть. Выхватил тут Последыш свой меч, на куски посек гада поганого. А орлята кричат, своего спасителя благодарят:

— Спасибо тебе, храбрый человек! Иди скорее к нам сюда: мы тебя от нашей матушки спрячем. А не то она, как прилетит, на радостях тебя и проглотит!

Вырвал один из птенцов у себя перышко да Последыша тем перышком и прикрыл.

Прилетела орлица, увидела изрубленного на куски гада и спрашивает орлят, кто это их от страшной смерти спас.

А орлята ей и говорят:

— Матушка, это человек с земли. Он туда, на восток пошел.

Схватилась тут орлица, в ту сторону помчалась, куда орлята указали. Не прошло и минуты, воротилась она назад.

— Скажите мне правду, — птенцам говорит, — в какую сторону он пошел?

А орлята ей:

— На запад, матушка!

Взмахнула орлица крыльями и понеслась на запад. Не прошло и столько времени, сколько эта сказка длится, как она ни с чем вернулась и давай на орлят кричать, чтоб они ей правду сказали, — она, мол, того человека поблагодарить хочет.

— Обещайся, что, если мы его тебе покажем, ты ему ничего не сделаешь.

— Обещаю, милые мои.

Подняли они тут перышко и показали орлице Последыша. А она его ну крыльями обнимать, чуть-чуть на радостях не проглотила; хорошо, что орлята его спрятали, крылышками своими прикрыли!

— Чем мне тебя отблагодарить за то, что ты моих птенчиков спас? — спрашивает орлица.

А Последыш:

— Вынеси меня на белый свет.

— Ох! Трудную ты мне задачу задал! — вздохнула орлица. — Но раз уж ты моих орлят спас, будь по-твоему! Запаси мне триста фунтов мяса, да чтоб все было кусками по три фунта нарезано, да триста фунтов хлеба.

Раздобыл царевич хлеба и мяса и сложил все на дне пропасти.

А орлица говорит:

— Ну, теперь садись ко мне на спину со всей снедью припасенной. Как стану я на лету к тебе голову оборачивать, ты каждый раз мне по хлебу да по куску мяса давай.

Сел царевич орлице на спину между крыльями, и полетели они, понеслись. Всякий раз, как орлица голову поворачивала, он ей, как она наказывала, хлеба и мяса давал.

Вот уж они почти до самой земли долетели, повернула орлица голову, а мяса-то нет, — все вышло!

Царевич скорее схватил свой меч, из бедра у себя кусок мяса вырезал да орлице и скормил.

Вылетели они на землю. Слез Последыш со спины орлицы. Видит она, что он хромает, идти не может.

— Если бы не то великое добро, что ты мне сделал, я бы тебя съела! Ты что думал, я не учуяла, что последний кусок мяса слаще других был? Я его и не проглотила. Не след бы тебе, царевич, меня своим мясом кормить!

Выплюнула орлица последний кусок мяса, приложила к бедру царевича, слюной своей смазала, а он и прирос на место. Обнялись напоследок орлица с Последышем, еще раз друг друга поблагодарили и расстались. Орлица слетела обратно в пропасть, а Последыш отправился в царство своего отца.

Вот подходит он к стольному городу, где отец-царь с матушкой-царицей и со старшими братьями жили. Последыш был в крестьянское платье одет. Повстречались ему люди, они тоже в город шли. Разговорились, и узнал он от них, что старшие братья на сестрах его невесты женились, что царь с царицей до сих пор по меньшому царевичу плачут. И еще узнал он от тех людей, что меньшая царевна глаз не осушает, плачет, вся в черном ходит и ни за кого замуж выходить не хочет, хотя к ней отовсюду королевичи-царевичи сватаются. Вот и теперь привезли ей жениха старшие царевичи и все ее неволят, чтобы за него шла. И, как знать, избавится ли она и от этого жениха?!

Как услышал это Последыш, помрачнел, опечалился, с тяжелым сердцем в родной город вошел. Стал он и здесь людей расспрашивать и узнал, что царевна обещалась царю за того жениха выйти, если царь ей золотое веретенце с золотым же пряслицем и золотой куделькой подарит. Да чтоб то веретенце само пряло. Такой дар, мол, ей покойный змей поднес, и очень ей золотое веретенце иметь хочется. Сказывали также, что царь к себе во дворец старосту всех золотых дел мастеров потребовал и так ему сказал:

— С сегодняшнего дня, мол, даю тебе сроку три недели, чтоб ты мне золотое веретенце с золотыми же пряслицем и куделью сделал, как царевна наказывала. А не сделаешь — голову с плеч долой!

Ушел, дескать, бедный староста в слезах из дворца.

Отправился Последыш к тому золотых дел мастеру и нанялся к нему подмастерьем. Видит царевич, чем ближе срок, тем пуще его мастер кручинится, — видать, царского заказа выполнить не может. Говорит тут Последыш своему мастеру:

— Хозяин, вот я вижу, что ты грустишь, — не можешь, видно, такого веретенца сделать, как царь заказал. А ведь сроку-то только три дня осталось. Дозволь мне счастья попытать.

Мастер не на шутку на него осерчал, чуть было с глаз долой не прогнал:

— Ишь ты! — говорит. — Сколько искусных мастеров бьются, ничего сделать не могут, а такой оборванец, как ты, вдруг сделает!

— Если я тебе, хозяин, за три дня золотого веретенца не сделаю, можешь со мной, что хочешь, делать.

Видит мастер: крепко подмастерье на своем стоит. Отвел он ему для работы горницу, чтоб никто делу не мешал. Последыш выговорил у него, чтобы он ему каждую ночь мешочек орешков да стакан доброго вина давал. Заперся Последыш в горнице. А мастер у дверей стоит, — подслушивает, что' тот делает. Слышит он, как его подмастерье молоточком орехи колет, а больше ничего! Вот настал и третий день. Вышел Последыш, на подносе золотое веретенце с золотым же пряслицем да с золотой куделькой несет. А то веретенце само прядет. Царевич-то их из золотого яблока достал, — он с тем яблоком не расставался. Отдал он мастеру чудесное веретенце, наказал, чтобы тот его во дворец снес.

А мастер от радости ног под собой не чует. Справил он своему подмастерью в благодарность новую одежу. В полдень пришли за мастером из дворца, и отнес он царю золотое веретенце.

Как увидел царь такую красоту, диву дался, мастеру целых два мешка денег отсыпал.

Увидела меньшая царевна золотое веретенце, за грудь ручкой схватилась: будто каленым железом ей сердце обожгло! Узнала она то веретенце и поняла, что спасся Последыш, вышел на белый свет.

И молвила она царю:

— Батюшка-царь, пусть тот мастер, что это веретенце сработал, мне золотую наседку с цыплятами сделает. Мне такую покойный змей когда-то посулил.

Позвал царь опять старосту всех золотых дел мастеров, приказал, чтобы ему золотую наседку с цыплятами сделали, и сроку на то дал три недели. Да пообещал: коли мастер заказа во время не выполнит, голову на плахе сложит.

Воротился мастер домой чернее тучи. Последыш опять ему помочь хотел, и опять золотых дел мастер на него рассерчал. А потом они все же сговорились. Ровно через три недели вынес ему подмастерье на подносе золотую наседку с цыплятами. Квохчет золотая наседка, как живая, а цыплятки золотое просо клюют. Как увидел это мастер, понял, что здесь без колдовства не обошлось.

Понес он ту чудесную игрушку во дворец, а царь, досыта на нее налюбовавшись, царевне дал, да и говорит ей:

— Ну, красавица, все твои желания я выполнил! Теперь готовься к свадьбе!

А девица ему в ответ:

— Батюшка-царь, кто эти вещи сделал, у того, не иначе, как и змеево золотое яблочко есть. Прикажи того мастера, что для меня золотое веретенце и золотую наседку сделал, сюда привести.

Передали старосте золотых дел мастеров царский приказ. Явился он во дворец:

— Батюшка-царь, — говорит, — не вели казнить, разреши слово молвить! Как я своего подмастерья перед твои светлые очи представлю: он человек простой, одежонка на нем худая! Недостоин он перед тобой стоять!

А царь повелел, чтобы того подмастерья такого, как есть, во дворец доставили.

Пошел мастер домой, Последыша в баню сводил, одел его в чистое платье и отвел во дворец.

Как увидела его меньшая царевна, тотчас же своего избавителя признала и не смогла счастливых слез сдержать.

— Батюшка-царь, — говорит, — это тот самый молодец, что меня и моих сестер из неволи вызволил.

Глянул царь на подмастерье и узнал своего Последыша, хотя за это время меньшой царевич немало изменился.

Стал он его целовать-обнимать, а Последыш — нет да нет! Не признается: не он это, мол.

Только его царь с царицей и с девушкой умолили, сердце его мольбами да слезами смягчили. Признался наконец Последыш, что он меньшой царевич, и рассказал отцу с матерью все, как было: как его братья погубить задумали и как он опять на белый свет вышел. Показал он и змеево золотое яблоко.

Царь на старших царевичей гневом распалился, приказал их к себе позвать. Увидели братья Последыша, оробели вконец, испугались.

Стал царь тут меньшого спрашивать, как их судить, какой казнью казнить.

А наш храбрец царю в ответ:

— Я их, батюшка, давно простил!

Сыграли и третью свадьбу, обвенчали храброго Последыша с меньшой царевной. И долго еще вся страна его подвигами гордилась.

А как приказал старый царь долго жить, стал Последыш мудро и мирно тем государством править и, коли еще не умер, верно и по сей час там царствует.

И я на его свадьбе был, мед-пиво пил. Всем подносили ковшом, а мне решетом. Перепало и мне кое-что на пиру — кусок балыка да заячья нога.

Тем, кто мою сказку слушал, — слава! Хозяину с хозяюшкой — держава!

ГОРНАЯ ХОЗЯЙКА

За морями, за долами, за высокими горами, в неизвестном царстве — тридевятом государстве жил в стародавние года великий и славный царь. И такой он был мудрый и справедливый, что, — так уж исстари повелось, — все соседние государи у него совета просили. Бывало, повздорят меж собой и перво-наперво к тому царю на суд явятся. И уж как он скажет, так и сделают. Что правда, то правда: другого такого судьи, правого да миролюбивого, во всем свете не сыскать.

Уже на старости лет даровал ему бог сына. И сказать невозможно, как тот царь обрадовался, что у него наследник народился. Государи-соседи с сыном его поздравили, богатые дары поднесли. И они тоже его радости радовались, — он им столько раз и советом и делом помогал.

Стал царевич подрастать, посадил его царь грамоте учиться. И такой он усердный к учебе оказался, что ученые дьяки только дивились, как ему все легко дается: чего другие дети и за год не одолеют, то царевич за одну неделю выучит. До того дошло, что скоро учителям нечему больше его учить было.

Написал тогда царь самым прославленным в свете мудрецам, чтобы приехали его сына разным премудростям обучать.

И был при дворе царя один искусный охотник. Отдал ему царь молодого' Царевича в обучение пока что, до приезда мудрецов, чтобы он его своему искусству учил. И полюбилась царевичу охота.

А как приехали мудрецы, он и от них всякие науки и премудрости перенял.

Видит царь: ни среди царевичей, ни среди королевичей нет ни одного такого, чтобы с его сыном мудростью, красотой и храбростью помериться мог. И так он на него радовался, как на солнце красное. А царевич чем дальше, тем мудрее и краше становился. Во всем том государстве и в соседних странах только и речи было, что об его уме и красоте.

Только-только у царевича усики пробились, а уж к царю-отцу со всего света посланцы стекаться стали от царей соседних и из дальних земель с росписями приданого царевен: ладит каждый за него свою дочь выдать.

Только неохота была царевичу таким молодым жениться.

Отправился он как-то раз в горы на охоту. Едет и видит: порхает перед ним горлинка. Царевич ее стрелять не стал, пожалел. Он больше за красным зверем охотился: медведей, волков да рысей бил, ничего не страшился, был искусным и смелым охотником. Едет это царевич лесной дорогой, а горлинка за ним летит, то и дело ему дорогу перелетает. Он возьми да из лука и выстрели! Не упала горлинка, взлетела и скрылась в лесу. Видно, он только немного ей крыло подранил. Подивился царевич: как это он, такой меткий стрелок, птицы не убил?! И вдруг так у него сердце забилось, а отчего — и самому невдомек.

Воротился он с охоты, загрустил. Видит царь, будто неможется ему, спрашивает: «Что с тобой?»

А царевич: «Ничего, пройдет!»

То была не простая горлинка, а волшебница — Горная хозяйка. Увидала она его на охоте в горах, и полюбился он ей больше жизни. Только она ему в своем настоящем виде показаться не хотела, — боялась, как бы он кому-нибудь не проговорился, — а горлинкой оборотилась и все ему дорогу перелетала. Не знала, вишь, как ей к царевичу подойти, как с ним заговорить.

Прошло два-три дня с тех пор, как царевич с охоты вернулся. Пришла на царский двор какая-то девушка наниматься. А как раз тогда птичница царице понадобилась, ее и приняли.

На диво чисто и хорошо ходила новая птичница за царской птицей. Скоро о ней весь двор заговорил. Сама парила так уж ею довольна была: что ни день, царю про девушку рассказывает, какая она умница да работница. Царевич о ней столько хорошего наслышался, что пожелал ту птичницу видеть, и в один прекрасный день, когда царица отправилась на птичий двор на своих курочек полюбоваться, пошел и он с нею.

Увидала птичница царевича, взглянула на него смиренно, и взгляд ее был полон любви. Вздрогнул царевич, но тотчас же с собой совладал. Только от того взгляда огнем занялись его щеки, даже в пот его бросило, а сердце так заколотилось, вот-вот из груди выскочит. Не понять царевичу, что такое с ним творится. Потупил он очи, ни слова не проронил, поскорее домой воротился.

Чем дальше, тем больше все ту птичницу за трудолюбие и чистоту хвалили, а она со всеми, даже и со слугами, ласково так и приветливо разговаривала, что никто ей никогда дурного слова сказать не посмел.

Случилась у их соседа-короля свадьба: тот король сына женить затеял и позвал на свадьбу царя с царицей и царевичем, со всеми домочадцами. С радостью отправились они к соседу на свадьбу.

В тот день, когда свадьбу играли, попросилась и птичница у дворецкого погулять, а дворецкий стал над ней смеяться, говорит: «Эх, ты! Так тебе гулять пристало, как корове седло!» Посмеялся да и отпустил ее.

Девушка обиду затаила, молча поклонилась и пошла со двора.

Сидит царь за свадебным столом и радуется: краше всех царевичей и королевичей его сын. Всем-то он берет — и красотой, и ловкостью, и мудростью. И все-то царевны и королевны из-за него перессорились: всем возле него в хороводе стоять хотелось.

Тут вдруг объявилась на свадьбе какая-то никому не известная красавица. Такого нарядного платья, как у нее, ни у одной девушки здесь не было. Золотые косы до самых пят искусно заплетены, жемчугами перевиты, а сама такая стройная, тоненькая да пригожая — глаз не отвести. Пришла и, недолго думая, в хоровод рядом с царским сыном встала и до самого вечера с ним одним плясала. Наговорились они вволю, насмеялись досыта, и чего только друг дружке ни нарассказывали. Да все больше шепотом да с оглядкой: стыдился, вишь, царевич перед отцом, да к тому же и другие молодцы и царевны на них глядели, смеялись, друг дружку локотком подталкивали. Видно, заметили, что незнакомая красавица только с ним одним плясала.

Как во сне царевич ходит, голову совсем потерял, дивится, что это с ним делается, а сам ни отцу, ни матери ни слова.

Хотел было он к концу хоровода незнакомку спросить, кто она, откуда, девушка или мужняя жена, и, если она словом не связана, к ней посвататься. Только, пока он раздумывал, красавица вдруг как сквозь землю провалилась.

Воротился царевич с той свадьбы сам не свой. Нейдет у него красавица из ума. Видит отец, опять сын заскучал, и не знает, чем бы его развеселить.

Тут опять у другого соседа свадьба, опять царя на эту свадьбу зовут. Отправился царь с царевичем, и опять, как на той свадьбе, незнакомая красавица явилась, рядом с царевичем в хоровод встала, и он все время с ней плясал. После долгих расспросов дознался он, что она в той же стороне живет, где его отца царство. Только в том не призналась девушка, что она у него живет. А когда царевич сказал ей, что он ее до' дому проводит, согласилась, но только' стали гости по домам разъезжаться, она опять без следа исчезла, как в воду канула.

Воротились царь с царевичем домой. Видит царь, чахнет царевич день ото дня, а причины тому никто не знает. Стали люди поговаривать, что, мол, должно быть, царевича какая-то волшебница приворожила. Только он на расспросы отца не отвечал, ни в чем не признавался.

Собрал тут царь со всего царства знахарей да звездочетов, но ни один из них не сумел сказать, отчего царевич хиреет и чахнет. Только один, посмелее, сказал: «Как бы здесь присухи не было!»

А тут опять третий сосед на свадьбу зовет. Очень царю ехать не хотелось, — не до того ему было, но как стал его царевич просить, чтобы на свадьбу поехать, ради него согласился. Приказал царевич своим людям котлы смолой наполнить, в день свадьбы ту смолу растопить и, как стемнеет, дорогу ею залить, и отправился с отцом на свадьбу.

Только стали хоровод водить, откуда ни возьмись его красавица и встала рядом с ним.

На этот раз она еще лучше, еще наряднее одета была. Платье на ней ярче солнца сияло. Пляшет с ней царевич, глаз не сводит, любуется ею, как вишней в цвету. Стал он ее опять расспрашивать, а она, вишь, хитрит, все больше загадками ему отвечает. И опять ему пообещала, что позволит себя домой проводить, но только стемнело, как тень, из хоровода исчезла.

Так царевич огорчился, что не на шутку расхворался, в постель слег, и никто не знал, чем ему помочь. Царь готов был и полцарства отдать, лишь бы сына вылечить. А тут как раз царские слуги на дороге башмачок нашли и принесли: видно, прилип он к смоле, а красавица второпях его оставила, — в одном башмачке убежала. Тут царевич во всем отцу повинился.

Разослал царь верных людей с наказом, чтобы из дома в дом все царство обошли и всем — девушкам ли, мужним ли женам — тот башмачок примерили: которой он по ноге придется, той с царевичем и под венец идти. Подчинился царевич этому решению.

Обошли царские гонцы все царство. Скольким они тот башмачок ни примеряли, ни одной он по ноге не пришелся.

Как услышал это царевич, пуще прежнего занемог.

Тогда приказал царь всем женщинам во дворце башмачок примерить. Но и здесь башмачок никому впору не приходился. Мерили-мерили, а про птичницу-то и забыли! Хорошо, что матушка-царица о ней вспомнила. Позвала она ее и приказала башмачок примерить. Надела девушка башмачок, глядь, а он ей как раз впору. Она давай плакать, отпираться: не ее, мол, этот башмачок!

Прослышал про это больной царевич, стал мать просить птичницу к его постели привести. Как увидел ее:

— Матушка, — кричит, — это она!

А девушка отпирается: «Нет и нет. Не мой башмачок!» А потом сдалась, — уж больно ее все упрашивали, и царь, и царица, и царевич. Ну и призналась, что она тому башмачку хозяйка.

И рассказала им девушка, как она, Горная хозяйка, царевича на охоте увидела и полюбила, как горлинкой обернулась и как он ее из лука подстрелил. И если она ему до сих пор такой, как есть, не показывалась, так только потому, что ей так предсказано было: коли полюбит человека, всю свою волшебную силу потеряет. И еще призналась она. что и птичницей-то во дворец нанялась, только лишь бы к царевичу поближе быть, каждый день его видеть, и что все, что она ни делала, из любви к нему было.

Рассказала им все дочиста Горная хозяйка, вышла на крыльцо, три раза в ладоши хлопнула, и подкатила вдруг ко дворцу чудесная карета без лошадей, сама к крыльцу подъехала. Стала волшебница из той кареты свое приданое выгружать: видимо-невидимо золота, самоцветов дорогих и всякого другого добра. Заплакала тут она в три ручья и говорит царевичу:

— Ради твоей любви, ради счастья нашего, отрекаюсь навеки от своей волшебной силы! Только ты меня люби, как я тебя люблю!

Отпустила она чудесную карету и осталась навсегда во дворце с царевичем. А царевич в скором времени выздоровел, и сыграли они свадьбу царскую. И, когда умер старый царь, стали они царством мудро править и, коли еще не померли, то и поныне живут.

И я в том царстве бывал, мед-пиво пивал, по усам текло, да в рот не попало!

ЛЕСНАЯ ВОЛШЕБНИЦА

Давным-давно жил-был в некотором царстве, тридевятом государстве могучий и славный царь. И было у него три сына.

Вот подросли царевичи. Стал царь думать-гадать, как бы ему так сыновей оженить, чтобы они счастливы были. Как-то раз ночью привиделся царю вещий сон, и наутро позвал он царевичей, приказал, чтобы каждый взял свой лук да по стреле, и поднялся он с ними на высокую башню. А та башня стояла у царя в саду.

Вот говорит царь сыновьям:

— Выпустите, дети, каждый по стреле. Куда та стрела полетит, там пусть каждый из вас свое счастье ищет.

Так царские сыновья и сделали. Они, вишь, сызмалу так привыкли: коли что отец приказывает, знает, что говорит!

Пустили по стреле три царевича. Стрела старшего полетела и вонзилась в стену дворца соседнего короля. Стрела среднего залетела в хоромы богатого боярина. А стрела меньшого взвилась высоко-высоко, в самое небо, — чуть братья себе шею не свернули, на ту стрелу глядючи: еле-еле она в небе была видна! И залетела та стрела в дремучий лес, впилась в верхушку старого дерева.

Поехал старший царевич, высватал красавицу-королевну и вернулся с нею к отцу.

Поехал средний и привез себе молодую, пригожую жену.

Отправился меньшой царевич свою стрелу искать. Весь свет исходил, пока до того лесу добрался, куда его стрела залетела. Ходит он по лесной чащобе, ищет дерево, в которое стрела попала. Весь лес исколесил и наконец нашел. И было то дерево такое высокое, такое толстое и такое старое, что оно здесь, в лесу, наверное, с самого сотворения земли стояло. Обхватил царевич дерево руками и ногами и полез вверх. Лезет, лезет, добрался до первого сука, ухватился за него рукой. А потом от сука до сука, с ветки на ветку, то на них взберется, то в воздухе повиснет, обхватив ветку ногами. И так долез царевич до самой вершины, выдернул из ствола свою стрелу и начал спускаться. А сам грустный такой! Думает, — не найти ему, видно, счастья! Ведь не на дереве же, в самом деле, не в дикой лесной чащобе ему свою суженую искать!

Только, видно, мало ему, бедняге, было, что невесты не нашел, столько времени зря по белу свету скитался: как стал он с того дерева спускаться, вцепилась ему в спину когтями большущая серая сова. Он уж и так и сяк, кричит на нее, плечами дергает, головой трясет. Сова и не думает с его спины слетать! Как пиявка в него впилась, — ни стряхнуть ее, ни прогнать. Никак царевич от этой пакости избавиться не может. Так и пришлось ему с совой на спине домой возвращаться. Идет он и видит: летят за ним еще целых шесть сов. Выждал царевич в лесу, пока совсем стемнело, чтобы хоть ребята озорные над ним не потешались, и воротился домой.

Вошел царевич в тот покой, где он во дворце жил, а все шесть сов за ним, расселись куда попало. Седьмая же, та что у него на спине сидела, слетела и прямо на его кровать в изголовье уселась.

Посидел бедный царевич, подумал и решил: «Будь что будет! Пусть вое своим чередом идет, а там увидим, что получится. Хорошо хоть, что сова со спины у меня слетела!»

А сам от усталости на ногах не стоит. И дорога длинная, и страху он порядком набрался. Прилег, и? только голову до подушки донес, таким глубоким сном заснул, как убитый. Только на другое утро и проснулся. Глядит, а радом с ним, на постели, такая красавица сладко спит, — глаз не отведешь! У изголовья кровати шесть сенных девушек стоят, одна другой краше, а в углу, на полу, семь серых совиных шкурок валяются.

Как увидели царь с царицей невесту меньшого сына, диву дались: они такой красоты отродясь не видывали!

Вот настал день свадьбы старшего царевича. Меньшой на свадьбу один отправился, без невесты, он ее с собой еще взять не мог. Но только стали в хороводе плясать, и его красавица-невеста объявилась, рядом с ним в хороводе встала. Царевич себя от радости не помнит: уж очень он ею гордился. Ведь другой такой нигде во всем свете не сыскать! Все гости с нее глаз не сводят. А царевичи и королевичи, что на той свадьбе гуляли, вокруг ее сенных девушек увиваются, в хоровод возле них встать норовят. И так они все до вечера веселились, плясали, а потом до полуночи за свадебным столом пировали. Вот стали гости разъезжаться. Царевич в свой покой удалился, и красавица-волшебница с ним. Легли они и уснули так, как только цари спят. Проснулся поутру царевич, видит шкурки совиные все там же, в углу, валяются. Вспомнилось ему, сколько он от сов натерпелся, и так ему противно стало, что его дрожью проняло.

Вот отпраздновали и свадьбу среднего царевича. Меньшой опять один на свадьбу пошел, и опять красавица-волшебница вдруг возле него очутилась, в хоровод рядом с нити стала. Видит царевич, что все другие царевичи и королевичи на них глядят, завидуют, и еще пуще своей невестой гордится. А гости с девушками волшебницы пляшут-утешаются, да так расходились, что у них и подметки-то от сапог поотлетали. Видно, правда, что на безрыбье и рак рыба.

А ввечеру, как все за стол сели, что меньшому царевичу на ум взбрело?… Не иначе, как его бес попутал! Встал он тихонько из-за стола, пошел к себе в покои, (взял совиные шкурки да и побросал их в печь. А сам, как ни в чем не бывало, воротился, за стол сел. Закричала тут одна из сенных девушек красавицы-волшебницы:

— Госпожа, чует мое сердце недоброе!

А другая: «Госпожа, что так гарью пахнет?» Заволновались гости, а волшебница девушкам в ответ:

— Замолчите! Нашли тоже время кричать — гостей тревожить!

Немного погодя говорит и третья девушка, ее любимая наперсница:

— Госпожа! Беда! Нет нам спасения! Нас кто-то предал!

Видно, волшебница и сама что-то неладное почуяла, или, может быть, до нее запах горелых перышек долетел. Только вскочила она из-за стола, а за ней все шесть ее сенных девушек. И обернулись они семью голубками, а волшебница и молвит царевичу:

— Неблагодарный ты! Счастливо мы с тобой встретились, счастливо тебе оставаться! Теперь не видать тебе меня, покудова ты такого подвига не совершишь, какого до тебя ни один человек еще не совершал.

Вылетели тут голубки в окошко, стайкой высоко в небо взмыли и исчезли.

Напрасно уговаривали молодые и все их гости царевича остаться, напрасно просили его мать и отец не отчаиваться, по невесте не убиваться, он словно окаменел, — стоит и голубкам вслед смотрит, за стол садиться не хочет.

На следующий день, еще до свету, собрался царевич в путь-дорогу — искать по белу свету пропавшую невесту. Без нее, мол, ему все одно жизнь не жизнь. Распрощался он с царем и царицей и пошел в ту сторону, куда стайка голубок улетела.

Шел он по долам, по горам, шел по темным лесам, где еще нога человеческая не ступала, шел по рощам веселым, шел полями зелеными, а голубок все нет как нет. Сколько ни искал царевич, сколько ни пытал, у людей ни выспрашивал, ничего о своей милой узнать не мог. Болит у него сердце от горя, тоскует душа, весь он как в огне горит, а все не сдается, змеем вперед летит, серым волком повсюду рыщет. И все понапрасну! Иной раз такая тоска на него нападет, впору с собой покончить, в пропасть броситься, либо о скалу голову себе размозжить. Только ему сердце говорило, что рано или поздно кончатся все его горести. И тогда встряхивал царевич кудрями и снова пускался в путь с твердой верой, что кто вот так, как он, всем сердцем жаждет что-нибудь найти, непременно найдет, своего добьется.

Как-то раз измученный тоской и трудной дорогой присел он отдохнуть в небольшой ложбинке и заснул крепким сном. Проснулся и слышит, где-то неподалеку сердитые голоса спорят между собой. Вскочил он и что же видит. Сцепились три бесенка, друг с другом ссорятся с пеной у рта. Подошел он к ним, приосанился да и говорит:

— А ведь ссора без драки, что свадьба без музыки.

— Хорошо сказано! — отвечает один бесенок. — Только мы не ссоримся, а так, спорим.

— И из-за чего у вас этот спор пошел? — спрашивает царевич.

— Да вот досталось нам после отца наследство: пара постол, шапка да кнут. И никак мы решить не Можем, что кому взять.

— Да на что вам это старье, что вы из-за него так спорите? На что оно годно?

— А вот на что: если кто эти постолы обует, через море как посуху пройдет. А кто эту шапку наденет, того сам черт не увидит, хоть ты ему пальцем в глаза тычь! А если этот кнут взять да им трижды над головой врага щелкнуть, враг тотчас же в камень обратится.

— Ну, если так, понятно! Есть из-за чего ссориться. Только ведь все эти вещи одна без другой ничего не стоят. Я вот что думаю, и, если вы меня послушаетесь, я вас по человеческой справедливости поделю.

— Давай, давай! Говори! — крикнули бесенята в один голос. — Скажи нам, как ты думаешь, а там уж видно будет!

— Видите те три вершины? Пусть каждый из вас выберет себе одну, влезет на нее и, когда я знак подам, который из вас раньше здесь будет, тот себе все и возьмет! Ладно?

— Ладно, ладно! Спасибо тебе! Так и сделаем! Этакое счастье, — нашли человека, он нас и рассудил!

И кинулись бежать бесенята каждый к своей горе.

А царевич между тем постолы обул, шапку-невидимку нахлобучил и кнут в руки взял. Добрались бесенята каждый до своей верхушки, сидят и ждут, когда он им знак подаст. Как хлопнет царевич трижды кнутом перед каждым бесенком, так они все в камни обратились.

А царевич продолжал путь туда, куда его сердце звало.

Отошел шагов семь, не больше, видит — летит стайка — семь голубок. Выследил он, куда они летят и где сели, и пошел в ту же сторону. И это после того, как он в погоне за ними весь белый свет обошел!

Переходит он как посуху моря глубокие, речки горные пенистые, быстротечные, реки равнинные широкие, идет пустынями знойными, городами многолюдными, и дошел он до высоченной горы. Стоит та гора, вершиной в самые облака ушла. Здесь, он видел, стая голу-, бок опустилась. Стал царевич на ту гору взбираться. Из ущелья в ущелье, со скалы на скалу, через обрывы и пропасти страшные, то по осыпям каменным, то по самому гребню горы, и добрался он до огромной пещеры. Вошел он в ту пещеру и видит: стоит великолепный дворец. Он на земле нигде такого не видывал, даром что весь свет обошел. Должно быть, великие мастера его строили. А в том дворце жила его суженая-ряженая. Как раз она со своими девушками в дворцовом саду гуляла. Как увидел ее царевич, тотчас же узнал. А за красавицей-волшебницей дитя малое бегает-резвится, среди цветов за бабочками гоняется и все волшебницу зовет-окликает, всякую малость ей показывает. Видно, когда она голубкой от него улетела, уже ребеночка ждала, и то дитя их сынок был, хоть она ему об этом ни одним словом не обмолвилась.

От радости царевич сам не свой стал. Себя не помнит! Так бы вот и подбежал, так бы и схватил сынка в объятия да расцеловал бы его. Но сдержал он себя: боялся, как бы их не напугать. Ведь его-то никто видеть не мог, — на нем шапка-невидимка надета была.

Начало вечереть, а он все еще им показаться не решался. Слышит: к столу всех зовут. Пошел и он, сел между сынком своим и волшебницей. Подали на стол. Царевич, как волк, на еду накинулся: он уже и забыл, когда последний раз горячее ел. А волшебница сидит и дивится, как это с блюда все быстро исчезает. Приказала еще подать. И новые яства в минуту исчезли. Сдвинул царевич чуть-чуть шапку-невидимку, чтобы сын его видел, а тот как закричит:

— Мама, вот наш тятя!

— Тяте нашему, милый, нас с тобой не сыскать, покуда он молодецкого подвига не совершит, — отвечает со вздохом волшебница сыну.

Царевич скорее шапку-невидимку нахлобучил и ну опять уплетать так, что за. ушами трещало. Видит волшебница: опять все как есть на столе поедено. Диву далась, приказала новые блюда подать, чтобы на столе всего вдоволь было.

А царевич опять шапку сдвинул, сынку своему показался и рад-радехонек, что его дитя признает.

Опять мальчик об отце заговорил, а волшебница его забранила: ей, вишь, никак не верилось, чтобы царевич такой подвиг совершил, до нее добрался. Знала она, что в такую даль и Жар-птице не долететь.

Надвинул царевич шапку-невидимку по самые глаза, — не видать его, — дитя и замолчало.

Доел он и то, что еще на столе перед ним стояло. Он, вишь, никак досыта наесться не мог. Стала тут волшебница роптать: мол, как это так, для ее девушек еды не осталось?!

А дитя вдруг как закричит:

— Мама! Да это наш тятя!

— Где? Что ты, бредишь?

— Да нет, мама! Не брежу. Вот он! Возле меня сидит. Меня на руки взял!

Взволновалась волшебница. Только тут уж царевич не выдержал, ей показался. Боялся, как бы она с испугу не заболела. Снял он шапку-невидимку да и говорит:

— Вот и я! Ты нашему сыночку не поверила, когда он тебе сказал, что меня видит. А я не знал, что и делать, когда те поганые совиные шкурки увидел. Тогда я так думал, что хорошо делаю: сожгу их и вас освобожу!

— Ну, что было, то прошло, и поминать грешно! — отвечает ему красавица-волшебница. — Забудь все, что было. Лучше расскажи мне, как ты сюда добрался.

И поведал ей все царевич чередом, что ему вытерпеть пришлось. Обнялись они, поцеловались и сынка нежно расцеловали. Пожили они еще там сколько пожили, и стал царевич жену уговаривать к его отцу воротиться.

И вернулись они к царю и царице, отпраздновали пышно свою свадьбу, так пышно, что о ней потом еще долго все говорили.

Как состарился царь, бояре и весь народ посадили на престол меньшого царевича страной править, потому что он был и мудр, и храбр, и ко всем справедлив.

И жили молодой царь с красавицей-царицей долго и счастливо и так хорошо той страной правили, что народ их имя и по сию пору еще поминает.

Вот и делу венец, моей сказке конец! Гостям слава, хозяевам держава от ныне и до веку.

ДВЕНАДЦАТЬ ЦАРЕВЕН И ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЗАМОК

В стародавние года, уж и не знаю, когда, жил-был на свете паренек, круглый сирота. И не было у него ни кола, ни двора. Чтоб как-нибудь прокормиться, батрачил он на селе то у одних, то у других. И вот такой бедняга, как он. а одевался так чисто, что все в селе ему дивились, а батраки так ему завидовали, что его невзлюбили, вечно над ним издевались, насмехались. Только он на них внимания не обращал, своим делом занимался. Бывало, соберется молодежь на посиделки и давай обо всех судачить. Смеются и над ним, а он дурачком прикинется: не понимает будто, что о нем говорят, и все тут! На селе его за это простофилей прозвали.

Где бы он ни батрачил, хозяева им не нахвалятся. Он был. что называется, нарасхват. Стоило ему на селе показаться, все девчата на него заглядывались, одна другую локотком подталкивали, хихикали. И то сказать, было на что поглядеть: и лицом-то он чист и собою пригож, кудри черные как смоль по белой шее рассыпаются, над верхней губой легкой тенью усики чернеют. А глаза-то, глаза! Ну, девушки по нему с ума сходили..

Гонит это пастух скотину на водопой, а они с ним заговаривают. Только он на них и не смотрит, как будто не знает, чего им. от него надобно. В отместку за это они его «красавчиком» прозвали, отворачиваться от «красавчика» стали, — им, мол, до него и дела нет. Только вряд ли оно так было.

Гонит он стадо пасти, ни вправо, ни влево не оглянется. Оттого у него дело лучше, чем у других батраков, спорилось. И. уж не знаю, как и что он делал, только и скотина у него сытее, чем у них, и коровы больше молока дают. Он свою скотину туда водил, где трава гуще и сочнее. Одно слово, где того пастуха нога ступит, там и цветы как-то веселее глядят, и за что он ни возьмется, все ему лучше, чем другим батракам, удается.

Видно, тот сирота, — не гляди, что бедный, — счастливым уродился, и так уж ему на роду написано было, что он далеко пойдет. Сам-то он об этом ничего не знал, не хвастался, не зазнавался, а всегда был покорным, трудился что было сил и ни за что бы человека ни словом, ни делом не обидел. За все это его и парни на селе, и другие батраки невзлюбили, на него невесть что наговаривали.

Как-то весной ходил он целый день за коровами, устал и прилег в тени под большим раскидистым деревом. Такое славное местечко для отдыха облюбовал: ложбинка та, вся., словно ковром, цветами покрыта. Так и манит отдохнуть-соснуть. Поодаль родник серебряной струей журчит, из скалы пробивается, змеится промеж ушастых лопухов да бурьяна, и лепет его баюкает путника. Лежит пастухов холодке, под деревом, а дерево то такое высокое, в самые облака верхушкой уходит; в ветвях его птахи любятся, гнезда вьют, песни поют. И стоило только их щебетание послушать, чтобы и у тебя в сердце любовь ярким пламенем занялась. А могучие ветки вокруг широко тень бросают. Так, кажется, никуда бы отсюда и не ушел. Видать, не такой уж простофиля тот пастух был, даром его завистники так прозвали.

Долго ли, коротко ли, заснул пастушок глубоким сном. Может, самую малость поспал, да вдруг как вскочит! Ему, вишь, такой чудесный сон привиделся, что он сразу проснулся. Снилось ему, что приходит к нему добрая волшебница, да такая прекрасная, краше ни на земле, ни на небе не найти. И приказывает ему та волшебница ко двору царя отправиться, который этой страной правил. Там. мол, его счастье.

Проснулся пастушок, лежит и сам с собой размышляет: «Что бы этот сон означать мог?» Целый день только об этом и думал, да так ничего и не надумал. Откуда было пареньку знать, что та волшебница — его счастливая звезда, и что она пришла ему помочь.

На другой день, чуть рассвело, погнал пастух коров опять в ту же ложбинку, прилег под тем деревом и тотчас же заснул. И опять ему вчерашний сон привиделся. Проснулся пастух, думает: «Тут дело не чистое!» Целый-то день у него сон из головы нейдет.

Ну, а на третий день он уж сам нарочно прямо под тем деревом в холодке улегся и заснул. И опять ему во сне волшебница явилась, только такая сердитая! Всякими бедами-напастями грозилась, коли он ее не послушается, во дворец не пойдет.

Пробудился пастух, собрал скотину и домой! Загнал коров в хлев, отыскал хозяина да и говорит ему:

— Ну, хозяин, давай мне расчет! Довольно я на своем веку батрачил, а проку с того никакого. Хочу по свету побродить, счастья попытать.

Стал его хозяин уговаривать, уламывать:

— Что ты, сиротинушка! Или харч у меня плохой? Жалованье малое? Так я за этим не постою! Оставайся у меня, я тебе невесту с приданым на селе высватаю, по мере сил помогу тебе свое хозяйство наладить. В люди выйдешь! Незачем тебе по белу свету без толку скитаться. Еще бродягой станешь.

А пастух знай свое твердит:

— Я тобой, хозяин, премного доволен. Благодарствую! И харч хороший. А только тянет меня по белу свету побродить. Ни за что я здесь не останусь.

Видит хозяин, не уговорить ему пастуха. Отдал ему что еще причиталось, распрощался молодец и отправился в путь-дорогу с котомкой за плечами.

Вышел он из родного села и пошел прямехонько на царский двор наниматься. А у садовника царского как раз помощник ушел. Видит садовник, парень чистюля, расторопный тоже и с радостью его принял. Ему, вишь, не раз от царевен доставалось за то, что он разных бродяг, оборванных да грязных, на работу брал.

Вот и этот тоже: чистюля-чистюля, а одежонка-то на нем рваненькая! Одно слово — пастух! Приказал ему садовник в баню сходить, искупаться, чистую рубаху да платье исправное дал, как царскому работнику пристало. А молодец из себя такой ладный и пригожий, новая одежа на нем как влитая сидит.

Стал ему садовник показывать, что и как делать. Кроме других работ по саду, каждое утро перво-наперво должен был помощник садовника двенадцать букетов набрать и двенадцати царским дочерям поднести, когда они в сад гулять пожалуют.

А на тех царевнах, вишь, с колыбели заклятье лежало, только никто о нем не знал: до тех пор ни одна из сестер-царевен замуж не выйдет, покуда такой человек не сыщется, что про то заклятие прознает и одну из царевен себя полюбить заставит.

Это злая волшебница из мести еще при рождении царевен заколдовала: они по пляске с ума сходили, каждую ночь по паре белых атласных башмачков стаптывали. А где они по ночам плясали, про то никто ничего не ведал. Царь-отец всем тем был немало озабочен. Он на башмачки дочерей каждый день уйму денег тратил. А другая его забота: до сих пор ни один из женихов, сколько к его дочерям их ни сваталось, им не понравился, будто у царевен вместо сердца ледышка была.

Вот в один прекрасный день разослал царь глашатаев по всему своему царству и в соседние страны объявить, что тот, кто дознается, где его дочки каждую ночь башмачки стаптывают, может себе любую из двенадцати царевен выбрать, царь ему ее в жены отдаст. Каждую ночь царевен в их светлице за девятью коваными дверями запирали на девять тяжелых замков, но ни царь, никто другой не могли дознаться, что они по ночам делают, что так башмачки рвут, и никто никогда не видел, чтобы царевны из дворца выходили. Да и как им было выйти?!

Видно, так тем царевнам суждено было всю жизнь взаперти прожить.

Оповестили глашатаи народ о царской воле, и повалили женихи валом к царскому двору. Были тут и царевичи, и королевичи, и княжеские и боярские сыны, и побогаче и похуже. Как какой объявится, сейчас же царь его у дверей той светлицы, где царевны заперты, на ночь сторожить ставит. И каждое-то утро царь с надеждой и нетерпением добрых вестей ожидал. А вместо того ему советники докладывают: встал, мол, с вечера молодец на стражу, да так и пропал, словно камень в омут канул. И никто не знал, что с теми молодцами случается: без следа исчезали. Шутка ли, одиннадцать царевичей-королевичей как сквозь землю провалились! А у тех, что очереди дожидались, охоту отбило царевен стеречь. И то сказать: кому такую жену надобно, из-за которой столько храбрецов погибло?!

И так вот один за другим поразъехались женихи восвояси и оставили тех царевен на волю судьбы. Кто за неверное счастье головой рисковать станет?!

Еще пуще царь помрачнел, закручинился. Куда это столько молодцов сгинуло, что за его дочерями следили? С тех пор он уж больше никому у их светлицы стражи поручать не смел. А дочки что ни день двенадцать пар башмачков стаптывают. Тут еще новая забота прибавилась: стал царь задумываться, что если его красавицы-дочки в девушках останутся, седые косицы заплетать будут?

А между тем новый работник в царском саду знай работает, старается. И царевны его работой довольны, и садовник им не нахвалится. Каждое утро работник, потупив долу взор, царевнам букеты подает. Только как до меньшой черед дойдет, так он весь горячим румянцем зальется, а сердце у него так колотится — вот-вот из груди выскочит.

И младшая царевна это заметила, думала: робеет молодец, оттого и краснеет всякий раз, как ей цветы подает. А сиротинушка знает, что не по себе дерево рубит. Да разве сердцу прикажешь? Оно-то знай свое твердит, будь оно не ладно!

Хотелось бы и ему счастья попытать — царевен посторожить, да он помнил, что с теми одиннадцатью приключилось. Вот как-то раз обмолвилась сестрам младшая царевна: мол, тот работничек, что им букеты дает, так всякий раз робеет; а сам такой чистый и ладный! Услышала это старшая сестра и ну меньшой с насмешкой выговаривать: какое ей, мол, дело до простого работника? Уж не прельстилось ли им ее сердце?!

А работник в то время думает-мучается: не пойти ли ему к царю, не попросить ли, чтоб дозволил царевен посторожить. И если он до тех пор не пошел, так только потому, что он от роду скромен был, свое место знал, ла еще потому, что помнил судьбу женихов, а пуще всего потому, что боялся, как бы его из дворца не прогнали. Ведь тогда не видать бы ему больше красавиц царевен! Сколько он ни остерегался, день за днем цветы царевнам подавая, их нежность и красота и кроткий взгляд меньшой так ему дороги стали, что, не прикоснись он утром ненароком к их нежным белым ручкам, ему бы в тот день и жизнь не в жизнь была. Вот какие мысли мучали его неотступно день и ночь. И хоть не знал он, как ему своего добиться, чувствовал, коли не добьется, не жилец он на белом свете.

Как-то раз вечером заснул он со своей заботой, и привиделась ему снова та же волшебница, что в ложбинке к нему во сне приходила. Снится ему, будто говорит она: «Пойди в восточный угол сада. Там найдешь два лавровых росточка — один вишневый, а другой розовый. Там же найдешь золотую цапку, золотой кувшин да шелковый утиральник. Ты эти росточки возьми, в расписные горшочки посади, золотой цапкой окопай, из золотого кувшина водицей поливай, шелковым утиральником им листочки утирай. Холь их и лелей, береги, как зеницу ока. А как вырастут они в человеческий рост, чего хочешь у них проси, — они для тебя все сделают». Молвила и исчезла, будто ее и не было, молодец ее и поблагодарить не успел.

Проснулся он и тотчас же в тот угол сада бросился. Видит, — все, как волшебница сказала: два росточка лавровых растут, кувшин золотой стоит, цапка золотая и утиральник шелковый рядом лежат. Протер он глаза, себя ущипнул: «Нет, не сон это!» Взялся за цапку, выкопал оба росточка, посадил в расписные горшки и стал за теми лаврами ходить. Уж он их золотой цапкой окапывал, из золотого кувшина поливал, утиральником шелковым им листья вытирал.

И стали те лавры крепнуть и расти. И такие зеленые, такие кудрявые стали, — подобной красы еще люди не видывали!

Выросли лавры в человеческий рост. Пришел к ним как-то раз молодец да и молвил как его волшебница учила:

Сказал да и застыл от удивления: в тот же миг на вишневом лавре появилась цветочная почка. И стала та почка бухнуть, на глазах расти, лопнула, и раскрылся такой прекрасный цветок, что нельзя было удержаться, чтобы его не понюхать. Сорвал он тот цветок и положил за пазуху, — так ему волшебница сделать наказала.

Вечером зашли двенадцать царевен в свою светлицу, закрыли за ними девять тяжелых кованых дверей на девять замков замкнутых. Вошел с ними и работник. Он-то все видел, что царевны делали, а они его видеть не могли. Глядит, а они, вместо того чтобы спать ложиться, стали прихорашиваться, волосы чесать, косы заплетать, в дорогие платья разоделись, куда-то собираются.

Удивился парень и решил вслед за ними идти, ни на шаг не отставать, — дознаться, как они ночью из дворца выходят, куда отправляются и что делают.

Старшая царевна спрашивает сестер:

— Ну, девушки, готовы?

— Готовы! — весело отвечают царевны.

Топнула она трижды ножкой, разверзся пол, и все двенадцать царевен вышли в это отверстие и шли, пока не дошли до сада, медной стеной обнесенного. У стальных ворот сада топнула снова старшая царевна ножкой. Распахнулись широко ворота, вошли царевны, и работник за ними. Только, уж не знаю как, наступил он на подол меньшой царевны. А она испугалась, быстро так обернулась. Никого!

— Ох, сестрицы! — говорит. — Боюсь, что кто-то за нами увязался, мне на край платья наступил.

Огляделись по сторонам сестры-царевны. Никого! Стали они младшую сестру журить:

— Полно-те, сестрица! Это тебе» почудилось. Да и кому, кроме нас, здесь быть? Кто бы мог за нами увязаться? Сюда ведь и Жар-птица не долетит. Погляди, может, ты платьем за сучок зацепилась, а тебе со страху показалось, будто кто-то на подол наступил. Стыдно такой трусихой быть!

Смолчала меньшая сестра, ничего им не ответила. Пошли дальше. А он за ними. Ни на шаг не отстает. Дошли царевны до серебряного леса. На всех деревьях листья чистого серебра. Прошли лес серебряный, прошли и золотой, и еще один, где на деревьях каждый листок из алмазов и самоцветов был, и так те листья сверкали и искрились, что в глазах рябило. И пришли они, наконец, к большому озеру.

Посреди того озера остров подымается, а на острове роскошный замок стоит. Такого работник отродясь не видывал. Что царский дворец! Далеко ему до того замка. Стоит замок, на солнце так и сияет, глаза слепнут. Идо чего ж искусно построен! Подыматься к нему станешь, — кажется, что спускаешься, а коли спускаться начнешь, кажется, будто подымаешься. Видит работник, стоят у берега лодочки быстроходные, гребцы на веслах сидят, видно, их ждут. Подошли царевны, каждая в свою лодочку села, и поплыли они к тому замку. А работник к младшей царевне в лодочку незаметно подсел. Плывут лодочки по озеру, ровно журавли в небе летят. Только лодочка меньшой царевны ото всех отстает. Дивится гребец: до чего же она нынче тяжелая! Гребет, что есть мочи, других догнать старается. Вот подъехали царевны к острову. Из дверей музыка доносится, да какая! Хочешь не хочешь, запляшешь. Выскочили царевны на берег, опрометью в замок побежали и давай с кавалерами отплясывть. А их, видно, давно там поджидали. И плясали царевны, плясали, пока у них башмачки совсем не изорвались. И работник за ними туда же в замок поспешил. И что же он видит? Чертог высокий да такой широкий и такой длинный, — конца ему не видно. И весь-то он золотом и самоцветами переливается, кругом множество факелов в высоких золотых светильниках горят. Стены чертога белые, как молоко, в золотую полоску, так рубинами и сапфирами горят, что глаза болят. Стал работник поодаль в уголке. Стоит — любуется. А было на что поглядеть! Он такого великолепия еще никогда не видал. Только как ему было на месте устоять? Музыка так и заливается. Волей-неволей пустился и он в пляс. Да и все кругом, — даже светильники, лавки и столы, и те на месте приплясывали. А какие песни прекрасные та музыка играла! Тут были и органы, и свирели, и трембиты, и цитры, и лютни, и волынки, и столько еще всяких других инструментов! И так согласно и сладостно звучала музыка, лучшие бы музыканты позавидовали! А царевны! Царевны лихо отплясывали и «хору», и «бэтуту», и «брыулец», и «один-одинешенек», и «как у цыганского шатра»[1]. Глядя на них, просто страшно становилось, как бы они все до смерти не доплясались. До самого рассвета веселились сестры-царевны. Только стало за окном светлеть, оборвалась, умолкла дивная музыка. Тут перед ними вдруг, как из-под земли, столы набранные появились: ломятся от всяких яств и питей, и здешних, и заморских. Уселись все гости за те столы, и пошел у них пир горой. Арапы чумазые в расшитых золотом одеждах гостям прислуживали. Сидит работник в своем уголке, глядит на них, а у самого слюнки текут.

Вот встали царевны из-за стола, заторопились вдруг, прощаются — домой собираются. Возвращались они той же дорогой. А работник и тут от них ни на шаг не отставал. Как до серебряного леса дошли, сорвал он с дерева серебряную веточку. И пошел по всему лесу такой гул, будто буря сорвалась. А ведь ни один листочек на дереве не шелохнулся!

Переглянулись между собой царевны.

— Что бы это, сестрица, значило? — старшую царевну спрашивают.

А старшая царевна им в ответ:

— Не иначе, как та птаха, что у нас на колокольне возле дворца гнездо свила, здесь пролетала, листок задела. Только она одна сюда залететь и может.

Дошли царевны до дворца и тем же путем, как вышли, в свою светлицу воротились.

Наутро, как принялся работник букеты вязать, вложил серебряную веточку в букет меньшой царевны.

Берет у него из рук букет меньшая царевна, видит — серебряная веточка! И никак она понять не может, как эта веточка сюда попала.

На следующую ночь все точно так же случилось. И опять работник невидимкой за царевнами шел. Только на этот раз, возвращаясь, золотую веточку сорвал. Загудел-зашумел золотой лес. И опять старшая царевна сестер успокоила, ласковым словом страх отогнала.

А наутро спрятал работник золотую веточку в цветы меньшой царевны. Как увидела она ее, словно каленым железом ей сердце пронзило. Стала она тут случая искать с ним поговорить. Вышла в сад будто погулять, видит, он работает, остановилась, да и говорит ему:

— Откуда ты ту золотую веточку взял, что мне в букет вложил?

— Откуда? Про то тебе, царевна, лучше знать!

— Ага! Так ты за нами подглядывал? Прознал, куда мы по ночам ходим?

— Прознал, царевна.

— И как это ты так умудрился, что ни одна из сестер тебя не заметила?

— Прокрался, царевна.

— На, возьми кошелек с золотом. Не смей никому сказывать, где мы по ночам гуляем.

— Я своей совести за деньги не продаю, царевна.

— Смотри, станешь болтать, прикажу тебе голову срубить!

Строго-настрого ему наказывает, а сама совсем иное думает, — такой он ей ладный да пригожий показался.

И на третью ночь отправился работник невидимкой за царевнами и сломил в лесу алмазную веточку. И опять по лесу шум и гул пошел. Опять старшая сестра ласковым словом младших сестер успокоила. Только у меньшой отчего-то, — она сама не знала, отчего, — на сердце так хорошо и радостно стало.

На следующее утро нашла она в букете алмазную веточку, украдкой на работника взглянула, и показался он ей ничуть не хуже тех царевичей и королевичей, которые прежде за них сватались: так он ей мил стал.

А работник ласково так на нее взглянул и видит, смутилась царевна, потупилась. Он и виду не подал, как будто ничего не заметил. Работает себе дальше. Застали их сестрицы-царевны в саду, совсем меньшую сестру засмеяли. Она им ничего не ответила, молча насмешки сносила. Никак она понять не может, как это работнику их выследить удалось. И решила царевна, что не простой он человек, раз уж то открыл, чего ни один знахарь, ни одна ведунья открыть не могли.

И то сказать, совсем он на простого работника не похож был: из себя статный, пригожий, лицо чистое.

Вот зашли ввечеру все двенадцать царевен к себе в светлицу, а меньшая сестра показала им алмазную веточку да все дочиста и рассказала: так, мол, и так, работник обо всем дознался, куда они ходят и что делают.

Стали тут двенадцать сестер совет держать, работника судить, и порешили, чтобы и он, как те одиннадцать женихов, и ум, и жизнь потерял.

А работник тут же стоит, слушает, и никто его не видит. Ему, вишь, садовый ежик сказал, что царевны его судить собираются. Разузнал он все до самой малости, пошел к своим лаврам, да и говорит им:

И опять, как в прошлый раз, — только на том другом лавре, что розовым цветом цвел, — показалась цветочная почка, набухла, лопнула, раскрылась дивным цветком. Работник тот цветок сорвал и за пазуху положил. И тотчас же сошел с его лица загар: стало оно чистое да белое-кровь с молоком. Чувствует он, что-то у него с головой творится, а что — не знает. Только он тут же иначе, чем до того, судить и думать начал. Видно, ум у него куда острее стал. Глянул он на себя, а на нем платье дорогое, как у царевичей.

Пошел работник к царю во дворец, просит, чтоб царь ему разрешил царевен посторожить. Жалко царю его красоты и молодости, и он давай его отговаривать:

— Лучше бы ты это оставил да своим делом занимался! Зачем тебе на верную смерть идти?

А работник — нет да нет. На своем стоит. Тогда царь разрешил. Он, вишь, своего работника не признал, так тот изменился.

Повел его царь к своим дочерям, сказал им, чего он добивается. И старшие царевны его тоже не признали, только меньшая разом узнала. Уж очень она его крепко полюбила, так по нем и сохла!

Вот пришла ночь, и отправились царевны в заколдованный замок плясать, работника с собой взяли. А он знал, что они против него недоброе замышляют, и настороже держался.

Добрались они до заколдованного замка и проплясали там до свету. А как рассвело, сели за стол. И подали работнику отравленное питье, то самое зелье, которым царевны одиннадцать своих женихов опоили. От этого зелья человек сперва чувство и рассудок терял, а потом и вовсе жизни решался.

Глядит работник на меньшую царевну, а у самого глаза полны слез. И говорит он ей:

— Что ж, коли ты того желаешь, будь по-твоему. Приму смерть за свою любовь, девушка с ледяным сердцем!

А меньшая царевна ему в ответ:

— Нет, — говорит, — у меня сердце не ледяное. Твоя любовь его согрела. Не пей! Уж лучше мне садовницей быть.

Как услышал он это, выплеснул зелье через плечо и подошел к ней.

— Не бойся, — говорит, — ты садовницей не будешь. Я в том голову прозакладываю.

Все гости слышали, что он сказал.

Слова эти сняли с царевен клятву. Все они очутились вдруг в своем родном дворце, а заколдованный замок сгинул, как ночной туман на заре, будто никогда его на свете и не было.

Увидел их царь да так удивился, что так на месте и застыл, обеими руками бороду оглаживая. Тут работник ему рассказал, как и что с его дочерями по ночам случалось. Отдал ему царь меньшую царевну и полцарства: уж очень ему работник по душе пришелся. А потом стали к царю и другие дочери подходить, каждая со своим суженым, царевичем либо королевичем.

Царь дочерей простил, замуж выдал.

И была по всей стране такая радость, что, если бы у той радости не одни, как у меня, а сто уст было бы, и то бы всего не рассказать. Уж перед самым венцом стала младшая царевна жениха пытать, как это он их тайну разгадал, ту клятву, что на двенадцати сестрах лежала, прознал. Он ей все и рассказал. Не хотела царевна, чтобы муж сильнее ее был: пошла, своею рукой лавры срубила и в огонь покидала.

Повенчались они и зажили счастливо и спокойно. И если еще вконец не одряхлели и не умерли, то и по сю пору живут, хлеб жуют. Вот вам сказка, а мне бубликов вязка.

СОЛЬ В ЕДЕ

За морями, за горами, за дремучими лесами, в неизвестном царстве, в тридевятом государстве, давным-давно жил-был царь. И было у того царя три дочери. Царь рано овдовел и всю свою любовь перенес на дочерей.

Вот стали царевны подрастать. Видят, как отец старается, чтобы их грамоте научить, от всего злого оберечь, и сами все так делают, чтобы царь-отец свою тоску позабыл, — очень уж он по их покойной матушке убивался.

И что же как-то тому царю на ум взбрело? Стал он старшую царевну спрашивать:

— А ну скажи, доченька, как ты меня любишь?

— Тебя, батюшка? Как мед, вот как люблю! — отвечала старшенькая, хорошенько подумав: мол, что всего слаще на свете, — мед! И как думала, так отцу и сказала.

— Да хранит тебя господь, доченька, чтобы я, на тебя глядючи, радовался.

А потом спрашивает среднюю царевну:

— Ну, а ты как отца, любишь, доченька?

— Как сахар, батюшка!

Что ей в голову пришло, то и сказала.

— Дай бог тебе счастья, доченька! И чтоб я, на тебя глядючи, долго радовался.

Видно, обе старшие дочери от роду очень льстивы были, — умели отцу свою любовь показать больше, чем они его на самом деле любили.

Обрадовался царь, что его старшие дочки так ему ответили. Он, вишь, думал: коли они его, как мед и сахар, любят, значит, больше уж нельзя.

А потом поглядел на самую младшую, а она в сторонке стоит и на него робко так смотрит.

— Ну, а ты как отца любишь?

— Как соль в еде, батюшка! — отвечала девушка и ясно так, с любовью ему в глаза глянула и потупилась, зарделась вся, своих речей застыдилась.

А застыдилась она потому, что отец с нею, самой младшей, заговорить соизволил.

Как услышали сестры ее ответ отцу, так и прыснули со смеху, от нее отвернулись.

А царь-отец разгневался, нахмурился и молвит младшей царевне:

— А ну, подойди поближе, неразумная! Объясни мне свои слова. Ты что ж это, не слышала, когда мне твои старшие сестры сказали, как они меня крепко любят? Почему же и ты мне, как они, не ответила, не сказала, как сладка твоя любовь дочерняя? Для того ли я стараюсь, вас холю и лелею и всему учу, чтобы вам равных на свете не было? Ступай с глаз моих долой с твоей солью!

Как увидела меньшая царевна отцовский гнев, поняла, какая напасть на ее голову пала. Чуть было она от горя и стыда сквозь землю не провалилась, что своего батюшку так рассердила. Собралась меньшая царевна с духом да и молвила ему:

— Ты прости, батюшка, меня, глупую! Не хотела я тебя рассердить. Только я своим слабым умом так думаю: я тебя, батюшка, не меньше люблю, чем мои старшие сестрицы, а может статься, что и больше. Чем хуже соль, чем мед и сахар?

Тут уж царь-отец и вовсе разгневался:

— Ах, ты, дерзкая! Туда же, старших сестер судить! Прочь отсюда, бесстыдница! И чтоб я о тебе больше не слышал!

Сказал так и ушел, дверью хлопнул.

Испугалась, замолчала девушка, плачет-разливается.

А старшие сестры прикинулись, будто утешают, а сами ее только пуще злым языком язвят, больше зла, чем добра ей сделали.

Видит царевна, что и сестры ее не жалеют, и порешила уйти совсем из родного дома, куда глаза глядят.

Захватила она с собой самое что ни на есть плохонькое платье и пошла путем-дорогой от села до села, от города до города, пока наконец не дошла до соседнего царства.

Пришла царевна к царскому двору и стоит у ворот, ждет.

Увидела ее царская ключница, подошла к ней, спрашивает: чего, мол. ей надо. Царевна и скажи, что она бедная сирота, хочет батрачкой на царский двор наняться, если место найдется.

А как раз тогда у ключницы ее помощница ушла, и ключница другую искала. Поглядела она на девушку — как будто подходящая! Решила царевну себе взять да и спрашивает ее. какое ей жалованье положить. А царевна отвечает, что она пока жалованья не просит, а вот послужит здесь, поработает, и если ключница ее работой довольна останется, пусть ей столько пожалует, сколько она заслуживает.

Царская ключница ее мудрому ответу подивилась, взяла девушку себе в помощницы. Рассказала она ей, что и как делать, выдала ей на руки целую связку ключей. — у ключницы-то таких связок великое множество было.

Девушка оказалась послушной, работящей и смышленой. Принялась она кладовую убирать, в тех сундуках порядок наводить, от которых у нее ключи были, каждую мелочь на свое место укладывать.

А как она искусно всякое печенье пекла, как варенья варила и разные яства готовила, что обычно в царских кладовых хранятся! Скоро вся забота о пище на царском дворе к ней перешла. Да и как ей всего этого не знать было! Недаром она сама царской дочерью уродилась.

С тех пор больше никто никогда во дворце не роптал: всех она своими руками по-хозяйски оделяла, ни в чем ее упрекнуть нельзя было.

А чтобы она с дворцовыми прислужницами в праздных беседах забылась, либо с теми людьми, что за пайком либо месячиной приезжали, заговорилась — упаси бог! И никогда-то она ничего не сказала не подумавши, никогда сама неразумные речи слушать бы не стала. А услышит, застыдится и такие правильные слова найдет, что всякого пустомелю приструнит, на место поставит.

Она с другими дворцовыми людьми дорогого времени попусту не теряла, а коли уж у нее свободная минута выдастся, тотчас же за книгу берется. И при дворе ее все уважали, никто за ней ничего такого не знал, за что бы ее осудить можно было.

Слух о ее мудрости и скромности дошел до самой царицы. И пожелала ее царица видеть. Вот предстала девушка пред царицыны ясные очи. и понравилось царице, что она так перед ней показаться сумела — без притворства, без излишней смелости с нею говорила.

Полюбилась девушка царице. Она, вишь, сразу догадалась, что помощница ключницы не простого рода.

Так вот, оставила царица девушку при себе, своей наперсницей сделала. Куда царица, туда и девушка. Сядет царица за работу, и она возле нее с работой сидит и, за что ни возьмется — шить ли, кружева ли плести, все чудо как хорошо у нее выходит. Но больше всего радовали царицу мудрые речи ее любимицы. Нечего греха таить — полюбила ее царица, как свою кровную дочь.

Царь такой царицыной милости немало дивился. И был у царя с царицей единственный сынок. Только и свету у отца с матерью было, что молодой царевич. Души они в нем не чаяли.

Вот уехал как-то раз царь на войну и сына с собой взял: пусть, мол, к военному делу приучается.

И уж не знаю, как это вышло, что случилось, только привезли царевича домой раненого. Посмотрели бы вы, как мать-царица над ним рыдала-убивалась, не знала, что сделать, лишь бы сын скорее поправился. А когда она, день и ночь за ним ухаживая, так устала, что с ног валилась, позвала царица свою любимицу на выручку и доверила ей за сыном ходить. И так они обе — то девушка, то царица — сменялись, неотлучно у постели раненого сидели.

Ласковые и мудрые речи девушки, искренняя ее ласка, скромность и ум заронили в сердце больного чувство, о котором он до тех пор ничего не ведал. А больше всего понравилось царевичу, что у нее рука легкая: так ловко и безболезненно умела девушка рану перевязать. За все это полюбил ее царевич, как сестру родную.

Вот как-то раз — он уже поправлялся — сидела царица вечером у его постели, а царевич и говорит:

— Знаешь что, матушка, я задумал жениться.

— Хорошо, милый, женись. Лучше смолоду, чем потом, когда в жизнь войдешь. Подыщу я тебе невесту среди царских дочерей, красивую, родовитую и хозяйку…

— Я себе уж невесту нашел, матушка.

— Кто же она? Я ее знаю?

— Выслушай меня, родимая! Не гневись за то, что я тебе скажу. Полюбилась мне твоя наперсница. Она мне дороже света. Сколько я царских и королевских дочерей видел, ни одна мне так по сердцу не пришлась!

Мать-царица поначалу было противилась, а потом видит, ничего не поделаешь — стоит царевич на своем, да и все тут. Подумала-подумала царица: девушка ведь послушная, и умница-разумница, и сердечная, и работящая. И дала свое согласие. Оставалось только царя уговорить, чтобы и он выбор сына благословил. Ну, здесь-то все как по маслу пошло! Оба, — и царица-мать и царевич, — упали перед ним на колени, и так ту девушку расхвалили, что царь согласился. Обручили они сына с царицыной любимицей и назначили день, когда свадьбе быть.

Вот и стали царь с царицей гостей на свадьбу сзывать, а невеста их просит, чтобы одного из соседних царей непременно на свадьбу позвать, а почему и кем ей тот царь приходится, никому не сказала.

Свекры ее желание исполнили, позвали на свадьбу и того царя.

Ко дню свадьбы понаехало гостей видимо-невидимо. Пошло веселье и, уж как принято на царской свадьбе, продолжалось целые сутки напролет.

А ввечеру стали они пир пировать, гостей угощать. Столы под яствами так и ломятся! Мед, вино, пиво рекой текут, пироги какие хочешь, сластей сколько угодно. И все такое вкусное — пальчики оближешь!

Невеста, вишь, сама все к свадьбе готовила, сама поварам наказывала, какие яства к пиру готовить, и те же блюда для своего гостя своими руками сготовила. А потом позвала верного старого слугу и строго-настрого ему наказала тому гостю, царю, которого ее свекор по ее просьбе на свадьбу позвал, только те кушанья подавать, что она сама наварила, и чтобы, упаси боже, как-нибудь кому другому те блюда не подал, — другой, мол, от них и помереть может!

И верный слуга ее наказ свято выполнил. Сели гости за свадебный стол, едят да похваливают, медом, пивом яства запивают. А тот царь — отец невесты — тоже ест, да не очень.

Он, как вошел, на невесту все поглядывал, что-то ему сердце подсказывало. Только он, хоть и видел, что невеста на его младшую дочь смахивает, а своим глазам не верил. Да и как бы его дочь могла за царского сына замуж выходить? Ничего он не понимал, а спросить у других не решался. Горе и тяжелый труд так бедную девушку изменили, что ее и родной отец не признал.

Сидит гость, кругом оглядывается, видит, все другие гости с охотой едят, а ему от той еды с души воротит. Он бы и рад со всеми веселиться, питьем и яствами насладиться, только какой кусок в рот ни положит, он ему в горло не идет, — так слуга полные тарелки и уносит.

Дивится царь: как это все за столом за обе щеки уписывают, а он в еде никакого вкуса не находит и двух кусков подряд проглотить не может?

Наконец собрался с духом и спрашивает своего соседа справа, нравится ли ему еда, а тот отвечает:

— Я таких отличных яств отродясь не едал!

Тогда попросил гость разрешения еду из тарелки соседа отведать. Попробовал, — вкусно! Так вкусно, что у него слюнки потекли. Голод-то не тетка! Взялся он опять за еду, да как тут есть то, что ему подают?! Возьмет когда — никогда в рот кусок так только, чтобы соседи не смеялись. Терпел царь, терпел и, наконец, не помня себя от обиды, встает и говорит царю-свекру громким голосом:

— Для чего ты меня, царь, на свадьбу звал? Чтобы надо мною насмеяться?!

— Полно-те, гость дорогой! Да как тебе на ум такая мысль взбрела?! Все видят, я здесь гостей без различия чествую, ото всей души подчую…

— Ты уж мне этого, царь, не говори! Вон блюда, что другим гостям подают, какие вкусные! А что мне дают, — с души воротит.

Распалился гневом царь-свекор, приказал поваров позвать: пусть-де ответ держат, а он виновных лютой смертью казнит.

А вы ведь знаете, как дело было: сама невеста для отца все блюда без соли, с медом да с сахаром сготовила. И в солонке-то перед ним не соль, а толченый сахар на столе стоял. Напрасно бедняга еду солил, — только слаще еда становилась.

Встает тут невеста из-за стола и говорит царю-свекру:

— Батюшка-свекор, это я для гостя еду сготовила. И вот почему: гость этот — мой родной батюшка. Нас у него три дочери, три сестры. Вот как-то раз он нас спрашивает, как мы его любим. Старшая моя сестра сказала, как мед. Средняя — как сахар. А я ему ответила, что люблю его, как холь в еде. Я так думала — больше и любить нельзя! А батюшка мой на меня разгневался, прогнал с глаз долой. Вот теперь я отцу доказала что без меда — без сахара человек прожить может, а без соли — нет. Я ему все яства без соли сготовила. Пусть твой царский ум нас с ним рассудит: кто прав, а кто виноват.

Тут все гости в один голос порешили, что напрасно царь на дочку разгневался, девушку из родного дома прогнал. Покаялся царь — он, мол. дочери ценить не умел. Стал со слезами у нее прошения просить. А невеста отцу руку поцеловала, просила и ей простить, коли чем его огорчила.

Тут пошло такое веселье, что весть о нем далеко по свету прошла.

Отец невесты веселился, да не больно. Зато свекор от всей души радовался и гордился такой невесткой, и мудрой, и трудолюбивой.

И я на той свадьбе был, ел-пировал, мед-пиво попивал. По усам текло, да в рот не попало. Всем-то подносили ковшом, а мне решетом!

Вот и сказке конец, всему делу венец.

УМНЫЙ ПАСТУХ

Было это давным-давно. С тех пор немало воды утекло. В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жили-были царь с царицей. И были они оба молоды, собой прекрасны и к людям милостивы. А и как же они друг друга любили! Одно у них горе было, — не дал им бог детей. Чего только царица ни делала, каких только зелий она ни пила — ничего не помогало.

Вот как-то вечером легли царь с царицей почивать и заснули крепким сном. Только-только уснули, может, самую малость поспали, а царица как прянет во сне, как закричит!

Пробудился царь, спрашивает:

— Что с тобой, царица? Чего ты так испугалась?

— Да вот привиделся мне сон, такой прекрасный и страшный! Хочешь я тебе его расскажу? — Снится это мне, будто я в прекрасном саду. Я такого сада наяву не Видывала. Деревья в нем тенистые да высокие, все одно к одному, как нарисованные. И все-то они рядочками растут, а я будто между ними гуляю. И справа и слева сада будто лесная чащоба, и такие деревья могучие, глаз не отвести. Иду я, иду и дивлюсь. И дошла я до самой середины того сада. А там такая красота, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Бегут-змеятся дорожки, сходятся и расходятся. И нее-то они травушкой-муравушкой поросли, словно бархатом зеленым устланы. А промеж них кусты растут, одни цветами сплошь покрыты, другие всякой ягодой, а третьи — словно шатры потаенные, тенистые, веточки до самой земли гнутся-клонятся. И каких только там цветов не было! Одни других лучше, ярче, душистее! От одного духа голова кружится.

И, видать, заблудилась я, на них заглядевшись да на плоды чудесные, от которых ветви к земле клонились, заслушалась пения птичьего. А певчих птах там видимо-невидимо, сидят на ветвях, меня не боятся, не пугаются. На самой середке сада вода высоко-высоко из белой мраморной чаши бьет-играет, и от нее во все стороны ручейки прозрачные, студеные растекаются.

Гуляю это я по саду, не могу на красоту цветов нарадоваться-наглядеться, их духом медвяным надышаться. Слышу вдруг голос нежный, ровно соловьиный. И твердит тот голос: «Кто меня съест, понесет! Кто меня съест, понесет!» Стою, слушаю, силюсь отгадать, откуда тот голос слышится. И кажется мне, что он из одного кудрявого кусточка доносится. Иду я на голос и что же вижу! Стоит тот кусточек, а вокруг него трава, сочная да зеленая, мне по самые по колена. А среди той травы цветики колышатся. И сколько их! Травы стебелек и цветок, стебелек и цветок! Жалко ногой ступить, травушку измять! Потянет ветерок, а трава то приляжет, то опять подымется, словно волны по ней ходят. Я тихонько так, на цыпочках иду. Чуть-чуть травушка под ногой шуршит. Все стараюсь, чтобы той красы цветочной не помять. Дошла я до самого кустика. Внизу, одна веточка выше всех других подымается, будто для того, чтобы всем видать было. А на ветках кустика дрожат ягодки мелкие, и одна сторона у них алая, будто на огне зарумяненная. Стою я, слушаю, ягодки меж собой шепчутся, так и выговаривают: «Кто меня съест, понесет! Кто меня съест, понесет!» Тут уж я не выдержала, сорвала ягодку, в рот положила. А как назад пошла, на колючку напоролась. Впилась мне в ногу та колючка. Крикнула я криком и проснулась.

— Дивный сон тебе, моя царица, привиделся! — молвил царь. — А и крепко же ты крикнула! И меня испугала.

Не прошло и двух недель, стала царица добреть, телом полнеть, а спустя девять месяцев родила красавицу-дочь. Целую неделю кряду пировали во дворце и по всему царству. Вот стала царевна подрастать — умнее и прекраснее становиться. Царь с царицей на нее не нарадуются, ею не надышатся.

Выросла она всем на диво, — такая красавица, такая умница-разумница! И любила царевна с мамушкой в поле погулять, за бабочками погоняться, цветов полевых набрать да в той речке искупаться, что за царским садом протекала. В ней вода такая прозрачная была, как слеза! Заметила матушка, что царевна охотно пастушью свирель слушает. А там, за речкой, пастушок овец в поле пас, на свирели поигрывал. Вот вышла как-то раз царевна с мамушкой погулять. Слышат они, молчит свирель. И подумали, что нет пастуха поблизости. Разделись и давай в речке купаться, плескаться. А пастушок-то под ракитой прикорнул. Спит, овцы у него далеко по полю разбрелись. Вдруг его комарик речной укусил, он и проснулся; видит, царская дочь из воды выходит, да так и застыл на месте.

Ушла царевна с мамушкой. Постоял пастушок, постоял, собрал овечек и отправился восвояси.

До сих пор он на свирели кое-как поигрывал, а с того дня так играть стал, — соловьем его свирель заливается. И такие дивные дойны тот пастух на свирели выводил, что, бывало, слушаешь его и наяву сны видишь, сладко так и больно сердце щемит.

Стала мамушка примечать, что царевна больно уж той свирели заслушивается. Никому мамка словом не обмолвилась, только ходить с ней в поле больше не ходила.

А тот пастушок был стройный да пригожий. Как увидел он, что девушка больше в поле не выходит, загрустил, бросил овец и ушел, — нанялся в город к одному купчине на двор работником.

У царя с царицей только и свету в очах, что их царевна. С каждым днем она все краше и разумнее становится. Вот пришло время ее замуж выдавать. Говорит царь царице:

— Царица моя милая, дочка-то у нас заневестилась. Надо бы нам ей среди царских сыновей жениха подыскать, чтобы такой же был пригожий и мудрый, как она сама.

Отвечает царица:

— Нет, пусть наша дочка за того пойдет, кто у нее на теле метинки угадает.

Послушался царь жены, приказал глашатаям по всей стране и в соседних государствах в трубы трубить — всех известить, что кто тайные метинки царевны угадает, за того царь дочь отдаст.

Как узнал народ о царской воле, все в том царстве и в соседних государствах взволновались. Стали добрые молодцы собираться, в путь-дорогу снаряжаться, валом к царскому двору женихи повалили, счастья попытать, царевнины метинки угадать.

Прослышал о том и пастушок. Сказал хозяину, что уходит, получил, что ему причиталось, продал, что лишнего было, и на эти деньги купил себе коня, да платье сменное, да припасу съестного самую малость, сколько денег хватило, и отправился с зарей в путь-дорогу.

Выехал пастух за городскую заставу и повеселел, и так — трух-трух! трух-трух! — ехал рысцой, покуда не стемнело. А как свечерело, остановился на ночлег недалеко от дороги, на лесной опушке.

Видит он, едут по той дороге царские и княжеские сынки с молодыми боярами, все в золотом и серебром затканные одежды разодеты, кони под ними — не его кляче чета! — так и пляшут, так и играют, из ноздрей у них пламя пышет. И столько их было, что они всю дорогу запрудили. Бедный пастушок скорее оттуда в сторонку убрался. Случалось ему и прежде борзых коней видеть, седла да сбрую драгоценную; встречал он и прежде молодых бояр в дорогом платье, слышал, что много среди них таких, что избалованы, болтливы, насмешливы и спесивы, — до носу клюкой не достанешь! А таких вот, как эти, еще отродясь не видывал!

Остановились и они там же, под лесом, развели костры — хоть быка целого жарь! — и уселись у костров ужинать, а поужинав, стали бахвалиться, всякие небылицы рассказывать, шутки меж собой шутить недобрые. Кажись, ничего-то они на свете не пропустили, обо всем вкось и вкривь судили, лежа на богатых, шелком расшитых коврах.

А ночь была теплая, ясная. На небе ночном ни тучки, ни облачка. И такая тишь! Только одни щурки да сверчки напоминали, что ты еще на этом свете. Чуть колышет листву ночной ветерок, щеки прохладой ласкает. Лежит пастушок под цветущим шиповником, думу свою думает. Тут же его клячонка пасется. Глядит пастух на Млечный Путь. Видит — горят, искрятся Стожары, Водолей воду на коромыслах несет. Дивится он сиянию утренней звезды и, глядя в небесную высь, с тоской гадает, какая из этих небесных лампад звезда его царевны, чтоб ей поклониться.

И пока он так лежал, в свои думы погруженный, заметили царские сыновья и бояре, что, кроме них, еще кто-то тут же отдыхает. Подозвали они пастушка, стали его расспрашивать, допытываться и узнали, что он тоже в стольный город едет. Видят, пастух с ними говорит с оглядкой, и давай над ним издеваться:

— Ну и женишок для царской дочери выискался!

— Этот уж наверняка ее метинки отгадает!

— Что и говорить! Лучше суженого-ряженого ей днем с огнем не сыскать!

Кричат, смеются, гогочут, как гуси.

А как увидели, что он на их слова не отзывается, молчит, обступили его да и говорят:

— Эх, ты! Сколько там до тебя царевичей, королевичей, княжеских и боярских сыновей перебывало, а до сих пор ни один еще царевниных метинок не отгадал. Что ж ты, умнее их себя считаешь?

— Каждый человек должен в жизни счастья попытать и раз, и другой и, самое большее, третий, — отвечал им пастух. — Кто так делает — умный человек! Ну, а кто всю жизнь только и делает, что счастья пытает, у того какой-нибудь клепки не хватает! Я никому не помеха и вовсе не думаю, что мне такое счастье выпадет.

Царских да боярских сыновей мудрые слова пастуха не на шутку рассердили. Порешили они меж собой ему за них отомстить, с лихвой отплатить, а пока что легли спать.

А пастушок поутру с зарей поднялся, студеной водой у колодца умылся, богу помолился, сел на свою клячонку и — трух-трух! трух-трух-трух! — отправился дальше, не дожидаясь, пока его спутники проснутся. А те поздненько пробудились, не сразу в путь собрались, с едой долго, провозились и когда, наконец, в путь двинулись, солнце уж к полудню стояло. Нагнали они пастушка и перегнали. А нагнавши, опять его задирать принялись, на ссору вызывать. Только пастушок знай молчит, своей дорогой едет. Он-то хорошо знал, что тише едешь, дальше будешь.

А ввечеру опять царевичи с боярскими сыновьями на ночлег у дороги остановились, на лесной опушке.

Поздно ночью добрался до них пастушок, измученный, усталый и голодный. Развел и он себе костер в стороне, коня обрядил, напоил-покормил, сам поел что бог дал, лег и тотчас же заснул. А царские и боярские сынки вздумали над ним подшутить. Дождались, чтобы он покрепче заснул, взяли его шапку да и бросили в костер. Растолкал его один из шутников да и говорит:

— Эй, брат, вставай! Твоя овца в костер свалилась, порядком опалилась!

— А ну ее! Пусть горит! — отвечал пастух и к пущей их потехе повернулся на другой бок и опять заснул.

Насмеялись вдоволь царевичи и бояре, легли и уснули.

А пастушок встал, все оружие у них пособрал: и копья, и стрелы с колчанами, и мечи. Покидал их в костер, а когда все сгорело, — только докрасна раскаленное железо осталось, растолкал-разбудил их, стоит палкой в костре помешивает и говорит:

— Вставайте, бояре! Поглядите, как овечьи косточки горят.

Повскакивали тут все царевичи и бояре, глядят на раскаленное железо, не знают, что сказать. Бросились было за оружием, — оно у них по веткам развешено было, — а его нет, как и не бывало!

Видят они, перехитрил их пастух, почернели со злости как земля, но до поры до времени обиду затаили.

Пастушок же рано поутру в дорогу собрался, — только-только еще светало, — сел на коня и убрался подобру-поздорову. И недаром: он, вишь, опасался, как бы ему от бояр на орехи не досталось.

Нагнали его бояре и царевичи и перегнали, а обогнав, пуще прежнего над ним издевались. Только к самой ночи нагнал их пастух; они уже на ночлег стали. Доехал до них пастушок, костер в сторонке развел, коня своего обрядил, привязал его надежно, да пастись пустил, а сам кусок хлеба водой запил и улегся спать.

То место, где они этой ночью стояли, близко к болоту было. Видят бояре, заснул пастух. Взяли они его коня, погнали его, пока не завели поглубже в болото. А потом будят его и говорят:

— Эй, пастух! Вставай, твоя кляча в болоте увязла, оттуда выбраться не может!

Парень хорошо помнил, что он коня привязал. «Не иначе, — думает, — как опять бояре напроказили!»

— А чего ее черт в трясину понес? — отвечает он будто спросонок. — Пусть сама выбирается! — повернулся на другой бок и захрапел.

Ну и потешались же над ним бояре! Ну и смеялись же! А досыта насмеявшись, легли и заснули.

Видит пастух — спят все. Встал он, понадрезал у их скакунов шкуру у самых копыт, завернул ее повыше колена да и подвязал лыком. Потом засунул каждому коню в рот по палке так, чтобы у них зубы оскалились, будто смеются, да и загнал их в болото, где его конь увяз, а сам пошел растолкал бояр:

— Вставайте, бояре! Поглядите, какое чудо! Ваши-то скакуны увидели, что моя клячонка в болоте увязла, засучили портки, да и полезли ее из трясины вызволять. Гляди-гляди, как смеются!

Повскакивали тут и боярские сынки, и царевичи. Ну, держись! Видно, пастух опять над ними злую шутку сшутил. Так и есть! Схватились они за голову. Волосы на себе рвут. Только на кого им пенять, как не на самих себя.

Один из них, самый спесивый, порешил от пастуха не отставать, повсюду за ним следом держаться.

Вывел пастух свою клячу из болота и в суматохе улизнул оттуда, — только они его и видели. Уехал и оставил их в дураках! А они руки опустили, стоят — головами качают, с горя посвистывают. Только спесивый и бессовестный боярин увязался за пастухом, догнал, и так и этак старается его обойти. Въехали они оба в стольный город, и отправился пастух прямо во дворец к царю: хотелось ему счастья попытать, заветные метинки у царевны угадать.

А спесивый боярин держится за него, как пьяница за тын, ни на шаг не отстает.

Поглядел царь на пастуха. А тот стоит перед ним чистый такой да ладный, по-праздничному, вишь, приоделся, и такой молоденький, еле-еле усики над губой пробиваются. Больно уж он царю по сердцу пришелся. Любо ему, что парень перед ним так смело стоит, орлом глядит.

И разрешил ему царь счастья попытать, царевнины метинки угадать.

Предстал пастушок перед царским советом. А там уж и царь с царицей, и царевна сидят. Глянул парень так хитро на царевну да и говорит:

— Батюшка-царь и матушка-царица! У дочери вашей, у царевны, на груди солнце, на спине месяц, а на плечах по утренней звезде.

А тот бесстыжий боярин, что за пастушком увязался, тоже себе:

— Вот-вот, — говорит. — И я то же самое сказать хотел.

А и как же все удивились, когда услышали, какие метинки пастух у царевны угадал! А царь во всеуслышание признал, что это так и есть.

А ведь до того царю с царицей только и приходилось слышать:

— Она у них горбатая!

— Нет, хромая!

— Ан нет, у нее там-то и там-то на теле знак! Царица-то, как ею тяжела была, видно, маслину, либо вишню, либо какую другую ягоду пожелала и, чтобы свою прихоть исполнить, одну ягодку скрала да и съела, а потом своего тела невзначай коснулась. Вот и у младенчика, у царевны-то, на том же месте метинка-ягодка и появилась.

И так-то, почитай, все до пастушка отвечали, ни один царевниных Метинок угадать не мог.

Стал тут царь с царицей советоваться, за кого из этих двоих дочку отдать.

А царские советники одни за то стоят, чтобы за боярина выдать: он, вишь, знатен! А другие — за пастуха: он, мол, первый царевнины метинки отгадал.

Думал, думал царь и решил: пусть царевна завтра утром сама любого из этих двоих выберет. Дочери же своей срок на раздумье определил: до завтрашнего утра!

А покуда что приказал обоих женихов, как дорогих гостей, напоить, накормить и спать уложить.

Постелили им обоим в одной из царских опочивален.

Пастушку еще засветло удалось от спесивого боярина убежать. Он в город сходил, себе маковок купил и воротился во дворец.

Вот спесивый боярин его и спрашивает:

— Где это ты. брат, ходил?

— Ножичек купил.

— И на что тебе тот ножик сдался?

— Так… Пригодится!

Боярин, чтобы от него не отстать, скорее в город, купил себе тоже ножичек.

Воротился он во дворец, а им уж ужин подали.

Поели они и легли отдыхать. А опочивальня такая богатая, такое повсюду великолепие, что бедный пастух только дивится: как это можно по таким дорогим коврам в сапогах ходить?

Еще больше он удивился, когда боярин из города воротился, сапоги у него грязные, все в пыли, а он по тем коврам, как по рогожкам, шагает.

Стены в той опочивальне белые, словно кипень, в золотую полоску. На окнах шелковые занавесочки висят, на золотых прутьях ходят. Вдоль стен дивной резьбы лавки стоят, а посередине стол из благовонного дерева, как видно, знатным мастером сработанный. Их кровати по обе стороны опочивальни стоят под парчовыми балдахинами. Каждый балдахин четыре улиткой витых столбика поддерживают. А постели белоснежными льняными простынями застелены, да такими тонкими — пальцем ткнешь, насквозь прорвешь!

Пастушок робко так вошел в опочивальню, на цыпочках по коврам еле ступает, чтобы как-нибудь те ковры не испачкать. Он и на постель-то с оглядкой ложился: как бы простыни ненароком не измять.

А спесивый барин так, сапог не снявши, как был, на постель повалился.

Вот задули они свечу, пастушок лежит да маковки грызет.

— Ты что там, брат, грызешь? — спрашивает его боярин.

— Да вот отрезал себе нос да и грызу.

Боярин сейчас же достал ножичек — чик! — отрезал и себе нос и давай грызть. Думал, видно, что так надо, чтобы начатое дело ему счастливее закончить.

Ночью слышит: опять пастух что-то грызет:

— Что ты, брат, ешь? — спрашивает.

— Да вот, уши себе обрезал да и ем.

Боярин себе тотчас же оба уха отхватил и давай их грызть, чтобы ни в чем от пастуха не отставать.

Всю-то ночь он от боли глаз не сомкнул, корчился, как пиявка от соли. Но не кричал, не стонал, — стыдился.

А пастушок заснул сном праведным, да так до самого утра не поворачиваясь и проспал. Как встали они, их сейчас же в царский совет позвали, чтоб царевна себе жениха выбрала. И что же царевы советники видят? Входит боярин, страшный, безносый, весь в крови — падаль да и только! Его царские слуги взашей из дворца вытолкали. И приказал тут царь пастушка в дорогое платье нарядить, обвенчал его со своей красавицей дочерью. Много дней кряду на их свадьбе все гуляли-пировали.

Но не в том дело! Вскоре стал царь примечать, что зять его не только собой хорош, и статен, но и умен, и что ум его, чем дальше, тем тоньше и острее становится. И заставил его царь в один прекрасный день несколько труднейших дел разобрать. А царев зять оказался человеком прямым и честным. Как услышали царские советники, какие он мудрые решения вынес, от удивления рты поразевали. А царь-то уже стар был и слаб. Вот он на свой престол молодого царя — своего зятя — и посадил. И стал пастух тем царством править и коли не помер, то и поныне там правый суд вершит.

На том гостям слава, хозяевам держава.

Всему делу венец, а моей сказке конец.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.