Петр Северов Сочинения в двух томах. Том второй

РАССКАЗЫ

В ДАЛЬНЕМ ПЛАВАНИИ

Апельсинная корка

У меня богатая коллекция в сундучке. Я храню ее четыре года. После вахты, в кубрике, лежа на койке, я люблю перебирать в памяти свое богатство. Оно у меня — невидимка. В сундучке хранятся только ключи. Стоит прикоснуться к любой из вещей — и, как в лесу, в памяти открываются просеки и поляны.

Случалось, скитаясь на пристанях и в портах, я готов был продать свой волшебный сундучок. Многих мучений стоила эта решимость. Но идиот старьевщик предложил мне три рубля. Другие просто смеялись. В то время я мечтал о встрече с писателем, писатель уж наверное купил бы мой сундучок. Мне однако не везло: не так-то легко, оказалось, избавиться от волшебных вещей.

Но каждый раз, когда снова устраивалась жизнь, я радовался тому, что моя коллекция сохранилась.

Вот она и сейчас передо мной: костяной амулет, подаренный чукчей на Командорах. Ветка алоэ — память Перима, и столько всякой всячины у меня в сундучке — раковины, камни, ножи, — тихие спутники мои в дорогах. Все это собралось незаметно, хотя я знаю цену каждой из этих вещей и даже во сне подчас беседую с ними. Они возвращают меня на дальние знакомые пути. Поговорим же, сундучок, о юге; вот апельсинная корка лежит в моей руке, — поговорим о юге и о любви.

Я взбегаю на палубу. Море в закате, светлое, сквозное, и контур острова поднимается на горизонте, как облако, и плывет к нам.

— Это — явление рефракции, — говорит второй штурман Саша Холод. Он любит научные слова.

…Есть тревожная радость в ожидании берега. Он всегда обещает что-то. Пусть только гребень прибоя или цвет скал, но и этого много в синей пустыне.

На люке трюма сидят кочегары. Сейчас сменилась вахта. Разговор, конечно, опять об Одессе, — удивительный город, за полгода разлуки не все еще рассказано о нем.

— Это тоже явление рефракции, Саша, — говорю я. — Прищуришь глаза — и Одесса на горизонте!

Улыбаясь, он смотрит вдаль…

Белая пена плывет за бортом. Глухо гудит машина. Клочья дыма улетают на юг…

Жизнь идет своим привычным чередом. Дни одинаковы; сегодня — как вчера: море, небо. Слышен только один новый голос-это в кочегарском кубрике поет Яша. Он все время поет; курчавый детина с медной серьгой в ухе и кривым ножом на пояске. В пяти часах пути от Алжира мы сняли его с обломка мачты: запутавшись в обрывках снастей, он барахтался на высокой волне.

Мы прозвали его Яшей, и он смеялся, ему нравилось это русское имя. Дружба на корабле рождается быстро, и, хотя люди по-разному учатся морю, она прочна. Эти двое суток в пути Яша все время пел о своих товарищах со шхуны, которых не встретит больше ни в каком порту.

Здесь, на Родосе, мы должны проститься с ним. Он неохотно покидает пароход. Ничего хорошего не обещает ему берег. Но он все время поет, из благодарности, — он знает, что и нам нравятся эти чужие, печальные песни, что и нам немного грустно в эти минуты разлуки.

Выходя из кубрика, он с беспокойством поглядывает на берег: в синеватом массиве уже проясняются выступы, расселины, нагромождения скал.

…Девушку на берегу увидели все сразу. Берег был близко — синий, мертвый: ни дерева, ни травы. Тяжелые смытые скалы лежали в прибое. Девушка, золотая от заката, стояла на скале, на крутом мысе, и дальше, за нею, не было ничего — ни отсветов, ни неба, ни туч.

Такой он страшный с моря и пустой, этот остров Родос, в слабых очертаниях, в дыму, в медленном пожаре глин, что была просто удивительна девушка на берегу.

И сразу на палубе все повернулись к ней. Штурман на мостике остановился у перил. Повар на секунду застыл с тазом в поднятой руке. Молча встали кочегары.

В этих местах никогда, наверное, не останавливался пароход. Только рыбаки подходят к маяку за мысом. Но девушка ждала нас… Почему-то я был уверен в этом. Когда затихла машина и громыхнул якорный канат, — прыгая по камням, она подбежала к прибою. Длинный желтым шарф развевался над ней, и вся она была легкая и гибкая, как пламя.

Я заметил, чти шлюпку мы спускали на этот раз особенно бережно и легко. Неслышное от привычки, теперь громко шумело море. Половина команды столпилась у шторм-трапа, по повезло двум матросам — Гричаку и мне; спустился в шлюпку Яша; четвертым сел боцман. Мы отвалили от борта, и волна сама понесла нас. На палубе смеялись, махали нам кепками, и Яша, большой ребенок, вытирал пудовыми кулаками глаза. Он плакал и все повторял на своем певучем языке, что слишком оно тесно — Средиземное море, что ему лично все равно, куда плыть, и совсем напрасно, черт побери, итальянское радио просило высадить его на Родосе.

Мы дружно гребли к мысу. Гладкая зеленая вода шипела у борта. Соленые брызги летели в лицо. Все дальше относило пароход…

Когда волна заливала корму, мы смотрели на берег. Вся команда была на палубе. Они тоже смотрели на мыс. Кто знает… улыбки бывают так похожи одна на другую, к тому же полгода мы не были в родном городе и два месяца на берегу. Мы отплыли весной, когда цвели каштаны, шли теплые, душистые дожди; таких дождей больше нигде не бывает, — парных, как молоко, — дождей степной Украины. Цветущие каштаны недаром мне снились по ночам.

Боцман сидел у руля. Лохматый, седой, он хмурил брови.

— Куда ни глянь, сплошь камень. Вот и причаливай как хочешь.

И улыбался невольно: вместе с нами он искал девушку среди камней. Она была уже близко. Шлюпка летела вместе с упругим гребнем. Подождав высокой волны, мы выбросились на отмель.

Тотчас девушка подбежала к нам. Яша выпрыгнул на гравий и протянул ей руку. Он был почти вдвое выше ее. Улыбаясь, она сказала что-то. Ее слова заметно удивили Яшу. Теперь мы все стояли против нее, и берег качался под ногами в такт прибою.

— Она приглашает нас в гости, — сказал Яша по-английски. Он все еще улыбался.

Боцман с сожалением оглянулся на пароход. Команда была по-прежнему на палубе. С мостика спускался штурман. Нас не торопили.

— Прогуляться, оно, Иван Иванович, не мешало бы, — ласково сказал Гричак.

Боцман сердито усмехнулся.

— Только и осталось, что гулять… — он встретился глазами сначала с девушкой, потом с Яшей.

— Ну, а если приглашают, — надо. Может, по делу.

Все засмеялись, Яша обнял старика.

По узкой тропинке, между камней, мы пошли вверх, на взгорье. Все было пустынно и молчаливо здесь: камень, выжженная солнцем трава. Длинная белая полоска соли лежала на гребне берега. Боцман остановился у нее.

— Видишь, ветер морской остывает, — сказал он и, собрав горсточку соли, зачем-то спрятал ее в карман.

Девушка шла впереди, легкая, сильная; она поминутно оборачивалась и, смеясь, протягивала боцману руку. Иван Иванович улыбался, поглаживал усы и, стараясь шагать бодрее, кланялся, как на сцене. Третьим шел Яша, беззаботный, как всегда. Он знал заранее: ничего он здесь не приобретет, ничего не потеряет…

Мы шли осторожно, нас волновал запах незнакомой земли, ее терпких трав и солнца. За перевалом лежала долина. Дальше синели холмы. Долина до краев была наполнена закатом. И совсем как где-нибудь у нас под Одессой или у Днепра — два высоких тополя стояли на склоне и маленькая белая хатенка между ними.

Мы невольно остановились. Видение Родины было полным! И одновременно мы посмотрели вверх: такие же, — в искрах звезд, и у нас бывают закаты.

Трава здесь была сочнее, тропинка отчетливей. Она вела от домика к маяку.

Все новые приметы чудились мне: невысокий сруб колодца, камень точильный, слабый огонек в окне…

Гричак поминутно останавливался, опускай руки в траву.

— Пырей! — кричал он восторженно, — Да какой сытый!

Боцман посмеивался в усы:

— Ну, хлебороб…

— Да ты тронь ее рукой, боцман, — траву. Как у нас на луговинах: сочная, блестит…

— Что ж, земля — она везде родная.

Правда, так много родного мы видели на этой земле.

Мы остановились у тополей. Теперь они были похожи на огромные черные свечи, вершины их горели густым текучим огнем.

Девушка сняла перекладину с двери, и мы вошли в темную каморку. На низком подоконнике она зажгла каганец, точно такой, как я ожидал заранее. Комната была похожа на рыбачий кубрик: скамьи вдоль стен, грубый стол. Рядом, в полутемном углу, висело большое, черное от времени распятие, а напротив — так, что Христос, пожалуй, мог бы увидеть себя — ржавый осколок зеркала в грубой самодельной оправе.

Стол был накрыт бурым брезентом со следами корабельной смолы. В жестяной чашке на нем лежали апельсины, хлеб и рядом стояла бутылка вина.

Мы сели на лавку у двери, но девушка указала на стол. Она подошла к стене, открыла низенький шкаф. На полке лежало ещё несколько апельсинов. Больше не было ничего. Она растерянно улыбнулась. Но почти в один голос мы сказали:

— Не надо… Благодарим…

Несколько минут она стояла у шкафа, смущенная, с апельсином в руке. Темные, блестящие глаза ее были печальны.

Суровая морщинка обозначилась возле губ.

Боясь обидеть хозяйку, мы присели к столу. Это было старое вино; в нем бродила крутая горечь, древний рыбачий огонь. Мы пили его большими глотками, оно текло по жилам, веселое, терпкое и ласковое вино.

Гричак сказал задумчиво:

— Красивая… Какие люди бывают, — а?!.

— Красивая, — повторила девушка нараспев.

Мы засмеялись. Нам стало вдруг весело; это был наш дом, наша родина.

— Очень хорошо, — сказал Яша, кивая на девушку.

— Нужно быть веселым при ней. Души рыбаков не любят, когда по ним плачут.

— Какие души? — удивленно спросил боцман.

— Те, за кого мы пьем.

— А за кого?

— За рыбаков. Это ведь поминки.

Мы поднялись из-за стола. Лицо боцмана побледнело.

— Поминки? — переспросил он.

Итальянец улыбнулся, потрогал серьгу. Я оглянулся вокруг: сиротские стены были пусты, синяя ночь прильнула к окнам.

— Она одна здесь живет? — спросил Гричак, тоже бледнея.

— Нет, с дедом, — безразлично сказал Яша. — Он на маяке. Трудно им, но приезжают рыбаки… — Он почему-то осекся и подмигнул нам.

Я посмотрел ему в глаза. Яша подмигнул снова и положил мне на плечо свою тяжелую руку.

Мы достали все деньги, которые были у нас, и положили на стол. Девушка смотрела в окно. Ночь отражалась в ее глазах, взгляд ее блуждал где-то далеко, за этими черными стеклами.

— Что ж, пора и прощаться, — сказал боцман.

Мы двинулись к двери. Кажется, хозяйка не верила, что мы уходим.

…Мы шли к морю, ни о чем больше не говоря. Еще пылали верхушки тополей, хотя ночь уже наполнила долину. Запах моря был сладок и свеж…

Девушка догнала нас у первых скал. Она взяла нас за руки и почти насильно повела на пригорок, откуда был виден маяк.

Короткий, зеленый луч вспыхивал и угасал. Мы следили за ним некоторое время. Мы не заметили сначала здесь, на склоне, нескольких деревянных крестов. Они стояли тесным рядом, почти сцепившись друг с другом, как живые, но под ними не было могил. Так хоронят моряков. Это была крепкая семья: три сына и отец. Уходя на лов, они пили такое же вино и в их сердцах полыхал такой же огонь. Так хоронят надежду на возвращение. Только год назад, на скалах, девушка ждала их. Потом вместе с дедом она поставила эти кресты здесь, на пригорке, откуда виден свет маяка… Мы сняли фуражки и долго смотрели на маяк, объятый синей тишиной ночи. Вспыхивала и угасала синяя полоска света. Черные свечи тополей все еще горели во тьме.

Я знал: теперь девушка должна была уйти с нами. Никаких объяснений, никаких слов, просто чувство братства; и я не подумал, и никто из нас не подумал о том, что у самого моря, на гребне берега, там, где от соленых ветров лежит длинная белая полоса, есть еще линия, стена, ложь границы, — когда между нашими сердцами ее нет. Я взял руку Марии, и она пошла с нами. Яша провожал нас.

Мы долго шли к морю, и после, на корабле, до самого родного города мы слышали ее певучий голос и смех. Мы неразлучны с Марией с тех пор.

…Я подхожу к перилам. За бортом плещет серая волна. Море совсем прозрачно, неощутимо почти…

— Мария!

Под палубой глухо и упрямо бьется сердце машины.

Я жду. Слушаю. Напряженно идут минуты тишины.

Что-то нежное и теплое греет мою ладонь. Я разжимаю руку. Апельсинная корка лежит в моей руке.

По горизонту пролетают синие вспышки света.

— Хорошо, Мария… до встречи на той, родной, без границы, земле!

…Я прячу апельсинную корку и осторожно прикрываю крышку сундучка.

Алоэ

Ветку алоэ мне подарили на Периме. Есть такой остров у самых «Ворот Слез»[1]. Ночью, когда крепчает муссон, здесь можно слышать гул океана. Он близок и ощутим даже по вкусу ветра, по резкой свежести, по густой соли.

Перим просыпается на заре. Бухта и скалы берега еще черны, но уже поют грузчики на баржах. Песни Аравии, может быть, самые грустные на свете. Они грустны, как ее мертвые берега. Стоя на вахте, я слушаю их до самого восхода, желтого и скупого, — этого отражения пустыми и небесах.

С восходом приближается песня, ее поют, словно рыдая, черные угольщики на баржах. Баржи швартуются к нашему борту, поднимается длинный помост, и, не прерывая песни, торопливо, один за другим, люди бегут к трюму с пыльными корзинами за плечами.

Утро быстро теряет розовый цвет; воздух становится желтым от зноя; накаляются палубы; из пазов, из обшивок текут струи клея и смолы.

Вся команда ютится на спардеке, под тентом. Кубрики опустели: там сорок градусов жары. Уже четыре дня мы паримся в этом пекле. В Красном море нас крепко потрепал шторм. Два дня мы исправляли рулевое управление и донки. Только к ночи закончится погрузка угля. Вахтенные с нетерпением поглядывают на небо — солнце едва поднимается к зениту, — хотя бы скорее шло время!

Завтра утром, наконец-то, в океан. Нам чудится гул океана. Видно, как над скалами, на востоке, льется густая синева.

Но напрасно все чаще я захожу в штурманскую рубку взглянуть на часы: стрелки, кажется, слиплись от зноя. Над палубой жаркой тучей клубится угольная пыль. Печально и хрипло поют арабы.

— О чем они поют? — спрашивает меня подвахтенный матрос Степанов. — Я, знаешь, часто думаю об этом. Есть ли в этой песне слова?

С палубы на спардек подымается наш постоянный гость Абу-аль-Фариде, книжник и философ.

— Вы не знаете, о чем они поют? — говорит Абу-аль-Фариде. — Они поют о счастьи.

Мы отыскиваем тень на палубе и садимся на маты послушать Абу-аль-Фариде. Он неплохо знает русский язык.

— Да, они поют о счастьи, — говорит он задумчиво, и его черное, живое лицо становится сосредоточенным. — Наши песни живут тысячи лет. С этими песнями арабы штурмовали еще Карфаген и Константинополь.

— Уж больно печальные они, — удивляется Степанов. — Не поймешь, поет или плачет человек.

Абу-аль-Фариде думает несколько минут. Он смотрит вдаль. К берегу катится прозрачная волна.

Свистнув гибкими крыльями, падает чайка.

Он поднимает курчавую голову, слушает; песня на барже почти переходит в крик.

— Нет, они очень хороши, — говорит он убежденно. — Человек наполняет песню собой, как молитву. Он сам — только росток на древнем корне. То, что пели Гафиз, или Омар Хайям, или Фердуси, — на Востоке не просто поют, но продолжают.

Постепенно вокруг Абу-аль-Фариде собираются матросы. За эти четыре дня все мы привыкли к «земляку». Но больше всего он любит спорить с нашим радистом Васей. Вася знает арабский язык. Как только Вася появляется на спардеке, гость торопливо встает, кланяется и говорит вместо приветствия:

— Я снова думал о том, что вы сказали вчера.

Вася краснеет от смущения, он в два раза моложе «земляка». Всей витиеватой мудрости древних имен и книг он может противопоставить только краткий курс политграмоты. Но они спорят до хрипоты, и вечером араб уходит озадаченный и возбужденный.

— Когда я спорю с ученым арабом, — говорит Абу-аль-Фариде, — я пробираюсь сквозь заросли пустыни. Когда я спорю с вами — я иду по скалам, и мне страшно упасть.

— Ну, что ж? — улыбается Вася. — На скалах — оно прочней.

Мы с интересом слушаем беседу, не вмешиваясь, — этого не любит гость. Но Вася говорит коротко и понятно, и наши одобрительные улыбки все время раздражают араба. Он внимательно следит за нашими лицами, и, если Вася долго подыскивает ответ, в черных глазах гостя вспыхивают маленькие хитрые огоньки.

Абу-аль-Фариде начинает спокойно, полузакрыв глаза:

— Вы говорите — собственность. Это слово никогда не было знаменем Востока. Было и есть одно только знамя — аллах.

— Гм… да-а… — трудно вздыхает боцман.

Абу-аль-Фариде не поднимает глаз.

— Иначе как можно объяснить, что через двести лет после Магомета арабы, завоевавшие мир, вернулись в Неджед и Геджас? Что принесли они? Ничего, кроме своего благородства. Путь наш повторится. Об этом сказал еще великий Ибн-Халдун. Он снова пройдет через Мекку.

Вася досадливо морщится.

— Экая поповщина! — говорит он. — Куда же приведет эта дорожка?

— К счастью.

— А какое оно?

Абу-аль-Фариде медлит; в черных глазах угасают огоньки.

— Это известно аллаху. Когда люди верят в чудо, оно приходит.

Вася отвечает рассудительно и спокойно:

— Во-первых, скучно жить, если сам человек не знает ничего. Во-вторых, ваши же буржуи продадут вашу страну.

Лицо Абу-аль-Фариде еще больше темнеет; оно становится совершенно черным от гнева. Он сдерживает себя.

Белое покрывало падает с плеча.

— Араб никогда не предаст араба! Почему? Потому что история нашей совести идет от незапамятных времен Саргона и Гудеи!

Боцман громко смеется и, как после чарки, вытирает усы. Абу-аль-Фариде с изумлением оборачивается к нему.

— Ну и припер ты его, Васька, — гудит боцман, — Про совесть заговорил. Был у нас под Херсоном совестливый поп. Наши в село — а он с пулеметом на колокольне сидит, стерва…

Вася густо краснеет, ему неловко за боцмана — старик слишком прям.

— Это совсем другое дело, Иваныч.

— Да я так только, к слову…

— Не понимаю! — изумленно говорит Абу-аль-Фариде.

Песня на барже то стихает, то становится громче, она бесконечна и безрадостна, как пустыня вокруг. Мы молча слушаем ее, глядя на берег бухты. Черные, без крыш, мазанки ютятся на бугре. Поселок похож на пожарище. Густыми струями нам ним течет зной. Но выше, над серыми вулканическими оползнями скал, все еще брезжут отсветы океана.

— Печальная земли, — заключает кто-то из матросов.

Песня умолкает на минуту, и в тишине мы вдруг слышим исступленный человеческий крик.

Абу-аль-Фариде вздрагивает, приподнимается на колено.

— Что-то случилось, — говорит Вася и бросается по трапу на мостик.

С палубы поднимается вахтенный штурман Стрельцов. Он чем-то расстроен, губы его дрожат, на полных юношеских щеках выступают красные пятна.

— Где радист? — спрашивает он издали и, заметив Абу-аль-Фариде, направляется к нам, — Я очень прошу вас, — говорит он взволнованно, — передать этому надсмотрщику, что у нас запрещается бить людей, Запрещается, хотя бы и не наших подданных… что мы в последний раз его предупреждаем. Иначе… мы его самого вышвырнем на баржу!

Абу-аль-Фариде вежливо кланяется в ответ. Он заметно смущен. Пальцы его мнут край покрывала.

— Лучше бы не делать этого, — наконец говорит он, и черное лицо его опять становится неподвижным. Теперь все мы смотрим ему в глаза. Они снова спокойны и тусклы.

— Что знаем мы? — говорит он печально и нараспев. — Мы знаем путь неизбежного, люди.

— Ну, проповедничек, — раздраженно гудит боцман. — Араб не предаст араба?..

— Я прошу передать, — настаивает Стрельцов.

— Хорошо, — так же спокойно соглашается Абу-аль-Фариде. Он медленно поднимается и идет к трапу, высоко и прямо неся свою черную голову на неподвижных плечах.

Я и Степанов идем вслед за ним.

Над палубой клубится знойная пыль. Голые черные люди бегут бесконечной вереницей. С баржи, вверх по мосткам, плывет долгий, тоскливый крик. На мостках, у самого борта, стоит высокий, одетый в грязный халат араб. В его руке длинная бамбуковая палка. Он один спокоен над этой черной сутолокой нищеты.

Абу-аль-Фариде подходит к надсмотрщику сзади, осторожно кладет на плечо ему руку. Тот быстро оборачивается: у него длинное, сухое, как у мумии, лицо с желтыми оскаленными зубами. Нам непонятно сначала: он смеется или до крайности разозлен. Они говорят несколько минут, и мы издали следим за изумленным лицом араба. Да, он смеется, изумляется, с ног до головы разглядывая Абу-аль-Фариде.

Низко наклонив головы, люди бегут к трюму, плечи их костлявы, глаза полузакрыты. Они не останавливаются ни на миг, и только в краткие перерывы, когда, обессилев, умолкает песня, слышно их тяжелое дыхание и еще — слабый плеск моря.

Надсмотрщик значительно выше Абу-аль-Фариде. У него длинная, крепкая шея и что-то птичье в замедленном повороте головы. Мне видно, как под кожей его сокращаются пухлые шейные жилы. Он все еще слушает Абу-аль-Фариде, но узкие глаза его косят вслед торопливым сгорбленным спинам.

Движение неожиданно замедляется на несколько секунд. Молодой белозубый араб останавливается на площадке помоста. Он смеется и никак не может удержать корзину на плече. Вдруг он протягивает вперед руки. Он похож на слепого. Он ощупывает воздух, как стену. С шумом корзина катится вниз. Подняв руки и все еще смеясь, весь в черном поту, он опирается на эту невидимую стену, и она внезапно рушится перед ним. Так он и падает навзничь с неподвижной белозубой улыбкой на лице.

Палка взлетает прямо над головой Абу-аль-Фариде. Он поворачивается и медленно сходит на палубу, все также бережно неся свою черную голову над шатким помостом. Белое покрывало сползает с его плеча.

Песня не затихает и теперь. Она звучит еще громче. И, качнувшись от удара палки, маленький седой грузчик нерешительно переступает через голову молодого араба.

Я и Степанов бросаемся на помост. Брови надсмотрщика переламываются от гнева. Он визгливо кричит, весь сведенный судорогой, когда Степанов хватает его за плечо. Я вырываю палку и швыряю ее далеко за борт.

Сразу все останавливается вокруг. Становится очень тихо. Слышно, кажется, как на брезенте оседает угольная пыль.

С мостика доносится голос Васи:

— Правильно, ребята! Я предупреждал его, подлеца…

И одновременно неожиданно резкий голос Абу-аль-Фариде:

— Не смейте этого делать!..

Мы поднимаем грузчика и несем его к мачте, в тень.

Арабы уступают дорогу, они идут вслед за нами плотной молчаливой толпой, они окружают товарища, и над палубой несколько минут стоит знойная тишина, в которой слышно только сдержанное дыхание и слабый плеск зыби. В этой долгой, томительной тишине явственен, физически ощутим какой-то близкий предел. Вот, еще минута — и что-то случится.

Но теперь надсмотрщик приходит в себя. Он хрипло ругается, грозит нам кулаками и через несколько минут уезжает на берег, к губернатору, с жалобой на нас. Почему-то имеете с ним уезжает и Абу-аль-Фариде.

Вечером на лоцманском катере английский чиновник приезжает для объяснений с капитаном. У него зеленое от малярии лицо. Он пьян. Вахтенный едим удерживает его на трапе.

…Мы стоим на палубе, глядя на берег, погруженный в закат. Он медленно опускается под тяжестью ночи.

Проходя вдоль палубы, боцман останавливается у перил.

— Гляди-ка, ребята… — шепчет он удивленно, и руки его впиваются в поручни.

Внизу, на корме катера, стоит высокий полисмен-араб. Заметив нас, он поспешно отворачивается, но я успеваю узнать черное неподвижное лицо Абу-аль-Фариде.

— …Шпион… стерва!.. — гремит боцман, поднимая тяжелый кулак. Полисмен отворачивается и торопливо сходит в рубку катера, прямо неся свою черную голову в белом шлеме.


…На восходе мы поднимаем отходный флаг. Я стою у штурвала. Без порывов, сплошным дыханием, с океана идет муссон.

С мостика раздается звонкий голос штурмана:

— Вира… якорь!

— Есть! — откликается боцман, и, громыхая якорными канатами, корабль разворачивается навстречу заре. Черный поселок угольщиков остается за кормой. Медленно плывет выжженный берег. Он мертв. И все мертво вокруг в желтом, тяжелом тумане: дальние причалы, баржи, даже прибой. И только впереди, за мысом, пенится высокая зыбь.

Мы проходим у самых скал, и вот всем телом я ощущаю первый слабый рывок волны.

Неожиданно из-за скалы наперерез нам выносится легкая белая шлюпка. Круто кренится парус и, затрепетав, опадает совсем. На корме, у рулевого весла, широко расставив крепкие ноги, стоит высокий голый араб. Он что-то кричит нам, размахивая руками, и, ловко подрулив, цепляется за шторм-трап. Судно не замедляет хода. К фальшборту подбегает Вася. Они говорят о чем-то несколько минут…

Я беру лево руля, серый мыс остается позади, он тяжело движется, как заслон, наглухо закрывая страшную бухту.

Высокая зыбь швыряет шлюпку. Вслед нам араб еще долго машет руками. Издали кажется: он хочет лететь.

Мы входим в пролив. Берег Аравии желт и пустынен. Справа дымится Африка; прямо — сплошной, без горизонта, океан.

Вскоре Вася приходит в рубку. В руках у него какая-то запыленная ветка без листвы. Он внимательно разглядывает ее, улыбается, качает головой.

— Вот так подарок, — говорит он весело в кладет ветку на стол.

Я не верю сначала. Но Вася громко смеется.

— Это тебе. От араба… От того, что вчера на погрузке упал. Что бы это означало? Не понимаю.

Он думает несколько минут.

— Дерево — алоэ называется. Запомни, — говорит араб. — Алоэ! Я думал, он шутит, хотел выкинуть, — так он затрясся, руками замахал… Ну, мудрецы эти арабы…

К вечеру вся команда узнает о «подарке». Мне и Васе достается на этот раз. Больше всех шутит боцман, вспоминая ученого шпика Абу-аль-Фариде.

— Эй, ты, философ! Где твоя ветка?.. — громко хохочет он.

Проходя мимо, сдержанно улыбается капитан. Он тоже уже знает о «подарке».

Разозленный Вася уходит в каюту и закрывается на ключ. Но и там ему не дают покоя. Кочегар Сердюк уныло дежурит у двери.

— Отдай, Вася, дрова… топить нечем!

Мы сидим на спардеке, когда Вася опять появляется среди нас, сияющий, с большим черным словарем в руках.

Боцман снова трясет усами, но Вася идет прямо к нему.

— А ну-ка, старый морж, послушай, — говорит он и, раскрыв книгу, читает нараспев: — Алоэ — растение пустыни, остающееся серым и чахлым в течение сотни лет, — слушай, старый морж!.. — но затем внезапно дающее куст огромных красных цветов… Ну, старый крокодил?..

На палубе становится тихо. Мы все оглядываемся назад. В рыжем пламени солнца, в песчаных ветрах лежит большая, древняя страна.

С юга сплошным дыханием идет муссон.

Глубоко, под самым килем, слышно упругое движение океана.

Мы еще долго смотрим вдаль, жмурясь от большого низкого солнца.

— А какое слово, — вдруг изумленно говорит боцман. — Алоэ! Сигнальное слово, ребята…

Есть такой остров — Перим, у самых «Ворот Слез». Ночью; в настороженной тишине, там явственно слышен гул океана.

Далекие берега

В Адене нас попросили взять пассажира до Сокотры. Мы шли в Коломбо. Дикий, пустынный остров Сокотра, расположенный на востоке от мыса Гвардафуй, лежал на нашем пути. Пассажир оказался сторожем маяка, и только поэтому, из чувства морской солидарности, капитан принял его на борт нашего грузового корабля.

Вечером пожилой, небритый, сопровождаемый пятью носильщиками человек подъехал на катере к трапу «Большевика». Ему отвели каюту, и он до поздней ночи укладывал свои чемоданы, покрикивая на арабов, угрюмо пыхтя длинной трубкой, Потом он поднялся на спардек, неся в правой руке бутылку виски, в левой — большую пачку табаку. Его, видимо, очень озадачило, что матросы отказались пить. Тогда он выпил сам и сразу же начал рассказывать о себе.

— Моя фамилия — О’Коннер, — сказал он. — Я родился в Дублине. Мой прадед, дед и отец — все родились в Дублине. Там у нас целая династия О’Коннеров. Но вот уже семь лет я скитаюсь в этих пустынях, как пророк. Даже акридами питался.

Он оглянулся на город, слабо озаренный светом, на пристань, увешанную тусклыми фонарями.

— Курортным городишко этот Аден, а? Будь я трижды проклят, если вернусь когда-нибудь сюда. О’Коннерам всегда везло. Мой дед спас горевшую нефтянку. Отец получил медаль за войну с бурами. А я вот получил маяк — это целое государство, не шутите…

— Сколько же там народу, в этом царстве? — спросил кто-то смеясь.

Ирландец тоже усмехнулся.

— Не знаю. Этого никто не знает. Два года подряд там жил Джонсон. Мы вместе голодали, но сейчас у его семьи на счету двадцать тысяч долларов. Ом был ловкий парень, этот Джонсон.

— Значит, он просто обирал негров? — спросил боцман.

Ирландец внимательно посмотрел на него. В его взгляде было безразличие и усталость.

— Не знаю, — сказал он спокойно. — Если даже так, об этом не стоит вспоминать, — мертвые сраму не имут.

— Смотря какие мертвые…

— Он недавно умер, Джонсон… Все говорят: умер, но все прекрасно знают, что его просто… съели дикари. Вы… кажется, смеетесь?.

— Да, — сказал боцман.

— Вам не жаль… белого?

— Ни капельки не жаль. Я только вот думаю… а вам не боязно?

О’Коннер снова оглянулся на город. Веки его часто мигали. В тусклом свете электрической люстры, поднятой над спардеком, его неподвижное длинное лицо казалось смертельно бледным.

— У меня три маузера в чемодане и две тысячи патронов, — сказал он. — Кроме того… у меня десять бомб. Всего этого, у меня, пожалуй, больше, чем населения на острове.

— Культурный багаж…

— О, да! — весело воскликнул ирландец и снова налил себе виски. Руки его дрожали. Зеленоватая жидкость в стакане вспыхивала беспокойным огнем. — Но я не понимаю, почему у вас такие молчаливые люди? Матросы обычно любят поговорить.

Боцман Савельич молча и очень усердно крутил ус.

— Не время… — сказал кто-то из матросов.

На баке топко пропел колокол. Где-то далеко, на рейде, отозвался неизвестный пароход. С мостика крикнули;

— Приготовиться! — и О’Коннер остался один.

Поздней ночью мы покинули Аден и вышли в океан. Был час предрассветной тишины, когда звезды, все южное небо, повторенное водой, проходит у самого борта, и корабль, как большая планета, беззвучно стремится сквозь синеву.

Уже растаял берег и угасли последние огни, но на палубе никто не спал. Влажная, соленая, густая прохлада океана так радовала после желтой пустыни. Шесть дней мы стояли в этом пекле, имя которому Аден, в этом странном городе, объятом пыльной зарей, в городе, полном нищих калек, где из каждой мазанки слышится песня, похожая на рыдание.

И вот он, наконец, соленый простор. И звездное крошево над нами, на покатой волне, на мокрой палубе. И опять чей-то тихий разговор, — знакомые имена: Новороссийск, Одесса — разговор, конечно, о родине, — не скоро мы вернемся.

Наверху, под люстрой, снова слышен хриплый голос О’Коннера. Он говорит, досадливо морщась, словно превозмогая зубную боль. Бледное, невыразительное лицо полусонно и такие же полусонные слова.

— Матросы поют о родине, — это всегда. Только у себя дома они не поют о родине. Я много наблюдал моряков, дома они не поют об этом.

Савельич внимательно слушает пассажира. Он словно старается его разгадать.

— Нет, почему же, мы и дома о родине поем.

Ирландец устало качает головой, он пьян, ленив и почему-то старается говорить с Савельичем ласково, как с ребенком.

— Разве у тебя есть родина, старина? У меня ее нет… Но ровно через год она у меня будет. Что у вас есть в Одессе? Дом?..

— Нет, — говорит боцман.

— Шхуна?

— Нет.

— Деньги в банке?

— Тоже нет.

— Ну, вот, а вы поете о родине.

— Мне не нужно ни шхуны, ни денег…

— О… Н-нет, я буду это иметь. Я куплю родину, черт возьми!

— Она у вас продается?

— Все продается, черт возьми. Я тоже продался… еще на год.

Савельич нетерпеливо крутит ус. Он хотел бы несколько иначе побеседовать с этим пассажиром, но только закуривает трубку и уходит к себе на бак.

Слабым зеленоватым просветом на востоке встает заря. Океан сереет, он становится палевым, светло-дымчатым, неощутимым. Мы словно плывем в самом небе, в бескрайнем пространстве, и только клочья дыма оседают за кормой.

Справа, где-то у сомалийских нагорий, в воздухе, полном мельчайших частичек пыли, первые отсветы утра вспыхивают, как большие костры. Но вместе с рассветом вдалеке все выше подымается зыбь. Можно сразу определить по разгону волны, по краткому и глухому удару приближение шторма.

Впрочем, вахтенный штурман говорит спокойно:

— Ничего, только крылом заденет… Хотя…

Он все чаще поглядывает на небо, вдаль, на восток, где длинными багровыми столбами подымается заря. Она становится похожей на город, огромный и далекий, с громадными башнями и мостами, покрытыми розовой дымкой утра. Кажется, призрачный берег близок, рядом, за последней резкой чертой волны.

…Шторм налетел неожиданно, едва мы вышли за Сомали. Он как бы вырвался наконец из-за этого длинного песчаного угла Африки. Воздух стал редким и странно пустым, хотя на гребнях волн теперь громко шипел ветер. Мы шли полным ходом, стремясь укрыться за островом или прорваться дальше, на восток, но предстояла еще нелегкая задача: высадить пассажира.

Поздней ночью, далеко справа, в грохочущей тьме мелькнул слабый багровый огонек.

— Видите? Они жгут костры, — сказал О’Коннер. Он стоял на мостике у трапа. — Все-таки их кое-чему научили.

Он засмеялся.

— О, Джонсон был неплохим педагогом.

Штурман, усталый и злой, резко обернулся к нему.

— Знаете, мистер… Вам пора собираться. Гуд бай.

Нам, однако, пришлось простоять на якоре до ранней зари. Ветер здесь был тише, но зыбь грохотала в борта, срывалась на палубу охапками зеленой светящейся пены. Боцман не уходил с бака. Он все прислушивался к надрывному звону якорных канатов и успокоился лишь после команды:

— Вира якоря!..

Поминутно набрасывая лот, мы медленно приближались к берегу. Заря стала густой, багровой. Мы находились в самой гуще ее, в большом кипящем пламени моря. Берег тоже пылал. Высокие обожженные скалы, иссеченные и пустые, горели неподвижным огнем. В отдалении, на взгорье, виднелось белое, словно игрушечное, здание маяка. Оно было как бы случайно обронено здесь, на безжизненных скалах, меж двух пустынь — неба и океана. И уже в одном этом коренилась тоска.

В полумиле от берега мы спустили шлюпку. Зыбь здесь была слабее, но ветер заметно менял направление, и уже далеко сзади, по всему полукружию горизонта поднималась густая черная кайма.

В шлюпке нас было семеро: четыре матроса, штурман, боцман и пассажир. Едва отошли мы на несколько саженей от корабля, как огромный крутой накат поднял нас и стремительно бросил на гребень. О’Коннер испуганно схватился за свои чемоданы.

— Плохое начало, — пробормотал он, оглядываясь по сторонам на всполошенные багровые гребни.

Савельич усмехнулся. Он словно что-то нашел наконец.

— Не бойтесь, мистер… Ничего…

Штурман — Ваня Шатилов — сидел у руля. Он тоже улыбался, глядя вдаль, и пассажир даже обернулся, словно желая проверить причину этого общего веселья.

Берег был безлюден и мрачен. Уже темнела заря, черная кайма все росла на горизонте.

— Сумасшедшие, — громко сказал он по-ирландски.

Но боцман, побывавший во всех морях, понял.

— Совсем нет, — ответил он.

— Что же здесь веселого, не пойму?

Савельич сказал, улыбаясь!

— Не деньги, конечно, сэр.

Однако только издали берег казался безлюдным. На дальней скале мы увидели первого человека. Он бегал у обрыва, махал руками, по-видимому, он кого-то звал. Слева, по склону, маленькие черные люди бежали вниз. Протяжный крик донесся и смолк.

— Встречают, — сказал О’Коннер мрачно. — Э, да здесь целый город у них…

Между двумя невысокими стертыми отрогами чернели маленькие хижины, издали похожие на камни. Там тоже бегали, суетились люди, и уже теперь можно было понять: что-то очень тревожное происходило на берегу.

У самой отмели большая штормовая волна ударила в шлюпку. На ближних рифах заревели водовороты.

— Табань! Левая табань! — закричал Шатилов и сам вцепился в ближайшее весло.

— О, чертова страна! — промычал О’Коннер. Он едва не вылетел за борт.

Охваченные гулкой пеной прибоя, как метелью, мы выбросились на отмель. Совершенно мокрые, осыпанные крупным и желтым, как пшеница, песком, мы выбрались на этот багровый берег. Черные голые люди стояли поодаль, немного в стороне. Их было человек двадцать, одни мужчины, трое из них держали по большому кокосовому ореху в протянутых руках. Они отделились от остальных и медленно двинулись к нам, Лица их, иссиня-черные, выжженные солнцем пустыни, как эти гранитные булыжники, разбросанные вокруг, — были скованы и неподвижны. Они остановились в пяти шагах от нас и, одновременно наклонясь, положили кокосовые орехи на песок. В толпе негров произошло короткое движение; кажется, они тесней прижались друг к другу. Они чего-то ждали от нас, и было непонятно — скрытый страх это или такая же скрытая угроза.

Шатилов первым нагнулся и поднял орех. Тесной молчаливой толпой негры подошли еще ближе. Все они улыбались теперь, но какая-то невидимая преграда еще разделяла нас.

Гул шторма непрерывно нарастал. Черная кайма на северо-востоке выросла, превратилась в сплошную стену. Белые надстройки парохода, мачты, иллюминаторы, маленькие люди на палубе — все стало необыкновенно четким на этом фоне.

— Скорей выгружайте шлюпку, — крикнул Шатилов. — Можем опоздать… шторм.

Но едва мы выбросили чемоданы на песок, негры окружили нас, наперебой что-то крича, показывая на море. Мы оглянулись — и не увидели корабля. Густая мгла шквала неслась к берегу, и стая чаек, перемешанная с клочьями пены, казалось, никак не могла уйти от нее.

Звук сирены, глухой и прерывистый, словно иссеченный на куски, донесся в эту минуту. Тоскливо пропел колокол. И тотчас камни берега грянули в ответ. Мы были оглушены этим первым ударом шквала. Как бы вращаясь, все выше поднимался гул перекатывающихся камней, похожий на звуковой смерч. Мы были в самом центре его. Мы кричали и не слышали своих голосов.

Негры схватили шлюпку, легко подняли ее над головами и быстро вынесли на дальний косогор. Как они знали море! Еще секунда — и только щепки взлетели бы на волне. Лохматый вал встал над рифами, и сумрачный берег вздрогнул от удара. Мы выбежали на пригорок, но и здесь ноги наши погрузились в желтую, гремучую пену. Сразу стало темно; черный шквал обрушился на скалы, словно весь океан поднялся из своих глубин. Кто-то схватил меня за руку и потащил вверх по крутой горе. Я бежал задыхаясь, ничего не видя перед собой. Терпкая, перемешанная с песком вода хлестала со всех сторон. Гул остановился, наконец. Теперь, на этом пределе, он шел слабой волной, он словно опускался над нами, и вдруг стало непонятно: тишина это или оглушительный гром?..

Нет, мы бежали к тишине, она была уже близко, и совсем неожиданно синее небо блеснуло впереди. Я огляделся вокруг. Внизу, в серой мгле, бушевал океан. Шквал уносился на запад, густой, как туча. Веселый черный гигант крепко держал мою руку. Он был почти вдвое выше меня. Мутная вода ручьями лилась по его кованому телу. Он смеялся, показывая багровые от бетеля зубы, тряся курчавой головой.

Оказалось, мы прибежали в деревню раньше всех. У подножья горы вверх по каменистой тропе карабкался боцман. Два негра поддерживали его. Где-то близко хрипло ругался О’Коннер.

— Свиньи! Подумаешь — богачи. Они чуть не забыли чемоданов!..

Впрочем, все чемоданы были целы. У первой хижины негры сложили их в кучу и снова остановились плотной молчаливой толпой.

— Они просто боятся нас… трусы, — сказал О’Коннер. — Предатели всегда трусливы…

Он снял кепи и, вытряхивая воду, длинно выругался, проклиная шторм и негров, словно эти люди были виноваты в том, что он так измок. Но было похоже — негры поняли. Молча и внимательно смотрели ему в лицо. Они смотрели так, словно уже знали этого коренастого недовольного человека, словно старались понять, что же изменилось в нем?

— Нужно развести огонь, — сказал О’Коннер. Он показал неграм на свою мокрую одежду. — Огонь! Понимаете, черти, огонь!

Небольшой черный человек со страшно изуродованным шрамами лицом повторил тихо:

— Огонь?..

И сразу все они заговорили наперебой, на никто не двинулся с места. Они повторяли это слово и странно смеялись, и глухие гортанные их голоса были похожи на клекот прибоя.

Дети и женщины выглядывали из хижин, но никто не приближался к нам.

— Что это значит? — растерянно сказал О’Коннер. — Они ведь понимают.

— Огонь, — сказал маленький негр и в ужасе закрыл руками свое изуродованное лицо. Но все остальные смеялись тем же странным клокочущим смехом. В нем были ожидание и страх. Мы с изумлением слышали, как это слово вместе с гулом шторма неслось по селению, как захлопывались ветхие двери лачуг, как смех больших, сильных людей становился все более похожим на рыдание.

Курчавый оливковый гигант, выведший меня из шквала, подошел к боцману, взял его за руку и что-то сказал, заглядывая в глаза. Он не смеялся уже. Маленькие скупые слезинки текли по его мокрому лицу.

Савельич отступил на шаг.

— Я ничего не понимаю, товарищ. Здесь что-то случилось? — И обернулся к О’Коннеру, — Неужели никто из них не знает по-английски?

— Кептайн! — сказал негр, опуская руки. Тело его обмякло, подогнулись колени, почти навзничь он упал на песок.

— Он принимает вас за капитана, — засмеялся О’Коннер. — Это знакомые штучки. Сейчас он будет просить у вас виски или табаку.

Он подошел к чемодану, открыл один из них, достал дешевую пачку «Добельмана».

— Смотрите, этих ловкачей легко раскусить.

Негры внимательно следили за ним, но никто не двинулся с места, когда пачка упала на песок. Как слепые, они смотрели перед собой. Штормовой ветер трепал их густые черные волосы. Чего они ждали от нас? Почему прятались дети? Мы стояли, не зная, что делать. Нет, здесь ничего не случилось в этот день. Люди боялись нас. Что же должно было случиться? Они знали, конечно, не только океан, не только берег, — все дебри острова, всю его дикую пустыню, — может быть, оттуда, с юга, шла эта непонятная угроза и страх? Он передавался и нам — страх нищей толпы, этот ужас воющего смеха и слепого молчания за ним. О’Коннер сказал изумленно:

— Чертовщина какая-то… Смотрите, они не берут табак…

Негр медленно поднялся с земли. Лицо его стало серым от песка. Не вытираясь, он приблизился к товарищам, прижался к ним спиной. И опять в толпе кто-то тихо сказал:

— Огонь?..

— Надо найти старшего, — сказал Савельич, — Хотя бы шторм переждать.

Мы пошли вдоль улицы мимо черных круглых лачуг, мимо наглухо закрытых дверей, — никогда, ни в каком краю мы не чувствовали себя такими чужими. Негры молча шли сзади, но казалось, что мы их вели. Они шли за нами покорно, как арестанты.

В деревне была лишь одна улица, скорее площадь, окруженная ветхими, построенными из камня и плавника, шалашами, и на дальней окраине, под горой, несколько высоких тонких и гибких, пальм раскачивались под ветром.

Близко, над скалистой вершиной горы, висела тяжелая рыхлая туча. Сизые лохматые края медленно сползали по склонам. Она появилась перед нами внезапно, как взрыв. Первые густые клубы уже спускались над деревней. Они катились низко над верхушками пальм, над острыми крышами хижин, они были похожи на рвущуюся шрапнель, слышался свист и грохот. Эхо прибоя возвращалось от гор.

Из большой полуразрушенной хижины вышел высокий человек. Он шел навстречу нам, глядя спокойно, без улыбки. Он был молод и страшно худ. Под крепком, туго натянутой кожей плечей ясно обозначалось каждое движение мускулов.

Он остановился, сложив на груди руки, и что-то тихо сказал. Крупные, ровные зубы его блестели почти прозрачной белизной. Савельича, седого и крепкого, он тоже, видимо, принимал за старшего. Он взял его за руку, повел к хижине и широко открыл перед ним дверь. Мы двинулись вслед за ними. В хижине было почти темно. Жесткая листва хрустела под ногами. Чувствовался сладкий табачный дым. Что-то большое шевелилось у стенки, словно пытаясь подняться, и неожиданно слабый гортанный голос сказал по-английски:

— Привет вам, друзья.

— Вот! Наконец-таки нашли человека, — облегченно сказал О’Коннер. — Как можно спать в такую погоду?

— Я болен… Я нужен вам?

— Конечно. Вы здесь… вождь?

— Меня зовут Тасса.

— Слышал. Я новый хозяин маяка.

— А эти люди?

— Эти люди с корабля. Они не могут вернуться из-за погоды.

— Да, — сказал человек у стены и почему-то вздохнул. Он помолчал некоторое время. — Сейчас вас проводят на маяк.

— Я думаю, мы скоро вернемся к себе, — сказал штурман. — Если можно, мы побудем здесь.

— О, вы добры ко мне, сэр.

— Не понимаю, — пробурчал О’Коннер.

Все же, прощаясь, он постарался сказать несколько ласковых слов. Ему немного грустно, мы последняя нить, мы уйдем и останется только пустыня. Он так приятно провел с нами время. Но мир велик, и люди встречаются часто, и кто знает, может быть через год мы встретимся где-нибудь в Дублине еще раз.

Мы видели, как поднимался он по холму. Небольшой вереницей шли впереди негры с чемоданами в руках. Он шел за ними. Дул ветер, и тяжелый песок засыпал след его широких каблуков.

В хижине зажгли огонь. Это была старинная корабельная лампа из мореного дуба, окованного бронзой. Стекла на ней не было. Метнулось длинное, острое пламя. Жидкий розовый свет упал на черные стены, и мы увидели жилище «вождя». Большие голыши торчали из стен, полусгнившая жердь свешивалась с потолка. Темная, закопченная икона висела на ней и рядом несколько длинных курительных трубок.

Хозяин лежал на куче вялой листвы, наполовину укрытый брезентом. Он едва поднял голову, когда зажгли свет. Большой, высоколобый, он пристально смотрел на нас из-под бровей. Губы его были устало сжаты; четкая кривая морщина дергалась на щеке; руки нетерпеливо шевелились на брезенте. У него были удивительные руки — огромные, в тугих узлах мышц, оплетенные толстыми шнурами вен — руки первобытного вождя. Он даже приподнял их слегка, словно стремясь показать нам эту свою единственную гордость.

Гул прибоя, тяжелый и прерывистый, катился над нашими головами, над ветхой крышей. Ветер прорывался в щели, свет лампы встревоженно метался по стенам, где-то очень близко переговаривались тихие голоса. Я оглянулся на дверь — за широким просветом стоял маленький уродливый человек, тот самый, который первым подошел к нам у деревни. Они чего-то ждали от нас. Там, за дверьми, он, конечно, был не один.

— Сейчас разведут огонь, — сказал Тасса. Он хотел приподняться, но могучие руки упали. Он сказал тише: — Подождите, сейчас…

Мы сели у стенки на куче мятой травы. Тяжелый дождь застучал по крыше. Длинное пламя лампы шипело и металось, от чего ветер, казалось, стал зримым.

Чтобы нарушить молчание, Савельич сказал устало:

— Тяжелая погода… шторм.

— Да, — ответил Тасса, — это правда.

И мы вдруг почувствовали, что нам не о чем говорить, что нам ничего не скажут, что негры ждут нашего ухода и чему-то не верят уже. На этом клочке пустыни, на этом черством песке мы были, может быть, первыми людьми нашей родины, первыми вестниками ее. Но не ветхие шалаши — глухая стена стояла вокруг с первого нашего шага на берегу.

Тасса поднял голову; большие глаза его открылись шире.

— Я знаю, вы смелые люди, — сказал он. — Но разве такого сильного ветра не бывает на вашей земле?

— Нет, мы привыкли, — ответил боцман. — У нас на Черноморье даже покрепче бывает.

— Это очень далеко?

— Да. На северо-западе. Советский Союз.

Он поднялся еще выше. Глаза его вспыхнули.

— Россия?

— Да.

— Большевик?.. О, я знаю. Мне говорил Люсьен. Здесь был матрос Люсьен…

Он обернулся к двери и что-то сказал на своем гортанном языке. Звонкий голос откликнулся с улицы. Тихо открылась дверь. Под густым дождем тесной толпой стояли негры. Они молчали. Вода текла по их лицам, по голым плечам. Что-то большое и сильное было в этих сплетенных руках, в сдвинутых плечах, в этом одном многоголовом существе.

Уже через несколько минут посреди хижины на плоских камнях весело потрескивал костер. Груда кокосовых орехов и бананов лежала рядом, на земле, но дверь поминутно открывалась, и люди, захлестнутые светом и дождем, все несли нам подарки. Мы сидели вокруг костра. Пар валил с наших одежд. Казалось, вся хижина — один огромный костер. Для нас было неожиданно это веселье после встречи на берегу, — сладок и радостен сок плодов после соленого ветра. Негры умолкали и не двигались, едва заметив, что кто-то из нас хочет говорить.

— Что знают ваши люди о нашей стране? — спросил Шатилов.

Хозяин задумался на минуту.

— Очень много, — сказал он, с трудом подбирая английские слова. — Это очень далеко. Если бы ваши люди взялись за руки — им было бы тесно вокруг океана. Но они потеснились бы, чтобы дать место негру.

— Правильно! — воскликнул Савельич. — Молодец, богатырь!

— Не понимаю, — сказал матрос Ткачук, — Таких людей называют дикарями. Они ведь знают, что есть на свете большевики. Но все-таки, почему они испугались, когда этот ирландец сказал про огонь?

Савельич переспросил по-английски.

Вождь улыбнулся, покачал головой. Он спросил что-то у своих. Ему ответили наперебой. Хижина сразу наполнилась криком, взволнованным и тревожным. Он подождал, пока замолчат все, и прислушался еще: ветер свистел с прежней силой.

— Кто-то из вас крикнул: огонь? — спросил он, и лицо его вытянулось, глаза опять насторожились.

— Нам ведь нужно было обсушиться, — сказал Шатилов.

Вождь засмеялся. Он что-то сказал своим и снова засмеялся, громко, по-детски, и все, кто были в хижине, засмеялись вместе с ним, и мы вдруг почувствовали, что больше нет между нами этой глухой стены и нет непонятного ожидания в глазах людей.

— Вы скоро уедете, — сказал Тасса. — Туда… на Большую землю. Когда вы приедете домой, расскажите своим сыновьям про нас. Мы любим нашу землю, и мы хотим, чтобы нам тоже было хорошо жить.

Дождь прекратился. Ветер шуршал песком. Молча, затаив дыхание, негры стояли у стены, слушая и словно понимая.

Тасса поднял голову. Лицо его стало печальным, я оглянулся на людей — никто не улыбался уже.

— Я расскажу вам про огонь, — сказал он. — Если бы ночью кто-нибудь крикнул здесь это слово — люди убежали бы в горы. Мы ждали не таких гостей все эти дни. На маяке за два года умерло трое белых. Они почему-то болеют у нас. Или здесь для них очень много солнца? Они делаются глупыми, как дети. Им становится скучно, и они умирают.

Он взял длинную бамбуковую трубку и закурил. Уже догорало пламя костра. Легкие искры поднимались и гасли в синеватом дыму.

— Первым здесь умер Роб. Он утонул. Но нам не поверили, когда мы это сказали. Роб ничего не сделал нам плохого. Целые дни он спал. Он колол свое тело длинной иглой и сразу засыпал. Я думаю, его погубила игла. Но когда те приехали сюда, они не поверили нам. «Вы съели Роба, — сказали они. — Если нет, покажите, где его тело?» Тогда наши люди впервые услышали это слово. Здесь, возле этой хижины, они стреляли в наших людей, и маленький старичок все время кричал: «Огонь!» Потом приехал Джи…

У дверей кто-то громко повторил:

— Джи?.. — и опять хижина наполнилась гулом.

— Этот Джи был сильный человек. Он брал руками скалу и сталкивал ее в море. Очень долго он бродил по горам и что-то искал. Я ходил вместе с ним. Он научил меня говорить по-английски… Но я не знал, что мы ищем. Я думал, он не верит нам и ищет кости Роба. А он искал простой камень. Когда он принес этот камень сюда, мы поняли, — Джи тоже болен. Было жалко такого сильного человека… Он положил камень на землю и сказал: «Огонь».

Четыре месяца наши люди работали на горе, где он нашел этот камень. Камня было много. Мы вырывали его из земли, оббивали кусками железа и бросали в огонь. Дым становился горьким, и люди теряли свет. Четверо умерло. Девять стали слепыми. Но на берегу мы сложили большую кучу камней, и все продолжали работать. Мы знали, что это нужно Джи… А он пришел на берег, посмотрел и сказал: «Нет, этот камень не годится… Выбросьте его в море».

Мы плакали все, плакали наши слепые, а он говорил: «Нет», — и тоже плакал, зубы его стучали, как железо; он трясся от лихорадки и от слез, и говорил, что никогда не увидит своей страны, и вскоре умер там, на маяке…

Потом опять приехали солдаты. Они отрыли его тело, и главный сказал: «Как мог умереть такой сильный человек? Это вы виноваты».

Мы это знали уже, мы всегда были виноваты. Но он сказал: «Огонь!» И наша деревня загорелась. Нам не позволили тушить пожар. Они ходили по деревне и поджигали хижины, а мы стояли на берегу. Разве можно куда-нибудь уйти отсюда? Мы бы ушли в горы, но там нет рыбы. Мы стояли на берегу — мужчины, женщины и дети — и смотрели, как горит деревня.

Он замолчал. Желтое пламя лампы уменьшилось. Оно стало похожим на птенца, маленькие крылья трепетали.

— Что могли ожидать наши люди от вас? Недавно умер третий сторож. Вы пришли и сказали: «Огонь». Расскажите об этом у себя. Пусть ваши матери вспоминают о наших детях.

У потухшего небольшого костра мы сидели молча, слушая свист ветра. Блики света проносились по черным невысохшим лицам, по широко открытым глазам. Клекот прибоя переместился, он стал ближе теперь.

Громадный, словно кованный из железа негр, тот, который лежал на песке, шагнул от двери к свету. Пламя плескалось в его глазах. Он поднял руку и с силой опустил ее вниз, словно бросая невидимый камень. Он что-то сказал, хотя, пожалуй, никто не понял. Глубоко, в самом горле его бился крик.

Вождь приподнялся еще выше, и руки его обрели вдруг легкость и упругость. Он поднимался все выше и выше, пока говорил молодой. Потом он опустил голову, руки опять упали.

Хижина снова стала похожей на костер. Горячее дыхание шумело, как ветер. Пламя трепетало на мокрых телах, и в этом желтом трепете огня все руки были судорожно сведены, все лица окаменели.

— Почему же виноват огонь? — спросил Савельич. — Огонь всегда боится кузнеца.

Вождь не поднял головы.

— Мы очень мало знаем, — сказал он. — Мы видим только этот берег и горы, мы стоим и смотрим перед собой. Мы смотрим на север… Братья Москвы протягивают нам руку.

— Мы верим в завтрашний день ваш, брат, — сказал Савельич.

…Только к вечеру немного утих океан. Близко, за мысом, прогудела сирена.

— Пора, — сказал штурман. — Ждут.

По крутым каменистым тропинкам, окруженные тихой толпой, мы спускались к океану. Большие синие звезды стояли в небе, медленно скользили по склонам воли. Кудрявая пена светилась на рифах. Глухо и неутомимо гремел прибой.

На берегу, на белой отмели, мы остановились на минуту. Нет, нам не хотелось уходить. Было слышно дыхание этой земли — легкая, телесная теплынь. Апельсины в наших руках были горячи еще от рук друзей. Но мы не все сказали. Мы просто не могли все сказать. Мы стояли на берегу, перед бескрайним простором, почти не заметив, что плечи наши сомкнуты и руки сплетены. И мы не слышали океана в тишине этой великой минуты.

Женщина с ребенком на руках стояла у шлюпки, впереди. Ветер трепал ее волосы. Пена прибоя омывала ноги. Казалось, она летит над пеной, над синевой.

Так, забыв слова, мы покидали эту печальную страну. Издали берег стал серым, как пепел. Я оглядывался много раз: отсветы луны полыхали над скалами, виднелись столбы дыма, — это люди на берегу уже разжигали для нас костры.

На древнем пути

Девять дней мы идем океаном, древним арабским путем. Синие ночи проходят на запад. Вспыхивает и угасает пламя зари. Далеко, в сумраке горизонта, остались огни пустыни… Аден… Перим… Соленым ветром и гулом объят океан, этот изведанный путь, дорога мертвых героев, дорога легенд. Здесь на своих крылатых кораблях проносился Синдбад-мореход. Притушив огни, крался к Малабарскому берегу бородатый португалец Васко да Гама. Трупы мавров качались на реях Аль-мейдовских каравелл, и, в ожидании берега, чистил свои аркебузы Альфонсо Альбукерк.

Старый, испытанный путь европейских пиратов, конкистадоров, миссионеров, банкиров и карательных крейсеров. Что изменилось здесь за четыреста тридцать лет после да Гамы? Запах имбиря и корицы, каучука и пороха блуждает в синих просторах до сих пор. Арабские парусники по-прежнему качаются на рейдах портов, и только изредка из самой пучины поднимается гул больших кораблей.

Медленными световыми смерчами движутся гигантские экспрессы в плотном сумраке ночи. Леди танцуют на палубах. Тонко звенит джаз, и внизу, у топок, задыхаются кочегары.

Дорога больших мертвецов, синее поле славы и забвения, пена на гребнях, — кто укажет здесь след твой, Альфонсо Альбукерк?

Но он повторяется вновь и вновь, и мало кто знает об этой трагической повседневности океана.

Не личное мужество и гениальность вели конкистадоров через этот синий простор. От самой Мелинды арабы-мореходы указывали путь в Индию кораблям да Гамы и Альбукерка. Еще с тринадцатого столетия здесь свято чтился морской закон, главным условием которого были гостеприимство и помощь. Европейцы первые нарушили его картечью и огнем. Изумруды и шелка ослепляли людей, пряности заглушали запах крови. Мерилом всему была жажда наживы. Но призраки пиратов оживают через сотни лет, в наши дни, на этой древней дороге к богатству и славе.

Большой, неспокойный путь. Девять дней мы идем океаном сквозь гулкий муссон и синеву. По ночам оглушенные, шквалом черные чайки падают на палубу корабля. Мы ловим их и несем к свету. Пытаясь взмахнуть крыльями, они широко открывают зеленые, с золотыми ободками глаза. Удерживая их в руках, мы ощущаем тревожный стук их маленьких сильных сердечек.

Целую ночь в кубрике царит картавый, яростный крик, а утром мы выпускаем их на свободу. Мы долго смотрим им вслед, следим, как скользят они над волной, как ликуют они, взмахивая могучими крыльями.

Окруженные белой пеной, вдали проплывают коралловые острова. Земли не видно совсем… только неподвижная стена пены и одинокие, черные макушки пальм над ней. А дальше — снова густая полдневная синь, и в знойном дыму горизонт, и где-то там, за горизонтом — вечер. Но утром тоже не будет берега, и, может быть, поэтому все чаще поглядывают матросы на восток — каким он должен быть чудесным — Цейлон!

Так всегда, в нарастающем ожидании, проходит время. Птицы летят неведомо куда. Серебристой картечью с наката волны поднимаются стаи летучих рыб. Они пролетают над палубами, залетают на самый мостик, и солнце маленькой радугой светится в их прозрачных крыльях-плавниках. На корабле все уже к этому привыкли, и никто не обращает внимания на залетных гостей. Спокойной, настороженной жизнью живет маленький мир корабля. Под тентом, на палубе, отдыхают кочегары. Устало шагает штурман по мостику вдоль перил; неподвижен рулевой у штурвала.

Все привычно, все видано тысячи раз, но неожиданно в сонной и горячей тишине раздается пронзительный крик сирены. И мгновенно оживает маленький мир корабля.

— Тревога! Сигнал бедствия на горизонте…

Капитан меняет курс корабля. Что происходит там, на едва заметной точке, качающейся в круглом синеватом стекле бинокля? Долгие томительные минуты мы стоим на спардеке, у шлюпок, в ожидании команды.

Вдалеке на волнах поднимается и снова тонет черный продолговатый предмет. Ужо приготовлены спасательные пояса. На баке матросы разматывают канат. Красное полотнище зовет на помощь, сигнал надежды развевается над маленьким далеким кораблем.

Вот он приближается к нам, все ближе, ближе… Одинокая мачта кренится на волне, но мы не видим знакомых очертаний парохода — черный обломок взлетает и падает, и человек на верхушке мачты машет нам красным полотном.

С мостика раздается наконец долгожданный приказ:

— Приготовить шлюпки!

Минута — и сброшены брезентовые чехлы, развернуты шлюп-балки, и судно уже замедляет ход.

Маленький, разбитый парусник беспомощно качается на зыби впереди нас, и на тесной палубе его суетятся полуголые черные люди. У парусника в щепы раздроблена корма. Невысокий пень остался на месте грот-мачты, обрывки несложного такелажа свисают с бортов.

Мы подходим ближе, и теперь становится слышен крик людей, долгий, прерывистый вой. Мы видим их руки, протянутые к нам, и худые, измученные лица. С мостика раздается новая команда:

— Отставить шлюпки… Подать конец…

Топкой змейкой взлетает выброска, и несколько жадных рук одновременно ловят ее на маленьком судне.

На юте зарокотала лебедка, натянулись тросы, парусник медленно причаливает к борту нашего корабля.

Первым по шторм-трапу поднимается высокий, иссушенный зноем старик. Пестрые клочья халата развеваются на его плечах. Он один изо всей команды кое-как одет. Мы сразу понимаем, что это капитан. Когда он выходит на палубу, мы видим кривой сточенный нож на его поясе и под распахнутым халатом бумажный сверток, прижатый к груди.

Он останавливается у трюма и, протянув руки, вдруг падает на колени. Он прижимается лицом к накаленной палубе, и плечи его дрожат, словно в ознобе. Мы стоим широким полукругом, еще не понимая ничего, но черные матросы парусника один за другим взбегают на палубу и тоже падают на колени сзади своего капитана. Все они молчат, и в этом бескрайнем одиночестве океана, под небом равнодушным и пустым, нам становится не просто жаль их за отчаяние и нищету, становится страшно за них, героев безвестной страны. Рядом качается их древний корабль, как будто выплывший из тьмы столетий. Мы видим их руки, разъеденные голью, измозоленные канатами, руки большого, жестокого труда. Почти насильно мы поднимаем их с палубы и ведем под тент. И первое слово, которое произносит их капитан:

— Woter!..

Повар приносит воду, но, не обращая внимания на кружку, они припадают к ободку ведра жадными, потрескавшимися губами — и самым последним пьет черный капитан. Губы его воспалены, кровь выступает на них от свежей влаги, но он оставляет еще несколько глотков для самого молодого матроса; он вторично передает ему ведро. Потом мы все садимся на брезент трюма, и, бормоча глухие слова, капитан развертывает карту. Как выясняется, карта издана в Лейпциге, в 1798 году. Далеко на восток, к Никобарским островам, отнесен на ней Цейлон. На блеклом, рыжеватом разливе океана вырваны огромные клочья.

Не больше десятка английских слов знают эти чудесные моряки, однако мы говорим не менее часа, прекрасно понимая друг друга. Удивительный язык улыбок, глаз, рук, позабытых или угаданных слов, язык «да» и «нет», — язык международного порта. И мы узнаем историю этой ветхой скорлупы и ее отважного экипажа.

Почти до самой Момбасы, через океан, они шли в Индию тем самым путем, где в 1498 году предки их впервые провели каравеллы Васко да Гамы. Трехмесячный рейс — и пища все время только рыба и вода. Они везли для продажи кокосовые орехи и лимоны, собранные на Черном материке. Трехмесячный рейс и надежда на «выручку» в сорок долларов — на семерых — за голод, штормы, за бессонный труд! Впрочем, для них, потомственных моряков, не страшен океан — страшнее штормов европейские экспрессы. Джентльмены и леди спешат домой, они устали от тропического зноя, и капитан двадцатитысячетонной махины ни на градус не уклонится от курса, даже заметив арабский парусник у носа своего корабля. Третьего дня, на заре, они не успели увернуться от экспресса. Наполовину разрушенный парусник остался в океане, и после три парохода, прошедших мимо, не захотели помочь «чернокожим». Басни о «пиратах» — постоянное оправдание для них.

…Бессмертной славой покрыто имя Васко да Гамы, хотя черные лоцманы указывали ему Путь. Забвением покрыты имена первых лоцманов южного океана. Только легендой сохранен Синдбад-мореход. Но кто знает о мужестве его отважных потомков сегодня, как столетие назад, на кораблях, еще более ветхих, чем каравеллы, идущих по древнему пути?

Когда мы даем этим людям хлеб и табак и берем на буксир их разбитую шхуну, с изумлением они узнают в нас друзей, и слезы текут по их обветренным лицам.

— Мы очень бедны, — волнуясь, объясняет их капитан. — Груз выброшен за борт… — И он показывает свои покрытые мозолями ладони, и горькая усмешка не сходит с его губ. Мы понимаем, он говорит, что честное мужество никогда не бывает богатым.

Штурман Загоруйко долго подыскивает ответ. Он пробует английские, малайские, китайские слова. Но кто-то из матросов приносит карту и обводит рукой пашу страну.

— Москов! — восхищенно кричат арабы. — Москов! — И каждый из них, словно к земле самой родины, прикасается ладонью к этой карте. Больше им ничего не нужно объяснять. Это слишком много для человека — неожиданно найти родину здесь, в синем одиночестве океана.

Три дня, до самого Коломбо, арабы едут на нашем корабле. Днем они помогают матросам, работа кипит в их руках. По вечерам они молятся и поют песню. Похоже, песня эта без слов. Она печальна и длинна. Зной пустыни и глухой говор волны слышится в ней. И в тусклых отсветах южной ночи, как призрак древности, маленький полуразрушенный парусник взлетает и падает за нашей кормой. Когда сложена эта песня? Сколько столетий назад? Не слышал ли ее Васко да Гама на этой самой широте?

В непрерывном шуме муссона, на палубе, в полусвете огней, мы сидим и слушаем чужую далекую песню. Голоса арабов тихи. Они поют, как один человек. Закрыть глаза — и видишь его на берегу, перед огромным простором. Море ли это? Жизнь? Мечта? Арабы поют, раскачиваясь, и лица их становятся теплее, и одно знакомое слово мы угадываем в песне:

— Москов…

Теперь мы понимаем, что здесь же, среди нас, они слагают песню о надежде и мечте, и, может быть, это самая светлая песня.

Зеленым пламенем вспыхивают высокие гребни впереди. Со свистом проходят они вдоль борта. Большие, близкие звезды юга указывают нам путь…

Ведды

В Коломбо мне впервые рассказали о веддах. Все это было похоже на сказку: люди, уходящие все дальше в лес. Древнее, темное «племя стрелков». Они уходили от шоссейных дорог, от электричества и автомобилей.

Я знал еще раньше, что есть такие племена. На Формозе я слышал об алтайолах. Те тоже бежали в дебри от японских плантаций и рудников. Но ведды запомнились мне особенно сильно, может быть, потому, что был я один в эти дни лихорадки и скуки.

Я лежал в лазарете у скованного решеткой окна. Был август 1933 года… Пернатая тень пальмы качалась на стене. Сквозь темную листву, сквозь ветви и железную ограду синел океан. В комнате было тихо и светло. В полдень и вечером, регулярно в одни и те же часы, приходил врач-англичанин. Молча он выслушивал пульс и что-то записывал в своем блокноте. Казалось, он был немым — за целую неделю я не услышал от него ни одного слова. Эта бесконечная тишина была невыносима. Я очень радовался, когда ко мне приходил Кунанда, пожилой сингалез, называвший себя португальцем. Худой, черноволосый, с высоким гребнем в прическе, в коротком саронге и тяжелых ботинках, он присаживался поодаль, в углу, и начинал рассказывать новости порта.

Я понимал очень мало. Кунанда говорил на непостижимом морском арго: русские, английские, китайские слова — все путалось у него, и гость мой не очень заботился о смысле. Все же я узнавал, какие пришли суда, какие уходят, какие ожидаются в порту. Постепенно я с большей легкостью научился его понимать.

Там, за жесткой листвой, за железной оградой шумела жизнь. Здесь, в белой клетке, было только одиночество и тишина. Считая минуты, я ожидал прихода Кунанда и долго не отпускал его от себя. Человек этот знал весь остров, он исходил его вдоль и поперек, от Адамовой горы до развалин Ражагири, от Коломбо до Веддарат — лесной страны веддов. Он рассказывал мне об этих людях лесных трущоб неохотно и с удивлением, как рассказывают о страшном сне.

— Ведды — это якхо, — сказал он. — Здесь все уверены в этом. Ведды — дьяволы. Зачем человеку прятаться, если он человек? Что они делают у себя там в лесу — знают одни черти.

Кунанда был бюргхером. На окраине Коломбо, в Бамбалапатии, многие бюргхеры, в чьих жилах есть примесь португальской крови, чувствуют себя аристократами среди сингалезов. Я не удивился поэтому его тону. Было удивительно другое: люди, бегущие от городов. Нашествие буддизма, власть португальцев, власть англичан — машины, плантации, банки, спекулянты и миссионеры, — ничто не тронуло «племени стрелков». Только часть их кое-где удержалась у морских берегов, но они позабыли и язык свой и дедов.

Кунанда ничего не мог объяснить.

— Они совсем глупы, — сказал он смеясь. — Они даже не любят денег. У одного из них я видел на палке золотое кольцо. Он отдал его за кусок жареной рыбы. Дикари.

Я почти не верил Кунанда, я уже знал бюргхеров — в Бамбалапатии не было, наверное, ни одного человека, который не зарабатывал бы на «европейцах». Кстати, гость мой не скрывал назначения своих визитов. С фанатизмом коллекционера он собирал рекомендации наших моряков для того, чтобы открыть торговлю на советских пароходах. Можно было не верить и рассказам о веддах, и я не поверил сначала, но это лишь разожгло Кунанда.

Был август — месяц муссонов, дождей и духоты, когда невозможно понять, спит или бодрствует этот тропический город. Я вышел из лазарета и подолгу бродил вдоль пестрых улиц, залитых теплыми запахами трав. На рейде дымили чужие корабли. У морского вокзала кричали и плакали рикши. Дорога идет вдоль моря. У памятника королеве Виктории, где по вечерам сплошным синим пламенем вспыхивал прибой, какие-то сонные люди — туристы ли, чиновники — бесцельно блуждали на машинах. Невидимой стеной был замкнут город — зной, деньги, исступление торговцев, монахи и тишина. Только в порту, куда приходили все новые суда, легче дышалось и свободней жилось. Здесь был выход из круга, большие далекие пути, и чудилось: ветер с моря — ветер родной земли.

Мы сидели на камне и молча смотрели вдаль. Легкий дымок поднимался на горизонте, приближался, вырастал. Правее, на западе, уже совсем утонули высокие мачты лесовоза. Синяя живая гора океана рождала и вновь поглощала корабли. Бесконечен и безначален, как время, был этот синий текучий простор.

Мы сидели на камнях или бродили по городу, по Гэлл-фейс-род и Марадану, где, похоже, каждый знал Кунанда — черные пришельцы из Мадраса, бенгальцы и афганцы, каждый рикша и полисмен.

Я жил в маленькой комнате при лазарете в ожидании корабля. В одно раннее утро, еще светало, Кунанда постучал в дверь. Он очень спешил, и я сначала не понял ни одного слова. Размахивая руками, он торопился что-то рассказать. Кое-как я усадил его на койку и упросил говорить спокойней. Он звал меня на какую-то шхуну, где оказывается устроился… капитаном. Это, впрочем, было не удивительно, он все мог — если бы предложили, он сегодня же стал бы оперным певцом.

— Мы идем на восток, — сказал Кунанда. — Ты можешь увидеть веддов. Там они кое-где встречаются на берегу.

Я согласился с радостью, и уже через час мы были на борту «шхуны». Она стояла в дальней части порта, среди баркасов и катеров, и только громкое название «Молния» выделяло ее из всей древней морской рухляди, собранной у причала. Шхуна была одним из тех «гробов», на которых отказываются плавать моряки и которые эксплуатируются купцами, что называется, до последней заклепки.

Включая самого «капитана», команда состояла из трех человек. Но зато как держал себя капитан! Он сразу обратился в морского волка, даже охрипнуть успел. Раскрыв от удивления рты, матросы заслушались отборной руганью своего капитана. Все делалось здесь как бы шутя, дикая команда кричала и суетилась, но работы не было никакой.

В полдень все же мы вышли за стенку мола… Дул слабый ветер, потрепанный парус отчаянно «полоскал», медленно плыл низкий, пологий берег. Кунанда сидел на корме, у руля, снисходительно улыбаясь матросам.

— Через два дня доплывем, — говорил он весело, поминутно раскуривая старую английскую трубку, — Привезем рыбу, и тогда хозяин — плати!

Совершенно серьезно он поглядывал на небо.

— Будет, пожалуй, шторм. Интересно испытать «Молнию» в шторме…

Было сомнительно, однако, выдержит ли она эту легкую зыбь.

Мы шли мимо берега, окаймленного белым прибоем, вдоль черных деревень, раскинувшихся на холмах. С дальних отрогов к морю спускался лес, густой и дымный от синевы.

К вечеру ветер закрепчал, и наша старая развалина пошла быстрее. Черные матросы смеялись, жизнь снова наладилась — скоро будут деньги, пиво и табак. Склонив головы, они тихо говорили о чем-то своем, о городе, где остались их жены. Уже зажглись Центавры и Южный Крест, последние отсветы заката угасли на горизонте.

Ночью, поблескивая единственным тусклым фонарем, мимо нас близко прошла рыбачья шхуна. Почти мгновенно она утонула в ночи, дальше снова лежала пустыня, и только берег, подобно туче, высился в стороне. Океан был усеян звездами, как золотые водоросли, плыли они по воде, дымчатой, нереальной, словно не по морю, а в небе мы шли между звезд.

За мысом, черной тенью упавшим в океан, простор открылся еще шире и светлее. Но берег стал круче. Мы шли в двух милях от него. Глухие, темные массивы гор уходили в небо. Кунанда перешел на нос шхуны. У руля остался оборванный матрос, все время жевавший бетель. Сидя рядом со мной, свесив за борт ноги (капитану все можно!), Кунанда рассказывал мне об этих краях. Он рассказывал о якхо — цейлонских демонах, в которых, как в Будду и отчасти в Христа, как и в деревянных идолов, верят сингалезы.

— Все леса полны якхо, — говорил он смеясь, так как не особенно доверял этим басням. — Но только ведды с ними дружат.

Незаметно проходила быстрая южная ночь. Легонько покачивала волна, ветер был свежий и чистый. Я вскоре заснул на полубаке и проснулся только на заре. Совсем близко от нас был обрывистый берег. До рыбалки, на которую мы шли, оставалось еще восемьдесят миль — путь для нашей шхуны очень далекий.

Берег по-прежнему был пустынен и глух, уже давно куда-то в горы повернула дорога.

Вечером за выступом, на крутом обрыве, мы увидели огонь. Кто-то развел костер, слабое пламя вспыхивало и гасло.

— Это рыбаки, — сказал Кунанда. — Может быть, наши? Мы подойдем.

Шхуна повернула влево, и вскоре под килем громко заскрипел песок. Здесь тянулась длинная отмель; чтобы подняться к обрыву, нам пришлось еще долго брести по воде. На крутом склоне мы не нашли тропинки, все поросло кустарником и густо сплетенной травой. Цепляясь за ветви, Кунанда начал пробираться вверх. Я шел за ним, поминутно путаясь в ползучих стеблях. Склон был очень высок и заканчивался обрывом. Кое-как мы нашли овражек и вышли на уступ.

В десятке саженей от нас горел костер. Три человека неподвижно сидели у огня, положив головы на колени. Они были голы, красные отсветы пламени текли по их телам. Сразу же за костром начинался лес, высокой черной стеной поднимались деревья. Казалось, вершины их касаются звезд.

Кунанда остановился, поднял руку.

— Вот они, ведды, — сказал он тихо. — Это они.

Люди неподвижно сидели у костра. Неспокойное пламя трепетало перед ними. Непрерывно, как море, шумел лес. Несколько минут мы стояли за кустарником, глядя на них. Совсем близко отсюда были шоссейные дороги, пароходы, электричество, города. Седые профессора изучали древние надписи на буддийских чаитьях — воздвигнутых над прахом «святых», спорили о корнях санскрита и пали. Но здесь, перед нами, как тысячелетия назад, как самые далекие предки, сидели нетронутые временем первые обитатели Львиного острова — Синхала-двина. Нетронутым остался и лес, лес баобабов, их возраст на Цейлоне достигает тысячелетий. У этих самых деревьев, может быть, над морем, и также у костра, сидели древние ведды — племя, покрытое тайной.

Осторожно шагая, Кунанда подошел к огню. Ведды не слышали. Кажется, они спали. Кунанда что-то сказал им, и вдруг, одним движением, все они вскочили с земли. Невысокие, стройные, с резко очерченными, выпуклыми губами, с волосами, пучком завязанными на головах, они смотрели на нас молча и равнодушно. Они только отступили на несколько шагов.

У костра лежали топоры и небольшая лопата. Комья свежей земли были рассыпаны в траве.

Самый старший стрелок, заросший черной бородой, что-то сказал, показывая на море. Кунанда кивнул головой. Ведды заговорили одновременно, у них были глухие, хриплые голоса. Лица их оставались равнодушными — ни удивления, ни улыбки.

Мы сели к огню, и, постояв еще минуту, они тоже присели в стороне.

Кунанда брезгливо усмехнулся.

— Они похоронили здесь кого-то из своих. Давайте уйдем отсюда.

Кажется, он трусил, наш капитан, и я спросил об этом, но Кунанда засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Их нечего бояться. — И в доказательство подошел к веддам, сел рядом с ними. Он снова что-то спросил, но ведды равнодушно молчали. Тогда он достал из кармана пачку табаку и протянул им. Старший ведда взял табак, внимательно осмотрел при свете. Лицо его не изменилось. Темные глаза смотрели угрюмо. Коротко он что-то сказал своим.

— Сейчас они будут смешить нас, — объяснил Кунанда. — Они это делают всегда.

Ведды встали. Повернувшись друг к другу лицом, они подняли и тесно сплели руки. Медленно топчась по траве, раскачивая плечами, они двинулись по кругу. Ноги их шли все быстрее, и тяжелое дыхание переходило в голос. Но это не была песня, хотя они выкрикивали какие-то слова. Близко в лесу откликалось им громкое эхо. Чудилось, что рядом, за деревьями, целая толпа повторяла этот крик. Я оглянулся невольно: за кустарником под высокой луной светился океан. Неподвижные ветви висели над нами, и звезды текли по влажной листве. Да, это было правдой, не сказкой и не сном. Большая человеческая тоска звучала в нестройных голосах.

Я спросил у Кунанда, о чем они поют. Он не смог ответить. Это не была песня-страдание, не облеченное в музыку, передаваемое прямо, как его переживает человек.

Ведды остановились. Опустив руки, они вернулись к огню. Лица их были по-прежнему мертвы. С большой неохотой и равнодушием они исполнили просьбу Кунанда. Теперь они стояли перед нами, тяжело дыша, словно не зная, что делать дальше. Так прошло несколько минут. Старший нагнулся, поднял топоры и, не сказав ни слова, даже не кивнув головой, повернулся и медленно двинулся к лесу. Остальные пошли за ним. Качнулись ветви кустарника, захрустел валежник, и мы одни остались у костра. Мне показалось, Кунанда хочет итти за ними. Но он прошел только десяток шагов и поднял пачку табаку, недавно подаренную веддам. Они отказались от подарка, и похоже, Кунанда этого ожидал.

Недалеко от костра мы нашли могилу — свежевзрытую землю, старательно присыпанную листвой. Было видно, как хотели они спрятать товарища от посторонних глаз. Может быть, он любил этот синий простор и поэтому его принесли сюда, к обрыву?

Вскоре мы возвратились на шхуну и продолжали свой путь.

До самого поднебесья уходили лесные кряжи, окутанные серебристым от лунного света туманом. Где-то там, по глухим тропинкам, пробирались они теперь — люди, встреченные нами на берегу; лесные стрелки, жгущие костры у древних развалин, хозяева острова, которые сами, может быть, не смогут рассказать своей тайны.

…В полдень мы пришли на рыбалку в небольшое селение, к темным хижинам, тесно столпившимся у воды. Здесь Кунанда узнал о человеке, похороненном на обрыве. Он был повешен за убийство три дня назад. Он убил тамилла, оскорбившего его дочь. Но до самой последней минуты он смеялся. Он не мог понять своей вины.

— В нем просто проснулся якхо, — объяснил Кунанда. — Так говорят здесь все старики.

…Вечером, на самой оконечности кремнистой косы, окруженные океаном, мы снова сидели у костра. Матросы уже успели забыть о вчерашней встрече. «Капитан» был весел и немного пьян.

Рядом с нами, на камнях, тихо шумел прибой, и глухая, непонятная песня веддов неотрывно звучала в моих ушах. Я думал о человеке, оставшемся на обрыве на берегу. Он был такой же, как и те трое… Но он смеялся — этот человек… И великая истина вдруг открылась передо мной. Больше здесь не было тайны. Он был горд, этот человек. Он умирал смеясь.

Маленькое, гордое «племя стрелков» уходило от власти царей, торговцев, колонизаторов, и этот путь продолжался столетия. Они не могли жить без свободы, как без крови в жилах не может жить человек.

И, может быть, правда, что в прошлую ночь, у леса, над обрывом, меж небом и океаном, пели они об этой извечной жажде своей, что не было в песне слов и что об этом даже невозможно рассказать словами.

Братья

В полночь мы отдали якорь на большом рейде Сингапура. Это был трудный переход. От самого Никобара и до Суматры грохотал девятибалльный шторм. В Малаккском проливе все время кружила путаная пьяная волна. Пена шипела на рифах, на свалах, у черных и крутых берегов. Мы пробирались наощупь, прислушиваясь к свисту течения, к дальним гудкам кораблей.

Белые огни Малакки проплыли у самой боды. Словно крадучись, появлялись и тонули во мгле острова. Но у Сингапура снова проглянули звезды и дымный простор открылся впереди.

Красные фонари нефтяников, неспокойные прожекторы крейсеров, целые груды огней на «пассажирах» — вся огромная гавань дымилась и жила, и дальше начинался город — с надморья до низких туч.

Мы остановились рядом с небольшим суденышком, похожим скорее на паром, таким оно казалось обтрепанным и смешным. Это был малайский «грузовик». Незадолго до нас он пришел с Борнео, из Сандакана. Широкая надпись «Батавия» занимала добрую половину его борта. В этот поздний час на «Батавии» не утихала работа. Матросы мыли палубу и красили надстройки; утром они, наверное, ожидали хозяина и капитан собирался «блеснуть».

Они работали до самого утра. Южная ночь летела над морем, над островами, над глухими прикрытиями фортов. Смутное видение города тонуло в ней; оно растворялось в зыбком течении рассвета, и даже наш маленький сосед словно растаял во мгле. Но матросы по-прежнему перекликались на его борту, они не отдыхали до сих пор.

С рассветом они уезжали вместе с нами на берег отдыхать. Лица их были усталые и сонные. Они ни о чем не говорили до самых причалов. Они сидели на скамье катера тесной семьей и молча курили длинные китайские трубки. Их было тринадцать человек: палубные, механики, кочегары, — весь экипаж, и казалось просто непонятным: кто же остался на корабле?

За большими кварталами набережной, за черной рекой джонок у них были родные и друзья. Они были и на островах, разбросанных в проливе, на дымном Пулау-брани, Пуло-убип, в доках Селетара. Но матросы не оглядывались на берег, и у причала они помедлили еще, пока сошли все пассажиры. Может быть от усталости походка их была медлительна и как бы осторожна здесь, на веселом, шумном берегу. Еще лишь начиналось утро, а город смеялся и жил, большой и цветистый, объятый лазурью со всех сторон, окованный крепким бетоном. Только серые здания банков и контор, тяжелые и слепые, хранили остаток ночи. Они стояли сплошным барьером, словно чужие на этой земле. Мимо их грузных стен шел непрерывный поток автомобилей, троллейбусов и рикш. Гул улицы, движение толпы — ничто не касалось задернутых стальными решетками окон, — они темнели, холодные и чужие.

Рядом, в переулках, было пустынно и тихо. Рослые бородачи с автоматами у груди охраняли эту тишину. Жизнь улицы шла мимо: к базарам, к плантациям Синклап-род, к рабочим предместьям.

Моряки с «Батавии» тоже не пошли через большой квартал. Они повернули налево, мимо ограды набережной, к портовым землякам.

Я шел вслед за ними, не зная, куда пойти, и малайцы вскоре заметили это. Они подождали меня на углу, и мы пошли вместе, ни о чем не спрашивая друг друга, как давние друзья.

За торговыми домами китайских купцов начинался базар — дно океана, где осьминоги, розовые и живые, лениво ворочались под ножами рыбаков, где было все, что дает море. Мы шли дальше, к реке, — шумный город раскрывался все шире, и на каждом шагу мои приятели встречали друзей. Это были матросы, рикши, рыбаки, портовые рабочие и торговцы. Они приглашали к себе, и в тесных, темных лачугах дети смеялись нам, и старики делили с нами табак. Здесь жило чувство родины и мне, дальнему человеку, тоже было радостно и тепло.

Мы долго бродили по Робинзон-род. Солнце уже накалило воздух, и матросы спешили к своим землякам. Вскоре нас осталось трое — этим двум некуда было идти. У памятника Раффльсу, на бульваре, мы молча сидели на скамье, глядя на непрерывно текущую толпу. В просветах улиц, между крышами домов светилось море. Большое дыхание порта, как ветер, шло над толпою — оно давало ей жизнь.

Малайцы сидели рядом со мной — они улыбались моему каждому слову, и, хотя мы не понимали друг друга, нам было хорошо втроем, на этой щедрой и теплой земле. За островами, за морем у них были семьи и кров. Но этот большой солнечный город также был их семьей. Недаром хижины открывались перед ними, и дети смеялись им, как родным. Они ушли с корабля все до одного, только белый капитан остался на вахте. Может быть, и это было условием их труда — уважение и любовь к родине?

Я долго спрашивал их об этом, стараясь найти понятные слова, но они лишь улыбались, качая головами.

Старший малаец, работавший кочегаром на судне, понял. Он удивленно пожал плечами и потом долго о чем-то спорил со своим приятелем, юнгой. Оказывается, они не знали даже, какой груз был на их корабле. Они показывали в сторону порта, все время повторяя одни и те же слова:

— «Батавия»… Капитан… — и в глазах их угадывалась скрытая тревога.

На приколах Сингапура стояли десятки больших кораблей. Черные и пустые, они стали приютом для птиц; одинокие сторожа охраняли эти железные трупы безработных кораблей, брошенных хозяевами и моряками. Все было понятно: мои спутники еще не знали, какая судьба ждет их корабль.

Но они были веселы, эти обветренные люди. Уже через час, на шумной набережной, они словно забыли о своей тревоге и судьбе.

Громко, как дети, они смеялись забавам фокусника с попугаем, тащили билетики в лотерее и у витрин магазинов мечтали о деньгах. Они мечтали иметь много денег, так, чтобы хватило купить и костюм, и ботинки, и даже перчатки, как у англичан, но, намечтавшись, они уходили от витрины без сожаления, только с усмешкой. Они умели смеяться свободно и легко, и простая улыбка человека уже была для них началом дружбы. За эти недолгие часы, проведенные с новыми друзьями, я носил в себе, как ласку и тепло, чувство родины, такое неожиданное здесь, на далеком берегу.

…На причале для катеров мы стояли втроем и смотрели на море. По-прежнему приходили и уходили корабли. Косые крылья парусников качались на взморье, легкий дым оседал над водой.

От маленькой «Батавии», ярко блестевшей на солнце, шел катер, и лодочники торопливо уходили с его пути.

— Лоцман? — спросил юнга, и опить, как недавно в сквере, они удивленно переглянулись и пожали плечами.

Катер шел прямо к причалу, и теперь, по три рядом, на ступенях мы увидели пятерых вооруженных солдат. Это были такие же рослые бородачи, как там, в затаенных переулках у банков. Они ожидали катер. Народ торопливо уходил с причала, и я понял: здесь что-то должно было случиться или уже случилось.

Кочегар и юнга с «Батавии» не двинулись с места; они только теснее прижались к перилам и смотрели на катер не отрываясь, словно стремясь что-то понять.

Медленно развернувшись, катер подошел к причалу. Два военных матроса выбежали на палубу и молча закрепили концы. Солдаты отошли от перил и стали в ряд, слегка приподняв ружья. Лица их были спокойны и черны, удивительно похожие одно на другое; они застыли, как бы в полусне, и только громкая команда из рулевой рубки заставила их вздрогнуть и немного оживиться.

Из трюма на палубу медленно вышел черный полуголый человек. Он был косматый и худой, грязные тряпки едва прикрывали его бедра. Пошатываясь, прижав к груди руки, он сделал несколько шагов и остановился, глядя вверх на солнце.

Так он стоял, наверное, целую минуту, дряхлый старик, с мертвым, неподвижным лицом. Словно лаская, он что-то перебирал прижатыми к груди руками, и присмотревшись, я увидел тонкую, заржавевшую цепь. Кандалы — это забытое слово ударило, как гром. Я оглянулся на моряков. Они молчали, тяжело опустив руки. Это были кандалы, воздух наполнялся их тихим звоном; скованные люди поднимались на палубу вслед за стариком. А он все стоял неподвижно, и солнце тускло блестело в его пустых глазах, и руки, протянувшиеся вперед, были криком его измученного тела. Их было много — этих протянутых рук, глаз, в которых жадно блестело солнце. Но страшный старик по праву шел впереди, и даже солдаты ему уступали дорогу. Кто были эти люди — рабочие плантаций, грузчики, моряки? Я не спрашивал. Все было ясно. Плечи, сгорбленные трудом, ноги, сведенные ревматизмом, лица, казалось, обугленные зноем и тоской.

Торопливо и молча они выходили на причал, становились в ряды по трое, и тихий звон, как эхо страдания, непрерывно несся над головами, над лицами людей, на которых чудился еще трепет огня.

Сонные и как бы слепые, солдаты кольцом сомкнули толпу. Их движения были медлительны и тяжелы, и когда по команде офицера сорок арестантов качнулись, делая первый шаг, солдаты пошли вместе с ними, отставая, словно в недоумении или страхе.

Но этого страха не было в черной толпе. Они улыбались солнцу, синему свету, синему морю — своей мечте о свободе. Они улыбались нам.

Высокий, страшно худой человек, с красной татуировкой якоря на груди, задержался на миг, поднял руки.

— «Батавия»… — сказал он тихо и с изумлением, и вся толпа вдруг повернулась к нам.

— «Батавия»?..

— «Батавия»!..

— «Батавия»…

Солдаты сомкнулись плотнее, и звон железа теперь заглушил голоса.

Матросы с «Батавии» застыли у перил, лица их стали серыми, губы оледенели. Они ничего не знали до сих пор. Страшный живой груз их корабля шел мимо. Это шли братья, преданные обманом. Они смотрели в глаза своим тюремщикам, невольным тюремщикам, которые сами готовы были бы одеть вместо них кандалы. Но они не знали об этом, матросы ничего не успели сказать. Они стояли у перил причала, онемев и не дыша.

Уже давно утих звон, и снова оживились причалы, катер скрылся за большим танкером, а малайцы все стояли на месте. Целая ночь лжи отделяла их от родного корабля.

…В этом веселом городе я видел сотни людей отчаяния, нищих, голодных, калек, растравлявших свои раны, чтобы не потерять сочувствия толпы. Живые мумии. Люди утраченной надежды — жертвы опия и алкоголя. Но то были профессионалы, привыкшие к горю, жившие им. Никогда, наверное, я не видел таких несчастных людей, как эти два моряка с «Батавии», которым сказали в лицо:

— Предатели!..

…Мы вернулись в город и долго бродили по зеленым кварталам окраин, и матросы даже не думали возвращаться на свой корабль.

…С вершины холма было видно море. До самого вечера мы сидели на этом холме, молча глядя вдаль.

Где-то там, за линией горизонта, за блеклой морской синевой, высились горы Борнео. И матери, чья надежда не знает преград, ждали своих сыновей. Мы знали, что в эти самые минуты они стояли на берегу и смотрели сюда в слепой надежде. Но перед громадой пространства мы ничего не могли им сказать. Мы сидели на холме, и земля становилась холодной. И было так тихо, что чудилось слышным шипение небесной ракеты — первой звезды.

Пловец

Ночь… Уже уснул порт. На кораблях тушат огни. Сонная волна тихонько мурлычет у борта.

Но город как будто и не думает спать, он только утихает на время, большой город Осака. Дымное зарево света качается над ним, плывет над берегами, до самого горизонта, белыми точками фонарей перескакивает по нагорью и там, за тусклой ночной синевой, до самого дальнего мыса тянется светлый туман Кобе.

Города Японии и лихорадочны и сонны, В них уживается это противоречие. Жизнь переулков не похожа на жизнь улиц. Они усталы и яростны, эти города, цепляющиеся за скалы, за горные откосы. Но по ночам особенно явственна и тяжела эта усталость.

Мы стоим на вахте у трапа корабля, и товарищ мой, Гриша Степанов, безусый, веселый херсонец, рассказывает мне о Черноморье, о херсонских рыбаках, о своей родине — степном полустанке, о матери на рыбалке у Днепра.

Медленно, словно играя, он перебирает слова. И кажется, что он рассказывает сказку.

— Тополь, — говорит он немного нараспев, и сам слушает, как звучит это слово. — Такие кругом тополя… и степь, степь… Ветер ли подует — мята и чебрец; солнце взойдет, жаворонок в небе заплещет, к речке, бывало, пойдешь по росе. Жирный розовый язь бродит у отмели, глазами сверкает. Закинешь лесу — леса гудит…

Гриша смотрит на берег невидящими глазами. Так он может говорить до утра. Мы как бы возвращаемся домой в эти ночные часы вахты. Мы не замечаем, как идет время, — черная вода залива, берег в светлом тумане и сне — все теперь дышит далекой землей Украины, знакомыми названиями городов, занесенных теперь, как снегом, белой акацией.

Мы очень устали за день. С самого утра мы бродили по улицам города, где рикши снуют между автомобилей, где понурые сыщики бредут за тобой по пятам, где не только товары — каждый камень расцвечен тряпками и выставлен для продажи. Мы видели целые кварталы и улицы желтых домов, где женщины — девушки и матери — продают свою жизнь и счастье. Мы шли все дальше и дальше, вдоль мертвой реки Йодо-Гава до бессонных фабричных корпусов, — нам просто не хотелось верить, что все так живут в Осака.

Опершись на перила, я смотрю на город, угасающий вдали, и сон подкрадывается незаметно. Ветер легкой ладонью треплет мои волосы. Чудесные слова говорит Гриша. Тихо плещет волна. Белый маяк Одессы поднимается из пучины.

Где-то совсем близко раздается громкий плеск. Я открываю глаза — и вижу Степанова внизу, на площадке трапа. Он машет мне рукой.

— Скорее!..

Держась за трос, он наклоняется к самой воде.

Еще не понимая, что случилось, я бегу к нему, но Степанов кричит испуганно:

— Подай конец!

Я возвращаюсь обратно на палубу. Здесь у перил приготовлена выброска — длинный тонкий линь для подачи троса при швартовке. На ходу я развязываю его и бросаю Степанову. И теперь, совсем рядом, вижу голову человека над волной. Кажется, он мертв, невысокая зыбь качает его, медленно несет вдоль борта. В смутном свете люстры, висящей над бортом корабля, мелькнуло бледное лицо.

— Он мертвый, — говорю я Степанову, сбрасывая пиджак. — Надо вытащить…

Но Степанов молча отстраняет меня рукой. Он бросает конец, и человек, бессильно качающийся на зыби, ловит его, неловко барахтаясь, поминутно уходя под воду. Все это происходит молча, нам только слышно тяжелое дыхание пловца. Как большую рыбу, то натягивая, то ослабляя линь, Степанов подводит его к площадке трапа. Человек поднимает руку, но пальцы его скользят, и, почти падая, уже выронив трос, Гриша хватает его за волосы.

С большими усилиями мы вытаскиваем его на трап. Теперь он сидит на решетке, закрыв глаза, встряхиваясь и стуча зубами. Он не может отдышаться. Даже здесь, у самого корабля, мелкая волна захлестывала его. Он очень молод, лет двадцати пяти, не больше, и, видно, очень слаб, — мы просто не верим, что он смог проплыть целые три мили от берега.

— Лодка, наверное, перевернулась, — говорит Гриша, отдуваясь. — Как он только разделся в воде?

Кроме трусов, на японце нет никакой одежды. У самого локтя забинтована правая рука. Смутным пятном синеет на плече татуировка.

— Понесем наверх, — говорю я Грише. Но японец открывает глаза. Он улыбается, он смеется нам и неожиданно говорит по-русски:

— Спасибо… Очень большое спасибо, товарищи…

Гриша смущенно пожимает плечами.

— Н-не стоит… — отвечает он и внимательно оглядывает ночного гостя. — Что с вами случилось… тонули?

— Нет… Хотя почти тонул… Позвольте обогреться на пароходе.

Пока я бегу наверх докладывать вахтенному штурману о случившемся, Гриша ведет японца в красный уголок, на бак.

В каюте красного уголка я и штурман находим гостя одного. Он весело здоровается, протягивая штурману руку. Входит Степанов с чайником, кружкой и куском хлеба.

— Чаю сначала попей, — говорит он со снисходительной заботливостью. — Эх вы, студенты… горячий народ.

Нехотя, но послушно гость выпивает кружку горячего чаю. Улыбаясь, он все время оглядывается по сторонам, поминутно прикасается руками к столу, к журналам, сложенным ровной стопкой. Потом он благодарит Гришу и, обращаясь к штурману, долго, путанно извиняется за какую-то свою вину. Штурман, Василий Петрович, усталый и седой, слушает молча, насупив тяжелые брови.

— Что с вами случилось? — спрашивает он мягко, пристально глядя японцу в глаза. — И… кто вы такой?

Широко открытые глаза японца часто мигают. Кажется, он готов заплакать. Торопливо он разматывает бинт на руке, но не рану, а большие роговые очки мы видим под бинтом. Он одевает очки, и теперь, не мигая, смотрит в глаза штурману.

— Нет… ничего не случилось. Правда, я мог утонуть… Но я ведь плыл от самого берега… Еще вчера я заметил ваш корабль.

Устало он вытер лицо.

— Меня зовут Окаса. Я работаю в доке…

Он показал свои руки. Ладони были черны от мозолей.

— Работаю где придется. Такая жизнь. — Голос его дрогнул. — Возьмите меня с собой. Я спрячусь в трюме, я давно хочу к вам… Всю жизнь я буду благодарить вас, капитан…

Штурман покачал головой. Глаза его потеплели, но он сказал строго:

— Мы не имеем права, товарищ… Мы в чужой стране.

Окаса замахал руками. Он почти плакал.

— Нет, вы не прогоните меня, капитан! Вы должны понять это!.. Вы не прогоните меня!..

Василий Петрович сказал все также спокойно:

— На лицах людей не написано: друг или враг. Мы видели много стран и много людей.

— О, да, — сказал Окаса и опустил голову. — Я понимаю вас.

Маленький, смуглый, худой, он сидел у стола, опершись виском о ладонь. Губы его шевелились. Он был похож на ученика, заучивающего урок. Мы тоже понимали его смущение и горечь, но мы знали и эту страну, где столько переодетых жандармов…

Окаса поднял голову. Черные глаза блестели.

— Революция, — сказал он, и голос его снова дрогнул, — революция учит понимать людей. Это неправда, что на лицах не написано: друг или враг.

Гриша положил руку ему на плечо.

— Мы верим вам, Окаса. Я верю, например. Но мы не имеем права. Нас ждут провокации на каждом шагу. Вы это должны понять.

Японец шире открыл глаза — в них еще блестела надежда. Он сказал печально:

— Понимаю… Но как я надеялся, как ждал случая! Для меня это — работа и жизнь!

Он закрыл рукой лицо. Пальцы его дрожали. Он изо всех сил сдерживал себя.

Молча мы сидели за столом. За открытым иллюминатором тихо плескалась волна. Широкой полосой плыл тяжелый туман берега.

— Мы дадим вам шлюпку, — сказал штурман. — Вахтенные довезут вас до причала.

Окаса покачал головой;

— Нет… Рядом дежурит полицейский катер. Я доплыву — так будет лучше для меня.

На палубе, у трапа, мы еще стояли несколько минут, глядя на город. В правой части порта, в доках, синие автогенные молнии вспыхивали и угасали. Доносился приглушенный гром. Белые, молочные столбы света поднимались над военными кораблями. Где-то уныло звонил буй. Высокая зыбь металась внизу. И город, казалось, кренится вместе с бортом парохода. Окаса сказал задумчиво:

— До свиданья, товарищи… Когда-нибудь…

— Правильно, — поддержал Степанов. — Если вы захотите — вы приедете к нам. Может, мы встретимся даже на заводе… на корабле…

Японец крепко пожал нам руки. На нижней площадке трапа он оглянулся еще раз, кивнул головой. Он улыбался печально и растерянно и что-то хотел еще сказать, но близко раздался глухой шум, и Окаса поспешно бросился в воду.

Из-за носа нашего корабля показался зеленый огонь сторожевого катера. Он двигался прямо к трапу, ледяной полосой отражаясь в воде. В слабом свете, меж волн, мелькнуло и исчезло бледное лицо. Катер подходил все ближе. Мы смотрели на волны, зеленые и ледяные, — только пена плескалась на месте, где несколько секунд назад скрылся человек.

У перил катера неподвижно стояли жандармы. Их было трое. В больших белых шлемах они были похожи на грибы. Поравнявшись с трапом, они подняли головы, пристально посмотрели вверх.

— Большевик, — сказал один полицейский.

Двое других промолчали. Мы тоже стояли неподвижно, вцепившись в поручни, считая секунды. Качалась высокая зыбь, и ничто не выдавало человека, борющегося со смертью в черной глубине. Но секунды шли, катер замедлял ход, и пена вставала под острыми лопастями винта, может быть, над головою нашего друга. Красный отличительный огонь, висевший на корме катера, оставлял узкий кровавый след на воде.

— Хотя бы скорее… — прошептал Степанов.

Далеко впереди, на слабом гребне, показался и скрылся небольшой черный предмет.

— Это он, — сказал Василий Петрович. — Теперь он опять нырнул.

Мы оглянулись на жандармов. По-прежнему неподвижно они стояли у перил.

— Прозевали! — радостно сказал Гриша. — Счастливого пути, дружок!

Вскоре катер вернулся. Жандармы с удивлением смотрели на нас. Они даже взглянули друг на друга. Мы смеялись. Там, в синей ночной мгле, плыл человек, наш безвестный товарищ, и мы невольно напрягали мускулы, как бы стремясь ему помочь. Наверное, он тоже смеялся теперь. Счастливого пути, Окаса!

…И снова тянутся долгие часы вахты. Печально перекликаются склянки на кораблях. Ветер крепчает. Слышен грохот прибоя за маяком. Гриша стоит рядом; улыбаясь, он думает о чем-то своем. И когда он начинает говорить, берег снова темнеет перед моими глазами, дальняя дорога открывается впереди.

— Большая наша земля, — говорит Степанов. — Сколько тропинок ведет к ней. Сколько путников на этих тропах…

Потом он начинает рассказывать о черноморских берегах, о матери, о рыбалке, обо всем, что я знаю не хуже его, но я боюсь прерывать Гришу: так хороша она, эта живая сказка о Родине, за океаном, за шквалами южных морей.

Японская идиллия

В порту Осака я прожил две недели. Каждый вечер я бродил по улицам города, и, наверное, не было в нем ни одного переулка, где бы я не побывал. В одной из ночлежек я встретил Кадо, молодого японца-инженера, который работал грузчиком в доке. Мы познакомились еще раньше, в порту; мне очень поправился этот спокойный человек. Вдобавок он знал русский язык, и многие вещи, мимо которых я мог бы пройти, как слепой, мой друг открывал для меня, и я изумлялся их жизни.

Может быть, во всем этом спокойствие самого Кадо поражало меня. Он ничему не удивлялся, даже своей печальной судьбе. Получив диплом инженера-архитектора, он не нашел работы. Зато ему доставляло большое удовольствие остановиться где-нибудь перед новым зданием: перед Высшей промышленной школой или перед знаменитым Имперским институтом иностранных языков и всячески ругать их планировку. Любопытные прохожие задерживались перед ним, и это лишь разжигало красноречие Кадо. Только перед мрачным замком Осиро, прославленным в истории страны, он вежливо снимал свою потрепанную шляпу.

Ко всему остальному Кадо относился с подчеркнутым спокойствием, если не равнодушием, и я не ошибся, когда однажды сказал ему, что он не просто усталый, но очень старый человек.

Я помню эти молочно-синие вечера, взморье, объятое светом луны, далекие корабли на рейде. Мы шли по узкой улице, увешанной гроздьями фонарей, и как-то незаметно очутились в «веселом квартале». Пьяные американские матросы в пестрых нашейных платках бродили от дома к дому; из открытых окон доносились музыка и смех; ярко светились витрины с фотографиями женщин.

У дверей бара стоял пожилой японец с утомленным, пергаментным лицом и пел песню.

— Он поет о любви, — сказал Кадо. — Онсен — целебный источник — любовь.

Японец пел тихим, словно надтреснутым голосом. Это был старинный тягучий мотив. Люди шли мимо, не обращая внимания на певца. Открывавшаяся дверь толкала его. Но он все пел свою песню.

Я посмотрел на своего друга. Он улыбался.

— Послушайте, это интересно, — сказал он. — Нет большего счастья любви, чем в нашей стране — Дайнихон Тейкоку. Усталый путник, зайди и отдохни, тебя ждет любовь женщины.

— Кто это, нищий?

— Нет, он приглашает гостей.

Мы двинулись дальше по булыжной мостовой, и на углу Кадо взял меня за руку.

— Я знаю этого человека… Видите? У фонаря… Почти каждый вечер он стоит здесь. Он тоже слышит эту песню…

У подъезда под фонарем стоял молодой японец в крестьянской одежде, с длинной камышовой трубкой в зубах. Он смотрел через улицу, на окна второго этажа. Он стоял неподвижно, словно окаменев, и глаза его были широко открыты. Мы подошли ближе, и Кадо тихо окликнул его по имени.

Юноша не расслышал. Мужская тень прошла по занавеске окна, потом донеслись звуки патефона. Японец сделал шаг вперед, но поспешно вернулся. Теперь он крепко прижался спиной к стене, так что казалось — невидимые руки держат его за плечи.

— Бедный человек, — сказал Кадо отворачиваясь. — Это уж просто глупо… Бедный человек.

Мы перешли на другую сторону улицы и еще некоторое время издали наблюдали за юношей у стены.

Слоено продолжая прерванный разговор, Кадо сказал с усмешкой:

— Человеку можно удивляться. Но и это скучно. Слишком развитый интеллект сделал пыткой самую жизнь. В самом деле — что осталось у человека? Любовь?. Но и то пытка… Вот вы видите влюбленного… Он ждет невесту. Но ему известно, что невеста не придет. Это Хосава, я знаю его давно. Сейчас он работает каменщиком на строительстве дороги. Около пяти ри[2] он проходит каждый день, чтобы постоять здесь, на тротуаре.

— Но значит… девушка не любит его?

— Нет, очень любит. Они знают друг друга с детства. Она ведь его невеста. Сейчас она в этом доме, наверху. По-русски это значит — публичный дом.

Я не поверил сначала. Но Кадо повторил спокойно:

— Да, в этом доме. Там весело, наверху…

Он опять усмехнулся.

— Когда говорят о любви… неудобно обращаться к экономике. Однако семейный очаг требует жертв. Он пошел сначала в батраки, потом на дорогу. Она пришла сюда. По контракту. Есть такой закон в стране.

Он огляделся вокруг.

— Как безобразно состряпали этот квартал!..

— Эта девушка не может уйти отсюда?

Он покачал головой:

— Контракт. Впрочем, я думаю, они станут стариками, пока пройдут эти два года.

Меня удивлял его тон и небрежная усмешка, и, чтобы увериться, я переспросил еще раз:

— Вы находите все это смешным, Кадо?

Он сказал почти со злостью:

— Я не понимаю… Почему Хосава не может забыть ее хотя бы на этот срок?! — И неожиданно в голосе его послышались слезы.

Больше я не слушал своего приятеля. Теперь я понимал его хорошо. Он защищался, как мог, в тяжелом угаре этого города. Что ж, он опять говорил об интеллекте, смешной философ в мутных очках. Я смотрел на смуглого парня под фонарем, молодого и крепкого, но словно схваченного невидимыми руками. Он был по-прежнему неподвижен, он глядел на окна второго этажа, где тени двигались за занавесками, где была его девушка, его жена. Песня, которую пел пожилой японец у входа в бар, была слышна и здесь. Может, Хосава заслушался этой песни о счастье?

Поздно ночью, возвращаясь в порт, я видел его все там же, у стены.

Витрины магазинов, пестрые до головокружения, и распахнутые двери таверн, флаги и фонари, девушки и флейты — все кричало, звало к себе, плакало и смеялось: усталый путник, зайди отдохни… Надтреснутый голос японца преследовал меня по пятам печальной песней о радости, и смуглый каменщик все время чудился на перекрестках.

Но рядом начинался порт и дальняя лунная синева, и уже через час, на палубе родного корабля, глядя на дымные нагромождения Осака, я почти не верил, что это правда.

НА РОДНЫХ МОРЯХ

Рассказ о счастье

Четыре дня подряд стояла безветренная погода — случай редкий в этих краях. Рыбаки не возвращались с моря. Они ушли далеко, за горизонт, за последние мели — там, в мутной белесой глубине бродили могучие косяки ивасей.

На острове никого не осталось. Только у маленького, сложенного из дикого камня маяка безвыездно жил сторож Егор Иваныч. Днем он мастерил бочки для рыбы, по ночам дежурил на маяке. Иногда он приходил к нам на баркас.

Мы стояли в неглубокой, укрытой от ветра бухточке в ожидании рыбаков. Рядом, на отмели, у костра мы чинили несложный свой такелаж и варили душистую уху из чавычи. Эту жирную, словно налитую розовым светом рыбу приносил нам Егор Иваныч. Посмеиваясь, он наблюдал за нами.

— Ишь, как едите!.. Там, на материке, это вроде лакомства, поди?., А у нас всегда вволю…

Хороши были эти безветренные дни, ленивое, словно усталое море, лёт лебедей над островом, птичьи станицы на скалах, над которыми все время кружилась белая пернатая метель.

Четыре дня назад мы пришли из Владивостока. Это был неожиданный рейс. Только в Николаевске мы узнали, что придется итти на Шантары, к старому маяку. Оказывается, здесь нас давно уже ждали. Еще с берега сторож крикнул:

— Наконец-то пожаловали!.. Три недели ждем…

Спокойно, словно не замечая воды, он подошел к носу баркаса. Вода доходила ему до груди. Ловко, одним броском, старик поднялся на борт.

— Ну, здравствуйте, моряки!.. Как погода?

Седой и кряжистый, он стоял перед нами, пристально осматривая баркас.

— Погода хороша, — ответил штурман, — всю дорогу попутный ветер…

— Здорово, — улыбнулся старик. — А теперь на берег пожалуйте… Чай пить будем…

Он снова скользнул в веду и легко вышел на берег. Нас удивило, что ни одним словом он не обмолвился о городе, о материке. На далеких рыбалках нас всегда расспрашивали о новостях, жадно набрасывались на газеты. Этот не спросил даже: привезли ли мы табак?

— Настоящий пустынник… — сказал кто-то из матросов.

Отдав якоря, мы вскоре вышли на берег. Старик, однако, не пригласил к себе.

— Вот тут и располагайтесь, — сказал он весело, — я вам палатку принесу…

Удивленные, мы долго смотрели ему вслед. Не спеша, покачиваясь, он подымался на горку к маяку.

— Однако, — сказал штурман с усмешкой. — Бирюк…

Старик скоро вернулся. Он притащил палатку и сноп сухой травы и лишь теперь, раскуривая трубку, сказал:

— Хата у меня занятая, там аквариум у меня. Да так оно и привольней, на воздухе…

Мы поселились на берегу. Всем нам надоел тесный кубрик баркаса. Но теперь на исходе был уже четвертый день, а рыбаки все еще не возвращались. Напрасно старик спешил по утрам на скалу. Море было пустынно. Легкие рыжие облака плыли над ним, широкий золотой мост поднимался к багровому солнцу.

Неторопливо Егор Иваныч брел к нам. Он оставался спокойным все это время.

— Ничего! — говорил он уверенно. — Это, брат, настоящие рыбаки… Знают дело.

И, однако, все чаще поглядывал на небо.

— Вот, только шторм будет. — Медленно, глубоко вздохнув, как бы пробуя воздух, он добавил: — Сегодня наведайтесь на маяк… Может, помощь какая нужна будет… Шторм-то уже недалек.

Он не ошибся. К вечеру сразу засвежел ветер и первые валы с гулом ударили в берег. Звезды, едва проглянувшие сквозь мутную синеву, задернуло, как шторой. Стал слышен голос камней — тяжелый, непрерывный их звон. Мы не успели укрепить палатку, вихрь швырнул ее вверх и закружил высоко над скалами, словно большую белую птицу. Припадая к земле, по узкой тропинке мы двинулись к маяку. Здесь, на покатой скале, почти невозможно было стоять: страшная невидимая тяжесть обвалом рушилась на нас. Казалось удивительным, что старенькая башня маяка выдерживает такую стремительную, живую ураганную силу.

Цепляясь за леер, протянутый вдоль ступенек, мы кое-как добрались до двери, Словно в огромной раковине, здесь отдавался тяжелый непрерывный гул моря. У входа горел тусклый фонарь. По узкой винтовой лестнице мы поднялись на башню и постучали в дверь. Егор Иваныч тотчас отодвинул засов. В маленькой круглой каморке было уютно и тепло. Отсюда через окно в ночную темень густым и непрерывным потоком лился свет. Близкое, всклокоченное, прямо под нами кипело море. Огромные скошенные гребни взлетали, словно стремясь достать окно. Молча мы стояли здесь, следя за движением света. Мы ни о чем не спрашивали старика, хотя само это молчание было криком: с моря все еще не возвращались рыбаки.

— Слышите сирену? — спросил он коротко. — Это идет краболов.

Кроме свиста ветра и гула волн, ничего невозможно было расслышать. Но старик улыбнулся.

— Четвертый краболов… Это его сирена. — Невольно мы бросились к окну: казалось, будут видны отличительные огни краболова, У всех нас теперь было только одно смутное и жадное желание, один порыв — увидеть эти огни, они были бы словно подтверждением нашей молчаливой надежды, — этот живой, человеческий проблеск в черной ночи.

Нет, ничего не было видно, лишь сизое мутное море, все покрытое летящей пеной, как вьюгой, — и ничего больше, ни отсвета, ни огонька.

Но неожиданно, совсем близко, у самой скалы, блеснул и угас свет фонаря. Он пронесся, как искра, — и снова взлетел на лохматой вершине гребня тусклый багровый огонь.

— Баркас!.. — закричали мы почти в один голос. — Баркас идет!

Старик выглянул в окно. Под зеленой полоской света, по крутому вспененному скосу летел баркас. Он падал, стремительно приближаясь к скале, маленький перед зеленым всклокоченным хребтом, и мы закричали, впиваясь руками в угол подоконника, как будто бы там, на баркасе, нас могли услышать. Старик, конечно, тоже заметил баркас. Он не сказал ни слова. Он стоял у рефлектора, следя за спокойным и стремительным ручьем света, в котором, как клочья пены, еще взлетали и падали обезумевшие чайки.

Затаив дыхание, мы стояли у окна. Мы ничем не могли помочь. Мы стояли и следили некоторое время за неторопливыми движениями старика. Было похоже: он задумался о чем-то. Или в нем, в самом деле, таилась каменная душа?.. Он поднял голову и сказал спокойно:

— Помочь могу только я. Там, на мелях, волна не страшна… Я смог бы добраться до баркаса… — И почему-то закусил губу.

— Скорее!.. — закричал штурман и бросился к двери.

Старик даже не обернулся:

— В море краболов идет… На нем, может, пятьсот человек… Пятьсот жизней… А на баркасе — три.

Мы выбежали на скалу. Берег, казалось, качался под непрерывными ударами волн — или это не был уже берег? — мокрый ветер бушевал подобно штормовой волне.

Вдоль отмелей и скал упрямо скользил, пробирался, поминутно скрываясь у самого прибоя, фонарь баркаса. Он двигался к бухте, то набирая почти скорость полета, то целые минуты барахтаясь на волне. Мы бежали вслед за ним — пять человек на пустынном берегу. И мы остановились и невольно прижались друг к другу, когда фонарь вдруг поднялся над песчаной косой, над самой косой, — узеньким серпом она отделяла бухту. Он поднялся и рухнул вниз, и не утих еще звон этого страшного удара волны, как прямо перед собой в маленькой бухте мы опять увидели фонарь баркаса. Вместе с этим бешеным гребнем баркас перелетел через косу и теперь спокойно покачивался на мелкой зыби, и рыбаки уже отдавали якоря.

Мы стояли, охваченные ветром, и молча смотрели, не в силах верить такому чуду.

Как очутились мы на палубе этого летучего корабля?.. Вода казалась горячей и легкой. Крепкие матросские руки одного за другим вытаскивали нас наверх, и мы плясали и целовали этих веселых, чудесных моряков, и только в кубрике, через несколько минут, когда зажгли лампу, — мы увидели, что это были женщины. Их было трое, две девушки и мать, — все загорелые, обветренные и молодые, настоящие люди моря, и они смеялись, глядя на нас, понимая свое и наше счастье. И этим счастьем была сама жизнь, и наши открытые лица, и наши просоленные руки, и дружба, которой нет предела, и то, что все мы знали свое настоящее счастье — жизнь.

— Хороший улов! — сказала мать, улыбаясь глазами, кладя на стол натруженные руки. — Лосось, чавыча… первый сорт!

Девушки почему-то одновременно засмеялись. Они разглядывали нас. Мы сидели у стола, мокрые с головы до ног, пар шел от наших бушлатов.

— Ну и улов!..

Мы тоже засмеялись теперь: в самом деле, как нерп, нас вытаскивали на палубу баркаса. Но мы не могли удержаться, мы забыли о расстоянии, отделявшем нас от баркаса, так сильно было желание скорее видеть, скорее обнять этих смельчаков.

Через полчаса мы поднялись на маяк. В каморку Егора Иваныча мать вошла первой. Он стоял у окна, глядя на море. Похоже, он не заметил, когда мы вошли, — но во всей его фигуре, припавшей к стене, было какое-то страшное напряжение, как будто он не мог обернуться.

— Вот мы и вернулись, — сказал шкипер. — Эй, Егор Иваныч!

Медленно он повернул голову. И лицо его вдруг осветилось мгновенным трепетным светом. Он бросился навстречу к жене и жадно обнял всех троих, всю свою семью, и мы заметили, как дрожат его руки, как гордые слезы блестят на глазах.

Жена сказала с улыбкой:

— Я за тебя боялась. Как бы, думаю, ради нас маяк не оставил. Там ведь люди, в море.

И мы поняли лишь теперь: это был совсем другой человек, не камень, но большое и смелое сердце.

Через минуту он громко смеялся, и пел, и все заглядывал нам в глаза так, как будто и мы были его детьми. Словно вспомнив, он сказал весело:

— А у меня новости, ребята! Экспедиция к нам едет… из наркомата, прямо из Москвы.

Мы переглянулись удивленно, и он понял.

— Не верите? Да у меня такой приемник, что я сам как будто в Москве живу. Что значит пространство, вообще говоря? Главное — чтобы сердца в такт бились. А здесь, — он глянул в окно, — непочатый край! Рыбу я развожу, лебедей домашней птицей сделал, песцы у меня, как кошки, ласкаются… Подождите, ребята, какая тут на островах жизнь загудит!

Издали, с моря, донесся гул корабля.

— Четвертый краболов, — сказал Егор Иваныч. — Это он привет посылает.

Мы выглянули в окно. Далеко в штормовой ночи маленькой зеленой звездочкой плыл отличительный огонь. Он приближался как будто, или нам казалось, что мы летим к нему, к дальнему большому кораблю, над штормовой пучиной, сквозь ветер и мглу, словно к самой мечте Егора Иваныча летим, — и в этом было счастье, и наши синеглазые рыбачки улыбались.

Ожидание

После гибели «Скумбрии» нас приютили на маяке. Это был старинный маяк, построенный безвестными рыбаками. Он стоял на скалах, открытый ветрам, в двух милях от берега, названия которого мы еще не знали.

Приближаясь к домику, мы увидели на крылечке сгорбленного седого старика. Он сидел на верхней ступеньке, одетый в синюю рыбачью робу, и, не замечая нас, глядел вдаль.

Мы поздоровались. Он поспешно встал, радостно улыбаясь. Он не заметил наших протянутых рук. С безразличной задумчивостью смотрели его светлые глаза. Но седые брови и опущенные усы дрожали от волнения.

— Откуда? — спросил он, торопливо доставая из кармана трубку, завернутую в кисет.

— Со «Скумбрии». Матросы со «Скумбрии», — сказал Николай. — Мы хотим есть и спать, как крокодилы.

Старик покачал головой.

— Так. Значит, «Скумбрии» больше нет…

— Вы знали ее?..

— Не знал. Да это и неважно, — сказал он печально. — Совсем неважно, что я ее не знал.

Дверь отворилась. Высокая старая женщина в черном чепце показалась на пороге. Она испуганно смотрела на вас, подняв ко лбу руку.

Старик вдруг улыбнулся. Лицо его стало насмешливым и довольным.

— А ловкие ребята! — весело сказал он, — Вишь, как придумали… Со «Скумбрии»! Ну, я, чай, стреляный волк. — Брови его дернулись, как бы пересиливая сомнение. — Григорий-то где, на берегу?

Мы изумленно переглянулись. Женщина махнула нам рукой.

— А где же ему быть? — крикнула она строго. — С баркасом-то надо управиться? Или только про тебя ему думать?

Старик опустил голову.

— Ладно, ладно, не кричи, сам знаю. Шторм-то какой был, не приведи бог! — и еще шире открыл невидящие глаза.

— А дошлые парни, Катерина! Со «Скумбрии», говорят… Ну-ну, вы, скумбрии… ступайте в горенку, а я тут Гришку покараулю.

Мы вошли к комнату. Женщина торопливо закрыла дверь.

— Глупый он у меня, — сказала она тихо. — Все Гришутку ждет. Так и сидит на крыльце с утра до ночи.

С минуту мы постояли у порога. В комнате было почти темно. Сильно пахло сосной. Осторожно поскрипывали большие старинные часы. Слабый луч от печки тлел на их черном стекле.

— А кто такой Гришка? — негромко спросил Алексеев.

Женщина не ответила. Она прошла к сундуку, достала скатерть, накрыла стол. Мы все еще стояли у порога. Движения женщины были бесшумны, она словно боялась кого-то разбудить. В комнате было тихо, как бывает тихо, когда человек вдруг остается один. После грохота моря нам казалась необычной эта тишина.

— Вы садитесь, милые, — спохватившись, ласково сказала хозяйка. — Старый вас, верно, удивил?.. Да что тут… У меня у самой сердце упало. Как только новые люди на острове, так и жду; уж не Гриша ли с ними? А гости к нам бывают раз в году.

Она оживилась. Подойдя к печке, она отодвинула заслонку. Розовый свет вспыхнул на стенках.

— Гриша — это мой сын. На «Орле» он работал. Тоже матросик… двадцати лет…

Мы сели к столу. Женщина поставила перед нами глиняную миску со щами. Шершавая соль осыпалась на скатерть с наших рук. Уже не было ветра, не было ледяных волн. Запах теплого хлеба окутывал нас. Он был родной и спокойный.

— «Орла» знаю, — сказал Николай. — Хорошая шхуна.

Женщина вздрогнула, свет затрепетал на ее морщинистом лице.

— Да ведь он погиб… «Орел»-то…

Она сказала это спокойно и отвернулась. Но мы поняли: какая-то неистребимая капля надежды еще хранилась у нее.

Я посмотрел на Николая.

— Может быть, он не погиб, а?.. Коля…

— В самом деле, — подхватил Алексеев. — Как ты думаешь, Николай? Может быть…

Николай упрямо качнул головой.

— Пять лет назад. Под Охотском. Я хорошо знаю. У меня товарищ был на «Орле».

Старуха прошла к окну. За тусклыми стеклами шли тучи. Под ветром шаталась невысокая ель.

— Эх, ты, Коля! — с горечью сказал Алексеев.

Николай посмотрел ему в глаза.

— Что ж, это правда, — проговорил он спокойно и отодвинул хлеб.

Мы сидели молча некоторое время. Женщина стояла у окна. В печке медленно шевелилось пламя.

Тихонько открыв дверь, вошел старик. С ним порывом ворвался ветер. Громко затрепетало пламя. В комнате стало темней.

— А Гришки нет, — сказал он растерянно и, протянув руку, двинулся к столу. Глаза его по-прежнему были широко открыты и пусты.

Не отвечая, женщина прошла к порогу, плотно прикрыла дверь.

— Погоди. Управиться ему дай, — прикрикнула она и быстро обернулась. Она тоже не верила нам? Ждала все-таки сына. Даже помедлила у двери, как будто вот, сейчас, он должен был войти.

— Ребятам постель сготовь… Ведь устали? — сказал старик. Ощупывая дрожащими пальцами стол, он опустился на край скамейки.

— Ну-ка, рассказывайте, соколы, откуда держите путь? Табак у вас есть? Эй, Катерина, дай табачку!

— Путь наш далекий, — молвил Алексеев. — Вся жизнь в пути.

Старик удивленно улыбнулся.

— Тайный ты какой! Я сам в Америке бывал. И у китайцев. И на Гаваях… Григорий рассказывал, поди?

Женщина поставила на стол большую деревянную табакерку.

— И что ты допрашиваешь людей? Про тебя им только вспоминать, старый…

— Это ничего, — сказал я, — с новыми людьми всегда поговорить нужно.

Женщина посмотрела мне в лицо. Губы ее дрожали. Она как бы пересиливала страх. И мне хотелось понять: верит она или только хочет, чтобы мы лгали вместе с ней?

Алексеев тихонько засмеялся. Встав от стола, он подошел к печке и подложил дров. Он как-то переменился весь.

— Ты, старина, видно, молодость забываешь, — сказал он весело. — Сам ведь сыновнюю кровь просолил! Ну и летает твой Гришка. А моря — широки! Экое время: пять лет! Десять может пройти…

Женщина тихо вздохнула. Она улыбнулась в первый раз. Улыбка ее была печальна. Нет, она хорошо все знала… То, что мне казалось надеждой, было только памятью о сыне. Но память невольно рождает надежду… — и она неистребима вовек. Может быть, одновременно мы подумали об этом. Здесь же, на пороге дома, начинались далекие пути. На юг — океан, звездные ночи; прямо на север — сплошная, ручьями, заря, чайки над морем… ветер. Мы о многом забываем на корабле. Но вот он над нами, отчий кров. В нем всегда запах теплого хлеба. И тишина ожидания. И эта женщина — мать рыбака. Мы, наверное, оглохли от шторма. Но в горенке было тихо и тепло. Соль осыпалась с нашей одежды. Мы смотрели на мать, все поняв.

Старик поднял голову, словно прислушиваясь к шороху за стеной.

— Это я все знал, дорогой. Знал, что вернется. А старуху так только донимаю. И не хочешь, а скажешь. Трубку вот закурю — Гришка ее сделал. К морю пойду — и он по этой тропке ходил. Как умолчишь? Но старуха у меня — скала. Сердце у нее спрятанное. Так я на ступеньке больше сижу. Камушек где упадет — чую. Времени-то у меня много — сижу, жду.

— Как же ты нас не услышал? — спросил Николай.

— Э, милый!.. Вы только на берег — я уже вас по голосам сосчитал. Только вот Гришки не услышал. Или он в кубрике сидел? Или я… голос запамятовал… Чудно! Вы вот уже подошли, а я все жду, учуять его хочу.

Он достал тряпочку, вытер слезящиеся глаза. Женщина зажгла свечку, поставила ее на стол.

— Вечереет… — сказала она задумчиво.

Из темного угла комнатки выплыла большая белая чайка. Она висела на коротком шнуре. Кривые тонкие крылья, с силой распахнувшиеся к окну, замерли в крайнем напряжении рывка. Всей горенке, стремительному маятнику часов, громкому похрустыванию рассыпанной по полу хвои, была передана их напряженность. В самом деле, здесь не было кого-то. Кто-то должен был сюда притти. Одиночество этих двух стариков помогло этому верить. Но женщина знала правду. Она лгала изо дня в день. Может быть, она снова хотела забыть и верить? Все же это было страшное мужество сердца.

— Постель я вам тут, возле печки, приготовила, — сказала она. — И Григорию тоже…

Мельком, как бы невзначай, она взглянула на Алексеева.

— Боюсь только, что на промысла он подастся. К рыбакам.

Глаза старика открылись еще шире. Они смотрели на пламя свечи. Огонь в них не отражался. В светлых зрачках не было глубины.

Алексеев снова засмеялся. Он словно до сих пор не понял ничего.

— Придет! Не сегодня, так завтра…

— Верно, — подхватил старик. Губы его дернулись, задрожали усы. — Ты, Катерина, не печалься. Ведь больше ждала! Все вы плаксы, бабы… Ступай-ка на маяк! — И торопливо стал шарить по карманам, снова доставая трубку. — Эх, сам пошел бы к берегу. Да ведь не услышит с рейда. Погода шумна… Что ж примолкли, соколы? Дремлете? Ладно, завтра поговорим… Укладывай их, старуха!

— С глазами-то у тебя что, болели? — спросил Николай.

— Этому делу тридцать лет. Был я на «Смелом» кочегаром. Вот, паром прожгло. — Он потрогал рукой веки. — Завидовали мне ребята. Ты теперь, говорили, спасен, Федя. А я все плакал, кричал, своего счастья не понимал. Может, у меня от слез темная вода зашла?

Женщина принесла матрац, достала из сундука подушку.

— Счастье… — сказала она, кивнув Алексееву. — У тебя-то вон тоже якорь перечеркнутый.

Алексеев гладил свою волосатую грудь. Синяя татуировка была перечеркнута шрамом. Он все еще улыбался.

— Это хорошо. Якорь мой за грунт зацепился.

— Был у нас на «Смелом» кочегар, Вася Черенок, — вспомнил старик. — До сих пор он мне во снах является «Неспокойно лежать, — говорит, — штормы». Счастье такое, что от команды один я остался… Месяц не прошел, как японец их затопил.

Хозяйка стала одеваться. Она еще подбросила в печку дров, открыла дверку часов, передвинула гири.

— Вы спите, милые… Мне на маяк пора.

Старик торопливо встал.

— Я тоже, Катерина… Спите, соколы. Завтра побалагурим.

Но еще долгое время мы сидели молча у стола.

Ветер шумел за окном. Тонко звенела ель. Доносился глухой гул прибоя.

Ночью шел дождь. Ветер усилился. Птицы кричали за окошком. Где-то далеко выла пароходная сирена.

Море грохотало у самой двери. Сквозь сон я слышал, как дрожали стены избушки.

Я проснулся, когда в комнату ворвался ветер. Сухая хвоя кружилась у печки. Было почти светло; трепеща крыльями, летела чайка.

На пороге распахнутой двери стоял Алексеев. Он был мокрый весь; черными струями вокруг него текла по полу вода.

— Чертовская погода, — сказал он устало, сбрасывая пиджак. — Девять баллов, не меньше…

— Где ты был?

Он захлопнул дверь.

— Старика искал. Весь берег излазил.

Николай быстро поднялся, зачем-то надел кепи.

— Что с ним?

— Ничего. Теперь — в порядке… Вот, помоги сапоги снять.

Он опустился на лавку, тяжело уронив голову.

— На маяк я его отвел. Совсем он, видно, помешался… Бродит по берегу, зовет: «Эй, на шхуне!» Кто услышит?.. Едва довел.

Стуча зубами от озноба, Алексеев подошел к печке. Он почти упал на постель. Я долго стаскивал его мокрые сапоги. Николай старательно укутал его одеялом. С моря долго слышался крик сирены. Камни острова долго отзывались ему. Я выглянул в окно. В густом синем свете маяка всполошенно кружились птицы. Высокие лохматые валы вставали и обрушивались вдалеке. У подножья мыса, у скал, где луч останавливался на секунду, кипела огромная синяя гора пены. Она поднималась выше скалы. Чудилось, берег качается от ударов.

Алексеев сразу уснул. Я долго еще стоял у окна, слушая гул шторма. В краткие минуты затишья в комнате слышался только слабый трепет стекла.

— Сирены, слышишь, кричат? — сказал Николай. — Это краболовы.

Помолчав, он сказал тише:

— Домик невелик, а ведь каждая щепочка в нем тепла. Я даже эти запахи, все эти шумы понимаю. Мышка шуршит… Так вот лежу и слышу… матери своей шаги слышу, право…

Он уже спал, когда, тихонько открыв дверь, в горницу вошла хозяйка. Она постояла у порога, прислушиваясь к нашему дыханию. Потом подошла к столику и зажгла свечу. Шаги ее были бесшумны. Она боялась нас разбудить. Подойдя ближе, она наклонилась и долго смотрела на нас, наверное, не дыша. Сквозь ресницы я видел, как дрожали ее сухие старческие губы. Казалось, она беззвучно плачет над нами и никак не может оторваться, уйти.

…Мы прожили месяц на маяке. Шли дожди, проносились штормы, снова синело небо. В заливчике, у самой отмели, плескался тяжелый лосось. Был нерест. Большими серебристыми косяками рыба шла к берегам. Черные крабы ворочались в зарослях, меж камней. Мы ловили их прямо руками.

На легкой шлюпчонке под ветхим парусом иногда мы уходили за горизонт. Море было молочно-синее, пятнистое от облаков. Сильный кижуч бродил в неспокойной глубине; ближе к берегу пудовая камбала упрямо тянула лесу. Удивительно богат был этот голубой край: седые нерпы лениво плескались на отлогих волнах, сверкая черным кривым плавником, проносились касатки, гагары шумели на камнях.

Камбалу мы ловили ради интереса; было приятно угадывать первый клевок, ощущать радостный трепет лесы. Тусклая, в синих отливах, рыба шумно билась о борт и затихала, ошеломленная солнцем.

С берега мы несколько раз видели в море высокие белые фонтаны.

— Киты идут! — кричал Алексеев. Он растерянно метался по камням. — Да что же вы, ребята… Глядите, какие деньги!

Маячный сторож посмеивался в усы.

— Далеко не уйдут… Под Камчаткой там «Алеут», китобоец… Мой Гришка тоже раз такого китенка забил — два дня пластовали!

Николай задумчиво смотрел ему в глаза. Все эти дни он думал о чем-то своем. Иногда в одиночку он уходил к морю и там до поздней ночи сидел на камнях.

Это случилось вечером, так же просто, как наши ежедневные выезды на лов. Старики ушли на маяк. Я и Алексеев спустились к Николаю.

— Или журишься, Коля? — спросил я, присаживаясь рядом на камень. Его обветренное, поросшее русой щетиной лицо было печально.

— Нет, зачем?..

— Может, моржей высматриваешь? — пошутил Алексеев.

Над краем моря плыло большое багровое солнце.

Прямо от наших ног, мимо скал, вдаль, через горизонт лежала золотая тропа. Где она кончалась — за Шантарами?.. За тайгой материка?..

— Была у меня мать, старуха, — неожиданно сказал Николай. — В Темрюке. На Азовском море.

— Вспоминаешь?

— Вот, вспомнилось…

Он поднял камень, швырнул его на далекую волну.

— Такая судьба у матерей — ждать.

С моря подул ветер; звонче плеснула волна; голыши заговорили на отмели. Николай положил мне руку на плечо.

— Катер идет… гляди-ка! — изумленно закричал он.

Мы разом спрыгнули с камней. Из-за мыса по широкой золотой тропе шел катер. Тонкий вымпел трепетал над мачтой. На палубе стоял краснофлотец; длинные ленточки летели над его плечами.

Мы побежали к берегу, крича и смеясь. Катер шел прямо к нам. В десятке саженей от берега загрохотал якорь.

— Здорово, ребята! — кричал Алексеев, не замечая, что уже по колено стоит в воде. — С погодой, ребятушки…

С мостика улыбался молодой, обветренный командир.

— Как дела на маяке?

— Хороши. Мы матросы со «Скумбрии»…

— О!.. Поздравляю, товарищи…

Только через добрый час, на палубе катера, окруженные веселыми моряками, мы заметили, что с нами нет Николая. Он остался на берегу. Но и там, в заливчике на камнях, его не было тоже.

Я оглянулся на маяк. Сверху по каменистой тропинке спускался старик. Он был без шапки. Седые волосы развевались от ветра. Он бежал, спотыкаясь, протянув руки, что-то крича.

— Да ведь Гришка-то прибыл! — громко кричал он. Голос его был звонкий и радостный. — Где вы тут, Колька, Алексей, Петро?

Вместе с матросами мы двинулись к маяку. Сразу ожил, переменился остров. Камни откликались голосам. Травы гудели под ветром. Легкие розовые облака летели вдаль. Сладкий трубочный дым, спутник матросов, плыл над нами.

Женщина встретила нас на крыльце. Глаза ее были радостны. Но сведенные сухие губы дрожали. Она словно боялась улыбнуться, что-то еще пугало ее. Молодой командир весело поздоровался с ней, ласково пожал руку.

Мы вошли в горницу. Здесь не было никого, — никаких признаков гостя.

— Где же Григорий? — спросил я удивленно.

— Сейчас, — сказала женщина и опять своим обычным внимательным взглядом посмотрела мне в глаза. — Сейчас войдет.

За дверью послышался радостный голос сторожа:

— Да ступай-ка ты, баламут… бродячий сын!

Он с силой распахнул дверь. На пороге стоял Николай.

— Здравствуйте, товарищи. Вот, к отцу, к родителям я приехал, — сказал он спокойно, немного изменив голос, и подошел к столу. — Эй, мать, давай-ка гостям вина! — весело обратился он к матери.

Старик от души засмеялся.

— Ну, ты, пьяница… бродячий сын! Садитесь, братцы! Эх, время! Как изменился ты, Гришка, — вырос и голос осип…

Алексеев обернулся, сдвинул брови.

— Это что ж… решено?

В строгих глазах его уже таилась улыбка.

— Решено, — твердо сказал Николай.

…В этот вечер мы пили вино. Пять лет женщина берегла его для встречи. Мы сидели у стола дружной семьей. В печке громко трещали дрова. Густой свет плыл по стенам и дальше, далеко за окном.

Глядя на Николая, женщина говорила тихо:

— Почти такой же, русый… Глаза только у тебя темней…

Все было просто: Николай был сыном такой же рыбачки, как она.

Сторож громко смеялся, удивленно тряс головой.

— А каким же ему быть? Такой и остался, бродяга!

— Мы так со старухой порешили, — тихо объяснил Николай. — Никуда я отсюда не поеду. Буду со стариками на маяке.

Он коротко засмеялся.

— Осенью жена приедет. Артелью заживем. Жизнь тут, что надо, соленая, крутая, лишь бы сила в руках — бери.

За окнами горела заря, дымилась ель, все в широких розовых дорогах лежало море.

— Дела у вас теперь по другому пойдут, — сказал командир.

— Хо! Милый человек! Песцов разведем… — не унимаясь, шумел старик. — А лосось тут у нас какой!.. Сам просится.

Так неожиданно все мы были счастливы в этой семье.

…Вечером я и Алексеев уезжали на материк.

С моря долго был виден маленький домик с новыми белыми ставнями и крылечком. Они стояли на крыльце, глядя нам вслед, все трое, — у этого отчего крова неожиданно возродилась счастливая семья.

Быль июль, месяц зоревых штилей, жаркого лова, месяц поздней шантарской весны.

Вынужденная зимовка

Так, совсем неожиданно, я и Савелий, только двое, остались на корабле. Мы вызвались добровольно, и теперь, вспоминая события той суровой зимы, я нисколько не жалею об этом.

Было странно, особенно в первые дни, видеть безлюдной эту палубу, слушать мертвую тишину машинного отделения, еще недавно полного шума и блеска. Все изменилось. Он словно умер — корабль, и я понимал Савелия, когда по ночам он вдруг соскакивал с койки, выбегал на палубу и там долго бродил у трюма, покрытого ледяной корой.

В двух милях от нас, с севера на юг, большим полукольцом тянулся берег. Голубые вершины сопок тихо светились во тьме. На целые мили вокруг — ни отблеска, ни звука, ни огня. Все это было похоже на сон: и чем медленнее шло время, тем более похоже. Да, все это не раз повторялось во сне: голубые сопки, ледяная равнина бухты, тишина.

— Нужно больше работать, — ворчал Головач. — Этой спячке поддаться — цынга заест.

Очень рано, еще затемно, мы умывались ледяной водой. Почти каждый раз ночь успевала подготовить работу: на вантах, на поручнях, на дверях кают застывал белый молочный лед.

Если бы не скалывать его каждый день, судно, пожалуй, превратилось бы в сплошную глыбу льда.

По вечерам при тусклом свете жестяной печки мы рассказывали друг другу сказки, вспоминали веселые южные страны, родных на далеком берегу. Но и это надоело за месяц; в разлуке от воспоминаний становится только грустней.

Остались шахматы и ружье. Но Савелий не любил играть. С ружьем же возился ежедневно; разбирал, смазывал, чистил. Раньше оно было собственностью Павла Федоровича, капитана. После той страшной ночи, уходя с командой на берег, капитан подарил его нам.

«Я думаю, пригодится, — сказал он. — Медведи бродят — прямо с борта можно бить… И до границы недалеко».

— Что ж, попробуем медвежатины, — улыбаясь, сказал Савелий. — Продуктов у нас на пару месяцев — не больше. Правильно, Алеша?

— Правильно… До весны — сплошь сезон охоты.

— А все-таки он заплакал, старик, — вспоминал Савелий о капитане. — В каюте заперся — два часа не выходил. Он и сам, верно, хотел бы остаться на корабле. Вся душа его здесь… в ловушке. Эх, ловушка, черт тебя дери! И ведь что можно было сделать? На скалы взлететь? Я думаю, что таких штормов, как в Охотском, нигде не бывает.

Мы часто вспоминали «старика» еще и потому, что теперь там, в далеком порту, некоторые «знатоки», пожалуй, говорили о нем всякий вздор, хотя нам пришлось зимовать не по вине капитана. Это был хороший моряк, он по-настоящему любил дело. Но в этом году неожиданно ране пришла зима. Главное — она пришла внезапно. На западном берегу Камчатки мы брали лес. До опасных морозов, по самым строгим подсчетам, у нас оставалось еще не менее двух недель. Мы стояли на рейде, когда нагрянул шторм. Капитан успел сняться и провести судно узким, очень мелким проливом в закрытую бухту за остров. Ночью ударил мороз, и в течение часа бухта замерзла. На корабле остался очень малый запас продуктов — и стало ясно: придется оставить только сторожей, а всем остальным до весны пробираться в Петропавловск или на промысла. Капитан, конечно, не был виноват.

Первого медведя, «по завещанию», мы убили прямо с борта корабля. Он оказался старым и тощим. Но Савелий уверял, что это самое вкусное мясо. Впрочем, сям же он вскоре выбросил его на лед. Шкуру зверя мы повесили в каюте над столом. Она закрыла почти всю стену. Часто с гордостью Головач поглаживал длинную желтоватую шерсть. Он тоже был похож на медведя: коренастый, бородатый, в длинном тулупе, в лохматой папахе. Молодое, скрытое веселье жило в нем, несмотря на задумчивость, как бы наперекор ей. Говорил он коротко, деловито, но всегда словно шутя; работал охотно и словно играя. С ним легко было жить и работать, и если мы не раз спорили за этот месяц, то только по пустякам.

Нам было скучно и очень тяжело, хотя мы старались не думать об этом. Но об этом нельзя не думать в такой тишине, когда вокруг только голубые сопки и снег, снег…

Лишь пурга иногда вносила разнообразие в нашу жизнь. Я помню, она бушевала пять дней подряд. Чтобы пробраться за углем в кочегарку, нужно было потратить добрые полчаса. Сначала мы занялись починкой одежды, но становилось все холодней. Снизу, из трюма, доносился звон — это от сжатия льдов трещали шпангоуты.

— Как бы нам на лед не пришлось выскакивать, — говорил Савелий. — Слышишь, как жмет борта?

Целые дни мы сидели и слушали этот медленный, непрерывный звон. Я по ночам просыпался; он пронизывал меня, как лихорадка, — стон корабля. Казалось, будет бесконечным плен каюты. Даже тусклое круглое стекло иллюминатора, в закаты похожее на луну, смеркло. Мы просыпались, не зная, что это: вечер ли, утро, ночь. За дверью ревел ветер, ледяная крупа обвалом рушилась на борт. Но именно это вносило разнообразие. Как радовались мы, когда, наконец, утихала пурга.

На корабле снова становилось спокойно и весело, как раньше, когда команда еще была на борту. Мы приводили в порядок палубу, — все было прежним теперь, только снег бухты лежал неподвижно. Он никогда не был чисто белым: то синий, то розовый, то голубой. Эту долину — от берега и до сопок — мы назвали Сонной долиной. Странно шла наша жизнь. Она была почти нереальна. Нам пришлось выдумывать имена для сопок, для мысов и островков на западной стороне бухты. Тайгу на предгорье мы назвали Медвежьей — оттуда пришел к нам первый медведь. Дальнюю сопку — Восточной: из-за нее выкатывалось солнце по утрам.

В то памятное утро, после пурги, мы собрались на охоту в Медвежью тайгу.

Сверху наста лежал тонкий, мягкий слой снега, следы отпечатывались и крепко застывали на нем. Можно было видеть по этим следам, как плавно и легко, едва прикасаясь к снегу, плывет лисица, как осторожно крадется песец…

Незаметно мы поднялись на самое взгорье, и здесь у кедровника первым выстрелом Савелий положил песца. Я подхватил его на руки, еще теплого, — это был прекрасный зверек, шелковистый, с легким голубоватым отливом.

Эхо выстрела долго бродило в тайге. Мы невольно прислушивались — оно повторялось где-то очень близко, за деревьями, за скалой.

— Человек стонет! — бледнея, сказал Савелий. — Слышишь?..

Мы снова прислушались, затаив дыхание, не шевелясь. Вокруг стояла привычная мерзлая тишина.

— Кажется, он у скалы, — сказал я. — Может быть, охотник?..

Мы бросились наверх, к белым скалам, и еще издали я заметил на снегу маленький черный предмет. Я наклонился над ним. Это был обломок лыжи, короткой охотничьей лыжи камчадальского образца.

Савелий сломал ветку, начал ею рыть снег.

— Он здесь, наверное… копай!

Вскоре мы нашли перчатку, и я задрожал от волнения, когда руки мои коснулись чего-то твердого глубоко в сугробе. Это был камень, круглый замшелый гранит. Я не поверил, пока не вытащил его наверх.

Мы лазили по снегу, звали, Савелий несколько раз выстрелил из ружья.

Никто не отзывался. Высокие, рябые от снега кедры неподвижно стояли вокруг. Возможно, эти самые минуты решали жизнь человека. Мы были рядом и не могли помочь.

Огромный мерзлый сугроб у оврага мы перерыли вдоль и поперек и ничего не нашли. Мы уже совершенно выбились из сил, и только случайно, обернувшись, я заметил, как что-то двинулось за выступом скалы.

— Вот он, Савелий, — сказал я тихо, удивленный поведением этого неизвестного человека, и заметил, как тот быстро спрятал что-то в карман. Он сидел на ступенчатом скосе камня, съежившись, глядя на нас неподвижными глазами.

— Что же ты молчишь? — крикнул Головач. — Тебя ведь ищем!

— М… меня? — переспросил он, заикаясь, словно в испуге. — Я ведь н…не знаю вас. Я з…замерзаю… Я так хочу спать. Я думаю, вы т…только снитесь.

Савелий нелепо захохотал. Смех его, кажется, еще больше испугал незнакомца.

— Нет, погоди… спать-то тебе как раз и нельзя. — Он подошел ближе. — Ну-ка давай руку…

— Нет! Нет! — испуганно закричал незнакомец. — Не трогайте, у меня сломана нога!

Почти насильно мы сняли его с камня, завернули в полушубок и понесли вниз, на корабль. Он бредил всю дорогу, стонал, ругался, выкрикивал какие-то имена.

На палубе мы раздели его и долго терли снегом вспухшие обмороженные ноги. Он все ругался, стараясь вырваться, ударить Савелия в лицо, но потом смирился, попросил водки, выпил полный стакан и тотчас уснул.

Савелий старательно укутал его тулупом, притащил угля, докрасна накалил печку.

Несколько раз я заходил в каюту, прислушивался к дыханию «гостя». Спал он беспокойно, так, словно все время боролся со сном, хотел проснуться — и не мог. Только теперь я хорошо рассмотрел его лицо. Было ему лет тридцать шесть, не больше, но крутая, короткая морщина у переносицы и длинный рубленый шрам на щеке, и седые виски, и губы, крепко сжатые даже во сне, — все говорило о сильном характере этого человека.

— Нам надо узнать, кто он такой, — сказал я Савелию. — Документы, наверное, в пиджаке.

Савелий посмотрел на меня изумленно.

— Ты что это… шутишь? Что мы — воришки, чтобы по карманам лазить?

— Все-таки…

— Проснется — спросим. И говори тише… человек спит.

— Ты, кажется, сам у него в кармане браунинг нашел?

— Вы разве удивлены? — вдруг спокойно спросил гость. Он уже не спал. Он приподнялся на локте и закрыл ладонью глаза, — В тайгу без оружия нельзя ходить.

Головач придвинул к постели стул, взял руку больного.

— Ну, как здоровьишко? Брыкался-то как… помнишь?

— Спасибо! — воскликнул больной, захлебываясь. — Нет, этого мало. Что значит это слово… «спасибо». Это — жизнь! Вы понимаете, какие чувства…

Он откинулся на подушку, зарылся в нее лицом.

— Ну, вот еще, — смущенно пробормотал Савелий. — Чудак-человек… Ты хоть скажи, как зовут-то тебя?

Больной изо всех сил сдерживал рыдания. Минут десять он не мог ответить. Он трясся и все глубже зарывался в подушку. Савелий поправил на нем тулуп, лучше укутал ноги.

— Ладно, спи…

Но больной приподнялся, сел. Глаза его были закрыты. Он сказал спокойно:

— Андреев… Илья Кузьмич… С фактории «Черная падь». На промысел шел.

— Значит, кооператор?

— Ветеринар. Оленей лечу…

— Хорошее дело. Только вот теперь и ты в ловушке, — сказал Головач.

Глаза больного открылись. Они были пристальные и сухие.

— То есть?

— Ну, вместе с нами… Нам-то придется до весны, а тебе — пока нога заживет. Месяц, не меньше… Мы эту бухту «Ловушкой» назвали.

Он улыбнулся;

— Да, ловушка… Худа без добра не бывает… Если бы не вы, аминь Илье Кузьмичу.

— Ничего, поправляйся. Скоро вместе на охоту пойдем.

Больной сразу успокоился. До сих пор он словно не доверял нам, словно ждал чего-то, и вот уверился, и даже предложил Савелию обучаться ветеринарному делу, целую лекцию прочитал.

— Разве что от скуки, — согласился Савелий. — Качай! Буду ветеринаром.

Через четыре дня он уже смог ходить при помощи костылей. Почему-то он очень заинтересовался кораблем, особенно машинным отделением. Он расспрашивал о каждом пустяке и однажды неожиданно спросил:

— А случается так, что капитан сам топит судно?

— Котлы? — улыбаясь переспросил Савелий.

— Нет… Ну, чтобы оно потонуло?

— Что ж, бывает. Вот, скажем, испортилось рулевое управление. Ветер несет судно на скалы… Так было с «Чайкой». Капитан приказал открыть кингстон. После шторма водолазы подняли ее.

Мы сидели в кочегарке на куче угля. Слабая лампа едва освещала помещение.

— Вон как, — помолчав, сказал Андреев. — Ты бы хотя показал мне его… этот самый… кингстон.

— Пожалуйста, — сказал Головач. — Пойдем. — Но на пороге машинного отделения он вдруг остановился. — А зачем это тебе?

Андреев ответил весело:

— Судно потопить хочу! — он захохотал. — Не веришь? Эх ты, голова! Сам ведь спрашивал: приходится ли мне резать оленей, вместо того, чтобы лечить.

Он помолчал. Молчал и Савелий. Он стоял на пороге, видимо, обдумывая что-то.

— Пойдем-ка лучше наверх, — сказал я. Мне показалась странной шутка Андреева.

— Верно! — подхватил «гость». — Не надо… не показывай, А то еще потоплю. Я такой… — Он опять засмеялся:

— Трусишь все-таки, а?

Савелий не ответил. Мы поднялись наверх, в каюту, и здесь, все также молча, Савелий принялся готовить ужин.

— А до весны далеко еще, — сказал он,’-Где твоя родина, Кузьмич?

Андреев улыбнулся.

— Э, далеко.

— Ну, все-таки… Вот усы у тебя рыжие… Русак?

— Курский.

— Бывал я у вас. Хорошие места. Озера, перелески.

— У нас охота на зайцев хороша.

— Это что! Здорово живут мужики, вот что главное… Колхозы там разбогатели. Я на одну свадьбу попал — пятьсот человек гуляло.

Левая, перерезанная шрамом щека Андреева дернулась, он закашлялся, покраснел.

— Да, живут…

И по кашлю и по тому, как говорил Головач, я понял эту тонкую игру, понял и сразу же подхватил:

— Я тоже бывал на свадьбах. У казаков, на Дону. Весело гуляют казаки!.. Но случай такой выпал. Вся колхозная свадьба… прямо в церковь пошла.

— Да разве это один случай? — вставил Андреев.

— Представь себе — один. Я только проездом был в этой станице. Но заинтересовался… и что бы ты думал?

— Известно. Молитвы позабывали?

— Нет. В церкви уже давно был клуб организован. На спектакль они пошли. А одна старушка, глухая, не поняла, плачет, крестится… смех!

Головач тоже понял меня. Он громко засмеялся, подбросил в печку дров. Розовый свет вспыхнул на стенах каюты. Я взглянул на Андреева. Он смотрел на огонь. Он смотрел тем знакомым, неподвижным взглядом, как тогда со скалы, но губы его смеялись, только губы. Савелий стоял у печки, весь в розовом свете, и тихо говорил:

— Родина… Вот детство, мать, любовь. Не понимаю, как можно родине изменить?

— Знаете, это очень скучно, — сказал Андреев.

— Почему?

— Скучно потому, что внушено. Потому что это не ваше… И вообще, все скучно.

— Тогда, значит, скучно жить?

— Очень. Я вижу, вам нужно объяснить? Неужели вам всегда было весело и приятно? Вы никогда не думали о смерти?.. Ну хорошо, вот, скажем, вы сидите в театре. Сотни людей смеются, аплодируют, живут — и какая огромная гора зловонного мяса будет из них, не подумали об этом? Если так — вам еще скучней, чем мне.

— Все-таки ты врач? — сказал я, все больше удивляясь. — Может быть, отравлять интересней, чем лечить?

Он усмехнулся.

— Ловишь на слове? Ну-ну… Я говорю в порядке… чистой теории. Грань между жизнью и смертью вообще трудно провести. Вы убиваете оленя, а за ваш счет будут жить крабы или расти трава. Колесо! Целая колесница, а мы даже не спицы с вами… Так, ничто.

— Ты, кажется, бредишь, — сказал Савелий. — Людей надо учить жизни, а не смерти.

— Простите, «профессор»… Это — дело матерей. Я совсем о другом. Почему бы человеку не оторваться от этого проклятого колеса? Почему бы не сказать: я один на земле! Где вам… сидите, болтаете: «Родина»! — Он вдруг спохватился: — Я, впрочем, больше на самого себя злюсь. Сам точно такой…

Несколько минут мы сидели молча. В печке угасало пламя. Ночь все более густела за окном.

— Где твой браунинг? — спросил Савелий. И сразу очутился перед Андреевым. — В пиджаке?

Он повернулся к вешалке, начал шарить в одежде.

Илья вскочил из-за сто та, уронив костыль.

— Что это… расправа?! — закричал он испуганно и затрясся от страха и злости. Он снова стал заикаться и сразу охрип… — Т…так, понимаю, это — ост…торожность? З…значит, сначала дискуссия и сразу же админвыводы, а?

— Правильно, Савелий, — сказал я. — Это давно уже нужно было сделать. Еще документы посмотри.

— Я и сам покажу… к вашим услугам. — Он достал бумажник. — Здесь больше света, идите сюда.

Быстро наклонясь к печке, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.

— Смотрите э…это ин…тересно…

И только Савелий протянул руку, листок полетел в огонь. Я бросился к печке, но Андреев замахнулся костылем. Савелий схватил его за плечи. Было однако поздно. В печке, на темном угольном жаре, белела только куча пепла…

— Что ты сжег?! — закричал Савелий, все еще тряся его за плечи. — Говори!

— Если так… и… надо же вас заинтересовать! Интрига, можно сказать, как у Ш…Шекспира.

В бумажнике мы ничего особенного не нашли. Было удостоверение о работе на фактории, профсоюзный билет и немного денег.

— Ты, видно, нервный человек, — неожиданно весело сказал Головач. — Возьми свои бумаги и постарайся с этим не шутить.

Я понял: он не уверился еще.

Илья засмеялся.

— Слушаюсь.

Он вернулся к столу, так, словно ничего не произошло, и уже через полчаса с жаром рассказывал нам об охоте на лисиц. Глядя со стороны на оживленное его лицо, я невольно подумал, что они действительно нелепы, наши придирки к этому больному человеку.

Ночью он снова бредил, часто просыпался, курил. Несколько раз он выходил на палубу, и как-то, проснувшись, я услышал тихий металлический стук. Я глянул вниз. Койка Ильи была пуста. Я тотчас же разбудил Савелия. Прислушиваясь, он сказал уверенно:

— Факт. Задумал что-то… Шпион — сволочь…

Мы вышли на палубу. Уже загоралась заря, дымчатый свет плыл по вершинам сопок.

Стук доносился сверху, со спардека. Приподнявшись по трапу, я увидел, что дверь радиорубки открыта. Мы не успели добежать до нее, как на пороге показался Андреев. Он остановился покачиваясь, протянув вперед руки. Глаза его были закрыты. В слабом утреннем свете лицо казалось почти зеленым.

Савелий взял меня за руку, тихо прошептал:

— Постой…

Илья шел мимо, не замечая нас. В его руках не было костылей, он только слегка прихрамывал на левую ногу. Тихонько мы шли за ним. Так, глядя прямо перед собой, он дошел до трапа, начал спускаться на палубу, но на последней ступеньке задержался и вдруг, прямо навзничь, рухнул вниз.

Когда мы подбежали к нему, оказалось, он спал. Лицо его было в крови от удара о палубу. Но он не проснулся. Мы отнесли его в каюту и уложили в постель.

— Надо осмотреть радиорубку, — сказал я Савелию. — Пойдем.

Здесь он зажег спичку, и мы вдруг увидели изломанные, разбитые приборы и сорванные провода. У меня захватило дыхание от изумления и гнева. Теперь мы окончательно были отрезаны от мира, и он это сделал, конечно, неспроста.

— Лунатик, ничего себе обвел…

— Надо сейчас же его запереть на замок, — сказал Савелий. — Сейчас же.

Он прыгнул через порог, но снизу тотчас грянул выстрел. Пуля со свистом ударила в железную стенку рубки.

— Назад! — крикнул я, хватая Савелия за руку. — Ты браунинг забыл. Там и ружье!

Мы захлопнули дверь, крепче задраили иллюминатор. — Так, внезапно, мы очутились в плену. Он мог спокойно ждать, пока мы выйдем, или выбить стекло и перестрелять нас.

В рубке было темно, только слабым светлым пятном виднелся иллюминатор. Мы сели на пол. Савелий достал табак.

— Знаешь, это моя вина, — сказал он, закуривая. — Еще тогда, когда он сидел на скале, падлюка, у меня что-то мелькнуло. И вот я выпытывал, дурак, все увериться хотел.

— Теперь уверен?

— Прости, Алеша, сердцем прошу… Мы ведь не знаем… что будет?

Мы сидели молча не менее получаса. На палубе ничего не было слышно. Может быть, он стоял у двери и подслушивал?

— Есть только один выход, — тихо сказал я Головачу. — Надо ломать переборку. Там каюта старшего штурмана и трап на мостик.

Он встал, подкрался к иллюминатору:

— Иди, сюда…

Я подошел. Того на палубе не было видно. Конечно, он был здесь, у двери. Я подкрался к порогу, прислушался. Мне стало слышно его дыхание — нас разделяло только тонкое железо двери. И я не мог удержаться.

— Караулишь, сволочь!.. — закричал я ему. — Чертов покойник, чахотка!

Он не ответил, но сразу поднялся, заковылял по палубе. Через иллюминатор мы видели — он что-то искал глазами, осматривал поручни, мачту. Около трапа лежал обрывок стального троса. Он поднял его, подошел к двери. Я все время следил за ним, за его лицом. Оно было спокойно, словно он делал какое-то привычное дело.

Мороз все больше крепчал, у него зябли руки, он отходил от двери, дышал на них. Один раз мы встретились глазами, он быстро сунул руку в карман, левая, перерезанная шрамом щека дернулась. Однако он, видимо, передумал. Мы знали, что он закрывает нас снаружи, но ему немало пришлось повозиться у двери. Молча мы ждали, пока он уйдет, чтобы приняться за работу. Ушел он не скоро, ему казалось, что дверь ненадежно заперта. Несколько раз он возвращался проверить. Потом, все также не замечая нас, он вынес из кладовой корзину консервов и выбросил их на лед. Он собирался уходить, но еще медлил почему-то.

Уже совсем рассвело. Утро было ясное, голубые холодные сопки светились вдалеке. Я запомнил эти далекие вершины: все стало далеким теперь, за толстым голубым кругом иллюминатора.

В углу рубки Савелий отыскал тонкую железную пластинку. Осторожно он начал долбить в переборке щель. Дерево звенело, доски оказались дубовыми, он в кровь изодрал руки, но переборка не поддалась.

Я взял у него железку, отошел в дальний угол, где уже была небольшая щель. Мне удалось немного отодвинуть доску, и Савелий вцепился в нее руками. Он так рванул ее, что сдвинулась вся переборка. Через минуту мы уже были в штурманской каюте. Под столом я заметил молоток. Я схватил его машинально. Дверь на мостик была открыта. Мы тихонько поднялись наверх.

— Не подымайся, — сказал Головач. И первый осторожно выглянул из-за перил.

— Не видно… неужели мы дадим ему убежать, Лешка? Я подохну от горя!

— Может быть, он в каюте?..

В это время внизу, с правого борта, гулко хлопнула дверь.

Головач угадал.

— В машинном он… Пойдем!

На ходу он подхватил короткий железный прут, забытый еще при отбивке льда. Мы вошли на решетку кочегарки, прислушались. Снизу, из машинного отделения, доносился торопливый, приглушенный стук.

— Разувайся, — тихо сказал Савелий и сам быстро снял сапоги.

Промерзшие железные прутья обжигали мне подошвы, ноги прилипали к железу. Мы крались по трапам, сжав зубы, сдерживая стон.

В кочегарке было совершенно темно. Мы крались медленно, бесшумно, боясь рассыпать уголь или опрокинуть что-нибудь.

Савелий заглянул в машинное отделение и вдруг схватил меня за руку, прижался ко мне. Он весь дрожал. Я слышал, как билось его сердце: гулко и все учащая удары.

— Змея!.. — прошептал он, — кингстон открывает…

Черная темень кочегарки закачалась передо мной, но Савелий еще крепче сжал мне руку. Некоторое время мы стояли, прислушиваясь. Стук прекратился. Слабый свет керосинки за шатуном стал еще слабее. Савелий выпустил мою руку и медленно переступил порог. Я повернул в боковой проход, чтобы обойти вокруг машины.

Андреев сидел на плите, низко наклонившись над кингстоном. Вокруг него валялись ключи и молотки. Закопченная керосинка едва горела, но лицо его было хорошо видно — оно блестело от пота.

Затаив дыхание, я спешил проскользнуть через полусвет, к тени, чтобы подкрасться сзади. Мельком я взглянул на Савелия: он был уже близко. В правой руке его, занесенной высоко над головой, коротко покачивался тонкий железный жгут.

Он уже готовился прыгнуть вперед, когда Илья приподнялся, пошарил вокруг себя руками, взял ключ. Он поднял голову, покачнулся, сжался в комок, но в ту же секунду браунинг блеснул в его руке.

— Стоп… г… голубь! А где другой?..

— Наверху, — сказал Головач глухо и опустил жгут. — Ищет тебя, ворюгу. Платишь нам, что от смерти спасли?..

Андреев оглянулся по сторонам. Сжимая молоток, я припал к инструментальной полке, в углу. Он, кажется, поверил Савелию. Он начал пятиться ко мне, медленно поднимая браунинг.

— Эх, ты, сука… шакал! — крикнул Савелий с отчаянием. — Недобиток!

Он уже не надеялся, что я подоспею сзади, но в эту секунду, которую он, может быть, считал совсем последней, я грохнул бандита молотком. Падая, он успел выстрелить. Где-то наверху, в переплете решеток, звякнула пуля. Я едва вырвал браунинг из его руки.

Савелий стоял неподвижно, бледный до неузнаваемости. Он засмеялся вдруг, закрыв ладонями лицо, ноги его подогнулись. Я подбежал к нему, встряхнул за плечи. Он все еще смеялся непрерывным, нервным смехом.

— Перестань! — крикнул я. — Сейчас же перестань!

Он замолчал, но все тело его трепетало от озноба.

Мы подняли Андреева и потащили к трапу, наверх. В каюте мы уложили его на койку, обмыли голову. Он тяжело дышал, кусал губы, кровавая слюна текла по его бороде.

— Нам надо сохранить его, — сказал Головач. — Сохранить и передать в погранотряд. Там он расскажет, что надо…

Только теперь я смог вернуться к решеткам, взять сапоги. Мы обулись и вышли на палубу, закрыв каюту. Синяя морозная дымка стояла над бухтой, над островами. Снег звенел под ногами, как сталь. Таких морозов мы не переживали еще.

Я заметил, что дверь в кладовую открыта. На пороге валялась разбитая бутыль. В этой бутыли мы хранили клюквенный сок — наше спасение от цынги. По маленькой ложечке мы пили его ежедневно, боясь проронить каплю. Он перебил всю посуду. Масло и керосин, сахар и сода — все было смешано на полу.

— Зачем он это сделал? — изумленно спросил Савелий. — Ведь он хотел нас потопить?..

— Допросим.

— Однако у нас почти ничего не осталось…

— Что ж… на охоту пойдем.

Только поздно вечером Андреев очнулся. Некоторое время серые, мутные глаза его блуждали по каюте, не замечая нас. Он словно силился вспомнить все, что случилось за этот день, и, вспомнив, рванулся с койки.

Савелий скрутил ему руки, уложил обратно в постель. Все это происходило в строгом молчании. Илья только дышал яростно и тяжело. Лицо его стало багровым, синие вены вздулись на лбу. Он пытался еще вырваться из рук Головача. Савелий спеленал его одеялом.

— Положение, кажется, изменилось? — проговорил Илья и засмеялся знакомым визгливым смешком, словно шутил до сего времени. — Ну, отпустите… Я обещаю в…вести себя тихонько. Слышите… Да мне ведь больно! — Он приподнялся на койке, заглянул мне в глаза.

— П…понимаю, ругать начнете? В карцер негодяя!.. Но… ч…че-го же вы молчите? Ругайте. Виноват… Чего же ты молчишь, Головач? Я ведь убить тебя хотел, я только очнулся. Это шизофрения, мне все казалось, что я попал в ад, что я с…спасу человечество… Если — вы понимаете? Вы были для меня Люцифером, Алексей…

— Довольно, — сказал я. — Ты подлец, но не будь идиотом. Детский прием.

Он заморгал, тихонько всхлипнул. Потом он достал платочек, старательно вытер лицо.

— Д…дайте мне з…закурить.

— Ты сначала расскажи, с каким поручением перешел через границу? — строго спросил Савелий и снял со стены ружье.

Андреев усмехнулся, сощурил глаза. Они стали маленькими и злыми.

— М…меня не надо пугать. Уже п…пять раз убивали. Вы и уб…бивать-то не умеете хорошо.

После всего, что было, он еще издевался над нами, лениво потягивался, зевал.

— Мы и совсем не хотели бы этого делать, — сказал Головач. — Но такие, как ты, стервы, жить мешают…

— Да что ты с ним споришь, Савелий? — не выдержал я. — Дай ему ружье, он очень коротко тебе скажет.

Андреев откинулся на подушку и сразу же поднялся опять.

— Вот что, милые мои, — сказал он серьезно, и серые глаза его заблестели. — Мы с вами люди случайные в смысле встречи. Можно так и расстаться. Вы просто не заметите, понимаете или нет? — не заметите, когда я уйду. Конечно, вам пришлось немного б…бояться и — я готов в…возместить, так сказать, убытки.

Он быстро снял пимы, сунул руку в чулок.

— Тут вот пятьсот рублей и… триста иен… Валюта! Расстанемся спокойно и… извините за шум.

Тугая пачка денег полетела на стол. Он встал и уверенно двинулся к порогу, но я заслонил дверь. Он покачнулся, глядя не то с удивлением, не то с испугом.

— Эт…то что же з…значит? Мало?.. Ну, друзья… — и, словно ища поддержки, оглянулся на Савелия.

— Сядь сейчас же! — закричал тот, побагровев. — Сядь или я тебя пристукну, зверь!

— Ах, вот что! — изумился Андреев. — Смотрите, можно потом пожалеть.

— Молчать!

— Хо! Эт…то я еще юнкером слышал. Только г…голос у тебя слаб.

Савелий сел к столу. Губы его дрожали, скошенные глаза остановились, он словно целился шпиону в висок.

— Ты, сука, отвечай, пока с тобой честью говорят.

— Я м…между прочим, немного радист, — сказал Андреев спокойно. — Там… прежде чем рее п…поломать, успел сигнальчик пустить., Ха-ха… по эфиру… Как это сказано: ночной эфир струит зефир?.. Так вот… подождите пару деньков, здесь оч…чень близко граница.

— Будь спокоен, мы встретим их, как надо, — сказал я. — Отвечай-ка на вопросы.

Он присел на койку, оперся бородой о ладонь.

— Может быть, повторить? — спросил Савелий. Голос его звенел.

— Нет, не надо… Собственно, что вы хотите знать? Да… нарушитель границы — что еще?

— Зачем приходил?

— Неужели непонятно? Просто люблю большевиков. Славные люди… надо же им помочь?.. Ну, что вы будете делать дальше?

— Передадим тебя в погранотряд.

Он побледнел. Он хотел засмеяться, но только закашлялся, чтобы скрыть неудачный смех.

— Артист, — сказал Савелий. — Такие раньше на ярмарке кривлялись.

Илья перестал кашлять, щеки его побелели.

— Вы не имеете права, слышите, не имеете права убить меня! — закричал он, опять багровея, раздувая синие вены на лбу. — К чему эта комедия?

— Мы и не собираемся убивать.

— Но я убегу… все равно убегу…

— Мы запрем тебя в трюм…

— Хорошо, — согласился он весело. — Там сложен лес. Неплохой будет костер. Две щепки, двадцать минут работы, вот и огонек…

Это в первый раз он говорил честно.

— Запрем-ка, Савелий, каюту, — предложил я. — Обсудим.

Он крепче задраил иллюминаторы и вышел вслед за мной. Мы остановились у поручней, на том самом месте, где месяц назад прощались с ребятами, где Павел Федорович сказал:

«Главное, вы думайте, что мы все время вместе, мы ведь мыслями своими все время будем на корабле…»

— Дело серьезное, — сказал я Савелию. — Надо крепко обсудить…

— Хорошо. Помолчи. Я подумать хочу…

Мы стояли у поручней, глядя на берег, задернутый полдневной синевой. Спокойно и радостно светился снег на вершинах, все было прежним опять.

Савелий поднял голову. Я заметил, как уменьшились и почернели его зрачки.

— Если закрыть его в каюту, убежит, — сказал он. — Откроет иллюминатор и убежит. В трюме — сам сказал — пожар устроит. Это у него нечаянно прорвалось. Есть такая пакость на земле — скорпион… Я в Индии видел, вроде паука, он себя самого убьет от злости… Вот если закрыть рубку штуртроса или в канатный ящик! Замерзнет, ведь железо кругом. Куда еще? Некуда. Значит, остается одно… В машину ведь тоже нельзя его пустить? А при себе держать — не усмотришь. Потопит судно и удерет… Однако это правда, Алеша, что мы не можем его… не имеем права: потому что мы не суд?

— Нет, мы имеем право, Савелий. Что мы здесь — шаромыжники? Бродяги? Это наша родная земля.

Он спросил еще тише:

— Значит?..

— Да, — сказал я.

— Тогда нужно сжечь деньги, при нем сжечь, — пусть не подумает, что мы грабим.

— Верно. Мы сожжем деньги… И надо сделать все по порядку, с бумагой, пусть он подпишет бумагу сам…

Головач задумался.

— Сегодня вечером… Я думаю, ждать не надо. Может, и вправду ему подмога идет?

Он открыл дверь каюты. Андреев сидел у стола, перебирая игральные карты.

— А… мудрецы! — сказал он весело. — Ну, что п…придумал совет старейшин?

Савелий подошел к столу, смахнул карты.

— Гадаешь? Лучше приготовься, вечером судить будем.

Илья удивленно поднял брови, осторожно потрогал усы.

— С причастием? С присягой? — спросил он серьезно и медленно поднялся из-за стола. — Знаете, я все понял. Давайте в открытую играть. Кругом зима, за ночь снег заметет следы. Дело — есть дело. Бизнес — как говорят англичане. Я, может быть, подлец, по-вашему, конечно, но не предатель. Я никому об этом не напишу. — Он кивнул на стол, на пачку денег, уже распечатанную и аккуратно сложенную у лампы. — Ну, забудем обиды? Может быть, мало?.. Хорошо…

— Нет, довольно. — Я подошел к столу, взял деньги.

Савелий открыл стол, вытащил старую газету. Он мелко изорвал ее, сложил около печки, на железном листе. Андреев следил за его руками, он не мог оторваться от его рук, зажигавших спичку. Как только вспыхнул огонек, я поднес к нему всю пачку.

— Что вы делаете?! — истерически закричал Андреев и бросился ко мне. Савелий отшвырнул его к порогу. Он упал на палубу, прижался спиной к обмерзлому косяку двери.

— Что вы делаете… Почему же вы молчите?! — завопил он еще громче и пополз обратно, хрипло, тяжело дыша. Он содрогался весь, он ловил руками мои колени. Было страшно и стыдно видеть это искаженное лицо, еще лишь за минуту бывшее спокойным и теперь мокрое от слез.

Горку тлеющего пепла, оставшуюся на листе, он схватил, видимо, не чувствуя боли. Утирая слезы, он измазал сажей лицо. Казалось, он хотел увериться; несколько минут ползая на коленях, он шарил вокруг печки, и, наконец, уверился, и снова стал спокойным.

Но взгляд его изменился, он смотрел на нас со страхом — так смотрят на сумасшедших.

Савелий сказал:

— Встань, бедный ты человек…

Андреев поднялся, вытер о пиджак руки. Грязная, перерезанная шрамом щека дергалась. Казалось, он хочет засмеяться.

— Ж…жест? — пробормотал он. — Мил…лионеры? Ха! Миллионеры духа?.. Идиотизм…

Головач взял его за рукав, подвел к постели.

— Сядь… мне жалко тебя, скотина.

Похоже, он ничего еще не понимал. Он выжидательно смотрел. Лицо его изменилось, оно стало притворно наивным, заискивающим.

— У меня дети… старая мать. Вы ведь на родине. Даже родины у меня нет.

Савелий объяснил спокойно:

— А у тех, кому ты яму копаешь, у нас разве нет матерей? Не подумал? Нужно догадаться… А еще говоришь — юнкером был. Книжки читал, небось по-французски умеешь? Щеки-то вытри, в грязи они!

— Больше дал бы, нет! — забормотал он, снова срываясь в плач, — Но я все равно в погранотряде доложу. Тысячонку захотели? Не получите!

Я вышел из каюты, поднялся на спардек. Было грустно и неловко слушать этого человека.

Синими пятнами на западе виднелись острова. Там, за кромкою льда, кипело вечно неспокойное море. За морем, за далекой тайгой, лежали знакомые города, тысячи дорог. В этот час в Москве только начиналось утро.

Мне хотелось побыть одному, хорошо подумать перед судом. Только теперь и как бы нечаянно я вдруг понял, как трудна правда, как тяжело бывает и сильным волей, как далеко от «понять» до «исполнить», какая решимость нужна! И любовь к жизни я вдруг понял по-иному. Всю силу этой любви. Радость бывает внезапная: щекочет в горле; воздух сладок и свеж; много непройденных дорог в мире; ноги молоды и крепки. Бывает любовь тихая, постоянная, где-то внутри горит огонек. Но какой силы должна быть любовь к жизни, к Родине, чтобы сдержать сердце, оскорбленное в своих лучших порывах?

Вот он сидит в каюте, изворачивается, лжет. Даже во лжи он уже неразборчив. Но сегодня вечером или в самую ту минуту спадет маска. Неужели он не поймет, что мы поступаем честно, что именно сила любви к жизни и чувство долга не позволяют нам иначе поступить? Да, главное, неужели он не сможет стать честным хотя бы тогда, в ту минуту? Почему-то мне долго не давала покоя эта мысль, хотя все было ясно и решено.

Вечером Савелий зажег в кают-компании лампу. Он старательно вытер стол, принес бумагу и чернильницу. Он был сосредоточенно спокоен, однако я заметил, как дрожат его руки.

— Вот, кажется, все, — сказал он, внимательно оглядывая помещение. — Можно, пожалуй, начинать.

Я вышел на палубу, открыл каюту. Андреев лежал на постели, притаившись, не дыша.

— Пойдем, — сказал я, отходя от порога, ощущая в кармане пиджака тяжелый, металлический груз.

Он откликнулся тихо:

— Куда?

— На суд… ведь знаешь.

— Но вы это с…серьезно? Хорошо… Я пойду.

Ружье лежало на столе перед Савелием. За это время он успел зачем-то принести молоток и несколько ключей. Отдельно, у самой лампы, лежал маленький сплющенный комочек металла. Как только мы вошли, Головач встал.

— Подсудимый, — сказал он. — Ворюга и шпик, садись там.

Покачиваясь, Андреев прошел к столу.

— X…хорошее начало, — воскликнул он весело. — Ну, джентльмены!..

Савелий взял ручку, придвинул бумагу.

— Имя, отчество, фамилия? Только правду говори.

— Зачем? Вы знаете…

— Я губ не хочу марать.

— Ах, простите… Андреев, Илья Кузьмич.

— Зачем бродил по нашей земле?

Андреев поднял голову и еще раз удивленно посмотрел на Головача. Взгляд его остановился на смятом комочке металла. Он протянул руку, Савелий принял ружье.

— Это… к…кажется, пуля? Та… моя? А ведь я мог вас пристрелить раньше еще, на скале… Только передумал. Я руку уже поднял и в…вот ошибся. Р…русская душа у меня, с этакой грустной собачьей.

Я сел рядом с Головачом, осмотрел ключи. Это были те самые ключи, которыми Илья пытался открыть кингстон.

— Отвечай-ка ты по порядку, — прервал Андреева Савелий. — Эти ухватки тебе не помогут. Хотел потопить корабль? Узнаешь эти ключи?

Илья, видимо, что-то окончательно решил. Даже щека его дергаться перестала.

— Узнаю. Прощения буду просить…

— А вот это?

Савелий взял смятую пулю.

— Хотел человека убить?

Некоторое время Андреев смотрел на него большими, бессмысленными глазами.

— Виноват… во всем виноват… — прохрипел он и вдруг пополз со стула, упал на колени.

— Так и запишем, — сказал Головач.

— Признаешь ты, что шпиком явился, на горе нашей земле?

— Обманут. Всей жизнью обманут…

— Так. Подпиши.

Андреев поднялся, заглянул Савелию в глаза. Он взял ручку, старательно, словно разучился писать, вывел подпись.

— Я… я только слово хочу сказать. Я честно…

— Говори.

— Сп…пасибо вам, товарищи…

— Слова лишу! — закричал Савелий. — Какие мы товарищи шпиону?

— Все равно… спасибо вам. Вы душу мне просветили. Я, знаете, подумал… Илья Кузьмич… Эх, Илья Кузьмич. Какой ты маленький был, грязненький человек. Человечек ты, Илья Кузьмич, земляная козявка, жалость… Я вот смеялся давеча. С чего? Вы, верно, подумали — над вами смеюсь? Нет, жизнь свою осмеиваю, больно за ошибку свою. Все ошибка! Это катаракта! И даже т…такая исповедь простая душу мою разбудила, катаракту сняла. Что ж, не верите? В сомнение ввожу? Все признал. И только одно думаю — как мы вину свою искупим, Илья Кузьмич? Она ведь большая, горькая вина. — Он махнул рукой и снова стукнул коленями о палубу. — Прощения прошу…

Цепляясь за стол, он полз к Савелию. Но тот спросил коротко, стиснув зубы:

— Все?.. Или еще врать будешь?

Андреев тихонько заплакал, заскулил. Плача, он все прислушивался, что еще скажет Савелий.

— Какой мы приговор подпишем, Алексей? — громко сказал Головач. — Встань, подсудимый. В глаза нам смотри.

Я сказал только одно слово. Я смотрел Андрееву в глаза. Маленькие, светлые глазки его крались по мне, еще не веря. Густые огоньки, отражение лампы, дрожали в них, и мне казалось — они вот-вот погаснут.

Савелий встал из-за стола, сложил бумагу, вытер чернильные брызги на столе.

— Мы даем тебе эту ночь. Подумай про жизнь свою. Может, правду захочешь открыть — бумагу дадим.

Мы отвели его обратно в каюту, закрыли на ключ.

Бледные звезды севера стояли на небе. На юге, где-то над китайской землей, поднималась зеленая луна. Берег тонул в белесой морозной мгле. Ветер поскрипывал в такелаже. Гул моря, слабый, едва уловимый, доносился из-за островов.

— Ты знаешь… очень грустно, Алеша, — сказал Савелий. — Очень далеко мы от людей. Об этом не надо вспоминать. Так Павел Федорович говорил. Как же не вспоминать об этом, Алеша?

Я чувствовал, он хотел не это сказать. Может быть, он просто слов не находил. Так мы и расстались до полуночи, ни слова больше не сказав. Я остался у дверей каюты караулить Илью. Савелий ушел спать, но за часы моего дежурства он несколько раз выходил на палубу, шел на полубак и неподвижно стоял там, облокотившись о перила.

Тросы трещали от мороза, все крепче сжимался лед, было слышно, как в трюмах глухо звенели шпангоуты. Свет луны — дымный, голубой — плыл, качался над снежной равниной. К полуночи он стал волокнистым и густым. Если смотреть наверх, на светлые вершины, казалось, мы погрузились на дно.

Ветер вскоре утих, безмолвная тишина застыла над бухтой. Где-то за далекими сопками наши товарищи слушали эту же тишину. Она объяла весь мир, все бесконечные просторы, и мы, три человека, были на самом дне тишины.

Ровно в полночь Савелий пришел меня сменить. Он был по-прежнему грустен.

— Я все время думаю, Алеша, про одно, — сказал он. — Как велика наша земля. Вспомни Капштадт, Сидней… Гамбург… большой на земле простор! — а вот нам, трем людям, все-таки тесно на ней. Нет, нет… не говори, я все понимаю, я хочу сказать только, что очень трудно убивать человека так вот, когда он безоружен перед тобой. Очень тяжело это, Алеша. Есть такая песня на свете — про трех сыновей, бродяг. Испытанный человек сложил. Так и мы в этой пустыне — три сына одной земли — суд чиним.

— Я тоже об этом думал, Савелий. Только свою обиду можно простить… Когда только тебе одному больно.

Некоторое время мы еще стояли на палубе, в неподвижной лунной тишине. Два черных круга иллюминаторов каюты, где сидел Илья, смотрели на нас, как глазницы. Мертвый, молчаливый корабль был страшен в эти минуты. Такого груза он, может быть, еще не имел на борту. По над мерзлой тишиной железа, заиндевевших вентиляторов, вант, оледенелая верхушка мачты горела в свете луны собранным спокойным огнем…

Весь остаток ночи, сквозь дымный свет и сон, она горела надо мной, как огромный факел. Я просыпался, открывал дверь. Был жестокий мороз. Савелий стоял у каюты, глядя на берег. Время шло медленно, я просыпался уже несколько раз, и только слабый признак рассвета брезжил над вершинами сопок. На заре мне приснился сон: мать стояла у моря, маленькая, одинокая, на огромном крутом берегу. Шли тяжелые тучи, молния пролетала над волной, мать смотрела на море и лицо ее, бескровной бледности и печали, хранило отблеск молнии на себе. Целый мир, полный дождей, солнца и льда, разделял нас. Я стоял на далеком пустынном припае, у черной воды, но лицо матери, каждая черточка его была ясно видна мне сквозь туманы и тучи. Я хотел крикнуть ей, спросить, и не мог. Но она сказала:

— Вставай-ка… пора.

Проснувшись, я увидел в дверях каюты Савелия.

— Пора, — повторил он тихо. — Светает.

Мы вышли на палубу; сизый дым рассвета плыл над кораблем. Тросы по-прежнему звенели от стужи. Савелий подал мне ключ.

— Открывай. — Он отступил в сторону, стал проверять ружье. Руки его дрожали от холода.

— Вставай, — сказал я Андрееву. — Ты ничего не написал?

Он поднялся, спросил удивленно:

— Что я мог написать? Я ничего не знаю.

— Выйди из каюты.

— Сейчас… только оденусь. Такая рань и опять допросы?

Позевывая, ежась от мороза, он вышел вслед за мной.

Савелий ждал около мачты. Андреев увидел его, увидел и понял: похоже, он только сейчас поверил, что все это всерьез. Он бросился обратно к двери, но я успел ее захлопнуть. Он уцепился за ручку, но Савелий крикнул мне:

— Отойди! — и поднял ружье.

— Постойте!.. — закричал Илья, хватая меня за руку. — Только минуту… С…сава… д…дорогой!

Он старался спрятаться за меня, и, когда я начал спускаться по трапу, он, не выпуская моей руки, двинулся следом. Так мы прошли всю палубу и поднялись на полубак. Только теперь он заметил браунинг в моей руке. Он стремительно отпрыгнул к перилам, сжался, продолжая пятиться к носу. Он молчал. Маленькие серенькие глаза горели. Они искали что-то вокруг, они не хотели верить.

У перил, охваченный цепями, лежал запасной якорь. Широкая, квадратная лапа поднималась до верхнего кругляка. Андреев наткнулся на нее, сел. Мельком он глянул вниз, измеряя расстояние до льда. Снизу по трапу поднялся Савелий.

— Встань, — сказал он спокойно. — Так. На якорь подымись.

Покачиваясь, Андреев поднялся на якорь.

— Это н…неправда, — пробормотал он. — Б…бросьте! Перестаньте ш…шутить.

Савелий поднял ружье.

— Именем Родины, — сказа он, и небывалая тишина остановилась над бухтой…

— Именем Родины… Что!? — закричал Илья, и маленькие белесые глазки его погасли.

Савелий кивнул мне.

— Говори, Алексей.

Я оглянулся вокруг. Голубой свет шел над вершинами сопок. Большая, спокойная страна лежала вокруг.

— Мы присягаем, — сказал я, стараясь удержать его взгляд. — Родной земле присягаем, товарищам, родным, матери на дальнем берегу, что не за свою обиду, за обиду Родины платим тебе, предатель…

Пальцы его впились в обмерзший кругляк перил. Тонкий лед посыпался из-под ногтей. Но надежда еще блестела в его глазах.

— Три тысячи, — закричал он, приседая, готовясь прыгнуть на лед. — И немедленно. Все, что имею… Три!..

Но это было его последнее слово.

…С этой секунды мы опять вдвоем остались на корабле. Мы стояли и слушали долгое эхо. Где-то у дальних предгорий оно утихло наконец.

Савелий снял шапку, вытер вспотевший лоб.

Я обнял его за плечи.

— Трудно тебе, Савелий?

— Нет, — сказал он строго. — Пойди-ка огонек разведи.

Я не ушел. Так, обнявшись, мы долго стояли на носу корабля, одни в этой белой пустыне, и мне все казалось — не утренний дым, легкие волны бесшумно проходят вдоль борта.

В СУРОВЫЕ ГОДЫ

Сторожевой огонь

Счастливая рука матери зажгла этот сторожевой огонь. Спокойно и ровно горит он над высоким скалистым мысом. В море далеко виден его пламенеющий свет. Осенью, когда от штормов гудит и содрогается берег, в ночную мглу, грохочущую над баркасом, какая радость увидеть хотя бы один только проблеск этого огня!

В июле на Приазовье редко бывают темные ночи. Звездный свет стелется над морем как легкий туман, только берег черен и нем, даже волна неслышно отплывает на отмелях.

Но и в июле бывают штормы, и тогда по всему побережью — на скалах, над бухтами, на путях кораблей — вспыхивают сторожевые огни.

В эту ночь ожидалась гроза. Далеко, на кубанской стороне моря, поминутно загоралось и зыбилось небо, и тяжелая, обведенная густым синим светом туча, казалось, рушится в пучину.

И все же это была хорошая ночь. На железных болиндерах, на корабле «Аю-Даг» все были довольны погодой. Медленно шел караван судов сквозь тяжелую, душную темень, и ни на одном из кораблей не горели отличительные фонари.

Флагман десанта «Аю-Даг» шел с вытравленными якорями, приближаясь к первым прибрежным косам. С орудий, поставленных на палубы, уже были сняты чехлы. Но ни ейские рыбаки на флагмане, ни мариупольские сталевары на болиндерах, ни таганрогские кожевники на мелких судах не знали, где будет высажен десант…

В глухом безмолвии лежал берег, и на черных обрывах его, в маленьких рыбачьих селениях, не вспыхивал желанный сигнал. Спокойный и задумчивый стоял командир десанта на мостике «Аю-Дага», и ему казалось, что бинокль, который он держал в руке, с каждой минутой становился все тяжелее.

Боцман корабля, Череватый Андрей, рыбак из поселка Большие Плавни, все время набрасывал лот. Он мог бы без лота назвать глубины этих мест, все окрестные мели, все камни на взморье: тысячи раз прошел он по этим путям, но порядок есть порядок, и к тому же это была война.

Десять дней не было Андрея дома. Последним он ушел из поселка, когда, ломая заборы, все в синем дыму, бронемашины оккупантов прошли по тесным проулкам. Там, в маленьком домике на скале, ждала Череватого мать. На корабле ее многие знали — высокую, строгую и седую. Она даже не простилась с Андреем, когда он уходил, а просто сказала:

— Я знала, что так будет. Твой отец тоже никогда не слушался меня. Я потеряла его… А теперь я тебя теряю.

Андрей хорошо понял, что значили эти слова, какое отчаяние в них скрыто, — единственное, что было у нее в мире — это он, хотя никогда раньше она не говорила об этом.

Теперь, когда «Аю-Даг» приближался к Большим Плавням, к родному поселку Андрея, снова — в который раз — вспоминал он тот дымный и ветреный вечер разлуки, тот пыльный, багровый шлях, по которому он ушел. Он сам не чаял так скоро вернуться, но в поисках безопасного места, то приближаясь к берегу, то снова уходя от него, корабль подходил теперь прямо к Большим Плавням. На мостике, на палубе, на спардеке почти вплотную друг к другу стояли рыбаки, и приглушенный ритм машины, от которого содрогались палубы и надстройки, был словно сердцебиением этого окаменевшего рыбачьего полка.

Стоя на лотовой площадке, Андрей следил за медленным движением пены вдоль борта. Синие вспышки молнии иногда открывали берег, и было отчетливо видно, как на высоком обрыве, на самом краю его, качались и пламенели тополя.

Сдержанный гул корабельной машины вскоре совсем затих. Волна зазвенела громче, и командир на мостике равнодушно сказал:

— Будет шторм.

Рослый и седой, он молча и сосредоточенно думал, и все четыре штурмана, стоявшие рядом, тоже молчали в ожидании приказа командира.

Пулеметные ленты, скрещенные на его груди, и гранаты, висевшие на поясе, загорались и гасли в мгновенном и зыбком свете. Он был совершенно спокоен, этот старый рыбак, только руки его в нетерпеньи сжимали бинокль. Наконец он спросил у старпома[3]:

— Кажется, у нас на борту есть люди из этого поселка?

— Есть, — сказал старпом. — Боцман Череватый. Он даже родом из Больших Плавней.

Командир наклонил голову.

— Позовите его сюда.

Через минуту Андрей поднялся наверх по крутому, узкому трапу. Командир протянул ему руку.

— Боцман Череватый? Кто остался у тебя в селе?

— Мать, — сказал Андрей.

— Сколько ей лет?

— Шестьдесят.

Опустив голову, командир прошел вдоль мостика, потом остановился, тяжело опустив руки на перила.

— Здесь в каждом сете мы оставили своих. В Больших Плавнях тоже осталось три человека. Им известно, что идет десант. Только почему-то сигнала не видно. Или они взяты… Понимаешь? Или враг в селе.

— Нужна разведка? — спросил Андрей.

— Да. Ты пойдешь в разведку. Есть у нас еще кто-нибудь из Плавней?

— Двое. Олекса Барвинок и Кречет Денис.

— Хорошо, — сказал командир. — Возьми их с собой. Если село не занято, разожги на берегу костер. Мы должны высадиться без потерь.

— Есть, — сказал Андрей и повернулся, чтобы итти, но командир придержал его за локоть.

— Даже если есть наряды, охрана, что ли, — это не страшно. Лишь бы не было крупных частей.

Олексу и Дениса Череватый нашел у фок-мачты внизу. Он тихо передал им приказ. Те молча поднялись с «бухты» троса и прошли вслед за ним на спардек. Здесь они вместе развернули шлюп-балки, и шлюпка легко скользнула на волну. Лишь теперь, отчаливая от борта корабля, Череватый услышал, как стучит его сердце. Он сидел на корме, у руля, и даже с такого близкого расстояния лица товарищей не были ему видны. До сих пор никто из них не сказал ни слова.

«Аю-Даг» уже скрылся во тьме. Неразличимым стал берег. Черный блеск весел, бесшумно взлетавших над водой, вызывал у Андрея ощущение полета, — лишь по временам шипенье пены и соленый дождь брызг возвращали его мысли к морю.

Черная тень берега выросла впереди. Андрей узнал знакомую отмель. Даже по ночам на этом причале прежде не затихала работа. Огни баркасов обычно качались на рейде. Выходили в море и возвращались рыбаки. Но сейчас безлюден и глух был берег, как будто все вымерло вокруг.

Стараясь не греметь уключинами, Денис и Олекса сняли весла. Под килем шлюпки захрустел песок. Не двигаясь, почти не дыша, они сидели некоторое время, слушая берег. Андрей первый поднялся и, придерживая гранаты на поясе, выпрыгнул на мягкую отмель. Товарищи сошли вслед за ним. Знакомой тропинкой по крутому склону оврага поднялись они к маленькому домику Андрея. Еще издали Череватый заметил в окошке слабый розовый свет, и снова услышал он стук сердца. Этот самый свет всегда горел в ее горнице по ночам, когда она ждала его с моря.

Он приподнялся на носках и тихо постучал в окно. Почти тотчас дрогнула занавеска, и в горнице ярче загорелся свет. Он услышал ее шаги, торопливые и осторожные. Она, конечно, уже знала, что это вернулся он. Товарищи остались у калитки. Андрей первый подошел к низенькому крыльцу. Он ждал, но дверь не открывалась; было слышно, как звенит в дрожащей руке крючок.

И вот он вошел в комнату. Мать, сразу же захлопнув дверь, бросилась к столу, чтобы задуть лампу, но Андрей сказал:

— Я не один…

Она посмотрела на него с испугом.

— Только сейчас проскакал разъезд…

Андрей опустился на лавку.

— Они… в селе?

Мать оглянулась на двери.

— Они оставили охрану. Сплошь эти… офицерье.

Отодвинув занавеску, он выглянул в окно. Высокое, стройное дерево в палисаднике гнулось от ветра. Дальше ничего не было видно, словно сразу же, у дома, начиналось ночное море. Мать стояла посреди горницы, и, оглянувшись, Андрей заметил, как полотенце, которое она зачем-то сняла с гвоздя, трепетало в ее руках. Он увидел ее глаза, широко открытые, непокорные, приказывающие.

— Там, на улице, мои товарищи, — сказал Андрей. — Впусти их.

Она подошла к двери и остановилась, прислушиваясь. Когда она открыла дверь, рокот гальки в прибое, как эхо обвала, ворвался в комнату.

Олекса и Денис одновременно шагнули через порог. Они сняли кепки и поклонились хозяйке, но она не ответила.

— Знать, незваные гости, — тихо сказал Денис и улыбнулся своей обычной задумчивой улыбкой. Высокий и русый, с короткими жесткими усами, с глазами цвета морской воды, он всегда был немного застенчив и робок на людях. Он отступил на шаг, когда мать Андрея обернулась к нему.

— Или у тебя матери нет, Денис? — сказала она.

— Есть, — сказал он по-прежнему тихо.

Но Андрей поспешно поднялся с лавки. Она протянула руку к нему, как бы останавливая, и не сводила глаз с Олексы и Дениса.

— Вы никуда не пойдете… Я спрячу вас… Ну, Андрюша, я же умру от горя!.. Никто не узнает. Я спрячу вас… Они убили здесь почти всех молодых и тех, приятелей твоих… Они убьют и тебя…

И вдруг она затряслась от рыдания. Но Андрею почудилось — еще громче стал шум моря. Он подошел к ней и обнял за плечи. Олекса и Денис тоже подошли. Андрей сказал:

— Я же знаю свой берег. Я каждый камень тут люблю… А теперь гитлеровцы тут, собаки. Наши идут с моря, наши! Ты понимаешь — пять тысяч человек… Мы идем, чтобы убить этих, что отрывают нас от матерей, — нет, не убить, — на куски разорвать… — Он тоже заплакал, стиснув зубы. — Прокляни меня, мать, если я буду жить в позоре, если ты палачу кланяться будешь… — он шагнул к порогу и остановился, уронив голову на косяк двери.

Она подняла руки, вытерла полотенцем лицо и снова, как в первый раз, посмотрела на Олексу и Дениса.

— Это правильно, дети?..

Олекса и Денис наклонили головы.

— Да.

Неожиданно она стала спокойной.

— Не знаешь ты своей матери, Андрей. Прадед твой от царя на Дон убежал… Дед с повстанцами на Азов пришел… Отец… да это ты знаешь… Нет, я не хуже рыбачьего нашего рода. Что надо вам, дети?

— Мы сигнальный огонь должны разжечь, — сказал Олекса. — Враг в селе?

Андрей обернулся. Он смотрел на мать. Он как бы узнал ее после долгой разлуки.

— Да, — сказала она, снимая с вешалки платок. — Только их мало. Я соберу хворост. Подождите. — И уже из сеней обернулась к Андрею, задумчиво посмотрела на него. — Сколько там, в море? Пять тысяч, говоришь? — И покачала головой. — Да… это не три человека.

Андрей схватил ее за руку, потом крепко обнял.

В этот вечер они больше не говорили друг с другом. Он только спросил:

— То, что я спрятал в погребе, когда уходил, в порядке?

— В порядке, — спокойно сказала она.

Вслед за нею они вышли во двор, и, спустившись в погреб, Андрей нащупал под рядном холодноватый ствол пулемета. Им понадобилось немного времени, чтобы установить пулемет на крыльце у раскрытых дверей. Потом они помогли матери перенести хворост из сарайчика к забору на невысокий скалистый пригорок, откуда еще в детстве целыми часами Андрей, бывало, смотрел на море. Отсюда открывался широкий простор, но сейчас непроглядная темень лежала над взморьем.

— Теперь уходи, мать. Иди к соседям. Они спрячут тебя.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Ты, верно, шутишь?

Потом взяла лампу со стола и, прикрыв ее углом платья, вышла на крылечко. Затаив дыхание, они следили за ней. Андрей подумал: в эти самые минуты в море, на мостике «Аю-Дага», командир и штурман тоже стоят в ожидании. Словно оцепенев, замер весь корабль, а тысячи глаз смотрят сюда сквозь ночь.

Медленно она спустилась по ступенькам, бережно неся огонь у груди. Когда она шла через двор, легкий свет дрожал над ее плечами, и ветер трепал платок, но не мог задуть огня: так бережно она его несла.

Олекса первый сел у пулемета. Розовая искра вспыхнула и взлетела. Трепетное пламя побежало по сухим ветвям, его рванул ветер, сразу превращая в бурный каскад, но еще целую минуту она стояла у огня, боясь, как бы он не погас.

Спокойная и строгая, как всегда, она вернулась в комнату, снова зажгла лампу, потом достала краюшку хлеба с полки, разрезала ее на три равных доли и налила три чашки молока.

— Спасибо, мама, — сказал Денис, и рука его задрожала, когда он взял чашку. Счастливыми глазами посмотрел на нее Андрей.

Треск пылающего костра был отчетливо слышен в горнице, но уже скоро, к нему примешались и другие звуки, гулкий и стремительный топот копыт. Олекса склонился у пулемета, отложив хлеб и поставив на пол чашку с недопитым молоком.

Три всадника выметнулись из ночи на свет костра, вздыбили коней, и один из них, ломая доски, тяжело перевалился через забор. Каска офицера тускло блеснула в пламени, и Олексе показалось, он слышал, как несколько пуль щелкнуло о нее. Наверное, он ранил и лошадь, она заржала и понеслась через огород, унося повисшее тело седока. Но два других всадника уже исчезли, и, легко вздохнув, Олекса поднял с пола недопитую чашку молока.

Тот, кто стрелял в Олексу, невидимый, подлый враг был опытным стрелком. Чашка вдребезги разлетелась в руке Олексы, и он откинулся на спину, кровь и молоко смешались на полу. Андрей тотчас бросился к нему, но Денис остановил его.

— Моя очередь, — сказал он спокойно и улыбнулся синими задумчивыми глазами. С улицы прогремел залп, и стекла посыпались на стол и посуда зазвенела на полке. Но Денис уже сидел у пулемета, и Андрей стоял у окошка с гранатами в обеих руках.

Хриплый голос за окном крикнул:

— Уничтожить всех!..

И с улицы на свет костра вбежало не менее десятка солдат. Одной очередью Денис положил их почти у самого крыльца. Прижимаясь к стене, Андрей поднялся на табурет и высадил ногой раму. Он заметил, как в жидком свете молнии блеснули штыки, и одну за другой метнул обе гранаты. Кто-то пронзительно крикнул, и топот копыт снова загремел за окном. Неторопливо Андрей вытащил из-за пояса наган.

Костер у забора горел яростно и высоко, и ни одной тени не появлялось больше в его свете. Но оттуда, из-за костра, с черной стороны улицы, куда отсветы даже не достигали, теперь началась частая стрельба.

Целый час не отходил от пулемета Денис, и все это время мать Андрея стояла в углу, молчаливая, величавая, как всегда, и когда упал Денис, широко раскинув свой сильные руки, она сказала Андрею, беря у него наган:

— Теперь… иди!

За разбитыми окнами горницы шумело море, и Андрею чудились в этом шуме знакомые голоса, он считал минуты, вглядываясь в ночную темень, — помощь все еще не приходила. Там, на «Аю-Даге», огонь костра, конечно, был виден хорошо. Густое пламя летало и металось по ветру. И хотя несколько гранат разорвалось в самом костре, огонь не погас; уже горели доски забора. Четыре раза с улицы, из ночи, отряд оккупантов бросался к дверям дома, и ни один человек не смог дойти до крыльца…

В Андрея стреляли залпами, почти в упор, комья глины сыпались на него со стен и потолка. Он протирал глаза — багровое пламя костра приблизилось, горячее и сплошное, оно стало огромным, и ночь стала светлее, наполненная молнией и огнем. Руки Андрея онемели. Так он и остался у пулемета, не падая, упорный и неподвижный, и, может быть, в эти последние секунды родной солнечный берег плыл и качался перед ним.

Мать подошла к нему сзади. Она попробовала снять руки его с пулемета, но не смогла. Тогда, сбросив с плечей свой пуховый платок, она накрыла им Андрея. Словно прощаясь, она оглянулась на комнату, поправила детскую фотографию сына на стене и вышла на крыльцо. В свете огня она стояла целую минуту, высокая и седая. Ни одного выстрела не раздалось, когда она сошла по ступенькам во двор. В глубине переулка, из-за плетня, поднялось несколько солдат. Они смотрели на нее изумленно. И она видела их совсем близко. Под прицелом десятка дул она прошла к сараю, собрала вязанку хвороста и принесла ее к догорающему костру. Кто-то сказал негромко:

— Мать…

Она не обернулась. Положив хворост на костер, она повернулась и пошла обратно в дом; новая вспышка огня осветила ей дорогу. Уже поднимаясь на крыльцо, она вздрогнула и остановилась. Задыхаясь и крича проклятия, офицер выстрелил в нее несколько раз подряд. С трудом она поднялась на последнюю ступеньку. Опять высоко взлетел огонь костра. Тем, что еще прятались у забора, теперь было видно ее лицо. Она прислушивалась к чему-то. И она улыбалась. Снизу, с моря, доносился глухой шум, как будто волны далеко ринулись на берег и катились все выше, заливая, захлестывая все село. Голоса людей уже отчетливее слышались в этом шуме — партизанский десант развертывался для удара.

С юга дул теплый и свежий ветер; синяя туча вплотную надвинулась на берег; первые крупные капли дождя зашумели в траве.

Едва умолкли последние крики атаки, командир десанта поднялся на крыльцо. Мать лежала на пороге рядом с Олексой и Денисом, и Андрей у пулемета словно все еще охранял догорающий костер. Командир поднял ее на руки и долго смотрел ей в лицо, потом он снял кепку и поцеловал мать в сухие, крепко сжатые губы.

Рыбаки, сталевары, кожевники стояли тесним полукругом у крыльца и вслед за командиром тоже сняли кепки. Синяя молния освещала их головы, в тишине было только слышно, как падают на траву тяжелые капли дождя.

Все отряды десанта уже высадились на берег. В молчании, маршевым строем, шли они по улице вдоль берега, мимо домика Андрея, на Таганрог. Вспышки огня трепетали на лицах партизан, мокрых от дождя, и казалось, плачут рыбаки, безмолвно, стиснув зубы, плачут горячими, гневными слезами…

…Здесь, где горел когда-то сигнальный костер, теперь поставлен маяк. Спокойно и ровно горит его свет над скалистым высоким мысом. И какая радость в бурю, в грохочущее ненастье увидеть хотя бы проблеск этого огня. Еще цел маленький бревенчатый домик матери, хотя никто в нем не живет. Окна домика чисты, двор подметен, на всем видна заботливая рука.

В горнице все осталось, как прежде, недовязанная сеть на лавке, темные карточки на стенах, белая скатерть на столе. Только одна вещь словно случайно сюда попала — старый разбитый пулемет. Он стоит на самом видном месте у окна и странно его здесь видеть на маленьком комоде, рядом с фотографией женщины в старинном украинском наряде.

Домик матери сохранили рыбаки. Часто они собираются здесь свободными от работы вечерами, с гостями из дальних деревень, садятся у стола, и эти встречи похожи на ожидание — кажется, сейчас откроется дверь и мать вернется к своим детям.

Из окна домика виден свет маяка… Это свет ее памяти, ее свет. И нет здесь человека, которому не было бы понятно, как счастлива мать, зажегшая одна из первых этот сторожевой огонь!

Старый тополь

Этот старый тополь растет на самом берегу. Кем он посажен? Вряд ли кто знает. Как он растет на этой соленой земле? Как не сломят его штормы, как не тронет январская пурга? Теплым июльским вечером тихо звенит его листва. Белые гребни волн оплывают у самых его корней, звездный свет, словно дождь, дробится на листьях.

А вокруг — море, до самых звёзд, — неспокойное, живое; и рыбачьи огни бродят в ночи, и время от времени тяжелая рыба со звоном срывается на зыби.

На опрокинутом баркасе, у тополя, по вечерам собираются рыбаки. Раньше всех, задолго до захода солнца, сюда приходят дедушка Арсений, Михайло и Афанас. Они садятся рядом, на оголенные шпангоуты баркаса, молча курят свои длинные трубки и смотрят на море, вдаль, где изредка покажется над горизонтом белый парус или едва уловимый пароходный дымок.

— На Керчь, — говорит дедушка Арсений, следя за тающим дымком. — Пассажирский пошел…

Приятели молча соглашаются, — время как раз для пассажирского, — не впервые провожают они корабли.

Дедушка Арсений — самый старый рыбак ка косе. Длинные волосы его белы, как морская пена, но глаза — прозрачные, голубые — насмешливы и зорки.

— Ну-ка, кто этот баркас ведет? — спрашивает он усмехаясь, поглядывая на Михайлу и Афанаса.

Далеко в море треугольник паруса едва заметен. Когда заносит его ветер, он словно исчезает совсем.

— Я думаю, что Андрей, — замечает нерешительно Михайло. — Плохо ведет…

— Нет, не Андрей, — еще более насмешливо говорит Арсенин. — Посадка-то какая у посудины? Низкая ведь? У Андреевой повыше будет… Этот верно ведет — зыбь режет…

Михайлу неудобно сразу согласиться, он тоже старый рыбак, и тут, как всегда, старики начинают спорить. Дедушка Арсений любит подшутить над Михайлом; на целые десять лет Михайло моложе его, а вот голова совсем лысая. Впрочем, Михайло привык уже к этим шуткам, нередко он даже сам напоминает:

— Как же это ты про лысину мою забыл сказать?

Некоторое время они пристально смотрят друг другу в глаза, и словно неожиданно улыбаются оба, и Арсений первый примирительно протягивает свой узорчатый кисет.

— Отведай, Корнеич… Хорош табачок!

— Благодарим, — отвечает Михайло, выколачивая трубку о киль баркаса и запуская руку, в кисет. — У тебя ведь самосад, Арсений Ильич? Из самого Сухуми семена вывез?..

Афанасу нравится этот вежливый разговор, и, выждав удобную минуту, он тоже вступает в беседу.

Так до первых звезд сидят они у тополя, и тихо течет разговор, пока с поселка не приходит пропахшая морем и рыбой молодежь.

Давно уже я знаю стариков, с юности они почти неразлучны. Лет около тридцати назад каждый из них «боцмановал» на торговых кораблях дальнего плавания, но даже названия дальних южных портов они почти позабыли, хотя дедушка Арсений и гордился тем, что два раза «обернулся» вокруг света.

— На родную косу потянуло, — говорит он иногда, вздыхая. — Дома-то оно всегда лучше. А вот Семена своего никак я не пойму, — добавил он в раздумьи. — И сколько по морям бродит человек, лет восемнадцать поди…

Теперь уже Михайло насмешливо улыбался, глядя ему в лицо.

— Жить бы тебе в пустыне, Арсений Ильич. Сидел бы твой сын дома, пироги бы ел… А тут, видишь, жизнь широка! Море всегда кличет…

— Да я ведь не жалею, — оправдывался Арсений. — К слову говорю… Его, конечно, воля. Мы — потомственные моряки, от Петра, от взятия Азова.

У невысокого дощатого причала они встречались каждый день, деловито проверяли улов, следили за разбором сетей, за выгрузкой и разделкой рыбы. Если время шло к вечеру, кто-нибудь из них первый напоминал:

— Ну, что ж… Пойдем к «вечному», что ли?

Приставив руку в виде козырька, Арсений смотрел на солнце и, немного подумав, обычно соглашался.

Это слово «вечный» я слышал несколько раз и однажды спросил о нем у Арсения. Он только тряхнул белой головой.

— Понимать надо!

Но рыбаки говорили мне, что старый, одинокий тополь, растущий на этой соленой земле, кто-то назвал «вечным».

В маленьком поселке, на косе, дальние гости бывали редко. В жаркую осеннюю путину приходили за рыбой мелкие суда из Мариуполя, реже — из Ростова. Доставляли они товары, письма и свежие газеты. На судах работали знакомые моряки, дальше побережья они почти не бывали.

Раза два или три за лето заходили аварийной службы катера, и дедушка Арсений беседовал с капитанами, но они ничего не слышали о Семене. Старик давно уже ожидал письма, — шло время, новые люди селились на косе, понятно, они даже не видели никогда Семена.

В этом году сентябрь выдался теплый, легкий, веселый месяц. Ветер-низовка еще не дул с Дона, не гнал бурых косматых валов, море и небо были неразличимы, и край берега казался краем земли.

В один из таких вечеров, когда мы стояли у причала, совсем неожиданно к нам в кубрик рыбачьей шхуны зашел незнакомый человек. Он ловко спустился по крутому, узкому трапу и, улыбнувшись, сказал:

— С приветом, товарищи!.. Где же ваш бригадир?

На нем был штурманский китель и фуражка, из-под которой блестели белые, серебристые виски.

— На берегу, возле тополя, верно, — сказал кто-то из рыбаков, приглашая его сесть. — По вечерам у нас там собирается народ.

— Хорошо, — ответил он по-прежнему с улыбкой, — значит, и я пройдусь.

Мы вышли с ним вместе, и уже на причале, протягивая руку, он сказал:

— Волков. Штурман с «Терека». Слышала о таком корабле?.. Вот, выбрал свободное время. Приехал проведать знакомые места. Как-то и я здесь рыбачил. С интервентами здесь воевал.

Мы шли по берегу, у самой воды, и на окраине поселка, на изломе косы, он остановился на минуту.

— Тополь-то по-прежнему стоит, — заметил он задумчиво. — С моря когда посмотришь — как памятник стоит…

Мне было непонятно, почему с такой печалью сказал он эти слова и почему отвернулся, но я не решался спросить.

Песок на косе был совсем золотым от вечерней зари, и только у тополя лежала синяя смутная тень.

Там, в тени, на шпангоуте баркаса, окруженный рыбаками, сидел дедушка Арсений. Он что-то рассказывал, когда мы подошли. Волков поздоровался тихо, чтобы не помешать, но старик замолчал.

— Сказки рассказываете? — спросил Волков, оборачиваясь к старику. — Мы не помешаем?

Дедушка Арсений улыбнулся:

— Чего там… Вижу — морской человек. Про тополь этот говорим. Непонимающие тут есть. Вот я и толкую им… Вечное дерево это.

— Ты объясни человеку, — откликнулся Михайло.

Дедушка Арсений обернулся к нам.

— Потому вечное, что в корнях его рыбачья кровь живая! Вот почему…

— Я слышал об этом, — неожиданно сказал Волков, но старик не удивился.

— От верного человека слышал, коли так! А человек тот от меня только. Я один был на весь поселок в тот пасмурный вечер. Все в плавни подались, когда эта нечисть иноземная, — гори она, падло! — нахлынула сюда. Вон там, на далеком изломе, я лежал и все видел. Они подошли на моторке, и, когда только подходили, какой-то человек вдруг шарахнулся за борт. Я сразу понял: наших пленных везут… Стреляли они, кружили, так, верно, и утонул тот человек. Тогда они вывели на берег второго паренька. Какой это был паренек! Плечистый, крепыш… Наша, рыбачья, кровь! Роба на нем была рыбачья и рыбачьи тяжелые сапоги. А вот руки связаны были. Капитанка насунулась ему на лицо — только он вышел спокойно, наш, гордый человек, и еще голову выше поднял, и даже с места не сдвинулся, когда тут вот, к тополю, его прислонили…

Был дождь, я помню, как сейчас, и тополь плакал каждым листочком своим, и гудел он, и гнулся, словно волокна ему рвало, словно замахнуться он корневищем своим хотел. Они стреляли с трех шагов… Трое… И потом на лодку унесли того паренька.

Арсений протянул руку, тихо постучал по коре тополя.

— Тут вот, в сердцевине у него, пули засели!

Он замолчал и оглянулся, и все оглянулись теперь, — тополь взволнованно шумел от ветра, и звонкая волна отвечала ему. И даже отсюда, снизу, стало видно, как красная кровь заката струилась по густой листве.

— Я это видел, — повторил дедушка Арсений в тишине.

— Я тоже видел, — тихо отозвался Волков.

Но старик покачал головой.

Штурман повторил твердо:

— Тоже видел…

— Где же ты был? — закричал Арсений, почти бросаясь к нему.

— Я и есть как раз тот, второй, который выпрыгнул из лодки… И видишь, живой. Выплыл, хотя и наглотался воды… Под камнем я лежал.

Он показал на берег.

— Вон, под тем камнем.

Дедушка Арсений схватил его руку. Одним бесшумным движением люди сомкнулись вокруг штурмана. Теперь всем стало видно, как блестит его седина.

— Братцы!.. Товарищи!.. — закричал Михайло, задыхаясь. — Человек-то у нас какой! Хлеб-соль ему, товарищи, родному! Ко мне в гости прошу!..

Волков оглянулся по сторонам, каждый звал его к себе, каждый протягивал руку.

Но дедушка Арсений крикнул:

— Мое первое право, чтобы зашел ко мне в хату такой человек!

И Волков, крепко пожав руку старику, согласился.

Мы шли обратно по берегу после заката, в синей вечерней тишине.

Уже зажигались огни в поселке и у причала на наших маленьких кораблях.

Моря почти не было слышно, изредка только где-то близко шуршала осторожная волна.

Шагая рядом со штурманом, дедушка Арсений спросил:

— С какого моря теперь прибыли? С Черного?

— Нет, с Балтики, — ответил Волков. — На «Тереке» работаю — старпом.

— Сын у меня тоже где-то болтается по морям, — смущенно сказал Арсений. — Лет двадцать, как носа не кажет домой… Слышали, может?

— А как фамилия? Может быть…

— Горелый… Семен Арсеньевич… Боцманом он.

Волков остановился. Глубокий кашель захватил ему дыхание, было слышно, как хрипит у него в горле. Так, покачиваясь, он стоял целую минуту.

— Ничего, — сказал он, пересиливая приступ, — это… старое у меня… Горелого я знаю… Где-то он работает на корабле…

— Во как! — восторженно закричал Арсений. — Этот не изменит морю. Никогда!

Мы простились на причале, и Волков сказал, что завтра вместе с нами отплывает в Бердянск.

К дедушке Арсению собирался народ, и каждый нес штурману Волкову слово привета и дружбы, и все же он не смог долго пробыть у старика из-за этого приступа болезни. Мы удивились, когда уже через час он вошел на борт шхуны.

Спать, однако, он не лег. Целую ночь простоял на палубе и даже не заметил, что вахтенный набросил ему на плечи теплый бушлат.

В Бердянск мы уходили на заре. Уже убирали швартовы, когда Волков окликнул меня.

— Может быть, я не прав, — сказал он тихо. — Я обманул старика…

Я глянул ему в глаза. Они смотрели открыто.

— В тополе этом его, Горелого, кровь… Семен там стоял… Сеня Горелый, мой товарищ… Рыбак, солдат, герой…

Я отвернулся, до боли сжав зубы.

Мы уже выходили в море. Вершина тополя пылала в лучах восхода, и, когда ветер качал эту могучую вершину, охваченную огнем, он был похож на факел, на памятник, живой, полный силы.

У черного мыса

В эту теплую и ясную весну над нашим побережьем почти не лежали туманы. Только иногда, по утрам, синяя дымка заволакивала взморье, но и она таяла при первых лучах солнца, и было так радостно в час восхода выйти на нос нашей маленькой шхуны и словно лететь над морем, над золотистой солнечной тропой.

Старые рыбаки говорили, что в этом году будет счастливый лов. Шел слух, что уже идет стерлядь. Эта большая, тяжелая, со свинцовым отливом рыба так и чудилась нам в белесой глубине.

Мы бродили у побережья, развозя снасти на промысла, от Керчи до Туапсе и обратно, почти до Очакова. Нас было шестеро на шхуне, все молодые, почти однолетки, и все из одного порта; и не было промысла, где бы ни встретили нас шумным весельем, как будто сами мы были вестниками удачи.

В эту раннюю пору в море по ночам редко можно было встретить рыбачьи суда. Они собирались в устьях рек и в тихих заливах.

Шкипер наш Алеша Дрозд, рослый и всегда загорелый, недаром шутил, что море отдано нам в аренду. Мы привыкли к этому затишью на рейдах, затишью перед страдой, к редким встречам с транспортными судами. Но тем более все мы были удивлены, когда, обогнув Черный мыс (у него суровая слава — штормы), увидели далеко в море целую флотилию рыбачьих судов. Сколько их было там? Наверное, не менее сотни. Это была не колонна: никакого строя не было заметно — просто огромное сборище баркасов, катеров и шаланд.

Алексей быстро взбежал на бак, вытащил из футляра бинокль. Он долго вглядывался, но, видимо, ничего не понял. Обернувшись к рулевому, он махнул рукой:

— Лево руля!

Мы развернулись навстречу зыби и теперь шли прямо на рыбачьи суда. Издали, может быть, на расстоянии полукилометра, мы услышали дружный и непрерывный крик и тотчас увидели, как на всех мачтах в розовом свете зари, словно стая птиц, взвились флаги.

— Это эпроновцы! — крикнул Алексей, не отрываясь от бинокля, — Они поднимают корабль…

Мы столпились вокруг него, протягивая руки к биноклю, но он ничего больше не говорил, только топтался от нетерпения по палубе. И всем нам, хотя ветер с утра засвежел, теперь казалось, что парус «полощет», что слишком лениво режет форштевень волну.

Лишь несколько человек на баркасах заметили наш приход. Старый рыбак улыбнулся и махнул нам рукой. Кто-то сказал негромко:

— К часу поспели.

Но мы уже не смотрели по сторонам. Мы вошли в этот широкий круг кораблей, как в хоровод. И тревога ожидания, и надежда, и радость охватили нас, как этот свежий утренний ветер.

Из мутной, бурлящей воды уже показались понтоны, и вслед за ними медленно выплывал боевой мостик корабля. Жадная волна клокотала на нем, но мостик поднимался все выше, и клочья пены все слабее метались у его поручней, постепенно утихая, словно обессилев. И вот обломок мачты показался над волной; раздался шум, словно вздох огромного существа, и стройный, острый нос корабля выплыл из пучины.

На борту его, усеянном раковинами, еще можно было прочесть краткую надпись «Зет». Это был немецкий миноносец, о нем на побережье хорошо помнили рыбаки. Небольшая пушка, поставленная на его баке, слепо смотрела в небо, и ржавая вода, красная от света, как кровь, медленно стекала из ее зияющего жерла.

От водолазного катера к носу корабля стремительно подлетела шлюпка, и два человека легко вскочили на бак. Веселые, коренастые, мокрые от брызг, они сняли кепки и вдруг крепко обнялись. И на всех судах люди бросились к поручням, не стало слышно ни ветра, ни звонких голосов, грохот прокатился над морем: это рыбаки заплясали на палубах баркасов. Плавной широкой волной наше знамя развернулось на флагштоке миноносца.

Внизу, в трюмах, дружно гремели молотки котельщиков, когда мы взошли на палубу корабля. Груды раковин светились на ней в ярком солнце, как тлеющий жар, густым черным узором покрыли они мачту и надстройки, и только местами проглядывала влажная броня. Но из машинного отделения уже передавали, что механизмы в порядке; каждая весть из трюмов, словно эхо, летела над флотилией рыбачьих судов.

Долго не хотелось уходить нам с палубы этого корабля; стальное тело его, уже почувствовавшее волну, казалось, наполняется новой и яростной силой.

Почему-то все, кто вместе с нами взошли на корабль, теперь спешили наверх, к каюте командира. Мы тоже поднялись на спардек. Там, у трапа, ведущего на мостик., в тесном кругу водолазов, металлистов, рыбаков, стоял седой усатый человек в синей морской робе. Он медленно листал толстый, в желтой кожаной обложке журнал; небольшой сейф, разрезанный автогеном, стоял у его ног. Человек хмурил брови, пальцы его дрожали, когда он переворачивал страницу, и с каждым опущенным листом люди все теснее сдвигались вокруг него. Женщина, загорелая рыбачка в бушлате и светлом платке, стояла рядом с ним, и он нарочно медлил, чтобы и она успела просмотреть каждую страницу. Вдруг она встрепенулась:

— Это он!..

И несколько человек одновременно тихо спросили:

— Отто?

Усатый молчал некоторое время. Потом он наклонил голову:

— Да, это он.

Я заглянул через его плечо: с маленькой бледной фотографии смотрело лицо матроса, открытое и будто уже знакомое мне.

Женщина взяла журнал и, не закрывая, лишь прижав его к груди, медленно пошла, вдоль палубы к трапу. Товарищи молча шли вслед за ней. Только усатый остался на месте. Опустив голову и закрыв глаза, он стоял целую минуту, покачиваясь от легкого крена палубы, словно прислушиваясь к частому, как пулеметная дробь, грому молотков. Потом он выпрямился, тряхнул головой и пошел вслед за женщиной уже совершенно спокойный. У трапа его остановил Алексей.

— Кто это… Отто? — спросил он.

Усатый посмотрел на него удивленно.

— Мы не здешние, — сказал Алеша. — Мы с транспортной шхуны.

— А, понимаю, — сказал усатый и положил Алексею руку на плечо. — Был этот человек рулевым на этом самом миноносце. Встречались мы на пристани, у Ольги. Вот она…

Он посмотрел вслед женщине, которая уже спускалась на баркас. Все так же бережно она несла раскрытый журнал. Усатый помолчал, пережидая пулеметную дробь молотков.

— Да, был он матросом, родом с шахты какой-то, из Рура, что ли, — начал он свой рассказ.

«Зет» стоял в Феодоссийском порту. В городе были оккупанты. Днем и ночью отряды их маршировали по улицам. Миноносец этот должен был высадить офицерский отряд здесь, у Черного мыса. Отто рассказал нам об этом. Свободными вечерами, когда его отпускали с корабля, он приходил к нам в подпольную организацию большевиков. Он рассказал нам о десанте, а мы предупредили его, где будут поставлены мины. Мы простились вечером. Лил дождь. Отто скоро ушел. Я помню: он помахивал нам бескозыркой, когда поворачивал за угол…

Только теперь мы поняли все. Мы стояли на палубе и смотрели на море. Из немецкой пушки, из открытого жерла ее, все еще капала ржавая, цвета крови, вода. Ветер свежел, и трепет флагов на баркасах становился все громче, и с каждой минутой все яростнее кипели гребни волн.

Мы стояли и думали о нашем брате Отто, о славе его, о том, что не сравниться пучине с глубиной памяти и сердца, о том, как много у нас друзей, и не волна в отзвуках шторма, сама радость жизни качала нас в эти минуты над соленым синим простором.

Бессмертный капитан

После взрыва плавучей мины из команды «Ястреба» в двенадцать человек в живых осталось лишь восемь. Трое утонули в протоке — их закачала и унесла крутая, хлесткая на стрежне, дунайская волна.

Матрос первого класса, Степан Максименко, позже других выплыл на отмель. Обожженный, тяжело раненный в грудь, он доживал последние минуты. Его отнесли в заросли дрока, на сглаженную ветрами вершину островка, откуда открывался дальний морской простор. Капитан Черевко развернул кормовой флаг «Ястреба» и накрыл богатырское тело матроса. Он сказал:

— Правильной жизни был ты человеком, Степан. Верный товарищ и друг — коренной, черноморского роду… Не чаял я, Степа, не гадал, что так скоро придется нам разлучиться. Тяжелая, злая наша печаль — клятва на крови… Ты слышишь?..

Максименко ничего уже не слышал. Спокойные глаза его смотрели в небо, а руки жадно вцепились в землю, так, словно на самом краю обрыва, видимого только ему одному, он силится еще удержаться какие-то считанные секунды.

Товарищи отломили по ветке верболоза и положили у изголовья моряка, потом они вернулись на берег вслед за капитаном.

Этот маленький остров в гирле Дуная называют Маячным. Впрочем, маяк здесь давно разрушен и заменен бакеном. От здания осталась груда дикого камня, поросшего дроком-утесником. У него пушистые ветви и золотисто-нежного тона цветы. На островке уцелел домик сторожа. Временами здесь на день-два останавливался бакенщик и ночевали рыбаки. Домик считался ничьим. Поэтому он был общим. Путник находил здесь в непогоду приют, краюху хлеба, горсть соли да вязанку дров, оставленные неведомыми друзьями. Он, наверное, испытывал простую и спокойную радость и тоже помнил о тех, кто позже него ступит на этот порог. В тишине, пропахшей сосновой смолой, он мог сидеть у пылающей печи, следить за веселой побежкой огня, за смутными бликами, дробящимися на узеньких стеклах окон. Был похож на маленький корабль, этот тихий, бревенчатый домик над гулким разливом Дуная.

Никто из гостей не открыл в это утро дощатую дверцу шкафа. Никто не притронулся к глиняному кувшину с водой. Большое солдатское горе молча вошло в рыбачий домик.

Матросы с «Ястреба» — двенадцать человек, из которых теперь оставалось восемь, — были разведчиками на Дунае. По бесчисленным протокам и рукавам, по солнечным плесам, от взморья до Вилкова, до Измаила не раз проносился крылатый «Ястреб» — легкий, стремительный, неуловимый рыбачий корабль.

Нередко вслед за ним, по радиосигналу, появлялись звездные пикировщики, и тогда, в грохоте бомб, в вихре огня и дыма, тяжко барахтались, захлебываясь густой зеленой волной, вражеские баржи; в панике метались канонерки; рвались речные танкеры, разбрызгивая пламя, — сплошным, текучим, косматым пожаром горела и плавилась река.

Случалось, расправив крылья, «Ястреб» и сам вылетал «на охоту». Где-нибудь в заводи, в зарослях кудрявых, у островка, сам зеленью укрытый, как остров, он терпеливо караулил добычу. С близкой дистанции его единственная носовая пушка открывала внезапный огонь; яростно гремели спаренные пулеметы… Два речных транспорта, груженные снарядами, патронами и аммоналом, защищенные сплошной завесой огня, оказались беспомощными перед этой крылатой отвагой. Сколько раз пытались немцы взять разведчиков живыми, как сторожили «Ястреба» их быстроходные катера, как гнались они по свежему, вспененному следу. Но в вечерней дымке, в алом тумане зари, в час, когда рефракция меняет все очертания предметов, — словно таяли контуры судна среди отражений света, среди облаков и сияющих мелей. Потом лабиринт плавней, никем еще не нанесенных на карту, надежно укрывал отчаянную команду.

Капитан «Ястреба», Алексей Черевко, дунайский рыбак и лоцман, верил, что ему еще удастся уйти в Севастополь. Однако расчеты капитана не оправдались. Случайная мина, снесенная на быстрину, рванула и разметала в щепы корму «Ястреба» — он затонул в течение нескольких секунд. Когда это случилось, капитан находился в своей маленькой каюте. Оглушенный, захлестнутый водоворотом, он успел раскрыть дверцы рундука, в котором хранился корабельный флаг. Прижимая полотнище к груди, гребя одной рукой, он выбрался на берег.

Все это произошло у выхода в море, у широкого, вольного его простора, по которому, в ожидании темной аочи, две долгие недели тосковали моряки.

О чем же думал в эти минуты капитан, уронив над столом седеющий чуб? Он думал о своей команде. Это была не просто команда, не случайная группа людей. Это была семья. И не в каждой семье найдутся братья, готовые головы друг за друга сложить. А это была огнем крещенная — семья потомственных моряков. Нерушима была их клятва — драться не на жизнь, а на смерть, до последнего человека. Теперь, прощаясь с Максименко, еще раз повторил эту клятву капитан.

Тем горше и тяжелее было думать ему, что безоружными остались его матросы. Только Селиванов вынес на поясе три гранаты, да боцман свой неразлучный автомат. У капитана остался маленький, «личного пользования», бельгийский пистолет.

Не укрытием, а ловушкой казался ему этот остров. Он знал, что в протоках и дальше, вдоль побережья, шныряли гитлеровские патрули. Они могли высадиться и здесь; в глуши, в безлюдьи обширного устья, это рыбачье жилище привлечет их наверняка.

Единственная спасенная с «Ястреба» лодка вмещала четырех человек. Но при ней не было ни уключин, ни весел. Ждать ли до вечера, или сейчас уходить?.. В тишине горницы слышен сорванный ветром крик чайки. Слышен шелест ленивой волны. В тишине этой капитан первый различил тугой, нарастающий звук. Черевко сразу понял, что это не ошибка. Где-то близко работал мощный катерный мотор.

Он встал. И по взгляду его, по сомкнутым губам, по резко отчеркнутой линии над бровью матросы уже знали — он принял решение.

— Боцман, — проговорил Черевко негромко, глядя в окошко, поверх голов. — Возьмите у Максименко знамя. Теперь вы заменяете меня. Трое — ты, Гончаренко, ты, Селиванов, и ты, Юрко, — отдайте в лодку одежду. Сами выбирайтесь вплавь. Остальные берите лодку, доски с крыши сорвите, вместо весел… Встреча на бессарабской стороне, у бакенщика Трофима. Дорогу вы знаете, найдете… Да только открытым берегом не идите, — камышами, лозняком.

Однако матросы стояли неподвижно.

— Нет ни одной свободной минуты, — сказал капитан. — Вражеский катер на подходе. Я придержу «гостей»… Три гранаты у нас сохранилось, автомат и два диска к нему. Я буду прикрывать ваш отход…

И опять не двинулись матросы, — в тишине горницы было слышно, как дрожит от ветра стекло.

— Приказываю выполнять, — проговорил капитан отчетливее и громче и отступил от стола, давая понять, что прощание уже закончено, а разъяснять и повторять приказ он не намерен.

Первым из домика вышел усатый боцман, и видели матросы, как его плечи опустились, когда он шел по ступенькам крыльца.

Максименко еще был жив. Обожженные губы его потемнели, прозрачностью неба отсвечивали глаза, руки застыли на грани невидимого обрыва. Но сердце его билось, непокорное, жадное к жизни, как могучая птица, налетевшая в ночи на скалу.

Боцман бережно снял знамя, свернул и спрятал на груди. Когда он возвращался на берег, большой бронекатер немцев выдвинулся из-за дальнего мыса — серый, задымленный, с белым сугробом пены, кипящей у форштевня, с тонкими реями, словно висящими в воздухе.

Лодка стремительно двинулась вниз по течению, к юго-восточной оконечности островка. В последний раз видели матросы своего капитана, стоящим на — крыльце рыбачьего дома. Черевко резким движением снял с плеча автомат.

На катере заметили лодку. Истошно и хрипло завыла сирена, и сразу же в воздухе заныл — прогудел — снаряд. Лодка обогнула короткую, острую косу и вынеслась на пенящуюся водоворотами стремнину. Все дальше уходила она, зарываясь в высокую зыбь, и ждали матросы, что катер с минуты на минуту выметнется из-за мыса, и, налегая на гибкие, несуразные весла, неотрывно смотрели на островок, но катер не появлялся.

С острова донеслось несколько выстрелов, дробная очередь автомата, потом глухой гранатный разрыв. Четыре раза на склоне, у домика, высоко взлетал песок.

Боцман поднялся на ноги и зашатался. Казалось, сейчас он бросится за борт и поплывет обратно. Словно удерживая себя или борясь с удушьем, Иванихин разорвал тельняшку на груди.

— Это они бьют по капитану… Из пушек бьют!..

Не возгласом, не словом — дыханием тяжелым, как стон, ответили матросы; знал он их мысли, по лицам читал, — было бы оружие, не удержать их. Лодка с разгона легко вошла в камыши, в зеленую, душную, с шумом расступившуюся чащу. Где то еще плыли Селиванов и Гончаренко. Черно мелькали их головы на дальнем крутом извороте струй. Но вскоре и они исчезли за светлой кипенью лозняка.

Старый бакенщик Трофим был надежным человеком. Один из повстанцев Татар-Бунара, он сумел запутать свой след здесь, в просторах реки. Его не нашла сигуранца. В маленькой саманной избушке он радостно принял нежданных гостей, темную, влажную бутыль вина вынес из погреба и душистую скумбрию разложил на столе. Но не притронулись матросы к вину. Молча и жадно курили они табак и все смотрели на остров. Ни о чем не допытывался Трофим. Боцман сам рассказал ему, что случилось.

— Про Черевко я слышал, конечно… Лоцманского роду человек, — сказал бакенщик неопределенно. Неторопливый, безразличный к рассказу боцмана, он достал кисет, набил табаком самодельную трубку, в молчании выкурил ее, выбил о край столика пепел и спросил с неожиданной понимающей улыбкой:

— Что же ты медлишь, начальник? Может, не по вкусу вино? Лучшего не сыщешь в самом Измаиле…

— За угощение спасибо, — сказал боцман.

— Для добрых людей… Чем богаты…

— Или ты проверил нашу доброту? Не то для проверки ей надобно…

Трофим только повел лукавыми глазами и спрятал улыбку в курчавой бороде.

— Значит, покрепче специю просишь?

— Оружия прошу, — сказал боцман. — Однако где ты его возьмешь? «Гостей» бы ночью подкараулить — были бы у нас и автоматы, и патронов запас…

— Вон оно что, — проговорил Трофим задумчиво и вдруг спросил удивленно: — А что же ты сразу не сказал? Оружие я достану.

Боцман сорвался с места, вцепился в плечи Трофима и так его встряхнул, что на столе запрыгали стаканы.

— Золотой человек!.. Трофимушка… Неужели достанешь?

— Да погоди ты. Не тряси… Раз сказано — сделано. Есть надежные люди. Издавна к расчету с боярами «гостинцы» берегли. А Гитлер, паскуда, боярина похлеще…

Тогда несколько рук одновременно потянулись к вину, и лица матросов стали светлее.

Утром бакенщик начал собираться в путь. Боцман спросил его: надолго ли? Трофим ответил неопределенно:

— Если не задержат — к вечеру вернусь. Я ведь не сразу на хутор… На Маячном думаю побывать; про судьбу капитана разведать… Теплится искра: а может жив? Ну, потом надо же знать, сколько их там собралось?

— Повесят они тебя, — сказал Иванихин. — Все дело нам спутаешь и сам пропадешь…

Трофим усмехнулся.

— Ну, дудки… Я пятнадцать лет на реке. Я человек ценный. По паспорту я румын. И язык романешту, как свой, знаю. А только дело говоришь — своих они могут прислать сюда, для проверки. Поэтому, как завидите лодку, ступайте, гости милые, в камыши; ручьем идите, чтобы следа не осталось. На меня ты надейся, начальник. Я ведь не ветром занесенный. Я из Татар-Бунара.

Часа через два, может быть, больше, к берегу причалил немецкий моторный бот. Первым на берег сошел Трофим. Человек тридцать солдат окружили избушку, осмотрели сарай и погреб, потом разбрелись по камышам.

Матросы наблюдали за ними с дальнего пригорка, из-за разрытого ветром каменного пласта.

Было уже за полдень, а солдаты бродили в густой чащобе, среди рытвин и кочек болотных, собирались на поляне и снова расползались кто куда. Селиванов предлагал передушить их по одному, но боцман сказал сердито:

— Ерза ты неспокойная… Пустая голова! Простую операцию не разбираешь…

Возвращаясь на остров, «гости» увезли и Трофима. Там он пробыл всю ночь, и почему-то в течение всей этой ночи с острова доносилась стрельба и почти до зари пылали ракеты.

Думал Иванихин, что не вернется Трофим, тяжко вздыхал, говорил сокрушенно:

— Только я виноват… Я — один… Что ж, судите, братцы, как хотите…

Беспокойство боцмана было, однако, напрасным. На заре, едва лишь затлелись облака, — легкий каюк бакенщика показался на реке.

Сначала подумали матросы: бакенщик пьян. Шел он шатаясь и все время оглядывался, смятый соломенный бриль снимал и крестился. И странную историю поведал Трофим, клялся, боясь, что не поверят, бил себя в грудь и снова клялся, — жалко было на него смотреть.

Вот что произошло на Маячном за эти сутки… Оказывается, немцы похоронили трех человек. Бакенщик видел могилы, и новенькие каски на крестах. Были среди них и раненые: ефрейтор, с простреленной рукой; солдат, сплошь обмотанный марлей; какой-то мальчишка с железным крестом, с двумя синячищами под глазами… Сколько было раненых — Трофим не мог точно сказать, то ли семь, то ли восемь… Над могилами стояла виселица, и на ней, на крюке, вбитом меж ребер, висел капитан. Он весь был исхлестан, исполосован, только глаза его да руки уцелели. Глаза были открыты, а руки вытянулись до колен. Страшное было в этих открытых глазах. Они как будто смеялись.

Красноволосый, угреватый майор, тот самый, который допрашивал Трофима и приезжал на берег с обыском и разведкой, весь вечер пил шнапс, ругался, кому-то грозил. Все остальные его боялись. Но, по-видимому, он и сам боялся кого-то. Он затихал вдруг и опускал голову над столом.

— Капут… Фридрих… Фридрих… — Эти слова он повторил, наверное, сотню раз. Капитан ухлопал какую-то важную персону. Вот в чем тут была причина. Все они пили, и все были грустны, а этот, красноволосый, как будто взбесился. Три раза выбегал он из домика, к виселице, и здесь было слышно, как разряжал он в капитана всю обойму пистолета.

Постепенно он допился до чертиков, голову свесил, стал несуразное что-то бормотать, а потом вскочил, будто обжегся, и схватил кухонный нож.

— Глаза… — сказал он очень тихо. — Они смеются… Они надо мной смеются, дьявол! — и выбежал из дома.

Почему-то теперь он долго не возвращался. Маленький ефрейтор, с подвешенной к шее рукой, сказал:

— «Операция», как видно, затянулась… Или, может быть, командир отдыхает? Он много сегодня «взял»…

Денщик зажег фонарь и пошел за майором… Потом… Потом все услышали его крик. Он вбежал в горницу, с размаху ударился о косяк двери и упал.

— Наш майор… — кричал он, — наш добрый майор… Майн гот! Мертвый моряк задушил майора!..

Кто-то из офицеров швырнул в него бутылку.

— Этот идиот пьян…

Но туда, к развалинам маяка, уже бежали солдаты. Загорелись факелы, замелькали фонари. И еще раз поклялся Трофим, что видел он своими глазами два тела, сплетенные в траве. С обрывком веревки, уже оплетенной вокруг шеи, с открытыми, смеющимися глазами, капитан держал в могучих руках рыжего майора.

Не простым, как видно, офицером был этот майор. Важный, холеный, весь в блестках и нашивках, в ленточках, в черепах. Недаром не только солдатня — и офицеры взгляда его страшились. А теперь он распластался, будто громом сраженный, будто стремясь еще укрыться от смеющихся капитановых глаз.

Всю ночь они стреляли, обыскивали остров, жгли ракеты, словно пытались ночь разогнать. Нет, они отгоняли страх. Они ходили группами, стараясь держаться поближе друг к другу, опасаясь каждого вздоха волны, каждого отблеска на гребне.

Смешно подумать, чтобы на этом клочке земли могла укрыться малая пичуга ночная, не то, что человек. Грозен и сумрачен был Дунай в сполохах огня и света. И если нашлись здесь грамотные люди, когда-нибудь читавшие книги, — эти кровавые струи Дуная могли бы им напомнить суворовский Измаил.

Молча выслушал боцман Трофима, брови, нахмурил, жесткий ус закусил:

— Три раза обошел я вокруг света, в ледяных и в жарких краях побывал и разных кудесников видел, а тут очень уж темное дело, старина… Однако у нас своя есть задача. Сколько их на Маячном, говоришь?..

— Человек пятьдесят, не боле.

— Ты можешь доставить пулемет?

— Сегодня привезу, — твердо сказал Трофим. — И винтовок, и патронов достану… Только сам я на Маячный не пойду.

— Ладно, — согласился боцман. — Значит, с полсотни их будет, говоришь? Простимся под вечер, и дашь нам по дружбе, Трофимушка, малость еще винца.

Пулемет, три ленты к нему, ящик патронов и пять винтовок засветло откуда-то из плавней привез Трофим. Неведомый, свой человек, кланялся через бакенщика матросам, сожалел, что важными делами занят, — не может участвовать в добром деле и душевно желал удачи.

Выпили матросы по чарке старого, на редкий праздник сбереженного вина, оружие внимательно осмотрели и синими сумерками двинулись в путь.

Первого часового боцман Иванихин снял сам. Снял он его неслышно и быстро — даже упасть не позволил, на руки подхватил. Тогда убедились матросы, какое это верное дело в налете — пластунское искусство, — трава перед боцманом не шелохнулась, и камень не хрустнул, и чуткий песок не прошуршал, пока не сверкнула сталь.

Был он по-домашнему деловит и все приказы отдавал без слова, одним движением приподнятой руки. В минуту, когда по палаткам, по рыбачьему домику, по катеру из-за могил, от виселицы, грянул пулемет, матросы поднялись и пошли в атаку. Было у них только пять винтовок. Шел Гончаренко в рукопашную с обломком серпа, стиснутым в руке. Сгоряча он первым очутился у крылечка, с прыжка, одним ударом повалил офицера, поднял его, словно полено, и грохнул черепом о крыльцо. Маленький ефрейтор три раза выстрелил в Гончаренко. Руку и плечо прострелил. Но теперь у матроса был кортик, и с этим, с маленьким, да еще подбитым, недолгая была возня…

Тогда кто-то из них крикнул испуганно:

— Он опять поднялся… мертвый моряк!

И все они рванулись на берег, к длинным сходням, перекинутым на палубу катера. Здесь их и накрыл пулемет. С полдесятка солдат бросились к боту, но там, на баке, уже стоял здоровенный детина с багром в руках.

— Молодчина, дружище! — крикнул ему боцман. — Прямо по башкам молоти!..

Катер сорвался с якоря и поплыл по течению, к морю. Утром его заметили матросы на последнем, дальнем, перекате. Видно, крепко, всем днищем, засел он в илистую гряду.

Четыре гитлеровца остались на острове в живых. Они сидели в зарослях дрока, за развалинами маяка. На них случайно натолкнулся Селиванов. Он сразу залег, готовясь открыть огонь, но те поспешно встали и подняли руки. Он привел их к домику и усадил на землю, у крыльца.

— Шабаш, ребята! — скомандовал боцман. Он думал было, что баталия повторится, и уже набивал патронами карманы. Однако Селиванов сказал, что это — последние, — он исходил весь остров вдоль и поперек.

— Жаль, нету с нами Трофима, — заметил Иванихин шутливо. — Тут бы он разобрался в чудесах. Страху вчера такого нагнал, понимаете… Сказано, темный человек…

Но задумчивый Гончаренко, весь опутанный бинтами, сказал:

— Они кричали… Я это слышал… Они кричали: «Мертвый моряк… он опять поднялся…» Да, так они кричали. Я по-немецки разбираюсь. Я в Гамбурге двадцать три раза бывал.

Боцман поморщился. Нахмурил брови.

— Ну, что это за чертовщина опять? А ну-ка приведи одного пленного…

Пленный робко остановился на пороге, и хотя Гончаренко не был знатоком немецкого языка, пленный сразу понял вопрос.

— О, да!.. — забормотал он испуганно. — О, это действительно… Невероятно!

Боцман потрогал веки, незаметно ущипнул себя за руку, оглянулся и сказал решительно:

— Уйдем отсюда. Не все еще понимает слабая человеческая голова. Что же ты задумался, Юрко? К вину не прикоснулся? А я любовался, как ты «работал» на боте. С размаху, багром их по башкам! Бот наш теперь, братцы… Наш! Вон как махнем мы через море, курс — Севастополь… Так держать!

Но Юрко сказал, что на боте он не был. И никто из матросов даже ног не замочил, не то, чтобы по пояс к боту брести.

Озадаченный боцман молча смотрел на пленного. Тот старался держаться спокойно: светлые брови его часто вздрагивали, капельки пота покрывали запыленные щеки и нос. Сначала боцману показалось: пленный корчит гримасу. Тот глупо вытаращил глаза и разинул рот, показывая щербатые зубы. Уже потянулся было Иванихин к увесистой дубинке под столом, но пленный визгливо вскрикнул и отшатнулся, словно ветром смело его с крыльца.

Иванихин медленно обернулся к окошку. Не просто бледным — зеленым стало его лицо. Он сжался в комок, встал и попятился к печи. Вдоль берега, от бота, неторопливо шел капитан.

Был он только в тельняшке и трусах, с пятнисто-красной повязкой на голове. Шел он неторопливо, опираясь на палку, время от времени поглядывая на реку.

И притихли матросы, увидев своего капитана. И стали рядом с боцманом, неотрывно глядя через широко открытую дверь. А он не торопился. На светлом крылечке сначала легла крутая, резко очерченная его тень.

— Не верю, — проговорил боцман глухо. — Это уж, братцы, выше моих сил…

Ступени крылечка заскрипели — в горницу вошел капитан. Он вошел уверенной, твердой походкой, голову выше вскинул и глаза его засияли.

— Боцман!.. Ястребята мои!..

Но боцман отодвинулся еще дальше в угол, глаза его посоловели, и жесткие усы встали торчком.

— Откуда ты явился, бессмертный? — спросил он строго, голосом торжественным и напевным, будто с амвона читал.

Капитан ничего не ответил. Он подошел ближе, сел к столу, взял кружку с вином, жадно отпил половину.

— Да ведь был ты убиен и повешен, — еще торжественнее пробасил боцман.

Теперь капитан закачался от хохота.

— Ну, настоящий псаломщик!.. Да выкинь ты бредни пустые, старина… Они повесили Максименко. Они подумали — он в них стрелял. Видел я, как измывается над прахом Степана этот рыжий, выждал минуту — и задушил, и в мертвые руки Максименко отдал, для страху. То-то был тут переполох!

— А как же тебя не нашли? — удивленно прошептал боцман. — Они весь берег обшарили, каждый камень и куст…

— Я в боте прятался. Бот все время стоял пустой.

Такого грохота опрокинутых табуреток, такого ликующего крика, такого веселья не видывал маленький рыбачий дом. Матросы рванулись к своему капитану, в первые минуты ничего не мог он понять — его душили в объятиях, гладили руки, плечи, лицо, Селиванов целовал распутавшийся край бинта, а боцман упал головой на стол, и плечи его затряслись от рыданий, как от приступа кашля.

Вечером бот уходил в море. Широко и плавно несся в синем просторе Дунай — могучая, родная, заветная река. Медленно плыли сказочные берега ее… И сказочной казалась матросам жизнь — бессмертная, чудесная для отважных.

Северянка

Мы покинули порт в начале августа, в синие сумерки, легко спустившиеся над взморьем, и мне запомнился тот прощальный вечер — сияние города, смутные отблески портовых фонарей; ветер, доносящий степную, сладкую горечь полыни, и удивительный звездопад… Астрономы называют это явление звездным дождем. С моря оно выглядит особенно грандиозно. Десятки медленных молний движутся в небе, срываются серебряными шарами, то круглые, то хвостатые, словно диковинные огненные рыбы, плывут и барахтаются в дымчатой глубине. Отраженный свет метеоров зажигает глубины ручьистым огнем, и уже невозможно различить морского простора — нет моря, нет зыбкой волны, — в небе, в бесшумном рою светил и мерцаний плывет наш волшебный корабль.

Ночную вахту нес штурман Чапичев. С первого взгляда он многим казался нелюдимым, этот молчаливый человек, коренастый, плечистый, с угловатой походкой. Он носил бакенбарды и короткую бороду, что придавало его облику несколько старомодный оттенок. Внимательные глаза пристально смотрели из-под низко надвинутого козырька фуражки, собеседнику могло показаться, что штурман изучает его недоверчиво и недружелюбно. Тем более неожиданной была его улыбка, так преображающая хмурое лицо, — открытая и удивленная, — она словно освещала в нем то, что он старательно скрывал: его спокойную доброту.

Я познакомился с Чапичевым год назад и еще тогда заметил: матросы любили его, пожалуй, больше, чем других штурманов, хотя он избегал малейшего предпочтения перед другими. В отношении матросов к нему была не выраженная ни жестом, ни словом; по-мужски сдержанная теплота.

За год плавания на «Гагаре» я знал о Чапичеве не больше, чем в первый день. Матросы считали его домоседом, конечно, корабельным, а не береговым. Даже теперь, когда судно покидало Одессу на год, может быть, на два года, он оставался в своей каюте или охотно нес вахту за других, говоря, что в Одессе у него нет родных, а бродить по городу надоело.

Днем и ночью на палубе, на мостике, у парадного трапа звучали его шаги. О его приближении легко было узнать по громкому звуку шагов и резкому стуку кованой палки. Он никогда не расставался со своей «палицей», купленной где-то на пирейском базаре. В нее была искусно вделана зажигалка и футляр для трубочного табака. Но не в этом причина, по которой за Чапичевым укрепилась кличка «Регулировщик». Он не мог без палки ходить на тяжелом жестком протезе, стеснявшем движения, особенно в шторм, на шатких палубах и трапах, словно ускользающих из-под ног.

Еще в первые месяцы войны, когда у окраин Одессы шли бои, когда на порт, дымившийся сплошным пожаром, сотнями рушились фугаски, Чапичев, работая шкипером на моторном боте, лишился ноги.

Он не оставил морской службы. По возвращению из госпиталя он снова попросился на корабль. Ему пришлось пройти добрый десяток врачебных комиссий — спорить, доказывать, убеждать, — но он настоял на своем. Он не мог представить себе другого места в жизни, другой деятельности, кроме службы во флоте.

Капитан, к которому был направлен Чапичев после госпиталя, остался доволен безногим штурманом. Чапичев был ревностным служакой, скромным, преданным делу моряком.

Сколько я его помню, он всегда был занят каким-нибудь делом, обязательно «важным и срочным», — так он обычно говорил о любой работе на корабле. Его привыкли видеть среди матросов, то на шаткой подвеске, с которой чернят борт, то в тесной подшкиперской за разборкой разных тросов и концов, то в штурманской рубке за морскими справочниками, которые он прилежно изучал.

С особой тщательностью, даже любовью, целыми ночами напролет он раскладывал и проверял карты предстоящего рейса, готовясь к нему. Вот и сейчас карты морей и океанов, сложенные аккуратной стопой, лежали в штурманской рубке на столе, рядом со строгими томами лоций. Большой наш маршрут: Одесса — Анадырь. Он охватывает почти всю Азию. Прежде чем направиться к Стамбулу, судно должно было зайти в порт Феодосию, взять дополнительный груз и судового врача. И хотя дорогу в Феодосию матросы называли «трамвайной», верный своим правилам Чапичев вывесил над столом подробную карту этого сектора моря. В картах, в работе, в книгах, в тысяче корабельных дел он был весь, Чапичев.

Он не любил рассказывать о себе — до сих пор никто не знал обстоятельно истории его ранения; не любил разговоров о женщинах, особенно если эти разговоры носили сколько-нибудь грубый оттенок. В маленькой каюте своей он бережно хранил две женские фотографии. Одна из них — фотография старушки в черном чепце, вероятно, матери; вторая — девушки. Говорили, что, судя по фото, девушка была исключительной красоты.

Я думаю, это о ней наш второй штурман Катарадзе однажды говорил восторженно:

— В Сибири, на Мурмане, в Заполярьи встречаются женщины, как самородки в россыпях. Может быть, природа Севера в них отражена. Нигде не встречал я на свете спокойнее, увереннее красоты…

Впрочем, в штурмане Катарадзе нередко проявлялся романтический пыл. В Суэце был случай: английский чиновник, низенький, очкастый, в пробковом шлеме, ударил стэком грузчика-негра. Судовая буфетчица Таня сказала, что стыдно, позорно так поступать. Англичанин в ответ выругался по-английски. Это услышал Катарадзе. Он знал английский язык. Через три секунды он стоял перед чиновником, торопливо снимая с руки белую перчатку. Англичанин был близорук и, видимо, мало осведомлен о понятиях чести. Он удивленно поправил сбитые очки, поднял перчатку и долго рассматривал ее с недоумением, силясь понять, что за странный подарок?

Капитан вызвал штурмана и сказал:

— Вы что же это, милый мой, в рыцарские времена живете? Да разве такого перчаткой? Такого тем, что в перчатке… Однако не нужно скандалов. Все равно окажется, что вы виноваты…

Катарадзе был честен и прямодушен. Он горячился:

— Позвольте мне отвечать!..

Я вспомнил этот эпизод теперь, когда он поднялся на мостик, поздоровался с Чапичевым и стал, как обычно, рядом с ним у перил. Он сменял Чапичева в ночной вахте и приходил за полчаса, за час до смены. Глядя на море, лишь изредка обмениваясь двумя-тремя словами, а то и вовсе молча, они могли так стоять до зари. Они были друзьями. Им было хорошо вместе — молчать, смотреть на море, слушать медлительный, ритмичный гул машины, курить, — быть может, они по опыту знали, что дружбе не так уж нужны слова.

Катарадзе удивленно осмотрелся вокруг, потом склонился над перилами, глядя в дымчатую глубину, всю в отблесках, вспышках, всплесках света — в кипении звездного дождя.

— Только однажды я к и дел такую штуку, — сказал он увлеченно. — За экватором, под Южным Крестом…

Голос Чапичева мне показался очень далеким:

— Я тоже видел…

— На юге?..

— Нет, в этих местах… Звездный дождь! Впрочем, пожалуй, это совсем другое… Но вот такое же небо в огнях, и море такое, и в стороне полоса тумана ползет… Я видел это в сорок первом году… — Он постучал палкой о протез. — Вот, когда со мной это случилось.

— Это когда вас ранило? — спросил Катарадзе.

— Нет, немного раньше. На несколько часов. Ранило меня утром, а из Одессы мы уходили ночью, и такой полыхал с неба свет, что мне все время чудилось, будто море горит. Они сбрасывали над морем ракеты на парашютах, чтобы обнаружить с воздуха корабли. Мрачным огнем горели эти «паникадила» — то в виде змеи, то в виде креста. Они ведь издавна слывут фокусниками. Их пиротехника была на высоте!..

Они заговорили тише, и Чапичев чему-то засмеялся, а Катарадзе спросил:

— Груз у вас был опасный? Если, скажем, боеприпасы, или взрывчатка, или бензин, тогда, я знаю, весь корабль лихорадка трясет…

Мне показалось — Чапичев посторонился.

— Какой метеорит катится! — сказал он удивленно. — Смотрите… Будто снегом метет… — Они помолчали немного, потом Чапичев сказал: — Говорить о себе всегда как-то неудобно. Тысячи людей были ранены, пережили страдания, горе… Подробности моего ранения — это десятое дело. Меня поразило другое. Сила, которая мне передалась. Она спасла меня, эта сила. Меня поразил человек.

Вы правильно поняли, — продолжал он, — все дело было именно в грузе. Будь я только с командой — иной разговор. А у меня были пассажиры. И какие пассажиры! Дети… Возраст — шесть-семь лет… Восемьдесят человек… Дети погибших моряков, командиров, солдат, портовиков. Мы не могли оставить их в Одессе. Они бы погибли. Мы должны были вывезти их на восток, — это был наш долг перед их отцами. Вы представляете — восемьдесят маленьких пассажиров, а с ними одна воспитательница, три матроса, два моториста да я. Мы, команда, все время были заняты своим делом, так что с ними она оставалась одна… Два раза налетал на нас пикировщик, но осколки только поцарапали корпус катера и искалечили наш единственный пулемет. Беда, казалось бы, небольшая, А как понадобился пулемет в те минуты, когда неподалеку от нас всплыла подводная лодка противника!.. Вы знаете, конечно, что на подводных лодках, спущенных противником по Дунаю, на палубе имелось единственное орудие, не огражденное броней. Если бы мой пулемет был в исправности, я мигом снял бы их артиллериста и загнал бы лодку под воду. Но там, на подлодке, поняли, что катер совершенно безоружен. Они не захотели тратить торпеду. Это был правильный расчет: здесь, на мелководье, торпеда должна была итти без углубления, и для меня не представляло бы труда увернуться от нее. В общем, они решили потопить нас орудийным огнем. Так они и сделали… Но им пришлось выпустить по боту свыше десятка снарядов, прежде чем он стал тонуть.

Увлеченный воспоминаниями, Чапичев, наверное, забыл обо мне. Я стоял у штурвала, в полутьме рубки, низко склонясь над картушкой компаса. Что удивило меня в те минуты — необычная разговорчивость Чапичева. Как видно, в жизни — каждого человека случаются порывы, когда, увидев вновь памятные места, он хочет рассказать о пережитом, незабываемом. И желание это становится неотступным. Быть может, это не только беседа с другом, но и с самим собой, чтобы еще отчетливее разобраться в самых значительных событиях своей жизни. Так я понял в тот вечер Чапичева. А он, конечно, забыл о третьем слушателе — позже, когда я спросил о подробностях тех, удививших меня событий, — он смущенно улыбнулся и сказал негромко:

— Дело давнее, личное… Не стоит о нем вспоминать.

В то время, когда я слышал их разговор, они перешли на середину мостика — в рулевой рубке был отчетливо слышен его приглушенный, слегка хрипловатый и потому казавшийся взволнованным голос.

— Единственный, кто выручил нас из беды, — рассказывал он, — была она, молоденькая воспитательница, врач… Мы прозвали ее Северянкой. Эту кличку дал ей рулевой Панчищин… Он не ошибся. Она родилась в Архангельске, в потомственной рыбачьей семье. Вы ни за что не догадаетесь, что я делал в те минуты, в те считанные, последние минуты, когда подводная лодка всплыла в двух сотнях метров от нас и открыла огонь. Знаете, что я делал? Я пел. Да, я сам стоял у штурвала, потому что осколком третьего снаряда рулевой Панчишин был убит… Представьте эту картину: дети притихли, затаились в трюме бота. Смертельная бледность покрыла их лица, и все они смотрят на меня, смотрят, не отрываясь ни на секунду… а я, здоровенный дубина, кривляюсь у штурвала, будто клоун, и ору, изо всех сил ору какую-то веселую бессмысленную частушку. Теперь, стоит лишь вспомнить, и не верится даже… Но тогда это нужно было, чтобы отвлечь, успокоить детей. Сам я до такого не дошел бы, не догадался. Это приказала она. Если бы она просила, я, наверное, и самую просьбу принял бы за насмешку. Но она приказала. И глаза ее смотрели на меня со злобой…

— Вы были знакомы и раньше? — спросил Катарадзе с интересом.

— Нет, — сказал Чапичев тихо. — Это нельзя назвать знакомством. Мы виделись два или три раза… Я не знал ее имени… Хотя, если уж говорить правду, с той, первой встречи, после пожара в порту, она словно шла со мной рядом, все время была близко, но… только в мечтах. Что-то случилось со мной при этой встрече, что-то такое путанное, сложное, — не разобраться, не понять. На любовь это нисколько не было похоже. Если бы на ее месте был мужчина, я, кажется, мог бы сгоряча наделать беды. Но это была девушка. И я ничего не сделал, даже не ответил ей, хотя сердце мое кипело от обиды, от незаслуженного оскорбления. Она сказала мне прямо в глаза: трус… Вот и сейчас я волнуюсь, как только вспоминаю эту минуту, — сердце как будто громче стучит. Правда, теперь-то причина другая. Могло же так случиться, что я не увидел бы ее больше, никогда не увидел, и она не поняла бы меня… К счастью, случилось иначе — мы снова встретились в порту. Я работал шкипером на парусно-моторном боте «Орленок», на линии Одесса — Аккерман. Приходилось ходить и в Николаев, и в Евпаторию, даже в Керчь — но это были особые задания и выпадали мне редко. Мы собирали на рыбалках улов и доставляли его на холодильник. Во время боев за Одессу, когда фронт проходил за Севериновкой и у Люстдорфа, я трижды прорывался в порт с грузом снарядов. И особенно трудным был третий рейс — до самого маяка нас провожала шестерка «юнкерсов». За два часа они сбросили свыше сорока бомб. Старенький, видевший виды «Орленок» имел на вооружении только один пулемет. Наш пулеметчик Андриенко отстреливался до последнего патрона. Славный был товарищ и воин, — жаль, он не увидел больше Одессы, — осколок тяжело ранил его в грудь. Мы пришли в порт с тридцатью двумя пробоинами, со сбитыми мачтами, с развороченной кормой. Я до сих пор удивляюсь: как не взорвались боеприпасы? Несколько ящиков уже загорелось, но огонь погасила прорвавшаяся в пробоины вода. «Орленок» был на редкость послушен рулю: с ходу я разворачивался почти под прямым углом, кружил каруселью, останавливался и возвращался, бросался то к берегу, то в открытое морс, — словом, если бы начертить на карте этот маршрут, здесь были бы спирали, углы и круги, — самые замысловатые фигуры.

Он помолчал, задумавшись о пережитом.

— Все-таки… да, все-таки мы пришли в порт… Нам указали причал, мы подошли к нему с приспущенным флагом и передали на берег Андриенко. Прошло, наверное, не более двадцати минут, когда рядом, от целой пачки «зажигалок», загорелся пакгауз и тюки сена на соседней барже… Ветер дул свежий, рыбачий ветер кинбурн, — на ставных неводах в другое время приносит он счастье. А теперь он «работал», как поджигатель. Клочья горящего сена летели над причалами. Пепел кружился, будто метель… Черная метель, вперемежку с огнем. Я должен был немедленно уйти от причала, подальше отсюда, — на внешний рейд. Но, кроме моей команды и шести человек грузчиков, которые уже вынесли десяток ящиков на берег, здесь не было никого. Я приказал погрузить эти ящики обратно и набросить мокрый брезент. Я ждал… Два грузчика медленно поднимали ящик. Другие четверо стояли и смотрели. Они растерялись. Они знали, что в горящий пакгауз только сегодня сгружена тонна аммонала. Я об этом не знал. Я закричал на них так, что сам своему голосу удивился: «Да чего же вы ждете, дьяволы, — взрыва?!» Матросы бросились за мной на берег, и мы внесли эти ящики за какие-нибудь пять-шесть минут… Я уже приказал отдать швартовы, но старый, бородатый грузчик вцепился в трос, взглянул на меня, выпрямился и показал на пакгауз: «Аммонал… Тонна аммонала». Тогда я понял, почему они так окаменели. Медлить нельзя было ни секунды. «Орленок» еще мог принять тонну груза. В такой горячке некогда размышлять. Я сказал им, что, может быть, мы еще успеем, и побежал к пакгаузу.

— Ящики с аммоналом, — продолжал он после минутной паузы, — мы выносили на край причала, закрывая их бушлатами от пламени, от искры. Кожа на руках моих почернела. Брови, ресницы, виски, бороду — все подчистую обожгло. И матросы, и грузчики были обожжены — черные, с распухшими лицами, с отеками под глазами. Но удивительное дело — русская душа! Все они смеялись. Смотрел я на них и тоже смеялся: «Братцы мои, какое несчастье пронесло!..» Тут кто-то из матросов сказал: «Товарищ шкипер… смотрите, к нам еще груз волокут…» Я оглянулся: действительно, три женщины тащили тюк ваты. Та, что впереди, самая молодая, не просит — приказывает: «Сходни не убирать!» — «В чем дело, милая? — спрашиваю. — Может, вы заблудились?» Она отвечает по-прежнему строго: «Это неуместная шутка, шкипер… Десять тюков ваты для госпиталей вы обязательно возьмете на бот…» Я вижу — спорить излишне. А тюк ваты, который они несли, уже затлелся. Сами знаете, какой это груз — попадет в вату одна искра, ничем ее не потушишь. Для меня груз этот принять, все равно, что в трюме костер разложить. Я снова приказываю отдать швартовы. Но женщины уже поднимаются по сходням и бросают на палубу тюк… Тогда я оборачиваюсь к матросам: «За борт!..» — «Не смейте!» — говорит девушка. Она подступает ко мне вплотную. Теперь я увидел ее глаза, и, верите, у меня было такое чувство, как будто я ее где-то видел, искал и ждал, да, видел, запомнил и ждал ее одну…

Мне показалось, он отодвинулся немного. Длинная синяя вспышка света медленно прошла над кораблем. Катарадзе достал портсигар, и они оба закурили. Их лица освещали два тусклых огонька.

— Так мы и расстались, — сказал Чапичев тихо, и я почувствовал его задумчивую, чуть удивленную улыбку. — Матросы знают свое дело: подхватили, встряхнули тюк — и за борт… Кто-то из них засмеялся: «Во как шарахнуло, прямо торпеда!..» Казалось, девушка не заметила, что произошло. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза. Хорош я, наверное, был… ошпаренный поросенок! Уже упали швартовы. Матросы нетерпеливо ждали, чтобы убрать сходни. А она еще стояла передо мной, не только взглядом, бледностью лица, руками, стиснутыми у груди, — всем существом, как это умеют женщины, выражая презрение и насмешку. Если бы только презрение. Пусть даже злость… Нет, в глазах ее я увидел насмешку. Она сказала без горечи, уже без обиды, но с удивлением и, что еще хуже, как будто ей стало жалко меня: «Вы… трус?» Потом она повернулась и медленно, неторопливо сошла на причал. Мне показалось, я задохнулся. Может быть, от гари, которой пришлось так долго дышать. Я ничего не мог ей ответить. Я думаю: у каждого человека бывают минуты, когда он становится словно беспомощным и не хватает сил, чтобы защищаться… Такую обиду не прощают. Но это была женщина. Что мог я поделать с ней? Три дня я, скитался по городу, с тайным и неотступным желанием встретиться, оправдаться, и в то же время я боялся этой встречи… Дело характера, или судите сами, как хотите, но в этом городе, где люди привыкли к свисту снарядов и бомб, к смерти, врывавшейся в магазины, в очереди у кино, я боялся лишь одного — встречи, которую сам искал. Три или четыре раза я навещал госпитали и лазареты. Однажды меня спросили: кого я ищу? Я сказал: брата, — и назвал какую-то фамилию, но при повторном вопросе эту фамилию забыл, махнул рукой и ушел, хотя врач, усатый старичок, пытался остановить меня у калитки. В другом лазарете я глянул в зеркало и отшатнулся. На что было похоже мое лицо! Как будет она смеяться, едва увидит эту безбровую, распухшую маску… И тут я ловил самого себя: а причем здесь твое лицо? Не ищешь ли ты свидания, красавец?.. Я принимался заранее готовиться к разговору. Думал, чем бы ее уязвить? По тайной мысли моей, слово «мадам» должно было особенно ее задеть. Можете представить, какой я был петух!.. Это когда наедине с собой. При встрече я таких слов, конечно, не сказал бы. Мы встретились неожиданно, на углу Дерибасовской, возле Пассажа… И она узнала меня. «Как?! — сказала она изумленно. — Вы до сих пор в Одессе? А ведь вы очень торопились уходить». Я не знал, что ответить. Смотрел ей в глаза и улыбался. И нужно же было случиться, как иногда совпадает в жизни, что одно несчастье следует за другим. Это, другое несчастье, словно свалилось с неба. Подходит ко мне какой-то пьяный в брюках клеш, в рваной гимнастерке. «Ты что тут, — говорит, — салага, зеваешь? Эх ты, — говорит, — шкипер захудалый. На Пересыпи цистерну со спиртом разбило, или ты по ветру не чуешь?» В первый раз его вижу… Спирта, вообще хмельного, терпеть не могу. Может, по распухшему лицу моему судил он? Делаю вид, что не слышу, и снова обращаюсь к ней. «Да, — говорю, — мы скоро уходим в Севастополь. Если хотите — место на боте найдем». В глазах ее появилась та же насмешка, и смотрят они задумчиво, будто не видят меня. «Нет, — говорит, — спасибо… Скажите, вам не было стыдно? Разве можно так жить?» Я поздно спохватился, бросился ее догонять, но, очевидно, она вошла в какой-то дом. В третий раз я видел ее мельком — она шла к легковой машине, — окликнул ее, но она не обернулась. Через минуту машина укатила в сторону порта, и я пошел вслед за ней, к своему старенькому боту, которому вечером предстояло отправиться в рейс. Уже вечерело, когда меня вызвали к капитану порта. Посыльный торопил, я только успел умыться да набросить выходной бушлат. На приеме у капитана было человек, наверное, пятнадцать, но посыльный сказал: «Вне очереди…» И я вошел в кабинет. Капитан порта поднялся мне навстречу, улыбнулся, протянул руку. «Товарищ Чапичев… Рад вас видеть. Замечательный рейс вы совершили. Вот, кстати, знакомьтесь: это ваш пассажир…» Я обернулся и упустил фуражку… Наклонился, чтобы поднять ее, и снова упустил. «Что это вы кланяетесь?» — сказал капитан удивленно. Не помню, что я ответил. Она сидела у окна, у тяжелой гардины, в беленькой блузке, в синем берете и с усмешкой смотрела на меня. Кажется, я протянул руку, но она сказала: «К сожалению, мы знакомы… И у меня одна просьба к вам, товарищ капитан…» Я уже знал, какая это просьба. И не ошибся. «Я попрошу вас заменить шкипера. У нас будет восемьдесят пассажиров… восемьдесят детей… Мы отвечаем за них больше, чем жизнью. Я не рискну с вами, шкипер Чапичев, итти в этот рейс». Капитан посмотрел на меня с тревогой: «Не понимаю… Для этого ответственного рейса я наметил, Чапичев, именно вашу кандидатуру…» Я должен был оправдаться, рассказать о пожаре в порту, о грузе, который был на боте. Но если она считала меня трусом, разве могли помочь тут слова? О человеке судят по многим делам… Что-то во мне ее оттолкнуло. Не мог же я доказывать, что я хороший, а она неправа. Я сказал, что готов исполнить любое приказание капитана, простился и ушел на бот. До позднего часа я ждал решения своей судьбы. Если пришлют нового шкипера, значит, она убедила капитана. Что ж делать, чемодан мой невелик: пара брюк, три сорочки да полотенце… Только проститься с командой, а там — куда пошлют… Все же я сильно свыкся с «Орленком», был он словно живым для меня, старенький, деревянный корабль. Примерно в полночь за пакгаузом загудели грузовые машины, потом я услышал звонкую перекличку голосов. Это шли дети… Они шли парами, в сопровождении воспитательниц, крепко держа друг дружку за руку, осторожно ступая через железнодорожные пути. Мне их отчетливо было видно — в небе догорало «паникадило», и синий свет плескался наподобие волн… Я смотрел на детей, на их ночное шествие и думал о предстоящем рейсе. Признаюсь, мне было страшно… Слишком несовместимо это: наивные глаза детей и… грохот железный, гарь, смерть…

Они вошли на палубу, рассыпались по трюму, по скамьям, на брезенте, — возбужденные, взвинченные необычной обстановкой. Человек десять малышей окружили меня, знакомясь. Один теребил полу бушлата, другого привлекала пуговица, и он уже пытался ее отвинтить, третий повис на руке, воображая, что это качели… У одного из малышей была клетка с чижом: он показывал его мне. Наперебой они спрашивали: скоро ли мы поедем к рыбакам, будем ли вместе с ними ловить настоящую рыбу?.. Наш рейс представлялся им очень интересной экскурсией — это она, Северянка, так подготовила детвору… Она подошла ко мне, подала руку, и сказала: «Ну, что ж, значит, будем знакомы… Аня». — «Вы ждете другого шкипера, — сказал я. — Не знаю, что решил капитан порта…» Впервые она взглянула на меня коротким, внимательным взглядом. «Капитан доверяет вам. Он не мог подыскать другой кандидатуры…» Ответ был достаточно откровенным. Она не изменила мнения обо мне. Очевидно, ей просто сказали, что другого выбора нет. Я помнил — она мой пассажир. Не время и не место было выказывать обиду. Я спросил, на который час назначен выход в море? Она взяла меня за руку в отвела в сторонку.

«Единственная просьба… Скажите своим матросам, — и это просьба лично к вам, — что бы ни случилось в пути, дети не должны знать об опасности. Вы должны быть веселы — понимаете? Ни одним жестом, ни одним словом вы не смеете проявлять страха. Даже если приключится очень плохое — наберитесь силы, пойте… но ни в коем случае не внушайте детям страх». Такое задание я получал впервые. Оно показалось мне смешным. «Все будет сделано, уважаемая Аня, — сказал я, — но вот насчет песен, признаюсь, мало обучен». Я помню ее лицо, будто точенное из светлого камня, строгое, полное той внутренней силы, которая неизъяснимо внушает радость. Ее ощущаешь, тайную эту силу, тихо, спокойно, как вечером, после трудной работы, глянешь на небо, и проникнет, прольется в тебя светлой каплей ласковый звездный свет… Но тут и другое… Тут хочется встать и промолвить так, чтобы все вокруг обернулись: «Люди добрые, посмотрите, как все-таки красив человек!..» Тогда-то рулевой Панчишин назвал ее Северянкой. Провожая ее глазами, он сказал: «Северянка… Могу поспорить — из поморской семьи. Таких я на Печоре встречал, на Мезени, на Коле… Спокойные, очень спокойные они…» Мы вышли в море за полночь с песнями, будто и в самом деле торопились на какой-то карнавал. Я приказал матросам даже слова команды громко не повторять, побольше шутить, занимать детвору… Они поняли… Они знали, как было тяжело мне, шкиперу. На Черноморье случается, откуда-то со степи или с лиманов речных — в августе, в душную ночь, — сползет густой и низкий туман. Гонит его ветер прибрежьями, заливами, недвижными плесами у песчаных кос, выводит на просторы, на пути кораблей. В другую пору чертыхнется вахтенный штурман, рынду прикажет бить, поминутно трубит сиреной, не хитрое дело столкнуться в этакой «сметане» со встречным судном. А сегодня я рад был случаю — уже на подходе к первой рыбалке над морем забелел туман… Я нарочно уклонился с курса, чтобы войти в туман, обогнул мыс, благополучно минул Три мели, на этом опасном участке пути мне просто везло. Вахту у штурвала нес Панчишин. В Одессе у него остались жена и трое детей. Он жалел, что не успел взять их на бот. Мы чувствовали себя вполне спокойно, как вдруг над «Орленком» низко прошел самолет и сбросил осветительную ракету. Панчишин крикнул тем ребятам, которые не спали: «Смотрите, какая красота!.. Это он нам указывает дорогу».

Ребята запели песню: «По морям, по волнам», — и я отчетливо различал голос Северянки… Свыше трех часов мы шли в густом тумане, и я уже начинал верить в ее особое счастье, верить тем чувством, похожим на радость, какое передала она мне… Но туман оборвался внезапно — он уходил на юг отвесной, мраморной стеной. Было полнолуние… А в такую пору, в штиль, контур судна в открытом море выглядит будто черненный на серебре. Нас было легко различить, и вражеский «охотник», бродивший над морем, развернулся к атаке. Тогда-то и пережил я такую штуку… звездный дождь. Я слышал ее голос. Она говорила спокойно: «Ложитесь на дно трюма и смотрите… сейчас начинается военная игра!» Но дети знали, как свистит бомба.

Они ведь жили в Одессе. Их не так-то просто было обмануть. Очередь трассирующих пуль прошла над самым бортом. В рулевой рубке звякнуло выбитое стекло. Сбитая рея надломилась и повисла на тросе. Панчишин навалился грудью на штурвал я вовремя развернулся, — три бомбы рухнули за кормой. Волна окатила весь ют, закипела у рубки, хлестнула в трюм. Я услышал крик, испуганный крик ребенка… и одновременно ее голос — она смеялась. «Володя испугался! — говорила она. — А ведь ты твердил, Володя, что будешь моряком… Посмотри — Ниночка даже не плачет…» Я удивлялся ее спокойствию. «Сейчас мы, детки, услышим, как поет наш капитан…» Я не мог петь. Горло мое пересохло. Гул самолета опять нарастал, он разворачивался для второй атаки. Я должен был что-то сказать, откликнуться, — не за себя же я боялся, в конце концов… Набравшись силы, я крикнул: «Они бросают ракеты!.. Они освещают нам путь…»

И тут же подумал, как глупо, — над морем совсем светло, — любой ребенок уличит меня в обмане. Выручил меня Панчишин. Он сказал: «Нет, это наши с самолета рыбу глушат… А потом рыбаки приедут ее собирать…»

Быть может потому, что сказал он негромко и вполне спокойно, как будто не детям, а мне объяснял, — ребята поверили и притихли. Я обошел рубку и стал на открытом месте, там, где пули только что сорвали деревянную обшивку. Дети смотрели именно сюда: здесь они видели опасность. Северянка поняла меня. Она благодарно улыбнулась. «Юнкерс» не повторил атаки. Он обнаружил другую цель. В Одессу направлялся крупный транспорт — еще издали с него открыли зенитный огонь. Нас выручила эта встреча. К утру мы прошли немалую часть пути.

Он обернулся, снял бинокль и долго всматривался в смутный, едва различимый берег.

— Да, мне запомнились эти места… Коса Рыбачья, Деревянная вышка на мысе… Маленький саманный дом… Мы выбросились на берег за этой косой. Нам пришлось итти по мелководью. Подлодка преследовала нас только огнем. Еще немного — и она очутилась бы на мели. Как я жалел, что этого не случилось!.. Появление подводной лодки было полной неожиданностью для нас… Она всплыла в двух сотнях метров от бота и без сигнала, без всякого запроса — открыла огонь. Я тотчас же бросился к пулемету. Забыл, что он разбит во время атаки «юнкерса». Подводная лодка продолжала вести огонь. Третий снаряд разорвался в рулевой рубке. Панчишин был ранен осколком в живот. Он отшатнулся и упал на пороге, кусая рукава бушлата, чтобы не кричать. Помню, почему-то я снял фуражку и положил ее у головы матроса. Я не пытался его поднимать. Панчишин был мертв. Мотор продолжал работать. Лишенный управления, бот медленно поворачивался бортом к подлодке. Там, вероятно, думали, что мы начинаем тонуть. Они помедлили… Сейчас они могли расстрелять нас в упор… Промедление мне показалось невыносимо долгим. Я совершенно утратил чувство времени. Мне и сейчас трудно ответить, минута прошла или десять? Я должен был непременно стать к штурвалу, однако я был уверен, что штурвал разбит. Еще в секунды, когда подлодка открыла огонь, у меня оборвалась надежда. Да и можно ли было надеяться что эта деревянная посудина не разлетится в щепы, они ведь стреляли почти в упор?.. И вот я снова услышал ее голос. Казалось она совсем близко, рядом со мной. Я обернулся. Нет, она оставалась на прежнем месте. Рука ее ласкала белокурую головку ребенка а глаза те, прежние глаза, смотрели на меня с удивлением и гневом «Шкипер, — сказала она негромко. — Товарищ Чапичев… Мы напрасно теряем время. Ну, веселее! Берег близко. Ведите бот…» Я бросился к штурвалу. Какое счастье! Штурвал был цел. Осколки лишь погнули медную обивку да выбили три ручки. Послушный движению руля «Орленок», мне показалось, вздрогнул. Я сделал разворот почти под прямым углом. Теперь я вел судно прямо на косу. Снаряд прогудел над самой рубкой и далеко, на отмели, поднял клубы песка. Больше я ничего не видел, Я видел только ее глаза. Какой нежной, могучей волей удерживала она, охраняла детей, заставляла верить себе так безраздельно? Я вспомнил ее приказ. Он нисколько не был смешным. Я высунулся из рубки и запел, заорал песню — какую-то смешную частушку про веселого моряка. Дети смотрели на меня сначала с изумлением и страхом… Я взъерошил волосы, сделал гримасу, подмигнул и снова, еще громче, запел… Мне откликнулся голос, радостно-удивленный: маленькая девочка в красном берете улыбалась и показывала на меня пальцем. Снаряды ложились на воду короткими всплесками пены. «Орленок» метался на мелководьи — живой, израненный мой корабль. Я вел его зигзагами, резкими разворотами, рассчитывая так чтобы уклонения не были равномерны… Мне пришлось повиснуть на штурвале. Больше я не мог стоять. Страшно кружилась голова, но зрение оставалось ясным, — низкий песчаный берег рывками поднимался из-за воли. Он не был пустынным, этот клочок суши, — песка и гравия, — заброшенный в море в виде надломленного серпа. От саманного домика бежали какие-то люди. Кажется, на самой отмели они начали разжигать костер. Это удивило и озадачило меня. По крайней мере я видел огненную вспышку. Позже я узнал — это был наш пост. Он открыл по врагу огонь из трех замаскированных орудий. Но мне показалось — неизвестные люди на берегу зачем-то разжигали костер. Осколком, пробившим корму бота, был ранен моторист. Еще один снаряд угодил в рубку — «Орленок» метнулся в сторону, взлетел, палуба резко накренилась, и я увидел — у самого борта кипит вода… «Здесь мелководье! — крикнул я Ане. — О, мы прекрасно прокатились, маленькие друзья!..» Теперь мне казалось — все зависит только от меня от моего бесшабашного веселья. Я продолжал кривляться, смешно гримасничать и выкрикивать ту же частушку, — я знал: так нужно это приказала она. Но, странное дело, — почему же она опять была недовольна? Что приказывала она теперь? Я поднял голову. Она всходила по трапу, чуть придерживаясь за перила, с усмешкой глядя на меня. Не эта усмешка меня поразила… Трюм был совершенно пустым. Куда же девались мои пассажиры? У меня появилось опасение: уж не сошел ли я с ума? «Вы все поете?. — сказала она, останавливаясь перед окошком рубки. — Да, странный вы человек…» — «Где же они… куда они девались?» — спросил я, указывая на трюм, чувствуя, как все тело мое — руки, лицо, спину — дергает, бьет озноб. Она отступила немного и оперлась на кругляк перил. «Кто?.. Дети?.. Бойцы и матросы уже перенесли их на берег… А вы?.. Да ведь ручка штурвала давит вам грудь…»

Она метнулась к окну, потом к двери, а мне, понимаете, негде было скрыться, я не мог уйти ни на шаг… Каков же я был в эти минуты! Хуже, намного хуже, чем тогда, при первой встрече, с ошпаренным лицом. Она распахнула дверь и откачнулась; губы ее задрожали, и серые глаза потемнели — как будто под сильным ветром стояла она, так блузка затрепетала на ней. Что в ней переменилось за это короткое время, пока она стояла здесь, у порога? Я сказал: «Позовите матросов… Так получается, Аня… Мне снова не повезло…» Она рванулась ко мне и обняла меня за плечи, за шею. Теплые руки ее дрожали. Она прошептала, почти рыдая: «Никита… Никитушка… родной!» Мне было стыдно за мое обожженное лицо. Я отвернулся. Но последнее, что я запомнил с изумлением: она знала мое имя.

Чапичев оторвался от перил, повернулся и быстро прошел вдоль мостика угловатой неровной походкой. Кованая палка его гулко стучала. С крыла мостика он долго всматривался в море, потом уже неторопливо возвратился на прежнее место.

— Я пришел в сознание в лазарете. Минуло восемь дней… Меня везли лошадьми и на машине. Я узнал, что это Мелитополь и что мы едем дальше, на восток… Когда я открыл глаза, она сидела у моей постели. «Я знала, сейчас ты проснешься», — сказала она. Я не успел еще спросить, но она поняла: «Не беспокойся… Все дети живы-здоровы. Они уехали на восток. Они приходили навестить тебя там, на косе, и удивлялись, как долго спит „смешной капитан“… Они хотели, чтобы на прощанье ты спел еще раз свою веселую песню. Они подарили тебе клетку с чижиком. Но я случайно открыла ее, и чиж улетел…» Сначала я подумал, она утешает меня, как утешают каждого больного. А тут ранен еще… Но, понимаете, здесь было что-то другое… Я говорил ей правду, что перечувствовал и пережил, о страхе своем, о том, как увидел себя униженным, недостойным смотреть ей в глаза. Я ничего не приукрасил и ничего не скрыл. Однако ей невозможно было доказать, что счастливым завершением этого трудного рейса мы были обязаны ей одной… Знаете, что она сказала? Я мог бы не поверить. Но от меня не укрылась ее радость. «Я буду писать вам с фронта, — сказала она. — Я хотела бы, если мы останемся живы, Чапичев, быть вашим другом. Помните, Никита, где-то далеко у вас есть друг». Вот что сказала она, удивительный человек! А я ничего не мог ответить. Я был так слаб… Тогда, у штурвала, я потерял много крови. Осколок оказался очень крупным. Еще на подходе к этой косе он отсек мне ногу повыше колена, отхватил, будто острый топор. У меня начиналась газовая гангрена… Были еще ампутации… Старый хирург хмурил седые брови. Но я жил… Я хотел, я ждал писем. И она писала.

Штурман Катарадзе сказал очень тихо:

— Врачи могли этого не знать…

Чапичев расстегнул бушлат и что-то достал из кармана. Они склонились над перилами, близко, плечом к плечу, могло показаться, они стояли обнявшись. Подвахтенный матрос неслышно поднялся на мостик, принял у меня штурвал и молча, удивленно загляделся на яркую летучую звезду.

Проходя по трапу, я оглянулся на Чапичева. Руки его были протянуты вперед… На сомкнутых темных ладонях он бережно держал маленькое фото. Оно казалось влажным от света звезд. Я не успел рассмотреть лицо Северянки.

И я до сих пор не знаю, в чем подвиг этой женщины, — в одном ли спокойствии ее? Все-таки Чапичев вывел из-под обстрела бот. Подвиг передается от человека человеку. На пристанях, на промыслах, на улицах городов, встречая женщин, я спрашивал себя, волнуясь: «Не это ли она?..» Я был уверен — ее можно узнать среди тысяч… И я ошибся. Она была рядом, в экипаже корабля, судовой врач, поднявшийся на борт «Гагары» в порту Феодосия во время короткой стоянки, — маленькая женщина со спокойными серыми глазами. Глядя на нее, на жену штурмана Чапичева, я обычно думал о Северянке, о той, которая звездным светом-сиянием вошла в его жизнь… Нашего корабельного врача я почти не запомнил и лишь значительно позже, уже на другом корабле, узнал, что это и была она.

Товарищ Зет

Среди группы матросов, захваченных в плен на траверсе острова Змеиный, оказался таинственный Зет… Немцы узнали об этом из перехваченной радиограммы.

После взрыва магнитной мины морской разведчик «Бойкий» пять-шесть минут еще держался на плаву. Только отсутствием времени следует объяснить, что на этот раз Зет не воспользовался условным кодом. Он торопился… возможно, он рассчитывал, что спасательный гидросамолет успеет прибыть к месту аварии раньше немцев. Это была его ошибка. Отряд торпедных катеров противника, базировавшийся на Змеином, как раз готовился к выходу в море. С берега заметили облачко дыма над горизонтом. Потом по серым, заштиленным, цинковым волнам докатился гул взрыва.

Торпедные катера выметнулись из бухты, как большие белохвостые птицы… Они прибыли к месту катастрофы в те минуты, когда маслянистые волны еще кипели над уходящим в пучину кораблем.

На спасательном боте оказалось только двенадцать русских моряков. Остальные погибли во время взрыва. Эти двенадцать были безоружны. Они видели: сопротивление не имело смысла. В молчании они приняли буксирный трос.

Ошибка Зета заключалась не только в том, что он послал открытую радиограмму. Их все равно заметили бы с островка. Он подписал радиограмму своим именем, а это имя для немцев слишком многое означало.

В штабе противника он был на особом учете, таинственный человек, так как уже в первые месяцы войны доставил на этом участке фронта немало хлопот и огорчений. Он не был полководцем или командиром корабля — по роду военной профессии ему не доводилось даже издали видеть противника. А между тем — нет сомнений, что немцы отдали бы многое, чтобы убрать его с пути. Он воевал в эфире, на тех незримых коммуникациях фронта, по которым идут приказы, донесения, оперативные сводки.

Он был искуснейшим мастером того изощренного и тонкого дела, в котором нередко теряется самый пытливый и проницательный ум. Зет был расшифровщиком секретных вражеских кодов. В штабе фронта в шутку его называли Шампольоном. Быть может, в своей области он был достоин этого почетного имени. Но если над расшифровкой египетских надписей лингвист Шампольон трудился долгие годы, то человек, скромно укрывшийся за кличкой Зет, не располагал ни таким временем, ни условиями. Коды сменялись ежемесячно, еженедельно, над ними ломали головы хитроумные спецы, они ограждали смысл каждой фразы ложными ходами, неразберихой точек и тире, цифрами, условными именами. Нужно было обладать не только большим искусством и опытом, но особым, чутким и обостренным дарованием, чтобы из десятка возможных и фальшивых взять один, безошибочный, ключ.

Четыре месяца Зет издевался над врагом. Для него не было секретов. И трудно сказать, какое количество побед он одержал, разгадывая планы врага, пути его кораблей, направление ударов.

В осажденном городе он оставался до последних дней — здесь его работа была особенно важна. «Бойкий» покидал порт ночью и, с целью разведки, направлялся дальним кружным путем. Так он очутился у берегов Змеиного, крошечного островка с древней легендарной славой, утвержденной еще до Гомера. По преданию, здесь был погребен Ахиллес.

Незадолго до отплытия экипаж разведчика получил пополнение и частично замену раненых. Половина экипажа теперь состояла из новичков. Никто из офицеров и никто из матросов, конечно, не мог подозревать, что среди моряков, впервые прибывших на корабль, находится и тот удивительный человек.

Его неизменным условием была тайна, а постоянным спутником — портативный аппарат, спрятанный в обычном матросском сундучке. Только один раз открыл он сундучок за время рейса, в те минуты, когда кубрик уже опустел и судно медленно кренилось на борт, отброшенное с курса, захлестнутое водоворотом. Он успел передать радиограмму. Быть может, машинально или в расчете на скорое прибытие гидросамолета Зет спрятал, одну телеграфную ленту в карман бушлата. По-видимому, она была особенно ему дорога.

Сундучок так и остался в кубрике, а простой матрос, с простой фамилией, с открытым и спокойным взглядом ясных глаз, был подобран товарищами, успевшими спустить спасательный бот.

Теперь этот бот шел на буксире торпедного катера, с шумом взлетая с волны на волну. Четыре автомата были нацелены с кормы катера в моряков. Четверо немцев неотрывно следили за каждым движением пленных.

Не оборачиваясь, глядя в открытое море, боцман Сидоренко сказал:

— Будут обыскивать… Ежели у кого сбереглись письма или документ важный какой — советую оставить за бортом.

Еще тогда Сидоренко приметил узкую ленточку бумаги под решеткой, на дне бота. Он опустил руку, чтобы достать эту бумагу, но сидевший рядом матрос, безусый юнец, прозванный на корабле Студентом, резко придвинулся и наступил боцману на пальцы. Он сделал вид, будто не заметил руки боцмана, и Сидоренко ничего не сказал, только подумал, что этому мальчишке следовало бы знать: секреты не прячут здесь же, в боте.

Комендант расположенного на острове гарнизона никогда еще не получал из штаба таких длинных, обстоятельных и торжественных приказов. Здесь было чему удивиться: он должен встретить пленников со всей предупредительностью, как если бы это были немецкие офицеры. Сбитый с толку, он приказал повару готовить парадный обед, а сам отправился на берег.

Неожиданное гостеприимство немецкого коменданта и удивило, и озадачило моряков, но только один из них понял, что это значило.

Долго сидели матросы, не притрагиваясь к еде, хотя комендант, тоже заметно растерянный, много раз повторял:

— Битте, битте… рус!

По-видимому, никто из этих фашистов не знал русского языка, поэтому, осмотревшись, Сидоренко заметил открыто:

— Скажу вам прямо, ребятки, — недобрый знак… Мягко стелет, паршивец, — жестко будет спать. Чего-то они хотят. А чего — не знаю. Однако поживем — увидим, если конечно, поживем…

После обеда их отвели в казарму, нисколько не похожую на тюремный барак; здесь были койки с матрацами, с подушками, даже с чистыми простынями. У двери встал часовой, которому, очевидно, вменялись также обязанности денщика. Он побрызгал водой полы, подмел и положил на стол сигареты.

— Что вы ни говорите, — заключил боцман удивленно, — а все-таки на свете бывают чудеса.

На острове они прожили трое суток. Неведение и скука томили моряков. Машинист Калинчук сказал с горечью:

— Ну, братцы мои, тоска… Не земля и не море — так, банка какая-то, и мы на банке сидим. Этак месяц посидеть, зеленым, как жаба, от скуки станешь.

Комендор Морозов придумал какую-то игру, суетился, подбирал напарников, но никто играть так и не согласился.

Лишь один человек нашел себе занятие и, казалось, нисколько не грустил. Это был безусый матросик, по кличке Студент. У него сохранились записная книжка и карандаш; он вырывал листок бумаги и, низко склонясь над столом, целыми часами выводил причудливые узоры. Калинчук долго следил за его «работой», потом спросил, что это значит. Аркадий Лялин ответил увлеченно:

— О, это хитрая штука… Это ребусы… Кроме меня, никто их не прочтет.

— Понятно, — сказал машинист печально и отошел от стола. Он постучал себя пальцем по лбу и уже издали кивнул на Лялина. Впрочем, и без этого многие догадывались, что со Студентом неладные творятся дела.

Третьей ночью, когда на дощатом столике у двери догорала сальная плошка, никто из матросов не приметил, как из темени моря, из гулкой пучины сверкнул и сломился о скалы краткий прожекторный сигнал.

Похожая на диковинную рыбу, черная, лоснящаяся от света звезд, подводная лодка всплыла у берега и медленно приблизилась к причалу.

Через несколько минут в казарму, громко стуча каблуками, вошел морской офицер. Вслед за ним проскользнул комендант и еще с порога крикнул испуганно:

— Встать!

Матросы встали и построились вдоль стены, молча глядя на офицера. Он был весь изукрашен нашивками — полосками, треугольниками, крестами, будто его специально отмечали, чтобы не перепутать с другими. Зеленый пластырь крестом лежал на его щеке, и Сидоренко подумал, что уж это — отметка наших.

Два солдата внесли наручники — металлические гроздья браслетов и колец, — и офицер показал, как нужно протягивать руки, потом, усмехнувшись, постучал согнутым пальцем по деревянной кобуре маузера.

Браслеты имели автоматические замки, захлопывались с певучим стеклянным звоном. Когда матросов вели на берег, неотступным эхом за ними следовал этот встревоженный звон. Он утонул с подлодкой в черной морской глубине…

Да, было чему удивляться двенадцати морякам. Их высадили на берег в районе Херсона — с первого взгляда Сидоренко узнал этот плавный, могучий днепровский разлив, надломленную линию горизонта, степную волну кургана, дальние ветряки.

На берегу их ждала машина, крытый черным брезентом грузовик. Среди охранников были четыре офицера, и в том, как они двинулись навстречу матросам, как всматривались в лица пленных, будто стремясь что-то разгадать, опять ощущалась близость тайны — немой, затаенный вопрос.

На тюремном дворе им снова приказали построиться. Пожилой, уже седеющий обер-лейтенант три раза прошел перед строем, осматривая каждого матроса с головы до ног.

Он ни о чем не спрашивал, хотя и в нем легко было различить этот сдержанный и непонятный интерес к морякам. Вскоре пленные поняли: он ждал старшего начальника.

Старший начальник, маленький лысый человек в штатском костюме, быстрый, с легкой походкой, с внимательным и цепким взглядом белесых глаз, прибыл через полчаса и, не замечая ни часовых, ни обер-лейтенанта, торжественно застывших на своих местах, прямо подошел к матросам.

— Мне очень приятно вас видеть, — сказал он по-русски. Челюсть его вздрагивала и отвисала, поэтому выражение лица представлялось то испуганным, то бессмысленно застывшим. — С вами особенно приятно познакомиться, господин Зет.

Казалось, он обращался к Сидоренко. Но позднее в камере и комендор Алексей Морозов, и машинист Калинчук утверждали, что с этой странной кличкой Зет он обращался именно к ним. Они стояли рядом, и он смотрел на них в упор.

Рассудительный Сидоренко заметил:

— Ежели б это так, он сказал бы «господа Зеты». Чудные водятся у них имена! А важно было бы знать, за кого он нас принимает? Может, за крупное начальство какое, а?

Лысый осматривал матросов поочередно. Он подходил вплотную, щурил глаза так, словно человек был от него очень далеко, и он силился узнать его или припомнить. Трем морякам: Черевичному, Протасову и Кузьменко он приказал отойти в сторону: отобрал их так уверенно, как будто знал каждого в лицо. Обернувшись к охранникам, он сказал что-то по-немецки. В камере Лялин перевел его слова. Оказалось, Студент хорошо владел немецким языком. Лысый сказал:

— Запереть в отдельную камеру… С ними у меня будет особый разговор.

Почему выбор его пал именно на этих трех? Тогда это казалось загадкой. Теперь известно — это был прием, рассчитанный на то, чтобы смутить и озадачить пленных. На допрос Сидоренко был вызван первым. Он вскоре вернулся, растерянный и злой. Захлопывая за ним тяжелую кованую дверь, часовой оскалил зубы, фыркнул и отвернулся.

— Смеется, стерва, — сказал Сидоренко удивленно. — И тот, лысый, тоже смеялся. Думал, измываться зачнут, так нет, не били. Вот притча, братцы мои! Лысый, значит, встает, руку протягивает: «Садитесь», — говорит. Раз так, и я с ним по-культурному. «Ничего, — говорю, — мы постоим». Сигареткой одолжился. Выкурил. Молчим. Он на меня уставился. Я — на него. «Давно ли плаваешь?» — спрашивает. «Так, — отвечаю, — давненько». — «А людей своих всех знаешь?» — «Нет, — говорю, — только двоих. Вот машиниста Калинчука да механика Кузьменко, что в отдельной камере теперь сидит». Тут он как цыкнет: «Врешь!» Я, значит, объясняю, как есть: часть экипажа погибла, а эти девять, из нового пополнения, ночью перед отходом явились. Видеть-то каждого видел, а чтобы плавать вместе, так это первый рейс… Ладно, успокоился он, молчит, только челюстью трясет… «А скажи-ка, — спрашивает, — ты слышал про Зета?» — «Слышал», — говорю. Тут он опять сигаретку. «От кого ты слышал про Зета?» — «А как же от кого? От тебя и слышал». Щелкнул он челюстью, глаза выкатил. «Ты не дури, — говорит. — Я этих шуток не люблю». Руки приказывает показать, ладони щупает, вроде, как хиромант. Перед самой мордой его держу я руки, вот, думаю, минута: трахнуть его промежду глаз, тут ему и отходная. Так он вдруг смеяться начал. «Ну, — говорит, — вижу… Не твоего ума это дело. Умственной способности у тебя нет». — «Как — говорю, — нет? Или боцманом каждый сможет? Попробуй-ка один инвентарь корабельный в голове удержи». Так он опять давай хихикать… Черт его знает, что ему, этому голомозому, нужно?

Одно только поняли матросы в тот день: среди них искали человека с таинственным именем Зет.

Вторым на допрос был вызван Калинчук. Он не возвращался до вечера. В сумерки, когда за узким окошком камеры чуть заблестела робкая звезда, тюремщики открыли дверь, внесли и швырнули на пол бездыханное тело машиниста. Сидоренко поднял его на руки, отвел со лба Калинчука мокрый спутанный чуб, вздохнул и оглянулся на матросов. Он увидел, как по серым их лицам, по злым, опустевшим глазам прошла тяжелая тень.

— Был бы я этим тайным, — задумчиво сказал боцман, — сам бы муку принял. Зачем же всех на пытку отдавать?

Из дальнего угла камеры звонкий голос ответил:

— Вы ждете помилования, боцман? Можете оставить эти надежды. Да!

Сидоренко удивленно оглянулся.

— Кто это сказал?

Из угла вышел Аркадий Лялин — светловолосый и хрупкий, с лицом, как обычно, сосредоточенным и спокойным. Он остановился перед боцманом, напряженно опустив скованные руки, откинув голову, чтобы прямо смотреть гиганту Сидоренко в глаза.

— Это сказал я. И могу повторить. Тот, кто рассчитывает на помилование, — трус.

Продолжая держать на руках Калинчука, словно не ощущая тяжести, Сидоренко отступил на шаг, повел могучими плечами. На дубленом лице его отразились и удивление и любопытство.

— А, это ты, Студент? Ну, петух! Кто учил тебя там, в школе, так разговаривать со старшими?

Лялин ответил с юношеским задором:

— Здесь дело не в звании и не в возрасте. Это не палуба корабля. Здесь дело в чести.

Он оглянулся на товарищей, настороженных, замкнутых, молчаливых, и сразу понял: не одобрение, осуждение было в их глазах.

— Хорош ты, Студент, — проговорил боцман чуть слышно, — А только следует тебе знать, чернильница, что и тогда, когда мы у виселицы рядом станем, я останусь боцманом и твоим начальником, а ты матросом и моим подчиненным. Понял? Так вот. Молчи.

Лялин хотел еще возразить, но Морозов отодвинул его плечом и указал глазами на угол камеры.

Лялин отошел к стене, опустился на пол и снова погрузился в то состояние сосредоточенного раздумья, в каком он пребывал все эти дни.

В течение четырех суток лысый чиновник гестапо допрашивал матросов по одному. На столе перед ним стояло вино, а в большой эмалированной вазе горкой лежали свежие фрукты. Он предлагал угощаться, говоря, что не собирается задабривать или подкупать, что это был бы слишком наивный прием…

— Я не собираюсь ловить вас на какой-нибудь неосторожной фразе, — говорил он. — Я спрашиваю просто и прямо: кто из вас Зет? Мне достоверно известно: человек с этим условным именем находится среди вас. Мне нужен только он. В тот час когда он откроется, остальные одиннадцать будут свободны.

Никто из матросов не пил с ним вина. Сидоренко, вызванный вторично, теперь не прикоснулся к сигаретам. Он видел свежие пятна на полу и думал о товарищах, бившихся в бреду на каменных плитах камеры. Закаленный зноем и стужей, с детства просоленный морской волной, он был терпелив и вынослив. Лысый недаром назвал его человеком без нервов: ни единого стона не издал Сидоренко за страшные три часа пытки. Два эсэсовца, помогавшие лысому, обливались потом от зноя, как будто исходившего от этого могучего, скрученного тела.

За долгие четверо суток молодой матросик Аркадий Лялин ни разу не покинул своего темного угла. Он сидел, нахохлившись, упершись локтями в колени. Большие глаза его смотрели не мигая. Губы иногда шевелились, и рука чертила на стене какую-то цифру или знак.

С жадностью всматривался он в лица уходящих, вскакивал, порываясь что-то спросить, и снова, обессиленный, спускался на пол, чтобы молча следить за другими глазами, странно далекими от этого мира.

Он был вызван девятым, и те, что могли еще видеть и слышать, запомнили его прощальный взгляд и неожиданную спокойную улыбку. По-видимому, он совершенно забылся и теперь не знал — куда его ведут.

Алексей Морозов сказал!

— Жаль мальчика. Он хотел казаться мужчиной.

Третий механик с «Бойкого», Григорий Кожанов, хмурый, молчаливый человек, заметил удивленно:

— Мальчик какой-то особенный. Я наблюдаю за ним вот уже сколько дней. Какая-то есть в нем загвоздка. Мало похож он на моряка.

— Я думаю, он не вернется, — сказал Морозов. — Слабенький и немного не в себе.

Это предположение однако не сбылось. Единственный из всех, Лялин вернулся в камеру невредимым. Часовой распахнул перед ним дверь, и, прежде чем ступить через порог, Аркадий внимательно и настороженно осмотрелся.

Три моряка поднялись ему навстречу, и Кожанов спросил, заикаясь:

— Что это значит… м-мальчик? Они сжалились над… т-тобой?

Лялин опасливо повел глазами. Он силился усмехнуться.

— Нет… Просто у них не было расчета… Да, не было расчета применять ко мне особые меры.

— Странно. Они так легко поверили тебе?

— Собственно, я должен был сделать это еще раньше. Но, сами понимаете… я не хотел.

— Что же ты сделал? — весь подаваясь вперед, чуть слышно прошептал Кожанов.

— Я открылся, — сказал Лялин и почему-то оглянулся на дверь.

— Значит, ты и есть тот самый… Зет? Но объясни… Мы ничего не понимаем.

Он нервно погладил кисти рук, уже освобожденные от браслетов.

— Что понимать-то? Все ясно. Зет — это моя кличка по радио. Я — расшифровщик немецких секретных кодов. Они узнали, что я на «Бойком». Да, они узнали об этом из последней моей радиограммы.

Кожанов отшатнулся, потом вплотную подошел к Аркадию.

— И ты сознался? Ты выдал тайну, которую знал только один? Как же ты посмел это сделать?

Лялин смотрел невинными, ясными, наглыми глазами, стремясь подавить боязнь, скрыть ложь.

— Я не выдал никакой тайны. Я только назвал себя.

Он лгал; сама его кличка была тайной, и, значит, с этих минут он отдавал себя в руки противника добровольно.

Сидоренко слышал этот разговор — теперь он вспомнил бумажную ленту под ногой Лялина, в воде, за решеткой бота, — еще тогда этот мальчишка не был достаточно осторожен; одновременно он подумал о чудачествах Студента с ребусами, — нет, оказывается, это была не простая забава. Уж не готовил ли Лялин признания еще в те дни? Что он писал в своей записной книжке? Боцман рванулся с пола, привстал на локтях, прохрипел задыхаясь:

— Теперь они заставят тебя служить. Заставят! Слабодушный ты мозгляк…

Лялин попятился к двери.

— Вы сами говорили, что если бы знали секрет, — приняли бы все на себя.

— Так, — сказал боцман, неотрывно глядя ему в лицо. — Я принял бы пытку, но не открыл секрета. Скажи откровенно, клянись боевым друзьям, что не выдал ни единого слова.

Лялин встрепенулся — не задумываясь, он, видимо, хотел дать клятву, но встретился взглядом с глазами Сидоренко, вздрогнул и опустил голову.

Кожанов замахнулся наручниками, но Лялин метнулся в сторону, юркнул к двери, ударил в нее кулаками:

— Откройте! Скорее откройте! Они хотят меня убить!

Дверь тотчас открылась, часовой, очевидно, все время дежурил у глазка. Морозов силой отвел Кожанова от двери и усадил рядом с собой на край нар.

— Не надо, — сказал он, зябко вздрагивая всем телом. — Ты ничем не поможешь… Ничем.

Когда молодого матроса снова привели в кабинет к лысому, тот, перебирая какие-то бумаги, сказал равнодушно;

— Я нисколько не удивлюсь, если эти пленные моряки попытаются вас убить. В их представлении вы — предатель. Хотя в том, что вы назвали себя, я не вижу акта предательства. Перед вами была поставлена альтернатива… и вы поступили разумно, избрав жизнь. Правда, вы могли бы открыться раньше, тогда по отношению к другим пленным я не применял бы особых мер. Здесь кроется ваша истинная вина. Однако подумаем о будущем. Не скрою, ваши способности нас интересуют. Само ваше имя теперь не имеет для нас цены. Вам снова придется выбирать: или работа у нас, или… возвращение к этим матросам. По крайней мере, я даю вам возможность подумать.

— Я возвращаюсь к матросам, — сказал Лялин, бледнея. — Пусть они, как знают, судят меня.

Лысый дернул челюстью и кивнул часовому. Лялин вышел из кабинета: его провожали равнодушные взгляды охранников. От них не укрылось, как дрогнули узкие плечи матроса, когда он шагнул за порог.

Медлительный, подчеркнуто корректный и спокойный, лысый стремительно поднялся из-за стола. Он беззвучно смеялся, Он был доволен этим днем.

— Обер-лейтенант… Вам надлежит неотступно дежурить у двери камеры. Вы отвечаете за жизнь пленного. Помните: она нужна. О всем, происходящем среди пленных, докладывайте мне ежечасно. Такую психическую нагрузку, я думаю, он выдержит не более трех часов.

Лялин вернулся в камеру надломленный, разбитый, не глядя по сторонам, он прошел в свой темный угол и спустился на пол. Казалось, никто его не заметил, никто не удивился возвращению. Только Морозов долго, пытливо вглядывался в бледное лицо маленького хрупкого человека.

Под вечер пленным принесли обед — грязную баланду из какой-то гнили. Перед Лялиным поставили маленький столик и накрыли чистой салфеткой. Охранник долго возился у корзины, расставляя различные блюда, и в заключение налил в деревянный стакан вина.

— Особое положение, — заметил кто-то из пленных. — Недорого вы продались, молодой человек…

Сидоренко медленно сполз с нар, шатаясь, подошел к столику и отшвырнул его ногой. Забрызганный вином и каким-то соусом, Лялин сидел неподвижно, ничего не видя перед собой. Он не заметил, как открылась дверь, и не слышал гневного окрика обер-лейтенанта:

— Еще один такой проступок, и я расстреляю трех человек на выбор… Последнее предупреждение. Слышите? Последнее.

Он обернулся к Сидоренко. В руке его тускло блеснул кастет. Боцман закачался и, не закрывая лица, рухнул на каменные плиты.

— Уберите отсюда этого негодяя, — сказал Кожанов, указывая на Лялина. — Зачем вы сюда его привели?

К всеобщему удивлению немец ответил спокойно:

— Через три дня уберем. Вот скоро освободятся помещения.

В течение трех дней Лялин не притрагивался к пище. О чем он думал все это время, вздрагивая, схватываясь, ломая пальцы? О черном своем падении? О ненависти товарищей? Когда он встал и медленно направился к двери — всем стало ясно: он решился.

В тот день лысому следователю он заявил:

— Прошу перевести меня в другую камеру. Я их боюсь… Боюсь и ненавижу.

— Но, — мягко возразил следователь, — вы сами избрали этот путь, господин Зет.

— Когда я признался, я рассчитывал на ваше благородство. Вы придумали очень утонченную пытку. Поэтому я так же ненавижу вас и не верю вам.

Следователь сделал грустное лицо.

— К сожалению, наши отношения не носят мирного характера… Я не применял к вам особых мер, хотя имею на это полномочия. Я ценю вас, как специалиста, и предлагал вам не только работу, но и свободу, и обеспеченную жизнь.

Лялин колебался. Он кусал губы и почему-то поминутно оглядывался на окно.

— Нет, — наконец сказал он очень тихо. — Я не верю вам. Все ложь.

Однако следователь понял, что дело теперь в условиях, в цене.

С этого дня Зет был переведен в отдельную камеру, похожую скорее на больничную палату, с мягкой постелью и письменным столом. Он прекратил голодовку. По утрам он с интересом просматривал меню, непрерывно дымя сигаретами. Лысый заходил к нему запросто, болтая о погоде, о мелких городских новостях, приносил иллюстрированные журналы. Он был немного артистом, как всякий следователь, кому приходилось не только листать бумаги, но стучаться с отмычкой в человеческие сердца. Не желая надолго откладывать дело, он первый осторожно заговорил об условиях и сумел скрыть удивление, услышав огромную сумму, которую запросил этот вундеркинд. Юноша знал себе цену. Он намекнул довольно откровенно, что ему платили не меньше.

Уже прощаясь и обещая зайти на следующее утро, следователь случайно достал из кармана смятую телеграфную ленту.

— Вот, кстати! — воскликнул он. — Представьте, я совершенно забыл… Вам знаком этот передатчик? Я думаю, по роду работы вы должны его знать.

— Я не буду расшифровывать текста, — сказал Лялин. — Ни единого слова. Я еще не служу у вас.

Бритая челюсть отяжелела и отвисла. Но следователь улыбнулся. Он был очень мирно настроен все эти дни.

— Не следует горячиться, господин Зет. Я не прошу вас расшифровывать текст. Мне только хотелось бы знать: знаком ли вам этот передатчик?

Лялин взял ленту и быстро пробежал ее глазами.

— Простите, мой друг, — настороженно заметил чиновник, — хотя я не специалист, но, мне кажется, вы читаете ее с конца.

Лялин поднял голову, задумчиво посмотрел на следователя, так, словно не понял этого замечания.

— Я читаю правильно. Уж этому вы не учите меня, господин шеф. Я знаю этот шифр. Он устарел. Он уже заменен новым.

— Где же находится тайный передатчик?

Лялин встал. Он прямо смотрел на следователя. Синие зрачки его глаз сузились и потемнели.

— Вы хотите это знать? Я могу ответить. Он находится здесь, в Херсоне.

Следователь закатил глаза и деланно громко засмеялся.

— О, вы откровенно шутите, мой друг! Наши специалисты уверяют — этот передатчик находится в Одессе, По крайней мере где-то в районе Одессы.

Лялин тоже улыбнулся. Он подмигнул следователю и даже похлопал его по плечу.

— Ваши специалисты! В таком случае, мне их очень жаль. Я знаю адрес передатчика и мог бы сейчас провести вас к этому подъезду.

— Если так, господин Зет, — пробормотал следователь, — если это действительно так, — я обещаю вам мое полное доверие… Позже вы поймете — это очень много значит… для вас.

Пленный был слишком самоуверен. Казалось, он забывал, что находится в заключении. Не случайно он обронил фразу: «Для таких специалистов, как я, война имеет особые законы». Лысый отметил его мальчишеское бахвальство. Он приготовился изумляться и восхищаться, но Лялин, видимо, почувствовал ловушку, скомкал, отбросил сигарету и отошел от стола.

— В конце концов, — сказал следователь, нарочно отворачиваясь, чтобы подчеркнуть, будто он не следит за выражением его лица, — у партизан таких передатчиков слишком много. Один не имеет значения. Этот адрес важен с другой точки зрения: вы получите наше доверие; фактически — ордер на жизнь и свободу… Не подумайте, что это слова. Я хочу, чтобы уже теперь вы чувствовали себя свободным. Вы можете отправиться в город когда угодно. С вами будет только один человек в штатском. И одно условие — вы дадите мне обещание, что не попытаетесь бежать.

Разгадал ли Зет и эту очередную ловушку? «Если он с радостью согласится, — думал следователь, — его нельзя отпускать ни на шаг». Нет, пленный опять спутал все карты начальника. Он ответил решительно:

— Как? Вы посылаете меня в город? Но ведь наши узнают… Тогда вам останется меня похоронить.

Так между ними начался упорный, осторожный торг, полный ложной вежливости, скрытых угроз и намеков, заранее рассчитанных ловушек и ходов. До сих пор Зет сделал две уступки: он назвал себя и отбросил принципы — ту непримиримую ярость, которой отличались другие пленные. Он дал понять, что с ним можно договориться. Было легко заметить его алчность: он вздрогнул и весь подался вперед, увидя в руках следователя массивный золотой портсигар.

— Но мы забыли об этом передатчике, — сказал лысый, играя портсигаром. — Вы обещали назвать адрес, если он действительно вам известен.

Лялин несмело протянул руку, взял портсигар, взвесил его на ладони и, заглянув следователю в глаза, спрятал портсигар в карман.

— Я согласен… — сказал он, сдерживая волнение. — Я дам адрес. Только я не знаю… сами вы не отыщете тайный ход. Даже если отыщете — они могут уйти.

— Вы пойдете с нами, — вознаграждение слишком солидно.

Он колебался, до хруста ломал пальцы, и следователь видел: трус мог в нем победить. Впрочем, теперь он знал: трусость и алчность всецело отдают в его власть этого маленького человека, награжденного природой необычайной силой анализа и проникновения. Он наклонился и сказал, дружески улыбаясь:

— Вы получите надежную охрану. Помните — дело в доверии, и это главное для вас.

Пленный повторил уныло:

— Если меня увидят в городе…

Он не закончил фразу. Искусанные губы его расплылись в улыбку. Глаза повеселели. У него сложился какой-то план.

— Хорошо. Я пойду в город. Но не один. Те, трое в отдельной камере, ничего не знают. Пусть они идут со мной. Подпольщикам трудно будет догадаться, кто именно привел ваших… Один из матросов вызовет женщину. Ее нужно будет сразу же арестовать.

— Но вы не отойдете ни на шаг от вашего спутника, — проговорил следователь, уже не скрывая угрозы.

Лялин открыто посмотрел ему в лицо.

— Если я попытаюсь — пусть держат наготове пистолет.

Три пленника в отдельной камере не ждали такого приговора. Торжественный и веселый обер-лейтенант заявил, что следствие уже закончено и шеф находит совершено излишним подвергать их допросу. Все ясно: пленные не виновны — они выполняли свой долг. Вскоре их направят в трудовой лагерь, а сегодня они имеют право на прогулку в город. Желающие могут навестить знакомых или родных.

Эта последняя фраза заставила пленных насторожиться. Ни один из них, конечно, не зайдет к знакомым, тем более родным. Слишком хорошо знали они повадки врага. Однако от прогулки никто из них не отказался.

Когда их вели по длинному тюремному коридору, притихшие камеры вдруг оглашались криком и стоном: заключенные думали — это ведут осужденных.

Лялин присоединился к трем пленным на тюремном дворе. Они встретили его радостными восклицаниями и стали спрашивать об остальных. Он ответил уверенно:

— Наверное, давно уже в городе гуляют… Может, увидимся на Главной.

Здесь с этих трех сняли наручники, и немец в штатском приказал открыть ворота. Он шел рядом с Лялиным, серый, неприметный, в поношенном костюме, в запыленных ботинках. Его можно было принять за рабочего с рыбачьей судоверфи.

Был ясный и тихий осенний вечер, пронизанный золотыми лучами паутины, один из тех остающихся в памяти вечеров сентября, когда над прозрачным разливом реки, словно облака, слетевшие с неба, движутся сизые косяки тумана, когда с деревьев, погруженных в закат, чуть слышно скользит обессилевший лист и синяя даль, и клик журавлей, и парус, белеющий на лимане, — все томит и зовет неспокойное человеческое сердце.

Быть может, в сто крат сильнее, мучительнее и страстней откликнется в сердце пленника этот зов.

Четыре матроса молча шагали вдоль переулка. Они уже поняли: близость свободы — обман. Из каждой подворотни за ними пристально следили злые нацеленные глаза. Какие-то людишки в надвинутых шляпах, в потертых сюртуках осторожно уступали им дорогу. Подобных обитателей не видывал раньше Херсон… Переодетый немец, который шел рядом с Лялиным, все время держал руку за бортом пиджака.

Лялин шутил и смеялся. Только он, казалось, не понимал, что эта прогулка придумана неспроста — за нею таилась какая-то угроза.

Они остановились возле кафе, и Лялин кивнул товарищам:

— Выпьем?

Матросы удивленно переглянулись. Лялин уверенно открыл дверь, подошел к стойке и швырнул буфетчику пачку марок:

— Четыре стакана вина.

При виде русских моряков в офицерском кафе три немца одновременно вскочили из-за столиков в изумлении и тревоге, но молчаливый спутник матросов сделал этим немцам знак, отвернул лацкан пиджака и показал значок гестапо. Трясущимися руками буфетчик подал стаканы с вином.

— За тех, кто в море, — сказал Лялин, задумчиво поднимая стакан, и почему-то насмешливо улыбнулся. Спутнику он не предложил вина.

Они прошли меж столиков к двери в немой тишине видением грозы и мести. Лялин первый шагнул через порог. От двери метнулись три темные фигуры. Он сказал удивленно:

— Вот этого, в шляпе, я замечаю уже в четвертый раз.

Словно забыли теперь матросы о своем неотступном провожатом. Они следили за Лялиным, за каждым его движением и жестом. Что он знал? Какая была в нем сила? Где взял он марки, чтобы платить за вино? Предательство? Об этом подумали все трое. Однако зачем же он вел теперь с ними эту непонятную, темную игру?

На углу квартала Лялин остановился, внимательно осмотрел серый каменный домик и обернулся к немцу.

— Это здесь. Здесь живет моя тетка. Я должен узнать, дома ли она?

Он быстро достал блокнот и написал два-три слова.

— По условию я не могу войти в дом… Пойдите вы, Черевичный. Пусть выйдет сюда.

Матрос Черевичный взглянул на немца и принял листок бумаги. Но Лялин передумал.

— Нет, лучше вы, Протасов… Черевичный такой верзила — еще испугает старушку. Скажите тетке, зовет Аркадий, и пусть не пугается — жив, здоров.

— Даю одну минуту, — сказал немец.

На улице было слышно, как зазвенела щеколда двери, потом донесся женский голос, потом все стихло. Протасов, по-видимому, вошел в дом.

За ставнями зажегся свет. За широкой щелью медленно прошла тень. Снова хлопнула дверь, застучали и смолкли шаги… Но Протасов не появлялся. Его ждали минуту, две.

— Странно, — проговорил Лялин озабоченно. — Разрешите, я сам позову.

Немец молча достал из-за борта пиджака пистолет.

— Мы подождем еще полминутки, — сказал он, отступая на шаг от Лялина и оборачиваясь к нему лицом. — Может быть, ваша тетушка занята туалетом?

Прошло не менее пяти минут. Немец поднес к губам свисток, но Лялин остановил его, не скрывая тревоги:

— Постойте. Вы можете испортить все дело. Они услышат свисток и уйдут.

Матросы медленно отступили от Лялина. Больше не могло быть сомнений. Он наводил немцев на след партизан. Одним могучим рывком Черевичный схватил его сзади за плечи, на секунду ощутил под ладонью упругий, дрожащий кадык, но Лялин рванулся в сторону, споткнулся и упал на землю. Черевичный с размаху ударил его ногой, он слышал, как хрустнули ребра… Пронзительно взвизгнул, заверещал свисток, и в ту же минуту от молодых акаций у заборов, из темных подъездов метнулись тени.

Оба матроса бросились бежать, но здесь же, на углу, Черевичный упал, сраженный пулей.

— Мерзавец… Какой мерзавец… — прохрипел он.

Второму матросу, Илье Кузьменко, тоже не удалось уйти. Икая и отплевываясь кровью, Лялин сказал ему равнодушно:

— Даже пытаться не следовало, приятель. Я знал, что за нами идет целый взвод.

Дом оцепили, выбили двери, но комнаты были пусты. До самого утра шел обыск — на чердаке, в подвале, в сарае, в ближайших домах. Протасова не нашли. В покинутом доме, откуда исчез Протасов, один из агентов поднял смятую записку. Он прочитал пять еле заметных слов.

Теперь эта записка лежала на столе перед лысым следователем и он с нетерпением поглядывал на дверь в ожидании, когда Лялина приведут из лазарета.

Он вошел в кабинет, осунувшийся и бледный, и следователь сразу отметил в его лице едва уловимую перемену — как будто стало оно выразительнее и строже.

— Разрешите ваш блокнот и карандаш, — приказал лысый, разглаживая записку.

Лялин подал блокнот. Казалось, он был очень усталым. Он сказал:

— Оставьте излишние хлопоты. Записка передана мной.

Потом он достал из кармана золотой портсигар и остаток марок и положил их рядом с блокнотом.

— Вот это — ваше. За ненадобностью — возвращаю.

Следователь впервые потерял самообладание. Каменная челюсть его упала. Он навалился грудью на стол, серая лысина, блестевшая, как цинковое железо, покрылась каплями пота.

— Вы хотели освободить именно Протасова? Почему?

Лялин глубоко вздохнул и покривился от боли.

— Это — общий вопрос. Да, это вопрос о ценности жизни. Я пришел к выводу, что жизнь Протасова — ценнее моей. Вы убедили меня в этом. Ведь вы искали не меня. Я видел его в последние минуты на «Бойком»… в кубрике, за радиоаппаратом. Он хранил свой передатчик в сундучке. Потом, когда спасательный бот был взят на буксир, я заметил, Зет выбросил изорванную телеграфную ленту. Ну, вот… Потом, для проверки, вы предложили мне свою ленту с шифром. Признаюсь, это была ответственная минута. Я думал: все кончено, и пошел на риск. Я прочитал именно то, что хотел. Мне была известна здесь, в городе, одна партизанская явка: сообщили на случай, если придется остаться в окружении. Теперь она известна и вам, но поздно. Я направил туда Протасова. Понимаете, почему я написал эти слова: «Я знаю, кто ты. Уходи». Я знал, я один знал наверное, что именно он — Зет. Я не мог раскрыть эту тайну даже товарищам в смертной беде. Он был для меня примером: он, Зет, молчал. — Лялин печально усмехнулся. — Что ваши приманки, угрозы? Пыль, прах… Презрение товарищей, которое я испытал, — вот страшная пытка. Однако вы все равно проиграли. Зет не вернется, он далеко. А мне бы одно только слово сказать товарищам.

Следователь понял.

— Нет! — захрипел он. — Нет, ни за что!

Последнее, что запомнил следователь в бешенстве, сквозь багровый туман, о чем вспоминал он позднее, в советском плену, на допросах, — синие, спокойные глаза моряка. Они смеялись.

Утром немое здание тюрьмы наполнилось криком и гулом. Неведомо, какими путями проникала сквозь каменные стены каждая горькая весть. Сидоренко дотянулся до решетки и выглянул в узкое окно.

На тюремном дворе, у щербленной пулями стены, почти повиснув на выступе камня, стоял в изодранной тельняшке матрос. Ноги его подгибались, и голова бессильно падала на грудь, он поднимал ее каким-то последним усилием воли и прямо смотрел на солдат, по-видимому, ожидавших команды. Сидоренко узнал Студента. И он почти не удивился. У него была давняя убежденность, что отступников всегда и неизбежно ждет такой конец. Боцман хотел крикнуть ему последнее оскорбительное слово, ибо не было в его сердце жалости к отщепенцам и врагам. Однако он не успел. Слишком долго подбирал он такое слово, чтобы хлестнуло, как плеть.

— Послушай, ты, презренный, — начал Сидоренко, но Лялин не услышал. Прогремел залп. И только один человек из группы матросов знал в эти минуты правду о бесстрашном сердце, о муках и подвиге его, но человек тот, со странным именем Зет, теперь был очень далеко, в партизанском лесу, за Каховкой.

АЗОВСКИЕ ЗАПИСИ

Серебряный корабль

Сестры заранее условились, что будут встречать Новый год у Ефима Ильича, и написали ему об этом.

Старый моряк обрадовался и долго рассматривал почтовую открытку, на которой был изображен потешный медвежонок под яркой праздничной елкой.

Почему-то от этой почтовой открытки на Ефима Ильича ощутимо повеяло давним временем, когда он, молодой и сильный, возвратясь с моря, непременно покупал в портовом ларьке в подарок своим маленьким дочуркам медовые пряники. Изготовленные из житнего теста в виде лошадок, петушков, медвежат, намазанные цветной глазурью, они вызывали у девочек такую шумную радость, что Ефим Ильич каждый раз немного удивлялся: красивые пряники были не особенно вкусны. Впрочем, он догадывался, что то была игра: дети изображали радость, чтобы доставить ему приятную минуту, а когда убеждались, что он действительно рад, веселились уже без оглядки.

Все это было когда-то, но прошло, и Ефим Ильич уже не помнил, сколько лет назад его детвора собиралась здесь, под старинным дедовским кровом, вместе. Мысленно он по-прежнему называл своих дочерей «детворой», хотя они, все трое, были людьми семейными и имели свою детвору.

Старшая дочь, Клаша, и средняя, Соня, жили в городе, на Главной, в большом новом и красивом доме с разными удобствами, обе счастливые в замужестве, бойкие хлопотуньи, всецело поглощенные своими семенными делами. Младшая, Марийка, учительствовала в недалеком приазовском селе, снимала у какой-то старухи комнату и была, как считали ее сестры, излишне гордой и неудачливой.

Муж Марийки, штурман дальнего плаванья, вот уже два года где-то скитался по морям — то в тропиках, то в Заполярье, то на самом краю света — в Антарктике, и неясно — собирается ли он вернуться.

При встречах с Марийкой сестры не могли, конечно, не справиться о ее семейных делах, трогательно выражали ей сочувствие и предлагали помощь, но она эти изъявления родственных чувств резко отвергала и даже стала избегать прежде довольно частых встреч со своими в общем-то добрыми сестрами.

Свыше трех десятков лет Ефим Ильич нес беспокойную лоцманскую службу в этом азовском порту, названном «воротами Донбасса», знал, наверное, всех его докеров и моряков, и его все они, конечно, знали, а на морях планеты нашлось бы немало капитанов, которые по-доброму помнили Ефима Ильича, потому что надежных лоцманов капитаны всегда помнят.

Ровно год назад Ефим Ильич вышел на пенсию. Были в портовом клубе и добрые речи, и духовой оркестр, и цветы, но принимал он все это сдержанно и даже со смутным чувством тревоги, потому что не мог представить себя в дальнейшей жизни вне привычной обстановки лоцманского катера и постоянной деловой суеты порта.

Ночью, возвратясь из портового клуба домой, он положил на кухонный стол букет — большой, душистый, но не очень-то здесь нужный, внимательно осмотрел свою скромную, чистенькую квартирку, в которой когда-то наперебой звучали детские голоса, и, забыв присесть, долго стоял у порога.

Когда-то здесь было весело. Странно, что в быстролетной смене дней и ночей, в штормах, в деловых авралах, в напряжении трудных и ответственных вахт он никогда не обращал внимания на отпечатки времени, которые, стоит лишь присмотреться, видны на всем — и на лицах людей, и на предметах. Вот на стене в самодельной рамочке фотография старшей, Клаши, когда ей исполнилось двенадцать: кто сегодня узнал бы в солидной, несколько чопорной Клавдии Ефимовне ту звонкую попрыгунью-хохотушку?

Вот подоконник, на котором девочки делали уроки; им нравилось заниматься не за столом, а у этого подоконника, средняя — Соня, помнится, с жаром доказывала, что если она решала задачу на подоконнике, так обязательно получала пятерку.

Но и стена дома заметно дала осадку, и оконная рама чуточку покосилась, и брус подоконника покоробился, сколько ни крась его — старость не закрасишь. После того, как дочери подросли и разлетелись, словно птицы из раскрытой клетки, а в недолгом времени умерла их мать, — что-то в доме стало неизменным, сделалось неотступным и постоянным, и Ефим Ильич не сразу понял, что же это было, а это была тишина.

Он не любил тишины. И не терпел одиночества. Случалось, не бывал дома целыми неделями, ночевал в порту, на своем катере или у знакомых моряков: они всегда охотно предлагали ему и каюту, и ужин. Так он уходил на какое-то время от тишины, которая ожидала его дома.

А потом произошло не иначе как чудо: в пору летних школьных каникул Марийка приехала к отцу со своим пятилетним Егоркой, и тот пустился по светлице с веселым криком ловить залетевшего мотылька, и Ефим Ильич поразился неприметной и одновременно резкой перемене, что произошла в его домике, во всем его облике, в обстановке, даже, казалось, в посветлевшем воздухе, пронизанном от окошка солнечной стрелой.

Вот кого здесь не доставало — Егорки. Он только ступил через порог, весело вскрикнул, завидя мотылька, засмеялся, затопал ножонками, и тишина отступила, убралась, исчезла прочь, и небо за окошком стало яснее и глубже, а массивные корабельные часы — подарок норвежского капитана — ударили торжественно и звучно.

Прошло какое-то неприметное время, и Егорке не захотелось уезжать от дедушки, и Марийка оставила его на денек, потом на недельку, и еще на недельку. Все нравилось малышу в дедушкином доме: и эти старинные часы с густым и медленным звоном, и страшная картина «Девятый вал», и сама светлица в три окна, за которыми от близкого берега и до самых небес синело и сияло море.

Но Егорка видел море не только из дедовой светлицы: он спускался с дедушкой глинистой тропинкой прямо к прибою, сбрасывал рубашонку и штанишки и, визжа от блаженства, хохоча, пуская пузыри, барахтался в шумных соленых гребешках. А потом они шли вдоль берега и выходили на каменные плиты причала, где, громоздясь надстройками под самые тучи, высились то черные, то белоснежные, глазастые, будто живые, громадины корабли, и, словно давних приятелей, дедушка называл их поименно: «Аргунь», «Сахалин», «Чернигов», «Медногорск»…

Что удивляло и радовало Егорку; дедушка знал по именам все корабли, стоявшие у причалов порта, и те, что отдали якоря на рейде, и даже те, что лишь показывались над светлой дымкой моря. И его еще удивляло и веселило, что люди на причалах и кораблях — все знали его дедушку, знали и уважали, — это Егорка понимал без объяснений.

В порту он бывал с дедом почти ежедневно и постепенно стал различать суда: пассажирские и сухогрузы, танкеры и рудовозы, рефрижераторы и угольщики, сейнеры и буксиры, и среди множества судов, ошвартованных у причалов, у него уже появился и «любимчик», это был коренастый трудяга ледокол с добрым и внушительным именем — «Добрыня Никитич».

Как-то Егорка принялся перечислять деду все корабли, которые знал по именам, но Ефим Ильич, обычно строговатый к внуку, прервал его на полуслове:

— Ты, парень, один теплоход по имени запомни: «Майкоп». Этого с тебя достаточно. Почему? Вполне понятно. Потому, что на «Майкопе» служит твой отец.

И Егорке накрепко запомнился тот мимолетный разговор. Быть может, еще тогда у него появилось настойчивое желание непременно разыскать у причалов отцовский корабль. В шесть лет он научился читать названия судов, и когда крупные белые буквы слагались в сознании мальчика в имя, чуточку схожее с тем, желанным, сердце его взлетало и падало, как на качели. Слово «Майкоп», однако, полностью не получалось, а Егоркины постоянные расспросы деду порядочно надоели, и однажды он ответил, сердясь:

— Ну, настырный, затеял одно и то же, какой он, да какой «Майкоп»? Уж если твой батя на нем изволит плавать, значит, корабль не иначе — серебряный!

И мальчонка притих. Слово дедушки веско, и его следует обдумать. Егорке еще ни разу не доводилось видеть серебряный корабль. Соседний мальчишка уверял, что такого, мол, и нету. Но если дедушка сказал, что есть, значит, есть: куда ему, соседскому Кольке, до дедушки? Егорка стал вспоминать, где и что он видел когда-нибудь серебряное. Вспомнились ледяные сосульки под крышей, в свете весеннего солнца. Мама сказала: «Смотри, они совсем серебряные!» Потом еще вспомнился месяц-молодык, тоненький и почти прозрачный, как срез лимона. Кто-то и его назвал этим словом — серебряный. И припомнились «капитанские» часы: в тех больших часах, что стояли у дедушки в светлице, круг, по которому движутся стрелки, был сделан, как говорили, из серебра.

Проходили недели и месяцы, и у Егорки появлялись все новые интересы: он уже обзавелся удочкой с тонкой, самой настоящей лесой и крошечным лиловым крючком, и за тот блестящий крючок уже успела схватиться какая-то глупая рыбешка, но среди множества открытий, треволнений, желаний, заполнивших маленькую Егоркину жизнь, одно оставалось неотступным и все более беспокойным — желание отыскать отцовский серебряный корабль.

Ефим Ильич иногда примечал, что мальчонка не по летам задумчив, скрыто-встревожен, а подчас рассеян и молчалив. Из этого странного состояния глубокой задумчивости дедушка, впрочем, легко выводил Егорку с помощью сказки. Стоило Ефиму Ильичу только начать: «За горами, за долами, за широкими морями…» — и мальчонка тотчас оживлялся и, встрепенувшись, жадно ловил каждое слово деда. Но Ефим Ильич, наверное, не догадывался, что из-за тех волшебных гор, у вершин которых спят облака, орлы и сказки, навстречу мечте Егорки манящим и таинственным видением непременно выплывал серебряный корабль.

Клавдия и Соня приехали к отцу двумя машинами — «Волгой» и «Победой». Управляли машинами их мужья — оба самоуверенные, деловитые, солидные инженеры. В машинах было полно детворы, праздничных пакетов, коробок и свертков и даже горшков с цветами.

Встреча была шумная, суетливая: пятеро деток, чистеньких и надушенных, сразу же затеяли ссору из-за бамбуковой удочки деда. Клаша мечтательно вздыхала: «Ах, этот чудный домик!» Соня тихонько, но настойчиво корила мужа — он забыл вилки и ножи, а Ефим Ильич, не находя, чем заняться, взял на колени Егорку, и они притихли в уголке.

Скромная, приветливая Марийка была значительно моложе и красивее своих сестер. Они это, как видно, понимали и тем более откровенно сочувствовали ей, одинокой сельской учительнице, чья судьба — бесконечное ожидание, а милая внешность, будто в песне — «красота мне эта ни к чему».

Слушая их рассудительный, однообразный и чуточку манерный щебет, Ефим Ильич сказал:

— А наш Егорка, похоже, будет моряком. Значит, по дедовской и отцовской линии. И что ему ваши кафельные кухни, да лоджии, да мусоропроводы — верно, Егорка? — если сердце морского простора требует?..

В ту же минуту Ефим Ильич понял, что лучше бы ему и не произносить таких слов. Вон как накинулись на него с мягкими укорами дочки! И разве, мол, не видит он Марийкиной печали? Сам всю свою жизнь на тревожных вахтах извел — штормовал, тонул, в ледяных заторах томился, а кто сосчитает бессонные ночи, что выстоял он на мостиках кораблей, и как же ему не совестно — любимого внучка на этот суровый путь подталкивать?

— А что я вам отвечу, девоньки? — заметил Ефим Ильич, перебирая в пальцах шелковые кудряшки внука. — От моих несчитанных, тревожных вахт нынче три дочки на своих деток радуются. Значит, штормуя да мытарясь, все же вырастил детвору. Давайте-ка лучше не печалить Марийку: вернется ее Костя, земля кругла.

Клаша и Соня, оставив отца в покое, дружно переключились на Егорку. Ну, конечно же, ребенок совсем одичал, неделями не видит матери. Вот и ноготки у него не обрезаны, и в парикмахерскую давно пора, и сандалии стоптаны. Смотрите, как он хочет сладкого! Бедный мальчик, ты видел когда-нибудь шоколад?..

Марийка покусывала губы. Внешне она оставалась спокойной. Только внешне… Она умела держать себя в руках. Отодвинув пирог с клубничным вареньем, а заодно и тарелочку с шоколадками, Егорка, сияя глазенками, сказал:

— А у моего папки серебряный корабль!.. Весь, как льдинка, серебряный! Правда, дедушка?..

Ефим Ильич одобрительно кивнул головой.

— Верно, морячина!

Клаша вздохнула. Соня удивленно вскинула брови и развела руками, а Марийка мечтательно улыбнулась.

Зимний день короток, праздничный — тем более, и вот уже подкрался вечер, и, слушая монотонное журчание речи теток, усталый от их настойчивых угощений и неинтересных расспросов, Егорка теснее прижался к дедушке да так и утих за столом, провожаемый в сон ясной улыбкой матери.

Быть может, спилось ему исполнение желаний, и муж Сони, пожилой, седеющий Никифор Семеныч, взглянув на Егорку, удивился:

— Какое у мальчика гордое выражение лица!

— Наблюдал бы за своими, — шепнула ему Соня, но Никифор Семеныч, казалось, не расслышал и повторил:

— Гордое и, знаешь, даже волевое.

Вскоре вся детвора отправилась вслед за Егоркой в соседнюю комнату на отдых, а взрослые продолжали беседу. Муж Клаши, Федор, главный инженер завода, склонный к полноте «кабинетный человек», потянувшись до хруста в суставах и зевнув, сказал, что завидует морякам и что сам не прочь отправиться куда-нибудь в тропики или еще дальше. Клаша испуганно засуетилась: «Не пущу! Ни за что не пущу!» А Марийка, смеясь, сказала:

— Ты его, Клаша, к буфету привяжи. Кажется, он у тебя под красное дерево? Ну, конечно, я имею в виду буфет…

Самоуверенная Соня усмехнулась и молвила с расстановкой:

— Мой от меня ни в какие плавания не пустится. Не посмеет. Знает, что, по дальним краям скитаючись, можно, пожалуй, многое дома потерять.

Марийка не поняла и переспросила:

— Потерять?.. Что потерять?

Соня подбоченилась и бросила вызывающе:

— А хотя бы жену.

Клаша хихикнула, повела плечами и отвернулась, чтобы сразу же, впрочем, возвратиться к занятному разговору, а Марийка, будто на потеху им обеим, наивно смутилась:

— Но вы… я так понимаю, вы, соединенные в супружестве, должны верить друг другу!

— Конечно, — невозмутимо подтвердила Клаша, но и тон ее, и эта подчеркнутая невозмутимость были насмешливы.

— Послушай-ка, девочка, — мягко заговорила Соня, прямо глядя Марийке в лицо веселыми, нагловатыми глазами. — Ты, кажется, заинтересовалась? Что ж, и тебе, святая простота, пора бы постичь некоторые секреты. Твой статный штурман домой не очень-то спешит… а, знаешь, почему? Потому, что верит тебе, лапочка, на все сто процентов! Что ему беспокоиться, если верная женушка все равно ждет?

— Как же иначе? — почти строго спросила Марийка, уже сожалея, что поддержала этот разговор, ведь сестры снова обратят, к ней свою доброту и снисходительность.

— Мой, — тихо сказала Соня, кивнув на мужа, который с рассеянным видом аккуратно снимал кожуру с апельсина и чему-то усмехался, — даже со службы старается на полчасика раньше заявиться. Иной раз позвонит, мол, совещание, приеду поздно, а сам неожиданно через часок и прилетит! Потому что нет у него, лапочка, этих ста процентов уверенности, а есть, может быть, только девяносто восемь. И вполне с него достаточно! Вполне!..

Она откинулась к спинке стула и звонко захохотала, а Никифор Семеныч уронил на стол апельсин.

— Ну, лапочка, гром небесный… Над кем ты так потешаешься?

Соня прямо взглянула на него веселыми, нагловатыми глазами.

— Это в адрес мужей, которые кое-чего не замечают.

Никифор Семеныч досадливо поморщился: шутки подобного сорта ему, видимо, уже давно надоели. Марийка сказала:

— Нет, я такого не понимаю. Зачем же все время играть, притворяться, расчетливо беспокоить близкого человека? Семейное согласие — в этом я уверена и другого не признаю, не принимаю, — должно быть искренним и чистым.

Соня прищурила глаза и чопорно поклонилась:

— С праздничком… И спасибо за мораль.

— Не забывай, — непринужденно заметила Клавдия. — Ты имеешь дело с педагогом.

Соня скривила губы.

— Я имею дело с идеалисткой. Мне ее жаль, потому что она моя сестра. Она моложе меня, а потому жаль еще сильнее. Интересно, Маша, ты думала когда-нибудь о том, что время невозвратимо. Проходят годы… лучшие годы жизни, а ты, бедненькая, ждешь.

Марийка резко выпрямилась, лицо ее побледнело.

— Не нужно меня жалеть. Я не терплю этих сюсюканий: «бедненькая»…

— Ты ждешь и еще долго, наверное, будешь ждать, а годы будут проходить, и ты постепенно состаришься. Ну что, скажи мне, будет приятного в твоих воспоминаниях?

Марийка задумалась и тихо сказала:

— Мне будет приятно вспомнить, что я его ждала. Любила и ждала… И верила: он тоже любил и ждал встречи. Но разве мне было бы приятнее вспоминать о том, что я намеренно заставляла его сомневаться, на какой-то «процент» не доверять мне, ревновать? Нет, Соня, твой урок мне не впрок, — пусть уж лучше ожидание, и разве можно забыть, ну, хотя бы на минуту, что со мною наш Егорка?..

— Мой от меня не уйдет, — упрямо повторила Соня, и голос ее прозвучал жестко. — Что ж, сестренка, и ты… в своем уверена?

Марийка не ответила ей, не нашла нужным. Кстати корабельные часы начали бить двенадцать, и все засуетились, стали подниматься из-за стола, и, по примеру Ефима Ильича, все обернулись к Марийке.

Перед нею стояли два бокала: второй, высокий, в честь мужа, Кости. И все потянулись к этому высокому бокалу. А Марийка, волнуясь, подумала о том, что в эту минуту и он непременно думает о ней, и о Егорке, и, наверное, потому, что любовь не знает расстояний, она отчетливо увидела его — белозубого, ласкового, кудрявого, бронзового от загара — увидела и поверила, что он близко.

Почему вдруг встревожился Ефим Ильич? Быть может, традиционный тост — «За тех, кто в море!» — напомнил ему что-то тяжелое из пережитого? Поглядывая то на «капитанские» часы, то на свой карманный «будильник», он словно бы сверял время, и, улучив минуту, когда Никифор Семеныч повел длинную речь о делах своего завода, — а говорить, увлекаясь, он умел складно и долго, — Ефим Ильич шепнул Марийке, что хочет подышать свежим воздухом, и незаметно выбрался из-за стола.

Шло время, снова торжественно били часы, речи лились все веселее, и пышная Клаша, неподдельно веселая, подвижная, бойкая, вдруг встала, подняла руку и тоном вполне серьезным попросила тишины. В течение каких-то мгновений она неузнаваемо преобразилась в строгую смиренницу и, сложив у груди руки, сдвинув брови, сказала, что в час этой доброй встречи они должны поклониться до самой земли родному отцу, Ефиму Ильичу, который всей своей трудной жизнью заслужил у них, детей, и уважение, и признательность.

Но тут им пришлось немало удивиться: Ефим Ильич не вернулся к столу. Не скрывая озабоченности, Никифор Семеныч шумно поднялся, опрокинул стул, и вопросительно взглянул на Марийку:

— Тебе-то он что-нибудь сказал? Как-то все это странно, право…

Марийка оставалась вполне спокойной.

— Он просил извиниться за отлучку. Захотелось кислорода, сейчас придет.

И наступила минута не то чтобы тягостного, но все же неловкого молчания, как это иногда случается в любом, даже самом веселом застолье.

— Может, споем? — предложила Соня и уверенно начала «Рябину».

У нее было не сильное, но выразительное контральто, и она любила себя показать. Однако на этот раз песня не получилась. Клавдия, желая поддержать сестру, взяла слишком высоко, а потом закашлялась и умолкла. Немногословный муж Клаши — Федор — не очень-то уместно предложил:

— А не сыграть ли нам в «девятку»?

Ему не ответили, и он, вздохнув, стал объяснять, что и сам не увлекается этой пустяковиной — картами — и только от скуки иногда может поразвлечься ими в дороге. Клаша прервала его, заметив, что в доме почему-то стало холодно. Она прошла через комнату, заглянула в коридор и увидела, что входная дверь оставлена раскрытой настежь. Первое, о ком она подумала, — о детях: не простудить бы детей! Быстро и почти неслышно она пробежала в соседнюю комнату, оступилась и замерла: голубая кроватка Егорки была пуста. Все пятеро маленьких детей крепко спали, разметавшись на общей постели, а Егорки не было, он исчез. У двери на гвозде висело его пальтишко, но ботиночек внизу, на полке, не оказалось, как не оказалось и курточки, которую он обычно оставлял на табурете, перед кроваткой.

Она бросилась в светлицу, не в силах сдержать крик. Ей показалось, будто на какие-то секунды все за столом онемели. Но вот Марийка метнулась к двери и, не одеваясь, выбежала из дому. Никифор Семеныч сначала попятился, потом крутнулся к вешалке, сорвал с крючка свое пальто, настиг Марийку за калиткой и набросил ей пальто на плечи. Ночь была ясная, звездная, пощипывал мороз, и по гребням сугробов струилась поземка.

След от калитки вел знакомой тропинкой, перегороженной сугробами, к порту. По этому следу и бежала, задыхаясь, Марийка. Отсюда, с высокого взгорья, широко открывалась вся огромная акватория порта: молы, пакгаузы, причалы, краны, черная полоса канала, взломанные судами льды. Там, за крышами пакгаузов, за черными вышками кранов, торжественно возвышалась громадина — корабль с белоснежными ярусами надстроек, сплошь усыпанными огнями. Он, видимо, только сейчас вошел в порт, проследовав за малым коренастым ледоколом, который еще приближался к причальной стенке.

Марийка остановилась перед четко отпечатанным следом. Здесь прошел Егорка! Она отчетливо различала оттиск маленького каблука и не удержалась, вскрикнула.

Ей, наверное, послышался знакомый звонкий голос, а возможно, он действительно отозвался? Она пошла на этот голос, уже не замечая сугробов.

На извороте переулка, на взгорке, за которым чернел обрыв, виднелась фигура человека — большая и несуразная. Марийка не сразу узнала отца. Ефим Ильич потерял ушанку и стоял распатланный, густо запорошенный снегом, держа на руках Егорку, заботливо прикрывая его полой своего старого полушубка. Он строго выговаривал за что-то внучку, но Марийка слышала — строгость в голосе деда была напускная, да и та быстро таяла, и можно было подумать, что Ефим Ильич мягко жаловался кому-то:

— И как же ты, настырный, увязался по следу, а?.. Значит, не спал, егоза, караулил? Ну, и что ты увидишь ночью в порту? Я — дело совсем другое: мне, понимаешь ли, важно глянуть, как молодой лоцман будет корабль вести, а тебе, сорванец, какая тут забота?..

Марийка почти выхватила Егорку из рук деда. Ей показалось, старик пошатнулся и виновато опустил голову. Но Марийка тотчас же спохватилась и, путаясь в сугробе, неловко наклонясь, прижала к губам его жесткую руку.

— Мама, смотри-ка, — весело лепетал Егорка, — серебряный корабль! Весь, понимаешь, серебряный! Я знал, что «Добрыня Никитич» — добрый, — это он его и привел. Это же «Майкоп», ты слышишь, мама?!

Они стояли на взгорье еще с минуту, глядя на море. За молом тускло мерцали вздыбленные льды. Черно поблескивала полоса канала. Порт работал. Он не знал передышки ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Ровно светили его огни сквозь даль пространства и времени. И были они для Марийки подтверждением надежды, а для Егорки — началом бытия.

Мальчик и звезды

Мальчик стоял на берегу и смотрел на звезды. У его ног плескались легкие гребешки зыби. Море лежало почти недвижно, спокойное и огромное, а мальчик, стоявший на песчаном откоске, казался очень маленьким.

Уже третий вечер кряду я видел этого мальчугана все у той же старой лодки, на отмели. Село находилось рядом, его окраина спускалась на самый берег, и оттуда, от уютных беленьких домиков под ярко-красной черепицей, доносился обычный гомон жизни: то рокот грузовика, то мычание коровы, то всхлип гармошки, то всполошенные крики ребят, гонявших футбольный мяч с послеобеденной поры и до ночи.

Мальчика не тянуло к веселой ватаге сверстников: он искал уединения, стоял на краю отмели или, присев на планшир лодки, смотрел на звезды, тихий и строгий.

В прошлый вечер я попробовал заговорить с ним, спросил, чья эта лодка, но мальчонка насторожился, коротко ответил — «не знаю» и отошел в сторону. Через некоторое время мы все же заговорили: я показал ему карманный электрический фонарик, и его эта вещь заинтересовала. А когда я позволил ему еще и подержать фонарик в руке и научил передвигать кнопку, — наши отношения сразу же наладились. Он сказал, что зовут его Ивасиком и что ему семь лет. Еще он сообщил, что его отца, Степана Климко, знает весь берег до самой Керчи, а если кто не помнит фамилии, то зовет по кличке: Степан Золотые руки.

— Ну, а Керчь, — спросил я Ивасика, — это очень далеко?

Он призадумался, вздохнул:

— Очень!

— Все же сколько туда будет?

Ивасик пожал плечами:

— Может, как до солнца. Может, и дальше. Папка говорил: солнце пошло на Керчь. Он знает.

Мальчик взглянул на меня, наверное, заметил улыбку и заключил с вызовом:

— Он все знает и умеет.

Мне хотелось подзадорить его:

— Ой, все ли?

Он не обиделся, скорее — удивился и терпеливо объяснил, что «золотые руки» — это когда человек умеет все делать. Его отец, Степан Климко, работал на катере мотористом, а кроме того, плотничал, слесарничал, водил машину, умел чинить радиоприемники, хорошо играл на баяне. В рыбацком клубе, цинковая крыша которого была видна и отсюда, с берега, и блестела среди тополей, как озеро, Степан Климко был главным музыкантом.

Вскоре я убедился, что мальчуган не преувеличивал талантов своего отца: на сцене рыбацкого клуба перед самодеятельным симфоническим оркестром встал его дирижер — статный, светлолицый мужчина лет тридцати, и публика встрепенулась, как это всегда бывает, когда она ожидает что-то знакомое, интересное, и кто-то заметил негромко, одобрительно:

— Сейчас наш Климко развернется!

Другой голос, приглушенный, молвил удивленно:

— И когда успевает человек?..

Рыбацкий оркестр исполнял народные песни, старинные и новые, с увлечением и глубоким чувством, но дирижер Климко почему-то выглядел несколько смущенным. Быть может, не особенно доверяя своим самоучкам музыкантам, он всячески стремился ободрить их, поддержать, и потому жесты у него были мягкие, просящие — ни единого резкого, повелительного движения рук. Ему определенно недоставало артистической «изюминки»: рослый, отлично сложенный, красивый мужчина, он держался на сцене без должной самоуверенности, а когда зал грянул дружными аплодисментами, дирижер засуетился и, неловко топчась на месте, озабоченно пожал плечами.

Ему кричали «бис», и он снова неловко пожал плечами, что, видимо, должно было означать поклон, потом заторопился со сцены и оступился; тогда, немного привстав с заднего ряда, я заметил, что вместо правой ноги у Климко была деревяшка.

В общем-то, немногое узнал я об Ивасике и его отце за три дня пребывания в рыбацком селении у косы Обиточной, куда меня забросила судьба на каботажном суденышке, доставлявшем рыбакам тару и соль. Зато в эти три дня я успел перезнакомиться, пожалуй, со всеми местными рыбаками, людьми крутыми и веселыми, сноровистыми и дружными, и среди них с бригадиром большого ставника — Кирилой Лукичем, старожилом этого славного края.

Кирила Лукич Дробот — человек в почтенных летах, но с памятью, достойной удивления: в ней каждая мало-мальски важная дата отмечена, словно в календаре, и когда он вспоминал пережитое, все эти отметины оживали, полные имен, событий, подробностей, треволнений, и в голосе его слышались то печаль, то радость, то гнев, то неподдельное веселье.

Мы встречались вечерами на берегу, перед шалашом бригады ставного невода, присаживались на толстую старую колоду, занесенную когда-то штормом на эту рыжую отмель, смотрели, как из дальней яруги на заштиленный простор медленно сползал косяк тумана; курили, слушали ровное дыхание моря.

Вглядываясь в блеклую морскую даль, Кирила Лукич, казалось, различал на просторном рейде силуэты знакомых кораблей и негромко называл их имена: «Свобода»… «Третий интернационал»… «Данай»… «Знамя социализма»… «Буденный»… «Красная звезда»… «Пролетарий». Кораблей этих на рейде, конечно же, не было, — они уже давно отплавали свое, но с незабываемыми славными именами старому рыбаку снова и снова приоткрывался далекий август 1920 года, когда из рабочего Мариуполя, на Кубанскую сторону, в тыл войскам генерала Улагая направлялся красный десант морской экспедиционной дивизии.

Кирила Лукич служил рулевым на «Данае», потрепанном тихоходном сторожевике, которым командовал бывалый капитан Николай Петрович Коваленко. Вспоминать об этом смелом капитане деду Дроботу было, видимо, приятно, и он подражал своему герою и голосом, и жестом:

— Ну-ка, братцы артиллеристы на полубаке, приготовьте-ка пару «пилюлец» белой шатии! Вон она, паршивая олигархия, крадется на канонерке за нами. Мы им дадим, обалдуям, прикурить!

И Кирила Лукич даже в увлечении привставал с колоды:

— Разрешите, товарищ командир «Даная», мне, рядовому Дроботу, к пулемету?

Он резко менял интонации, отвечал с неторопливой важностью:

— Нет, рядовой Дробот, ты у меня лучший рулевой, а в морском бою, товарищ, ты держишь в руках не штурвал — судьбу.

— Есть, товарищ командир «Даная», оставаться у штурвала!

Приложив к уху ладонь, Кирила Лукич напряженно прислушивался, строгий и озабоченный.

— А кто это поднимается на мостик? Вон как сапожищами громыхает? Что, сам комиссар «Даная», товарищ Луговской? Ну и детина, глыба каменная! Что же случилось, товарищ комиссар?

Дробот весь подался ко мне и, сделав знак рукой, мол, очень важно, сообщил с таинственным выражением лица, будто по секрету:

— Ту канонерскую лодку белых, что объявилась на горизонте, наши наблюдатели сразу же опознали: она называлась «Алтай». А на том «Алтае», как это было известно комиссару, служил сынок нашего капитана — белогвардейский офицер Коваленко.

Тут Кирила Лукич несколько замедлил повествование, стал подклеивать цигарку, откашливаться, сделал рассеянный вид. Я терпеливо ждал — и, протянув минуту-другую, Дробот возвратился на свой «Данай».

— Встреча! Такую и не придумаешь. Да, встреча сына и отца. А меж тем «Алтай» шел на сближение. Спешил. Уже вот-вот должны были ударить пушки. И, значит, комиссар Луговской почуял, когда ему подняться на мостик. И он поднялся, и стал перед капитаном, и спросил даже вполне спокойно:

— Ты узнаешь эту канонерку, Николай Петрович?

— Конечно, — сказал капитан Коваленко и почему-то оглянулся на меня, и я заметил, что лицо его сделалось бледным, потом вроде бы даже серым. — Да, комиссар, узнаю и помню, что там, на «Алтае», мой сынок в офицерах обретается.

— Я тоже это помню, — тихо и опять-таки очень спокойно сказал комиссар Луговской. — Что ж, понимаю, тебе эта вахта не под силу, Николай Петрович, и потому разреши мне отстоять за тебя.

И капитан медленно повернулся к громадине Луговскому. Тут мне каждая малость в память врезалась, как медленно, трудно повернулся он и вскинул серое лицо, и как плечи его передернулись.

— Может, товарищ комиссар, сынок мой, отщепенец, в эту самую минуту на «Даная» пушку наводит, а я… добрый папаша… с мостика долой?

При этих словах, надо заметить, и комиссар опешил.

— Погоди, — говорит, — Петрович, я без всякого сомнения, по дружбе.

Но капитан Коваленко словно бы и не слышал, ему не хватало воздуха, и он разорвал ворот кителя, и все разговаривал сам с собой:

— Добрый папаша!.. А что же она, твоя доброта, — трусливая, слюнявая, ползучая?.. Нет и нет! Мы с тобой, комиссар, родное, священное дело защищаем — революцию и Советы. И, значит, самую высокую доброту. И нет у нас, и не может быть жалости к ее врагам — к падле буржуйской, к врангелям-душителям, и банкирам-кровососам, к любым их подлизам и холуям… Тут она, комиссар, доброта, на «Данае»!

И капитан Коваленко шагнул к перилам, глянул на палубу, взмахнул рукой и твердо отдал команду:

— Все орудия… по белой контре… по канонерке «Алтай»… Огонь!

Кирила Лукич даже привскочил с колоды и резко вскинул руку, повторяя капитанский жест, но старая рана, видимо, опять заныла, и он, болезненно кривясь, принялся массировать колено.

Мы еще долго оставались на берегу, слушая осторожный плеск гребешков на песчаной отмели и сахаристый хруст пены. Слабый и теплый ветер доносил со стороны садов явственно различимый запах спелых яблок. В темном, глубоком небе постепенно остыли блики заката, и все резче, все ярче просвечивала живым серебром густая звездная россыпь. И в течение доброго часа, пока старый Дробот вел свой неторопливый рассказ о тех далеких событиях на сторожевике «Данае», я видел неподвижный силуэт мальчика на прежнем месте, над громоздкой и черной тушей лодки.

Старый Дробот тоже обратил внимание на Ивасика, обернулся, всмотрелся, молвил удивленно:

— Ну, звездочет! И, скажи, какое дите заядлое: будто у него там, в небе, собственный интерес!

Я заметил Кириле Лукичу, что вижу мальчонку на лодке уже третий вечер и что ребенок почему-то одинок.

Дробот безразлично махнул рукой.

— Спроси, он и скажет, как это — одинок? Вырастет, добрым рыбаком будет: морю с детской поры обучаются. А дежурит на лодке, значит, ждет отца. Степан Климко целыми днями на катере мотается, но вечером непременно домой.

Он сразу же, казалось, позабыл о мальчонке и стал нахваливать Степана Золотые руки, человека скромного, непьющего, деловитого, хозяйственного, умелого, а закончив перечень всех замечательных качеств Климко, заключил со вздохом:

— Такому работяге обязательно счастливому быть, но счастье, оно часом и верткое, и кусачее, а иной раз и глупое. Правда, в такие дела вмешаешься — руки поцарапаешь, вот я и держусь в сторонке, обойдется и без меня.

И вспомнил об Ивасике, окликнул его:

— Ну-ка, звездочет, ступай, голубь, сюда. Что там один в жмурки играешь?

Мальчик осторожно приблизился, негромко поздоровался и присел на колоду рядом с Кирилом Лукичем. Всходила луна, и в ее смутном свете лицо мальчугана казалось мечтательным. Я залюбовался этим милым и выразительным лицом. Нос — кнопочкой, в губах затаилась улыбка, над висками, над высоким лбом шелковистые, белее промытого льна, непокорные завитки волос, а в больших внимательных глазах мечтательное раздумье. О таком лице не скажешь: рядовое, скорее призадумаешься о той, быть может, удивительной дороге, которая ждет это ясное человеческое дитя.

Кирила Лукич погладил кудрявую головку заскорузлой и темной рукой.

— Сколько же у тебя, Ивасик, звездочек насчитано? Больше, наверное, чем вчера?

Мальчик как будто и ожидал этого вопроса, и отвечал с готовностью, хотя и чуточку смущенно:

— Сто штук!.. А потом еще одна и… еще три.

— Так, значит, сто четыре. Но их, пожалуй, больше, Ивасик, а?..

Мальчик порывисто вздохнул:

— Больше я не умею.

— Что ж, понимаю. Ты еще не ходил в школу.

— Папка говорит, осенью пойду. Это через воскресенье, а потом еще через воскресенье.

— Счет у тебя, малыш, замысловатый: проще сказать, первого сентября.

Ивасик согласно кивнул, запустил руку в карман штанишек, достал полную горсть хрупких желтых ракушек.

— На, дед. Возьми.

Дробот подставил дубленую узловатую ладонь.

— Спасибо. Ничего получше у тебя, конечно, не имеется?

Мальчик грустно улыбнулся.

— Больше нет ничего, дед.

Мы молчали с минуту, — встрепенулся теплый береговой ветерок, и светлый запах спелых яблок стал еще гуще. Я тоже взял с ладони Дробота ракушку — тончайшую работу безвестного морского существа, и спросил Ивасика:

— А почему ты всегда один? Батя на катере, ясно, занят, а мама?

Мальчик взглянул на меня внимательно и серьезно, и, еще не услышав ответа, я понял, что задал неосторожный вопрос.

— У меня нет мамы, — сказал Ивасик. — Она была, а только теперь ее нет. И у Кольки Савчука тоже нет мамы.

Тонкий человек, Кирила Лукич поспешил перевести разговор на другое:

— Ладно, Иваська, ты мне, голубь, объясни: зачем ты считаешь звезды?

— Ну, чтобы знать.

— Все же зачем тебе это?

Настойчивость деда, видимо, показалась Ивасику наивной, и он, отклонясь немного, заглянул Дроботу в лицо:

— Так надо же знать!

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Ивасик мог указать желтый Марс, и голубую Венеру, и далекую Полярную звезду. Еще он знал, что звезды не стоят на месте, а все время… «летят и летят». А сам он мечтал о синей звездочке, запомнилась ему такая маленькая, синяя, и верил, что, если высоко подняться на самолете, до той звездочки можно дотронуться рукой.

Много еще интересного мы, пожалуй, услышали бы от Ивасика, если бы за ним не пришел отец, усталый и молчаливый. Он побыл с нами несколько минут, несмело взял предложенный Кирилой Лукичем кисет, ловко свернул «козью ножку», выкурил ее и, вспомнив о чем-то неотложном, заторопился, наскоро попрощался и, крепко держа сына за руку, заковылял в сторону села.

Провожая их взглядом, Кирила Лукич молвил негромко:

— Крепкий мужик. Ладный.

Я тоже обернулся, и они запомнились мне — двое на близком взгорке, залитом сиянием луны, — плечистый мужчина на деревяшке и очень маленький мальчик рядом с ним. Было трогательно, как Степан Климко, будто ища опоры, сначала взъерошил кудри мальчонке, а потом бережно положил руку на плечо.

— Что еще надобно заметить, — продолжал Кирила Лукич свои наблюдения, — Степан — человек без корысти. Каждому всегда и постоянно готов на помощь прийти, а денег не возьмет и, если предложат, вроде бы смутится или даже обидится. Тут он всем приемники чинит, ребят музыке обучает, а недавно красивую оградку для школы смастерил. Взять опять-таки шоферов. К Степану они то и знай за помощью, за советом бегают; он-то не простой шофер, — автомеханик, любую машину проверит и поведет!

— С одной ногой машиной управлять, — заметил я Дроботу, — не так-то просто.

Кирила Лукич упрямо тряхнул головой.

— А вот и управляет! И как еще управляет. Любо-дорого посмотреть! Эта беда с ногой у него недавно приключилась, четыре года назад. Январь был, помнится, морозный, крепкий, и наши на подледный лов далеко в море выбрались. Дело привычное, и ничего в нем особенного нет, но море есть море, и уж если ты далеко от берега работаешь — смотри в оба. Верно, что смотреть в оба надо было бы еще на берегу и без опытных старых рыбаков не посылать бригаду. Но как-то случилось, не досмотрели, что в бригаде одни только женихи. А молодо — смело, да незрело; задула низовка, мол, пустяки; льдина раскололась, мол, ничего страшного! Позже пришлось нам всем тех лихих молодцев на шлюпки, на калабухи с битого льда вытаскивать — намаялись. Тогда это и случилось: Савку Коржа, восемнадцати лет парнишку, льдиной накрыло. Климко на калабухе находился и, как был в одеже, кинулся прямо под льдину, поранился и застудился. Ежели бы сразу ударить тревогу, привезти врача, сделать все, что в таких случаях подобает, может, и обошлось бы. Степан однако сказал: «Отосплюсь — и на вахту!» А другие подумали: что ему, богатырю, впервые ли холодная ванна? А потом, когда уже поздно, спохватились: началась газовая гангрена, и ногу по самое колено — долой. Бедный этот паренек, Савка Корж, до сих пор мучается. «Бросил бы ты меня тогда, говорит, Степа, — двум смертям не бывать. А теперь у меня камень на сердце: это же из-за меня, Степан, вся жизнь твоя искалечена».

Кирила Лукич легонько толкнул меня локтем.

— Что ж, думаешь? Он, Климко, утешает Савку! Ты, мол, успокойся, братан, могло быть и хуже. А что могло быть хуже, если человек остался без ноги? Право, забавная картина: не Савка Корж верного друга утешает, нет, Степан его, спасенного, успокаивает: разве не чудеса?

— Как видно, — заметил я Дроботу, — хорошему человеку, честному и прилежному, в селе у вас, Лукич, не повезло. И физическая травма не шуточная, и славный Ивасик, слышали — сказал: у меня нет мамы.

Он согласился!

— Беда одна не ходит — другую водит.

— А что же бывшая жена? Оставила Степана после того, как он потерял ногу?

Кирила Лукич взглянул на меня быстро и удивленно.

— Какая жена? Разве я говорил, что Степан Климко был женат?

— А Ивасик?..

Он усмехнулся:

— Ну, это совсем другая история. Степан никогда и не был женат. Тут узелок, если приглядеться, туго завязан. Я с ним по соседству живу, а соседство взаимное дело, в будни и в праздник — рядом, и, хочешь не хочешь, любую малость знаешь. Как ушел Степан на военный флот, на действительную холостым, так холостым и вернулся. Его родных давно не было на свете, он и вырос-то сироткой, но старший брат и сестренка, моложе на годок или два, в отцовской хате оставались, и встречи с ними он, понятно, ждал. Оказалось же, что сестренка вышла замуж за городского и укатила куда-то на Донбасс, а брат еще раньше на рыбные промыслы, на Камчатку, завербовался. Правда, в колхозе у нас помнили, что солдат, земляк, молодой хозяин вернется в отцовский дом, ему, как и положено, все сохранили, все до занавесочки сберегли. И вот он вернулся, а дом пуст. Открыл калитку, вошел на подворье, в ставень постучал, но никто не откликнулся. Присел он на скамейку возле плетня, с детства знакомую, да так, на черные окна глядя, и просидел до самого утра. Люди с ним осторожно, обходительно: ясно, что человеку собраться надобно, соразмериться. С утра, конечно, и, кстати, день был воскресный, выходной, соседи к нему, и мал и велик, — толпой: тут и приветы, и рюмка, и гармонь. А солдат пригож, статен, деловит, и к рюмке даже без малого интересу — в общем, дело житейское, завидная кому-то пара.

Кирила Лукич умолк, пошарил в кармане, достал кисет, но не стал закуривать, передумал.

— Вот я и зарапортовался. Ты ведь про Ивасика спросил, а я все про Степана. Ладно, никто нас не торопит, да и разделить-то их никак нельзя, Климко-большого и Климко-малого. С того первого дня, как Степан вернулся, стали его звать со всех сторон и на свадьбы, и на именины, и просто на хлеб-соль, мало ли причин для гулянок? Однако солдат соблазну не поддался: делу, — говорит, — время, потехе — час. Через день, через два, смотрю, Степан уже на старом катере. Этот катер давно на берегу валялся, ржавел, а сдать его — на металл у начальства руки не доходили. Взялся Климко за ремонт катера, подсобники сами к нему пришли, и через месяц на рейде нашем новенький, красивый катерок объявился — «Весна». Строгий специалист, колхозный механик Власюк, на доброе слово экономный, но и тот хвалил-похваливал: и что за орел севастопольский к нам, братцы, залетел? С такими орлами, братцы, далеко вперед заглядывать можно! Ну, а потом в тот зимний шторм и случилось…

Из-за дальнего черного силуэта косы, в щедрую россыпь звезд, повторенную морем, неторопливо выплыла яркая зеленая звезда. Сначала ее движение было еле приметно, потом ускорилось, и свет усилился, и Кирила Лукич, вглядываясь в синь ночи, распознал своих:

— Вот и «Весна», легка на помине! Это Герасим Власюк с Белосарайки возвращается, за новым неводом ходил.

— Значит, понемногу богатеем?

— А непременно! Работать — значит богатеть. Видишь, теперь и Герасим на том катере по разным делам бегает, а ведь было списали в утиль. У Степана — хозяйский глаз, и где другому пустое место, этот, смотришь, большое дело заведет. Вон виноградники по косогору — кто их тут разбил? — Климко. Нынче и сам я, дед и прадед, здорово удивляюсь: как же мы раньше, дружки-соседи, до такого простого и прибыльного дела не додумались?

— Вижу, Кирила Лукич, — заметил я Дроботу, — что Степан Золотые руки во всем у вас пример.

Он даже заслонился ладонью.

— Э, голубь, нет! Святые, как видно, перевелись, но, может, и не родились, Есть у человека еще и личные дела, и они нам тоже не без интересу. Словом, случилось однажды со Степой то, что и с каждым случается: пришла любовь. Вернее сказать — приехала. Да, стройная, раскудрявая, приехала к нам газиком из райцентра. Там она музыкальной школой ведала, а у нас в селе шесть молодых скрипачей объявились, четыре гитариста, восемь балалаечников. Председатель наш обратился за помощью в райисполком: куда, мол, наших Паганини девать? Так и написал: Паганини… Организуйте, советуют, музыкальную школу, а мы для поддержки инструктора пришлем. «Ладно, — говорит Квашня, — это мы в два счета. Назначаю тебя, Климко, по совместительству директором музыкальной школы».

Кирила Лукич, посмеиваясь, снова легонько толкнул меня локтем в бок.

— Ты примечай, как сама судьба подстраивала: надо же ему в директоры, а ей, той раскудрявой, в инструкторы. Ладно, сказано-сделано, музыкантов наших собрали, и она, Любочка, первый урок дает… Я тоже явился из интересу, но с пацанами мне, деду, сидеть не резон, так я на дровах возле печки устроился… Слушаю и ушам не верю: балалайку она инструментом называет, будто это какой-нибудь гаечный ключ, или фуганок, или напильник! А потом еще добавляет щипковый инструмент! Ты слышишь это, щипковый?..

Кирила Лукич поспешно вскочил с колоды, шагнул на отмель, взмахнул рукой.

— Эй, на катере! Куда ты, Герасим, прямо на ставник пошел?!

И медленно опустил руку.

— Отруливает…

— Да он, все равно, и не услышал бы, — заметил я Дроботу.

Старик неожиданно озлился:

— А если бы на ставник наскочили? Попробуй спокойно усиди. Ну, хорошо, вот они на рейд выходят и сейчас уже якорь отдадут.

Слабый гребешок всплеснулся у ног деда и выбросил на отмель ком пузырчатой пены, а с нею — то ли медузу, то ли звезду.

— Договаривай, Лукич, — напомнил я Дроботу. — Как это приключилось со Степаном, ведь он-то не «щипковый инструмент»?

Дед гулко хохотнул, еще раз оглянулся на топовый огонь катера, вернулся, присел на колоду.

— Верно, сказка ли, бывальщина, все равно конец нужен. Жизнь, она так устроена, что всему есть начало и конец: и ночи, и дню, и печали, и радости. Я думаю, если бы знал Степан, что такое с ним приключится, он в музыкальную школу и ногой не ступил бы. А кто угадает свою судьбу? Пришел, послушал раскудрявую, чего-то не понял, спросил, чему-то оба посмеялись. Потом, когда она уехала, меж ними завязалась переписка. Частенько я встречал его на почте: все заказные письма отсылал. Там, на почте, к Степану какой-то приезжий человек обратился: не знаешь ли, товарищ, где бы мне с женой, с ребеночком, головы преклонить? Я, говорит, мастеровой, печник, штукатур, каменщик, плотник и многие другие работы по строительству умею, и мне только бы угол подыскать. Видишь, как ловко подъехал; может, уже знал, что дом у Климко большой, на две половины, и что Степан — добрый человек. Расчет у приезжего был верный: взял его Степан к себе, просто по доверию, без денег, и лишь с одним условием — чтобы тот и в доме, и возле дома чистоту-порядок соблюдал. Надо сказать, что в селе у нас и в колхозе печнику, штукатуру, плотнику — только объявись, дела найдутся. Приезжий, однако, с неделю на работу выбирался, все с новыми соседями знакомился, где рубль, где трешку на обустройство брал. А потом, гляди, запил.

Стали мы выяснять, по-серьезному занялись — кто, откуда, почему такой? И оказалось, что побывал он уже и в Братске, и в Красноярске, и на Кавказе, и в Крыму, и в Мурманске, и в Одессе, и нигде надолго причалить не смог.

Мы тоже не смогли его понять: на общем собрании проперчили, прямо сказали, что хлеб и соль платежом красны, и что не жаль вина — жаль ума, и что, мол, не поминай лихом, а добром — как хочешь.

Думаешь, огорчился? Не тут-то было. Ему такие расставания, видимо, не впервые: шапку на голову, папироску в зубы и, посмеиваясь, из клуба — марш. Думали, в тот же вечер уедет. Ничего подобного! Оторвал у Климко три доски от забора, свою половину хаты протопил и спать завалился после трудов.

Ладно, Степан ему ни полслова, и день проходит, и неделя. Где-то жох Евстафий самогонщицу пронюхал и к ней дорожку протоптал. Но как не скрывал гуляка недобрые семейные свои дела, вышло наружу. Жена у него была что малая девочка: тихая, робкая, а он как напьется до чертей, так и начинает над ней куражиться и смертным боем бить. Тяжелая картина, будто из давних, темных времен, однако в семье, говорят, не без урода… И совпало однажды, что, с моря возвратясь, Климко услышал женский крик, а войдя к соседям, увидел такое зверство. Что поразило Степана, — позже он мне рассказывал, — так это вид мальчонки. Малышу было три годика, и он пытался защитить мать… Испугавшись за ребенка, Степан подхватил его на руки и хотел вынести из дому, но буйный сосед уже стоял на пороге, и в руке у него был нож… Вот тогда наш Степа и распорядился: сгреб этого жоха за шиворот, вскинул, приподнял да так опустил мягким местом на пол, что вершковая доска вся трещинами пошла.

Словно еще удивляясь тем событиям, Кирила Лукич покачал головой и опять стал развертывать кисет, но я придержал его руку.

— И что же с гулякой Евстафием… жив?

Он небрежно кивнул;

— Обязательно.

— А мальчик… с кем он?

— До мальчика еще дойдем. Я тебе про этот недавний случай вспоминаю, а сам «Даная» и капитана Коваленко вижу. При чем он тут, капитан Коваленко? Я думаю, есть касательство: капитан был добрый, и Климко — добрый. И не стоит удивляться, что пока тот буян на койке отлеживался, — никто другой, Степа ему хлеб и воду подавал. Не потому, что жалко стало, — такую шваль не жалеют, — Степа все надеялся, может, опомнится, исправится человек, сам в своей дури разберется. Однако ошибся. Выждал жох Евстафий темную ночь, подобрался к сельмагу, оглушил сторожа, набил мешок товаром, какой подороже, и двинул на Бердянск, но в дороге его придержали. Судили. Дали восемь лет. Жена-тихоня вскоре от внутреннего кровоизлияния скончалась, и мальчонка остался совсем один… За ним, конечно, сразу же прибыли из детдома. Но Степа — нет, ребенка не отдам. Те даже растерялись: «Это почему же, уважаемый? Вы мальчику чужой». — «Я, — говорит Степан, — столько в одну минуту за Ивасика пережил, что он мне теперь родней родного…» В общем, сели они за стол, Климко и те люди из детдома, долго судили и рядили и постепенно к согласию пришли. Я тоже при этом решении находился — заглянул к соседу на минутку и задержался, и теперь думаю, что он, мальчонка, сам в ту минуту свою судьбу и определил. Не словом, понятно, — какое у него слово? Прижался к Степе, ручонками обхватил, мол, не отнимете… вот вам и все!

И, сдвинув на затылок старую кепчонку, щуря зоркие глаза, лохматый и лобастый умница Кирила Лукич заключил свои наблюдения;

— Так наш Степан Климко стал отцом. Я говорил тебе — он добрый. А это в жизни вершина — доброта. Что ему чужой мальчишка, отчего бы она, любовь? Я так полагаю, что в минуту, когда Степан отворил дверь, когда увидел, как тот хмельной барбосина руку на женщину поднял, а малый кинулся за мать вступиться, — у Климко это и началось. Да, да, не удивляйся, а спроси-ка лучше учительницу или врача — они это знают: малого, раненого, обиженного легко полюбить. И ничего загадочного, приятель: разве и сам ты не защитил бы малое дите? А потом, когда оно, ласковое и милое, улыбнется тебе сквозь слезы, просто ли оставить его, забыть?

Да, Ивасик называет Степана отцом. И правильно. Дети касательно сердца не ошибаются. И это понятно: какие у малыша расчеты или «прицелы»? Он душу угадывает, вот где его интерес! Такое и другому взрослому не лишне, и даже нужно бы, иной и совсем сухарь сухарем. Примеры — они рядом: вспомнить хотя бы Любочку раскудрявую, музыкантшу. Как она поначалу-то запела: скрипка чувствительная, и только! Узнала, что Степан остался без ноги, телеграмму ударила: «люблю и такого». В селе, сам понимаешь, подобного секрета не утаить. Многие молодки, глаза вытираючи, сияли: вот, мол, какие мы, женщины, — да и сам я, битый и мятый, стираный и глаженый, всем объявил, что молиться бы на такую славную!

А когда она приехала, я в море находился, встретить не довелось. Соседки потом все с подробностями пересказали: как выпрыгнула она из газика, вбежала в дом, где лежал Степан, припала к нему, обняла и, плача, целовала. О чем они там говорили, то ли час, то ли два, — их дело. Мальчик играл деревянными кубиками возле печки. Любочка увидела его и спросила;

— Чей это малыш?

— Мой, — сказал Степан.

Она отодвинулась от его койки, побледнела.

— У тебя есть сын?

— Смотри, — сказал Степан, — какой чудесный мальчонка! Ты будешь его любить, правда?

Ее как будто подменили. Она задумалась. Уже не прежняя. Уже чужая. Тогда он стал ей рассказывать про Ивасика, про его бедное детство, про непутевого отца. Он говорил долго и сильно волновался, но раскудрявая словно бы не слышала: сначала сидела неподвижно, потом поднялась и стала ходить по комнате. Он ждал, что она решит, а Любочка все ходила из угла в угол, то хмурясь, то вроде бы усмехаясь. Это она решала судьбу Ивасика, решала и решила:

— Ребенка мы отдадим в детский дом.

Степан подождал, пока она успокоилась, и спросил:

— Разве Ивасик нам помешает?

И тут она, рассказывали соседки, ух, как вспылила, дернулась, крутнулась на каблуке.

— Да, помешает! Слышишь, помешает. Меня засмеют подруги. А что родные скажут? Безногий, да еще с ребенком! Ну, не будем спорить, милый, мальчика мы отдадим в детдом.

И опять она долго ждала, что Степан ответит. Он молчал минуту, и пять минут, и десять: значит, тоже принимал решение. Принимал и принял.

— Я знаю, что ты не уступишь, — сказал Степан. — Поэтому можешь уезжать. Я тоже не уступлю. Мальчик останется со мной.

На том они и простились. Больше им не о чем было говорить. Правда, на почте мне как-то шепнули, что она писала Степану, а только он, видимо, не ответил. Я знаю, почему не ответил. Точно знаю. Потому, что Степан — добрый. А доброта, ежели она высокая, настойчивая, — не уступит, а может и скомандовать, как на «Данае», — огонь!

…Зеленый фонарь «Весны» уже светился на ближнем рейде, и от него, прямо к берегу, протянулась веселая, сверкающая дорожка. Силуэт катера виднелся легкой тенью, а вокруг нее, в небе и на море, было полно звезд. Где-то над нами, в глубинах вселенной, таинственных и влекущих, в сонмах ее многоцветных светил, сияла и та синяя звездочка, что особенно приглянулась Ивасику. Пусть же будет светло ему, маленькому, на тропе жизни, среди звезд, среди людей.

Ваня-механик и другие

Едва я сошел по длинным и шатким сходням на берег и увидел среди встречавших коренастого, угловатого, чуточку застенчивого Тихона Мироновича, мне показалось, будто он чем-то смущен.

Этот пожилой человек не умел скрывать своих переживаний, да, видимо, и не старался их скрывать, и, поскольку был натурой отзывчивой, откровенной, легко и просто сходился с людьми.

Мы познакомились дна года назад в Бердянске, в театре, на премьере «Гамлета», поставленного приезжей труппой: мне сначала показался забавным, а потом понравился впечатлительный сосед, который то порывался вскочить с кресла, то напряженно вздыхал, то сжимал до хруста в суставах кулаки.

В антракте мы вместе вышли перекурить, разговорились, и я узнал, что зовут соседа Тихоном Мироновичем, что он — председатель рыбацкого колхоза, расположенного неподалеку от Бердянска, «на самом-самом бережке», что бывает в театре, когда позволяют обстоятельства, и приезжает не сам-один, обязательно привозит своих рыбаков и рыбачек.

Собеседником он был внимательным, вдумчивым, хотя немного и застенчивым, и — редкое качество — предпочитал больше слушать, чем говорить…

В общем, во втором антракте мы уже обменялись адресами, а когда спектакль закончился и нешумная, сосредоточенная, потрясенная публика неторопливо и осторожно покидала зал, я проводил Тихона Мироновича до автобуса.

Две-три минуты мы ждали, пока его односельчане, тоже задумчивые, притихшие, занимали в автобусе места, и, рассеянно глядя на быстро пустеющую, ночную улицу, он негромко, но твердо повторил слова Гамлета из пятого акта: «…Но зачем наружу так громко выставлять свою печаль?»

— Вам особенно запомнилась эта реплика?

Он смущенно улыбнулся.

— Будь я посмелее и живи немного пораньше, я задал бы этот самый вопрос… автору.

— Самому… Шекспиру?

— Был бы я посмелее!

Автобус тронулся, и Тихон Миронович, не очень-то расторопный, суетливо взобрался в салон, еще раз напомнив:

— Так обязательно ко мне… При первом же случае!

Долго дожидаться «случая» газетчику не приходится: летом и осенью того же года я дважды побывал в хозяйстве и дома у Тихона Мироновича и убедился, что человек он увлеченный, отлично знающий свое дело, к тому же на редкость гостеприимный. Мы выходили на сейнере на лов анчоуса, ночевали в шалаше бригады на самой оконечности косы — на этом тоненьком серпе совершенно серебряного песка, заброшенном в лунный разлив моря, много беседовали о жизни, о людях, о книгах.

Так между нами установились добрые отношения с постоянной, неназойливой перепиской: мне было приятно получать от него содержательные, отмеченные тонкой наблюдательностью письма, в которых тепло, занятно, иногда весело он рассказывал о беспокойном рыбацком житье-бытье.

Этим душным и мглистым июлем, когда от зноя устало никла листва городских тополей, а на тихий шорох морской волны с разгоряченных улиц спешили и стар и млад, мне посчастливилось снова уйти в море и навестить Тихона Мироновича в его большом хозяйстве.

Мою телеграмму он получил и, конечно же, к прибытию малого пассажирского суденышка был на берегу. Но меня несколько смутило выражение озабоченности, которое я сразу же приметил на его обычно добродушном лице.

Что-то случилось. Я это понял, но не стал расспрашивать, зная, что не все местные новости — для приезжих, а любопытство не всегда уместно. Мы отошли на три десятка шагов от пристани, и, справившись, в порядке вежливости, о здоровье, дороге и настроении, Тихон Миронович порывисто вздохнул.

— Мне тут в эти дни припомнилось, как мы вместе за принца датского переживали… Большое дело искусство: давняя история, но и нынче за сердце берет. Вот я и подумал: высокие драмы случались не только в замках и дворцах. И в наше деловитое время иной раз обстоятельства так сойдутся, что прояви ты внимание, развяжи узел, запомни, как он сплелся, — запиши, а потом ступай прямо в театр, к режиссеру.

— Не иначе, Тихон Миронович, — заметил я осторожно, — вы что-то хотите мне рассказать.

Он качнул головой, передернул плечами.

— Нет, пожалуй… То есть, если бы я стал рассказывать, получилась бы картина со стороны. Пускай сам Ваня-механик расскажет. Помните нашего Ваню-механика? В прошлый раз он «Победой» отвозил нас на рыбалку Дальнюю. Правда, целый год прошел, и могло забыться…

Нет, я помнил Ваню-механика, его здесь еще величали Умелец, и он оправдывал эту похвальную кличку — мог отремонтировать любой механизм, от судового двигателя до ручных часов. В дороге он, помнилось, рассказывал, как, роясь на свалке, упорно отыскивал детали и, в конце концов, собрал автомобиль, да еще какую машинерию (это его словечко) — скорость набирала она чуть ли ни с места и давала 150 километров в час! Правда, ГАИ запретила ею пользоваться, записав в протоколе, что определить марку этого механизма, по-видимому, нет возможности.

— Так что же с Ваней-механиком? — спросил я Тихона Мироновича. — Авария?

Тихон Миронович достал из кармана свой постоянный «Беломор» и начал закуривать; папироса была измята, и он тут же о ней забыл.

— Пройдемся к нему. Проведаем. Человек Иван компанейский, а там одному скучно.

В небольшом пригожем домике, в стороне от других домов, размещалась местная больница, которая в районе считалась образцовой, — я это знал, — и рыбаки ею гордились. Мы поднялись по чистым тесовым ступеням крылечка, и Тихон Миронович негромко постучал в дверь.

Открыли нам почти тотчас, как будто ждали: аккуратная старушка-няня спросила шепотом:

— К Ване-механику?

Впрочем, она и не сомневалась, что мы к нему, и принесла нам два отутюженных халата.

В одиночной, довольно просторной палате, на белой койке лежал большой человек с забинтованной головой и руками. Койка была стандартная, маленькая, и, наверное, потому он казался громоздким и сильным… Нас он встретил настороженным взглядом, но узнал меня и слабо улыбнулся сухими, пожухлыми губами.

— А, значит, гость?.. Спасибо. Да, спасибо, что пришли проведать. Жаль, что приходится гостя тут, в тихой комнате, встречать.

— Ну, да чего там, — негромко, смущенно заметил Тихон Миронович. — В жизни еще и не такое случается.

Ваня-механик тихо согласился:

— Верно. Случается…

И горько поморщился.

— Все же обидно. Моряк, а потерпел на берегу. И, главное, из-за чего потерпел? Из-за какой-то ерундовины: подумать — из-за автоприцепа! Самая простая вещь: пара колес, ось, деревянная подушка, а на ней ящик. А сколько из-за этого «агрегата» пережито!

Он умолк, покусывая шершавые губы, глядя сквозь прорезь в марле на потолок. Я заметил, что, если ему трудно говорить, мы можем перенести нашу беседу на следующий день, даже на следующую неделю.

— И верно, — согласился он. — Рассказывать об этом трудновато. Не потому, что я такой вот, упакованный: просто кое-что неприятно припоминать.

Поправляя на нем легенькое одеяло, Тихон Миронович сказал:

— Ошибки, Иван, делаются не намеренно.

Он слегка пошевелил рукой.

— Понимаю. Вы, Тихон Миронович, в третий раз меня проведываете, спасибо. Это, знаете, хорошо, если человек хочет выслушать тебя и понять. Словно бы свое плечо подставляет, чтобы тебе ношу облегчить.

Тихон Миронович продолжил свою мысль:

— Ошибки случаются из-за поспешности, а иной раз по недосмотру. Бывает, что резкое слово сорвется, а потом, конечно, пожалеешь. Однако поскольку человек уже обижен, что ему твои сожаления? Ты не подумай, Ваня, будто я оправдываю нашего милицейского деятеля, Коломийца. Он и не нуждается в оправданиях: по форме действовал правильно. Но, тем не менее, погорячился.

— Да, он назвал меня преступником. И еще… рецидивистом. И это при ней, при… Оксане. А я считал и считаю себя честным человеком, хотя и побывал в тюрьме. Ну, зачем он тогда позволил себе такое?

— А теперь он сам приносит тебе передачи.

Ваня-механик порывисто сдвинулся с места и притих.

— Так это же теперь!

— Ну, довольно злиться. Самое главное, что тебя по-прежнему уважают, ты и сам это видишь, Иван.

Больной притаился, задержал дыхание: голос его был еле слышен:

— Нет, я не злюсь. Я знаю: меня уважают, Вон сколько народу здесь побывало! Значит, уважают, только… не она.

Он был наивно-беспомощен и трогательно-доверчив в своих сердечных переживаниях, этот внушительный Ваня-механик, но мы не нашли для него слов утешения и вскоре расстались, пожелав ему скорого выздоровления.

В последующие дни я проведывал его несколько раз: он показывал мне альбом своих фотографий с друзьями детства, с армейскими товарищами, с веселой сельской детворой, черномазой от солнца, — она, по-видимому, любила играть с ним, сильным и ласковым.

Атлетически сложенный двадцатичетырехлетний красавец брюнет, по натуре сдержанный и немногословный, он вернулся из армии слесарем и автомехаником, накрепко привязанным к избранному делу. Его постоянно видели в механической мастерской колхоза то с раздвижным ключом, то с масленкой в руке. Он мог целыми днями заниматься каким-нибудь старым газиком, разбирать его узлы и снова собирать, что-то подтягивать, что-то смазывать, многозначительно вслушиваться в гул мотора. Покончив с одной машиной, он сразу же переключался на другую, занимался лодочными моторами, судовыми лебедками, кому-то чинил патефон, кому-то стенные часы или радиоприемник. Делал все это Ваня-механик словно бы играючи, врачевание механизмов доставляло ему удовольствие, чего он и не скрывал.

Вырос Иван и выучился без родных: ему было восемь лет, когда отца и мать оккупанты угнали в Германию. Ваня остался с бабушкой, старенькой и больной, она и сама нуждалась в присмотре, а тут еще двое детей. Вторым иждивенцем бабы Мотри стал соседний мальчонка — Сеня. Его родных фашисты расстреляли за связь с партизанами, и бабушка Мотря приютила уцелевшего двухлетнего мальчика.

Еще через пять лет не стало доброй, болезненной бабушки Мотри, но Ивану к тому времени исполнилось тринадцать, и, от природы не обиженный ни ростом, ни силёнкой, он уже причислял себя к взрослым.

Надо сказать, что здесь, в рыбацком колхозе, общее отношение к сиротам военного времени было действительно отеческое, и хотя двум малолетним побратимам довелось поочередно жить у разных людей, ни из одной семьи они не вынесли осадка горечи.

С годами пришел срок, Ивана призвали в армию, но, находясь очень далеко от родного берега, где-то в Уссурийском крае, он не забывал регулярно писать Семену, и все его открытки и письма непременно начинались словами: «Здравствуй, дорогой братик…»

Когда через три года Иван возвратился в свое село, он подивился и порадовался подросшему братику: Сеня находился в той поре, о которой принято говорить: еще не юноша, но уже и не мальчик.

Шел год 1957-й, а к этому времени в степях Приазовья уже почти были стерты следы войны: окопы распаханы, пожарища застроены, над разглаженными бомбовыми воронками и ходами сообщений колосились хлеба.

В одном из новых домиков и названым братьям правление рыбацкого колхоза выделило уютную квартирку, даже помогло ее обставить. Было отмечено и новоселье, с положенными в таких случаях поздравлениями и пожеланиями, и единственное, что на несколько минут омрачило настроение Ивана, — он заметил, как Сеня украдкой лишний раз потянулся к рюмке.

Иван даже растерялся: откуда у братика такое? Он стал внимательнее наблюдать за поведением Семена, а тот словно почуял неладное и в дальнейшем держался скромно, тихо.

Случай промелькнул и забылся: забот, интересов, неотложных дел у братьев оказалось более чем достаточно, — умелые руки Ивана были нужны и на моторных судах, и в гараже, и в мастерских, к тому же он отлично водил машину, и наиболее ответственные поездки в дальние районы правление обычно поручало ему.

Несколько раз Иван брал с собой в дальнюю дорогу, в Мелитополь, в Запорожье, а однажды в Киев, и младшего братишку, говоря, что тому следует повидать белый свет, и Семен хвастался этими «командировками» перед своими дружками. Он даже приврал дружкам, как передавали Ивану, будто сам вел машину от Киева и почти до Бердянска. Ему, конечно, не поверили, и Сеня, с его повышенным самолюбием, откровенно злился, обещая приятелям что-то «доказать».

Что именно, старший брат не знал, однако догадывался. Как-то Семен заявил мастеровым, что года через два обязательно и непременно станет автомехаником. Мастеровые гаража посмеялись, и не столько над хорошим обещанием подростка, сколько над его отчаянным видом: он как будто ждал возражений и готовился вступить в бой. Кто-то из слесарей одобрительно назвал его тогда «заядлым».

Эта «заядлость» Ивану тоже нравилась: замечая, что у братика проявляются старательность и крепкая рабочая хватка, он полагал, что при подобных качествах и самолюбие — не помеха, но лишь позже и, к сожалению, слишком поздно осознал свою оплошность: Сеня уже успел ускользнуть из-под его контроля.

До поры до времени, впрочем, все обстояло у братьев хорошо: вместе они мудрили над восстановлением очередного мотора, забирались под машины, постоянно занимались какими-то гайками, шайбами, ключами, выходили по вызовам рыбаков в море — чинить судовые механизмы, — всегда были деятельны, веселы и почти неразлучны.

«Почти» — это значило, что у Семена было и «свое» время, когда он встречался с приятелями, уезжал с ними в город на футбольный матч или на другие соревнования, а то и без причины: мало ли у ребят в пятнадцать, в шестнадцать лет интересных затей и предприятий!

Не желая быть жестким наставником, Иван все же задумывался об этих увеселительных поездках братика; однажды ему передали, что видели Сеню в окружении ненадежных молодчиков: пестрая и шумная гурьба облюбовала небольшой летний ресторанчик, где утоляла жажду не только фруктовыми водами и вела себя развязно.

Иван был уверен, что эти знакомства и развлечения брата — издержки неопытной молодости, что паренек еще возьмется за ум, тем более, что он с постоянной серьезностью относился к своему автообучению. Увы, в его возрасте юношей подстерегает множество соблазнов, и один из них, быть может, наиболее наивный, — желание выделиться в кругу друзей, показав свое молодечество, силу, отвагу.

Как-то под вечер, заглянув с приятелями в местную чайную (велико ли дело — кружка пива?), но немного задержавшись за интересным разговором, Сеня коснулся своей любимой темы — дальних авторейсов. И нужно же было кому-то из приятелей подложить «булавку», что, мол, никто из них и никогда еще не видел Семена за рулем автомобиля.

Сеня медленно поднялся из-за стола.

— Значит, хотели бы увидеть?

— Оч-чень интересно!..

— Ладно, — сказал он решительно. — Подождите минут пятнадцать. Покатаемся.

Вслед ему засмеялись, и это как будто подхлестнуло Семена; сейчас он утрет насмешникам носы!.. Он действительно был уверен, что уже постиг все премудрости автодела, а его маленькое самолюбие, пожалуй, впервые задели так грубо.

Он знал, где хранился ключ от гаража: открыл настежь двери, забрался в кабину Ивановой трехтонки, немного прогрел мотор, осторожно выехал со двора на улицу.

Ему предстояло миновать свой домик, белевший впереди у перекрестка улиц, а Иван в это время обычно занимался на веранде (готовился к экзаменам на заочное отделение автодорожного института), и встреча с ним теперь ничего доброго Семену не предвещала. Поэтому он постарался быстрее проскочить мимо домика и не заметил велосипедиста, который неторопливо ехал вдоль палисадников, а здесь решил пересечь улицу.

Притормозить Семен не успел — перед смотровым стеклом промелькнула склоненная фигура велосипедиста, она неловко вскинулась и исчезла, и послышался удивленно-испуганный возглас, и вот уже перекресток остался позади.

Лишь теперь Семен по-настоящему испугался. Все-таки он был еще мальчишкой, а мальчишка, набедокурив, обычно пытается сбежать… Почти не раздумывая о своих действиях, он дал полный газ, попытался свернуть в переулок и врезался в телеграфный столб.

Ваня-механик расслышал знакомый гул мотора (именно знакомый, он отлично знал свою машину) и выглянул на улицу. Потом он метнулся с крылечка и сорвал с петель калитку. Через три-четыре минуты он уже находился на месте происшествия и первое, что сделал — оказал помощь велосипедисту, отнес его на руках в медпункт. Притихший и грустный братик неотступно следовал за ним. Он ждал, что Иван обругает его, станет укорять, даже, возможно, ударит. Покорно, виновато ожидал, но ошибся: Иван умел держать себя в руках.

Позже Иван и сам удивлялся тому странному спокойствию, которое возникло на пределе нервного напряжения. Он думал о Семене: что станется с братом? Будто резко освещенный кинокадр, перед мысленным взглядом Ивана возникли перекрестия тюремной решетки. И там… за решеткой… в полутьме… худенькое, бледное лицо Сени… Нет, Иван не перенесет такого. Он должен что-то предпринять. Но что?..

Во-первых, сказал он себе, нужно все хладнокровно обдумать.

Итак, Семен пробрался в гараж и сел за руль машины, когда поблизости не было ни души. Велосипедист при столкновении вряд ли приметил водителя и опознать его, конечно же, не сможет. В селе все знали, что шофером этой трехтонки уже не первый месяц был Иван. Решать судьбу Семена, да и свою судьбу, нужно было без промедлений, потому что через какую-то одну минуту уже можно было опоздать. И Ваня-механик сказал братику:

— Ступай домой. Ты ничего не знаешь. Понял?

Семен попытался не согласиться — его поразила страшная догадка: всю ответственность за происшествие старший брат решил принять на себя, но спорить с Иваном, да еще в такую минуту, он не посмел и к тому же почувствовал, как, стесняя дыхание, к горлу подступили слезы.

— Ступай… — повторил Иван. И Сеня послушался. Он зачем-то сдернул с головы кепку, прижал к губам и, грызя ее, задыхаясь, побрел домой.

Вскоре у места аварии собрались люди. Иван к своей помятой трехтонке не спешил. Неподалеку за тремя домами мерцала вывеска чайной. Иван бывал здесь очень редко: иногда в жаркий день покупал в дорогу ситро, а теперь решительно подошел к стойке и заказал стакан «Столичной»… Буфетчик хорошо знал Ваню-механика и не помнил случая, чтобы этот сдержанный, всеми уважаемый человек пил водку, да еще такими дозами.

А примерно через час Ваня-механик был арестован. Инспектору милиции он сказал, что ему отныне все безразлично. В протоколе было записано, что виновный в наезде на велосипедиста и в аварии машины шофер находился в состоянии алкогольного опьянения, пытался спорить, вел себя вызывающе, а потом… плакал. Почему этот сильный и, видимо, волевой мужчина вдруг проявил такую слабость — молодой инспектор милиции не стал выяснять.

Чем резко осложнилось для Ивана это событие в личном, самом интимном плане: сбитый машиной велосипедист, как оказалось, был отец Оксаны, черноглазой певуньи, — первой серьезной и чистой любви Вани-механика.

Через месяц Ивана судили, и прокурор требовал сурового наказания, но за подсудимого, который отказался от защитника, дружно вступились односельчане — весь рыбацкий колхоз. Иван был приговорен к лишению свободы сроком на один год.

Он писал Оксане из лагеря, где отбывал заключение. Она не отвечала. Потом его бумажные треугольники стали возвращаться нераспечатанными. Оксана отказывалась их получать.

Ровно через год Иван вернулся домой. Он был уверен, что братик встретит его еще на перроне вокзала, в Бердянске. Но братик не встретил. Он оставил рыбацкий колхоз, и вообще — море, оставил и автодело и переехал на жительство в Донбасс, где работал в одной из шахт в бригаде проходчиков. Эту новость Иван узнал от односельчан. И еще он узнал, что старенькому отцу Оксаны, который после того печального случая стал инвалидом, Семен регулярно присылал деньги. Старик был горд и подал на почту заявление, чтобы эти деньги перечисляли районному детдому.

Ивана, конечно же, восстановили в рыбацком колхозе: его помнили и ждали, и никто не посягнул на ту квартиру в небольшом уютном домике, в которой он прожил с братиком недолгое счастливое время.

Бурные события в жизни Ивана-механика теперь, казалось бы, закончились. Он тоже так думал и… ошибся. Жизнь не устает испытывать нас на прочность, на выдержку, на верность.

На моторных ботах, на сейнерах, в механических мастерских и в гараже у него снова появилось множество дел, а соседи уже давно выглядывали, когда Ваня-механик откроет веранду, и теперь торопились загрузить ее неисправными часами, примусами, мясорубками и радиоприемниками.

Издавна ведется: где заказ, там и беседа, а поскольку Иван отсутствовал долго — ему и новости поведали за целый год. По крайней мере, он имел возможность убедиться, что односельчане, несмотря на его оплошность, относились к нему ровно и даже тепло. Не случайно же старый, бывалый рыбак многозначительно заметил:

— Глубокая вода не мутится… Споткнулся человек, значит, была какая-то неровность. Про нее, может, и не расскажешь, потому что она — в душе. Однако честный человек поднимется и прямо глянет тебе в очи.

Пожалуй, чаще, нежели о собственной судьбе, Иван задумывался о дальнейшей судьбе брата: почему Сеня покинул родной берег и почему, зная адрес Ивана, ни разу не написал?

Иногда ему думалось, что он понимал Семена: мучаясь жертвой, на которую пошел Иван, братик все же поступил, как мальчишка: постарался, пусть с опозданием, сбежать с места злополучного события. В одном из своих, тоже покинутых, учебников, зная, что старший брат имеет привычку просматривать любые книги, Сеня оставил странную записку:

«Мне тяжело видеть этот стол — ты за ним сидел… Дверь — ты ее открывал. Крыльцо — ты его перестраивал»…

Ивану запомнились эти слова — пристали, привязались, никак от них не отделаться. Несколько раз он порывался написать братику, адрес был известен сельским приятелям Семена, но каждый раз откладывал это намерение, почему-то веря, что будет лучше, если первым напишет брат.

Оксана намеренно и упорно избегала встреч с Ваней-механиком, а когда они все же встречались — не замечала его.

Однажды они встретились на узком дощатом тротуаре лицом к лицу, поблизости никого не было, и он сказал ей, не уступая дороги:

— Ты должна выслушать меня…

Зрачки ее глаз — чернее ночи — сузились и словно бы отдалились.

— Я… должна?

— А кто же другой?.. Главное, чтобы ты во всем разобралась.

Брови ее сомкнулись, а губы полиловели.

— У тебя было время приготовить речь!

Он не обиделся, не имел права обижаться. Да, он приготовил речь. Для этого у него было много времени, и он знал такие слова, на которые и камень отзовется. Важно, — вот что было важно, — чтобы она выслушала его! И произошло то, чего он не ожидал, на что при этой нечаянной встрече никак не надеялся: Оксана задержалась на секунду, на две… да, она готова была выслушать Ивана, и он сказал:

— Дверь — ты ее открывал… Крыльцо — ты его перестраивал. Мне тяжело видеть этот стол — ты за ним сидел!.. Но что я говорю! Я хочу сказать совсем другое!

— Не нужно так много пить, — негромко, обиженно молвила она и прошла мимо, ступив с тротуара на траву.

Он долго не мог прийти в себя, осмыслить, что с ним случилось. Разве те слова из письма Семена и были самые… трогательные? Странно, что раньше он повторял их словно бы механически, не слыша сдержанного стона… просьбы о прощении. Ах Сеня, Сеня! — как же ты подвел брата, зачем написал такие сильные и непонятные Оксане слова!

Ваня-механик, наверное, еще долго стоял бы на тротуаре, если бы его не окликнул Тихон Миронович.

— Вот и нашелся, философ, — воскликнул председатель, смеясь, несколько озадаченный необычной задумчивостью Ивана. — Садись-ка в свой тарантас да поезжай на рыбалку Дальнюю, новый ставной невод надобно отвезти.

Ваня-механик обрадовался:

— Спасибо… Я сейчас!

Тихон Миронович взглянул на него внимательнее:

— Это за что же, братец, спасибо?

— Знаете, надоело все время в мастерских, в гараже. На Дальнюю — по самому берегу дорожка… хорошо!

Он очень обрадовался этому поручению, так хотелось вырваться в степь, в шум хлебов или на отмели, в дымчатый и звонкий росплеск моря.

Противоречивые и сбивчивые чувства владели Ваней-механиком в те минуты: было и радостно (все же она согласилась выслушать его!), и стыдно (причем тут жалоба Семена?), и обидно (вот она, непрошеная слава — «не нужно так много пить!»), но главное, самое главное прояснилось: она согласилась выслушать его!

Поэтому в течение всей поездки у Ивана было повышенное настроение, которое нисколько не изменилось и в тот час, когда на обратном пути, откуда ни возьмись, по притихшей степи, по буйному разнотравью, по плюшево-пыльной дороге, будто с маху вбивая в землю длинные гвозди, ударил ливень.

Он был такой густой и хлесткий и так заступал дорогу, что Ивану пришлось, памятуя извилины над кручами, ехать с включенными фарами и, как говорится, почти на ощупь.

Километрах, примерно, в двадцати от своего села, когда сизый вал ливня свалился в море, а здесь, по откосам берега, стлался равномерный дождь, неподалеку от проселка, в крутом глинистом овражке, Иван заметил какой-то ящик и над ним запрокинутое колесо.

Он, конечно, встревожился: авария?.. Что ж, в такую непогодь беда висит над головой. Ваня-механик остановил машину, выбрался из кабины и, скользя по глинистому откосу, хватаясь за мокрые стебли бурьяна, спустился на дно овражка. Глина не поглощала воду, и здесь бурлил ручей, а обходной тропинки у русла овражка, конечно, не было, и пробираться к странному ящику Ивану пришлось по колени в этой взмыленной жижице ручья.

Еще не добравшись к ящику, Иван понял, что серьезной аварии не случилось: просто какой-то растяпа водитель уронил в овраг и покинул свой автоприцеп.

Ругнувшись, Иван вернулся к машине за тросом, взял прицеп на буксир и вытащил на дорогу. У створок ящика на скобах он заметил висячий замок, но подумал, что это его не касается. Промок он, что называется, до нитки, да еще по самые плечи вымазался в грязь, однако утешился мыслью, что сделано доброе дело: не пропадать же в овраге имуществу!

Прицеп он оставил на колхозном дворе, а сам зашел в подсобку сторожа обмыться и обсушиться. А пока Иван приводил себя в должный порядок, другие водители открыли ящик, в котором нашли набор слесарного инструмента и три пары новых сапог… Все эти вещи они принесли в контору, и Тихон Миронович сказал, что хозяин, безусловно, найдется, а разине шоферу достанется: шутка ли, бросить государственное имущество в овраге, под дождем!

Под вечер, покончив с делами, Иван обмыл машину и поставил в гараж, а сам, по-прежнему оставаясь в добром настроении, направился домой. Мог ли он думать, что случай с прицепом станет еще одним испытанием в его жизни?

Как это часто бывает в летнюю пору после дождя, утро выдалось ясное, и день обещал быть жарким. Раздольное море недвижно лежало в своем извечном ложе, и черные баркасы на дальнем рейде, казалось, висели в воздухе. Он был красив, этот край мягких тонов, дымчатых далей, золотистых отмелей, душистых трав и ласкового моря.

Но красоты красотами, а дела делами: у рыбацкого хозяйства, которым командовал сдержанный Тихон Миронович, были не только баркасы, шаланды, калабухи, шлюпки и моторные боты, — была и своя молочная ферма, и порядочная площадь зерновых. В горячие страдные денечки заботы в поле хватало каждому, и сам Тихон Миронович то с вилами, то с граблями в руках, показывая добрую завзятость, не уставал на разные лады напоминать, что хотя работа и горька, да хлеб сладок!

В то памятное утро Тихон Миронович, однако, не выезжал в поле, у него оказалось достаточно забот и на берегу. Еще ночью телеграф доставил долгожданную депешу, которая сообщала, что сейнер уже находился в пути и его прибытие к месту базирования намечалось на 10 часов утра.

Еще депеша сообщала, что судно имеет на борту груз бочкотары и соли, крупы, махорки и сахара.

Эти, казалось бы, ничем не примечательные слова депеши Тихон Миронович торжественно огласил вслух, а потом еще перечитывал несколько раз, и люди слушали его с тихими лицами, как слушают музыку.

Событие действительно было велико; впервые за свою историю колхоз приобрел в собственность сейнер; ни мало ни много, специальное рыболовное судно, какому не заказаны и дальние маршруты.

Особенно нравилось Тихону Мироновичу в депеше выражение: «к месту базирования». Что это за «место базирования»? Да ведь это же рейд напротив рыбацкого колхоза, точнее — в трех километрах от села, где имеется небольшой причал, а глубины позволяют малым судам, типа сейнера, траулера или дрифтера, приближаться к берегу почти вплотную.

В девять утра Тихон Миронович, необычно подтянутый и строгий, отдал по конторе устный приказ — всем выйти навстречу «Скумбрии», Предстояло доброе торжество: приемка сейнера, и завхоз уже грузил в полуторку внушительные узлы и оклунки. Одновременно предвиделся и аврал: товары, доставленные сейнером, нужно было сразу же перебросить на берег.

В начале десятого Тихон Миронович вызвал свою «Победу», и через несколько минут она, к всеобщему удивлению, так взревела у крыльца, что в конторе залихорадило стекла, — смущенный молодой водитель признался, что у машины совсем «сказывся» мотор.

Председатель распорядился срочно вызвать Ваню-механика, поручил ему осмотреть машину, а сам забрался к завхозу в полуторку, заодно прихватив и молодого водителя, уже в качестве грузчика, и укатил к «месту базирования».

Иван занимался мотором «Победы», когда через двор к широкому крыльцу правления прошла Оксана. Она, по-видимому, осталась дежурить в конторе, у телефона, на случай каких-либо событий, и Ваня-механик помахал ей кепкой, но она сделала вид, будто не заметила его. Впрочем, возможно, что и не заметила, так как всегда была в хлопотах о своих библиотечных делах, а теперь еще и в заботах по дежурству.

И едва за Оксаной закрылась дверь — во двор на недозволенной скорости влетел чей-то запыленый газик. Водитель резко затормозил, и на зеленую мураву, поднатужась, выпрыгнул невысокий, толстый человечек. Он рыскнул глазами вправо и влево и решительно шагнул к Ване-механику.

— Где прицеп?..

Вслед за толстяком из машины неторопливо выбрался уже знакомый Ивану молодой инспектор милиции и, не поздоровавшись, бросил небрежно:

— Не вздумай отнекиваться. Есть свидетели: они видели, как ты вчера буксировал украденный прицеп.

— Кем… украденный? — тихо спросил Иван. — Почему… украденный? Вот он стоит, под навесом, этот несчастный прицеп, а вещи в конторе сложены.

Толстяк побагровел, резко взмахнул руками.

— А, значит, ты взломал ящик? Это, голубчик, разбой! За такие делишки, голубчик, статья уголовного кодекса!

— Не думаю, — достаточно спокойно сказал Иван. — Я не оставил ваши сапоги у себя дома. Все было передано нашему председателю. И уголовным кодексом не стоит меня стращать, вы лучше бы в своем хозяйстве порядок навели, чтобы ваши водители не бросали ценности где придется.

Толстяк даже взвизгнул от гнева, неприлично ругнулся, затопал короткими ногами.

— Ха!.. Он еще вздумал меня поучать! Шалишь, голубчик, я знаю, с кем имею дело. Да, я успел порасспросить, что ты за молодчик. Ты — тюремный тип, рецидивист, и одним годом заключения легко отделался. Давно ли тебя судили за аварию? А теперь пускай все узнают, что ты не только лихач, а еще и вор!..

Именно в ту минуту на крыльце правления снова показалась Оксана. Лишь мельком взглянув на нее, Ваня-механик заметил, как она побледнела и резким, словно бы испуганным движением руки прижала к груди какую-то книгу. Она, конечно же, слышала угрозы и вопли этого горе-начальника, и на лице ее (в течение какого-то мгновения Иван успел это отчетливо заметить и запомнить) отразились растерянность, удивление, огорчение, чувство стыда.

Он смутно помнил, что произошло в следующую минуту. Низенький толстяк истошно-пронзительно вскрикнул, схватился за живот и упал. Внешне спокойный, но совершенно опустошенный, Ваня-механик повернулся и молча протянул руки инспектору. Тот накрепко связал их ремнем.

Дальнейшие события Ивана мало занимали. Он не взглянул на толстяка, когда тот поднялся с земли и проворно юркнул в свой газик. Оказалось мало свидетелей происшествия; Иван удивился этому и лишь позже вспомнил, что Тихон Миронович, а с ним и все правление, и конторские служащие встречали сейнер… «Пожалуй, и лучше, — подумал он, — все-таки меньше позора». Потом он слышал, как инспектор стучался в дверь подсобки и вызывал ночного сторожа; видел, как тот появился, заспанный, со своей неразлучной берданкой под рукой.

Звали сторожа Колей-маленьким; это был бледный, болезненный, неразговорчивый парень с деревяшкой вместо правой ноги. Ни о каком геройстве его деревяшка не напоминала: мальчишкой он засорил царапину, «лечил» ее, присыпая землей, и получил гангрену. В селе Колю-маленького с его берданкой никто не опасался, даже детвора, однако он старательно исполнял свои обязанности бдительного стража. Сознавая ответственность момента и силясь выглядеть повнушительнее, Коля-маленький вскинул берданку на плечо, выпятил узкую грудь и насупил брови.

Инспектор кивком указал ему на Ивана:

— Запри в подсобке. Не отпускай ни на шаг. Я проеду к прокурору и попрошу ордер на арест. Смотри, если задержанный сбежит, — тебе отвечать по всей строгости.

Газик умчался в направлении города, а Ваня-механик вошел в подсобку и прилег на старый топчан, положив руку под голову. Сторож уселся на крылечке: он был доверчив и не закрыл дверь на внешний засов.

Неизвестно, по каким причинам инспектор милиции задержался в поездке к прокурору и опоздал еще к одному неожиданному и печальному событию.

Время шло к полудню, когда Коля-маленький расслышал крик: где-то неподалеку, в стороне от подсобки кричала женщина. Удивленный, он встал со ступени крылечка и выглянул через ограду колхозного двора на улицу. За шиферными крышами новых домиков по другую сторону улицы зыбким и почти прозрачным облаком вздымался дым. Видимо, что-то горело очень жарко: пронизанные искрами, разогретые струи воздуха крутыми завихрениями уносились ввысь. Коля-маленький вскрикнул и задохнулся: это горел дом детского сада.

Прежде чем броситься к пожару, Коля-маленький решил закрыть дверь подсобки на внешний засов. Все же приказ есть приказ, и он, сторож, отвечал за этого человека. Но Иван уже стоял на пороге подсобки и смотрел на противоположную сторону улицы, наверное, и он расслышал крик и теперь тоже увидел дым пожара.

Он протянул Коле-маленькому руки и сказал:

— Развяжи ремень.

— Не могу… — растерянно прошептал Коля-маленький. — Ведь ты же арестованный!

Ваня-механик оттолкнул его от порога и бросился через двор, через улицу. Вокруг аккуратного домика, охваченного пламенем, беспомощно металась седая старушка. Иван подбежал к окну, ударил локтем, потом поднял руки и перерезал осколком разбитого стекла ремень. Когда он вынул раму и перебросил ноги через подоконник, пламя уже проскальзывало вдоль стены к потолку и корежило филенчатые двери. Дети беспечно спали в соседней комнате: всего их было здесь девятеро малышей.

Иван подхватил двух ребят, прикрыл поднятой с пола дорожкой и шагнул к выходу. Пламя хлестнуло ему в лицо и ослепило. Старая женщина с криком вырвала из его рук детей.

Глубоко переведя дыхание, закрыв руками лицо, Иван опять метнулся в спаленку и вынес еще двух малышей. Так он возвращался в дом пять раз. Волосы его обгорели, кожа лица потрескалась и кровоточила. Рук он не ощущал, но, мельком взглянув на них, покривился — они были черные, пухлые, покрытые чем-то липким.

Теперь он должен был остановиться. Домик шатался и трещал всеми своими скрепами. Но в полубеспамятстве от угара и ожогов Иван не мог сосчитать, сколько же он вынес из огня детей. В состоянии нервного перенапряжения он словно бы увидел и тотчас поверил, что там, в голубой спаленке, остался еще один малыш… Он сделал шаг… и второй… и третий, и отчаянно рванулся под хлыстами пламени узким коридором в спальню. Балка над его головой треснула и сорвалась. Он сделал еще шаг и упал… Нестерпимая боль обожгла ему плечи, висок, грудь… Все же у него хватило силы приподняться и заглянуть в комнату. Какое счастье! — все кровати были пусты…

Обратный путь показался ему особенно долгим. Считанные метры, но до чего же они удлинились за это короткое время! Он пробирался коридором на четвереньках, тыкался лбом в стены, падал, приподнимался, и снова полз, и, осилив порог, царапая обожженную землю, потерял сознание.

Коля-маленький и Оксана — она уже была здесь, — оттащили его подальше от огня.

Минут через двадцать Ваня-механик поднялся на ноги и, шатаясь, поковылял в подсобку. Оксана занималась малышами. Шел Иван очень долго, то медленно кружа на одном месте, то придерживаясь за дощатый забор, с трудом осилил крылечко, почти свалился на пол и затих возле старого топчана.

Коля-маленький тоже вернулся на крыльцо и присел на ступеньку. Он плакал.

…А теперь мы сидели, я и Тихон Миронович, в небольшой одиночной палате сельской больницы и слушали приглушенный, спокойный голос Вани-механика.

— Ничего особенного как будто и не стряслось, — вздохнув, заключил Ваня-механик. — И дети живы, и я все-таки жив… Правда, мне еще, может от нервов, целые сутки чудилось, словно бы там, в спаленке, остался один ребенок.

— Нет, Иван, — успокоил его Тихон Миронович, — это у тебя от пережитого. У меня тоже было подобное после контузии под Будапештом, все родные виделись, и все слышал их голоса…

— Смотри-ка! — удивился Ваня-механик. — И у меня такое… Я говорил себе: не верь! Но она… всю ночь она дежурила тут, в палате.

— Оксана?..

— Да, Оксана.

Тихон Миронович еле приметно улыбнулся.

— А что если это… правда?

Мы встали: больной уже порядочно устал, и следовало проститься. На подоконнике в стакане синели полевые цветы, и Тихон Миронович обратил на них внимание:

— Чувствуется женская рука… И молодость.

Мы тихонько вышли из палаты.

— Вот я и думаю, — продолжал он, задерживаясь на крылечке, — да, думаю, что высокие драмы случались не только в замках и дворцах. Присмотрись, как сплелся узелок, и осторожно его распутай. Тут нужны и любовь к человеку, и великое терпение. Кстати, замечу: Ваня-механик был с нами тогда в театре и смотрел «Гамлета», может, и ему запомнился вопрос: «Но зачем наружу так громко выставлять свою печаль?..» Нет, Ваня все время был спокоен. Это не просто — оставаться таким спокойным.

Время вахты

В экипаже «Дружковки» многие были уверены, что всю эту историю затеял капитан. Другие причиной событий считали женщину, которую боцман Елизар Саввич встретил на Главной, возле гостиницы «Спартак», и которая его узнала… Третьи… впрочем, случай этот всем на «Дружковке» запомнился и, наверное, запомнился потому, что был он и веселым, и поучительным, а ведь чаще обстоятельства складываются так, что поучительное следует из печального.

Капитаном «Дружковки» Глеб Лукич Каленый был назначен лишь полгода назад, а до этого добрые два десятка лет прослужил на военном флоте. Несомненно, с крейсера он и вынес высокое правило, что глава экипажа — не только требовательный начальник, но своим матросам, механикам, штурманам, мотористам не менее чем отец родной.

Первое, что сделал Каленый, вступив на вверенное ему судно, — потребовал у старпома «Судовую роль» — официальный список членов экипажа — и долго перечитывал его, делая на полях листа какие-то пометки. Потом стал вызывать матросов по одному и так перебрал всю палубную команду, после чего занялся машинной частью экипажа.

Беседу он строил запросто: сначала просил моряка рассказать про житье-бытье, где родился, учился, на каких судах плавал, выслушивал внимательно, ни словом не прерывая, снова делая какие-то пометки, но уже не в «Судовой роли», а в своем блокноте, затем задавал вопросы и подчас неожиданные.

Почему он любопытствовал, зачем ему нужно было знать о каждом так много? Второй механик Антон Семиряга, моряк бывалый и характером запальчивый, спросил об этом напрямик. Но капитан только задумчиво улыбнулся и придвинул ему сигареты.

— Я еще и домой к вам, Антон Михайлович, приду. Может, и сами пригласите? А ежели нет, ну что ж, наверное, не прогоните?

Семиряга был настойчив, и его не удовлетворил такой ответ.

— Прогнать не прогоню, однако удивлюсь визиту. Конечно, что ни человек, то и норов, но встречаются люди, которым свойственны и странности, и причуды, — Он ждал, что капитан обидится, но ошибся — Каленый спокойно согласился:

— Верно, такое случается. Все же вам придется стерпеть одну мою причуду: желание получше узнать людей, с которыми мне, быть может, годы жить и работать.

Позже, в столовой, Семиряга удивленно рассказывал:

— Кеп наш определенно с перчиком! Может, он раньше следователем работал, а может, психиатром? Знаете, какой мне «гостинец» вдруг преподнес? «Жаль, — говорит, — Антон Михайлович, что в семье у вас такая неувязка: вы в одном городе, жена и сын — в другом. От подобных „неувязок“, — говорит, — излишняя нагрузка на нервы. Однако вы, Антон Михайлович, не унывайте: вместе будем бороться за ваше… воссоединение!»

Семиряга строго заглядывал в лица приятелей.

— Что это, цирк?.. Гипноз?.. Откуда ему о моей семье известно? Нет, кеп, что ни говорите, с перчиком!

Дольше, чем с другими, капитан беседовал с боцманом — Елизаром Саввичем. Биография у боцмана — что роман приключений: тут и спасение горящей «нефтянки» в Аденском заливе, и три зимовки во льдах Арктики, и перегон дока с Балтики в Петропавловск-Камчатский, и плен у чанкайшистов на Тайване, и охота за китами, тут и битва за Керчь, и рейсы в осажденный Севастополь, и высадка десанта под Одессой, в общем, столько событий, что на десять жизней хватило бы, но все они вместились в одну многотрудную боцманскую жизнь.

Капитан записал домашний адрес Елизара Саввича и сказал, что при первом же случае побывает у него на берегу.

— Порядок! — весело заключил боцман. — Тот, кто ко мне жаловал, после никогда не зарекался.

Надо сказать, что у Елизара Саввича была одна малая слабость: любил он при важном разговоре щегольнуть замысловатым словечком. И теперь несколько озадачил капитана неожиданной словесной комбинацией:

— У меня, Глеб Лукич, важная амплитуда подходит: жил или не жил, а шестьдесят!

— И как скоро эта… амплитуда? — справился капитан.

— А ровно через месяц. Все знакомые, конечно, знают. В общем, такая акция, что придется отмечать.

— Отметим, — сказал Каленый и сделал еще одну запись в своем блокноте. — Кланяйтесь, Елизар Саввич, супружнице, пусть ждет гостей.

Боцман сказал: «Добро» — и вышел из каюты, а капитану не случайно подумалось, что это «добро» Елизара Саввича прозвучало вроде бы сдержанно, глухо. Каленый тогда еще не знал, что боцман давно был вдов, что все его интересы, заботы и треволнения сосредоточивались здесь, на борту лихтера, и что если по завершении рейса он все же сходил на берег и спешил домой, так только из-за семилетнего внука Лаврика, которого очень любил и баловал.

Маленький Лаврик тоже крепко любил своего деда, всегда с нетерпением ждал его возвращения из рейса и гордился им перед соседними мальчишками: ни у кого из них не было такого дедушки, чтобы служил и, — шутка ли, старшим над всеми матросами, боцманом! — на огненном корабле.

И Лаврик был, безусловно, прав, ибо во все времена морского флота должность боцмана считалась высокой и уважительной, какой значится и поныне: он — душа палубной команды, строгий наставник и первый друг матроса, хозяин всех шлюпок, шлангов, тросов, лебедок, корабельных стрел, брашпиля, трапов, запасов сурика, белил и черни, кистей и швабр, — всех внешних поверхностей корабля от клотиков мачт до ватерлинии.

Это большое и сложное хозяйство заполняло у Елизара Саввича все его время. Целые годы отдал он почти непрерывной морской дороге, беспокойным швартовкам, напряженным авралам, ремонтным работам, повседневной «косметике» корабля. Десяток лет назад, сменив дальние рейсы на каботаж, он настолько сроднился с неторопливым трудягой лихтером, что знающим, портовым людям было бы, пожалуй, трудно представить эту громоздкую железную посудину без Елизара Саввича.

Морякам известно, что назначение азовских лихтеров особое. Пассажиров они не берут. В их трюмах не увидишь ни ящиков, ни тюков. Огромный фантастический груз принимает лихтер в свое огнеупорное чрево — доменный агломерат, раскаленный до 900 градусов по Цельсию!

Кто бывал на причалах Камыш-Буруна и видел, как мощные грейферы, охваченные вихрями искр, взрывают рыхлые глыбы жара, поднимают, несут, нагромождают в трюме лихтера гору в тысячи тонн неистово-огненного груза, — тот, конечно, поймет, что служить на подобном судне — дело нелегкое и не простое. Это им, командам азовских агломератовозов, надлежит доставлять «питание» ненасытным домнам «Азовстали». Домны не могут ждать, и, значит, лихтер не должен запаздывать. Пусть в море грохочет шторм, все равно лихтер идет. Пусть в море блуждают льды, и бесится пурга, и с мостика не видать даже мачты — лихтеру положено отправиться в рейс и следовать без опозданий.

Не случайно боцману, который уже сотни раз наблюдал за приемкой огненного груза, временами думалось, что с палубы этой прокаленной посудины, с высоты повседневного и неустанного рабочего дела любые личные заботы могут, пожалуй, показаться очень маленькими. По крайней мере, его, Елизара Саввича, личные заботы, те, что заставляли сходить на берег, торопиться к автобусу, навещать магазины и в их числе обязательно «Детский мир», полный наивных выдумок и забав, — все они хотя были необходимыми и приятными, но слишком уж маленькими, да и адресовались маленькому человечку — Лаврику.

Это их и оправдывало: Лаврик еще пребывал в мире малых измерений, среди картонных солдатиков, деревянных лошадок, надувных зверюшек и жестяных кораблей, а дед приходил к нему от мощных портальных и мостовых кранов, с железной громадины — корабля, чье причальное место у подножья задымленных исполинов — домен, и казался он Лаврику добрым Гулливером, а его скромные подарки с дороги — большими и щедрыми.

Где-то вдали, но уже в обозримом будущем, Елизара Саввича ждала большая и почтенная задача — повести Лаврика за собой, чтобы шел он по доброй воле и желанию, и чтобы стал на палубе рядышком с дедом, и услышал, как дышит море, и распробовал, как сладок ветер на вкус… А потом, с годами, когда кожа станет бурой от солнца, от ветра и от стужи, а руки загрубеют от ссадин и мозолей, чтобы ощутил он дедову, наследственную, рабочую высоту и понял, что время вахты — не просто отсчитанные часы, что в нем, в этом времени, смысл жизни.

В минуты доброго расположения Елизар Саввич не раз, бывало, рассказывал матросам про веселые шалости своего бойкого Лаврика, и тут было чему и удивиться, и посмеяться, но было отчего и взгрустнуть.

Детство у Лаврика сложилось незавидное: матери он не помнил, был совсем малышом, когда она простудилась, не побереглась и словно бы истаяла за неделю, а что за детство без матери? В ту пору его отец, третий механик океанского сухогруза, находился в очередном рейсе, где-то в Индии. Рос и воспитывался Лаврик у дедушки, а дедушка хотя и служил на корабле, но плавал по ближней линии и через каждые два-три дня мог наведываться домой, на Слободку.

Лишь месяца через четыре после того, как Лаврик остался без матери, с дальней морской дороги на родную припортовую окраину завернул отец. Как раз в то утро и дедушка вернулся из рейса, из Камыш-Буруна, и они молча обнялись, два моряка, у калитки под старым печальным тополем.

Отец был высокий, подтянутый, строгого облика и, встречая соседей, которым, конечно, хотелось с ним повидаться, держался сухо и рассеянно. Он много курил, кусал мундштуки папирос, потом ломал их и выбрасывал. Пальцы его все время постукивали по столу или покручивали пуговицу кителя. Иногда он осторожно брал Лаврика на колени, приглаживал ему чубчик, заглядывал в глаза; но детям свойственно безошибочное чувство, и мальчонка смутно угадывал сквозь ласку, что, пристально всматриваясь ему в лицо, отец как будто силился увидеть кого-то другого.

Так, помаявшись в домике дедушки с недельку, задумчивый папаша Лаврика стал собираться в дорогу. На прощанье выложил он Елизару Саввичу на стол все свои сбережения, вытряс из чемодана все до одной вещи, да и чемодан затолкнул ногой под койку, наказал беречь и жалеть сынишку, крепко, так, что у Лаврика зашлось дыхание, обнял, низко поклонился деду и отбыл на свой корабль, стоявший, как говорили, под погрузкой в Одессе.

Месяца через три, и уже не с юга, а со штемпелем Архангельска, пришло от него письмо; второе, тоже месяца через три, из Тикси; третье — из бухты Провидения, четвертое — из Анадыря, а в общем не так-то и много — за полтора года четыре письма.

Все же, куда бы ни забрасывала отца беспокойная морская служба, — Лаврика он не забывал и переводы присылал аккуратно. Знакомые моряки одобрительно отзывались о нем за это, а другой дедушка, Стратон Петрович, двоюродный брат Елизара Саввича, рассудительно приговаривал:

— Иначе и невозможно: ты ему дай, что надо, он же — дите! А там, погодите, я за это дите еще возьмусь, и такого штурмана выстругаю, что плавать ему, клянусь, на самых именитых лайнерах!

В прошлом Стратон Петрович был наставником по такелажу в мореходке, ходил с курсантами на парусниках в учебные походы, сам примерно работал на реях, но, будучи уже в летах, попал на берегу в какую-то аварию, лишился ноги и, чего никак не ожидал, сделался портовым домоседом.

Эти домоседы — люди особого склада: все их интересы — на причалах и на судах. Они знают лично всех капитанов бассейна, штурманов, механиков, лоцманов, работяг портовых буксиров, крановщиков и мастеровых дока, и каждая новость в порту или на море — почти что событие их жизни.

Братья быстро договорились, и Стратон Петрович охотно принял мальчика под свое начало: дело и родственное, и соседское, крылечки его и Елизара Саввича — рядом.

Так и сложилось, что дедушку-боцмана Лаврик встречал не чаще двух раз в неделю, а дедушку-наставника видел постоянно, однако от Елизара Саввича нисколько не отвыкал — привязывался все крепче и ждал его возвращения на берег с нетерпением.

Однажды Стратон Петрович сказал брату:

— Ты заметь, Елизар, как он без просьбы, без намека сапоги твои надраивает. А рукавицы, смотри-ка, под умывальник понес! Понимаешь, почему такое? Да потому, что и у него завтра — море.

Лаврику нравились и грубые дедушкины рукавицы, и меховая шапка, и огромные сапоги, и строгая синяя роба. Нравился ее цвет, и полосы швов, и что много карманов, и сверкающие пуговицы, и даже ее запах. Она немножко пахла смолой, краской, жженым железом, дегтем… дальней дорогой.

Почему-то Лаврик был уверен, что именно так пахнет дальняя дедушкина дорога. Жаль, что лихтер был такой нетерпеливый и всегда торопил дедушку своим сиплым гудком, и Елизар Саввич обычно беспокоился, опасаясь опоздать к отплытию. И еще жаль, что дорога в самом своем начале непременно была грустной. Это когда буксирный катер, пыхтя и натужась, оттаскивал судно от причала. Но зато потом, дня через два или три, в час возвращения лихтера в порт, когда он медленно и важно приближался, и с каждой минутой все вырастал, и вот уже надвигался на берег, — мощная, сверкающая, жаркая громадина, — будто сильной волной подхватывало Лаврика и несло, веселого, счастливого, навстречу кораблю.

Ему это, конечно, лишь казалось. В минуты швартовки он обычно стоял на приличном расстоянии от причальной стенки, и Стратон Петрович крепко держал его за руку. Понятно, что такая подчиненность Лаврику никак не нравилась, а что поделаешь, если этот второй дедушка был строг, в порту ни на шаг от себя не отпускал и в разговорах почти никогда со своим подопечным не соглашался. Лаврик, например, был уверен, что приход лихтера — праздник, а дед Стратон говорил: «Чепуха, будний день». — «А если будний, — не желал отступать Лаврик, — почему все рады?» — «Потому, что радоваться можно и в будни», — отвечал дед. «Значит, в праздник можно и не радоваться?» — «Можно». — «Какой же это праздник, если без радости?» Стратон Петрович начинал сердиться: «И когда ты поймешь, настырный, что есть такое слово — нельзя. Уясни, голова, нельзя, чтобы через каждые два дня был праздник».

Но Лаврика и такой ответ не устраивал: он помнил, что однажды зимой, когда лихтер напоролся где-то у острова Бирючьего на льдину, дал течь и его пришлось отбуксировать в док, дедушка Елизар Саввич находился дома целый месяц, и к нему каждый день приходили знакомые моряки и грузчики, и все это время в домике было шумно и весело, как в праздник. В один из тех снежных и синих вечеров кто-то напомнил Елизару Саввичу, что он именинник, и тогда в тесной, но чистенькой и уютной комнатушке деда, которую он называл «каютой», и стали собираться соседи-портовики. Были, конечно, и матросы с лихтера, и с других судов. Они, наверное, заранее уговорились, что каждый внесет свой пай.

Тогда мальчугана и поразила одна удивительная подробность: оказалось, что каждый из этих веселых силачей, пропахших морем, помнил не только об имениннике, но и о нем, Лаврике, и каждый принес и ему подарок.

Моряки и грузчики — натуры в большинстве широкие, подарки их были щедры: если конфеты — так целый куль; если мандарины — полное ведерко, а поверх сладостей всех сортов — и самоходная пушка, понятно, игрушечная, и настольный футбол, и тонкой работы подъемный кран, и совсем живой, распотешный Ванька-встанька, и большой теплоход «Северное сияние» с белым медведем за штурвалом.

В тот памятный вечер, в нечаянную минуту тишины, бригадир грузчиков, пожилой, задумчивый богатырь, приласкав мальчугана тяжелой рукой, молвил слово, которое Лаврику надолго запомнилось.

— Добра у тебя сегодня, малыш, будто на скатерти-самобранке! Одного жаль, что мамки нету и что батя за десять морей. Однако тебе, малому, я полагаю, легче, нежели было бы взрослому на твоем месте… Почему? Да потому, что время твоей вахты еще не подошло и сам ты, паренек, еще как в сказке.

Засыпая на теплой лежанке под говор гостей, рядышком со своим красавцем теплоходом, Лаврик запомнил, что «как в сказке» — это когда шумно и весело, и подарки, неожиданно объявляясь, пестрым ворохом возвышаются на столе, а люди от своей удивительной доброты словно бы становятся светлее.

На другой день после именин к Лаврику сбежались соседские ребята, и он щедро поделился с ними всем, что было на «скатерти-самобранке». Ребята, конечно, были очень довольны. Но среди них находился и толстяк Прошка, жадный, завистливый мальчишка, который непременно с кем-нибудь ссорился, на кого-нибудь наговаривал или кому-нибудь угрожал. Этому задире сразу же понравился Лавриков теплоход, и он нарочито громко сказал:

— С кем, пацаны, поспорить, что Лаврушка подарит мне свое раскрашенное корыто!

Лаврик ничего ему не ответил, но задира понял, что теплохода не получит. Он взял игрушку на колени, затаился в уголке и долго молчал, незаметно стараясь оставить ногтями царапины на борту теплохода. Это ему не удалось, и он ехидно спросил:

— А правда, Лаврушка, что твой дедушка большой начальник?

— Правда, — подтвердил Лаврик.

Проша усмехнулся.

— Почему же вы с ним в такой конуре живете?

Лаврик поправил его:

— Не в конуре, а в каюте.

Проша подбоченился и подмигнул:

— У людей квартиры, а у вас каюта? Почему?..

Лаврик не обиделся:

— Ну и что ж, что каюта? Зато в нашей каюте весело А тебе опять завидно?

Другие ребята рассмеялись, а задира на этот раз первый предложил «перемирие». Тем не менее Лаврик серьезно призадумался над его обидными словами: действительно, почему старший над всеми матросами лихтера дедушка Елизар обитал в такой маленькой комнатушке? Он решил при первой же встрече спросить об этом деда, с нетерпением ждал его, дождался и… не спросил.

Все стало понятно Лаврику и без расспросов. И помогла ему в этом незнакомая женщина, по виду — важная и строгая, по обращению — добрая. Так у взрослых иногда случается, и Лаврик уже знал это, что вид и душа у иного — разные: бывает, что и голос нежен, и в глазах ласка, но человек холоден и чужд, а другой, смотришь, суров и грозен, но внимателен и отзывчив.

На Матросской слободке люди жили в тесном соседстве и отлично знали друг друга десятилетиями. Приезжего человека здесь тотчас же замечали. Заметили, конечно, и эту женщину, которая неторопливо ходила узкими переулками, что-то высматривала и подсчитывала, заворачивала во дворы, здоровалась с хозяевами, но ни о чем их не спрашивала, только делала на ходу какие-то записи в большой толстой тетради.

Ее встречали по-разному, кто настороженно, кто с любопытством, а Елизар Саввич, выслушав разные догадки соседей, прозорливо заключил:

— Видимо, быть на Слободке переменам. И то, поглядите, какой громадина порт у нас вымахал, а места ему все равно мало, и суда простаивают на рейде. Значит, придется потесниться нашей Слободке.

Женщина явилась на Слободку и на следующий день и спокойно продолжала свои непонятные занятия, когда, возвращаясь с лихтера домой, Елизар Саввич встретился с ней у своей калитки.

Человек воспитанный, боцман мягко поздоровался, дотронувшись до козырька фуражки, и хотел было уступить ей дорогу, но с женщиной произошло нечто странное: она словно бы оступилась, ойкнула и замерла на месте.

— Вы?! Постойте… Я узнала вас… Да, это вы… вы!

— Отказываться не собираюсь, — спокойно отвечал боцман. — Это действительно я. Только что же тут особенного?

Губы ее дрожали, тонкая бровь удивленно надломилась, большие серые глаза смотрели восхищенно.

— Вы спрашиваете… Как, что особенного? Вы спасли меня!

Тут Елизар Саввич несколько опешил, хотя и постарался держаться невозмутимо: женщина явно ошиблась, и нужна была какая-то минута, чтобы она уяснила свою ошибку и успокоилась.

— Мне это занятно слышать, уважаемая, — сказал он, протягивая руку Лаврику, который выбежал за калитку и застыл в недоумении. — Ну, здорово, Лаврушка! Видишь, незнакомая тетя ошиблась, приняла твоего деда за героя…

Он уже хотел пройти в калитку, но лицо женщины, когда-то, наверное, прекрасное, было так взволнованно, что Елизар Саввич невольно помедлил: он подумал, возможно, с этой ошибкой в жизни незнакомки было связано нечто серьезное.

Потом он и сам поразился той редкостной встрече. Все же удивительны тайны памяти. Женщина запомнила его с того давнего часа, когда при обороне Керчи, в один из самых тяжелых дней битвы, командуя буксирным катером, Елизар Саввич переправлял на таманскую сторону солдат с затонувшей баржи. До десятка воинов подобрал он с товарищами из бурлящей соленой купели и, помнилось, вытащил на полубак, схватив за косу, молоденькую раненую санитарку. Она уже совсем обессилела, но оставалась при сознании и почему-то допытывалась:

— Как тебя зовут, моряк? Ну, пожалуйста, очень прошу тебя… скажи! Я не забуду, никогда не забуду… Мне это нужно, добрый товарищ, для памяти, — назови же свое имя!

Боцман назвал свою фамилию, имя и отчество, лишь бы раненая успокоилась. Он знал, что в минуты нервного срыва иному бойцу достаточно одного спокойного слова, чтобы он опять собрался. Видимо, так было и с молоденькой санитаркой. А положение на малом суденышке сложилось тогда критическое: две береговых артиллерийских батареи противника сосредоточили на нем огонь, и, оценивая обстановку, боцман почти не надеялся вырваться из той кутерьмы.

Позже он и сам удивлялся, как ему везло, снаряды, урча, зарывались то под кормой катера, то у самого борта, обдавая судно шквалами водяной пыли, хлопьями пены, шумной и хлесткой круговертью дождя. Они вырвались из-под обстрела невредимыми, передали раненых на берег и снова ушли на задание. И многие из тех счастливо спасенных постепенно забылись, а другие умерли от ран, но санитарка выжила и, оказывается, помнила его. Больше того, надеялась встретить. И встретила, и узнала.

— Благодарствую за добрую память, — от души сказал ей Елизар Саввич. — Много воды утекло, и то, что пережито, — не забыто. Все же, замечу откровенно, я первый вас не узнал бы.

Она невесело улыбнулась:

— Мне было восемнадцать, а теперь сорок семь…

Они помолчали. Потом он сказал:

— Я и сам в другой раз на свою прежнюю карточку гляну и вроде бы не узнаю. Что ж, время — оно и камни шлифует… А вы, любопытствую, по каким у нас делам?

Женщина сделала шаг к Лаврику и легким движением руки пригладила его жесткую челку:

— Внучек у вас, вижу, паренек бойкий и собранный. Вон как насторожился. Ох, и любит же деда! А дела у меня, конечно, добрые, мы с вами и под Керчью за добрые дела сражались и теперь свою линию продолжаем. Значит, такие мы и есть. Я строю жилые дома, вокзалы, магазины, клубы… Вот и здесь осматриваю площадку.

— Серьезная амплитуда! — с почтительностью отметил боцман. — Видимо, не просто по высоким сферам шагать? Что ж, очень рад пригласить в мои хоромы… Правда, хорома у меня с Лавриком одна, но изба красна не углами — пирогами.

Пирогов у Елизара Саввича в «каюте», конечно, не оказалось, однако он проявил хозяйственную расторопность, и уже через несколько минут на сковородке шипела аппетитная глазунья, поблескивал жиром отборный вяленый рыбец и празднично возвышался старинный семейный графин, долговечный свидетель торжественных оказий, полный темного берлинского вина.

Не пропустили события и соседи — заглянул один… другой… третий, потом кто-то из них быстренько доставил «подкрепление», и получился вполне достаточный, а главное — веселый ужин.

В ходе дружеского разговора, когда уже вспомнили о трудных, ставших давними, боевых делах под Керчью и коснулись дальнейших, тоже нелегких житейских дорог, Елизар Саввич обратился к Елене Михайловне (так звали гостью) с вопросом, который еще в минуту встречи заинтересовал его и даже немного обеспокоил.

— Дело ваше крупного калибра и большой мозговитости, — сказал он. — И, понятно, большая задача большого простора требует. А где тут, на Слободке, такой простор, если похожа она, как люди говорят, на муравейник? Между тем вы, помнится, сказали, будто площадку высматриваете?

— Верно, — беззаботно подтвердила гостья. — И здесь, прежде, чем строить, придется сносить.

Все за столом притихли, а Елизар Саввич спросил негромко:

— Стало быть, часть нашей Слободки… долой?

Женщина кивнула и улыбнулась.

— А что тут по частям размеривать? Все эти завалюшки, всю гниль — под метлу!

Некоторое время все молчали, и Лаврик приметил, что веселое лицо Елены Михайловны сделалось серьезным, даже строгим. Сложив на столе тяжелые, узловатые руки, Елизар Саввич хрустнул пальцами.

— Это просто сказать… «под метлу».

Голос Елены Михайловны стал словно бы глуше, а глаза темнее.

— Что, вам жаль этой разнесчастной Слободки?

— Я здесь родился, — сказал Елизар Саввич.

Она спокойно смотрела ему в лицо.

— Я родилась на Собачеевке, в землянке. Был в старой Горловке такой район землянок и лачуг. Когда ее убирали, я плакала… и многие плакали…

Боцман тихо вздохнул:

— То-то!

— От радости, — сказала Елена Михайловна.

Соседи беспокойно передвинулись у стола, а Елизар Саввич крякнул и заметил неопределенно:

— С одной стороны, оно, может, и верно, а все-таки разница имеется.

Она с готовностью согласилась:

— Безусловно, имеется. Горловка — в глубинке, а вы рядом с портом, у всего мира на виду. Шутка ли, ворота Донбасса! И к чему, скажите, у этих внушительных ворот куча глины да мусора?

— Позволено будет заметить, — откликнулся молчаливый Стратон Петрович, — здесь у нас не только глина и мусор. Здесь — люди.

— Ради них мы и уберем мусор, — спокойно сказала гостья.

Он почему-то развеселился:

— А нас куда же… в новые дома?

— И все это произойдет быстрее, чем вы ожидаете.

— Что на это скажешь? — усмехнулся Стратон Петрович, доливая стаканы. — Ничего на это не скажешь. Хорошие слова!

Соседи дружно рассмеялись, а гостья задумалась, притихла. Елизара Саввича это озаботило.

— Хватит нам про Слободку, — предложил он. — Сколько про нее говорено? Она между тем как стояла, так и стоит, а люди приходят и уходят. Мне, Елена Михайловна, и верится, и не верится, что та молоденькая санитарка — вы. Первая наша встреча была — на счастье, быть может, вторая — тоже?

Гостья вскинула голову, и взгляд ее серых глаз, ясных и строгих, стал теплее.

— Хорошо, если бы так! Мне, откровенно говоря, в это верится. И есть основания…

— Простите, какие основания? — снова насторожился Стратон Петрович и привстал из-за стола.

— Оставь ты… — шепнул ему боцман.

— Основания надеяться, — негромко, отчетливо произнесла она, — что скоро мы вместе отпразднуем и последний день Слободки, и первый день новоселья.

— За это спасибо вам, товарищ, до небес! — отозвался кто-то из соседей. — Подавайте бульдозеры, встретим с цветами. Только сначала, правда, не мешало бы построить дома.

Лаврику нравилось, что все в тот вечер были веселы. Он тоже, вместе с другими, провожал Елену Михайловну к автобусу. Оба дедушки дорогой шутили и смеялись, но когда автобус ушел, оба опечалились, и на обратном пути Стратон Петрович отстал. Широко шагая рядом с Елизаром Саввичем, крепко держась за его грубую, теплую, милую руку, Лаврик тихонько спросил:

— Дед, почему тебе стало скучно?

Елизар Саввич задумался и не ответил, но Лаврик был настойчив и повторил вопрос:

— Может, ты скажешь, дед, что тебе не скучно?

И дедушка остановился, посмотрел на море, виновато кивнул.

— Это, маленький, случается. Не часто, но бывает. Вон, видишь, звездочка полетела? Она уже совсем на излете… Да, уже и погасла. Я невольно, дружок, оглянулся на жизнь. Будто вчера ту девочку-санитарку из-за борта на катер перебросил, вижу, как мечется она, раненая, на палубе… А это, понимаешь ли, было годы… десятилетия назад! Мне, Лаврик, некогда замечать их, годы, все занят и занят, а звездочка, мальчик, на излете… Сколько ей осталось, звездочке?

Мальчик прижался щекой к его руке.

— Не надо, дед, скучать. Ну и что ж, если упала звездочка. Вон сколько их на небе, не сосчитаешь!

Примерно через неделю после этой памятной встречи Елена Михайловна снова навестила Слободку и «каюту» боцмана и была уже не одна — с мужем, седым полковником. Принесли они Лаврику большую книжку с картинками про Робинзона, да такую забавную, что и Елизар Саввич незаметно увлекся.

Потом они наведывались еще два или три раза, и была минута, когда, приласкав Лаврика, призадумавшись в тишине, полковник: вполголоса сказал кому-то из них, то ли своей жене, то ли мальчику, то ли Елизару Саввичу:

— Я не помню своего отца. И домика, где родился, не помню. Но вот, знаете, странное чувство, будто я долго, очень долго скитался, а теперь вернулся под отчий кров.

— Но такое чувство у тебя не от этого домика, — заметила Елена Михайловна. — Я думаю, оно по другой причине: от человека, с которым ты здесь встретился.

В один из тех погожих дней сентября капитан лихтера пригласил Елизара Саввича к себе в салон-каюту, поздоровался за руку, предложил присесть. Все это было, конечно, неспроста, и боцман держался настороже. Капитан справился о текущих судовых работах, потом о двух молодых матросах, недавно зачисленных в состав экипажа, доволен ли ими боцман, потом о самочувствии Елизара Саввича — не устает ли он?

Боцман отвечал односложно, недоумевая, к чему этот явно «подготовительный» разговор, а капитан, не меняя тона, спросил:

— Вы знаете, Елизар Саввич… Корявина?

— Кто же его не знает, начальника нашего пароходства? — удивился боцман. — Большой человек!

— И лично знакомы?

— Когда-то здоровались.

— А теперь?

— Я туда, на верхушку, не заглядываю. У меня и тут, на палубе, дела — только поспевай.

— В общем, кто-то из вас двоих загордился, — заключил капитан. — Похоже, загордились вы. Я потому к такому выводу пришел, что вы о нем никогда ни слова, а он и сегодня спрашивал: как там на лихтере здравствует геройский Елизар? Мы, говорит, однажды вместе ледяную ванну принимали.

Боцман оживился:

— Было такое. Вместе на сухогрузе плавали. Возле Командор японскую сеть на винт намотали. Пришлось нырять под корму, разматывать, а температура воды в океане была два градуса.

Капитан заинтересовался:

— Нырял и Корявин?

— Он-то и предложил, и первый к винту добрался. Ну, потом я и еще два матроса на подмогу пришли, размотали.

Капитан взял из горки писем на столе открытку, положил перед Елизаром Саввичем.

— Начальник пароходства просит вас, обратите внимание, не вызывает, не предлагает явиться, а просит… — навестить его по окончании очередного рейса. Вы можете сделать это, боцман, не откладывая.

Боцман принял открытку, спрятал в нагрудный карман куртки, надел фуражку и уже занес было руку, чтобы по привычке браво козырнуть, но капитан остановил его:

— И еще вам, Елизар Саввич, какое-то важное письмецо: обратите внимание, на конверте штамп горисполкома.

Возвратясь к себе в каюту и вскрыв конверт, боцман обнаружил вторую открытку и тоже приглашение: какой-то Нефедов надеялся, что Елизар Саввич окажет ему любезность и зайдет, при первой возможности, в… горсобес.

— Однако научились у нас, братец, вежливости! — сказал Елизар Саввич вахтенному у трапа. — Если кто спросит боцмана, говори, что, мол, отправился в город… делать любезности.

По маршруту автобуса горсобес находится ближе пароходства, и потому Елизар Саввич свой первый визит нанес незнакомому Нефедову. Рослый усач с выправкой военного, Нефедов и взаправду обрадовался приходу боцмана: вышел из-за стола, крепко пожал обе руки, усадил — в кресло и, тряхнув богатырскими плечами, присел напротив.

— А помнишь, друг боцман, — сразу же увлеченно начал он, — стычку с катерами противника у Варзовского приема?

Голос у Нефедова был командирский, звучный, повелительный: скрытая энергия так и подбрасывала его на стуле. Тут было чему подивиться Елизару Саввичу: этот человек из собеза помнил почти все боевые операции под Керчью, в которых участвовал боцман, и помнил по именам и фамилиям десятки живых и павших в те дни моряков, отлично знал и его, Елизара Саввича, и уже давно ждал этой встречи, которая теперь оказалась тем более кстати, что была связана с одним почтенным делом.

Что это за «почтенное дело», боцман из его слов не уяснил, увлеченный живыми воспоминаниями, захваченный бурной натурой собеседника, оглушенный его мощным голосом.

На улице, по пути в порт, Елизар Саввич вспомнил, что получил от собесовца небольшую коричневую книжицу, порылся в карманах, обнаружил ее, раскрыл, рассмотрел и поспешно спрятал.

В книжке была наклеена его фотокарточка, такая же, как и та, что постоянно хранилась в отделе кадров плавсостава, а рядом с карточкой кто-то крупно, будто напоказ, выписал обидное: «По старости».

В ту же минуту Елизар Саввич решил никому эту книжицу не показывать: пенсия — дело добровольное, не желаешь — можешь не получать, а в порту и на лихтере кому какое дело до его возраста?

Утешив себя этими размышлениями, боцман довольно бодро вошел в просторный вестибюль пароходства и стал подыматься по лестнице на ту служебно-житейскую вершину, где в строгом кабинете начальника сходятся пути капитанов десятков и десятков больших и малых кораблей.

В приемной было чисто и светло, и аккуратная, вежливая блондинка — секретарь, едва услышав фамилию боцмана, сама раскрыла перед ним двери.

Было похоже, что начальник именно его, Елизара Саввича, ждал: поспешно поднялся из-за стола, приветливо вскинул руку:

— Старым, заслуженным гвардейцам флота — наше почтение…

Боцман четко, молодо козырнул:

— Служу Советской Родине.

Они сошлись вплотную, и Корявин — сухощавый, седой, высоченный детина — легонько, словно бы бережно, обнял Елизара Саввича за плечи.

— А ведь нашей негромкой дружбе, Саввич, свыше тридцати лет!

— Это что ж, факт, — подтвердил боцман.

— И пригласил я тебя, друг Елизар, чтобы сказать по душам: спасибо…

Боцман и порадовался, и смутился; плечи сами по-молодецки расправились, голову вскинул повыше, сказал спокойно:

— Работал, как мог.

— Вот потому мы и проводим тебя на отдых, старина, с почетом: потрудился ты ради родного флота на совесть.

Елизар Саввич неловко поклонился.

— На том и стоим. Он же наш с тобой, флот, до самой последней медяшки и заклепки.

— В общем, друг Елизар, — заключил Корявин, — жди в ближайшие дни гостей! Знакомствами ты не обижен, и чем больше народу соберется, тем приятней.

— Добрые гости — хозяину отрада, — сказал боцман.

На том они и простились. И, направляясь к себе на Слободку, чтобы, как всегда после рейса, навестить Лаврика, Елизар Саввич припомнил и озабоченно дважды повторил эти слова начальника: «Чем больше народу, тем приятней».

«И верно, что приятней, — подумал боцман, — а только где их, гостей, разместить?»

В этой большой заботе и встретил он у Слободки Елену Михайловну и решил посоветоваться с нею. Как обычно, внимательная, чуточку строгая, она почему-то развеселилась:

— Значит, юбилей? Отлично!.. Молодчина Корявин, помнит ветеранов.

При виде Елизара Саввича и капитан заметно повеселел:

— А, без пяти минут именинник! Садись рассказывай…

Однако вникать в обстоятельства боцмана он не стал, прервал на полуслове:

— Быть именинам, Саввич, и пускай подушка у тебя под головой не вертится. Осмелюсь предсказать, достопочтенный, что все согласуется и устроится, как… в сказке.

Елизар Саввич вернулся на палубу и в сердцах тихонько чертыхнулся. Ничего себе, «как в сказке». Может, и похоже, только есть же и смешные сказки! Все же, подумал он, берег всегда преподносил ему если не одну, так другую заботу, и хорошо, что лихтер долго не задерживался у причала, а в море и суеты поменьше, и спокойнее на душе.

Итак, еще один рейс, и возвращение к давно знакомому причалу, а на причале, ближе, чем обычно, ярко освещенный автобус. Все свободные от вахты матросы, мотористы, механики, штурманы, с ними и капитан, чистенькие, приодетые, веселые, заняли свои места. Передняя скамья, что рядом с водителем, оказалась свободной, и на нее указали боцману.

Шофер и не спрашивал, куда везти, видимо, знал заранее: вымчал на Главную и вскоре тормознул у подъезда нового большого дома.

Неторопливо всходя по лестнице, боцман не мог не приметить, что матросы шли так уверенно, словно уже бывали здесь.

Перед свежеокрашенной дверью второго этажа боцман помедлил, взял за локоть судового плотника Кирюшу.

— Куда это мы?

Смешливый Кирюша знающе подмигнул.

— В квартиру.

— А чья она?

— Да разве вы не знаете?

— В том-то и дело.

— Как же, не знаючи, идете?

— Ну, куда, команда, туда и я…

— Интересно, — снова подмигнув, шепнул Кирюша. — У меня точно такое же положение.

Кто-то уже нажал кнопку звонка, дверь широко распахнулась, и, войдя в просторную прихожую, оглянувшись по сторонам, Елизар Саввич невольно и с облегчением вздохнул: гостей встречали празднично приодетая Елена Михайловна и затянутый в военный китель, а потому казавшийся еще более высоким, ее муж.

«Ясно, — подумал боцман. — Это и есть хозяева. Ну, что ж, они давно к себе приглашали». И не успел он раскланяться с хозяевами, как откуда-то сбоку объявился двоюродный брат Стратон Петрович, тихонько засмеялся, щуря веселые глаза, приблизился, молвил загадочно:

— Все это, знаешь, и приятно, и трогает, а тем не менее нашу Слободку мне жаль.

— При чем тут Слободка? — удивился Елизар Саввич. — Что ее жалеть?

— Я и сам себе не отвечу, — смущенно признался Стратон Петрович. — Действительно, что ее жалеть? Может, потому, что привычка?

Появился необычно чистенький Лаврик и повис у деда на руке:

— Пойдем, я тебе что-то покажу! Ух, дедушка, и красотища!..

Пришлось прервать неожиданный и непонятный разговор с двоюродным братом и проследовать за внуком в соседнюю малую комнатушку. Здесь стояла детская кроватка, невысокий яркого тона столик и под его цвет два маленьких стула. На столе лежала знакомая книжка про Робинзона, а на подоконнике белел уже порядочно исцарапанный, а все же красивый Лавриков теплоход «Северное сияние».

В беспокойной жизни Елизара Саввича было много неожиданностей, и он привык встречать их сдержанно. И на этот раз, стоя у праздничного стола, гляди в знакомые лица матросов, грузчиков, управленцев порта, штурманов, механиков, капитанов — людей, с которыми ему действительно доводилось делить пополам краюшку хлеба и горстку табака, он лишь немного побледнел, но, казалось, не был особенно взволнован.

От него ждали речи, а он запнулся и молчал, и только наблюдательная Елена Михайловна заметила, как по седому его виску, блеснув, сбежала капелька пота, и поняла, что ему это молчание было трудно.

Позже у него нашлись слова, много слов, и все хорошие, сильные, но уже говорили другие.

Внешне суровый, но сегодня по-домашнему простой, Корявин сказал негромко и задумчиво:

— Вечер-то какой особенный, друг Елизар Саввич!.. И, смотри, как неприметно идет швартовка. Значит, прибыл твой житейский лихтер к тихому, спокойному причалу. Что ж, грустить не приходится — таков порядок, у каждого есть время вахты и время отдыха.

Потом встал капитан лихтера — коренастый, неторопливый, с бурым от солнца и от ветра лицом.

— Я в эти минуты пытаюсь представить нашу «коробку» без Елизара Саввича, — не получается. Он прямо-таки сросся с лихтером, с командой, с портом, с флотом, не просто оторвать. Сорок пять лет на море — не шутка. Поэтому я и говорю вам, именинник: в любое время года, в любой час дня и ночи вы, боцман, у нас на лихтере — желанный гость.

Потом говорили и другие, и в их речах, то нескладных, то бойких, то веселых, то грустных, непременно мелькали словечки «тихая гавань», «спокойный причал», «отдать якорь» и прочее, а боцман терпеливо кланялся и улыбался, решив достоять и эту вахту до последней минуты, без каких-либо ЧП.

Были и песни, и медленный вальс под баян, сольное «яблочко», и «Ойра», и, дважды вызванный на «бис», Елизар Саввич отстукал «сербияночку», — вообще весь свой юбилей выстоял образцово. Только после полуночи, решив приспать Лаврика, прилег он рядом с внучком в малой комнатушке, да и сам немного вздремнул. Их, конечно, никто не потревожил.

В два часа ночи моряки с лихтера встали, по знаку своего капитана, из-за стола, откланялись другим гостям и отбыли в порт. Им бы еще повеселиться — такие задушевные торжества памятны на долгие годы, но лихтер не должен опаздывать ни на минуту: в рейс ему предстояло отправиться в пять утра.

В двадцать минут шестого из нового дома, с балкона квартиры Елизара Саввича, старый моряк Корявин первый заметил лихтер, выходивший за ворота порта. — Значит, пошли… — молвил он почему-то с грустью. — Впервые без деда Елизара пошли!

Елена Михайловна тоже некоторое время смотрела вслед кораблю, а потом возвратилась в квартиру, неслышно ступая, приблизилась к двери малой комнаты Лаврика и стала прислушиваться. В комнате было тихо, и она осторожно поплотнее прикрыла дверь.

Именно в те минуты, бодрствуя, как обычно в начале рейса на мостике, капитан лихтера поднял бинокль и легко отыскал на зеленом откосе у моря большой новый дом. Окна одной из квартир все еще были ярко освещены… Находясь под впечатлением доброго и дружного веселья, он заметил вахтенному помощнику:

— Боюсь, загрустит наш боцман на берегу.

Вахтенный штурман не присутствовал на именинах, оставался на судне, и, видимо, потому не понял капитана:

— А чего бы ему грустить?

— Привычка — великое дело, — сказал капитан. — Нет, это не просто раз-два — и сошел на берег. Боцману, я знаю, не легко было расстаться с лихтером.

Штурман удивленно поднял брови.

— Расстаться? Но боцман здравствует у себя в каюте. И не один, с мальчонкой.

Палуба мостика была идеально ровная, а капитан словно бы споткнулся.

— Что?.. Вы… шутите? Прошу повторить, что вы сказали?..

…Через пять-шесть минут Елизар Саввич стоял перед капитаном и, хмурясь, поглядывал в сторону, на море.

— Так получилось, капитан, извините. Умаялся. Чуток вздремнул. Слышу, внучек расталкивает; «Деда, а деда… время вахты! Как же там лихтер без тебя?» Вскочил, оглянулся: батюшки! Незнакомая квартира, и где-то близко баян поет… Помню, что снимаемся ровно в пять. Глянул на часы, тут меня потом и прошибло: половина пятого! А со мной еще и Лаврик, куда его? Правда, никто нас на лестнице не задерживал, спасибо, да еще, к счастью, попутная трехтонка встретилась.

Капитан нахмурился и дважды молча прошел туда и обратно вдоль мостика. Боцман растерянно ждал его решения. Вахтенный штурман еле сдерживался, чтобы не прыснуть от смеха: он заметил на рукаве своего кителя пятнышко и принялся его счищать.

Капитан уже в третий раз оказался на крыле мостика и кивнул оттуда штурману:

— Сообщите радиограммой в порт, Корявину, что на борту лихтера прежний боцман. Да, следует в составе экипажа. И что у нас один малолетний пассажир…

Лаврик сидел в дедушкиной каюте, в настоящей корабельной каюте, и, прильнув к стеклу иллюминатора, смотрел на море. Длинный щербатый мол уже отодвинулся в сторону, а впереди поблескивала, зыбилась, играла окрашенная утренней зорькой волна. Море было так близко — беспокойное, почти осязаемое, живое, и, чем ярче зорька, тем оно чудеснее… как в сказке.

ГОРИЗОНТ ОКЕАНА

Начало дороги

В жизни все-таки случается чудесное. Мне, как, наверное, и многим, с детства хотелось в это верить. И верилось… И обстоятельства иногда сочетались именно так, что необычное, удивительное подтверждалось.

А недавно я снова убедился, что и волшебная палочка, и ковер-самолет, и скатерть-самобранка, и таинственный Сезам, полный немыслимых сокровищ, понятия, право же, вполне реальные, только слегка подрисованные сказкой.

В общем, был случай, достойный удивления. И произошел он ясным киевским вечером в конце июля, когда, пристроившись в уголке, на балконе, я дочитывал интереснейшую книжку профессора М. М. Белова «Мангазея». Эта книга будила добрые чувства: восхищение душевной силой, упорством и отвагой русских «служилых людей» — первопроходцев Сибири, их целеустремленностью, выдержкой и поистине железной волей, которая проявлялась не только в ратных, но и в созидательных делах, грандиозных по замыслам, героических по свершениям.

Одним из таких удивительных свершений был город, поднявшийся в ледяной пустыне, в глухую пору Ивана IV — Грозного, на далекой заполярной реке Таз, названный «Златокипящей Мангазеей».

Подернутые дымкой времени, контуры пятибашенного Мангазейского кремля все отчетливее проступали со страниц увлекательной книжки, и вместе с доброй завистью к профессору, которому выпало на долю разыскать это дивное диво, я чувствовал, как незаметно подкрадывалась тревожная, манящая мечта — увидеть тот легендарный город.

Телефонный звонок помешал дочитать последнюю страницу. Я вернулся в комнату, снял трубку. С той минуты и началось то, что все-таки случается в жизни. Началось чудесное.

Знакомый голос спросил:

— А не имеете ли вы желания побывать… за Уралом? Да, в Сибири, в городах Тюмени, Тобольске, Сургуте, Салехарде и других?

Сначала я подумал, что веселый товарищ шутит, и попросил, тоже шутя, продолжить перечень городов. Он не удивился просьбе и принялся перечислять, видимо, по заготовленному списку: Ялуторовск, Надым, Уренгой, Игрим, Мегион… — Тут на каком-то названии он немного запнулся, а я, опять в шутку, подсказал:

— Быть может… Мангазея?

— Что ж, — ответил он, поразмыслив, — пожалуй, там, в Сибири, вы сможете включить в маршрут и Мангазею! Знаю, что это очень далеко, где-то на реке Таз.

Стараясь соблюдать спокойствие духа, я спросил:

— Значит, разрешите начать сборы в «экспедицию»?

— Безотлагательно, — сказал он, и в голосе его уже прозвучала строгая нотка.

— То есть, каким я располагаю временем?

— Для сборов у вас имеется только один вечер. Сегодняшний. Завтра в десять утра вы получите командировочное удостоверение и билет на самолет до Москвы. Завтра же улетите из Москвы в Тюмень. Желаю счастливого пути!

С чего же следовало начинать сборы? С упаковки чемодана? А не достаточно ли привычного, верного спутника — портфеля?.. Нет, все же сборы в такую даль нужно начинать с Атласа.

Я раскрыл на столе Атлас СССР. Вот Обь. Словно могучее дерево, пронизала она своей огромной «корневой системой» — бесчисленными извилистыми притоками — широты и долготы карты.

Если заглянуть дальше, на Восток, в Заобье, будто из «сказок» и «доношений» землепроходцев, звучат названия далеких рек: Надым, Пур, Таз, Полуй…

Они о многом рассказывают, эти «ниточки», штрихи, точки на карте, сплошные зеленые наплывы тайги, голубоватые пятна тундры. Это там, в нехоженых просторах Уренгоя, Игрима, Урая, Тарко-Сале, природа припрятала в глубинах клады.

Это там, в селении Березово, где некогда отсчитывал в ссылке последние годы своей бурной жизни сподвижник Петра I Меньшиков, в сентябре 1953 года из разведочной скважины ударил могучий, первый в Сибири фонтан газа, а 28 июня 1960 года вблизи селения Шаим, что затерялось на бескрайней равнине меж Уралом и средней Обью, буровики добрались до нефти.

Итак, поверив в чудесное, уже на следующий день, в Москве, в северном секторе аэровокзала, я знакомился с попутчиками в дальней дороге — москвичами, ленинградцами, белорусами, грузинами, казахами — участниками Дней литературы в Тюменской области.

Группа оказалась многочисленной, до пятидесяти человек, и, поскольку всех нас ожидала дорога в тысячи километров, а в дороге — большая совместная работа, с первых же часов, проведенных в здании аэровокзала, стала отчетливо ощутимой атмосфера увлеченности и деловитости.

Взлет, набор высоты — и вот уже на востоке, вопреки глубокой ночи, брезжит, сгущается, вырастает неурочная утренняя заря!

Остаток ночи стирается неуловимо: лишь два с половиной часа в пути, и под мощным крылом воздушного лайнера уже проступают сквозь высоту размашистые кварталы огромного сибирского города.

Тюмень… Отсюда и пролегли наши маршруты по славной земле сибирской, суровой и далекой, но близкой сердцу, словно бы заново открытой в текущем десятилетии, поистине сказочной щедротами своих просторов и недр, в своей волшебной и вполне реальной перспективе.

Высокие имена

Широкий серый массив асфальта рассек и раздвинул дремотную тайгу, и старые, крытые мхом ели настороженно притихли за кюветом. Тайга то приближается вплотную к автотрассе, то, словно бы испугавшись, отбегает прочь, образуя широкие зеленые поляны, и вот они уже сливаются в сплошное поле, и ветер гонит по зреющей пшенице неторопливую покатую волну.

Ялуторовск… Он открывается сразу из-за мягкого изгиба дороги, из-за серебряной купы берез. Добротные, просторные, надолго строенные дома. Среди них и совсем новенькие, многоэтажные. На отлогом взгорке — кирпичные строения большого молочно-консервного комбината. Со скрещения улиц видны семафоры железнодорожного узла… Привлекают внимание названия улиц: Муравьева-Апостола, Якушкина, Оболенского, Пущина, Ентальцева… Декабристов.

Так вот он каков сегодня, знаменитый Ялуторовск, место многолетней ссылки декабристов, чью добрую память и поныне бережно хранят сибиряки!

На стоянке автобуса шустрый малыш, различая приезжих, спросил:

— Вы еще, наверное, не побывали в нашем музее? Он в доме Муравьева-Апостола. Хотите, провожу?

Мы охотно пошли за маленьким провожатым. Широко шагая впереди и, видимо, ради солидности хмуря белесые брови, мальчонка говорил надстуженным баском:

— Музей этот единственный. Другого такого нету по всей Сибири, да и в самой Москве. Там все вещи стоят, как при Матвее Ивановиче стояли, и его книжки на полках, и записи в тетрадях на столе, и та знаменитая бутылка…

Кто-то из приезжих полюбопытствовал:

— Ты о каком это, паренек, Матвее Ивановиче толкуешь?

Шустрый мальчонка удивленно оглянулся — вот, дескать, взрослый, а непонятливый.

— Ну, конечно, о Муравьеве-Апостоле.

— А при чем тут какая-то бутылка?

— А при том, — наставительно сказал паренек, — что Матвей Иванович нам ее оставил.

— И ты уверен, что именно нам с тобой?

— Конечно, — твердо заключил мальчонка. — Кому же еще другому?

Почтительно обнажив головы, мы входили в старинный дом, по-сибирски прочный и вместительный. Здесь, видимо, привычна настороженная тишина. Узкий луч солнца дробится на темной бронзе подсвечника. На столе — раскрытая книга с личной подписью опального декабриста на титульной странице. Вдоль стены, на полках, еще много книг… Картины художника М. С. Знаменского, современника декабристов, усиливают сохраненный в доме колорит далекого времени.

В этой комнате декабристы собирались по воскресеньям. Вот стол, за которым они вели беседы, вот кресло, диван… В своих записках Иван Иванович Пущин свидетельствовал: «Живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева-Апостола».

Документы, хранящиеся в мемориальном музее, показывают, что царское правительство вело неусыпное наблюдение за ссыльными декабристами, используя на протяжении многих лет любой удобный случай для того, чтобы стеснить их, унизить, подавить. Городничий и волостной голова ежемесячно строчили на них «аттестаты» — свидетельства, как отзывались об этих доносах сами декабристы, «невежества аттестующих» и… «глупости требующих».

И поныне представляется удивительным: как проникали в эту запретную даль, через все полицейские кордоны, мимо неусыпных шпиков III отделения и ложились на этот стол экземпляры «Полярной звезды» Герцена, списки известного письма Белинского Гоголю и другая «крамольная» литература?

Они оставили о себе в Ялуторовске добрую память: Иван Дмитриевич Якушкин вместе с Евгением Петровичем Оболенским открыли здесь школу для мальчиков (без различия сословий), а затем, вопреки запретам синода, и первую в Сибири школу для девочек.

Матвей Иванович Муравьев-Апостол на протяжении многих лет кропотливо и тщательно вел дневники погоды: он заслуженно считается первым метеорологом Сибири.

Василий Карлович Тихенгаузен был одним из первых садоводов земли сибирской: он вырастил в Ялуторовске яблоки.

Об Иване Ивановиче Пущине художник Знаменский записал: «…Вскоре после его прибытия в этот город все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее начало стекаться к нему, как к адвокату…»

«Государственный преступник» И. И. Пущин оставался пламенным патриотом родины, и в горький час, когда и сюда, в глухомань, донеслась скорбная весть о падении Севастополя, он сделал памятную запись: «Все-таки верю в судьбу безответной Руси…»

Этот деятельный, энергичный человек увлеченно мечтал и о лучшем будущем земли сибирской. «Сибирь богата всеми дарами царства природы, — записывал он. — Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться».

Думы о завтрашнем дне России постоянно занимали, тревожили, воодушевляли и Муравьева-Апостола. Он даже предпринял трогательную попытку непосредственного контакта с грядущими поколениями соотечественников, в счастливую судьбу которых верил. В августе 1849 года он замуровал в своем доме, под печью, бутылку с письмом потомкам, залив ее воском. Это письмо было найдено лишь в 1935 году при ремонте дома. Перечисляя своих товарищей, находившихся в те годы в ссылке в Ялуторовске, постаревший узник с гордостью отмечал, что дух его опальных единомышленников не сломлен: они не сомневались, что и труд их, и «дум высокое стремленье» оставят в истории народа добрый след.

«Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, ложу эту записку», — писал Муравьев-Апостол.

Вот о какой «знаменитой бутылке» толковал наш маленький провожатый!

Не чаял, конечно, старый декабрист, что его «послание» дойдет до адресата. Что чутким, отзывчивым адресатом станет весь многонациональный советский народ, посланцы которого что ни день будут бережно открывать двери этих скромных комнат, слушать эту почтительную тишину, с уважением вглядываться в черты героев… Они заслужили признательность потомков, и эта признательность лаконично и ярко выражена в высказывании Ленина, которым открывается экспозиция Ялуторовского мемориального музея. «Крепостная Русь забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ».

…Сибирь сегодня — это открытие и освоение фантастических богатств. И примечателен, и трогателен тот факт, что, шагая вперед великанскими шагами, Сибирь бережно хранит свои большие и малые реликвии — все достойное памяти народа.

…На улице Ялуторовска, плотно укрытой сочной муравой, я разговорился с местными ребятами. Они играли в футбол, но устали, поугомонились и присели отдохнуть на свежих сосновых бревнах, завезенных к очередному котловану стройки. Я присел рядом с ними и спросил, кивнув на котлован:

— Что будем строить, ребята, и как скоро?

Подростки переглянулись, и старший — его называли «капитаном», — черноглазый паренек, ответил с готовностью:

— Тут к Новому году будет жилой дом. А на первом этаже — книжный магазин… огромный! А вы сюда, дядя… самолетом?

— Конечно, самолетом. До Тюмени.

— А высоко летели?

— Десять тысяч метров.

Ребята снова переглянулись, и «капитан» вздохнул:

— Здорово!.. Я тоже летал самолетом, только маленьким, почтовым. Правда, это так по привычке говорят, что он, мол, маленький, а когда подойдешь — большой! Вот и Устим Загоруйко летал. — Он кивком указал на вихрастого, веснушчатого приятеля. — И другой Устим, вот тот, крайний, Левченко…

— Значит, у вас тут два Устима?

— Нет, у нас три Устима, — улыбнулся черноглазый паренек. — Я тоже Устим…

— Имя довольно-таки редкое, ребята. Скажу вам откровенно: не везде и не каждый день встретишь сразу трех Устимов!

Они уже окружили меня дружной, доверчивой стайкой, и веснушчатый Загоруйко, хитровато жмурясь, спросил:

— А почему так повелось у нас? Может, угадаете?

— Я знаю! — объявил Левченко, порываясь встать, но «капитан» удержал его рядом с собой.

— Да ведь не тебя спрашивают!

Я сказал ребятам, поразмыслив, что начинаю догадываться.

Как они притихли, сдвинувшись еще теснее, ожидая моего ответа!

— Память, — сказал я им, — не только граненый камень или могильный холм. Образ может храниться в имени, как бы продлевая свою жизнь. Когда-то в этих местах страдал и томился в ссылке, бежал, был пойман, закован в кандалы и… снова бежал неукротимый вожак украинской бедноты — гроза помещиков и царских держиморд Устим Кармелюк.

Я видел, как лица ребят просветлели: да, они были рады, что и мне, приезжему, известно и дорого это имя.

— Верно, дядя, — чуть слышно молвил черноглазый. — Мне так и папапька говорил…

«Прекрасное в натуре»

Тобольск… В течение трех столетий этот город на Иртыше был столицей Сибири. Сюда стекались богатства со всех необъятных просторов необозримого края — от Урала до Тихого океана, от полярных морей до границ Китая.

Не случайно еще в давние времена «Сибирский вестник» писал:

«Кто хочет видеть прекрасное в натуре, тот поезжай в Тобольск…»

Этот северный город славился не только широким размахом купеческих предприятий, скороспелой наживой удачливых дельцов, пышными хоромами местной знати, грандиозными ярмарками и богослужениями… В нем действительно жило «прекрасное в натуре»: восхищал и привораживал почти волшебный облик белокаменного кремля. Воздвигнутый по указу Петра I, по чертежам и планам вдохновенного русского зодчего-самородка Семена Ремезова, удивительно гармоничный архитектурный комплекс уже в течение веков вызывает всеобщее почтительное признание.

Кремль и Софийско-Успенский собор, Меновой двор и Рентерея, памятник Ермаку Тимофеевичу и дома, в которых жили ссыльные декабристы, — многое в этом городе открывается взгляду живыми, увлекательными страницами истории, а его книгохранилище и архив, где хранятся тысячи томов редких книг и 450 тысяч документов, являют собой еще не прочитанную летопись Сибири, начиная с XVII века до наших дней.

Центр сибирской духовной жизни на протяжении многих десятилетий, Тобольск не только выписывал, читал, обсуждал книжно-журнальные издания разных времен, он и сам издавал журналы и книги, и сегодня в местном музее можно увидеть отпечатанный здесь еще в 1790 году «Исторический журнал» и другое знаменитое издание — «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

В сегодняшнем Тобольске каждый покажет дом, в котором родился, рос, работал великий Менделеев, и дом композитора А. Алябьева, покажут, где жил чудесный сказочник П. Ершов…

Через старый Тобольск прошли, с ложным клеймом «государственных преступников», замечательные люди России: несломленный Радищев, упрямый и романтичный Кюхельбекер, сосредоточенный Грабовский, непоколебимый Чернышевский, погруженный в глубокие раздумья Достоевский, светлый и спокойный Короленко… И в ту глухую пору в сибирском городе на Иртыше нашлись отважные люди, которые не устрашились ни полицейского доноса, ни обывательской хулы: прорвались за стены пересыльной тюрьмы и добились свидания с Достоевским, чтобы ободрить его, поддержать.

Это были русские женщины, жены декабристов, — Ж. Муравьева, Н. Фонвизина и П. Анненкова с дочерью.

Видимо, истинно «прекрасное в натуре» жило и светилось в душах людей — в их любви к народу, в готовности идти ради него и на высокий творческий подвиг, и в кандальный сибирский путь.

В прошлом веке история нанесла оживленному, деятельному Тобольску жестокий удар: Транссибирская железнодорожная магистраль, пройдя через Тюмень, устремилась к Омску, и «стольный» город на Иртыше оказался в стороне от решающе важных событий времени.

Железную дорогу в Тобольск проложили, и уже 26 октября 1967 года, одолевая непроходимые болота, проносясь над реками, раздвигая тайгу, первый поезд прибыл на берег седого Иртыша в районе Тобольска.

Так началась вторая биография древнего города — нового мощного узла коммуникаций, грандиозного центра нефтехимической и лесохимической промышленности края.

Это, конечно, в будущем. Но частью это уже осуществлено. Уже грохочут по новому мосту над Иртышом у Тобольска товарные и пассажирские поезда. Дорога — «артерия жизни» той необозримой стройки, что развернулась в Тюменском крае от Ханты-Мансийска до Нового Порта, на Обской губе, от Нефтеюганска до Тазовского, — а эти расстояния измеряются многими сотнями километров!

Новая история Западной Сибири очень коротка. В 1948 году буровики прошли здесь первые шесть глубоких скважин. В 1964 году уже были получены первые 200 тысяч тонн сибирской нефти. Нужно помнить, что к тем месторождениям не было ни трубопроводов, ни дорог. А к сентябрю 1972 года только месторождение Медвежье завершило подачу промышленному Уралу одного миллиарда кубометров газа…

Так открывается тюменский Сезам. И ему, конечно же, нужны прилежные руки. И высокая преданность делу. И большая, мудрая сплоченность людей, которым в условиях гиблых трясин, нехоженой тайги, комариного царства и лютой стужи ежедневно приходится решать нелегкие задачи.

Здесь непременно нужны неукротимая энергия молодости, неколебимое самообладание и спокойная будничная отвага.


Белой северной ночью, легкой и зыбкой, на берегу Иртыша, у костра, я всматривался в загорелые лица парней и девушек… Самые обычные, открытые, словно бы уже давно знакомые лица.

Костер был разожжен на песчаной покатой отмели еще с «вечера», время которого в летнюю пору здесь не так-то просто определить, и уже сделал свое доброе дело: ребята «заправились» аппетитной гречневой кашей на сале и теперь, усталые и довольные, сидели вокруг огня, на ящиках, досках, обрезках бревен, и негромко вели беседу о дне минувшем и о неотложных завтрашних делах.

Неподалеку, на светлом просторе речного плеса, чернел силуэт большой баржи. Недавно она доставила сюда, откуда-то с верховий Тобола, отличный строительный лес. Золотистые штабеля досок тут же были «выхвачены» на берег в считанные часы аврала, и даже бывалые иртышские речники с одобрением отметили умелую рабочую хватку этой молодой бригады.

Закончив работу, ребята решили заночевать здесь же, на берегу, и тотчас доставили сюда из основного лагеря постельные принадлежности. Впрочем, спать никто не хотел, видимо, еще не улеглось всеобщее возбуждение аврала, и молодой студенческий вожак — осанистый, чубатый парень, — с удовольствием оглядывая свою дружину, называл «героев дня» по именам.

— Хорошо потрудилось на барже звено Андрея Колодяжко — ребята саратовские. Если у них и дальше так пойдет — обязательно будем премировать.

Взоры обращаются к худенькому смуглому пареньку, который, склонясь к огню, сосредоточенно чинит карандаш и с трудом старается скрыть смущение.

— И еще, — продолжает бригадир, весь в отблесках встрепенувшегося пернатого пламени, — отметим Володю Зайчика — харьковчанина, Митю Бунчужного — одессита, Вагана Арутюнянца — из Ленинакана… Вот кто знает цену авральной минуты… Молодцы!

— Шайбу!.. — слышится издали веселый голос. Бригадир чуточку хмурится, но потом неожиданно смеется и, повысив голос, повторяет по складам:

— Мо-лод-цы!..

— Надо бы еще назвать, — уверенно подсказывают бригадиру, — нашего доброго шефа — Катеньку Смоляк — из Орши!

И весь круг молодежи дружно подхватывает это имя:

— Ка-тя, спа-си-бо!..

Видимо, в жизни девушки это значительные минуты: она легонько подхватывается на ноги, делает шаг к огню и медленно кланяется на все четыре стороны. Ей аплодируют. Молоденький стройный грузин, подтянутый и красивый, театрально припав на колено, подает поварихе беленький цветок… Сколько доброго веселья у этого общего огня на берегу, где отчетливо слышен шорох и плеск могучей реки, устремленной сквозь белую ночь на север.

Иппокрена… Кто-то произнес у костра это слово. И почему-то стало тихо. Оглядываясь на белокурого паренька, что сидел на охапке травы, в сторонке, бригадир кивнул ему и спросил:

— Кажется, наш философ, Женя Петруничев из Омска, хочет высказаться?

Паренек удивленно поднимает голову, приглаживает нечесаные волосы. Он немного растерян. У него простоватое, смешливое лицо, а взгляд широко открытых глаз доверчив и наивен. Похоже, от него ждут веселой истории или шутки, но юноша смотрит на реку и повторяет торжественно:

— Иппокрена!.. Ну да, не всем, наверное, известно, что у нас на барже, меж делом, малая дискуссия завязалась: почему наши далекие предшественники, тоболяки, люди достойные и прозорливые, Иртыш Иппокреной называли? Я древней Грецией занимался и знаю, что в античные времена в Беотии славилась гора, посвященная Апполону и музам, и что из той горы били два источника — Аганиппа и Иппокрена, которые, как верили древние греки, отличались удивительным свойством — возбуждать и усиливать поэтический дар.

— Здорово, друг философ из Омска! — сразу же увлекаясь, отметил бригадир. — Спасибо, Петруничев! Значит, Иртыш — река вдохновения? Ну, а что же твои оппоненты?

Петруничев шумно вздохнул.

— Они, как и ожидалось, — в кусты. Правда, один из них признал, что я прав, и потому, мол, могу успокоиться.

— И что ты ответил?

— А я ответил ему стихами.

— Интересно, какими же, философ?

Петруничев вскинул руку и, дождавшись полной тишины, прочел размеренно и веско:

Покой мне чужд.

…Я должен

За целью ускользающею гнаться;

И лишь тогда мне наслажденье жизнь,

Когда в борьбе проходит каждый день.

Жене Петруничеву тоже аплодировали: в течение каких-то неуловимых мгновений он весь преобразился, смешливый паренек, и словно бы даже стал выше ростом, а повариха Катя передала ему, при общем одобрении, тот беленький цветок.

— Я и не знала, Евгений, что вы большой поэт!

Он смутился, опустил голову, отступил на шаг:

— Вы, наверное, хотели сказать… артист? То есть слова, которые я сейчас цитировал, мне, конечно, были давно известны. Однако в данном сочетании они, к сожалению, принадлежат другому. Был такой, Катенька, Фридрих Шиллер…

Девушка смотрела на Женю не отрываясь.

— Послушай, Женя… ты — прелесть, — тихо сказала она.

…Как же была чудесна та белая ночь у костра на берегу Северной Иппокрены! В кругу тепла и света, в ощущении доброй молодости, исполненной уверенных надежд, и открывалось, понятное без объяснений, истинно «прекрасное в натуре».

Горизонт океана

В далекой дали Тюменщины, за несчетными реками, озерами, лесами и долами, катит свои желтоватые воды на север — в Тазовскую губу Карского моря мало обжитая, своенравная и раздольная река Пур.

Глянуть на карту — речка вроде бы как и многие другие, только уж очень много притоков, а меж ними — болот и озер.

Глянуть с подоблачной высоты в иллюминатор вертолета — весь край перечерчен большими и малыми, замысловато изогнутыми протоками; озера простираются, почти не прерываясь, так что суши в этих просторах, пожалуй, значительно меньше, чем воды.

Река необъятной равнины — Пур принимает на своем пути десятки поименованных и безымянных притоков, и там, в среднем течении, где недавно поднялись на «диком береге» светлые кварталы городка Уренгоя, могучая стремнина ее и широка, и величава.

Городок Уренгой разместился у самой реки. Берег в этих местах невысокий, ровный, с зелеными полянами в первозданной чащобе тайги. На одной из таких просторных полян и выстроились аккуратные тесовые домики, а меж ними пролегли дощатые тротуары. Невелик городок, но ухожен и мил, обласкан электрическим светом. За тридевять земель от промышленных центров это не мимолетная примета — электрический свет.

На улицах Уренгоя, пахнущих свежей стружкой, известью и краской, есть и еще немало приметного и привлекательного. Есть, конечно же, старательно оформленный клуб, есть магазин, столовая, радиоцентр, гостиница, школа, больница, детские садики, населенные звонкими уренгойцами — первым коренным поколением молодого городка.

Человек приезжий сразу же примечает, что в этой дремучей дали население не испытывает чувства оторванности, глухомани. Видимо, канули в прошлое времена «медвежьих углов», хотя рассказывали, что в зимнюю пору в Уренгой и наведывались мишки, — радио сократило расстояния, и здесь привычны и голос, и ритм Москвы.

Бородатый и обветренный бывалый нефтяник, которому выпало на долю прокладывать первые тропы в нехоженом краю, доставлять через топи болот тяжелое и сложное оборудование, собирать буровые вышки, стучаться в глубины недр в поисках нефти и газа, мерзнуть на злых ветрах, томиться ожиданием, огорчаться, надеяться, мучиться опасениями неудачи и, наконец-то, сбросив с плеч усталость, плясать у костра в ликовании славного открытия, рассказывал мне о своем возвращении в Уренгой после трехмесячного похода.

Мы сидели с ним в новенькой моторной лодке, собираясь переправиться на дальний песчаный остров на рыбалку; день был просторный и синий, и река несла на своей гладкой шири удивительно четкие облака.

— Верно, нас встречали здесь друзья, как победителей, — говорил он негромко, глядя на реку и хмурясь от солнечных бликов. — Были поздравления, добрые речи, играл баян…

— Еще бы!

Опустив загорелую, обнаженную до локтя руку за борт, он зачерпнул пригоршню воды и смотрел, как стекала она, поблескивая, с ладони.

— Но мы допустили ошибку. Да, в наших подсчетах. И не в сторону преувеличения открытия, нет, мы приуменьшили его. Это понятно: наша группа обследовала лишь часть района, и потребовались большие работы — целая серия экспедиций и проходка еще десятка глубоких скважин, чтобы наконец-то ответить на вопрос, что же это такое — Уренгой?

Осторожно ступив на корму, бородач включил мотор, прислушался к его негромкому равномерному стуку, и уже дрогнул и стал отдаляться берег.

— А городок, смотрите-ка, весь открылся! — сказал он, привставая со скамьи. — Я и отсюда вижу свой домик. У меня с ним, знаете ли, «особые отношения». Случается, ухожу на целые месяцы, и тогда — вот еще одна «неразгаданная загадка» — он снится мне обязательно и непременно.

— Значит, вы любите свой Уренгой?

Приподняв голову, он задумчиво смотрел на удалявшийся город.

— Домик мой, видите, белеет на берегу реки? Да, вы спрашиваете — люблю ли Уренгой? Странно, об этом я и не задумывался. Можно ли сказать, что я, мол, люблю этот воздух, которым дышу? Он — и необходимость, и условие существования, и наслаждение. Человеку свойственно привязываться к тем местам, где им приложен старательный труд и пережиты добрые треволнения.

Он болезненно поморщился.

— А сейчас вы, наверное, подумали: еще один философ! Приятели — спутники в дороге, парни веселые и дружные — частенько разыгрывали меня: «Что, братец, снова тихий домик снился и опять на философию повело? Это, братец, старость и, значит, плохи дела». Я, конечно, отшучивался, но, признаться, и тревожился: неужели действительно… старею?

Я невольно посочувствовал ему:

— Какая же это старость, если вам, наверное, чуть-чуть за сорок?

Он снова поморщился, но согласился:

— Верно. Только за сорок, это если с бородой.

— Ну, а если побриться?

Он махнул рукой.

— Если бы не Вася-охотник — есть такой «дяденька» в Уренгое, — я был бы старейшиной нашего города. Этот Вася обогнал меня на целые два года; ему сегодня тридцать три!

— Неужели население города так молодо?

Он повел широкими плечами:

— Сами удивляемся, но факт.

— В таком случае, — заметил я, — имеется предложение.

Бородач кивнул:

— Догадываюсь.

— Нужно побриться. Старейшину Васю вы все равно не догоните, а городу достаточно и одного патриарха.

Он согласился с готовностью:

— Согласен. Принимается. Но… комары?

— Значит, естественный накомарник?

— О, природа мудра!

— А ведь скоро начнутся заморозки и комарам — конец.

Он лихо тряхнул головой:

— Тогда мы обязательно помолодеем.

Круто развернувшись, лодка вышла на тихую ширь плеса. Мне было интересно слушать его, и я спросил:

— А к зиме вы, наверное, возьмете отпуск?

— Да, — подтвердил он мечтательно. — Неплохо бы. Жаль, это невозможно. Впрочем, и не жаль. Некогда.

— Разве опять… в дорогу?

— Непременно.

— И как далеко?

Бородач не отрывался взглядом от дальней синей каемки тайги.

— Мой домик, — я уже сказал об этом, — стоит на берегу реки. Здесь еще многое не исследовано, не найдено, не распознано. И потому странно это слово — отпуск; может ли быть отдых от любимого дела и от… мечты?

Лодка тихо скользила прозрачной гладью плеса, и полные отражения легких и чистых облаков плыли нам навстречу, будто белые лебеди.

Бусинка

Девушка работала в раскопе. В руке она держала металлическую лопаточку, наподобие мастерка, и осторожно снимала тонкими слоями землю. Из пласта жирного и влажного чернозема, местами прохваченного прослойками золы, кое-где обнажились толстенные, обструганные, черные от времени бревна, полусгнившие доски, внушительных размеров остатки строений.

Вокруг, по всему приречному выступу берега, росла густая, высокая — в рост человека — жесткая трава. В ней то белели, то синели робкие цветы севера. Их, конечно, никто не сеял, но они были здесь кстати, на руинах некогда деятельного и шумного города, канувшего в небытие.

Да, здесь возвышался город, и с башен его кремля, шире, чем сегодня с кромки этой высокой кручи, открывалась плавная излучина полноводной реки Таз, стальные проблески озер на бескрайней заречной равнине, синие перелески, очень далекий горизонт… Все же славные предки наши — первопроходцы Сибири — знали толк в красоте и место для города выискали что надо!

Я осматривал раскопки вместе с пилотом вертолета, Данилой Петровичем, внешне грубоватым, компанейским рязанцем, веселым и любознательным, влюбленным в Север.

Здесь работали ленинградские студенты, крепыши, и девушки им под стать, и Данила Петрович сразу же перезнакомился с молодежью, забрался в палатку и потащил меня за собой, доказывая, что нужно в конкретности представить образ жизни «интеллигентных бродяг» нашего времени — археологов.

Он упросил ребят показать нам мангазейские находки, и мы бережно перебирали забавные монетки времен Ивана Калиты, нательные крестики, подковки для каблуков, обломки посуды, поплавки для сетей, сережки безвестной красавицы, пуговицы и многое другое, что Север хранил для молодых искателей около четырех столетий.

— Я тут чего-то недопонимаю, — сказал мне Данила Петрович, когда мы остались вдвоем. — Все же на эти поиски тратятся огромные усилия и большое время.

— Это и вознаграждается находками.

— Трудные они, находки, и высокая им цена! Нет, я не о деньгах: есть понятия и поважнее. Согласитесь, что археолог, если он действительно предан своему делу, — он всем своим существом уходит в ту эпоху, которую исследует.

Тут Данила Петрович и заметил девушку, которая работала в раскопе.

— Минутку… — шепнул он значительно. — Зачем будем гадать, если можем спросить и послушать, что нам ответят.

Ловкий и сильный, он легонько спрыгнул в раскоп.

— Извините за вторжение, уважаемая, но, во-первых, здравствуйте, а во-вторых, позвольте поинтересоваться, что вы здесь так старательно разыскиваете?

Девушка едва взглянула на него из-под бровей, увлеченная своим кропотливым занятием.

— Если бы я заранее знала, что найду…

— А как давно вы в этой траншее трудитесь?

Девушка вздохнула:

— Четвертый день.

— Сочувствую, — сказал Данила Петрович и засмеялся.

Девушка отложила свой несложный инструмент, отвела со лба светлую прядь и прямо, спокойно посмотрела на летчика.

— Сочувствуете? Ну, это новость!

— Да ведь нелегко, — быстро заговорил Данила Петрович, всматриваясь в мощный и влажный массив чернозема. — И потом, что же оно, счастье? Можно, знаете ли, тонну земли по крошке перебрать и ничего не найти.

В карих глазах девушки теплился смех.

— И тем не менее, почему вы вдруг… сочувствуете?

Летчик махнул рукой и присел в раскопе на торфяной выступ.

— Что ж, я даже согласен извиниться, если… да, если вы тут что-то интересное нашли. Ой, девушка, не пустая ли работенка? И верно, покажите-ка нам свои трофеи!

Плечи ее дрогнули, она усмехнулась.

— Ладно. Извиняться не обязательно. Можете взглянуть.

Как-то неприметно в руках у нее оказался чистенький батистовый платочек, она осторожно развернула его, и мы увидели ее находку. Это была бусинка — свежая, пронзительно-голубая бусинка, размером с пшеничное зерно.

Летчик протянул руку, желая прикоснуться к зернышку, но девушка отстранилась и бережно свернула платочек.

Заметно разочарованный, он спросил:

— И это… за четыре дня работы?

— Я очень довольна, — серьезно сказала девушка.

Он покачал головой.

— Что касается меня… Нет, я не был бы доволен. Скажу вам откровенно: чего-то я в земляном вашем деле не уясняю. Вы радуетесь бусинке? Что она для вас? Крупица далекого времени? Верю, занятно. И вы, конечно, знаете, и когда этот город был заложен, и почему так назывался — Мангазея?

Девушка смахнула со щеки назойливого комара и внимательно взглянула на собеседника.

— А вы это хорошо сказали: крупица далекого времени. Так оно и есть: мы собираем крупицы далекого времени. Зачем? Чтобы лучше знать историю Родины. Вот и вам интересно: и когда здесь город был основан, и почему такое замысловатое название носил? Что ж, извольте, отвечу: Мангазея была основана в 1601 году, а ее имя — от названия ненецкого племени, которое здесь обитало, — Мангазес… — Она слегка поклонилась нам. — Нет, не стоит благодарности, тем более, что уже сегодня у вас возникнет множество новых вопросов: и почему решено было строить город в такой дали, и чем он славился, и при каких обстоятельствах исчез?

Впрочем, и это будет лишь начало: вопросов у вас появится значительно больше, а для того, чтобы на них ответить, и чтобы ответить правильно, — мы терпеливо роемся в этой земле.

— Если точнее, — заметил Данила Петрович, — вы как бы уходите в прошлое?

— Да, за ответом…

— И это, наверное, интересно… пребывать в XVII столетии? Знать по именам воевод? Восстанавливать по ниточке их наряды, обстановку, быт?

Она охотно подтвердила:

— И еще как интересно!

— Ну, так оно и есть! — шумно вздохнул Данила Петрович. — Мои наблюдения подтверждаются. Сейчас вы, девушка, убедитесь, что я хитрый дядька и постепенно подхожу к своему главному вопросу. Мне, славная, очень хотелось бы знать, а видны ли оттуда, из XVII века, дела, которые здесь вот, на Тазе, на Пуре, на Оби, происходят? Может, вы, милая, напомните мне, где и когда впервые на земле сибирской нефть из скважины ударила и кто был героем того замечательного денька?

Девушка прямо смотрела на летчика, и в карих ее глазах коротко отразилось удивление, потом меж бровей обозначилась строгая черточка, а губы еле приметно дрогнули.

— Если вы забыли, — мягко сказала она, стараясь сдержать улыбку, — или, быть может, не знали, что ж, постарайтесь запомнить. Есть такой славный товарищ — Семен Урусов. Это он со своей бригадой прошел вблизи поселка Шаим скважину номер шесть. Из нее-то и вырвалась на поверхность первая сибирская нефть. А было это, уважаемый пилот, в июне 1960 года. В общем, у вас, наверное, найдется карта, и я покажу вам в Кондинском районе поселок Шаим…

Данила Петрович опешил — такого ответа от этой девчушки он, конечно, не ожидал.

Поспешно закуривая и стараясь скрыть смущение, он спросил:

— Значит, вы полагаете, что находка в Шаиме заслуга одного человека? Я, например, на этот счет несколько иного мнения.

От девушки не укрылось его смущение, но она улыбнулась ему, и в тоне ее голоса неожиданно прозвучала уверенная нотка старшей:

— Да, в этом вы, конечно, правы. Я могла бы назвать вам много имен… Юрий Георгиевич Эрвье, Алексей Сергеевич Барсуков, Юрий Петрович Баталин, Дмитрий Иванович Коротчаев… Андрей Алексеевич Трофимук…

Данила Петрович потешно вскинул руки и прислонился плечом к стене раскопа.

— Сдаюсь… Но, сделайте милость, славная… как вы заучили столько имен?

И опять в ее голосе отчетливо слышалась интонация старшей:

— Если это имя первооткрывателя, его и не нужно заучивать — оно «запишется» в памяти и само. Разве вы удивитесь, если я назову Прончищева, Челюскина, Беринга, братьев Лаптевых? Или физиков нашего времени — Курчатова, Королева?..

— А… ваша бусинка? — вдруг весело и громко вспомнил Данила Петрович. — Да, понимаю!

Движением мягким и настойчивым он отобрал у девушки платок, осторожно развернул его и положил голубое зернышко на ладонь.

— Крупица далекого времени. Быть может, свидетельница дел отважных? А сколько в ней небесной голубизны!..

И внешне грубоватый крепыш пилот осторожно и медленно приподнял бусинку на ладони, и она сверкнула в луче солнца пронзительно-голубым огоньком.

У семи лиственниц

Обь у Салехарда — великанище. Ее не с чем сравнить — она вне сравнений. Даже громадина моря не оставляет такого ощущения целенаправленной силы, как эта, прохваченная водоворотами, кипящими бурунами, крутыми завихрениями течений, поистине великая река.

Когда сильный скоростной катер, оставив за кормой дощатые причалы Салехарда, мчит, минуя низкие острова, через пропаханную ветром, звонкую, разноголосую стремнину к дальнему новому городу на взгорках левого берега — Лабытнанги, эта сила движения взмыленного серого потока, которому как будто и правда нет ни конца ни края, неизъяснимо и властно тревожит душу, и захватывает, и восхищает.

— Ой, река!.. — произносит чуточку нараспев молодая рослая сибирячка, подставляя ветру смуглое лицо.

— Обь — кормилица, раскрасавица, — говорит пожилой, кряжистый, седой рыбак, — нынче, смотри, совсем спокойная. А бывает, однако, и сердитая… Ух, какая она бывает!

Кто-то весело цитирует строчку песенки:

— Хороши вечера на Оби…

Я смотрю на часы — так долго здесь тянется легкое, светлое предвечерье! Стрелка, впрочем, замерла на цифре 2, и, озадаченный, я сверяю время у капитана и никак не могу поверить, что уже, как оказывается, два часа ночи.

Молодой капитан — и не суровый, не угрюмый, в общем, не традиционный, а веселый и общительный — шутя напоминает, что наше судно следует прямо по «обручику», то есть по линии Полярного круга, а в летнюю пору в этих местах утро не отличить от вечера, а день от ночи.

Удивителен и властно красив этот край неиссякаемого дня и неисчерпаемого полноводья! Пустынны травянистые острова; затишливы под кручами бездонные омуты, непуганы птицы над раздольем плесов и проток; ярки облака и кристально чист воздух.

Зеленый массив берега встает из пучины, как открытие… вероятно, такой же нетронутый и дикий, каким его видели первые землепроходцы Сибири где-то на рубеже XI века. Но… что это? Молния всплескивает над кручами и синевато отсвечивает на ряби волн.

Вахтенный матрос усмехается моему вопросу.

— Молния? Да, пожалуй, похоже. Это работает автоген.

Мы пристально всматриваемся в очертания берега, постепенно различая вышки подъемных кранов, застывших у воды, стенку причала, жилые вагончики, каменную насыпь вдоль светлого плеса и на ней маленький, торопливо бегущий куда-то, словно бы совсем игрушечный паровоз.

— Порт Лабытнанги, — объясняет вахтенный и сам с интересом всматривается в берег. — Вон, смотрите-ка, куда он размахнулся, наш порт, до дальнего мыса! Он еще, конечно, строится, а работенка здесь, скажу вам, только на крутой характер. Если ты, работяга, духом слаб, сюда и не сунься, не выдержишь.

Рослый парень в брезентовой куртке, из-под которой виднеется полосатая морская тельняшка, встряхивает длинным русым чубом.

— Ты, палубный, нас, новеньких, не пугай. Тут, во-первых, вон какой простор! А мы, матросик, Васюган видели. Слышал про Васюган?

Матрос затягивается табачным дымом и швыряет за борт окурок.

— Почему не слышать, если у нас, на Оби, как на почтовой линии, все новости тут как тут. Твой Васюган — это болото немеряное, а у нас в Лабытнангах — вечная мерзлота.

— Да не просто болото, — прерывает его чубатый, — а термальное! Это горячая трясина, зловонный гнилой парник. В самую лютую стужу бездонная гниль не промерзает, под любыми сугробами держит тепло… И что же? А то, что нефтепровод Александровское — Анжеро-Судженск по расписанию был в строю: восемьсот километров, да трубы диаметром в метр двести двадцать миллиметров, — это, братец, не шутка.

Он кладёт руку на плечо матросу.

— В общем, друг палубный, запомни: кто побывал на Васюгане — тому и чортово логово нипочем!

Все же матрос остается при своем убеждении:

— Ладно. Еще увидимся. В клятой этой мерзлоте стальные шпунты ломаются, а характер… что ж, иному характеру такое и подавай!

Тот мимолетный разговор на катере я вспомнил немного позже, когда сошел на утрамбованный гравий первого причала в Лабытнангах. Пожилой инженер ленинградского Метростроя Павел Сергеевич Макаренко, человек по виду кабинетный, а по сути многолетний кочевник тундры и тайги, показывал мне огромные стальные «иглы» для пропарки вечной мерзлоты. Он с этого начал потому, что необычным «иглам» здесь, на строительстве порта, поручалась самая ответственная часть работы.

Под метровым напластованием болотной грязи, под кочками тундры, под кустами стланика здесь на сотни и сотни километров вокруг и на сотни метров в глубину земную проковала чудовищным морозом глины, пески, осадочные породы тысячи лет нерушимая, вечная мерзлота.

Она противостоит крепчайшей стали. О нее ломаются буры. Но, чтобы воздвигнуть стенку причала, нужно забить в этот мерзлый монолит многие сотни металлических свай-шпунтов, и забить на глубину в 14 метров: ученые рассчитали, что при таком глубинном строе шпунтов причал будет надежен и долговечен.

Но… как же преодолеть сопротивление этого, затаенного в глубинах, вековечного холода? Конечно же, — решили строители, — с помощью тепла. Так появилась стальная «иголка» длиною в 18 метров с разогретым электричеством острием. Она вонзается в мерзлый грунт и медленно, очень медленно прокладывает себе дорогу. Потом, по ее следу, входит мощный шпунт.

Мировая строительная практика еще не знала таких капитальных работ на вечной мерзлоте. Однако первые результаты больших и сложных усилий могли бы обескуражить и самого радужного оптимиста. Отличная, старательная бригада строителей за долгий и трудный месяц забила… 7 шпунтов.

Инженер Макаренко не скрывал охватившей его тревоги. Он оставил квартиру в Лабытнангах и переселился на стройку: спал здесь же, в игрушечном вагончике, нередко сам командовал бригадой. Некоторые считали его оригиналом: нередко в горячую минуту он доставал неразлучный блокнот и погружался в какие-то вычисления. Над ним серым звенящим облаком вились комары. Он стряхивал их с лица, со страницы блокнота и продолжал вычисления. Так он «нащупал» пропуски времени в бригаде и вскоре сумел их устранить.

Неприметные, быстротечные минуты! Постепенно они сложились в напряженные трудовые часы. А главное, что каждый мастеровой (тоже постепенно) проникся чувством ответственности за свое конкретное, повседневное дело, за место в небольшом, но сплоченном коллективе. И как-то произошло само собой и никого из товарищей Павла Сергеевича не удивило, что бригада, которая забивала за месяц семь шпунтов, стала забивать такие же семь шпунтов… за смену!

К большому костру, у которого, закончив беспокойную вахту, отдыхала бригада, однажды из тундры пришли двое кочевников-хантов Иван Тайберн и Николай Ного.

— Однако, начальник, — потоптавшись на месте и глядя куда-то в сторону, робко заговорил Ного, — мы пришли к тебе становиться на работу. Мы знаем, что ты строишь большую стенку, чтобы здесь могли причаливать корабли, и ты это хорошо придумал, начальник.

Макаренко поближе подвел их к огню, указал место на колоде, налил по кружке душистого чая — наилучшего угощения в тундре.

— Вы тоже, товарищи, умно решили — прийти на строительство и попросить работу, — сказал он, присаживаясь рядом с гостями. — Конечно, придется немного поучиться, но мы вам поможем, и все будет хорошо.

— Ты напиши, однако, об этом в Москву, начальник, — деловито заметил Тайберн. — Мы привезем сюда свои семьи и тоже будем жить в деревянном доме. Ты и об этом напиши в Москву…

…В песенке верно сказано: хороши они, вечера на Оби. Удивительны эти вечера, бесконечные, ясные, полные тихого света. И сказочна живая громадина река, расплеснутая до горизонта, и осязаема ее беспокойная сила, вертящая водовороты, упрямо роющая берега.

Потеряв счет времени — утро ли, ночь ли? — я медленно шел отлогой отмелью вдоль Оби, улавливая в свежем, наичистейшем воздухе привкус смолистого дымка и одновременно различая словно бы отзвуки голосов.

На отмели громоздились черные, разлапистые, косматые от водорослей коряги, занесенные сюда в паводок нивесть из каких таежных дебрей. Была среди них коряга, ну в точности купающийся лось, — огромные, прекрасные рога над гордой головой, приподнятой над волнами. Другая была похожа на медведя: встал бурый Мишка на задние лапы, да так и застыл у омута. С третьей, похожей на древнюю ладью, полузатонувшую в реке, я долго наблюдал за глубинными струями течения, как они выгрызали на дне песчинки, перекатывали их и кружили.

Время от времени там, в беспокойной глубине, гневно поблескивал и перемещался какой-то таинственный камешек, и я не сразу догадался, что это, возможно, рыбий глаз, холодный и любопытный, а ведь здесь-то они и простирались, раздольные владения нельмы и муксуна, шокура и сырка, осетра, сига и стерляди, язя и окуня.

Сквозь шорох, и плеск, и клекот реки мне время от времени снова чудились голоса, и, напрягая слух, я уловил мотив песни. Песня! Она приближалась. Будто сама речная ширь порождала ее и несла над собой, и тонкие ветки стланика, склоненные над водой, замерли, прислушиваясь, и слабое дыхание ветра затаилось.

Я помнил ее, эту песню моей далекой Украины, знакомую еще с босоногого детства: она и в ту давнюю пору, на зорьке жизни, властно брала за сердце и захлестывала его до краев смутной тревогой, безотчетным томлением желаний, первым пробуждением мечты… Слаженные, созвучные, сильные голоса приближались, и я уже отчетливо различал слова:

…Чому я не сокiл,

чому не лiтаю…

В ту минуту мне ясно увиделся на ближнем взгорке, над притихшим и сизым простором реки, рослый, плечистый юноша, с обнаженными до локтей натруженными руками, с прямым и задумчивым взглядом зорких глаз… Он стоял неподвижно, упрямый, уверенный, прокаленный солнцем бесконечных дорог, и смотрел на Север, в тот извечно манящий край, куда великая Обь-река уносила свою неиссякаемую громадину.

Я узнал его тотчас, современного землепроходца, неустанного искателя, труженика и романтика: это он «со товарищи» еще совсем недавно протянул сюда, на первозданный берег, через трясины, тундру, тайгу, через заснеженные высоты полярного Урала мощную железнодорожную магистраль.

Это он «со товарищи» прослушал, простучал немерянные просторы земли тюменской.

Здесь, на пониженном выступе берега, где только малая группа деревьев — семь лиственниц, или, по-хантски, лабытнанги, — была для кочевников единственной приметой в пути, он построил большой современный город и развернул строительство мощного порта, к причалам которого будут швартоваться не одни лишь речные, но и океанские суда.

Семь лиственниц — Лабытнанги — сегодня это железная дорога от низовьев Оби в центр. Семь лиственниц — Лабытнанги — это и дорога к океану.

Что ж из того, что славный юноша — сибирский землепроходец — лишь привиделся мне, как образ песни? В добром краю сибирском я встречал очень много таких, как он, и уверен, что будет день, когда здесь, на берегу великой реки, этот юный искатель и строитель встанет в граните и бронзе.

Река и песня… Что в них сочеталось так неразделимо — ощущением силы и душевной шири? То ли река была поэтична, как песня, то ли песня так раздольна, как река?

Увлеченный, я не сразу заметил, как «снизу», следуя против течения на юг, из-за ближнего мыса выдвинулся на стрежень светлый силуэт теплохода. Он шел откуда-то с Обской губы, а быть может, и с океана, и окна его верхнего яруса, и круги иллюминаторов светились легкими, веселыми огнями, а с открытой палубы доносилась песня.

Кто ее пел — геологи, жители палаточных селений, строители нефтепроводов, дорог, мостов или сплавщики леса, охотники или рыбаки? Как залетела она в эту даль с теплой земли Украины?

Стройный белый корабль уверенно направлялся прямо к причалу нового порта Лабытнанги, и был он ярок и словно бы невесом над сизым речным простором.


…Земля тюменская! Кто побывал на ее первозданных просторах, никогда не забудет этих могучих рек, безбрежных озер, зеленой тишины тайги, серебряных далей тундры.

Землю тюменскую невозможно «окинуть мигом» — слишком велики её масштабы, и, чтобы представить их наглядно, следует мысленно соединить территории Англии, Франции, Италии, ФРГ, Австрии, Дании, Голландии, Люксембурга, — но и этого еще мало: у Тюменщины останется «излишек» в 11 тысяч квадратных километров!

Есть у Севера тайная властная сила, и это многие подтверждают: он причаровывает и не отпускает, а тех, кто все же не подчинился, уехал, — зачастую заставляет возвратиться.

Север любит сильных, деятельных людей, способных на большие замыслы и свершения: он суров, и крепит характер, и закаляет волю, и щедро вознаграждает упорный, отважный труд.

Видимо, таких упорных и отважных в любой из наших республик достаточно. На тысячи и десятки тысяч молодых добровольцев ежегодно возрастает население земли тюменской. Их соединенными усилиями возникают новые города, шоссейные и железные дороги, нефтетрубопроводы и газопроводы, пристани, аэродромы, электростанции, лесохимические комплексы.

Когда-то Алексей Максимович Горький говорил сибирякам:

«Шире, братики, берите, глубже заглядывайте, ведь Сибирь — страна с большими горизонтами!»

И нефтяники Тюменщины сегодня заглянули в недра своей землицы на 3300 метров и приступают к штурму 5000 метров глубин, уверенные, что их непременно ждут новые замечательные открытия. Но и то, что уже открыто, по-хозяйски измерено и подсчитано.

…В чем же оно, тайное могущество богатырского края, властно берущее за сердце? В удивительных белых ночах или в еще более удивительных полярных сполохах, в величавой бесконечности просторов или в самом процессе их пробуждения от вековечного сна?

Тот, кому довелось побывать на земле тюменской, обязательно увезет с собой облик ее, дыхание, дальние горизонты, настоянный на хвое воздух, огни кораблей, костров и молодых селений, ощущение открытия и подвига. И где бы он потом ни находился, пусть даже на другой стороне планеты, — не пропустит газетной строки, радиослова, телекадра о той далекой и родной земле.

Мне накрепко запомнилось одно из событий года 1964-го: первенец нефтяной Тюменщины Шаим отгрузил в речные танкеры, которые и доставили к железнодорожной магистрали для слива в цистерны, казалось бы, огромную массу нефти — 200 тысяч тонн.

…Есть чему удивляться в том славном краю: и гиблым бездонным болотам, и рекам, разлившимся до горизонта, и юности, не знающей ни уныния, ни преград; и черному океану, дремлющему в глубинах, под наикрепчайшими щитами вечной мерзлоты, и голубой бусинке из Мангазеи; и песне, донесенной с Украины…

Отзывчива, щедра, воистину благословенна суровая тюменская земля!

ПУТЕШЕСТВИЕ НА КУРИЛЫ

Мальчик и великан

Океан…

У него глубокое дыхание и могучий, размашистый росплеск волны.

Даже сейчас, в погожую летнюю пору, когда он вполне спокоен, действительно Великий и Тихий, ощутима, осязаема близкая, проникающая, немыслимая силища его извечного естества.

Я стою на песчаной отмели Парамушира, плотной и отглаженной, как асфальт, и смотрю на эту зыбкую, текучую равнину, стараясь представить ее размеры.

Это, конечно, невозможно. Четкая линия горизонта окаймляет лишь ничтожно малую частицу неспокойной, живой громадины, шириной в двенадцать тысяч километров, имя которой — океан.

От него веет острым рассолом, запахом водорослей, извести, грозового дождя, дальними дорогами и… тайной. Она, быть может, в считанных шагах от берега, в провалах неисследованных глубин, населенных диковинными существами, обитателями зоны чудовищных давлений и вечной ночи.

И невольно припоминается на кромке великого «водоема», что его средняя глубина четыре-пять километров, а здесь, у Курильской гряды, увенчанной усеченными конусами вулканов, протянулась пучина Тускарора — в семь, восемь и даже свыше десяти километров глубиной!

Что там, в черном провале, как приспосабливается, развивается, отстаивает себя, перебирает и совершенствует формы непреклонная, неугасимая, всепобеждающая жизнь?

Пучина не раскрывает своих секретов — их предстоит завоевать, а пока Великий, или Тихий, не спеша накатывает на отмель волну, и я вижу вихрастого, загорелого мальчонку — сынишку местного рыбака; смеясь, он улепетывает от звонкого, кудрявого, сверкающего гребня.

Мальчонка из Северо-Курильска, конечно, знает, что играть с океаном не менее опасно, чем с огнем, — здесь каждый ребенок видывал разгневанную стихию, но сегодня еще с утра проглянуло доброе солнце, и берег, обычно придавленный туманом или закутанный в лохмотья туч, неузнаваемо преобразился: зазеленели буйными травами крутые откосы сопок; живописными скалами обозначился ближний мыс; пронзительно забелели уцелевшие снежники — часто разбросанные по взгорьям клочья прошлой зимы; заискрился вдоль полосы прибоя золотистый песок, на котором, что ни шаг, океан раскидал свои бесчисленные «подарки».

Вот боковина шлюпки с полустертой нерусской надписью на обшивке; вот изорванный, измочаленный спасательный круг — кому он был последней надеждой, где и когда? Вот ящики, простые и замысловатые, и даже громоздкий контейнер, далее бочки, доски, столбы, поплавок от невода, обрывки матросской робы, огромный лоскут брезента…

Все это куда-то плыло и где-то ожидалось, но штормы перепутали адреса, и грузы не прибыли по назначению… Только ли грузы?

Вихрастый мальчонка — рыбацкое дитя — хозяйственно осматривает «дары океана», усаживается на белоснежный, отшлифованный волнами позвонок кита и задумчиво следит за плавной побежкой зыби.

Я подхожу к мальчику, здороваюсь, и, смерив меня быстрым внимательным взглядом ясных и на редкость синих глаз, он отвечает на вопросы неторопливо, по-взрослому солидно:

— Да, мы коренные, курильские. А зовут меня Васяткой. Правильно будет — Вася. Дальше Парамушира я не бывал. У нас по соседству — Шумшу, Алаид, Онекотан, Матуа и еще другие острова. Сколько их, не помню. А знаете, какой он огромный, Парамушир? Я хожу в третий класс и люблю историю. Вы тоже любите историю? Правда?

Синие глазенки смотрят доверчиво и с любопытством, и я подтверждаю к его удовольствию, что тоже люблю историю.

— Только не рано ли, Васятка, ты этой наукой занялся?

Он оставляет мой вопрос без внимания и всматривается в светлую даль пролива, где синеют очертания соседнего острова — Шумшу, а среди плавных волн схватываются, кружат, пузырятся крутые завихрения — признак, что уже начался прилив.

Приливы и отливы в океане и в Охотском море происходят неодновременно, и поэтому уровень воды в этих двух гигантских бассейнах различен, и ее избыток то устремляется из океана в море, то из моря в океан, и во всех семнадцати Курильских проливах кипят и клокочут мощные, переменчивые течения, скоростью до десяти километров в час!

— Я думаю, как они плыли, — задумчиво говорит Васятка и, всматриваясь в даль океана, щурит глаза, даже привстает со своего редкостного костяного кресла. — Ведь, наверное, на веслах, а? Или, может, под парусом? Только под парусом тут опасно, ветер переменчивый и течение. А вот они ничего не боялись, молодцы!

— Ты это, Васятка, о ком?

— Ну, про историю.

— А все же — кто это «они»?

В живой и ясной синьке глаз отражается удивление.

— Вы-то и сами знаете.

— Может, и знаю, да забыл.

Мальчик с ноткой снисходительности поясняет:

— Ну, конечно, Атласов. И еще, конечно, Козыревский. И казаки. Много казаков, и все, как один, отчаянные. Они сюда первые добрались!

Мне хочется приласкать мальчугана, но я только присаживаюсь рядом с ним и подтверждаю:

— Да, они были первые.

Мне приятно тепло его руки: синеглазый комочек жизни — малое человеческое дитя, вот чем было оно согрето перед студеной громадиной океана — думой о подвиге и отваге.

Удивителен океан в его фантастических измерениях, и удивительны соленые реки, бурлящие в Курильских проливах, и бездонные глубины у этих островов, и надоблачные громадины вулканов. Но все же наиболее удивительным явлением был этот мальчонка на берегу — добрая, гордая искорка разума.

Дела рыбацкие

Райкомовский «козлик» быстро мчит по утрамбованному, влажному песку вдоль стены медлительного, взлохмаченного прибоя. Необычен этот непрерывно обновляющийся океанский «асфальт», без единой, даже малой, выбоины! Белая кипень пены стелется прямо под колеса, скаты шумно расплескивают её, и шоферу нужно быть внимательным и расторопным, чтобы не подвернуться под океанский вал.

Берег и океан… Черные скалы и мутная синь волны. И за мысом снова угрюмые скалы, рифы, осыпи, отмели. И полное безлюдье, словно этот выступ каменной тверди над пучиной населен только птицами, которых здесь великое множество — буревестники, бакланы, чайки, кайры, топорки… Но Анатолий Николаевич Субботин, секретарь Северо-Курильского райкома партии, с которым мы объезжаем окрестности городка, увлеченно рассказывает о текущих делах Парамушира, и вырисовывается картина высокого темпа жизни, заполненная событиями немалого народнохозяйственного значения.

Вот он за высоткой, городок, собранный, компактный, даже красивый. Его основные предприятия — порт и рыбокомбинат. Все, что рыбацкие бригады доставляют с Охотского моря и с океана, — треска и морской окунь, камбала и кижуч, терпуг, чавыча, морской гребешок — все сразу же поступает в цехи рыбокомбината — сортируется, разделывается, морозится, солится, жарится, превращается в консервы и отгружается на материк.

У Северо-Курильска свои отлично оборудованные промысловые суда. Рабочая загрузка рыбокомбината целиком зависит от экипажей этих судов — неутомимых пахарей трудной морской нивы. Велик, и сложен, и отважен труд на сейнерах, траулерах и малых судах, бороздящих просторы моря.

Подготовить суда к дальней сайровой экспедиции — дело серьезное и непростое — хватает работы и слесарям, и котельщикам, и плотникам, и трубопроводчикам, и электрикам. Особенно, пожалуй, электрикам, потому что монтаж сайрового электрооборудования трудоемок и сложен.

В те июльские дни в путь за сайрой готовились сейнеры и на них хозяйничали бригады электроучастка Балябина, трубопроводчиков Ермолаева и Ерошкина. Мастера-умельцы популярны на судах, а слава в порту — это слава и в городе. Но наиболее уважаемы в этом собранном, энергичном городке, больше того, любимы, конечно же, рыбацкие капитаны. Их знают и стар и млад. Юноши мечтают о столь высоком звании. Оно и почетно и очень ответственно. Это от их искусства, опыта, силы воли зависит «хлеб насущный» города — добыча рыбы. И капитаны Науменко, Савелков, Гербей трудятся самоотверженно и умело.

Северо-Курильск невелик — около трех тысяч жителей, — это, конечно, с детьми, со всеми работниками сферы обслуживания, и этот городок ежегодно дает Родине тысячи тонн ценнейших пищевых продуктов, считая прибыли миллионами рублей. Кроме того, он строит, расширяет порт, возводит кварталы современных жилых домов, совершенствует свою индустриально-техническую базу, заготавливает морскую капусту, производит рыбную кормовую муку, вырабатывает витамин А в рыбьем жире, печется о школах и детских садах, смотрит новые кинофильмы, слушает радио Москвы, читает свою газету «Курильский рыбак», — словом, живет насыщенной трудовой и культурной жизнью.

Право, следует еще раз заглянуть на карту и отыскать в океане, на северной оконечности Курильской гряды, маленькую точку — Парамушир, отыскать и вспомнить, что, кроме свирепых штормов и туманов, частых подземных толчков и затяжных свирепых метелей, он подвержен еще и бешеным натискам цунами, а вспомнив все это, оценить неукротимую энергию его отважных тружеников.

— Нас качают землетрясения, а мы не теряем времени, работаем, — говорит смеясь капитан порта Северо-Курильск — Арсений Калинович Громик — украинец, тульчинец, навсегда сроднившийся с далеким Парамуширом. — Иной раз невольно призадумаешься: что за каверзная местность, тут и вулкан под боком пыхтит, и земля под ногами колышется, и штормы, и слякоть, и туманы, будто вся природа против человека ополчилась. Но океан поутихнет, поугомонится, и проглянет солнышко, а тогда любо-дорого взглянуть на чудесные наши берега, быть может, самые красивые на свете!

Я спрашиваю у Арсения Калиновича, не скучает ли он за родным Тульчином, — все же свыше двадцати лет жизни отдал острову и океану, и лихой моряк отвечает беспечно:

— А скучать, друг земляк, у нас не приходится: некогда. Веришь, нету такой минуты, чтобы скучать.

— Вы сами были, Арсений Калинович, колонным капитаном, и у вас, наверное, имеется свой прогноз насчет лова во втором полугодии?

Он медлит с ответом, крутит ус.

— У океана погоды не затребуешь и адресов минтая или камбалы не спросишь. У хорошего, завзятого капитана — обязательно дружный, завзятый экипаж, а у такого экипажа рыба непременно будет.

В легком двухэтажном строении, в кабинете капитана порта, Субботин склоняется над сводками лова за месяц. Он уже не впервые вчитывается в эти колонки цифр и видит картину напряженных поисков, удач и просчетов, счастливых находок, средних, «утешительных» результатов и обидных огорчений.

Вот самая свежая сводка последнего трудового дня: два малых судна — рыболовные боты — вели лов в одном и том же районе одинаковыми снастями, но один из них доставил к причалу 15 центнеров камбалы и 23 — трески, а другой только 10 камбалы, а трески и того меньше — 9.

Обе команды — на хорошем счету, обе работают старательно, однако одной повезло больше, другой меньше, и выход у нее простой и единственный: проявить настойчивость, сметку, отыскать и взять рыбу.

Добычу малых судов в Северо-Курильске расценивают как добрый «привесок» к плану. Главный расчет — на колонну больших судов, экипажи которых, надо сказать, трудятся напористо и умело, не страшатся любой непогоды, уходят в отдаленные районы иногда на целые недели и возвращаются, как правило, с уловом.

В сводках, конечно, не прочтешь, каких усилий стоят рыбакам иной раз эти «дары океана». Высоченный прибой нередко выбрасывает на берег обломки мачт, весел, шлюпок, обрывки снастей. А когда мы продолжили путь по «океанскому асфальту», за изворотом берега я увидел прямо в полосе прибоя замерший, застывший большой корабль. Он глубоко врезался в песчаный вал берега, да так и застыл, высоко подняв могучий форштевень. Палубы его были безлюдны, и ржавчина уже въелась в имя «Нептун», аккуратно выведенное на обводе борта.

Субботин сделал знак шоферу и первым сошел на песок.

— Да, и такое случается, — молвил он негромко, и в голосе его прозвучала нотка досады. — Ничего не поделаешь — стихия, и они не легки, не просты — рыбацкие дела.

Тост

Мы присаживаемся на толстый и гладкий брус, меченый замысловатым японским иероглифом (тоже «дар океана»), смотрим на покинутое судно и две-три минуты слушаем, как в пустотах его трюмов повторяется рокот прибоя. Покинутый корабль непременно печален, а этот — тем более, он еще месяцы и годы мог бы победно резать волну, светиться огнями, греметь лебедками… Монотонно погромыхивает прибой, и Субботин рассказывает:

— А случилось это около полуночи, под самый Новый год, в пургу, когда, казалось бы, из дому и носа не высунуть, а только и добрых забот, что встретить в кругу семьи и друзей торжественные новогодние минуты.

Друзья собрались у меня еще с вечера, когда пурга только начиналась, и почему-то, может, от праздничного настроения, все были уверены, что пометет-покружит часок-другой и перестанет.

В общем, время шло незаметно — беседовали, шутили, смеялись, и, помнится, из-за стола поднялся наш Арсений Калиныч, капитан порта, бывалый морячина, — поднялся и сказал:

— Давайте перейдем поближе к делу: я предлагаю выпить за…

Тут раздался телефонный звонок, я снял трубку и услышал испуганный голос дежурного по причалу:

— Средний рыболовный траулер «Нептун», — кричал дежурный, — шквалом сорвало с якорей! Его несет на скалы!

Я машинально повторил эти слова, и гости, будто по команде, встали.

— Что будем делать? — спрашиваю. — Минуты на счету.

Капитан Громик побелел лицом, но голос у него четкий, твердый.

— По крайней мере, — говорит, — нам нужно быть в порту. Экипажу «Нептуна», возможно, потребуется помощь с берега. И следует поднять весь медперсонал: авария тяжелая, и, наверное, есть раненые.

Он бросается к вешалке, хватает полушубок, шапку; за ним спешат остальные, а меня снова зовут к телефону, метеостанция сообщает, что скорость ветра до 50 метров в секунду, а температура 7 ниже нуля.

Он горестно вздыхает, качает головой.

— Что значат эти семь градусов при таком ветре, да еще на самом берегу океана, — не расскажешь. Люди в беде, и дорога каждая минута. Приказываю телефонистке связаться с медиками — пусть направляются в райком, а оттуда, мол, двинемся машинами. Быстро одеваюсь, — валенки, теплая куртка, рукавицы, — открываю дверь, выхожу на крыльцо, и — вот оно! — будто плетью по лицу полоснуло. Хочу закрыться руками, но что-то бьет в спину, сшибает с ног, и я валюсь в сугроб…

Он поднимает с песка синеватую ракушку и осторожно поглаживает ее закраину, похожую на лезвие ножа.

— Что может быть нелепее и обиднее состояния, когда какие-то считанные метры, которые ежедневно проходишь, даже не замечая их, вдруг становятся значительным расстоянием и нужно прилагать неимоверные усилия, чтобы протащить самого себя до калитки!

Кто-то наткнулся на меня, помог встать — голоса его я не слышал, хотя он что-то кричал; потом и он упал, и еще падал два раза, и так, подымая и поддерживая друг друга, мы все же минут через двадцать добрались до райкома, куда от моей квартиры — рукой подать.

От райкома до порта, примерно, километр, но в пургу расстояния неизмеримо возрастают, и мы понимали, что пешим порядком нам этот километр не одолеть. Решили двигаться вездеходами. Пробились к гаражу, руками, за неимением лопат, разгребли сугроб, открыли двери, стали выводить машины, — а тут еще одно ЧП — загорелся наш радиоцентр.

Пожар — угроза всему городу; прежде всего — угроза связи с материком, с областью, с кораблями. Решаем разделиться на две группы: медики и несколько подоспевших моряков направляются в порт, остальные — в аврал на пожаре… Смутно помню дальнейшее, как мы дрались с огнем, именно дрались — затаптывали его ногами, забивали комьями снега. Сколько это продолжалось? Наверное, не менее часа, но пожар мы все-таки одолели, отстояли наш радиоцентр, а потом…

Субботин помолчал, грустно усмехнулся, проводил взглядом стремительно взмывшую над мачтой острокрылую чайку.

— Все, что «потом», — было за гранью возможного. Сколько, вы полагаете, понадобилось времени, чтобы пробиться на трех вездеходах в порт? Десять минут… пятнадцать… двадцать? Нет, мы пробивались через горы сугробов ровно два часа! Можно было подумать, что пурга искривила улицы, перекосила рельеф. Вокруг — сплошная белая масса, несущаяся с грохотом, с ревом, неведомо куда, не имеющая определенного направления, то бьющая снизу вверх, то вертящаяся наподобие смерча, то громыхающая обвалом — светопреставление, да и только. И в памяти лишь раздробленные эпизоды: кого-то мы несли — он совсем обессилел и свалился в сугроб. Почему-то несли и меня: тоже, наверное, упал. Затем я помогал кому-то взбираться по скользкой крутизне и не сразу сообразил, что это была наружная лестница в Управлении порта. И еще запомнилось, как трудно было перебираться через большие, округлые, покрытые свежим льдом глыбы камня на берегу и как сквозь гул прибоя слышался вроде бы стон… Это был стон корабля. Да, он стонал, как живой, и бился на самом прибое. От удара о риф у него раскроилось днище, но большая волна еще раз подмяла его, придвинула к берегу и уложила на эту отмель… Грустная, право, картина, тяжелая и обидная.

Синеватая ракушка хрустнула в его руке, и он отбросил осколки на песок.

— Так это случилось. В новогоднюю ночь! А с виновника ничего не спросишь: он способен на всякие каверзы, океан. Мы приняли выброшенный с «Нептуна» трос и закрепили на скале. Пурга продолжалась. Постепенно команда переправилась по этому тросу через прибой. Она не имела потерь, и это мне запомнилось. Именно это запомнилось, когда уже ничего не запоминалось. Там, на «Нептуне», обошлось без потерь!

Мы встали с бруса и пошли по берегу среди разнообразных и бесчисленных «даров океана». Солнце играло на гребешках прибоя, и пена покорно ластилась у наших ног. Впереди, над россыпью рифов, высоко вздымался мыс, гордый и живописный.

— Красивый у нас край, правда? — с неожиданной, тихой увлеченностью спросил Субботин. — Иной раз только глянешь на этот могучий простор — и на душе легче… Забыл ли я ту новогоднюю ночь? Нет, не забыл. Верно, что и горести не обходятся без улыбки. Я после той ночи проспал четырнадцать часов. А открыл глаза и удивился: в квартире, за тем же праздничным столом, сидели те же гости. Словно не было ни пурги, ни всех наших переживаний. Первый, кого я узнал, был капитан порта. Да, это был Арсений Калиныч, лихой моряк, человек веселый и открытый. Он заметил, что я проснулся, и сразу же оживился и поднял фужер.

— Вот за кого выпьем, секретарь… за нас! Ей-богу, мы заслужили.

Он засмеялся. Кисти рук у него были забинтованы, а усы обожжены.

Романтики

Теплоход шел вдоль Курильской гряды на юг… Студеная равнина океана, полная сияния и голубизны, была необычно спокойна и приветлива. Только вчера молодой моторист из экипажа говорил мне, что пересекает эти широты в четырнадцатый раз и не припомнит случая, чтобы здесь, в районе Парамушира, Онекотана, Матуа, не штормило. Значит, нам повезло. И настроение у пассажиров было приподнятое, словно бы праздничное, — сахалинцы, приморцы, курильчане, камчатцы, они-то хорошо знали эти места и принимали столь добрую погоду как подарок.

Восемь тысяч лошадиных сил, спрятанных под этажами палуб в машинном отделении теплохода, уверенно и равномерно перемещали его сверкающую громадину над плавными холмами волн. И целый человеческий мир, с незавершенными делами, планами, заботами, устремлениями, недавними разлуками, ожиданиями встреч, новостей и радостей, мир удивительно сложный и разнообразный, размещенный на белых ярусах лайнера, плыл к своим бесчисленным целям, включенным в один маршрут.

Есть среди путешествующих по морям, да и не только по морям, приметные, романтичные натуры: их можно, пожалуй, назвать созерцателями. Отыщет такой созерцатель на теплоходе укромный уголок, присядет на скамью или, за неимением такой, облокотится на планшир фальшборта и смотрит, смотрит на океан часами, не отрываясь. Заговорите с ним — не откликнется, не услышит или отзовется двумя-тремя словами «ради приличия», и замечает ли он, как летит время, поглощенный тихой страстью наблюдения?

Среди трех сотен пассажиров нашего теплохода можно было бы насчитать не менее трех десятков «тихих романтиков» — они непрерывно «дежурили» на корме и на верхней палубе, вглядываясь в океан, молчаливые, замкнутые, даже немного торжественные. С одним из этих романтиков, вернее с одной, я и заговорил, спросив, что удалось ей рассмотреть на горизонте.

Пожилая женщина нисколько не удивилась вопросу:

— На горизонте начинает обозначаться остров Расшуа. После него мы увидим Ушишир, а затем появится остров Кетой.

— Понятно, вы в этих краях не впервые.

Она продолжала всматриваться в горизонт.

— Да, я живу на Итурупе, но в Северо-Курильске высаживалась в первый раз. Нашим чаще приходится бывать в областном Южно-Сахалинске, чем на соседних островах.

— Все же у вас, можно сказать, лоцманская осведомленность.

Она засмеялась.

— Внизу, в салоне, вывешена карта нашего маршрута. Через несколько минут и вы можете стать таким же лоцманом.

Мы разговорились: учительница истории, Анна Сергеевна возвращалась на Итуруп с Парамушира, где навестила сестру. Город Северо-Курильск ей понравился — новенький, уютный, веселый городок, но ее Курильск — это же по климату Бердянск в сравнении, скажем, с Тюменью!

Я заметил, что сравнение наглядно, однако, с каким же городом она сравнит, к примеру Крабозаводск-на-Шикотане, который намного южнее Курильска?

Ответ у нее был готов заранее:

— Сухуми… Да, Сухуми! Только пейзажи Шикотана, пожалуй, прекраснее сухумских. Что за чудные зеленые берега, будто огромные скирды над синью моря, что за прелестные бухты, заливы, утесы, островки! Земля богатейшая — мощный пласт чернозема, елово-пихтовые леса — на загляденье, луга, покрытые мелким, как пырей, не густым, нет, — густейшим бамбуком! Шикотан — по-айнски — лучшее место, и аборигены не случайно именно так назвали этот остров.

— Все же вы избрали Итуруп?

Она помедлила с ответом:

— Привычка. К тому же у нас тоже хорошо. Островок-то наш по размерам сравним с иным европейским государством. Ну-ка, длина 210 километров, ширина от 8 до 45, площадь свыше шести с половиной тысяч квадратных километров — солидный кусочек! Да и люди живут прилично: пятьсот рублей в месяц — у рыбаков обычный заработок.

— Но… скучновато?

Она удивилась:

— Почему?.. Радио, книги, кино, газеты, спорт, художественная самодеятельность, учеба, — когда и кому скучать? В клубе народ соберется — есть кого послушать. У нас в городе 1300 человек, да по соседству в Рейдово 800 человек, а в общем на острове свыше 3000, и на такое население в районе — 204 человека с высшим образованием, 30 — с высшим незаконченным и 430 со средним. Вот вам и «медвежий уголок»!

— Откуда у вас вся эта… статистика?

— А как же мне, учительнице, этого не знать? Но возвратимся к вашему вопросу. Вы спросили, конечно, в шутку, что видно на горизонте? А вернее, хотели бы сказать: что за смысл целый день смотреть на эту соленую воду? Но океан — это не просто «много соленой воды». Есть в этой громадине словно бы одухотворенность: она захватывает и поднимает, как музыка… да, как могучая симфония! Музыку можно слушать часами, и так же целыми часами можно наблюдать и слушать океан.

К нам подбежал молоденький смуглый паренек и почти закричал, размахивая руками:

— Вы видели, Анна Сергеевна, живого осьминога? Его недавно матросы вытащили, ну, страх! Пойдемте на кухню, посмотрите, там повара собираются сделать что-то вроде рагу. Ну, штучка!..

Он помчался дальше, спеша сообщить свою новость еще кому-то, а учительница проводила его задумчивым взглядом.

— Сегодня у мальчика несколько открытий: то где-то раздобыл огромный лист морской капусты; то кто-то подарил ему колючего и страшного морского бычка; а теперь еще событие — осьминог… Что ж, у парня своя романтика и к тому же интересная. Кстати, глубина под нами около десяти километров и, право, есть чем заинтересоваться.

Некоторое время мы следили за тяжелым полетом баклана, как напряженно работал он крыльями над гладкой стеклянной волной, как скользил над собственным четким отражением, почти касаясь его.

— А слово-то какое сильное, — негромко, увлеченно проговорила учительница и повторила его нараспев: — Океан! Вы знаете, сколько ему, этому слову, лет?.. Впрочем, не гадайте и не смущайтесь — я тоже не знаю. По крайней мере известно, что звучало оно так еще в древней Греции!

Она лукаво взглянула на меня с чуть приметной усмешкой.

— Вот вы и напросились на лекцию, попутчик.

— А тема — романтика океана?

— Что ж, совсем неплохо. И разве нам не интересно — поскольку мы с вами, несомненно, романтики — перевоплотиться на минутку и взглянуть на этот могучий простор глазами, ну, скажем, тех людей, которые первыми назвали океан — Океаном? Был он, по Гомеру, древнейшим и величайшим богом морской стихии, а человек, смастерив суденышко, не просто, не буднично отправлялся в путь — нет, доверялся объятиям живого, всесильного существа. Бескрайняя синяя стихия — сказка, полная тайн, страхов и волшебств, божеств и чудовищ, и человек, плывущий навстречу своей судьбе, сам персонаж этой чудесной и отважной сказки под заглавием — Океан… Разве не интересно?

Она говорила негромко и мечтательно, с частыми паузами, будто припоминая когда-то любимые, но забытые стихи, и мне было приятно слушать ее ровный задумчивый голос. Что-то отвлекло ее, быть может, какая-то неожиданная мысль, и она резко смолкла.

— Вы поняли, к чему я все это? — спросила она, помолчав. — А все к тому же… Да, к тому, что перед нами не просто… «много соленой воды». Наша планета не точно названа. Правильное ей имя — Океан. И понятно, что, дети Океана, мы с вами, не можем, не волнуясь, оглядываться на свое детство.

Учительница тихо улыбнулась:

— Тем более сейчас, в часы такой близости с нашей древней, с нашей удивительной купелью!

Тут я немного подосадовал на того, уже знакомого бойкого паренька, что носился по теплоходу со своими маленькими новостями, — он появился вторично и с удивлением стал рассказывать, как повар рассекал большим ножом розовое тело осьминога, но каждая отсеченная частица продолжала жить и трепетать, — и не успел паренек досказать эту очередную новость, как Анну Сергеевну окликнули.

На кормовой палубе, перед надстройкой спардека, на широкой скамье устроились трое солидных дяденек — ладные костюмы, кепи, сапоги, вороты рубах нараспашку, на лицах отменный загар и по виду, по стати силенки не занимать.

Старший из них, с мягкими, пшеничного цвета усами и с внимательным, чуточку смешливым прищуром глаз, смахнул носовым платком край скамейки.

— Ну, Анна Сергеевна, длинная у вас нынче вахта! А меж тем в ногах, как говорится, правды нет: присаживайтесь к землякам-островитянам.

Она приветливо кивнула нм:

— У нас тут случайно высокая материя: боги, мифы, давние времена.

Тот, что сидел посредине, — чернявый, немного скуластый, со шрамом у виска, — привстал со скамьи, приглашая:

— Вот и мы с интересом послушаем, Анна Сергеевна. Боги-то какого сорта: земные, подземные или с небес? Я с одним старым чукчей как-то беседовал в Уреликах, так ему было точно известно и он мне показывал то место, где под землей проживает бог.

Все трое засмеялись, и с первого взгляда было нетрудно определить, что отношения между ними слаженные, дружные.

— Наши, с Итурупа, — тихонько сообщила мне учительница с неожиданной и явной ноткой гордости. — Я читала им лекции. Отличная аудитория.

— Рыбаки?

Она уже направлялась к скамье.

— В общем-то, разные… Один из них завфермой. Да у нас каждый на все руки: сегодня рыбак — завтра начальник. Бывает и наоборот: сегодня начальник — завтра рыбак.

Тот, с пшеничными усами, пригласил в их компанию и меня, — в тесноте, мол, не в обиде, — но места на скамье осталось маловато, и я неторопливо пошел вдоль палубы на просторную корму, где любили прогуливаться многие пассажиры и, как всегда под вечер, заняли свои позиции «созерцатели».

Остров Расшуа, малый и почти необитаемый (иногда на его крутые берега высаживаются рыбаки, геологи, ихтиологи, океанологи), вырастал в стороне как плотное сизое облако. Оно приближалось, обретая причудливые очертания, становилось скалистым берегом, высоченной сопкой, группой утесов, разбросанных в проливе.

Оттуда, со скал Расшуа, к судну примчалась стайка черно-бурых топорков, птиц довольно-таки занятных и неуклюжих, с тяжелыми, изогнутыми красными клювами, — здесь их некоторые называют курильскими попугаями. Словно через большие цветные очки — у топор-ка глаза обведены красными кругами — «гости» деловито оглянули судно и, видимо, не обнаружив ничего интересного, улетели. Вслед за ними у самой воды замелькали, заскользили буровато-серые стремительные глупыши, а потом шумной ватагой объявились чайки, легкие и ловкие, сильные и отчаянные.

Я и не заметил, наблюдая за крутыми спиралями их полета, как вернулся к той же скамье и, расслышав знакомый голос, невольно остановился:

— Да, были и другие увлекательные легенды… — (Анна Сергеевна, неутомимый историк? Конечно, она!) — По Гесиоду, например, — задумчиво продолжала учительница, — Океан был титаном, сыном Урана и Геи…

Опасаясь помешать необычной лекции, я тихонько прошел мимо и присел на покрытый брезентом комингс трюма. Солнце уже клонилось к горизонту, и над равномерно всхолмленным океаном свет стлался как плотный дым. Далеко впереди, в этой зыбкой пелене света, силуэт одинокого усеченного утеса чернел, словно парус старинного корабля. Все было, как в мире волшебных, красочных книжек юности, да еще этот задумчивый голос, называвший таинственные страны: Элизийская равнина… Царство мрака… Земля киммерийцев…

Но вот учительница смолкла, и через минуту-две послышался другой голос — неторопливый простуженный мужской басок. Это говорил тот, которого я мысленно назвал старшим, внушительного вида дяденька, с пшеничными усами, с приподнятыми плечами и слегка оттопыренными руками гиревика. Что ж увлекло и этого романтика с Итурупа? Какая легенда или быль? И почему Анна Сергеевна воскликнула:

— Молодчина, Василий… Так держать!

Я встал и подошел к их скамье; чернявый с готовностью подвинулся и сделал знак рукой, мол, присаживайтесь; солидный Василий приветливо мне кивнул.

— А травы у нас на Итурупе, — продолжал он увлеченно, — разве они такие, как, скажем, где-нибудь под Рязанью или под Орлом? У нас же, сами знаете, травяные джунгли, иначе и не назовешь! Возьмите курильскую гречку — травка в три метра высотой! А крестовик, или шеломайник, или дудник, или медвежий корень — трава ли, деревья, не сразу и разберешься! Упустить сроки нашего богатейшего сенокоса, позволить, чтобы травы перестояли, — непростительно. Однако и рыба в море не ждет, и на кого ни глянешь — занят и перезанят…

Щуря веселые глаза, Василий искоса взглянул на учительницу.

— Вот как, «от Адама»! Не то чтобы там от каких-нибудь киммерийцев — глубже копнула.

Анна Сергеевна улыбнулась.

— Я поставила бы вам, Василий, пятерку.

Он смущенно поклонился.

— За Гомера, пожалуй, рановато. Но за сенокос — согласен. Народ у нас, что в Курильске, что в Рейдово, что на Буревестнике, вообще на Итурупе, сами знаете, отменный.

— Молока у нас для всех более чем достаточно. Были бы люди да желание — тут можно огромное стадо содержать. Природная кормовая база что надо! — заметил третий.

Чернявый деловито поддержал его:

— И без фантастики. По хозяйственному расчету. А как это будет и любо, и дорого со временем: приходит, скажем, очередное судно, и мы, кроме кеты, чавычи, кижуча, горбуши — еще и сливочное масло тоннами на материк отгружаем: пускай видят все люди, каковы они, эти острова!

— Японцы тут по сопкам пушки расставляли, — сказал Василий. — Вон сколько железобетона на доты поистратили. А у нас не танки под сопками ползают — коровы пасутся, и вместо пушек — масло!

Он взглянул на учительницу. Она задумчиво смотрела в океан, где заря летнего вечера разгоралась пронзительным, летучим пламенем и сыпала частые искры на белые надстройки теплохода, на стекла иллюминаторов, на скаты волн.

— Я довольна, что живу на Итурупе, — сказала Анна Сергеевна. — Хорошие у нас люди, и это главное. И вроде бы все с деловитым, хозяйственным расчетом, но, тем не менее… романтики! Каждый в какой-то мере романтик… Обязательно!

«Морской волк»

В Петропавловске-на-Камчатке, перед отплытием на Курилы, я получил письмо, оставленное мне давним другом, рыбацким капитаном, который уже второй десяток лет работает в тех краях и на море знает многих. Он писал;

«Ждал тебя — не дождался, ухожу за сайрой на добрый месяц. Поскольку ты будешь на Итурупе, советую познакомиться там с капитаном МРС-0375 Юрием Шматком. Человек он смелый и умелый, в общем, настоящий „морской волк“. Несмотря на свои 72 года, может служить примером другим капитанам».

Надо сказать, что почерк у моего приятеля небрежный и неразборчивый, и цифру «72» можно было читать и как «52», и как «77», а это не могло не озадачить.

Если капитану с Итурупа, — думалось мне, — действительно около восьмидесяти, человек он, конечно, уникальный: шутка ли, в такие годы командовать малым рыбацким судном в одном из самых штормовых районов океана! Более вероятным представлялось, что ему пятьдесят два — возраст для «морского волка» вполне подходящий.

Понятно, что, прибыв на Итуруп, я сразу же спросил на причале Курильска о капитане Шматке. Молодой моряк, занятый покраской малого суденышка, с готовностью ответил:

— А как же мне капитана Шматка не знать? И кто его тут не знает? Но разве его застанешь на берегу? Он со своей братвой почти всегда в море.

— И успешно рыбалит?

Парень усмехнулся:

— Ого!

— Значит, несмотря на возраст?

Он недовольно поморщился:

— Вот и опять!.. Как только о Шматке — сразу же про возраст. А возраст, скажу вам, тут ни при чем, Капитанствует человек что надо, ну и точка.

Почему он вдруг обиделся, тот молодой моряк, я толком и не разобрался, но зато понял, что имя капитана Юрия Шматка на острове было известно и уважаемо.

Курильск — городок небольшой, 1300 человек населения, и каждый здесь знает другого чуть ли не поименно, да еще знает и всех, проживающих в немногочисленных поселках острова — в Рейдово, Пионере, Буревестнике, Славном, Лесозаводском, и вскоре я без особых хлопот установил, что именитый капитан рыбалил в Охотском море, где-то в районе Рейдово.

На почте я разговорился с пожилым моряком, общительным и веселым, он, между прочим, сказал, что знает Охотское море не хуже, чем свою ладонь, и, вздохнув, добавил, что трижды пытался уехать отсюда куда-нибудь на Балтику или на Черноморье, но… не смог, «не хватило решительности».

— Пожалуй, решительность больше была нужна, когда вы сюда направлялись.

Он задумчиво согласился:

— Да, тем более, что все здесь было внове. И заново город нужно было строить, и рыболовный флот заводить. Городок наш статный — весь, как видите, новенький, а это, знаете, приятное чувство, когда по всякой мелочи припоминаешь, что и твои руки тут к доброму делу приложены. Человеку, видимо, свойственно родниться с той землей, на которой он годами трудится. И, поверьте, неважно, остров это или скала в море: ты здесь трудился, жил, переживал и попробуй-ка расставаться, — нет, не просто.

И этот курильчанин, конечно же, знал именитого капитана, а услышав его фамилию, словно бы обрадовался:

— Да ведь я вместе со Шматком плавал еще на траулере-рефрижераторе «Токмак»!

Слушая бывалого моряка, я решил сделать для памяти несколько записей в блокнот: мне еще предстояла встреча с «морским волком», и кстати появилась возможность подготовиться к ней.

Судьбы кораблей, как и судьбы капитанов, иногда необычны. Еще в 1903 году в составе русского дальневосточного торгового флота появилась неказистая посудина «Вертикал», дни которой, казалось бы, с часа рождения были сочтены. Моряки об этой посудине говорили: «Если при первом же шторме не переломится, то непременно перевернется».

Однако неказистой посудине довелось стать школой рыбацких капитанов и бессменно нести свою службу долгие десятилетия. Ту нелегкую школу закончил и Юрий Шматок.

Охотское море, как известно, благодатным климатом не славится: туманы, дожди, штормы нередко целыми неделями, и, пожалуй, не сыщется в этом суровом углу планеты такого моряка, которому в определенный день или определенную ночь не выпало бы на долю самое памятное, решающее испытание.

Другой мореход, переживший в море тайфун, или ураган, или жуткий всплеск цунами, душевно не выберется из пережитого и — такое случалось — распростится с профессией. Но есть, и немало, в том краю и доподлинно «железных парней», которым как будто действительно «море по колено»; чем суровее экзамен — тем вернее человек избранному делу.

Не на стареньком, потрепанном, руганом «Вертикале» Шматку довелось пережить «свой» шторм, — нет, на новом, совершенно новеньком сейнере, при первом же его выходе на лов.

Шторм словно бы подкарауливал «новичка» за дальним мысом и, когда судно удалилось в открытое море миль на десять, направляясь в сторону пролива Фриза, взревел, взбудоражил волны, закрутил «карусель».

Вскоре наступила ночь, и сколько часов несло и мотало малое суденышко в свинцовой тьме, экипажу трудно было припомнить.

Шматок не любил вспоминать подробности того отчаянного аврала. Главное, что малый экипаж устоял. С разбитой рацией, с нарушенным рулевым управлением, он устоял на пределе общего волевого усилия, мысленно равняясь на капитана. И когда на берегу длительное ожидание сменилось печалью, когда сейнер уже сочли погибшим, — он вернулся. Просто, обычно вернулся: одолел, осилил стихию, вошел в бухту и отдал на ближнем рейде якоря.

Эту короткую историю поведал мне тот пожилой моряк, заметив, что она не случайно ему запомнилась, дело было серьезное. А потом, в последующие недели, будто разозлившись на хляби морские, капитан Шматок «со товарищи» стал сдавать на берег и на плавбазы один улов весомее другого. Он перекрыл все рекорды, какие знали рыбаки в Рейдово, в колхозе «Заветы Ильича».

Мой собеседник взглянул на часы и заторопился, ему нужно было спешить в Управление порта. Прощаясь, он сказал:

— Есть у нас на Итурупе, среди рыбаков… как бы это вернее выразиться? — да, настоящие парии!

На следующий день я ехал в Рейдово в кабине грузовой машины, дорогой, которую не назовешь сносной. Трехтонку бросало из стороны в сторону, будто шлюпку на крутой волне. Шофер оказался приезжим, новеньким, и наилучшего здешнего капитана еще не знал. Поэтому я все пытался представить себе портрет «морского волка», и каков он, «первый после бога», у себя на мостике, и чем занят между рейсами на берегу? «Портрет» у меня однако не получался, надо же было спросить у того пожилого моряка, сколько ему, именитому капитану, лет — пятьдесят два, семьдесят два или семьдесят семь? Разговор на почте был, к сожалению, непродолжительным, и эта подробность ускользнула, а без нее какой портрет?

Все же мне виделся суровый, властного облика старикан, с лицом бурым от ветра и стужи, с непременной трубкой в плотно сжатых губах, с тяжелой, враскачку, походкой.

Мы прибыли в Рейдово, и я спросил у мальчика, который мастерил на крылечке дома какую-то снасть, где мне можно видеть капитана Шматка?

Мальчик указал рукой в сторону от берега:

— Он на поле.

Я уже знал, что на Итурупе отличные урожаи капусты, картофеля, огурцов, помидор, — быть может, мальчик и называл огороды полем?

— Все-таки, паренек, на каком поле?

Он удивился моей непонятливости.

— Да вон за теми домами. На футбольном поле. Гоняет с ребятами мяч!..

Признаться, тропинка, которая вела за поселок, показалась мне очень длинной. Вероятно, потому, что мой приблизительный «портрет» рассыпался в прах и назойливо виделась только строчка из письма приятеля с цифрой, которую легко можно было принять и за «52», и за «72»…

А на зеленой спортивной площадке ко мне подошел веселый статный юноша, разгоряченный футбольной тренировкой, слегка поклонился и подал руку.

— Юрий Шматок… Да, капитан малого рыболовного сейнера 0375… Вот и вы начинаете со знакомого мне вопроса: сколько мне лет? Нет, я не обижаюсь. Разве быть молодым — обидно? Я бы сказал — радостно. Отвечаю на вопрос; мне полных двадцать два года. Полных!..

Ради жизни

— Спасибо, вы доставили на Итуруп хорошую погоду, — сказала женщина. — У нас три недели подряд почти непрерывно лил дождь, а вчера, когда прибыл теплоход, сразу же прояснилось.

Она сидела на невысоком каменном выступе, на самом берегу. Под этим выступом прозрачно зыбился омут. Несколько выше быстрая речонка весело прыгала по округлым камням, а здесь замедляла бег, и мощный пласт воды был таинственно тих и сосредоточен.

Я тоже выбрал камень покрупнее, присел и стал смотреть на гладкую воду омута, пронизанную до самого дна медными отблесками заката.

— Наблюдайте внимательно, — сказала женщина негромко. — Вон там, над рыжим камнем, у самого дна… видите?

Я уже отчетливо различал, как в чистой, студеной глубине смутно поблескивал темно-серебряный слиток. Он медленно, осторожно двигался навстречу струйке течения, которая отчетливо взбивала донный песок и разматывала нить водоросли, и нужно было смотреться пристально, чтобы уяснить, что тяжелый, меченый пятнами слиток — большущая живая рыбина.

Открытия в этот захватывающий вечер только лишь начинались: из дальней сутеми омута за первой рыбиной появилась вторая, такая же тускло-серебряная, с черной головой и плавниками, с пятнами на спине и боках; за нею третья, четвертая… Эту, четвертую, видимо, не устраивало медленное движение стаи, и она решительно всплыла у моего камня, вывернулась, гневно сверкнула глазом, изогнулась пружиной и метнулась на мелководье, где речка, делясь на дробные ручьи, бурлила среди серых скал и отвалов гравия.

— Нет, он и на этот раз не ошибся, — облегченно вздохнув, заключила женщина, и в уголках ее губ мягко обозначилась улыбка. — Вчера он настойчиво предсказывал, что ни завтра, ни через неделю, а именно сегодня следует ждать лосося, а некоторые сомневались. Теперь-то они поумолкнут: лосось идет!

Я заинтересовался:

— Кто же этот кудесник-предсказатель?

Она указала взглядом в сторону моря.

— Наш главный, конечно, Владимир Георгиевич. Теперь у него определенно начнется бессонница: еще бы, лосось пошел!

У ближнего мыса, где быстрая, вспененная речка круто поворачивала к морю, над скалой чернел силуэт человека. Я спросил:

— Что же он все-таки делает там, у речки, ваш главный?

Она все смотрела на ближний мыс.

— Встречает лосося.

— С хлебом и солью?

Она не расслышала шутки.

— Это, знаете ли, как ритуал. Внешне, правда, ничего не приметишь: человек стоит на берегу и смотрит на речку, он словно бы ничего не делает, лишь следит, как и мы с вами, за движением этих больших рыб. Но далеко не каждое событие поддается наблюдению и не все праздники обозначены в календаре.

— Вы хотите сказать, что приход лосося — праздник?

— Да, безусловно. По крайней мере для тех, кто прочно связал свою судьбу с этими островами и морем. Я понимаю главного, день-то у него нынче особенный: быть может, это пришли его лососи?

— Значит, события, которые, как вы сказали, не поддаются наблюдению, происходят здесь же, в реке?

Женщина утвердительно кивнула.

— И в душе. Нужно понять человека, который отдал избранному делу всего себя: годы учебы, поисков, наблюдений. Не каждый оставит уютную квартиру в большом современном городе на Балтике, чтобы здесь, на Охотском берегу, радоваться маленьким открытиям и печалиться маленьким неудачам… Два слова, но какое в них значение — его лососи!

Постепенно увлекаясь, она стала рассказывать о дальних таинственных путях этой большой серебристой красавицы рыбы, подвластной могучему и мудрому инстинкту, который безошибочно приводит ее из безбрежий океана в родную реку, речонку или ручей, чтобы передать эстафету жизни своему потомству, а самой умереть.

Я слушал женщину все с большим интересом, стараясь не выказать удивления, — она, конечно, не замечала, как неузнаваемо преобразилась в эти минуты. Мы познакомились несколько часов назад в малолюдном и тихом цехе рыбоводного завода, где Татьяна Михайловна Гринберг ведала значительным участком работ. Ей, видно, не впервые доводилось встречать гостей — ученых, студентов, сотрудников районных и областных организаций, вездесущих газетчиков и нежданных, неугомонных туристов, которые уверенно протоптали тропы на этих дальних островах.

С ними — шумными, дружными, энергичными подвижниками дальних дорог — и мне привелось войти на территорию этого примечательного завода, где все вдруг представилось исполненным особой значительности: и речка, бегущая под сводами цеха, будто через светлый туннель, и негромкие голоса работниц, и даже сама тишина, ибо здесь вершились великие таинства зарождения жизни.

Годы кропотливых и пристальных наблюдений за нерестом лососевых на побережье Тихого океана, Охотского и Берингового морей приоткрыли ученым тонкие секреты продления рыбьего рода: оплодотворение икры, ее созревание под слоем галечника, появление личинок, их превращение в мальков — будущих красавцев лососей. Повторяемый природой на протяжении тысячелетий и давно разгаданный человеком, многим этот процесс представлялся несложным: только, мол, создайте условия для созревания икры — и выводите малька миллионами!

Однако на поверку дело искусственного воспроизводства стада лососевых оказалось не только трудным, но и загадочным. Живая, здоровая икра, оплодотворенная в положенные календарные сроки, прикрытая мелкой речной галькой точно так же, как ее прикрывает отец-лосось, словно бы не переносила прикосновения человеческих рук: она умирала в своей галечной колыбели.

И снова — в какой уже раз! — ихтиологи приступали к наблюдениям за нерестом лосося.

Вот из безвестных далей океана в бурную горную речку Итурупа входит косяк лососей — крупных и сильных рыб, каждая до метра длиной, до сорока килограммов веса. Преодолевая стремительное течение реки, перебрасываясь через пороги и перекаты, лосось настойчиво, неутомимо, исступленно прокладывает себе последнюю дорогу именно к тому району «своей» реки, «своих» скал, колдобин, отмелей, россыпей гальки, где три-четыре года назад началась его первая дорога. Безобидный, беспомощный малек — трепетная капелька жизни, он уцелел, быть может, один из сотни среди бесчисленных опасностей океана, вырос, проплыл, скитаясь, несчитанные тысячи миль, но неразгаданным чудом инстинкта ему «заприметилась» одна-единственная, именно эта — родная река, и он разыскал ее среди многих.

Так наступает желанный, выстраданный час, когда на пределе последних сил лосось достигает заветного нерестилища. Здесь ему предстоит немалая, нелегкая работа. Не щадя головы, брюха, боков, рыба выбивает в галечнике продолговатую выемку и кладет в нее зерна икры. Они мерцают в прозрачной глубине, будто крупные, раскаленные искры. Они действительно чудо, эти искры, — в них затаена жизнь.

Что же ведомо ей от природы, брачной паре лососей, по каким признакам или приметам избирает она определенное место на дне реки, чтобы приготовить ложе для икринок?

Долгое время вопрос этот представлялся специалистам второстепенным: места, избираемые лососями в донном галечнике реки для икринок, никакими особенностями, на первый взгляд, не отличались. И нужны были годы, чтобы разгадать скрытую здесь, как будто и несложную, но решающе важную загадку.

Когда икра уложена в приготовленную для нее выемку и оплодотворена, самец старательно прикрывает ее слоем галечника. Поверх этого «одеяла» ложится еще одна россыпь икринок, ее тоже прикрывает слой камешков и песка — и так продолжается до тех пор, пока над выемкой не поднимается аккуратный овальный бугорок.

«Секрет» рыбьего сооружения несложен, и повторить его со скрупулезной точностью для ихтиологов не составляло особого труда, но от них ускользала одна существенная подробность: лососи сооружали свои бугорки только в непромерзающих местах реки, где со дна сквозь мелкий чистейший галечник постоянно пульсировали слабые роднички.

Когда икра отложена и надежно укрыта, лососи еще некоторое время охраняют будущее потомство, становясь все менее подвижными, все более слабыми, пока не засыпают у своего бугра навеки, чтобы весной стать кормом для своих детей. Таков суровый и мудрый закон цикла жизни лососевых: из икринок проклюнутся личинки, потом они станут мальками, которые, словно из-за надежных укреплений, будут совершать из своего бугорка первые осторожные вылазки за пищей, а почуяв опасность, поспешно прятаться в этой маленькой цитадели, наконец, окрепнув, скатятся в океан, станут большими, сильными рыбами, и все повторится: снова икринки, бугор, личинки, малек…

Но схема все же остается схемой, и нужно видеть, как идет с океана в студеную быструю речку лосось, как упорно и неистово одолевает он все преграды — мелководье, перекаты, буруны, отмели, россыпи камней и водопады, чтобы ощутить волнующее, могучее веяние древнего закона жизни.

Когда и только вошел с шумным отрядом туристов в тихий цех необычного завода на Итурупе и стал слушать пояснения рыбовода Татьяны Михайловны, за деловитой однотонностью ее речи и за терпеливой вежливостью мне послышались и сдержанно-досадливые нотки: гости так некстати отрывали ее от дела!

Работницы, занятые покраской рамок для икры, видимо, в подражание своей начальнице, тоже отвечали на вопросы торопливо и односложно. Не случайно кто-то из гостей, шумно вздохнув, заметил: «Ох, уж эти узкие специалисты!»

А теперь, пока в ожидании попутной машины до Курильска я сидел неподалеку от дороги на замшелом камне над омутом и, вглядываясь в сумеречный подводный мир, пронизанный тонкими нитями заката, примечал, как из придонной глуби всплывал, приближаясь, еще один округлый, удлиненный, тяжеловесный слиток серебра, различал его с учащенным сердцебиением и слушал такую неожиданную, увлекательную речь о волшебном царстве океана, мне, право, не верилось, не хотелось верить, что это она же, «узкий специалист», вдруг совершенно неузнаваемая Татьяна Михайловна!

Как свободно ориентировалась она в таинственном подводном мире! Как знала рыбьи повадки, пути и перепутья, все тонкости признаков и различий нерки и кижуча, симы и чавычи, кеты и горбуши и прочего, далеко не всем известного, зачастую диковинного населения океана!

Словно бы спохватившись, она вдруг умолкла на полуслове.

— Вам это… интересно? Рыба, ее миграция, нерест, мальки? Нет, не отвечайте: вижу, что интересно. А вот недавно… да, в цехе, там были двое молодых бородачей. Они задали мне целую дюжину вопросов, но у меня не было желания отвечать. Разве можно спрашивать у меня о моем сокровенном… «между прочим»? Или затрагивать волнующую проблему… сквозь зевок? Да, гостю можно простить многое: и неподготовленность, и наивность, только не равнодушие. Не терплю равнодушных.

И снова она взглянула на силуэт человека, четко обозначенный над быстриной реки.

— В этом у нас, что называется, единодушие.

— С главным?

— Да, с Владимиром Георгиевичем: он, хотя и главный рыбовод, но, как говорится, и швец, и жнец, и в дуду игрец, — может и грузчиком, и плотником, и бетонщиком, в общем, везде, где нужно, и в любую минуту дня и ночи. Есть, знаете ли, такая увлеченность делом, которая сродни одержимости.

— Говорят, — заметил я Татьяне Михайловне, — что сильная увлеченность непременно передается и другим?

Она согласилась:

— Точно! И тогда образуется как бы особенный климат коллектива, в котором главное — соединенный интерес. Мы — островитяне, и вот он, наш мирок: зеленые сопки, высокие травы, речка, завод… Иногда призадумаешься, и даже не верится, как далеко мы от центра! Чем же заняться людям в такой глухомани, особенно в долгие снежные зимы, когда сугробы до крыш? Может быть, только и занятий, что тихий уют самовара, преферанс да размышления о судьбе-злодейке, забросившей в такую даль?

Плечи ее дрогнули, она улыбнулась.

— А что ее корить, если она — избранница? Тут у нас все добровольцы, и каждый рвался на Курилы. Возможно, они сожалеют? А нисколько! Спросите у наших техников-рыбоводов, у Юрия Николаевича Цветкова или Ирины Владимировны Дельновой, у мастера Александра Саморукова или у Рудольфа Жуйкова, — они и не мыслят себя без этого нашего дела, без острова, завода, океана. Я — тоже. И главный, конечно. Задачи-то у нас какие… всечеловеческого значения!

Она не оговорилась, нет, прямо взглянула на меня и повторила:

— Это без преувеличения. И, тем более, без хвастовства. В путину 1972–1973 годов мы вывели в наших инкубационных аппаратах 54,2 миллиона штук мальков: 32,5 горбуши и 21,7 кеты. Сколько их уцелеет до зрелого возраста? Пусть только одна треть… Пусть еще меньше — одна четвертая. Все же это миллионные стада! Но океан велик, и никто не знает, в чьих сетях затрепещет он, мой лосось, — в наших ли, в японских, в корейских, в индийских или американских?

Мы никогда не скажем: это все наше, отдайте нам. Нет, мы говорим другое: успеха и радости вам, рыбаки!

У нее несомненно была та искренняя, сильная увлеченность избранным делом, которая передается другим. Над тихим урочищем уже спустился вечер, и только на вершине сопки, на снежнике, еще тлел и дымился закат. Мы и не заметили, когда к нам приблизился главный — Владимир Георгиевич, тоже присел на камень рядом с Татьяной Михайловной и сказал негромко, как-то совсем по-домашнему:

— Я слышал, Таня… Да, правильные слова.

И сказанного им, да еще открытой и теплой интонации было вполне достаточно, чтобы понять, как ценит он свою увлеченную помощницу, человека большого, вдохновенного дела. Попутная машина все еще не объявилась, но я не досадовал на нее: с ними было так интересно, с одержимыми.

Дно омута белело светлыми камнями, и мощный пласт воды был удивительно прозрачен. Мы всматривались в тихую, зыбкую глубину, отчетливо различая, как тесная, темная стая лососей размеренно, неукротимо движется вверх, на быстрину. Близость огромных живых рыбин и тревожила, и волновала. Она была исполнена высокого торжественного значения, немая процессия сильных серебряных красавцев, бесстрашно устремленных к своему последнему рубежу — ради жизни.

Далекий друг

Капитан японской рыболовной шхуны был подчеркнуто вежлив. Он почтительно просил глубокоуважаемого господина начальника порта Северо-Курильск великодушно разрешить шхуне «Модзи-Мару» заход на короткое время в этот порт, ввиду несчастья, которое постигло команду шхуны во время недавнего шторма.

Из порта спросили:

— Что именно необходимо экипажу шхуны?

Ответ последовал длинный и вычурный; из него с трудом можно было уяснить, что на шхуне кто-то серьезно травмирован и нуждается в срочной медицинской помощи.

Заход был без промедления разрешен, гостям указали место стоянки на рейде, и моторный бот с «Модзи-Мару» вскоре доставил к причалу раненого японского моряка. Его сопровождали два матроса и помощник капитана — маленький, смуглый, подвижный штурман, который неплохо говорил по-русски.

— Мой капитан настолько расстроен и огорчен, — сказал штурман, старательно кланяясь всем и каждому, четко, по-книжному произнося русские слова, — да, настолько расстроен, что сам не может явиться к господину начальнику порта и поэтому прислал меня. Боюсь, что мы опоздали, хотя, видит бог, как спешили! Вчера этот бедный матрос, которого мы доставили сюда на носилках, сорвался, по собственной неосторожности, в трюм, поранился и потерял много крови. В нашем экипаже нет врача, а когда произошло несчастье, мы находились далеко в океане, и наши сети еще не были выбраны.

Вызванный по тревоге в порт главный хирург Северо-Курильского района Горшенев заботливо склонился над раненым, пытаясь прощупать пульс; это ему не удалось, и он заметно помрачнел.

Маленький штурман снова поклонился и, неуместно улыбнувшись, спросил почему-то шепотом:

— Мы, господин доктор, опоздали?

Горшенев резко выпрямился:

— Сначала следовало бы заняться раненым, а потом выбирать сети.

Маленький японец притих и посмотрел на доктора.

— Оставить сети в океане? Понимаю, они могли сохраниться, однако могли и пропасть. Но ведь это целое состояние, и, в случае пропажи, кто возместил бы моему шефу такой убыток? Может быть, раненый моряк?

Этот вопрос штурману и самому, видимо, показался забавным, и он засмеялся, но доктор строго сдвинул брови, и японец смолк.

— Просто у нас различные этические нормы, — сказал Горшенев, продолжая осматривать раненого. — Для вас было самым важным — сохранить сети. Почему бы сначала не подумать о человеке? Ваше промедление может обойтись раненому слишком дорого.

Почему-то маленький японец засуетился, испуганно всплеснул руками.

— Одну минутку, доктор! Я должен передать ваши слова моему капитану.

Горшенев кивнул портовикам, и те осторожно подхватили носилки.

— Можете передать, — сказал доктор японцу, — что потерпевшему нужна кровь, и мы сейчас же приступим к переливанию.

В этом городе все близко; от причала до больницы тоже рукой подать, и хотя доктор спешил в операционную, он не мог не обратить внимания на странную перемену в поведении маленького штурмана: тот взбежал на крыльцо и стал у прохода.

— Сначала, доктор, прошу мне сообщить, а я немедленно передам моему капитану, что значат эти ваши слова: «слишком дорого»? Речь идет о моем подчиненном, доктор, и я должен знать…

— Это не имеет значения, — заметил Горшенев.

— Как, то есть, это не имеет значения? Матрос — мой подчиненный, он — мой человек! Разве я не вправе спросить вас о цене? Извините меня, но я вынужден настаивать, доктор…

Медсестры спокойно отстранили шумного гостя с крыльца, приняли раненого и сами внесли в больницу. Любопытные остались на улице, в их числе и маленький нервный штурман. Крайне обеспокоенный и возбужденный, он принялся расхаживать от крыльца до калитки и обратно, все ускоряя шаг, поминутно поглядывая то на ручные часы, то на окна больницы, то на рейд, где в просторном вместилище бухты чернел силуэт его шхуны.

Любопытные постепенно разошлись, а японцу, видимо, надоело мерить ускоренным шагом дорожку, он поднялся по ступенькам и осторожно постучал в дверь. Дежурная санитарка тотчас же открыла ему, и он спросил шепотом, будто по секрету:

— Жив?..

Она утвердительно кивнула, но маленький штурман, казалось, не поверил:

— Правда… жив?

— Пульс уже прощупывается, — доверительно сообщила санитарка. — Однако сбивчивый. Доктор продолжает переливание. Но что вы так волнуетесь — больному-то от этого не легче. Можете уезжать к себе на судно, а завтра наведаетесь.

Маленький штурман поклонился, смущенно улыбаясь:

— О, я, конечно, уехал бы, однако служебный долг… Я не знаю, что доложить моему капитану. Мне нужно видеть доктора — он сказал, что это слишком дорого, но… сколько?

Санитарка не поняла:

— Что «сколько»? Может, ваш больной пробудет здесь целую неделю.

Он снова кивнул и еще шире улыбнулся.

— Вот и хорошо! Я только хотел бы узнать, сколько стоит это… знаете, как-то неудобно спрашивать… да-да, вы правильно меня поняли, сколько?

Женщина резко выпрямилась и сразу же стала значительно выше его.

— Вы спрашиваете, сколько стоит…

Он подсказал с очередным поклоном:

— …Да, кровь.

Санитарка повернулась и закрыла перед ним дверь.


В операционной в ту ночь никто не уснул до самого утра. Безвестный японский моряк, заброшенный судьбой на этот далекий остров, не приходил в сознание. Трижды ему переливали кровь, но улучшения не было заметно. Снова и снова прослушивая сердце, прощупывая пульс, доктор Горшенев время от времени испытывал такое чувство, будто в руке его, под кожей пальцев, билась, текла и с трепетом ускользала почти зримая, осязаемая струйка жизни. По личному, уже немалому врачебному опыту он знал, что между доктором и больным в какие-то неуловимые моменты возникают особые, сложные связи, как бы невысказанное эмоциональное взаимопроникновение. Утром, когда матрос открыл глаза и сначала безразлично, потом внимательно и удивленно посмотрел на врача, именно в те мгновения Горшенев ощутил возникновение контакта и понял — человек будет жить!

Он понимал и другое: предстояло приложить еще немало усилий, чтобы этот первый проблеск надежды оправдался. Но самое главное уже свершилось: та грань, которая не жизнь и не смерть, а нечто зыбкое, среднее между ними, осталась позади. Власть доктора, как и его ответственность, сразу же обретали определенность, а с этого рубежа он мог и умел действовать.

За окнами операционной уже пламенело очередное курильское утро, полное лохматых туч и дымных отсветов, и меж скалистыми берегами бухты четко виднелась чужая, непривычных очертаний шхуна. Упрямо борясь с усталостью, доктор сидел у изголовья больного, вслушивался в его неровное дыхание, смотрел на чужой несуразный корабль и думал о житейских странностях. В частности, о том, что судьба безвестного, чужестранного моряка не осталась для него, Горшенева, безразличной — затронула, обернулась бессонницей и тревогой.

Его отвлек от размышлений какой-то невнятный шепот — это операционная сестра тихонько разговаривала о чем-то у двери с дежурной санитаркой. Доктор спросил:

— Что там у вас за… секреты?

— Снова прибыл тот маленький японский начальник, — объяснила шепотом санитарка. — Спрашивает про больного…

— Передайте, что больному лучше, — сказал доктор. — Но вы как будто удивлены? Что ж, это благородно: штурман проявляет похвальную заботу о своем матросе.

— Да, уж, конечно, — неуверенно согласилась санитарка. — Только этот японский начальник словно бы не в себе: сколько, спрашивает, стоит у вас… кровь? Не иначе, тронутый.

Доктор усмехнулся.

— Ничего не попишешь, он из другого мира. Там на все одна мерка: сколько стоит? Быть может, он и не циник, просто наивный человек.


В половине третьего дня в больницу прибыл сам капитан шхуны. Маленький штурман теперь сопровождал его как переводчик, всячески подчеркивая свое уважение к шефу, взглядами, жестами приглашая и других проявлять почтительность к столь важной персоне.

Капитан был в летах, но еще крепок, склонен к полноте, сед, морщинист, носил большие темные очки в золотой оправе и, здороваясь, задавая вопросы или отвечая, непременно улыбался.

Доктор вышел в приемную, поздоровался с гостями, кивнул санитарке, и та подала им свежие халаты. Помогая своему шефу облачиться в непривычный белоснежный халат, переводчик успел сообщить с поклоном хирургу, что его капитан является хозяином шхуны и что ему принадлежит еще несколько рыболовных судов.

— Это, возможно, представляло бы интерес для какой-нибудь страховой фирмы, — мягко заметил доктор, проводя гостей в одиночную палату, в которой лежал, недвижно распластанный на койке, худенький юноша, почти мальчик. — Скажите своему шефу, что раненый был безнадежен. Мы сделали все, что смогли. А смогли многое. Мы вытащили вашего матросика из могилы.

Переводчик зашелся длинной трескучей скороговоркой, наклонив голову, выслушал ответ капитана и сказал по-русски:

— Мой шеф поражен вашим высочайшим искусством! Признаться, он было уже простился с этим несчастным. Шефу было его очень жаль. Он знает родных матроса: это старенькие люди, почти беспомощные. Каждый раз, когда шхуна отправляется в море, они приходят провожать ее и долго стоят на берегу. Шеф говорит, что он готов сделать для пострадавшего все, что угодно!

Доктор придвинул капитану стул, сам присел напротив, рядом с койкой больного.

— Мне это приятно слышать, — сказал он. — Кстати, должен сообщить вам, что борьба за жизнь матросика еще не закончена. Не знаете ли вы, штурман, какая у вас группа крови?

— Почему же не знаю? — удивился тот, несколько озадаченный. — Первая группа, но… зачем вам это?

— Быть может, и шефу известна его группа?

Капитан ответил с любезной готовностью, и переводчик сообщил:

— Вторая группа. Да, шеф отлично помнит — вторая.

Доктор обернулся к больному, осторожно погладил его обнаженную руку. Матрос попытался приподняться, глаза у него были огромные, а губы шевелились.

— Он в полном сознании и понимает наш разговор, — сказал доктор. — Вы, наверное, даже не представляете, как его воодушевляет ваша отзывчивость.

Шеф даже зажмурился от удовольствия.

— О, мне это известно: мои люди любят меня. Мои матросы — точно мои родные дети. И как мне их не жалеть? Разве этот мальчик виновен, что так печально сложилась его судьба? Что поделаешь против судьбы? Человек — это щепка, а судьба — течение, и куда она унесет, где выбросит вас или меня, никому не дано знать.

Доктор осторожно поглаживал покрытую ссадинами, разъеденную солью руку моряка.

— Сейчас вам придется, шеф, дать кровь этому мальчику. Именно вторая группа и нужна, а наши запасы на исходе. Между тем больному следует еще сделать два-три переливания. Это обязательно и неотложно.

Лицо переводчика стало неподвижным и жестким, глаза потускнели.

— Вы просите, доктор… Послушайте, вы серьезно? Вы хотите, чтобы я перевел моему уважаемому шефу эти слова?

— А что в них особенного? — сказал доктор. — Здоровью донора это не наносит вреда. Переведите капитану; действовать нужно без промедлений.

Переводчик обернулся к своему шефу, вытянулся, напрягся, но заговорить не мог и стал торопливо смахивать со лба, с переносицы мелкие капельки пота. Все же, осилив спазму, он с трудом выговорил два-три слова.

Капитан вздрогнул, оторопело взглянул на доктора, высоко вскинул короткие, широкие брови и… засмеялся.

Сразу же засмеялся и маленький подвижный штурман, сначала тихонько, робко, потом все громче, все неудержимее.

Доктор терпеливо ждал, лицо его было неподвижно; пожилая медицинская сестра, занятая какими-то склянками в сторонке, у тумбочки, оторвалась от своего дела и удивленно смотрела на этих двух странных весельчаков, а матрос еще раз попытался сдвинуться с места, и глаза у него были, как два черных провала.

Справившись с неожиданным приступом веселья, утирая цветистым платочком вспотевшее лицо, штурман мягко сказал;

— Мой шеф находит вас веселым человеком, доктор! Кроме того, вы смело мыслите. Вряд ли кто другой сделал бы моему шефу такое отважное предложение. Быть может, вы не уясняете, какая здесь дистанция: мой шеф и… матрос?!

Капитан тоже достал из кармана цветистый платочек, аккуратно промокнул им щеки и, устремив взор к потолку, заговорил, замурлыкал, почему-то глубоко вздыхая, а штурман, слушая, потирал от удовольствия руки, затем поклонился шефу и перевел:

— Мой шеф благодарит вас, доктор, за это свидание. Он просит сказать вам, что у него работают пятьсот человек. Это значит, что пятьсот человек ежедневно имеют рис, мясо, рыбу благодаря ему, шефу. И еще он говорит, что содержать пятьсот человек — все равно, что отдавать каждому из них ежедневно грамм своей крови. А что касается этого матроса, то шеф готов оплатить больничный счет.

Доктор резко поднялся на ноги.

— Скажите капитану, что он не оплатит счета.

— То есть… почему?

— У него нечем платить.

— Вы ошибаетесь…

— Нет, не ошибаюсь: это счет совести.

Он кивнул сестре:

— Позвоните на радиоузел. Пусть объявят городу, что жизнь человека в опасности и нужна кровь. Да, что мы ждем добровольцев.

Сестра почти выбежала из палаты, а доктор задержался у двери, пропуская впереди себя гостей, он не заметил протянутой руки шефа.

Еще через несколько секунд что-то заставило Горшенева возвратиться к больному. Тот напряженно искал его глазами, пытаясь привстать, а увидел — порывисто вздохнул и улыбнулся. Тихо улыбнулся доктору худенький, хрупкий юноша, почти мальчик.


Среди других событий и дел эта маленькая история в маленьком городке промелькнула и забылась. Некоторым она все же запомнилась, и я записал ее, как услышал.

Объявление, переданное по радио, тотчас же возымело действие: с причала, из рыбкомбината, из города в больницу спешили люди. Кровь раненому японскому моряку отдала работница детских яслей Лидия Черная. Она явилась к Горшеневу раньше других и знала, что у нее вторая группа. Теперь, вспоминая того молоденького моряка, она говорит, что где-то в Японии у нее есть родственник или по крайней мере друг.

А в порту мне рассказали еще одну подробность: что, когда японского матроса выписали из больницы и проводили на причал, где его уже ожидал моторный бот со шхуны, — он не поспешил на бот. Он снял фуражку и долго смотрел на малый городок, а потом преклонил колено и прикоснулся лицом к земле, к скупой, каменистой почве Северо-Курильска.

Добрая кадра

На Охотском берегу Кунашира резок северный ветер и высок прибой. Над черными скалами, частыми рифами, утесами, островками, где от зари до зари кружит пернатая птичья метель, ясный денек по весне просветится очень редко: от апреля к маю все плотнее, все продолжительнее туманы, а в июне-июле они особенно назойливы и густы.

Моряки говорят, что извечная и привычная эта беда берет свое начало неподалеку отсюда, у Хоккайдо, где мощный поток холодного глубинного течения выплескивается на поверхность и от резкой разницы температур взболтанное море дымится на сотни миль вокруг, и от тех беспокойных широт по всем акваториям, примыкающим к суровым Курилам, движутся тяжелые, прохваченные моросью пласты тумана.

Еще известен Охотский берег Кунашира в осень и зиму частыми штормами. Волнение моря достигает здесь исключительных размеров, и достаточно заглянуть в сводки местной гидрометеослужбы, чтобы убедиться, что она отмечала волны в десять-одиннадцать метров высотой!

Когда стремительный накат такой громадины весом в десятки тысяч тонн рушится с разлета на крутые берега, невольно подумается и поверится, что где-то очень близко грохочет, встряхивая землю, залп штурмовой артиллерии, и эхо катится горными ущельями, будто каменный обвал.

Чтобы освоиться на неуютном берегу и не только прижиться на его замшелых скалах, но и отыскивать в неспокойном море, и черпать из студеных глубин сотнями центнеров добычу — благородного лосося на загляденье, сытого кижуча, добротную, нагулянную нерку, толстую, мясистую чавычу, белокорого палтуса, желтоперую камбалу, зеленоватую навагу, серебряно-пятнистого минтая и еще великое множество подчас удивительных живых даров пучины, — нужно иметь прилежные руки, опыт и силенку. И еще — нужно любить его, непростое и нелегкое рыбацкое дело.

В край этот, каменистый, ветровой, водоворотный, на заброшенную в зыбких просторах гористую гряду, на ловлю легкого счастья в разные годы наезжало немалое число лихих и сноровистых удальцов.

Местные рыбаки, люди, надолго оторванные от материка, новичков, как правило, встречали с добрым интересом. Если с новоселом предстояло вместе работать, а значит, вместе испытывать в море судьбу, такому человеку было что рассказать, да его и следовало внимательно послушать.

А новоселы представали один краше другого: на вид богатырь, и речь будто по писаному, и во взоре — холодок отваги. С такими парнями, казалось бы, любое ненастье в забаву. Только морю нужно не то, что на вид, а то, что по самой сути. Самая же суть испытывается делом. И зачастую неловко складывается у новичков: один растеряется в тумане, другой смутится в штормовую круговерть, третий не справится со снастями, а потом устыдится товарищей, и, смотришь, богатыри уже на морском вокзале, берут билеты до Владивостока.

Рыбацкому бригадиру Панасу Братану, который в этом краю, как он не раз говаривал, всерьез и надолго, а по счету старожилов — уже третий десяток лет, на свежее пополнение досадно не везло — больше чем на одну путину новички у него не задерживались.

Он и сам этому немало удивлялся и высказывал различные объяснения, но убедительного ответа не находил. Да и как не удивляться «кочевникам», если заработки в бригаде, прямо сказать, завидные, снабжение что надо, и нельзя жаловаться, что глушь и дичь, — в стане и радио, и газеты, и районный лектор приезжал, и даже кинопередвижка наведывалась.

Видимо, привычка к более спокойным широтам, к ясному небу, к большому городу непременно и сильно сказывалась в этой пустынной каменной сторонке и уводила наезжих парней из бригады Панаса Кирилыча прямо на морвокзал. А поскольку такое повторялось уже не впервые, Панас Кирилыч и встречал эту «юную кадру», как он называл новичков, с откровенным, насмешливым недоверием.

— И надолго ли к нам, Ильи Муромцы, с дороги завернули? — вдруг строго спрашивал он в самый разгар веселого застолья. — На месяц или, может, на целые на два?..

И угрюмый лик, и взгляд наискось из-под косматых седых бровей, и кривая усмешка, да еще начальственный тон, — все это в облике старого бригадира, поистине «морского волка», можно было принять за вызов и за скрытый упрек.

На острове его знали как человека волевого, настойчивого, даже азартного, бригадира опытного и смелого, — бывалые рыбаки говорили, что работать с Кирилычем надежно, а это было высшей похвалой. Между тем новички шли под его начало без особого воодушевления и чаще уходили от него, чем к нему просились.

— Вижу, что где-то чего-то я не дотянул, — сетовал Панас Кириллович, не скрывая огорчения, а потом и раздражения. — Или «юная кадра» нынче хлипкая пошла, бригадирского громкого слова опасается, или тут, может, возраст виноват? Сбрось я из своих шести десятков половину, да отпусти гриву до плечей, да в руки гитару — тогда бы они валом ко мне хлынули!

Пожилой рыбак, звеньевой Иван Иванов, человек веселый и насмешливый, сочувственно подсказывал:

— Не плохо бы тебе, Кирилыч, еще и брючишки в обтяжку.

— А еще чего?

— И, конечно, бантик…

— Куда?

— На шею.

— Это зачем же?

— Для красы.

Кирилыч пропаще махнул рукой.

— Не тряси мою душу. Клоуну в цирке место: что ему делать на Охотском берегу?

В другой раз Иван Иванов невинно спрашивал:

— А не завести ли нам в стане, Кирилыч, музыканта? Чтоб на постоянно, а? Слышал я, что у древних египтян так велось: один себе в дудочку дудит, а другие вкалывают!

Нужно было знать характер Братана, чтобы подсовывать такую язвительную нелепицу, особенно в пору, когда ставники были пусты и бригада переключалась на сбор морской капусты. Хитрец Иванов достаточно знал Кирилыча и, забавляясь, донимал исподтишка:

— Оно, конечно, бригадир, капуста — вещь стоющая. Соберу я семь центнеров этой прелести и получу, как за один центнер корюшки. Разница? А ведь очень малая: корюшка — та сама в сеть идет, а с капустой надо поваландаться, и тут она, дудочка, ох и кстати!

Постепенно Кирилыч мрачнел, начинал сердиться:

— Истинно, Иван, говорится, что работа — с зубами, лень — с языком.

Весельчак Иванов прикидывался простаком:

— Я почему про дудочку вспомнил? Потому что и вчера один «кочевник» притопал, и, можешь мне верить, — музыкант. Фигура-то, фигура! Сам длинный, в фасонных туфельках и черный короб под мышкой, вроде большой бутылки? не иначе скрипка в том коробе или дудка.

— Складно врешь ты, Иван.

— Клянусь!

— Врешь и строишь насмешки.

— Ну, Панас Кириллович, при вашей солидности неловко вам будет извиняться.

— Ладно, — сдержался бригадир. — При всех извинюсь — покажи мне того, с дудкой.

И надо же было случиться, что на следующий день, словно бы в оправдание Иванову, в стане появился жилистый, высоченный парень в кепке набекрень, в туфлях узорной выкройки, да еще с нескладным коробом.

В море с утра штормило, и вся бригада находилась на берегу: кто чинил сети, кто конопатил лодку, кто копался в моторе. Иван Иванов заканчивал новое весло, а Панас Кирилыч счаливал оборванные буксирные тросы. Он даже вздрогнул от удивления, когда нежданный гость шагнул через порог подсобки, обронил небрежное «здрасте» и выпрямился во весь свой редкостный рост.

— Что ж, присаживайся, гостем будешь, — сказал Кирилыч, смахивая с табурета лоскутья брезента и клочья пакли. — Помнится, батя мне говорил: не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего. Вон какой у тебя сундук занятный — ты часом не музыкант?

Парень помедлил с ответом, поудобнее уселся на табурете, отставил свой короб, потянулся, вздохнул:

— Это, дедушка, хороший признак, если знакомство с музыки начинается. Да, немного музыкант. Правда, самоучка. А в этом футляре у меня — баян. Можно сказать, неразлучный товарищ.

Сначала Панас Кирилыч готов был обидеться: почему «дедушка», не в насмешку ли? Тут же подумалось, что, хотя у «кочевника» и не дудка — баян, все же перед Иваном Ивановым придется извиниться. Одновременно мелькнуло подозрение: не Иван ли, выдумщик и заводила, опять какую-то штуку затеял и того «младенца», может, специально подослал? Но возникало и сомнение: станет ли незнакомый парень на потеху какому-то Ивану поперек острова на западный берег добираться?

Хмурясь и не поднимая глаз, Кирилыч спросил:

— Так все же кто ты, голубь, и по каким делам? Ежели музыкант и для концерта присланый — у нас такое бывало — примем.

Парень хлопнул ладонями по коленям и засмеялся.

— Да что ты, дедушка! Что за концерт? Я — на работу.

Тут Панас Кириллович в сердцах отшвырнул конец троса.

— Нету здесь ни дедушек, ни бабушек. Есть товарищ бригадир, и есть у него фамилия. Как ты, работяга, перед бригадиром сидишь-то развалясь?

Парень неловко поднялся с табурета и поспешно снял помятую кепчонку, а Панас Кирилыч, тоже вставая, ненароком глянул ему в глаза, глянул и сразу же пожалел о своей резкости. Глаза у парня были ясные и добрые и смотрели с детской наивностью. Видимо, он верил, этот «младенец», в людей, шел сюда по камням или трясся попутной полуторкой с какой-то надеждой и ожидал от этой встречи на неприветливом берегу только хорошего.

«Доверчивый, — подумал Братан. — Есть еще и такие… Но к чему он тут пригоден — в стане, на кунгасе или на катере? Ростом, и верно, вымахал, а в плечах узок, и пальцы — сказано, музыкант — нежные. С такими ли пальцами тросы мотать, со снастями, с веслами управляться? Оно, конечно, можно бы и подучиться, но не рыбацкого роду человек, а из дуги оглобли не сделаешь. Значит, нужно, как водится, приютить путника, обогреть, накормить и распроститься».

— Ступай-ка, почтенный, на бригадный камбуз, — распорядился Братан, — скажешь там шефу, нашему кормилицу Калинычу, что я послал. В дальнейших твоих заботах он и разберется.

На том и расстался Панас Кириллович с нежданным гостем, не сомневаясь, что обходительный Калиныч не замедлит отправить его с оказией в Южно-Курильск.

На Курилах, как и на всем побережье от Посьета до Корсакова, от Паланы до Уэллена и далее на запад, в студеных краях, непреложен добрый обычай: путнику хлеб и соль, чай, табак и ночлег. Соблюдал и Братан этот славный давний порядок, хотя и досадовал на «кочевников» — легких людей, зараженных пристрастием к перемене жительства: сколько такого ни устраивай, ни ублажай, поработает месяц-другой, получит свое и сорвется. И не туда уедет, где лучше, нередко туда, где хуже: ему это не забота — он везде временный.

Впрочем, вскоре бригадир забыл о «музыканте»: с моря пришла весть, что объявилась корюшка, и Панас Кирилыч подался малым катером на ближний ставник.

И промелькнула неделя, полная той неустанной бессонницы, общего азарта и непременной суеты, которыми на рыбалках обычно отмечена пора удачного лова, прежде чем Братан вспомнил о парне с коробом. А вспомнил потому, что, возвращаясь в свою времянку привычно безлюдным берегом и остановясь передохнуть среди черных глыб камня, битых раковин и бревен плавника, в тишине ясного звездного вечера, какие редко здесь выдаются, вдруг услышал задумчивый голос баяна.

И — странное чувство — словно бы снова и с полной неожиданностью заглянул Братан в те широко открытые, по-детски доверчивые глаза и мысленно сказал себе: «Он… Да, тот парень с коробом! Значит, остался в стане? Но что же друг Калиныч? Почему ни слова?»

Однако подумал о Калиныче мимолетно и без упрека. Песня баяна лилась широко и свободно, и весь этот видимый мир — дальние звезды, отблески волн, черные силуэты гор, малиновые огоньки рыбацкого стана, — все неуловимо преображалось, становясь значительным, интересным, словно бы отраженное в живой глубине песни, в ее увлекающем музыкальном потоке.

Пожалуй, впервые, — и что за вечер! — Панас Кириллович слушал музыку с таким сосредоточенным вниманием, что даже задерживал дыхание, слушал и думал о малой, раскаленной искре, которая именуется жизнью человека и дана ему на добрые дела, и что работать здесь, на далеких скалах, одно из таких трудных и добрых дел… Будучи натурой деятельной и сводя по привычке размышления к практическим заключениям, он и сам немного удивлялся выводу, который у него складывался в те минуты: явно не новый и, быть может, наивный, этот вывод трогал, волновал, заполнял душу. Сильнее, чем слово, его выражала музыка: все же да, вопреки всем невзгодам… приемля все заботы… какое это счастье — жить!

Острослов и затейник Иван Иванов заметно растерялся, когда в тихий круг рыбаков у костра осторожно вошел Панас Кириллович, кивнул в сторону баяниста и сделал знак рукой: мол, продолжай…

Рыбаки сидели неподвижно, их было человек тридцать, над ними трепетали отсветы, и от костра порывами веяла теплынь.


Но следующим утром, встретясь с Иваном на берегу при осмотре нового кунгаса, приведенного из Рейдово, бригадир, морща лоб, спросил:

— Где ты усмотрел, Иван, интересуюсь, чтобы в составе звена была такая профессия… музыкант?

Бойкий Иванов отвечал, не раздумывая:

— Где записано, Кирилыч, будто рыбаку, возвратясь с моря, не положено брать в руки баян, гитару или, черт его дери, барабан?

— Ты говоришь — рыбаку?

— Так точно, начальник.

— Значит, этот парень уже рыбак?

— Подсобник.

— Я не против, — предложил Братан, — оформить его культурником. Думаю, что наверху согласятся. Но… надежен ли? Не сбежит?..

Иванов усмехнулся:

— Кто поручится? «Кочевники» — люди легкие: чуть что не так, и — поминай как звали!

Бригадир насторожился:

— А что у нас не так? Одному, может, шторм, а другому поблажка? Нет, у нас и аврал, и отдых — равной мерой. Где он раньше-то перебивался?

Иванов шумно вздохнул:

— Стесняется рассказывать.

— Ты ли не выудишь?

— Да кое-что удалось. В Хабаровске, говорит, в универмаге. Опять-таки, музыкой занимался. Духовыми трубами, гитарами, балалайками торговал. Потом, говорит, к морю потянуло, и крепился, да не устоял.

Бригадир скривился, будто от зубной боли:

— Балалайки!..

И когда заядлый Иван Иванов принялся с жаром доказывать, что тут, мол, имеется важная примета: парня к настоящему, к рыбацкому делу потянуло и, значит, быть ему рыбаком, Кирилыч махнул рукой и не вступил в дискуссию.

Ему ли, Ивану, рассказывать, как она усложнилась, профессия рыбака, и особенно здесь, в особых условиях острова? Взять хотя бы подготовку к лову: первое, с чего нужно начинать, — с жилья. Где-нибудь на Черноморье, на Каспии, на Приазовье у рыбаков-прибрежников в ближайшей бухте непременно надежный приют: и общежитие, и столовая, и медпункт, и красный уголок с читальней, радиоприемником, телевизором. А в курильской сторонке рыбацкая бригада высаживается на берег ватагой первопроходцев: все у нее сначала — жилища, склады, мастерские, а это — плотницкие, столярные, слесарные, сварочные, такелажные работы, и всему — наикратчайший срок. Но закончено вселение на пустынный берег и проверены сети, лодки, руль-моторы, что же теперь, отдых? Нет, только теперь и развернется главная часть дела — поиск и лов, только и заварится согласованная, напряженная, расторопная работенка, в которой иная минута дороже часа, а час дороже дня.

Время путины — непрерывный, разнообразный и строгий экзамен рыбаку. Не оплошает ли он в тумане, когда видны только нос да корма кунгаса? Отыщет ли свои сети? Найдет ли кратчайший путь к стоянке? Ну, а если откажет мотор, да еще на крутой волне, да при том же клятом, сплошном, непроглядном тумане? Значит, любой рядовой рыбак должен иметь и навыки судоводителя, и достаточный опыт моториста.

Панас Кириллович в увлечении не замечал, что уже добрые две-три минуты размахивал руками и рассуждал вслух:

— Давно ли и ты, Иван, был мотористом, фигурой внушительной, приметной, вроде бы профессорского звания? А нынче у нас в каждом звене пять-шесть руль-моторов, и любой рыбак сам себе фигура! Нет, это не балалайками торговать! Ну, посади-ка своего баяниста на кунгас, какой он в море тебе помощник? Парень, может, и не слышал, что это такое — тросозаплетка? Может, и сам в ставнике запутается, и давно ли случился на одной рыбалке переполох: думали, крупная акула угодила в невод, а вытащили полуживого «кочевника»!..

Спохватившись, Братан заметил, что он один, без собеседников, и вроде бы доказывал прописные истины самому себе. Но если так, что же себя обманывать? Да, он безуспешно доказывал эти истины другому Панасу Кирилловичу, тому, что так упивался музыкой под мглистыми звездами на притихшем берегу. Тот, второй Панас Кириллович, не хотел бы расставаться с музыкантом, ну, хотя бы потому, что при любом, даже самом успешном размахе дела, при особенной, долгожданной рыбацкой удаче, в душе человека — уж такова она, видимо, от природы — остается потайная незаполненная емкость, а в ней — незатронутая струна. Не случайно же ему, Братану, не склонному, насколько он себя знал, к чувствительным порывам, в тот недавний вечер, когда, казалось, мелодия заполнила весь мир, и немного взгрустнулось, и смутно припомнилась радость, словно бы нахлынула, подняла, всколыхнула теплая и светлая волна.

Откуда ни возьмись, будто притаился за выступом скалы и не шагнул — прыгнул навстречу все тот же заводила Иван Иванов:

— Значит, отсылаем музыку?

Бригадир не понял:

— То есть?

— Мои ребята, чудаки, недовольны. Я им прямо сказал: тут не до баянов. Нам, братцы, на делянку Дальнюю перебираться, а там только и знай — вытаскивай рыбку, выколачивай план!

— Ну, и назойлив ты, Иван: опять насчет музыканта?

— Потому что с уважением к бригадиру и с ним согласен. Обойдемся и без музыки. Калиныч, тот дяденька исполнительный: сказано выставить гостя — свяжет, а выставит. Правда, мои ребята, чудаки, малость недовольны: никак, понимаешь, в толк не возьмут, что без музыки им даже лучше.

— До чего же ты ядовит, Иван, кто говорил, что лучше?

— Калиныч всем объясняет: бригадир, мол, не отсылал бы музыканта, будь от него польза.

Братан вздохнул и призадумался.

— А Калиныч уже и отослал? Но, погоди, в Южно-Курильск ни вчера, ни сегодня и целую неделю машины не было.

— Значит, пешком отправил, безжалостный!

Легкий на помине, из-за угла времянки появился степенный и важный Калиныч. При всей своей внушительной внешности, — что мощный разворот плеч, что могучая шея, что руки гиревика, — бригадный кормилец Калиныч был человеком тихим и застенчивым, а перед Братаном немного робел. Вид у него на этот раз был смущенный, он еще издали стал жаловаться:

— Да мало ли у меня, Кирилыч, своих забот, чтобы к тому же за «кочевником» гоняться? Куда его ветром сдуло? Не иначе, тронутый, пешой нарезал в Южно-Курильск! Но ведь это же не Крым и не Кавказ! Тут косолапые у самого стана топчутся… Эх, парень, и что его повело? Я ему, конечно, пояснил, что следует машину подождать: может, еще денек, может, еще и два… Так он и тарелку — в сторону. «А, прогоняете? Ну, ладно». Вот оно какое «ладно», человека-то нету!

— Хватит, — оборвал его Братан. — Рыбака мы не потеряли. Видели руки его, девичьи? Какой из него рыбак? А насчет баяниста — жаль, да только есть еще и такой сухарь бухгалтер, уж он спросил бы за музыку! Ну, касательно медведей, Калиныч, почаще Ивана Иванова слушай: тот с косолапыми на «ты», и, видишь, ни одной царапины.

История с гостем на том и закончилась бы, если бы не хитрец Иванов с его «зигзагами». А у бригадира в путину на нелегком Охотском берегу достаточно ежедневных больших забот, чтобы расследовать любые проходящие случаи. Из-за бесконечной клятой непогоды — слякоти, дождей, туманов, штормов, из-за пробоин, поломок, починок, потерь и поисков сетей и еще по причинам, которые не перечесть, — бригадиру порой не удавалось и самое, казалось бы, простое, непременное — побывать в размеченные сроки в каждом своем звене.

В дружном звене Ивана Иванова на делянке Дальней дела шли отлично, если не считать двух разбитых в щепы кунгасов, полуметровой пробоины в железном корпусе мотобота и выброшенного на скалы катера. Такие мелочи, впрочем, здесь почти не в счет: эти каменные берега знают опустошительные накаты цунами, бешеные тайфуны со скоростью ветра свыше пятидесяти метров в секунду, затяжные ливни, подобные водопадам, грязевые потоки в ущельях, горные обвалы, нагоны морской воды, глухие, глубинные удары землетрясений.

И что они, все каверзы стихии, в сравнении с тем светлым часом, когда суда неспешно, торжественно возвращаются с моря, переполненные трепетным живым серебром, или когда у берега, вдоль крыла ставника и в его «котле», мечутся, бунтуют, выхлестывают над волной сильные, нагулянные рыбины!

Тут рыбаку все пережитое трын-трава, и море чудесно, и берег приветлив, и доброе солнышко ласково, и дорого поставленное меж скалами скромное дощатое жилье.

На ивановскую делянку Дальнюю Панас Кириллович добрался с трудом: едва мотобот «Утенок» обогнул мыс Черный, резко засвежел ветер и пошла крутая, сильная волна. Еще хорошо, что у делянки Дальней был приметен высоченный кекур — он возвышался над низкой пеленой мглы, сразу поглотившей очертания берега, — Братан держался этого ориентира; удачно проскочил меж камнями и вовремя укрылся в бухточке.

— Что это за примета, Иван? — говорил он шутя, допивая в столовке звена шестой стакан огненного чая. — Как только к тебе в гости выберусь, тут уж непременно шторм, дождь или туман!

Иван отвечал, как обычно, без промедления:

— Видимо, природа за меня стоит: от начальственного ока оберегает.

— Колюч ты, Иванов…

— Уж каков есть и, опять-таки, от природы.

— А меж тем ты и сам вожак, Иван, и, значит, «начальственное око». Кстати, жилье у тебя в чистоте, в порядке.

Довольный похвалой, Иванов скромно заметил:

— Похулить грешно, а похвалить вроде бы не за что. Правда, народ у меня культурный: карты судом судили и сожгли, а спиртом только в выходной балуемся, и то по строгой норме.

Братан даже крякнул от удовольствия:

— Молодцы!

— Давно ли было, что, ежели случится свободный вечерок, ребятам и помыться недосуг, — в очко, в подкидного режутся. А нынче — и кто бы подумал — музыку в стане завели: все в музыкальный кружок записались.

— И ты, Иван, тоже?

— И, конечно, первый.

— А на чем играть собираешься? Наверное, как старший, на басу?

Иванов беззлобно улыбнулся.

— Шутка за пазуху не лезет: одним по нотам играть, другим в ладоши хлопать. В общем, приготовься, бригадир. Хлопать придется обязательно.

Панас Кириллович неторопливо налил седьмой стакан чая.

— Хороший ты рыбак, Иван. Умеешь рыбу брать, уют устраивать, с людьми ладить. Верно, есть у тебя в характере избыток соли и перцу, но это терпимо. А насчет вашего кружка, извини, враки. Что за учение — без учителя? А где его взять?

Тут Иванов почему-то засмеялся. Глянул на бригадира и засмеялся еще громче. Панас Кириллович насторожился, спросил:

— Ты, может, голубь, малость «причастился»?

Иван тяжело перевел дыхание.

— Ладно. Перемелется… Интересно, товарищ начальник. Очень интересно!..


Ночью случилось ЧП: южный ветер резко сменился на западный, и в бухту с моря ворвалась высокая гремучая волна. Мотобот бригадира «Утенок» сорвало с якоря и закачало, закружило на зыби, унося на скалы. Береговой вахтенный ударил в обрубок рельса, подвешенный на столбе, и по знакомому голосу сигнала население малого стана поднялось на ноги в течение считанных минут.

Первыми у лодок, вытащенных на крутой откос, подальше от полосы прибоя, оказались Братан и его молоденький моторист Мишутка. И пока Иван Иванов, необычно строгий и собранный, отдавал распоряжения своей дружине, Панас Кириллович и Мишутка сдвинули на воду одну из лодок и пошли на веслах к мотоботу.

Лишь через несколько минут, уже отдаляясь от берега, Панас Кириллович понял, что второпях, да еще спросонья, неверно оценил силу ветра, высоту и разгон волны: их малую лодчонку, которая сначала шла довольно бойко, ударил, поставил торчком и тут же захлестнул огромный вал. Барахтаясь в ледяной воде, Панас Кириллович попытался сбросить сапоги и тяжелую фуфайку. Это ему не удалось, и он решил плыть к «Утенку» в одежде. Расстояние до судна было невелико, какие-то сорок метров, но вскоре Братан заметил, что мотобот нисколько не приближался, — уходил все дальше, дальше… И последнее, что запомнилось бригадиру в те злые, безнадежные минуты, — какая-то белая стенка и на ней распластанный парень с черным, кричащим ртом… и глаза парня… необычайные глаза, к тому же удивительно знакомые. Так и не припомнилось Братану, где и когда он видел эти глаза.


В тишине и странном покое он долго и напряженно прислушивался, раздумывая над одним-единственным вопросом: неужели так и умирает человек? Знает, что уже умер, и продолжает слышать чьи-то голоса и далекую негромкую мелодию. Если бы он мог сказать на прощанье своим ребятам хотя бы два-три слова! Свое последнее желание! Нет, не услышат. А Мишутка? Умер и он? Ну, косматое, беспощадное Охотское, каким же значится бригадир Братан у тебя на счету? В какие глубины ты его упрячешь? Можешь не бесноваться, не радоваться: он — настоящий курильский рыбак, и думал не о смерти в серой твоей пучине, и в самую последнюю минуту не устрашился тебя… Нет, не устрашился. Нет и нет!..

Голос Ивана Иванова — не насмешливый, как обычно, а словно бы просящий и сдавленно взволнованный, — послышался где-то совсем близко, но Братан не тотчас разобрался в смысле слов:

— Губы дрогнули… Братцы, родные, ну, ей-богу, дрогнули! О, ты, дьявол, счастливый, Петр Петров!..

Панас Кириллович прислушивался и раздумывал: значит, в звене обретается еще один «двузначный»? Может, и он хлебнул студеной морской водицы и, счастливый, остался жить? Да, в таком случае, действительно, счастливый…

Братан пошевелил руками, убедился, что целы и послушны, крякнул, поднатужился, приподнялся, сел; в тесной комнатушке то ли в тумане, то ли в табачном дыму перед ним замелькали, потом постепенно четко обозначились напряженные, неподвижные лица.

Тут, пожалуй, некстати ему подумалось, что это похоже на кино, когда обрывается лента и на экране все замирает: люди, колеса, ветки деревьев, птицы на лету… Лента приходит в движение, и вот уже ожил, наполнился смыслом привычный мир… Так было и сейчас: будто над самым ухом Панаса Кирилловича неугомонный Иванов оглушительно рявкнул:

— Значит, нету еще, братцы, на морях таких штормов, чтобы нашего бригадира окорнали!

И все пришло в движение — лица людей, их руки, плечи, комнатушка наполнилась неразберихой голосов, а с берега, сквозь кем-то открытую дверь, тяжело ввалился каменный грохот моря.

— Что мой Мишутка? — спросил Братан и, обернувшись к окну, тотчас увидел своего молоденького моториста: щеки у него запали, губы присохли и почернели, правая рука висела на перевязи. Он подался вперед и заговорил поспешно, взволнованно:

— А нашего «Утенка» выручили!.. Сам Иван Иванов первый на корму взобрался. Ну, скажу вам, тут парни… Железное звено!..

Панас Кириллович вздохнул глубоко и свободно.

— Спасибо Ивану, заядлому. Малый он с перцем, но… рыбак!

Ему хотелось бы сказать значительно больше: после такого потрясения, когда пучина глухо, намертво сомкнулась над головой, когда уже не стало и страха — его сменило состояние темного покоя, и вдруг опять вернулась, грянула близким прибоем, засияла жизнь, — в такие минуты говорить бы с друзьями, не наговориться. Но Панас Кириллович запнулся на полуслове и промолчал… Тот самый парень, что стоял на белой стенке (видимо, на носу шлюпки) среди летящих волн, — именно он, бригадир был уверен, что не ошибся, — теперь сидел рядом с Мишуткой и спокойно, доверчиво смотрел на Братана.

— Я тебя запомнил и не забуду, — сказал ему Братан. — Знаю, что было тебе, друг, не легко с таким, с шестипудовым управиться… Где же я видел тебя раньше? Да, точно, видел и не чаял, что ты — судьба.

— Это Петя Петров, — сказал Мишутка. — Он еще считается новеньким.

— Ну, новенький! — громко вмешался Иванов. — Бывает и новенький, что старенький. И сеть пошьет, и тросы счалит, и с мотором управится, в общем, от рождения рыбак. Однако об этом, братцы, позже: бригадиру нужен покой.

Рыбаки попритихли и стали расходиться. Иванов налил из термоса чашку черного кофе, достал из клеенчатого кошеля хлеб, придвинул блюдце с маслом, открыл банку сгущенного молока. Все у него делалось само собой, бесшумно и ловко, он только пошевелил пальцами, а ужин был уже на столе.

Но Братан от еды отказался, отхлебнул кофе и задумался, прислушиваясь.

— Ручаюсь, Иван, что по шкале Бофорта ветер сейчас не менее тридцати метров. Да, в секунду… Это называется — жестокий шторм. Вон как оно, по всем правилам нарастало: с вечера был свежий ветер, потом стал сильным, крепким и очень крепким, и перешел в шторм, и в сильный шторм, а сейчас — последняя ступенька перед ураганом — жестокий шторм… Ну, сторонка! Десять раз клялся, что уеду, что хватит с меня Охотского — по горло им сыт. И не уехал… Но уж теперь!..

Иван сидел напротив бригадира у маленького стола и весь был настороженное внимание.

— И теперь не уехать вам, Кирилыч. Потому что оно, Охотское, характеру требует. Сошелся характером — не уедешь. Я вот какое уже время к своим рыбакам приглядываюсь; одни уходят, другие остаются. Легкую щепку волна смывает, а об железо и сама — в дым!

Братан все прислушивался к тяжкому, прерывистому гулу моря.

— Я, понимаешь ли, все о том парне думаю. Теперь он мне вроде бы родня. Глаза у него ясные и добрые, однако же смельчак!..

Тут Панас Кириллович, видимо, что-то припомнил, засуетился и привстал с постели.

— Послушай-ка, друг Иван… Он, этот Петров, не играет на баяне?

Иванов, казалось, не расслышал.

— А парнишка — нужно бы приглянуться к нему, он-то с изюминкой! Что ж, мне и раньше подобные встречались — славные трудяги, да и люди приветные.

— Про таких говорят — романтики.

— Вон куда ты забрался, Иван!..

Звеньевой усмехнулся.

— Ты послушал бы, как он говорит! О людях, о друзьях-товарищах нужно думать лучше, чем они есть, говорит он, и они станут лучше. А женщину, говорит, нужно по-хорошему, по-доброму выдумывать. Ему кто-то из наших ребят возьми и брякни: «Ты чудак!» Так он и на малость не обиделся: «Наверное, — говорит, — немного чудак, о чем не сожалею. Потому что с романтикой интересней жить». Вот каков парень, а? В общем, добрая кадра!

Прислонясь головой к стене, Братан засмотрелся на огонек лампы.

— Теперь все понятно, — сказал он. — И что у вас тут музыка, понятно. Я — черствый сухарь. Спасибо тебе, Иван, за урок. За «добрую кадру».

Заядлый Иванов оставался самим собой и даже на этот раз не обошелся без «укола»:

— А вчера перед вечером, в самое затишье, он новую песенку спел: «Кто-то теряет, кто-то находит…» Может, где слышали? Артист!

Братан промолчал. Он мог бы ответить Ивану, что в этой несложной истории ни у кого из них не было потерь. Но усталость окончательно сморила Панаса Кирилловича, и он не заметил, как уже во сне возвратился в тот памятный звездный вечер, когда, шагая берегом в рыбацкий стан, услышал негромкую мелодию баяна.

Теперь она звучала широко и мощно, и в рокоте ее басов угадывались отголоски шторма. Но море было раздольное и полное звезд и властно влекло в свои беспокойные дали, щедрое море, Охотское, трудное, но родное.

Загрузка...