Солнце над школой

Глава 1. Несчастья начинаются так…

Только сейчас я понял, почему мать говорила мне: «Жизнь гораздо сложнее, чем ты думаешь…»

И теперь я вполне согласен с бабушкой, которая всегда твердит: «Ну-у, пришла беда — отворяй ворота!»

Вот уж что верно, то верно! Теперь я и сам вижу, что беды не ходят в одиночку. И впереди — необязательно самая большая беда. Наоборот, начинается с маленького.

У меня все началось в понедельник — в самый несчастливый день.

Как назло, небо в этот день было синее-пресинее. Деревья на бульваре стояли еще совсем зеленые, только кое-где на них виднелись первые желтые листья. Над домами носились извивающиеся серебристые паутинки. Было так жарко, что прохожие жались к теневой стороне.

Вот из-за этой-то жары мы и решили уйти с урока.

Из окон нашего класса виден школьный двор, а за ним — базар. И как раз в эти окна бьет солнце. Конечно, если бы наш класс учился в первой смене, солнечные лучи не дошли бы до нас. А в три часа дня они жгли, как сумасшедшие. Посиди-ка на солнцепеке в шерстяной гимнастерке! Конечно, на севере такая форма в самый раз, а у нас, в Приазовье, в ней одно мучение.

Вот почему на переменке мы выползли из класса, как осенние мухи, — сонные, разморенные и толстые в своей шерстяной форме. Послонялись по двору и присели в тени, на досках возле флигеля.

Флигель срочно ремонтируется, и никто не знает, что в нем будет. Женя Марков лениво спросил об этом у пожилого плотника в фартуке.

— А вот подождите! — засмеялся плотник. — Вы тут такие двойки будете зарабатывать, что не зарадуетесь!

Женька вежливо осведомился:

— Сколько же нам еще ждать этих самых двоек? И чем они отличаются от других?

— Ждать недолго. А двойки будут замечательные — они из вас лень выбьют. Не будете тогда вот, как сейчас, под ногами путаться, — сказал плотник и вдруг прикрикнул: — А ну марш отсюда!

Мы обиделись и решили, что при такой жаре заниматься, да еще английским, — невозможно, и Рудик Шабалин обиженно сказал:

— Мне этот английский вообще ни к чему. Я в Америку не собираюсь…

Мы задумались. После «инглиша» — большая перемена, потом — история. Если ехать на трамвае и не особенно задерживаться на море, к началу урока истории можно будет вернуться.

И мы отправились на море.

Марков уговорил нас взять книги с собой:

— Когда вернемся, скажем, что мы были у врача на осмотре, и никто ничего не узнает.

В подъезде самой близкой к школе Женькиной квартиры мы сняли свои форменные гимнастерки, отдали Женьке портфели, и он отнес их домой.

Все складывалось удачно. Женькины родители работали в больнице и возвращались домой поздно. Кроме них, в квартире никого не было, и, значит, нас никто не заметит.

Мы со спокойной совестью, в соколках-безрукавках и длинных форменных брюках, двинулись к трамвайной остановке.

Я пошарил в карманах и, нащупав свой счастливый пятак и два гривенника, сразу же подумал, у кого занять еще один гривенник на трамвайный билет. Самым компанейским парнем мне показался Саша Петренко, которого в классе называли Чесныком — он очень любил чеснок.

— Чеснык, деньги есть? — спросил я у него.

— А зачем?

— На билет.

— Это на трамвай?

— Ну, не на поезд же…

Саша пожал узкими плечами и презрительно усмехнулся:

— Смешно…

— Что — смешно?

— Брать билет. Ехать-то нам сколько?

И мне сразу же стало понятным, что Чеснык прав. В самом деле, если бы мы ехали из конца в конец или хотя бы большую половину маршрута — тогда билет брать нужно. А нам же близко — всего четыре остановочки.

— Действительно, — сказал Рудик. — Как только трамвайному начальству не стыдно брать за четыре остановки столько же, сколько и за весь маршрут!

Только Женя Марков недовольно молчал, а потом сказал, что из-за тридцати копеек он не хочет иметь неприятности.

— Ты просто трусишь, — презрительно усмехнулся Чеснык.

— Дело не в этом…

— Ну, тогда ты не товарищ! — возмутился я. — Раз все решили ехать без билета, значит…

— Ладно, — нехотя согласился Женька. — Раз все, значит, и я…

— Только, хлопцы, садиться нужно с передней площадки, — сказал Чеснык.

— Мы что — записались в инвалиды? — спросил Рудик.

— А вот увидите, — загадочно улыбнулся Петренко.

И мы все вчетвером сели с передней площадки моторного вагона. Кондукторша направилась к нам, но ее задержали женщина с ребенком и какая-то старушка. Так мы проехали остановку, соскочили с трамвая, а потом устроились на задней площадке. А с передней в это время вошли какие-то старички. Пока кондукторша продавала им билеты, пока возвращалась назад — снова остановка. Мы опять соскочили и сели с передней площадки прицепного вагона. Здесь кондукторша сразу же заприметила нас и начала пробираться вперед. Но в прицепном вагоне всегда много пассажиров с вещами — они едут с вокзала в порт. Пока кондукторша ссорилась с этими пассажирами из-за их вещей, на предпоследней остановке мы перемахнули на заднюю площадку.

Тут-то нас и поймали.

Вернее, поймали меня. Толстая, распаренная кондукторша схватила меня за плечо и закричала:

— А ну плати за проезд!

— Так мне же одну остановочку!

— Видела я, какую остановочку! Бери билет! А то милиционера позову!

Мне показалось, что убегать с урока все-таки не следовало бы. В конце концов английский, наверное, не такой уж плохой язык. На нем даже Джек Лондон писал. А теперь и английским не позанимаешься и в милицию, того и гляди, попадешь. И все из-за каких-то несчастных тридцати копеек.

Я уже почти смирился с неминуемой бедой, как вдруг услышал голос Петренко:

— Олег! Громов! Ты чего там задержался?

Я даже вздрогнул. Растерянные Рудик и Женя стояли рядом, на задней площадке, а Саша шел из глубины вагона. Когда он туда прошмыгнул, никто не заметил. Говорил он требовательно и даже сердито и смело шел прямо на толстую, красную кондукторшу. Его маленькие зеленоватые глазки казались колючими и злыми, а вздернутый, весь в веснушках нос морщился. Бледное лицо было задиристо и решительно.

— Что у тебя такое, Громов? — опять недовольно спросил он.

— Так вот… билеты… — пролепетал я.

— Билеты же у меня, — сурово сказал Чеснык и набросился на кондукторшу: — Какое вы имеете право хватать за шиворот?

Кондукторша опешила и даже не подумала о том, что взять за шиворот она не могла — ведь все мы были в соколках-безрукавках, у которых, как известно, «шиворота» не бывает. Она отпустила мое плечо и хотела было что-то сказать, но Чеснык закричал:

— Что это вам — собачонка? Да? Ухватила за шиворот и трясет! Да я сейчас сам милицию позову! Пусть вас посадят за избиение малолетних.

Тут, конечно, Петренко хватил через край. Кондукторша сразу пришла в себя и закричала:

— Как без билета ехать — так он не ребенок! А когда билет с него требуют — так он сразу ребенок! Где у него билет? Ну?!

Она совсем забыла обо мне и стала доказывать, когда можно считаться ребенком, а когда нельзя. Сашке не нравились ее сбивчивые объяснения, и он тоже кричал:

— Надо по-человечески спрашивать билеты. А не за шиворот хватать! Если все за шиворот начнут хватать — так зачем же тогда билеты?

Почему-то получилось так, что те пассажиры, с которыми кондукторша спорила из-за вещей, сразу поняли Чесныка и вдруг почувствовали себя оскорбленными. Они тоже закричали:

— Моду какую взяли — чуть что, так и орать!

— Не научились еще культурно работать!

— Грубиянка!

— Сам ты грубиян! — взвилась кондукторша и, совсем забыв о нас, стала пробираться на середину вагона, к новым обидчикам.

Петренко подтолкнул меня к ступенькам…

Пока разыгрывалась вся эта катавасия, трамвай преспокойно бежал по рельсам, деловито постукивал на стыках и перед конечной остановкой начал сбавлять ход. Мы спрыгнули с подножки. Но Петренко все-таки задержался и крикнул:

— Я за милицией пошел!

— И правильно! — ответил ему кто-то из вагона.

Мы перебежали на другую сторону улицы, в тень раскидистого тополя, и захохотали.

После такой истории идти спокойно мы уже не могли — то и дело переходили на бег и взахлеб делились пережитым. Впереди бежал Чеснык. И мы, догоняя его, понимали, что делает он это по праву. Ведь именно Сашка оказался самым смелым, находчивым и отчаянным.

И он бежал, гордый и решительный, молча выслушивая наши рассказы.

Бежали к морю, не замечая, что наши несчастья и беды уже начались и остановить их было трудно.