Сон в холодном доме

Ночных сверчков опять с цикадами не путай

Цикады ночью спят, им ночью — все равно,

А в сердце, может быть, как в пропаде темно

И кажется земля тяжелой мертвой грудой.

Живут цикады днем. Растопленной смолою

Горячий сосен сок пьянит до песен их;

Не надо им тогда веселых глаз твоих,

Не надо слез твоих, ночей со звездной мглою.

Они живут в раю. Им нас совсем не надо.

И нам они — к чему? Представь себе, что вдруг

Земля горит, беда, что все — как ад вокруг,

А мы с тобою райского вкушаем сада.

Светом солнечным пьянели

Золотистые глаза,

Неподвижны были ели

И морская полоса,

И цикады жарко пели.

Слов чудесных я не помню —

Не они сомкнули круг, —

Я глаза сияньем помню,

И таким волненьем вдруг,

Что закрыли солнце к полдню.

Помню тоже: сердце билось

Под рукою об белье,

А потом оно открылось

Грудью темною ее, —

Будто так оно приснилось.

А потом прикрыла очи,

И была она тиха,

Как звезда июльской ночи, —

Вся в печали без греха,

Тишины любовной кротче.

Вновь шумели в знойной лени

Море, сосны и земля,

И вязало время тени,

Будто Парка, оголя

Ее детские колени.

Тяжелый дом, а дальше — холмы, горы;

Прованса день уходит в дальний свет;

Прохладе солнечной раздвинул шторы

Привычный жест, как было сотни лет.

К приходу вечера девичьи зовы

Спешат сказать — и чем душа полна;

Повторные слова взволнованны и новы,

Как в море миллиардная волна.

Старушка черная под черной шляпой

Сидит и спит у солнечной стены,

И ловит тень котенок мягкой лапой —

Кривую тень старушечьей спины.

Старушка спит, ей снится в кухне лужа

Когда-то пролитого молока,

Письмо с войны (тогда живого) мужа,

Иль гнев его и темная рука.

А может быть, теперь, в минуты эти,

Легчайший сон летит по городам —

Куда ушли ее большие дети,

Ступая прочь по сердцу и годам.

Идут быки с рожном большим на выях,

Их очи — тихие, а вечер — вот уже

Об землю бьется на прохладных крыльях

В огнях зари, на звездном рубеже.

Последний знак, и вот скользят огни,

А в сумраке — твои глаза одни;

Тяжелый поезд медлит все, пока

В прощанье бьется жаркая рука.

Уйдет он прочь под арками мостов,

Но — звездный путь ему, счастливых снов!

И дней — с утра — цветущею землей,

Людей ему — веселою семьей!

Шумит в огнях Париж ночной, глухой…

Ну что, дитя, уехал милый твой;

Чего ж ты ждешь, и плачешь, как во сне,

И сон — не твой, не в розовой весне;

Должно быть, поезда нещадный стук

Об сердце бьется, сердце из-под рук

Летит за ним, летит как счастье дней, —

Подстреленным полетом лебедей.

Скажу тебе о днях. Пройдут они.

У жизни будут дни — другие дни.

Не может быть, чтоб в сердце навсегда

Жила, была горячая беда.

Здесь редок снег, здесь только зимний холод,

Здесь снег бранят и грязью и чумой,

И парижанину подснежный город

Давно не мил, и он спешит домой.

Люблю я снег полночною зимою

В латинских улицах и тупиках,

Когда века в снегу идут со мною,

Спешат со снежной музой на руках.

И тишина звучит тревожным боем

Курантов, вдруг очнувшихся в снегу…

Мечта со мной, нам весело обоим,

Молчит она, молчать я не могу;

И вот шепчу я (с русским удареньем!)

Слова чужие страсти и любви, —

Французским меряю стихотвореньем

Печаль и радость русские в крови.

Печаль и радость русские в крови.

Под небом Парижа —

случайные встречи

играл на гармошке

тот юнга в порту

И темные очи,

и детские плечи

казались под солнцем

в любовном поту.

Вокруг нас теснились

и шхуны, и лайбы,

и полдень Туниса

дремотно дышал,

и якорь огромный

тяжелые лапы

раскинул на пирсе

и шхуну держал.

Пустынно и море,

и порт был безлюдный,

мальчишка играл

и смотрел на меня,

и час был высокий,

безоблачно трудный,

и солнце мерцало,

всем миром звеня.

Там Индия где-то,

а там — Заполярье…

Куда же идти нам

в тугих парусах?

Но юнга вдруг вспомнил

о плачущей Марье,

припал вновь к гармошке,

под солнцем в слезах.

Рыбак ушел в нехожую погоду —

Чтоб море было без луны и звезд, —

Приморскому покорен небосводу,

И ничего, что ветер бьется вхлест —

Норд-остом бьется, парусом играет,

А чайка в море — будто умирает.

Его жена, на каменистом пляже,

Как будто не плетет, а вяжет

Худую сеть, разодранную бурей,

Сейчас её дитя, играя ляжет

И на сетях спокойно вдруг уснет.

Стрижей косых неистовый полет

Сшибается под крышею понурой

Поет рыбачка песенку простую,

Следя за парусом, белеющим волной.

Но вот и ночь. И вновь тугую тую

Терзает ветер за ее спиной.

На западе — пожарище заката, —

Природы чудной ветреная плата.

К тугой груди прижав дитя, рыбачка

Идет к соседке — душу отвести:

Какая ночью в море рыбьем качка,

Как трудно прорвы в неводе сплести,

Как рыбу надо во-время продать,

И с мужем в море жить и умирать…

Над холмами приморскими светло

Звезда вечерняя пропала в туче,

Сгребает ветер тяжкою метлой

Кипенье волн, взлетающих всё круче,

И темная рыбачка смотрит в море

И, как влюбленная, не верит в горе.

Пришел рыбак под утро. Парус влажный

Он крепко с мачтой шкотами связал.

С уловом он — как если б счастье взял, —

Умчался вдаль куда-то ветер страшный…

Он в дом вошел, и сонную улыбку

Жены схватил, как золотую рыбку.

Сколько радости было от снега,

Он всю ночь будто шелком шуршал;

За окном моим тропкою бега

Узкий след, как от серны, лежал.

Был любим ею я до рассвета;

Время мчалось дорогой земной,

И дышала она, будто Лета,

Легкокрылой бедою и мной.

Как же так вдруг бежит, убежала,

Тяжкой дверью прикрыла себя,

А рассвет, без конца и начала,

Леденеет, беглянкой слепя.

Весь день тот был как счастье в тихом слоге

Зеленый свет простерся далеко,

Сжимала руку жарко и легко

Весна моя, веселая в дороге,

Чтоб всё неистовым казалось мне,

Как власть любви в невероятном сне.

И тихо бились в паутинке света

Глаза ее, бесстрашные в себе,

И не казалось мне — в такой судьбе, —

Что всё пройдет, как полыханье лета,

Как осени угрюмые дожди,

Чтоб вдруг зимой проснуться от «Не жди!»

Был праведный от часа и до часа

Тот день свободы — вечности часов,

Мерцала стрелка золотых весов

В руках любви, как солнечная масса.

Ах, жаждой полная весна моя.

Куда же ты… Так жаждой напоя!

Стоит зима у моего порога,

А ночь тиха, а ночь совсем не спит

Как тот замученный бессонницей пиит

Для трудной вечности любви своей

Средь Елисейских розовых полей.

Снежная оторопь степью курганною

Крылья раскинула в дальний полет;

Солнце февральское розою алою

Вспыхнуло в окнах и будто поёт.

Дева высокая, убранно белая,

Снежною пылью стоит у окна;

Мать всё поёт, у стола что-то делая,

Плачет о деве — как дева бледна…

Что же в окно, среди снежного топота

Снежного чуда и детского сна,

К мальчику тихо из вьюжного пропада

Солнечным тополем бьется весна!

Дивная песня метелится ветрами,

Жарко взлетает, как искры в огне,

Смотрит в глаза его буднями светлыми,

Инеем звездным мерцает в окне.

И не уйти от тревоги и радости, —

О как родная рука горяча!

Мальчику страшно от песни и жалости —

У материнского плачет плеча.

Больные тополи Парижа

На тротуаре — как в бреду,

В угаре, листьями колыша,

Они на родину бредут.

И потрясает дымный грохот

Их тополиную тоску,

В которой слышен речки рокот,

Несущей солнце по песку.

Квартальный ветер неумелый,

Пройдя предутренней волной,

Тревожно пух роняет белый

Над звонко-каменной землей.

Над крышами поток весенний

Прохладой розовой летит,

Как чудный сон стихотворений,

Еще не павший на гранит.

У моря Черного я помню Буг:

Он тих и стар у летнего порога,

Но осенью, как отрок-недотрога,

На море грозное кидался вдруг.

Вдали — и мост, в Варваровку, понтонный;

Чуть-чуть по-эллински он музыкой звучал;

По нем стучал натужный топот конный,

А Николаев — Ольвией скучал.

Варваровка! Не скифский ли там стан

Гонял коней для эллинской заставы?

В земле, поглубже, — вот Дианы стан,

В руке — стрела охотничей забавы;

В глазах ее и мужество, и робость…

Историей весь берег перекрыт!

Археология, божественная пропасть,

А сад в цвету, весь пчёлами покрыт!

И вот, как в дни «Крещения Руси»,

Раздетые аттические боги

Потоплены в волнах; пощады не проси;

Об лодку мрамором их бьются ноги…

А белые акации цветут

В неистовом и теплом аромате,

Вот полнолуние, и вот поют

Все соловьи в сиреневой прохладе.

Росисто утро. День настал, пришел,

Плечом широким Буг коснулся моря,

Гудит буксир, он из породы пчёл,

Идет, дымит, с волной высокой споря.

Что так слабо бьется сердце

С мертвой силой на земле —

Вот на проволочной дверце

Та же кровь, что на крыле;

Или воля птичья ниже

Всех прославленных свобод,

Или песнями обижен

Весь березовый народ;

Или птице быть пристало

В томноте да на шестке,

Чтоб торжественнее стало

Пенье в клеточной тоске;

Ходят люди среди клеток,

Тычут пальцем всем в глаза;

Водят люди своих деток,

Чтоб глазеть на голоса.

Судья нацист бандиту дал топор,

Чтоб палачом был русской партизанки;

На русскую смотрел, как смерть, в упор,

На раны черные её и ранки.

Тюремный двор — застенок палачей;

Вот щелкает ефрейтор каблуками;

Не видит он живых ее очей,

Кровавый лик с кровавыми губами.

Ах, Вики, Вики, как ты хороша, —

С тобою Родина, весь мир с тобою!

Удара ждешь, едва-едва дыша,

Но вся душа твоя зовёт всех к бою.

Чудовищен нацистов балаган,

Вот эта плаха, — как «почет принцессе»…

Известный Франции Гаврошка-хулиган

Стоял с тобою рядом на процессе!

Палач бандит, ему под стать — судья

Вели игру в кровавом исступленьи;

Был проклят час предутреннего дня

И к плахе аккуратные ступени.

Бессмертье здесь, оно ведь — навсегда,

Таких, как ты, народ не забывает:

Крылатым воином — когда беда,

И смерти мертвенной герой не знает.

Буря снегом замела

Две избушки на откосе;

Будто льдины от весла —

Тучи лунные в морозе;

За откосом — мутный свет,

Вдоль избушек — волчий след.

Два соседа — два врага —

И судили, и рядили —

Как делить им два стога,

Что под снегом звездным стыли.

Помирились всё ж в Сочельник

И пошли за водкой в Ельник.

А когда домой пришли —

Много пили, много ели,

Табачок примерно жгли,

Друг на друга не смотрели.

Ведь привычно было так —

У соседа брать табак.

Вот Иван и говорит:

«Ты свою жену не знаешь,

Марья за меня сгорит, —

Ты жену, ведь, не ласкаешь»…

И Степан с Иваном пьют,

Об ладонь ладонью бьют.

Ночи лунные прошли,

Марья Ваню отравила,

А потом, весной, нашли

Марью: умерла на вилах.

Что ж, Степан ее убил —

Муж, который не любил.

Так делили два стога,

Что казались лишь стогами;

Боги были в сапогах

Эллинийскими богами, —

Мужики российской были,

Мягче воска, проще пыли.

В пышных храмах торжество:

Где-то в небе — Рождество…

На земле бесснежный лёд, —

Ночью скованный блестит,

Ветер северный свистит

Время движется вперед

Никому никто не верит

Не стучись ты в эти двери, —

Не отворят никогда

Отойди опять во мглу

И замерзни там в углу.

Братство может быть приснится

Будет сердце счастьем биться

Умереть, ведь, не беда.

Слезы страшные помогут

Дописать живому богу

Мертвый образ Рождества.

Плачет тихо над собой

Ночью дева: друг не любит.

А по саду молодой

Бродит месяц, — не отступит.

Не отступит он, такой,

От влюбленных, кто с тоской,

Чтобы влиться в очи;

Чтобы плакал и любил,

Кто забвенье жарко пил

В росах белой ночи.

Дева девочкой была,

И была вся — легче смеха;

До зари с луной плыла —

С милым, — милый не помеха.

А теперь вот говорят,

Что глаза ее горят

Болью и позором;

Говорят еще — с тоской,

Жизнью не живет людской,

Бредит всяким вздором.

Всё б ничто, да только как

Встретиться с любимым!

Вновь любилась бы — вот так! —

С огненным и льдинным.

Вот совсем уж побледнел

От мечтаний и от дел

Месяц, с ним и дева;

Утро вспыхнуло зарей,

Сгинул месяца герой,

Всходит солнце гнева.

Старуха едет. Едет. Боже мой,

Ее девчонкой видел я когда-то,

Всё трудное мое ей было радо, —

Цветущей яблоней была земной!

Теперь — старуха едет, губы проглотив,

И почему Чайковского мотив

Всю душу жарко вдруг мою так гложет

Ах, Родина, твой Лебедь у рояля, —

Виденье детское, всё в белом существо!

Но вот — старуха. Всё вокруг мертво,

А я — как проклятый в вагонных далях.

Одни слова, слова. О нет,

Любви Твоей как жизни верю.

Но жизнь — не радостный ответ.

Да, я входил и этой дверью

В прекрасный мир очарованья,

Кружили голову признанья

Высокой юности моей;

Я верен был и верил ей.

Бывает так — что страшно вдруг:

Вот этот мой красивый друг,

Идущий к нам походкой важной

Идет к Тебе. Улыбкой влажной

Лицо Твое пылает горячо,

Возможному вы улыбнулись оба,

Меж вами, да, мое плечо…

Нет, не клянись любить до гроба.

Снежнозубая улыбка

У красавицы моей;

Веет снегом, веет зыбко

Из заснеженных полей;

Ее очи лучевые

Вижу часто и во сне;

Вся звучит — как ключевые

Воды в солнечной весне;

С новогоднею звездою

В косы месяц заплела,

Чтоб надежда красотою

Счастьем-лебедем плыла

С Новым годом — в счастье новом,

И влюбленность не тая,

Вверх бокалы, с добрым словом, —

Это Родина моя!

В зимнем небе низком, мутном —

Желтая луна;

Я в лесу, в усильи трудном:

Предо мной — стена.

Подымаюсь. Время ночи

В снежной тишине

Неподвижно. Нету мочи,

Силы нет во мне.

Страшно мне: я ненавижу

И душа в огне,

За стеною дом я вижу

И людей в окне.

Вижу золото и вещи,

Явства и ковры,

Блеск мечей, во тьме зловещий,

Час глухой поры.

Всё богатство здесь добыто

Грабежом, войной,

Много и рабов зарыто,

Битых за стеной.

Слышу споры я и крики

Иностранных слов,

И слова как звери дики,

Будто волчий зов.

Затемненный, как туманом,

Холодом седин, —

«Погублю их я обманом», —

Говорит один.

Говорит другой: «Отравой

Надо извести!»

И кричат: «Войной кровавой,

Бог наш, отомсти!..»

И грозят мечами, ядом,

Глядя на восток…

Вижу — дом там, близко, рядом,

Как живой цветок.

Дом иной, иные люди,

Всё не так, как здесь;

Ярким светом дышат груди,

Дом открытый весь —

Для друзей, для мира. К счастью

Строят жизнь. Она —

Целым миром, каждой частью

Как любовь полна.

Будто пчелы золотые

Люди там живут;

Вижу — мне они родные

И к себе зовут.

Многочисленны, едины

И сильны в труде

И упорны, как плотины

На большой воде.

Чуден труд, умны движенья

Напряженных рук;

В братском подвиге служенья

Нет напрасных мук.

Есть у них мечи, отвага

И огонь, чтоб жечь,

Но они у них — для блага,

Чтоб народ сберечь.

Потому что волчьим воем,

Как больной урод, —

Черный дом войной, разбоем

Истреблял народ.

Понимаю: смертью, кровью

Дышит черный дом;

Светлый дом, чтоб жить с любовью,

Счастием ведом.

В черном доме — брань и топот,

Мерный стали звон,

Нет людей и воин — робот…

Вот — выходят вон —

Это — сон, проснуться надо,

Никогда не спать,

Но душа и в боли рада

Вещее познать.

Знаю: сплю я мне б проснуться,

Но сквозь тяжесть сна

Вижу, как сгорая гнутся

Черный дом, стена.

Мне мил мой городок, где прожил я

Так много лет и трудных и счастливых,

Где холмы, лес и толпы суетливых

Прекрасных птиц вкруг нищего жилья.

И время вечное — когда друзья

Неистово решали и решили

Как надо жить, и как отцы их жили,

И что в наш век так жить уже нельзя.

Друзья уйдут, и снова тишина

Глядела пристально в ночные очи;

Внизу — Париж, и праздный и рабочий,

Он виден мне, скрывает лишь стена.

Мой сад — мой парк! — размером в пять шагов,

Но, как в раю, — всё отдано цветенью;

Он светом был, он тоже был и тенью, —

Убежищем от глупых и врагов.

Шумела звонкая вокруг страна,

И не моя, — чужая по закону,

Но молодость спешила к шуму, звону,

Как добрый гость в круг знойного вина.

Казалось мне, что могут петь

Простор и камни кружевной столицы,

И свет мерцал глазами чудной птицы,

Когда она взлетает, чтоб лететь.

И в дружбу, вдруг, входили ритмы дней —

Поэзией, бессонной музой ночи:

Не страшен был мне черный день рабочий —

Тяжелый труд нерадостных людей.

***

У бедствий много есть прямых примет:

Как ветры в море связаны с волною —

Приметы зла давно слились с войною,

И вот она пришла — на много лет.

Случилось так, что в тишине моей

Взметнулось всё под окриком тревоги,

Дымились прахом чёрные дороги

В зовущей дали розовых полей.

Не в дикий лес, не в воровской овраг, —

В открытый дом и в тайную обитель

Входил бедою дикой победитель —

Цивилизованный хвастливый враг.

Нацисты Гитлера! Приятель мой —

Без думы огненной о кругах Данта, —

Хотел убить в Париже коменданта

И сам погиб, ведя народный бой.

Его жена тогда сошла с ума,

И я готов был горестно поверить,

Что знает всё — кому и что отмерить —

Судьба людей, премудрая сама.

Не много верят люди в ворожбу,

Богам не много кланяются тоже,

С природою беседуют всё строже,

Но верят все в всесильную судьбу.

Как будто-бы в покорности такой

Нам легче быть, когда нам путь неведом,

Когда ведёт на радости иль к бедам

Судьба своей судьбинною рукой.

***

Пустой стоит приятеля барак,

Над ним звенит весна печалью милой;

Не знаю я — тогда какою силой

Жила безумная. Не знаю, как.

Пред казнью, говорят, влечёт ко сну,

И крепко спит под утро обреченный;

Нам снился сон пустынный, злой и чёрный,

Когда очнулись в пятую весну.

Мир праздновал победу год, и два,

Он сам себе казался чудно новым,

Но взгляд победы стал опять суровым,

И смеха нет, и дышится едва.

Извечный враг был весел, жив, дышал,

Всем людям враг — война, — он не был мертвый,

Когда, поверженный и злобой гордый,

Свой меч разбойничий как крест держал.

Бывает так, что утра свет не мил

И сердце рвется в напряженной ноте,

Как если б жил в прославленной свободе,

И вот тебя вдруг кто-то ослепил.

В такое утро я бродил в лесу,

Деревья черные, во льду, скрипели,

Я думал о весне, хмельной в апреле,

Что вот ноябрь теперь в себе несу.

Но было мне в печали всё ж легко:

Я знал о силе дремлющей в народе,

Я знал о солнце вечности в природе,

К которому не так уж далеко.

***

Есть холм в лесу, с него видны зимой

Ряды крестов на кладбище недальнем,

На том холме, на фоне погребальном,

Вдруг встретилась безумная со мной.

Не знаю я — признала-ли меня,

Или она теперь для всякой встречи

Несла как сон взволнованные речи,

Виденьями бесплодными маня.

О, сложность трудная в простых словах!

Ты мне дороже ясности небесной,

В тебе всегда, как в клетке тесной,

Стучится сердца неуёмный взмах.

Убитого приятеля жена

Издалека молила, причитала,

И небо низкое, как из металла,

Над нею стыло, — злая тишина.

Катились слёзы тяжко по щекам —

Как зёрна звездные, в глазах — сухие…

Слова, слова, с какой еще стихией

Сшибётесь вы на подступах к векам!

Безумной речь мне трудно передать:

Как понял я — о муже говорила,

То дико пела, то в ладоши била,

И плакала, чтоб воплем не рыдать.

Французской речи ближе ритм ручья;

Я в русский лад вложил потоки речи

Моей безумной, неуёмность встречи

И бедственность ее, как понял я.

***

Я шёл за ней, сшибая с веток лёд.

Вокруг — всё лес, пустынный, бездыханный

Стоит, как храм бесчувственный и странный,

И в нем — она, безумная, поёт:

«Где б ни были — везде найду,

Сомненье больше не тревожит,

Люблю я вас, любовь не может

Лежать снежинкою на льду.

Дорогой, лётаной орлами,

Среди обвалов и камней

Я буду следовать за вами

Любовью трудною моей.

И если надо — к смерти строгой

Я подойду, и всё скажу,

И боль сожженною дорогой

В своем я сердце покажу.

Но если надо, если надо, —

Собой прикрою вас, пойду

Одна на черную беду,

И буду гибели я рада…»

Так пела боль ее, — могла бы петь!

Безумная спешит тропой крутою,

На пень падёт, или скользит пятою,

И хлещет ветка жгучая, как плеть.

И к кладбищу стремительно дошла,

Мне пальцем детским строго погрозила

И тёмный взгляд свой гневом исказила, —

Своей бедою будто обожгла.

***

Страшит безумие невольно нас,

Всегда мы видим в разуме спасенье,

Но в гибели нам дорого забвенье,

Когда зовём и — как на плахе глас.

Но даже там я слышал, за стеной,

На кладбище для всех — на вечной плахе,

Как любит человек во тьме и страхе

Под крыльями надежды голубой.

Отвергнет всё снобический уют, —

Не новы чувства, и слова не новы:

Беды естественно гремят оковы,

И пусть о них безумные поют:

«О, дорогой, что делать мне, —

Гостей я к свадьбе пригласила,

Они смеялись, я — грозила,

А смерть — стояла в стороне.

Они сказали — мертвый вы

Что вас люблю — они не знали;

И вот — дорогу указали

Среди кладбищенской травы.

Вот видите? — она опять,

Как если б вас я не любила;

Она мне сердце ослепила,

Чтоб как-нибудь его унять.

Какой пустяк, к чему они —

Кресты и плиты и ограда?

Вы рады мне? — Я — очень рада!

Эй, колокол, звени, звени…»

***

Она смеялась, но глаза её

Смотрели строже мертвого покоя, —

Как очи ангелов, умерших стоя,

Проклявших вдруг могильное жильё.

И прочь пошла по узенькой тропе —

С поклонами направо и налево

Как некогда, уже венчальной девой,

С любимым шла в взволнованной толпе…

И я бежал, — я мог еще бежать! —

К жилым домам и к радостям заботы

Чтобы кружиться в них и дни и годы,

Чтоб просто — жить и разум удержать.

Легенда есть: среди времён иных

Для смертных чашу чудного забвенья

Прислали боги, чтобы жизни звенья

Не прервались отчаяньем живых.

Испив забвенье, вновь живут они.

Я пью его, я пьянствую все ночи.

И дни мои — тревожней и коротче

Пока не вспыхнут звездные огни.

И верен я моим неверным дням,

По прежнему волнуют их приходы;

Люблю и легкость ясную природы,

И сумрачность тяжелую в камнях.

Но простоты уж нет! В каком дворце

Её я видел, — сердцем или взглядом? —

Шла, как дитя, она со мною, рядом,

С невыносимым счастьем на лице.

И как сказать: не будет никогда! —

О, как она сияла первым цветом

Для всех, всегда, везде, как в дне согретом

Из облаков зарёвая гряда.

И знаю я: восстанет вечность вновь,

И даже так — и в бедственное время,

Свободно станет в боевое стремя,

Чтоб жизнью билась жаркая любовь.

Мерцая солнечным виденьем

У скал горючих и воды

Под снежно-розовым цветеньем

Растут Израиля сады.

По городам простерты сети

Цивилизаций, но вблизи —

Все те же ослики, и дети

Шумят в божественной грязи.

Ресницы их пречудно длинны

И взоры древние горят, —

О них библейские былины

Псалмами в храмах говорят.

На холмах ночь в прохладе млеет,

Она — как сон веков святых,

И ветер звездный тихо веет

Для добрых, мудрых и простых.

О, близок день такого света,

Когда народы — твой и мой,

По слову вечного Поэта, —

Сольются радостью земной.

Но помни, помни, к испытанью

Еще не кончены пути:

В дороге к счастью и свиданью

Нам надо братьями придти.

О любви мне говори —

Как тебя любили, —

От зари и до зари

Счастливы ли были?

Говорила ли ему

О любви последней,

Так же верила всему

В синий вечер летний?

Виновата ли ты в чем,

Что любовь любила? —

За твоим была плечом

Вся земная сила!

Как же ты любила вновь,

Навсегда прощалась,

Или древняя любовь

Болью оказалась?

Не казалось ли тебе,

Что любовь такая

На костер к своей судьбе

Уведет, толкая?

Ледяная — и живет

Та судьба кострами:

Не иди, когда зовет

Легкими перстами.

Уснувший порт, гитара в темноте

Все итальянские мотивы вторит;

А Млечный Путь в безмерной высоте,

Срываясь звездами, над морем спорит —

Что глуше в легкой тишине,

Что глубже в полной вышине.

Ночное Тютчева не знать нельзя.

Нельзя не жить Арагвенной печалью —

«На холмах Грузии». И вот, скользя,

Пришла печаль, и шелковою шалью

Сжимает туго сердце и плечо,

Которому от сердца горячо.

Распяты в небе реи кораблей,

Высоко подняты морские тени;

А юнга все поет про журавлей,

Распластанных в волнах морской кипени,

О том, что дева, будто сгоряча,

В любви сгорела тихо, как свеча.

О сколько звезд над Африкой твоей!

Их может быть на Черноморье столько —

В тиши, в ночи, средь жатвенных полей,

В сверканье росном, где колосья стойко

Так бурно в грозах вынесли свой рост,

Где звездный всплеск божественен и прост.

Теплом согрет, еще теченьем дня

Так щедро пролитым в долинах Керуана,

Вдруг вижу я, как Лермонтов меня

Касается; его мерцает рана

Под звездами — горячей и земной,

И кто-то в звездах плачет надо мной.