Стихи

Я лягу на спину: чудные облака

мешают щекотать твои ресницы,

но не мешают чувствовать твой взгляд.

А если вдруг решишь дождем пролиться,

Я буду только рад.

Я высуну язык: и капельки твои

пусть падают на жаркую мембрану,

и освежат источник тайных дум.

От этих облаков я прятаться не стану —

ведь я их грум.

Я знаю: завтра небо упадет

в мои километровые объятья,

а с ним ко мне прильнут и облака.

Промокший, тихо буду их ласкать я

под шепот ветерка.

Задумчивость ушла, мне думать и не хочется,

легко в том месте, где стучит мотор,

осуществляя кровяной напор,

и я пою

про ту

вчерашнюю молочницу,

что вдруг проснется, полная беды,

у тихой глади розовой воды,

но без привычки

к страху

одиночества.

Завидую себе — я рад ничтожной малости

того, что мне досталось, наконец,

и пестрый рой вертящихся колец

меня кружит.

Не чувствуя

усталости,

вальсирую в пыли рассыпавшихся звезд,

ловлю птенцов, валящихся из гнезд

в извечной тяге

к глупой

детской шалости —

я сам такой. И уж какая рассудительность

поможет там, где и рассудка нет,

но есть прозрачный, легкий, теплый свет,

какая-то

немакияжная

пленительность,

согласие улыбки и ресниц,

двойное отраженье в блеске спиц,

что вяжут вместе

небыль

и действительность…

…А тихие аллеи под конвоем золота

меня ведут навстречу новым дням,

навстречу ярким радостным огням,

туда, где жизнь

напополам

расколота,

туда, где больше не о чем жалеть,

где в голову мою, гудящую как медь,

стучится кто-то

добрым,

мягким молотом.

Опоздание — сложное здание.

Как мироздание.

Только Ты.

И цветы.

И мечты — я рисую их, так как они — это Ты).

Я хочу сказать, где мой дом,

в сердце том, что готово принять меня, как я есть.

Я хочу на колени твои присесть.

Делать с ними все, что хочу.

Промолчу.

(Но к твоим ручейкам, облакам, небесам — лечу).

Как странно хорошо.

Плывущее веселие со мной.

Не то чтобы в груди —

но сколько я оставил позади

приличных дядек, тетек и дитят.

С тех пор я полюбил котят —

они мне греют душу и ногу

которую согреть сам не могу —

не дотянуться.

Мне чужден порошок.

Хотя — когда в смиренную ноздрю

врывается белесое созданье,

когда навскидку руша-шатся зданья

я уплываю. Снова чушь порю.

Об окончательности каждого творенья

должно гласить эссэ. Стихотворенья

не вижу окончательности я.

Есть два момента:

есть конец.

Есть завершение его же.

Поскольку не совсем оно пригоже,

пусть будет и венец.

Из роз?

Мороз?

От здания к зданью

протянул это дело товарищ наш Блок.

Я третий раз испытывал полный наркоз:

это вводит меня в заблуждение.

Неких красных телец

безрассудное движение,

а во сне — возникает лицо,

что имеет гюрза.

И тогда набухает гроза —

и тогда возникают глаза —

Я люблю их.

До солнечной звезды

еще всего полгода —

полгода стылых дней,

измученных ночей,

струй ледяной воды,

ненужной непогоды,

притушенных огней,

поломанных лучей.

Стоявший до конца

парк хмурится сердито,

застенчивый покой

дождем идет с небес,

смешные деревца,

больные гепатитом,

прощаются с листвой,

не возвращаясь в лес.

Он справится без них,

и голыми стволами

замрет под волчий вой

и уханье совы.

Надолго ветер стих.

Припухшими губами

шевелится прибой

рожающей Невы.

И там, на берегу

печального залива,

где пляшет на песке

невидимая тень,

застынут на бегу

и спрячутся игриво

гадалки по руке,

и завершится день.

И нет на мне лица:

наполненный тобою,

тот день приснится мне,

а после — нам двоим —

смешные деревца

оранжевой гурьбою

станцуют на волне,

и поплывем мы к ним.

И, руки опустив

в заманчивую мякоть,

прочертим нам маршрут

на зеркале воды:

я буду песни петь,

а ты не будешь плакать

те тысячи минут

до солнечной звезды.

Когда роднится дерево с листвой

венцом неувядаемых каштанов —

становится неслышным гул шантанов:

я знаю, что я твой.

Такие непонятные словечки

мне не присуще говорить, но все же

и мы с тобою тоже не овечки,

снимать с друг друга кожу.

Я сантиметр своей на миллиметр

твоей сменял бы,

ребячество в крови. Менять?

Рогатки на катушки, а камни

на ракушки, где слышно море.

Нужен ли обмен?

Когда твоею кожею дышу я.

Питаюсь ей. И вряд ли разрешу я

обмен повторный — не отдам твою.

А просто я сниму еще свою

слегка стареющую кожу,

не знаю — гоже это иль не гоже:

и вместо пледа обниму

колени радости шагренью злого старца,

охваченного ленью,

подолью шартреза в твой бокал.

Мой-то давно уже давно в камин упал

— я елок не люблю.

Скорее, это Фрейд:

мне редко в детстве доставалось елок.

Иголок было много.

Я отвлекся. Заметила? И так со мной всегда.

Меня всегда уносит в города,

где круглый год ребята носят тогу.

Завидую им. Зависть не черна,

она опережает мои мысли,

на шаг вперед закидывая ногу —

они не темным кругом подзависли.

Мне жаль, что я о многом рассказал —

мне кажется, все это было лишним,

но мы с тобой из этих штучек вышли.

Нам время открывает новый круг —

истратив поистершийся мелок.

Я с радостью иду в него, мой друг,

мой незабвенный друг,

ты — мой любимый друг.

И ты бы смог. Я думаю — ты б смог.

Меняя стили, слоги и размер,

я не сторонник неких полумер.

Я жду тебя — и это ожиданье

рождает в полутьме моей сознанье

того, что будешь тут.

Антибиотиков батут смягчает

мысль о встрече у вагона.

Я просто полюбил тебя

со старта

и почти что без разгона.

И все мое сияет.

Где-то удаленные страницы,

пыль.

Где-то так волнующие лица,

с ними невозможно объясниться,

«сказку превращающие в быль».

Я с тобой — неловко ткнувшись боком,

ощущу чарующую — глажу.

Плот мой, связанный непрочными веревками,

на котором можно быть-то

только с Вовками,

по лицу стекающая сажа,

та, что ты ладонями размажешь

и потом отмоешь — это быт.

Я ведь только этого и жду.

Сигареты поминутно жгу.

Размышляю, что же ты мне скажешь.

Но не буду — верю — позабыт.

Потому что

непонятное мое

никакими

непонятными

словами

не расскажешь.

Впрочем, не рассказчик из меня.

Когда твоя нога ступает на платформу,

Меня немного начинает бить —

не дрожь,

а что-то на нее пожеее.

Я начинаю терять форму.

Она и остается там лежать,

там на асфальте, бог с ней.

Пусть и будет божее.

Ты — это ты,

созвучье красоты и радости моей.

Ей-ей. Скорей бы только,

я уже устал, проснулся, встал,

прошлялся по квартире,

нет никого, кто в этом злобнои мире

мне заменил тебя.

Если мне немного нехорошо — я стараюсь,

я беру веник и прибираюсь,

им же гоняя кота.

Я тянусь — но не получается

(я действительно ведь пытаюсь)

дотянуться до твоего рта.

Он мне скажет, все что я вижу,

что хочу увидеть,

в концов конце.

Почему-то не дальше, а ближе,

это «видеть, и это слышать»

отражается на лице.

Я не знаю. Руль отпускаю.

Пусть кружит

по шоссе авто.

Мне бы только была такая —

снять с крючка, вешалки — ну, не знаю…

И надеть на нее пальто.

Мела ушами асфальт —

Это факт.

Была собакой норной,

Проворной и задорной…

И слов-то нет, да и откуда взяться.

Отбегала свое.

Но почему-то мне не спится.

Я вижу разные ее лица,

И профиль и анфас,

Мы были с ней на 'ты'.

Мне плохо от сознанья,

Что этой таксы больше нет.

Как будто выключили свет,

И я не жду от мирозданья

Столь ожидаемых мной лет.

А есть они? Боюсь, что нет.

Но —

Я хочу сказать хозяйке,

Не «матка млеко, матка яйки»

Нам жить и жить,

Любить и верить,

Конечно, много не проверить,

Да нужно ли,

Когда мы долетели до Земли,

И будем жить на проклятой планете,

И ты и я и дети, дети, дети.

До солнечной звезды

еще всего полгода —

полгода стылых дней,

измученных ночей,

струй ледяной воды,

ненужной непогоды,

притушенных огней,

поломанных лучей.

Стоявший до конца

парк хмурится сердито,

застенчивый покой

дождем идет с небес,

смешные деревца,

больные гепатитом,

прощаются с листвой,

не возвращаясь в лес.

Он справится без них,

и голыми стволами

замрет под волчий вой

и уханье совы.

Надолго ветер стих.

Припухшими губами

шевелится прибой

рожающей Невы.

И там, на берегу

печального залива,

где пляшет на песке

невидимая тень,

застынут на бегу

и спрячутся игриво

гадалки по руке,

и завершится день.

И нет на мне лица:

наполненный тобою,

тот день приснится мне,

а после — нам двоим —

смешные деревца

оранжевой гурьбою

станцуют на волне,

и поплывем мы к ним.

И, руки опустив

в заманчивую мякоть,

прочертим нам маршрут

на зеркале воды:

я буду песни петь,

а ты не будешь плакать

те тысячи минут

до солнечной звезды.