Тайна Высокого Замка

Глава первая. «Остров сокровищ» и его обитатели

Дарина погладила Петрика по белой как лён голове и тихо сказала:

— Играй во дворе, сыночек, на улицу не выбегай. И язык крепко держи за зубами. Добре?

Разве Петрик неслух, что ли, как маклершин Мироська? Нет. Петрик крепко прикусил язык и так долго стоял пол навесом длинного железного балкона, наблюдая за девочками, которые взявшись за руки, играли в «райские ворота». Маленьких они не принимали в эту игру.

Ну и пусть, очень-то надо!

Петрик нашёл осколок стекла и побежал за сараи, где была помойка.

В этом тупичке двора, куда почти никогда не заглядывал луч солнца, земля покрылась плесенью, однако вполне подходила, чтобы на ней играть в «классы».

Правда, Юлька, с которой Петрик дружил, жаловалась: около помойки скверно пахнет, мухи кусаются, скользко прыгать. Этого, конечно, Петрик тоже не мог отрицать, он и сам бы с радостью облюбовал другое место для игры, но в тесном и мрачном дворе, похожем на каменный колодец, давным-давно были захвачены все уголки. А под единственной старой акацией находился зловещий «остров сокровищ» косого Данька-пирата, который вообще-то не был косым, а только для фасона перевязывал глаз чёрной тряпкой.

«Пираты» приходят в дикую ярость, если кто-нибудь из маленьких сунет нос на «остров».

«Это прямо смешно, — думает Петрик. — Даньку-пирату десять лет, а он, дурак, не знает, что остров — это когда земля находится на самой середине озера, как там, у нас, в Полесье. И надо к острову подплывать на плоту или в лодке. А в этом дворе не то что нет озера, даже водопровода нету».

Петрик знает, как тяжело без воды семье мусорщика. Они живут в бывшем гараже, и Юлькина мама, пани Андрииха, приходит с вёдрами к Петрику домой по два-три раза на день, чтобы набрать воды для питья и стирки пелёнок.

Иногда с ведром забегает её сын Франек. И хотя он считается на «острове сокровищ» самым отважным «пиратом», ему не под силу поднять полное ведро.

Однако Петрик видит, какие «свечи» головой даёт Франек, когда «пираты» с азартом играют в футбол. И сможет ли ещё кто-нибудь другой так проворно взобраться на самую макушку высокого колючего дерева, чтобы нарвать полную пазуху пахучих гроздей акации.

Сидит себе Франек на тоненькой веточке, ну вот-вот сорвётся! У Петрика волосы шевелятся на голове от страха. А Юлька даже плакать начинает, просит, чтобы он слез. Но Франеку хоть бы что! Он ничего не боится. Набивает себе пазуху акацией да посвистывает.

— Франек, кинь вниз! — кричат «пираты».

Франек охотно сбрасывает вниз цветы, и они, сверкая в лучах солнца своей белизной, будто большие хлопья снега, падают на землю.

Как только Франек слезает с дерева, его окружают алчные «пираты». Галдя и толкаясь, они выпрашивают акацию.

Франек совсем не жадный, он щедро делится добычей со всеми.

Юлька приносит Петрику, стоящему в стороне, попробовать гроздочку акации, при этом предупреждая, что в белых лепестках могут оказаться червячки, а от этого может заболеть живот, и она за это не отвечает.

Какие там червячки выдумывает Юлька? Акация сочная, сладкая, одним словом — очень вкусная! И Петрик искренне сожалеет, что ещё не умеет сам лазить на такие высокие деревья, не то бы много нарвал этой акации и ещё бы угостил Юльку.

Безусловно, в глазах Петрика находчивый и отзывчивый Франек выглядит выдающейся личностью. Не зря же его отчаянная храбрость — предмет явной зависти «пиратов». Все они, кроме Франека, подлизываются к Даньку-пирату. И кто бы только знал, как Петрик завидует Юльке, которая имела счастье быть сестрой Франека, жить под одной крышей с таким героем да ещё хлебать с ним суп из одной тарелки!

Правда, Франек не безупречен. Но, наверное, нет на свете таких людей, чтобы у них не было недостатков. Например, трудно возразить пани Андриихе, когда она кричит на Франека:

— Ах, замурзанный ты поросёнок! Когда ты, бога ради, бросишь свою паршивую моду вытирать грязные руки об волосы? Наволочки после тебя не отстираешь!

Что правда, то правда: светлые ровные волосы Франека только по воскресным дням имеют свой натуральный вид. К концу же недели голова его становится пепельно-серой, а местами с каким-то ржавым отливом. Пани Андрииха всякий раз, когда моет ему голову, грозится завтра же не пожалеть десяти грошей и погнать Франека в парикмахерскую, чтобы его там постригли пол машинку, пусть тогда красуется по двору, как арестант.

Но, к счастью Франека, матери не так-то легко выкроить эти десять грошей из своего скудного бюджета.

Петрик выучил любимую песню «пиратов», и хотя он не очень-то жаждет вступить в их команду, иногда довольно воинственно, изо всей силы стараясь, как можно более грубым голосом распевает!

Очень навязчивая песня! Так и лезет тебе на язык. А может быть, это от того, что Данько вечно её горланит во дворе.

Петрик не отрицает — у «пиратов» есть луки и стрелы, есть самодельные и покупные пугачи. Есть в команде счастливый обладатель складного ножичка «цыганок» с красной ручкой. А самый богатый, конечно, Данько-пират. У него не то что «цыганок», у него даже есть самая настоящая «надзорная труба», а на поясе висит большой нож, который он называет «кортик»… Что же касается сундуков с золотом, деньгами и разными там сокровищами, о которых Юлька прожужжала Петрику все уши, — это надо проверить.

Один раз Петрик сидел лома за столом и ел бобы с луком. Вдруг в окно влетела каменюка и, просвистев над самым ухом Петрика, ударилась об стенку!

— Боже милый, чуть не убили ребёнка! — закричала мама.

Она схватила с пола камень и выбежала во двор, чтобы посмотреть, кто хотел убить её сына.

Петрик тоже выбежал за ней и увидел, что на «острове сокровищ» кипит война.

Он очень обрадовался, что там война. Юлька рассказывала, будто за несколько дней до приезда Петрика к своему дяде «пираты» тоже подрались и покинули Данька одного на своём «острове сокровищ». А ему одному стало там не то стыдно, не то скучно, и он убежал со двора на целый день, видно, играть в ножики.

На этот раз родители, точно сговорившись, позамыкали «пиратов» дома.

Пользуясь этим, Петрик проник на «остров». Ценою огромных усилий ему удалось сдвинуть с места большой камень пол акацией, служивший Даньку-пирату троном. Но тут Петрика постигло досадное разочарование — никакого тайного входа в подвал, где «пираты» будто бы прятали сундуки с разными сокровищами, не оказалось.

— Фу ты, дура, всё наврала, — рассердился на Юльку Петрик.

Зная, как некрасиво обманывать людей, Петрик побежал пристыдить Юльку.

«Забыла она, что ли, как самой до слёз было обидно, когда нас обманула служанка из пятой квартиры?» — негодовал по дороге Петрик.

И он отчётливо припомнил, как они старались с Юлькой, помогая служанке перетаскивать с улицы в подвал уголь. Служанка из пятой квартиры обещала им за это подарить малюсенького пёсика. А когда Петрик и Юлька явились за честно заработанным пёсиком, служанка сказала, будто бы её хозяйка щенят утопил…

Ещё со двора Петрик услышал, что пани Андрииха бьёт Юльку. Хотя Юлька и очень была виновата перед Петриком, но сердце его дрогнуло от жалобного крика девочки.

— Это не я!.. Ой мамочка, миленькая, смилуйтесь, это не я-а-а!

Кажется. Юлька и на этот раз опять обманывала, потому что Франек (Андрииха его тоже сейчас лупила, только он с присущим ему мужеством, без воплей и слёз переносил удары) упрямо утверждал, будто и в глаза-то не видел «этих пару несчастных картошек в мундире», оставленных на обед Владеку.

Старший сын пани Андриихи. Владек работал наборщиком в типографии, но после забастовки попал в какие-то «чёрные списки». Теперь он безработный. Как и Петрика мама. Владек целыми днями ходит по городу в поисках хотя бы самой тяжёлой, хотя бы самой дешёвой работы…

Юлька, конечно, не отважилась признаться пани Андриихе в совершённом преступлении. Но Петрику открылась: да, это она съела оставленные Владеку картошки.

— Знаешь что, Юлька, — участливо сказал Петрик, — Когда я вырасту, я привезу тебе из нашего Полесья целый воз картошки. Добре?

Юлька сквозь тяжёлые всхлипывания заметила, что это будет очень не скоро, и если. Владек на этой неделе не найдёт работы, они все умрут с голоду, потому что отец у них стал совсем мало получать, а к тому же он ещё и пьяница…

Но вот тихую и мирную (относительно, конечно) жизнь двора опять нарушает пронзительный свист. Это Данько пират, затосковавший без «ратных подвигов», возвещает, что пора уже «пиратам» выбираться из заточения и снова начинать свободную, раздольную жизнь.

И как-то сразу забываются распри и обиды. Кто тайно, а кто и явно, на глазах мамаш или бабушек, хватает спрятанные в кладовках луки и стрелы, пугачи. Кое-кто прихватывает из ящика кухонного стола коробочку спичек. Ведь придётся разжигать костёр на склоне Княжьей горы!

Не проходит четверти часа, и вся команда как ни в чём не бывало уже договаривается о набеге на какой-нибудь сад в районе Высокого Замка.

Да мало ли что ещё замышляют эти «пираты»!

Глава вторая. Незаслуженная обида

Петрик уже нарисовал шесть сравнительно ровных квадратов, обвёл «рай» и заканчивал чертить «пекло», как вдруг за его спиной кто-то поставил на землю вёдра, а вслед за этим раздался строгий голос пани Андриихи.

— Какого чёрта, прости господи, ты в помойку залез? Игрался бы, как другие. Уж мало ли места во дворе? Чтоб я тебя здесь в последний раз видела!

— Ладно, — смущённо сказал Петрик и нехотя побрёл к центру двора, где опасность могла его подстерегать на каждом шагу.

К радости Петрика, «пиратов» на «острове» не оказалось. Не видно их было и на балконе, откуда они любили издеваться над девочками, пуская в них стрелы из луков или стреляя вниз горящими спичками.

— Петлик, давай иглать в классики? А? — зовёт Мироська.

Мироська — ровесник Петрика, только он ещё плохо выговаривает «р». Петрик и Мироська одного роста, разве только Мироська более упитан и чёрен как галка.

— Слушай, Петлик! Иди иглать.

Соблазн поиграть на солнышке так велик, что Петрик не может этому противостоять. Он подбегает к запретной черте, но в последний миг останавливается и со вздохом спрашивает:

— А мне за это не влетит?

— Не бойся, пилаты побежали на Высокий Замок, — выдал тайну Мироська, хотя поклялся брату никому не «выляпать» их место нахождения.

Петрик вдруг опомнился. Он же обещал маме ни с кем не разговаривать. И, закусив язык, Петрик ступил на злополучный «остров».

Терпеливо выждав свою очередь, Петрик удачно прошёл с закрытыми глазами все классы и, согласно правилам игры, положив на носок биту, заскакал на одной ноге. Вот здесь-то Мироська самым бессовестным образом смошенничал.

— Ага, слепая кулица, ага! — заорал он, нагло утверждая, будто Петрик наступил на черту.

Петрик протестующе замычал, потому что у него был прикушен язык, он хотел во что бы то ни стало остаться верным обещанию, данному маме.

Тогда Мироська злобно толкнул Петрика в спину, выхватил у него из-под ног драгоценную черепичную биту, подаренную Петрику Юлькой, и пустился наутёк. Это было уже слишком! Возмущённый Петрик погнался за Мироськой, настиг мошенника, треснул кулаком по голове и грозно потребовал:

— Отдай! Отдай, воришка, мою биту!

— Ма-а-а! — заревел Мироська, бешено отбиваясь ногами.

Трудно сказать, чем могла бы закончиться эта схватка, потому что во двор влетели «пираты». Но почти одновременно из подвала выбежала мама Петрика, а из окна бельэтажа высунулась вся в папильотках голова маклерши.

При виде мамы Петрик волей-неволей прикусил язык, однако Мироську не выпускал из цепких рук. Он был полон твёрдой решимости отнять спою биту.

— Чего язык вывалил, как пёс? — сердито спросила Мироськина мать. — А ну, не цепляйся до хлопца!

И что обиднее всего, Петрика мама тоже громко закричала на него:

— Не трожь! Не обижай хлопчика! Спрячь язык, фу, срам…

Густые светлые ресницы Петрика задрожали и опустились. Он покорно разжал руки, давая свободу Мироське, затем спрятал язык, нахмурил брови и напомнил своей маме:

— Ты сама велела держать язык за зубами.

— Не смей больше играть с этим приблудой! — обидно кольнула маклерша и надулась, как квочка на дождь.

А мама, точно Петрик был в чём-нибудь виноват, стала заискивать перед ней.

— Не надо принимать это близко к сердцу, прошу пани… Дети сами подерутся, сами и помирятся.

— Не буду я с ним мириться, он вор! — решительно заявил Петрик.

— Марш домой — рассердилась мама.

— Не хочу-у-у, — слёзно запротестовал Петрик.

Мама подхватила его на руки и поспешно унесла в подвал — здесь они теперь жили, у маминого брата сапожника дяди Тараса.

Зайдя в комнату и поплотней закрыв за собой дверь, мама опустила Петрика на пол. В этой комнате всё вместе: и кухня, и столовая, и спальня. Так тесно, что повернуться негде. А на одном-единственном окне — железная решётка. «Как в тюрьме», — сказал однажды дядя Тарас.

— Хочу-у во дво-о-ор! — ревёт Петрик.

Мама присела на корточки, жарко дышит Петрику в лицо, тревожно шепча:

— Дурачок ты мой… разве ты хочешь, чтобы маму арестовали полицаи?

Нет, Петрик не хочет, и мама это сама хорошо знает…

— Ни одной живой душе не говори, что та гусь в тюрьме. Добре?

— Угу, — кивает головой Петрик, роняя горькие слёзы незаслуженной обиды.

Мама Петрика красивая. У неё длинные тёмные ресницы, голубые глаза и очень белые зубы.

— Когда я тебе говорю, сыночек, держи язык за зубами, так это… надо молчать… понимаешь, никому не рассказывать ничего… Добре? Никому, никому не говори где наш татусь…

«И чего мама стала такая забывчивая с тех пор, как мы приехали во Львов?» — огорчается в душе Петрик.

Уже сто раз мама просит не рассказывать про татуся, будто Петрик и вправду дурачок и не знает, что стыдно людям говорить, где татусь. За решётку в тюрьму сажают воров и всяких плохих людей, Франек говорил. А татусь не вор, он кузнец, всё это в Полесье знают, а тут не знают, тут город… Татусь добрый и хороший, все мужики это говорили. И проклятые полицаи напрасно надели татусю на руки чёрные железки с цепочкой. И потому татусь не мог обнять Петрика…

— Не бойся, мама, — гладит рукой сын тёмно-каштановые волосы Дарины, точь-в-точь, как это всегда делал до ареста его отец. — Я знаю. Нельзя про татуся ничего рассказывать… Нельзя… — а сам горько всхлипывает.

— Разумный ты мой… родной ты мой… — прижав к груди сына, шепчет Дарина.

Повинуясь шёпоту матери, Петрик ещё тише просит её:

— Мама, я хочу есть… Дай мне хлеба… Добре?

Но в доме нет и крошки хлеба. Брат Дарины, Тарас ушёл ещё утром отнести заказ, и если заказчик честно расплатится, не будет «водить за нос», он принесёт не только хлеб, а даже мясо.

— Хлеба-а-а, — напоминает Петрик.

— Потерпи ещё немножко, сыночек, — уговаривает мама. — Дядя Тарас с минуты на минуту должен прийти, он принесёт хлеб.

Ничего не поделаешь, надо терпеть и ждать.

Заплакал в люльке Тымошик.

— Покачай ребёнка, сыночек, — просит мама. Я тут пелёнки прополощу, пока тётя Марина придёт.

Усердно раскачивая люльку, Петрик громко запел.

— Тише, тише, — взмахнула руками мама. — Вот так, потихонечку… И петь не надо, разбудишь.

Пожалуй, Петрику и самому не очень-то хочется сейчас петь.

Петрик души не чает в своём двоюродном братике. Он бы его няньчил целыми днями, только тётя Марина не позволяет Петрику брать Тымошика на руки.

«Уронишь, — говорит, — и тогда у ребёнка на всю жизнь останется на спинке горбик».

Жаль, что Тымошик, кроме «агу», ничего ещё не умеет говорить. Он только умеет хватать ручками по гремушку, умеет улыбаться и плакать. Зря, конечно, он никогда не плачет, говорит тётя Марина. Когда Тымошик не мокрый, не хочет спать и сыт, он не плачет.

Тымошик спит, мама стирает, а Петрик сидит и терпеливо ждёт дядю Тараса.

Глава третья. Тревога

На высоком лбу Петрика собираются морщинки, а пытливые, думающие искристо-карие глаза заметно темнеют. Лицо становится серьёзным и чуть опечаленным. Он вспоминает отца, родное Полесье, старую кузню, озеро и лес, что подступал к самой хате…

Особенно Петрик не может забыть ту ночь, когда всё это случилось…

Петрик проснулся от испуганного крика и плача Ганнуси. С растрёпанными светлыми косичками, в слишком длинной — на вырост — рубашке, сестричка стояла босиком посреди хаты, обхватив обеими руками колени отца и с горем и отчаянием, не по её возрасту, умоляла полицаев:

— Миленькие… не надо… Татусь хороший… татусь никогда не делал ничего плохого… не забирайте… не надо…

Петрик спросонья не понял — утро ли сейчас или вечер? И зачем в хате люди в шапках с блестящими козырьками и штыками на ружьях? И зачем у татуся на руках чёрные железки с цепочкой?

А татусь, добрый, любимый татусь, поспешно спрягал за Ганнусю руки в железках, наверно, для того, чтобы Петрик не спросил, как всегда: «это что?»

Тихо, словно всех обязывая в хате говорить только так, он сказал Петрику:

— Ты, сыночек, береги тут наши удочки. Я скоро вернусь, и мы поедем на остров рыбалить…

Мать подошла к постели, взяла Петрика на руки и поднесла к отцу.

Скованный наручниками, Михайло Ковальчук прижался к жене и детям, будто хотел им дать часть своей силы. Пусть и они сумеют не подать вида, когда так тяжело на сердце, пусть выстоят в трудных испытаниях…

— Зачем ты плачешь, Ганнуся? Вот Петрик у нас молодец, он не плачет, он знает, я скоро вернусь… — успокаивает отец детей.

Полицай грубо толкнул Ковальчука в спину.

Кто знает, придется ли Михаилу Ковальчуку еще когда-нибудь увидеть жену и детей… Но враги не потешатся его минутной слабостью, нет, они не увидят слез ни в его глазах, ни в глазах матери его детей.

— Уезжай к Тарасу, — успевает шепнуть жене Ковальчук, и его выталкивают за дверь родной хаты.

Петрика охватил ужас. Он заплакал. В хате с разбросанными вещами остались только трое — мать и плачущие Петрик и Ганнуся. Дарина вдруг упала на стул и тоже безутешно зарыдала.

Этой ночью запылал панский фольварк. В селе до рассвета раздавались выстрелы.

Забежавший в хату напиться воды мамин племянник Ивась, всегда помогавший отцу Петрика в кузне, сказал, что в пяти сёлах на Полесье начались восстания.

До часу дня в селе царило радостное оживление, как на пасху. Люди за всё рассчитались с паном, который поранил из револьвера одного мужика.

Крестьяне не могли простить себе одного: зачем они упустили панского сынка-адвоката, который, отстреливаясь, умчался верхом в уезд.

К вечеру в село нагрянули полицаи.

Голосили женщины и дети. Мужиков хватали, сковывали наручниками и загоняли в корчму возле ставка.

Петрик видел из окна, как полицаи заставили старого еврея-корчмаря залезть в пустую собачью конуру и привалили дырку большим камнем…

Мама торопливо бросала на разостланную шаль новые полотняные, с мерёжкой на рубцах штанишки Петрика, вышитую сорочку татуся, ещё какую-то одежду, когда в хату забежала вся забрызганная грязью, красная и потная тётя Наталка, мамина сестра. Охрипшим голосом она сердито закричала на маму:

— Ты ещё тут?.. Жизнь тебе что ли надоела?.. Бросай всё, беги до балки… там… за каменной осыпью мой Ивась с подводой вас ждёт…

— А как ты?

— В лес ухожу с детьми… Бог даст, свидимся, — прошептала тётя Наталка, помогая маме завязывать узел с одеждой.

Сёстры обнялись, поцеловались. Наталка наспех перекрестила Петрика и Ганнусю, расцеловала их, благословила: «Да храни вас бог…» и выбежала из хаты.

Мама взяла на руки Петрика, схватила узел с вещами и, приказав Ганнусе не отставать, бросилась в густые заросли бурьяна, точно в озеро.

Ганнуся вскоре устала и начала отставать. Петрик заплакал, он боялся, чтобы сестричку не схватили полицаи.

— Тише, не плачь, сыночек, — шептала мама, — а то полицаи услышат, все пропадём… Ганнуся, доченька, держись за мою юбку…

Крапива больно обжигала Петрику ноги, руки, лицо… Но вот, наконец, кончилась эта проклятая крапива… Вон и мамин племянник Ивась бежит им навстречу…

Долго, долго ехали беглецы через лес, затем берегом мутной узенькой реки, которая вытекала из болот и бесчисленными протоками огибала маленькие островки, поросшие камышом.

Наконец Ивась остановил подводу, достал ведро и, захватив с собой Петрика, спустился к речке. Там он зачерпнул воды, сам напился и дал попить Петрику, хотя в основном вода эта предназначалась лошади.

Ивась усадил Петрика рядом с собой и дал ему подержать кнут.

— Нью! Нью! — сердито хлестнул Петрик лошадь.

Воистину не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь! Оказывается, подгонять лошадь было ни к чему, Ивась даже рассердился за это на Петрика и отнял кнут.

Это, конечно, омрачило настроение Петрика, но не надолго.

— Я больше никогда не буду обижать коняку. Добре? — обещает Петрик.

Ивась обнимает одной рукой Петрика, прижимает к себе и говорит:

— Лошадь и собака, они первые друзья человека, обижать их грех…

— А почему полицаи забрали моего татка?

— После узнаешь, а пока, Петрик, об этом ни с кем не говори. Иначе тебя сцапают полицаи, и прощай белый свет. Ты меня понял, Петрик?

— Угу, — хмурит брови мальчик. Он с чужими будет нем как рыба.

Вдруг Петрик заметил, что нет больше реки, а лес стал гуще, сумрачней. Сделалось прохладно, а вскоре и темно.

— Тётя, укладывайте детей спать, — сказал Ивась.

А чего Петрика укладывать, если он уже сам свернулся калачиком на душистом сене и смотрит на звёзды?

Где-то близко ухнул филин.

— Кто-то помер… — испуганно прошептала Ганнуся.

Но мама за эти слова поругала её и велела спать.

Проснулся Петрик на другое угре, протёр глаза и увидел, что нет больше леса, нет даже ни единого деревца.

— Мама, это здесь чего? — дрожа от утренней прохлады, удивлённо спросил Петрик.

— Голое поле, — с тоской в голосе ответила мама. — Спи, ещё рано.

— А почему оно голое? Кто его раздел?

— Много будешь знать, скоро старым станешь, — сердито пробурчала Ганнуся. Она знает: если братик завёл свои «это чего?», «почему?», «зачем?» — покоя от него не будет! А Ганнусе так хочется спать…

Петрик умолк не потому, что побоялся стать старым. Нет. Просто ему самому ещё хотелось спать. Засыпая, он думал: «Скоро старым станешь!» А разве плохо немножко побыть стариком, как дедушка Степан, мамин татусь? Все тебя будут слушаться, уважать… И борода вырастет длинная, белая, и усы тоже…

Незаметно для себя Петрик уснул. А когда его мама разбудила, они подъезжали к белой продолговатой хате. Это была станция.

Ивась дал лошади сена, а сам пошёл покупать билеты на поезд. Петрик ещё не знал, что такое поезд, поэтому спокойно стоял около лошади, отгоняя от неё прутиком больших зеленоватых мух.

— Скорее, поезд подходит! — крикнул выбежавший из станции Ивась.

Мама схватила с подводы узел, взяла Петрика за руку, сказала Ганнусе, чтобы та не отставала, и они побежали за деревянную ограду, где поблёскивали на солнце рельсы.

Петрик весь так и задрожал при виде огромного чёрного чудовища.

— Не бойся, сынок, — волнуясь, сказала мама, — это поезд.

Но Петрик всё равно не переставал бояться. Он крепко зажмурил глаза и спрятался за маму. Сотрясая землю, мимо пронёсся паровоз, а за ним замелькали вагоны.

Поезд остановился.

Ивась протянул билеты какому-то очень важному на вид дядьке в фуражке с бляхой на околыше. Но дядька, даже не взглянув на билеты, нелюбезно пробасил:

— Ступайте в вагон третьего класса.

Ивась с узлом побежал впереди, а мама следом, держа за руку Петрика и Ганнусю.

— Вот тут, — остановился Ивась возле железной лесенки вагона, рядом с паровозом.

— Народу много набито? — осведомился Ивась у другого дядьки с бляхой на фуражке, рассматривающего билеты, протянутые на этот раз мамой. Он вроде был не такой важный, этот дядька, как тот, что не хотел пустить их в вагон.

В вагоне было полно-полным людей. Дымно, душно. Ни одного свободного местечка. Спасибо, одна пани с коротко подстриженными волосами, похожая на профессорку[1], отодвинулась от окна и велела маме посадить Петрика.

Тут Петрик увидел стоящего под окном Ивася и изо всей силы заколотил кулаком по стеклу.

— Нельзя так, — дёрнула его за штаны Ганнуся.

А Петрик больше и не собирался стучать, Ивась его уже увидел, заулыбался и машет рукой.

Где-то глухо пробил колокол, а вслед за этим Петрика так швырнуло в сторону, что он едва не свалился на пол, да, к счастью, его один дядька в очках поймал.

И когда Петрик опять глянул в окно, там уже не было Ивася, только медленно, точно белый лебедь, мимо проплыло какое-то здание.

— Поехали, — прошептала Ганнуся и перекрестилась.

Долго, долго стоял Петрик, прильнув носом к толстому стеклу, каких в хатах на окнах не бывает.

За окном вагона мелькали леса, полустанки, пакгаузы, семафоры. Из полосатых будок выходили стрелочники с зелёными флажками…

Кто бы мог подумать, что мир так велик?

— Ганнуся, это чего у меня в глазе? — повернув голову к сестричке, спросил Петрик.

— Сажа, — ответила Ганнуся.

«Сажа. Вот дурёха, тут в поезде печка, что ли, есть? — думает Петрик. — Будто не видит, кругом одни деревянные лавы, люди на них сидят и лежат, а ещё узлы, мешки, чемоданы…»

Уставшего Петрика вдруг охватывает беспокойство. Зачем мама так много разговаривает с чужой панн «профессоркой»? Пусть она и уступила Петрику своё место возле окна, но всё равно, разве мама забыла, что наказывал Ивась, когда они ехали по лесу?

— Мама, — дрогнувшим от переживания голосом пытается остановить её Петрик.

Где там! И о чём она только шепчется с пани «профессоркой»?

Трудно описать, сколько волнений перенёс за дорогу Петрик с неосторожной мамой. Чуть она заговорит с кем-нибудь чужим, а у Петрика душа в пятки…

Эх, мама, брала бы она лучше пример с Петрика. Он не стал даже разговаривать с самым главным из главных на поезде дядькой, который прокалывает машинкой дырочки в билетах.

Дядька очень любезно спросил:

— А ваш билет, прошу пана пассажира.

Но Петрик, верный данному слову, сжал губы и молчал.

За него опять же ответила мама.

— У этого пассажира уже проверили билет, прошу пана…

Не мало мороки было с мамой и на пересадках. А их было целых три! И всюду мама подходила к чужим людям и заговаривала с ними.

Один раз даже к полицаю обратилась! Но всё же до Львова они добрались благополучно.

Оказывается, во Львове жил дядя Тарас, а Петрик и не подозревал о его существовании.

Дядя Тарас встретил их на вокзале. Эдакий великан, ещё повыше, чем татусь Петрика. И глаза у него были до того знакомые Петрику, что казалось, будто этого черноусого, с юношески улыбающимися глазами человека Петрик знал всю свою жизнь.

Одним словом, дядя Тарас с первого взгляда понравился Петрику. Он посадил его себе на плечо и понёс по перрону.

На привокзальной площади, за фонтаном, Петрик увидел настоящее чудо: по рельсам, без лошадей, бегали красные хатки с окошками, откуда выглядывали люди. Дядя Тарас занёс Петрика в одну такую хатку, за ним вошли туда мама с Ганнусей, все они уселись на длинной деревянной скамейке, а дядька с кожаной сумкой и железным орлом на шапке дёрнул за звонок над головой Петрика, и хатка поехала…

Как же отец отыщет их в этом огромном городе, где дома выше деревьев, а костёлы — ещё выше домов? А вдруг отец заблудится в этих запутанных улочках, как это однажды уже случилось с Петриком, когда он пошёл следом за дядькой, что под гитару пел по дворам «О, Донна Клара». Пани Андрииха сказала, что этот дядька когда-то был знаменитым артистом.

Да, Петрик заблудился, и никогда бы ему самому не отыскать дорогу назад. Петрика случайно увидел слесарь-сосед далеко от Краковской улицы, возле какого-то большого костёла, в ту минуту, когда на мостовой перед Петриком затормозила грузовая машина, везущая брёвна. Шофер стал ругаться, как пьяный, а вокруг собралась толпа.

— Замолчи, — сердито велел слесарь шофёру. — Не видишь, мальчишку насмерть напугал!

Слесарь взял Петрика за руку и повёл на трамвай. И они долго, долго ехали, а потом шли пешком через площадь с фонтанами и двумя каменными львами возле ратуши.

А дома слесарь скучным голосом рассказывал маме:

— Эх, пани Ковальчукова, ещё бы секунда — считайте, не было бы на свете вашего сыночка.

«Только бы дорогой татусь не заблудился, только бы не попал под «проклятую машину», — тревожно колотится сердце Петрика.

— Мама, поедем назад в Полесье, — шепчет он. — Татусь нас здесь не найдёт… Он тут заблудится…

Петрику видно снизу, как у мамы дрогнула губа.

Дарина вытерла о фартук руки и погладила Петрика по голове.

— Не бойся, сыночек… татусь нас найдёт…

А мама всегда говорит только правду, и Петрик успокаивается.

Глава четвёртая. А что если это провокация?

Под вечер Данько условным свистом созвал на «остров» всю команду.

Опасливо оглянувшись по сторонам, он шёпотом приказал:

— Ешьте землю!..

— Мы позавчера уже ели, — робко возразил чей-то голос.

— А эта тайна в сто раз побольше позавчерашней, — стрельнул на упрямца одним незавязанным глазом Данько. — Тут вы одной землёй не открутитесь. Ясно?

— Ясно, — нетерпеливо сказал Франек. Он не любил, когда ссорились и злились друг на друга.

Все взяли в рот по щепотке земли. Дело было привычное, никто даже не скривился.

— Та-а-ак, — опять стрельнул глазом Данько. — Теперь все на колени!

Без возражения все стали на колени.

— Креститесь!

Когда клятвенная церемония успешно завершилась, Данько вытащил из кармана большой ключ и положил на землю.

— Это оттудова, — тихо выдохнул он, многозначительно мотнув головой в сторону книжного склада, который находился в подвале дома. — Будем похищать книги, загонять их на пляцу Теодора, а на денюжки в кино… Согласны?

— Знаменито! — прошептал Мишек, сын официанта из первоклассного ресторана «Жорж».

«Пираты» сказали, что они согласны совершать налёты на склад, пусть только их предводитель составит план действия.

— Как бы потом не потащили в полицию моего отца, — высказал опасение Шкилет. — Всё-таки он тут дворником…

— «Дворником», — презрительно сплюнул сквозь зубы Данько. — Ты несчастный трус! Мой отец поважнее твоего отца, и то я не боюсь. Да и кто ещё тебя пошлёт в склад? Вот кто пойдёт и отопрёт дверь — Франек! Он не то что ты, он ничего не побоится… Верно я говорю, Франек?

— Тта… чего бояться? — без всякого энтузиазма проронил Франек. — Но там очень темно, а у меня нет спичек.

— Держи, тут полная коробка, — протянул спички Данько.

Никто не стал его расспрашивать, где он раздобыл ключ. Важно, что сейчас до зарезу нужны были деньги, ведь в кинотеатре на Старом рынке демонстрируется первая серия заграничного боевика «Индийская гробница».

— Франек, как только на башне ратуши часы пробьют десять, ты спустишься в склад, откроешь окно и будешь нам передавать книги, — тихо изложил план действия Данько-пират.

— Можно, я с ним пойду? — спросил Шкилет, уязвлённый тем, что его обвинили в трусости.

— Не надо, — сурово сказал Данько-пират. — Без тебя обойдётся, только будешь мешать.

— А где мы спрячем книги до утра? — поинтересовались сразу несколько «пиратов».

— Давайте у меня, — с жаром сказал Мишек. — Мама от нас ушла, а отец явится только поздно ночью. Утром его не добудишься, успеем вынести.

— У Франека в кладовке надо спрятать, — почему-то решил Данько-пират. — Я ему больше всех доверяю. Ясно?

Никто не сомневался в добропорядочности Франека, но сам Франек наотрез отказался прятать ворованное.

Данько стукнул себя ладонью по лбу, сказав, что он идиот, забыл что-то там передать матери и убежал домой. Пробыв там минут десять-пятнадцать, он снова выбежал, даже позабыв надеть на глаз обычную чёрную повязку. При тусклом пучке света, падающем из окна чьей-то квартиры, зеленоватые глаза Данька очень блестели и быстро, беспокойно бегали туда-сюда.

Часы на башне ратуши пробили десять.

— Иди, Франек…

Данько вложил в руку Франека тяжёлый, холодный ключ.

У Франека дрожали от страха руки, когда он в темноте подвала нащупал массивную окованную железом дверь.

Вот и замочная скважина… Франек сунул ключ и не без труда дважды повернул его.

Дверь без скрипа отворилась. Но едва Франек зажёг спичку, как до его напряжённого слуха долетел звук чьих-то чрезвычайно осторожных шагов.

Недоброе предчувствие охватило Франека.

«Нет, это кто-то не из наших… Что делать?.. Спрячусь в складе…» — решил Франек. И сам того не ведая, что именно склад должен был стать ловушкой, откуда Франека мог выпустить только полицейский в присутствии дворника и владельца книжного магазина, он хотел юркнуть в склад.

Спасла Франека непредвиденная случайность: привязанная шпагатом подмётка на сандалии вдруг зацепилась за косяк двери, и Франек грохнулся на пол. Тут-то он и увидел отца Данька-пирата, который с фонарём в руке почти бежал в подвал по каменным ступеням лестницы.

— Попался вор на месте преступления! — громко и грубо крикнул маклер. — Теперь посмотрим, что запоёт твоя матка.

Франека даже в пот бросило от этих слов. Он испуганно вскочил на ноги.

— Сто-о-ой! — приказал маклер.

Франек метнулся вправо, потом влево и вслед за тем с быстротой кошки проскользнул мимо широко растопыренных рук маклера.

— Стой! Стой, холера!

Тяжело дыша, Франек выбежал во двор. Накрапывал дождь. И хотя было темно, он разглядел, что у окон склада никого нет. Поспешно заложив пальцы в рот, Франек издал тихий условный свист.

Никто не ответил.

— Подлые тру́сы… сволочи… покинули меня одного… — с горечью прошептал Франек. Дождевые капли брызгали ему в разгорячённое лицо. Сердце билось так громко, что стук отдавался в голове. Чувствуя, как всё ещё дрожат ноги, Франек побежал домой — будь-что-будет.

Владек сидел за столом и при тусклом свете керосиновой лампы читал книгу, отглатывая из жестяной кружки совсем уже остывший суррогатный кофе, когда открылась дверь, и вбежал, учащённо дыша, младший брат.

— Где ты шляешься так поздно? — вздохнула мать.

Франек молчал. Задыхаясь от спешки и волнения, то и дело отводя с потного лба непокорную прядь волос, он снимал возле дверей сандалии, чтобы мать не заметила оторванной подошвы. Утром Франек починит сандалий, и всё обойдётся без крика и шума.

В комнате привычно пахнет сохнущими пелёнками, рогожей, сыростью, а на душе Франека так непривычно тоскливо, тревожно, страшно… Вот сейчас ворвётся в комнату маклер, и тогда…

— Иди сюда, — закрыв книгу, позвал. Владек.

Франек с виноватым видом приближается к столу, не решаясь поднять глаза на брата.

— В экспедицию «Курьера»[2] ходил? — спрашивает. Владек.

— Тта… — едва открыл рот Франек, как мать перебила:

— У него на всё отговорка готова. — Чем же ты был так занят?

— Ну и ну! — вздыхает мать. Её усталого лица с глубокими складками у рта и грустными глазами Франек не видит.

Что может сказать Франек? День он прожил довольно воинственно: участвовал в двух уличных сражениях с мальчишками, которые пытались поймать Данька и поколотить за его подлости. Бегал на бассейн, но совершенно зря. Кому-то вздумалось оцепить верх забора колючей проволокой, вот и попробуй после этого поглядеть, как в бассейне состязаются в плаваньи панычи… Матери, конечно, Франек сегодня ничем не помог… даже пару вёдер воды не принёс… А тут ещё это…

Ожидая каждую секунду вторжения маклера (а ясно, что тут и без полицейского не обойдётся, и тогда катастрофа неизбежна), Франек после мучительной душевной борьбы чистосердечно признается брату, в какую беду втравил его Данько-пират.

— Склад обворовать! — простонала мать.

Владек только головой покачал, сразу не находя подходящих слов. Потом вдруг заговорил, шагая по комнате.

— Да, плохая компания — что угли. Если не обожжёт, то запачкает…

Остановился, задумался.

— А что если это провокация?.. Если всё подстроено?.. Эх, Франек, Франек, сколько раз я тебя просил, не водись ты с этим Даньком! Н-да… Хорошо, что эта продажная шкура не схватил тебя и не потащил в полицию. А то явились бы сюда, конечно, обыск, подкинули бы пару запрещённых книг, а там — «шпион красных», и на самом законном основании бросили бы меня в Берёзу[3].

Франек оцепенел. Он вдруг отчётливо понял, какой опасности подвергал любимого брата, за которого не задумываясь отдал бы свою жизнь.

Мать хотела Франека побить, «как гадкую собаку», но. Владек не дал.

Тогда она ринулась во двор, чтобы посчитаться с маклером, который роет им яму, и вывести на чистую воду этого негодяя, у которого каждый месяц меняются служанки.

— Не поднимайте шума, мама, — успел удержать её сын. — А то мне придётся уйти насовсем из дому.

— Храни тебя бог. Владек, — испугалась мать. — Сперва я выгоню вон этого разбойника…

Тут она хотела шлёпнуть Франека, но промахнулась — он вовремя отскочил к дверям.

Владек бережно усадил на скамью растревоженную мать, глазами давая понять Франеку, чтобы тот ложился спать.

Франек мигом очутился в кровати рядом с большеглазой Юлькой, которая испуганно выглядывала из-под пёстрого лоскутного одеяла.

— Ну, гляди же, сынок, житья нам нет от этого подлеца, — чуть не плача, жалуется мать.

«Подлеца»? Ясно, это уже относится не к Франеку. Это она про маклера Антонюка, другим именем мать его не величает.

— Владек, сынок, есть и на черта гром! Ты поляк, тебя скорее власти послушают, чем этого хлопа[4], — волнуется пани Андрииха. — Сходи сам в полицию, заяви, нету нам житья… И что он зарится на этот гараж с дырявой крышей? Авто что ли задумал себе купить?

— Хочет у Карла Райха весь дом откупить, — тихо вносит ясность Франек. — Ихний Данько хвалился.

— О, слышишь? Благодарение богу, мы поляки…

— Не за что нам его благодарить, — жёстко оборвал. Владек.

— Храни тебя бог… — испуганно перекрестилась на распятие мать. — Я, сынок, хочу сказать, в полиции всё-таки наши, а поляк поляку зла не причинит из-за какого-то хлопа! Они уже покажут ему своё место. Благодарение богу, не очень-то им волюшку дают у нас в Польше.

— Можно подумать, честным полякам эту волюшку дают у нас в Польше? — вспыхнули злым блеском серые глаза Владека. — Не то вы говорите, мама. Попади я сегодня в дефензиву[5], меня там не украинцы будут пытать, а «наши», как вы называете всех поляков, не делая между ними разницы. Конечно, на собачьих должностях, чтобы вынюхивать и доносить, в дефензиве на тайной службе состоят и вот эдакие оуновцы[6], как маклер Антонюк. Так зачем же, мама, таких выродков с целым народом связывать? Разве Антонюк похож на водопроводчика Миколу Онишака? Или на нашего соседа сапожника Тараса Стебленко?

— Тоже сравнил. Да таких людей теперь днём с огнём не найдёшь. Можно сказать — други они наши, — смягчается пани Андрииха.

— Таких гораздо больше в жизни, мама, чем Антонюков. И они не сидят сложа руки, они борются за лучшую долю своего народа. Ты на самого жалкого червяка наступи ногой, и тот поднимется. А тут людям на горло становятся… рабочим людям на горло становятся… Но ничего, скоро за всё посчитаемся. У наших продажных правителей уже горит земля под ногами…

— Замолчи, бога ради, — испуганно замахала руками мать. — Не хочу, не хочу я в доме слышать никакой политики… Хватит того, что вот уже два месяца ты ходишь без работы из-за этих своих митингов… И панна Ванда, такая элегантная, такая образованная, отвернулась от тебя…

— Об этом не надо, прошу…

— «Не надо, не надо»… Что я, не вижу? Ходишь, сохнешь. Хорошо знаю, любовь — не огонь: водою не зальёшь… Она теперь поёт у венгерца в джаз-банде. Ты зайди в бар «Тибор», попроси у девушки прощения.

Владек кривится, как от зубной боли.

«Ох, эта мама! — нервничает Франек. — Зачем вмешиваться в чужие дела, если ничего не знаешь?»

Франек-то знает, почему брат поссорился с этой обманщицей. Когда Данько-пират сказал, что надо выслеживать, где это гуляют. Владек с молодой жилицей из мансарды, разумеется, Франек, как кровно заинтересованное лицо, старался больше всех.

В один солнечный воскресный день Данько принёс на «остров» свой пыльник и раздобытые где-то очки с тёмными стёклами. Спрашивать, для кого это предназначалось, понятно, никто не стал. И без того было ясно.

Франек надел очки, пыльник, поднял воротник и, засунув руки в карманы, неотступно как тень, осторожно последовал за Владеком и его возлюбленной.

На Стрелецкой площади, когда. Владек покупал в киоске сигареты, он едва не обнаружил Данька-пирата и его команду. Но те истинным чудом успели юркнуть за круглую рекламную тумбу.

Франек, издали наблюдавший всю эту картину, внушительно показал «пиратам» кулак, и они после этого стали гораздо осторожнее.

Конечно. Владек и его возлюбленная опять взобрались на Княжью гору к своему заветному местечку — большому камню в развалинах Высокого Замка.

Потом Данько-пират страстно уверял (пусть лопнут его глаза, если он не видел, притаившись за каменным львом), как. Владек целовался с этой «вертихвосткой».

Но это была гнусная ложь! Кому другому, если не Франеку, незаметно подползшему на животе почти к самому камню, где сидела панна Ванда, было всё видно и слышно.

— Я не упрекаю, иначе ты не можешь поступать, — печальным голосом сказала она.

— Если ты меня любишь, ты этого не сделаешь, Вандзя, — ласково произнёс. Владек.

— Что же тут плохого, если я буду петь в джаз-банде? — растерянно спросила Ванда.

— Ты не совсем представляешь себе, что такое бар. Вокруг пьяные, грубые циники. Тебя могут обидеть, оскорбить.

— У меня есть сильный, смелый рыцарь, он меня защитит.

— Но у этого рыцаря, во-первых, пока ещё нет приличного костюма, чтобы не скомпрометировать тебя, во-вторых, — денег, перед чем обычно отступают люди подобного сорта. А кулаками их не испугаешь, для них вся сила человека заключена в деньгах. Деньги — их бог! К тому же я надеюсь в ближайшее время получить работу и, не исключена возможность, буду иногда занят до полуночи.

— У меня нет другого выхода, Владь… В конторе ко мне пристаёт этот плешивый нотариус… Я не хочу оставаться…

Владек сжал губы и отвёл злые глаза. Он достал сигареты и закурил, о чём-то думая. Тогда панна Ванда поднялась с камня и подошла к Владеку. Он сразу бросил сигарету, повернулся к ней лицом и вдруг прижал панну Ванду к своей груди.

— Да, нелёгкая у нас судьба… Они отнимают молодость, все силы, радость, даже любовь… Но лучше умереть в бою, чем жить на коленях… — тяжело поднял голову. Владек.

— Какой ты красивый, Владь, — прямо посмотрела в глаза Владеку девушка. — Я горжусь… я люблю… Обещай мне быть осторожным… — взмолилась она.

— Ванда, милая, ты ведь умница, ты гордая, ты сама говорила, что любишь меня за то, что я не бескрылая птица… Я не скрыл от тебя, что я солдат великой борьбы за свободу и справедливость… И ты сама понимаешь, на войне всякое может случиться… — не договорил он.

— Я не могу тебя потерять, Владь.

— Пока нет основания тревожиться. Я прошу тебя сейчас только об одном: ты не должна ступить в это болото…

— Неужели ты ещё надеешься найти работу, Владь? — робко спросила она.

— Больше, чем когда-либо раньше. И обещай мне, любимая, ты подождёшь. Ты не будешь петь в баре? Да? — заглядывал ей в лицо. Владек.

— Ну, хорошо, я обещаю, — улыбаясь, сказала Ванда.

Тогда они оба засмеялись и, взявшись за руки, побежали по тропинке вниз.

Неблагодарная! Владек на последние гроши угощал её в павильончике мороженым, потом купил у продавщицы цветов пучок красных гвоздик и подарил панне Ванде. А она, коварная, обманула Владека. Не прошло и месяца, как панна Ванда всё же поступила в этот ненавистный Владеку джаз-банд и поёт себе песенки как ни в чём не бывало.

Разумеется, пока ещё не случалось, чтобы панну Ванду кто-нибудь провожал домой. За этим Франек ревниво следит, оберегая честь брата. Но в душе Франек всё равно глубоко осуждает возлюбленную Владека.

Никто в семье так ласково не обходится с матерью, как. Владек. А выслушивать её жалобы надо иметь железное терпение. Вот и сейчас она завела:

— Ой, загонит меня безвременно в могилу ваш отец-пьяница. Останутся дети малые сиротами в этой горькой как полынь жизни.

— Успокойтесь, родная, — говорит. Владек. — Так всегда не будет… Отец не от радости пьёт, сами знаете. А умереть я вам не дам, мама. Вы ещё будете жить у меня в хорошей квартире, няньчить внуков.

— Помирись, сынок, с панной Вандой. А?

Владек молчит.

В строгой фигуре и спокойной уверенной походке Владека нет ничего похожего на отца. Он подошёл к двери, снял с гвоздя кепку и старенький дождевой плащ.

— Куда? — спрашивает мать.

— Зайду к дворнику, узнаю что и как. Он не такой, чтобы честных людей продавать.

У Франека что-то больно сдавило в горле, мешая дышать. С каким удовольствием он сейчас набил бы морду и проклятому маклеру, и его Даньку-пирату. Прямо руки чешутся…

— Я ещё загляну к фонарщику, может, отец там, — говорит. Владек.

— А где ему ещё быть в этот час, если не у этого пьяницы. Пусть скорее идёт домой, не могу я сидеть и ждать его, зря жечь керосин.

Владек уходит.

Глава пятая. Франек порывает с «пиратами»

С Франеком творилось что-то странное. Невозможно было припомнит случая, когда бы он, положив голову на подушку, мгновенно не засыпал мертвецким сном. Но вот уже кончается ночь, а Франек никак не может сомкнуть глаз. Впервые он с тревогой прислушивается к сдавленным стонам матери, которая тоже не спит. Ей давно нужно ложиться на операцию, доктора нашли у неё камни в почках…

Отец громко храпит на сундуке, изредка бормоча что-то во сне. Место на полу под окном сегодня пустует. Владек, по совету дворника, ушёл ночевать к одному своему другу.

«И всё это из-за меня», — упрекает себя в душе Франек.

Только теперь проясняется в сознании всё: и зачем Данько-пират так интересовался Владеком, зачем заставлял за ним следить, и почему забегал сегодня домой, прежде чем вложил ему в руку ключ.

«Данько-пират — предатель! Предатель! Предатель! — казалось, выстукивает сердце Франека. — Дурак, кого ты за друга считал! Дурак, кого ты так много раз грудью защищал!»

Франека душит досада и отвращение к самому себе. Только бы скорее наступило утро…

Троекратный протяжный свист служил «пиратам» сигналом: «тревога!». Каждый, где бы его ни застал сигнал, обязан был бросать все свои дела и мчаться на «остров». Сигналить имел право только сам Данько-пират и то в исключительно важных случаях. Поэтому не трудно представить, как опешил Данько-пират, когда неожиданно услышал этот свист. Он так и застыл с поднесённым ко рту куском отварной курятины.

— Сиди! — грозно сверкнула глазами мать на выскочившего из-за стола сына. — Скоро придёт пан учитель…

— А, к чертям собачьим вашего пана учителя, — дерзко оборвал Данько.

— Ах ты деревенский олух! Шатаешься целыми днями чёрт знает где! Придёт человек, мне прикажешь с ним заниматься? Так?

— Хи-хи-хи, — нагло глядя матери в лицо, захихикал Данько.

— И потом, чтобы до его прихода трость с серебряным набалдашником была здесь. Слышишь? — снова ударила ладонью об стол маклерша, теряя терпение.

— А может, я и не брал… может, это, — Данько кивает головою в сторону кухни, где возится у газовой плитки новая молодая служанка.

— Что? Уже продал и промотал деньги с этой шайкой головорезов? Счастье твоё, отец ушёл, а то бы…

— Дайте тридцать грошей, отдам трость, — предлагает Данько-пират. Нос у него с горбинкой, как у отца, а глаза сидят так глубоко, что когда он смеётся, их и вовсе не видно, тоже, как у отца.

— Тридцать болячек я тебе дам, а не тридцать грошей, — истерично закричала маклерша.

— Дадите, — не реагируя на затрещины, угрожает Данько. — Не то я скажу бате, как пан учитель целовал вам шею. Хи-хи-хи!

Маклерша заметно побледнела: ноздри у неё раздулись, точно ей нечем стало дышать.

— Выродок… — почти упала на стул мать. — Мирося, сынок, пойди в спальню, принеси сюда мой редикюль, — сказала она младшему сыну, не выпуская ухо Данька.

— Хи-хи-хи, я раздумал… Не дадите пятьдесят грошей, не отдам трость пана учителя, — шантажирует Данько.

Мироська подаёт матери редикюль. Маклерша короткими толстыми дрожащими пальцами поспешно отсчитывает пятьдесят грошей.

— Неси сюда трость.

Данько забегает на кухню и извлекает из-под кровати служанки спрятанную туда, на всякий случай, трость.

— Вот она, — подаёт Данько трость, получая взамен свои пятьдесят грошей.

— Так ты придёшь к двенадцати, чтобы тебя зря не ждал пан учитель? — спрашивает мать, избегая наглых глаз сына.

— Может быть, — неопределённо отвечает Данько и, захватив подзорную трубу и кортик, бежит на свой «остров».

И здесь Франек бросает Даньку-пирату в лицо, что он жалкий трус и вор, он гнусный предатель, которого когда-нибудь вздёрнут на виселице. А потому Франек его больше не желает знать и плевать хочет на «остров сокровищ» и на всю эту пустую «пиратскую» жизнь. И вообще Франек за себя не ручается, он свернёт Даньку-пирату шею, если тот начнёт к нему подлизываться, как всегда.

— С ума ты спятил? — попробовал «вразумить» приятеля Шкилет.

— Отойди, подлиза! — грубо оттолкнул его Франек, отводя рукой со лба прядь светлых волос.

Известно, когда деньги говорят, тогда правда молчит.

Данько-пират достал из кармана пятьдесят грошей, подкинул их на ладони раза два и, не глядя на Франека, объявил:

— Пираты, я плачу за всех. Гайда в кино!

И Франек остался стоять один под акацией.

Конечно, Петрик ничего не знал об истинной причине, заставившей Франека порвать с «пиратами». Но в полдень он стал свидетелем того, как Тадек в сопровождении Шкилета вручил Франеку «чёрную метку». Так у «пиратов» называлась бумажка, где химическим карандашом было нарисовано то же, что и на электрической будке, — череп и скрещённые кости.

На эту угрозу Франек только презрительно плюнул и на глазах у всей шайки разорвал «чёрную метку» на кусочки.

Всё было очень просто, но вместе с тем это было великое геройство Франек один стоял против «пиратов», смеялся им в лицо, а они трусливо сбились в кучку на своём «острове», поражённые дерзкой отвагой смельчака, отрёкшегося от всех клятв и так оскорбившего их предводителя.

Франек попросил Петрика принести из дому несколько гвоздиков.

Разумеется, Петрику пришлось попросить эти гвоздики у дяди Тараса, который не отказал, а, наоборот, даже разрешил взять сапожный молоток, чтобы Франек мог прибить подмётку. Ведь камнем сапожничать не очень-то удобно.

После починки Франек занялся своим туалетом. Он принёс ведро воды, уселся на низенькой скамеечке возле гаража и тщательно отмывал камнем грязь на ногах, а Петрик поливал ему из кружки.

Вежливо и солидно Франек разговаривал с Петриком, как с равным.

— Понимаешь, в экспедиции, где печатают газеты, требуется мальчик-курьер. Работа не трудная, наш. Владек говорит, я справлюсь. Хочешь, пойдём со мной, Петрик? Пока я буду наниматься, ты подождёшь меня на улице?

— Конечно!

Едва поспевая за другом, то и дело с немым обожанием заглядывая ему в лицо, Петрик проворно шагал рядом с будущим «курьером». И Петрику казалось, что все встречные мальчишки непременно завидуют ему, отчего у Петрика разгорелись щёки и уши.

Раза два Петрик хотел спросить Франека: «кульер» — это что? Но почему-то было совестно признаться в своей неосведомлённости.

Как жаль, Франеку не повезло!

Только за день до этого приняли другого мальчика.

Но, оказывается, не все шансы ещё были потеряны. В экспедиции сказали, если Франека мама внесёт за него залог, Франека могут взять продавцом газет.

Хорошо, что Франек сам догадался объяснить Петрику, что залог — это надо внести пять злотых, после чего Франеку будут доверять сумку с газетами.

Да, но где сейчас добыть такие деньги?

Мусорщиком Франек не захотел стать. А работать надо во что бы то ни стало, надо помогать семье.

Пани Андрииха рассудила так: никакая работа на плечах не висит и хлеба не просит. И Франек сделался чистильщиком обуви.

Каждый день он уходит из дому, когда Петрик ещё спит, а возвращается с наступлением темноты. В дождливые дни он приходит домой пораньше. Руки Франека потрескались, в них въелась вакса так, что не отмоешь. Он похудел, но пани Андрииха говорит, это ничего: Франек растёт.

«Какая обида! — сожалеет Петрик. — Франек не может собрать денег на «залог», так как его коммерция не очень-то процветает. На каждой улице и без того много безработных чистильщиков.

А «пираты» Данька по-прежнему свирепствуют во дворе и на улице. Теперь они взяли новую моду — курить и пускать «шмаркачам» дым в глаза. Петрик терпеть не может этих дурацких шуток, а жаловаться на «пиратов» их родителям — бессмысленно, всё равно никакого толку не будет; наживешь одни неприятности. Так что Петрик и Юлька играют себе подальше от злополучного «острова сокровищ», довольствуясь клочком земли возле помойки.

Глава шестая. Сердце не камень

Нет, такой беды с Петриком ни разу не приключалось. Ни с того ни с сего у него разболелись зубы. И сразу все, все до единого, хоть ложись на пол и кричи! Но Петрик не станет этого делать, всё равно не поможет, а только разбудишь Тымошика, который спит в люльке.

Ах, какой Тымошик счастливый! У него ещё нет ни одного зубика и он может себе спокойно спать. А тут, сперва всю ночь кусали проклятые клопы, а потом разболелись эти зубы…

Скорчившись на топчане, Петрик тихо и жалобно всхлипывает. Он уже не раз в страхе дотрагивался рукой до лба, желая убедиться, уж не лезут ли у него глаза на лоб. Ведь Андрииха часто жалуется, будто по ночам у неё так ломит поясницу, что «аж глаза на лоб лезут».

— Цыть! Будешь ты сидеть тихо или нет? — чуть ли не сквозь слёзы говорит мама. — Видишь, плита, окаянная, дымит… Вот заварю шалфей, пополощешь, боль и уймётся.

За перегородкой смолкает стук молотка.

— Петро, поди сюда, — зовёт дядя Тарас.

Петрик с распухшим от слёз лицом заходит в мастерскую.

Дядя Тарас участливо вытирает Петрику нос своим синеньким в белые горохи платочком, подводит племянника ближе к окну, за которым то и дело мелькают ноги прохожих, и велит раскрыть рот.

От дяди Тараса сильно пахнет табаком.

— Эге-ге, да стоит ли так переживать из-за пустячного дела? — искренне изумляется дядя Тарас. — Болит-то у тебя всего-навсего один молочный зубик, вот эдакий мизерный….

— А-а… за-а-ачем… болит? — спрашивает Петрик.

Дядя Тарас призадумывается. Быть может, в эту минуту его гнетёт мысль, что, пожалуй, в их тёмном и сыром жилье у Петрика могут заболеть не только зубы…

— Ну-ка, тронь зуб, не шатается? Вот так…

— Не-е…

И Петрик опять чуть-чуть всхлипнул.

— Да, это хуже, — озадаченно говорит дядя Тарас. — А то бы мы его ниткой зацепили и ррр-аз. Ни чуба нет, ни боли. Я мальчонкой все молочные зубы так повытягал.

Тут усы дяди Тараса раздвинулись от широкой улыбки, и Петрик увидел у дяди металлические зубы.

Петрик спросил:

— А потом у тебя железные повырастали? Да?

— Нет, хлопче… белые, ровные повырастали… А эти вот, можно сказать, подарочек от полицаев.

— За что они тебе дали?

— А за вкус к свободе, — как-то не совсем понятно ответил дядя, при этом так усмехнулся, что тёмный рубец на его правой щеке задёргался.

— Полицаи добрые, что ли? — с сомнением вздохнул Петрик.

— О да, на этот счёт они щедрые…

— А я не стану просить у них зубик, они плохие люди, — неожиданно заявляет Петрик.

Большой, тёплой ладонью Тарас Стебленко нежно треплет волосы племянника и несёт его за перегородку.

— Дарцю, готов у тебя шалфей?

— Вот пусть немножко остынет.

То заваривает, то пусть остынет! Да разве мама не знает, что у Петрика так болит, так болит?..

Дядя Тарас сам руководит полосканием.

— Ну, правда, уже не болит? — с надеждой заглядывает мама в глаза Петрику.

Где там! Так дёргает, так дёргает, что Петрик в ужасе хватается за лоб, уверенный, что наступает роковая минута: сейчас глаза его окажутся на лбу. Мужество покидает Петрика, он ревёт во всё горло.

Мама торопливо делает Петрику компресс и хочет уложить сына в постель. Но дядя Тарас другого мнения, он советует выпустить Петрика на свежий воздух: мол, заиграется с детьми, а боль и пройдёт. Мама берёт Петрика за руку и выводит через тёмный коридор во двор.

— Беги к Юльке, видишь, вон она играется с Ясеком, — говорит мама.

И пока она стояла, Петрик без опаски пробежал мимо «острова», где «пираты» гоняли свой тряпочный мяч.

Петрику казалось, что Юлька богатая! У неё так много разных флакончиков и пустых спичечных коробочек. Она даже обладает беленьким мраморным амурчиком с крылышками, только с отбитой головкой.

Пожалуй, Юльке и не возразишь, что быть мусорщиком не так уж плохо. Во-первых, никогда не будешь безработным: мусор всегда во дворах накапливается; а во-вторых, среди мусора и хлама можно найти не только губную гармонику, маленькое ведёрочке и лопатку, а разные-всякие вещи, в том числе туфли и башмаки. Только, конечно, их надо починять, чтобы потом продавать на толкучке.

По мнению Петрика, Юлькин отец довольно часто находит разные-всякие туфли и башмаки, а старший брат Юльки. Владек приносит их починять, чтобы потом на толкучку… А то чего бы. Владек так часто заходил в мастерскую к дяде Тарасу.

Как-то, по просьбе дяди Тараса, Петрик собирал на полу в мастерской деревянные и малюсенькие железные гвоздики. Перед ним стояли на полу две одинаковые продолговатые жестяные коробочки. Надо было не спутать — деревянные гвоздики бросать в одну коробку, железные — в другую. В тот самый момент, когда Петрик очутился в трудном, можно сказать, опасном положении, не зная, как выбраться из-под верстака, куда он незаметно заполз на животе, вдруг зазвонил колокольчик на дверях, и кто-то вошёл. По голосу Петрик сразу узнал Владека. Видно, он шёл очень быстро и сейчас, едва дыша, шептал что-то совсем непонятное: «Миколу взяли прямо с завода «Контакт»… В дефензиве пытали…»

И вдруг он почему-то смолк, будто чем-то подавился. А когда Петрик, весь красный и потный, наконец-то выбрался из беды. Владек уже говорил совсем понятно: «Юльке шесть лет скоро минет, а девочка за всю свою жизнь не носила башмаков». И Владек очень просил дядю Тараса как-нибудь стачать пару башмаков для Юльки из рукавов старой солдатской шинели.

Ого-го! Дядя Тарас всё умеет… Если бы Петрик своими глазами не видел, как дядя Тарас долго вертел на доске рукава от шинели, он бы ни за что на свете не поверил, что Юлькины башмачки сделаны из рукавов. Чудо, какие они славненькие получились! Носочки из коричневой кожи и все в дырочках, отворотики тоже из кожи и в дырочках, правда, подошвы чёрные — они из резины, и пани Андрииха говорит, это совсем не то, что на кожаных подмётках, но зато пряжечки… Скорее всего эти пряжечки из чистого золота, говорила Юлька. Юлька жалеет их надевать, она с ними спит, как с куклой, и укрывает их по ночам ватным одеялом, будто они живые, что ли, и могут простудиться. Вот дурёха!..

— Бедненький, у тебя болит ушко? — спрашивает Юлька и улыбается чуть смущенно и одновременно ласково.

— Зуб у меня болит, — тяжело вздыхает Петрик.

— Это кто-то глянул на тебя недобрым глазом, — авторитетно говорит Юлька.

— Скорей всего от сладостей, — заключает пани Андрииха, которая неподалёку полощет в корыте бельё.

Только она ошибается, Петрик уже давным-давно не грыз сахар. А конфеты ему дядя Тарас всего лишь два раза покупал, по семь штучек в хрустящем зелёненьком кулёчке. И Петрик угощал Франека, Юльку и их братика Ясека, это пани Андрииха сама видела.

Правда, тётя Марина, когда варит Тымошику манную сладкую кашку, она всегда немножко даёт и Петрику…

Недалеко от гаража появляется Мироська. Как ни в чём не бывало он пальцем манит к себе Петрика.

Незлопамятный Петрик бежит к нему.

— Давай милиться, — предлагает Мироська и выставляет мизинец правой руки.

— Сперва отдай биту, — диктует условие мира Петрик.

Мироська запускает руку в карман своих модных штанов на лямках с двумя перепоночками на груди и на спине, извлекает захваченную биту и возвращает законному владельцу.

Мизинцы сцеплены, и наступает мир.

Но надолго ли?

— Петлик, не иглай с Юлькой.

— Почему?

— Они же поляки, — почему-то делает свирепое лицо Мироська.

Что правда, то правда, Петрик не совсем понял, почему не надо играть с поляками. Он вообще ещё никогда не задумывался над этим… Конечно, прежде Юлька и Франек говорили как-то непонятно для Петрика, а теперь Петрик привык и всё понимает по-ихнему, по-польски.

— Мой папа не позволяет иглать с поляками. Он сказал, что Юлька и Фланек влаги, — заявляет Мироська.

Да, Петрик знает, что такое враги: это очень нехорошие люди, например, полицаи и даже Мироськина мама, которая запретила девочкам устраивать под окном «театр» и всегда наговаривает молочницам на пани Андрииху разную неправду, чтобы они ей не давали в долг молока. Пани Андрииха так и говорит: маклерша — её первый злейший враг. И сын маклерши Данько-пират — всем враг. Он злобный и мстительный, его все мальчишки на Краковской улице ненавидят. Это первый зачинщик драк и распрей, мастер на всякие пакостные штучки… А Франек, Юлька и красивый, сильный их брат. Владек, который так ласков с Петриком, разве они могут быть врагами?

Конечно, во дворе есть много девочек, куда симпатичнее, чем рыжеватая, веснущатая Юлька, у которой глаза синие, как кофта, а ручки тоненькие, как палочки. Что ж с того?

«Не тот красив, у кого лицо красивое, а тот, у кого душа прекрасная», — утешала тётя Марина слесаршу, когда её муж выписался из больницы с изуродованным лицом. Этого слесаря все во яворе уважают, говорят, когда в одной квартире загорелся газ, он, рискуя своей жизнью, спас двух детей, а сам вот как пострадал…

Наверно, у Юльки тоже прекрасная душа. Если во двор заходят нищие, она всегда что-нибудь подаёт. Юлька жалеет всех, даже страшного бульдога «Танго», когда «пираты», забравшись на акацию, осыпают собаку тучей стрел.

Уже сколько раз Юлька предлагала Петрику взять на память самую драгоценную свою игрушку — амурчика без головы…

И может быть, Петрик должен считать врагом панну Ванду, живущую в мансарде со своей старушкой матерью? Ту самую панну Ванду, что устроила Ганнусю помощницей посудомойки в баре «Тибор»? Пятнадцать девочек хотели поступить на это место, а взяли Ганнусю, потому что её привела сюда панна Ванда. «Ах, Мироськин татусь просто ничего не понимает», — делает вывод Петрик, радостно отмечая в душе, что дядя Тарас не ошибался: у Петрика и вправду теперь не так уж болит зуб.

— Ты куда идёшь? — поинтересовался Мироська, видя, что Петрик побежал к воротам.

— В бар «Тибор», — напустив на себя важность, отозвался Петрик.

Через десять минут Петрик уже заходит в бар, но с чёрного хода, откуда благоухают такие дразнящие ароматы кухни, что он невольно проглатывает голодную слюну.

Самое главное, чтобы Петрика не заметила «крашеная холера». Так называет пани Франческа буфетчицу, которая наливает за стойкой пиво. Она такая: высокая, вся накрашенная, волосы у неё, как солома, и завитые. Ганнуся говорит, они тоже покрашенные.

Как-то Ганнуся сказала маме:

— Буфетчица вся фальшивая. Эта крашеная холера держит пана Тибора под своим каблуком. Пани Франческа ума не приложит, что хозяин нашёл в этой выдре?

Мама только пожала плечами:

— Два сапога пара и на одну ногу.

А Петрику до ужаса хотелось поглядеть, как толстый венгерец пан Тибор лежит у буфетчицы «под каблуком».

На другой же день, долго не думая, Петрик прибежал в бар, незаметно залез под стойку и тут же чуть не оглох от жуткого визга буфетчицы. Она так брыкнула ногой, угодив Петрику по голове, что у бедняжки аж искры из глаз посыпались. Но это ещё что! Мало ей было крутить Петрику уши, обзывать его всякими нехорошими словами. Буфетчица ещё наврала всем, будто Петрик хотел ограбить кассу.

Хорошо, мама ей не поверила. Смешно даже, разве мама не знает, что её Петрик никогда не возьмёт чужого? Но взбучка ему была крепкая, и бегать в бар запрещалось под страхом остаться без головы.

Конечно, мама может сделать с Петриком что угодно, её воля, но ждать Ганнусю до позднего вечера, ждать, когда сестричка принесёт ему обещанные корочки от сыра, он не в силах.

Ганнуся не станет сердиться за то, что он пришёл, главное, чтобы не заприметила его тут буфетчица.

Забежать сразу в посудомойку не хочется, охота заглянуть в подковообразный коридор с тремя входами в зал, откуда слышится музыка и пение панны Ванды.

Через полуоткрытую дверь Петрик видит на подмостках стройную златокудрую панну Ванду. Ох же и красивая она в длинном газовом платье с блёстками…

Заметив приближающегося кельнера, Петрик мигом закрывает дверь и бросается в посудомойку.

Здесь, гремя посудой, хозяйничает пани Франческа, а Ганнуся ей помогает.

Петрик вежливо здоровается с пани Франческой. Он её совсем не боится, она добрая.

— Зачем ты пришёл? — испуганно всплескивает мокрыми руками Ганнуся. — Я же сказала тебе, вечером принесу.

Петрику нечего сказать, он смущённо молчит.

— Зубки? — гремя тарелками, сочувственно спрашивает пани Франческа.

— Угу, — кивает Петрик.

— Сейчас же беги домой, — просит Ганнуся. — Если мама узнает…

— Дай сперва корочки.

Ганнуся сильно краснеет. Ей неловко, что Петрик так откровенно об этом говорит.

Дурачок, он ещё не понимает, как Ганнусе мучительно стыдно подбирать остатки в тарелках и поспешно съедать их… Как стыдно собирать в карман клеёнчатого передника корочки сыра или половинку яичка, чтобы тайком от дяди Тараса, тёти Марины и даже мамы порадовать маленького брата…

Тётка Франческа протягивает Петрику кусочек белой булочки, намазанной чем-то чёрным, вроде смолы.

— Это бутерброд с паюсной икрой, — объясняет она. — Какой-то панок носом закрутил, не съел. А мы люди не гордые, всё съедим. Да, Петрик?

Бутерброд пахнет селёдкой и необыкновенно вкусен. Он в сто раз вкуснее, чем корочки сыра! Однако Петрик не забывает попросить у сестры корочки, за которыми явился.

— Держи, — поспешно суёт ему в карман жменьку корочек Ганнуся. — Только дома никому не говори. Добре?

— Ей-богу, я не скажу, — божится Петрик, — чтобы меня гром убил…

Этой клятве Петрик научился у Франека, который ещё и не такие клятвы знает.

Недалеко от бара Петрика догоняет прямой, как палка, со втянутыми щеками фонарщик. Он тоже живёт в одном коридоре с Петриком.

Увидев, что Петрик уплетает корочки от сыра, фонарщик спросил:

— Разве твой дядя выиграл по лотерейному билету?

— Чего? — не понял Петрик.

— Я говорю, твой дядя разбогател?

— Вы же знаете, прошу пана, мой дядя сапожник, мы ваши соседи, — подняв на фонарщика большие лучисто-карие с весёлыми искринками глаза, вежливо напоминает Петрик, думая, что старик это забыл.

— Да, да, я знаю, что твой дядя — сапожник, — широко улыбается фонарщик. — И я от души радуюсь, что вы имеете средства покупать сыр. Ведь он теперь так вздорожал… А что не вздорожало? Ах, какие трудные времена приходится переживать… Даже за суррогатный кофе изволь платить по повышенной иене… А вкус сыра я даже позабыл, не могу покупать…

— Мы не покупаем, — поспешил заверить Петрик. — Эти корочки моя сестричка Ганнуся собирает с тарелочек в баре «Тибор».

Вслед за тем Петрик поспешно достал из кармана все до единой корочки и великодушно протянул фонарщику.

— Ешьте на здоровье, прошу пана… я уже наелся, — солгал Петрик.

— Дай бог тебе здоровья, хлопче, — погладил Петрика по голове фонарщик.

Но корочек он почему-то не захотел брать. А зря, это они только сперва кажутся такими горькими и немножко свечкой пахнут, а потом — ничего, вкусные…

Фонарщик пошарил рукой в своей матерчатой сумке, вынул оттуда небольшой хрустящий целлофановый кулёчек и высыпал на ладошки Петрика сложенные лодочкой три белоснежных «рафинадика».

— Когда у тебя пройдут зубки, выпьешь сладкий кофе, — сказал добрый старик.

«Наверно, только взрослые люди могут долго терпеть, чтобы не съесть сахар», — думает Петрик, провожая глазами удаляющегося фонарщика.

Кривясь от боли, Петрик тут же сгрыз один кусочек. Два остальных он решил поделить между дядей Тарасом и тётей Мариной. А мама? Она может обидеться, подумает, что Петрик её не любит… Нет, мама не возьмёт, она скажет, чтобы отдать Тымошику. Хорошо, но у него ещё нет ни одного зубика, а сахар твёрдый как камень…

Петрик забежал во двор и стал невольным свидетелем безотрадной картины. Впрочем, кое-кого из соседей, глядящих вниз из окон и балконов, ссора у бывшего гаража потешает.

Пани Андрииха лупит мусорщика. Испуганная Юлька и золотушный Ясек ревут, обливаясь слезами.

— Ах ты, синерожий пьяница! — охрипшим голосом надрывно кричит пани Андрииха. — А чтоб тебя уже труна от меня забрала! В доме нужда такая, что хоть петлю на шею, а он, ирод, последний пиджак пропил! И ещё смеяться?! Смеяться?! Я уже едва ноги волочу, а ты пропивать?! Пропивать?! Да лучше мне умереть, люди добрые, чем глядеть на этого батяра-пропойцу. И он ещё смеётся!

— Мария-Терезия… крулева моя… — молит мусорщик, — беды моей ради, только не стукай ты меня по башке…

Мусорщик падает на землю и ползает у ног Андриихи. А сам хохочет и хохочет…

Этот необычный для всегда угрюмого мужа смех заставляет Андрииху прекратить избиение. Она тревожно заглядывает мусорщику в лицо и бледнеет.

— Никак рехнулся…

И стоит как вкопанная, будто сразу онемев, с бессильно поникшими вдоль туловища большими натруженными руками.

Пользуясь наступившим затишьем, мусорщик, длинный и тощий, изнурённый алкоголем, вдруг вскакивает на ноги и, дико хохоча, бежит к воротам. Вслед за ним, по сигналу Данька-пирата, шумной воробьиной стаей снимается с места вся команда.

Петрик успевает сунуть в руку Юльке «рафинадик» и тоже бежит вслед за всеми к воротам.

Франек! Как хорошо, что он вернулся домой…

— А-а, кормилец! — отступает на шаг отец при виде сына.

— Ты опять пьяный? — горько вздыхает Франек.

— Пока ещё нет, — усмехается мусорщик. — Но буду…

Он подходит к высокому деревянному мусорному ящику и, запустив туда костлявую волосатую руку, достаёт газетный свёрток, перевязанный шпагатом.

— Ты что утащил из дома? — бросается к отцу Франек.

— Это моё… пиджак… Не трожь! Я матке сказал, что уже пропил…

— Не надо, отец, — вцепился в свёрток Франек. — У тебя другого больше нет…

— Пусти, щенок! — рассердился отец. — Не то оторву тебе голову.

При этих словах он так вывернул Франеку руку, что тот вскрикнул и присел.

Мусорщик выбежал на улицу и быстро-быстро зашагал по неровному, местами выщербленному дождями тротуару, зажав пол мышкой свёрток.

Франек погнался было за отцом, но на углу, возле газового фонаря, остановился. Тяжело дыша, он грозно крикнул:

— Вот только посмей опять напиться… Владек тебе этого не простит!

Мусорщик на какое-то мгновенье замедлил шаг, остановился, словно чего-то испугался, но тут же махнул рукой и ещё быстрее зашагал в сторону плошали Теодора, где обычно толпились спекулянты, маклера, скупщики старых и ворованных вещей.

Потрясённый всем увиденным, Петрик некоторое время стоял около входа в мастерскую дяди, где ветер раскачивал деревянный полакированный сапог, казавшийся настоящим. Что была зубная боль по сравнению с тем горем, какое сейчас испытывали его друзья там, в гараже?

Петрик снова забежал во двор и остолбенел. Около ворот сидит на своём чистильном ящике Франек, сгорбившись, как старик. Закрыв лицо руками, под свист и улюлюканье «пиратов» он судорожно рыдает, не обращая внимания на их дикую пляску.

Нет, Петрик не может этого перенести. Стиснув кулачки, он бросается на мучителей Франека.

— Пошли вон, дураки!

Возмущённые дерзостью Петрика, «пираты» в первую минуту даже растерялись.

— Ха, коня куют, а жаба ногу подставляет! Ну ты, шмаркач, курносый, — с глубочайшим презрением щелкнул Петрика по носу толстогубый Данько-пират. — Проваливай!

Петрик весь так и закипел. Нет, он не испугался. Не долго думая, размахнулся и заехал кулаком в живот Даньку-пирату.

Любивший учинять расправы главным образом чужими руками, Данько-пират и на этот раз приказал:

— Тадек, а ну конхвискуй у этого шмаркача конпресс!

Когда компресс очутился в руках Данька, последовал ещё более гнусный приказ.

— Рвите ему лямки на штанах!

Петрик предусмотрительно схватился обеими руками за свои штанишки, однако, не желая показать врагам, что ему стало чуть-чуть страшновато, сморщил нос и проговорил, подражая пани Андриихе:

— Вольно собаке на луну лаять!

— Ах, так? — ещё больше рассвирепел Данько-пират. — Будешь ты у меня ниже травы и тише воды… Хлопцы, снять ему штаны!

— Убирайтесь к дьяволу! — ринулся в битву Франек. — Не стыдно обижать маленького?

— А ты, Вавило, утирай рыло и проваливай дальше, — толкнул Франека в грудь Данько-пират.

Франеку удалось повалить Данька, и оба они покатились по земле, хрипя и выкрикивая проклятия.

Но всё же, невзирая на героическое сопротивление Франека и Петрика, приговор Данька-пирата был приведён в исполнение. Под отвратительные хихикания и бранные словечки Данька-пирата крашенные бязевые штанишки на лямках замелькали над головой Петрика, подобно тряпочному мячу «пиратов».

— Тру́сы! — крикнул возмущённый Франек. — Всем нападать на двоих? Подожди, подожди, Данько… я тебе ещё засвечу фонари под глазами… Ты у меня ещё поплачешь…

— Дураки! Дураки! — всё ещё крепясь, воинственно выкрикивал Петрик, при этом сыпя ударами направо и налево. — Я вот скажу дяде Тарасу, всё скажу! Отведаете шпандыря!

— Шкилет, брось ему за шиворот нашего стрр-рашного скрр-рапиёна, — злорадно ухмыляется Данько. — У скрр-рапиёнов хвост смертью пахнет… На хвосте иголка с ядом… Ка-ак вдарит хвостом… Жил и нету! Капут! Во имя бога, отца и сына, аминь!

И в то же мгновенье похолодевший от ужаса Петрик чувствует, как что-то, царапаясь, побежало по его спине.

Душераздирающий вопль огласил двор.

— Ма-а-а — ма-а-а!

Не зря говорят, трусость заразительна. Стоило только Даньку-пирату выскочить за ворота, как вся его команда бросилась врассыпную.

Франек возликовал. Торжествующе потрясая кулаками, он громко запел:

Мироська оказался нахальнее всех: отбежав на сравнительно безопасную дистанцию, правда, далеко не воинственным тоном он принялся дразнить Петрика:

Но нашим друзьям сейчас не до него. Они торопились изловить «скрр-рапиёна», который ползал по спине Петрика и, как опасался Франек, мог умертвить своим ядом каждую секунду.

— Виват! Не бойся, Петрик, — вскрикнул сам не свой от радости Франек, хватая под рубашкой друга иссиня-чёрного большущего жука, грозно шевелящего длинными усищами. — Вот, гляди, самый обнаковенный навозный жук.

— Он не кусается?

— Нет, что ты! Оторвать ему голову?

Сердце не камень. Петрик великодушно отпускает жука.

Глава седьмая. «Заказчики» дяди Тараса

Встретив на пороге растрёпанного Петрика с компрессом в одной руке, а другой поддерживающего штаны, тётя Марина изумлённо воскликнула:

— Ох, горюшко наше! Кто это тебя так? С кем это ты воевал?

— Они все убежали… — и, больше для самоуспокоения, добавил: — Мы с Франеком им надавали хорошенько!

— Снимай штанишки, я лямки пришью, — огорчённо качает головой тётя Марина.

Петрику стыдно стоять перед тётей Мариной без штанов, но он не знает, как это объяснить. А тут ещё затихшая было в пылу сражения боль внезапно напомнила о себе с такой силой, что всё пережитое показалось просто ничем.

— Хны-ы…

— Снимай, снимай, — приказывает тётя Марина. — И умойся.

Приходится подчиниться.

— Мама так старалась, шила ему штанишки, все пальцы поколола при этой лампе, а он… — упрекает тётя Марина. — Ещё раз узнаю, что ты дерёшься с мальчишками, полицию позову. Слышишь?

Петрик боится полицаев. На всякий случай он осведомляется о своей верной защитнице:

— Хны-ы… А где мама?

— Где ей, бедолахе, быть? Ходит, работу ищет, чтобы кормить такого разбойника.

«Нет, мама не скоро придёт, — думает Петрик, захлёбываясь слезами. — Будто нельзя ей искать эту работу где-то поближе, возле дома… А то уходит утром и возвращается, когда уже темно… А я, несчастный, весь день во дворе или на улице…»

Тётя Марина долго сердиться не умеет. Она осторожно обмывает Петрику лицо, утирает его полотенцем и ласково говорит:

— Ложись в постель. Я сейчас соли нагрею, насыплем в чулочек и приложим к щеке. Если уснёшь, боль как рукой снимет.

— Хны-ы… хны-ы, кто снимет?

— Сон. Он лучше всякого лекарства.

Но кому охота днём спать? Петрик ворочается с боку на бок, кряхтит, стонет, как старый дед.

— Тётя Марина, расскажи мне сказку. Добре? — наконец просит Петрик.

— Ладно уж, — смеётся лукавыми глазами тётя Марина, присаживаясь на топчан около Петрика.

— Какую же тебе рассказать?

— А ту. «Жил-был мужик, и было у него два сына…» Что мне на Полесье татусь рассказывал…

— Жил был мужик, и было у него два сына, — начинает сказку тётя. — Когда выросли сыны, отёл им сказывает:

— А не пора ли вам, хлопцы, за дело взяться?

Молчат сыны, не знают, какую себе работу выбрать.

— Ну ладно, пойдём, — говорит отец, — по свету походим, по земле побродим — поглядим, чем честный народ живёт.

Собрались и пошли.

Подходят к деревеньке какой-то. Видят — кузница. Поклонились кузнецу. Старший сын кузнецу подсобил лемех выковать.

А затем дальше двинулись.

Входят в село другое. Старший поглядел туда-сюда — не видать на селе кузницы. Он и говорит:

— Почему бы и туг кузницу не поставить? Я бы мог кузнецом остаться. Мне дело кузнечное по сердцу.

Обрадовался отец: нашёл, думает, старший сын место.

— Ладно, — говорит, — в путь добрый, быть тебе кузнецом — работным молодцом.

Поставил он сыну кузницу, тот за кузнечное дело и взялся. И люди его хвалить стали, и сам он доволен.

А младший всё никак себе работу по вкусу найти не может.

И вот идёт он с отцом лугом широким. А там — вол пасётся. До деревни далеко, пастуха не видать.

— А не начать ли мне, отец-батюшка, волов красть? — сын меньший спрашивает. — Работа эта лёгкая, и каждый день мясо будет.

— Кради, — вздыхает отец. — Затем я тебя и вожу чтобы ты себе дело выбрал.

Взял сын вола да и погнал домой. А отец говорит:

— Подожди меня на опушке, мне в деревню заглянуть надобно: там свояк мой живёт…

Ведёт сын вола да всё оглядывается: не гонится ли кто за ним? Пока до леса довёл — аж тошно от страха стало.

Подождал он у опушки, пока отец воротился, и погнали они вместе вола домой.

Зарезали дома вола, сняли с него шкуру и стали мясо варить. Наварили, а отец и говорит сыну:

— Вот что, сынок, давай-ка сначала снимем мерки да посмотрим, кто из нас от этого вола раздобреет.

Взял он шнурок и смерил шею себе и сыну.

Сели за стол. Отец ест спокойно, а сын всё на двери поглядывает: не идёт ли кто вола искать? Залает собака, пройдёт ли кто, проедет мимо хаты — сын хвать мясо да в чулан прячется. А у самого руки и ноги дрожат… И пошло так день за днём. Съели они вола.

— А теперь, — говорит отец, — давай шеи мерить: кто ж из нас раздобрел?

И что же? У отца шея вдвое потолстела, а у сына — похудела вдвое.

Сын диву даётся:

— Это отчего, почему?

— А оттого, что ты вола краденого ел, — отвечает отец.

— А ты?

— Я-то хозяину за вола уплатил и ел, как своего. Потому и потолстел. А ты как сядешь за стол, страх тебе сразу на шею прыг — и душит! Оттого она и похудела. Краденым, брат, сыт не будешь!

— Я тоже буду кузнецом, — сквозь дремоту шепчет Петрик. — Как татусь…

И снится Петрику отец, большой, сильный, с добрыми прищуренными глазами…

Отец и Петрик, тайком от ясновельможного пана, плывут на лодке к острову, где под старой ивой одно заветное местечко: там водится тьма-тьмущая рыб.

Ярко светит солнце, поют птицы, и нигде не видать лесника с собаками.

И вдруг Петрику становится зябко, он начинает весь дрожать…

«Как стало сумрачно, холодно», — с тревогой замечает отец, поглядывая на потемневшее небо.

А над озером низко нависли тучи, цепляясь грязными космами за верхушки камыша… Блеснула в тучах молния, бабахнул гром, и небо точно раскололось.

«Гляди, татусь», — поражённо вскрикивает Петрик, показывая рукой на остров, охваченный огнём.

«Пожар, — озабоченно говорит отец, — надо плыть назад…»

…И вот они уже по горло в воде. Отец одной рукой прижимает к себе Петрика, а другой держится за лодку. Холодный ветер с дождём сечёт и сечёт их…

…Как хорошо, что Петрик и отец вдруг очутились в кузне… Никто не раздувает меха, не звенят молотки, тихо так… На полу вокруг отца сидят мужики в тулупах и лаптях. Они бедные, у них нет денег купить валенки. А за маленьким заиндевевшим оконцем кузни завывает метель.

Отец — человек общительный и любит людей. Мужики это ценят, они с молчаливым уважением слушают его. Отец тихо читает им какую-то маленькую тоненькую книжку с красной звёздочкой на обложке.

Петрик открывает глаза.

«Это всё мне приснилось», — с сожалением думает Петрик.

И он уже готов снова сомкнуть веки, лишь бы ещё разочек, хотя бы во сне взглянуть на любимого отца. Ведь Петрик так за ним истосковался…

Чей-то тяжёлый вздох заставляет Петрика приподнять от подушки голову и в ту же минуту он замечает сидящего около стола чужого стриженного дядьку, который что-то быстро-быстро пишет на листке бумаги. У дядьки хмурое лицо очень уставшего человека.

На дверях в мастерской зазвонил колокольчик.

Дядька глянул на ходики, поспешно спрятал в карман свою бумагу и карандаш. Тяжёлой поступью он подошёл к кровати тёти Марины и, как был в одежде и сапогах, завалился на чистенькое голубое покрывало.

Это было такое возмутительное нахальство со стороны чужого дядьки, что у Петрика даже дух захватило.

А дядька, как ни в чём не бывало, притворился, что спит и громко захрапел: «Хр-рр! Хр-рр! Хр-рр!»

Из-за ситцевой занавески показались дядя Тарас и ещё какая-то незнакомая Петрику женщина вся в чёрном. Петрик догадался — она монашка.

Как-то Петрик и Ганнуся проходили мимо монастыря, а из калиточки в высокой каменной стене вышли две сморщенные старухи с чёрными книжками в руках. Одеты они были совсем не по-людски, а на голове у них белели шапки вроде огромных грибов.

Ганнуся шепнула: «Это монашки. В руках у них молитвенники и чётки».

Монашка, которую дядя Тарас завёл в комнату, была молодая, красивая, совсем не похожая на тел страшных ведьм, каких Петрик увидел тогда у калиточки монастыря.

«Наверно, это тоже заказчица», — решил Петрик, видя, что дядя Тарас достал из шкапчика в стене свёрток и отдал ей.

Дядя Тарас что-то тихо сказал «заказчице», но что именно, Петрик не расслышал из-за храпа дядьки, завалившегося на чужую кровать.

Не в силах выдержать такого нахальства и обмана, Петрик вскочил на ноги и возмущённо крикнул:

— Дядя Тарас, не верьте ему, он не спит!

— А ты сам почему не спишь? — неласково спросил дядя Тарас. — Живо, марш в постель, а то я тебя шпандырем угощу!

Сконфуженный Петрик снова залез под одеяло.

Едва за монашкой прозвенел колокольчик, дядя Тарас вернулся из мастерской в комнату. Не глядя на Петрика, он подошёл к чужому дядьке и, к великому удивлению Петрика, не только не согнал того с кровати, а миролюбиво наклонился к дядькиному уху и что-то прошептал. После этого дядька встал, аккуратненько разгладил примятую постель и почему-то надел себе на стриженную голову серую фетровую шляпу дяди Тараса.

И только бы это!

Он ещё, нахал эдакий, присвоил себе ту красивую книжку с вытесненным распятием на обложке, которую монашка оставила дяде Тарасу.

Когда дядька ушёл, Петрик обиженно заявил:

— Я вот всё скажу тёте Марине… И как заказчик твой с ногами завалился на кровать… и как шляпу твою унёс… и как книжечку присвоил…

— Смилуйся, хлопче, — виновато взмолился дядя Тарас, сразу став совсем другим. — Разве ты хочешь, чтобы тётя Марина отодрала меня шпандырем? Ты же знаешь, какая она сердитая?

«Всё это он зря выдумывает на тётю Марину, — хмурит брови Петрик. — Она добрая… И потом тётя Марина маленькая, слабая, где у неё такая сила, чтобы отодрать шпандырем такого громадного дядю?..»

Но Петрик уже знает — взрослым нельзя говорить, что они обманывают, поэтому он только упрямо угрожает.

— Скажу…

— Так вот ты какой неблагодарный? — обиженным тоном упрекает дядя Тарас. — Кто на прошлой неделе свалил с окна бутылку молока? Не ты? И кто потом все осколочки с пола пособирал? Кто вытер тряпкой пол, чтобы тётя Марина даже ничего не заметила? Не я это сделал? И, в конце концов, кто сбегал в молочную лавку и купил бутылку молока, точнёхонько такую же, как ты разбил?..

Да, это чистая правда… Да, тётя Марина до сих пор не знает про ту беду с молоком… И разве в одном только этом деле дядя Тарас выручил Петрика?..

— Очень-то надо мне рассказывать… Ты не бойся, дядя Тарас, ей-богу, я буду крепко держать язык за зубами. Добре? — с горячей поспешностью заверяет Петрик. — Я умею, мама меня научила. Добре?

Дядя Тарас, наклонив голову, смотрит теперь уже без укора, с ласковой полуулыбкой, будто он издалека наблюдает за Петриком. Это он всегда так смотрит, если о чём-то задумается.

А коммунист-подпольщик Тарас Стебленко, глядя на племянника, думал о том, что, пожалуй, надо быть осмотрительным с этим «маленьким Шерлоком Холмсом». Ведь никто не хранит тайны лучше того, кто её не знает. Даже убелённым сединою людям порой легче держать на языке горящий уголь, нежели тайну…

Нежно потрепав племянника по плечу, Тарас Стебленко уходит к себе за перегородку, откуда вскоре Петрик слышит привычный стук сапожного молотка.

Глава восьмая. Есть на свете Москва!

«Хуже всего — быть больным, — думает Петрик, — А что? Приятно, что ли, когда тебя ведут к пану доктору, где в комнате сильно пахнет лекарствами, а из шкафа со стеклянными дверцами зловеще поблёскивают разные щипцы и железные палочки с крючками на кончиках… Правда, неплохо бы ещё разок посидеть в кресле с мягким кожаным сидением и подлокотниками. Но… а та злобная машина с колесом и иголкой на кончике длинного шнура?! Бррр!»

Нет, ни за что на свете Петрик не хочет больше знаться с докторами, которые за все пережитые страхи и мучения ещё берут с людей деньги.

Да, да, Петрик сам видел, как дядя Тарас расплачивался с паном доктором. И это в такое трудное время, когда все заказчики, точно сговорившись, просят дядю Тараса починять им в долг сандалеты, туфли, ну и, конечно, разные там старые шкрабы.

Разве виноват дядя Тарас, что какие-то там правые социалисты помогли придти к власти в Польше пилсудчикам?

— Пилсудчики — отъявленные враги рабочего класса, они довели страну до неслыханного разорения и нищеты, — сказал один дядин заказчик. А дядя Тарас к этому добавил:

— Да, всё больше и больше сгущается смрад фашизма.

Про смрад Петрик понял, а про фашизм — нет.

Конечно, если тётя Марина не усылает Петрика погулять во двор, когда заходят в мастерскую «заказчики», так Петрику всё слышно через фанерную перегородку, о чём говорят в мастерской.

Вчера, например, тот самый стриженный заказчик, который присвоил шляпу дяди Тараса, очень ругал какого-то кровавого Муссолини. Этого Муссолини он называл и по-другому: «фашист», «чёрное зло фашизма», «фашистская собака».

Дядя Тарас тоже говорил что-то непонятное про Германию, про какого-то бесноватого Гитлера, захватившего власть. А потом дядя Тарас сказал очень понятно: «Есть на свете Москва!»

Вечером, когда пришла с работы Ганнуся, а тётя Марина с мамой ушли узнавать насчёт подённой работы для мамы, да и дядя Тарас тоже куда-то ушёл, Петрик спросил:

— Ганнуся, фашисты — это собаки? Они такие, как бульдог «Танго» из четырнадцатой квартиры или ещё пострашнее?

— Тсс, тихо, — цыкнула Ганнуся, при этом сильно дёрнув Петрика за рукав рубашки. — Ты это где слыхал, дурак? Не твоего это ума дело… нельзя так говорить, слышишь?

— Не глухой я, слышу, — огрызнулся Петрик, обиженно шевеля бровками. Он терпеть не мог, если на него цыкали и дёргали за рубашку.

Хорошо, Петрик не будет больше этого слова произносить, раз Ганнуся так волнуется.

«Скорее всего, «фашист» — это ругательство», — решает Петрик.

— Я больше не буду. Добре? — покраснев, обещает Петрик. — Ты маме не скажешь, Ганнуся. Добре?

— Вот и умник, я не скажу, — соглашается сестра.

Один раз с Петриком уже произошла некрасивая история. На улице пьяный дрогаль яростно бил кнутом лошадь и сквернословил. Петрик прибежал домой и повторил то, что выкрикивал пьяница. Мама очень закричала на Петрика и пригрозила оторвать ему язык, если Петрик когда-нибудь ещё повторит эти отвратительные слова.

Ганнуся носит по комнате Тымошика и поёт ему песню.

— Ганнуся, а Москва… это где? — громко спрашивает Петрик, вспомнив слова дяди Тараса.

Песня умолкает на полуслове. Ганнуся присаживается с ребёнком на топчан, и её большие мечтательные глаза устремляются в сторону окна. Она заговорила совсем тихо.

— Это там… Ты видел, Петрик, откуда всходит солнце.

Нет, Петрик на это никогда не обращал внимания. Да и где тут из подвала увидишь восход солнца?

— Это там, в Советском Союзе… Татусь мне рассказывал… Там есть Кремль, а на его башнях всегда горят большие-пребольшие красные звёзды…

— А зачем?

Ганнуся подумала и сказала:

— Чтобы всем бедным людям на земле было издалека видно Москву. Там свобода… Там дети не голодают и все они ходят в школу учиться…

Заплакал Тымошик.

«Вот какой! Не ласт поговорить», — впервые рассердился на братика Петрик.

Ганнуся развернула мальчика, сменила пелёнку и снова заходила с ним по комнате, чтобы Тымошик уснул.

Ясно, Ганнуся больше не настроена рассказывать. Она тихо поёт и думает, думает…

Надо ложиться спать Петрик сам расстегивает лямки на штанишках, бережно складывает их на табурете возле топчана и ныряет под одеяло. Он спит с мамой и Ганнусей на топчане. Когда он просыпается, Ганнуси уже нет дома, она уходит в бар «Тибор» на работу. А мама теперь все время дома. Из-за какого-то «проклятого кризиса», который отнимает у людей работу и кусок хлеба, мама больше не ходит искать работу.

«Наверно, он очень злой и страшный этот «Кризис», если его даже мама боится», — думает Петрик.

Что это мама и тётя Марина вымеривают сантиметром на столе?

Петрик быстро натягивает штанишки, прыгает с топчана, залезает на табуретку и узнает Ганнусино старенькое цветастое сатиновое платье.

— Починяете? — деловито осведомляется Петрик.

— Будем шить Тымошику платьице, — отвечает мама.

— Ха-ха! Разве он девочка? Мальчикам стыдно в платьях, — солидно возражает Петрик.

— Маленьким удобно, — говорит мама, озадаченно вертя в руках выкройку. — Ты тоже в платьице бегал, когда мы жили в селе.

— В платьице? — недовольно хмурит бровки Петрик. — Хорошо ещё, что Мироська этого не слышит, а то бы задразнил, — волнуется Петрик. — А если Мироська тоже «из мужиков», так он тоже в платьице бегал? — внезапно осеняет Петрика догадка.

Да, да, сам Данько-пират хвастался Франеку, будто бы в селе у них была громадная паровая мельница. Но однажды отец так огрел поленом по голове своего рабочего, что тот и «отдал богу душу». Конечно, тут полиция, суд и всякие-разные там адвокаты. Но мать Данька-пирата выгодно продала мельницу, через адвокатов откупилась у судьев, да и в город. Скоро отец Данька-пирата откупит у владельца этот каменный дом, где они живут теперь, наденет новый костюм, прицепит часы с золотой цепочкой на жилете и будет себе ходить по квартирам и самолично с жильцов деньги взимать. А там, где теперь сапожная мастерская дяди Тараса, Данько-пират говорил, его отец откроет мебельный магазин, это очень выгодно…

— Тётя Марина, почему дядя Тарас не открывает мебельный магазин? — спрашивает Петрик. — Это очень выгодно…

— У нас нет денег, Петрик, мы бедные, — коротко и ясно объясняет тётя Марина.

— Зачем бедные? — опять же не совсем ясно Петрику.

— А-ах, — вздыхает невольно мама, — шёл бы ты лучше на свежий воздух.

— Тётя Марина, «Кризис», он кто? Как людоед или ещё страшнее?

Тётя Марина не отвечает. Она еще не умеет кроить, только учится; она боится, как бы ей не испортить…

— «Кризис», он где живёт? — допытывается Петрик.

— Ну, хватит голову нам морочить, — сердится мама. — Марш живо во двор!

Петрик стоит один в тёмном коридоре. Прежде здесь горела электрическая лампочка, а теперь из за этого проклятого «Кризиса» соседи отказались платить свою долю за электричество.

Дня три назад явился монтёр в синем комбинезоне и повесил пломбу на счётчик.

Он сказал:

— Выключил свет. Живите себе при свечках в этих пещерах, авось подожжёте дом, а владелец получит страховые.

И, рассерженный, ушёл, будто у людей есть деньги, а они нарочно не хотят платить за электричество.

Петрик замер около своих дверей. Вдруг этот «Кризис» притаился где-то тут в темноте и ка-а-ак бросится на беззащитного Петрика, ка-а-ак проглотит его живьём… Пусть тогда мама поищет своего сыночка… пусть польёт горькие слёзы, что выставила его за дверь…

Страх мечется в груди Петрика, но жажда к жизни гораздо сильнее.

— Гей, «Кризис»… У меня есть левонверт! — дрогнувшим голосом роняет в темноту Петрик. — Я тебя застрелю…

Для большей убедительности Петрик упрямо нагибает голову и, сделав из пальцев «левонверт», прицеливается. Авось этот «Кризис» в темноте не разглядит обмана.

— Паф-ф! Паф-ф! Паф-ф!

Но даже после этого Петрик не может считать себя в безопасности.

Почти не дыша, он бросается в темноту и бежит. На первой же ступеньке лестницы, ведущей во двор, Петрик оступился и упал, содрав с колена кожу.

Угрюмый день без солнца кажется Петрику сказочно-чудесным после всего только что пережитого в тёмном коридоре.

Нет, ни за что теперь Петрик не будет холить домой со двора! Только с улицы, только через мастерскую…

Как это часто бывает, решение рождается внезапно, и Петрик бежит в гости к пани Андриихе. У них хорошо, просторно, можно даже в комнате в классы поиграть с Юлькой Пани Андрииха разрешает рисовать углём на цементном полу классы. Она только сердится, если Франек иногда забирается на кровать с непомытыми ногами.

У них всего-навсего одна кровать, в ней спит пани Андрииха со всеми детьми. Мусорщику стелят на железном сундуке, а. Владек, как говорит пани Андрииха, не гордый парень, он спит на полу. Кроме кровати и сундука. В бывшем гараже стоят стол и две деревянные скамейки Петрику очень нравится белый шкафчик. Его сделал своими руками. Владек, он даже позволил Петрику раза два поводить кистью, когда, окрашивал этот шкафчик масляной краской. Но ценнее всего в доме своих друзей Петрик считает разноцветные круглые баночки из-под какао. Семья мусорщика пьёт из этих баночек «каву». И еще у них есть огромная низка деревянных прищепок для белья. Пани Андрииха, когда повесит сушить бельё, всегда велит Юльке следить, чтобы мальчишки не покрали прищепок.

— Садись за стол, Петрик, будешь с нами обедать, — гостеприимно встречает пани Андрииха.

— Я уже ел суп с бобами, — спешит сообщить Петрик.

— А картошку разве не хочешь?

— Хочу, — честно признаётся Петрик, вопреки материнскому наказу деликатно отказываться, если пани Андрииха начнёт приглашать Петрика к столу. Мама объяснила, что у пани Андриихи в доме страшная нужда, просто удивительно, как они едва сводят концы с концами. Им самим нечего есть. Но мама, видно, не знала, что у них имеется картошка.

Вбегает Франек.

— Я сегодня заработал двадцать грошей! — радостно объявляет он, ставя около дверей ящик со щётками и ваксой.

— Мой руки, помощник, и садись за стол, — очень ласково говорит ему мать. — Сегодня больше не надо работать, отдохни.

— Не до отдыха, можно в воскресенье бездельничать, — солидно говорит Франек, умываясь под рукомойником.

О, скорей бы уже Петрик тоже начал зарабатывать и помогать маме.

Пани Андрииха усаживает Петрика между Юлькой и Франеком. Минуты трепетного ожидания тянутся целую вечность. Но вот, наконец, пани Андрииха ставит перед Петриком тарелочку с картошкой, окутанной белым паром.

— Ешь, — говорит она, — ешь на здоровье.

И сразу же Петрик допускает два досадных промаха. Во-первых, он совсем позабыл помолиться и жадно принялся за еду.

Юлька это увидела, сделала страшные глаза и стукнула Петрика ложкой по лбу, при этом довольно громко напугав:

— За это тебя пан бог покарает!

Во-вторых, Петрик торопливо сунул в рот маленькую картофелинку. Она была очень горячая, и Петрик, задрав вверх голову, невольно издал звук, вроде: «га-га-га!»

Юлька увидела это и крикнула, как пастух на овцу:

— Назад! Назад в тарелку выплюнь… Что ты, гусь? Ха-ха-ха!

Юлька весело смеялась, пока Франек внушительно не подёргал её за жиденькую косичку.

Ах, Юлька, она, должно быть, не знала, что язык — самое опасное оружие, и рана от ножа залечивается куда легче, чем от злого слова.

Пристыженный Петрик сразу затосковал в гостях. Ему захотелось домой. Но долг приличия требовал подождать, пока пани Андрииха встанет из-за стола.

И Петрик крепче сжал губы, чтобы не выдать их предательской дрожи.

Глава девятая. В баре «Тибор»

Ни на следующий день, ни день спустя Петрик не заходил к пани Андриихе, впервые сильно обидевшись на Юльку.

А как раз в эти дни в семье мусорщика произошло несчастье, о котором Петрик узнал совершенно случайно. Поздно вечером тётя Марина, думая, что Петрик спит, рассказала дяде Тарасу и маме, что в доме мусорщика был обыск. Полицейские всё перерыли и нашли какую-то «запрещённую литературу». К счастью, Франек успел предупредить старшего брата, чтобы тот не приходил домой, и только это спасло Владека от ареста… Теперь пани Андрииха не может заходить брать воду. Она боится, как бы не навлечь беды на сапожника, то есть на дядю Тараса…

В этот же вечер дядя Тарас надел пальто (шляпу так и присвоил стриженный заказчик), расцеловал тётю Марину, маму и своего Тымошика.

Дядя Тарас, наверное, думал, что Петрик спит, и не захотел его будить, чтобы попрощаться. Тогда Петрик сам вскочил на ноги, перешагнул через спящую Ганнусю. Крепко-крепко обнял дядю, поцеловал и спросил:

— Ты уезжаешь?

— Да, — тихо сказал дядя Тарас. — Если тебя кто-нибудь спросит, где я, скажи: дядя уехал в село.

Никто не пошёл провожать дядю Тараса, да и вещей у него никаких не было, будто он никуда и не уезжал.

Прошло несколько дней. Уныло и голодно стало без дяди Тараса. Даже для Тымошика больше не варили на молоке манную кашку, а только на воде, и теперь кашка была не такая уж сладкая. Но всё равно она была очень вкусная! Петрик мечтал: когда он вырастет, то непременно попросит маму сварить большой казан сладкой-пресладкой манной каши!

Мама по целым дням никуда не выходила из дому и Петрика тоже никуда не выпускала. Она, видно, очень боялась этого «Кризиса».

Тётя Марина была посмелее мамы, она куда-то надолго уходила. А мама с чувством томительного беспокойства ждала её, пугливо вздрагивая, если в тёмном коридоре слышались чьи-нибудь шаги.

Мамины нервы были напряжены до крайности: стоило Петрику запеть, она просила:

— Ах, замолчи!

Решил было Петрик заняться «починкой» и уже даже надел фартук дяди Тараса, а мама рассерженно закричала:

— Сними фартук! Рано тебе еще за молоток браться…

«Петь — нельзя! Починять — нельзя! Даже сбегать в гости к пани Андриихе — нельзя!» — негодует Петрик, исподлобья наблюдая за мамой, которая сама ни минутки не может сидеть без дела: то стирает, то моет полы, а вечером что-нибудь штопает.

Но однажды, когда на дворе уже смеркалось, мама сказала тёте Марине, что сходит на улицу Собесчизны к кухарке коммерсанта, посулившей замолвить доброе словечко перед хозяином. В общем, в доме коммерсанта требовалась прачка, и мама надеялась, что её возьмут.

Понятное дело, нельзя же маму отпускать одну, без всякой зашиты, раз она так боится «Кризиса». И Петрик просит маму взять его с собой.

— Ох-хо-хо! — горестно усмехается Дарина, — только и не достаёт, чтобы тебя увидел коммерсант.

Тут Петрик сразу вспоминает, как мама жаловалась, что в доме коммерсанта не хотят брать на работу прачку с детьми. Хватит им неприятностей с прошлой прачкой, у которой свалился в выварку с кипятком двухлетний ребёнок и захлебнулся…

После ухода Дарины, слабо веря в удачу, Петрик всё же попросил тётю Марину выпустить его погулять.

— Можешь посидеть на лесенке возле мастерской и подождать маму, — решила добрая тётя Марина.

Но кому охота сидеть на лесенке! Очутившись на улице, Петрик тотчас же побежал к Юльке.

Нет, конечно, Петрик не затем пришёл к Юльке, чтобы заставить её раскаяться и просить прошения за ту горькую обиду, какую она нанесла ему своими насмешками. Он просто очень соскучился по Юльке и Франеку.

У своих друзей Петрик застал старую польку с чердака, который пани Андрииха почему-то называла «мансарда».

Петрик не был знаком со старушкой, но один раз он и Юлька помогли старушке поднести на чердак кошель с картошкой, и тогда Юлька сказала, что это мама панны Ванды, невесты Владека. Поэтому Петрик очень вежливо поздоровался и с гостьей, а затем тихо присел на скамейку рядом с Франеком, солидности ради, даже не взглянув на Юльку.

Признаться, сперва Петрик не всё понимал, на что жаловалась старая пани. В голосе её слышалось столько горького отчаяния, что пани Андрииха плакала, изредка тихо роняя знакомьте и незнакомые Петрику слова, вроде:

— Так, так, беды всегда стремятся к горю, как реки и потоки к морю…

Или:

— Будь она трижды проклята, эта дефензива!

Но мало-помалу Петрик всё же понял из рассказа старой польки, что теперь её комната под крышей стала молчалива, как кладбище… Переодетые в гражданскую одежду полицаи ночью увезли панну Ванду в дефензиву, и жизнь дочери висит на волоске, как и всех, кто попадёт в дефензиву.

«Наверно, так называется тюрьма», — решил Петрик.

Старушка очень беспокоилась, как бы хозяин бара пан Тибор не узнал, что панну Ванду арестовали, иначе он сейчас же примет в джаз-банд другую певицу или певца.

— О, Езус-Мария, — качала дрожащей головой старушка, утирая слёзы платочком, — если это случится, мне с дочкой остаётся только одно — открыть газ и отравиться…

Дети содрогнулись от этих слов старой женщины. Ещё слишком свежа была в их памяти страшная картина, когда из квартиры безработного пекаря пожарники выносили посиневшие трупы самого пекаря, его жены и пятерых детей, доведённых голодом до самоубийства…

— Храни вас бог, пани Оскольская, — перекрестилась пани Андрииха. — Мой Владислав не даст вам пропасть…

— Это правда, — задумчиво, совсем по-взрослому вмешался в разговор Франек.

Разумеется, маленький чистильщик не мог сказать, что днём видел старшего брата, и тот велел ему завтра в одиннадцать часов утра ждать на площади Рынок, около бассейна с Нептуном. Владек обещал передать деньги для пани Оскольской. Он уже знал об аресте своей невесты и, как успел заметить Франек, тяжело это переживал.

Едва ли сидящие в комнате могли подозревать, какая отчаянная мысль зародилась в голове Петрика. Юлька, она, конечно, знала, что Петрик очень честный. Он сам никогда не врал и терпеть не мог, когда это делали другие. Но сейчас он решил соврать или, вернее, пожертвовать своей честью ал я спасения жизни невесты Владека и её старенькой матери.

Петрик обманет пана Тибора и скажет, что панна Ванда заболела и просила Петрика заменить её. Он может пару деньков попеть за неё под музыку. Петрик знает уйму всяких-разных песен, в том числе и «О донна Клара», которую всегда исполняет панна Ванда… Если мама узнает, что Петрик наврал хозяину бара, так ей можно сказать: «А разке сам пан Тибор не обманывает своих посетителей?» Обманывает! Это всегда утверждает пани Франческа. Только ей не жаль этих «жуликов-разбойников», которых обманывает пан Тибор. Все они грабят бедных людей… А ещё пани Франческа утверждает, что «крашеная холера» водку разбавляет водой.

Развивая свой план, Петрик как-то совсем позабыл о буфетчице. А ведь ей ничего не стоит прикачать своим кельнерам, и они выпроводят Петрика на улицу, как всегда выпроваживают пьяных.

«Что же делать? — мысленно терзался Петрик. — Ах, да! Мама говорила, что буфетчица — разбойница… И пани Франческа часто говорит, в баре полно «жуликов-разбойников…»

Франек как-то давно объяснил Петрику: разбойники и пираты — одно и то же, только по-разному называются. И Петрик решает, раз это так, надо им спеть пиратскую песню: «Йо-хо-хо, и бутылка рому»

Наспех простившись с друзьями, Петрик мчится в бар.

Выждав, пока стихла музыка, Петрик с сильно бьющимся сердцем, стараясь не смотреть в сторону буфета, где за стойкой с кем-то кокетничала буфетчица, пошёл сквозь густой табачный дым, прямо к музыкантам. Взобравшись по ступенькам, устланным красной плюшевой дорожкой, на подмостки. Петрик поднял вверх худенькие руки и изо всех сил крикнул:

— Пшепрашам, панове![7]

Петрик видел — так делал дядька, ходивший по дворам с гитарой.

В большом зале шум и смех стихают не сразу.

Превозмогая тяжёлое чувство жалости к панне Ванде, её матери и к самому себе, Петрик шагнул ближе к освещённой рампе и промолвил:

— Панове, я знаю много всяких-разных песен… Я вам буду петь… Добре?

— Просим! Про-о-осим! — зааплодировали в зале.

Это, конечно, смутило Петрика, однако он все же запел вечную песню «пиратов».

За ближайшим к Петрику столиком зареготала какая-то пьяная компания:

— Ха-ха-ха-ха!

— Браво! Браво!

Это «браво!» настолько сконфузило Петрика, что у него даже задрожал голос. Он ещё не знал, что «браво!» означает похвалу.

— Мой бог! Куда всемирно известному Карузо до этого певца! Ха-ха-ха! — запрокинув голову, смеялась элегантно одетая смуглянка с ярко накрашенными губами. За столиком с ней сидел большелобый красивый брюнет лет тридцати пяти. Он то и дело выкрикивал громче всех непонятное Петрику «браво!»

Уголком глаза Петрик замечает поднимающегося на подмостки кельнера Яноша Доби.

Петрик бледнеет, зубы его чуть-чуть начинают предательски стучать, но он всё же продолжает петь.

А случается самое неожиданное: красивый брюнет легко взбегает на подмостки, опережая венгерца, и властно говорит:

— Оставь в покое мальчишку! На вот, — при этом он бросает кельнеру целый злотый.

Янош Доби ловко поймал на лету монету, благодарно пробормотал «падам до нуг»[8] и попятился назад.

— Иди сюда, Ян Кепура[9], — подзывает к себе Петрика красивый брюнет. От улыбки узенькая чёрная полоска усов змеится у него над верхней губой.

Думая, что неожиданный покровитель обознался, Петрик счёл своим долгом сказать:

— Меня зовут Петрик…

— Ах, Петрик? Чудесно!

За ближайшими к подмосткам столами захохотали.

— Пан хочет, чтобы я пел «О донна Клара»? — спросил брюнета Петрик.

— А танцевать он умеет? — сквозь смех выкрикнула из зала смуглянка с накрашенными губами.

— Умеешь танцевать? — переспросил брюнет.

Честно говоря, Петрику танцевать никогда не приходилось.

— Фокстрот?

Нет, такого танца Петрик не знает.

— Танго?

— «Танго»? — С опаской, озирается по сторонам Петрик, боясь, что сейчас выскочит курносый бульдог.

— Танцуй, не бойся. Маэстро! — взмахнул покровитель рукой.

Заиграла плавная музыка.

— Ну? Танцуй…

— Знаете, прошу пана, я умею фею танцевать.

В самом же деле никакой «феи» он танцевать не умел. Но однажды он видел (это было, когда девочки устроили во дворе «театр»), как внучка профессора Стефа, из девятой квартиры, танцевала «фею». Совсем не трудно так танцевать.

— А вальс умеешь? — наклонился над малышом брюнет, обаятельно улыбаясь.

Слово «вальс» было новым, непонятным. Всецело полагаясь на своего покровителя, Петрик ответил ему улыбкой и утвердительно кивнул головой.

— Маэстро! — приостановил музыкантов брюнет, — «Сказка венского леса»!

Теперь уже зазвучала совсем другая мелодия, очень хорошая, под неё Петрику захотелось танцевать. Он плавно взмахнул руками и старательно принялся «плясать», иногда опускаясь на одно колено и перегибаясь назад, как это делала «фея» с их двора.

Неподдельное веселье охватило зал.

— Нравится тебе, Ядвига, эта обезьянка? — спросил свою даму брюнет.

— Ты прелесть, Казимеж, — закуривая сигарету, хохотала смуглянка, — с тобою нигде и никогда не скучно.

Покачиваясь на коротеньких ножках и покручивая иссиня-чёрные усы, к стойке подходит пан Тибор.

— Что это за цирк, Магда? — хмурясь спрашивает он буфетчицу.

Но та только одними глазами показала на столик, за которым сидел брюнет с дамой.

— А-а-а, — кивнул хозяин головой и, проглотив налитую буфетчицей рюмку коньяка, удалился в свой кабинет.

На подмостки, где «танцует» Петрик, взобрался подвыпивший владелец большого текстильного магазина. Величественно скрестив руки на груди, едва ворочая языком, он требует:

— Пляши на пузе… пся крев! Ну! Дам пятьдесят грошей… Ну! Пся крев…

На вспотевшем лице Петрика одно за другим отражаются самые противоречивые чувства: удивление, обида и, наконец, возмущение.

— Сам танцуй на пузе, синерожий пьяница! — гневно топнул ногой Петрик, точь-в-точь, как пани Андрииха. Потом не совсем уверенно додал: — А чтоб тебя уже дохлого домой принесли!

Зал взорвался хохотом.

По знаку брюнета кельнер Янош Доби подбежал к опешившему коммерсанту и, нежно взяв того под руку, стал уговаривать спуститься в зал.

Петрик заметил это, как, впрочем, и то, что его покровителя буфетчица почему-то боится.

— Прошу пана… — подбегая к брюнету, взмолился Петрик, — скажите пану Тибору… Заступитесь…

Петрик хотел сказать: «Заступитесь за панну Ванду, чтобы хозяин бара её не уволил», но у него явно не хватало слов объяснить свою просьбу.

— Храбрее, малыш, — сквозь смех посоветовала Петрику смуглая красавица и, достав из продолговатой лакированной сумочки серебряную монету, дала Петрику.

— Учти, артист, это два злотых. Большие деньги, — улыбнулся покровитель. — Отдашь отцу, он тебе купит новые башмаки, много конфет и пряников. Где отец работает?

Петрик хотел сказать правду, мол, полицаи его посадили в тюрьму. Но тут же больно прикусил язык.

А «добрый дядька», как на зло, допытывался:

— Где? Где твой отец, хлопчик?

Этого Петро не скажет… Пусть даже «добрый дядька» даст ему целую кучу злотых… Нет, не скажет ни за что!

— Прошу пана, — выкручивается Петрик, — я лучше отдам эти деньги старенькой маме панны Ванды. Добре?

— Ах, какой он наивный, — провела рукой по мягким волосам Петрика красавица. От неё так приятно пахло, что Петрик сильно потянул носом и спросил:

— Прошу пани, это чего от вас так красиво пахнет?

— Духи.

Петрик видел у Юльки один великолепный флакон от духов. Ей отец принёс. Юлька настаивала, чтобы Петрик понюхал флакон, уверяя, будто духи необыкновенно дорого стоят и пахнут, как цветы. Но от Юлькиного флакона почему-то воняло рыбой.

Вдруг Петрик узнал заказчика дяди Тараса, который уселся за столиком. Он не сводил глаз с буфетчицы, а она делала вид, что не хотела его замечать…

— Это заказчик, — шепчет покровителю Петрик. — Он один раз притворился, что храпит: хрр-р, хрр-р, а потом дяди Тараса шляпу присвоил и монашкину книжку унёс…

— Монашкину? А какая она из себя, эта монашка? Ты бы мог её узнать?

— Она вся в чёрном одетая… и молодая, красивая, — простодушно объяснил Петрик.

— Молодая и красивая?

— Почему эта монашка тебя так интересует, Казимеж?

Брюнет с чарующей улыбкой прильнул губами к руке красавицы и прошептал:

— Теперь я не стану отрицать, что ревность всегда смотрит в подзорную трубу, делающую маленькие предметы большими, карликов — гигантами, подозрения — истинами…

— Я не потерплю соперницы, Казимеж, — сменяя гнев на милость, лукаво улыбнулась красавица.

К их столику подошёл незнакомый Петрику старик. У него были длинный крючковатый нос и длинные ровные серые волосы. В сморщенной руке старика чуть дрожала рюмка с чем-то желтовато-тёмным.

— Целую ручки, о прекраснейшая из прекраснейших, — медовым голосом обратился он к смуглой красавице.

— Ты дед-яга? — вздрогнув, поднял на него глаза Петрик.

— О нет, мой вундеркинд! Тебя приветствует бывший жрец святого искусства, а ныне агент торговой фирмы «Импортные фильдеперсовые чулки и носки».

— Пан Грабовский хочет мне кое-что предложить? — сквозь смех спросила красавица.

— О да, прекраснейшая из прекраснейших, получена партия заокеанских чулок.

И уже совсем тихо, так, что Петрик не мог расслышать, что-то добавил.

— Пан Стожевский ещё в Белостоке. Послезавтра он будет здесь, — ответила ему красавица.

Желая спасти доверчивую красавицу, Петрик зашептал ей на ухо:

— Ты не ешь яблоко, если он тебе даст… Добре?.. А то тебя карлики положат в хрустальный гробик… И гробик повесят на золотых цепях в пещере… Мне тётя Марина рассказывала.

Но легкомысленная красавица только захохотала.

Тем временем покровитель о чём-то пошептался с буфетчицей. А дед-яга снова прицепился к Петрику.

— Скажи, о вундеркинд, когда, сменив своё ветхое рубище на превосходно сшитый фрак, сияя в лучах громкой славы, ты предстанешь перед поклонниками твоего таланта, узнаешь ли ты, о вундеркинд, меня, бывшего жреца святого искусства, кто был прелюдией твоей славы…

Ну, решительно же ни одного слова Петрик не понял из того, что говорил дед яга. Но одно было Петрику совершенно ясно: коварный волшебник околдовал добрую красавицу. Не зря же она хохотала до слёз, утверждая, что дед-яга «действительно настоящий волшебник», и она «просто умирает от смеха…»

— Так выпей, о вундеркинд, за свою будущую артистическую карьеру! — поднёс дед-яга Петрику рюмку с коньяком.

— Это чай? — осведомился Петрик.

— Почти, — лукаво подмигнула смуглянка деду-яге. — Выпей.

Петрик не мог ей отказать в такой просьбе. Он доверчиво отглотнул из рюмки и… задохнулся.

— Знаменито-о! Хи-хи-хи… — хихикал дед-яга.

— Ха-ха-ха-ха! — вновь неудержимо захохотала смуглянка.

— На вот, закуси, — поддёв на вилку кусочек лимона, протянул Петрику подошедший покровитель.

Прежде чем Петрик проглотил кусочек лимона, две невольные слёзы успели скатиться по его щекам. Однако он совсем не хотел плакать, просто у него во рту и горле стало невыносимо горячо, а глазам горько…

— Очень горячий чай, прошу пана… и совсем не сладкий… — прошептал Петрик, решительно отказываясь пить коньяк.

Тогда дед-яга обратился к публике.

— Панове, вознаградим же нашего вундеркинда за его труд!

И тут кое кто из публики начал запихивать в карманы Петрика остатки с тарелок. А когда в карманы больше уже не вмещалось, стали засовывать бутерброды за пазуху.

Всё было так хорошо, как вдруг кто-то опрокинул стол, потом стулья, и, едва не сбив Петрика с ног, мимо пробежал. Владек, а спелом и «заказчик» дяди Тараса. Раздался длинный полицейский свисток.

— Держи-и! — громко крикнул покровитель Петрика и выхватил револьвер.

— Не стреляйте, прошу пана!.. — почти повис на его руке Петрик. — Это… это же. Владек…

Петрик видел, как двое схватили «заказчика» дяди Тараса и надели ему на руки железки.

— Так ему и надо, пускай не присваивает чужого! — крикнул Петрик. — А Владек… ух, молодец! Он убежал! — ликовал мальчик.

И ещё одна особа в баре не могла скрыть на лице ужас, увидев, как полицейские бросились к стриженому человеку, схватили его и, ударив рукояткою нагана между лопатками, повели. Это была буфетчица. Но только один брюнет знал, что арестованный сейчас человек — муж этой женщины.

Пока кельнеры устанавливали на место стол и стулья, брюнет держал Петрика за плечо и расспрашивал у мальчика адрес, чтобы занести дяде шляпу, присвоенную «заказчиком», да и книжку монашки тоже.

Петрик старательно объяснил, как найти их лом и даже добросовестно предостерёг, что не следует заходить со двора: в коридоре страшно темно, там может прятаться проклятый «Кризис».

Подумав, что мальчик говорит о крысах, покровитель успокоил его, сказав, что крыс он нисколько не боится.

Петрик дружески простился с покровителем и его дамой, независимо прошёл мимо буфетчицы, которая (так ей и надо!) разбила хрустальную вазу с пирожными, и с отягощёнными карманами побежал домой.

— Вот он, полюбуйтесь, люди добрые, на этого принца, — не очень-то ласково встретила Петрика тётя Марина, кормящая грудью Тымошика.

— Где мама?

— Бегает по хатам, ищет своего сыночка-кормильца.

«А что — не кормилец? — радостно стучит сердце Петрика. — Вот сейчас тётя Марина увидит, сколько я разного добра принёс…»

Со свойственным Петрику изумительным проворством он взбирается на табурет и молча, с гордым видом начинает раскладывать на зелёненькой клетчатой клеёнке стола свой первый в жизни заработанный хлеб, кусочки сыра и колбасы. Какой-то негодяй бросил ему за пазуху изжёванный хвост селёдки. Петрик деловито отбрасывает в сторону этот селёдочный хвост. Очень он тут нужен! И только выложив на стол деньги, Петрик победно поднимает глаза на тётю Марину.

Открывается дверь, и входит мама.

— Прибежал? — в голосе её Петрик не улавливает обычных добрых ноток. — А это что за объедки?

— Спроси у своего блудного сына, — отворачивается тётя Марина, чтобы положить в люльку уснувшего Тымошика.

— Попрошайкой стал? Нищие мы, что ли? Родителей позоришь? — как снег на голову, обрушивается на Петрика материнский гнев. — Опять бегал в бар? Я тебя сейчас отучу побираться…

— Это не я просил… это дед-яга… — пытается объяснить Петрик.

— Ты ещё выкручиваться? Да?

Однако ответить на этот вопрос уже нет никакой возможности. Немилосердные удары обжигают Петрику руки, щёки.

— Я тебя отучу, отучу… — задыхаясь от слёз, кричит мама. И что обиднее всего, она со злостью сметает со стола на пол все «дары», которыми Петрик так мечтал порадовать её и тётю Марину. Но этого маме мало, она ещё нарочно топчет бутерброды ногами, как это делают капризные дети.

— У-у, горе ты моё горькое! Поглядел бы на тебя татусь, — мама снова ударила Петрика по спине.

— Хватит тебе, — заслоняя рукой Петрика, слегка оттолкнула маму тётя Марина. — Да разве ребёнок виноват, что голодает?

А Петрик с обидой думает:

«Не дядя ли Тарас говорил, если ты честным трудом себе заработал кусок хлеба, ешь его хоть посреди улицы, никто тебя не осудит…»

Чувство беспомощности перед жестокой несправедливостью мамы тяжёлым грузом навалилось на слабенькие плечи Петрика. Сгорбившись, сидит он на маленькой скамеечке, украдкой утирая рукавом рубашки слёзы, никому ненужный в этом доме, разве только тёте Марине, которая в тазике моет Петрику ноги…

Глава десятая. В логовище хищников

Голубоглазая с ямочками на щеках Ганнуся понравилась коммерсанту Стожевскому.

— Это приятно, что ваша дочь так хорошо говорит по-польски. Сколько ей лет?

— Четырнадцатый, прошу пана, — учтиво отвечает Дарина.

— Мм-да-а, выглядит она гораздо старше, — ещё раз оценивающе взглянул на девочку коммерсант. — Будем надеяться, ты не упадёшь в кипяток и не сваришься? — беря Ганнусю за подбородок, ласково улыбается Стожевский, раздувая свои пышные с проседью усы.

Застенчивая Ганнуся краснеет и в молчаливом смущении опускает глаза.

Коммерсант высок и сух. От его мохнатого халата, надетого поверх розовой шёлковой пижамы в тон атласных домашних туфель, сильно пахнет фиалками и табаком.

Ганнусе неловко и боязно в этом полном солнца кабинете, уставленном всевозможными редкостными вазами и статуэтками под стеклянными колпаками. Девочке кажется, что она непременно поскользнётся на пушистом во всю комнату голубом ковре с краями, обрамлёнными гирляндами белых роз. Ох, только бы что-нибудь не задеть, не опрокинуть…

— Погодите, — вдруг останавливает коммерсант подошедших уже к двери мать и дочь, — мм-да-а, я поговорю с женой, возможно… Мм-да-а, очень возможно, моя жена согласится взять девочку к себе в горничные. У вашей дочери будет своя комната, понятно, соответствующий гардероб…

Вполне естественно, к сказанному он не добавляет, что молоденькие, хорошенькие горничные долго в этом доме не задерживаются.

Компаньон пана Стожевского, тот самый брюнет, с которым Петрику было суждено впервыё встретится в баре «Тибор», чтобы потом уже их пути скрещивались не один раз, является частым гостем Стожевского. Но даже пройдоха-кухарка пани Рузя и та не могла помыслить, что такой с виду благородный пан Войцек сманивает молодых горничных.

А всё происходит так: у пани Стожевской внезапно «пропадает» какая-нибудь драгоценность. Пани Ядвига закатывает истерику, крича на весь дом, что она немедленно вызовет полицию, если брошь или перстень, или низка жемчуга не будут ей немедленно возвращены наглой воровкой. Напрасно очередная несчастная жертва божится и клянётся, что она ни в чём не виновна. Кто её желает слушать?!

Ядвига Стожевская подходит к телефону, «чтобы позвать полицию». Перепуганная насмерть девушка бросается ей в ноги, умоляет пощадить, не делать этого.

Хорошо, пани Стожевская не такая уж жестокая. Пусть девка уезжает к себе в село, а паспорт ей туда пришлют по почте. Здесь, в городе, воровке не будет работы ни в одном доме!

И вот недалеко от виллы Стожевских несчастную девушку «случайно» встречает пан Казимеж Войцек. Разумеется, он в фаэтоне не один. С ним его «мать», роскошно одетая пани с добрым лицом, которую девушка до этого встречала в доме своих бывших хозяев.

О, пани с добрым лицом возмущена поведением Ядвиги Стожевской! Как можно выгнать такую честную, хорошую девушку! Пани с добрым лицом заверят «своего сына», что ноги её больше не будет у Стожевских!

Затем изгнаннице предлагается (о, это совсем не так важно, что у Вероники, Марты, Зоси или там Анели — нет при себе паспорта) поехать в Варшаву, Краков, но за последнее время чаще всего в Белосток. Девушке тут же пишется адрес и рекомендательная записка в один «весьма богатый, порядочный дом».

Нет, нет, зачем так благодарить? Разве не долг каждого католика помогать своему ближнему?..

Так обманутые жертвы, юные, чистые девушки, запутывались в расставленных сетях работорговцев двадцатого века, содержащих публичные дома под безобидными вывесками «казино» или «пансион».

Но как случилось, что Ядвига Стожевская, в жилах которой течёт кровь старинной шляхетской фамилии (чьи предки садились за один стол с королями!), как теперь часто напоминала она мужу, вдруг породнилась с бывшим торговцем старых поношенных вещей, впрочем, очень скоро ставшим владельцем одного из крупнейших комиссионных магазинов, а затем содержателем «пансионов» и «казино»?

После смерти жены кутила и развратник полковник Лисевич отдал свою единственную восьмилетнюю дочь Ядзю на воспитание тёте — сестре покойной жены, которая жила в Кракове.

Детство и юность Ядзи ничем не отличались от жизни всех богатых панночек, убеждённых, что весь мир создан для их удовольствия. И именно тогда, когда Ядвига Лисевич во всём блеске юности и красоты, окружённая (увы, как ей тогда казалось!) толпой влюблённых в неё до безумия богатых женихов, привередливо выбирала себе будущего мужа, стало известно, что полковник Лисевич просадил в карты всё, даже приданое дочери, и пустил себе пулю в лоб.

Вполне естественно, перед Ядвигой Лисевич сразу захлопнулись двери всех знатных домов, куда её так настоятельно прежде приглашали. «Влюблённые женихи», случайно встречаясь с панной Ядвигой на улице или в кондитерской, делали вид, что не замечают былую «принцессу балов». Но хуже всего было то, что некоторые подруги при её появлении в костёле демонстративно отворачивались, давая ясно понять, кто «она» и кто «они».

Ядвига покорно, без слёз выслушала тётку, решившую вместе с ксёндзом её судьбу: Ядвига должна навсегда укрыться от мирской суеты за высокими стёпами монастыря и молиться за спасение души её грешного отца.

Ядвига кротко опустила глаза и ушла в свою комнату.

А на другое утро, под предлогом пойти в костёл помолиться, Ядвига достала из копилки всё своё скромное сбережение, а заодно захватила драгоценную брошь — единственную память о покойной матери — и ушла, чтобы больше никогда не переступить порог тёткиного дома.

Вскоре Ядвига уже сидела в поезде, увозившем её в незнакомый, чужой Львов. Там она надеялась поступить хотя бы хористкой в городской театр, не рискуя встретиться с кем-нибудь из знакомых. Да и тёте никогда не придёт в голову искать её на сцене театра.

У Ядвиги был небольшой, но довольно приятный голос, вызывавший столько восторженных похвал на балах.

Во Львов беглянка приехала в дождливое, прохладное осеннее утро.

Прежде всего надо было найти какого-нибудь ростовщика, чтобы заложить брошь, а ещё лучше — продать.

На улице Легионов дождь загнал Ядвигу в роскошный комиссионный магазин, где она сразу уловила на себе восхищённый взгляд незнакомого пожилого человека с траурной повязкой на рукаве. Это и был пая Стожевский.

Знаток и ценитель драгоценностей, он поразился не столько редкостной агатовой брошью, сделанной в виде ананаса с лучащейся на его бугристой поверхности алмазной россыпью, сколько ослепительной красотой самой обладательницы этой броши.

Грациозная, черноглазая смуглянка, с чуть вздёрнутым надменным носиком и по-детски припухлым маленьким ртом, точно сошла с картины художника Буше.

— Панна непременно желает продать эту брошь?

— Да.

— И панне не жаль этой редкостной вещи?

— О, конечно, жаль.

— Тогда… зачем же продавать?

— Я пришла не на исповедь к вам, проше пана, — с гонором проговорила Ядвига. — Сколько пан может заплатить за эту брошь?

«Ей нужны деньги и она отлает эту вещь за любую цену, — смекнул Стожевский. — Но почему она пришла одна? И вообще, кто она?»

Стожевский с отеческим участием спросил:

— Сколько панне нужно денег?

— Оцените сами, это алмазы…

— Мм-да-а, но теперь наступили такие времена, что в моде скорее фальшивые алмазы.

— Моя мать не носила фальшивых…

— Бог мой, я нисколько не хотел вас обидеть, — поспешил заверить пан Стожевский. — Поверьте, если бы алмазы оказались даже имитацией, я купил бы у вас эту вещь… потому что панне нужны деньги. Не так ли?

— Благодарю вас, — удивлённо прошептала Ядвига.

— Осмелюсь спросить, панна приехала…

— Из Варшавы, — солгала Ядвига.

— О, Варшава! Я там много раз бывал. У меня там два собственных казино. Но, что с вами? — вдруг испуганно вскрикнул пан Стожевский, поддерживая внезапно побледневшую незнакомку. — Пан Цисик! Прошу, подайте сюда стакан воды…

Стожевский усадил Ядвигу в мягкое глубокое кресло и, грешным делом, подумал, что во всей этой истории с продажей броши кроется романтическая любовь с последствиями.

И коммерсант как-то сразу остыл к незнакомке, а принялся с жаром со всех сторон рассматривать драгоценную брошь.

Но бог мой! Стоило незнакомке снова взглянуть на Стожевского своими колдовскими глазами, и, точно огнём, его опалило непривычное радостное чувство.

— Я устала… голодна… — прошептала Ядвига, и слёзы задрожали на её густых длинных ресницах.

— Тогда немедленно завтракать. Надеюсь, вы не обидите меня…

Пан Стожевский, казалось, помолодел на тридцать лет. Он вызвал по телефону такси, хотя до ресторана «Жорж» было не больше одного квартала, и с шиком подкатил на машине к подъезду ресторана. Пан Стожевский помог Ядвиге выйти из такси, непривычно щедро расплатился с шофёром и повёл свою обворожительную даму в вестибюль, где перед ними в почтительном поклоне склонился швейцар.

После выпитого шампанского Ядвига поведала пану Стожевскому историю своей жизни.

Как известно, в бурю каждая гавань — спасение, и очень скоро сделка между красотой и деньгами состоялась. Ядвига Лисевич стала законной женой стареющего коммерсанта.

Два месяца спустя, когда пани Стожевская, разодетая по последней моде (коммерсант не скупился на её наряды), пришла в магазин, муж представил ей своего компаньона Казимежа Войцека, длительное время отсутствовавшего «по делам фирмы».

Дома коммерсант осторожно спросил жену, какое впечатление на неё произвёл их компаньон.

— Пустоват, — равнодушным тоном ответила Ядвига.

— Не правда ли, моя кошечка, Казимеж Войцек — красив?

— Разве красота мужчины может заполнить пустоту в его голове? — пожала плечами Ядвига. — Как ты можешь судьбу нашей фирмы…

— Насчёт пустоты — это опасная ошибка с твоей стороны, дитя моё, — бесцеремонно прервал жену коммерсант.

О, эта отвратительная манера считаться только с собой, бестактно обрывать собеседника! Но пока ещё Ядвига не решалась нападать.

— Моя маленькая Красная Шапочка, — привлекая к себе Ядвигу и по-отечески ласково гладя её волосы, продолжал коммерсант, — ты должна научиться узнавать волка даже в овечьей шкуре.

«Омерзительный шакал! Тебя-то я уже хорошо распознала, — думала Ядвига, тогда как на лице её светилась обворожительная улыбка. А волком, страшным для тебя, я надеюсь в самом недалёком будущем помыкать, как комнатной собаченкой!»

Что-то в лице жены насторожило коммерсанта. В его зеленовато-хищных, чуть прищуренных глазах застыло какое-то недоверчивое удивление. Однако он тогда даже не подозревал, как виртуозно умеет притворяться и лгать эта женщина.

Коммерсант уже давно побаивался своего молодого компаньона, чья утончённая жестокость и демоническая сила воли подавляли его. Стожевский только выжидал момента, чтобы порвать с ним.

В погоне за наживой старый коммерсант очень скоро оценил, каким поистине волшебным ключом, отмыкающим двери в дома особ, занимавших высокое положение, являлась обворожительная красота Ядвиги. Заказывая наряды в салонах первоклассных ателье мод, Ядвига, благодаря своей внешности, образованности и изысканному вкусу, быстро завязывала приятельские отношения с жёнами и дочерьми промышленных магнатов, политических деятелей, учёных, коммерсантов.

О, коммерсант видел, как теряли голову от прелестной пани Стожевской весьма и весьма высокопоставленные государственные особы.

Стожевскому льстило, что Ядвига всегда могла рассчитывать на покровительство самого пана воеводы. Благодаря ему Ядвига смогла открыть во Львове ещё один шикарный «пансион» на узкой, плохо освещённой улочке вблизи городского театра.

Да, Ядвига радовала Стожевского. Но увы! Вскоре он крайне встревожился. Увлечённая опасным бизнесом, она вошла в азарт, забыв даже о собственном муже.

После двух поездок в Варшаву, куда оба раза Ядвигу сопровождал их молодой компаньон Казимеж Войцек, она очень изменилась, наглухо замкнулась в себе.

Ядвига теперь смотрела на Стожевского с такой ледяной жестокостью, что он не выдерживал и отводил взгляд.

Совершенно случайно Стожевскому стало известно о службе Войцека в дефензиве, и это заставило хитрого коммерсанта пустить в ход своё не менее виртуозное мастерство притворяться.

«В лучшем случае моя жена обойдётся со мной, как торговка с несостоятельным покупателем, — прикидывал в уме Стожевский. — Но очень может случиться, что этот Войцек…»

Впрочем, о том, что «может случиться», Стожевский теперь никогда не забывал. И так как он был человеком осмотрительным, осторожным и встречал на своём веку не только равных себе негодяев, а куда похлеще, преподавших ему кое-какой урок, он действовал хитро, при этом сохраняя самый беспечный вид, способный сбить с толку хоть кого. Его трусливой шакальей натуре были чужды безрассудная горячность, волнение битвы, решимость победить или умереть. К чему эти страсти? Напротив, с раздражительно-капризной Ядвигой он стал кроток и терпелив, как нянька. Войцеку он всегда отвечал взглядом, полным безграничной преданности. И ни разу мрачность и угрюмость, столь свойственная Стожевскому, когда он оставался в одиночестве, не проступала на его лице в присутствии жены и её нового избранника.

В это логово хищников, подстерегающих один другого, чтобы, улучив момент, наброситься и покончить с соперником, безысходная нужда привела жену и детей Михайла Ковальчука — узника Берёзы Картузской.

Глава одиннадцатая. На птичьих правах

Никогда ещё чувство ограниченной свободы с такой силой не довлело над Петриком.

— Боже сохрани, если тебя вдруг увидит пан садовник, — в ужасе шептала Ганнуся, задёргивая занавеску на окне.

— В прачечную, сыночек, не выходи, — просила мама. — Нельзя, вдруг кто-нибудь зайдёт.

— Тоже мне распелся, как соловейко! — вбегая из прачечной в комнату, испуганно махала руками Ганнуся.

И только ночью открывалось окно, чтобы он мог дышать свежим воздухом.

Всё существо Петрика восставало против такого унижения. Сидишь, как чижик в клетке.

Хорошо ещё, мама другой раз замкнёт изнутри дверь прачечной и стирает. Тогда можно пройтись по прачечной, покрутить медные краники на газовой плите, хотя за это здорово попадает.

Но лучше всего — пускать в корыте бумажные лодочки. Лодочки Петрик сам делает из газеты.

И почему это маме и Ганнусе гораздо легче стирать целую кучу огромных простыней и пододеяльников, разных там наволочек и полотенец, чем пять-шесть тоненьких кружевных кофточек? Это же просто смешно! Ганнуся вся от страха трясётся, когда дело доходит до глажки.

— Ой, постирать ещё так-сяк, а вот гладить! — закатывает глаза Ганнуся, словно собирается умереть на месте от страха. — Уж больно они тоненькие, эти кружева….

Мама ей объясняет, что эти кружева называются валансьен. Их делают во Франции, и стоят они очень дорого.

В подоткнутой маминой юбке, обмотав вокруг головы косички, Ганнуся кажется совсем взрослой.

— А, пропади они пропадом! — сердится Ганнуся. — Боюсь и притронуться утюгом к этим валансьенам клятым!

— Давайте убежим с этой работы, — предлагает Петрик. — А что? У дяди Тараса лучше жить, чем тут. Там есть Юлька и Франек. И во дворе гуляй сколько хочешь. А тут сиди всегда под замком…

— Дядя Тарас в том дворе уже больше не живёт, — говорит сестра.

От этого печального известия лицо Петрика тускнеет.

— А Юлька и Франек?..

— Живут ещё в гараже. Куда им деваться? — безнадёжно машет рукой Ганнуся.

Петрик долго наблюдает, как Ганнуся с лицом сосредоточенным и серьёзным растирает крахмал на воротничке, груди и манжетах белоснежной сорочки пана коммерсанта.

— Это ты чего её киселишь? — интересно Петрику знать. — Голодная она, что ли?

— Не киселю, а крахмалю.

— А зачем?

— Чтобы не было пузырей во время глажки, — объясняет сестра.

Тем временем мама, окутанная паром, с большой осторожностью погружает в горячий крахмал воротничок, грудь и манжеты, боясь, как бы не брызнуть крахмалом на другие части сорочки. Крахмал очень горяч! Обжимая его, мама то и дело опускает руку в таз с холодной водой.

— Каторжная работа, — вздыхает Дарина, обливаясь потом.

Глядя на эту кропотливую, изнурительную, «каторжную работу», Петрик опять, на этот раз уже более настойчиво, предлагает:

— Давайте убежим с этой работы…

— Шёл бы ты в комнату, — сердито говорит мама.

— Хны-ы, хочу на воздух, — робко заявляет Петрик.

— Шшш-а… — шипит Ганнуся. Она уводит Петрика в комнату и запирает его там на ключ.

Через дверь слышно, как мама с кем-то разговаривает.

Петрик перестаёт всхлипывать и прислушивается.

Так и есть, это кухарка принесла в стирку ещё один узел тонкого крахмального белья. Значит, мама и Ганнуся будут торчать в прачечной до полуночи.

Кухарка жалуется маме, что скоро прямо-таки сойдёт с ума в этом проклятом доме. Ну и ну! Оказывается, новая молоденькая служанка тоже «нечиста на руку». У пани Стожевской пропали бриллиантовые серьги. А всякий раз, когда из шкатулки в будуаре исчезает какая-нибудь драгоценная вещь, кухарка умирает от страха. Очень просто, а ну как взбредёт в голову этой молоденькой негодяйке подбросить серьги в кухаркину корзинку с вещами?

— Ах, пани Ковальчукова, — стонет кухарка. — Как я горюю, что пани хозяйка отказались взять к себе в покои вашу Ганю.

— И слава богу, что не взяли. Не место моей девочке в панских спальнях прибирать да глядеть, между нами будет сказано, на всю эту грязь да подлость…

Кто знает, сколько бы ещё Дарина с детьми могла прожить в прачечной, если бы не один злосчастный вечер, сразу изменивший всё.

В доме коммерсанта праздновали день рождения Ядвиги Стожевской. Ещё с утра Дарина и её девочка находились на кухне, помогая кухарке печь традиционный именинный пирог, торты и бисквиты, которыми кухарка завоевала в этом доме легендарную славу.

Маленький узник, задобренный куском бисквита и душистым апельсином, который тайком принесла из кухни Ганнуся, сидел на полу возле топчана и всё не решался съесть «золотое яблоко», как он окрестил апельсин, увиденный впервые в жизни.

Когда совсем стемнело, Петрик одетым лёг на топчан и сам не заметил, как уснул. Трудно сказать, сколько он проспал, но разбудил мальчика какой-то внезапный шум. И в то же мгновение Петрик увидел через окно дождь разноцветных шариков, сыпавшихся в панский сад. Это сказочно волшебное зрелище повторялось несколько раз, а потом вокруг снова стало темно, и только красивая музыка доносилась из освещённого панского дома.

Петрик больше не мог уснуть.

«Надо пособирать эти разноцветные шарики и подарить Юльке, — с волнением думает мальчик. — Франек тоже не откажется принять такой подарок… Данько-пират лопнет от зависти, если увидит такие разноцветные шарики!»

Петрик достаёт из-за шкафчика брезентовый кошель, с которым мама ходит на базар.

Через минуту, вслушиваясь в тишину за окном, маленький узник подносит к подоконнику табурет, взлезает на него и осторожно открывает окно.

Сердце стучит где-то в горле, но Петрик зажмурил глаза — и прыг!

Нет, даже не ушиб коленки… И, поднявшись с земли, он осторожно пробежал двор и остановился у кали-точки сада.

Как хорошо, что калиточка не заперта! Тяжело дыша, Петрик стоит уже в саду, где так чудесно пахнет цветами, и всё вокруг окутано тёплой полутьмой.

Но почему нигде не видно шариков?

Вдруг — голоса. Петрик так и присел за высокими гладиолусами.

— Нет, Казимеж, эта угроза не повергнет его в ужас, даже не лишит его обычного хладнокровия, — произнёс женский голос.

— Пожалуй, ты права, — ответил чей-то мужской голос, показавшийся Петрику знакомым.

И в ту же минуту мимо притаившегося мальчика по дорожке прошла Ядвига в роскошном белом длинном платье с накинутым на оголённые плечи шарфом. Её сопровождал Казимеж Войцек в чёрном смокинге с белой махровой гвоздикой в петлице.

Разумеется, из-за темноты Петрик не рассмотрел их лиц и не узнал своих былых покровителей.

Он уже хотел идти дальше, опасаясь, как бы те двое, что ушли вглубь сада, не подобрали все шарики, когда почти над самым его ухом кто-то проронил сквозь сжатые зубы:

— Конечно, это так… Никто не делается другом женщины, если может стать её любовником… О, змея!.. Какая чёрная неблагодарность!..

— А-ай! — вскрикнул Петрик, когда «кто-то» наступил ему на ногу.

— У, пся крев! — ругнулся «кто-то» и больно схватил Петрика за плечико. — Я тебе покажу, как воровать цветы!

— Прошу пана… Я не цветы… Тут разноцветные шарики насыпались… Я соберу только одну жменьку, добре?!.

— Не прикидывайся дурачком!

— Я не дурачок, я очень разумный, мама говорит, — с обидой в голосе возразил Петрик.

— А кто есть твоя матка?

— Она тут прачка.

«Кто-то» тихо пробурчал себе под нос непонятное ругательство и приказал:

— Прочь, пся крев! Прочь!

Петрик не ожидал, что разговор окончится так быстро и обидно. Он сильно потянул носом и сразу догадался, что «кто-то» уже хватил спиртного.

«А чего с пьяным разговаривать? — подумал Петрик. — Выдумывает: «воровать цветы…»

Мальчик быстро побежал по дорожке к фонтану, освещённому то синим, то малиновым, то жёлтым светом, в надежде найти там цветные шарики.

«Кто-то» большими шагами настигал Петрика.

— О, пан Стожевский! Как вы могли нас покинуть? — в один голос произнесли две нарядно одетые дамы, нежданно вынырнувшие из темноты аллеи. Петрик был спасён.

Но радость по поводу того, что «кто-то» уже не гонится за ним, сменилась досадным огорчением: ни около фонтана, ни даже около ярко освещённой электричеством беседки никаких шариков не оказалось.

Фейерверк, выманивший доверчивого Петрика в сад, стал причиной того, что утром пан Стожевский самолично явился в прачечную и приказал Дарине немедленно убираться из его дома.

— Нет, нет, нет и нет! Мне не нужны в доме воры! Ваш сын есть вор! Он воровал цветы! — орал взбешённый коммерсант. — Я не желаю больше иметь дело с полицией! Нет, нет и нет! Прочь! Прочь!

Дарина собирала свои жалкие пожитки с выражением такого отчаяния на лице, точно она стояла с детьми на осколке льдины, и их уносило течением неизвестно куда.

Глава двенадцатая. Олесь и Василько

Трудную зиму переживала Дарина с детьми. Они ютились в сырой, полутёмной подвальной каморке, рядом с большим овощным складом, откуда целыми днями слышались крикливые голоса торговок, увозивших на базар огромные плетёные корзины и мешки с товаром для продажи.

Петрику строго-настрого было запрещено выбегать со двора на улицу, наполненную вечным грохотом проезжающих подвод и грузовиков.

Но мама напрасно это запрещала, Петрик и сам не хотел туда бегать. Охота что ли, чтобы машины обрызгивали тебя грязью с ног до головы?

Снег и морозы этой зимой продержались две-три недели, а все остальное время стояла дождливая, промозглая погода. И если даже выпадало несколько сухих, ясных дней, когда подсыхала грязь на выщербленной мостовой, то стоило только проехать по улице двум-трём грузовикам, как пыль повисала густым осенним туманом.

Сербскую улицу, на которой живёт Петрик, скорее можно назвать каменным коридором, соединяющим Рыночную площадь с Бернардинской. Она обрывается как раз около скульптуры монаха, молитвенно воздевшего руки к небу. А напротив — всегда до позднего вечера шумит многолюдный базар.

По вечерам, когда обычно ремесленники поспешно задувают керосиновые лампы, считая свой рабочий день оконченным, а торговцы и ростовщики опускают на дверях железные визгливые жалюзи с массивными замками, оживлённые улицы, прилегающие к обеим площадям, заметно пустеют.

И тогда появляется высокий сгорбленный фонарщик с длинным шестом. Это старый знакомый Петрика, но, увы, мальчик вынужден прятаться от него.

Однажды, возвращаясь с мамой из пекарни, Петрик увидел идущего впереди фонарщика и хотел его догнать. Но мама почему-то испугалась, схватила Петрика за плечо и быстро завела в чужое парадное.

— Пусть фонарщик уйдёт, — шепнула мама.

— Не бойся, он добрый…

Тогда Дарина торопливым шепотком объяснила своему мальчику, почему никто в «старом дворе» не должен знать, где они теперь живут.

«Так вот отчего дядя Тарас так редко приходит к нам?.. — только сейчас догадался Петрик. — И всегда поздно вечером…»

Нет, Петрик теперь ни за что не побежит на «старый двор» к Юльке и Франеку… Он не хочет, чтобы дядю Тараса выследили полицаи, схватили и увезли в тюрьму…

Петрик с матерью подходит к воротам дома.

— Ма, — тихонько дёргает за руку Петрик.

— Что, сынок?

— Я больше никогда не увижу Юльку?..

Дарина обещает, что как-нибудь поздно вечером, если только Петрик не будет проситься спать, они сходят навестить семью мусорщика.

С этих пор каждое утро Петрик встаёт с большой и светлой надеждой, что как только станет «поздно вечером», они с мамой отправятся в гости к пани Андриихе.

Но вот уже давно зажглись фонари на улице, казалось бы, пора и в гости собираться. Как вдруг, пригнув голову, чтобы не удариться в притолку, заходит дядя Тарас. Как тут уйдешь? Ясное дело, не только маме, но и самому Петрику уже не хочется в гости.

Тайком от соседей и дворничихи дядя Тарас остаётся ночевать.

Мама хочет уложить брата и Петрика на топчане, а сама стелит себе и Ганнусе на полу.

— Только без этого, — останавливает сестру Тарас Стебленко. — Лягу на полу.

— И я буду с дядей на полу спать, — говорит Петрик, подбрасывая, как мячик, свою подушечку.

— Марш на топчан, а то простудишься!

И Петрик уныло залезает на топчан, где он спит с мамой и Ганнусей.

Когда Петрик просыпается, дяди Тараса уже нет.

На другой вечер, когда Петрик собирается в гости, мама вдруг говорит, что ей и Ганнусе надо спешить в какой-то магазин мыть полы. Разве можно теперь отказываться от заработка?

Вот так проходит вечер за вечером, а Петрик сидит себе дома.

Вполне понятно, когда Петрика одного замыкают дома, он горько плачет. Но плачет он от обиды, а вовсе не от страха. Чего тут бояться? Всё-таки добрый старый фонарщик, которого мама зря боится, наверно, знает, где живёт Петрик. Иначе зачем бы один газовый фонарь всегда так приветливо, так дружески, так весело заглядывал бы с улицы в каморку, где заперт Петрик?

Дарина частенько поругивает коммерсанта. Как-никак, там, в прачечной, комнатка была светлая и не такая сырая, как эта «могила». Там бы уж, наверное, к Петрику так часто не цеплялись хворобы.

Однако Петрик этого маминого мнения не разделяет, чувствует себя необыкновенно счастливым в их новом жилище.

И пусть даже домовладелец прикажет заложить кирпичами единственное окошко под сводчатым потолком, и тогда больше не будет светить в их каморку добрый старый фонарь, и пусть даже домовладелец запретит отапливаться керосинкой… Ведь не позволил же он поставить в каморке печку-времянку. Но всё равно Петрик хочет жить только в этом доме, раз здесь живёт Олесь, бойкий, расторопный и сметливый хлопчик восьми лет от роду.

Олесь необыкновенно смел, смел до отчаянности. Ему хоть бы что, если на него одного налетают сразу трое-пятеро забияк-драчунов. И хотя его здорово отдубасят, фонари под глазами понаставят, а всё равно из потасовки Олесь выходит победителем. Пусть только кто-нибудь из мальчишек посмеет побить маленького. Или что-нибудь у него отнять. Не сдобровать обидчику!

И это ещё не всё: Олесь умеет читать по печатному. Он на улице любую вывеску прочитает, будь она написана по-украински или по-польски. И нисколько не задаётся.

Короче говоря, Олесь во многом похож на Франека, и этого уже достаточно, чтобы Петрик готов был за него — в огонь и в воду.

А вот что правда, то правда — знакомство у них началось не особенно приятно.

Ещё осенью, когда Петрик при виде первого снега с радостной восторженностью выскочил во двор, там стоял Олесь, окружённый мальчишками. Среди них был и Василько, лучший друг Олеся, как уже потом узнал Петрик.

Василько жил неподалёку, на Русской улице, а в этом дворе служила в няньках у одних лавочников его бабушка. Эта бабушка называла своего внука не иначе, как «Скороход». И потому она Василька так называла, что он никогда спокойно не ходил, всё норовил бежать, точно за ним кто-то гнался.

На этот раз мальчишки так галдели, что Петрик не сразу разобрал, о чём у них шёл спор. Потом понял: оказывается, Олесь уверял, будто его батько такой силач, такой силач, что одной рукой выжимает гирю весом в три пуда.

Меж тем, веснущатый Йоська Талмуд с кроткими глазами, как у девочки, доказывал:

— Как это можно? Три пуда — это как полный мешок картошки. А кто видел, чтобы человек одной рукой мог поднять такую тяжесть? Кто? Даже грузчики выносят из склада на подводы мешки с картошкой только на спине. А как они кряхтят? Чтоб я так был здоров, если они себе все кишки не отрывают…

Тогда Василько, обутый в истоптанные материнские шкрабы, бесшумно шагнул к Йоське, бесцеремонно надвинул ему до самого подбородка зеленоватую шапку-австрийку, какие с давних времён носят в этих краях взрослые и дети, сердито крикнув:

— А ты помалкивай, рыжий, если не знаешь! Во всём Львове нет сильнее каменщика, чем татко Олеся.

— Каменщик — это кто? — вмешался в разговор Петрик. — Как кузней?

— Вот дурак, — фыркнул Василько.

— Каменщик — это кто? — повторил Петрик вопрос, прямо глядя в глаза Олесю.

— Ну, который строит дома, — не без удивления ответил тот.

— Брехня, — горячо возразил Петрик.

— Гля-я… — смазал Петрика по носу Василько. — А ещё и по зубам заработаешь.

— Пошёл вон, — возмутился Петрик. — Вот ка-а-ак дам тебе по шее!

— Гля-я… — взвизгнул Василько, проворно отскакивая назад. И в его быстрых серых глазах зажглись недобрые огоньки.

— С чего ты взял, что я брешу? — видимо, ничуть не обидевшись, обратился к Петрику Олесь. — Спроси кого хочешь, все люди знают — каменщики строят дома.

— «Строят»… — нахмурив брови, недоверчиво покосился на него Петрик. — А зачем тогда твой тато не построит себе дом? Хорошо что ли в подвале жить? И воду вы у соседей тоже позычаете…

— Хо-хо-хо! — засмеялся Олесь. — Где ж ты видел, чтобы у рабочих были свои дома? Что они — буржуи?

Подружив с Олесем и Васильком, Петрик поневоле стал задумываться над такими вещами, которые раньше ему и в голову не приходили.

Оказывается, буржуи — это такие враги, которые рабочим людям залезают в карманы. Так объяснил Олесь.

— Выходит, они воры! Их надо в тюрьму, — пытался восстановить справедливость Петрик.

— Тоже сказал: «в тюрьму», — безнадёжно махнул рукой Олесь. — Так они тебе и захотят сидеть в тюрьме! Они богатеи, они любого судью подкупят.

— Моя бабушка говорит, после бога — деньги первые, — вздохнув, добавил Василько.

— А бога никакого и нету, — бесстрашно заявил Олесь.

Василько с ужасом отступил на шаг и неистово закрестился.

— Бога нету, — уже громче повторил Олесь. — Его попы и паны выдумали.

Как всегда, Петрик захотел полной ясности. Он спросил.

— Зачем выдумали?

Вопрос как будто короток и ясен, но Олесь теряется. Ведь отец, заспорив с соседом, утверждал только; одно — попы и богатеи выдумали бога. А зачем им это понадобилось, отец не сказал.

Горящие нетерпением глаза Петрика смотрят в упор и смущают Олеся.

— По-моему, бога выдумали… — Олесь запнулся на мгновение, а потом твёрдо выговорил: — Чтобы, его боялись.

И Петрик признал, что это на самом деле так.

— Угу, — сказал он. — Там, на Краковской улице, угол Армянской, где мы раньше жили, есть Юлька… Она сестра Франека… Так эта самая Юлька меня всегда пугала: «тебя бог покарает!»

— О, видишь, — встрепенулся Олесь. — А он не покарал? Не покарал? Выходит, и вправду, что выдумали.

— А тебя взял и покарал, — чуть слышно бурчит Василько. — Твоя мама умерла?

— Она… от воспаления лёгких… У нас денег не было, чтобы доктора…

Глаза Олеся сразу наполняются слезами. Крепко сжав губы, сгорбившийся, решительный, он бежит к воротам.

— Это он опять на Лычаковское кладбище… Там его маму похоронили, — жалостливо говорит Василько и мчится вслед за другом.

Петрик остаётся в горьком одиночестве, посреди захламлённого двора, где нагло шныряют голодные крысы. Некоторое время Петрик отважно охотится за крысами, стараясь угодить камнем в какую-нибудь из них. Но это занятие внезапно прерывает толстенная усатая дворничиха, обзывая Петрика висельником-разбойником, который вздумал перебить все стёкла в её комнате.

Это была возмутительная ложь. И Петрик, совсем как это делал муж дворничихи — извозчик, солидным баском заявил:

— Не бреши, старая кляча!

Возмущённая дворничиха огрела малыша по спине и поволокла упирающегося Петрика в подвал на расправу к матери.

Но мама не побила Петрика, а сказала дворничихе:

— Пускай ваш муженёк при детях попридержит язык.

Дворничиха не стала отрицать, что у её мужа поганый язык. А кулаки у этого беса ещё похлеще. И даже заплакала, показав маме синяки на шее.

Стало жалко дворничиху, и Петрик сказал:

— Я больше не буду, тётя. Добре?

Растроганная дворничиха, дыхнув луком на Петрика, поцеловала его в головку, пообещав занести пирожок с мясом.

Однажды утром, когда Петрик, ничего не подозревая, спал себе спокойно, а мама и Ганнуся во дворе выколачивали на снегу ковры владельца лома, стряслась настоящая беда.

Петрик проснулся от того, что ему вдруг стало нечем дышать. Присев на топчане, он принялся отчаянно тереть кулаками глаза, спросонья никак не понимая, где он находится. Вокруг было темным-темно как ночью. Петрику стало страшно.

— Ма! — вздрогнув, позвал он.

Тишина.

— Ма-а-а! — не своим голосом крикнул Петрик, чувствуя, что задыхается.

В эту минуту кто-то загремел ключом в замочной скважине, распахнулась дверь, и Петрик узнал испуганный голос сестрёнки:

— Боже… Петрик, братик!

— Тут я!.. Тут… — громко заявил о себе Петрик и выбежал, раздетый, босой, на цементный пол коридора.

Махая руками, словно на её напала туча растревоженных ос, Ганнуся бросилась в темноту, где гудела керосинка, с трудом потушила её, вся чёрная, страшная, выскочила обратно в коридор. Схватив на руки Петрика, она тискала его, целовала, приговаривая:

— Бедненький ты мой… Чуть не задохнулся? Головка у тебя не болит?

— Ганнуся, — дрожа от холода, спросил Петрик, — что теперь будет?

— Надо всё вытряхивать, — едва не плача, говорит Ганнуся. — А чтобы нашего хозяина черти забрали!

«Правильно, так ему и надо!» — мысленно соглашается Петрик.

Живут себе домовладелец с женой в четырёх просторных комнатах, а в каждой комнате у них есть кафельная печка под цвет стен. И белая печка, и золотистая, розовая и голубая… Даже в кухне есть большая синяя кафельная плита с медными каёмками!

Петрика мама начищает эти каёмки, а ещё медные краны и дверные ручки мелом, чтобы они лучше блестели… Конечно, домовладельцам не холодно! И кошкам ихним тоже тепло! Кошек у пани хозяйки аж пять штук! Мама старается, наващивает паркетный пол, чтобы он блестел, как зеркало, а кошки кругом пачкают. Домовладелица их и не думает наказывать. Она целует их в морду и купает.

Пусть радуется, что ей с кошками не надо тащиться в баню на Старый рынок, а то бы её оттуда турнули как следует…

Но у этих панов есть своя баня прямо в квартире. Там они сами купаются в белой кафельной ванне и своих кошек купают.

Под новый год мама много белья стирала у домовладельцев, и вот тогда она тайком выкупала Петрика в ванне. Мама открутила оба сверкающих краника, и на голову Петрика полился тёпленький дождик. Ой, до чего хорошо!

Вот если бы так купаться, то Петрик согласен хоть каждый день. Это совсем не то, что в бане на Старом рынке, где пол такой склизкий от грязи — убиться можно! Вечно там падаешь и до крови сдираешь коленки.

Или вот, жди целый час, пока освободится шайка, будто не холодно стоять голому.

Со всех окон дует, зуб на зуб не попадает. Вот и простуживаешься. Лежи потом с компрессом на горле, а голова как болит! И мама горюет: «Ох, горюшко моё, опять к нему прицепилась ангина…»

Голос сестры вырывает Петрика из раздумья.

— Ай-ай, весь ты закоптился, — вздыхает Ганнуся, надевая на голову озябшего Петрика картузик. — И где я тебя теперь вымою?

— Ты тоже в саже, — замечает Петрик.

— Думаешь, сама не вижу? — вздыхает Ганнуся, готовая заплакать от досады.

Именно в этот момент в коридорчик влетел Олесь.

— Хо, Петрик! Что у вас тут, пожар?

— Тихо, — прицыкнула на него Ганнуся. — Какой тут пожар?..

— Керосинка накоптила, — печальным голосом добавляет Петрик, — видишь, какой я прокопчённый? Чуть не задохнулся.

Подумать только! Маленькая, казалось, совсем безобидная керосинка, а что натворила…

Вот уже около часа в эдакую морозную стужу окошко настежь распахнуто. Мама и Ганнуся сметают чёрную мохнатую копоть, обильно осевшую на потолке и стенах, вытряхивают в коридоре вещи. Петрик и Олесь усердно стараются им во всём помочь и со всех ног бросаются выполнить то одно, то другое распоряжение. В каморке невообразимый беспорядок и холод.

— Управимся, сходим в баню, — устало роняет Дарина.

— Не-е… Не хочу в ба-а-аню, — хнычет Петрик.

— Сегодня суббота, я тоже пойду в баню, — говорит Олесь.

Петрик стихает.

— А ты спроси нашего замазуру, Лесик, может, он тебе составит компанию? — усмехается Ганнуся, поправляя косынку, сползшую на затылок. Сестрёнка уже знает: Петрик пойдёт за Олесем не то что в ненавистную баню на Старом рынке, а хоть на край света.

Глава тринадцатая. Его тётя

К Петрику в каморку забежал Олесь и, обдавая друга сияющим взглядом, протянул бумажный кулёк, пахнущий необыкновенно аппетитно.

— Тут чего?

— Тётя мне гостинец принесла.

— Ух, ты-ы…

В кульке оказалось три великолепных яблока, двенадцать конфет в серебряной обёртке и четыре подрумяненных пирожка, начинённых ливером.

Кто-то робко постучался в дверь.

— Прошу! — солидно крикнул Петрик; он с утра один хозяйничал в каморке.

На пороге стоял Василько.

Петрик широким жестом — мол, прошу, прошу, Василь, — предложил ему сесть на единственный здесь стул и, подмигнув, показал глазами на стол.

Кровь прилила к бледным щекам Василька и ют-час отхлынула.

— Хлопцы… это всё ваше?

— А то кого? Олесю тётя гостинец принесла, — пояснил Петрик. — Видишь, как тут всего багато?

— Ага, — почему-то тяжко вздохнул Василько. — Тётя… это… которая там… на Замковой улице живёт? — сам не зная для чего спросил Василько, скорее всего для того, чтобы нечаянно первому не попросить чего-нибудь со стола.

— Она самая. Добрая-добрая у меня тётя Оксана. Жалеет меня…

— Раз ты сирота, конечно, тебя все жалеют, — убеждённо сказал Василько.

— Хлопцы, а отчего это, когда моя мама ещё не умерла, у нашей тёти Оксаны косы были чёрные-чёрные, какие у цыганок… А сейчас… и кос нет… и волосы отчего-то стали курчавые и жёлтые, как мочалка.

— Натурально! Покрасилась — вот и жёлтые, — презрительно оттопырил нижнюю губу Петрик.

— Скажешь такое! Вот хлеб бывает чёрный и белый. Выходит, его тоже красят?

Воцаряется неловкое молчание.

— Ох, чего ж вы ничего не кушаете? — потерял над собой всякую власть голодный Василько.

— И правда, давайте поделимся, — спохватился Олесь.

Делил сам Олесь: каждому по яблоку, каждому аж по четыре конфеты…

— А как с пирожками? Их тут: раз, два, три, четыре! — развёл руками Олесь.

— Дай мне два, — подсказал Василько.

— Ишь ты, какой хитренький, — пожадничал Петрик. — Я тоже хочу два!

— Не хитренький я, — с обидой шмыгнул носом Василько. — У меня ж мама сильно больная…

— Держи, — великодушно отдал ему Олесь два пирожка и в придачу одну из своих конфет.

— Лесько, а твоему тату? — вдруг вспомнил Петрик, возвращая Олесю яблоко и пирожок. Расстаться же с конфетами у него не хватило мужества.

— Ешь сам, — не взял назад яблоко и пирожок Олесь. — Во! Я своё яблоко отдам тату. А конфеты он не любит, он курящий. Понял?

Василько торопливо распрощался с друзьями и убежал домой, чтобы порадовать маму и сестричек.

Оставшись вдвоём, мальчуганы принялись уплетать тётины щедрые дары.

— Чего ж ты? Ешь конфеты.

— Сховаю… Две дам маме, а две Гане, — сказал Петрик, пряча под подушку конфеты.

— Слухай, Петрик, идём до нас, — позвал Олесь.

— Натурально, что идём.

Петрик недавно подхватил польское слово «натурально», которое теперь вставлял и к месту и не к месту.

Как только мальчики вошли в комнату и увидели за столом тётю, по спине Петрика забегали холодные мурашки.

«Она!» — почти с ужасом подумал мальчик.

И прежде чем буфетчица из бара «Тибор» успела оглянуться на скрипнувшую дверь, Петрик уже юркнул за большой старинный кованый сундук, который Олесь называл «мамино приданое».

— Иди ещё погуляй, голубь мой, — ласково сказала Олесю тётя, — а мы с татом поговорить должны.

Олесь присел возле Петрика, который, втянув голову в плечи, зажмурившись, точно ожидая удара по голове, сидел на корточках.

— Ты чего? — ткнул его локтем Олесь.

— Она…

— Не бойся, это моя тётя, — так же чуть слышно шепнул Олесь, видимо, даже и не подозревая, какая плохая женщина его тётя.

Но то, что Олесь (не говоря уже о Петрике) услышал в следующую минуту, по мнению Петрика, должно было Олесю раскрыть глаза на его тётю.

Мальчики притаились.

— Вот ты, Мирон, ухолишь в себя, как улитка в скорлупу, — ласковым тоном журила тётя. — Но имей бога в сердце, ребёнку нужна мать.

— Говоришь… Кто может моему ребёнку заменить мать?

— Сама знаю, Иванку, царство ей небесное, с того света не вернёшь. А гнить тебе с дитём в этом подвале тоже нет никакого смысла. Слушай, Мирон, не чванься; у меня есть на примете одна вдовушка. Бездетная она, лет на восемь старше тебя. Не скажу, чтобы красавица, но дом у неё первоклассный! Четырнадцать квартир сдаёт. Денег там — куры не клюют… Йой, да ты не ешь меня глазами! Страшно прямо делается, когда ты так смотришь…

— Ты что, моего характера не знаешь? — с едкой усмешкой спросил каменщик.

— Ржа и железо точит. Хлебнул ты горя, а оно уму-разуму учит.

— Хочу сказать, меня богатством не завлечёшь, — ледяным голосом возразил каменщик. — Я не собираюсь стать ростовщиком, чтобы раздавать деньги под проценты.

Он встал, закурил трубку и прошёлся по комнате. Было видно, он хотел сказать гостье какую-то колкость, но раздумал.

— Оно так… может, и не моё дело совать нос в чужую жизнь, — снова заговорила тётя, но явно менее ласково, чем прежде. — Да разве ты мне чужой? Сердце кровью обливается, когда подумаю… Скажи, что будет с твоим сыном, если тебя заберут, как моего Степана? Ты думал про это? А сердце моё чует, не доведут тебя до добра эти нелегальные.

— Тише, — попросил каменщик, к чему-то прислушиваясь.

Петрику и Олесю тоже показалось, что в коридоре кто-то отошёл от двери.

— Пожалуйста, я и вовсе могу молчать, — пожала плечами тётя.

Но это она только так пообещала, а сама не унималась.

— Подумай, Мирон, жизнь настала такая тяжкая… Ребёнок у тебя недоедает… И опять же целый день на улице без всякого надзора… А вдовушка эта детей любит… Будете у неё жить, как у Христа…

— Замолчи, — прервал её Мирон Борандий. — Не будет мачехи у моего сына, вот тебе и весь мой сказ.

— Сам будешь и за мамцю, и за татка? — недобро усмехнулась тётя.

— О-о! Это самое я и хотел сказать… А ещё… добром прошу, ты с этими разговорами сюда больше не ходи!

Олесю казалось, каждое слово отца било тётю, как пощёчина. И ему стало жалко её.

Сперва тётя сидела вся красная, надутая, а потом вскочила, крикнула:

— Ноги моей здесь больше не будет!

И, сильно хлопнув дверью, ушла.

Ещё не успели затихнуть шаги в коридоре, Петрик первым выбрался из своей засады.

— Натурально… Хитренькая какая! Захотела из Олеся сделать Золушку… Я вот ей из рогатки как выстрелю…

— Подслушивали? — укоризненно покачал головой каменщик. — Знаете… Не мужское это дело уши наставлять. Некрасиво, хлопчики…

Петрик густо покраснел от смущения, но всё-таки высказал, что думал:

— Это, дядя, хорошо, что вы против мачехи. Ни в одной сказке нет доброй мачехи. Все они злые и сирот изживают со свету. Ей-богу, что так…

Каменщик закрыл ладонью рот. Глаза его смеялись.

Петрик мог ещё сказать: зачем Олесю мачеха? Разве Петрика мама не моет им пол, не стирает, не штопает, не латает бельё? А когда каменщик покупает мясо, разве мама не варит для них борщ или суп с лапшой?

Конечно, мясо отец Олеся стал приносить недавно, с тех самых пор, как устроился работать не по специальности — грузчиком на бойне. А то и они всю зиму питались одной картошкой.

Зато в семье Василька даже эту, казалось бы, вполне доступную бедняцкую еду и то не всегда видели дети.

Бабушка Василька как-то пожаловалась маме Петрика:

— Боже милосердный, у зятя моего золотые руки, всякое ремесло знает, а бьётся человек в нужде, как рыба об лёд, не может прокормить деток, — утирала слёзы старушка. — Весь зимний сезон проходил без работы. И сейчас нигде не берут. Подрядчики норовят сельских принимать, что приходят из голодных сёл на заработки. Им можно половину платить, и то в ножки будут кланяться. И страйковать не станут…

Когда Петрик с Дариной пришли навестить больную мать Василька, даже они испугались той бедности, какую здесь увидели.

Три русоволосые сестрички Василька, босые, в стареньких ситцевых платьицах, застенчиво жались к жестяной печке, на которой в плоской алюминиевой кастрюле что-то варилось. Четвёртая же, девятилетняя девочка, её звали Катруся, деловито хлопотала возле шкафчика, нарезая ломтики ржаного хлеба.

По мнению Петрика, мама очень хорошо поступила, что принесла больной молоко и белую булку. И уж как благодарила больная маму за пальтишко, которое Петрик уже не носит, вырос из него, а одной из сестричек Василька оно было в самую пору.

И пока мамы тихо поверяли друг другу какие-то женские тайны, о которых, видно, не полагалось знать детям, Василько подвёл Петрика к своим сестричкам.

— Будешь, Петрик, кушать обед? — вежливо осведомилась Катруся.

— Угу.

Честно говоря, после первой же ложки Петрик пожалел, что не отказался от угощения. Разве это суп? Отварили в солёной воде картофельную шелуху — и называется суп.

А между тем, Василько и его сестрички с такой жадностью поедали невкусную бурду, что Петрику было неловко отставить тарелку с недоеденным «обедом».

Идут дни. Их минуло много, и с каждым новым днём всё крепче стягивался узел дружбы между Петриком, Олесем и Васильком.

Но Петрик не забывал Юльку и Франека, о которых успел прожужжать все уши своим новым товарищам.

Нет, конечно, Олесь нисколько не боялся нападения Данька-пирата. И Василько тоже храбрился — пусть только полезут! Одним словом, оба очи рвались сопровождать Петрика на Краковскую улицу, угол Армянской, лишь бы только Петрик не позабыл тот дом, где живут Юлька и Франек.

А между тем, стоило только мальчикам собраться идти на Краковскую, угол Армянской, к великому удивлению Олеся и Василька, Петриком вдруг овладевало страшное беспокойство. Но никто из них не знал, что в эту минуту перед глазами Петрика сразу возникала чёрная будка на колёсах, запряжённая парой лошадей. В такой «карете», с железной решёткой на маленьком окошке, возили людей в тюрьму.

Растревоженный виденным, Петрик круто поворачивался спиной к товарищам и, не проронив ни слова, убегал домой.

Глава четырнадцатая. Это было в апреле…

Воздух, насыщенный запахами тёплой весенней земли, властно позвал мальчуганов из сырых подвальных жилищ, тёмного двора, к зазеленевшему, залитому солнцем склону Княжьей горы.

Вихрем вылетев на улицу вслед за Олесем и Васильком, Петрик очень удивился: никогда ещё по их улице не ходило вместе такое множество людей. По истрёпанной одежде, грустным, уставшим, измождённым лицам сразу можно было определить: это безработные.

Неожиданно в этой сдержанно переговаривающейся массе Петрик увидел своего друга.

— Франек! Франек!.. — радостно прокричал он.

Схватив за руки Олеся и Василька, Петрик протолкнулся к Франеку. И добрый, всегда такой приветливый Франек, о встрече с которым Петрик так долго мечтал, даже не улыбнулся в ответ на восторженное приветствие, словно не узнал Петрика. И пани Андрииха почему-то была вся в чёрном, безмолвная и строгая. Отец Франека тоже шёл рядом, худой, похожий на тень, поддерживая под руку жену. На этот раз, кажется, он был не пьян.

И вдруг Петрик заметил на заштопанном рукаве курточки Франека траурную полоску крепа, какую обычно надевают, когда умирает кто-нибудь из родных. Петриком овладело страшное беспокойство.

— У вас кто-то умер?

— Владека убили… Вчера на демонстрации полиция стреляла в безработных… — морщась и покусывая губы, сдавленным голосом проронил Франек. — Рабочие будут хоронить…

Слёзы душили Франека, мешая ему говорить.

Петрик задрожал, грудь сжало тоскливой, щемящей болью.

— Осторожно, люди, не напирайте! Тут дети! — послышался чей-то простуженный мужской голос. И от этого крика Петрик вздрогнул, словно его внезапно разбудили. Он молча пошёл рядом с Франеком, чья утрата была столь велика, что даже самые добрые слова Петрика не могли бы смягчить горе этого мальчика.

Олесю и Васильку было уже не до Княжьей горы. Подавленные несчастьем Франека, которого Петрик так возвеличил в их глазах, мальчуганы тоже шли в толпе, направляющейся в сторону Лычаковского кладбища.

Возле Дома анатомии Петрик и его друзья потеряли из вида Франека.

Худощавый большелобый студент с красной ленточкой на груди раздавал людям совершенно бесплатно красные ленточки на булавках.

— Прошу пана… дайте и нам по ленточке… — попросил Василько.

— Видишь, какая масса народа, а у меня ленточек всего-то сто пятьдесят штук.

— Пане… дайте, а? — на этот раз попросил Олесь.

— А. Владек, которого убили, меня любил, — с обидой сказал студенту Петрик. — Он бы мне дал ленточку…

Эти слова оказались посильнее всяких просьб. Студент приколол Петрику на рубашку ленточку.

Из ворот Дома анатомии несколько рослых рабочих на плечах вынесли гроб, обтянутый красной материей. Среди них Петрик сразу узнал дядю Тараса, но и вида не подал, что это его дядя.

Видя, как процессия поворачивает в обратную сторону от Лычаковского кладбища, женщина с грудным ребёнком на руках спросила:

— А почему не на этом кладбище?

— Нет, гроб с убитым товарищем мы понесём через весь город, аж туда, на Яновское! Там будем хоронить…

Один из рабочих, глянув на мальчиков из-под густых бровей, сказал:

— Гайда по домам, хлопчики! Ещё под пулю угодите…

— Хлопцы, пошли и мы на Яновское, — не послушался рабочего Олесь. Мальчуганы слились с процессией.

Впереди тихо запели:

Песня была незнакомая Петрику, но сильно волновала. Оказывается, сотни людей вокруг знали её и пели, идя за гробом Владека. Олесь тоже знал слова этой волнующей песни и требовал, чтобы Петрик и Василько пели вместе со всеми.

На углу одной из улиц полиция преградила дорогу похоронной процессии и начала избивать людей резиновыми дубинками, приказывая повернуть назад к Лычаковскому кладбищу.

В полицейских полетели камни.

— Падлюки! Аспиды!

— А-а-а-а!

— Назад! Назад, сучьи сыны!

— Ни шагу назад! Вперёд, товарищи!

Бабахнул выстрел.

— Гроб… Гро-о-об!!! — закричала мать Владека, увидев, как пошатнулся и стал оседать на мостовую первый, кто нёс гроб — высокий, сутулый рабочий. К нему подбежал… нет, конечно, мальчики не обознались — отец Олеся. Он вовремя успел подставить своё плечо в тот самый миг, когда гроб покачнулся.

Два парня подняли с мостовой седого рабочего и занесли в какое-то парадное.

Люди сгрудились у гроба. Взявшись за руки, они образовали живое кольцо.

— Вперёд, товарищи! — громко прозвучал голос дяди Тараса.

И снова люди плотно прижались друг к другу и пошли с песней. А полицейские, пригибая головы от летящих в них камней, трусливо бросились наутёк, напуганные этой надвигающейся человеческой лавиной.

Грозно звучала песня:

Теперь Петрик шёл около Франека, держась за его руку, точно боялся опять потерять. Олесь и Василько шагали рядом.

А песня, закипая яростью, растекалась по улицам:

На площади Бернардинов похоронную процессию встретили пулемётным огнём.

— Полиция с крыш стреляет, — побледнев, крепко сжал Франек руку Петрика. И вдруг изо всех сил крикнул: — Хлопчики, бегите вон в ту подворотню, а то… вас тут раздавят…

А сам Франек рванулся навстречу выстрелам, крикам, стонам, угрозам и проклятиям.

— Там мой тато… — сильно побледнев, прошептал Олесь. — Тато…

И Олесь бросился догонять Франека.

— А ты куда? — схватил Петрика за рукав курточки Василько. — Хочешь, чтобы тебя убили? Да?

— Пусти, пусти меня, — стал вырываться Петрик.

— Нет, стой тут! — в голосе Василька прозвучали незнакомые сильные нотки. — Видишь… взрослые дядьки тикают…

— Там… там… — но Петрик не мог сказать Васильку, что гроб несёт дядя Тарас!

— Застрелят, что я тогда твоей маме скажу?

Петрик приблизился и злобно прокричал в самое лицо Василька:

Возмущённый Василько изо всей силы встряхнул Петрика. Кончилось тем, что Петрик всё же вырвался и побежал на площадь, где стреляли в людей. Но рабочие не убегали, а шли без страха на смерть, и перед этим неистовым, безумным мужеством и гневом полиция вынуждена была отступить, чтобы через две улицы с крыши «Бригидки» — одной из страшных тюрем в самом центре города — снова ударить по людской лавине из пулемётов.

Петрик видел, как молодая рослая работница дубасила полицейского железным прутом. Такими же прутьями вооружались и другие рабочие.

Из за угла Сербской улицы выскочили несколько полицейских, но, встреченные ураганом камней, повернули обратно, не сделав ни единого выстрела.

Петрика испугала пробежавшая мимо растрёпанная женщина, которая несла на руках девочку с голубой лентой в косичке. Глаза девочки были закрыты, а изо рта у неё капала кровь.

— Олесь! — вспыхнул от радости Петрик. Но радость тут же погасла, как свеча на ветру. Сердце мальчика сжалось от страха и боли, когда увидел, как Олесь нагнулся и, зажмурившись, будто страшась поверить своим глазам, кинулся к распростёртому на мостовой человеку, которого Петрик сразу узнал.

— Та-а-а-то-о! — с ужасом оглядывался Олесь, словно ища у окружающих ответ на вставший вдруг перед ним страшный, неразрешимый вопрос.

Глубокий стон вырвался из потрясённой души Олеся. Слабо вскрикнув, мальчик потерял сознание.

Глава пятнадцатая. «Нет у тебя семьи!»

Больше двух месяцев живет у своей тёти осиротевший Олесь. И по тому, как она с ним обращается, мальчик догадывается, что у тёти нет дурных намерений отдать его в сиротский приют. Видно, тётя тоже знает, что в приютах плохо кормят, а монашки заставляют детей много молиться.

Когда тётя ласково хвалит Олеся: «Помощник ты мой дорогой», сердце мальчика, открытое ко всему доброму, переполняется горячим желанием сделать гораздо больше, чем он делает.

А справедливости ради надо сказать: Олесь вполне справлялся с обязанностью не только няньки, но и служанки.

Тётя сказала: прежняя нянька, которую прогнали, хотела бедного Ивасика сделать заикой на всю жизнь. Целыми днями она бранила малыша самыми ужасными словами, заверяя соседей: Ивасик самое скверное и гадкое существо на всём белом свете!

В общем, издёргала нервы ребёнку. И теперь, чуть что не по Ивасику, малыш бросается на пол и начинает ногами колотить Олеся, который пытается его поднять и успокоить. Или есть у Ивасика ещё одна нехорошая мода: швыряться в Олеся кубиками — их у него целая куча. А ещё — корчить гримасы и показывать язык.

«Не очень-то приятно ходить с шишками на голове… Ну, да что с него спросишь, если братику два годика отроду?» — великодушно размышляет Олесь.

Много теперь забот у маленького няньки: одевать, умывать, кормить, водить на прогулку Ивасика. Взяв братика за ручку, Олесь два раза в месяц отвозит на детской коляске узел с бельём к прачке. Чистое бельё он привозит назад домой.

Кипятить молоко и варить манную кашу Олесь уже мастер! Навашивать паркетные полы в обеих комнатах — одно удовольствие! И ни разу не случалось, чтобы вёдра стояли пустыми, хотя воду надо приносить со двора.

Одного не переносит Олесь — когда приходит к тёте в гости пан Тибор. Угрюмый, с мешками под глазами, челюсть отвислая. Тётю он называет «Магда». Видно, ей нравится, что пан Тибор забыл её настоящее имя.

Ясно, что шоколад венгерец приносит Ивасику для того, чтобы ребёнок его не боялся. А зачем пан Тибор приносит тёте духи? Или вот — шёлковую цветастую одежду. Этот наряд тётя называет непонятно — «пижама».

Зря венгерец тратится. Тётя и без всяких подарков его не боится. Наоборот, перед тем как напомаженный венгерец должен заявиться, она целый час крутится перед зеркалом: наводит карандашиком брови, поплюёт-поплюёт на маленькую щёточку с засохшей краской — и давай себе чернить ресницы. А еще золотым тюбиком помады нарисует себе домик на губах.

Чаще всего тётя велит, как только пан Тибор приходит, взять Ивасика и отправляться гулять в парк на Княжьей горе.

Конечно, мальчик не знает, если бы не пан Тибор — не жить бы ему сейчас у тёти, а «замаливать грехи» в одном из монастырских приютов.

Дело в том, что пан Тибор терпеть не мог бывшую няньку-служанку, которая, как ему казалось, вечно торчала за дверьми, шпионя за ним.

Несколько раз он ловил её взгляд на своём массивном обручальном кольце, которое до того вросло ему в палец, что снять кольцо и спрятать в карман жилета было совершенно невозможно, даже под страхом скандала.

Мальчишка же был удобен во всех отношениях. Во-первых, ему и в голову не приходило пялить глаза на палец пана Тибора, где предательски выблескивало кольцо. Во-вторых, тётя приказала племяннику ни с кем не заговаривать во дворе. А в третьих, этот Олесь быстрее ветра мчался за сигарами в киоск и сельтерской водой в аптеку на Куркову улицу.

Венгерец даже не замечал, что все его поручения мальчик выслушивал с холодным достоинством, сжав губы, и выполнял их только из-за уважения к тёте.

Но однажды Олесь узнал, что за птица его тётя.

На дворе уже совсем стемнело, когда кто-то постучался в дверь.

— Кто там? — громко спросил Олесь.

— Я… Степан…

Олесь сразу узнал голос мужа тёти Оксаны, отомкнул дверь и впустил неожиданного гостя в тёмный коридорчик.

От дяди Степана пахло едким потом, пылью, и Олесь догадался: он пригнел откуда-то издалека.

Пришелец молча запер за собою дверь, ласково поворошил тёплой ладонью волосы на голове Олеся и зашёл в комнату.

— Ой, дядечко… — мальчик прикрыл ладошкой рот, испуганно отступая.

Не верить своим глазам Олесь не мог, а верить было страшно… Дядя Степан, всегда такой осанистый, жизнерадостный, сейчас был худой, бледный. И только в его глубоких, тёмных, как колодец, глазах ещё светился знакомый мальчику ничем неистребимый озорной огонёк.

Конечно, надо было позвать тётю. Но как это сделать? Ведь она запретила Олесю прибегать в бар. Там почему-то никто не должен знать, что тётя — украинка.

— Ты что, в гостях у нас? — мягко, дружески спросил дядя Степан, ставя на газовую плиту ведро с водой.

Радость, засветившаяся на лице Олеся, внезапно погасла, потускнели его прямые, светлые глаза, и будто как-то сразу согнулась спина. С выражением недетской серьёзности, лежавшей сейчас на лбу и вокруг рта мальчика, он рассказал о гибели своего татка.

— Будешь теперь моим сыном, — пообещал дядя Степан, прижимая голову Олеся к своей груди.

Ивасик забился в угол, где стояли его деревянная лошадка с рыжей мочальной гривой, резиновая кошка по имени «Приблуда», петух, кубики, и с подозрительной насторожённостью поглядывал на «чужого дядю», который рылся в шкафу.

Олесь немало смущён тем, что дядя Степан не нашёл в шкафу своего праздничного синего костюма, ни одной сорочки, даже туфель. Но к счастью, в «мамином приданом» для дяди Степана нашлись брюки и вышитая сорочка.

Помыв голову, шею, ноги, дядя Степан переоделся и стал Олесю как-то ещё роднее в одежде его татка.

— Иванюню, сокол мой, — попытался дядя Степан взять на руки сына.

— Ма-а-а-а!!!

Испуганный крик ребёнка больно отозвался в сердце отца.

— Ой, дурачок… иди до него… То ж твой родной татусь… — уговаривал братика Олесь. — Иди, татко даст тебе шоколад…

— Не надо его обманывать, — вздохнув, проронил отец. — Шоколада у меня сейчас нет.

— Он и так, без шоколада… Ну, иди, иди, Ивасик…

— Не-е-е… — всхлипывал малыш.

— Дядя… это он…

— Ты меня татом называй, Лесик. Добре?

— Добре… Таточко, а вы ещё умеете кукарекать?

— А как же! — сквозь слёзы улыбнулся отец.

И он так замечательно подражал сперва петуху, затем лягушкам, потом собаке, что покорил душу Ивасика.

— А коняку? — заказал малыш.

— Иго-го-го-го!

— Коняка, вези, — попросил Ивасик.

Олесь помог Ивасику взобраться на спину отца, и слабый, измождённый человек, делая невероятное усилие над собой, изображал «коняку», радостный и счастливый, что ребёнок обхватил ручонками его шею.

— Ньо-о! Ньо-о-о, коняка! — подгонял Ивасик. И если «коняка» вдруг останавливалась и дрыгала ногой, малыш заливался неудержимым смехом. И у его отца, прошедшего сквозь нечеловеческие муки и страдания одного из страшных концлагерей в Польше, человека, разучившегося смеяться, начинали дёргаться губы, и что-то похожее на улыбку озаряло лицо.

Они так заигрались, что не заметили, как кто-то своим ключом открыл дверь, вошёл и застыл на пороге. По комнате разлился запах духов, смешанных с табачным дымом.

— Тётенька! Вот… — в счастливом замешательстве крикнул Олесь, первым увидев так неожиданно рано возвратившуюся тётю. — Вот… таточко наш…

— Ксеня… — с Ивасиком на руках шагнул к жене Степан.

Она ничего ему не ответила, даже не взглянула на мужа, — как слепая прошла в спальню.

Олесь сразу стал скучным.

— Возьми ребёнка, — передал Степан сына на руки Олесю, последовав за женой в спальню.

— Родная моя… Ты нездорова?.. У тебя неприятности на работе? Скажи… Что?..

— Зачем ты сюда пришёл? Или хочешь, чтобы и меня с ребёнком схватила полиция?

— Никто не знает, что я здесь. И потом… Я болен, меня отпустили… Но скажи, что с тобой?

— Раньше надо было спрашивать.

— Да ты присядь… успокойся… Поговорим…

— Не о чем говорить! У тебя своё в голове, у меня своё…

— А как же наш сын? Додумай, что ты говоришь?.. — тяжело закашлялся тётин муж.

— Странно слушать, — неестественно захохотала тётя. — Да ты без тюрьмы жить не можешь. На что тебе я? Сын?..

— Страшные слова ты говоришь, Оксана.

— Неужели страшнее, чем тебе говорил пан прокурор? А? — жалила тётя, как змея.

— Ты же знала, Оксана, моя дорога в жизни круче, чем у других…

— О, жизнь меня уже отрезвила. Нет больше той дуры, что простаивала в дождь и в снег под воротами криминала[10]. — Как я тебя просила, умоляла… Не было в твоём сердце жалости ко мне… к дитю…

— Да пойми же ты, родная моя… Не хочу я загубленного, искалеченного детства нашему Ивасику, Олесю… и тысячам других детей. Ну, если я, отец, не буду бороться за их свободу, их счастье, так кто это будет делать? Кто? Ты подожди ещё немного…

— Чего ждать? Ждать пока у курицы зубы вырастут? Так? Да неужели ты надеешься, что тебя снова примут, вот такого, на работу в редакцию?

— Ты не беспокойся, у меня будет работа.

— А здоровье? Или тебе его на подносе преподнесут твои нелегальные коммунисты? Всех вас уничтожат в Берёзе.

Голос мужа, до того звучавший только лаской и нежностью, стал суровым, слова отрывистыми.

— Быть может… Но дело, за которое мы умрём, убить нельзя, и ты это знаешь…

— Я ничего не знаю! Я к политике не касаюсь! Слышишь?!

— Кажется, я был слеп, как крот… Верил, ждёт меня дома моя Оксана, моя жена… мать моею сына… Ты помнишь тот вечер, когда я, наперекор просьбам товарищей, как мальчишка, забыв всё, пришёл в бар… Пришёл издали взглянуть на тебя…

— К чему это? Чужие мы… совсем чужие!

— А я тебя всё ещё люблю…

Олесю вдруг нестерпимо захотелось сказать дяде Степану: «Не надо её любить! Она нехорошая, злая! Она курит! У неё на щеке бородавка и оттуда торчат два длиннющих волоса! К ней в гости приходит отвратительный пан Тибор!..»

Но ничего этого, конечно, Олесь не успел сказать.

Бессовестная тётя резко крикнула:

— У тебя больше нет здесь дома! Нет жены! Нет сына! Нет у тебя семьи!

Олесь всхлипнул от охватившей его тревоги и горького сознания своего бессилия изменить что-либо в том, что сейчас произошло.

Мальчик опустил на пол Ивасика, уткнулся лицом в портьеру. По щекам его текли слёзы, но он их не вытирал.

Глава шестнадцатая. Находка

К счастью, душевный надлом почти незнаком детям. И, несмотря на пережитые потрясения, обиды, невзгоды, Олесь, как и все мальчики на свете, жаждал отправиться в таинственное, полное приключений и опасностей путешествие. Стать пиратом. Продираться сквозь джунгли. Охотиться на слонов. Переплывать реки, кишащие свирепыми крокодилами. И во что бы то ни стало найти драгоценный клад!

Олесь мечтал: когда найдёт клад, непременно поедет к своему дедушке Сильвестру. Дедушка живёт на Майданских Ставках, это где-то недалеко от Львова.

Покойница мама не любила дедушку и говорила: «Йой, Мирон, ты берегись этого старого волка» Это она так нехорошо на дедушку говорила. А тато сердился на неё и объяснял, что хотя старик очень привязан к своему графу, но лишнего ему не станет рассказывать.

В последний раз, когда Олесь с татком ездили к дедушке на Майданские Ставки, татко уговаривал старика:

— Та плюньте вы, тато, на своего графа! Поедем со мной в город. Прокормимся. Хватит уже графскому управителю жилы с вас вытягивать. Пускай этот толстобрюхий сам разводит бобров, сам по болотам лазит да ревматизм наживает…

А дедушка сказал:

— Жалко графа. Я ж его на своих руках выняньчил. И так у него всё прахом идёт. Управитель графа обкрадывает…

Вся беда в том, огорчается Олесь, что дедушка любит своего графа. Он, наверное, ни за что не захочет покинуть графа и жить в новом доме, который Олесь построит для дедушки.

Досадно всё же, что из-за какого-то совсем чужого графа татко крепко поссорился с дедушкой. И с тех пор до самой своей смерти не ездил на Майданские Ставки. И дедушка тоже никогда не навещал своего сына.

Недавно Олесь вновь с острой жалостью припомнил эту ссору. Ему казалось, что он отыскал главного виновника раздора между покойным татком и дедушкиным графом.

Вот как это случилось: покупая для тётки сигареты в табачном киоске, Олесь вдруг увидел под ногами серебряную монету.

«Злотый!» — задрожал от радости мальчик. И, подняв деньги, поспешно спрятал их в карман.

Безусловно, Олесь сознавал, что это было совсем непорядочно с его стороны не спросить у дядьки в роговых очках и шляпе, который только что отошёл от киоска, — не он ли обронил деньги? Да и долг чести требовал поделить находку с усатым владельцем киоска, — кажется, тот видел, как Олесь нагнулся и что-то поднял.

Но в эту минуту мальчик подумал: ещё совсем неизвестно, когда он найдёт драгоценный клал в какой-нибудь заморской стране, а на эти деньги можно купить билет, поехать к дедушке и рассказать ему всё, что случилось в тот ужасный апрельский день…

Ноги Олеся ослабли, когда он, привстав на цыпочки, протянул руку за сигаретами.

Вот сейчас усач перестанет улыбаться, схватит Олеся за руку и грозно скажет: «Давай сюда мою долю! Ну, живо!

Но владелец киоска только учтиво благодарит своего постоянного маленького покупателя, при этом по привычке подкручивая свои и без того закрученные, чёрные как вакса усики.

На пустынной Замковой улице, густо заросшей каштанами и липами, в той части, где она вьётся по склону Княжьей горы, Олесь подбегает к узорчатому чугунному забору и прячет под камнем своё обретённое богатство.

— Тебя только за смертью хорошо посылать! — трагическим голосом изрекает тётя, когда Олесь, запыхавшийся, потный, вбегает в комнату, протягивая сигареты и сдачу.

Давно забытое чувство радости мешает Олесю уснуть. Завтра он увидит дедушку! Дедушка ему даст надеть свои высокие болотные сапоги и научит стрелять из охотничьего ружья…

Внезапно тень воспоминания, тёмная, как грозовая туча, затмевает эту светлую мечту. А граф? Он ведь, наверное, знает, как ненавидел его татусь…

Потом мальчику начинает казаться, что утром дворник, подметая улицу, непременно найдёт монету под камнем.

«Надо перепрятать деньги», — решает Олесь.

Он уже бесшумно слез с сундука, натянул штаны и на цыпочках, стараясь ступать очень осторожно, чтобы не скрипел старый паркет, выскользнул в кухню.

И тут мальчика словно окатили ведром ледяной воды. Жадно хватив ртом воздух, он замер.

Из темноты, не мигая, прямо на него смотрели две светящиеся точки.

— Чёрт! — шепнул мальчику на ухо страх.

Рубашка прилипла к спине Олеся. Не дыша, крепко зажмурив глаза, он рванулся обратно в комнату. Но судьбе было угодно, чтобы в темноте Олесь наткнулся на высокий табурет, где обычно стояло ведро с водой для питья. И мальчик не успел даже вскрикнуть, как полное ведро полетело на пол.

От столь неожиданной ванны мокрый «чёрт», жалобно мяукнув, прыгнул на плиту, шарахнулся на полку с посудой, откуда в ту же секунду загрохотал дрюшляк.

— На помощь! Гра-а-а-бё-ёж!! — раздался из спальни вопль проснувшейся тёти.

Через минуту, выкручивая на бегу фитиль в лампе, тётя уже была на кухне.

— Что ты наделал, паршивый мальчишка! — и хвать за ухо Олеся. — Зачем ты полез в кухню? Что тебе здесь ночью надо?

Как мог мальчик признаться, что ему необходимо сбегать на улицу перепрятать деньги? И, весь дрожа, он молча стоял в позе обречённого, ожидая заслуженной кары.

Но, видимо, что-то в Олесе испугало тётю. И она уже мягче спросила:

— А ты, Лесь, часом не захворал?

— Да… у меня болит живот, — ухватился мальчик за этот спасательный якорь.

— Сейчас дам тебе касторки, — видимо, из самых лучших побуждений посулила тётя, направляясь в комнату за лекарством.

«Вот растяпа, — казнил себя в душе Олесь. — При чём тут живот? Лучше бы я сказал — уши болят… Она бы мне их поменьше крутила… А то пей теперь эту отраву…»

Но на этот раз судьба как раз пощадила Олеся: пузырёк с касторкой оказался пустым.

С трудом сдерживая радость по этому случаю, Олесь сменил мокрую рубашку, потонув в тётиной вышитой украинской кофте, которую она теперь почему-то стеснялась надевать. Кофта была Олесю до пят и мешала так быстро взобраться на сундук. Но он, конечно, взобрался и натянул на себя одеяло до глаз, чтобы стало теплее.

И вдруг вся безнадёжность его положения опять ясно представилась мальчику: тётя, думая, что он и вправду захворал, чего доброго, возьмёт и замкнёт его с Ивасиком дома. А дворник найдёт деньги под камнем…

До поздней ночи Олесь ворочался, кряхтел, никак не мог уснуть. А когда, наконец, глаза сомкнулись, мальчика тесно обступили кошмары.

Ему снилось, будто раненный громадный лев, рыча, набросился на него.

«Сюда! На помощь! — звал Олесь. — Погибаю!»

Из лесной чащи выбежали с карабинами Василько, Йоська и Петрик.

«Пли!» — скомандовал Василько.

Три выстрела слились в один. Смертельно раненный, лев попятился на задних лапах и свалился в пропасть…

И нет уже джунглей, а вокруг шумит многолюдная улица, по которой бегут Олесь и его друзья. Они выкрикивают:

«Сенсация! Сенсация! Только три дня в кинотеатре «Атлантик»!

«Спешите посмотреть продолжение фильма «Похитители бриллиантов».

«Серия вторая под названием «Сокровища кафрских королей»! Спешите! Только три дня!»

И вот уже катит мутные поды река. В утлой пироге, чудом проскальзывая мимо скал, отполированных водой и солнцем, плывут четыре друга.

От сильного толчка Олесь вдруг повалился навзничь, а упавший спиной на киль Василько, побледнев, воскликнул:

«Крокодилы! Крокодилы!»

Закипела вокруг вода, и широко открытые пасти, утыканные острыми, как кинжалы, зубами, защёлкали вокруг пироги.

«Стреляйте!» — крикнул Олесь.

В тот же миг раздались выстрелы, послышались жалобные стоны, и на зелёной поверхности воды, брюхами вверх, заколыхались мёртвые чудовища.

Но вот Олесь очутился в облаках.

«Что это за облако, которое так ярко светится? — подумал Олесь. — Это, наверное, рай…»

И вдруг Олесь ахнул от изумления: вся земля была усыпана пятидесятигрошевыми монетами. Они даже росли на деревьях и кустах…

Олесь погоревал, что нет с ним рядом его верных друзей. Но всё равно, надо прихватить денег и на их долю. Пусть хоть раз в жизни Василько походит в новых башмаках.

Едва Олесь нагнулся, чтобы поднять первую монету, как вспомнил слова Василька: «Бог всегда всё видит. А когда он утомится и вздремнёт, так за него ангелы смотрят. Да и черти тоже всегда за людьми поглядывают…»

Посмотрел вокруг Олесь: ни бога, ни ангелов, ни чертей — никого!

«Чего тут добру пропадать», — сказал себе Олесь и начал подбирать деньги.

Набив карманы и полную пазуху монетами, Олесь до того отяжелел, что лететь уже не мог, а медленно побрёл по «раю», усыпанному пятидесятигрошевыми монетами.

Вдруг откуда ни возьмись появился бог, точнехонько такой, каким его рисуют на иконах и на стенах в церкви.

«Ах, это ты?», — недовольно покрутил носом бог, косясь на пазуху и оттопыренные карманы Олеся.

«Я, — не очень-то радостно буркнул Олесь. — Высыпать назад деньги, что ли? Да?»

«Пойдём», — поманил пальцем бог.

«Ага, это чёрт, а прикинулся богом и хочет заманить меня в пекло», — подумал Олесь.

А бог опять манит:

«Пойдём…»

«Не пойду! — решительно заупрямился Олесь. Очень мне надо в смоле вариться…»

«Не хочешь?!» — грозно проговорил бог.

«Сгинь, нечистая сила!» — перекрестился Олесь.

Бог мгновенно исчез, а Олесь вдруг очутился в долине, усыпанной ослепительно сверкающими алмазами, в которых, казалось, пылали тысячи солнц.

Олесь быстро высвободил свои карманы от пятидесятигрошевых монет, а взамен их набрал множество драгоценных камней.

Тут ему до ужаса захотелось на землю.

«Но как спрыгнуть с неба? — начал было ломать голову Олесь. — Руки мои перестали быть крыльями…»

Только он это подумал, а из-за кустов, усыпанных алмазами, возник бог. И там, где он ударил посохом, тотчас же образовалась дыра, через которую очень хорошо стало видно землю.

Хотя люди там внизу и казались меньше мурашек, но Олесь сразу узнал своих друзей, игравших во дворе на Сербской улице, и заторопился к ним.

И вот уже Олесь, подобно знаменитому артисту Дугласу Фербенксу в кинокартине «Багдадский вор», спускается с неба по верёвке.

Вдруг — стоп!

«Гей, пан бог! — крикнул изо всей силы Олесь, задрав голову и болтая босыми ногами в воздухе. — Чего ж вы там? Опускайте! До земли ещё далеко! Опускайте!»

«Не могу! — отозвался бог. — Верёвка кончилась».

Глянул Олесь вниз, а там море бушует.

«Чего ж теперь делать?» — дрогнувшим голосом прокричал Олесь.

«А видишь, по морю фрегат плывёт? — раздался божий голос, — Если плюнешь а попадёшь прямо на палубу, сразу и очутишься во дворе на Сербской улице», — посулил бог.

«Тьфу! Тьфу!» — стал плевать Олесь.

И тут же проснулся от звонкой пощёчины.

— Ты что расплевался, дурень набитый! — утирая передником лицо, возмущённо кричала тётя. — Я его бужу, а он мне всё лицо заплевал.

— А мне бог велел плюнуть… — начал было оправдываться Олесь.

Тётя будто опять чего-то испугалась, как ночью. Она поспешно осенила себя крестом, затем приложила ладонь ко лбу Олеся, велела показать язык, после чего прищурилась и не очень сердито проговорила:

— Уже взял новую моду — притворяться? Марш пить чай да пойдёшь с Ивасиком погулять на гору.

Олесь вмиг натянул штаны, в два прыжка очутился на кухне, умылся, позавтракал.

— Хорошенько приглядывай за дитём, — наставляла тётя.

Из окна, сквозь чугунное кружево забора, тётя заметила, как Олесь поставил под каштаном ребёнка, а сам побежал назад к забору. И она собралась было окликнуть: мол, что там с тобой приключилось? Не порезал ли ногу о стекло? Но не успела она и рта открыть, как Олесь уже подхватил на руки Ивасика и юркнул в чащу орешника, среди которого петляла едва приметная тропинка.

Олесь с ребёнком на руках минуту постоял в раздумье, провожая глазами трамвай, ползущий в гору, точно майский жук. Можно бы сесть на трамвай и поехать к татку Ивасика. Олесь тайком от тёти уже не раз с Ивасиком навещали доброго татка. Он им покупал мороженое. А Ивасику подарил забавную игрушку-свинку, которая «пиликала» на скрипке. Малыш с ней не расставался ни за столом, ни в постели и, засыпая, нежно прижимал игрушку к груди. Только два раза свинка не ночевала дома: один раз Ивасик забыл её у своего татуся, а другой раз она была потеряна возле каменного льва на Княжьей горе. После мучительных поисков свинку нашёл в траве Василько и отдал Ивасику.

— До татка хочешь? — спросил Олесь.

Ивасик даже запрыгал от радости.

Рискуя покалечить себя и ребёнка, цепляясь одной рукой за обнажённые корни деревьев, Олесь проворно начал спускаться самым кратчайшим путём к трамваю.

Но в самую последнюю минуту стало жалко разменивать монету, прежде чем её увидят друзья.

Не обращая внимания на бурный протест Ивасика, Олесь пробежал по главной аллее парка до домика садовника, а там начал спускаться по склону горы к Рыночной площади, откуда рукой подать до Сербской улицы.

Как и ожидал Олесь, деньги произвели на друзей потрясающее впечатление.

Йоська Талмуд с видом знатока попробовал монету на зуб, и довольный блеск в глазах мальчика без слов сказал: «Не фальшивая!»

— Давайте на все деньги купим белого хлеба и колбасы, — предложил Василько.

Понятное дело, против белого хлеба и колбасы Петрик не возражал, но добавил: хорошо бы ещё купить таких же самых конфет, какие однажды Олесю принесла тётя.

Ивась, услышав про конфеты, категорически потребовал:

— Конфе-е-ет!

А Йоська рассудил так:

— Кушать даже каждый дурак умеет, чтоб я уже так был здоров. Лучше пойти в «Атлантик», там показывают — оф-оф — какой знаменитый фильм под названием «Граф Монте-Кристо!»

Олесь вздохнул, немножко помолчал и со злостью сказал:

— Не люблю я графов!

— Так Монте-Кристо совсем не настоящий граф! Чтоб я так жил, он матрос! — возбуждённо зажестикулировал Йоська. — Даже моя мама, — а вы же знаете, она у меня без кино жить не может, — так даже она, чтоб я так был здоров, ещё никогда не видела таких благородных людей, как этот Монте-Кристо! Ну, а в мастерскую, где мама шьёт, чтобы вы таки это знали, тоже заходит немало элегантных, образованных, порядочных людей… Оф, его так мучили в крепости!

— Кого? — чуть дыша, прошептал Петрик.

— Он ещё спрашивает! Ну, этого… матроса Дантеса, который потом сделался графом! А его невеста, дура такая, взяла и женилась с этим… пра… пракарором! Не знаете, кто такой пракарор?

— Не-е, — одновременно замотали головами Олесь, Петрик и Василько.

— Он всё может… Чтоб я так здоров был, он любого может в крепость посадить. Оф, какой злодей-жулик, этот пракарор! Но ничего, ничего, когда Монте-Кристо нашёл в пещере клад, так он таки крепко отомстил всем злодеям!.. Один такой пузатый, в турецкой феске, упал на ковёр, ногами сделал дрыг, дрыг — и крышка! А на острове — пещера!.. Клад!.. Драгоценности, бриллианты!.. А потом днём две серии разом показывают.

Петрик ещё никогда не видел кино, но Йоська, Олесь и Василько посмотрели несколько фильмов. Чего им было не смотреть, если это бесплатно? Правда, от них всего-навсего «требовался сущий пустяк». Надо было «делать рекламу».

Хозяин кинотеатра цеплял на спину и грудь мальчикам фанерные щиты с афишами, и в таком виде мальчики бегали по центральным, многолюдным улицам, громко выкрикивая:

— Сенсация! Спешите видеть!

— Только три дня в кинотеатре «Атлантик»! Только три дня!

— Спешите посмотреть первую, серию нашумевшего в Америке и Европе боевика «Опасные приключения трёх французов в Южной Африке».

— Фильм по известному роману Луи Буссенара «Похитители бриллиантов»!

— В главной роли самый красивый в мире мужчина — Адольф Менжу!

— Сенсация! Спешите видеть!

Это было так весело «делать рекламу»! Но в один день хозяин почему-то захотел, чтобы «делали рекламу» исключительно поляки.

— Думает, заплачем, — сказал тогда Олесь, кусая от обиды ногти.

— Я знаю, как зайцем проскакивать в кино, — для поднятия духа выпалил Йоська. — Через форточку в уборной!

— Хозяин поймает и ухи оторвёт, — мрачно заметил Василько.

Йоська особенно не пострадал при «рекламном крахе», ведь его мама, это все знают, скорее будет сидеть голодная, чем откажется побежать в кино. И, разумеется, своего сына она брала с собой. Зато Олесь и Василько с той поры, как их прогнал хозяин, ещё ни разу не были в кино, хотя и прошёл целый год.

— Так охота вам, хлопцы, поглядеть «Графа Монте-Кристо»? — искушал Йоська.

— Пошли, — не устоял Олесь, позабыв в эту минуту о решении навестить татка Степана.

Денег хватило не только всем на билеты, а ещё купили Ивасю мороженое.

Когда в зале потух свет и на экране показалось кипящее море, засверкала молния, и ливень со страшной силой обрушился на корабль, где в каюте умирал старый капитан, Петрик замер. Когда же с экрана прямо на Петрика помчались лошади, мальчик в ужасе закричал на весь зал:

— Тикайте! Задавят!!

— Тихо ты, ненормальный… — усадил его на место Йоська. — Это же картина, кино, понял?

Петрик затих, но не надолго.

— А почему они говорят, а их не слышно? Только музыку слыхать?

— Я же тебе сказал, это картина, кино, — торопливым шёпотом пояснил Йоська, тут же получив по шее от сидящего сзади парня:

— Цыц, сопляки!

Какое значение имели для Петрика слова «картина», «кино», если ему ничего не объясняли? Однако вскоре и он уже был охвачен азартом. Вместе со всеми зрителями он радостно рукоплескал, кричал, топал ногами при каждой новой победе Монте-Кристо над своими врагами.

О, как завидовал Петрик сидящему сзади них парню, который умел так здорово свистеть!

Потрясённый полной драматизма и подвигов судьбой графа Монте-Кристо, Петрик не сразу услышал, что Василько и Йоська из-за чего-то спорят.

Оказывается, Василько настаивал: надо, не дожидаясь конца картины, бежать к развалинам замка на Княжьей горе.

— Зачем? — удивился Петрик.

Боязливо оглядываясь по сторонам, чтобы их не подслушали, Василько жарко прошептал:

— Искать клад…

О, этот Йоська! Всегда он суёт свой длинный нос, куда его не просят… Вот и сейчас шипит, как гусак:

— А-а! Уйти с такой картины? Чтоб я уже так жил, если люди нам не плюнут в лицо.

Олесь почему-то тоже страшно окрысился, когда Василько раз-другой толкнул его локтем в бок: мол, ну, пошли?

Поневоле пришлось картину досматривать.

Но радость, охватившая Петрика при словах Василька, сменилась беспокойством. Он сидел, как на иголках, теки и уши его пылали, а рубашка взмокла, хоть выжимай! Восторженные вопли, свист, топот ног публики только усиливали щемящее предчувствие непоправимой беды. Ведь, кто знает, пока они сидят в кино, кто-нибудь чужой может выкопать себе клад на Княжьей горе?

И только очутившись на улице, Петрик почувствовал себя необыкновенно легко, будто за плечами у него выросли крылья.

— Найдём клад, — громко говорил он, позабыв о всякой осторожности, — купим чёрные маски, плащи и левонверты. Так, хлопцы?

Верный своей мечте, Василько заявил, что прежде всего купит себе и сестрёнкам новые башмаки. И пряников наестся вволю.

— И башмаки, — не отрицал Петрик. — И пускай пряники. Но самое главное, будем мстить врагам. Так, хлопцы?

— Хм, это даже смешно слушать, — неуместно хихикнул Йоська. — Откуда у тебя, брехун, есть враги?

— А вот и есть! — с ожесточением крикнул Петрик. — Коммерсант — это раз! — загнул он мизинец. — Скажешь, не он прогнал маму с работы? А Данько-пират — сто два! — загнул он ещё один палец. — Скажешь, Данько не враг? Он всем враг…

Тем временем мальчики подошли к рекламной тумбе, откуда с цветной афиши улыбался Монте-Кристо в чёрном плаще и маске.

— Наверно, мой тато не знал, что бывают добрые, хорошие графы, — с грустью проронил Олесь.

И в голосе мальчика уже прозвучали гневные нотки, когда он, оборвав край афиши, добавил:

— А всё виноват этот четырёхглазый владелец «Атлантика». Почему он раньше не показывал людям картину про графа Монте-Кристо?

Глава семнадцатая. Опять маклер

После многих дней безуспешных поисков клада в развалинах Высокого Замка и в других уголках Княжьей горы «искатели сокровищ», наконец, наткнулись на небольшую пещеру возле обнажённых корней столетнего дуба.

— Тут зарыт клад! — прошептал Василько. — Сперва это место надо три раза перекрестить… Как делают всегда в ночь под Ивана Купала, если ищут в лесу клады…

— Брось ты свои бабушкины сказки, — оттолкнул его Олесь.

— Побойся бога…

— Осторожно! — счёл своим долгом предостеречь Йоська. — В пещерах всегда водятся змеи.

Но Олесь был не из робкого десятка. Прижавшись к земле, как уж, он пополз в пещеру.

— Ну, чего там? — нетерпеливо дёрнул Олеся за ногу Петрик.

— Тяните назад!!! — глухо донёсся в ответ душераздирающий вопль.

Когда Олеся вытащили, на его лице был написан такой ужас, что мальчики догадались: он увидел в пещере нечто пострашнее змеи.

— Бежим! — взвизгнул Василько.

Мальчики бросились врассыпную.

Один только Петрик, сделав неудачный прыжок, зацепился ногой за торчащий из-под земли змееподобный корень и со всего маху больно шлёпнулся животом на землю. Он попытался вскочить, но скованные страхом ноги и руки отказались ему подчиняться. Казалось, вся кровь в Петрике застыла, а сердце перестало биться. Вдруг что-то лохматое, тёплое ласково лизнуло Петрика прямо в ухо. Петрик открыл глаза и увидел чёрненького пёсика.

— Ух, сколько вас тут! — обрадовался Петрик, вскакивая на ноги. — Раз, два, три, четыре.

Он оглянулся и заметил тощую серую дворняжку, которая стояла около пещеры и, зевая, стряхивала с себя ржавые прошлогодние листья.

К счастью, у Петрика в кармане оказался хлеб, намазанный повидлом.

— Приблуда, Приблуда, на! — тут же окрестил серую дворняжку Петрик, бросая ей кусок хлеба с повидлом.

Собака с жадностью поела подачку и, будто знала Петрика уже давно, подошла к нему.

Петрик поровну разделил второй ломтик между щенятами и громко позвал:

— Ге-е-ей! Идите сюда, хлопцы!

Первым показался Йоська.

— Цур, это мой пёсик! — крикнул он, бросаясь к одному из щенков.

Из-за куста шиповника вышел Олесь, весь выпачканный в земле.

Василько сразу же отказался взять себе щенка: чем его кормить?

— А давайте, хлопцы, так: пусть они живут в пещере, а мы будем приносить им кушать, — предложил Олесь.

— Знаменито!

— Клад найдём, сховаем в пещере, а они будут охранять!

— Пусть только сунется тогда Данько-пират! — торжествующе потряс кулаком Петрик.

Ребята решили пещеру расширить и углубить, чтобы и самим можно было туда прятаться.

И вот в один из дней, когда «искатели сокровищ», обливаясь потом, благоустраивали свою пещеру, туда заглянула девочка в белом с оборочками платье, белых чулках и туфельках.

— Дедушка! Иди сюда, дедушка! — позвала она.

Петрик узнал внучку старого профессора из девятой квартиры, у которых был бульдог по кличке Танго.

Стефа тоже узнала Петрика, и её серые глаза, оттенённые длинными ресницами, глядели на него умно и серьёзно.

Дедушка не заставил долго себя ждать и появился, держа на поводке своего ужасного Танго. Хорошо ещё, что бульдог был в наморднике и не мог покусать Приблуду и её щенят.

— О, дитя, да мы попали в плен к разбойникам! — изобразил страшный испуг на своём лице старый профессор.

— Никакие мы не разбойники, прошу пана, — обиженно заявил Петрик. — Мы — как граф Монте-Кристо. Пан профессор уже видели это кино?

— Ха-ха-ха! — засмеялась Стефа.

К великому удивлению «искателей сокровищ», бульдог оказался на редкость воспитанной собакой. Он всё понимал, словно был человеком.

— Ложись! — сказал профессор. И, пожалуйста, Танго послушно лёг у ног своего хозяина, не обращая внимания на щенят, а тем паче на Приблуду, которая недружелюбно скалила зубы в сторону сытого, породистого гостя.

Да, конечно, профессор узнал Петрика и отозвался о нём весьма похвально. Петрик действительно никогда не дёргал за косички Стефу, как это делал Данько-пират, и не дразнил Танго. Но самое удивительное — профессор попросил не обращать никакого внимания на его седые волосы, усы и бороду и принять его в свою компанию. А за это он будет помогать Петрику и его друзьям воспитывать Приблуду и её щенят.

— Знаменито! — воскликнул Василько.

Но Олесь возразил против того; чтобы с ними играла девчонка. Очень она тут нужна! Ещё разболтает всем про пещеру, про клад…

— И не собираюсь с вами играть! — пожала плечиками Стефа. — Я просто люблю путешествовать — вот и всё! Идём, дедушка, в Онуфриевский монастырь. Ты обещал мне показать, где похоронен Иван Фёдоров.

— Знаете что, хлопчики, пойдёмте с нами путешествовать.

Мальчики охотно пошли за старым профессором и его внучкой.

Старик вёл детей самым коротким путём. Они цеплялись за ветки орешника, хватались за стволы, за обнажённые корни деревьев. Профессор тяжело дышал, часто останавливался, утирая платком лицо, бодрился и ни за что не хотел идти обходным путём.

Глаза профессора, добрые, ясные, точно два аквамарина, любовно глядели на Петрика.

— Скажите, пожалуйста! Олень — и только! Как карабкается! Он не уступает природной ловкости сына гор! — вслух восторгался профессор.

Онуфриевский монастырь под самой горой.

— Вот мы и пришли! — с трудом переводя дыхание, проговорил старый профессор.

Разумеется, с детьми профессор не рискнул заходить во двор монастыря. Но со склона горы двор был отлично виден, и старик показал рукой, где примерно должна находиться могила русского первопечатника.

— Так вот, слушайте, — опускаясь на траву, оживился профессор. — Я расскажу вам о человеке, имя которого вы должны знать и глубоко чтить.

Дети уселись вокруг старика и затихли.

— То был шестнадцатый век… Русское государство тогда было отсталым и некультурным. Даже среди священников грамоту знали не очень многие. Книги были рукописные. Они стоили очень дорого и были редкостью. На книги смотрели, как на волшебство.

Иван Грозный, царь русский, понимал, что без книг, без образования никогда не побороть невежество в народе. И вот царь позвал к себе отставного дьяка Ивана Фёдорова и ещё одного мастеровою, Петра, по фамилии Мстиславец, и приказал построить типографию и начать печатать книги…

Профессор зажёг потухшую трубку и, покуривая, продолжал:

— Пока изготавливали машинные прессы, пока отливали шрифт, прошло десять лет… Так, десять лет строили «печатный двор». И запомните — первого марта 1564 года Иван Фёдоров и Петро Мстиславец выпустили в свет книгу «Апостол», а ещё через год — вторую книгу, «Часовник».

Но попы, несмотря на то, что царь поддерживал Ивана Фёдорова, усматривали в книгопечатании ересь. И однажды в лютой злобе они разгромили и сожгли «печатный двор», а сами печатники глухой и тёмной ночью бежали в Литву…

— А как же, прошу пана, Иван Фёдоров бежал в Литву, а похоронен тут? — не понял Олесь.

— И-и-и! Что ты перебиваешь? — сердито нахмурился Петрик.

— А ты, хлопец, терпение имей, — мягко заметил Олесю профессор. — Сейчас всё поймёшь… Итак, бежали они в Литву, захватив с собой много типографского материала.

Есть в Литве небольшое местечко, называется оно Заблудово. Тут они опять открыли свою типографию, отпечатали ещё две книги. А потом Иван Фёдоров переехал во Львов и здесь тоже открыл свою типографию…

Ни профессор, ни его внучка даже не спросили, где Петрик теперь живёт.

В другой раз профессор пришёл к пещере один — внучка его уехала погостить к маме и отцу. Они жили где-то в Карпатах среди гуцулов и лечили их. Родители Стефы — врачи.

Петрику почему-то стало грустно, что Стефа уехала и не скоро вернётся.

Дедушка знал очень много. Он рассказал мальчикам, что вот здесь, под самой их пещерой, где сейчас с остроконечными черепичными крышами возвышаются дома, много лет назад стояли палаты дружинников князя Данилы Галицкого. А на горе, совсем недалеко от их пещеры, из больших каменных глыб и острого дубового частокола, как орлиное гнездо, неприступно высилась крепость. Её построил князь, чтобы отбиваться от татарских орд, которые в те далёкие времена часто нападали на Русь.

Спустя одиннадцать лет после того, как Данило Романович Галицкий разгромил на Волыни под Дорогочином войско немецких рыцарей-меченосцев, князь возвращался от татарского хана Батыя, перед которым он должен был пасть на колени и признать его своим владыкой.

Мрачные думы теснились в голове князя. Он видел несметную силу Батыевой орды и понимал, что враг очень силён. Но мысль о борьбе не покидала князя.

И Данило Романович стал воздвигать новые крепости.

Могучая, неприступная гора, окружённая густым лесом, топкими болотами, образованными рекой Полтвой, приглянулись князю. И он начал строить здесь новый город…

— А где ж река, пане профессор? — осторожно перебил старика Петрик.

— Сейчас Полтва загнана под землю, в бетон, и проходит под улицей Легионов, по Академической, — показал рукой профессор. — Река под городом…

И ещё мальчики в этот день узнали, что от крепости разростался их древний украинский город, и назвал его князь Данило Романович в честь своего старшего сына Льва.

Но однажды на крепость напал польский король Казимир. Жестокой и кровопролитной была битва. Король сжёг крепость на Княжьей горе, забрал в плен много дружинников, женщин, детей, ограбил княжий терем, увёз корону и много драгоценностей. И хотя галичане снова собрались и ещё десять лет защищался Львов, только были не равны силы, и Казимир опять победил. На этой самой горе он построил из камня и кирпича новую крепость и назвал её Высоким Замком.

Узнав всё это, мальчики ещё больше полюбили свой древний город.

Тёплые солнечные дни часто сменялись грозовыми ливнями, и в один из таких ливней Петрик едва добрёл домой. Ни мамы, ни Гани дома не было. Петрик ощущал страшную головную боль и такую усталость, какой ещё никогда не знал. Его жгла жажда. Он с трудом дошёл до ведра, напился, и едва дойдя до топчана, рухнул, как подкошенный.

Дарина нашла сына в бреду. Перепуганная насмерть, она велела Ганнусе сбегать за доктором, который жил в доме напротив.

Пожилой доктор внимательно осмотрел больного, нахмурился, попросил полить, воды и тщательно помыл руки с мылом.

— У вашего ребёнка скарлатина, — наконец произнёс он страшное слово для каждой матери. — Эта болезнь теперь крадётся от дома к дому. Разумеется, положить ребёнка в больницу у вас нет средств?

Дарина только молча утёрла передником слёзы.

Брать деньги за визит доктор наотрез отказался. Он обещал заглянуть к больному завтра.

К скарлатине прибавилось и воспаление лёгких, которого так опасался доктор.

Сколько тревожных дней, сколько ужасных, бессонных ночей провела Дарина у изголовья больного мальчика. Были моменты, когда матери казалось, что она навсегда теряет своего Петрика. Но доктор мужественно боролся за его жизнь.

Считая уже почти затухающий под пальцами пульс ребёнка, он всё же со всей силой убеждения говорил Дарине:

— У мальчика сердце гиганта. Он должен, он будет жить…

И опять уколы, опять бесконечно долгие мучительные ночи…

А как-то утром Петрик открыл глаза и попросил у Дарины молока с хлебом.

Болезнь Петрика принудила Дарину продать всё, что было в каморке. Не осталось даже подушки под головой, не говоря об одеяле. И всё равно, если бы не помогал брат, едва бы Дарина смогла поставить Петрика на ноги.

И вот в один из первых чудесных осенних дней, безветренных и солнечных, какими обычно славится Львовская осень, когда кажется, что безоблачное небо просторнее, чем всегда, и только теперь-то и наступило настоящее лето, Петрик прибежал на Княжью гору. По обеим сторонам тропинки ещё золотились цветы одуванчика, шумела густая листва над головой и крепко пахло хвоей. От всего этого у Петрика кружилась голова, и радостное волнение теснило грудь.

До пещеры оставалось не больше ста шагов, и тут, как из-под земли, выросли Данько-пират, Шкилет и Мишек.

— Стой! Руки вверх! — повелительно крикнул Данько. — Ты что за такая птица? Куда пробираешься?

— Пошли вон! — задыхаясь, крикнул Петрик.

Данько сумрачно глядел на Петрика белёсыми холодными глазами, не предвещая ничего доброго.

— Связать!

Петрик схватил подвернувшуюся под руку сучковатую палку и, воинственно размахивая ею над головой, широко расставив босые ноги, яростно сопротивлялся. Однако через несколько мгновений он уже лежал на траве лицом вниз со связанными назад руками. На глаза ему нахлобучили какую-то танку.

— В пещеру! — приказал Данько.

И Петрика поволокли.

Приблуда сразу узнала пленника и, виляя хвостом, подошла к нему.

— Зачем связали? Это свой… — сквозь нахлобученную шапку расслышал Петрик голос Олеся.

Петрик ахнул. С широко открытыми от изумления глазами смотрел он на Олеся, который, по всему было видно, стал своим человеком в стане врагов.

— Примите и Петрика в команду, — незнакомым униженным тоном попросил Василько.

— Я, капитан Сильвер, беру тебя под своё покровительство, — ткнув в грудь Петрика пальцем, нахально заявил Данько. — Храбрость твою мы испытывать не будем, я тебя уже раскусил. А присягу придётся принять.

Тут он скрестил руки на груди и деловито осведомился:

— Когда жрёшь землю, тебя не тошнит?

— Не-е-е, он сможет, — поспешно ответил за Петрика Василько.

Никогда ещё с такой силой злоба не вспыхивала в сердце Петрика. Отдать пещеру? Вступить к ним в шайку? Нет. Петрик ни за что на свете не станет подчиняться этому Даньку-пирату, пусть даже для этого надо навсегда порвать с Олесем и Васильком…

— Ну же, Петрик, — умоляюще выжидал Василько.

Олесь невольно отвёл глаза. Ему было стыдно.

Слёзы бессильного гнева выступили на глазах Петрика. Он повернулся ко всем спиной и убежал.

Не знал Петрик того, что дом, где живёт Олесь, месяц назад откупил маклер, не знал он и того, что Данько-пират после многих стычек с Олесем и его друзьями изменил тактику и перешёл к более внушительным мерам. Он буквально терроризировал Скорохода и Йоську. Бедняги даже носа не могли показать на Замковую улицу. Приблуду и щенят Данько замкнул в сарае и, всячески задабривая, приручал к себе, а пещеру нагло присвоил и за оказанное сопротивление мстил Олесю при каждом удобном случае.

Оставшись в полном одиночестве, Олесь пал духом. И в один из печальных дней своей жизни, когда тётка его избила за то, что Олесь отказался указать дом и квартиру, где живёт отец Ивасика, когда Олеся опять не допустила к Петрику охранявшая брата Ганя, он пришёл к своей пещере, добровольно проглотил три щепотки земли и стал «пиратом».

Олесь догнал Петрика на тропинке около каменного льва.

— Не подходи, подлиза! — сжал кулаки Петрик. — Я больше сюда никогда не приду!

И он стремглав пустился по тропинке вниз на Замковую улицу.

«Не приду! Не приду!» — стучало в висках Петрика. Но чем больше он об этом думал, тем нестерпимее больно становилось у него на душе.

— Постой, постой! — неожиданно преградил тростью путь мальчику отец Данька, который вышел из ворот дома, где жил Олесь. — Вот как хорошо, что я тебя встретил…

Маклер стоял перед опешившим мальчиком, опираясь на трость, вперив свой ястребиный взор в очередную жертву, тогда как губы его расплылись в ласковой улыбке.

— Ты чего испугался? У меня в гостях дядя Тарас, — доверительно шепнул он. — Дядя Тарас попросил, чтобы я сходил к вам домой и позвал сюда твою маму. Пойдём…

— Ваш Данько — вор! Он, прошу пана, нашу пещеру украл! — весь кипя от негодования пожаловался Петрик.

— Надо играть дружно. Я ему скажу, чтобы… Ох, позабыл! Тебя как зовут?

— Петрик.

— Так, так, Петрик… Небось, рад, что дядю увидишь? Пойдём за мамой, — ладонь маклера настойчиво подталкивала мальчика в спину.

Петрик исподлобья недоверчиво посмотрел на маклера. Этот ребёнок жил в мире, где жизнь смелых и честных людей висела на волоске, где человек человеку — волк. И то, что мать так часто внушала сыну, сейчас подсказало, как ему действовать.

В два прыжка Петрик очутился за спиной маклера, и, как зайчонок, скрылся в чаще орешника на склоне горы.

Нужно ли говорить, куда бежал Петрик. Конечно, туда, на старый двор, где жил Франек. Но каким ужасно пустым теперь показался мальчику этот двор, когда он увидел возле гаража совсем незнакомых двух дядек, чинивших грузовик.

Нет, конечно, они не знали, куда перебралась семья мусорщика. Это был второй жестокий удар, постигший Петрика.

Дарине было достаточно только взглянуть на вбежавшего Петрика, чтобы приложить палец к губам: «молчи!» И только когда ушла дворничиха, мать тихо сказала:

— Говори…

Глотая слёзы, Петрик сбивчиво поведал матери о вероломстве Олеся и Василька. Но, к отчаянию Петрика, это не вызвало у мамы такого горя, каким был охвачен он сам. Когда же дело дошло до встречи с отцом Данька, мама, сильно побледнев, вскрикнула:

— Опять маклер!

Усилием воли Дарина хотела отвести от себя мысль, что маклер мог выследить Петрика. Но весь день она уже никуда не отпускала Ганнусю и Петрика, заперла дверь, занавесила окно и каждую секунду ждала «непрошенных гостей».

А когда стемнело, Дарина собрала свои скудные пожитки в узелок и, никем не замеченная, ушла с детьми в более безопасное убежище.

Глава восемнадцатая. Жди, как любимые ждут…

Первого сентября 1939 года германские вооружённые силы вторглись в Польшу. Прошло каких-нибудь две недели, а Польша уже утратила все свои промышленные районы, лишилась многих крупных городов. Немцы захватили Варшаву. Польское правительство сбежало неизвестно куда.

И тогда Советское правительство сочло священным долгом подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам, населяющим Польшу, которые столько выстрадали под панским ярмом, находясь на положении бесправных наций, а ныне брошены на волю случая.

Красная Армия получила приказ перейти границу Польши и взять под защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии.

Как внезапно приходит весна после бесконечно долгих зимних стуж, так пришёл этот незабываемый сентябрьский день.

В бомбоубежище, где Марина Стебленко, Дарина и их дети провели душную ночь, людей было набито, как зёрна в мешке. И вдруг, точно солнечный луч, ворвалась туда какая-то женщина и бросила в темноту:

— Выходите! Они уже пришли!

Ослеплённые солнцем, выходили люди из тёмных подвалов. Одни быстро, порывисто, другие робко, с опаской поглядывая на танки.

Со всех сторон слышались восклицания:

— Вызволители вы наши дорогие!..

— Ох, товарищи!..

— Братья…

— Мы никогда не теряли надежды!..

— Как мы вас ждали…

— Настал светлый час!

Кто-то маленький, беловолосый смущённо протянул смуглому командиру танка букет алой пахучек комнатной герани, сорванной в открытом окне своего полуподвального жилья. Этот «кто-то» был никто иной как Петрик, видевший, какой горячей благодарностью сияли, полные радостных слёз, глаза женщин и мужчин, обнимавших своих освободителей.

— Дивчино, будь ласка, глоток воды, — обратился к Ганнусе молодой стройный танкист с чёрными кудрями над высоким лбом.

— Прошу пана… товарищу, — зачерпнув из ведра кружечку воды, протянула танкисту Ганнуся.

— Просто «товарищ», без «пана», добре?

Ганя смущённо опустила тяжёлые ресницы.

Молодой танкист жадно пил воду, не сводя глаз с Ганнуси.

— Как мы вас ждали… ждали, как свою волю… — задушевно прошептала Ганнуся, прямо взглянув в лицо молодому танкисту.

Вот с этого мгновенья всё это и началось, как потом они вспоминали.

— Сынок, — обратилась к молодому танкисту Дарина. — Не слыхал ли часом, из Берёзы Картузской узников уже освободили? Ихний батько там…

Нет, молодой танкист этого не знал, чем опечалил Дарину.

— По местам! — послышалась команда.

Танкист поспешно расстегнул левый карман комбинезона, достал фотокарточку и на её обратной стороне чётким почерком написал:

— Как вас зовут? — спросил он, отдавая Ганнусе открытку с надписью.

— Ганя Ковальчук, — покраснев, промолвила девушка.

— Я вас найду, Ганя… Непременно найду… Если вы меня будете ждать, Ганя…

«Буду ждать!» — хотела крикнуть ему вслед Ганнуся. Но она этого не сделала. Её смущали и мама, и тётя Марина, и особенно Петрик.