Тайный посол. Том 1

1

По самому гребню горы двигались двое. Черные сгорбленные фигуры четко вырисовывались на фоне холодного декабрьского неба. В тишине бескрайней степи под солнцем сверкал серебристый снежок, белым покрывалом укутывал землю, цеплялся за разлапистый сухой бурьян.

Замерзшая, вся в кочках, дорога неожиданно повернула вниз.

Высокий истощенный старик держался левой рукой за плечо подростка лет пятнадцати, а правой опирался на толстую суковатую клюку. Споткнувшись о замерзший ком земли, он чуть было не упал, но мальчик успел удержать. Большая торба из серого полотна, что болталась у старика за спиной, отлетела и стукнула по худому высохшему телу. Послышалось, как жалобно тренькнули струны.

– А, черт тебя подери, Яцько! – сердито пробурчал старик. – Ведешь меня по каким-то буграм и ухабам… Чего доброго, кобзу разобью и ноги поломаю.

– Не поломаешь, деда, – спокойно ответил мальчик, шмурыгая посиневшим от холода носом. – Уже недалеко… Вон и Сечь видно!

– Что ты мелешь? Как это – Сечь? Где?

– Да перед нами же!

– Правда?

Старик остановился и вытянул вперед голову на тонкой морщинистой шее, уставив в синий морозный простор глубокие черные провалы вместо глаз. Из них текли слезы.

В лицо повеяло ветром.

Старик вдруг тяжело задышал и больно вцепился костлявыми пальцами в плечо поводыря. Потом опустился на колени, сбросил кудлатую овечью шапку и склонил пепельно-седую голову в низком поклоне. Из груди вырвался не то стон, не то плач. Вскоре паренек услышал неразборчивое бормотание: старик, наверное, молился.

– Ну пошли же, деда! Не то и замерзнем тут, на этой горке… Насквозь продувает! – начал упрашивать паренек, втягивая голову в потертый воротник старой сермяги. – Нашел где молиться… Чай не в церкви!

Но старик словно не слышал этих слов. Вытер полою заплаканное лицо, встал и несколько раз вдохнул воздух, будто пробовал его вкус.

– И вправду Сечь! – промолвил глухо. – Пахнет дымом из кузни… Горячей окалиной несет… Кузнецы небось передержали железо в горне… И еще – печеным хлебом… Чуешь, Яцько?

Яцько промолчал. Только насмешливо покрутил головой: и придумает же такое старый! Окалина… Печеный хлеб… До Сечи верных пять верст еще! Намахаешься клюкой… Надышишься в закоченевшие руки… Были бы рукавицы какие-никакие, то терпел бы как-нибудь. А так – хоть плачь! Кончики пальцев так замерзли – болят как отрубленные… А вокруг голая степь. Ветерок небольшой, но до костей пронизывает.

– Ну, чего ты молчишь? – рассердился старик. – Иль, может, обманул меня, разбойник, что Сечь уже видно? А? Посмеялся над слепым?

– Охота была, – буркнул Яцько. – Сам туда спешу, как к родной матушке.

– А, может, это и не Сечь? – допытывался старик. – Скажи мне, ты видишь там реку в лощине?

– Да говорю же – Сечь!.. Вон Днепро блестит на солнце молодым ледком… или водой – кто его разберет отсюда… Блестит, будто серебро!.. А на полуострове – крепость. Хорошо вижу высокие стены с острым частоколом. И башню над воротами… Не разберу только, что там в середине понастроено… Далеко. И ветер слезу нагоняет, чтоб ему пусто было!

Старик дрожал как в лихорадке.

– А церкву… церкву посреди крепости… видишь?

– Еще бы! Вон как блестит золочеными куполами!

– Это она! Мать наша, Сечь! – прошептал старик и направил пустые глазницы в ту сторону, где, как ему чудилось, стояла казацкая крепость. – Добрался-таки! Через двадцать пять годков, а добрался!.. Слепой, немощный, никчемный… Но помру среди своих, среди побратимов…

Его высокая худая фигура словно застыла на фоне синего неба. Старик чем-то походил на огромную птицу: и протянутая вперед, будто крыло, рука, и большой крючковатый нос, и тонкие ноги в белых холщовых штанах – точь-в-точь умирающая птица взобралась на скалу, чтобы с нее, с высоты птичьего полета, в последний раз взглянуть на родную землю, которую настало время покинуть.

– А перед крепостью что? Есть ли там слободка? – снова взволновался он.

– Есть. Вроде села – большая, красивая.

– И вправду Сечь! – Старик засуетился, заспешил и снова схватил узловатой рукой паренька за плечо. – Тогда пошли быстрее! Не мешкай! Пошли!.. Чтобы до захода солнца там быть…

Яцько подтянул лямку торбы, свисавшую чуть ли не до пят, стукнул клюкой по звонкой мерзлой земле, и они рысцой стали спускаться с горы.

2

Корней Метелица, высокий, дородный запорожец с длинным седым оселедцем[1] и золотой сережкой в правом ухе, отбивался сразу от троих – Секача, Товкача и Арсена Звенигоры. В каждой руке он держал по сабле и орудовал ими так умело, что молодцы, хотя и наседали на старого, с опаской поглядывали на синевато-стальные молнии сабель знаменитого на все Запорожье рубаки, даром что это лишь игра: одно неосторожное движение – и острое лезвие рассечет руку до кости, скользнет по темени.

Низкое зимнее солнце склонилось на запад, за высокие, с дубовым частоколом, валы крепости и слепило нападающих. Хитрый Метелица намеренно ставил своих молодых противников в невыгодные условия. В бою все имеет значение: и умение выбрать время для нападения, и отступление – если понадобится, и обманный выпад, что подводит врага под удар, и местность, и освещение. Всем этим старый казачина пользовался с непревзойденной находчивостью, к тому же еще и подтрунивал над своими учениками.

– Секачик, подтяни штаны, не то потеряешь! Какой же, к чертям, из тебя казак без штанов? Да очкур завяжи покрепче!

Под смех и гогот казаков, толпившихся вокруг, Секач поддернул левой рукой широкие красные шаровары и, уязвленный насмешкой, свирепо бросился вперед. Но мощный удар сразу охладил его пыл: сабля вылетела из руки и с лязгом упала на землю. Секач в растерянности остановился и стал скрести грубыми пальцами выбритый до блеска затылок.

А Метелица спуску не давал:

– Эй, Товкачик, чего разомлел, как линь в ушице? Поворачивайся живей, сучий сын! Будь казаком, а не квашней с тестом! – гаркнул он и плашмя огрел саблей по широкой спине неповоротливого крепыша.

Тот споткнулся, как спутанный конь, сплюнул и, вытирая рукавом вспотевший лоб, вышел из круга.

Остался один Звенигора.

Метелица сразу посерьезнел. Отбросил саблю, что держал в левой руке. На изборожденном морщинами и шрамами лице взбухли синие жилы. По всему видно, что с этим противником он считается.

В толпе тоже стал утихать шум: только теперь начиналась настоящая сабельная игра.

Звенигора с ходу ринулся в наступление – от его удара веером брызнули с сабель голубые искры.

Выше среднего роста, упругий и гибкий словно молодой дубок, с кучерявым темно-русым чубом вместо обычно принятого у запорожцев оселедца, – таким был этот молодец. Он разгорячен состязанием, его продолговатое, чисто выбритое лицо пылало ярким румянцем, а быстрые светло-серые глаза под выразительными размашистыми бровями блестели от озорного, разудалого восторга. Он с веселой улыбкой теснил старого казачину.

Сабли не останавливались ни на миг, под ногами бойцов гудела потрескавшаяся от мороза земля. Арсену хотелось каким-нибудь сильным или хитрым ударом обезоружить Метелицу или загнать в проход между куренями, что также означало бы для старого воина поражение.

Он не обращал внимания на то, что его суконная жилетка в двух местах рассечена насквозь, а левый рукав белой сорочки алеет выше локтя от горячей крови, – нажимал так, что Метелица вынужден был отступать.

– Ишь, сатана, какой рьяный! – беззлобно басил он: видно, любил молодого казака. – Ну, ну, давай, сынку! Пощекочи бока старому медведю! Но и сам остерегись. Хоть и молод ты и быстр, да Метелицу не просто одолеть!.. Ого-о, я вижу, ты не в шутку задумал пузо мне проткнуть! Побойся Бога, хлопец!.. Мне еще хочется осушить добрый ковш, а глядишь, и два горилки. А если сделаешь в моем грешном чреве дырку, то мне останется только слюну глотать, когда другие пить будут…

Дородный Метелица ловко отбил саблю своего молодого противника, опасно приблизившуюся к его действительно солидному животу. Звенигора отступил на несколько шагов, перевел дыхание, затем снова пошел в наступление и прижал старого к самому куреню с камышовой крышей.

Зрители заволновались. Молодые казаки криками и свистом начали подбадривать Звенигору:

– Давай, Арсен! Жми его!

– Выпусти деду Метелице бочонок крови! Это ему, старому черту, не повредит, меньше к молодицам будет лазить!

– И вправду! Его не опередишь!

– Го-го-го! Ха-ха-ха!

– Так его! Так! Черт его дери!

– А что, дед Метелица, жарко стало? Это тебе не блох ловить в кожухе! Тут надо сабелькой действовать!..

Метелица смахнул рукавом с носа каплю пота. Из его широкой груди вырывался тяжкий свист.

А старые казаки, разумеется, были на стороне Метелицы. Маленький, темнокожий, высохший, как вобла, дед Шевчик, подергивая длинные белые усы, скакал сбоку на коротких ножках, подсказывал другу:

– Слева руби, Корней, слева! Не поддавайся молокососу, будь он неладен!

Все понимали, что это шутка, что единоборство закончится мирно возле бочонка с горилкой, но, как и всякая игра, поединок распалил страсти, и зрители горячились не меньше самих бойцов.

Наконец, прижатый к стене, Метелица бросил саблю в ножны.

– Ставь, чертов сын, кварту горилки за науку! И не очень-то нос задирай, что уступил тебе Метелица! – сказал он и строго добавил: – А ударов слева – берегись!.. Дед Шевчик правильно подметил…

– Спасибо, батько, – почтительно ответил молодой казак, одеваясь и тоже убирая саблю в ножны. – Поимею в виду… Еще раз благодарствую за науку! Я рад, что мой учитель – знаменитый на все Запорожье казак Метелица. Никогда не забуду тебя, батько!.. Ставлю бочонок горилки в благодарность – промочим горло!

Звенигора бросил корчмарю Омельке в кружку для денег серебряный талер. Крикнул:

– Угощайтесь, братья!

Но не успели казаки наполнить ковши, как в воротах появился слепой с поводырем. Из котомки у него выглядывал желтый гриф кобзы с темными дубовыми колышками. Старик, видно, очень устал, он еле плелся.

– Сюда, сюда, деда! – закричал Секач, любитель танцев. – Выпьешь чарку да заиграешь нам гопака!

Поводырь подвел слепого к гурьбе казаков.

– Мы уже в Сечи, Яцько? – спросил старик.

– Ясное дело. Слышишь – казаки вокруг.

Кобзарь скинул шапку и, чутким ухом уловив дыхание многих людей, уставил в их сторону пустые глазницы. Потом низко поклонился. А когда поднял голову, то все увидели, что по щекам старика текут слезы.

– Неужто я в Сечи, братья? Не верится!

– В Сечи, дед! В Сечи! – зашумели казаки. – Чего ж тебе не верится?

– Долго рассказывать, други… Вот уже двадцать шестой год, как схватили меня крымчаки и в неволю продали. Под самый Цареград… Двадцать пять годков не пил я воды из нашего Днепра… Только рвался к нему!.. За это и очей лишился!.. А теперь, лишь перед смертью, снова в Сечи! Дома!.. Спасибо судьбе, что – хотя и на старости – обратила ко мне лик свой!..

– Ба, ба, ба! – вдруг прогудел Метелица. – А ты, часом, не Данило ли Сом, братец?

У кобзаря по лицу промелькнула какая-то неясная тень, словно он старался вспомнить, где слышал этот голос. Морщинистые руки дрожали, мяли шапку.

Над площадью нависла тишина.

– Разрази меня гром, не узнает, старый хрен! – Метелица ударил кобзаря по плечу. – Метелицу не узнает! Да где такое видано?.. Должно быть, здорово тебе, братец, память отшибли проклятые нехристи!

– Метелица! – Кобзарь широко раскинул руки. – Корней! Побратим дорогой! Какая радость, что первого тебя встретил!

Они крепко обнялись.

А вокруг уже теснились другие старые казаки. Сома передавали из объятий в объятия. Оказалось, что еще многие помнят его.

– Ну, как ты?..

– Откуда? Рассказывай же, Данило!

– Да ты никак с того света?!

– Погодите, братья, – произнес Сом. – Все скажу. Только потом. А сейчас ведите меня к кошевому… У меня к нему дело важное.

– Иди, иди, Данило, да возвращайся поскорее, пока в бочке кое-что осталось, а то без тебя осушим! – забасил Метелица и велел Товкачу: – Проведи старика к Сирко!

Товкач взял кобзаря за руку, повел через площадь к большому дому с высокими окнами с разноцветными стеклами и широким крашеным крыльцом.

Теперь казаки обратили внимание на поводыря слепого кобзаря.

Яцько стоял в сторонке, не очень вслушиваясь в разговор. Он с восхищением рассматривал Сечь.

Так вот, оказывается, какие они, запорожцы. Даже удивительно, до чего они похожи на крестьян его родной Смеречовки, откуда он сбежал в конце лета. Такие же огрубевшие от работы руки и обветренные, дождями и солнцем выдубленные лица. У большинства поношенные, латаные свитки, кожухи, стоптанные сапоги и полотняные штаны. Лишь немногие из казаков красовались в дорогих панских кунтушах[2] или новых кожухах по фигуре…

Но в то же время они и отличаются от смеречовских крестьян. У запорожцев смелый, гордый взгляд, которого Яцько никогда не видел у односельчан. У каждого сабля на боку, пистолет, а то и два за поясом. А на головах овечьи, лисьи или заячьи шапки… Нет, они совсем не такие, как на родной его Гуцульщине!

Потом его взгляд пробежал по длинным приземистым хатам-куреням, почти вплотную прижавшимся к крепостным стенам. Камышовые крыши припорошены мелким снежком. Под ними темнеют узкие, словно бойницы, оконца. Дома войсковой канцелярии и старшин выше, красивее, покрыты гонтом[3]. На другой стороне площади радует взор крашеными стенами и золочеными куполами сечевая церковь.

Заметив, что казаки обратили на него внимание, мальчонка поспешно сдернул шапку, поклонился и хрипло произнес:

– Добрый день, панове казаки!

– Здоров, парень! – ответил за всех Метелица. – Да не зови нас так, какие паны из нас, голодранцев… А паны – там, – кивнул он на дома сечевых старшин. – Понял?

– Понял.

– Правда, кое-кто и из нашего брата прется в паны. Ну, да это не твоего ума дело… А теперь выкладывай, откуда сам будешь. Где с Сомом повстречался?

– Все, все, что спросите, расскажу… А сперва вот… мне бы Арсена Звенигору найти.

Казаки удивленно переглянулись:

– Эге, у Звенигоры, вишь, и родич объявился! Да ты-то сам разве его не знаешь, нашего Звенигору? Он здесь, между нами…

– Нет, не знаю… Надо ему кое-что передать…

Арсен вышел вперед. Царапину на руке он успел залить горилкой и присыпать порохом. Поверх надетого уже малинового жупана на нем был внакидку наброшен кожух, украшенный красивой вышивкой. И жупан и кожух во многих местах залатаны, – не у одного хозяина, знать, побывать успели, пока к казаку попали.

– Что ж ты хотел передать мне, хлопче? – спросил он недоумевая.

– Я из Дубовой Балки, я…

– Ты из Дубовой Балки? – подался вперед Звенигора.

Сердце у него екнуло: там, на берегу Сулы, вот уже третий год живут его родные – мать, сестра, дедусь. Не случилось ли с ними чего? Может, несчастье какое? Он сжал пареньку плечо.

– Мои с тобой передали что? Как мать?

– Мать захворала. Передали, чтобы прибыл как можно скорее…

– Что с нею? Ты видел ее?

– Нет, не видел. Сестра твоя сказывала, когда мы с дедом Сомом у них ночевали.

– Так ты сам, выходит, не из Дубовой Балки?

– Нет, вуйку[4], из Карпат я… Может, знаешь – из Смеречовки… От пана Верещаки убежал… Не слыхал?.. Злющий, аспид!.. Над бедными холопами издевается, как над скотиной!.. А нынче думаю казаковать, если примете…

Но Арсен уже не слушал парня. Лицо его помрачнело, серые глаза потемнели. Мысленно перенесся в Дубовую Балку. Заглянул в маленькую хатку-мазанку у рощи, шагнул к простой деревянной кровати, которую сам смастерил, склонился над матерью… Старался представить, какая она теперь… Должно быть, бледная, с мелкими морщинками под глазами, густые волосы рано покрылись белой изморозью седины… Что за лихоманка привязалась к ней? Или тоска по мужу, отцу Арсена, иссушила ее сердце? Застанет ли ее живой? Имел бы коня, дня за три-четыре доскакать можно!..

– Омелько, я оставляю здесь кое-что из имущества, – обратился Арсен к корчмарю, угощавшему казаков. – Может, дашь мне коня под залог?

– Ты, брат, хочешь ехать домой? – спросил Секач, слышавший разговор друга с поводырем.

– Да, проведаю родимую… Вот Омелько даст мне коня…

– А если ты загонишь его? – хитро прищурился корчмарь.

– То заплачу. Небось, дашь такую клячу, что стыдно и сесть на нее, а сдерешь, как за родного отца…

– Зачем же, дам доброго коня! Но за каждую неделю заплатишь мне по четыре злотых. Ну, по рукам?

Это, конечно, было очень дорого. Но Арсен согласился. Не топать же пешком по бездорожью, когда по утрам выпадают снежок или иней, тающие днем, и степь становится седой от росы.

– Заедешь ко мне на хутор, скажешь жинке, чтобы дала Гнедого. Она знает. А седло – в каморке, – объяснял Омелько, радуясь нежданному заработку.

– Ладно, спасибо, – кивнул Арсен в ответ, затем поклонился товариществу:

– Бывайте здоровы, други! Не поминайте лихом! До встречи! – Он поворачивался во все стороны и отвешивал поклоны захмелевшим казакам. Щеголеватый Секач, увидев латки на кожухе и жупане товарища, крикнул:

– Погоди, Арсен! Снимай к чертовой матери свои лохмотья! Негоже казаку из Сечи ехать оборванцем! Да разве кошевое товариство не может снарядить тебя как следует? Вот на, держи-ка!

Он быстро сбросил с себя тонкий синий жупан из венгерского сукна и серую мерлушковую шапку.

– Теперь не стыдно и под венец! – с удовлетворением осмотрел он товарища, натягивая на себя его поношенную одежду. А завидев Товкача, который, ничего не ведая, приближался к ним, громко крикнул: – И первому же, кто посмеет обозвать запорожца горемыкой или бедняком, заткни глотку сабелькой Товкача!

Красноречивый жест в сторону дорогой Товкачовой сабли, сверкавшей на солнце драгоценными камнями, и прозрачный намек, чтобы тот подарил свою саблю другу, вызвали среди казаков смех. Все знали пристрастие Товкача к дорогому оружию. Сам он был, пожалуй, одним из беднейших среди товарищества, ходил в лохмотьях, зато имел красивейшую саблю. Такой даже у кошевого не было.

Товкач захлопал черными воловьими ресницами, однако потихоньку стал отстегивать от пояса саблю. Нижняя губа у него задрожала.

– Я с радостью… Чего ж… Бери, Арсен! – бубнил он. – Нетто пожалею для друга?..

Все видели, что ему все-таки жалко расставаться с саблей, и потешались над плохо скрытым огорчением казака. Метелица весь трясся от смеха и огромными кулаками вытирал слезы. Его толстые мясистые щеки мелко дрожали, а белая мохнатая шапка едва не падала с головы.

– Ох-хо-хо! Сегодня ночью нашего Товкачика блохи закусают! С досады не заснет до утра!.. Брось тужить, парень, еще подвернется под твою руку какой-нибудь татарский мурза – и снова заимеешь такую же цацку! – Арсену же сказал: – А от меня, сынку, получай трубку и кисет! Кури на здоровье!

– Спасибо, батько! Спасибо, друзья! – благодарил растроганный Звенигора.

В это время на крыльце войсковой канцелярии появился джура[5] кошевого.

– Звенигора! – крикнул он. – Звенигора-а!

– Чего тебе? – ответил казак, одергивая на себе новый кожух.

– Давай живей до кошевого! Не мешкай!..

Арсен удивленно посмотрел на товарищей, как бы спрашивая, что там стряслось, но никто ничего не знал.

3

– Бью челом тебе, славный кошевой атаман Иван Сирко! – торжественно поздоровался и низко поклонился кобзарь, когда Товкач ввел его в большую опрятную комнату войсковой канцелярии и шепнул, что перед ним – сам атаман. – У меня к тебе дело спешное… Важное и секретное… Сирко подал знак Товкачу, чтобы вышел, а сам встал из-за стола и сказал:

– Я здесь один, кобзарь… Садись, говори…

Он взял старика за руку и подвел к широкой скамье, покрытой пушистым ковром. Пока кобзарь садился, кошевой отступил назад и оперся рукой о стол.

Это был высокий дюжий казак лет шестидесяти пяти. Хорошо выбритое лицо с мощным крутым подбородком и прямым носом пышет здоровьем. Из-под изогнутых косматых бровей внимательно смотрят пытливые глаза. Одежда Сирко говорила о том, что казак заботится не так о ее красоте, как об удобстве. Широкие шаровары пурпурного цвета, заправленные в мягкие сафьяновые сапоги, и белый жупан из фриза[6] – вот и вся одежда. На левом боку висит дорогая сабля – подарок молодого царя Федора Алексеевича, севшего этой весной на московский престол.

От всей ладно скроенной и сбитой фигуры кошевого веяло неукротимой жизненной силой, внутренним пылом и необычайной решимостью – всем тем, что в те суровые времена выдвигало человека в ряды военных предводителей.

– Я слушаю, кобзарь. Какое у тебя дело ко мне? – спросил Сирко.

Кобзарь поднял желтое изуродованное лицо, и на его губах мелькнула горькая улыбка.

– Ты не узнаёшь меня, Иван?

Сирко отрицательно покачал головой, будто слепой мог это увидеть.

– Нет, не узнаю.

– Оно и правда, мы с тобой вместе гусей не пасли… Но если пороешься в памяти, вспомнишь все же казака Данилу Сома…

– Постой!.. Неужто ты тот самый Сом, что под Берестечком принес Хмельницкому известие об измене татар?

– А как же… Что правда, то правда, это был я, проклятый…

– Почему же проклятый?

– А потому… Не узнай я о тайном отъезде хана и не извести об этом гетмана, может, все повернулось бы иначе… Может, хан не захватил бы обманом Богдана в плен и не завез его аж на Ингулец…

– Ты, кажется, вместе с Хмельницким кинулся тогда догонять хана?..

– Гетман взял не только меня. Вся гетманская стража была с ним, когда он погнался за татарами. Многих из нас они завезли в Крым, а там продали туркам… Почти двадцать пять лет не снимали с меня железа. Оно въелось до самых костей. Вот… – Кобзарь закатил рукав свитки и показал Сирко синие рубцы от ран. – Не вытерпел – сбежал… Да разве убежишь? На Дунае поймали – глаза выжгли… Только тогда и отпустили… Целый год бродил по Валахии[7], покуда добрался до Покутья[8]… А оттуда уж сюда… к тебе… О брате весть принес.

– О брате? О каком брате? – У Сирко дернулась левая щека.

– Разве не было у тебя братьев?

– Были… Но они давно погибли! Максим на Тикиче – от татарской стрелы… Сам видел… А Нестор… Хотя… Неужели ты что-то новое принес про смерть Нестора?

– Зачем про смерть? Живой он…

– Живой?! – воскликнул Сирко. – Ты хочешь сказать, что видел его? Что он был с тобой вместе в неволе?

– Да, мы были вместе с Нестором в неволе. Последние годы неразлучно.

Сирко замер возле кобзаря. Грудь его тяжело вздымалась. Он побледнел, закусил серебристый ус.

– Невероятно!.. Сам подумай, сколько лет мы все считали Нестора погибшим… Его вдова снова вышла замуж… Море воды утекло! И вдруг такая новость! Полковник Яким Чернобай клялся мне, что Нестор у него на глазах погиб…

– Яким Чернобай? – Старик стукнул по полу посохом. – Мерзкий изменник, трус – вот кто он!.. Он бы мог тебе поведать правду про брата, если бы захотел… Но он этого никогда не сделает!.. А Нестор мне рассказал, как это было… В бою, когда татары потеснили наших, под Нестором упал конь. Чернобай был рядом и мог выручить товарища. Стоило только нагнуться, чтобы освободить ногу Нестора из-под седла. Но Чернобай плашмя ударил саблей своего жеребца – и удрал… А вскоре подбежали татары и заарканили Нестора. Чернобай брешет…

– Ну ладно, садись, Данило, – взял себя в руки Сирко. – Не об этом будет речь… Где Нестор? Как вызволить его?

– Последние годы мы все время были у одного богатого турка. Недалеко от Варны, в Болгарии… Село Рудник… Оттуда я бежал… Нестор, наверное, и доселе там.

– Если жив.

– Живой… Он моложе меня. И крепче. Что с ним сделается?

– Почему же он не бежал с тобой?

– Последний год я пастухом был и жил свободнее. Без надзора. А он работал то в каменоломнях, то на виноградниках. Всегда с надсмотрщиком… Но выкупить его можно. Если хорошо заплатишь, турок отпустит. Нестор не раз говорил о том, чтобы известить тебя. Он все время надеется на твою помощь! Особенно после того, как услышал, что ты стал кошевым…

– Спасибо, Данило. Ты оказал мне большую услугу.

– Я рад был сослужить тебе службу, Иван… Но слушай дальше: казак Сом принес еще одну важную весть.

– Какую? – Сирко удивленно глянул на старика.

– Ходят слухи, что султан Магомет готовит новый поход на Украину. Разгневался, клятый, что гетман Дорошенко поддался московскому царю и вся Правобережная Украина у турок из рук выскользнула. Думает следующим летом двинуть своих на Чигирин и на Киев…

Сирко подскочил с лавки. Нахмурился.

– Где ты такое слышал, Данило? Это очень важная весть!

– В Валахии и Буджаке[9] говорят про это… Слухи, конечно… Однако ж дыма без огня не бывает.

– Ты прав… Спасибо тебе еще раз – и за это предостережение, и за новость о брате. Я сделаю все, чтобы вызволить его. Многих чужих вызволял, а за брата жизнь отдам! За деньгами дело не станет! Вот только как это сделать! Не самому же к султану в гости ехать… Хотя погоди… Есть у меня один казак на примете… Молодой, а по-турецки лопочет, как турок…

Сирко позвонил в небольшой серебряный колокольчик, что стоял на столе. Вошел джура.

– Позови Звенигору!

Казак скрылся за дверью.

Сом поднялся с лавки, начал рукой нащупывать свою клюку.

– Да ты сиди, сиди, – мягко усадил его Сирко. – Или не терпится к товариществу?.. С кем же ты пришел в Сечь?

– С Яцьком. Это поводырь мой… Сирота… Повстречались с ним возле Каменца в одном селе, – невесело усмехнулся Сом. – Сижу я на бревнах под забором, жую сухую горбушку. Вдруг слышу голос: «Дедушка, дай кусочек хлебца». Я чуть не подавился. Эге, – думаю, – ты еще не нищий, Сом, если нашелся кто-то голоднее и несчастнее тебя! Вытаскиваю из торбы краюшку, спрашиваю: «Ты кто такой есть?» – «Яцько», – отвечает отроческий голос. «Откуда и куда путь держишь?» – «Иду в Запорожье, – говорит. – Убежал от пана». Вот, думаю, сам Бог посылает мне тебя. Казак из тебя не скоро будет, а поводырем и сейчас можешь стать хорошим. «Ну что ж, Яцько, я тоже иду в Запорожье. Присоединяйся ко мне, – говорю. – Ты будешь моими глазами, и пока у меня есть кобза и голос – не пропадем, прокормимся». – «Хорошо, дедушка, – отвечает. – Дай еще кусочек хлебца…» Вот так он и прибился ко мне. А теперь стал как родной…

Сом насторожился и замолк: с крыльца донеслось топанье чьих-то ног.

4

– Челом тебе, кошевой атаман! – поздоровался Звенигора, войдя в светлицу. – Ты звал меня, батько?

– Звал. Проходи.

Сирко внимательно оглядел казака. Его зоркий взгляд уловил перемену во внешности Звенигоры. Заметил он и какое-то беспокойство в его глазах.

– Ты куда-то собрался, Арсен?

– Да, батько, еду в Дубовую Балку. Весть получил – мать тяжело заболела… Проведать хочу.

– Вот как, – сказал задумчиво Сирко. – А я хотел обратиться к тебе с просьбой… С великой просьбой… Теперь и не знаю, говорить ли… У тебя и своих забот хватит.

– Слушаю, батько. Говори…

– Хорошо. Но знай: от моего поручения можешь отказаться, ибо дело очень тонкое, а главное – трудное и опасное. Понимаешь?

– Понимаю, – тихо произнес Звенигора. – Какое же дело?

– Хотел послать тебя к султану в гости – в Турцию. Одного. Тайным послом. А что это значит, знаешь сам. Потому повторяю – ты волен не принимать мое поручение.

– Что там надо сделать?

– Выкупить моего брата… Кобзарь поведал – в неволе он, возле Варны… Однако главное твое задание – разведать, правда ли, что турки готовят нападение на Украину. Слухи об этом есть. А если готовят, то когда, какими силами…

Сирко умолк. Внешне казался спокойным. Но не трудно было заметить, как высоко вздымалась под белым жупаном его грудь. Косой луч солнца прорвался сквозь стеклышко окошка и упал ему на усы. Седые волоски заблестели, словно окропленные слезами…

– Я поеду, батько, – твердо сказал Звенигора.

Сирко стремительно подошел к нему, обнял за плечи.

– Спасибо тебе, сынку! – Кошевой не скрывал, что растроган. – Спасибо! Тогда не теряй времени, ведь и ты торопишься. Навестишь мать, а уж оттуда – в путь… Дело мое не скорое, успеешь… Сом, расскажи казаку, где найти Нестора. А я приготовлю все, что надобно…

Кошевой прошел в соседнюю комнату, служившую ему спальней. Через полчаса появился с небольшим, перевязанным голубой лентой свитком бумаги и широким кожаным поясом – че́ресом.

– Это – письмо мурзе Кучук-бею, – протянул свиток. – Хотя мы с ним не раз рубились в бою, в мирное время он радушный и гостеприимный человек. Мурза пропустит тебя через орду и выведет к Дунаю. А в Валахии и в Болгарии ты уже сам себе голова.

– Там я ходил с караванами, дорогу знаю. Да и обычаи тоже… Лишь бы татары не заарканили....

– Кучук-бей не позволит. Он мой должник: я отпустил из плена двух его племянников… Такое не забывают. А этот черес надень на себя под шаровары и береги как зеницу ока! В нем зашиты золотые монеты – польские злотые, английские гинеи, испанские дублоны. Думаю, хватит. И для выкупа Нестора, и тебе на дорогу. Пояс старый, незавидный, но, сам понимаешь, цены немалой…

Черес действительно выглядел невзрачно – потертый, обшарпанный, но когда Звенигора взял его в руки, то почувствовал его тяжесть.

– Сколько тебе нужно времени на сборы? Мне хочется, чтобы ты выехал немедленно и чтобы никто не проведал бы о цели твоей поездки. Товарищам скажешь – посылаю тебя с письмом к гетману Самойловичу.

– Чего казаку собираться, – ответил Арсен. – Я уже готов.

– Вот и хорошо. Твой конь – у крыльца.

– Спасибо. Будь здоров, батько кошевой! Будь здоров, кобзарь! К весне ждите меня назад!

– Удачи тебе, Арсен! – Сирко обнял казака и троекратно поцеловал в обе щеки.

Арсен затянул под сорочкой пояс, вышел на крыльцо. Джура уже держал за повод молодого горячего коня. «Омелько увидит – лопнет с досады, – подумал казак, любуясь резвым жеребцом. – Еще бы! Лишится такого прибыльного дельца. Денег, вырученных за старую клячу, весной хватило бы купить целый табун!»

Казак быстро сбежал с крыльца, вставил ногу в стремя и лихо вскочил в седло. Застоявшийся конь затанцевал под ним, запрядал ушами.

Чтобы не вдаваться в долгие разговоры с товарищами, Арсен лишь на миг остановился возле компании.

– Прощайте! Кошевой посылает к гетману с письмом. По дороге заверну и в Дубовую Балку!

– Счастья тебе, сынок! – прогудел охмелевший Метелица.

Тут же к Арсену подскочил Омелько:

– А как же с нашим уговором… про коня?

Арсен рассмеялся:

– Прибереги до другого раза. Видишь – уже есть! И твоему – не чета!

– Да он у него до весны подохнет, потому как во рту один зуб остался! – хихикнул Шевчик.

– Смотри сам не подохни, шелудивый пес! – злобно огрызнулся Омелько. – У тебя вон тоже – один зуб!

Арсен, не слезая с коня, еще раз поклонился товариществу и тронул поводья. До ворот его проводили Секач и Товкач. Там друзья расстались. Секач и Товкач поспешили назад, чтобы пропустить еще по ковшу горилки. А Звенигора оглянулся, окинул взглядом широкую площадь, шумливую толпу казаков, низкие мазаные курени и выехал из крепости.

5

Декабрь 1676 года начался для Арсена в дороге.

Первый и второй день миновали без происшествий. Ночевал на хуторах у знакомых казаков. Ехал степью – прямиком.

Стояла сухая солнечная погода. Морозы ослабели. По утрам холмистая равнина до самого горизонта мерцала сизым инеем, который густо покрывал пушистый ковыль, степной камыш и чахлый колючий бурьян. Днем становилось тепло, иней сходил, и степь сразу чернела, навевая тоску и грусть.

На третий день, в полдень, Арсен увидел впереди темно-серый дым. Он призрачными вьющимися столбами поднимался из-за горы и устремлялся высоко в голубое безоблачное небо.

Арсен подстегнул коня, погнал галопом, пока не выскочил на крутой склон, на котором встал как вкопанный, пораженный неожиданным зрелищем. С холмов сбегал, чернея, голый лес, а внизу, в затишье, отливал желтизной широкий луг. Вдоль ручья взвивались багровые костры: там горел хутор. В небо поднимались бурые столбы дыма. Малиновые языки пламени охватывали приземистые постройки, и над ними дрожало раскаленное марево, пронизанное искрами.

«Татары!..»

Звенигора внимательно посмотрел вокруг. Вон, на другой стороне долины, по узкой ложбине поднимается вверх конный отряд. У казака зоркий взгляд, и он видит фигуры всадников в лисьих малахаях, с луками за спиной. А между ними – пеший ясырь[10]: мужчины, женщины, подростки.

Арсен заскрипел зубами: проклятые людоловы! Разбой, грабежи и порабощение они сделали своим ремеслом, что приносит им огромные прибыли на невольничьих рынках Крыма и Турции. Будь с ним хотя бы сотня казаков, он не задумываясь бросился бы в погоню, чтобы вызволить людей. А что сделаешь один? Остается только благодарить судьбу, что сам не попал к ним в лапы.

Казак спустился в долину и медленно поехал улицей охваченного пламенем хутора. Конь настороженно прядал ушами, косил глазом на трупы стариков и детей.

В одном дворе под грушей внезапно поднялась фигура женщины. Арсен подъехал к ней поближе. Женщина взглянула на него безумными глазами. Возле нее лежали двое детей в белых, залитых кровью рубашонках.

– Ты только приехал, запорожец? Ха-ха-ха! Поздно!.. Михайлика забрали, малюток убили… Видишь?.. А я стала кукушкой – ку-ку, ку-ку!.. Полечу за Михайликом… До самого Крыма проклятого полечу!.. Ку-ку! Спите, мои детоньки, пока вернусь, ку-ку, ку-ку!..

Ее мысли путались. Она припала к детям, застонала, как чайка, забилась в глухом рыдании.

Арсен рванул поводья, ударил коня под бока.

Чем он мог помочь несчастной? Обещать, что казаки отобьют у татар ее Михайлика? Или помочь ей похоронить деток? Да куда там! Она еще долго будет биться над ними смертельно раненной лебедушкой, пока, обессилев, и сама не умрет возле них.

Выехав на холм, Арсен оглянулся на черную от дыма долину и повернул на север.

Чтоб не встретиться с татарским отрядом, взял немного в сторону от знакомой дороги, поехал окольным путем. Вскоре наткнулся на большое село, в конце которого в излучине степной речки стояла небольшая крепость. На свеженасыпанном валу желтел крепкий дубовый частокол. В середине – добротный дом с разукрашенным крыльцом и деревянными сараями, колодец с высоким журавлем.

«Вот это построил кто-то! – подумал Арсен. – За такими стенами можно отсидеться не то что от орды – орда не любит брать крепости приступом, нападает на беззащитные крестьянские дворы, – и от кварцяного[11] войска и от янычар[12]!»

Он спустился вниз и остановил коня у колодца. В ветхом, зеленом от мха корыте – прозрачная холодная вода. Конь смаковал ее, цедя сквозь зубы.

По улице проскакали четыре всадника. Передний – в темном жупане из тонкого сукна, с дорогой саблей на боку – показался Звенигоре знакомым. Где-то он уже видел это бледное треугольное лицо с крепко сжатыми губами. Но вот где, припомнить не мог. За ним едва поспевали слуги.

Подошел пожилой крестьянин с деревянными ведрами на коромысле. Издалека скинул шапку перед казаком, поклонился:

– Дай Бог здоровья!

– Будь и ты здоров! – ответил Арсен и показал нагайкой на крепость. – Кто это тут замок построил?

– Нашелся такой, – уклончиво начал крестьянин, но, увидев открытое лицо и доброжелательный взгляд, добавил: – Петро Чернобай… Дорошенковского полковника Якима сынок… Хотя молодой, а жила! В паны лезет!.. Вот и построил… чужими руками…

«А-а, Чернобай… Так вот кто проскакал только что», – подумал Арсен, его он действительно встречал и раньше.

Два года тому назад Чернобай приезжал на Запорожье с письмом от правобережного гетмана Петра Дорошенко. Чернобай держался высокомерно, и запорожцы пригрозили привязать его к лошадиному хвосту, если он не уберется ко всем чертям из Сечи.

Видя, что горячие головы могут исполнить угрозу, Сирко приказал Арсену с десятком казаков проводить Чернобая в степь и там отпустить на все четыре стороны: посланец все-таки!

– Знаю такого, – сказал казак и, вспомнив опустошенный татарами хутор, добавил: – Однако вы напрасно на него в обиде… В окрестностях рыскают татары, а в крепости можно переждать лихое время.

– Татары? Где? – Крестьянин вздрогнул.

– Камышовку спалили… Я чуть было не наткнулся на их чамбул[13]. Всех увели в неволю. А младенцев и стариков перебили…

Крестьянин изменился в лице.

– Спасибо, казак, за весть! Побегу… Надо тревогу поднять…

Он бросил ведра на землю и быстро побежал в крепость.

Напоив коня, Арсен выскочил из села в степь. Гнал коня изо всех сил, не жалея. Было бы глупо попасть в руки татарам в самом начале пути. С жеребца слетала желтая пена, он тяжело дышал.

Стал придерживать коня лишь после того, как въехал в лес. Узкой тропинкой взобрался на холм и остановился.

Вечерело.

На голой вершине, открытой всем ветрам, стояла старая, почерневшая от времени и непогоды мельница с обломанными крыльями. Вокруг ни души. Даже дорога и тропинки, вившиеся к ней по лесу, позарастали бурьяном и кустарником. Видно, давно уже не привозили сюда зерна для помола, давно отгрохотали и остановились каменные жернова.

Арсен привязал коня к обгрызенной коновязи, а сам, вытянув занемевшие ноги, сел на дубовую колоду, прислонился спиной к стене ветряка и закрыл глаза. Почувствовал, как усталость сковывает тело, задремал.

Вдруг в вечерней тишине послышалось какое-то шуршание и тихие вздохи. Арсен вскочил и оглянулся… Что за чертовщина! Нигде никого! Неужели притаился кто на мельнице? Или ему почудилось?

Он притих, прижавшись ухом к холодным замшелым доскам. И снова послышался шорох. Потом тихий жалобный стон. Словно кто-то беззвучно плакал. Арсен вскочил на ноги и кинулся к дверям. Они были закрыты железной цепью и приперты крепким дубовым колом.

«Странно, – подумал казак, вытаскивая из трухлявого дерева скобу, – кому понадобилось запирать это старье?»

Дверь со скрипом открылась.

– Кто здесь? – спросил, входя внутрь.

В ответ – тишина и темнота. Шагнул несколько шагов дальше, и серый вечерний свет, вырвавшись из-за его спины, упал на утоптанный тысячами ног пол и косматую внутренность ветряка: короб для муки, жернов, узкие ступеньки, ведущие куда-то вверх, опутанные паутиной балки.

– Кто здесь? – снова спросил казак, всматриваясь во что-то темное у противоположной стены.

Оттуда послышался приглушенный стон. Темная груда зашевелилась. Удивленный Арсен приблизился и чуть не вскрикнул от неожиданности: на полу лежали три девушки. Руки и ноги связаны веревками, во рту – тряпки. Все трое дрожали от холода, хотя одеты были хорошо.

– Кто вы? Как очутились здесь? – Арсен вытащил кляпы, разрезал саблей веревки.

Перепуганные, окоченевшие девушки еле поднялись на ноги. Но, пройдя несколько шагов, в изнеможении присели, с тревогой и недоверием поглядывая на незнакомца.

Девушки были очень красивые. Даже в сумерках Арсен заметил это и начал догадываться, какая судьба забросила их в эту старую мельницу.

Девушки трепетали, как вишенки в грозу.

– Откуда ты? – обратился к русокосой, что сидела поближе.

– Из Чигирина, – тихо ответила девушка. – Поповна я… Меня из дома выкрали какие-то неизвестные…

– А вы? – Арсен посмотрел на двух чернявых.

– Мы сестры… Из Корсуня… Нас схватили в дороге, когда мы возвращались с братом из Черкасс, где живет наша тетка… Брата убили, а нас вот завезли неведомо куда… И не знаем, что нас ждет…

– Не трудно догадаться, – тихо пробормотал Арсен. – Вас хотят продать в гарем… Какие-то мерзавцы связались с татарами и торгуют живым товаром!

Девушки залились слезами. Сестры обнялись, а русоголовая протянула руки к Арсену:

– Отпусти нас! Спаси, добрый человек!

– Я вас развязал не для того, чтобы держать. Бегите отсюда, да побыстрее!

Девушки снова вскочили на ноги. Однако счастье их было слишком коротким, они не успели даже во двор выбежать. За стеной послышался стук копыт – у мельницы остановились три всадника. Увидев коня и открытые двери, они спрыгнули на землю и стремглав бросились к мельнице, на бегу вытаскивая сабли.

Девичий крик прорезал вечернюю тишину. Арсен выхватил из ножен саблю, стал в дверях. Несмотря на густые сумерки, он опознал в одном из тех, кто бежал к ветряку, Чернобая.

Так вот чьих рук это гнусное дело! Бывший служака Дорошенко, потеряв господина, который вынужден был сдаться на милость царя и гетмана Самойловича, теперь стал настоящим разбойником!

– Стойте! – крикнул Арсен. – Если вы приехали за девчатами, то ничего не выйдет! Не возьмете! Я не позволю ими торговать! Разве что переступите через мой труп!

– И переступим! – крикнул Чернобай и скрестил со Звенигорой сабли.

«Скверное дело: я один, а их трое, – подумал Арсен, отбивая первый выпад Чернобая. – Совсем скверное… Вот если судьба поможет мне одолеть Чернобая, холопы сами удерут отсюда».

Он стоял на ступеньках, на голову выше противника. Лязг и скрежет сабель разносились в тихом морозном лесу. Сильная и ловкая рука уверенно отбивала короткие, но опасные выпады Чернобая. За спиной слышались перепуганные крики и плач девушек.

Под натиском Звенигоры Чернобай немного отступил. Его хищное лицо с тонким длинным носом и закушенной губой застыло от напряжения и походило сейчас на маску, из груди порой вырывался натужный хрип. Чернобай, видно, смекнул, что перед ним искусный боец, и сотнику стало душно. Левой рукой он рванул ворот кунтуша.

– Жарко стало, Чернобай? Подожди, станет еще и холодно! – насмешливо промолвил Арсен, зная, как насмешка выводит противника из равновесия.

– Ты знаешь меня? – воскликнул удивленный Чернобай.

– А почему бы и нет? Такого видного казака да не знать! – издевался Арсен, не спуская глаз с сабли противника. – Запорожцы помнят, как ты приезжал в Сечь от Дорошенко. Жаль, что не снесли тогда твоей головы – не торговал бы теперь нашими девчатами!..

Лицо Чернобая перекосилось, смертельно побледнело.

– Хлопцы! – прохрипел он.

Что-то просвистело в воздухе. Арсен не успел отклониться, и тугая петля сдавила ему горло. Он хотел перерубить аркан саблей, но сильный толчок свалил его наземь. Парни вырвали, саблю из руки, наставили пистолеты. Сзади послышался отчаянный девичий крик.

Тяжело дыша, Чернобай наклонился и прошипел в лицо:

– Ну, собака, попался? Теперь мы поговорим иначе!

Они смотрели в глаза друг другу. Чернобай злорадно кривил в усмешке тонкие губы. На его бескровном лице застыло выражение жестокой радости.

Арсену стало страшно: Чернобай ни за что не оставит в живых свидетеля своего мерзкого преступления. И никто не узнает, куда девался казак, что с ним произошло. Напрасно будет выглядывать его больная мать из окошка хаты в далекой Дубовой Балке, напрасно будет ждать известий кошевой Иван Сирко…

А Чернобай, словно читая его мысли, цедил сквозь зубы слова, которые терзали сердце, как грязные когти рану.

– Мальчишка! Кому ты вздумал стать поперек дороги? Ха-ха-ха! Чернобаю! – Он говорил о себе в третьем лице. – Надо быть последним дурнем, чтобы решиться на такое! Я вижу, ты уже каешься. Тебе не хочется умирать. Еще бы! Ты теперь понял, что за ошибку – стать на пути Чернобая – ты поплатишься своей дурной головой! Ты ведь уже жалеешь, что вступился за тех пташек! – Он кивнул головой на ветряк, где один из парней снова связывал девушек. – Тебя мучает мысль, что никто никогда не узнает о твоей смерти… И не узнает! Ты скоро отправишься на тот свет!.. С моей помощью, конечно!.. Ха-ха-ха!..

Арсен вздрогнул от этого хриплого смеха, как от прикосновения гадюки. Понимая, что терять уже нечего, он внезапно рванулся и ударил врага ногами в живот. Чернобай вскрикнул и кубарем покатился по земле.

Его слуги кинулись на казака. Один рукояткой пистолета с размаха ударил по голове, другой, бросив девчат, навалился всем телом, заломил назад руки.

– Не убивайте! – крикнул, корчась от боли, Чернобай. – Я сам!

Парень помог ему подняться. Согнувшись и держась за живот, он медленно подошел к Арсену, выхватил из ножен короткий татарский кинжал. Перекошенное от боли и злости лицо посинело, как у мертвеца, оскалилось неестественно дикой гримасой.

«Куда ударит? В сердце? В живот? Или перережет горло?» – мелькнула в голове казака мысль.

Почему-то совсем исчез страх. Словно не о его жизни шла речь. Тело казалось чужим, деревянным. Только снова в мозгу, как молния, мелькнула мысль: «А поездка в Турцию? Что подумает Сирко? Ведь он никогда не узнает, что со мной случилось… А мать? Бедная моя!..»

Но Чернобай не ударил. Подержав кинжал в руке, скользнул взглядом по кустарнику и крикнул парням:

– Хлопцы, мигом очистите ровненький граб и хорошенько заострите – посадим эту стерву на кол! Да живо мне!

Парни выхватили сабли и побежали к лесу.

Но тут со склона донесся резкий свист. Потом повторился. Видимо, кто-то подавал сигнал тревоги…

– Назад! – крикнул Чернобай, и холопы подбежали к нему. – Бросьте его на коня! Возьмем с собой. Сейчас некогда. Но, клянусь пеклом: он у меня еще сегодня будет корчиться на колу!

Сопя и ругаясь, парни подхватили Арсена, взвалили на коня, арканом связали ноги, крепко приторочили к седлу. Потом то же самое проделали с девушками.

Подъехал всадник.

– Что там? – тихо спросил Чернобай.

– Кто-то едет по склону вверх…

– А, черт! Заткните ему рот, а то, не ровен час, начнет кричать.

Арсену всунули в рот шершавый вонючий кляп. Дышать стало тяжело. От удара пистолетом гудела голова.

– Ну, айда! – Чернобай вскочил на коня. – Митрофан, береги мне его как зеницу ока. В случае опасности нож под ребро. Чтоб и не пикнул!

Отряд рысью выехал на лесную дорожку, петлявшую меж голых деревьев. Никто не разговаривал, только глухо топали копыта.

Вскоре началась степь. Густые сумерки окутывали землю. Луна еще не взошла, и холодное зимнее небо серым колпаком опускалось сверху.

У Арсена затекли связанные ноги и руки. Вонючая тряпка не давала дышать. Он старался вытолкнуть ее изо рта языком, но только наглотался шерсти.

Дороге, казалось, не будет конца. Около полуночи остановились в редком кустарнике. Чернобай пропал в темноте и вскоре возвратился в сопровождении всадника, в котором по разговору не трудно было узнать татарина.

– Езжайте за нами, – приказал Чернобай холопам, а сам с татарином поехал впереди.

Они спустились в глубокий овраг, где горел костер. По склонам паслись стреноженные кони. На холодной заснеженной земле сидели и лежали люди – захваченные в полон мужчины, женщины, подростки. Возле них с обнаженными кривыми саблями ходили татары – часовые.

Заметив прибывших, от костра поднялся коренастый, с рябым лицом татарин. Радостно ощерился. Чернобай пожал ему руку и по-приятельски улыбнулся.

– Али, давай смотри товар, у меня времени мало. – С этими словами он кивнул парням, чтобы сняли с коней девушек. Бледные от страха и переживаний, они испуганно смотрели на татарина, который зацокал языком и расплылся в радостной улыбке.

– Ай-вай! Якши! Дуже допре! – путал он татарские и украинские слова. – Якши ханум![14] Ага[15] знает толк! Недаром моя делал такой опасный поход. Будет с чем явиться в Кафу![16]

Он подошел к девушкам, грязными пальцами поднимал их подбородки и, цокая языком, заглядывал в глаза. Несчастные онемели от страха, вздрагивали от омерзения, но Али не обращал на это никакого внимания. Его провонявшие конским потом и бараньим салом руки быстро ощупали тугие девичьи груди, руки, бедра.

– Ай-вай! Якши ханум, – удовлетворенно повторял он. – Спасибо, моя торогой труже, спасибо, ага Петро!

– Товар для ханского гарема, – сказал Чернобай. – Плати деньги, Али!

Покрытое оспинами лицо татарина сразу стало суровым, непроницаемым. Глаза сузились.

– Сколько?

– По полторы тысячи цехинов![17]

Али проглотил слюну, словно подавился. Вытаращил глаза.

– Ай-вай. Ты с ума сходил, труже!.. Пятьсот!

Чернобай отрицательно покачал головой.

– Шестьсот. – Али облизал языком пересохшие на морозе губы.

– Ты выручишь по три тысячи, Али. Я знаю. Таких девчат еще никогда не продавали ни в Кафе, ни в самом Стамбуле. Они стоят больше, чем все твои невольники. – Чернобай скосил глаза в ту сторону, где ясырь. – Мне они тоже не даром достались…

– Знаю, каждый охотник, выходя на охоту, рискует… Но денег ты за них не платил?

– Не стоила б овчинка выделки… Так какое твое последнее слово?

– Восемьсот – и ни цехина больше!

– Ладно, идет, – согласился Чернобай. – Но в случае опасности… сам понимаешь, они должны навек замолкнуть. Я рискую головой!

– Зачем такая разговор! – обиделся Али. – Не маленькая я, знаю. Удар саблей – башка с плечей!

Из-под полы засаленного тулупа достал мошну, отсчитал деньги, потом кивнул на Звенигору:

– А эта батыр за сколько?

– Этот не продается, – сердито ответил Чернобай.

– Жаль. Видно, крепкая казак. Дуже допре гребца могла стать на каторга[18]. Бакшиш за него дала бы большой! Может, продашь?

Чернобаевы парни переглянулись. Один из них крякнул, очевидно желая что-то сказать. Но Чернобай поспешно отрезал:

– Нет, он мне самому нужен. Прощай, мурза. Наш договор остается в силе?

– Конечна. Моя думает, будут еще на Украине красивый девчата? – Али хихикнул. – Прощай, ага Петро! Пусть бережет тебя Аллах!

Чернобай вскочил на коня, еще раз махнул рукой, прощаясь с Али, и небольшой отряд из пяти всадников нырнул в темноту.

6

Промерзшая земля звонко гудела под копытами коней. Шелестел колючий обледеневший бурьян. Щербатая луна раскачивалась посреди неба, словно пьяная, и, казалось, вот-вот сорвется и шарахнется лысиной о крутой холм. И тогда настанет тьма.

Арсен понимал, что не луна качается, а он сам колышется в седле. Тело совсем занемело. Туго связанные руки и ноги затекли, он перестал их чувствовать. Жесткий кляп ободрал ему и язык и рот, приходилось глотать собственную солоноватую кровь. Нестерпимо хотелось пить.

Его везли на смерть. Он знал об этом. Но где произойдет казнь и какую лютую смерть придумал Чернобай, его уже не интересовало. Лишь бы скорее все кончилось…

У высокого кургана, видневшегося на фоне синего неба, Чернобай остановился.

– Митрофан, на вершине много камней… Пойди принеси каменюку для этого байстрюка. Да не мешкай! – Парень бросился к кургану, а Чернобай обратился к Арсену: – Только не думай, чертово отродье, что мы тебя утопим. Нет, голубчик, это была бы слишком легкая смерть для такого… Мы посадим тебя на кол и подождем, пока он вылезет у тебя через горло… Вот какой смертью помрешь, голубчик!.. Зато и на том свете закажешь всем за тридевять земель обходить Чернобая!.. А потом привяжем тебе на шею камень и кинем в озеро, на корм карасям. Чтоб и следов не осталось!.. Ну как? Нравится?.. Нет?.. То-то же!

Он говорил бы и дольше, так как картины предстоящих мук врага доставляли ему удовольствие, но парень вернулся с камнем, и отряд тронулся дальше.

Через час они выехали на торную дорогу.

– Скоро озеро, хлопцы, – сказал Чернобай. – Еще верст пять…

Вдруг он умолк и начал прислушиваться.

– Вы ничего не слышите?

Все остановились.

– Будто всадник скачет, – неуверенно произнес долговязый Митрофан.

– Не будто, а и впрямь всадник, – подтвердил другой парень, в белом башлыке. – О-о, слышите? Приближается сюда… Кажись, один.

Вдалеке слышался звонкий топот – конь мчался галопом.

– Кто-то спешит в Чернобаевку, – сказал Чернобай и обратился к тому, кто в башлыке: – Хорь, отъезжай с этим за кусты, а мы тут подождем – узнаем, кто скачет…

Хорь дернул коня под Арсеном и остановился тут же, за кустом.

Топот приближался. Вот показалась темная фигура всадника – он мчался во весь опор. В мертвой тишине ночной степи громко звенела мерзлая дорога.

Заметив на дороге незнакомцев, всадник осадил коня.

– Кто такие? – выдохнул тревожно.

– А ты кто? И куда направляешься? – в свою очередь спросил Чернобай.

– Я еду в Чернобаевку.

– К кому?

– К Петру Чернобаю.

– Я и есть Петро Чернобай. Что случилось? Почему такая спешка? Подъезжай сюда!

Всадник подъехал поближе, пристально вглядываясь в незнакомцев, готовый при малейшей опасности повернуть коня назад.

Но вот Чернобай поднял голову, и луна осветила его лицо. Из груди всадника вырвался облегченный вздох.

– Ф-фу, так и есть – хозяин! – Он подстегнул коня и приблизился вплотную: – Я от полковника…

– Что с отцом? – вскинулся Чернобай. – Ему хуже?

– Помирают… Просили, чтоб вы немедля прибыли к нему. Едем!.. Дорога каждая минута!

– Матерь Божья! – вскрикнул Чернобай. – Успеем ли? У меня конь совсем загнан…

– Авось еще поспеем. Однако мешкать нельзя!

– Едем! Герасим, ты со мной! А ты, Митрофан, с Хорем… – Он что-то шепнул ему на ухо и с места послал коня вскачь.

Герасим и посланец погнали коней за ним. Хорь, ведя на поводу коня Звенигоры, выехал на дорогу и спросил:

– Что он сказал, Митрофан?

– Чтобы мы сами сделали с этим все, что надо.

– Черта лысого! Мне надоело таскаться по степи! Было бы хоть за что… Чернобай положил в карман полный кошель денег, а нам – кукиш с маком!.. Вернемся домой – не на что будет и горло промочить.

– Так что ты надумал? – с расстановкой спросил Митрофан. – Порешить запорожца тут и не тащиться к озеру?.. По мне, можно и так. Чернобаю хотелось помучить его, а нам это ни к чему. Пускай легкой смертью помрет!

– Ну и бестолковый ты, Митрофан, – пробурчал Хорь, поднимаясь на стременах, чтобы хоть немного сравняться с высоким, как жердь, товарищем. – Тебе все разжуй да в рот положи!.. Я клоню к тому, что Чернобай за девчат не даст нам и злотого. А нам бы неплохо иметь с этой канители какую-нибудь выгоду…

– И какую такую выгоду? – вытаращил глаза парень.

– Давай догоним Али, – быстро зашептал Хорь, – продадим ему этого казака! Ты же слышал – он сам хотел его купить. Как ты думаешь, сколько он даст за него?

– Ты что – сдурел? – испуганно отшатнулся Митрофан. – Чернобай проведает – головы поснимает! У него разговор короткий!

– А откуда он узнает? Нешто сами разболтаем?.. Скажем: как, мол, велел… посадили на кол, а потом камень на шею и бросили в воду. Пусть нырнет в озеро, поищет… Попросим Али, чтобы тоже молчал, а этого парня продал куда подальше, за море.

Митрофан заколебался, что-то соображая своим тяжеловесным умом.

– Ну, чего тут долго думать? – не успокаивался Хорь. – Татарин даст за него не меньше ста цехинов. Положим в карман по полсотне. Или у тебя их и так много?

– Кой черт! Даже пива не на что выпить. Шинкарю задолжал… полцехина.

– А так враз разбогатеешь! Али заплатит – не первый раз с ним дело имеем… Едем, пока не рассвело. Если татары снимутся, ищи тогда ветра в поле!

Митрофан почесал затылок.

– Страшновато, правда…

Это означало согласие. Нетвердое, неуверенное. Но Хорю большего и не требовалось. Он быстро развернул коней и погнал обратно.

…Али долго не торговался. Пощупав мышцы Арсена, он понял, что перед ним наилучший товар, и сразу же заплатил деньги. Окоченевшего казака сняли с коня и привязали к другим невольникам.

7

Потянулись долгие дни изнурительного перехода. Ногайцы нападали и брали ясырь чаще всего поздней осенью, а то и зимой, когда замерзали реки. За многие десятилетия путь в Крым был усеян костями несчастных, скошенных простудой и истощением, саблями и стрелами людоловов.

Али – опытный людолов. Он знал потайные тропы, на которых редко встречались казачьи дозоры, и всегда удачно выводил с Украины перегруженный добычей свой чамбул. Но и он боялся внезапного нападения казаков, поэтому, ничуть не жалея невольников, плетью и саблей гнал их без отдыха по пятнадцать часов в сутки. Тем, кто заболевал, до крови сбивал или отмораживал ноги, Али без раздумий сносил головы.

Пленников гнали пешком. Только молодых красивых девушек, предназначенных для гаремов, везли на лошадях: то был ценный товар. Пожилых женщин и детей не связывали. Зато за мужчинами следили строго: по десяткам привязывали к седлам и тянули, как скот.

Арсен в своей десятке шел первым; руки связаны за спиной сыромятным ремнем, длинный крепкий аркан вокруг пояса неумолимо тянул все вперед и вперед – в Крым, в неволю, на смерть.

На второй день, когда отряд поспешно, чтоб не заметила издалека казачья стража, переваливал через высокий холм, впереди встревоженно зашумели голоса.

У Звенигоры радостно екнуло сердце. Неужели запорожцы?

Он поспешно стал оглядываться вокруг, надеясь увидеть рассыпанный строй всадников. Но всюду только безлюдная даль. Отчего же заволновались татары? Что их встревожило?

Вот от чамбула отделились пять всадников и галопом понеслись в долину. Испуганно вспорхнула из бурьяна тяжелая стая сытых дроф.

Арсен посмотрел в ту сторону, куда помчались всадники, и у него сжалось сердце. На противоположном склоне долины шли два путника. Что-то очень знакомое было в нечетких контурах их фигур. Кто они? Где он их видел?

Тем временем всадники скрылись в долине. Путники остановились, должно быть, заметили татар. Потом торопливо полезли вверх. Напрасные усилия! Разве убежишь от быстроногих татарских коней? Разве спрячешься от зоркого глаза людолова в этой голой, безлесной степи?

Вот один оглянулся, бросил своего товарища и быстро помчался вперед. Задний остановился. Некоторое время стоял неподвижно, будто прислушиваясь к чему-то, а потом, вытянув вперед руки, тоже побежал. Но бежал он как-то неуверенно, неуклюже, спотыкался, падал и все время забирал влево.

«Слепой! – ужаснулся Звенигора. Сразу вспомнил кобзаря Сома и его поводыря Яцька. – И занесло же несчастных! В самые лапы степных хищников!»

Их привели, когда отряд пленных спустился в долину.

Яцько плакал и испуганно оглядывался, как затравленный зверек. Сом держался спокойно. Его поставили перед Али. Старик поднял седую голову – шапку он где-то потерял – и уставился на татарина страшными дырами, в которых когда-то были глаза.

Али презрительно улыбался.

– Мальчишку привяжите! Да покрепче! Прыткий щенок, еще убежит по дороге… А старика… старика отпустите. Не вести же нам его в Крым!.. Эй, старик, иди себе прочь! Слышишь?

– Спасибо тебе, – глухо промолвил Сом и шагнул неуверенно вперед.

Но в это время, вырываясь из цепких рук татарина, закричал Яцько:

– Дедушка! Дедушка! Куда же ты? А я?..

Услыхав голос Яцька, кобзарь остановился и нащупал рукой тулуп мурзы.

– Отпусти мальчонку, добрый человек, и Аллах не обойдет тебя своей милостью. Он мал еще… Сирота. Ты немного заработаешь на нем. Не бери греха на душу! – умолял он.

– Иди! Иди прочь, гяур! – заверещал Али и ударил старика нагайкой по голове.

Сом схватился за окровавленный лоб и рванулся в сторону. Его длинные тонкие ноги путались в бурьяне как ходули. Торба отлетала, била по спине. Глухо стонала кобза.

Али схватил лук. Наложил стрелу.

– Деда! Они хотят убить тебя! Беги быстрей! – закричал Яцько.

Али натянул тетиву. Послышался резкий короткий свист черной стрелы. Кобзарь споткнулся, взмахнул руками и упал лицом в бурьян.

Татары загоготали. Один из них вытащил саблю, кинулся было к старику, чтобы прикончить, однако мурза остановил:

– Сдохнет и так! Я хорошо попал!

Он подъехал, нагнулся и выдернул стрелу из спины.

– Вонючий пес! Разбойник! Зачем убил дедуся? Что он тебе сделал? А-а-а!.. – закричал Яцько.

Али оскалил зубы. В его узких глазах черным пламенем сверкнул гнев. Широкое скуластое лицо исказилось недоброй усмешкой. Он рванул коня, зло хлестнул Яцька нагайкой. Паренек перестал кричать, втянул голову в плечи.

– Беги сюда! – крикнул Арсен.

Яцько проворно шмыгнул в толпу пленников. Те сомкнули ряд.

Али придержал коня, мерзко выругался.

– Гяур! Собака! – прошипел, отъезжая и давая знак передним трогаться.

Засвистели нагайки, зазвучали резкие гортанные выкрики. После вынужденной остановки татары еще быстрее погнали пленных.

Яцько, дрожа всем телом, прижался к Арсену. Испуганно глядели светло-голубые глаза из-под белесых волос, нависавших на лоб.

– Куда вас понесло, несчастных? – участливо спросил казак. – Сидели бы себе в Сечи!

– Дед Сом хотел проведать родных, – всхлипнул мальчик. – Где-то недалеко здесь живут… Вот и доходились! Дед Богу душу отдал, а меня, как курчонка, схватили татары… У-у-у!..

Мальчик снова заплакал. Арсен пытался утешить, отвлечь его мысли. Куда там! У самого в горле стоял горький ком, а на сердце давила ужасная тяжесть.

…Перекоп проходили под вечер. Огромное холодное солнце катилось над равниной и кровавым светом заливало узкий перешеек. Крым! По-татарски – Кырым[19].

Арсену уже приходилось здесь бывать во время похода Сирко в Крым, и он знал, что место это называлось «Дорогой слез», «Воротами слез»; где бы людоловы ни взяли ясырь – на Правобережье или Левобережье, на Слобожанщине[20] или в Галиции, на Дону или под Москвою, – они обязательно проводили его через Перекоп. Ханская стража и мубаширы[21], постоянно находившиеся в Перекопской крепости, брали за каждого пленника ясак – налог в казну. Здесь чамбулы разделялись на небольшие отряды, которые растекались отсюда по всему Крыму. Здесь делили ясырь, разлучая мужей с женами, детей с родителями, братьев с сестрами.

Пока пленники шли по родной земле, они еще не сознавали полностью всей глубины своего несчастья, надеялись то на побег в дороге, то на неожиданное нападение казаков, то – невесть на что. Здесь теряли последнюю надежду: впереди лежала чужая страшная земля, которая, словно чудовище, пожирала ежегодно десятки тысяч людей и почти никого не возвращала обратно.

Из уст в уста передавалось одно только короткое жуткое слово: «Крым!» Задрожали даже мужские сердца. Пленники оглядывались назад, где в серой мглистой дали таяли родные степи, и на глаза им набегали слезы. Заголосили женщины, завизжали дети. Мужчины плакали молча. Слезы падали на сухую, истоптанную множеством ног землю, которая в течение столетий стала бесплодным солончаком. Только горькая рапа порою выступала на ней да росла удушливо-едкая полынь.

Никогда не думал Арсен, что и ему доведется идти по этой проклятой дороге в неволю. А вот довелось! Связанным, грязным, измученным рабом…

После Перекопа еще целый день шли перешейком, и только под вечер Али остановил отряд на берегу большого неприветливого озера с затхлой мертвой водой. Здесь он дал знак делить ясырь.

Поднялся страшный крик. Татары соскочили с коней и начали выстраивать рядами отдельно мужчин, женщин, детей. В лохматых коротких кожухах шерстью наружу, в бараньих и лисьих шапках-малахаях, в несуразных башмаках из телячьей и лошадиной кожи, крымчаки походили на стаю волков, которые накинулись терзать свою беззащитную добычу.

Когда всех пленников выстроили, Али первым отобрал свою долю. Он еще в дороге присмотрелся к невольникам и взял себе самых сильных мужчин и молодых миловидных женщин. Два воина неотступно стерегли трех пленниц-красавиц и Арсена. В долю Али попал и Яцько.

Арсен обнял мальчонку, вздрагивавшего от плача. Хотел хоть как-то успокоить его и снова не смог. Что-то до боли терпкое петлей перехватило горло. Сдерживался, чтоб и самому не пустить слезу. Яцько прижался к груди казака, притих.

На солонцеватой равнине волновалось, рыдало, билось в отчаянии и боли человеческое горе. Женщины цеплялись за мужей, вырывали из рук захватчиков своих детей. Дети тянулись к матерям, умоляли взять их с собой, вопили. Мужчины пытались порвать веревки и сыромятные ремни, напирали на татар и тут же откатывались назад под свирепыми ударами плетей, от которых лопалась кожа. Плач, крики, стоны, проклятья смешались с руганью и угрозами. Тревожно ржали испуганные кони.

Но худшее было еще впереди.

Когда мурза Али отделил свой ясырь, воины, тесня друг друга, начали выхватывать из рядов более сильных пленников и самых молодых пленниц. Началась такая свалка, что Али, подняв саблю, с криком бросился утихомиривать озверевших соплеменников.

– Остановитесь, дети шайтана! Закрой рот, Шариф, а не то я заткну его саблей! Всем достанется, шайтан бы вас забрал! – кричал он, бегая от группы к группе.

Его глаза дико блестели. Из-под рыжего малахая пылало гневом жирное, в черных оспинах лицо.

К воплям невольников добавилась ругань разбойников, готовых перегрызть друг другу горло.

– Отойди, мурза! Ты свое получил и не лезь к нам! – кричал великан Шариф, неся в охапке молоденькую русоволосую девочку, дико визжавшую и судорожно отбивавшуюся ногами. – Лучше отойди! Говорю по-хорошему!

Он бросил девчушку на землю, наступил на нее ногой и вытащил длинную кривую саблю, всем своим видом показывая мурзе, что готов отстаивать добычу силой.

Али остановился, убирая саблю.

– Тьфу, проклятые собаки! Чтоб вас шайтан забрал! Делите сами, хоть с ума посходите!..

Он повернулся и отошел к своей группе, не обращая внимания на гвалт и дикие вопли, раздававшиеся сзади.

А там разгорелся спор между двумя разбойниками из-за подростка, мальчика лет двенадцати. Они чуть было не разорвали его, таща в разные стороны. Мальчик кричал, упирался и, не имея сил освободиться, впился зубами в руку татарина. Тот взвыл от боли, затопал ногами, выронив свою ношу, схватил саблю и одним махом снес мальчику голову.

– Ха-ха-ха! Забирай его теперь себе! – крикнул убийца отскочившему в сторону сопернику.

Но тот только оскалил зубы в ухмылке, довольный тем, что мальчик никому не достался.

Не желая вмешиваться в распри своих людей, мурза вскочил на коня и приказал трогаться. Несколько его ближайших родственников, получив свою часть добычи, присоединились к нему.

Уменьшившийся почти наполовину чамбул быстро оставил берег озера и помчался сухой степью на юг, в сторону Кафы. Людоловы почувствовали себя здесь в безопасности, и пленников развязали. Куда убежишь? Вокруг – чужая земля, море!

Шли быстро. Останавливались только на ночлег да на обед. Татары ели сырую конину, нарезанную тонкими ломтиками и разопревшую под войлочным чепраком на спине коня. Ту же пищу бросали и пленным. Арсен сначала отворачивался от нее, но нестерпимый голод заставил есть. Закрыв глаза, грыз сырое, в красной пене мясо, запивал из канав, изредка встречавшихся на пути, горьковатой мутной водой.

Только на седьмой день пути с горы открылось бескрайнее море и показался большой город с высокими стройными башнями минаретов. Али остановил отряд, снял с шеи пештимал[22], разостлал его на земле, опустился на колени, – долго молился, благодаря Аллаха за счастливый поход на неверных.

Кафа встретила их шумом приморского рынка, запахом рыбы и жареной баранины.

Али погнал свой живой товар в караван-сарай. На следующий день бойкие горластые цирюльники-греки постригли и побрили мужчин, а слуги принесли на деревянных подносах вареную баранину, густо приправленную перцем. Теперь Али не скупился на еду: сытый, неизможденный раб ценился на рынке значительно дороже. Женщин он приберегал на будущее. Их еще нужно подкормить, принарядить, а некоторых и заново одеть, особенно пленниц Чернобая. Перед тем как вести на базар, цирюльники натрут их маслом и пахучими травами, подровняют брови, положат под глазами легкую голубоватую тень.

Али хорошо знал, как продавать товар для гаремов, и надеялся получить солидный барыш. Сегодня же вывел только мужчин и подростков.

Широкая базарная площадь на берегу залива была вся запружена народом. Шумная пестрая толпа прибрежных и степных татар, греков, турок, венецианцев, караимов, абхазцев бурлила, гоготала, куда-то спешила, что-то покупала и продавала.

Горный хребет защищал город от холодных северных ветров, и, несмотря на то, что стоял декабрь, здесь было тепло и тихо.

Вся левая сторона базара – невольничья. От города ее отделяла высокая каменная стена, выложенная из ноздреватого белого известняка. Вдоль стены в землю вбиты колья. К ним привязывали невольников.

Живого товара было немного, и довольный Али подметил, как за его обозом ринулась гурьба покупателей.

Расторопные слуги быстро попривязывали мужчин к столбам. Они старались: мурза пообещал каждому хороший бакшиш – вознаграждение.

Арсен стоял крайним. Его соседом слева оказался плотный бородатый мужик. Несмотря на зимнюю пору, он был до пояса голый и зябко кутался в сермягу, наброшенную на плечи. Из-под пшеничной копны взъерошенного чуба выглядывали огромные голубые глаза.

– Греемся, батько? – невесело спросил Арсен.

– Греемся, сынок, – усмехнулся бородач, сверкнув белыми крепкими зубами. – А с чего ты меня величаешь батькой? Разве я старше тебя?

– Да как тут узнаешь, – ответил казак. – У нас на Запорожье даже деды бреют бороды. А ты, я вижу, русак?.. Откуда, брат?

– Донской казак я. У нас борода – дело обычное.

– Тогда мы действительно братья. От Дона до Запорожья – рукой подать.

– Давно с Украины?

– Две недели. Все время были в дороге.

– Я тоже. В Кафу пригнали только вчера. А куда дальше погонят, кто знает… Видишь, эвон откормленный турок прется? Чего доброго, купит и загонит в Туретчину! А оттуда не то что убежать – даже и думать о доме нечего!.. Нет, лучше б сразу погибнуть, чем мучиться на их каторге гребцом или подыхать рабом на каменоломнях Египта!

– Не каркай, друже, не накликай беду, она сама нас найдет.

Дончак угрюмо улыбнулся.

– Э-э, видать, кто-то раньше накаркал. Какая еще беда может быть горше? – Он приподнял свои связанные руки. – Нет ничего хуже татарской или турецкой неволи!

– Всякая неволя одна другой злее, чтоб ее век не видать! – сказал Арсен и добавил: – Гляди, купец сюда направляется… Заприметил, старый коршун, где добычей пахнет!

К ним приближался богато одетый толстый турок в тюрбане. За ним степенно выступали два дюжих телохранителя.

Хозяин донского казака и мурза Али стали издали кланяться богатому покупателю, наперебой зазывать к себе.

– Ага, прошу сюда! – воскликнул Али. – У меня все невольники – как дубы! Каждый за двоих отработает! Отдам дешево! Вот пощупайте мускулы этого запорожца – они как из железа! Не обходи мой товар, высокочтимый ага, такого больше ни у кого в Кафе не найдешь!

– Посмотри, эфенди[23], на этого казака! – взывал сосед Али, указывая на полуголого дончака. Это дикий степной тур! Сила его неизмерима! Умеет ухаживать за лошадьми и домашней скотиной! На каторге будет грести за троих! Пожалеешь, если не купишь такого батыра!

Покупатель подошел к пленникам Али, начал ощупывать мускулы невольников, заглядывал в рот, будто коням. Телохранители отводили в сторону тех, кого облюбовал их хозяин. Яцька забрали тоже.

Турок остановился перед Арсеном, вытер роскошным шелковым платком жирный выбритый затылок. Ему было лет сорок, но чрезмерная полнота старила его. Он прищурил припухшие веки и положил тяжелую руку на плечо казака.

Арсен нетерпеливым движением сбросил ее, как что-то мерзкое.

Турок вспыхнул от гнева. Вытаращив мутные глаза, готовые выскочить из глазниц, он сжал кулак и изо всей силы ударил невольника в лицо.

Ярость затуманила разум Арсена. Вне себя от гнева рванулся вперед, даже веревки затрещали. Покупатель отшатнулся, вскрикнул, но было поздно. Могучий удар в левую скулу свалил его на землю. Тюрбан турка слетел с головы и упал в пыль.

Все это произошло так неожиданно – даже для самого Арсена, – что на какой-то миг все остолбенели. Али побледнел и судорожно шарил у бока, ища рукоятку нагайки. Телохранители кинулись поднимать хозяина. Невольники притихли, с ужасом глядя на перекошенное от злобы лицо турка и на невольника, который, тяжело дыша, отошел под стену.

Первым опомнился турок. Его увесистая нагайка обвилась вокруг головы Арсена. За ухом у казака лопнула от удара кожа, по шее потекла кровь.

Потом подскочили телохранители. Свалили казака с ног. Он закрыл лицо руками, чтобы не выбили глаза. Кто-то сорвал с него жупан. Кожух, в котором было зашито письмо Сирко, забрал Али еще в караван-сарае. Удары сыпались беспрерывно… Плети рвали сорочку и тело. Арсен подкатился под стену, чтобы хоть как-то уменьшить силу ударов. Но телохранители стали возле головы и ног, как молотильщики на току – напротив друг друга. Теперь стена не мешала им. От вида крови, выступившей на спине казака, они озверели и били смертным боем.

Арсен извивался, как уж. Сцепив зубы, чтобы не кричать, только глухо стонал. Али хватал купца за руки.

– Эфенди, кто мне заплатит за невольника? Они же забьют его насмерть!..

Вдруг дончак оттолкнул Али и упал на окровавленного запорожца, закрывая его своим телом. Сермяга свалилась у него с плеч. Несколько ударов сразу провели багровые полосы на белой спине. Хозяин кинулся к нему, чтобы оттащить: может пропасть ни за что такой сильный раб! Но тут вмешался турок. Он уже надел тюрбан и мрачно наблюдал, как избивают невольника.

– Осман! Кемаль! Хватит! Вы забьете его до смерти. Оставьте немного и для меня. Я куплю его… И этого тоже, – показал он на дончака. – Сколько они стоят?

Телохранители опустили плетки, отошли, переводя дыхание.

Али вмиг стал услужливым и хитро прищурил глаза. Кажется, Аллах помутил разум этого покупателя, можно нагреть руки. И он заломил такую цену, что сосед только ахнул: ай-вай! Но тут же и сам запросил за дончака столько же.

Турок не торговался, сразу отсчитал деньги за обоих невольников.

Дончак помог товарищу по несчастью подняться.

– Спасибо, друже, – тихо промолвил запорожец. – Как тебя зовут?

– Роман… Роман Воинов. Туляк я, а стал донским казаком… Удрал от немца-барона на волю, а попал в турецкую неволю… Ахма!.. Дай я тебе кровь оботру – ишь как уходили, проклятые! Кожа клочьями висит…

Роман, как сумел, перевязал сорочкой спину Арсену, набросил на плечи жупан.

В тот же день их загнали на большой сандал – быстроходный парусник – и заперли в тесном вонючем трюме. Здесь было темно, сыро, разило плесенью и овечьими шкурами.

1

За несколько дней, пока корабль плыл к Турции, Арсен пришел в себя, спина покрылась шершавыми струпьями и начала зудеть. Это был верный признак того, что раны заживают.

Подплывали к маленькому турецкому городку, и невольников вывели на палубу.

С моря дул холодный ветер, швырял в лица людей колючую изморось и соленую морскую пену. Почему-то долго не спускали трап.

С кормы долетали возбужденные голоса капудан-аги[24] и владельца рабов. Сначала Арсен не обращал внимания на их разговор, но потом стал прислушиваться.

– Не нужен мне невольник! – раздраженно кричал капудан-ага. – Мы договаривались, Гамид-бей, что ты заплатишь мне деньгами!

Гамид, выпячивая толстый живот, настаивал на своем:

– Не рассчитал я, капудан-ага. Потратился в Кафе. Дорога мне еще далекая – деньги нужны. Ты ничего не теряешь. Вот часть платы деньгами, вместо остальной выбирай себе какого хочешь раба. Продашь – получишь деньги. Еще с барышом будешь…

– Не нужен мне барыш! Раб сдохнет или убежит, и я останусь в дураках. Заплати мне мое – и освобождай корабль! Если б знал я, ага, что ты такая дрянь, то не связывался бы с тобой!

– Привяжи свой язык, капудан-ага, а не то потеряешь! – повысил голос Гамид. – И вот что: бери раба! А не хочешь – ничего не дам!

– Это на тебя похоже! Давай! Шайтан не брат – с ним подобру не договоришься! Только сам выберу…

– Я давно тебе об этом твержу, а ты уперся, как старый ишак!

После обмена такими «любезностями» капудан-ага и Гамид сошли с кормового мостика. Остановились возле невольников.

– Этого, – ткнул капудан-ага пальцем в грудь Романа. – И убирайся ко всем чертям с моего корабля!

Телохранители Осман и Кемаль поволокли Романа снова в трюм.

– Прощай, Арсен! – крикнул дончак. – Не поминай лихом! Удастся вернуться домой – передай в станицу Бобровскую… друзьям, а семьи не имею…

За ним захлопнулась крышка люка.

По шатким доскам невольников свели на берег. Здесь же, в небольшой закопченной кузне, всем на руки надели кандалы. А Арсену – еще и на ноги. Только Яцько остался незакованным.

Выступили в полдень. Гамид ехал на коне впереди каравана, состоявшего из десятка ослов, нагруженных покупками. За невольниками следили Кемаль и Осман. Комичную картину представляли со стороны эти длинноногие верзилы, горбившиеся на маленьких осликах. Однако длинноухие, с торчащими ребрами животные будто не чувствовали их веса и потихоньку топали, кивая головами.

Время от времени каравану встречались молчаливые путники с темными, словно окаменелыми, лицами и быстрыми взглядами черных глаз, отряды вооруженных спахиев[25] на конях и пеших янычар, степенные волы, тянущие неуклюжие арбы с огромными дощатыми колесами, нищие в лохмотьях…

Небольшие села удивляли невольников своим необычным видом. Низенькие круглые хатки из кирпича-сырца теснились в ущельях под скалами или на каменистых берегах мутных потоков. Омытые дождями, прокаленные солнцем, с мазаными глиняными кровлями, они походили на серые черепа, чернеющие пустыми орбитами – узкими проемами дверей и незастекленных окошек.

Пышная вечнозеленая приморская растительность вскоре исчезла. Начались плоскогорья, горы с дикими обрывами, колючими кустарниками и стаями шакалов и гиен, выходивших по вечерам на поиски добычи.

Арсен тяжело шагал по неровной разбитой дороге, поддерживая руками холодное железо кандалов. Яцько, уставший, осунувшийся, шел рядом. Руки засунул в рукава. Воротник свитки топорщился – из него выглядывал заостренный посинелый носик.

Позади сутулился высокий нескладный крестьянин из-под Черкасс по прозвищу Квочка. Вздохнув тяжело, он пробубнил:

– Пропадем мы тут ни за понюшку табаку. Как сдохнешь – выкинут шакалам на поживу и не похоронят…

– А ты думал – обрядят тебя в тулуп из клен-дерева? – отозвался другой голос. – Рабу один почет – работай, пока не сдохнешь. А потом – на помойку тебя… А ты как думал?.. Такова рабская доля!

«Такова рабская доля, – повторил мысленно Арсен. – Но почему? Почему я должен быть рабом? Почему обязан день и ночь, лето и зиму, из года в год работать, как вол, на этого проклятого толстяка-богатея, которого раньше не знал и знать не хотел?.. Кто в этом виноват? Чернобай? Степные разбойники-людоловы? Или я сам? А может, Сирко, отправивший меня в дорогу? И вообще – что такое доля, судьба?..»

Скрипели, покачиваясь, встречные арбы, ревели проголодавшиеся ослы, звенели грязные заржавленные цепи кандалов. А мысли сновали и сновали, бесконечные, как эта ненавистная чужая дорога.

«И ни малейшей надежды на побег! Правда, осталось золото, – Арсен незаметно ощупывал кожаный пояс и диву давался, как это при всех злоключениях последних недель никто не обыскал его и не отобрал денег. – Да и поможет ли золото здесь? Чужой далекий край, чужие обычаи и жестокие люди… Между чужбиной и отчизной – широкое бурливое море… Если бы жить где-нибудь на берегу моря, то осталась бы надежда на казаков, которые нападают на прибрежные города. А так далеко в глубь страны они никогда не заходят. Да и кто знает, куда ведет нас этот мрачный Гамид?..»

От мыслей становилось горестно на сердце. В будущее смотрел, как в собственную могилу. И чем дальше шли они каменистой дорогой на юг, тем холодней и темнее казалось солнце. Все больше и больше угасала малейшая надежда на возвращение домой… «…Забудет ли Гамид стычку в Кафе? Конечно же, нет. Неспроста ведь только ему – Арсену – надел и на руки, и на ноги такие тяжелые кандалы. Ведет к себе домой, затаив злобу, чтобы вволю поиздеваться… Ну, а с чего он решил, что непременно когда-нибудь вернется на Украину? Разве не так же надеялись и надеются на возвращение тысячи других невольников? Разве они не такие же сильные и смелые, как он? Не такие же ловкие? Припомни-ка: многие ли вернулись? Единицы! Кто-то сумел бежать, кого-то выручили казаки, кого-то выкупили родители или товарищи… Возвращались иногда старые, немощные, слепые… Турки жестоко расправляются с беглецами – им выжигают глаза и отпускают «на волю». Иди куда хочешь! Пускай тебя видят другие невольники и ужасаются кары за необдуманный поступок… Иногда добрые люди провожали их через Болгарию и Валахию на Украину; как деда Сома, и там они разбредались по селам и хуторам, становились певцами-лирниками, кобзарями, нищими, пугая слушателей рассказами об ужасах неволи басурманской…

Неужели и тебя ожидает такая же судьба?»

2

Как-то под вечер караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направился к мрачной, выложенной из дикого неотесанного камня крепости, стоящей на холме, недалеко от широкой и бурной реки.

Гремя кандалами, невольники в сопровождении надсмотрщиков прошли через узкие ворота крепости во двор и столпились под развесистым орехом, одиноко стоящим посреди стен из камня. Утомленные долгой изнурительной дорогой, они сразу же опустились на холодные каменные плиты, которыми был вымощен весь двор.

Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и гамом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в темных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети и, словно стайка воробьев, высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.

Арсен безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального двора небольшое местечко. Там, в большой каменной чаше, бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом желоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы замка.

Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.

Вытерев рукой темное обросшее лицо, устало поднялся. Внезапно прозвучал крик:

– Берегись, Арсен!

Оглянуться не успел: тяжелая нагайка хлестнула по голове. От неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил за складки жупана и оттолкнул его в сторону. Нагайка снова и снова со свистом прорезала воздух.

– Поганый гяур! – шипел над невольником Гамид. – Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! – Он невольно потрогал щеку. – Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть – не самая большая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!

Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.

Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Гдето шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды.

Невольники сгрудились посреди погреба.

– Вот тут нам, ребята, и могила, – глухо промолвил Квочка. – Хорошенькую хату приготовил для нас проклятущий турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая… Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась… – Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.

К большому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал поросенок.

– Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?

– Тю на тебя! – воскликнул удивленный крестьянин. – Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?

Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо.

Невольники со страхом разглядывали незнакомца.

Он стряхнул с себя солому, и все увидели худющего, истощенного мужичонку с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.

– Что? Хорош? – вдруг хрипло засмеялся он. – Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете… Пробудете, как я, лет десять в этом Богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный… А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.

– Как же тебя звать, человече? – спросил Арсен.

– Звали когда-то Свиридом Многогрешным… Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне.

– Так ты родич гетмана Демка Многогрешного?

– Было когда-то… Было, – неопределенно ответил тот.

– Сколько ж тебе лет, дед?

– Лет? Хе-хе! – скривился в усмешке бесцветный рот. – Лет мне всего сорок…

– Не может быть!

Арсену вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра закачается.

– Посмотрим, что с тобой будет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося… Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага…

– Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко, да, должно быть, и ешь не сладко…

– Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! – Многогрешный засмеялся.

Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, они вот-вот переломятся, и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.

Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:

– Боже мой, Боже, пропала моя головушка!..

Арсен оглянулся на него, строго прикрикнул:

– Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду Богу души отдадим в этой вонючей яме.

– Да я ничего, – начал оправдываться Квочка. – Просто на душе заскребло…

– Всем нелегко… Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь!

– Болтаешь пустое… Я тоже когда-то так думал, – прошамкал Многогрешный. – Все надеялся – убегу… Дудки!.. Куда, к черту, убежишь? Куда пойдешь, если до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Ну, а доберешься до моря, так что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдешь?

Арсена начала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет посеять в их сердцах неверие, потянуть всех за собой… Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: деньги потерял – ничего не потерял, друга лишился – половину утратил, надежду потерял – все потерял.

Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:

– Ты вот что, дядя Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и так тяжело…

Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой.

Уставшие от многодневной дороги, невольники стали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех сморил сон.

Но вскоре опять распахнулась дверь, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек.

Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.

– О-о, холера ясная, – выругался по-польски какой-то, судя по зычному голосу, верзила, – тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки огонь, зажжем свечку.

Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул желтый огонек и осветил мрачные темные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жесткими, острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом. На вид ему было лет тридцать.

– Разрази меня гром, – снова загремел великан, переходя на говор лемков[26], приправленный полонизмами, – если эти новички, эти холопы, не заняли моего места! Это же такое свинство – припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, холоп, – толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, – освобождай место!

Тот сонно захлопал глазами и недовольно буркнул:

– А ты что за птица?

– О, стонадцать дзяблов![27] Он еще спрашивает! Тутай каждый знает пана Спыхальского… Потомственного шляхтича!.. Я был войсковым товарищем гетмана Яблоновского, проше пана! А какой-то холоп смеет называть меня птицей! Да?!

– Ну и что с того, что ты войсковой приятель гетмана Яблоновского? Невелика цаца! А я вот Гервасий Квочка… Слыхал?

– Не приходилось, проше пана, – на минуту смутился пан Спыхальский.

– То-то и оно! Ты про меня не слыхал, а я про тебя слыхал. Не знаешь, что за человек перед тобой, а кричишь! Негоже так, пан.

– Так, проше, кто ж ты есть?

– Бывший холоп твоего любимого гетмана Яблоновского, разрази его гром! Потом вольный крестьянин, хлебороб, так как бежал я из Заволаного на свободные земли… Теперь и ты и я – рабы турка Гамида. Выходит, мы одного поля ягоды… Так что не важничай, пан, а ложись рядом в эту берлогу и спи, если хочешь спать. А нет – ложись там, где стоишь, и не мешай людям сил набираться.

– О Матка Боска! – подскочил пан Спыхальский. – То пан есть земляк? Из Заволаного? А я из Круглика… Почему же пан сразу не сказал? Прошу прощения, пан Квочка. Что нового в Заволаном?

– Как давно пан оттуда?

– Уже три года.

– А я – четыре… Так что пан мало узнает от меня про своего гетмана… Разве что пану интересно послушать, как я с дружками отдубасил пана гетмана розгами…

– О! Как то было?

– А так. Надумал я с друзьями бежать в степи. Но не хотелось расставаться с паном не попрощавшись. Надо вам сказать, с ним была у меня сердечная дружба: он частенько гладил мою холопскую спину плетьми, а я пускал иногда на его стога и скирды красного петуха. Как раз случилось так, что должок за мной оставался. Как же уйти от пана, не рассчитавшись с ним? Вот я и подговорил хлопцев подстеречь пана. Встретили мы его у самой Матвеевой пасеки. Пан Спыхальский помнит тот лесок в долине, что по дороге из Заволаного к хутору Круглику?

– О да! Разве можно забыть то райское место? Во всем Прикарпатье, наверное, не найти красивее. Самой природой, проше пана, оно создано для любви…

– Вот то-то и оно, что так же думал и пан гетман. И не только думал, но и был влюблен там в женку одного шляхтича, жившего поблизости от Заволаного. Вот мы и подстерегли его, когда он к ней ехал верхом. Один схватил коня, придержал, а я с товарищем стянул ясновельможного пана на землю, содрал с него штаны, положил голым пузом на муравейник, а с другой стороны хорошенько всыпал березовой каши…

– Сто дзяблов! Мерзавец! – возмущенно воскликнул пан Спыхальский. – Как же ты посмел издеваться над паном гетманом? Над потомственным шляхтичем! Да за это тебя, холопа неотесанного, повесить мало! Изрубить на мелкие куски! Подумать только – не как-нибудь, а на муравейник… Да еще и березовыми прутьями!.. Как простого холопа…

Все проснулись и слушали, как с чувством ругался разгневанный и оскорбленный за своего сюзерена шляхтич. Арсена разбирал смех: пан Спыхальский явно забыл, что сейчас он не потомственный шляхтич, а раб.

Гервасий Квочка тоже усмехнулся в бороду. Было заметно, что его забавлял этот разговор.

– Но я же только возвращал долг, милостивый пан, – сказал он спокойно. – Сам Господь Бог завещал не оставлять неоплаченными долгов наших… А еще завещал он отплачивать око за око и зуб за зуб…

– Не в меру ты мудр, пан Квочка! – сердито воскликнул Спыхальский. – Пана гетмана – и вдруг на муравейник! Гром на твою голову! Чтоб тебя болячка задавила, разбойник паскудный! На кол тебя посадить бы, негодяя, чтобы знал, как потешаться над ясновельможным паном!

Он извергал проклятья и ругань и чуть было не бросился с кулаками на крестьянина. Гремя кандалами, свирепо таращил глаза, дергал себя за встопорщенный рыжий ус.

Вдруг он замолк. В глазах промелькнуло недоумение. Спросил тихо:

– Ну, и чем же кончилась та печальная история?

– Чем надо, – степенно ответил Квочка. – Отдубасили мы пана на славу, натянули штаны и посадили на коня…

– Как же он сел?

– А он не сел – лег животом на седло, так и поехал.

– Холера ясная! Нет, стоило б поглядеть на такую картину… Ну, а та женка, пан Квочка, кто она? Вы видели ее? Это, случаем, не пани Зося, супруга пана Ястржембского из Залещиков?

– Нет, пан Мартын…

– Ты знаешь, как меня звать? – поразился Спыхальский. – Дьявольщина! Откуда?

– Как же! До сих пор помню все кодло пана гетмана…

– Но-но, не забывай, с кем говоришь! – напыжился пан Спыхальский. – Отвечай на вопрос!

– Я и отвечаю: нет, пан Мартын. К пани Зосе – как всем было известно – наведывались вы.

– Кгм… кгм… – закашлялся пан Мартын.

– А пан гетман увлекался женкой пана Мартына…

– Цо? – подскочил пан Спыхальский.

Даже в тусклом свете свечи было видно, как побагровело его лицо, а глаза полезли на лоб. Ошалевшим взором он обвел подземелье. Несмотря на страшный, даже трагичный вид его, невольники не могли удержаться от громкого хохота.

– Цо ты сказал? – растерянно переспросил пан Спыхальский. – Неужто пани Вандзя…

– Про это тоже все знали, кроме пана.

Пан Спыхальский поднял кулаки.

– Ты можешь дать мне слово чести? Хотя какое там слово чести у холопа… Ты можешь поклясться, что это правда?

– Как перед Богом.

– Проклятье! – воскликнул несчастный пан Спыхальский и грохнул закованными руками по каменной стене. – Проклятье! На кого же она меня променяла? Меня! Самсона! Геркулеса! На ту хилую дохлятину! На холодного гадкого змея!.. Тьфу!.. А пан гетман! Как он всегда был добр и ласков ко мне! Теперь понятно почему. О Езус, помоги мне вырваться из этой басурманской земли, и ты содрогнешься от мести, какую придумает пан Мартын!..

Он вдруг умолк и сел на пол. Бессмысленным взглядом уставился в угол, не обращая внимания на шум и смех, которые звучали вокруг.

– Хватит вам зубы скалить! – прикрикнул Арсен. – Гаси свечку! Спать пора. И ты, пан Мартын, ложись. Нашел время ревность разводить…

Спыхальский глянул на казака, но ничего не ответил. Сидел молча, словно окаменел. Постепенно в подземелье затих шум. Новоприбывшие невольники потеснились, чтобы дать место старожилам, а те, уставшие, с оханьем и руганью опускались на тухлую, вонючую солому. Кто-то дунул на свечку, и сразу настала непроглядная тьма.

3

Рано утром надсмотрщики выгнали всех во двор. Было холодно и туманно. Невольники поднимали воротники, кутались в свои лохмотья, а новички – в еще не выношенную одежду, которая тоже пропускала пронизывающий холод.

Их выстроили в один ряд под стеной. Напротив стоял сам хозяин – Гамид. За ним – несколько турок-надсмотрщиков. «Погонят на работу», – подумал Арсен, гадая, куда пошлют его.

Когда надсмотрщики Осман и Кемаль заперли двери подземелья и стали с разных концов строя, Гамид подошел ближе, оглядел невольников и сказал:

– За побег – смерть! За непослушание – плети! За лень – тоже плети! Поняли?

Строй молчал.

Гамид презрительно скривил толстые губы. Тяжелый взгляд скользнул по мрачным лицам рабов.

– Вот ты и ты, – Гамид ткнул пальцем в сторону Яцька и Многогрешного, – выходите сюда. Станьте отдельно!

Яцько и Многогрешный отошли в сторону.

– А ты, запорожская собака, тоже выйди, – обратился он к Арсену. – С тобой у меня особый разговор.

Позвякивая кандалами, Арсен вышел вперед.

– Тот, кто только подумает о покушении на господина или надсмотрщика, умрет лютой смертью. Как этот казак… Но прежде чем умереть, он долго будет пить горькую чашу… Осман, брось его вниз, в темницу!

Осман толкнул казака ножнами сабли:

– Иди, гяур!

Арсен оглянулся на товарищей, на Яцька, застывшего, будто испуганный зверек, под ореховым деревом и со страхом ожидавшего своей участи. Увидит ли он еще когда-нибудь их, этих товарищей по несчастью? А может, в домашней темнице Гамида найдет свою смерть?

Осман перевел его через двор и впереди него спустился по крутым ступеням в глубокое подземелье. Тяжелым ключом открыл окованную железом дверь.

– Заходи! – и толкнул в спину.

Арсен очутился в узкой мрачной пещере. Тяжелый от нечистот и спертый воздух ударил в нос и перехватил дыхание. Пока Осман не закрыл дверь, успел заметить прикованного к стене человека. Трудно было определить его возраст: растрепанные седые патлы закрывали лицо. Должно быть, не один месяц, а может, и год провел этот несчастный здесь, куда не проникал ни луч света, ни человеческий голос, кроме голоса надсмотрщика.

По спине поползли холодные мурашки: вот какую кару придумал для него Гамид!

Дверь закрылась. Могильный мрак и могильная тишина окутали оторопевшего казака. С минуту царило молчание. Потом звякнули цепи, послышался тихий хрипловатый голос:

– Ты кто, друг? – Вопрос был задан по-турецки.

– Невольник.

– Болгарин? Иль, может, казак? Урус? – сразу спросил тот по-болгарски.

– Казак, урус, – ответил Арсен. Он обрадовался, что услышал болгарскую речь, которую хорошо знал и которая так напоминала его родную. – А ты кто, добрый человек? За что тебя приковали в этой могиле?

– Подойди ближе, я хочу почувствовать рядом с собой живого человека… Хочу слышать твой голос, человеческий голос… Ибо здесь я уже много лет… Ты не представляешь себе, как страшно быть одиноким, не видеть солнца и неба над головой, не слышать щебета птиц, шума горных потоков, весенней песни ветра… Дай мне твою руку. О, какая она сильная и горячая! Это рука воина, твердая и честная… Слава Аллаху, что услышал мои мольбы и послал мне попутчика на моем тернистом пути. Мы поделим наше горе пополам, и оно покажется нам вдвое легче… Что это случилось, что Гамид вдруг решил посадить тебя ко мне?

Вопрос был неожиданным, и Арсен не знал, что ответить.

– Может, он бросил тебя только на несколько дней, чтобы потом я еще с большей силой почувствовал одиночество? – размышлял узник. – Он способен придумать такое…

– Может, и так, – согласился Арсен, вспомнив угрозы Гамида. – Думаю, что здесь я недолго задержусь…

– Но он ошибается, если думает меня этим сразить. Я уже ко всему привык. Ты вот спрашиваешь, кто я такой… Я странствующий дервиш[28], меддах[29]… По-вашему – кобзарь… За многие годы я обошел всю Османскую империю – от Евфрата до Дуная и от Крымских гор до могучей и славной реки Нил. Всюду мне были рады, так как я приносил людям песню и веселую шутку или рассказывал о древних героях либо про далекие страны, где мне посчастливилось побывать. Только вот попал я в руки Гамида…

– За что же это он тебя так, ага?

– О, это давняя история. Я расскажу ее тебе… чтобы она не умерла вместе со мной… Да и на сердце станет легче, когда изолью кому-нибудь свое горе. Но сначала позавтракаем. Я слышу шаги надсмотрщика.

Кто-то отпирал замок. Через минуту мелькнул тусклый луч утреннего света, и незнакомый надсмотрщик внес две небольшие лепешки и ведро воды. Молча поставил посреди подвала и вышел, что-то бормоча.

– Глухонемой, бедняга, – пояснил меддах, откусив черствую лепешку и запив ее водой. – Это единственный человек, кроме Гамида, которого я видел в течение этих лет. Друг друга мы не понимаем. Ну, а с Гамидом у нас были поначалу горячие споры… Теперь он давно не показывается.

– Так расскажи, ага, о нем и о себе, – напомнил Арсен.

– Я не забыл, казак… Обязательно расскажу эту давнюю историю о том, что случилось со мной в болгарской Старой Планине. Воспоминания о тех событиях гнетут меня уже много-много лет… Присаживайся и слушай.

4

– Мы с Гамидом служили вместе в одном отряде спахиев, который стоял в средней Болгарии, – начал меддах. – Он был младшим командиром. В двадцать два года уже занимал должность казнадара[30], которую получил благодаря своему дядьке, чаушу[31] бейлер-бея[32]. Хотя я был старшим, но случилось так, что мы с ним сошлись достаточно близко. Не подружились, нет. До этого не дошло, ибо, несмотря на молодость, Гамид был скрытным человеком. Однако мы часто проводили время вместе за бутылкой ракии[33] или за картами.

Насколько я знал, он не имел никаких доходов, как и я, жил скромно, тратя только то, что получить мог на службе. Мы завидовали тем, кто получал из дома большие суммы денег и жил как беи. К счастью, таких было немного, и они не очень растравляли наши сердца.

Жизнь наша текла спокойно и размеренно. Служба была нетяжелой и перемежалась гулянками в караван-сараях[34] и ахчийницах[35] да разными проделками, на которые, признаюсь, я был большой мастак.

Но мы были аскеры, то есть воины, и в один миг все изменилось. Трубы и барабаны позвали нас в поход. Снова подняли против нас оружие – в который раз – болгары. Восстание вспыхнуло в Старой Планине, диких и малодоступных горах, пересекающих всю страну с запада на восток. Туда и послали наш отряд.

Я не буду рассказывать о том, как мы карабкались на неприступные утесы, переходили глубокие ущелья и обрывы, как вступили в бой с повстанцами и понесли первые потери. Скажу только, что за три недели мы насытились войной по горло, хотя она только разгоралась и не было видно ей конца.

Нам явно не везло. Гайдуки[36] хорошо знали свою родную страну и, пользуясь знанием местности и помощью балканджиев-горцев, нападали внезапно. Убивали нескольких спахиев или выкрадывали наших коней и исчезали в лесных чащах или уходили по таким крутым и опасным горным тропинкам, куда мы на своих конях не смели и сунуться.

Потом пришла беда. Гайдуки оцепили нас в одном ущелье, закрыли проходы из него – а было их только два – и начали понемногу подстреливать наших аскеров, которые неосторожно высовывались из своих укрытий. Скоро наше положение стало нестерпимым. Несколько наших попыток прорваться закончились безуспешно – мы только несли большие потери. Начался голод. Все понимали, что без помощи нам не вырваться. Тогда паша собрал в свою пещеру старшин, стал вызывать добровольцев пробиться через заслоны гайдуков и доставить секретный пакет бейлер-бею с просьбой о помощи.

– Пойдут два смельчака, – говорил паша. – Если их заметят гайдуки, один из них должен будет пожертвовать собой ради всех нас и задержать врагов, а другой тем временем оторвется от них и с помощью Аллаха доберется до Загоры.

Не знаю, какой шайтан меня подтолкнул, но я встал и сказал:

– Я готов доставить пакет, почтенный паша!

– Похвально! – воскликнул он. – Я всегда ценил твою храбрость и преданность нашему наияснейшему султану, Якуб-ага. Кто же будет вторым?

Он обвел глазами старшин.

Тут, неожиданно для меня, поднимается Гамид и заявляет, что он тоже согласен принять участие в этой рискованной операции.

– Если Якуб-ага захочет взять меня своим напарником, я с радостью предлагаю свои услуги, – сказал он и добавил: – Я верю в свою судьбу, а в моей храбрости, думаю, никто из присутствующих не сомневается. Аллах нам поможет, и мы возвратимся со свежими войсками бейлер-бея.

Умиленный старый паша, должно быть не очень надеявшийся на способность своих старшин к самопожертвованию, даже приподнялся с мягкого миндера[37] и обнял Гамида.

– Никогда не померкнет солнце ислама, ибо оно имеет таких мужественных и преданных защитников! – воскликнул он. – Я верю в вашу счастливую звезду, мои молодые друзья. И мы все надеемся встретить вас живыми и здоровыми через три-четыре дня, когда вы приведете сюда войска бейлер-бея.

Он отпустил старшин, вручил мне пакет, как старшему по чину, назвал тезкере[38] на все дни, пока нас не будет, и снова пожелал счастливого пути.

Несмотря на то, что в ту пору с вечера до самого утра светила луна, мы с Гамидом, как только стало темнеть, вышли из лагеря, перебрались через горный хребет и потихоньку начали спускаться по его противоположному склону в долину, поросшую вековым лесом. До сих пор не знаю, посчастливилось ли нам скрытно пробраться мимо гайдукских застав, или гайдуки следили за нами, решив схватить позднее, подальше от лагеря, чтобы наши не знали, но, как бы там ни было, мы отошли от ущелья на фарсах[39], а то и на полтора, никого не встретив. Я уже поверил, что нам посчастливилось и мы в тот же день вечером благополучно доберемся в ставку бейлер-бея.

Шли мы по узкой дорожке. С обеих сторон окружал нас буковый лес, а выше, в горах, темнели ели и сосны. Круглая луна катилась между гор по густо-синему небу. Дышалось легко. Свежий ночной воздух был настоян на чудных запахах высокогорных лугов и лесов.

Вдруг позади нас затрещали кусты, и кто-то крикнул по-болгарски:

– Стойте, турецкие собаки!

Другой голос повторил то же самое по-турецки. Прозвучал выстрел из янычарки[40], но пуля не задела ни меня, ни Гамида.

Я быстро передал пакет Гамиду.

– Беги! Я задержу их! – шепнул ему, вытаскивая из-за пояса пистолеты и поворачиваясь лицом к невидимым врагам.

И в тот же миг сзади прогремел выстрел. Что-то тупо ударило в спину. Падая, я повернулся и увидел, что в руке у Гамида дымится пистолет. «Неужели он выстрелил в меня? – мелькнуло в голове. – За что? Что я ему плохого сделал?» Я хотел крикнуть – и не смог. Ноги подкосились, все поплыло вокруг, луна на небе будто взбесилась: запрыгала, замелькала, потом покатилась вниз – прямо на меня… И я упал.

Падая, я услышал еще, как Гамид крикнул:

– Не стреляйте! У меня для вашего воеводы важные вести!

До сих пор эти слова звучат в моих ушах, будто слыхал их только вчера. Многое ушло из моей памяти, забылось. Даже образы близких и родных мне людей стерлись. А эти слова изменника навеки врезались в память.

Проснулся я от острой боли в груди и долго не понимал, где я. Открыл глаза, оглянулся.

Лежал я на простой деревянной кровати в небольшой темной комнате, стены которой были увешаны шкурами диких зверей. Высокое узкое окно в противоположной стене напоминало бойницу замка. Да это, наверное, и была бойница. Толстые дубовые двери не пропускали в комнату ни одного звука.

Что со мной? Где я? Среди друзей или среди врагов?

Я не мог ответить на эти вопросы и лежал пластом, так как от малейшего движения боль разрывала грудь.

Потом я снова впал в забытье. А когда очнулся, то увидел возле себя мальчика лет пяти-шести. Он стоял у кровати и внимательно рассматривал меня. В его блестящих черных глазенках любопытство боролось со страхом. Когда он заметил, что я проснулся и смотрю на него, то хотел убежать, но, очевидно, любопытство победило, и мальчик остался.

На нем была красная бархатная курточка и черные с застежками ниже колен штанишки. Белый воротничок сорочки оттенял нежный загар детской шейки. Все в нем было по-детски мило, наивно.

Его правая рука ниже локтя была обвязана куском серого полотна.

– Кто ты такой? – спросил он меня по-болгарски. Из этого я заключил, что нахожусь у болгарских повстанцев – гайдуков.

– Меня зовут Якубом, – ответил я по-турецки. – А тебя?

Мальчонка тоже перешел на турецкий язык, да такой изящный, чистый, что я засомневался в прежнем своем выводе.

– А я – Ненко, – ответил он и добавил: – Я – гайдук! А ты?

Теперь сомнений не было. Детская непосредственность развеяла их как дым. Итак, я в руках гайдуков, и меня лечат – перевязывают таким же полотном, как и мальчика, – вероятно, для того, чтобы допросить и подвергнуть нечеловеческим пыткам. Это открытие вконец испортило мое настроение, но я, не показывая этого, ответил:

– А я – турок.

Мое признание ничуть не встревожило его.

– А почему же ты не страшный? – удивился он.

– Ведь ты тоже не страшный, хотя и гайдук, – ответил я ему в тон.

– Гайдуки – это герои, они борются за свободу Болгарии, – гордо сказал Ненко, повторяя, наверное, чужие слова. – Когда я вырасту, то стану настоящим гайдуком, как мой отец! Гайдуков все любят и уважают, кроме турков и помаков[41], которые убивают их, сажают на колья и выжигают глаза.

Я не нашелся, что ответить: все, что он говорил, была святая правда. Не все, но очень многие из спахиев, а особенно из янычар, действительно жестоко мучили пленных гайдуков, и даже изощреннее, чем это представлял Ненко. Я перевел разговор на другую тему.

– Кто же твой отец, Ненко?

– Воевода Младен… Он скоро победит турок, и тогда вся Болгария станет свободной!

Мне все больше нравился мальчик, хотя он и говорил неприятные для турецкого уха вещи.

Значит, его отец – воевода Младен, вождь повстанцев. Мы все слышали о нем, знали также, что это он окружил наш отряд в той проклятой долине, откуда не было выхода.

– А как звать твою маму?

– Маму зовут Анкой, – коротко ответил Ненко.

– Что это у тебя с рукой?

Мальчик глянул на повязку.

– Ястреб когтями цапнул. Я хотел достать его из клетки, а он ка-ак схватит меня – да к себе!.. Еле оторвали. Так и разодрал руку почти до кости.

– Сильно болит?

– Болело. А теперь нет. Уже заживает.

Я не успел произнести и слова, как Ненко быстро размотал повязку и протянул мне свою тоненькую ручку. От локтя до запястья чернели три длинных струпа. В некоторых местах они уже отпали, и там просвечивали свежие розовые рубцы.

– Ты не плакал?

– Плакал, но… немного… Гайдуки ведь не плачут!

– Ты молодец. Хочешь, я расскажу тебе сказку?

Мальчик ловко завязал руку. Видно, не одному мне показывал свои раны и уже научился сам делать перевязку.

– Хочу, если она про разбойников или героев… Но подожди, я позову Златку.

– Златку?

– Это моя сестричка, – пояснил он.

Он исчез за дверями и вскоре привел девчушку лет трех. Она была похожа на брата, но, в отличие от него, – синеглазая, хотя волосы у нее были черные, кудрявые.

Дети забрались ко мне на кровать, и я начал рассказывать что-то из сказок об Аладдине. Глазенки детей уставились на меня и в течение всего рассказа уже не отрывались от моего лица. Ненко забыл, что я турок, да и я тоже, – что он сын воеводы гайдуков, против которого я воевал и которого должен ненавидеть всем сердцем. Прекрасная сказка захватила и детей и меня. Карие глаза Ненко сияли от восторга, а мне казалось, что уже не так жжет под правой лопаткой.

За первой сказкой последовала вторая и третья. Мальчик не шевелился, весь превратившись во внимание, и даже когда послышался женский голос, зовущий его, он не откликнулся, а прижал палец к губам, чтобы я молчал.

Но Златка вскочила с кровати и мягким клубочком выкатилась из комнаты в приоткрытые двери. А через минуту на пороге появилась молодая красивая женщина в белой сорочке и длинном темном сукмане[42].

– Ненко, сынок, мы с ног сбились, разыскивая тебя и Златку! Что ты здесь делаешь?

– Я слушаю сказки. Пожалуйста, не мешай нам, – недовольно ответил мальчонка.

Женщина удивленно взглянула на меня, взяла детей за руки и молча вышла из комнаты. Дверь осталась немного приоткрытой.

Незаметно я задремал. Не знаю, сколько прошло времени. Меня разбудили мужские голоса, долетавшие из соседней комнаты. Один из них я сразу узнал – это был голос Гамида. Второй тоже был вроде знакомый, но я никак не мог вспомнить, где и когда я его слышал.

– Я рассказал все, Младен-ага, – говорил Гамид. – Сообщил тезкере на ближайшие пять дней. С ними твои воины могут легко проникнуть в расположение нашего отряда и захватить его врасплох. Спахии голодают и едят конину, но и ее мало, так как паша не позволяет резать коней. За них ему придется отвечать. А за людей – нет. Таковы порядки! Теперь остается только отпустить меня, поскольку это единственное условие, которое я поставил, перед тем как откровенно рассказал про свой отряд все, что знал.

– Не торопись, ага, – отвечал второй голос: – Я отпущу тебя, когда все твои сведения подтвердятся… Одного понять не могу: что заставило тебя изменить своим? Ты даже не пытался бежать…

– Я не смог бы далеко убежать. Меня все равно поймали бы твои люди, и я давно болтался бы на суку либо сидел на колу, вытаращив глаза. Ни то, ни другое меня не привлекало. К тому же есть и другие причины, о которых я ничего сейчас не могу сказать.

– Для чего же тебе понадобилось убивать своего товарища?

– Я не хотел оставлять свидетеля.

Наступило молчание. От ярости я вновь едва не лишился сознания. Мерзкая тварь! Теперь я точно знал, что стрелял в меня Гамид! Если раньше еще колебался, думал, что все это почудилось в бреду, то теперь сам Гамид развеял мои сомнения. Перед глазами снова поплыли желтые круги, меня всего трясло как в лихорадке. Я закричал, но из груди вырвался только слабый стон.

Не знаю, как я не задохнулся от переполнившей меня ненависти. Во мне вспыхнуло страстное желание – тут же, на месте, убить этого подлого пса. Рванулся с подушки, но острая боль в груди свалила опять в постель. «Лежи, Якуб, лежи! – казалось, говорила она. – Ничего ты сейчас не сможешь сделать со здоровым Гамидом. Набирайся сил, надо еще вырваться из рук гайдуков, а потом уже думать о мести!»

Открылась дверь, и я увидел мужчину моих лет, среднего роста, в суконном кунтуше и в мягких юфтовых сапогах, с саблей на боку и богато инкрустированными пистолетами за широким болгарским поясом. Это был, без сомнений, воевода, который только что разговаривал с Гамидом. Он вышел из глубокой дверной ниши и, улыбаясь, подошел ко мне.

– Ты не узнаешь меня, Якуб? Тебе уже, кажется, лучше?

Свет из окна упал на его лицо, и я с удивлением узнал в воеводе своего бывшего школьного товарища Младена. Так вот почему голос воеводы показался мне таким знакомым! Младен, друг и товарищ моих юношеских лет, – вождь повстанцев, гайдукский воевода! Кто бы мог подумать, что произойдет такое превращение! Теперь я понял, как очутился в этой комнате и почему меня усердно лечат, вместо того чтобы повесить или расстрелять. Младен узнал меня и заботится обо мне.

– Младен! – воскликнул я, превозмогая боль. – Младен, неужели это ты?

– Как видишь, это действительно я, – ответил он, осторожно пожимая мою руку. – Вот как, друг мой, пришлось нам встретиться – ты в одном, а я в другом лагере. Ты, верно, уже догадался, что я и есть воевода Младен, которого проклинают во всех мечетях и на всех перекрестках империи. Да и сам, должно быть, не раз желал мне провалиться в тартарары и хотел видеть мою голову на копье спахии…

– Ты не преувеличил, Младен, – ответил я. – Но все же я рад видеть тебя в полном здравии, хотя и не уверен, в полном ли ты разуме.

– Почему?

– Ничем иным, как потерей рассудка, я не могу объяснить твое участие в этом несчастном восстании, которое с самого начала обречено на гибель.

– Ты ошибаешься, Якуб, – возразил воевода. Голос его зазвучал, как туго натянутая тетива лука. – Как тебе было известно, я болгарин, болгарский обнищавший князь, у которого султан отнял все, кроме имени: родину, людей, землю, скот. Сохранилось только это горное гнездо на Старой Планине, ставшее моим пристанищем, моим укрытием. Всюду я видел гнет и несправедливость. Султан захватил наши плодородные земли, разделил и раздал их своим воинам. Наши хлеборобы должны теперь работать на них, платить десятину, что только зовется десятиной, а на самом деле достигает трети их доходов. Кроме того, военный налог – харадж, подушный – джизье и, наконец, проклятый испендж – подать кровью: каждого десятого болгарского мальчика султан насильно отбирает у родителей и отдает в янычарский корпус, чтобы из этих несчастных детей вымуштровать янычар. Турки закрывают наши церкви, лишают коренное население всяких прав. Бейлер-беи, санджак-беи и паши, как черное воронье, налетели на Болгарию, на все Балканы и кровавыми когтями терзают самое сердце народа! Мог ли я спокойно смотреть на эти издевательства, унижения, убийства и грабежи? Могло ли мое сердце мириться с черной несправедливостью? Разве оно каменное или наполнено мертвой сукровицей, а не горячей кровью?.. Вот почему ты видишь меня сегодня воеводой болгарских гайдуков – повстанцев, борцов за свободу своего народа и своей страны!

Он говорил вдохновенно. Умные глаза его горели верой в справедливость того дела, за которое он выступил на борьбу с могучей Портой. Высокий белый лоб, длинные волосы, темной блестящей волной спадавшие на шею, небольшие черные усы делали лицо выразительным, обаятельным.

Мне стало стыдно за свои слова.

– Младен, – сказал я, – когда мы учились с тобой в медресе, ты казался мне честным, умным, хотя, может, немного вспыльчивым юношей. Теперь я вижу, что знал тебя недостаточно. Ты был еще и скрытным – никогда, ничем не выдал того, что было у тебя на душе. И хотя я знал, что ты болгарин, однако не придавал этому никакого значения, считая, что стать турком и быть турком почетно, лестно для каждого, в том числе и для болгарского княжича Младена. Теперь вижу, как я ошибался. Ты стал защитником своего угнетенного народа и нашел в себе смелость открыто выступить против могущественного и беспощадного врага. Беру свои слова назад, Младен, ибо преклоняюсь перед твоим мужеством. Я не могу стать твоим единомышленником и не могу сочувствовать твоим убеждениям. Я не стану помогать тебе ничем в войне против моих соотечественников, потому что не хочу быть изменником, подобно Гамиду, который хотел убить меня и раскрыл тебе все наши секреты. Однако всем сердцем верю, что не мог ты выступить за несправедливое дело, и сочувствую тебе… Пусть бережет тебя Аллах!

– Спасибо, Якуб, – произнес Младен. – Спасибо за то, что ты понимаешь меня. Но я никак не думал, что тебе все известно о Гамиде.

– Я невольно слышал ваш разговор…

– Тогда понятно… Гамид – негодяй. Он заслуживает быть повешенным трижды. За то, что он – спахия и воюет против нас, за то, что предал свой отряд и что стрелял в своего товарища… Но я дал ему слово, слово чести – отпустить.

– Когда?

– Когда дал слово или когда отпущу?

– Когда отпустишь?

– Как только узнаю, что он сообщил мне верные сведения.

– То есть после нападения на наш отряд?

– Да.

– Младен, дай мне оружие, я убью его сам! – воскликнул я. – Ты дал слово отпустить – ну что ж, отпускай! А я поклялся отомстить!..

– Успокойся, Якуб, – наклонился ко мне Младен. – Тебе рано думать об оружии и о мести. Ты тяжело ранен и должен сначала поправиться. А отомстить сможешь и тогда, когда возвратишься к своим. Не самосудом, а законно. И его расстреляют как изменника.

– Когда еще я вернусь к своим!

– Вернешься… Я беру на себя грех перед товарищами, отпуская двух спахиев. Что поделаешь: одного – по службе, а другого – по дружбе. Ну, ты пока лежи! А мне надо идти… Сейчас пришлю к тебе лекаря.

Он встал, но выйти не успел. В комнату ворвался Ненко с криком:

– Я не хочу быть с бабкой Пекою! Я хочу с турком! Заметив отца, мальчик остановился. За ним в комнату вошла румяная от быстрой ходьбы жена воеводы.

– Что мне с ним делать, Младен? – пожаловалась она, показывая на сына. – Никак не слушается бабки Пеки. Рвется сюда. Говорит, турок такие интересные сказки рассказывает…

– Ничего плохого, Анка, не будет, если Ненко некоторое время побудет здесь. Я полностью доверяю Якубу. Мы с ним поговорили откровенно – он не собирается обращать нашего сына в свою веру. Можешь смело оставлять мальчика с ним.

После этого разговора Ненко каждый день прибегал ко мне, и я рассказывал ему сказки и разные истории из своей военной жизни. Мы подружились. Его веселый щебет разгонял грусть, которая часто находила на меня, а он, видимо не имея товарища для детских игр, привязался всем сердцем к взрослому человеку, который отвечал ему тем же. Часто он приводил с собой Златку, и тогда в комнате поднималась веселая кутерьма. Дети гонялись друг за другом, визжали от удовольствия, смеялись, а я смотрел на них и забывал, что я ранен, что лежу на кровати того, с кем должен был воевать, что мои товарищи напрасно ждут нашего возвращения. Забывал даже про Гамида, хотя мысли о нем, когда оставался один, не давали мне покоя.

Так прошло несколько дней. А однажды ночью случилась беда.

На рассвете услышал я шум и крики, топот ног. До меня донесся отчаянный женский крик. Я не мог подняться, а потому терпеливо ждал, пока кто-нибудь придет и я узнаю, что случилось.

Через некоторое время ко мне в комнату заглянул старый гайдук с факелом, но сразу же исчез, ничего не сказав. А немного погодя вбежала заплаканная Анка. В ее глазах я увидел такое отчаяние, что, несмотря на резкую боль в груди, поднялся с подушки и спросил:

– Что там?

– О Боже, пропали Ненко и Златка! – простонала она. – Проклятый Гамид убил двух стражников, няню и, выкрав детей, сбежал…

Это известие ошеломило меня.

– Где же воевода? Где Младен? Надо догнать убийцу!

– Младен со всеми гайдуками еще вчера выехал к Белым скалам. Там, наверное, будет сегодня бой. В замке осталось только пять стражей. Один караулил Гамида. Гамид его задушил и переоделся в его одежду. Потом спустился вниз и зарубил саблей того, кто охранял ворота…

– А дети? Как же он захватил их?

– Остальные гайдуки спали. Никто ничего не слыхал. Наверное, это и навело его на мысль выкрасть детей. Он ворвался к ним в комнату, убил бабку Пеку, а сонных детей схватил в охапку… Меня разбудил дикий крик Ненко. Крик доносился от входных дверей, я кинулась туда… Но было поздно: Гамид вскочил на коня, стоявшего всегда наготове возле ворот, и, не выпуская из рук детей, умчался в ночную тьму…

Женщина рвала на себе волосы, металась как безумная по комнате.

– Что делать? О, что делать?.. – стонала она, сжимая руками голову.

– Надо немедленно послать в погоню гайдуков! Дорога каждая минута! – воскликнул я, принимая близко к сердцу горе женщины.

– Я уже посылала… Но они возвратились ни с чем, – сквозь слезы промолвила она. – Ночь темна. Не осталось никаких следов. Кто скажет, куда он убежал? Кто сможет поймать его теперь в лесной чаще? Возможно, он уже добрался до своих…

Как мог, я утешал бедную женщину, но все мои слова были напрасными. Меня и самого терзала досада, а еще больше угнетала мысль, что Гамид выскользнул из моих рук. А я так хотел с ним встретиться один на один! Мне удалось уговорить Младена не отпускать его до тех пор, пока я не встану с кровати, и воевода обещал мне это… И вот на тебе! Гамид исчез, и теперь ищи ветра в поле. А я лежу беспомощный на чужой кровати и не знаю, когда встану и встану ли когда-нибудь вообще…

Вечером с гайдуками прибыл воевода Младен с большой добычей: оружием, конями, одеждой и войсковой кассой. Мой отряд был разгромлен, только немногим удалось спастись.

Узнав о бегстве Гамида, Младен, как потом мне рассказали, не слезая с коня, помчался на поиски. Появился он в замке лишь на второй день, весь черный, с красными то ли от бессонницы, то ли от слез глазами, сгорбленный и постаревший сразу лет на двадцать. В глазах его застыла невыразимая боль.

Он и его люди объездили все горные дороги и тропинки, обшарили окрестные долины, облазили кусты и провалы. Нигде никаких следов. Только одному отряду, пробравшемуся до самого предгорья, где рыскали турецкие разъезды, удалось напасть на след: дед-пастух рассказал, что накануне видел всадника в одежде гайдука. Всадник вез на коне перед собой какой-то большой мешок – пастух не разглядел издалека, что именно, – тот быстро промчался в направлении Загоры. Когда об этом сообщили воеводе, он распорядился прекратить поиски. Он понял: это был Гамид с его детьми, который спешил в Загору к бейлер-бею. Теперь никакая сила не вырвет Ненко и Златку из их когтей.

В Чернаводе настали скорбные дни. Анка тяжело заболела, и все боялись за ее рассудок и жизнь. Младен похудел, извелся, начал на глазах у всех седеть. Гайдуки ходили понурив головы. Посланные воеводой в Загору лазутчики возвратились ни с чем. Подтвердили только то, что уже знали все жители Старой Планины и предгорных долин, – дети воеводы попали в руки бейлер-бея.

Несмотря на горе и тяжелые переживания, Младен не забыл обо мне. Каждый день присылал лекаря, а иногда приходил и сам. Сядет на стул, обхватит голову руками и невидящими глазами смотрит перед собой. Я пробовал заговаривать с ним, утешать его. Но на слова сочувствия он только махал рукой или говорил: «Ты добрый человек, Якуб, хотя и турок, и слова твои идут от сердца, я ценю тебя за это и люблю, как старого товарища. Но от твоих слов мне не легче, и ты, друг, сам это хорошо знаешь». Выходя из комнаты, неизменно говорил тихо:

– Спасибо тебе, Якуб.

За что спасибо? За то, что утешал? Невелик труд! Мне хотелось искренне, по-дружески помочь Младену, но я не умел да и не знал, как это сделать.

Вскоре стало известно о новом подлом и мерзком ударе, который нанес мне Гамид.

Я уже начал поправляться, понемногу ходил и ждал той минуты, когда смогу возвратиться к своим. У меня не было сомнений, что Младен отпустит меня, как только попрошу его об этом. Но разве можно было предположить, что над моей головой собрались уже такие зловещие тучи, которых не разгонит никакой ветер.

Как-то ко мне вошел Младен в сопровождении двух гайдуков, которые вели связанного янычара. Гайдуки вышли, а янычар остался стоять посреди комнаты.

– У него печальные вести для тебя, Якуб, – сказал воевода. – Тебе нельзя возвращаться к своим.

– Почему? – вскрикнул я.

– Гамид сейчас в большой милости у бейлер-бея. Ему удалось убедить его в том, что изменник ты, что ты выдал мне письмо паши и все пароли. Ты объявлен вне закона… За тебя, живого или мертвого, объявлена награда.

– О Аллах! – простонал я, пораженный вестью в самое сердце. – Неужели это правда?

– Правда, ага, – подтвердил янычар. – У нас только и говорят об этом после разгрома отряда спахиев в долине Белых скал.

Младен хлопнул в ладоши. Вошли гайдуки и увели янычара.

– Теперь мне понятно, – сказа Младен, когда закрылась дверь, – почему Гамид стрелял в тебя и почему он выдал нам все о своем отряде… Мы захватили войсковую кассу – она пуста. Очевидно, Гамид еще перед походом или после того, как согласился идти вместе с тобой к бейлер-бею, прикарманил деньги, а чтобы замести следы, решил свалить все на нас. Он рассчитал правильно: гайдуки, получив от него важные сообщения, убивать его не станут, зато во время нападения разграбят кассу, и Гамид спрячет концы в воду. Тебя он пытался убить, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив тебя в измене… Хитро?.. Похищение Ненко и Златки, тоже хорошо им обдуманное, еще больше ему помогло. Теперь его чествуют как героя. Еще бы: захватил детей воеводы, убил двух гайдуков и сам вырвался из плена! Ему верят, – ведь нет никаких оснований не верить, и награждают, повышают в чине и даже дают деньги для приобретения одежды, оружия и коня… А тебя все считают изменником.

– Клянусь небом, я отомщу ему! – воскликнул я, представляя те нечеловеческие муки, которым предам своего заклятого врага, как только доберусь до него. – Младен, умоляю, дай мне оружие! Дай коня! Я должен найти и покарать негодяя!

Но Младен охладил мой пыл.

– Тебя сразу же схватят янычары. Не надо спешить. Прежде все обдумай… Я тоже горю желанием жестоко отомстить Гамиду за детей. Я уже дал приказание верным людям, чтобы они выследили его и убили как собаку! Если и ты возьмешься за это дело, то я уверен, что Гамиду не долго остается жить… Но ты не можешь открыто появиться в ставке бейлер-бея, где, наверное, находится Гамид. Тебе нужно изменить внешность. Так изменить, чтобы ближайший друг не узнал.

Младен говорил разумно. Я внимательно слушал. И тут мне пришло в голову стать дервишем или, что еще лучше, меддахом. Я знал множество песен, сказок, легенд, умел хорошо играть на сазе[43], и мне легко было освоить эту роль. Нужно только отпустить бороду и подобрать соответствующую одежду и саз. Я сказал об этом воеводе, он одобрил мой замысел.

Словом, со временем я стал заправским меддахом. В высоком кауке[44] и поношенном джеббе[45], в стоптанных чарухах[46] из телячьей кожи, с торбой за плечами, в которой лежал саз и несколько ячневых лепешек, заросший густой черной бородой, – таким я вышел однажды темным вечером из лагеря гайдуков и направился в Загору.

Там я убедился, что меня действительно обвиняют в измене и что за мою голову, как и за голову воеводы Младена, от имени бейлер-бея обещана большая награда.

Там я выведал, что Ненко бейлер-бей сначала хотел посадить на кол, чтобы нанести воеводе удар в самое сердце, но почему-то передумал и отослал в Стамбул, в корпус янычар, где из маленького болгарина должны были сделать преданного защитника Османской империи. Про Златку никто ничего не слышал.

В одном я не имел успеха – нигде не мог разыскать Гамида. Он будто сквозь землю провалился. Видно, предчувствовал опасность и своевременно исчез из Загоры. Я осторожно расспрашивал о нем у янычар и спагиев, у торговцев и слуг бейлер-бея, но никто не знал, куда он делся, хотя многие видели его при дворе бейлер-бея недели две или три тому назад.

После этого я почти три года бродил по Болгарии в поисках своего врага. Не было того полка или заставы, где бы я не побывал, не было той дороги, по которой бы я не прошел. Но все напрасно! Гамид как в воду канул.

И тогда я решил обойти всю страну, начиная со Стамбула до отдаленнейших уголков ее. Всюду я расспрашивал, смотрел, слушал. Ничто не проходило мимо моего внимания. Так прошло еще несколько лет. И наконец я нашел того, кого так долго искал.

Однажды я приехал в селение Аксу, которое носит то же название, что и речка и этот проклятый замок. Привязал к дереву своего мула и нараспев стал зазывать к себе правоверных. Вдруг я увидел трех всадников. Они приближались ко мне. Передний, роскошно одетый, на чистокровном коне, показался мне знакомым. У меня екнуло сердце, хотя, по правде говоря, я почти потерял надежду встретить Гамида и бродил по стране больше по привычке, чем в надежде найти своего врага.

Когда они подъехали ближе, я чуть не вскрикнул: это и вправду был Гамид! Он растолстел, отяжелел, изменился, но я его узнал бы и в аду под личиной самого шайтана.

Он остановился передо мной, надменно поглядывая с коня. Должно быть, ждал, что я поклонюсь такому важному спахии. А я словно онемел – стою и не могу вымолвить ни слова! Только смотрю широко открытыми глазами и улыбаюсь, словно дурень, улыбаюсь от радости, что встретил его все же после стольких лет поисков.

Наконец я спохватился и стал кланяться.

– Слава Аллаху, что дал мне счастье увидеть такого вельможного бея, – сказал я. – В этих горах я привык встречать одних пастухов и каратюрков[47]. И все они так бедны, что меддаху приходится питаться черствыми лепешками и родниковой водой.

– Если ты потешишь нас сладкозвучными песнями, то можешь рассчитывать на хороший кусок жареной баранины с перцем и кувшин холодного айрана[48], – сказал Гамид.

– Благодарю, эфенди, – ответил я с радостью, ибо приглашение в замок приближало, как мне казалось, время мести. – Когда мне прийти?

– Вечером.

Перед заходом солнца я был в замке. Под джеббе у меня был пистолет, а в потайном кармане – небольшой кривой кинжал.

Весь день я не находил себе места, думая о предстоящей встрече с Гамидом. Мне мерещились разные картины этой встречи, мысленно я повторял слова, которые скажу ему. Мне виделось лицо Гамида, его выражение, когда мы останемся наедине и он узнает, кто я такой… Почему-то я думал, что меня оставят ночевать в замке, я проберусь в спальню Гамида – и он умрет, не успев встать с кровати! С такими мыслями я переступил порог селямлика[49].

О себе я не думал. Страха не было.

Кроме Гамида, который, словно султан, сидел не на миндере, а в высоком мягком кресле под шелковым балдахином, в зале было два или три телохранителя, а на галерее, задрапированной цветастой кисеей, слышались женские и детские голоса. Гамид, видимо, собрал всех домочадцев, чтобы послушать бродячего меддаха.

Слуги разостлали посреди зала красивый ковер, положили для меня широкую подушку, а рядом поставили кувшин айрана, чтобы я мог, когда буду петь, промочить горло.

Я начал волноваться. Старая ненависть, помноженная на многолетние мытарства, которые я познал, разыскивая Гамида, теснила мне грудь. Я смотрел на сытое, самодовольное лицо спахии, на массивные золотые перстни на толстых пальцах, на дорогие ковры, висевшие на стенах, на всю роскошь, окружавшую моего врага, и вспоминал выстрел в спину, похищение Ненко и Златки, гибель моих товарищей, обвинение меня в измене. Разве до песен мне было тогда?

Неудивительно, что мой голос, когда я начал петь, забренчал, как разлаженный саз. Потом он окреп, но все же в нем чувствовалось волнение. Гамид с подозрением взглянул на меня и уже не сводил пристального взора с моего лица. Неужели он что-нибудь заподозрил? Неужели догадался, что под личиной меддаха скрывается его бывший товарищ по оружию, которого он так подло предал?

Видя напряженное лицо хозяина, слуги и домочадцы сохраняли могильную тишину даже тогда, когда пелись шуточные песни. Все как в рот воды набрали.

Я невольно нащупал локтем под джеббе пистолет – он был заряжен тяжелой свинцовой пулей. Это немного успокоило меня.

Наконец я взял последний аккорд на сазе и отпил из кувшинчика немного айрана.

– А ты неплохо научился петь, Якуб, – вдруг произнес Гамид. – Спасибо, повеселил старого друга!

Если бы подо мной разверзлась земля, если бы небо свалилось на голову, это не так ошеломило бы меня, как эти слова. Я сразу понял: если в этот же миг не покончу с Гамидом, то будет поздно. Я вскочил на ноги, выхватил пистолет и, почти не целясь, так как было близко, выстрелил в него.

Гамид громко вскрикнул и схватился за плечо. «Плохо попал», – подумал я и, отбросив ненужный теперь пистолет, ринулся к нему с кинжалом. Женский крик на галерее как бы подстегнул меня. Еще два шага – и сцепился бы с Гамидом врукопашную! Но кто-то сзади бросился на меня и свалил на пол. Мне скрутили руки, ударили чем-то тупым по голове. Я еще метался, стараясь вырваться, но силы были неравны. Два великана-телохранителя вцепились в меня, как свирепые псы.

Бледный, перепуганный насмерть Гамид, поглядывая на левое предплечье, из которого лилась кровь, воскликнул:

– Заткните ему тряпкой рот! Забейте в кандалы и бросьте в подземелье! Это не меддах – это подосланный убийца! Потом я сам допрошу его!

Мне не дали сказать ни слова. Грубые руки заткнули в рот мой собственный каук. Телохранители вывели во двор, надели на меня обруч с цепью и заперли в этом подземелье…

Из раны сочилась кровь, вывихнутое плечо распухло и нестерпимо болело. Сначала – не знаю, как долго, – потрясенный тем, что случилось, я неподвижно лежал на холодном полу. Потом боль напомнила мне, что я еще живой и должен думать о себе.

За долгие годы странствий я многому научился, в том числе и искусству врачевать. Я заметил, что людям нужны не только песни и звучание моего саза, а и слова утешения и сочувствия, умение заговаривать кровь или, наоборот, пускать ее, если много собралось в теле испорченной. Я учился у странствующих дервишей-мудрецов, у знахарей и у столичных лекарей, которые в обмен на мои песни и рассказы о далеких, невиданных ими краях раскрывали передо мной свои секреты. Я знал разные травы и корни, которые помогают при болезнях, умел вправить любой вывих, правильно соединить сломанные кости.

Когда боль напомнила о себе, я поднялся, перевязал сорочкой рану на голове, а потом, с превеликим трудом, кое-как, вправил вывих плечевого сустава.

Постепенно боль стала стихать. Но ее место заняли мрачные мысли. До сих пор не могу забыть их, не могу отогнать от себя.

Так трагично закончились мои многолетние попытки отомстить Гамиду. Вместо радости отмщения я познал горечь страшной неудачи. Гамид живьем похоронил меня в этой холодной затхлой норе, чтобы я постоянно чувствовал, как медленно и мучительно умираю. Иногда он приходит сюда, стегает нагайкой по голове, приговаривая: «У тебя слишком цепкая память, Якуб! Не так ли? Но я выбью ее из твоей головы. Можешь не сомневаться, что я сделаю это, даже если придется раскроить твой череп!»

Много лет длится это истязание побоями, голодом, холодом, одиночеством и бесконечным мраком подземелья. А когда закончится, одному Аллаху известно!

5

– Все на этом свете имеет свое начало и свой конец. Не надо впадать в отчаяние, Якуб-ага. Когда-нибудь закончится и эта беда, – утешил товарища по несчастью Арсен.

– Как же, закончится… – в голосе меддаха прозвучала горечь. Но он сразу же перешел на другое: – Ты мудрый казак и хорошо говоришь по-нашему… Откуда ты? Кто ты?

Арсен задумался. Спокойный вопрос Якуба разбередил его душу, всколыхнул воспоминания. Перед глазами проплыли далекое детство и юность. Казалось, все было только вчера: и родной дом, и ребячьи ватаги, и школа, и милые материнские руки, ласкавшие его темно-русые кудрявые волосы, и скупая отцовская ласка, и звонкий смех маленькой сестренки Стеши…

Он долго не отвечал Якубу. Перебирал в памяти давно прошедшие события, и все ему казалось интересным. Но будет ли это интересным для Якуба?

– Мне сейчас двадцать три года, – произнес тихо. – Я вдвое моложе тебя, Якуб-ага… Со мной не случалось таких удивительных приключений, но и меня немного потерла жизнь, помяла и кое-чему научила.

Детство мое прошло в Каменце на Подолии. Камениче – как называют его турки. Слышал о нем, наверное? Да и кто о нем не слышал? Это туда несколько лет назад ваш султан Магомет Авджи[50] привел бесчисленные свои полки и бросил на приступ… Но об этом потом. До того злосчастного времени, когда янычары ворвались в город и сожгли его, он, как казалось мне, был самым лучшим уголком на земле.

Наш дом стоял над стремительным Смотричем, на Карвасарах. Дом деревянный, но просторный, с множеством темных и таинственных уголков, забитых старым хламом, среди которого я прятался от отца, когда мне надоедало помогать ему в мастерской. Отец мой был хорошим мастером-резчиком. Изделия его славились по всей Подолии, их охотно покупали даже в Польше и Турции. Это приносило отцу, как я понял позже, неплохие заработки. Его выбрали цеховым старостой. И он, бывший бедняк-гуцул, подмастерье, выбившись в люди, задумал дать сыну образование. Сначала он отдал меня в бурсу, а потом в коллегиум[51]. Хотел видеть меня священником… Там учили Закону Божьему, поэзии, риторике, а также латыни… Однако я был непоседой и, хотя наука легко мне давалась, очень быстро понял, что это не мое призвание. Мне хотелось свободы, простора. Я мог часами стоять на плацу и наблюдать, как учатся фехтовать солдаты, как стреляют они из аркебузов[52] и самопалов[53]. Без конца мог слушать рассказы бывалых людей про войны, сражения. Мне и самому хотелось стать воином.

По соседству с нами жила богатая армянская семья. Варпет[54] Ованес Кероненц имел торговый ряд в городе и снаряжал большие караваны в Турцию. Он хорошо относился к моему отцу – не раз закупал у него большие партии готовых изделий всего цеха. С его сыном Хачиком мы были друзьями. А так как Кероненцы забыли свой язык и говорили по-турецки, то и я научился от Хачика и удивлял старого Ованеса хорошим турецким произношением.

Очевидно, это и побудило его взять меня к себе на службу, после того как я убежал из коллегиума и заявил отцу, что ни за что не вернусь туда. Я сопровождал Кероненца вместе с Хачиком и слугами в поездках по Валахии, Болгарии и Турции. За три года я трижды побывал за Балканами. С Хачиком мы жили, как братья, делили и хлеб и соль. Вместе стояли за прилавком, вместе читали Баки[55] и задушенного по повелению султана – Омера Нефи[56], вместе скакали на ретивых конях, с саблей на боку и пистолетами за поясом, когда сопровождали караваны старого купца…

Не знаю, кем бы я стал к этому времени, если бы однажды не зазвучал над городом набат. С юга двинулись несметные турецкие полчища. Сам султан явился под стены Каменца.

Пока еще выходы из города были свободны, отец отправил мать, мою двенадцатилетнюю сестренку и дедушку, отца матери, в Винницу. А мне дал оружие, и мы пошли на городскую стену.

Началась осада.

Это был ад. Город оборонялся храбро, но не выстоял. Люди гибли, дома пылали в огне. На моих глазах погибли оба Кероненца – старый Ованес и Хачик, а потом и мой отец. Я похоронил их на чужом дворе, где уже ничего не осталось, кроме головешек.

Вскоре янычары ворвались в Каменец. Что творилось! Под ятаганами падали и стар и млад. Женщин связывали и тащили в неволю. Воины погибали в бою.

Судьба оказалась милостивой ко мне. Хотя я дрался рядом с другими, но не получил ни единой царапины. Вечером, когда пали последние польские знамена и оставшиеся в живых воины начали сдаваться победителям, я переоделся янычаром (их трупов было тоже достаточно вокруг) и прошел через вражеский лагерь. К утру уже был далеко по дороге на Винницу.

По пути я всюду видел разоренные села и хутора, трупы людей: татары, как саранча, прокатились по всему нашему краю. Я понял, что единственный выход для нас – бежать на Левобережье, под власть московского царя.

Забрав родных, я тронулся в путь. Мы шли ночами, прячась днем от татарских чамбулов. Мать, Стеша и дедушка не переставая плакали по отцу и даже не понимали, куда и зачем я их веду. По дороге к нам присоединялись такие же изгнанники-беженцы, и, когда мы возле Черкасс перебрались через Днепр, нас уже было около сотни человек.

Левобережье встретило нас приветливо, как родных. Лубенский полковник выделил пустырь над Сулой, который назывался Дубовой Балкой, и мы там до осени поставили хутор. Вместе с дедом построил я хату, распахал участок земли… Но, видно, не суждено мне было стать хлеборобом. Время было очень неспокойное, жестокое. Пришлось взять саблю в руки.

Молодежь шла в войско гетмана Самойловича. Я, оставив родных, подался в Запорожье – стал казаком. Ну, а оттуда уже судьба забросила меня сюда… Но об этом в другой раз. Должно быть, спать пора, Якуб-ага. Сейчас на дворе ведь глухая ночь.

Гремя кандалами, они легли на холодный пол. Якуб еще долго ворочался, вздыхал. А молодой Звенигора закрыл глаза и сразу крепко заснул.

6

Прошла короткая турецкая зима. Бесконечные беседы узников сократили ее еще больше. Якуб умел так красочно рассказывать, что Арсен, как наяву, странствовал с ним по безграничной Османской империи, заходил в темные хижины каратюрков и светлые просторные залы спахиев, в казармы янычар и в мрачные башни замков, бродил по шумным улицам и площадям Стамбула…

Так вроде бы меньше чувствовались голод и промозглая сырость подземелья, забывалось тягостное житье и не таким мрачным представлялось будущее.

Однажды вместо глухонемого надсмотрщика на пороге появился Осман и громко крикнул:

– Эй, ты, неверная собака, выходи!

Арсен встал, пожал Якубу руку и вышел во двор. Глаза больно резанул давно не виденный яркий солнечный свет. Прижмурившись, он поспешил стать в тень ореха, который уже покрылся молодой нежно-зеленой листвой.

Во дворе царила тишина. Осман куда-то исчез. Привыкнув к свету, Арсен оглянулся вокруг. Нигде никого.

Неожиданно с галереи прозвучал смех. Арсен поднял голову и встретился взглядом с Гамидом, который разговаривал с молодым, монгольского типа человеком в дорогой одежде.

Лицо Гамида исказила гримаса гадливости.

– Фу, какая грязная свинья! – скривился он, глядя на казака. – Взгляни, друг Ферхад, на это чудище. Не человек, а зверь! Оброс, как гяурский поп! Ногти на пальцах даже завернулись. А разит от него так, что и здесь дышать противно. И эта падаль хотела меня убить!

– Ну что ж, убей ты его, – спокойно произнес Ферхад, словно речь и вправду шла про какого-нибудь зверя.

– Убить мало! Смерть врага приносит наслаждение только тогда, если ты видишь его муки и страх, искажающий его лицо. Запах вражьей крови пьянит, как старое выдержанное вино! Я приберег этого гяура к твоему приезду, Ферхад-ага, чтобы потешить тебя необычным зрелищем… Эй, Осман, открывай клетку!

Арсен еще не знал, что приготовил для него Гамид, однако почувствовал в его словах смертельную опасность для себя. Оглядев двор и галереи, он убедился, что Гамид и его гость были единственными зрителями.

Значит, затевается кровавая потеха. Чтобы опасность не застала врасплох, стал спиной к ореху.

– А-а, боишься! – загоготал Гамид. – А мне говорили, что запорожцы и самого шайтана не боятся!

Что ему ответишь? Лучше промолчать.

Слева, под башней, послышался скрип петель. Стукнули деревянные дверцы. Арсен резко повернулся и увидел тело пятнистого барса. Зверь вышел из клетки, вмурованной в стену крепости, и остановился.

По телу казака пробежал холодок. Вот какое зрелище приготовил для гостя Гамид! Хочет натравить злого, голодного зверя на безоружного, изнуренного, закованного в кандалы человека!

Что делать?

Молниеносно замелькали мысли. Прыгнуть на дерево? Нет, это не спасет. Барс и там достанет. К тому же Гамид снимет с дерева стрелой или пулей. Бежать? Но куда? Все двери закрыты, ворота на замке… Вступить в единоборство с барсом? Именно на это рассчитывает Гамид. Но что это даст? Голыми руками зверя не возьмешь. Разве что схватить камень? Это хоть какое-никакое оружие! Острым камнем можно раскроить хищнику череп. А не лучше ли подождать? Может, зверь не нападет?

Барс еще не видел человека. Потянулся, зевнул, широко раскрыв зубастую пасть, а потом облизнулся тонким розовым языком. Только после этого понюхал воздух, ступил несколько шагов вперед – и встретился взглядом с напряженными серыми глазами… Остановился, присел на задние лапы, словно раздумывая, что за удивительное существо перед ним. Потом, очевидно, решил, что это добыча, которая может насытить пустой желудок, – его уже второй день не кормили, и он чувствовал жгучий голод. Правда, человек – опасный враг. Барс это знает. Во всяком случае, не заяц и не косуля. Даже не горный баран. Но выбирать не из чего. Голод донимает все сильнее, и барс прищуривает узкие желтые глаза, чтобы лучше рассчитать прыжок.

Мускулы Арсена тоже напряглись. Он начал медленно поднимать вверх грязные руки с закрученными длинными ногтями, похожими на когти хищника.

Тихо забренчали цепи. Зверь настороженно поднял уши, встревоженный подозрительным, незнакомым звуком.

С галереи донеслось взволнованное дыхание Гамида и Ферхада. Арсен на миг искоса взглянул вверх и уловил злорадство в глазах Гамида. Спахия заранее смаковал кровавую битву зверя и человека.

Барс напрягся, готовясь к прыжку. Но прыгнуть не успел. На нижней, закрытой галерее вдруг послышался топот ног, смех и визг. С грохотом распахнулась дверь. Из нее быстро выбежала молоденькая девушка в цветастых шароварах. От быстрого бега ее лицо разрумянилось, пушистая черная коса развевалась за спиной. За нею, смеясь, выскочила младшая, более хрупкая, и бросилась догонять убегавшую.

Гамид и Ферхад подскочили с мест, в испуге закричали:

– Назад! Назад!

– О Аллах экбер[57], спаси их!

Девушки увидели барса – остановились: смертельный страх прозвучал в их пронзительном крике. Потом бросились назад, но младшая споткнулась, упала под ноги подружке, и обе покатились по земле.

Барс теперь не раздумывал, на кого напасть. Конечно, на того, кто убегает, а не на того, кто решительно ждет нападения. В воздух взметнулось пятнисто-желтое тело.

На галерее заверещал Гамид. Ферхад перевесился через перила вниз и тоже исторг хрипловато-дикий крик.

Арсен не успел обдумать своих действий. Какая-то внутренняя сила быстро бросила его вперед, когда зверь был в воздухе. Тела столкнулись. Удар – и барс покатился по земле. Но зверь молниеносно вскочил и, поняв, что ему не избежать схватки с нападавшим, сразу прыгнул на него. Пасть зверя хищно оскалилась. Блеснули острые клыки.

Арсен протянул вперед скованные кандалами руки. Барс, вместо того чтобы вцепиться зубами и когтями в живое тело, ударился грудью о холодный металл. И сразу же цепь обвилась вокруг его шеи, изо всех сил сдавила горло.

Зверь дико заревел, заметался, стараясь когтями достать врага. Чтобы не дать ему возможности порвать грудь, Арсен, нагнувшись, подался назад. Барс захрипел, забил задними лапами о землю. Передними рвал цепь, но освободиться из петли не мог. Она все сильнее врезалась ему в шею. Барс делал отчаянные усилия, чтобы дотянуться лапами до груди человека, и когда это ему удавалось, летели клочья одежды, обагренные кровью.

Но Арсен больше не отступал. Напрягал все силы, чтобы еще туже затянуть металлическую петлю.

Хряснули кости. Зверь взвыл, дернулся и замолк. Опустились передние лапы. Из пасти перестало вырываться тяжелое хрипение. Тело хищника обмякло, отяжелело…

Но победитель все еще боялся ослабить усилия: барс – живучий зверь, даже полузадушенный, он может в последний миг нанести смертельный удар.

Наконец руки не выдержали нечеловеческого напряжения. Цепь отпустила сдавленную шею зверя, и барс упал на землю.

Обессиленный, тяжело дыша, Арсен оперся спиной о ствол ореха. Перед глазами плыли желтые круги, ноги дрожали. Хотелось упасть и забыться.

Но он заставил себя стоять: к нему приближались девушки. Впереди – старшая, за ней – младшая. Как ни было плохо Арсену, все же он не мог не заметить, что подобной красавицы, как эта, шедшая впереди, ему никогда в жизни не приходилось встречать. Ей было не больше шестнадцати лет – пора, когда девушки, особенно на юге, пышно расцветают. Легкая серая одежда облегала ее стройную фигурку. Лицо, продолговатое, нежное, еле покрыто легким весенним загаром. Затененные длинными черными ресницами глаза казались и синими, и темными одновременно.

Девушка остановилась в нескольких шагах и, все еще дрожа от страшного потрясения, забыв, что стоит перед чужим мужчиной с открытым лицом, тихо промолвила:

– Благодарю. Ты спас нас, батыр!

Арсен заметил, что, кроме благодарности, в ее взгляде мелькнули удивление и невольное отвращение. Ему стало мучительно стыдно за свои грязные руки с огромными ногтями, за нечесаные, сбившиеся патлы, за рваную одежду и тяжелый дух, шедший от его давно не мытого тела. Арсен еще не привык чувствовать себя вещью другого человека, а потому не мог допустить мысли, что эта девушка смотрит на него не как на равного себе, а как на животное, принадлежащее ей или членам ее семьи.

Она стояла перед ним и благодарила за спасение, а он готов был провалиться сквозь землю, понимая, каким никчемным, грязным и даже мерзким казался девушке, хотя и спас ее от смерти.

– Я рад, что все кончилось для вас благополучно, джаным[58], – сказал Звенигора хрипло, от слабости и волнения с трудом подбирая турецкие слова. – А для меня…

– Для тебя тоже, – сказала младшая. – Скажи ему, Адике.

– Конечно, – взволнованно произнесла синеглазая. – Хатче правду говорит. Хатче – любимица отца, нашего и твоего хозяина. Она попросит – и ты станешь свободным человеком.

– Ну, это еще как сказать, – мрачно ответил Звенигора. – Хозяин, наверное, думает иначе…

Внизу резко распахнулась дверь. Выскочил перепуганный Осман, а за ним выбежали Гамид и Ферхад. Толстое одутловатое лицо спахии посерело от страха. Он кинулся к Хатче, обнял дочку:

– Хатче, дорогая моя, ты жива? Слава Аллаху, что спас тебя…

– Это он спас нас, отец. – Хатче показала пальцем на невольника. – Этот несчастный…

Гамид поднял голову. Два взгляда, как две сабли, скрестились на долгую минуту в напряженной тишине. Арсен заметил, как что-то мелькнуло в мутных воловьих глазах спахии, словно там на мгновенье приоткрылась какая-то темная заслонка.

– Ты заслужил смерть, гяур, – сказал Гамид после долгого раздумья. – И ты прекрасно это знаешь…

– Отец! – Хатче вцепилась в его руку. – Прошу тебя! Ради меня и Адике прости его! Пусть живет!..

Гамид погладил дочку по голове и закончил свою мысль, будто и не слышал слов Хатче:

– Однако своей храбростью ты спас мою любимую дочь, невесту высокочтимого Ферхада. – Тот важно кивнул головой и выпятил округлый подбородок. – А также Адике… Только благодаря такому поразительному поступку я дарую тебе жизнь. Но не волю!.. Ты и дальше останешься моим рабом. И если проявишь непослушание, я припомню тебе все старое. А сейчас благодари Хатче и Адике. Это из-за их детской выходки ты остался живым, гяур!

Арсен молча поклонился. Как-никак – ему подарена жизнь.

– Может, у тебя есть какая-нибудь просьба? – спросил Гамид, понемногу приходя в себя.

Арсен шагнул вперед.

– Есть, хозяин.

– Говори. Но…

– Много не попрошу, – быстро прервал его невольник. – Хочу самую малость – попасть в руки цирюльника и помыться…

– Ты слишком смел, гяур, – буркнул Гамид. – Но пусть будет по-твоему. Осман, слышишь? А потом отправишь его к Бекиру на маслобойку. Он жаловался, что людей мало.

– Слушаюсь, ага. – И Осман подал Звенигоре знак идти за ним.

…Старый молчаливый турок в мохнатом кауке из верблюжьей шерсти быстро побрил невольника и смазал какой-то мазью глубокие царапины на груди и руках. Потом Арсен залез в речку и долго плескался в холодной воде. Осман ходил по берегу и нетерпеливо поглядывал вниз, однако подгонять раба не посмел: помнил наказ хозяина. После того как посиневший от холода Арсен вылез и начал одеваться, он кинул ему вместо порванного барсом жупана турецкий бешмет и вполне приличные шаровары.

– Одевайся! Да побыстрее! – крикнул издалека.

Одеваясь, Арсен удивлялся: странный все-таки турки народ! Сколько уже времени он у них в руках, а еще никто не поинтересовался содержимым его кожаного пояса. Или не подозревают, чтобы у такого оборванца водилось золото? Скорей всего так. Ну что ж, тем лучше. Пригодится когда-нибудь.

Снова звякнули замки кандалов, – и его повели в крепость. Но теперь даже кандалы не казались ему такими тяжелыми и ненавистными. Чистый, побритый, помолодевший, он снова почувствовал непреодолимую жажду жизни. Ароматный весенний воздух пьянил, туманил голову, и он жадно вдыхал его, как целительный бальзам.

Во дворе Осман оставил Арсена одного – ушел за ключами. За живой изгородью играли дети. Это была веселая игра, похожая на украинский квач[59], и Арсен засмотрелся на черноголовых турчат, которые напомнили ему детство на далекой милой родине.

Вдруг к его ногам упал небольшой сверток. Арсен от неожиданности вздрогнул и взглянул на галерею. Там, у открытого окна, стояла, закрывшись черной шалью, Адике. Сквозь узкую щелку блестели бездонные синие глаза. Девушка сделала рукой еле заметный знак. А когда заметила, что невольник не понял и молча смотрит на нее, тихо сказала:

– Возьми! Это тебе!

Арсен взял сверток, спрятал за пазуху.

– Спасибо, джаным! – кивнул головой.

Девушка на миг откинула свое покрывало и грустно улыбнулась. Теперь она казалась еще бледнее и печальнее. А от этого еще красивее. На ее лице были написаны боль и печаль, как на лице человека, глубоко и жестоко обиженного.

Арсен молча смотрел на нее, как на чудо, неизвестно откуда и как появившееся в его жизни.

Позади послышались шаги: возвращался Осман. Арсен вздрогнул: видение пропало. Адике исчезла. И если бы не сверток за пазухой и открытое окно, можно было подумать, что все это пригрезилось…

Осман отвел его в погреб для невольников и запер за ним дверь. Но на этот раз даже скрежет ключа показался Арсену мелодичным. После холодного темного подземелья, после того, как он смыл с себя многомесячную грязь и увидел в глазах той чудесной девушки сочувствие, даже этот подвал выглядел уютным и приветливым. Неважно, что оконце пропускает совсем мало света, а на полу солома совсем перепрела. Главное – он живой, молодой, здоровый… А все остальное как-нибудь устроится.

Вытащив из-за пазухи сверток, он подошел к окошку и развернул его. Там лежал пирожок, кусок баранины и тонкий шелковый шарфик, сохранивший еще какие-то незнакомые запахи – роз и неведомых заморских трав. Пирожок и баранина – это понятно! А для чего шарфик? Неужели девушка, вложив его, хотела высказать еще раз свою благодарность? Или, может… Нет, даже думать смешно… Опомнись, казак! Не тешь себя призрачными мечтами!

Однако на душе стало и радостно, и тревожно. Перед глазами возникла гибкая фигурка Адике, пышная черная коса и грустные глаза, которые заглядывали в сердце голубыми весенними звездами. Арсену казалось, что судьба специально послала девушку в ту роковую минуту, чтобы спасти его. Это не он спас ее и дочку Гамида, а они – его!..

Впрочем, кто же такая Адике? Гамид называл дочкой только Хатче. Может, племянница или дальняя родственница? Кто знает…

Вечером стали сходиться невольники. Первым вошел, позванивая цепями, пан Спыхальский. За ним тяжело ступал долговязый сумрачный Квочка. От обоих резко пахло дымом и свежим растительным маслом. Страшная усталость читалась на их пожелтевших, изможденных лицах.

Со света они не сразу узнали Звенигору. Квочка, как только переступил порог, сразу повалился в угол, а Спыхальский начал сгребать солому и устраивать себе ложе помягче.

– Сто дзяблов его матери! – ругался он. – Работаешь, как вол, а спишь, как свинья, проше пана! За день так угоришь в дыму и накрутишься у катка, что голова идет кругом. А придет ночь – даже не отдохнешь как следует! Этот паскудный Гамид – най бы его шляк трафыв![60] – свежей соломы жалеет…

– Он ничем не хуже вельможного пана Яблоновского, пан Мартын, – устало сказал Квочка. – Тот тоже своих холопов за людей не считал. Да, собственно, пан Мартын это хорошо знает – сам не раз в угоду гетману отбирал у холопов их пожитки и оставлял голых и замерзших среди разоренных лачуг.

– Что старое вспоминать…

– Для предупреждения на будущее, – вклинился в разговор Арсен и вышел на середину, где было посветлее.

– Матка Боска, пан запорожец! Сердечный поздрав! – радостно воскликнул Спыхальский. – Живой?

– Живой, как видите.

Квочка тоже вскочил, пожал руку:

– Мы думали, что тебя уж и на свете нет. Выходит, нашего брата не так-то легко отправить к дьяволу в пекло? Мы рады видеть тебя!

– Спасибо. А где же Яцько? Где мой юный друг?

– Яцька нет с нами, – сверкнул глазами Квочка. – Еще зимой Гамид кому-то подарил его и Многогрешного. Как собак!.. Холера б его забрала!..

Арсен нахмурился. Радость, наполнявшая его сердце, поблекла, увяла, как ранняя трава от мороза. Слова товарища по несчастью вновь напомнили об их страшном положении рабов, из которого не было никакого выхода.

1

На каменистом берегу бурного Кызыл-Ирмака стоит закопченная саманная маслобойня. Она приносит Гамиду немалую прибыль, так как он подрядился поставлять масло для всех гарнизонов санджака[61]. Здесь с раннего утра пылает огонь под железным вращающимся барабаном, в котором поджариваются семена рапса и рыжика[62]. Гремит каменный каток. Возле огромного пресса хекают усталые люди.

Дым и чад выедают глаза.

Звенигора, Спыхальский и Квочка, упершись грудью в толстые дубовые бревна, катят по деревянному желобу громадный камень, круглый, как жернов. Камень перетирает семечки. Он желто-зеленый от густого, тягучего масла.

Арсен и Квочка молчат, а пан Спыхальский, тараща от натуги глаза, ухитряется подшучивать над работниками-каратюрками.

– Что, Юсуп, не байрам[63] ли у вас сегодня?

– Байрам.

– Что-то непохоже. Ты и сегодня такой же замасленный и закопченный дымом, как и всегда. Какой же это байрам?

– Молчи, гяур! – шипит старый, высохший Юсуп и грозит костлявым кулаком. – Не терзай сердце! Не то разозлишь – получишь по уху! Вонючий шакал! Ишак!

И Юсуп, и его товарищи злые с самого утра: даже в такой праздник Гамид заставил их работать. Какое ему дело до того, что правоверные не смогут вовремя совершить омовение и намаз[64]? Ему бы только масло давали! Ежедневно большими бочками его отправляют из Аксу во все концы округа. Плывет их работа и в чужие края, как ручьи в ливень, чтобы потом возвратиться золотой струйкой в карман хозяина.

Юсупа успокаивает Бекир.

– Придержи свой язык, Юсуп! Гяур правду говорит: Гамид, собака, уже на голову всем нам сел. Земля наших отцов и наша земля почти вся оказалась у него в руках. Чтобы построить лачугу, мы залезаем к нему в кабалу. Вот уже шесть лет на него работаю, как на каторге, а конца и не видно…

– А я отрабатываю отцовский долг, – сказал Реджеп, молодой длиннорукий человек, и сплюнул в сторону. – Как запрягся в пятнадцать лет, так и до сих пор… Думаешь, долг уменьшается? Куда там! Женился – пришлось одолжить у Гамида снова. Каждую зиму тоже одалживаю, чтобы не сдохнуть с голоду… И так без конца. Шайтан забери такую жизнь вместе с Гамидом! Говорят, возле Эшекдага опять появился со своими ребятами Мустафа Чернобородый… Плюну на все да пойду к нему!

– Сдурел ты, Реджеп? Шайтан помутил твой разум, несчастный! Узнает о таких словах Гамид, пропала твоя голова! – зашипел Юсуп и зло закричал на невольников, которые, прислушиваясь к разговору, остановились: – Крутите каток, проклятые собаки! Чего уши развесили?.. Грязные свиньи!

Невольники снова налегли грудью на перекладины. Заскрипел каток, зазвенели кандалы. Но вдруг снаружи донесся пронзительный крик. Все бросились к дверям.

По дороге от Аксу что есть сил бежала девушка с корзинкой в руке. Это была Ираз, дочурка Бекира. Ее догонял Осман и старался схватить за длинный белый шарф, перекинутый через плечо. За ними трусил на лошади Гамид и что-то кричал смеясь.

Бекир растолкал плечами товарищей и побежал навстречу. Хотя Осман был вооружен и на голову выше Бекира, маслобойщик налетел на него как ястреб и с размаху ударил кулаком по уху. Ираз вырвалась из рук охранника и вскочила в круг людей.

Ошеломленный неожиданным нападением, Осман поначалу растерялся. На его сытом круглом лице мелькнуло удивление. Но тут же лицо стало наливаться кровью. Телохранитель набросился на Бекира с нагайкой. Посыпался град тяжелых ударов.

– Стой, Осман, – унял его Гамид, подъезжая на красивом коне. – Я хочу поговорить с Бекиром. Оставь нагайку.

Осман, проклиная все на свете, отошел в сторону. Бекир тоже не хотел оставаться в долгу и обещал своему обидчику свернуть шею, желал сдохнуть, как паршивой собаке, или подхватить добрый десяток наихудших болезней.

– Да замолчите, шайтаны! – гаркнул на них Гамид, слезая с коня.

Бекир направился к маслобойне. Гамид не отставал от него.

– Я и не знал, что у тебя такая красивая дочка, Бекир, – говорил Гамид. – Сколько ей лет?

– Пятнадцать, ага, – мрачно ответил Бекир.

– Ты мог бы давно избавиться от долгов, если б послал ее на работу в замок. Она будет чесать и прясть шерсть или прислуживать в гареме…

Они остановились на пригорке.

– Йок! Йок![65] – воскликнул Бекир, порывисто поворачиваясь лицом к спахии. – Не трогай ее, Гамид-бей! Она еще молода, ей хватает работы и дома. У меня больная жена…

Но Гамид настаивал на своем.

– Ты уже много лет отрабатываешь то, что взял на строительство сакли, Бекир, а долг не уменьшается, ибо человек так создан Аллахом, что должен есть и пить… А тут ты сразу избавишься от долга, как от надоевшей болячки! Подумай!

– Я сам отработаю тебе свой долг, Гамид-бей! Буду работать еще два года, но дочь в замок не отдам! Это не место для молодых девушек!

Гамид вспыхнул.

– Думай, что говоришь, Бекир! – зашипел он со злобой. – Рано или поздно ты все равно пошлешь ее ко мне. Долг давно просрочен… Ну, чего ты упираешься? Одумайся!

– Нет, Гамид-бей, этому не бывать! – решительно ответил Бекир. – Все знают, что девушек, которые служили в замке, никто не берет замуж! Зачем ты хочешь сделать несчастными сразу четырех человек: меня, мою жену, дочку и ее жениха Исмета?

– Поганая собака! – заверещал спахия. – Ты еще пожалеешь! Я не забуду твоих слов!.. Паршивая свинья, вонючая гиена, как ты смеешь болтать такое о своем господине?.. Даю тебе неделю для уплаты долга! Если не уплатишь или не отработаешь вместе с женой и дочкой, я выброшу тебя из дома и выгоню из Аксу!

– Ла хавла![66] – поднял вверх руки Бекир. – Пусть будет так, как суждено быть. Но дочь я тебе не отдам! Ты сможешь ее взять, только если я умру, Гамид-бей! Таково мое последнее слово.

Бекир произнес это так решительно, что все с удивлением посмотрели на него. До этого времени он никогда ни в чем не перечил ни Гамиду, ни телохранителям, которые постоянно сопровождали хозяина. Поэтому Гамид, считая Бекира умным и опытным маслобойщиком, назначил его старшим над другими батраками и невольниками. Работу свою тот выполнял старательно, и Гамид был доволен им. Теперь Бекира трудно было узнать: глаза горят, кулаки сжаты, скажи ему еще хоть слово – в горло вцепится!

Гамид ничего не ответил. Только пристально посмотрел на Ираз, испуганно выглядывавшую из-за плеч работников, вскочил на коня и, нахлестывая нагайкой, погнал его галопом. Осман поспешил за хозяином.

– Собака! Жирная свинья! – прохрипел Бекир. – Я свободный турок, а он хочет превратить меня в раба. Он хочет посягнуть на честь моей дочери и на мою честь! Но мы еще посмотрим, чья возьмет! Неспроста появился в наших краях Мустафа Чернобородый: может, найдет он тропинку и к замку Аксу!

– Хвалилась курка, что будет на байраме у турка, да и вправду побывала – зажаренной на столе! – охладил его запал Юсуп. – Напрасно ты раздразнил этого дикого вепря! Теперь не жди от него пощады. Нужно было обойтись ладком – вот и перестал бы приставать к Ираз. Он правоверный, и сердце у него такое же, как и у нас…

– Зверь он, а не человек! И сердце у него каменное! – воскликнул Реджеп. – Кол ему в бок – и весь с ним разговор!

Бекир обвел всех долгим мутным взглядом и сразу же сник, приуныл. Плечи опустились, на лице появилась виноватая улыбка.

Он подошел к Ираз, обнял ее за плечи, словно желая защитить от беды, взял корзинку с едой и тихо сказал:

– Посиди здесь в холодке и подожди меня – домой пойдем вместе!

Девушка села на скамье под стеной маслобойни, а работники, толпясь в низенькой узкой двери, начали заходить в помещение.

«Вот какая она, Туретчина, – подумал Арсен, положив закованные руки на балку и налегая на нее грудью. – И тут, как и у нас, оказывается, – бедные внизу, а богатые наверху! Правда, стиснув зубы, молчит, а кривда, бесстыжая, распоясалась и слепо, нахально шагает по хребтам человеческим».

За те несколько недель, что Арсен работает в маслобойне, он окреп после пребывания в подземелье, выспросил у Бекира, каким путем удобнее и быстрее можно добраться до моря, и начал подумывать о побеге. Его ничто не пугало: ни невзгоды в дороге, ни преследования, ни даже гибель. Хотелось одного: чтобы к тому времени не было дома Гамида. Но хозяин, по всей видимости, пока никуда не собирался уезжать. И это осложняло осуществление предполагаемого побега.

2

Вечером, когда Бекир привел невольников в крепость, Осман рассвирепел. Даже в сумерках было видно, как злобно блеснули его круглые глаза. Он толкнул Бекира в спину, гоня его со двора.

– Прочь отсюда, нечестивец! И не смей совать сюда свой кривой нос, красномордый лис!

У Бекира и вправду нос смотрел немного набок, а пропитанное маслом лицо отдавало красной медью.

Бекир огрызнулся:

– Убери руки, Осман, а то они у тебя слишком длинные!

– Не собираешься ли укоротить? А? – Он снова толкнул Бекира в спину, да так, что тот отлетел к воротам. – Иди, иди, там я тебе покажу, сколько весит мой кулак!

Ругаясь, Осман вытолкал Бекира за ворота. На некоторое время невольники остались одни. Пан Спыхальский и Квочка сели в изнеможении под стеной на каменную плиту, а Арсен отошел в сторонку и остановился под окном, где как-то видел Адике.

Потом девушка появилась в окне еще раз и, как ему показалось, сделала рукой какой-то знак. Но тогда надсмотрщики быстро загнали невольников в погреб, и он так и не понял, что же она хотела ему сказать. Приветствовала его? Или еще раз благодарила за спасение? А может, поманила, чтобы подошел ближе, и опять бросила бы кусок пирога?

В окне промелькнула легкая тень. Адике! Из-под покрывала показалась белая ручка, и на землю упала какая-то маленькая черная вещь.

Арсен оглянулся – не следит ли кто? Потом быстро нагнулся. Сердце радостно екнуло: ключ от кандалов! Он быстро спрятал его в карман и с притворным равнодушием стал рассматривать галерею, в душе надеясь увидеть ту, которая ради него так рисковала. Но в окне уже никого не было. Девушка исчезла.

Окрыленный радостной надеждой на освобождение, он не обращал внимания на ругань и тумаки, которыми разозленный Осман загонял их в погреб. В голове не умолкая звенела мысль: «Скоро окажусь на свободе! На свободе! А там все будет зависеть от удачи. Только бы добраться до моря! Должен же я выполнить наказ Сирко! Обязательно должен!»

– Что ты так радехонек? – спросил Квочка.

– Видать, припомнил, как год назад угощали его варениками со сметаной… Теперь приятно облизнуться, проше пана! – засмеялся Спыхальский.

В погребе зашелестел смешок, но Арсен не обиделся. Улегся на свое место под оконцем у стены, положил под голову руку и задумался. Пора серьезно обмозговать возможные варианты побега. Бежать – одному! Поймают – никто не упрекнет его. Выжгут глаза – ему одному. Да и пройти всюду, спрятаться одному легче… А главное – ему доверено такое важное задание кошевого! Не выполнив его, он не может, не имеет права возвратиться на родину!.. Ключ же обязательно оставит товарищам. Захотят бежать – пускай воспользуются!..

Он попробовал представить себя без кандалов – и легкая улыбка оживила его усталое лицо. Отяжелевшие веки неудержимо смыкались. Расслабленное тело приятно ныло… Вдруг в сознании зримо возникла стройная фигурка Адике, он протянул к ней руки, пошел навстречу… но тут же споткнулся и рухнул в какую-то черную бездонную пропасть…

На следующий день, к полудню, стала собираться гроза. Воздух навис тяжелый и душный. На юге в горах громыхало. Небо закрыли черные, с багряно-бурым отсветом тучи. Их то и дело разрывали ослепительно-белые молнии. И хотя над Аксу ярко светило солнце, батраки-каратюрки забеспокоились.

– Будет сель, – сказал Реджеп. – Надо скорее идти домой, пока не поздно.

Арсен не знал, что такое сель и почему так встревожились турки.

– И вправду будет сель, – подтвердил Бекир и, глянув на кучу поджаренных семян, добавил: – Давайте быстрее закончим и пойдем. Не можем же мы бросить все это так!..

– А почему бы и нет? – спросил Реджеп. – Не твое же… Пускай лежит до завтра! Шайтан его не заберет!

– Если бы не вчерашняя ссора, – ответил Бекир. – Теперь опасно… Узнает Гамид, будет мне еще хуже. Впрочем, я вас не держу, идите. Мы с урусами сами закончим…

Когда все ушли, Бекир горячо взялся за работу. Он летал, будто на крыльях. Мгновенно насыпал семечки в полотняные мешочки, закладывал их под пресс. На его круглой бритой голове выступил обильный пот. Загоревшее худое лицо пылало.

Невольники не отставали от него. Бекир всегда хорошо к ним относился, и им хотелось помочь ему в беде. Все же работу закончили только перед вечером. Пока добрались до селения, на землю опустились сумерки.

Селение, где жил Бекир, лежало на противоположном берегу небольшого тихого ручья Аксу, который впадал в Кызыл-Ирмак. Его всегда переходили вброд или по большим серым валунам, выступавшим из воды. А теперь он превратился в глубокий бурный поток, кативший камни, несущий на своих волнах вырванные с корнем деревья, кусты и всякий мусор.

Бекир опрометью кинулся к берегу, выкрикнув короткое слово:

– Сель!

Невольники тоже ускорили шаг. Перед ними открылась жуткая картина. Весь левый, низинный, берег Аксу с одноименным селением был залит грязной водой. Бешеный поток рушил глиняные халупы и хлевы каратюрков, уносил на себе их бедняцкий скарб. Оттуда долетали крики отчаяния, рев обезумевшей скотины.

Так вот что такое сель!

Арсен с товарищами подошел к Бекиру, который стоял над водой, сжав голову руками. В черных глазах застыло безмерное отчаяние.

– О Аллах, там у меня остались больная жена и дочка! – простонал он. – Сель подступает уже к нашему дому! Еще минутка – и его снесет… Слышите, как кричат люди? Они выносят самое необходимое, выгоняют скот… А кто поможет моим?

– Люди и твоим помогут, – утешил его Звенигора.

Но Бекир безнадежно махнул рукой.

– Ты сам видел, как помогли мне мои соседи. Поднялись и пошли, а я для них хоть и не будь… Нет, надо перебираться на ту сторону! Да поможет мне Аллах – я хорошо плаваю… И здесь, кажется, не так глубоко. А вы, – обратился он к невольникам, – идите в замок сами… Вы же не убежите, правда?

Он шагнул в бурлящую муть и с опаской начал медленно переходить речку. На середине споткнулся – и поплыл. Сильное течение подхватило, закружило, понесло в Кызыл-Ирмак. Бекир пытался плыть, но безуспешно. Его сносило на середину потока… Вдруг он пропал под водой. Потом сразу же вынырнул, и над шумом и ревом паводка пронесся полный ужаса крик:

– А-а-а!..

Этот крик ударил Арсена в самое сердце. Он бросился вниз:

– Куда? – крикнул Квочка. – Ты с ума сошел!

Но Арсен уже был в воде. Если бы год назад кто-нибудь сказал, что он, запорожец Звенигора, будет рисковать жизнью ради турка, он первый обозвал бы такого выдумщика дурнем. А вот довелось!

Ему повезло. Несколько валунов пронеслось мимо, но ни один не задел. Тяжелые кандалы тянули вниз, сдирали кожу на руках и ногах, но он не обращал на это внимания. Рассекал воду, не спуская глаз с того места, где последний раз видел тонущего. Широкая накидка, которую обычно носил Бекир, на этот раз хорошо услужила своему хозяину: среди волн мелькнули ее полы, и Арсен схватил их, а затем вытащил и Бекира. Почувствовав под ногами землю, Звенигора взял его на плечи и понес на ту сторону.

Бекир долго отплевывал воду, стонал. Потом открыл глаза. Увидев склоненное над собой лицо невольника, слабо улыбнулся:

– Спасибо, друг… Помоги мне подняться… Надо идти!.. Спасать своих!

Они пошли вместе. Переправляться назад через Аксу было бы безумием, и Арсен решил остаться здесь до утра.

Густели сумерки. На чистом небе загорались звезды. Вдали черными призраками вздымались громады гор. Из селения долетали крики людей, рев скотины и вой собак.

Бекир и Арсен свернули в узенькую боковую улочку. Здесь вода доходила уже до пояса. Кто-то маячил впереди и ругался, не находя в темноте дороги. Где-то на крыше жалобно мяукала кошка. По улицам, огороженным глиняными заборами, плыли разные лохмотья, солома, хворост.

За углом они столкнулись с темной фигурой.

– Это ты, Бекир? Торопись! У тебя несчастье…

– Какое? – кинулся Бекир.

– Исчезла Ираз.

– Утонула? О Аллах!..

– Нет, ее схватили люди Гамида.

– Люди Гамида?! Проклятье! – Бекир простер к черному небу руки. – Неужели это правда? О Аллах, как же ты допустил это!.. Как же ты не поразил громом тех вонючих шакалов?.. Моя Ираз, мое единственное утешение!..

Он ринулся вперед, охваченный отчаянием. Арсен едва поспевал за ним.

Еще издали они услышали женский плач. Бекир как безумный закричал:

– Гюрю, почему ты не уберегла Ираз? Как это случилось? Гнев Аллаха на твою голову, несчастная! Почему ты не уберегла Ираз?

Растрепанная мокрая женщина упала на грудь Бекира, забилась в безудержном рыдании:

– Я не пускала ее… Она сама вышла на Аксу стирать белье… О моя доченька!.. Там он ее и схватил…

– Кто?

– Осман… Кто же еще?

– Бешеный пес! А Исмет уже знает?

– Знает… Смотреть на него страшно! Прибегал спасать меня от селя. Вынес несколько узлов – все, что смог, и выгнал скотину… Да вот он снова идет!

К ним приблизился забрызганный грязью юноша. Не здороваясь, тихо спросил:

– Бекир-ага, об Ираз ничего нового не слышно?

– Ничего…

– Я убью Гамида!

– Нет, это я должен его убить, – сказал Бекир твердо.

– Тогда мы убьем его вместе! Я не успокоюсь до тех пор, пока не омою свои руки его бешеной кровью!

– Хорошо, сынок. Мы это сделаем вместе, – согласился Бекир.

Они стояли по пояс в воде и беседовали так, словно дело шло о покупке бычка или о поездке на базар.

– О чем вы говорите? – воскликнула Гюрю. – Не прибавляйте к одной беде другую! Спасайте, что осталось! Скоро все затопит…

Мужчины молча подняли мокрые узлы и двинулись в темноту ночи. Арсен с мешком в руке брел позади.

У подножья горы пылали костры. Суетились люди. Ревела напуганная скотина. Никто не спал.

Бекир опустил свою ношу возле костра Реджепа. Люди расступились, освобождая для него место. Все уже знали о горе Бекира и искренне сочувствовали ему и Гюрю. Даже черствый душою и набожный до фанатизма Юсуп воспылал гневом на Гамида.

– Не тужи, Бекир, – сказал он. – Аллах покарает этого разбойника! Наши слезы отольются ему на том свете втрое!

– Долго ждать до «того света». Они отольются ему кровью еще на этом свете! – воскликнул Исмет, отжимая мокрую одежду.

Юсуп пошевелил сухими губами, словно собираясь что-то сказать, но, так и не решившись, отошел молча в сторонку.

Гюрю трясла лихорадка. Она тяжело кашляла. Жена Реджепа дала ей сухую одежду, укутала в теплый шерстяной платок, но это мало помогло больной женщине. Глаза ее блестели нездоровым блеском, а на худых щеках выступили малиновые пятна. Она лежала вблизи огня и дрожала от холода, не отпускавшего ее высохшее тело.

Бекир держал руку жены в своих руках и чувствовал, что это конец. Давняя болезнь, которую вселил в нее шайтан, потеря любимой Ираз доконали бедную женщину.

– Гюрю, родная моя, радость моего сердца, – шептал он, всматриваясь безумным взглядом в измученное лицо жены. – Не покидай меня! Не уходи в страну предков! В страну райских снов!.. Мы еще разыщем нашу Ираз!.. Нашу щебетунью!.. Мы еще будем счастливы!.. Ты слышишь меня, Гюрю?

Гюрю слышала, но ответить не имела сил. По остывающим щекам скатывались скупые слезы, в отсветах пламени казавшиеся прозрачными каплями крови.

– Гюрю! – воскликнул Бекир. – Клянусь бородой Аллаха, я отомщу Гамиду за нашу Ираз и за тебя! Я больше не вернусь в Аксу, пусть будет проклято это место! Я помчусь к Эшекдагу!.. Там Мустафа Чернобородый собирает каратюрков-бедняков, чтобы отплатить нашим обидчикам!.. Ты помнишь Мустафу, Гюрю? Нашего бывшего бесталанного соседа… Он долгое время скрывался в чужих краях после неудачного нападения на спахию, а теперь вот снова появился здесь… Его сабля отыщет путь-дорогу к темени Гамида. И я помогу ему в этом. Аллах тому свидетель!

Гюрю зажмурила глаза и отрицательно покачала головой:

– Не проливай крови, Бекир. Аллах покарает тебя за это!

Но Бекир, возбужденный гневом и собственными жгучими словами, не слушал ее. Схватив Исмета и Реджепа за рукава, горячо зашептал:

– Мы зажарим Гамида на огне, как жирную дрофу! Вы слышите? Я должен увидеть, как он будет подыхать! Как станет просить у меня пощады! Но пощады не дождется! Не дождется – даже если Аллах потом ниспошлет на мою голову все кары, земные и небесные!.. Вы пойдете со мной, друзья?.. Ты, Исмет, пойдешь?

– Пойду!

По сухому блеску глаз и по плотно сжатым губам видно было, что он не отступится от своих слов. – А ты, Реджеп?

Реджеп молчал. Только выразительно посмотрел на жену, которая, отвернувшись, кормила младенца, а потом утвердительно кивнул головой.

Арсен вслушивался в этот разговор и с удивлением отметил про себя, что люди повсюду одинаковы в горе. Горе сближает их, раскрывает сердца. Подумал также и о том, что сейчас очень удобное время для побега. Ключ от кандалов в кармане. За ночь отойдет от Аксу верст за сорок – и ищи ветра в поле! Нужно лишь незаметно выйти из лагеря… Но, вспомнив о товарищах, оставил эту мысль. Нельзя, нужно обязательно передать им ключ. Может, еще кому улыбнется доля и посчастливится добраться домой? Впрочем, нет, должно быть, ни одного невольника, который не думал бы о побеге, об освобождении. Все мечтают о воле, все грезят ею. Он должен, обязан помочь товарищам.

Арсен сидел поодаль и, задумавшись о своем, уже не слышал, что говорит Бекир. Сон постепенно склонил отяжелевшую голову. Так, сидя, и заснул…

Проснулся от громких рыданий Бекира. Костер догорел. Потрескивая, тлели головешки. Вокруг толпились люди. Позади слышались вздохи и всхлипывания женщин.

Вскочив на ноги, Арсен посмотрел через головы. Там, в кругу, на черном саване, неподвижно лежала Гюрю. Возле нее, крича, бил себя в грудь Бекир.

На востоке занималась заря.

3

Сель сошел так же быстро, как и нахлынул.

Утром, когда взошло солнце, Арсен медленно шел по берегу Кызыл-Ирмака. Брел по жидкому илу, таща тяжелые кандалы.

Над рекой поднимался розовый утренний туман. Глухо рокотали мутные воды. Их шум напоминал рокот днепровских порогов.

Арсен остановился над обрывистым берегом, вдыхая полной грудью ароматный весенний воздух и любуясь обширными видами, открывавшимися вдали.

Вдруг за спиной послышался конский топот.

– Вот где он, Гамид-бей! – послышался радостный возглас Османа. – Поймали собаку!

Три всадника подскакали к Арсену.

– А я и не думал бежать, – сказал тот спокойно. – Вечером я спас Бекира, когда он чуть не утонул, переплывая Аксу. Там с ними и заночевал…

Но Гамид зло закричал:

– Не выкручивайся, гяур! Никто не заставлял тебя спасать Бекира. Пускай бы тонул, собака!.. Ты знал, что каждый вечер должен быть в замке! Тебя ничему не научил каземат? Ты заставил нас всю ночь искать тебя, негодяй!.. Эй, Осман, отрежь ему на первый раз ухо! Это будет напоминать, что он всего лишь раб. Да и другим будет наука!

Осман схватил невольника за руку, ему на помощь ринулся Кемаль, на ходу вынимая из-за пояса небольшой кривой кинжал.

Арсен бросил быстрый взгляд вокруг, как бы ища спасения, и вдруг, оттолкнув от себя Османа, прыгнул с высокого берега вниз, в рыжие воды Кызыл-Ирмака.

– Держи его! Лови!.. – орал Гамид, приподнявшись на стременах. – Осман, Кемаль, растяпы, догоните собаку!

Но быстрое течение подхватило беглеца и вынесло на середину реки. Телохранители бежали по берегу, кидали камни. Но не попадали. Они, очевидно, жалели, что не взяли с собой луков или пистолетов. Теперь только стрела или пуля могли догнать невольника.

Посреди реки Арсен почувствовал под ногами каменистую отмель. Это оказалось очень кстати: как бы хорошо он ни плавал, железо тянуло на дно. Подхватив рукою цепь, чтобы не цеплялась за камни, перебежал мель и остановился передохнуть.

Гамид кричал с берега:

– Все равно тебе не убежать, раб! Возвращайся назад, пока не поздно! Не то поплатишься жизнью!..

Арсен не отвечал. Молча смотрел на разъяренного спахию, бесившегося на другом берегу, шагах в пятидесяти, от гневных мыслей сильнее забилось сердце. В короткое мгновение сплелось в сознании все то мерзкое, что узнал про спахию от других, что сам претерпел от него, и он содрогнулся. Почему до сих пор никто не убил эту гнусную тварь? Этот негодяй всюду сеет только горе, всем приносит несчастье и всегда выходит сухим из воды!

Он погрозил Гамиду кулаком, подобрал цепь и снова бросился в бурлящее течение узкого, но опасного потока.

Противоположный берег был мрачным и пустынным. Нигде ни души! Над самой водой нависали дикие скалы, поросшие кое-где кустами кизила и дрока.

Звенигора выбрался наверх. Гамид все еще гарцевал на другом берегу, а телохранители, подбежав к маслобойке, снаряжали челн. Скоро они переплывут на эту сторону. Теперь надежда только на собственные ноги! Быстро достав ключ, Арсен отомкнул замок кандалов, забросил их в густые кусты и, не мешкая, кинулся наутек.

Он бежал, изредка переходя на шаг, до самого полудня без отдыха, не чувствуя ни усталости, ни голода. Страх подгонял его. Он опасался преследователей и случайных встречных, которые могли задержать его, боялся заблудиться и вернуться назад к реке или сорваться со скалы и сломать ногу или руку. Теперь, когда он вдохнул свежий воздух свободы, когда забрезжила надежда вырваться из неволи, он боялся любой неожиданной помехи, которая могла все свести на нет…

Шел без отдыха до самого вечера. Обошел стороной два селения, незамеченным пробрался вдоль виноградников, где работали несколько женщин и подростков, пересек сухой неприветливый горный кряж и, наконец, остановился на ночлег в роще. На толстом развесистом дереве соорудил из веток и листьев нечто вроде гнезда и, хотя донимал голод, заснул крепким, беспробудным сном.

Проснулся, когда всходило солнце. Лес звенел птичьим гомоном. Не медля ни минуты, спустился на землю, пожевал горьковатую – с росою – траву, чтобы унять жажду, и пошел навстречу солнцу.

Местность начала понемногу меняться. Горные хребты остались позади. Перед беглецом открылась холмистая равнина, на которой кое-где торчали кусты колючего терновника или молодой полыни. Арсен не торопился. Погони не было, да, похоже, и не будет, – должно быть, преследователи потеряли след.

Вторую ночь провел в пещере, заложив вход каменными глыбами, так как вокруг слышался вой гиен и шакалов. Сон был некрепкий, с кошмарами, но все же немного восстановил силы, а хмурое утро вселило надежду, что пойдет дождь.

Взобравшись на крутую вершину, Арсен осмотрелся. Позади синели горы, но, хотя там была вода, возвращаться к ним было и далеко и опасно: можно нарваться на преследователей. Впереди – бесконечная пустыня, сухая, безлюдная. Лишь слева, в далеком мареве, невысокие горы. Ну что ж, туда! Там, наверное, можно найти воду и пищу. В них теперь спасение. Особенно – в воде. Итак, только туда!

Шел быстро. По пологим склонам сбегал рысцой. С надеждой поглядывал на серое облачное небо, ждал от него хоть капли дождя. Но тучи бледнели, таяли, и вскоре сквозь них блеснули первые утренние лучи солнца.

В полдень Арсен почувствовал, что дальше идти не сможет. Внутри все жгло нестерпимым огнем. В висках стучит горячая, как расплавленное олово, кровь. Безжалостное солнце отбирает у тела последние капли влаги, немилосердно печет неприкрытую голову. Ноги подкашиваются, отказываясь нести отяжелевшее тело.

Но он не останавливается. Нет, нет, только не останавливаться, не упасть, это – смерть!

Ему мерещится, что он лежит где-то здесь, на каменистой, раскаленной, как огонь, земле и к нему подкрадываются шакалы и гиены. В руках и ногах нет сил подняться, отогнать зверей, которые только и ждут той минуты, когда можно будет полакомиться нежданной добычей. Потом прилетят орлы-стервятники, расклюют то, что останется от зверей, и разнесут белые кости в разные концы пустыни. Бр-р-р!..

Нет, ему никак нельзя здесь погибнуть! Где-то далеко, далеко, на Украине, его ждет мать. Выходит на высокий курган над Сулою и долго смотрит в степь – не едет ли Арсен, ее сын любимый, ее надежда?.. Потом молча спускается вниз, к хате, разговаривает с дедом и Стешей. Наконец, ложится спать. Но сон медлит, не идет к ней, тоска обвивает ее сердце, а непрошеные горючие слезы до утра выедают глаза… Нет, он должен одолеть все, даже смерть, должен идти дальше, чтобы наступил тот радостный день, когда улыбнется от счастья мать и ласточкой кинется сыну на грудь!..

Ему нельзя бесследно уйти из жизни еще и потому, что на совести лежит тяжким камнем долг перед кошевым Сирко, перед всем сечевым товариществом. Ведь как полагался на него кошевой атаман! Как надеялся, верил, что поездка будет удачной, что Арсен и брата из неволи выкупит, и важные вести привезет из Турции… Но человек предполагает, а Бог располагает! Вместо счастливого возвращения сам попал в неволю, как птица в силок. Что теперь думает о нем кошевой? Проглядел глаза? Надеется? Ждет? Напрасно: не скоро доведется казаку ступить на родную землю. Да и доведется ли? А все из-за Чернобая!

Чернобай – вот еще кто крепко держит его на этом свете! Жгучая ненависть распирает грудь, толкает все вперед и вперед! Выжить, вернуться, чтобы встретиться с изувером с глазу на глаз!

Арсен вытирает грязным рукавом лицо, облизывает потрескавшиеся губы распухшим, словно войлочным, языком и упрямо идет дальше…

На четвертый день, после полудня, совсем обессилев, он вскарабкался на гребень горы и увидел широкую отлогую долину, на противоположной стороне которой паслась большая отара овец.

Сердце радостно забилось… Там люди! Там есть вода! Пастухи никогда не отходят далеко от нее. Поблизости, наверное, колодец или ручей, где они поят овец.

Он остановился и перевел дух. На радостях чуть ли не сразу бросился вперед, но вовремя смекнул, что и с пастухами встреча может плохо кончиться для него. Пастухи, конечно, вооружены луками, пиками, ножами, а у него только голые руки, да и те отказываются ему служить от усталости, голода и жажды.

Казак превратился в охотника, выслеживающего дичь. Осторожно, прячась за каждый кустик, за каждую глыбу, что попадались по пути, стал окольным путем приближаться к отаре. В голове гудело, руки и ноги дрожали. Но он полз все ближе и ближе.

Разумней было бы свернуть в сторону и соседней долиной обойти пастухов, но Арсен чувствовал, что на это у него уже не хватит сил. К тому же над костром он увидел закопченный казанок, из которого доносился необычайно приятный, щекочущий запах вареного мяса. Этот запах дурманил беглеца и манил к себе.

Почти полчаса потратил Звенигора на то, чтобы незаметно приблизиться к костру. Подкрадывался с подветренной стороны, чтоб не учуяли собаки. Наконец, зажав в руке острый камень, притаился за глыбой известняка, выжидая удобный момент, чтобы ударить пастуха по голове.

Бородатый пожилой пастух в поношенном джеббе и островерхом войлочном кауке помешивал длинным блестящим ножом в котелке. Потом, отложив нож в сторону, вытащил из кожаной торбочки узелок, наверное с солью, и начал подсыпать в варево, мурлыкая какую-то песенку.

Наступило самое подходящее время для нападения. Занятый своим делом, пастух не слышал тихих, крадущихся шагов. Арсен на мгновение замер, как бы собираясь с силами. Медленно занес над головой бородача камень. Но тут его словно толкнуло что-то в грудь; рука с камнем дрогнула и опустилась вниз. До сознания дошла родная, знакомая еще с детства песня:

Он весь подался вперед и глухо вскрикнул:

– Брат!.. Земляк!

Пастух от неожиданности выронил узелок с солью и обалдело смотрел на камень, упавший к ногам незнакомца.

– Свят, свят, свят! Животина ты или сатана… сгинь, нечистая сила! – бормотал тот, отступая назад.

Арсен с удивлением и радостью узнал в пастухе Свирида Многогрешного. Поспешил успокоить его:

– Не бойся, дядько Свирид, я такой же невольник, как и ты… Помнишь запорожца Звенигору?.. У Гамида, будь он проклят, погибали вместе… А сейчас помираю от жажды… Пить!.. Ради всего святого, дай попить! Потом все расскажу…

Пастух, все еще опасливо поглядывая на оборванного, обросшего незнакомца, в котором с трудом узнавал дюжего запорожца, вытащил из-под кошмы овечий бурдюк и деревянную чашку, налил синеватого овечьего молока, разбавленного водой.

– Пей, это айран…

Арсен жадно припал к чашке, одним духом опорожнил ее. Айран отдавал запахом бурдюка, но был прохладный, кисловатый и хорошо утолял жажду. После четвертой чашки почувствовал облегчение. Огонь, который жег грудь, стал затухать.

Он сел возле костра. Теплая, пьянящая истома разлилась по всему телу. Из котелка пахло вареным мясом и лавровым листом.

Арсен втянул ноздрями ароматный запах, предвкушая сытый обед. Заметив это, Многогрешный крикнул напарнику, который находился возле отары:

– Эй, хлопец, иди обедать!

Через несколько минут подошел второй пастух. Арсен даже руками всплеснул: перед ним был Яцько.

– Ты-то как сюда попал?

Паренек сразу узнал казака. Глаза его загорелись от радости, словно встретил родного отца.

– Нас Гамид подарил своему зятю Ферхаду. Боялся я, когда уходил от своих; думал, совсем пропаду. Но вышло к лучшему. Меня поставили подпаском к дядьке Свириду. – И тихо добавил: – Дядька Свирид стал потурнаком…[67] Поэтому поблажка ему. Видишь, без надсмотрщиков ходим, имеем что поесть и попить, кандалы на руках и ногах не носим… А другим невольникам – беда! Работают, как волы, а живут в ямах, как звери…

Тем временем Свирид Многогрешный вывалил из котелка на потресканное и довольно-таки грязное деревянное блюдо тушеную баранину, бросил на землю засаленную бурку.

– Подсаживайся, земляк! Чем богаты, тем и рады.

Арсену показалось, что он никогда в жизни не ел ничего вкуснее. Пастухи подкладывали ему куски мяса побольше и помягче и подливали в его чашку кисловатый айран. Когда Арсен утолил голод, он рассказал землякам о бегстве от Гамида и о мытарствах в пустыне. Удивлению пастухов не было границ. Яцько с восторгом смотрел на Звенигору. Узнав, что он за три дня пересек безводную пустыню, воскликнул:

– Не может быть! Тут почти пятьдесят фарсахов! Это нагорье турки называют Кара-шайтаном – Черным чертом, так как немало смельчаков погибло там.

– Мне, братцы, повезло – набрел на вас, – улыбнулся Арсен. – Иначе бы и я сложил голову…

После сытного обеда его клонило ко сну. Глаза слипались, голова падала на грудь. Многогрешный это заметил:

– Э-э, друг, тебе не только попить и поесть надо, но и отоспаться. Постелю-ка я тебе в холодочке, и спи на здоровьице!

Он бросил под скалой кошму, в изголовье подложил джеббе. Арсен лег, с хрустом расправил измученное тело.

– Разбудите, в случае чего, – едва успел, проваливаясь в сон, попросить пастухов.

Проспал он чуть ли не сутки и проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел перепуганное лицо Яцька.

– Арсен, вставай! Беги скорей за скалы! Хозяин наш едет, Ферхад! – шептал паренек.

Сон – как рукой сняло. Вскочил на ноги, хотел бежать, но было поздно. К ним галопом подъехал молодой круглолицый турок на темно-гнедом коне. Арсен сразу узнал Ферхада. На нем была дорогая одежда из тонкого синего сукна, на голове – белый тюрбан, на боку – кривая сабля, усыпанная драгоценными камнями, за поясом – пистолеты с инкрустированными перламутром рукоятками. Конь тяжело поводил вспотевшими боками: всадник, видно, любил быструю езду или же спешил.

– О, Ферхад-ага! Салям! – поклонился Яцько. – Вы один? Что заставило уважаемого хозяина ехать на пастбище? Где же телохранители?

– Они поскакали к другим отарам… А я – сюда, размять застоявшегося коня, – проскрипел Ферхад. – Гоните отару домой! Приехал покупатель – будем продавать. Да не мешкайте! Слышите?

– Слышим, – ответил Яцько.

Ферхад соскочил с коня.

Не обращая внимания на Арсена – по-видимому, принял его за Свирида, – Ферхад бросил повод Яцьку. Прошелся у костра, разминая ноги, и только тогда заметил незнакомца. Лицо его вытянулось от удивления. В глазах мелькнуло подозрение. Он положил руку на эфес сабли и строго спросил у Яцька:

– Это кто?

Яцько замялся.

– Это прохожий, – сказал он неуверенно и показал рукой в сторону пустыни. – Оттуда пришел…

Ферхад пристально оглядел обросшее лицо беглеца, пыльную одежду и разбитую в клочья обувь. Его явно не удовлетворил ответ невольника. Он подошел ближе, вытянув вперед скуластое лицо, словно хотел обнюхать незнакомца.

– Кто ты?

– Я погонщик мулов в караване одного купца из Болгарии. Отбился от каравана и чуть не погиб в пустыне.

– О, гяур… – процедил турок. – Может, ты просто беглец-невольник? А? Ну-ка, покажи руки!

Он внезапно схватил Арсена за рукав, подвернул его и увидел багряно-сизые рубцы от кандалов.

На какое-то время турок растерялся и отпрянул. Этим воспользовался Арсен. Сильный удар в челюсть свалил Ферхада на землю. Выхватив у него из-за пояса пистолет, казак ударил врага рукояткой по голове. Ферхад вскрикнул и затих.

Все произошло так неожиданно, что Яцько успел лишь ахнуть:

– Ой, беда! Что же теперь будет?

Из долины к ним бежал, расплескивая из деревянного ведра овечье молоко, Многогрешный.

Арсен сбросил с себя тряпье и быстро переоделся в дорогую одежду Ферхада, прицепил саблю, засунул за пояс пистолеты. Когда прибежал Многогрешный, то сначала не узнал казака, приняв его за незнакомого турка, и начал голосить над телом хозяина. Но вскоре заметил, что хозяин лежит почти голый. Он ошалело глянул на Звенигору.

– Что ты наделал, разбойник? – налетел с кулаками пастух. – Теперь же нас живьем съедят! Ты сел на коня – да ищи ветра в поле! А нас… Идолище проклятый, ты даже помыслить не можешь, какие муки придумает нам хозяин! Он выпустит из нас всю кровь – капля по капле! Из живых кишки вытянет, выжжет глаза, отрежет уши, вырвет язык!.. Никто же не подтвердит, что это не мы с Яцьком убили Ферхада. Вся вина на нас падет! Не сегодня, так завтра нас схватят как шакалов и замучают до смерти… О-о!..

Яцько стоял рядом растерянный и молча следил, как дядька Свирид то выговаривал Звенигоре, то кидался к телу хозяина, то бил в отчаянии себя в грудь, рвал на голове волосы. Арсен с усмешкой наблюдал за переживаниями Многогрешного, но это вскоре ему надоело.

– Довольно, старик!.. Замолчи! – гаркнул наконец сердито. – Нашел родича, черт бы его забрал! Неужто до смерти нанялся к нему в батраки?

– До смерти? – переспросил встревоженно Многогрешный и захлопал маленькими покрасневшими глазами. Но, видя, что Звенигора по крайней мере не собирается его бить, снова поднял голос: – До смерти или нет, а раньше срока никому помирать не охота. Ежели тебе, запорожец, захотелось к чертям в пекло, то других незачем за собой тянуть!..

– Почему в пекло? Бегите вместе со мной! Глядишь, судьба улыбнется – вернемся домой, к своим!

– У глупого попа и молитва глупа! – вновь рассердился Многогрешный. – Ты что, совсем рехнулся, парень? Отсюда никто еще не убегал. Шутка ли – полсвета отмахать, чтобы до дому добраться. И всюду ждут тебя опасности: непроходимые моря и реки, военная стража и каждый вооруженный турок, голод и жажда! Легко сказать – бегите! А ты подумал, как это сделать?

Но тут вмешался Яцько:

– Хочешь не хочешь, дядька Свирид, а бежать придется! Сам же говоришь – замучает хозяин…

– И ты туда же? – окрысился на паренька Многогрешный. – Дурень, мы здесь почти на свободе, сыты, одеты… Что тебе еще надо?

Арсена охватило негодование. Так вот как запел этот проклятый потурнак! Плевать ему на свободу, на родную землю! Ему бы брюхо набить бараниной, а там пропади все пропадом! Эх, тяпнуть бы саблей по дурной голове, чтоб треснула, как переспелая тыква! Да нельзя – пользовался его гостеприимством. Поэтому ответил сдержанно:

– Воля всем нужна, дядька Свирид. Неужто не тянет тебя домой, к детям, к жене, к родным? А если и нет их, то просто в наши обширные степи, где пахнет чабрецом и пшеницей, любистком и медоносной гречкой…

Многогрешный поскреб лохматый затылок. На какое-то мгновение в глазах вспыхнул огонек, как воспоминание о давно утраченной жизни, но сразу же потух. Снова на Звенигору смотрели исподлобья маленькие злые глазки.

– Не баламуть души, запорожец! Иди себе прочь, с глаз долой!

– Ну и пойду. Оставайтесь! Пропади вы пропадом! – воскликнул в сердцах Арсен и вскочил на коня.

– Подожди! – кинулся к нему Яцько. – Я тоже с тобой!

Он прыгнул на круп коня позади Звенигоры, и они быстро исчезли с глаз ошеломленного Многогрешного, который, понурив голову, продолжал стоять над распростертым телом своего хозяина.

1

Несколько дней Арсен и Яцько петляли по горным хребтам и долинам, пока добрались до зеленых склонов Кызыл-Ирмака.

Наточив на камне кинжал, Арсен побрил себе голову, подрезал бороду и стал похож на турка. Красивая одежда Ферхада очень шла ему. Худощавое лицо с густыми темно-русыми бровями и носом с горбинкой было красиво и горделиво. Встречные каратюрки, завидев вельможу, издали кланялись ему чуть не до земли.

На многолюдных дорогах бо́льшую часть пути Яцько шел пешком, привязанный к седлу. Он изображал из себя раба и, если вдали появлялись прохожие, понуро плелся впереди коня. Тогда Арсен покрикивал на него по-турецки и замахивался нагайкой. А когда они сворачивали на безлюдную горную тропинку, паренек тоже влезал на коня и они мчались вскачь.

Туго набитый золотыми монетами кошелек Ферхада открывал перед путниками двери придорожных харчевен. Никто не смел приставать к знатному страннику с расспросами, кто они и куда едут. Это навело Арсена на мысль: пересечь таким образом всю Турцию и добраться до Черного моря.

На правый берег Кызыл-Ирмака они переправились паромом. Теперь дорога шла над рекой: то уходила в горы, то сбегала к реке. С утра до вечера беглецы упрямо продвигались на север и за два дня успели оставить за собой добрых двадцать фарсахов пути.

Однажды, когда дорога проходила по узкому ущелью, наперерез им из зарослей выскочило несколько вооруженных людей.

Арсен осадил коня. Черные, мрачные фигуры с короткими ятаганами и острыми пиками в руках кинулись к нему. Передний схватил коня за уздечку, двое наставили пики.

– Слезай, эфенди! – приказал передний, великан с черным, рябым, не то от оспы, не то от окалины, лицом. – Приехали!

Арсен спрыгнул на землю, но едва успел наградить тумаком нападающих, как его обезоружили и связали за спиной руки. Яцько стоял сбоку – о нем все забыли. Заметив, что на него не обращают внимания, паренек потихоньку отступил к обочине и юркнул в кусты.

Не дав пленнику опомниться, ему накинули на шею аркан и потащили вверх по еле заметной лесной тропинке.

Поднимались долго. Сзади вели коня. Впереди и по бокам шла стража с пиками.

Наконец отряд остановился на берегу небольшого горного озера. Здесь сновало много вооруженных людей. Под скалами стояли серые шатры из кошмы. Горели костры. Над ними на треногах висели казаны.

Посреди поляны, перед пещерой на цветном ковре сидело несколько человек. Арсена подвели к ним. Они с интересом осмотрели его богатую одежду и оружие, которое воины положили перед ними на ковер.

– Кто ты? – спросил чернобородый мужчина средних лет, судя по одежде и оружию, главный здесь.

– Сначала развяжите, – мрачно сказал Арсен, чувствуя, как немеют туго затянутые руки.

Чернобородый кивнул охране, и кто-то кинжалом разрезал веревки.

– Кроме того, я хотел бы знать, к кому я попал и на каком основании меня задержали.

– Эфенди, у тебя, видимо, Аллах отнял разум! – повысил голос Чернобородый. – Твое время спрашивать прошло. Теперь отвечай, кто ты? Как твое имя?

– Я невольник. Запорожский казак, если вам хочется знать точнее.

– О! – Чернобородый многозначительно поднял указательный палец. – Пленник, по-видимому, со страха спятил или насмехается над нами. Но хитрит он напрасно! Ведь его имя выбито на этом оружии, которое отобрали у него мои воины. Не так ли, достопочтенный эфенди Ферхад?

– Я не Ферхад… – начал было Арсен, но Чернобородый перебил его:

– Сказки нам не рассказывай! Уж если ты вздумал одурачить нас, Ферхад, то придумай что-нибудь правдоподобней. Какой же простак поверит тебе, что у беглеца-невольника будет в распоряжении чистокровный конь, дорогое оружие, прекрасный наряд да в придачу туго набитый динарами и курушами[68] кошелек?

«Что ему ответить? – подумал Арсен. – Что я убил Ферхада и забрал его вещи? Но кто знает, как посмотрит на это Чернобородый… Не прикажет ли повесить за убийство?.. Однако настаивать на своем, не объясняя, откуда у меня вещи и оружие Ферхада, тоже опасно… Куда ни кинь, всюду клин… Лучше говорить правду!»

– Я убил Ферхада и воспользовался его вещами, – сказал твердо. – И если хотите судить меня, то судите за мою вину, а не за чужую.

– Это что-то новое, – насмешливо промолвил Чернобородый и обратился к своим помощникам: – Как, друзья, поверим ему на этот раз?

– Я поверю ему лишь после того, как он окажется в петле, собака! – воскликнул рябой великан, руководивший нападением на дороге. Он зло взглянул на Звенигору опухшим после стычки глазом.

– Я тоже не верю, – вставил один из сидевших на ковре рядом с Чернобородым. – Мы все слышали о жестокости Ферхада. Теперь узнали и о его лживости… Я предлагаю допросить его огнем. Посмотрим, что запоет спахия, когда станцует босыми ногами на раскаленной жаровне…

– Да! Да! – закивали головами остальные. – Допросить огнем!

Звенигора побледнел.

Чернобородый хлопнул в ладоши – к нему подбежал молодой воин, дежуривший поблизости.

– Принеси жаровню!

Вскоре принесли жаровню с горящими углями и кузнечные принадлежности – клещи, молоток, железный прут. К жаровне подошел великан с подбитым глазом, положил железо в жар.

– Ну, сейчас Ахмет Змея заставит его заговорить! Он развяжет ему язык! – послышались голоса.

Арсен рванулся из крепких рук стражи, но его ударили чем-то тяжелым по голове, а на шею накинули петлю аркана.

«Ну вот, – подумал, – попался как кур в ощип. Попробуй теперь, освободись!»

– Начинай! – приказал Чернобородый.

Пленника подтянули арканом к жаровне.

– Стойте, стойте! – закричал он. – Клянусь, я не Ферхад! Я запорожец! Невольник!..

– Прижгите его! Сразу запоет по-другому! – выкрикнул кто-то из свиты Чернобородого.

Ахмет Змея схватил из жаровни клещами раскаленное железо и приблизил его к ногам Арсена. На лице кузнеца, почерневшем от въевшейся копоти, на миг промелькнула растерянность.

Ему впервые приходилось пытать человека, и он еще не освоился со своей новой обязанностью. Но на него были направлены властные взгляды Чернобородого и других главарей отряда: они заставляли, приказывали. И кузнец, зажмурив глаза, медленно приближал раскаленное железо к живому человеческому телу…

Но тут раздался чей-то пронзительный крик. Клещи дрогнули, и железо упало на землю.

Сквозь толпу оторопевших воинов прорвался оборванный, замурзанный паренек, оттолкнул Ахмета Змею и упал на ноги пленника.

– Не троньте! – крикнул он. – За что вы его?

Это был Яцько. Голубые глаза мальчика с ужасом смотрели на раскаленное железо. Левой рукой он обхватил ноги Арсена, а правую поднял, словно защищаясь от удара.

Ахмет Змея, устыдившись своего слабодушия, поднял над пареньком здоровенный кулак. Но Чернобородый остановил его:

– Подожди. Подними этого оборвыша. Кто он такой?

Паренька поставили на ноги. Яцько быстро затараторил:

– Да посмотрите сами – это невольник! Мой друг Арсен Звенигора! Он был невольником Гамид-бея и убежал от него. Взгляните на его руки и ноги, на них еще следы кандалов!..

Вспомнив, как это сделал Ферхад, Яцько быстро поднял рукав Звенигоры. Все увидели багровые следы выше запястья. Переглянулись. Чернобородый воскликнул:

– Гнев Аллаха на ваши головы! Что все это значит?..

– Только то, повелитель, что ты чуть не ошибся, приказав испытать меня огнем, – ответил Арсен, поняв, что от пыток спасен. – Этот мальчик – пастух Ферхада. Он может рассказать, как я убил его хозяина.

Но ни Яцько, ни сам Арсен не успели больше произнести ни слова. На поляне вдруг поднялся шум, раздались крики, и к Чернобородому подскакал всадник в сером джеббе и голубой чалме, затенявшей лицо. Он спрыгнул на землю и поздоровался:

– Салям!

– Салям! Пусть бережет тебя Аллах, Бекир! – поднялся Чернобородый. – Какие новости?

– Мы перехватили посланца Гамид-бея к паше. Гамид-бей просит для охраны своего замка отряд всадников. А пока вооружил слуг, усилил охрану и не высовывает носа из своей берлоги. Мне удалось заслать в замок под видом прислуги одну женщину, которая передала, что моя дочка Ираз там, да продлит ее дни Аллах! Она сообщила также, что сегодня ночью сбросит из окна восточной башни камень, к которому будет привязана веревочная лестница…

– Это чудесно, Бекир! Считай, что замок в наших руках. Сегодня же мы и рассчитаемся с проклятым Гамид-беем!.. Ты оказал мне великую услугу, друг! Даром что всего лишь неделю в отряде!

– Мне понятна твоя радость, Мустафа, ведь нас объединяет общая ненависть к нашему врагу. Но радоваться преждевременно. Гамид-бей хитер как лиса, а стены его замка высоки. Только милость Аллаха сможет помочь нам овладеть замком Аксу! Только Аллах дарует нам победу!

– Пусть славится имя его! – набожно сложил руки Мустафа Чернобородый. – Ты, Бекир, иди отдохни перед походом, а мы подготовимся. Но прежде закончим дело с этими людьми, называющими себя невольниками.

Бекир оглянулся, и его глаза округлились от удивления. Он узнал Звенигору:

– Аллах экбер! Да это же Арсен! – И обратился к вожаку отряда: – Мустафа, чем провинился мой друг, что ты хочешь пытать его? Я вижу здесь жаровню и Ахмета Змею! Неужели вы его испытывали огнем?

С этими словами Бекир сорвал аркан с шеи Звенигоры и обнял его.

Глухой ропот пронесся над толпой. Чернобородый развел руками, не зная, радоваться ему или сердиться такому неожиданному повороту событий.

А освобожденный казак, прижимая к себе с одной стороны Бекира, а с другой – Яцька, весело сверкал белыми зубами и говорил, обращаясь к Мустафе:

– Мустафа-ага, теперь ты знаешь, кто я такой… Друг твоего друга не может быть твоим врагом! Если ты возвратишь мне оружие Ферхада или дашь другое, то пополнишь свои ряды еще одним воином, который ненавидит Гамид-бея не меньше, чем ты с Бекиром.

– Верни ему оружие, Мустафа, прошу тебя, – обратился к Чернобородому Бекир. – Арсен знает замок Аксу лучше всех нас. Он долгое время был невольником Гамид-бея и поможет нам при ночном нападении.

– Но он же гяур…

– Ну и что из этого? Гамид-бей – правоверный мусульманин, а хуже иноземного врага разоряет и обдирает нас, издевается над нашими дочерьми, отбирает нашу землю…

Чернобородый обвел взглядом своих воинов. Все ждали его ответа.

– Инч алла! Да сбудется воля Аллаха! – произнес он торжественно. – Верните оружие этому храброму гяуру, победившему бешеного пса Ферхада! Мы надеемся, что северный волк поможет нам разорвать в клочья гнусного шакала Гамид-бея! А сейчас – всем готовиться к походу. Выступаем, как только тень Эшекдага упадет на скалу среди озера!

2

Отряд быстро продвигался по извилистым горным дорогам. Луна поливала землю холодным светом. Густо-синее, почти черное небо низко висело над головой, казалось, протяни руку – и схватишь лучистую золотую звезду.

В глубине ущелий виднелись стройные кипарисы, призрачными тенями темнели разлапистые лавры. От них веяло холодом и острым запахом. Там, в ущельях, отрывисто тявкали голодные гиены и тревожно кричали ночные птицы.

Арсен внимательно всматривался в чужую ночь. Горы стояли настороженные, молчаливые. В этой тишине звонко отзывался эхом топот конских копыт да позади слышалось тяжелое дыхание Яцька. Хлопец не отставал от Арсена ни на шаг. Перед походом его вооружили луком с десятком стрел в кожаном сагайдаке, а также кривым турецким кинжалом, и он теперь чувствовал себя настоящим воином.

В Аксу прибыли в полночь. Там их встретил Исмет, которого Бекир оставил наблюдать за замком. Повсюду было тихо. Замок спал: Гамид не ожидал нападения. Только в узкой амбразуре восточной башни мерцал одинокий желтый огонек.

Мустафа разделил людей на три части. Арсен и Яцько попали в отряд Бекира, на который возлагалось самое важное задание – незаметно проникнуть в замок и открыть ворота.

Бекир отдал короткий приказ, и все двинулись за ним, залегли на дне рва, напротив восточной башни. В свете луны зубчатые стены замка походили на гребенчатую спину гигантского ящера.

Через час, показавшийся повстанцам вечностью, между зубцами стены промелькнула закутанная в черное покрывало женская фигура, по стене скользнула веревочная лестница.

– Пора, – прошептал Бекир и полез вверх.

За ним поднялся Арсен. Один за другим к ним присоединились остальные. Последним влез Исмет. Вытянув лестницу, он осторожно опустил ее во двор. Там было темно, как в колодце. Только в сторожке тускло мигала свеча.

– Я полезу первым, – сказал Арсен. – Я знаю, как открыть ворота.

Он осторожно начал спускаться во двор: как огромная черная птица, тихо покачивался на колеблющейся лестнице, опускаясь все ниже и ниже.

Заглянув с лестницы в окно башни, увидел трех сторожей, которые при свете восковой свечи играли в деньги. Вопреки приказу хозяина, они оставили свои посты в башнях и коротали ночь за более приятным занятием. На столе лежали кучки серебряных акче[69]. Сизая копоть от свечи поднималась к потолку.

Арсен усмехнулся, представив, как вытянутся их лица, когда через минуту он откроет ворота и в замок ворвутся повстанцы. Но в это самое время где-то во внутренних комнатах второго этажа раздался отчаянный вопль женщины. Он сразу же затих, оборвавшись на самой высокой ноте, но все же успел поднять тревогу.

Охранники, услыхав крик, вскочили из-за стола и бросились к оружию. Кто-то из них опрокинул свечу – стало темно. Послышалась ругань. Хлопнули двери.

Арсен спрыгнул вниз. Затрещали кусты, затарахтела какая-то пустая бочка, неизвестно зачем поставленная в углу.

Теперь – быстрее к башне. Здесь на него налетел перепуганный часовой. Но увидев блеск сабли, бросился в противоположную сторону, однако Арсен успел подставить ему ногу, и тот рухнул на землю.

Где-то вверху вспыхнул факел, загалдели встревоженные голоса. Заплакали женщины, завизжали дети.

Не ожидая товарищей, Звенигора вихрем помчался к воротам. Эфесом сабли выбил тяжелый железный клин. Под натиском повстанцев, напиравших снаружи, ворота распахнулись настежь, и темная грозная толпа с ревом хлынула во двор замка.

Из селямлика и с верхней галереи гарема прогремело несколько выстрелов. Запылали факелы, освещая мрачный двор, подобный растревоженному муравейнику.

Выбежала наружная стража Гамида. Завязался рукопашный бой. Арсен вместе со всеми куда-то бежал, кого-то рубил саблей, яростно кричал. Когда принявшие первый натиск стражники пали и повстанцы начали штурмовать двери дома, с галереи и окон на головы им посыпались металлические подсвечники, стеклянные вазы и глиняные горшки, ковры и перины, тяжелые дубовые скамьи и посуда.

– Закрывайте двери! Заставляйте их шкафами! – слышался сверху голос Гамида. – Мы перестреляем эту нечисть из пистолетов!

– А, ты здесь, бешеный шакал! – вскричал Мустафа Чернобородый. – Клянусь Аллахом, настал твой смертный час! Выходи сюда, презренный трус, на честный поединок! Я отомщу тебе за свою семью, которую ты пустил по миру, пока я защищал нашего падишаха от неверных! За мою землю, захваченную тобой хитростью и обманом! За оскорбление наших дочерей и сестер!.. Молчишь? Боишься? Ты знаешь, подлый, что пощады тебе не будет, и трясешься за свою паскудную жизнь! Трясись! Скоро мы доберемся до тебя!.. Эй, друзья, давайте сюда огня – выкурим лисицу из норы!

– Подожди, Мустафа! – крикнул Бекир. – Там моя дочка Ираз! Не надо поджигать! Мы и так возьмем Гамида и его псов! Исмет, Арсен! Друзья! Несите сюда бревно – вышибем дверь! Захватим Гамида живьем!

Возбужденная толпа с криками и свистом ударила крепким бревном в дубовые двери раз, второй… Затрещало дерево. Дрогнули каменные стены. В черный проем, откуда блеснуло пламя выстрела, ринулись повстанцы…

Арсен ворвался внутрь одним из первых, позади него с факелом в руке бежал Яцько. Паренек ни на шаг не отставал от своего старшего друга. Бой, как игра, захватил его: лицо раскраснелось, юные глаза блестели. Настоящий тебе воин!

В кровавых отсветах факелов на мрачных переходах селямлика они сразу узнали Гамид-бея, который выбежал из боковой комнаты и, увидев повстанцев, шмыгнул куда-то в сторону.

– Стой! Стой! – закричал казак и выстрелил из пистолета.

Но пуля, видно, прошла мимо, ибо дородная фигура спахии исчезла в темноте. Навстречу Арсену выскочили охранники Гамида – Осман и Кемаль. Узнав невольника, они с ревом кинулись на него, извергая страшные проклятия.

На просторе они, конечно, имели бы преимущество, но здесь, в тесном помещении, освещенном только факелом Яцька, мешали друг другу, и Арсен теснил их к площадке, соединявшей селямлик с гаремом.

На площадке вдруг стало свободнее. Осман, более хитрый и находчивый, оставил Кемаля драться с запорожцем один на один, а сам в темноте обежал колонну, чтобы напасть на казака сзади.

– Арсен! – воскликнул Яцько, заметив врага.

Но в пылу боя казак его не услышал; отбив выпад Кемаля, он пронзил ему грудь клинком.

Тогда, пренебрегая смертельной опасностью, Яцько кинулся наперерез Осману и, когда тот уже замахнулся на Звенигору, ткнул ему в лицо горящий факел.

Душераздирающий вопль перекрыл шум и грохот боя. Осман выпустил саблю и, отшатнувшись, схватился руками за лицо. С головы слетел каук. Как молния сверкнула сабля Арсена и опустилась на бритое темя врага.

Осман тяжело осел и с глухим грохотом покатился вниз по деревянным ступеням.

– Спасибо, братик, – обнял Арсен паренька. – Молодец! Из тебя выйдет настоящий воин. Бери Османову саблю – она твоя по праву!

Яцько схватил саблю. Окрыленный похвалой, он словно подрос и готов был броситься за другом куда угодно, хоть в самое пекло.

…Тем временем люди Чернобородого ворвались в гарем. Оттуда доносился дикий женский визг и плач детей.

Впереди всех мчался Исмет. С факелом в одной руке и саблей в другой, он бежал узкими переходами, ногой вышибая двери в комнаты.

– Ираз! Ираз! – звал он громко.

Но крик его тонул в общем шуме и воплях. Ираз не откликалась. В гареме ее не было: перепуганные насмерть жены Гамида клялись, что впервые слышат о девушке по имени Ираз.

Повстанцы, заполнившие гарем, тащили из комнат одежду, драгоценности и меньше всего думали об Ираз, хотя знали, что это дочь их товарища. Своими криками, беготней и руганью они мешали Исмету. Потеряв надежду найти свою невесту, он кинулся к выходу.

В дверях он вдруг столкнулся с толстым евнухом Али Резою, который спешил спрятаться в темном углу.

Исмет коршуном вцепился в него, прижал к стене:

– Где Ираз, кизляр-ага?[70] Говори, где Ираз!

Выпученными от страха глазами тот смотрел на парня и не узнавал его, лишь что-то пискляво бормотал.

Исмет повторил вопрос.

– Н-не знаю… Видит Аллах – не знаю! – отвечал евнух.

– Я убью тебя, Али Реза, как вонючую свинью, и твой жирный труп сожрут шакалы, еслы не скажешь, где Гамид скрывает Ираз! Ты слышишь? Отвечай!.. – и Исмет замахнулся ятаганом.

Евнух вскрикнул и заслонился рукой.

– Я скажу… Я покажу тебе, добрый ага, – пропищал он, тяжело, как мешок, опускаясь на пол.

Исмету пришлось поднять и встряхнуть перепуганного толстяка.

– Где она? Веди!..

По крутой лестнице евнух вывел юношу на чердак. Исмет, держа в одной руке факел, подталкивал евнуха сзади саблей. Перед входом на чердак Али Реза остановился и молча показал на большой деревянный шкаф.

– Где? – не понял Исмет.

– Открой шкаф, там есть еще одна дверь в потайную комнату, о которой мало кто знает. Ираз была там.

Исмет рванул дверцы шкафа, выкинул какие-то старые лохмотья, висевшие там, и действительно увидел дверь. Евнух не соврал. В замочной скважине торчал большой ключ. Исмет повернул его – дверь со скрипом открылась.

– Ираз! Это я, Исмет! Ты здесь, Ираз? – крикнул он в темноту, не решаясь зайти, чтобы хитрый евнух не запер его в этой комнате.

Темнота ответила ему молчанием.

Исмет посветил факелом. Красноватый свет выхватил из тьмы стройную девичью фигуру, белые руки, безжизненно повисшие вдоль тела, маленькие босые ноги, не касающиеся пола.

– Ираз! – Из груди Исмета вырвался дикий крик и звонко прокатился под крышей. – Ираз!..

Насмерть перепуганный Али Реза кувырком покатился вниз.

Ираз молчала. Тонкая веревка, как струна, стянула ей шею. Исмет взмахнул саблей – и девушка упала ему на грудь. Ее холодное тело показалось юноше таким чужим и тяжелым, что он чуть было не уронил его.

Он нес ее осторожно, как ребенка, заглядывая в полуоткрытые глаза, а из груди вырывались горькие, саднящие душу слова:

– Ираз! Джаным! Для чего ты сделала это? Почему не дождалась меня? Не посоветовалась со мной? Разве ты виновата, мой весенний цветок, что холодная жестокая рука сорвала тебя? О, почему ты не дождалась меня, джаным?..

Он нес ее медленно, как на суд. За ним шли повстанцы, и гробовая тишина, сопровождавшая их, была страшнее бури.

В коридоре, у выхода, мрачную процессию встретил Бекир. Он издали узнал Ираз. Хотел закричать, но из его груди вырвался только глухой стон. Исмет протянул ему свою непосильную ношу.

– Бери, отец, – произнес он глухо. – Она не захотела пережить свой позор. Не захотела смотреть нам в глаза… Глупенькая… Но, клянусь Аллахом, – тут голос его окреп, – я страшно отомщу!.. Друзья, где Гамид? Где его проклятый выводок? Я хочу видеть, как течет его кровь и кровь детей его!..

Как безумный, ринулся он к гарему. Пронзительный женский и детский крик сотряс замок. Но он не остановил юношу и повстанцев, ринувшихся за ним. Вихрем влетали они в комнаты, и их сабли сеяли смерть, не жалея ни женщин, ни детей…

По коридорам, как снег в метель, закружились белые перья из распоротых перин. По полу заструились красные потоки.

На дикий крик и гвалт в гарем ворвался Арсен. Ему показалось, что повстанцы поймали Гамида и на радостях подняли такой шум. Однако вместо пленного спахии он увидел жуткую картину.

В конце коридора, перед закрытыми дверями, старая женщина загородила дорогу Исмету. Судя по одежде она была няней. Исмет хотел оттолкнуть старуху, но та, словно кошка, крепко вцепилась в него, не давая свободно орудовать саблей.

– Не входи! Умоляю тебя! – кричала женщина хрипло. – Не убивай Адике! Она не дочь Гамида!..

Услыхав имя Адике, Звенигора ринулся вперед.

– Прочь, старая ведьма! – ревел Исмет. – Отпусти меня! Смерть Гамидову отродью!

– Безумный! Опомнись! Адике – сама жертва Гамида! Она дочка болгарского воеводы… Ее зовут Златкой! Пожалейте ее!.. Я тоже болгарка. Гамид вывез меня из Болгарии, чтобы я присматривала за девочкой, когда она была маленькой. Будь человеком!.. Опомнись! Убей лучше меня, а ее не трогай!..

Звенигора остолбенел, пораженный услышанным.

А Исмет не улавливал смысла полных отчаяния слов старухи. Оторвав от себя ее сухие руки, оттолкнул к стене и ударил саблей. Женщина упала. Исмет распахнул ногой дверь. В комнате раздался отчаянный девичий крик.

– Подожди, Исмет! – крикнул Арсен, вбегая за повстанцем в комнату и остановившись перед ним. – Стой! Не тронь дивчину!

Исмет словно не понимал, чего от него хочет казак. С налитыми кровью глазами он мрачно смотрел на Адике, которая стояла в углу на кровати в белой сорочке, скрестив на груди руки. В ее глазах светился ужас. Мертвенная бледность разливалась по лицу. Она, кажется, не узнавала Звенигору, считая его одним из убийц.

Видя, что Исмет старается обойти его и ударить девушку саблей, Арсен схватил юношу за руку и изо всех сил рванул ее назад, за спину. Исмет вскрикнул от резкой боли. Сабля упала на пол.

Боль отрезвила повстанца.

– Чего ты хочешь, Арсен? Зачем остановил меня? – спросил вяло.

– Хочу, чтобы ты не трогал эту девушку! Ты же слышал, она сама – жертва Гамида. Понимаешь? – и отпустил руку парня.

Исмет, понурив голову, немного помолчал, а потом с глубокой скорбью в голосе сказал:

– Делай как знаешь. Мне теперь все равно. Нет моей Ираз!.. Нет моего счастья!.. Зачем мне жить на этом свете?

Он поднял саблю и, убитый горем, поплелся из комнаты.

Арсен повернулся к Адике. Девушка, все еще не веря, что опасность миновала, стояла в углу и расширенными от ужаса глазами смотрела на струйку крови, тоненькой змейкой вползавшей из коридора в комнату.

– Адике, не бойся меня, – произнес казак, подавая ей руку. – Иди сюда. Я защищу тебя. Пошли! Здесь оставаться опасно. Сходи с кровати, Адике… Или лучше я буду звать тебя Златкой… Ты знаешь это имя? Его только что сказала твоя няня…

– Где она? – прошептала девушка, не отводя взгляда от крови, которая уже достигла середины комнаты.

– Ее уже нет… Но ценой своей жизни она спасла тебя…

Девушка закрыла лицо руками. Плечи затряслись от рыданий. Арсену показалось, что он увидел, как под тонкой сорочкой затрепетало ее сердце. Он глухо произнес:

– Не плачь… Одевайся быстрее. А я подожду за дверью.

Выйдя в коридор, оттащил труп няни в соседнюю комнату, чтобы не попал на глаза девушке.

Со двора доносились радостные крики повстанцев. Где-то там затерялся и Яцько. Но о нем теперь можно не тревожиться. Не маленький, воин уже – и доказал это в бою. Арсена мучила мысль, как быть со Златкой. Куда ее деть? Взять с собою в отряд? А потом?

Вскоре девушка вышла одетая. Взяв ее за руку, нежно сказал:

– Пойдем. Не отставай от меня. И не бойся – все лихое позади!

Во дворе к ним подбежал Яцько, возбужденный, с горящими глазами.

– Арсен, я тебя всюду ищу! Надо освободить невольников! Я уже пытался, но у меня не получается…

Арсен задумался, а потом сказал строго:

– Яцько, я поручаю тебе охранять эту дивчину… Отвечаешь за нее головой. Чтоб пальцем никто ее не тронул! Понял? – Это – Адике. Златка. Я тебе рассказывал о ней. Смотри мне!.. А я открою подземелье.

– Понял, – сказал паренек, но по тому, как он взглянул на девушку, было видно, что это ему совсем не понравилось. Однако перечить Арсену не посмел. Ответил по-взрослому, степенно: – Коль надобно, о чем говорить…

Тем временем небо становилось ярко-голубым, даже бирюзовым. Где-то за горами всходило солнце.

Повстанцы сносили во двор дорогие вещи, оружие, тащили из погребов съестные припасы. Всюду стоял тот нестихающий галдеж и крики, что так присущи восточным базарам и стихийным народным бунтам.

Сбив с двери подвала замок, Арсен сбежал вниз. Невольники давно не спали. Разбуженные выстрелами и криками, столпились у окошка, стараясь понять, что творится наверху.

– Братья, воля! Выходите все!..

Подвал сразу наполнился радостными восклицаниями. Все кинулись к выходу. Пан Спыхальский, не стыдясь слез, стекавших по его рыжим усам, зажал запорожца в своих могучих объятиях.

– А най его шляк трафил, я знал, что настанет для нас такой день! Ты слышишь, пан Квочка? Не говорил ли я тебе, что мы еще будем на воле? А то, что сказал Мартын Спыхальский, то, проше пана, есть правда, то… всегда сбывается! А ты скулил – пропадем, пропадем!.. Теперь не пропадем, разрази всех гром среди ясного неба!..

Квочка расправил свои согнутые плечи и сразу на целую голову стал выше Звенигоры и пана Мартына. На его узком продолговатом лице появилась блаженно-радостная улыбка. Он так хватил кулачищем Спыхальского под бок, что тот аж охнул.

– Не пропадем, пан Мартын! А если и пропадем, то со славой!

Каждый невольник старался пробиться вперед, пожать руку Арсену, обнять, поблагодарить освободителя. Но Арсен торопился. Хотелось поскорее увидеть Якуба. Он вырвался из чьих-то объятий, бросился через двор к темнице Якуба и столкнулся с Ахметом Змеей, который нес перед собой охапку женской одежды.

– Будь другом, кузнец, – усмехнулся Арсен, вспомнив, как тот едва не обул его в огненные сапоги, – раскуй моих земляков! Век буду Аллаха молить за тебя!

Тот бросил свою ношу на землю.

– А чем? Не голыми же руками!

– Здесь кузница есть. Пошли!

Крохотная кузница расположилась у самых ворот. Ахмет Змея быстро нашел зубило, молоток, призывно стукнул по наковальне:

– А ну, подходи!..

Его обступили радостно-возбужденные невольники. А тем временем Арсен, схватив тяжелый молот, выбежал из кузницы. Дверь темницы массивная, а запоры крепкие. Хотя во дворе уже почти рассвело, здесь стоял густой мрак.

От нескольких ударов замок слетел. Дверь с грохотом и визгом распахнулась.

– Якуб-ага, ты жив?

Сквозь открытую дверь внутрь струился голубоватый утренний свет. Меддах заворочался, прикрывая глаза рукой. Седая косматая грива спадала ему на плечи. Загремели кандалы. На исхудалом, измученном лице промелькнула слабая недоверчивая улыбка:

– Это ты, Арсен? Я рад снова слышать твой голос, друг!

– Я пришел освободить тебя, Якуб-ага. Ты сам говорил – ничто не вечно под луной. Сегодня – конец твоей неволе!..

– Пусть будут благословенны дни твои! – пожелал меддах. – Что случилось? Как ты очутился здесь? И с оружием…

– Замок в руках восставших крестьян, Якуб! – И Арсен с силой ударил молотом по шкворню, вмурованному в стену.

Шкворень сломался. Арсен подхватил Якуба под руки, помог выйти из темницы.

Тем временем из-за далеких гор взошло солнце.

Появление меддаха произвело на повстанцев подавляющее впечатление. Во дворе сразу утих шум. Все молча смотрели на выходца с того света.

Якуб брел с закрытыми глазами: боялся ослепнуть от солнечных лучей. Длинная седая грива спадала на плечи и на бледное восковое лицо. Одежда на нем истлела, – оставшиеся лохмотья едва прикрывали тело. Руки и ноги коротко скованы тяжелой цепью.

– Правоверные, вы думаете – это гяур перед вами? – воскликнул Арсен. – Ничего подобного! Это такой же, как и вы, правоверный магометанин, турок!.. Смотрите, что сделал с ним Гамид-бей!.. Скажите, кто-нибудь из вас убил этого презренного пса? А может, его схватили живым? Пусть он ответит перед нами за мерзкие дела свои!

Повстанцы угрюмо молчали. Ответил Мустафа Чернобородый:

– Гамид исчез. Мы обыскали весь замок. Нет никаких следов.

– Он спрятался где-то! Сидит, как хитрый лис в норе. Ждет, пока мы не оставим замок.

– А мы его выкурим! – воскликнул Бекир. – Ребята, дайте огня!

– Предать огню! Поджечь! – гремело вокруг.

Исмет метнулся к деревянной галерее с факелом, швырнул его в кучу хлама. Вспыхнул огонь. Затрещало сухое дерево. Малиновые язычки взобрались наверх, на второй этаж, и над галереей быстро взметнулось пламя.

Во дворе поднялся галдеж. Каждый торопился вынести добычу за ворота замка. Раскованные невольники сбрасывали с себя лохмотья, надевали одежды Гамида или его челяди. Наиболее проворные вооружились копьями, а то и саблями.

Ахмет Змея разрубил кандалы меддаха Якуба, большими кузнечными ножницами укоротил ему волосы. Арсен принес одежду. Старик суетился, торопясь одеться, все еще не веря в счастье, так нежданно свалившееся на него. Он жмурился, из глаз его то ли от яркого непривычного света, то ли от радости текли слезы.

А огонь разгорался все сильней. Покончив с галереей, он перекинулся на крышу и внутренние помещения. Во дворе, как в каменном котле, становилось жарко. Повстанцы торопливо оставляли замок.

Пока Мустафа Чернобородый наводил в отряде порядок, самые бойкие подожгли маслобойню, кошары. Долину Аксу затягивало удушливым бурым дымом.

3

Увидев, как через проломленные двери в селямлик ворвалась толпа повстанцев, Гамид понял, что все потеряно и надо спасать свою жизнь. Он бросил родных на произвол судьбы и метнулся к потайному ходу. Пока телохранители сражались в коридоре, Гамид спустился в подземелье. А через полчаса, грязный, вспотевший, вылез через хорошо замаскированный выход и оказался в долине, поросшей кустарником.

Убедившись, что поблизости никого нет, он быстро пересек узкую полянку, на другой стороне которой стоял небольшой сарай, сплетенный из хвороста. Навстречу ему кинулся лохматый пес, но, узнав хозяина, замолчал. На лай собаки из сарая вышел заспанный старик-сторож.

– Кого тут носит? – спросил он, всматриваясь в тьму.

– Быстрее коня! – приказал Гамид.

Сторож, услыхав знакомый голос, молча повернул назад и вывел оседланного коня. Гамид вырвал из его рук поводья, вскочил в седло. Застоявшийся конь рванулся вскачь. На оторопевшего сторожа полетели комья влажной земли.

К вечеру Гамид почувствовал, что силы совсем оставляют его и что коню тоже необходима передышка. Вместо того чтобы ехать прямо к санджак-бею[71], он повернул вправо, переправился паромом через Кызыл-Ирмак и вскоре въехал на просторный двор своего давнего приятеля и свата Энвера Исхака.

Слуга, приняв повод, помог Гамиду сойти с коня.

– Что случилось, дорогой Гамид-бей? – поспешил навстречу ему с протянутыми для приветствия руками высокий и черный, как ворон, Энвер Исхак-бей. – В таком виде! Конь весь в мыле… Ты будто бежал от смертельной опасности.

– Это и вправду так, дорогой друг. Мой жалкий вид и разодранная одежда сами говорят, что я едва спасся. Аксу взяли приступом повстанцы, мерзкие каратюрки. Не знаю, остался ли кто в живых, кроме меня…

– О Аллах, что творится на свете! – воскликнул Исхак-бей. – Я думал, что горе посетило только меня…

– У тебя тоже горе? Какое?

– Неизвестный разбойник едва не убил нашего дорогого Ферхада. Твоя дочка могла остаться вдовой, Гамид-бей. Спас его верный слуга из гяуров. Теперь Ферхаду лучше, и он будет рад дорогому гостю… Прошу, заходи, Гамид-бей.

К ужину вышел и Ферхад. Он знал от отца о несчастье тестя и сдержанно поздоровался, потому как не к лицу правоверному проявлять чрезмерный интерес к несчастью ближнего.

Гамид уже выглядел лучше: помылся и переоделся в пристойную одежду.

После того, как гость немного утолил голод и выпил пиалу сладкого шербета, хозяин сказал:

– Мы с сыном собирались на днях к тебе, дорогой Гамид-бей.

– Я был бы рад видеть вас у себя, – учтиво ответил Гамид, не спрашивая о причине предполагавшегося визита и ожидая, пока Исхак-бей сам объяснит ее.

– Мой невольник-пастух сообщил, что покушение на Ферхада совершил твой невольник-беглец…

– Мой невольник? – возбужденно воскликнул Гамид. – Проклятый урус! Это он одним из первых ворвался в мой замок и пытался убить меня! О, если бы он попал в мои руки!..

– Мы поймаем его, – заговорил Ферхад. – Если он в отряде повстанцев, то мы найдем пути проникнуть туда.

– Как?

Вместо ответа Ферхад хлопнул в ладоши. Вошел слуга.

– Позови Свирида!

После того, как пастух Свирид спас молодого хозяина, Исхак-бей окружил невольника невиданным до сих пор вниманием. Дал ему новую одежду, приказал кормить с хозяйской кухни, обещал даже отпустить на волю. Свирид будто помолодел. Плечи его расправились. Щеки округлились, в глазах появился хищный блеск. На товарищей-невольников стал смотреть с нескрываемым превосходством.

Войдя в комнату, он низко поклонился и тихо произнес приветствия:

– Мир вам, о правоверные! Приветствую тебя, мой добрый господин Гамид-бей! – отдельно поклонился он прежнему хозяину.

Исхак-бей указал на войлочный коврик, лежавший у порога. Это была высокая честь для вчерашнего раба.

– Алейкюм селям, Свирид-ага, – ответил старший хозяин. – Садись, садись. С тобой хочет говорить мой сын Ферхад.

– Свирид-ага, очевидно, хорошо запомнил того разбойника, который совершил на меня нападение? Не так ли? – спросил Ферхад.

– Да, эфенди.

– Мой высокочтимый отец и я обещали тебе, Свирид-ага, волю за то, что ты спас меня… Но ты должен сделать для нас еще одно одолжение. После этого я сам отвезу тебя в Стамбул, разыщу польских или молдавских купцов, и они за вознаграждение, которое я им дам, доставят тебя на Украину…

– Что я должен сделать? – спросил с плохо скрытой радостью Многогрешный.

– Ты должен разыскать того мерзавца и убить его или сообщить мне, где он находится. Есть сведения, что он пристал к шайке грабителей и убийц, которые называют себя повстанцами. Ты проникнешь к ним под видом беглеца. Узнаешь, сколько их, какое у них оружие и где их лагерь. Постарайся понравиться их главарям и выведать их ближайшие намерения. Если все это закончится удачно, ты станешь свободным и не бедным человеком.

– Благодарю, эфенди. Я сделаю все, что смогу.

Когда пастух вышел, Гамид поднялся:

– Позволь мне, уважаемый Исхак-ага, немного отдохнуть, так как на заре я должен ехать дальше. Завтра с войском санджак-бея тронусь в обратный путь, и дня через два-три мы вступим в бой. Я жду тебя, Ферхад, с твоим отрядом. Думаю, что у вас наберется сотня преданных и отважных людей…

На другой день утром во двор влетел султанский чауш – гонец. С коня клочьями падала желтая пена, а сам он едва держался на ногах. Слуги ввели его в селямлик, где Исхак-бей, Ферхад и Гамид завтракали после утреннего намаза.

– Воля и слово падишаха, – устало объявил вместо приветствия чауш.

– Пусть славится имя светлейшего повелителя! – склонились в низком поклоне спахии.

– Что привело тебя к нам, почтенный чауш повелителя Полумира? – спросил хозяин, когда гонец отпил из пиалы глоток шербета.

Тот молча вынул из-за пазухи бумажный свиток. Исхак-бей удивленно воскликнул:

– Фирман[72] султана! О Аллах, война с неверными! С урусами!

Гамид и Ферхад переглянулись: фирман обязывал их в недельный срок собраться вместе со своими людьми в поход. Но кого мог теперь выставить Гамид? Вся его стража погибла, а оружие разграблено. Ехать одному?

Когда чауш, поев и отдохнув немного, уехал, Исхак-бей дал волю чувствам.

– О вай, вай! – закачался он вперед и назад, подняв молитвенно руки вверх. – Какое несчастье! Гордыня обуяла сердце падишаха! Мало ему победы над Ляхистаном! Хочет покорить еще и урусов… Однако той земле ни конца ни края, народу – не счесть, леса непроходимые, а зимы такие лютые, что птицы замерзают на лету!.. О вай, вай, горе мне! Единственный мой сын, единственное утешение моей старости, должен идти в поход, в тот далекий край!.. Три моих сына уже сложили головы во имя и славу падишаха!.. Ферхад – последняя моя радость и надежда!.. И его забирают у меня! О вай, вай!

– Не все погибают в походе, – старался утешить отца Ферхад. – Зачем ты заранее оплакиваешь меня?

– Я знаю, что такое война, сынок. На ней гибнут люди…

Гамид некоторое время хмуро молчал. Потом заявил:

– Высокочтимый Исхак-бей, мой дорогой Ферхад, послушайте меня. Аллах разгневался на меня, наслал шайку разбойников, которые разорили мое гнездо, мое имущество. Я не знаю, остался ли кто в живых из моих… Сердце мое обливается кровью, а разум отказывается верить в то, что случилось… Мести! Вот чего я жажду. Кровавой мести!.. И, клянусь Аллахом, я сумею отомстить, хотя бы пришлось уничтожить все население Аксу!.. Но не об этом речь. Мне жаль Ферхада, мужа моей любимой Хатче. Хотя я намного старше его, но сумею еще удержать в руке саблю. И если будет ваша милость и согласие, мой дорогой Исхак-эфенди, я стану во главе вашего отряда вместо Ферхада. А Ферхад останется дома. У него и причина есть – он еще не поправился после нападения гяура.

Ферхад, с трудом скрывая радость, вяло пытался протестовать, но Исхак-бей растроганно обнял Гамида и прижал к своей груди:

– Спасибо, Гамид-ага! Аллах подарил тебе доброе сердце, и он не обойдет тебя на дорогах войны своей милостью. Ты вернешься из похода увенчанный славой, с богатой добычей. Снова расцветет долина Аксу, снова забурлит жизнь в твоем поместье, а потомки будут прославлять твои подвиги!

– Во всем воля Аллаха! – торжественно произнес Гамид.

4

После успешного нападения на замок Аксу повстанческий отряд Чернобородого третий день отдыхал в труднодоступном ущелье на берегу горного озера.

Перед шатрами из кошмы, навесами из бычьих шкур и суконных одеял, перед пещерами, размытыми дождевыми потоками в мягких известняках окрестных скал, полыхали костры. Над ними, в висящих на треногах казанах варилась баранина, приправленная лавровым листом и ароматными кореньями каких-то съедобных трав.

Хотя ислам запрещал правоверным пить вино, в лагере многие были пьяны. Повстанцы пили, распевали песни и рассказывали неистощимые анекдоты о Ходже Насреддине, который так горазд на выдумки.

Все это настораживало Звенигору. Люди распускались от безделья и, вместо воинского обучения, занимались кому чем заблагорассудится.

– Так мы плохо закончим, – посетовал казак, когда Мустафа собрал вожаков отрядов на совет. – Кроме ближних дозоров у нас нет никакой охраны, не следим ни за дорогами, ни за врагом. Да и ближние дозорные пьяные. В лагере шум и гам, повсюду песни горланят, словно это не военный лагерь, а сборище ошалевших ослов! И потом – почему сидим сложа руки? Нужно самим нападать, пока не поздно!

– Ты слишком много на себя берешь, урус, – раздраженно заявил Арсену Мустафа. – Люди в бою заработали себе отдых и пускай пользуются им как хотят. А заведем в отряде муштру, как у янычар, все разбегутся…

– Военная наука – очень важное дело, – не сдавался Арсен, вспоминая, как учат запорожцы молодых казаков. – А наши люди не умеют оружия держать в руках… Порядка нет.

– Замолчи, урус! – гаркнул Чернобородый. – Тебя не спрашивают! Благодари Аллаха, что в живых остался!..

Это была откровенная угроза, и Арсен умолк. Сидел, по-турецки сложив под собой ноги, насупившись, равнодушно слушал неторопливую беседу турок.

Речь шла о подготовке нового нападения на усадьбу какого-нибудь спахии, спорили, где можно больше поживиться. Арсену показалось, что если бы не угроза голода, никто из них и не подумал бы о новом военном походе. Это настроило казака на грустные мысли.

Возникший за шатром шум и гвалт прервал совещание.

– Что там? – недовольно спросил Мустафа часового.

– Дозорные захватили какого-то гяура. Он так избит, что еле держится на ногах.

– Давай его сюда, – приказал Мустафа. Если это спахия, который выдает себя за бессловесного гяура, мы быстро развяжем ему язык, клянусь Аллахом!

Два вспотевших дозорных подтащили к шатру оборванного окровавленного человека, почти висевшего у них на руках.

– Ой Боже, что они со мною сделали! Ой горюшко мое неутешное! – причитал человек, размазывая заскорузлой ладонью кровь по лицу. – Не жилец я на белом свете!.. Ой потише, черт вас забери! Не тащите так, иродовы души!

Дозорные поставили незнакомца перед главарем отряда и отошли в сторону.

Арсен едва удержался, чтобы не вскрикнуть от удивления: перед ним стоял Многогрешный. Сквозь лохмотья просвечивало исполосованное кнутами тело; под левым глазом – огромный припухший синяк; из разбитой губы стекала на бороду струйка крови.

– Кто ты? – спросил его Мустафа.

– Я раб спахии Энвера Исхака-бея, пусть проклято будет имя его и имя сына его Ферхада! – воскликнул Многогрешный на ломаном турецком языке. – Это он с сыном, которого я на свою погибель выходил от смерти, чуть не убил меня в долине Трех баранов…

– Почему в долине Трех баранов? И откуда ты знаешь эту долину, гяур?

– Как? Разве почтенный ага не знает, что там стоит отряд Гамид-бея и Ферхад-бея? – удивленно воскликнул Многогрешный.

– Гамид живой! Посчастливилось сбежать собаке! – заговорили вокруг.

Арсен вскочил на ноги и встал перед Многогрешным, тот сразу узнал запорожца, и его глаза сверкнули злобой.

– А, это ты, висельник! – закричал он. – Лучше бы мне с тобой не встречаться! Видишь, к чему привела та встреча! На мне живого места нет…

– Не об этом сейчас разговор, – перебил его запорожец. – Сколько у Гамида и Ферхада войска и из кого оно состоит?

– У Ферхада тридцать воинов, его слуг… Да еще Гамид привел полсотни или чуть больше… таких же проходимцев.

Звенигора перевел Мустафе ответ и снова спросил:

– Почему они стоят в долине Трех баранов?

– Они ждут подкрепления от санджак-бея, который обещал подойти через несколько дней с большим отрядом янычар…

– Какие у них замыслы?

– А кто знает?.. Да уж, наверное, не ради развлечения жарятся на солнце в этих проклятых Богом ущельях! Особенно злющий Гамид… Так зол, что готов без помощи санджак-бея напасть на вас…

– А как же ты, дядько Свирид, вдруг оказался среди них?

– После того как я спас Ферхада, он проникся ко мне благодарностью и сделал своим слугой. Таскал меня всюду за собой, кормил как на убой… Одел, обул, дал коня. Казалось, лучшей доли для невольника и желать не надо…

– Почему же ты убежал от него?

Многогрешный провел языком по разбитой губе, помрачнел, маленькие желтоватые глазки заблестели.

– Посылал меня шпионом к вам. А я отказался. За это Ферхад заехал мне в зубы, а Гамид велел приготовить из меня шашлык… Чуть было и вправду не сделали, шайтановы дети, но я ночью сбежал. Подобрали меня ваши люди… еле живого.

Арсен пересказал Мустафе разговор с Многогрешным.

– Он принес важные вести, если все это правда, – задумчиво проговорил Чернобородый. – Безусловно, Гамид сделает все, чтобы разгромить нас. Но мы будем хитрее. Надо сегодня же напасть на Ферхада и Гамида, пока к ним не подошел санджак-бей. До долины Трех баранов – два фарсаха. Если мы выступим через час, то к вечеру будем там и захватим обоих врагов сразу, вместе с их людьми.

– А если Гамид заманивает нас в западню?

– Ты подозреваешь этого человека в вероломстве? – быстро спросил Мустафа. – Он твой единоверец. Тебе видней.

– Я не подозреваю, просто не исключаю и такой возможности.

– Ладно, пошлем вперед лазутчиков. Если они выявят бо́льшие силы, чем те, о которых сказал этот старик, мы скроемся. Поднимайте людей! Через полчаса выступаем… А этого перебежчика возьмем с собой. Если обманул – гнев Аллаха на его голову! По отрядам, друзья! Торопитесь! На этот раз Гамид не выскользнет из моих рук!

5

Солнце быстро опускалось за далекие вершины гор. В долинах сгущались прохладные сумерки и бодрили утомленных ходьбою повстанцев.

Дозорные донесли, что в долине Трех баранов, названной так, очевидно, потому, что ее обрамляли скалы, чем-то похожие на диких жителей этих пустынных мест – баранов, стоит небольшой отряд врага. Мустафа Чернобородый приказал с ходу напасть на него и уничтожить всех до единого. Только Гамида велел поймать живьем.

– Слушай, урус, – обратился он к Звенигоре, когда они остановились на перевале, с которого открылся вид на глубокую долину, поросшую редким кустарником. – Ты видишь ущелье, которое справа прилегает к долине Трех баранов? Оно идет до Кызыл-Ирмака. Возьми свой отряд урусов и часть людей Бекира, зайди в тыл Гамиду по тому ущелью и перережь ему дорогу к отступлению – чтоб ни одна собака не ушла. Иди и пусть бережет тебя Аллах!

Бекир передал Арсену часть своих воинов во главе с Исметом. Среди них находился и меддах Якуб. За эти дни он отдохнул и, хотя годы, проведенные в подземелье, наложили на его лицо тяжкий отпечаток, довольно бодро ходил по земле. Голубая чалма прекрасно гармонировала с белыми серебристыми волосами, а кривая, инкрустированная перламутром сабля придавала ему воинственный вид.

Подходя к отряду Арсена, Мустафа Чернобородый улыбнулся:

– Собака Гамид и не подозревает, что в четверти фарсаха собрались люди, желающие ему ужаснейшей смерти. Но, друзья, во имя пророка, если он попадется вам в руки, оставьте его живым! Я должен посмотреть в его глаза, когда мои пальцы сожмут его жирную шею, хочу услышать его предсмертный хрип! Оставьте его живым для меня!

– Хорошо, атаман, – ответил Арсен и велел трогаться.

Отряды отправились каждый в своем направлении. С вершины долго видна была сгорбленная фигура Свирида, за которым неотлучно следовал Ахмет Змея. Мустафа Чернобородый приказал кузнецу строго следить за гяуром и при попытке сбежать – перерезать ятаганом горло.

Среди кустарников отряд Чернобородого наткнулся на вражескую засаду. Пронесся тревожный крик. И хотя оба дозорных упали под саблями, долина сразу наполнилась бряцаньем оружия, топотом, криками…

Мустафа Чернобородый первым ринулся вперед. За ним двинулся в наступление весь отряд. Навстречу повстанцам из-за скал ударил залп из самопалов и пистолетов. Просвистели в воздухе стрелы. Кто-то споткнулся, вскрикнул от боли, кто-то упал на землю…

Многогрешный бежал вместе со всеми. От него не отставал Ахмет Змея. Заметив, что перед ними упал пронзенный стрелой повстанец, Многогрешный нагнулся и выхватил из холодеющих рук убитого ятаган.

– Не смей брать, гяур! – закричал кузнец.

Но Многогрешный или действительно не слышал, или же не обратил внимания на эти слова и быстро помчался вперед. Ахмет Змея бросился за ним.

Впереди уже завязался рукопашный бой.

Опьяненный мыслью, что Гамид на этот раз не выскользнет из рук, Мустафа Чернобородый вскочил на большой валун и окинул быстрым взглядом весь вражеский отряд. Гамида нигде не было видно. А воины врага были похожи не на слуг спахии, а, скорее, на хорошо вымуштрованных янычар. Они закрывались прочными щитами из дерева и буйволовых шкур и медленно отходили на середину долины под натиском повстанцев.

«Где же Гамид? Неужели это другой отряд? Или тот старый гяур обманул нас? – думал вожак отряда. – Проклятье на его голову! Надо допросить его немедленно!»

Он заметил Ахмета Змею, на целую голову возвышавшегося над повстанцами, а рядом с ним гяура. Мустафа хотел подбежать к ним, но тут по обеим сторонам долины разнесся грозный многоголосый боевой клич.

Глаза Чернобородого расширились от ужаса. Из потайных засад, из расселин и пещер, из-за кустов и скал вынырнули свежие вражеские отряды и быстро начали окружать повстанцев.

«Нас обманули!» – пронеслось в голове Мустафы.

Первым его порывом было убить гнусного гяура-изменника, который завел их в западню. Но не успел он соскочить с камня, как Многогрешный вдруг повернулся к своему охраннику и всадил ему в грудь ятаган. Ахмет Змея несуразно взмахнул руками, в беззвучном крике широко раскрыл огромный черный рот и медленно осел на землю. Убийца быстро, как молодой, помчался навстречу воинам Гамида.

– Проклятье! – проревел Чернобородый. – Задержите его! Убейте, собаку!

Несколько повстанцев кинулись вслед за беглецом. Кто-то метнул копье, но не попал. Преследователи, увидев, что на них надвигается вражья лавина, повернули назад. Их отчаянные крики и вопли внесли в ряды повстанцев неуверенность и страх.

Какое-то время Чернобородый не знал, на что решиться. Как безумный смотрел он на две лавины, которые вот-вот сомкнутся и захлестнут собой не приученных к бою повстанцев. Отряд оказался в западне. В чем спасение? Неужели его беспечность и легкомысленное доверие приведут к гибели всего отряда, всего дела, на которое он поднял этих людей? Что делать? Увидев, что Звенигора ударил по врагу с тыла, Мустафа спрыгнул с камня и, размахивая над головой длинной кривой саблей, рванулся в самую гущу боя.

– Вперед, друзья! Бейте шакалов! – загремел его голос – За мной! За мной!..

Уверенность вожака придала людям смелости и силы. Громкий клич «Алла, алла!» подстегнул их и кинул вперед. Засверкали над головами сабли, замелькали в синеватой вечерней мгле темные копья.

Натиск был таким сильным и неожиданным, что многие вражеские воины упали под ноги повстанцев.

– Нажмем, нажмем еще, друзья! – подбадривал Мустафа Чернобородый своих людей. – Вперед! Вперед! Не дадим окружить себя! Бекир, прорывайся правым краем!..

Бекир с группой повстанцев пытался пробиться из окружения, но никак не мог. У него осталось совсем мало людей. Остальные либо полегли, либо были ранены. Однако он отважно налетел на вражью лавину, саблей прокладывая дорогу товарищам. За ним ринулись другие…

6

Златка с Яцьком сидели под скалой и прислушивались к далеким крикам. Яцько был явно не в духе. Ему совсем не хотелось охранять эту турчанку, о которой заботился Арсен. Яцько хотел стать участником настоящего боя. Штурм замка он не принимал в расчет. Разве это настоящий бой? Куда-то бежал, что-то кричал в исступлении. Ткнул факел какому-то турку в рожу – вот и все… Паренек мечтал о таком бое, где бы на него налетали десятки врагов, а он одним взмахом сабли разрубал бы их от плеча до пояса!.. И все поражались бы необычайной храбрости молодого героя…

– Я пойду с тобой, Арсен, – просился Яцько, когда тот собирался в бой. – Ну позволь!.. Златка и одна посидит…

– Молчи и делай, что приказываю! – строго отрезал тогда Арсен и подошел к девушке.

Златка встала, вздохнула. В последние дни ее закрутило, как щепку в водовороте. Не успела прийти в себя после нападения повстанцев на замок Аксу, как рассказы Арсена, а потом Якуба о ее далекой отчизне и родных еще больше растревожили душу. Сердце замирало от сознания того, что осталась она одна-одинешенька, как сломленная ветка на дороге. Разве может она надеяться на встречу с родителями? Они существуют словно в другом времени и в другом мире. Встретиться с ними так же невозможно, как и с теми, кто в могиле. Девушку охватывал страх. И только ласковые слова Якуба и полный нежности взгляд отважного казака, который уже дважды спасал ее от смерти, удерживали ее от отчаяния.

– Златка, – сказал Арсен, беря девушку за руку, – наступают минуты, которые могут навеки разлучить нас. Иду в бой. А в бою все случается, даже смерть! Поэтому я хочу тебе сказать, что мне очень не хочется погибнуть теперь, когда я встретил тебя… Встретил и полюбил…

Златка вспыхнула и опустила глаза. Однако руку не отняла. Сердце ее тревожно забилось. Приятно слышать это, но как жаль, что заветные слова, о которых мечтает каждая девушка, произносятся при таких обстоятельствах.

Арсен словно прочел ее мысли и, помолчав, сказал:

– Если меня не станет, положись на Якуба. Он найдет путь в Болгарию… Если и его убьют, тогда твоим защитником останется один Яцько. Пусть прикинется глухонемым, и вы, как брат с сестрой, сможете, помогая друг другу, пробираться куда захотите – в Болгарию или на Украину. Мир огромен, и ты еще найдешь свое счастье… А чтобы легче было в дороге, я оставлю тебе свой пояс – в нем золото. Пока я жив, оно не принадлежит мне, а если погибну, ты можешь воспользоваться им.

Он протянул ей тяжелый широкий черес.

– Надень на себя.

Златка спрятала пояс под покрывало.

– Пусть бережет тебя Аллах, – пожелала девушка чуть слышно. – Иди! Я буду ждать тебя…

Из долины долетели крики. Арсен пожал холодные пальцы девушки, прошептал:

– Златка… Милая…

Потом обернулся к Яцько:

– Ты все понял, что я тебе приказал?

– Да.

– Смотри мне – без проделок! Увижу на поле боя – высеку, как мальчишку, при всех! – Арсен взобрался на скалу, окинул взглядом местность и махнул рукой отряду. – Вперед, друзья!

Отряд выскочил из засады и помчался в долину на помощь товарищам…

Яцько примостился на вершине скалы, ничуть не опасаясь вражеских стрельцов из лука, так как свято верил в победу повстанцев. Хотя уже смеркалось, он хорошо видел все происходящее в долине, имевшей в длину более полумили. Ближе к нему, шагах в двухстах, Чернобородый прилагал отчаянные попытки прорваться через вражеские ряды. Вот отряд Арсена налетел на неприятеля с тыла. Враги смешались было, но, увидев подкрепление, двигавшееся к ним с обеих сторон, стали спинами друг к другу и начали ожесточенно отбиваться от повстанцев.

Яцько понял, что с повстанцами ведут бой не слуги Ферхада или Гамида, а хорошо вооруженные и вышколенные воины, которые противопоставили большей численности повстанцев выучку и воинское мастерство. Они нарушили все расчеты Чернобородого. Хотя многие из них пали во время боя, оставшиеся сдерживали повстанцев до подхода свежих подкреплений.

Ряды повстанцев быстро редели.

У паренька сжалось сердце, когда он увидел, как две вражеские лавины, хлынувшие из укрытий, окружили повстанцев со всех сторон. Битва разгорелась еще сильнее. Звенигора со своим отрядом мог бы вырваться из кольца врагов, но, видимо, и не помышлял об этом, он врубался все глубже и глубже в строй янычар, блеск его сабли наводил на них ужас: они расступались перед ним, как отара перед разъяренным быком. Рядом с ним рубились Якуб с Исметом, и эта тройка, как клином, раскалывала густые ряды врагов…

Зашло солнце, и в глубоком горном ущелье сразу стало темно. Все слилось в глазах у Яцька, – казалось, что копошится огромный муравейник. Вскоре тьма черной пеленой окутала и его. Долетали лишь жуткие крики озверевших людей, бряцанье оружия да стоны и проклятия раненых.

Постепенно шум боя начал стихать, и паренька охватила тревога. Теперь нечего и думать о победе повстанцев – чересчур неравны были силы. Оставалось лишь надеяться, что кто-нибудь из своих спасется и он не останется одиноким в этой кровавой долине.

Но вот до его слуха донесся голос Арсена:

– Яцько, беги! Не жди нас! Беги!..

Яцько вздрогнул и напряг все внимание, стараясь хоть что-нибудь увидеть внизу или еще раз услышать голос старшего друга. Но ничего больше не услышал и не увидел. Битва закончилась. Воцарилась тишина, изредка нарушаемая предсмертными хрипами умирающих да радостной перекличкой победителей.

Что же делать? Бежать со Златкой подальше от этого страшного места? А как же Арсен? Может, он раненый лежит где-нибудь под кустом и ждет помощи?

Златкины плечи вздрагивали от беззвучных рыданий.

– Все наши погибли, – не то утверждала, не то спрашивала она.

– Может, и не все, – утешал ее Яцько, – стемнеет, пойду поищу…

Эта мысль – пойти на поиски – возникла внезапно и не давала пареньку покоя. Он еле дождался, когда в долине стихла суетня победителей, которые стаскивали своих раненых к кострам, запылавшим под горой, в стороне от поля боя.

Издалека было слышно, как перекликаются часовые.

Строго наказав Златке никуда не отлучаться, Яцько осторожно спустился со скалы и лощиной, между кустами, пополз к полю битвы.

Больше часа шнырял он, стараясь среди множества трупов отыскать Арсена. Ночь была темная, далекие костры давали лишь слабые отблески. Паренек поднимал головы убитых, поворачивал к свету костров и тихо опускал на землю. Арсена нигде не было.

Где же он? Может, раненый и в плену?

Одержав полную победу, вражеские воины устраивались вокруг костров на отдых. Лишь несколько силуэтов часовых виднелось на границе лагеря.

Яцько осторожно подкрался поближе к ним и залег под кустом. Послышался тихий стон, долетевший из ночной тьмы, а вслед за ним грубая ругань часового:

– Буду я еще искать для тебя воду, нечестивый! Сдохнешь и так до утра! Замолчи, а то прикончу, собака!

Кому так отвечает часовой? Наверняка не своему раненому, а пленному повстанцу. А вдруг и Арсен там же?

Яцько пробрался за кустами и оказался рядом с часовым, который сидел на камне, подстелив под себя какие-то лохмотья. Перед ним в неглубоком овражке, размытом дождевыми потоками, лежало несколько связанных пленных. Ближний костер начал уже гаснуть.

Сердце паренька забилось сильнее. Значит, не все повстанцы погибли! Может, и Арсен среди них, ведь в самом конце боя он был еще живой.

Он задумался: как же помочь пленным освободиться?

Проще всего – убить часового. Так и решил поначалу: подкрасться и ударить ятаганом по склоненной шее. Но тот мог вскрикнуть, поднять тревогу – и тогда все пропадет. Нет, так не годится. Может, подождать, пока он заснет?

Но часовой, как назло, не засыпал, а тихонько мурлыкал себе под нос какую-то песенку, покачиваясь с боку на бок.

Яцько был в отчаянии. Время шло, уносилось бесповоротно. Скоро взойдет луна, и тогда вообще ничего нельзя было сделать. Нужно на что-то решаться! Но на что?

Вытянув ятаган, юноша осторожно пополз вперед, замирая при малейшем шорохе. Сердце громко стучало в груди. От волнения вспотели руки и пересохло во рту. Сейчас, впервые в жизни, ему нужно убить человека! Пусть врага – но все равно человека!

Однако убивать ему не пришлось.

Часовой зашевелился, встал и поплелся к костру, на ходу собирая сухой хворост. Яцько, согнувшись, мигом перебежал через открытое место и прыгнул в яму. Скатившись по крутому склону на дно, он ударился лицом обо что-то твердое.

– Что за черт тут топчется? – послышался знакомый голос.

– Арсен! – прошептал Яцько. – Это ты? Не ранен?

– Яцько? – обрадовался казак. – Как ты сюда попал? – в голосе прозвучала тревога. – Сам пришел или привели?

Яцько не ответил. Судорожно нащупал связанные руки казака и ятаганом разрезал веревку.

– Быстрее! Пока нет часового, бежим!

– Здесь еще Исмет и Якуб. Исмет ранен. Дай ятаган!..

Он быстро освободил от пут товарищей и выглянул из ямы. Часовой возвращался назад.

– Жаль, не успеем выбраться до него. Придется отправить к праотцам… Ты ляг, Яцько, мы с Якубом сами. Если поднимется тревога, беги, не дожидаясь нас!

Арсен и Якуб притаились в тени за валуном. Часовой, ничего не подозревая, примостился на своем джеббе и сладко зевнул, закрыв в истоме глаза. В тот же миг жесткий шерстяной кляп заткнул ему рот, а железные руки сдавили горло. Часовой заметался, стараясь вырваться, захрипел, но быстро умолк.

– Айда, друзья! – шепнул Арсен и поднял на плечо Исмета.

Хворост, который янычары подбросили в это время на костер, пригасил огонь. Три фигуры проскользнули незамеченными через мрачное поле, где вперемешку лежали повстанцы и янычары. На земле повсюду валялось оружие. Беглецы взяли по сабле и прошмыгнули в ущелье, где пряталась Златка. Забрав с собой девушку, быстро растворились в ночной темноте.

К полуночи достигли берега Кызыл-Ирмака. Начала всходить луна, и мутные волны реки заиграли мерцающими серебристыми блестками. Слева виднелось какое-то небольшое село. На кольях, вбитых в землю, сушились рыбацкие сети. Возле причала темнело несколько остроносых челнов.

Исмет не приходил в сознание. Его положили на землю и прикрыли шерстяным одеялом.

– Что станем делать, друзья? – спросил Арсен. – Скоро утро, и по нашим следам кинутся преследователи. Якуб, ты старше нас всех, хорошо знаешь страну, посоветуй, как нам поступить.

– Я думаю так: бежать отсюда немедленно и подальше. Удобнее всего – спуститься на лодке вниз по Ирмаку. Течение здесь быстрое, и мы затемно отплыли бы на десять, а то и на пятнадцать фарсахов… Правда, на реке есть пороги, но я их знаю. Переплывем!

– А что – это недурно! Толковый совет! Айда!

Они подбежали к причалу, отвязали челн побольше. Вместо весел вырубили длинные шесты. Но вдруг настороженный слух уловил глухой стон. Потом послышался топот ног. Беглецы замерли, притаились за кустами. Не сомневались, что по их следам идет погоня. Выплывать на середину реки было опасно, и Арсен держался руками за ветви, хорошо защищавшие их от постороннего взгляда.

Кто-то быстро приближался. Под ногами шелестела трава, трещали сухие ветки.

Якуб прикрыл лицо Исмета кауком, чтобы стон раненого не выдал их. Яцько сжал в руке ятаган. Златка съежилась, дрожа от ночной прохлады и страха. Только Арсен, уловив острым слухом, что идет кто-то один с тяжелой ношей, спокойно ждал, пока неизвестного поглотит ночная тьма.

Но неизвестный остановился за кустом как раз напротив лодки и пробормотал что-то неразборчиво. Арсен подумал с досадой, что придется, должно быть, отправить непрошеного гостя к чертям в пекло.

Держась левой рукой за ветку, начал осторожно вытягивать из ножен саблю. Но за кустом послышались знакомые голоса:

– Брось меня здесь, пан Мартын. Не тащи… Я уж не жилец на белом свете… Спасайся сам, пока не поздно…

– Э, пан Квочка, это было бы не по-рыцарски, – прогудел в ответ Спыхальский. – Разрази меня гром, если я оставлю товарища в беде!

– И сам погибнешь – и меня не спасешь…

Арсен убрал саблю в ножны и, облегченно вздохнув, позвал шепотом:

– Сюда, пан Спыхальский, сюда! Спускай раненого в лодку.

– О Матка Боска! – воскликнул пан Спыхальский. – Ты чуешь, пан Квочка? Там наши! Теперь мы спасены!

На берег вышел, сгибаясь под тяжелой ношей, мокрый от крови и пота поляк. Арсен принял у него раненого, положил на дно лодки.

– Быстрее садись, пан Мартын! Отплываем.

Спыхальский сел на лавочку. Арсен и Якуб сильно оттолкнулись от берега, и лодка, подхваченная стремительным потоком, выплыла на середину реки.

1

Берег только на первый взгляд казался пустынным. Если бы Яцько мог внимательнее всмотреться, то заметил бы приютившуюся в уютной ложбине под искривленными морскими ветрами деревьями старую темную хижину из грубо отесанных сосновых бревен.

Низкие двери хижины широко раскрыты. На пороге примостился старик с рыбацкой сетью, унизанной тугими поплавками из белой коры березы. Старик перебирал ее узловатыми пальцами, находил разрывы и ловко сплетал оборванные концы кручеными пеньковыми нитками.

Лицо у деда темное, изборождено морщинами, но по-стариковски красивое. Седые волосы обрамляют высокий загорелый лоб и спадают по сторонам тяжелыми волнами. Черные, слегка потускневшие глаза внимательно смотрят из-под косматых бровей. Воротничок чистой белой сорочки стянут синей ленточкой, свидетельствуя о том, что в доме есть заботливые женские руки.

И в самом деле, из-за угла хижины выбежала небольшого росточка пухленькая девушка с деревянным ведерком в руке. Расплескивая густое козье молоко, бросилась к старику:

– Леле мале![74] Глянь, дедуся, на море! Корабль топнет! Люди попадали в воду!.. Надо спасать! Бежим на берег! Да скорее же!

Старик отбросил сеть, встал и, приложив руку ко лбу, взглянул на море. Там, у прибрежной песчаной косы, чернело над водой перевернутое вверх килем судно. Прибой терзал его, тащил к берегу. Поодаль барахтались в воде люди. Сквозь шум волн доносились крики отчаяния.

– Скорее!.. – воскликнул старик и неожиданно быстро, что никак не вязалось с его степенным видом, подпрыгивая, побежал за девушкой к берегу.

В небольшом, хорошо защищенном от ветра заливе стояла рыбацкая лодка. Девушка добежала первой, схватила весла. Старик спешил за ней.

– Подожди, Марийка! Я с тобою!

Под сильными взмахами весел лодка быстро выскочила из залива и ринулась наперерез бурунам к едва державшимся на волнах людям.

Первым взобрался в лодку Яцько. Он помог неожиданным спасителям вытащить из воды Златку и Якуба, который уже совсем обессилел. Звенигора и Спыхальский плыли рядом, держась за борта.

До хижины Якуба донесли на руках и уложили на старых сетях, застелив их шерстяным одеялом. Марийка подала ему холодной ключевой воды. Но Якуб чувствовал себя все еще плохо.

– Это твой отец? – спросила девушка.

– Да, – ответила Златка.

– А где мама?

– У меня нет мамы. Я сирота.

Это была почти правда. Ведь Златка совсем не знала своих родителей. Да и неизвестно, живы ли они сейчас.

– Бедняжечка, – пожалела Марийка гостью и принесла свою сухую одежду, чтобы Златка переоделась. – Не горюй. Хорошо, что сама осталась жива. А сирот много на свете… Я тоже сирота.

– А разве это не твой отец?

– Нет, это мой дедушка. Он один у меня родной. Отца и маму я даже не помню. Их казнили, когда я была совсем маленькой…

– Казнили? Кто?

Марийка запнулась, словно заколебалась – говорить или нет? Ее загорелое смуглое лицо опечалилось, а в глазах заискрилась влага. У девушки были сильные натруженные руки, широкие, как у юноши, но по-женски округлые плечи. Невысокая, полная, крепкая, как наливное яблочко, она была сильной и по-своему красивой. Все, кто знал Марийку, даже дедушка, звали ее дундой, то есть толстушкой. Она не обижалась и приветливо отзывалась на прозвище.

– В нашем селе скрывались как-то гайдуки, повстанцы, – сказала Марийка тихо. – Янычары дознались об этом и нагрянули – спалили все хаты, а людей поубивали. Тогда и мои родители погибли… Дедушке удалось выхватить меня из пожарища и скрыться в горах. Назад он уже не вернулся. Построил здесь хижину, и стали мы с ним жить у моря. Дедушка ловит рыбу, а я пасу овечек и коз, собираю в лесу грибы, орехи, груши, алычу…

– А гайдуки, о которых ты говоришь… они и до сих пор здесь есть? – Златка понизила голос.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Страшно стало… Вдруг сюда придут…

– Глупенькая… – Марийка засмеялась. – Гайдуки добрые, они хороших людей не трогают… Да и ты, хотя и турчанка, а вон как хорошо по-нашему говоришь. Будто настоящая болгарка.

– У меня няня была болгарка.

– Вот оно что…

Хотя голос у Марийки по-прежнему звучал ласково, однако в глазах появился холодок. Внимательно взглянув на Златку, она поднялась с места.

– Ой, леле! Я и забыла, что у меня чорба[75] варится!..

2

Беглецы сушили одежду на солнце. Арсен, наточив на камне ятаган, побрился. Пан Спыхальский потрогал рукой и свое заросшее лицо.

– Побрей и меня, милостивый пан, – сказал, умостившись на камне и подставляя рыжую щетину. – Только усов не тронь. Усы – то первейший признак шляхетности… Да еще такие, как у меня! Ей-ей! Не одна паненка сохла по мне благодаря им. А были и такие, проше пана, которые целые имения бросали к моим ногам, только бы стал их мужем!

– Ну, и где же те имения? – спросил Арсен, подмигнув Яцьку, изо всех сил выскабливая тугую щеку шляхтича.

Щетина аж трещала. Пан Спыхальский морщился, кряхтел от боли, на глазах выступали слезы, но терпел.

– Э-э, милостивый пан, Спыхальский не нищий, чтобы позариться на какие-то там имения. – Он многозначительно поднял вверх палец. – Воля – вот наилучшее имение, проше пана!

– Однако пан все-таки женился, насколько я помню из рассказов?

– То оказался черт в образе ангела! Но дайте мне только добраться домой!.. – покраснел Спыхальский.

Он не сказал, что будет, когда доберется домой, но по тому, как люто завертел потемневшими вдруг голубыми глазами и как налилось кровью лицо, нетрудно было догадаться, что жене его, Вандзе, здорово достанется на орехи.

– Но заковыка в том, пан Мартын, как добраться домой.

– Очень просто! Из Туретчины убежали, а из Болгарии – и подавно!

– Очень ты прыткий, пан Мартын. Но, как говорится, поспешай не спеша. Здесь у меня одно важное дело. – И Арсен рассказал о поручении Сирко – вызволить из неволи его брата.

Спыхальский и Яцько задумались. Это меняло их планы. Вместо того, чтобы сразу пробиваться всем вместе домой, приходилось разлучаться с Арсеном? Яцько и в мыслях такого не держал. Спыхальский тоже полюбил казака и высоко ценил его за ум, храбрость и находчивость.

– Что поделаешь, тогда и мы остаемся, – сказал он. – Выручим того невольника и вместе вернемся на родину.

Из хижины вышел хозяин. Из-за его спины выглядывала Марийка, с подозрением косясь на иноземных пришельцев.

– Будь осторожен, дедуся, – шептала она. – Мне почему-то кажется, что они опасные люди… Вот-вот должен прибыть Драган, так, может, отложить разговор до его прихода?

– Ладно. Готовь на стол. А я сам знаю, что делать.

Марийка скрылась в сенях, а старик неторопливо приблизился к гостям.

– Прошу, другари[76], в дом старого Момчила. Марийка наварила чорбы, а к ней найдутся и хлеб и брынза. Да и бутылочка ракии не помешает…

– Спасибо, бай Момчил, мы с большой благодарностью воспользуемся вашим гостеприимством, – ответил Арсен. – По правде говоря, здорово животы подвело за эти дни.

– Откуда путь держите, другари? И кто вы такие?

Арсен ждал этого вопроса. И хотя дед Момчил казался ему честным человеком, ответил так, как условились:

– Плыли из Трапезунда в Варну. Со своим хозяином, купцом. Мы казаки… А веры христианской…

– Руснаки, выходит! – обрадовался старик. – Это хорошо! А чего же вы панькаетесь со своим хозяином? Можно подумать, что он вам дядюшка или брат… За ноги бы турка – да в море, антихриста! А сами – айда домой!

Беглецы переглянулись и облегченно вздохнули. Оказывается, они попали к друзьям. Или, может, хитрый старик испытывает их? Но не похоже.

– Про волю мы и сами думаем, бай Момчил, – отвечал Арсен. – Кто не хочет вернуться домой, на волю? Но не пришло еще время… А хозяин наш, Якуб, человек добрый, даром что турок… И Адике, его дочка, тоже хорошая девушка. Мы не можем причинить им зла. А если кто нападет, будем защищать. Не так ли, друзья?

– А как же! – воскликнул Спыхальский. – За пана Якуба жизни не пожалеем!

– Гм, похоже, что этот турок вам все-таки вроде родича, – удивился Момчил. – Ну да Бог с ним… Пошли обедать!

Арсену показалось, что старик с подозрением глянул на них, но значения этому не придал. Хотелось быстрее поесть и заснуть. Тяжелые бессонные ночи на море давали о себе знать.

Обед был вкусный. Ароматная чорба с бараниной всем понравилась. Пан Спыхальский, выпив кружку ракии, забыл шляхетский этикет и громко хлебал наваристый суп, как самый простой мужик. Арсену виноградная ракия показалась не такой крепкой, как запорожская горилка, но, не желая обидеть гостеприимного хозяина, он вовсю расхваливал и ракию, и чорбу, и солоноватую брынзу.

После обеда всех стало клонить ко сну. Златку Марийка повела в свою комнату, а мужчинам постелила на чердаке. Там лежало свежее сено, и изможденные беглецы мигом уснули.

Когда Арсен проснулся, стояла уже ночь. На чердаке было темно. И Яцько, и Спыхальский крепко спали.

Арсен повернулся на другой бок, подложил под голову кулак и снова закрыл глаз. Но на этот раз заснуть ему не удалось. Из сеней донесся приглушенный шепот. Говорил Момчил:

– Подожди, Драган, я закрою ляду на чердак, чтобы гости, чего доброго, не слезли. Пусть храпят себе до утра!..

Арсен затаил дыхание. В чем дело? Что там происходит внизу? Почему Момчил опасается их?

Тихо стукнула ляда. Скрипнул засов. В сенях снова послышались голоса, но теперь ничего нельзя было разобрать. Потом открылись наружные двери и наступила тишина.

«Эге, тут что-то неладно, – подумал Арсен. – Не затевает ли старик недоброе? Может, хочет выдать турецким властям? За пойманного невольника-беглеца платят хорошие деньги».

Он хотел разбудить товарищей, но передумал. Втроем в этой непроглядной темноте они поднимут такой шум, что Момчил и его сообщники сразу их услышат. Нет, лучше самому обо всем разузнать.

Еще днем он по казацкой привычке, ложась спать, осмотрел чердак и приметил, что в забитой досками торцевой части крыши есть небольшие дверцы, через которые, очевидно, Момчил забрасывал сено. Осторожно, ощупывая руками балки, добрался до стены. К счастью, дверцы были не заперты. Тихо открыл их, выглянул во двор.

Впереди, на фоне звездного темно-синего неба, чернели горы. Где-то сзади, по ту сторону хижины, шумело море. Звенигора прикрыл за собой дверцы и выглянул из-за ската крыши во двор. Там, склонившись головами друг к другу, стояло несколько темных фигур. В кругу белел чуб Момчила. В сторонке Марийка держала за поводья двух мулов.

Мужчины о чем-то говорили, однако Арсен не мог ничего расслышать: мешал шум моря. Момчил сказал:

– Пора!

Марийка дернула мулов за поводья и пошла впереди. За ней тронулись мужчины. С Момчилом их было четверо.

Арсен спустился с крыши и пошел следом.

Они повернули на тропинку, что вела к прибрежным песчаным дюнам. Дорога была незнакомая, и Арсен ускорил шаг, чтобы не потерять в темноте серые фигуры. Вдруг в стороне, между каменными глыбами, он заметил человека, который, как и он, крался за Момчилом и его товарищами.

Неизвестный не видел казака и, пригибаясь, тихо двигался следом за Момчилом и его спутниками.

У обрывистого каменистого берега Момчил остановился и что-то сказал Марийке. Девушка придержала мулов. Мужчины исчезли в черной низкой щели, вымытой в известняке дождевыми потоками. Через несколько минут они появились оттуда с тяжелыми узлами.

– Воевода будет очень доволен тобой, бай Момчил, – сказал один из спутников старика. – Эта помощь очень своевременна. Собака Сафар-бей готовит нападение на Чернаводу, и мы его встретим свинцовыми гостинцами…

– Здесь пять пудов свинца и столько же пороха, – ответил Момчил. – Через неделю, если будет хорошая погода, жду вдвое больше. Поэтому захвати, Драган, с собой четыре-пять мулов, да и денег не забудь – надо платить вперед.

– Я передам воеводе…

Они уложили на спины мулам тяжелую поклажу и двинулись назад.

Звенигора, прижавшись к скале, не пропустил ни слова. Он мало что понял из этой беседы. Однако убедился, что Момчил и его друзья ничего злого против них не затевают.

Теперь его еще больше встревожил незнакомец. Без сомнения, это враг. Другу нечего прятаться и подкрадываться.

Заметив, что болгары двинулись назад, неизвестный припал к земле, подождал, пока затих шум шагов, и поднялся на ноги. В этот миг его схватила за ворот твердая рука.

– О Аллах! – вскрикнул незнакомец.

– Ты кто? – спросил его Арсен. – Что здесь делаешь?

В ответ незнакомец выхватил кинжал. Но Арсен опередил и ударил ятаганом между лопаток. Тот дико завопил и, падая на землю, выпустил из рук оружие.

На крик прибежали болгары. В это время вышла луна, и Арсен увидел, что один из них был молодой сухощавый юноша, а другой – полный великан в белом кожушке без рукавов.

– Это ты, руснак? – удивился Момчил, узнав казака. – Что здесь произошло? Кого ты убил? Как ты очутился здесь?

Арсен поведал о своем приключении и, заканчивая рассказ, толкнул ногой труп незнакомца.

– А кого убил, не знаю.

Момчил перевернул неизвестного, заглянул ему в лицо.

– Ба, да это Василев, кехая[77] из Каменного брода. Помак. Плохой и злой человек!.. Он, наверное, следил за нами… Драган, – обратился старик к сухощавому юноше, – вам надо немедленно уходить отсюда! Как знать, нет ли здесь поблизости отряда стражников или янычар.

– А разве вам, бай Момчил, не угрожает опасность? – спросил в ответ Драган. – Я за вас беспокоюсь.

– Ты хочешь сказать – за Марийку, хитрец, – улыбнулся в седые усы Момчил. – Не бойся! Пока вас не поймают, нам бояться нечего. Спроважу эту собаку в море, никто и не узнает, куда он делся.

– Я наведаюсь к вам через несколько дней, бай Момчил, – произнес Драган. – После горы Орлиной Ганчо сам поведет мулов дальше. Там уже безопасно. А я возвращусь сюда.

– Как хочешь, – ответил Момчил и попросил великана: – Ганчо, помоги мне отнести мертвеца к берегу. Я привяжу к его шее камень и на лодке отвезу подальше в море.

Момчил начал было поднимать тело стражника, но Ганчо опередил его. Схватив в охапку, будто куль соломы, бегом помчался к берегу. Через несколько минут вернулся. Переводя дух, сказал густым басом:

– Уже.

– Отнес?

– Закинул.

– Как закинул? Куда? – встревожился Момчил.

– В море. Взял за ноги, раскрутил и забросил. Только булькнуло!

– Эх, что ж ты наделал, Ганчо! – воскликнул Момчил. – Его же прибьет к берегу!

– Не прибьет, – мрачно ответил великан.

– Уж если Ганчо закинул, то не прибьет! – засмеялся Драган. – Он наверняка шуганул его на самую середину моря.

Взяв мулов за поводья, парни попрощались и исчезли в темноте. Марийка хотела проводить их, но Момчил остановил:

– Не ходи! Надо скорее домой. Боюсь, что Василев не один здесь шатался, – и обратился к Арсену: – А ты, парень, смельчак! Спасибо тебе!

3

До утра уже никто не заснул. Все собрались в просторной комнате хижины и при свете восковой свечи на все лады обсуждали, что им делать дальше. Спыхальский встревожился и предлагал немедленно скрыться в горах. У Звенигоры созревал другой план. От Момчила он узнал, что до Бургаса можно добраться по морю в лодке. А оттуда до Рудника, где должен был находиться брат Сирко, рукой подать.

Однако об этом он пока помалкивал.

Через открытые двери доносились стоны Якуба. Златка поминутно бегала к нему, давала пить или поправляла подушку. Ее гибкая фигурка то появлялась в полуосвещенной комнате, то исчезала в густой темноте кухни. Арсен поймал себя на мысли, что завидует Якубу. Хотелось, чтобы Златкины руки поднимали его голову, чтобы она ему подносила глиняную кружку с холодной ключевой водой. Арсен уже понимал, что в сердце входит сладкое, пьянящее чувство, и это больше всего волновало его. Перед глазами все время стояла Златка. Даже во сне. Потому и мучился сейчас казак, не зная, на что решиться: остаться здесь, чтобы защитить девушку, или ехать в Бургас вызволять Нестора Сирко.

Начало светать. Порозовел край неба над морем. Марийка готовила завтрак, застелив стол новой вышитой скатертью. Момчил вытащил из погребка бочонок ракии. Ночной подвиг Звенигоры растрогал старика и рассеял его сомнения относительно беглецов. Поднимая чашу, Момчил торжественно произнес:

– Пью за здоровье храброго юнака[78] Арсена… За ваше возвращение на родину, другари! Чтоб ни один турок не перешел вашей дороги!

Из кухни снова донесся стон Якуба.

– Кроме нашего друга, – вставил при этом Арсен. – Ибо не каждый вашенец[79] – приятель, бай Момчил, и не каждый турок – враг… Бывает свой – хуже ворога: продаст и денежки пересчитает…

Он опрокинул чашу. Ракия была ароматная, настоянная на каких-то горных кореньях.

Момчил тоже выпил и крепкими белыми зубами откусил кусок жареной баранины. Когда Златка снова вышла к Якубу, он сказал:

– Это так, хлапе[80]. Но я никак в толк не возьму, почему вам так дороги этот турок и турчанка.

Арсен вытер ладонью рот.

– Теперь нам нечего скрывать, бай Момчил. Якуб – наш друг. Он вместе с нами участвовал в восстании против спахии, который держал его в темнице. И никакой он не купец… Мы вместе бежали через море к нам домой. А буря прибила фелюгу к Болгарии. Вот почему мы оказались здесь. Теперь наша судьба в ваших руках, бай Момчил. Захотите с Марийкой помочь нам – великая благодарность, не захотите – мы сразу же уйдем в горы. И Якуба понесем с собой. Мы не можем его бросить.

– Что ты, другарь! – воскликнул Момчил. – Болгары от дедов, прадедов честные люди! Бедные, но честные и добрые. За добро они никогда не платят злом. Пусть Якуб с дивчиной остаются у нас в хижине. А вы скройтесь в горах, пока он поправится…

– Виват! Нех жие! – рявкнул Спыхальский, наливая четвертую кружку ракии. – Пан Момчил есть бардзо добрый человек! Как только вернусь домой – вышлю пану с оказией бочонок мальвазии[81], а панночке Марийке бархату на платье и золотой перстенек! Я, чтобы вы знали, не какой-то там нищий! Я уродзоный шляхтич естем!

– Помолчи, пан Мартын, – нахмурился Арсен. – А то Момчил подумает, что все мы хвастуны несусветные!

– Пан!.. – вспыхнул Спыхальский.

– Не сердись, пан Мартын, – примирительно начал Арсен. – Недоставало нам здесь перессориться. Я вот что хочу сказать. Прятаться в горах я не буду. Мне надо добраться в Бургас, а оттуда до Рудника.

– До Рудника? – переспросил Момчил. – Мы бывали там с Марийкой. Но что вынуждает тебя, Арсен, ехать туда?

– Я должен там разыскать одного невольника и выкупить его. Если сможешь, бай Момчил, дать мне лодку, чтобы доплыть до Бургаса, буду тебе очень благодарен.

– Но один ты не справишься в дороге.

– Мне поможет пан Мартын…

– А как же, – буркнул Спыхальский, встопорщив усы.

– Я не о том, – возразил Момчил. – Вы чужеземцы, и вас сразу схватит стража. Если уж очень надо, то лучше мне пойти с вами. Я знаю дорогу, порядки…

– Нет, дедуся, – вмешалась Марийка, внимательно слушавшая беседу, – если на то пошло, поплыву я. Как знать, сколько дней уйдет на это, а тебе нужно быть дома. Неужели забыл, что на днях приплывает стамбульский гость? Да и Драган вскоре вернется…

– И то правда, – задумался Момчил. – Не смогу я отправиться с вами. Придется тебе, Марийка, проводить наших гостей.

Арсен недоуменно глянул на девушку. Момчил перехватил его взгляд:

– Ты сомневаешься в ней? Казаче, ты не знаешь наших горянок! Не каждый парень сумеет потягаться с Марийкой.

– Дедусь! – зарделась девушка.

– Не буду, не буду, внученька! Иди готовь все в дорогу. Возьми запасов на неделю. И не мешкай. Через час вам надо отправляться.

4

Лодка шла ходко, слегка покачиваясь на волнах. Спыхальский сложил сухие рыбацкие сети, прилег на них, и вскоре послышался его могучий храп. Арсен сидел у руля, а Марийка задумчиво смотрела на далекий синий берег, проплывавший с правой стороны…

На второй день к вечеру вдали показался Бургас. Лодку решили оставить под присмотром Спыхальского между камышами в тихом устье какой-то речки. Поужинав, легли спать.

Ночь прошла спокойно. С первыми лучами солнца, поднимавшегося из-за моря, Арсен и Марийка двинулись в путь. Шли быстро, так как хотели до вечера вернуться назад.

Дорога все время поднималась в гору и вилась среди зеленых виноградников. Навстречу катились тяжелые неуклюжие арбы, запряженные серыми круторогими волами. На арбах сидели осанистые болгары в белых штанах, черных суконных жилетках и высоких овечьих шапках. Их худые, обгоревшие на солнце лица были суровы, будто вытесаны из камня.

Всевозможное добро: шкуры, зерно, сушеный виноград, поташ – плыло на этих арбах в портовый город Бургас, а оттуда по морю в Стамбул или в другие заморские страны.

Никто не обращал внимания на озабоченных путников – молодого стройного мужчину и девушку, торопливо вздымавших ногами дорожную пыль. В полдень они остановились на высоком перевале, откуда открывался вид на широкую долину, где раскинулось село с красными черепичными и серыми камышовыми кровлями.

– Это и есть Рудник, – сказала Марийка. – А вон и усадьба спахии!

Каменный дом, окруженный хозяйственными постройками и высокой каменной стеной, издалека походил на крепость. В действительности же это была обычная усадьба турецкого спахии, построенная руками райя – крепостных крестьян. Однако толстые стены домов, конюшен и других построек надежно защищали хозяина от внезапного нападения и, в случае необходимости, могли выдержать осаду отряда гайдуков.

Дубовые ворота оказались на замке, и Арсен стал стучать в них кулаком. Сначала со двора послышался собачий лай, а потом в калитке открылось небольшое окошко, и в нем показались взлохмаченный чуб и сонное лицо сторожа.

– Что за люди? Кого вам? – моргнул он круглым совиным глазом.

– Мы хотим видеть хозяина, – сказал Арсен и сунул в окошко серебряную монету. – Впусти, пожалуйста, добрый человек.

Ворота открылись, и Арсен с Марийкой вошли в просторный двор.

– Прошу сюда, на скамейку, – поклонился турок. – Подождите, пока я узнаю, захочет ли хозяин допустить вас пред светлые очи.

Вскоре он вернулся и повел Арсена в маленькую комнатку. Посредине стоял низенький столик, вокруг него желтели пухлые шелковые подушки.

– Пусть ага подождет здесь, – произнес старик. – Хозяин сейчас выйдет.

Он отклонил тяжелый ковер, заменявший двери, и скрылся за ним. Через несколько минут в комнату вошел пожилой, с желтым обрюзгшим лицом спахия и сонно взглянул маленькими глазками на чужестранца.

– Да будет небо милостивым к тебе, высокочтимый Сараджоглу-ага, – поклонился Арсен. – Извини, что тревожу в такое время, когда правоверным положено отдыхать.

Спахия равнодушно кивнул головой и протянул гостю мягкую холодную руку. Гость пожал ее с отвращением, как скользкую жабу.

– Мне сказали, что у тебя ко мне дело, – глухо произнес турок, отступая на шаг.

– Да, высокочтимый ага. Я слышал, что ты продаешь невольников…

– Глупости! Кто-то набрехал тебе. Я сам купил бы десятка два невольников. Молодых, конечно. Старых у меня достаточно.

– А я купил бы старого. Мне как раз старый и нужен.

Спахия почмокал толстыми губами, что-то соображая. Потом сказал:

– Если тебе не дают покоя лишние деньги, то я могу выручить от такой беды. Есть у меня несколько старых кляч.

– Нельзя ли посмотреть на них?

– Отчего ж? Пошли.

Они вышли во двор.

Спахия хлопнул в ладоши. Подбежал сторож; стоявший в сторонке у дверей дома.

– Выпусти этих бездельников, – приказал ему хозяин.

Сторож брякнул ключами у каменного подвала.

– Выходите! Вы! – крикнул он, сняв замок.

Арсен вздрогнул. Давно ли и он ночевал в такой же вонючей холодной яме? Давно ли и на него так же кричали, как на скотину?

Из подвала раздался звон кандалов, стоны. По крутым ступеням поднимались грязные, седые, худые, желтые, как мертвецы, люди и, щурясь от яркого солнечного света, становились в ряд перед хозяином.

– За этих дорого не возьму, – проскрипел спахия. – Покупай!

Арсен напряженно всматривался в незнакомые лица. Кто же из них Нестор Сирко? Люди угрюмо смотрели на спахию и чудаковатого купца, пожелавшего почему-то купить их – живых мертвецов.

– Будьте здоровы, земляки! – поздоровался взволнованный Арсен.

– Здоров будь и ты, земляк! – вразнобой ответили те.

– Нет ли, случаем, среди вас Нестора Сирка?

– Нестора Сирка? – удивились невольники. – Кто ж ты такой, добрый человек? Откуда Нестора знаешь?

Арсен понимал взволнованность и радость невольников, которые, может, впервые за многие годы услышали родную речь из уст свободного человека. Тем не менее никто не ответил на прямой вопрос, и это встревожило его.

– Да отвечайте же, когда вас спрашивают! – закричал он рассерженно.

– Нет его среди нас, – тихо ответил один.

– Нет? А где же он?

– Хозяин продал его… На галеры, говорят…

– Продал? Когда?

– Несколько недель назад. Ходят слухи, что султан войну готовит и ему нужны на галеры гребцы. Всех молодых, да и немолодых, но еще сильных невольников забрали посланцы султана. И Нестор угодил туда. Хотя ему и за пятьдесят, но он еще крепкий.

Арсен помрачнел. Все его надежды о счастливом завершении опасных приключений, которые он лелеял в последнее время, сразу развеялись как дым. Придется возвращаться домой, не выполнив до конца наказа кошевого.

– Может, знаете, куда его погнали? – спросил тихо.

– Где там! – ответил седобородый дед с черными, как угли, глазами. – Погнали – да и конец… Сам спахия не знает куда… – Дед пристально вглядывался в Звенигору. Потом тихо спросил: – А ты, часом, не выкупать ли Сирка приехал?

– Да, – безнадежно махнул рукою Арсен.

Невольники сразу зашумели:

– Так выкупи нас!

– Сынок, век будем Бога молить за тебя!

– Все хозяйство отдам тебе, как прибудем домой!..

Как сговорившись, несчастные упали перед ним на колени. Арсен оторопел. Растерянно взглянул на спахию.

– Что это они? – спросил тот.

– Просят, чтобы выкупил их.

– Ну, и что же ты решил? – усмехнулся спахия. – Видишь, какой товар? Не хочешь покупать? Для меня они – лишние рты. Не в коня корм… Работы от них – как от козла молока! В пору вешать или топить, проклятых!.. Но не надейся, что продам дешево. Вижу, они тебе для чего-то нужны…

Невольники, вероятно, улавливали, о чем идет речь, – при последних словах хозяина взмолились:

– Выкупи нас, добрый человек! Выкупи!..

– Нестора все одно не найдешь, а мы тоже христиане, земляки…

– Сынок, сжалься над нами! Имей доброе сердце! Мы отдадим тебе твои деньги, когда возвратимся домой!..

Арсен с ужасом смотрел на умоляющие глаза, на сухие, натруженные руки, на длинные седые бороды. Что делать?.. Нелегко ему было решиться. Появилось такое чувство, будто в груди у него сразу два сердца – одно щемит от жалости к этим несчастным мученикам, а в другом – не дает покоя, давит чувство долга. Невольников всюду много – всех не выкупишь. А что скажет Сирко, когда узнает, что деньги истрачены не по назначению, а на каких-то чужих немощных людей?

Однако чувство жалости пересилило. «Не везти же деньги домой. Лучше купить свободу этим беднягам».

– Сколько хочешь за них, ага?

В глазах турка блеснули жадные огоньки.

– За всех – пятьсот курушей.

– Это дорого. Двести. И ни куруша больше!

Арсен прикинул: даже заплатив пятьсот, у него еще останется столько, что хватит при случае выкупить и Нестора.

Однако поторговаться следует, а то турок заломил сверх меры. Потому повторил твердо:

– И ни куруша больше!

– Дела не будет! – уперся спахия. – Ты хочешь обмануть меня, гяур!

– Как я могу тебя обмануть? Разве на базаре за эти скелеты дадут больше?

– Если ты покупаешь, то, наверное, рассчитываешь на барыш?

– А как же, конечно, рассчитываю. Потому и не дам больше.

– Ну, четыреста должен дать.

– Двести пятьдесят. Это мое последнее слово.

– Ты меня грабишь, собака неверная! – воскликнул спахия, но без особой злости. Сквозь припухшие веки остро, как буравчики, сверлили молодого покупателя хитрые карие глазки. – Ладно, давай!

– Пиши купчую и бумагу об освобождении. И поспеши – у меня совсем нет времени!

Через час спахия вручил бумаги, а Арсен отсчитал ему деньги. Сторож открыл замки кандалов, и невольники со слезами радости бросились к своему избавителю. Каждый старался обнять его, поцеловать руку. Черноглазый дед прижал Арсена к своей груди.

– Сынок, – шептал он, всхлипывая, – теперь для Ивана Крука ты самый родной человек… Будешь в Чигирине – не обойди мою хату…

– А я из Корсуня…

– Я из Брацлава…

Каждый наперебой приглашал к себе. И Арсен с горечью подумал, что дорога домой и для них, и для него еще ой как далека! Немало встретится на ней и явных и неведомых опасностей. И кто знает, когда они достигнут своей родной пристани, своего родного уголка земли…

Выведя стариков из села, казак отдал им бумаги и сказал:

– Бывайте здоровы, земляки! Пусть вам путь счастливый стелется! Идите прямо через Планину на Валахию. А там – на Запорожье. Передайте кошевому, что турки войну готовят против нас. Пусть наши начеку будут!.. Донесете эту весть на родину – считайте, что вы со мной квиты! Поняли?

Старики вновь упали на колени. Крук заверил:

– Поняли. Донесем! Передадим!.. Пусть счастье не обходит тебя, сынок! Береги себя!

Арсен еле вырвался из горячих объятий расчувствовавшихся земляков, схватил Марийку за руку и зашагал прочь. А деды, опьяневшие от счастья, еще долго стояли на вершине горы и смотрели им вслед покрасневшими от слез глазами.

Поздно вечером Арсен и Марийка увидели море. До него было еще далеко, но под лунным светом оно мерцало тысячами загадочных огоньков и, словно живое, быстро приближалось им навстречу. Они ускорили шаг, спустились с холма к устью реки, где в камышах ожидал их Спыхальский с лодкой, свернули на едва заметную тропинку. Долго петляли по ней, дальше и дальше углубляясь в темную чащу зарослей.

Под ногами хлюпает вода, а вверху, над головами, тихо шелестит твердая, грубая листва – ш-ш-ш!..

Казалось, что идут они слишком долго. Уже и берет должен бы давно появиться.

– Пан Мартын! Где ты? – приглушенно окликнул Арсен, не уверенный, что не заблудился.

Прислушался… Нет ответа.

Двинулись дальше. Шуршит высокий камыш, чавкает жидкая болотная грязь, где-то неподалеку снялась, захлопав крыльями, испуганная утка.

А в сердце закрадывается неясная тревога:

– Пан Мартын! Эгей! Отзовись!

Но ни звука в ответ.

Неужели сбились с дороги? В плавнях, где перед тобой все время стоит глухая зеленая стена, это немудрено… Так нет, это та самая тропка, по которой они выходили, направляясь в Рудник!.. Вот знакомый куст ивняка… Чуть дальше – темнеет высокая и тоненькая, как свечка, ольха… А вот, наконец, и долгожданный берег!.. Река… Блестит, серебрится бесконечная лунная дорожка…

Тишина. Ни души.

Где же Спыхальский?

Арсен внимательно осматривается вокруг. Густой камыш, стеной стоявший здесь, когда они уходили утром, теперь лежит прибитый к земле, истоптанный, будто по нему пронеслось стадо диких кабанов. У самого берега выглядывает из воды полузатопленная лодка, а рядом с нею торчит воткнутое рукоятью в ил длинное прочное весло…

Какое же злоключение разыгралось здесь? Кто скажет?

– Пан Мартын!.. – в отчаянии закричал Арсен, поняв, что с поляком произошло какое-то несчастье.

– А-ан… ы-ы-ын… – раскатисто ответило эхо и замерло в тревожной, гнетущей тишине.

5

Море пустынно. Ни корабля, ни паруса. Голубые волны с глухим шумом разбиваются о прибрежные камни, надоедливой однообразностью навевая гнетущую тоску на Момчила.

– Яцько, – обратился старик к пареньку, вытянув к морю морщинистую шею, – у тебя молодые глаза, погляди: не лодка ли показалась из-за каменного мыса? Иль, может, чайка пронеслась над водой?

Яцько долго всматривается в белесую даль, но ничего не видит.

– Нет никого, просто показалось.

Момчил сокрушенно покачал головой и сказал глухо, утешая не столько собеседника, сколько себя:

– Ну, не волнуйся, будут. Куда бы им деться? Приплывут…

– Конечно, приплывут, – уверенно подтвердил Яцько. – Звенигора и не в таких переделках бывал, а живым всегда возвращался. А это – так себе, прогулка. К тому же, бай Момчил, не нужно забывать, что Арсен – казак!..

Момчил улыбнулся в седую бороду и обнял Яцька за плечи:

– Знаю, хлопец. Потому и не очень тревожусь… Но не пора ли нам вечерять? Вон солнце заходит. – И он направился к хижине.

Ужинали вчетвером. Якуб уже почувствовал себя лучше и примостился в красном углу, Златка постелила ему большой Момчилов кожух.

Хижину освещала сальная свеча. Желтоватый огонек помаргивал в углу перед образами, и по комнате колыхались, дрожали боязливые тени.

Златка сидела напротив окна. Личико заострилось, исхудало, но от этого она казалась еще нежнее и красивее. Печальные темно-синие глаза внимательно вглядывались в маленькие черные стекла оконца, а мыслями девушка была далеко в море, где, возможно, в это самое время Арсен рассекал веслами воду, торопясь к ней.

Удивительные вещи случаются на свете. Арсен и она очень редко разговаривали наедине. И почти не говорили о своих чувствах. Но оба знали, как крепко любят друг друга. Молчаливое объяснение взглядами сказало им больше, чем тысячи слов.

Девушка машинально отправляла в рот кусочки солоноватой брынзы и мысленно представляла закованного в цепи невольника, стоящего над побежденным барсом. Обросший, грязный, окровавленный… Но не это запало ей в сердце. Ее удивил сам подвиг. Она поняла, что барс не случайно оказался во дворе, что его загодя готовили к поединку с этим человеком. А еще больше ее поразил взгляд незнакомца: в нем было и удивление, и восхищение, и смущение, граничащее со стыдом. Еще никто так не смотрел на нее. Она выросла в мрачном замке, среди нянек и жен Гамида, почти не видела юношей, а тем более таких храбрецов, о которых так интересно рассказывалось в песнях и сказках. И вдруг появляется мужественный юнак – даром что невольник! – и спасает ее от страшных когтей дикого зверя! Она была безмерно благодарна казаку и старалась хоть чем-нибудь помочь в его безрадостной жизни. Думала о нем долгими вечерами. Из этих чувств и мыслей, очевидно, и выросла ее первая любовь…

Где же он теперь? Прошло уже четверо суток. А дед Момчил ждал их еще вечером третьего дня.

Неожиданно до ее слуха донесся глухой топот конских копыт. Она растерянно взглянула на Момчила и Яцька. Встала.

– Вы слышите?

Момчил вскочил с лавки. Он тоже услышал, как к хижине приближался конный отряд. Это мог быть только разъезд янычар. Что им здесь надо?

– Яцько, айда из хижины! Спрячься так, чтоб тебя не заметили, – подтолкнул он паренька в плечо, а Якубу и Златке махнул рукой, чтобы оставались на месте. – Вы турки, вас не тронут!

Яцько быстро шмыгнул во двор. Момчил вышел следом за ним.

К хижине приближались всадники. В темноте Момчил не мог разглядеть, сколько их было – пять, десять или больше.

Увидев хозяина хижины, передний подъехал к нему и ткнул старика в грудь нагайкой:

– Кто такой?

– Здравей, ага! – поклонился Момчил. – Я Момчил Крайчев. А ты кто?

Вместо ответа спахия удивленно свистнул и повернул голову назад:

– Эй, дайте огня!

Один из всадников спешился, высек огонь и зажег факел. Кровавый свет заплясал на суровых лицах воинов и на потных конях.

– Ближе! – приказал передний.

Момчил вперил взгляд в лицо чорбаджии[82]. «Неужели это он, Сафар-бей, палач болгарских райя – крепостных крестьян, гроза горцев-гайдуков! Совсем еще молодой! Ему не больше двадцати двух лет. Увидев впервые, никогда не подумал бы, что его, как огня, боятся болгары: ничего страшного нет в его внешности. Среднего роста; тонкое красивое лицо, на котором чернеют опушенные длинными ресницами красивые глаза. Рука, лежащая на эфесе сабли, белая и тонкая, как девичья… Неужели эта рука хлещет нагайкой не только мужчин, но и женщин и девчат… И, как говорят, выжигает раскаленным прутом глаза невольникам-беглецам и посылает на виселицы повстанцев-гайдуков?

Пока в голове старого Момчила проносились эти мысли, Сафар-бей надменно улыбался, щелкая в воздухе нагайкой. А потом воскликнул:

– Гайдуцкий пес! Старый шакал! Грязное болгарское отродье!.. Мы давно подозревали, что ты служишь воеводе Младену – гнев Аллаха на его мерзкую голову! – а сегодня убедились в этом… Признавайся, это ты убил стражника Василева? Наши люди нашли его тело, обглоданное рыбами, возле берега.

– Я никого не убивал, – спокойно ответил Момчил.

– Другого ответа я и не ждал от тебя, разбойник! – воскликнул Сафар-бей. – Все вы, болгары, брехливы, как собаки!.. Но, может, ты все же скажешь, где спрятал посланца воеводы Младена? Ну?!

Старый болгарин молчал. Каждое слово чорбаджии огнем жгло ему сердце. Он понимал, что речь идет о Драгане, который должен был сегодня или завтра прибыть сюда. Янычары, очевидно, выследили парня и шли к хижине по его следам.

– Что же ты молчишь? – Сафар-бей толкнул старика нагайкой в плечо. – Или хочешь, чтоб мы силой развязали твой лживый язык?

– Мне нечего тебе сказать, почтенный Сафар-бей, пусть Аллах продлит твои дни. Злые языки оболгали меня, а ты поверил им, ага… Про воеводу Младена я слышал. Кто же не слышал о нем в нашем крае? Но я его не знаю. И никакого посланца от него у меня нет… Не верите – ищите!

– Посмотрим. Эй, аскеры, осмотреть все вокруг! Если найдется что-либо подозрительное, немедленно ко мне!

Воины спешились и кинулись врассыпную.

– Показывай свое логово, старик! – Сафар-бей бросил поводья джуре и направился к дверям.

Они вошли в хижину.

Перепуганная Златка, закрыв голову и плечи тонким черным платком, стояла посреди комнаты. Якуб сидел за столом.

Сафар-бей подозрительно взглянул на них:

– Гайдуки?

– Нет, я купец, ага. А это моя дочка Адике, – спокойно сказал Якуб.

Сафар-бей обернулся к Момчилу:

– Почему не сказал о них? Скрываешь подозрительных?

– Разве не видишь, ага, – это ваши люди. Из Трапезунда. Их корабль разбился… Я спас их, – ответил старик.

– Ну, мы в этом разберемся потом, когда прибудем в Сливен, – отмахнулся Сафар-бей и схватил Златку за руку. – А ну-ка открой лицо, пташка! Может, ты с усами и с бородой?

Златка отшатнулась. Но Сафар-бей успел сорвать с нее платок. Девушка вскрикнула, но не отвернулась и не закрыла лица руками, как сделала бы на ее месте любая молодая турчанка, лишь гневно посмотрела на молодого чорбаджия.

Сафар-бей отпустил ее руку. Он был поражен необычайной красотой девушки. Воины, набившиеся в хижину, тоже с любопытством разглядывали ее.

– О Аллах, какая неземная красота! – воскликнул Сафар-бей. – Я беру свои слова назад, джаным! Ибо вряд ли среди гайдучек найдется хотя бы одна такая красавица. Все они грубы, эти неотесанные горянки, с потрескавшимися от работы руками, с грязными растрепанными косами…

Златка покраснела. На глазах у нее выступили слезы. Кулачки ее сжимались, казалось, она вот-вот бросится с ними на своего обидчика. Но в это время ее заслонил Якуб.

– Опомнись, ага! Перед тобой не рабыня-гяурка, а дочь всеми уважаемого в Трапезунде купца. Как же ты посмел сорвать с нее яшмак[83]? Я протестую! Я буду жаловаться бейлер-бею или самому визирю в Стамбуле!

Сафар-бей приложил руку к груди:

– Успокойся, эфенди. Я не хотел оскорбить ни тебя, ни твою красавицу дочь… Мне очень приятно, что судьба познакомила меня с вами. Буду рад, если вы поедете со мною в Сливен и воспользуетесь моим гостеприимством…

– Мы останемся здесь, ага, – перебил его Якуб.

– Вы не останетесь здесь! – резко оборвал Сафар-бей. – Этого старика я подозреваю в связях с гайдуками и брошу его в темницу. Потом мы решим, что с ним делать. А вы поедете со мною и будете моими гостями.

– Но…

– Никаких «но»!.. Выходите из хижины! Через минуту мы подожжем ее!

Сказано это было так резко, что Якуб решил не перечить. Ехать в Сливен никак не входило в его намерения, но, видно, этот надменный ага не отступится от своего. Якуб взял Златку за руку и пошел к дверям. Воины расступились перед ними.

Во дворе они увидели связанного Момчила. Вокруг него стояло несколько аскеров. Другие шастали по берегу, освещая все факелами.

– Ну что? – спросил Сафай-бей аскера, который подбежал к нему.

– Не нашли никого, ага.

– Тогда поджигайте!

Факелы полетели в хижину, в сарай, на крышу. Запылал сухой камыш, затрещало смолистое дерево. Через несколько минут малиновый столб пламени взмыл в темное тревожное небо.

Момчил мрачно смотрел, как огонь пожирал хижину, и по его темному, изборожденному морщинами лицу катились слезы.

Якуб приблизился к Сафар-бею, поклонился:

– Ага, я обязан этому старику жизнью дочери и своей… Он спас нас из бурного моря. Если бы не этот болгарин, я не имел бы счастья разговаривать сейчас с тобой, видеть радость сердца моего – любимую доченьку Адике.

– Адике… Какое красивое имя, – вставил Сафар-бей, многозначительно взглянув на девушку.

– Отпусти его, ага! – взмолился Якуб. – Это безобидный человек.

– Напрасно ты вступаешься за него, эфенди! Это гайдук! – отрезал Сафар-бей и приказал трогаться.

Аскеры подвели коней для Якуба и Златки, помогли сесть в седла. Вскоре отряд, освещаемый отблесками пожара, исчез в ночной темноте.

Когда затих вдали топот копыт, со стороны моря к пылающей хижине приблизился человек. С его одежды стекала вода. Он шел медленно, настороженно вглядываясь в мрак, который черной стеной обступал Момчилов двор. Убедившись, что турки уехали, незнакомец быстро снял с себя одежду, выжал ее и повесил на куст дрока, а сам было присел неподалеку от огня на перевернутую лодку, чтобы погреться. Под его тяжестью лодка качнулась, и из-под нее раздался крик.

Незнакомец подскочил как ужаленный. Но сразу же успокоился. Он понял, что аскеру нет нужды прятаться, и перевернул лодку. Под ней лежал паренек. Увидев, что его обнаружили, паренек попытался бежать, но сильные руки не пустили его.

– Подожди! Ты кто такой? – спросил незнакомец.

– Яцько… – заикаясь от страха, ответил паренек. – А… ты кто?

– Яцько… Руснак! Знаю. А меня зовут Драганом. Говори скорее, ради всего святого, где Марийка? Где дед Момчил? Их убили воины Сафар-бея? О горе мне! Это же я навел их сюда! Это я во всем виноват!..

– Ты виноват? Почему?

– За мной увязался какой-то подозрительный горец… Мне бы вернуться назад или из засады убить подлеца. А я пренебрег советом рассудка и продолжал идти вперед… Сюда… И, значит, вел за собою соглядатая. А он направил по моему следу отряд злобного пса Сафар-бея, пусть будет проклято имя его! Когда я заметил за собой погоню, бежать в горы было уже поздно: я попал бы им прямо в руки. Тогда я помчался к морю. Это была моя вторая ошибка. Хотя я сам спрятался так, что меня ни одна собака не видела, – я отплыл в море и сидел, притаившись, в воде за скалою, – но, разыскивая меня, аскеры нашли труп одного предателя, которого за несколько дней до этого убил твой земляк. Мы бросили труп в море, но его прибило волной к берегу. Я слышал, как ругался Сафар-бей.«Это работа старого шайтана Момчила! – кричал он. – Я давно подозревал, что его хижина – гайдуцкое гнездо! Смерть Василева – его рук дело! Эй, аскеры, за мной! Смерть гайдукам-гяурам!» У меня словно оборвалось что-то внутри. Я знал, как расправляется Сафар-бей с болгарами: вырезает целые семьи, сжигает живьем, сажает на кол или продает в рабство. И теперь он помчался со своим отрядом к самым родным для меня людям – к Марийке и деду Момчилу! Что я мог сделать? Чем я мог помочь им?.. – Драган замолчал и уронил голову на грудь. В его черных глазах заблестели, отражая огонь, слезы. Пересилив минутную слабость, он продолжил свой рассказ: – Я поплыл к берегу, хотя не представлял, как удержусь, чтобы не броситься на врагов, когда они будут издеваться над Марийкой и дедом Момчилом. Но не успел я приблизиться к хижине, как она запылала… Боже! Что я пережил в эту минуту! Только желание отомстить Сафар-бею сдержало меня от безрассудного поступка – убить хотя бы одного из них, а самому броситься в огонь…

– Не отчаивайся, Драган, – сказал Яцько. – Марийки как раз не было дома, она со Звенигорой и Спыхальским поплыла в Бургас… А деда Момчила турки схватили и вместе с Якубом и Златкой повели с собой.

– Что? Так Марийка жива? – воскликнул Драган, схватив паренька в объятия.

– Да говорю тебе – жива! Арсен вот-вот должен прибыть. Мы с дедом Момчилом ждали его еще вчера… А с ним приедет и Марийка…

Паренек еле вырвался из рук обезумевшего от счастья Драгана и с удивлением наблюдал, как тот, забыв даже одеться, вдруг начал отплясывать в малиновом отсвете пожара какой-то неимоверно быстрый дикий танец.

6

Арсен с Марийкой прибыли на следующий день, когда Драган и Яцько, утомленные беспрерывным ожиданием, закусывали в тени чинары.

– Леле мале, что здесь случилось?! – воскликнула Марийка, выбежав на вершину скалы, откуда увидела черное пожарище вместо хижины.

Уловив в ее голосе ужас, Арсен опрометью кинулся вверх и остановился потрясенный. Его глазам открылась жуткая картина. В уютной лощине лежала лишь груда черных головешек, над которыми кое-где еще курился сизоватый дымок. Ни Златки, ни Якуба, ни Яцька, ни Момчила!..

Убитые горем, они молча смотрели на пожарище, не в силах вымолвить ни слова.

Вдруг рядом послышались радостные крики. К ним бежали, размахивая руками, Яцько и Драган.

– Жива! – радостно закричал Драган и, не стыдясь посторонних, крепко обнял девушку. – Жива!

Марийка покраснела, однако не отклонила лица от его пылких поцелуев.

Но первая радость встречи скоро прошла. Услыхав, что дедушку Момчила забрали воины Сафар-бея, Марийка залилась слезами. Она хорошо знала, что из рук Сафар-бея еще никто из болгар не вырывался живым.

Арсен старался не подать вида, как ему тяжело, но резкая складка между бровями, потемневшие глаза и крепко сжатые губы, подернутые серым налетом, без слов говорили о его состоянии.

– Куда их погнали?

– Наверное, в Сливен, – ответил Драган. – Не проходит недели, чтобы он там не повесил кого-нибудь или не замучил.

– Тогда и мы пойдем в Сливен, – решительно заявил Арсен.

– Нет, мы пойдем в Чернаводу, – возразил Драган. – В Сливене нас сразу схватят аскеры Сафар-бея. А в Чернаводе воевода Младен посоветует, как вызволить Момчила. Он любит старика.

Арсен удивленно взглянул на Драгана. Воевода Младен? Но это же, очевидно, отец Златки!.. Однако он ничем не проявил своих чувств, только спокойно сказал:

– Воевода Младен! Да, да. Конечно, нам нужно немедленно отправиться к нему. Он сделает все, чтобы вызволить Момчила и Златку. Драган, тебе здесь известны все стежки-дорожки – ты и поведешь нас. Друзья, не будем терять ни минуты. В дорогу!

– А пана Спыхальского разве не будем ждать? – спросил удивленный Яцько.

– Спыхальского нет. Он либо погиб, либо опять в неволе, – ответил Арсен. – Наша поездка оказалась, как видите, очень несчастливой.

– Тогда трогаемся, – сказал Драган. – До вечера нам надо отойти отсюда как можно дальше…

1

На третий день добрались до Гайдуцкого родника. Здесь начинался гайдуцкий край. На перевале их остановили дозорные.

– Кто? – донеслось из кустов.

Все остановились. Драган вышел вперед:

– Драган, другари.

– Скажи парбо́лу![84]

– «Бий железо то, докато е горещо!» – тихо произнес парень.

– «Так, бия се до победа!» – послышалось в ответ.

Из кустов вышли двое. Пожилой седоусый гайдук и великан Ганчо. Пожали Драгану руку и вопросительно посмотрели на его спутников. Драган коротко объяснил, кто они, и добавил:

– Мы торопимся к воеводе Младену.

– Что-то случилось?

– Да, очень важные вести.

Седоусый гайдук кивнул своему товарищу, длиннорукому великану, молча стоявшему рядом.

– Ганчо, проведи их к Петкову.

Шли молча. Уже смеркалось, когда добрались до небольшого горного селения, притаившегося в глухом ущелье среди лесов. Ганчо что есть силы задубасил в ворота тупым концом копья. Смотровое оконце в воротах приоткрылось, послышался сердитый голос.

– Кто там? Чего нужно?

– Открой, Савчо! Это я… не узнал, что ли? – сказал Ганчо и цыкнул: – Да не ори очень! Раскричался!

Ворота открылись, и усталые путники вошли в тесный, вымощенный каменными плитами двор. Посреди серел небольшой дом. Сторож Савчо медленно заковылял к нему и вскоре вышел с хмурым человечищем, заросшим по самые глаза бородой.

– Кто такие? – спросил человек. – По какому делу? Я кмет[85] Петков.

– Нам нужно повидать воеводу Младена, – выступил вперед Драган. – У нас важное дело к нему. Дайте нам поесть и коней, чтобы доехать до Чернаводы!

– Погоди, погоди. Ехать никуда не надо. Воевода у меня. Вы его сейчас увидите.

Хозяин ввел их в горницу, большую сумрачную комнату, посреди которой стоял грубый еловый стол. Вдоль стен – широкие длинные скамьи, покрытые шкурами и коврами. На стенах – оружие: сабли, ятаганы, луки с колчанами, ружья-янычарки и два боздугана[86] с крепкими ременными петлями на рукоятках.

На столе в высоком медном подсвечнике горела восковая свеча. Здесь же стояли миски с едой, глиняные чарки и бутыль с вином.

За столом сидел только один человек. Драган почтительно поклонился:

– Здравей, воевода!

Арсен не мог оторвать взгляда от этого необыкновенного человека, о котором так много рассказывал Якуб. Вот, оказывается, каков из себя воевода! Среднего роста, лицо красивое, бледное. Густые волнистые волосы зачесаны назад, по ним искрится серебристая изморозь.

Воевода порывисто встал с места, поднял вверх подсвечник:

– Ты, Драган? Что случилось? Почему ты здесь?

– Беда, воевода. Сафар-бей сжег хижину Момчила, а его самого забрал с собой. Боюсь…

Драган внезапно замолк и тревожно посмотрел на Марийку. У девушки задрожал подбородок. Воевода поспешил сгладить промах парня:

– Будем надеяться на лучшее. Когда схватили Момчила?

– В субботу.

– Значит, Сафар-бей уже в Сливене, если не творит других бесчинств где-нибудь по дороге. Ну что ж, надо разведать обо всем и постараться вызволить Момчила.

– Спасибо, воевода, – прошептала Марийка и, совсем обессилев, опустилась на лавку.

– Хозяин, – обратился воевода к кмету Петкову, – приглашай другарей к ужину.

Кмет подвинул скамью к столу. Все сели, стали есть.

– Ты не из горцев, друг? – немного погодя спросил воевода Арсена. – Что-то не припомню твоего лица.

– Я казак, бай Младен… С Украины, – ответил Арсен. – Мы бежали из турецкой неволи вместе с Якубом…

– С каким Якубом?

– Твоим другом по медресе Якубом Махметом-агою!

– Что-о? Ты знаешь Якуба Махмета-агу?

– Да, он и мой друг.

Воевода быстро встал из-за стола. Его бледные щеки порозовели от волнения.

– Представьте, столько лет я не имел никаких вестей о Якубе – и вот на тебе! Оказывается, он жив, здоров и бежит вместе с казаком-руснаком из турецкой неволи!.. Удивительно!.. Друг, ты должен немедленно рассказать мне все, что знаешь о Якубе!

– Расскажу, бай Младен, – поднялся и Арсен, – но только наедине. У меня есть и другие важные вести.

Воевода проницательно посмотрел на казака и вдруг побледнел. Невероятная мысль поразила его сердце.

– Ты хочешь сказать, что… Нет, погоди! Выйдем отсюда. Петков, проведи нас в свою опочивальню.

Голос воеводы задрожал. Кмет Петков с подозрением посмотрел на незнакомца, ощупал взглядом каждую складку одежды, стараясь убедиться, нет ли у того оружия.

– Но, бай Младен…

– Не думай ничего плохого, Петков. Проведи нас.

Кмет провел их в небольшую комнатку, служившую ему спальней, зажег свечку и, подчиняясь твердому взгляду воеводы, с явной неохотой вышел и прикрыл за собой дверь.

– Ты знаешь что-то о моем сыне, друг? – спросил воевода, сжимая руку Звенигоры.

– Нет. О Ненко мы с Якубом ничего не знаем.

– Тогда что ты хочешь сказать мне?

– Жива Златка. Мы добрались с нею в Болгарию.

Воевода схватился за сердце.

– Златка! Дитя мое!.. – прошептал он задыхаясь. – Где вы ее с Якубом оставили?

– И Якуба и ее захватил Сафар-бей.

– Что?!

– Вместе с Момчилом. Якуб выдает ее за свою дочку.

– Ей угрожает опасность?

– Не думаю. Якуб – турок…

– Это правда. Хотя и не утешение. Надо немедленно что-то делать, чтобы вырвать ее из когтей Сафар-бея!

– Я тоже так думаю, – сказал Арсен.

– Мы сейчас же едем в Чернаводу!

Воевода Младен не скрывал своего волнения. Войдя в горницу, он сразу же приказал кмету немедленно готовить для всех лошадей.

2

В полночь отряд всадников прибыл в дикое, труднодоступное ущелье на Чернаводе, где высоко над пропастью, на узком уступе, много лет назад гайдуки выстроили небольшой, но прочный дом из дикого камня, обнесенный дубовым палисадом и скрытый от постороннего глаза густым ельником. Только доверенные люди знали об этом тайном гайдуцком гнезде, где жил воевода, где сохранялись казна отряда, оружие и съестные припасы. Сюда же доставляли раненых и больных, чтобы выздоровели и отлежались в тепле и покое.

Строение это не было крепостью, но при необходимости могло защититься от неожиданного нападения. И гайдуки годами охраняли свою обитель от хищного злого глаза султанских соглядатаев.

Ночь была теплая, лунная. Безмолвные Балканы спокойно спали, укутанные голубыми туманами. Только здесь, глубоко внизу, на дне ущелья, глухо рокотал говорливый и неусыпный горный поток.

Воеводу ждали. Ворота бесшумно отворились, гайдуки взяли коней под уздцы и, освещая дорогу еловыми факелами, приблизились к дверям небольшого каменного дома. Когда все спешились, воевода сказал:

– Друзья мои, все вы устали, а потому все дела отложим на утро. Сейчас вас отведут на ночлег… Но я хочу предупредить о заведенном здесь порядке. Как бы поздно кто ни лег, с восходом солнца должен быть на ногах. Спите спокойно, вас разбудят… На добраночь, другари!..

Утром к Арсену подошел гайдук.

– Друг, воевода ждет тебя. Иди за мной!

В небольшой горнице, куда он завел казака, было прохладно, стоял полумрак, но воевода, склонившись над столом, что-то быстро писал. Поздоровавшись, Арсен остановился. Воевода присыпал написанное песком и отложил бумагу в сторону.

– Теперь мы можем спокойно поговорить о делах, – сказал он, жестом предлагая Арсену садиться. – Так случилось, друг, что ты оказался в самой гуще событий, которые волнуют меня уже много месяцев… Опасных событий.

– Что-нибудь новое о Златке?

– О Златке – нет. Другие дела подпирают.

Воевода внимательно смотрел на казака, словно хотел проникнуть в самые потаенные его мысли.

Теперь, при утреннем свете, Арсен заметил и усталость, светившуюся в черных глазах воеводы, и сетку мелких морщинок под ними, и седые виски. На вид ему было лет пятьдесят. Одет неприхотливо, но со вкусом. Черный суконный чепкен[87] плотно облегает крепкие плечи. За широким кожаным поясом два пистолета, а на боку – богато инкрустированная сабля.

– Дорогой друг, – встал воевода, – позволь познакомить тебя с моей женой Анкой. Она хочет сама расспросить о нашей дочурке. Но прошу: будь немногословен. Нас ждут и другие очень важные дела…

Воевода открыл тяжелую дубовую дверь, которая вела во внутренние комнаты, позвал:

– Анка!

Сразу же на пороге появилась статная красивая женщина в черной одежде. Увидев ее, Арсен чуть не вскрикнул – так она была похожа на Адике. Теперь нет никаких сомнений, что Адике и есть дочь воеводы Златка.

– Я еле дождалась утра: так хотелось самой услышать радостную весть о Златке из первых уст, – сказала женщина, вместо приветствия протягивая Арсену руку. – Ты наш самый желанный гость, так как принес нам счастье, на которое я давно уже перестала надеяться. Прошу, садись, дорогой друг!

– Я тоже рад, потому что, увидев вас, убедился, что Златка действительно ваша дочь… – взглянул Арсен на Младена и Анку.

– Она так похожа на меня?

– Нет сомнений. Те же глаза – такие темно-синие, что кажутся черными, нос, рот, даже голос – все ваше, пани Анка… Пока я не видел этого сходства, в сердце у меня иногда возникало сомнение. Теперь оно исчезло, и я рад за всех вас.

– Радоваться рано… Златки нет, и мы не знаем, что с нею, – сказал Младен.

– Главное, что она жива. И до тех пор, пока Сафар-бей не знает, чья она дочь, ей опасность не угрожает. Ее жизни, во всяком случае. А мы тем временем сделаем все, чтобы освободить ее.

Воевода переглянулся с женой.

– Мы всю ночь думали об этом, – сказал он. – Я уже послал верных людей в Сливен – завтра или послезавтра мы получим подробные сведения о Златке, если она там. Мы благодарны тебе, друг, за сердечную готовность помочь нам в освобождении нашей дочки, но, думаю, мы не можем требовать от тебя участия в этом деле. У каждого свои заботы, своя дорога.

– Да, у меня своя дорога… Но она так тесно переплелась с дорогой Златки, что теперь их разведет разве что сам Господь Бог! Вот почему я хочу и должен встретиться с Сафар-беем!

Воевода вновь переглянулся с женой. Сказано достаточно прозрачно. Нет сомнения – казак влюблен в их дочь и не скрывает этого. Мало того, даже дает понять, что имеет на нее не меньше прав, чем родители. Это не понравилось Анке. Она сжала губы, раздумывая, как вести себя с чужеземцем, чтобы и не оскорбить, и не дать повода надеяться на одобрение его чувств.

Изменение в настроении Анки сразу бросилось в глаза Арсену и воеводе. Казак не придал этому значения, а воевода, по-видимому думавший иначе, чем жена, постарался сгладить неожиданно возникшую натянутость:

– Если так, дело решено: тебе, другар Арсен, придется ехать в Сливен.

– Я тоже так думаю, – спокойно сказал казак. – Кроме меня, никто из ваших людей не знает ни Златки, ни Якуба.

– Конечно… Я рад, что мы пришли к одной мысли. Надо теперь подумать, как это сделать… Анка, распорядись, пожалуйста, чтобы нам подали завтрак сюда.

Жена воеводы вышла. Вскоре гайдук внес на большом деревянном блюде хлеб, холодную телятину, мед и кувшин виноградной ракии.

Воевода наполнил ракией чарки и сказал:

– Много лет не было в этой комнате более дорогого гостя, нежели ты, другар. Известие о Златке влило в наши сердца новые силы, возвратило нас к жизни… За твое здоровье, другар! За наш успех!

– За ваш успех, воевода! – с чувством произнес Звенигора. – За гостеприимную Болгарию!

– Ты слышал о нашем гайдуцком движении? – оживился воевода Младен. – Знаешь о его целях? Тебе известно, что ты оказался среди тех, кто поклялся не складывать оружия до тех пор, пока болгарская земля стонет под сапогом турецкого султана и его сатрапов?

– Да, я об этом знаю, – ответил Арсен. – Я несколько раз бывал в Болгарии, много рассказывал о вашей борьбе и Якуб… Сейчас многое вижу собственными глазами.

– Ты нам сочувствуешь?

– Еще бы! Наши народы – братья. У нас общий враг. Я не только сочувствую, но готов и сам присоединиться к гайдукам. К тому же у меня есть поручение, не выполнив которое я не имею права возвратиться на Украину…

– Какое? Не могли бы мы помочь?

Арсен рассказал. Воевода развел руками:

– Только счастливый случай поможет тебе. Турция велика, и найти в ней человека, особенно невольника, так же трудно, как маковое зернышко на песчаном морском берегу. Что ж касается другого… то и я слышал, что султан готовит войну против Московии и Украины… Собственно, это еще надо проверить. Завтра или послезавтра ты поедешь в Сливен с моими людьми, чтобы вызволить Златку, и там тебе обязательно придется близко сойтись с Сафар-беем и его окружением. Постарайся проверить эти сведения. Почему я остановил свой выбор на тебе, а не на ком-либо другом? Тебя никто не знает, ты не болгарин, которым турки не доверяют. Ты можешь выдать себя за приезжего купца…

– Если турки узнают, что я с Украины, меня схватят…

– Выдавай себя за польского купца. Сейчас султан заигрывает с польским королем, чтобы тот не объединился с Русью… К тому же ты свободно владеешь турецким языком. Это понравится твоим новым знакомым в Сливене. Выдавая себя за сторонника ислама, а то и настоящего потурнака, очень быстро приобретешь их доверие. Если подтвердится, что турки готовят военный поход, мы найдем возможность предупредить Запорожье и ставку князя Ромодановского. Таким образом, ты сможешь хорошо послужить своей родине и оказать услугу московскому царю.

Арсен был удивлен осведомленностью воеводы Младена о событиях, происходящих далеко от его родных Балкан.

Воевода, как бы угадывая мысли казака, продолжал говорить:

– Болгария – маленькая страна. Наших собственных сил для борьбы с Портою мало. Чересчур мало. К тому же враг посеял раздор в нашем народе: многие болгары стали помаками, приняли ислам. Но, к счастью, мы не одиноки! С нами и сербы, и валахи[88], и молдаване, а по ту сторону Черного моря армяне, грузины… Греки тоже с нами! Арабы… Все они только ждут благоприятного времени… Но наша наибольшая надежда на вас, другари! На Русь!.. Пусть только сунет спесивый султан голову в пасть северному медведю! Это станет началом его конца и нашего освобождения!.. Теперь ты понимаешь, друг, почему и меня так интересуют эти слухи?

Воевода умолк и вопросительно посмотрел в глаза казаку.

– Понимаю, – ответил Арсен. – И сделаю все, что нужно!

– Но ты не представляешь всю глубину опасности, с которой встретишься там. Я хочу предупредить об этом…

– Э-э, казаку всю жизнь рисковать головой приходится.

– Это совсем другое: в бою, когда рядом друзья, опасность не так страшна. А теперь ты встретишься с Сафар-беем.

– Ну и что?

– Это наш заклятый враг! Фанатичный приверженец ислама и опытный воин. Всего два года возглавляет он здесь отряд янычар, а беды натворил больше, чем многие турецкие воеводы за двадцать лет. Сжигает села… убивает всех, на кого падает подозрение в связях с нами, беспощадно расправляется с захваченными в полон гайдуками. Мы давно за ним охотимся, но безуспешно. Это хитрый и коварный враг! Хорошо владея болгарским языком, он часто сам переодевается крестьянином, ходит по базарам, выслеживает, подслушивает неосторожных горцев, а потом внезапно налетает со своими головорезами на селения и все предает огню… Я уверен, что про Момчила он тоже что-нибудь пронюхал. Момчил – мой давний друг, мои глаза на побережье, моя надежная рука там… Я всегда знал, сколько войск и когда турки перебрасывали морем. Через Момчила мы получали от дубровницких купцов порох, свинец и фузеи…[89] Теперь старик схвачен. Его смерть тоже будет на счету Сафар-бея!.. Этому негодяю надо… – Воевода резко взмахнул рукой, что могло означать только одно – снять голову с плеч.

– Понимаю, – сказал Арсен.

– Но главное твое задание, Арсен, дорогой мой другар, освободить Златку… Об этом надо думать прежде всего…

– Подождите!.. У меня есть еще одна просьба! – На пороге стояла Анка. Она вошла тихо и, очевидно, слышала конец беседы. – Много лет прошло с тех пор, как выкрали наших детей. Теперь мы узнали о Златке. А Ненко?.. У меня до сих пор еще теплится надежда, что я когда-нибудь встречу нашего Ненко… Он жив! Чует мое материнское сердце… Может, удастся, другар, встретить кого-нибудь еще, кто помнит негодяя Гамида, расспроси осторожно о той давней истории. Вдруг да найдется и след сына…

Воевода нахмурился и отошел к окну. Анка остановилась перед Арсеном.

– Я постараюсь узнать, пани Анка, – тихо сказал казак. – Но прошло столько лет…

– Не думай, что мы не искали его! – Женщина побледнела, глаза ее затуманились. – Младен не жалел ни сил, ни денег… Однако ничего определенного мы не узнали. Гамид словно в воду канул. А с ним исчезли и дети… Единственная весточка дошла к нам от одной старой ахчийки[90] из Ямболя. Она рассказала, что однажды в харчевне ее хозяина остановился молодой чорбаджия со свитой. С ним было двое детей, которых он приказал ей искупать… Девочка тихо сидела в уголке и испуганно, как затравленный зверек, смотрела на чужих людей, а мальчик все время плакал, отбивался от всех, отказывался есть и был очень грязный. Старушка уговорила мальчика раздеться и посадила в корыто, начала купать. Когда турок на минутку вышел, она спросила мальчика, как его звать. «Ненко», – ответил тот. Но в это время вернулся со двора чорбаджия и приказал замолчать. Так ахчийка и не успела узнать у мальчика, кто они и откуда. Однако хорошо запомнила: у мальчика на правой руке, ниже локтя, три белых шрама… Такие шрамы были у нашего Ненко…

Голос женщины задрожал, она замолкла. Воевода обнял ее за плечи, утешая, и незаметно подал знак Арсену, чтобы он оставил их.

3

На следующий день на перевале Вратник появился большой купеческий обоз. Взмыленные кони с натугой тянули тяжелые крытые возы. Возницы то подбадривали усталых животных криками, то хлестали кнутами.

Впереди обоза, удалившись шагов на сто, ехали два всадника. Это были Арсен и Драган. Но их трудно было узнать: Арсен переоделся богатым львовским купцом-турком, на боку у него – кинжал и два пистолета, искрящихся на солнце перламутровыми рукоятками. Драган одет скромнее, широкие поля шляпы затеняют худое загорелое лицо, в руке – тяжелая дубовая палица.

Узкая каменистая дорога круто поднималась вверх. По обеим сторонам мрачной стеной стояли сосновые и еловые леса. Зеленая тишина, напоенная густыми запахами трав и смолы, дышала тревожным покоем, заставляла путников внимательнее всматриваться в густые заросли.

– Скоро? – спросил Арсен.

– Сейчас уже перевал, – ответил Драган. – За этим поворотом нас ждут. А застава стражников чуть дальше… Услышат стрельбу – прибегут.

Несколько минут спустя обоз достиг вершины перевала. Здесь было просторно. В одном месте дорога расширялась настолько, что образовалась большая площадка, поросшая вереском и загроможденная мелкими камнями. Слева площадка заканчивалась крутым обрывом, справа стоял непроходимый ельник.

– Здесь, – сказал Драган и, приподнявшись, свистнул.

И сразу же затрещали в лесу выстрелы из пистолетов и янычарок. Возницы остановили коней, начали торопливо разворачивать возы назад. Снова загремели выстрелы. Над головами просвистели пули. Бросив на произвол судьбы обоз, Арсен и Драган ударили под бока коней, понеслись вперед, крича:

– На помощь! На помощь! Разбой!..

Издалека донеслись удары колокола. Драган завопил еще громче:

– Сюда! На помощь! Грабят!..

Стрельба прекратилась. Возы развернулись, и возчики погнали коней вниз. На дороге осталось десятка два вооруженных людей, выскочивших из леса. Некоторые из них погнались было за Арсеном и Драганом, но, заметив конный отряд стражников, вынырнувших с криком и свистом из-за красноватой скалы, повернули назад и присоединились к своим товарищам.

– Что здесь происходит, гнев Аллаха на ваши головы! – гаркнул, останавливаясь перед беглецами, дородный пожилой халавуз[91] с окладистой седой бородой.

Арсен соскочил с коня, поклонился, ударив руками о полы кафтана:

– Разбойники! О Аллах! Догоните негодяев! Они забрали все мои возы с товарами! О вай, вай! Что мне теперь делать, несчастному?.. Прошу вас – догоните! Я щедро всем заплачу!..

Однако стражники не тронулись с места. Халавуз приложил ко лбу руку козырьком и посмотрел на дорогу, где вдали виднелись гайдуки.

– Их много? – спросил он.

– А кто их знает, – вмешался в разговор Драган. – Может, двадцать, а может, и пятьдесят… Как начали стрелять да кричать, я чуть не умер с перепугу! Налетели из лесу, как шайтаны, завернули наших коней и погнали обратно… Нам посчастливилось убежать, а троих наших спутников сбросили вниз, в пропасть… Разве вы не слышали их криков?

– Йок, йок, – возразил халавуз. – Нет, нет!

Стражники слушали с мрачными лицами, с ужасом поглядывая на глубокую пропасть, а Драган все сгущал краски.

– Да как же вы не слышали? Не могли не слышать! Тот крик до сих пор у меня в ушах стоит! Ка-ак схватят беднягу, как-ак толкнут… Летит он и кричит, кричит!..

Драган начал переигрывать, и Арсен оборвал его.

– Замолчи, зевзек[92]! – прикрикнул он на Драгана и обратился к стражникам. – Что же вы стоите? Догоните бродяг! Возвратите мои возы! Покарайте убийц!.. О вай, вай!

Отчаяние его выглядело настолько искренним и глубоким, что халавуз принялся утешать, однако никакого желания догонять гайдуков не проявлял.

– Успокойся, эфенди. Я сочувствую твоему горю, пусть всемилостивейший Аллах поможет тебе!.. Но нельзя же терять голову! Держись мужественно! Говорится же: деньги потерял – ничего не потерял…

– Не говорите так много – догоняйте! – воскликнул мнимый купец.

– Теперь разве догонишь? – возразил халавуз, поглаживая пышную бороду. – Да если бы и догнали, что мы вдесятером сделаем против такой банды? И нас перебьют, и вам обоим перепадет! Лучше мы проводим тебя ло Сливена… Подальше от беды.

– Большей беды, чем случилась, не бывает! Все мое имущество пропало! А мой добрый старый отец попал в плен.

– Никто не заставлял тебя ехать через Вратник, любезнейший, – огрызнулся халавуз. – Есть и другие перевалы через Планину – Шипкинский, Троянский… А тебя шайтан понес сюда, прямо в гайдуцкую западню!.. Или ты думаешь, мы ради твоих возов полезем под пули?

– Так для чего же вы тут поставлены, шайтан бы вас забрал?

Стражники возмущенно загомонили.

– Не твоего ума это дело, гяур! Благодари Аллаха, что живым выбрался!

– Я не гяур! Я правоверный!

– Тем лучше для тебя. Аллах поможет тебе нажить новое богатство.

«Купец» понурил голову, а потом безнадежно махнул рукой, мол, теперь ему все равно.

– Ладно. Проводите меня до Сливена. Оттуда я как-нибудь сам доберусь до Загоры…

К вечеру «купец» в сопровождении «проводника» Драгана да двух стражников прибыл в Сливен – небольшой городок в южном предгорье Средней Планины. Получив бакшиш, стражники повернули назад, а Арсен с Драганом миновали конак[93] и кривыми улочками добрались до базарной площади, завернули в хан – заезжий двор, где можно было поесть и переночевать. Хозяин хана, старый, но расторопный Абди-ага, хорошо разбирался в людях и сразу, по одежде, оценил нового постояльца:

– Весь мой дом к твоим услугам, высокочтимый ага…

– Асан, – подсказал Арсен, переиначив свое имя на турецкий лад.

– Прекрасно… Итак, я к твоим услугам, Асан-ага, – поклонился хозяин. – Что пожелаешь?

– Комнату для меня и моего проводника. Ужин на двоих. И – покой. Хочу отдохнуть после всего, что пережил на Вратнике…

– Ты хочешь сказать – на перевале на тебя напали разбойники?

– Да. Они захватили моего отца и забрали все мое имущество, которое я вез из самого Камениче.

– Аллах экбер, какая утрата!

– И что хуже всего – я мог бы возвратить мои возы, если бы не трусость стражников, побоявшихся погнаться за гайдуками. Пугливые ишаки! Я пожалуюсь бейлер-бею на них, будь уверен!

– О-о, Асан-ага – смелый человек, если действительно отважится на такое!

– Ты думаешь, это небезопасно?

– Для нас – да. Но ты чужестранец. К слову, если мне будет позволено, я хотел бы дать один совет…

– Пожалуйста.

– Нет надобности ехать к бейлер-бею. Как мне известно, сливенский каймакам[94] Каладжи-бей и бюлюк-паша[95] Сафар-бей имеют чрезвычайные полномочия вершить все дела в здешней околии[96]. Обратись, Асан-ага, к ним.

– Этот совет стоит обдумать. Благодарю, Абди-ага.

– Не за что. Прошу извинить меня, должен идти: надо рассказать соседу о такой важной новости. Он снаряжает караван в Сучаву и должен знать, что Вратник опасен… А вы отдыхайте. Все будет к вашим услугам.

Когда Арсен и Драган остались наконец одни в комнате, казак с улыбкой сказал:

– Завтра мы станем самыми известными людьми в Сливене: об этом позаботится наш хозяин. Новость облетит городок как молния. И не я буду, если это не поможет нам встретиться с самим Сафар-беем.

– Я с нетерпением жду этой минуты. Только бы не опоздать… Как ты думаешь – где сейчас Момчил, Златка и Якуб?

– Не будем гадать, а воздадим должное тушеной баранине, с которой – чувствует мой нос, – слуга стоит уже у нас под дверью.

1

После завтрака Арсен побрился перед небольшим тусклым зеркальцем и начал одеваться. Дорогая одежда, раздобытая людьми воеводы Младена, была тесновата ему, зато хорошо подчеркивала стройную фигуру и крепкие мышцы плеч.

– Ну и купец! – усмехнулся Драган. – Настоящий Самсон! Непривычно видеть торговца с выправкой воина.

– Тсс! – подморгнул ему Арсен, подкидывая на ладони туго набитый деньгами кошелек. – Вот веское доказательство того, что я купец. Спасибо воеводе, не поскупился!.. Ну, а на случай чего надо иметь при себе и кусок острого железа. Признаться, к нему я больше привык, чем к золоту. – Он пристегнул к потайному поясу небольшой кривой ятаган в мягком сафьяновом чехле, утонувший в широких складках шаровар.

Послышался скрип ступеней, и в комнату вошел хозяин хана:

– Мир вам, правоверные! Я рад видеть вас в добром здравии.

– Благодарю, ага-джан, – ответил Арсен. – Мне приходилось останавливаться во многих ханах, но такого гостеприимства, как у тебя, не встречал нигде. С этих пор все мои друзья и я будем останавливаться только здесь!

– Твое мнение, почтенный Асан-ага, неизмеримо возрастет о твоем покорном слуге, когда ты узнаешь, какую радостную весть я принес… – расплылся в улыбке старый турок.

– Что, схватили тех разбойников? Вернули мое добро?

– К сожалению, нет. Но тебя приглашает к себе каймакам Каладжи-бей. Он желает из первых уст услышать о нападении гайдуков на купеческий обоз.

– Всего-то? – Арсен изобразил на лице разочарование, хотя и обрадовался такому повороту событий.

– Разве этого мало? – удивился турок. – Не каждого чужеземного купца, даже правоверного, наш каймакам удостаивает такой высокой чести… Но буду с тобой откровенен: не в нем сила. Мне стало известно, что там будет и Сафар-бей – гроза гяуров, славный защитник ислама!..

– Он сможет помочь мне в моей беде?

– Ну конечно! Сейчас вся военная власть в околии в его руках. Достаточно одного его слова, и на поиски твоего обоза выступят сотни аскеров… А это что-нибудь да значит!

– Тогда я и вправду очень благодарен тебе, почтенный Абди-ага, за такую весть. Постараюсь воспользоваться твоим советом.

– Желаю успеха. И не забудь, что это я приложил немало усилий, чтобы Каладжи-бей поскорее узнал о твоем несчастье и заинтересовался им.

– Я не забуду этого, Абди-ага. Если только мне возвратят мой обоз, ты получишь штуку лучшего гданьского сукна на жупан и шаровары…

– Заранее благодарствую за любезность. И советую, торопись: паша ждет.

Абди-ага вышел.

Арсен посмотрел на Драгана:

– Кажется, все складывается к лучшему. Нужно идти.

На площади, перед конаком, толпились, тихо переговариваясь, военные и гражданские чиновники. А в отдалении стояли мрачные, чем-то обеспокоенные горожане. Их было так много, что казалось, сюда собрались все жители города.

Когда Арсен и Драган подошли к дверям, дорогу им заступили два аскера:

– Входить нельзя!

– Но меня пригласил паша Каладжи-бей, – удивился Арсен. – Как же так?

– Твое имя?

– Купец Асан-ага.

– Сейчас. – И один из аскеров исчез за дверями.

Вскоре он вернулся в сопровождении слуги, который пригласил «купца» следовать за ним. Драган остался на площади.

По деревянным скрипучим ступеням Арсен со слугой поднялись на второй этаж и вошли в большой зал, где отдельными группками стояли и беседовали друг с другом десятка два нарядно одетых людей.

Слуга низко поклонился и громко объявил:

– Купец из Ляхистана[97] – Асан-ага!

Арсен шагнул вперед и тоже поклонился:

– Мир дому твоему, светлейший паша Каладжи-бей! Приветствую и благодарю тебя за приглашение, я рад предстать пред очи твои и усладить свой слух твоими мудрыми речами!

Разговоры сразу прекратились, и все присутствующие уставились на злосчастного купца, о котором только и говорилось в городе со вчерашнего дня.

Паша Каладжи-бей, каймакам Сливенского округа, невысокий носатый толстяк, несмотря на свою тучность, быстро вышел на середину зала и остановился перед Звенигорой. В отличие от гостей, он был одет по-домашнему: в черный шелковый халат, подпоясанный тонким шелковым поясом с цветными кистями на концах. Его седые косматые брови от удивления поползли вверх: он не ожидал, что какой-то там купчишка из далекой варварской страны сумеет так тонко ему польстить. А лесть в высших кругах Османской империи считалась признаком хорошего тона и ни у кого не вызывала осуждения и отвращения. От удовольствия выпученные карие глаза паши заблестели.

– Я рад приветствовать в своем доме купца из дружественного нам Ляхистана! Мы слушали, что нашего друга постигло несчастье: все его имущество захватили разбойники. Я и мои друзья искренне сочувствуем тебе… э-э-э… высокочтимый… э-э-э…

– Асан-ага, – подсказал «купец».

Паша кивнул головой и заговорил снова:

– Я приложу все силы, чтобы покарать разбойников…

– И возвратить мне мое добро, – вставил Арсен.

Но паша сделал вид, что не расслышал этих слов.

– Я пригласил тебя, ага, чтобы узнать о подробностях нападения… Может, это наведет наших славных защитников, непобедимых воинов падишаха, властителя трех материков, на след мерзких грабителей.

Арсен чувствовал себя непринужденно. Все идет хорошо. Волнение, которое он испытал перед входом в зал, исчезло. Появилась уверенность, что все закончится благополучно.

– Благодарствую за сочувствие, эфенди. Правда, я был очень расстроен случившимся. Но, к счастью, немалая часть моего богатства осталась при мне в виде драгоценностей, с которыми в дороге я не расстаюсь.

– О!.. – вырвалось у Каладжи-бея.

– Это позволяет мне, светлейший паша, засвидетельствовать тебе свое уважение скромным подарком… – Звенигора вынул из кармана золотой перстень с драгоценным камнем.

По залу прокатился сдержанный гул. Гости вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть и подарок, и необычного купца.

От наблюдательного взгляда Арсена не ускользнул жадный блеск в глазах паши. Он с удовольствием принял перстень, надел его на палец, полюбовался самоцветом, подставляя его солнечным лучам, а потом взял «купца» под руку:

– Благодарю, мой друг! Позволь познакомить тебя с моими гостями. Это достойнейшие люди нашего города, а также отважные воины солнцеликого падишаха, да продлит Аллах его годы!

Он двинулся вдоль ряда гостей, называя их имена. Наконец Арсен услышал имя, не выходившее у него из головы:

– Сафар-бей! Бюлюк-паша Сливенского гарнизона!

Перед ним стоял молодой красивый ага. Он был среднего роста, худощав, но широк в плечах. Видно, обладал недюжинной силой и ловкостью. На бледном лице, которое скорее было под стать монаху, чем воину, чернели пытливые глаза.

– Ты знаешь меня? – спросил Сафар-бей, заметив, как оживился, услышав его имя, чужеземный купец.

– Еще бы! – Арсен весь внутренне собрался, почувствовав опасность. – Кто же не слышал о подвигах доблестного воина Сафар-бея! Еще по ту сторону Балкан мне рассказывали о твоих славных победах над гайдуками, саранчой покрывшими этот край. Слышал и о клятве Сафар-бея истребить до последнего повстанцев воеводы Младена…

– Собаки Младена! – воскликнул Сафар-бей, и глаза его злобно сверкнули.

– И всех, кто их поддерживает, – подхватил Арсен. – Вот почему я так обрадовался, услыхав такое почтенное имя!

– Благодарю, – сухо сказал бюлюк-паша, ничем больше не проявляя своих чувств и никак не реагируя на лесть.

– Когда я услышал твое имя, то подумал: сам Аллах посылает мне встречу с отважным воином! Если он захочет, то сумеет найти и покарать злодеев, ограбивших меня.

– Можешь быть уверен, Асан-ага, – вклинился в беседу Каладжи-бей, – им не выскользнуть из рук Сафар-бея!

– Тогда я заранее благодарю Сафар-бея и за будущее освобождение моего отца, которого гайдуки ранили и взяли в плен.

– Твой отец попал в руки этих негодяев?

– Да. И потому я решил остаться здесь до тех пор, пока не вызволю его или не узнаю о его судьбе. А ты, высокочтимый Сафар-бей, позволь в знак моей сердечной признательности и почтения подарить одну безделушку… Золотой медальон… В Ляхистане польские рыцари в походах хранят в таких медальонах локоны своих возлюбленных…

Арсен поднял тонкую золотую цепочку, и медальончик закачался, как маятник, поблескивая самоцветами.

У Сафар-бея блеснули белые зубы, лицо чуть порозовело. Видно, блеск золота подействовал и на этого сурового воина. Однако он сдержанно произнес:

– Благодарю. Подарок обязывает отплатить добром. У меня ничего нет, кроме оружия и рук, которые им владеют. Клянусь Аллахом, наилучший подарок для всех нас – это уничтожение гайдуков! Я не сложу оружия до тех пор, пока хоть один болгарский разбойник будет дышать целебным воздухом Балканских гор! Я отплачу им сполна за твои потери и за твоего отца, чужеземец! Ты доволен?

«Одержимый! – подумал Арсен. – Недаром воевода Младен жаждет его смерти. Это действительно опасный враг».

А вслух произнес:

– Конечно, доволен, Сафар-бей! Разбойники – злейшие враги мирных купцов, несущих стране благосостояние и процветание.

В это время в открытое окно с площади донесся какой-то тревожный шум. Все стали прислушиваться. Каладжи-бей переглянулся с Сафар-беем и сказал:

– Высокочтимые гости, наш добрый друг Сафар-бей хочет показать нам результаты своего первого в этом году похода на неверных, то есть на разбойников-гайдуков. Прошу вас всех на площадь! И тебя, Асан-ага, тоже милости прошу с нами. Сейчас ты сможешь убедиться, что власти солнцеликого падишаха искореняют разбой на дорогах так же успешно, как завоевывают доверие у чужеземных купцов своим добрым отношением к ним.

2

Выйдя из дома, Арсен заметил, что, пока он был на приеме у паши, на площади произошли перемены.

Вместо одиночных, разрозненных групп аскеров и горожан стоял огромный четырехугольник, внутренние стороны которого составляли аскеры, а наружные – жители города. Посреди четырехугольника суетилось несколько человек, что-то сооружая.

Паша Каладжи-бей со знатными горожанами и военными старшинами поднялся на деревянный помост, окруженный аскерами, взял Арсена под руку, доверительно шепнул:

– Сейчас мы потешимся прекрасным зрелищем!

Он кивнул головой чорбаджии, который распоряжался на площади. Тот помчался выполнять распоряжение, известное ему, очевидно, заранее.

Среди толпы нарастала тревога, постепенно сникал и людской шум, и говор, замерли мрачные ряды аскеров… Но вот в тишину ворвалась гулкая дробь барабанов. Протяжно и надрывно заголосила зурна. Аскеры вытянулись, замерли, раздалась отрывистая команда – и в проходе между воинами появился великан в черной одежде и в таком же черном колпаке, закрывающем лицо. Сквозь прорези колпака блестели глаза. В правой руке великан нес, как игрушку, тяжелую, с широким лезвием секиру.

«Палач!»

Арсен вздрогнул. Предчувствие оправдалось: теперь понятно, на какое зрелище пригласил его паша.

Палач не спеша прошел в середину квадрата, созданного рядами воинов, поклонился паше со старшинами и резко сорвал покрывало со свежеобтесанной колоды. Вогнал в дерево секиру, отступил на шаг и замер, словно статуя, скрестив на груди толстые волосатые руки.

И тут же послышался топот копыт, грохот колес – и на площадь выехала большая арба, в которой стояли пять связанных простоволосых мужчин. Когда арба приблизилась, Арсен едва не вскрикнул: среди обреченных на казнь он узнал Момчила. Старик стоял впереди. Легкий ветерок теребил его длинную седую шевелюру. Во взгляде не было страха, лишь угадывалась затаенная печаль.

«Что делать? Что делать? – лихорадочно метались мысли казака. – Как спасти старика? Просить пашу? Сафар-бея? Но чем объяснить такую просьбу? Она непременно вызовет серьезное подозрение… Погубит все… А где Златка? Что с нею? С Якубом? Неужели и они здесь, среди зрителей этого жуткого зрелища?»

Смертников стащили с арбы, поставили в ряд, лицом к помосту.

Наступила зловещая тишина. С гор повеяло ветерком. Захлопали полотнища знамен. Площадь замерла.

Каладжи-бей снова взмахнул рукой. Из его свиты на край помоста вышел высокий худой кази-ясахчи[98] в белой чалме со свитком бумаги в руке и зычным голосом стал читать. Переводчик сразу же, слово в слово, переводил на болгарский язык:

– «Указ каймакама околии, высокочтимого паши Каладжи-бея. Именем нашего наияснейшего падишаха Магомета Четвертого я, сливенский управитель, приказываю всем подданным падишаха выискивать и уничтожать изменников и разбойников-гайдуков, их семьи высылать в дальние пашалыки[99], а имущество и земли передавать в собственность Османской державы.

Всех, кто узнает что-нибудь о гайдуках и не оповестит городские власти, арестовывать, а их дома сжигать.

Тех же, кто поддерживает связь с разбойниками, помогает едой, оружием или просто сочувствует им, нещадно бить плетями, а наиболее упрямых и злостных – казнить.

Отряды янычар и спахиев доблестного бюлюк-паши Сафар-бея, на которого возложена обязанность истреблять разбойников и поддерживать мир и спокойствие в околии, схватили несколько десятков злодеев. Все они биты плетями, а пятерых из них, а именно: Момчила Крайнева, Ивана Ненкова, Герасима Букова, Райко Драгоманова и Луку Дуба – приказываю казнить всенародно, как врагов падишаха. Пусть каждый видит, какая судьба ожидает тех, кто посмеет поднять руку на освященную Аллахом власть Османов!»

Последние слова переводчика потонули в грохоте барабанов и завывании зурны, к которым прибавились выкрики аскеров: «Алла, алла!»

У Арсена по коже мурашки забегали.

Он опасался, как бы Драган в отчаянии не бросился спасать Момчила. Старика он не вызволит, а сам погибнет. Арсен искал его взглядом, чтобы предупредить от необдуманного поступка, но Драгана нигде не было. Да разве найдешь его в такой толпе!

Шум постепенно начал стихать. Палач поднял секиру, пальцем левой руки попробовал, хорошо ли отточено лезвие. Нельзя терять ни минуты. Арсен наклонился к уху Каладжи-бея, зашептал:

– Почтенный Каладжи-бей, даю сто курушей, если отложишь казнь того старого болгарина, что стоит впереди… Пятьсот курушей, если помилуешь его и отдашь мне…

Удивленный паша вытаращил глаза. В них мелькнул испуг.

– Что все это означает, мой дорогой гость?

– Я удваиваю цену… За голову старика – тысяча курушей! Согласись – неимоверная плата!.. Я уверен, что этот дряхлый дед не принесет уже никакого вреда, а я за него смогу выменять у гайдуков своего отца… Прошу, эфенди!

Шум толпы на площади почти затих. Палач уставился взглядом на пашу, ожидая приказа начинать свое кровавое дело.

Арсен понимал, какой опасности подвергся, давая повод паше заподозрить в нем гайдуцкого разведчика… Его могут тут же схватить.

Что же ответит Каладжи-бей? Почему он молчит?.. Вот уже совсем затихла площадь. Все напряженно ждут, что будет дальше.

Звенигора чувствует, как у него от напряжения дрожат руки. Под сер дце подкатился неприятный холодок. Все пропало?

Вот Каладжи-бей поворачивается к Сафар-бею и что-то долго шепчет ему на ухо. На холодном, непроницаемом лице бюлюк-паши появляется удивление. Но ненадолго. Сафар-бей утвердительно кивает головой и, оглянувшись, долго и пристально смотрит на «купца», стараясь проникнуть в его тайные мысли.

Теперь все! Сомнений нет: паша приказал схватить его. Остается одно – убить Сафар-бея и пашу!

Но тут до его слуха долетают слова паши:

– Реджеп, казнь Момчила Крайчева откладывается… учитывая его старость… Передай это палачу и скажи: пусть начинает!

Младший помощник кази-ясахчи Реджеп, придерживая рукой саблю, побежал выполнять приказание. У Арсена отлегло от сердца. К щекам начала приливать кровь. Кажется, его необычная просьба не вызвала у турок подозрений.

Началась казнь. Чтобы заглушить крики жертв и горожан, Сафар-бей приказал непрерывно бить в барабаны. Их тревожно-надсадная дробь заполнила весь город. Арсен стиснул зубы. Ему приходилось видеть много смертей, но это бывало в бою, когда люди охвачены яростью и жаждой победы. Здесь же происходило убийство связанных и, вероятнее всего, ни в чем не повинных крестьян.

Когда последнюю жертву тащили к колоде, Каладжи-бей повернулся к нему, подмигнул выпученным глазом:

– Противно, но полезно! Не так ли?.. Пролитая сегодня кровь надолго остудит горячие головы!

– А может, еще больше распалит?

– Не думаю. Впрочем, посмотрим. Во всяком случае, сегодняшняя казнь – хорошая наука для непокорных болгар! Так будет с каждым, кто осмелится поднять руку на могущество Порты!

Последний раз опустилась секира палача. По площади пронесся тихий вздох. Замолкли барабаны. Оборвали свою тревожную песнь зурны.

Каладжи-бей обернулся к свите. Все расступились. Паша взглянул на Звенигору:

– Я буду рад видеть тебя, Асан-ага, у себя за обедом. До свидания!

– До свидания, эфенди, – поклонился Арсен, радуясь, что одну, очень важную, битву он выиграл. Это вселяло надежду, что в конце концов он встретит Златку и вырвет ее из рук Сафар-бея.

3

Люди расходились молча. Под внешней, искусственной, покорностью бушевала буря. Насупленные брови и сжатые кулаки, сухой блеск глаз и взгляды, полные лютой ненависти и гнева к угнетателям, означали одно – казнь четырех крестьян не запугала болгар, а разожгла в их сердцах еще большую жажду мести к ненавистным врагам.

– Мы запомним этот день, будь он проклят! – долетели до Арсена слова, брошенные молодым высоким горцем.

– Отплатим, око за око! – добавил его спутник.

– Свернем собаке Сафар-бею башку! – прошипел третий, оглянувшись назад, где стояли янычары. Заметив незнакомца, подтолкнул товарищей, и они шмыгнули в какой-то глухой переулок.

Арсен шел не торопясь. Не хотелось толкаться и глотать пыль, взбитую сотнями ног, и поэтому выбирал безлюдные улицы, запоминая дорогу, по которой придется, может, не раз еще ходить, приглядывался к деревянным и глиняным постройкам, каменным домам за высокими заборами.

Он был удовлетворен тем, чего достиг в самом начале своего пребывания в Сливене. Завел знакомство с городскими заправилами, вызволил от смерти Момчила. И хотя ничего еще не узнал о Златке и Якубе, ради которых, собственно, и оказался здесь, не терял надежды, что и в этом ему повезет. На чем основывалась его уверенность, он и сам не смог бы объяснить. Подсказывало какое-то внутреннее чувство.

Неожиданно на его плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Арсен вздрогнул и повернул голову.

– Сафар-бей! – Он не мог скрыть свою растерянность. – Вот не ждал!

– Ты удивлен, чужестранец? А я тебя искал. Хочу познакомиться поближе. Зайдем ко мне!

Сафар-бей взял Арсена под руку. Позади, шагах в десяти, за ними следовали несколько янычар. «Личная стража Сафар-бея… Гм, сдается, что я преждевременно радовался, – подумал казак. – Похоже, что меня просто схватили. Что ж, остается только идти… И надеяться на лучшее».

За углом Сафар-бей свернул в улочку, полого поднимавшуюся вверх. Вскоре они подошли к воротам небольшой, но надежной крепости, или скорее – янычарской казармы – бюлюка.

Часовые отсалютовали своему начальнику и пропустили их внутрь.

Двор разделяла на две половины каменная стена. Слева, перед приземистыми домиками с плоскими черепичными кровлями, сновали сонные янычары. В другую половину вели еще одни ворота, у которых тоже стоял страж. Сафар-бей направился к нему. Часовой быстро распахнул калитку и отступил в сторону.

– Прошу в мой дом, – пригласил Сафар-бей, пропуская гостя вперед. – Временный, конечно… Мы, воины, не успеваем обжиться, как снова трубят поход… Правда, у вас, купцов, то же самое: редко бываете дома, больше кочуете по свету…

Арсен молча прошел в калитку и попал в небольшой запущенный сад, зажатый каменными стенами. Быстрым взглядом казак осмотрел все вокруг. В конце сада виднелся большой дом с высоким крыльцом. К нему вела широкая дорожка с каменными скамьями по обе стороны. В давно не расчищаемых зарослях цвели одичавшие розы, в ветвях магнолии птицы выводили трели. В тени, на одной из скамей, кто-то сидел.

– Да здесь же настоящий рай! – воскликнул Арсен, любуясь тихим уголком. – Для полного счастья недостает только красавицы жены… О-о-о! Беру свои слова назад! Для полного счастья, кажется, есть все! – И Арсен кивнул на далекую скамью, где сидели двое: седой мужчина в черной одежде и хрупкая девушка, которая, заметив незнакомца, опустила на лицо черную вуаль.

Сафар-бей удовлетворенно улыбнулся. Ему пришлись по сердцу слова гостя.

– Ты приятный собеседник, Асан-ага, – похвалил он купца.

Услыхав голоса и шум шагов, мужчина повернул голову. Арсен узнал в нем Якуба. В глазах старого меддаха мелькнули удивление и страх. Девушка тоже как-то вдруг напряглась, словно собралась сорваться с места и бежать. Даже сквозь вуаль Арсен сразу узнал Златку, увидел, как расширились ее глаза, а руки задрожали и стали перебирать складки одежды.

Ко всему, казалось, готов был казак, но только не к такой встрече. Вот где ждала его опасность! Достаточно одного неосторожного слова Якуба или Златки и – все пропало!

Сафар-бей, словно почувствовав что-то, насторожился. Его лицо окаменело, а глаза сузились. На мгновение воцарилась напряженная тишина. Арсен понимал, что разрядиться она могла лишь полной катастрофой. Опережая Якуба, чтобы тот не успел сказать чего-нибудь невпопад, произнес:

– Дорогой Сафар-бей, вижу, что на этот раз я ошибся… Бьюсь об заклад, это твои родные – отец и сестренка!

– Ты снова ошибаешься, Асан-ага, – угрюмо ответил Сафар-бей. – У меня нет родных. То есть я их не знаю… Эти люди – мои хорошие друзья…

– Я буду рад познакомиться с твоими друзьями…

– Перед тобой тоже купец, – указал Сафар-бей на Якуба.

– Правда? Очень приятно, что турки все больше начинают интересоваться торговлей. Раньше они пренебрегали этим занятием, как и другими ремеслами. Считали, что на свете есть только одно дело, ради которого стоит жить, – война…

– Турки – прирожденные воины, – не без гордости произнес Сафар-бей, бросив выразительный взгляд на девушку. – Но теперь многие начинают смотреть на жизнь иначе. Раньше победоносные походы наших отрядов наполняли казну и карманы воинов золотом и драгоценностями. Но это, к сожалению, прошло. Войны стали давать меньше, чем требуется для того, чтобы прожить. Вот и приходится нашим людям браться за торговлю и ремесла…

– Я думаю, они не жалеют, что взялись за это дело. – Арсен выразительно взглянул на Якуба, приглашая принять участие в беседе.

– О нет, – усмехнулся Якуб. – Мы рискуем только своим богатством, а воины – жизнью… К тому же у нас всегда есть какая-то прибыль, а на войне исход такой – пан или пропал! Смерть или увечье!

– И купцы терпят убытки, – возразил Сафар-бей. – Вот как вы оба, Якуб-ага на море, а наш новый друг, Асан-ага, – в дороге, от разбойников.

– Случается, – согласился Якуб, поняв, в какой роли выступает Звенигора, и взял себя в руки. – Но все равно я склоняюсь к мысли, что если б наши чиновники и правительство поддерживали своих купцов и ремесленников, а не отдавали торговлю на откуп грекам, армянам, арабам или славянам, то страна только выиграла бы от этого. Я много походил по свету и видел: войны приносят опустошение не только побежденным, но и победителям. Тысячи юношей гибнут на полях сражений. По всем пашалыкам тогда стоит стон и плач. Вместо золота, тканей, табунов скота в дома приходит горе…

– Дорогой мой Якуб, я ни за что не соглашусь обменять свою саблю на купеческий кошелек, – отрицательно покачал головой Сафар-бей, подходя к крыльцу. – Я останусь воином!

– Ну что ж, каждому свое!

Они вошли в дом. Большая комната обставлена весьма скромно: простой деревянный шкаф, несколько небольших ковров на стенах и на полу, три-четыре подушки для сиденья. Лишь оружие – сабли, пистолеты, луки, сагайдаки – было дорогим, отделано перламутром, самоцветами и турецкими да арабскими надписями.

Златка сразу же исчезла в другой комнате. Бюлюк-паша предложил гостю и Якубу садиться и, извинившись, вышел.

Арсен быстро пожал руку Якубу.

– Здесь лишних ушей и глаз нет? – спросил тихо.

– Нет, – шепотом ответил Якуб. – Я рад тебя видеть, Арсен! Но что это все значит?

– Я был у воеводы Младена, видел его жену Анку… Златка так похожа на мать! Нет сомнений, она дочь Младена и Анки! Мы обязаны вырвать ее из рук Сафар-бея!

– Это не так просто. Он держит нас под стражей, как узников, хотя старается скрасить наше пребывание здесь прекрасной кухней и богатыми нарядами для Златки. Он влюбился в нее.

– О! А она?..

– Не волнуйся, – улыбнулся Якуб. – Она к нему равнодушна… Он это видит, однако знает и другое: у нас девушку никогда не спрашивают; лишь бы родители согласились – продадут, как кошку в мешке! Но Сафар-бей не вызывает в ней и отвращения. Молодой, пригожий… Дарит красивые вещи. Видел, как она одета? Это все от него.

Где-то хлопнули двери. Якуб заговорил о другом:

– Пряности здесь не купишь дешево. За ними нужно ехать в Стамбул… Туда съезжаются купцы со всего мира!

В комнату, пропустив перед собой аскера, который нес на широком блюде круглые миски с едой, вошел Сафар-бей.

– Прежде чем говорить о делах, надо подкрепиться, – сказал он весело, изображая радушного хозяина. – Якуб-ага, попроси Адике, чтобы прислуживала нам за обедом, – добавил Сафар-бей.

Когда Якуб закрыл за собой дверь, бюлюк-паша сел напротив «купца» на мягкий миндер и сказал:

– Дорогой мой гость, наверное, догадался, что я пригласил его к себе не только для того, чтобы угостить жареной бараниной с восточными пряностями…

Арсен вопросительно взглянул на хозяина и внутренне напрягся. К чему тот клонит?

– Сегодня ты просил нашего пашу Каладжи-бея подарить жизнь старому гайдуку Момчилу Крайчеву. Позволь узнать…

Сафар-бей замолк и проницательно посмотрел на Арсена. Тот выдержал взгляд, хотя понимал, что сейчас бюлюк-паша может спросить, откуда он, чужеземец, знает гайдука и почему заступился за него. Неужели Каладжи-бей не передал его пояснения? Придется повторить то, что говорил паше на площади. А если Сафар-бей не поверит?.. Что ж, тогда останется только одно: прикончить его здесь же, не ожидая другого удобного случая.

Но Сафар-бея интересовало, по всей видимости, нечто другое, – после паузы он спросил:

– Позволь узнать, сколько ты пообещал паше за помилование этого разбойника?

– Почему тебя это интересует? – облегченно вздохнул казак.

– Пленные – мои, и я не хочу, чтобы кто-то другой зарабатывал на них.

«Выходит, и ты, братец, думаешь не о защите ислама, а о собственной мошне», – подумал Арсен, а вслух сказал:

– Я пообещал паше тысячу курушей. Я могу отдать тебе, почтенный Сафар-бей, половину, так как понимаю, что это зависит от тебя… Но что я скажу паше?

– Скажи, что отдал деньги мне.

– А это тебе не повредит?

– Не забывай, что здесь не Ляхистан, а Османская империя… Я подчиняюсь только бейлер-бею, а не каймакаму.

– Хорошо. Мне все равно, кому заплатить, – согласился Арсен. – Когда передадут мне болгарина?

– Как только я получу деньги. Кстати, каким образом ты обменяешь его на своего отца?

– Я найду пути… Мне поможет Абди-ага, хозяин хана, где я остановился.

– Абди-ага! Это такой проныра, что за деньги все сделает. Но берегись – обманит. Если же с ним ничего не получится, приходи ко мне. Может, и здесь я смогу помочь больше, чем Абди-ага. За деньги, понятно… Ха-ха-ха!

– Гм, из тебя, высокочтимый Сафар-бей, был бы неплохой купец. Ты можешь добиваться своего. Однако ты – воин, одинокий и…

– К сожалению, без денег и воин бессилен. В наше время все покупается и продается: должности, чины, земля, даже трон падишаха… Я долго жил в столице и имел возможность убедиться, что сейчас сильнее не тот, у кого меч, а тот, у кого толстый кошелек!

– Ты мудро рассуждаешь. Это еще больше убеждает меня, что я имею дело с порядочным и откровенным человеком. Я рад видеть защитников ислама именно такими, как ты.

– Ты не ошибся… Свой меч я поднимаю во имя и славу Аллаха! Но кто же не помнит и о себе? Правда, в этой нищенской Болгарии не очень-то разбогатеешь… Повсюду беднота!..

– Вы сами виноваты. Опустошили войнами такой благодатный край.

– Не мы начинали войны. Болгары сами виноваты. Восстают, не признают власти падишаха!..

– Восстают, наверное, не от хорошей жизни. Если уж вам так хочется воевать, то идите на Украину, на Русь… Там земли богатые и многолюдные. Можно добыть много рабов, скота и денег. Да и вольнолюбцев укротите. Оттуда расползается свободолюбивый дух. Речь Посполита стала бы вам союзницей, ибо те схизматы[100]-казаки ей тоже много хлопот причинили. – Арсен умолк. Удочка заброшена. Клюнет ли?

Сафар-бей с любопытством взглянул на гостя.

– Многие наши думают так же. Половина Украины выпала из рук Ляхистана. Падишах не допустит, чтобы она полностью объединилась с Московией. Это – смертельная угроза для нас. Не зря же Ибрагим-паша, великий визирь, готовит войско к походу за Дунай. Уже в этом году…

В комнату вошли Якуб со Златкой, и Сафар-бей на полуслове прервал разговор. Как ни хотелось Арсену видеть Златку, однако он пожалел, что так не вовремя они с Якубом вошли. Еще б минута – и Сафар-бей, возможно, еще больше приоткрыл бы тайные намерения Порты по отношению к Украине. Но и из того, что он успел сказать, ясно: летом турки начнут большую войну…

4

После обеда, на котором Арсен больше слушал, чем говорил, Сафар-бей пригласил его в соседнюю комнату. Плотно закрыв за собою дверь и убедившись, что под окном никого нет, сказал:

– Дорогой Асан-ага, я воин, человек откровенный. У меня на языке всегда то же, что и на уме. Поэтому, думаю, не обидишься, если я выскажу еще одну просьбу.

– Пожалуйста, – поклонился Арсен, не понимая, что имеет в виду бюлюк-паша.

– Я хочу жениться. Слава Аллаху, падишах разрешил янычарам такую роскошь.

– Ну что ж, поздравляю! Кажется, я догадываюсь, кто она…

– Догадаться не трудно. Но не это я хотел сказать… Мне нужны деньги… И ты мне одолжишь… До тех пор, пока я их раздобуду.

«Наглец! Он собирается выжать все, что у меня есть… Знает, что я перед ним беззащитен», – подумал Арсен, а вслух произнес:

– Разве есть надежда, что раздобудешь?

– Не сегодня-завтра я иду в поход.

– Но это ведь небезопасно! – вырвалось у Арсена.

– Не думаешь ли, что меня убьют?

– На войне всякое бывает.

– Я верю в свою счастливую звезду и в милость Аллаха.

– Если так, то я молю Аллаха, чтобы сберег тебе жизнь!

– Ради меня или ради денег, которые мне одолжишь? – усмехнулся Сафар-бей. – Итак, я могу надеяться?

– Конечно. Сколько нужно?

– Кроме тех пяти сотен за Момчила Крайчева, еще пятьсот… Значит – всего тысячу курушей. Когда же я вернусь из похода на гайдуков и привезу твоего отца, считай, что мы – квиты.

– Хорошо, я согласен. Но зачем так много денег? Неужели чтобы внести такой выкуп за Адике?

– А почему бы и нет? Адике – красивая девушка. И хочет Якуб-ага или не хочет, но он станет моим тестем! Я не выпущу из своих рук эту пташку!

– Она и вправду красивая девушка, – согласился Арсен, мысленно поклявшись, что сделает все возможное и невозможное, чтобы Златка не попала в руки этого самовлюбленного жестокого янычара.

– Чудесная! – воскликнул Сафар-бей. – И я не хотел бы держать их под охраной, пока возвращусь из похода… Но придется.

– Ты боишься, что они сбегут? Разве Адике тебя не любит?.. – Арсен едва сумел скрыть радость.

– Это меня не беспокоит. Достаточно того, что я люблю ее!.. Поэтому и хочу заплатить выкуп за девушку теперь, чтобы обязать Якуба…

– Ничего с ними не случится, если посидят с недельку под надежным присмотром. Здесь так прекрасно!

– Ты прав. Спасибо, – сказал Сафар-бей, пряча деньги. – Куда доставить старика?

– Я остановился в хане Абди-аги. Буду признателен, если пришлешь с аскером туда… Я пойду, надо переодеться к обеду у паши.

– Значит, мы скоро встретимся.

Сафар-бей вызвал аскера и приказал проводить гостя из крепости.

Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, Арсен не расспрашивал дороги и долго петлял кривыми улочками, пока наконец выбрался к городской площади, а оттуда к хану. Еще издали заметил возле ворот сияющего от радости Драгана. Парень кинулся навстречу:

– Спасибо, Арсен! Не знаю, как тебе удалось это сделать, но дедусь Момчил только что прибыл живой и здоровый! Пошли скорее, – сам увидишь! Аскер не отходит от него. Твердит: «Велено передать купцу из рук в руки».

Во дворе и вправду стоял мрачный горбоносый янычар, держа конец веревки, которой был связан старик.

– Я купец, Асан-ага, – сказал Арсен и кинул воину куруш. – Развяжи веревку и ступай!

Тот схватил монету, разрезал ятаганом веревку и удалился со двора.

Арсен обнял Момчила:

– Я рад тебя видеть живым, отец! И на воле!.. Но задерживаться вам с Драганом здесь нельзя. Быстрее бегите отсюда. Драган, отведи дедуся в безопасное место, а сам возвращайся с друзьями. Жди меня, как договорились, в Синих Камнях, возле ручья. Ну, айда!

Драган с Момчилом поспешно покинули хан, а Арсен зашел в свою комнату.

За два часа до захода солнца он не спеша проследовал через городскую площадь. После дневной жары с гор начала опускаться на город прохлада. Дышалось легко и радостно. Пока все шло хорошо. Драган приведет людей, и они, как только Сафар-бей выступит в поход, нападут на его крепость и освободят Златку и Якуба.

На противоположной стороне площади расположился табором небольшой конный отряд. Спахии разводили костры, пристраивали над ними треноги с казанами. Ржали на привязи голодные уставшие кони. Воины носили им в торбах овес, ароматное горное сено.

Арсен не придал этому значения. Мало ли разных военных отрядов кочует по Османской империи? Он зашел в конак – резиденцию паши, – и заискивающий слуга повел его наверх, в зал, откуда доносились голоса многих людей.

Чей-то громкий надтреснутый голос показался ему очень знакомым. Но не успел он вспомнить, кому он принадлежит, как навстречу подкатился оживленный паша, взял под руку и повел к узкому окну с цветными стеклами, где стояла небольшая компания.

– Высокочтимые гости, позвольте познакомить вас с посетившим наш город купцом из Ляхистана Асаном-агой. Он хорошо знает тот край, где доблестным воинам падишаха придется вскоре прославить имя Аллаха. Я думаю, он с радостью поделится с вами своими наблюдениями за обычаями неверных.

– Я весь к вашим услугам, – поклонился Арсен и тут же вздрогнул: прямо перед ним стоял Гамид и вытаращенными от удивления глазами впился в своего бывшего невольника.

– Аллах экбер! – воскликнул Гамид. – Урус Арсен! Как ты здесь оказался?.. Сам Всевышний возвращает тебя в мои руки!

Он схватился за эфес сабли. Но вытащить ее не успел. Как молния сверкнул ятаган Арсена. Но острие лишь скользнуло по гладкой стали панциря, скрытого под верхней одеждой. Неудача!.. Понимая, что ударить еще раз не удастся, Арсен рванулся назад, чтобы, воспользовавшись общим замешательством, выскочить на площадь. А там – только бы вскочить на любого коня!..

Расталкивая оторопевших гостей, казак выбежал на середину зала. Чей-то отчаянный крик подстегнул его как кнутом. Перепуганный слуга, заглянувший было в дверь, увидев в руках беглеца обнаженный кинжал, шарахнулся в сторону. Путь был свободен.

Но в последний миг Сафар-бей успел ловко подставить ногу, и Арсен с разгона полетел на пол. Сафар-бей, словно дикая кошка, прыгнул на него, заломил руки за спину:

– Держите его! Вяжите!..

Несколько человек, в том числе и Гамид, ринулись вперед, навалились на распростертое тело казака. Арсен напряг все силы, стал вырываться, заметался, но врагов наседало все больше. Он уже не мог шевельнуть ни одним мускулом. Лежал, распластанный, как лист, под тяжестью множества тел. Кто-то связывал руки, заламывая их чуть ли не до лопаток.

– Крепче! Сильнее!..

– Вырвите у него ятаган!

– Поднимите гяура!..

Арсену стало легче дышать. Толпа расступилась. Сафар-бей с силой ударил его ногою в бок:

– Вставай, собака!

Арсен с трудом поднялся сперва на колени, потом на ноги. Сзади его держали за связанные руки, по обе стороны стояли с ятаганами два молодых дюжих янычара. Перепуганный Гамид и побледневший Сафар-бей еще не опомнились от случившегося и таращили глаза, тяжело дыша.

В зале наступила тишина. Со страхом и любопытством все смотрели на плененного. Обалдевший паша, подобно рыбе на берегу, беззвучно шлепал губами, пытаясь что-то произнести, но спазм сдавил ему горло. Многие не сводили глаз с пухлой руки паши, на которой так некстати поблескивал камешками драгоценный перстень, подарок «купца» из Ляхистана.

«Слава Аллаху, свой медальон я подарил Адике! – подумал Сафар-бей. – А то бы и я имел сейчас такой же дурацкий вид, как паша!.. Да, обвел нас вокруг пальца этот проклятый гяур!.. Нужно поскорей выпутываться из смешного положения, в котором мы оказались из-за глупости паши!»

– Дорогой Гамид-бей, как своевременно ты приехал! Твой приезд помог исправить ошибку, допущенную нашим уважаемым каймакам ом!

– П-позволь, как тебя п-понимать, Сафар-бей? – пробормотал Каладжи-бей, хлопая глазами.

– Очень просто. Ты принял у себя вражеского соглядатая. По его просьбе ты приказал отпустить гайдука Крайчева, которого должны было казнить…

– Бюлюк-паша, перед тобою старший! – возмутился сливенский управитель. – Как ты смеешь!

– Не я пригласил его в гости, кажется, а каймакам! И это могло закончиться трагически не только для Гамид-бея, но и для многих из нас! Я обязан доложить обо всем бейлер-бею!

Каладжи-бей побагровел:

– Какое нахальство! Почтенные гости, будьте свидетелями, подарок от этого гяура получил не только я, но и Сафар-бей!.. Я с омерзением возвращаю этот грязный перстень! – Он сорвал с пальца кольцо и швырнул на пол. – Гяур сумел обмануть не только меня, а всех нас!

– Конечно, конечно, – поддержали пашу городские чиновники. – Незачем спорить – кто виноват! Нужно допросить гяура! Заставить обо всем сказать! Пытать его огнем!

– Стойте! Стойте! – воскликнул Гамид. – Это мой раб! Беглец! Бунтовщик!.. Распоряжаться им – мое право! Отдайте его мне! Он с восставшими каратюрками сжег мой замок в Аксу, убил всех родных, разграбил имущество… О-о-о! Клянусь небом, он пожалеет, что остался живым, – так я его измордую!

– Нет, Гамид-бей, – возразил бюлюк-паша, – гяур принадлежит теперь не только тебе, но и мне! Он, без сомнений, связан с гайдуками… Мы допросим его вместе. И не будь я Сафар-беем, если не развяжу его лживый язык!

Сафар-бей подошел к Звенигоре и ударил его кулаком в лицо:

– Ступай, собака!

5

Его привели в крепость Сафар-бея и бросили в подземелье. Свет проникал сюда лишь через маленькую отдушину в потолке. Черными призраками обступали каменные стены. От затхлого воздуха перехватывало дыхание.

– Лежи, гяур! – крикнул Сафар-бей с порога, заметив, что узник пытается приподняться. – Скоро мы вернемся!..

Грохнули двери. Стало тихо.

Арсен поднялся, встал под отдушиной. На него глянуло пятнышко голубого предвечернего неба. Что ж, и это неплохо!.. В последние минуты жизни иметь над головой ясное, хотя и чужое небо.

Теперь только счастливый случай да собственная находчивость смогут спасти его. Арсен хорошо понимал это и решил не терять времени. Неужели не найдется здесь удобного камня или, на худой конец, дрючка, которым можно оглушить часового?

Осмотр не дал ничего. Стены выложены из больших глыб известняка. И думать нечего выковырнуть хоть одну! На земляном полу, кроме охапки трухлявой соломы, тоже ничегошеньки. Дело – труба!

Сжал связанные за спиной кулаки. Эх! Освободить бы руки да взять саблю или ятаган – тогда бы и сам черт не страшен был! Дорого продал бы свою жизнь!

Вдруг вверху что-то блеснуло. Арсен подошел ближе, присмотрелся. Железный крюк! Да не один, а целый ряд! Вот это находка!

Нужно скорее освободить руки!.. Он нашел острый выступ камня, повернулся спиной и начал тереть об него веревку. Время тянулось мучительно долго. Но вот путы ослабли, а затем и вовсе упали вниз. Размяв онемевшие руки, подошел к крюкам. Вот бы выломать, неплохое оружие получилось бы! Представил, как, зажатый в руке, этот кусок железа славно послужил бы ему в минуту, когда придется бороться за жизнь.

Но увы! Крюки так глубоко вмурованы в потолок, что ни один из них не поддавался его сильным рукам. Нет, без лома не вырвать! Пустая затея. А Сафар-бей в любую минуту может вернуться… Разве что попробовать на излом? Он обеими руками ухватился за крайний крюк, уперся ногами в стену и начал гнуть. Железо чуть-чуть подалось. Тогда он налег сильнее, так, что кровь застучала в висках, задрожали от напряжения ноги.

Ну, разом – у-ух!

Крюк подался еще немного. Теперь – в другую сторону! Ну, сильнее!.. Жми! Так!.. Иде-ет!.. Почти неощутимо, но сгибается…

Навалившись на крюк, Арсен весь дрожит от нечеловеческого напряжения, срывается и падает на земляной пол. Некоторое время лежит, переводя дух, а потом снова встает, хватается руками за крюк, подтягивается, упирается ногами в стену…

И снова срывается.

Становится жарко. Пот заливает глаза. Арсен сбрасывает одежду, остается в одной сорочке. И снова принимается за работу. Проходит час, второй… Крепкий кованый крюк поддается нехотя. Гнется с трудом… но гнется. Вперед – назад… Вперед – назад! С каждым усилием он подается все больше и, кажется, легче. Но сил уже не хватает, чтобы доломать до конца…

Стало совсем темно.

Уставший узник в изнеможении сползает на пол. Еще бы немного – и крюк сломался бы. Но сил совсем не осталось. В глазах – кровавый туман. Арсен прислонил голову к стене и не заметил, как полузабытье перешло в сон.

Крепок казацкий сон! Забылось все: и опасность, и Сафар-бей, и Гамид, и то, зачем прибыл сюда. Ничто до самого утра не нарушало его.

Только грохот окованных железом дверей разбудил Арсена. Он вскочил на ноги. Невольно зажмурился от яркого света, ворвавшегося со двора, прикрыл глаза рукою. В проеме двери стояли двое.

«Эх, проспал!» – до боли зашлось сердце.

Тускло блеснул согнутый крюк, словно укоряя за беспечность, что не успел доломать вчера.

Первым спускался Сафар-бей, за ним тяжело переваливался Гамид. Следом два аскера несли веревки, плети, ведро с водой.

– Ну, как себя чувствует пан купец? – злорадно усмехнулся Сафар-бей. – Будешь сам говорить или заставишь нас потрудиться для этого?

Арсен молчал.

– А-а, ты уже и руки успел освободить! Связать его! Да покрепче!

Янычары устремились к Арсену. Но увидев тяжеленные кулаки узника, заколебались, замешкались. Гамид, выхватив саблю, заспешил им на помощь, но Сафар-бей придержал его за руку:

– Нет, нет, нужно взять живьем!

Янычары вновь бросились на Арсена, повисли на нем, поднатужившись, свалили на землю, связали.

– Подтащите к крюку! – приказал, переводя дух, Сафар-бей. – Подвесьте!

Янычары перекинули веревку через крюк, потянули книзу повиснув на ней. Острая боль пронзила вывернутые плечи, вырвала глухой стон у Арсена…

– Ну, теперь ты у нас запоешь, гяур! – прошипел Гамид.

– Будь моя воля, ты у меня и заплясал бы! – через силу выдавил казак, желая лишь одного: быстрого конца.

– Слава Аллаху, не мы в твоих руках, а ты в наших! – замахнулся Гамид и с силой начал хлестать плетью, приговаривая: – Это тебе, раб, за побег! Это за мое разоренное гнездо! Это за то, что я тебя ненавижу!..

Плеть падала на плечи, на спину, на голову. После каждого удара на коже вздувались кровавые рубцы. Арсен стиснул зубы, чтобы не закричать, закрыл глаза.

– А это, раб, за моих домочадцев, убитых тобою!.. Гяур! Паршивая свинья!.. – неистовствовал Гамид, все больше зверея и тяжело дыша.

Сафар-бей стоял рядом. У него широко раздувались ноздри. Подрагивал в руке кнут. Запах крови опьянял его.

– Обожди, Гамид-бей! Не то – убьешь его! А мне тоже хочется потешить руку! – воскликнул Сафар-бей, заметив, как после сильного удара вздрогнул всем телом пытаемый.

Гамид опустил плеть, рукавом вытер пот с лица. Но прежде чем он успел что-либо ответить, наверху послышался топот ног. По выщербленным ступеням в темницу спустился запыхавшийся янычар.

– Письмо от бейлер-бея!

Сафар-бей разорвал шнурок с печатью, развернул свиток и подошел к светильнику. Сердце его постепенно успокаивалось.

– Иди! – приказал он янычару, а затем, когда тот захлопнул за собою дверь, повернулся к спахии. – Послушай, Гамид-бей, что пишется в этом послании…

И начал читать вслух: «Сафар-бею, бюлюк-паше отдельного военного отряда. Хранить в тайне. Вскоре непобедимые войска нашего наияснейшего падишаха будут по пути на Украину переходить через Балканы. Необходимо обеспечить полную безопасность на перевале Вратник. Приказываю по получении этого письма немедленно выступить в поход и уничтожить разбойника Младена с его гайдуками. На подкрепление высылаю вспомогательный отряд Исмаил-аги, а также передаю в твое, бюлюк-паша, распоряжение отряд спахиев Гамид-бея, о чем сообщи ему лично».

– Что ты скажешь на это, Гамид-бей?

Тот тут же ответил:

– Что у нас будет большая война с казаками и московским царем. Но это давно уже не тайна. Еще в Аксу, когда я получил приказание направиться в Стамбул, я понял, что речь идет о большой войне… Ну, что ж, – нам давно пора стать твердой ногой на северном берегу Черного моря. Украина даст нам хлеб, скот и рабов. Ради этого мы и поднимаем меч против Севера… Итак, как я понял, мы должны сегодня же выступить на Чернаводу!

– Без всяких сомнений!

– Тогда нечего терять время! Кончай этого! – И Гамид-бей кивнул в сторону подвешенного на веревках казака.

Арсен открыл глаза и будто сквозь кровавый туман смотрел на своих палачей. Оба приближались к нему. Сафар-бей начал не спеша закатывать рукава, обнажая до локтей руки и одновременно играя плетью. Зловещая улыбка исказила его красивое лицо.

– Ну, самозваный купец, рассказывай, с какой целью прибыл в Сливен! И поторапливайся! У нас нет времени: сейчас выступаем на разбойников Младена!.. Обещаю тебе легкую смерть, если во всем сознаешься!.. Ну, говори: откуда знаешь Момчила Крайчева? Кто надоумил спасать его? Кто подослал тебя сюда? Ну же!

Он схватил Арсена за чуб и запрокинул ему голову назад. Два взгляда скрестились, как два меча.

В это мгновение Арсен вдруг увидел на руке Сафар-бея давно зарубцевавшийся, но заметный шрам – три светлых луча, шедших от локтя к запястью. Его будто обожгло огнем. Вдруг куда-то отошла, исчезла боль, пронизывавшая все тело, задрожало сердце, а в мозгу сверкнула, как молния, безумная мысль: неужели это Ненко, сын Младена и Анки, брат Златки? О Боже, неужели это он?

Сафар-бей замахнулся плетью.

– Ну, отвечай, неверная собака!

И тогда Арсен простонал:

– Ненко! Неужели это ты, Ненко?

Сафар-бей отшатнулся, словно от удара по лицу.

– Как ты сказал? Ненко? – спросил он странным, будто деревянным голосом. – Откуда ты знаешь это имя? О Аллах экбер! Говори же!

Перемена, происшедшая с ним, была столь разительной, что Арсен понял: перед ним действительно Ненко, сын Младена… Он помнит свое прежнее детское имя!.. Но осталось ли что-нибудь в его памяти, кроме имени? Какие еще сохранил он воспоминания детских лет?..

– Развяжи меня, Сафар-бей… Я все объясню, если здесь не будет…

Он не успел досказать: «не будет Гамида». Прогремел выстрел – ему огнем обожгло висок. В глазах казака поплыли разноцветные круги, и он провалился в черный сумрак.

В подземелье медленно расходился едкий пороховой дым.

Арсен повис на веревках. Из упавшей на грудь головы закапала на пол кровь.

– Зачем ты стрелял, Гамид-бей? – закричал смертельно побледневший Сафар-бей. – Зачем ты убил его?

Он сжал кулаки, весь напрягся.

– А-а, чего возиться с собакой! – Обрюзгшее лицо Гамида передернулось, то ли от замешательства, то ли от злобы. – Туда ему и дорога! Паскудный раб!..

– Что ты наделал, Гамид-бей? Этот гяур знал какую-то тайну, которая меня преследует с тех пор, как я помню себя!

– Чепуха! Не обращай внимания на нелепые детские сны! Прикажи вынести и закопать эту падаль!

Сафар-бею было очень досадно. Он понимал, что это не детские сны преследуют его всю жизнь, а воспоминания о давно прошедшей жизни, о детстве, о родных, о родине, наконец. Кто он? Откуда? Кто его родители? Нет-нет, да и шевельнется, бывало, в голове эта мысль – узнать, кто он. Имя Ненко накрепко засело в памяти, и когда он услышал его из уст этого необычного пленника, то был просто ошеломлен этим, и, конечно же, ему захотелось сразу узнать тайну, которая мучила его всю жизнь. И вот – выстрел Гамида…

– Ах, Гамид-бей, Гамид-бей, что ты наделал! – еще раз воскликнул он и с досадой швырнул в темный угол подземелья ненужную теперь плеть.

Гамид взял его под руку – потянул к выходу.

– Успокойся, джаным! Нашел о чем горевать! Гяур уже мертв, а нам пора идти! Или забыл о приказе бейлер-бея?

– Нет, не забыл, – вяло согласился бюлюк-паша. – Нам действительно пора выступать!

Они вышли во двор.

– Ходжа, играй сбор! – приказал Сафар-бей аскеру с зурной на боку. – А ты, Джаббар, слушай: останешься в крепости, присмотришь за моими гостями. Вместе с Али. Он будет за старшего – я дал ему все указания. А сейчас спустись в подвал. Там на крюку висит мертвый гяур. Закопай его за стеной, в овраге. Ну, айда!

Тревожно заныла зурна. Из помещений с криками и руганью выскакивали янычары, на ходу прилаживая одежду и оружие.

Гамид поспешно выехал из крепости к своему отряду. Сафар-бей вернулся к себе: ему хотелось повидать Адике. С каждым днем он все больше влюблялся в девушку и не пропускал возможности лишний раз показаться ей на глаза. Несмотря на жестокий и холодный характер, перед Адике он чувствовал какую-то непонятную стеснительность, даже робость, и неодолимая сила все время влекла его к ней.

Возле калитки его нагнал запыхавшийся Джаббар. Его длинное морщинистое лицо покрывали капельки пота, в глазах светилось недоумение.

– Что случилось, Джаббар? – нахмурился Сафар-бей.

– Ага, там… внизу… совсем не мертвый… тот гяур… Глазами моргает. Как быть – добить его или живьем закопать?

– Что ты мелешь? Не мог он ожить! Тебе показалось спросонья!

– Аллах свидетель, я не спал. И не показалось мне, тот гяур живой!

Сафар-бей круто развернулся и почти бегом бросился назад в подземелье, Джаббар едва поспевал за ним.

Узник и вправду был жив. По его телу время от времени пробегала дрожь. Сафар-бей выхватил ятаган и рассек веревку. Отяжелевшее тело казака упало ему на руки. Бюлюк-паша положил его на пол и велел Джаббару принести охапку соломы и кусок полотна.

После перевязки Арсен задышал ровнее и медленно открыл глаза. Сафар-бей опустился возле него на колено.

– Ты слышишь меня, гяур? – спросил он, наклоняясь. – Очнись! Рана твоя неглубокая, пуля скользнула по черепу. Ты родился под счастливой звездой… Тебя только оглушило. Очнись!

Но Арсен, видно, совсем обессилел. Голова склонилась к плечу. Тяжелые веки опустились, глаза закрылись. Он опять потерял сознание.

Сафар-бей поднялся:

– Джаббар, оставляю этого узника на тебя. Ты отвечаешь за его жизнь! Слышишь? Он мне нужен только живой! Дашь ему есть, пить… Береги пуще глаз своих, пока не приеду. Понял?

– Понял, ага. Понял!

Сафар-бей еще немного постоял над пленником, сморщив в задумчивости лоб…

Какая тайна хранится в памяти этого гяура? Почему и как скрестились их судьбы? Почему имя Ненко всю жизнь преследует его, стучит в сердце? Не с этим ли связано его раннее детство, о котором нет-нет да и всплывают отдельные неясные воспоминания? Как бы хотелось проникнуть в то далекое прошлое! Может, и у него где-то есть родители? Братья и сестры? Он знал, что некоторые янычары находили своих родных. А ему хотя бы узнать, кто он и откуда…

В мрачном раздумье вышел Сафар-бей из подземелья.

Джаббар подсунул раненому пучок соломы под голову, поставил рядом на полу ведерко с водой и миску с пловом из баранины. Хмыкнул удивленно – с чего бы так заботиться бюлюк-паше об этом проклятом гяуре, и поплелся по ступеням наверх.

Через минуту снаружи послышалось звяканье засова. Затихли шаги часового. В подземелье воцарились глухая тишина и темень.

1

К вечеру Арсену стало лучше. Открыл глаза и затуманенным взором обвел мрачные стены подвала. Тихо. Темно. Куда же девались Сафар-бей и Гамид? Неужели им надоело истязать его? А-а… Они, кажется, говорили что-то о походе на гайдуков… о походе на Младена!..

Сознание быстро прояснилось. Арсен приподнялся и сел. Резкая боль в виске. Потрогал рукой – тугая повязка из полотна. Это удивило его. Он не помнит, чтобы перевязывал себя. Тогда кто же это сделал? Неужели Сафар-бей?.. А это что? Смотри-ка! Даже воду и еду поставили!..

Не находя ответа на все эти вопросы, Арсен решил действовать, не теряя времени. Сначала подкрепился тем, что нашел в миске, стоящей рядом, выпил из кувшина холодной воды. Потом, немного отдохнув, встал на ноги.

Голова еще кружилась, в ушах гудело, как в улье. Нестерпимо ныла исполосованная плетьми спина. Превозмогая боль и слабость, медленно поднялся по крутым ступеням вверх, к двери, и припал глазом к щели.

Солнце уже зашло – над Фракийской долиной догорал малиновый вечер, а с Синих Камней медленно опускались густые сумерки. Во дворе – ни души. Словно все вымерли… А было людно и шумно!

Интересно – охраняют ли его?

Слегка нажал плечом на дверь – она протяжно заскрипела. Сразу же кто-то кашлянул, загремел засов – и в подвал заглянул янычар.

– А-а, гяур! Очнулся? Тебе лучше?

– Да… лучше некуда, – ответил, еле шевеля разбитыми губами, Арсен.

– Ну так и лежи спокойно, пока не вернется бюлюк-паша.

– А когда он вернется?

– Как только поймает разбойника Младена.

Итак, Сафар-бей… нет, не Сафар-бей, а Ненко, сын воеводы Младена, выступил с войском против своего отца! Какая жестокая игра судьбы! Какой адский замысел вынашивал Гамид с тех пор, как выкрал детей воеводы! И как все сплелось теперь в один неразрывный узел: Младен, Анка, Сафар-бей, Адике… Только он да Гамид знают тайну этих людей. Но Гамид никогда добровольно ее не раскроет, а он – в заточении!

А тем временем Сафар-бей со своими людьми пробирается горными тропами к урочищу Чернавода… У него достаточно войск, чтобы уничтожить всех сторонников воеводы, а самого Младена, живого или мертвого, притащить к бейлер-бею.

Во что бы то ни стало нужно предупредить Младена об опасности, а главное, о том, что Сафар-бей – это Ненко! Нельзя допустить, чтобы сын убил мать и отца! Или наоборот – сам Сафар-бей погиб от руки Младена или его воинов…

Но как предупредить? Как вырваться отсюда?

Раздумывал Арсен недолго. Выход из подземелья один – через дверь. Другого нет. А дверь закрыта и ключи у часового. Следовательно… нужно оружие, и без крюка никак не обойтись!

Арсен вновь принялся сгибать и разгибать железо. Вперед – назад… Вперед – назад… Вот уже крюк стал податливей и наконец сломался у основания. Загнав острие в щель между камнями, Арсен выпрямил его и, оторвав от шаровар карман, обернул им отломанный конец, чтобы удобней было держать в руках. Сердце радостно забилось… Слава Богу! Теперь есть оружие – настоящее, такое же опасное, как кинжал или копье! Теперь его судьба в его собственных руках.

Немного отдохнув и снова подкрепив силы едой, Арсен громко заохал, застонал. Послышался голос часового:

– Чего тебе, гяур?

– Ой, что-то мне плохо!.. Сюда! Скорее!..

Хлопнула дверь. На пороге с фонарем в руке появился янычар. Нехотя стал спускаться, извергая поток проклятий на голову узника:

– Чтоб ты сдох, проклятый гяур! Чем ты так понравился, паршивый пес, бюлюк-паше, что я должен оберегать тебя? Тьфу! – Он шагнул с последней ступеньки. – Где ты тут, шайтан тебя забери!

И тут Арсен выступил из темноты и изо всех сил ударил его крюком в грудь. Тот только охнул и тяжело опустился на землю…

Быстро сняв с аскера одежду, Арсен переоделся, взял ятаган и кинулся вверх.

Снаружи стояла ночь. Голубая мгла окутала землю. Из-за Синих Камней всходил узкий серп месяца. Над городом нависла тревожная ночная тишина, изредка нарушаемая лаем собак.

Прячась в тени, Арсен осторожно пробрался к калитке, которая вела к домику Сафар-бея. Часового не было. В саду пахло розами, шелестели верхушки деревьев, шуршали под ногами мелкие камешки.

В одном окне тускло мигал свет. Арсен заглянул, надеясь увидеть Златку или Якуба. Но там, склонив голову на стол, дремал янычар.

– Срочный приказ Сафар-бея! – стукнув в окно, прокричал Арсен.

Не помышляя об опасности, янычар появился на крыльце, почесывая пятерней обнаженную грудь. Не успел он и слова вымолвить, как удар по темени свалил его.

Ловко связав янычару руки и ноги, Арсен втянул его в комнату и затолкал под кровать. Выживет – его счастье.

Из соседней комнаты послышались приглушенные голоса.

– Златка, Якуб! Вы здесь?

– Кто там? Неужели ты, Арсен? – послышался голос Якуба.

– Я! Открывайте!

– Легко сказать! Мы под замком.

Арсен поднял свечу. Отодвинул тяжелый кованый засов. Двери распахнулись. На пороге стояли встревоженные Якуб и Златка.

– Друг, как ты сюда попал? Один! Ночью! – удивился Якуб. – Где же Сафар-бей?

– Лучше спроси, кто такой Сафар-бей!

– Как тебя понимать?

– Сафар-бей – это Ненко! Понимаешь – Ненко, сын воеводы Младена, брат Златки!..

Якуб и Златка оторопели. В глазах – ужас. Они как к земле приросли. Новость лишила их речи.

– Не может быть! – выдавил наконец из себя Якуб. – Где же он сейчас?

– Кто может знать, где он сейчас! Утром выступил в поход на Чернаводу, чтобы захватить в плен или убить Младена, разгромить гайдуков!..

– О Аллах!.. – простонал Якуб. – Может, ты ошибся, Арсен? Может, Сафар-бей вовсе не сын воеводы?

– Я видел у него на руке три длинных шрама… Помнишь?

– Как не помнить!

– Я видел его встревоженные глаза, когда он услышал от меня имя Ненко. Он что-то помнит… Хотел расспросить меня, но Гамид выстрелил из пистолета мне в голову. Я потерял сознание. Когда опомнился, ни Гамида, ни Сафар-бея уже не было.

– Так и Гамид здесь?

– В том-то и дело.

– Аллах экбер!.. – простонал Якуб. – Ты снова сводишь меня с этим мерзавцем! Круг замыкается на той же земле, где начался. Это хорошая примета. Теперь, Гамид, ты не выскользнешь из моих рук!.. Но что же нам делать с Ненко и Младеном? Может произойти непоправимая беда!

– Мы должны предупредить их встречу! Лучше всего рассказать Сафар-бею все откровенно, чтобы знал, кто он такой и кто для него воевода Младен.

– Как же это сделать? Разве мы можем выйти отсюда?

– Вы свободны.

– А наш часовой?

Арсен показал на ноги, торчавшие из-под кровати.

– Он нам не помеха. Пошли!

2

Урочище Чернавода названо гайдуками так, вероятно, потому, что протекал здесь маленький извилистый горный ручеек между черными каменистыми берегами в дикой и мрачной долине, отрезанной от всего мира неприступными скалами и непроходимыми лесами. Там, в вековечных чащобах и зарослях, в надежном, самой природой укрепленном месте, укрылся гайдуцкий стан, называемый самими повстанцами гайдуцким сборищем. Как зеницу ока оберегали его гайдуки от султанских лазутчиков и соглядатаев, много раз безуспешно старавшихся проникнуть сюда. Как кровь к сердцу стекались десятки и сотни мужественных сынов Болгарии в свой стан, чтобы бороться за свободу, против гнета и насилия султанских наместников – бейлер-беев, санджак-беев, пашей, айянов и их прихвостней.

Таких сборищ по всей Старой Планине и по всей стране насчитывалось немало, но более всего их было в Сливенском округе, ставшем центром общенациональной борьбы.

Сразу после недоброй памяти 1396 года, когда в итоге жестоких и кровопролитных трехлетних боев раздробленная и обессиленная феодальными междоусобицами Болгария была порабощена османами, началось гайдуцкое движение. И Сливен дал ему выдающихся предводителей – Богдана-воеводу, Мирчо-воеводу, Тимануша-воеводу, Страхила-воеводу, Стояна-воеводу и многих других воевод, байрактаров[101] и гайдуков, которых народ на протяжении многих веков прославлял в своих песнях.

Никогда не затухали здесь искры народного гнева, то сильней разгораясь огнями восстаний, то пригасая на время. Но затухнуть совсем не могли.

Гайдуцкое движение носило в основном сезонный характер. Как правило, дружины и четы[102] собирались на Юрьев день, в мае, – гайдуки давали перед воеводой и товарищами клятву на верность, принимали торжественную присягу, и после этого начинались боевые действия. А распускались отряды в сентябре, на Хрестов день. Большинство повстанцев расходились кто куда – кто по домам, кто к верным друзьям – ятакам[103], которые помогали им во всем, а кое-кто даже в Стамбул, где скрывались на время зимы среди беднейшего городского люда – ремесленников, мелких торговцев, старцев и бродяг. А наиболее стойкие и известные, которым опасно было появляться в людных местах, оставались в станах, где жили до весны, сохраняя и готовя оружие, порох, одежду и другие припасы.

Таким постоянно действующим сборищем, кроме Агликиной поляны, Гайдуцкой пещеры, Гайдуцкого колодца и некоторых других, была и Чернавода воеводы Младена, который вот уже более двадцати лет возглавлял гайдуцкие дружины и четы старопланинского края. Для него и для Анки, а также для их ближайших друзей это, пока еще тайное, гнездо стало родным и надежным приютом, которое они поклялись защищать до последнего вздоха.

После того, как Драган сообщил о возможном нападении Сафар-бея, Младен стянул все свои ближайшие четы, имевшие в своем составе около ста воинов, в Чернаводу и перекрыл нижнюю дорогу. На верхней – тайной – выставил четырех стражей, которые в случае опасности должны были зажечь на вершине горы бочку смолы. В самом стане оставил пятнадцать гайдуков – личную стражу. Нападения ждали не ранее субботы. Поэтому послал двух гонцов к воеводе Вилкову, своему давнему приятелю и соратнику, с просьбой прибыть на помощь.

3

Отряд пеших янычар шел в голове колонны. Опасаясь внезапного нападения гайдуков, Сафар-бей выслал вперед сильные дозоры, пристально осматривавшие каждый подозрительный кустик, каждый подозрительный выступ скалы. В одном из дозоров онбаши[104] Хапича находился молодой янычар по кличке Карамлык. Он не отличался ни смелостью, ни силой, ни военной хитростью или умением. Лишь природная способность Карамлыка увидеть на расстоянии фарсаха, а то и далее, человека, точно запомнить и описать его одежду и оружие принесла ему славу непревзойденного по зоркости и выделила среди товарищей. Его освобождали от тяжелых и нудных военных обязанностей, зато в походах непременно назначали в дозор.

Вот и сейчас он шел с товарищем по горной долине, внимательно вглядываясь вдаль. Внезапно остановившись, он укрылся за кустом. Спутник поспешил сделать то же самое.

– Смотри, гайдуки! – сказал Карамлык.

– Где? Я никого не вижу.

– Во-он, на той стороне долины. Они идут нам наперерез… Двое. В кожушках-безрукавках, в белых штанах. Оружия не видно, но я не сомневаюсь, что оно спрятано под кожушками.

Янычар посмотрел, куда указал рукой Карамлык, но ничего не увидел. Карамлык рассердился:

– Нечего таращить глаза! Мчись к онпаше, скажи, чтобы поторопился сюда! Я послежу за ними.

Янычар пополз назад. А Карамлык, скрываясь за скалами и кустами, двинулся вперед. Он ловко перебегал от укрытия к укрытию. Круглая, как арбуз, голова его раскачивалась на тонкой шее, а цепкие, широко поставленные глаза неотрывно следили за неизвестными.

Вскоре к нему подполз онпаша Хапич с несколькими воинами.

– Где гайдуки? – спросил тихо.

– Вон – переходят дорогу. Внизу, у потока… О, уже поднимаются на гору в нашу сторону!.. Смотрите!

Теперь все увидели двух горцев, быстро шедших по каменистому склону. Онбаша строго приказал:

– Перекрыть дорогу! Взять живыми! Но без шума!

Янычары нырнули в кусты, быстро пробрались на вершину горы и на пути горцев устроили засаду. Ждать пришлось недолго. Судя по всему, горцы торопились. Они, не останавливаясь, напрямую взбирались по крутому склону, помогая себе крепкими суковатыми палками. Но не успели они подняться наверх и перевести дух, как их окружили янычары, смяли, заткнули рты тряпками, связали руки.

– Быстро к Сафар-бею! – приказал онбаша. – А ты, Карамлык, с Мустафой – вперед! Смотрите в оба! Это разведчики, за ними могут двигаться основные силы разбойников!

Сафар-бей страшно обрадовался нежданной удаче. Теперь он узнает главное, – развязав языки пленным, – дорогу на Чернаводу. Сам Аллах подает ему знак, предвещая победу!

Отряду отдали приказ остановиться, и воины сразу же укрылись от палящего солнца в тень. Сафар-бей со своей свитой и пленными тоже отошли в ущелье, загроможденное каменными глыбами.

– Кто вы? – обратился бюлюк-паша к пленным.

Перед ним стояли два паренька, очень похожие друг на друга. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – братья. Только старший с темными волосами и бритыми щеками, а младший – русоголовый – был еще почти мальчиком. Его тонкого, по-девичьи нежного лица еще не касалось лезвие бритвы. Синими глазами с ужасом смотрел он на турецких старшин и грозного Сафар-бея, о жестокости которого многое слышал.

Парни молчали.

– Как вас зовут? Отвечайте! У меня нет времени играть с вами в молчанку. Гайдуки? Ну?..

– Нет, мы не гайдуки, ага, – ответил старший. – Мы простые горцы из Жеравни…

– Тогда зачем у вас пистолеты, гайдуцкое племя? – Сафар-бей откинул полу кожушка у старшего и вытащил из-за пояса пистолет. – Так я вам и поверил, голубчики! Отвечайте: где Младен? Сколько у него гайдуков? Как пройти в Чернаводу?.. Скажете – будете свободны.

– Мы ничего не знаем, ага.

– Проклятье! – разозлился Сафар-бей. – Вы забыли, щенки, что я и не таких заставлял говорить! Эй, всыпьте этому разбойнику полсотни плетей!

И указал на старшего, но, заметив какой-то странный блеск в глазах пленника, изменил намерение.

– Нет, нет, начните с меньшего! Я вижу, что они братья. Старший сразу станет сговорчивей и расскажет все, что нам нужно!

Младшего схватили, сорвали одежду. У него тоже за поясом нашли пистолет, а в кожаных ножнах – короткий ятаган. Ему вывернули руки, бросили на землю.

– Как звать? – Сафар-бей наступил ему на грудь ногой.

– Славчо… Влахов…

– Гайдук?

– Нет.

– Врешь! Ломайте кости!

Верзила янычар схватил тяжелый камень, поднял над головой, готовясь бросить пленному на ноги. Но Сафар-бей подал едва заметный знак. Камень застыл в воздухе.

– Как звать брата?

– Петр.

– Ты его очень любишь?

– Очень.

– А он тебя?

Славчо промолчал. Петр рванулся из рук янычар. Лицо его побагровело от напряжения. Глаза дико забегали, готовые выскочить из орбит.

– Не губи брата!.. Славчо не виноват ни в чем!.. Меня пытай, я гайдук!

– Петр, зачем ты! – закричал Славчо. – Опомнись!

Сафар-бей повернулся к Петру:

– Ты из отряда Младена?

– Да.

– Как незаметно пройти к Чернаводе?

– Я не знаю. Туда есть одна дорога – но она охраняется. Вам по ней не пройти!

– Я слышал, что есть и вторая! Тайная! Выбирай: или скажешь, где она, или вы оба умрете лютой смертью!

Лицо Петра исказилось от боли, терзавшей его сердце. Как он ошибся, взяв в дорогу Славчо! Но разве он думал попасть в руки янычар? Он очень любил брата, обещал матери, отправляясь в гайдуцкий отряд, присматривать за ним, беречь. И действительно, был ему и за отца и за мать. Во всем помогал, когда становилось тяжко, заслонял собой от опасности. На вопрос воеводы, кого хочет взять себе в напарники, без раздумий ответил: Славча! Казалось, с ним брату ничто не грозит. И вот на тебе!.. Проклятый Сафар-бей раздробит ему кости, выжжет глаза, вырвет ноздри, отрежет язык!.. Именно так расправляется этот жестокий ага с гайдуками… О ясное небо! Почему ты не обрушишься на эти несчастные горы и не раздавишь гнусных врагов? Почему не заклубишься черными тучами и не извергнешь на голову Сафар-бея смертельные стрелы?

В мыслях он начал молиться. Мужество постепенно оставляло его.

Сафар-бей терял терпение:

– Начинай, Абдагул!

Великан швырнул камень на ногу Славча. Из разбитой стопы брызнула кровь. Славчо дико закричал. Смертельная бледность разлилась по нежному юношескому лицу.

Петр закусил губу. Почувствовав соленый привкус крови, он будто обезумел и быстро-быстро заговорил:

– Не нужно! He нужно, ага! Я расскажу… все до конца… Только не ломай брату ноги! Заклинаю тебя Аллахом, пожалей парнишку. Он ничего не знает и ни в чем не виноват! Это все я! Я забрал его в гайдучество, будь проклят тот день, когда Бог взбаламутил мой разум!

– Петр, ты что надумал? – простонал Славчо.

Но Петр не слушал брата. Если бы пытали его, он бы и слова не сказал! Но видеть, как мучается Славчо, – выше его сил! К тому же Петр пытался оттянуть страшную минуту: надеялся на какое-то чудо, которое спасет их.

– Я знаю тайную дорогу к Чернаводе, ага, – проговорил тихо.

– Как попасть на нее?

– Сперва поклянись, что отпустишь нас. Тогда я скажу.

– Клянусь честью!

– Нет, поклянись Аллахом! – Петр знал цену чести Сафар-бея.

Сафар-бей презрительно усмехнулся. Этот гяур хочет унизить его?! Да за такие слова следовало снести ему голову. Но сейчас… Даже это оскорбление можно пропустить мимо ушей. Только бы показал, как проникнуть незамеченными в гайдуцкое гнездо!

– Клянусь Аллахом!

– Надо идти через Черную гору, ага.

– Ты проведешь нас, Влахов! Укажешь дорогу!

– Если отпустишь сейчас Славча!

– Я не сделаю этого. Мы заберем его с собой. Тогда я буду уверен, что ты не предашь нас и проведешь к Чернаводе. Но я дал клятву и отпущу вас обоих.

– Ладно. Идем!

Славчо не мог сам идти, и Сафар-бей приказал соорудить для него из молодых сосенок носилки. Отряд бесшумно снялся с места.

Петр шел рядом с носилками. Паренек тихо стонал от боли и отворачивался от брата. Улучив минуту, когда на них не обращали внимания, Петр прошептал:

– Не сердись на меня, Славчо! Неужели я мог ждать, когда тебе перебьют обе ноги?

– Предатель поганый, иуда! Убирайся с глаз моих! – с ненавистью воскликнул младший брат.

Услышав разговор, к ним подошел Сафар-бей. Петр насупился и немного отстал.

В полдень отряд Сафар-бея разделился на две части. Одна, под командой Гамида, чтобы оттянуть на себя основные силы гайдуков, отправилась атаковать их в лоб, на главной дороге. Вторая – свернула по направлению к Черной горе, отделяющей южные отроги Планины от Чернаводского ущелья. Эту часть повел Сафар-бей.

Перед выходом на вершину горы бюлюк-паша выслал вперед лазутчиков во главе с Карамлыком, а сам не отходил от братьев Влаховых.

Петр, понурив голову, медленно поднимался вверх. Он знал, что уже недалеко гайдуцкая застава, и чем ближе подходил к ней, тем больше его терзала совесть. Вспомнил, как торжественно перед товарищами и воеводой давал обещание честно служить, не жалеть жизни своей за свободу и за Болгарию, а теперь вот проявил такое малодушие! «Эх, братик мой Славчо, и зачем ты увязался со мной? Почему я не отправил тебя к матери, в наш Плехов? Из-за тебя я стал предателем, брат! Ради тебя и нашей старой матери творю я черное дело… Но Всевышний свидетель, то не моя вина! Люди, я поступаю так лишь из любви к брату!»

Он старался оправдаться перед самим собой, но понимал, насколько шаткое это оправдание. Мелькнула у него мысль закричать на всю Черную гору, чтобы услышали дозорные и успели сообщить воеводе об опасности. Конечно, он сразу поплатился бы жизнью, но смерть ждала быстрая и легкая, ведь Сафар-бею некогда было бы мучить их. Но у Петра не хватило мужества.

Вдруг из Чернаводской долины донесся шум боя. Значит, Гамид напал на передовые гайдуцкие заслоны. Сафар-бей приказал идти быстрее. Взмокшие янычары, тяжело дыша, взбирались на гору, но соблюдали тишину.

– Где ж та скрытная дорога? – допытывался бюлюк-паша.

– Вот это она и есть. Собственно, никакой дороги нет, – объяснял Петр. – Есть только тропинка, которая ведет в ущелье. На ней стоит стража…

Он запнулся, поняв, что брякнул лишнее. Но поздно. Сафар-бей подпрыгнул как ужаленный. Встрепенулся и Славчо, не знавший этого. Глаза юноши радостно загорелись.

– Где стража? Далеко? – быстро спросил бюлюк-паша.

– Да-а…

– Говори правду, гяур! – замахнулся ятаганом Сафар-бей.

– Как раз на вершине горы. Скоро они увидят нас.

– Остановить передних! – приказал Сафар-бей, обдумывая обстановку. – Нужно захватить дозорных!

И тут все вздрогнули от внезапного пронзительного крика. Это Славчо приподнялся на своих носилках и, вытянув шею, завопил надсаживаясь:

– Эге-ей! Гайдуки! Изме-ена!

Удар ятагана оборвал тот крик вместе с жизнью юноши. Славчо вздрогнул и умолк. Петр безумным взглядом уставился в окровавленное недвижимое тело брата. Рванулся к нему, но сильная рука Абдагула остановила на полпути, схватила за горло. Великан занес над ним ятаган, но Сафар-бей опередил его, схватив за руку:

– Погоди, Абдагул! Он еще пригодится нам. Держи его покрепче, веди за нами! Вперед!

Через несколько минут янычары взобрались на вершину Черной горы.

А тут уже начался бой. Дозорных было четверо. Трое из них, став плечом к плечу, сдерживали натиск Карамлыка и его пятерых товарищей. Четвертый раздувал трут, чтобы поджечь смолу в бочке, стоящей на каменной глыбе.

С тремя быстро покончили. Их окружили и изрубили саблями. Четвертый же, увидев, что поджечь смолу не успеет, бросил трут, прыгнул в сторону и скрылся из виду. Когда янычары подбежали к обрыву, перед ними открылась вся Чернаводская долина – узкая, мрачная, с отвесными стенами скал. Внизу, на нешироком уступе, среди девственного леса, виднелись постройки гайдуцкого стана, обнесенные высоким прочным палисадом. Вниз вела одна дорога: длинный, составленный из нескольких тонких, ровно обтесанных и отполированных до блеска еловых стволов, шест. Рядом покачивалась от ветра крепкая веревочная лестница с деревянными перекладинами, – только по ней можно было подняться сюда снизу.

Заметив гайдука, стремительно скользящего по шесту, Сафар-бей выхватил пистолет и выстрелил. Гайдук разжал руки и камнем полетел в пропасть.

– Путь свободен! – указал бюлюк-паша в ущелье. – Вперед!

Но не успел никто из янычар ступить и шагу, как Петр, вырвавшись из рук Абдагула, метнулся к шесту, обхватил его руками и ногами, и ухнул по нему вниз.

– Проклятье! Стреляйте! Стреляйте все! – заорал Сафар-бей.

Онбаша Хапич выстрелил, но промахнулся и ринулся по жерди следом за беглецом. За Хапичем помчались Абдагул, Сафар-бей… а затем друг за другом начали спускаться остальные янычары.

Петр знал, что в стане спокойны за черногорские стены, так как дозорные в случае малейшей опасности подадут дымовой сигнал. Смерть брата так потрясла его, что он вдруг понял всю мерзость совершенного им поступка и во что бы то ни стало решил предупредить товарищей о грозящей опасности.

На сторожевой башне не видно никого. Вероятно, бой в ущелье отвлек внимание дозорных от этой части стана. Какая беспечность! Ну хотя бы один гайдук остался здесь на своем посту!

Петр бежал к палисаду, проклиная в мыслях беззаботных дозорщиков, будто не он сам привел сюда янычар. «Если у воинов Сафар-бея имеются штурмовые веревочные лестницы, то через несколько минут они проникнут внутрь крепости! Что же тогда… Все погибнут…»

– Братья! – кричал Петр, задыхаясь от быстрого бега. – Другари!.. Сюда!.. Спасай черногорскую сте-ену-у!

Позади настигал его топот. Петр оглянулся и увидел перекошенное от злобы лицо Абдагула, взметнувшуюся вверх его руку и… яркий блеск ятагана на солнце…

– Собака! – выдохнул Абдугал, рассекая юноше шею. Вырвал ятаган и еще дважды пронзил уже мертвое тело.

Подбежал Сафар-бей. Сверху один за другим, спускались янычары. У каждого за плечами, в мешке крепкая веревочная лестница с большим железным крюком-лапой.

– На штурм! На штурм! – закричал бюлюк-паша.

Со свистом взметнулись вверх крюки. Одни упали назад, но некоторые зацепились за стену. По лестницам ловко полезли вверх первые смельчаки; захлопали на ветру широкие красные шаровары.

За первой волной нападающих полез и Сафар-бей.

Стену взяли без малейшего сопротивления. Только после того, как с полсотни янычаров проникли во двор, ударил в набат колокол. Испуганно закричали гайдуки, не понимая, откуда пришла беда.

Воеводы Младена в стане не было. Как только донесся шум боя со сливенской дороги, он оставил здесь полтора десятка гайдуков, а с остальными помчался на помощь своим. За старшего в стане оставил Ганчо, отважного, сильного, но не очень рассудительного гайдука. В другой обстановке воевода не доверил бы ему оборону крепости, но теперь, когда на Черной горе находились надежные дозорные, а на сливенской дороге разгорался жаркий бой, на Ганчо, думал Младен, вполне можно положиться.

Но Ганчо подвел. После отъезда воеводы большинство гайдуков взобралось на западную стену, откуда хорошо был виден бой в долине. Сюда же пришла и Анка. Ганчо с пятью гайдуками стоял на юго-западной стене, как раз напротив Черной горы. Но когда с дороги донеслись громкие крики и выстрелы, он не выдержал и перешел на западную стену. И его товарищи, не очень-то подчиняясь Ганчо как старшему, один за другим тоже перешли туда.

Появление янычар в тылу ошеломило всех. Послышались тревожные крики: «Нас окружили! Мы пропали!..»

Ганчо сразу понял, какую допустил ошибку. Но исправить ее можно было разве что ценою собственной жизни. Во всяком случае, сдать стан и предстать живым перед воеводой он и не мыслил. Надо спасать то, что еще возможно!

– Драгомир, – обратился он к старому пушкарю, – дай сигнал воеводе, что мы в опасности. А вы, Стоян и Павелчо, спасайте Анку. Выведите ее в безопасное место. Остальные – все за мной! Выбьем янычар или умрем, другари!

Он первым бросился навстречу врагам, которые уже спускались во двор. Послышался гром выстрела из единорога[105]: это Драгомир известил воеводу об угрозе стану.

Видя, что отбросить янычар не удастся, Ганчо решил остановить их между домами, разделявшими двор пополам.

– Ставьте здесь бочки! Тащите сюда все – перегородим проход! – кричал он, нанося саблей удар янычару, опередившему других. – Продержимся, пока подойдет воевода!

Вскоре проход был перегорожен. Кроме больших бочек из-под воды, сюда полетели столы, скамьи, сосновые бревна, заготовленные на дрова… Ганчо взобрался наверх и, воодушевляя товарищей, ловко орудовал железным боздуганом.

Разгорелся бой. Гайдуки отчаянно отбивали натиск. Упали первые янычары. Нападающие замешкались… Никому не хотелось лезть вперед, где свистел, наводя ужас, боздуган Ганчо. Сафар-бей выстрелил из пистолета, но Ганчо, как заколдованный, остался невредим. Только улыбнулся зловеще и стукнул боздуганом изо всех сил одного из янычаров по голове.

– Бейте поганых! – гремел его громкий голос. – За Болгарию! За Болгарию!..

Сзади к нему приблизился Павелчо, дернул гайдука за штанину:

– Ганчо, Анка отказалась уходить. Что делать?

Ганчо оглянулся и замер. Через двор к бойцам направлялась жена воеводы – в черном платье, стройная и суровая, с саблей в руке. За нею, в чем-то убеждая, торопился Стоян, молодой русый гайдук. Видно, уговаривал, умолял ее возвратиться, но она словно не слышала его.

Ганчо спрыгнул на землю.

– Анка! Мать наша! Остановись! – Он раскинул перед ней руки. – Дальше не пущу! Там смерть! Что скажет воевода…

– Мы не должны сдать стан, Ганчо! Я останусь здесь. Янычары прорвутся в тыл Младену только через мой труп!

Как ни был недалек Ганчо, он сообразил, что никакие уговоры теперь не помогут. Анка не отступится от своего. Что ж, пусть остается. Он шепнул Стояну, чтобы тот ни на шаг не отходил от нее. А вслух произнес, как клятву:

– Майка[106], мы не отступим ни на шаг. Верь нам! Но очень прошу, заклинаю: не подходи к нам! Укройся в доме или в воротах. Ну же!..

– Ты добр, Ганчо. Но лишних слов не нужно… Смотри, янычары рвутся вперед! Твое место там!

Ганчо обернулся – бой стал яростней. Кое-где янычары уже взобрались на завал. Блестели горячие сабли. Падали убитые, кричали раненые. Гайдуки еле сдерживали свирепый натиск врага.

Послышался голос Сафар-бея:

– Вперед, правоверные! Рубите гяуров! Не жалейте никого! Возьмите живой только вон ту волчицу-воеводиху.

Ганчо, как разъяренный барс, метнулся в самую гущу боя. Боздуганом, как молотом, раскроил голову какому-то толстому янычару, столкнул с воза другого и увидел богато одетого агу. Сафар-бей! Вот до кого ему нужно добраться!

Но между ним и Сафар-беем два ряда янычар! Разве прорвешься! Остается одно – распрощаться с боздуганом, который верой и правдой служил ему много лет… Ганчо сорвал с запястья ременную петлю, раскрутил боздуган над головой и бросил… Тут бы и расстался Сафар-бей с жизнью, не пробеги между ним и Ганчо янычар. Бедолага сам налетел на тяжелую железную булаву с острыми шипами и рухнул наземь.

Перепуганный Сафар-бей остановился и с ужасом глянул на залитое кровью лицо несчастного, который корчился в предсмертных муках. Рядом лежал гайдуцкий боздуган.

– Велик Аллах! – прошептал помертвевшими губами ага, представив себя на месте янычара.

К нему подбежал Карамлык. Быстро вытащил из колчана стрелу:

– Сейчас я этого мерзкого гяура, собаку!..

Ганчо вздрогнул всем телом, покачнулся назад. Слишком близко оказался от него Карамлык – лучший стрелок с верным глазом и сильной рукой. Посланная им стрела пронзила грудь гайдука под самым сердцем, словно иголка льняную рубаху. Ганчо обеими руками схватился за тоненькую стрелу с удивлением взглянул на нежное черное оперение, будто спрашивая: «Неужели это ты – смерть моя?» – а вытащить ее из раны уже не имел силы. Глаза остекленели, сильные ноги, что носили гайдука чуть ли не по всей необъятной горной Планине, подкосились, и Ганчо упал вниз… Успел только крикнуть:

– Держитесь, други!

Янычары заорали от радости. Сафар-бей ударил саблей по руке какого-то гайдука и вскочил на заграждение, заваленное телами убитых и раненых.

Гайдуки падали один за другим, но не отступали. Вот их осталось только пятеро. На каждого наседали по двое и по трое врагов. Остальные янычары растаскивали завал, чтобы зайти гайдукам в тыл. С грохотом покатились бочки, сдвинулись бревна.

Сразу же кинулись к Анке янычары.

Жена воеводы подняла саблю и пошла им навстречу.

– Да живея Болгария! – воскликнула громко.

Несмотря на свои сорок пять лет и тяготы гайдутства[107], она оставалась стройной, подтянутой, красивой. «Наша мать» – так звали ее гайдуки, вкладывая в эти слова всю свою суровую и нежную любовь.

Как знать, помнят ли янычары приказание Сафар-бея взять эту женщину живой? Анка же смело шла им навстречу, гордо подняв голову.

Ее заслонил собою Стоян.

– Другари, ко мне! – закричал он в отчаянии, понимая, что один он недолго сможет продержаться. – На помощь!..

Снова выстрелил единорог. На этот раз Драгомир развернул его жерло во двор, и каменное ядро со свистом врезалось в гущу янычар. Бросив бесполезное теперь орудие, старый пушкарь спрыгнул со стены и, потрясая над головой боздуганом, бросился на помощь другу:

– Держись, Стоян! Иду!

Он подоспел вовремя: над молодым гайдуком засверкали янычарские сабли. Драгомир сбил одного с ног. Другой попятился. Подбодренный помощью, Стоян насел на него и прикончил точным ударом сабли.

Но силы были слишком неравны. Пали последние защитники гайдуцкого стана, которые отстаивали сооруженный наскоро завал. Один лишь Павелчо, залитый кровью, с отсеченной рукой, кое-как еще отбивался.

– Арканьте их! Берите живьем! – приказал Сафар-бей.

Павелчо сбили с ног, схватили. Над Анкой, Стояном и Драгомиром прошуршали тонкие длинные арканы с натертыми салом петлями. Анка успела перерубить один, но другой обвил ее тело, и женщина упала.

Стоян с Драгомиром не давали себя заарканить. Стали спиной к спине и саблями рубили веревки. Видя, что Анке помочь невозможно, они начали постепенно отходить к воротам. Гурьба янычар преследовала их.

Вдруг за стенами послышались крики, топот ног… Подмога! Гайдуки удвоили усилия. Стоян, развернувшись лицом к воротам, сделал быстрый выпад, прорвал кольцо врагов, метнулся под арку и эфесом сабли выбил засов. Под натиском многих тел ворота распахнулись. Во двор влетели десятка два гайдуков во главе с воеводой.

То, что они увидели, потрясло, ошеломило всех. Вокруг – одни янычары. Слышно лишь многоголосое «алла». Первую минуту даже воевода растерялся, побледнел. Отбить стан почти невозможно. Но где же Анка? Что с нею?..

Словно отвечая на его мысли, Стоян крикнул:

– Она там! Жива! Ее схватили! – И тут же покачнулся: стрела впилась ему в плечо. – Ничего, это пройдет… – прошептал. – Спасайте майку Анку!

Эти слова вывели воеводу из оцепенения. Он быстро окинул взором поле боя: враг, удивленный появлением свежих сил гайдуков, перестраивал ряды. Воевода правой рукой выхватил саблю, а левой – пистолет и ринулся вперед. За ним помчались все гайдуки…

Бой закипел с новой силой. Хотя гайдуков было значительно меньше, в тесном дворе они бились почти один на один с врагом. Только на место упавшего янычара тут же становился другой, а место убитого или тяжело раненного гайдука (легко раненные продолжали сражаться) занять уже было некому. Повстанцы удваивали, утраивали усилия, стараясь заменить тех, кто погиб.

Сражаясь с каким-то янычаром, воевода вдруг увидел жену. У входа в дом два аскера заламывали ей руки за спину, а третий связывал их веревкой. Одежда порвана, черные, пышные, с проблесками седины волосы рассыпались по плечам.

– Анка-а!..

Женщина встрепенулась. Отчаянный крик вырвался из ее груди:

– Младен!

Ей зажали рот, потащили за угол дома.

Воевода разрядил пистолет в грудь ближайшего янычара, хотя берег пулю на крайний случай, и, перепрыгнув через труп, ринулся следом. Это было опрометчиво, тем более что за ним сумел проскочить лишь Стоян, едва успевший перевязать рану. Другие же гайдуки остались за строем янычар, сразу сомкнувших разорванный ряд.

Услышав крик Анки, Сафар-бей понял, что это сам воевода. Зловещая улыбка исказила его красивые губы.

– А-а, попался, горный беркут! – воскликнул с ненавистью. – Теперь не вырвешься! – Он спрыгнул с бревна, на котором стоял, управляя боем, резким окриком подозвал к себе десяток янычаров. – Видите того гайдука в черном чепкене? Это воевода Младен!.. Заходите ему в тыл.

Сафар-бей преградил дорогу воеводе и скрестил с ним сабли. Звякнул металл о металл. У воеводы крепко сжаты губы, бледное лицо покрыто потом. Сафар-бей зловеще скалит ровные зубы. Он видит, как янычары с тыла обходят воеводу и его раненого напарника, потому не торопится нападать, а постепенно отступает, заманивая противника в глубину двора.

Воевода понял, что перед ним не простой янычар.

– Молись Аллаху! Сейчас ты встретишься с ним, ага…

– Сафар-бей, если тебе угодно знать мое имя, гайдуцкая собака! – криво усмехаясь и уклоняясь от выпада воеводы, злобно бросил Сафар-бей.

– А-а, Сафар-бей! Палач болгарских мужчин, женщин и детей! Что ж, тем больше у меня оснований отправить тебя к праотцам!

Воевода сразу словно окреп. Его удары приобрели могучую силу и ловкость. Сафар-бей перестал улыбаться, еле сдерживая стремительный натиск противника. Балканский шайтан! Нелегко будет взять его живым. А жаль! Как бы возросла слава Сафар-бея, если бы удалось заковать этого гяура в кандалы и на цепи провести через всю Болгарию до самой столицы!..

Но прикончить воеводу оказалось не так-то просто. После его точных и быстрых ударов у Сафар-бея была разодрана одежда, а из левой руки сочилась кровь. С тыла воеводу защищал Стоян.

Тем временем шум боя начал стихать. Погибли один за другим все гайдуки, прибывшие с воеводой. Янычары вытирали окровавленное оружие, перевязывали раны и… с интересом наблюдали за поединком своего главаря с гайдуцким воеводой.

Сафар-бей закусил губу. Уж этого он никак не ожидал. Вместо того чтобы сразу схватить вожака гяуров, эти трусливые шакалы решили потешиться необычным зрелищем! «Ну погодите же! Только бы Аллах помог мне вырвать победу, я воздам вам сторицей, негодяи!»

Он отступал все дальше к окровавленному и заваленному трупами заслону. Потом внезапно сделал глубокий выпад. Воевода вынужден был податься назад и уперся в спину Стояна. Против молодого гайдука сражался тоже лишь один янычар.

– Стоян, слушай внимательно, – повернув набок голову, тихо проговорил Младен. – Сейчас мы отступим к воротам… Ты у нас лучший бегун. Попробуй добраться до наших… Передай мой приказ: всем выйти из боя и разойтись по горам и лесам. Надо спасать людей!

– Хорошо, – шепнул Стоян и потеснил противника.

С боем, сопровождаемые толпой янычаров, дошли они до арки, и Стоян, ударом снизу выбив саблю у противника, шмыгнул в ворота. Янычары не сразу догадались, что гайдук убегает, потому никто не погнался за ним. Когда же опомнились, было поздно. Несколько лучников выпустили стрелы, но Стоян прыгнул с обрыва в кусты и исчез.

Подбодренный успехом молодого гайдука, воевода решительнее пошел в наступление. Понимал, что обречен на смерть, и желал лишь одного – убить Сафар-бея!

Сафар-бей тоже дрался, как приговоренный. Гордость не позволяла ему просить помощи у своих подчиненных. Незначительная на вид рана сильно кровоточила и причиняла большие страдания. Смертельная бледность свидетельствовала о неимоверном напряжении всех сил.

Бюлюк-паша чувствовал: стоит ему споткнуться – и он погибнет. У него не хватит сил увернуться от сабли проклятого гяура.

Это состояние своего начальника заметил хитрый и вездесущий Карамлык. С криком «Он убьет его!» янычар раскрутил над головой аркан, накинул на шею воеводы и резко потянул на себя.

Воевода упал. Карамлык прыгнул вперед и наступил на саблю воеводы, чтобы он не перерубил аркан.

Ослепленный ненавистью и пережитым страхом, Сафар-бей ринулся вперед с поднятым клинком, чтобы поразить поверженного врага.

Но сквозь шум, стоны раненых и выкрики янычаров до него вдруг донесся от ворот короткий окрик:

– Ненко!

4

Сафар-бей замер, изумленно повел глазами. Янычары, решив, что поединок закончен, накинулись на воеводу и начали вязать ему руки. Карамлык подошел к Сафар-бею и с простодушным видом, плохо скрывавшим его хитрость, сказал:

– Извини меня, ага, что я вмешался в поединок. Мне показалось, ты вот-вот прикончишь воеводу. А я помню твой приказ – взять его живым…

– Хорошо, Карамлык. Благодарю, – ответил Сафар-бей и отвернулся, занятый совсем другой мыслью.

Кто остановил его? Кто выкрикнул это странное таинственное слово «Ненко», которое преследует его повсюду? Он оглянулся.

От ворот спешил янычар. Что-то очень знакомое показалось Сафар-бею в его лице и походке. Ба! Да это же польский купец!.. То есть – казак… Нет, невольник… Тьфу!.. Впрочем, одному Аллаху известно, кто он на самом деле! Может, сам шайтан в образе человека?

– Ты? – кинулся ему навстречу Сафар-бей, еще не веря своим глазам.

– Я. Слава Богу, успел! – произнес Арсен Звенигора, вытирая рукой пот с лица.

– Что все это значит? Как ты здесь очутился?

– Об этом потом. Я видел, ты взял в плен воеводу Младена. Ради всего святого, ради самого себя сохрани ему жизнь, не разрешай издеваться над ним, пока я не поговорю с тобою. – И добавил тише: – наедине…

Сафар-бей как-то странно посмотрел на казака и распорядился отвести воеводу и его жену в дом, держать под стражей.

То ли от потери крови, то ли от неожиданной встречи с недавним невольником, знающим тайну его прошлого, он еще больше побледнел и казался очень взволнованным. Черные глаза поблекли, стали мутными.

Но никто из подчиненных не заметил, как изменилось лицо бюлюк-паши.

Отдав приказание перевязать раненых и отправляться на помощь отряду Гамида, Сафар-бей подозвал Карамлыка.

– Видишь этого янычара? – указал взглядом на Арсена.

– Да, ага.

– Не спускай с него глаз!

– Слушаюсь, ага.

Сафар-бей подошел к Арсену, взял под руку и направился к дому. Карамлык двигался за ними, следя за каждым движением незнакомца.

В полутемном помещении уже рыскали янычары, заглядывали во все углы, – искали, чем бы поживиться.

– Вон отсюда! – напустился на них Сафар-бей. – В ущелье до сих пор продолжается бой, а вы, бездельники, шарите здесь… Марш быстро туда!

Янычары вмиг исчезли, будто их ветром сдуло. Остались только два караульных возле пленных.

Хмурым взглядом обвел Сафар-бей небольшую комнату. Пусто и неприветливо. Над головой – серый каменный свод. На полу и на стенах – шкуры диких зверей, узкие окна-бойницы. Вдоль стен – тяжелые деревянные скамьи. Посреди комнаты – такой же грубый, потемневший от времени еловый стол. Напротив и справа – двери в боковые комнаты.

Смутные воспоминания всплывали в памяти аги. Радость – наконец-то захватил гайдуцкое гнездо, много лет не дававшее покоя туркам, – уступила место глухой тревоге. Неужели он был в этой хижине? Почему ему кажется, что он уже видел эти шкуры под ногами и эти широкие скамьи вдоль стен?.. Бред это или сон? Нет, не сон! Он все же бывал здесь! Только никак не припомнит – когда?!

Сафар-бей в смятении провел рукой по глазам. Арсен внимательно наблюдал за ним. Что происходит сейчас в его душе? Может, далекие воспоминания детства все же возродились в его памяти?

А Сафар-бей и вправду напрягал память. Он как будто вспоминает, что за той дверью, которая прямо перед ним, должна быть комната с одним высоким стрельчатым оконцем. Стены ее также завешаны шкурами и оружием. А из нее есть еще дверь в другую, меньшую комнату… «О Аллах, неужели я в чем-то провинился перед тобой, что ты хочешь помрачить мой разум? – прошептал Сафар-бей, открывая темную дубовую дверь.

Действительно, в комнате было высокое стрельчатое окно. На стенах висят шкуры медведей, диких баранов и пятнистого барса. Справа – дверь в соседнюю комнату… Сафар-бей заглянул и туда. Сразу за дверью – широкая деревянная кровать, покрытая цветастым шерстяным одеялом, над ней – рога горного оленя… Он растерянно взглянул на Арсена, неотступно следовавшего за ним. Заметив за его плечами Карамлыка, нахмурился еще больше:

– Прочь отсюда! Нечего тебе здесь делать!..

Удивленный и обиженный Карамлык пожал плечами и закрыл за собой дверь.

– Почему ты назвал меня Ненко? – без всякого предисловия, словно продолжая прерванный в подземелье разговор, спросил Сафар-бей.

– Об этом узнаешь, ага, через несколько минут, если позволишь… В присутствии воеводы и его жены!..

– Тогда пошли к ним.

Они вернулись назад. Карамлык, насупившись, стоял у стола, поблескивая широко посаженными круглыми глазами. Часовые возле боковой двери вытянулись. Сафар-бей молча прошел мимо них, но, будто предчувствуя, что сейчас может произойти что-то такое, когда лишние свидетели нежелательны, приказал янычарам выйти во двор.

Только после этого порывисто открыл дверь.

Это была довольно большая комната – наверное, спальня. Воевода и Анка – связанные – сидели на кровати. Анка, закрыв глаза, склонила голову на плечо мужа. Увидев Сафар-бея и янычара, они выпрямились, но позы не изменили. Глаза их, полные ненависти и презрения, говорили о том, что ни пытки, ни смерть не испугают их.

Арсен плотно прикрыл дверь и стал рядом с Сафар-беем, насупленным и молчаливым.

Младен скользнул уничтожающим взглядом по их лицам и вскочил на ноги. В его глазах промелькнули удивление, затем тревога и ярость.

– Арсен?! Ты?.. С Сафар-беем? Предатель! – воскликнул с гневом. – Теперь ясно, кто помог янычарам проникнуть сюда! О Боже, зачем ты лишил меня разума? Почему не помог разгадать в этом человеке гадюку? Я оторвал бы ядовитое жало вместе с головой подлого изменника!..

– Успокойся, воевода, – промолвил казак, вынимая ятаган и разрезая веревки на руках пленников. – Я не изменник и не помогал янычарам захватывать гайдуцкий стан. Просто я немного запоздал выполнить обещанное. Но все же я выполнил… Ага, покажи правую руку! – обратился он к Сафар-бею. – Прошу, закатай рукав!

Сафар-бей побледнел еще больше. Неимоверная догадка тупо ударила в сердце. Он молча закатал рукав, протянул вперед руку, обезображенную длинными узкими шрамами.

И Младен, и Анка, едва успев взглянуть на его руку, в один голос воскликнули:

– Ненко!..

Теперь сомнений не было. Родители сами признали в Сафар-бее своего давно пропавшего сына. Арсен отступил в глубину комнаты. Он сделал все, что мог.

– Сын! – Анка вскочила, хотела закричать, но из груди вырвался лишь хриплый стон: – Сынок!.. Ненко! Как же это?.. Боже… Ты… Сафар-бей?!.

Она покачнулась, теряя сознание. Сафар-бей подхватил ее и подвел к кровати. Младен бросился на помощь. Руки отца и сына соприкоснулись… Арсен стиснул зубы.

Тяжело было смотреть на этих двух людей, которые полчаса назад рубились насмерть, а теперь склонились над той, которая одному дала жизнь, а второму долгие годы была верным другом.

Арсен не помнил, когда плакал. А теперь чувствовал, как дыхание перехватил удушливый ком, а глаза подернулись туманом. Он отвернулся и отошел в угол.

Но Анка была женой воеводы и не зря делила с ним тяготы суровой жизни. Она вскоре пришла в себя. Отец и сын взглянули друг на друга, одновременно опустили глаза и отступили на шаг от кровати.

– Младен, он ранен! – воскликнула Анка, заметив, что из левой руки Сафар-бея капает кровь. – Подай полотно!

Младен достал из сундука небольшой сверток выбеленного тонкого полотна, передал Анке. Арсен протянул ей ятаган. Женщина ловко отрезала кусок полотна, закатала рукав повыше и перевязала рану.

Все молчали. Были так ошеломлены, что не находили слов. Нужно было некоторое время, чтобы опомниться, осмыслить, что же, собственно, произошло, привести хотя бы в какой-нибудь порядок взбудораженные мысли и чувства.

Арсен решил открыть все карты сразу. Ведь они еще ничего не знают о Златке. Младен и Анка, потрясенные невероятной встречей, забыли даже спросить о дочке. А Сафар-бей вообще не знает, что у него есть сестра.

– Вы должны знать еще и то, – выступил вперед Арсен, – что нашлась и Златка…

Младен и Анка встрепенулись.

– О небо, что за день сегодня! – воскликнул Младен. – Где она?

– Драган повез ее и Якуба в хижину кмета Петкова… Там они будут в безопасности.

– Спасибо, друг! Прости, что я плохо подумал о тебе… Так переплелось все сегодня – и горе и радость… С ума сойти можно! – растроганно произнес Младен.

– И надо еще сказать, ага.... – обратился Арсен к Сафар-бею, медленно приходившему в себя. – Златка – это Адике. Твоя сестра.

Сафар-бей подскочил как ужаленный:

– Что-о?.. Ты шутишь!

– Это правда! Адике – твоя сестра… Об этом хорошо известно Гамиду.

– Гамиду? А он тут при чем?

– Это он разлучил вас с родителями. Выкрал маленькими и вывез в Турцию. Тебя поместил на воспитание в янычарский корпус аджем-огланов[108], а Златку завез к себе в Аксу… Разве ты не припоминаешь этих комнат, где провел раннее детство? Оглянись вокруг – здесь ты родился и рос вместе со Златкой…

– Значит… ты выкрал и Адике? А кто же такой Якуб?

– Я не выкрал, а освободил Златку… А Якуб… Это долгая история. Сейчас не время, да и не мне ее рассказывать.

Сафар-бей тяжело опустился на скамью, обхватил голову руками и бессмысленно уставился взглядом в угол.

– Рассказывайте! – простонал он, не глядя ни на кого и не меняя позы. – Хочу все знать: кто я, почему все так случилось со мной…

Воевода переглянулся с женой, как бы договариваясь, кто будет говорить, нерешительно кашлянул. Было заметно, что встреча с сыном больше взволновала его и потрясла, чем обрадовала. Не такой представлял ее себе старый воевода, ох не такой!.. И не мог до сих пор полностью осознать страшную истину, что Сафар-бей, злейший враг гайдуков – его сын… Не укладывалось в голове! Не верилось! Но сомнений не могло быть. Эти знакомые шрамы на руке… А глаза! Это же глаза его Анки… А крутой высокий лоб и нос с горбинкой – это от него, от отца!.. Нет сомнений – сын. Все их, родное… Одно чужое – сердце…

Воевода тяжело вздохнул и начал рассказывать. Издалека. С того дня, когда Ненко появился на свет…

Сафар-бей не перебивал, не переспрашивал. Сидел молча, опустив голову. И трудно было понять, какие мысли бороздят его душу. Когда же услышал о коварной двойной измене Гамида, о краже детей воеводы, еще ниже опустил плечи, а руками впился в края скамьи.

– Теперь мне все понятно… – сказал глухо, с болью. – Но хватит воспоминаний. Я слышу, сюда идут. Это, пожалуй, посланец Гамида… Что же мне с вами делать?..

За дверью послышался шум голосов: «Где бюлюк-паша? Где Сафар-бей?»

Арсен распахнул дверь. В зале толпились янычары. Увидев агу, они поклонились, радостно загалдели:

– Слава Аллаху, победа! Нас прислал Гамид-бей!

– Взяли в плен несколько десятков гайдуков!

– Многих порубили!

Сафар-бей поднял руку. Шум стих.

– А где же сам Гамид-бей?

– Он не может прибыть. Ранен. Его повезли в Сливен…

– Гм… – Сафар-бей задумался. – Хорошо. Идите!.. Хотя нет, подождите! Возьмите этого гайдука в янычарской одежде! – Он указал на Арсена. – Но осторожно: он вооружен.

Янычары мгновенно окружили казака, схватили за руки.

– Сафар-бей, это же подло! – возмутился пораженный Арсен. Тот ему не ответил.

– Отведите его к пленным. Усильте охрану. Я скоро приду…

Арсена увели. Сафар-бей остался наедине с родителями. Анка с Младеном удрученно молчали.

– Ну вот, – произнес тихо, – мы одни и можем говорить откровенно… Очевидно, можно поверить, что я ваш сын! Но должен вас разочаровать: особой радости я от этого не испытываю… Всю жизнь я разыскивал родных, хотел встретиться с ними. Но, видимо, я очень прогневил Аллаха, если он так посмеялся надо мной! Разве это не злая насмешка – мне оказаться сыном гайдуцкого воеводы?

– Ненко! – воскликнул Младен. – Опомнись! Гайдуки – такие же воины, как и ты, только они борются за свободу своего народа, а ты угнетаешь его! Это не твоя вина, конечно! Тебя насильно отуречили, сделали янычаром…

– Я благодарен за это Аллаху, – надменно перебил его Сафар-бей. – И горжусь тем, что я янычарский чорбаджия! Такая честь выпадает не каждому!

Воевода умолк и горестно покачал головой. Бледная, как полотно, Анка протянула к сыну руки:

– Ненко! Сынок! Неужели мы еще раз потеряем тебя?

– Лучше б вы меня не находили!..

Эти слова хлестнули мать, как хлыст. Руки опустились, она сразу сжалась, поникла. В глазах заблестели слезы.

– Изверг!.. – Тихое слово упало, как глыба.

Сафар-бей встрепенулся:

– Нет, я не изверг! И докажу это тем, что сохраню вам жизнь. Хотя мне это наверняка дорого обойдется… Есть отсюда выход?

Отец и мать молчали.

– Должен быть. В таких местах всегда строят потайной ход на случай осады.

– Мы выйдем отсюда только вместе с казаком Звенигорой, – сказал воевода.

– Он не выйдет вместе с вами! – решительно ответил Сафар-бей. – Он мне нужен. Но я обещаю сохранить жизнь и ему! Где ход?

Воевода отодвинул кровать, поднял за кольцо деревянную ляду. Внизу зиял черный лаз. Сафар-бей криво усмехнулся:

– Уходите скорее!

Анка спустилась первой. За ней последовал Младен. Уже стоя на ступенях, так, что над полом виднелась только его голова, он взглянул на Сафар-бея затуманенным от слез взглядом, приподнялся, обнял колени сына и прижался к ним щекой:

– Прости меня, сынок, что не уберег тебя и Златку! Я сам виноват, что потерял вас. Сам… Потому что не разгадал коварного замысла собаки Гамида… Прощай!

И быстро исчез в темноте.

Сафар-бей долго стоял над лазом. Потом молча нагнулся, опустил ляду и подвинул на место кровать. С болезненным стоном, похожим на рыдание, опустился на нее и склонил голову на спинку.

«О Аллах… – простонал глухо. – За что ты покарал меня сегодня? Зачем разбил мое сердце и поселил в нем змею сомнений, боли и терзаний?.. Чем провинился я пред тобою, о Всемогущий, что ты лишил меня совести и душевного покоя?.. Я чувствую, как адский огонь пожирает мою душу, испепеляя все внутри!.. Аллах экбер, пытаясь остаться твердым и холодным, как камень, я оттолкнул от себя людей, которые хотели принять меня в свои сердца… Прости меня, о Аллах, – все это я делаю во имя твоего могущества и твоей славы!.. Я – твой раб, я – твой сын! Научи, как стать мудрым, и защити от коварных посягательств шайтана на мою душу!..»

Он бился головой о твердую спинку тисовой кровати, возносил к небу руки и горячо шептал слова молитв и проклятий. А в его возбужденной, обескураженной и встревоженной душе бурлили неведомые до сих пор чувства и мысли…

Он вспоминал, как глухими, темными ночами думал о том, что и у него, одинокого, безродного янычара, где-то, возможно, есть мать, отец, родина, что, может, когда-нибудь встретит их…

И вот он встретил их… Но радости от этой встречи нет. Только боль и мука!.. Ну разве мог он вот так, сразу, склониться сердцем к тем, кого долгие годы считал своими злейшими врагами?

А Гамид?..

Он содрогнулся, вспомнив жирного спахию, которого всю жизнь, сколько помнил себя, считал старшим другом и наставником, почти родным… «О Гамид! – воскликнул он зло. – Ты не человек, а гадина! Шайтан! С тобой у меня еще будет крутой разговор!.. У-у…»

Мысль об Адике будто ятаганом пронзила его сердце. Он понимал, что, потеряв ее как любимую, нашел как сестру, но не знал, радоваться ли этому. Все перемешалось в его воспаленном воображении. «Адике… Златка… Сестра… О Аллах! Спасибо тебе хотя бы за то, что не допустил взять в жены свою сестру!..»

Вспомнил, что служба в ени чери – новом войске, иначе, янычарском корпусе – не принесла ему ни счастья, ни богатства, а только мрачную славу жестокого убийцы…

«Но я же все делал для прославления и укрепления власти солнцеликого султана, – оправдывался перед самим собой. – Во имя пророка! Во имя могущества Османской империи… А может, и здесь меня обманули, о Аллах?»

Подумал и о Звенигоре…

Какая прихоть судьбы свела его с этим невольником? Если бы не он, все, может, сложилось бы по-иному…

По-иному?

Но как? Убил бы воеводу, а жену его, свою мать, отдал бы бейлер-бею на истязания? И женился бы на Златке…

Его передернуло. Нет, хорошо, что Аллах не допустил всего этого!.. И тут же подумал: правильно ли поступил, задержав казака-уруса? Это был минутный порыв – свести Гамида с его прежним невольником. Посмотреть, как будет выкручиваться, оправдываться Гамид. И что скажет, когда увидит своего прежнего раба в роли свидетеля на справедливом суде над собой? А может, лучше было бы отпустить казака?.. Да, надо отпустить! С Гамидом он и сам поговорит, без свидетелей!

Разные мысли теснились в голове Сафар-бея, обгоняя друг друга. Но ни одна не приносила облегчения, а только боль, душевные муки… Одно знал твердо: никогда он не сможет признать родными Младена и Анку! Нет, нет!.. Это было бы ужасно!.. Пропало бы все, во что он верил и за что боролся… Разумом принимал, как безусловную истину, – доказательства все налицо, – а сердцем не мог принять. Не мог примириться с тем, что он, Сафар-бей, – сын гяура Младена, вожака презренных гайдуков!

Сафар-бей в исступлении поднял руку и сильно ударил ею по кровати. С раны сползла повязка, хлынула кровь. В глазах поплыли желтые круги, покачнулись стены, и он, теряя сознание, безвольно свалился на пол.

5

Когда Сафар-бей открыл глаза, то первое, что он увидел, было жирное темное лицо Гамида.

– Слава Аллаху, ты пришел в себя, мой мальчик! – радостно произнес спахия. Слегка прихрамывая на раненую ногу, тот приблизился к нему и грузно опустился на край кровати. – Тебе лучше? Ничего, грек Захариади быстро поставит тебя на ноги!

От неожиданной встречи у Сафар-бея снова поплыли перед глазами круги, и он опять потерял сознание. Очнулся от того, что Гамид брызнул ему в лицо холодной водой.

– Ай, как ты истек кровью… – словно из тумана пробивался голос Гамида. – Мне рассказали, что эту рану нанес тебе старый пес Младен… Жаль, что он сбежал со своей волчицей! Ты мог бы расквитаться за такой удар!..

– А может, Гамид, расквитаться мне следует с тобой? – тихо спросил Сафар-бей, чувствуя, как вместе со злостью, мгновенно заполнившей сердце, к нему возвращаются силы.

Гамид недоуменно глянул на молодого агу:

– Как тебя понимать, мой мальчик?

– Не смей называть меня так, Гамид! – закричал на него Сафар-бей. – Я все знаю!

– Что ты знаешь?

– Как ты выкрал меня и мою сестру… Что Младен – мой отец… Анка – мать… А ты… – Сафар-бей умолк и вызывающе смотрел на спахию.

Лицо Гамида посерело. Он беззвучно открывал и закрывал рот. Казалось, что вот-вот он задохнется. Такого поворота в разговоре он не ожидал и, сникший, молча собирался с мыслями. Наконец, запинаясь, промямлил:

– Опомнись, Сафар-бей! О чем ты говоришь?.. Это грязный наговор моих врагов! – Он поднялся с кровати и заковылял по комнате.

Сафар-бей горько улыбнулся, облизнул сухие горячие губы.

– Не прикидывайся невинным ягненком, Гамид! Ты совсем не похож на него… Не изворачивайся, как гадюка, – теперь не выкрутишься!.. Я презираю тебя, коварный шакал! Жирный ишак!.. На твоей совести гибель всего отряда! Ты предал товарищей, как потом предал и гайдуков! Ты выкрал меня, сестру мою…

– Сафар-бей! – перебил Гамид. – Одумайся! Ты пожалеешь, что посмел сказать мне столь неучтивые слова! Да простит Аллах тебя, несчастный!.. Припомни сам – не я ли относился к тебе, как к сыну! Ты учился в привилегированном военном училище, служишь в янычарском корпусе, стал бюлюк-пашой!.. Разве мог тебе дать все это твой отец-разбойник?.. Нет! Все это дал тебе я! А твоя сестра Адике… Если бы я был таким негодяем, как ты меня считаешь, то сделал бы ее своей женой или наложницей… Но я этого не сделал. Она воспитывалась вместе с моей дочерью, и я считал ее за родную… А тебе открыт путь к наивысшим должностям в государстве! Ты можешь стать пашой! Мало того, – даже бейлер-беем!.. Кто для тебя Младен и Анка? Неужели ты хотел бы возвратиться к ним и разделить их судьбу – судьбу людей, объявленных вне закона?.. Лучше совсем не знать таких родителей! Подумай: тысячи янычар, твоих побратимов по оружию, не знают своих родных и прекрасно обходятся без них. Образумься, Сафар-бей! Я спас тебя и дал тебе будущее!

Гамид замолчал, подошел к окну и сделал вид, что вытирает слезы.

Сафар-бей изменился в лице. Аллах экбер! Гамид словно читал его мысли!.. Разве не сам он отказался признать Младена и Анку своими родителями, оттолкнул их от себя? Он занимает очень высокий для его лет пост в янычарских войсках и надеется еще на повышение. Он мусульманин, наконец. Так чего же он хочет от Гамида? Зачем придирается к нему? Нет, он ничего не хочет… Просто ему стали противны толстая рожа Гамида и его лживые глаза. Он не может, не хочет находиться с ним под одной крышей! Нет, нет, прочь отсюда! Прочь с его глаз!

– Спасибо, Гамид, – с иронией произнес Сафар-бей. – Но после того как я узнал о твоем мерзком злодеянии в ущелье Белых скал и в Чернаводском стане, мне противно видеть тебя, говорить с тобой… Окажи мне услугу – позови лекаря Захариади. Я хочу немедленно перебраться из этого дома. Пожалуйста, протяни руку – позвони!

– Сафар-бей…

– Нет, нет, оставь пустые слова! Я сейчас же перейду к себе… А ты, если имеешь хоть каплю совести, немедленно со своим отрядом выступишь из Сливена… Чтобы глаза не мозолил мне! О давнем твоем грехе, о преступлении против наших войск и Якуба-аги, я буду молчать. А ты забудешь навсегда о нашем сегодняшнем разговоре… Звони!

Гамид подумал минуту, потом молча подошел к дверям и дернул за красный шелковый шнур. За стеною послышался хриплый протяжный трезвон.

1

Две недели вереница закованных в кандалы невольников, пополнявшаяся в каждом встречном городке и селе, шла по извилистой пыльной, а чаще каменистой дороге на Стамбул. Она разрослась настолько, что казалось, ползет чудовищная серая змея, голова которой уже поднялась на высокую гору, а хвост еще далеко в ущелье, внизу.

Арсен старался держаться в голове колонны. Впереди идти легче: задние пристраивают шаг по тебе, первым напьешься из невзбаламученного ручья свежей воды, не глотаешь взбитую тысячами ног дорожную пыль.

Он пытливо приглядывался к своим спутникам. Почерневшие, худые, изнуренные голодом и пытками, брели они, повесив головы, с трудом переставляя сбитые до крови ноги. Здесь были болгары, сербы, поляки, волохи, украинцы, венгры, хорваты, немцы, албанцы… Одних захватили на войне, других купили на невольничьих рынках или забрали из тюрем. С разных концов необъятного света жестокая судьба собрала их вместе и бросила под ноги страшному молоху – Османской Порте, которая, как паук, высасывала из них все силы, а потом безжалостно уничтожала.

Ослабевшие и раненые не выдерживали дороги: падали, обессиленные, к ногам конвоиров, и те добивали их боздуганами. Трупы оттаскивали в лес на поживу хищникам или сбрасывали со скал в пропасти.

На седьмой день им встретились первые отряды султанского войска.

Пленников согнали с дороги. Мимо них двигались пешие и конные воины, сверкая оружием, в трепещущих на ветру разноцветных одеяниях. Разнаряженные аги горячили вороных и белоснежных коней. Ревели запряженные в тяжелые арбы круторогие буйволы, важно раскачивались невиданные на севере двугорбые верблюды, нагруженные огромными тюками.

«Началось! – подумал Арсен. – Сколько же их прется на нашу землю? Сколько смертей, слез и несчастья несут с собою!.. И знают ли там, на Украине, о беде, которая вскоре черным смерчем пронесется по бескрайним степям?..»

Он сидел у края дороги и внимательно присматривался к воинам, определяя их возраст, считал отряды и количество людей в каждом из них. Разглядывал оружие, снаряжение, невольно сравнивая с оружием и снаряжением запорожцев, левобережных казаков гетмана Самойловича и московских стрельцов. Получалось, что у турок больше холодного оружия – сабель, ятаганов, копий, боздуганов. Кроме того, каждый всадник имел притороченный к седлу аркан, чтобы ловить ясырь. Зато огнестрельного оружия было меньше, и оно было разномастное: янычарки, венецианские аркебузы и русские пищали, польские фитильные мушкеты с подставками, запорожские гаковницы[109], разнокалиберные пистолеты. Отряд акынджиев[110], на поджарых быстрых конях, был вооружен только саблями и луками.

Когда войско исчезло вдали, конвоиры вновь выгнали невольников на дорогу нагайками, нещадно стегая тех, кто отставал. Опять раздались стоны, загремели кандалы…

Наконец показался Стамбул. Огромный город вздыбился на крутых холмах тонкими шпилями минаретов, куполами каких-то неведомых каменных построек. Справа голубело спокойное Мраморное море, слева блестел под солнцем узкий залив – Золотой Рог.

Через город невольников не повели – голову колонны направили в обход, к пристани. Там их загнали в огороженный высоким каменным забором огромный тюремный двор, выстроили и передали какому-то сонному аге. Когда строй замер, ага медленно обошел его, пересчитал всех, потом объявил хриплым голосом:

– Отныне вы рабы нашего наияснейшего падишаха. За непослушание – плети! За побег – смерть!.. Кто лучше работает, будет получать еду дважды в день. А кто хуже – только раз!.. Казакам, если такие есть, выйти на пять шагов вперед!

Человек двадцать вышли из строя. Немного поколебавшись, вышел и Арсен. Вопросительно взглянул на агу. Для чего это ему казаки понадобились?

– Вы пойдете со мной, – сказал ага. – Остальные могут разойтись…

Строй распался. Люди разбрелись по рыжим холмам, усеянным землянками, как кротовыми норами.

Казаки побрели за агой и вскоре оказались у входа в темное заплесневевшее подземелье, откуда на них пахнуло застоявшимся вонючим воздухом и испарениями нечистот. Арсен невольно отшатнулся, но сильный тумак в спину заставил его ускорить шаг.

В подземелье было полно людей. Одни лежали на грязном земляном полу, другие сидели вдоль стен, третьи толпились у решетчатых дверей, где воздух был чуть посвежее. Оборванные, обросшие, как дикие звери, они скорее походили на привидения, чем на живых людей. На всех – железные кандалы. У некоторых на лбу или щеке выжжена тамга[111].

Загремели двери, звякнул засов.

Новичков окружили узники-старожилы. Каждому хотелось узнать, что там на воле, дома, на Украине. Арсена обнял какой-то заросший бородатый человек, прижал к груди:

– Неужели ты, дружище?

Арсен с удивлением глянул на незнакомца. Откуда его здесь знают? Неужели кто из запорожцев?

Вдруг на лицо бородача, на копну пшеничных волос упал свет. В улыбке блеснули белые зубы и большие голубые глаза.

– Роман Воинов! Донской казак! – обрадовался Арсен. – Вот так встреча!

Они обнялись, поцеловались. Даже забыли про кандалы, сжимавшие руки и ноги.

Вопросам не было конца. Как ни коротка была встреча в Кафе, она навеки сблизила двух казаков – запорожца и дончака. Доброе слово и доброе дело никогда не забываются!

– Ну а с тобой что произошло? – спросил Арсен, коротко рассказав о своих мытарствах.

– У меня все вышло проще. Но не легче, – с грустью ответил Роман. – Привезли в Стамбул, продали на галеру. Плавал по Черному морю, по Белому[112]…

Они переночевали, согнувшись в углу. Было очень душно от множества грязных, давно не мытых тел. Жутко от громких вскриков и стонов больных…

Утром казаков под сильной охраной повели в Едикуле. Худую славу имел этот старинный замок, превращенный в тюрьму. Его сумрачные каменные стены скрывали множество тайн. Здесь, в каменных мешках, мучились болгарские и сербские повстанцы, вожаки крестьянских бунтов, участники заговоров против султанов и сами султаны, сброшенные с престола удачливыми соперниками.

Казаков завели на широкий двор, где уже собралось много невольников, остановили перед мрачным домом с высоким каменным крыльцом и обитыми кованым железом дверями.

Встревоженный гомон многих сотен людей стоял над рядами. Слышались отдельные голоса:

– Что с нами сделают? Бросят в подземелье?

– А ты думаешь, галушками накормят?

– Вон и виселица с крюком. Не тут ли подцепили за ребро Байду?

– Как нас подвесят, тогда и узнаем.

– Всех не подвесят: крюков не хватит!

– Тише! Тише! Выходят!

Двери распахнулись. На широкое каменное крыльцо вышла гурьба людей. Посредине остановился казацкий старшина в черном жупане, с саблей на боку. На голове – горностаевая шапка с двумя цветастыми павлиньими перьями и камнем-самоцветом… Он был очень бледен и смотрел прямо на строй невольников, не поворачивая головы. Маленькие черные глаза неподвижно сидели под набрякшими красными воспаленными веками. Позади него стояло несколько старшин, казаков и янычаров. Из-за их плеч выглядывал понурый православный поп. К старшине в черном жупане подошел седоусый невзрачный человечек.

Невольники заволновались. Казаки в Стамбуле? Может, кош прислал депутацию, чтобы выкупить их? Такое иногда бывало…

Арсен с силой сжал руку Роману, почувствовал, как и у того напряглись мышцы. Неужели сейчас придет конец их страданиям?

Седоусый выступил вперед.

– Братья казаки! – Голос его звучал приглушенно. – Братья невольники! Люди православные! Мне тяжело смотреть на вас, на ваши кандалы, на ваши муки, ибо и сам я недавно был невольником. Но все в руке Божьей – и вот я сегодня свободен и при оружии! И для вас, братья, есть путь к свободе, путь на родину. Только будьте благоразумны!

Арсен не верил ни глазам своим, ни ушам: Многогрешный! Откуда он здесь взялся? Как попал в Стамбул?.. Да, это, без всяких сомнений, он! Немного раздобрел, побрился, отпустил длинные седые усы. Во взгляде и движениях появилась самоуверенность, напыщенная важность.

– Гм, куда это он гнет? – произнес высокий пожилой невольник впереди.

– Тише, Грива! Послушаем! – загудели вокруг.

Многогрешный умолк на минуту, словно давая слушателям время на размышление, а потом повысил голос:

– Братья, настал великий час! Султан Магомет Четвертый выступает походом на Украину, чтобы освободить ее… С ним выступает и наш славный, богоданный гетман Юрий Гедеон Венжик Хмельницкий, нареченный ныне князем, – и Многогрешный низко поклонился старшине в черном жупане. А поднявшись, продолжил: – Султан дарует казакам-невольникам великую милость: кто вступит в войско ясновельможного гетмана, тот сразу же станет вольным, а на Украине будет пожалован землею, скотом и деньгами!

– Эй, выродок, сукин сын! – снова закричал невольник Грива. – На что ты нас подбиваешь, окаянная душа? Откуда тут взяться Юрасю Хмельниченко?

По рядам прокатился глухой ропот.

Многогрешный помолчал в недоумении, потом поднял руку, призывая к тишине:

– Зачем горячиться, братья! Я не обманываю вас!.. Гетман Юрий Хмельницкий вот перед вами! Как и всем нам, ему тоже довелось не один год провести в неволе, испить горькую чашу… Но это все – позади! Сейчас фортуна повернулась к нему лицом, и он возглавил войско, которое вместе с непобедимыми полками падишаха вызволит нашу землю!..

Старшина в черном жупане шагнул вперед, снял шапку и слегка поклонился.

– Братья! – воззвал он громко. – Я вправду Юрий Хмельницкий! Среди вас наверняка есть те, кто помнит меня с давних лет. Они могут подтвердить, что я не самозванец, а сын гетмана Богдана и сам гетман… Я призываю вас, братья, стать под мой бунчук, под мои хоругви! Султан Магомет поможет мне вернуть мою вотчину – село Субботов и славный город Чигирин, а также всю Украину!

Он еще раз чуть склонил голову и отступил назад.

Над рядами невольников прошелестело:

– Да, да – это он! Это он! Сам Юрий Хмельницкий!

Повеселевший Многогрешный, радостно блеснув глазами, обвел взглядом заколыхавшуюся толпу, которая приглушенно загомонила, удивленная появлением гетмана, и заговорил более уверенно:

– Братья, прочь сомнения! Вы избавитесь от кандалов, от каторги! Станете свободными людьми и получите оружие, как и я! Нечего долго раздумывать, такого счастливого случая больше не будет… Я тоже был невольником, а теперь, как видите, вольный казак! Вы немедленно получите одежду, оружие, а через месяц-другой будете на родине!.. Ну, кто желает – выходите вперед! С вас тут же собьют кандалы! Смелее, братья!

Многогрешный выжидательно поглядывал желтоватыми глазками на строй. Невольники тоже молчали. Но вот с левого крыла вышел вперед худой измученный невольник. Звеня тяжелыми кандалами, подошел к крыльцу, повернулся лицом к строю, поклонился, сказал глухо, давясь словами:

– Простите меня, братцы, и не кляните! – и опустил чубатую седую голову.

– Заклечаный, что ты делаешь? – крикнул кто-то.

– Сил нет больше терпеть, братцы, – ответил Заклечаный, не поднимая головы. Потом повернулся к крыльцу, поклонился: – Я согласен служить тебе, пан гетман!

Тот взмахнул рукой. Из-за крыльца вышли кузнецы с переносной наковальней, молотом и зубилом. Здесь же сбили с ног и рук Заклечаного кандалы.

Весело улыбаясь, Многогрешный выкрикнул:

– Начало положено! Кто еще? Живее, друзья!

Вышел еще один – низенький бледный парень, почти подросток. Молча поклонился, протянул кузнецу закованные руки. С них на землю упали густые капли крови. Юноша шатался от измождения. Сквозь грязные дырявые лохмотья просвечивало худое серое тело, выпирали острые ключицы.

Арсена трясло как в лихорадке. Да что ж это творится? Этак один за другим выйдут все? Кому они верят – Многогрешному? Турецким пашам? Султану? Своим злейшим врагам! Или этому ничтожеству – предателю Юрасю?

Он оттолкнул Романа и Гриву, стоявших впереди, вышел из ряда. Удивленный и возмущенный Воинов схватил его за рукав:

– Ты, часом, не спятил, Арсен?

Но тот вырвался и быстро пошел к крыльцу.

Многогрешный, не узнав казака, обрадовался. Его морщинистое лицо расплылось в улыбке, даже порозовело.

– Вот видите! – крикнул он. – Есть среди вас немало разумных людей!

– Есть, потурнак проклятый! – громко сказал, подходя, Арсен. – Не все здесь изменники, как ты со своим гетманом и его прихвостнями! – Он указал пальцем на тех, кто стоял на крыльце, а потом повернулся к невольникам: – Братья! Казаки! Я знаю этого иуду Многогрешного! Был вместе с ним в неволе на берегах Кызыл-Ирмака. Кому вы верите? Предателю, погубившему многих наших людей? Отступнику, который забыл веру и народ свой?.. Спросите его, как он здесь очутился? Продал нас, собака, чтобы спасти свою шкуру!.. Родина проклянет того, кто вместе с янычарами поднимет на нее руку!

– Арсен, берегись! – раздался чей-то зычный знакомый голос.

Арсен живо обернулся. Желтые глаза Многогрешного источали бешенство. Нижняя челюсть тряслась как в лихорадке.

– Проп-пад-ди, соб-бака! – прохрипел он, выхватывая саблю.

Арсен скорее инстинктивно, чем намеренно, поднял над головой, защищаясь от удара, скованные руки.

Сабля со скрежетом скользнула по цепи и переломилась надвое. Многогрешный с удивлением и злобой глянул на оставшийся в руке обломок. Какой-то казачок, стоявший сзади, выхватил и подал ему свою саблю. Но в это время ряды невольников дрогнули. Многие сотни людей с криком ринулись вперед, к крыльцу. Зловещие выкрики, топот ног, звон кандалов – все слилось в один грозный рев…

Чьи-то сильные руки схватили Арсена, потащили в середину толпы. А над самым ухом прогудело:

– Арсен! Брат! Встретил-таки тебя, холера ясная! Ховайся скорей среди людей!

Удивленный Звенигора почувствовал на своей щеке жесткие усы пана Спыхальского, который изо всех сил тянул его в самую гущу толпы.

А разъяренные невольники рвались к предателям, потрясая заржавленными кандалами. Со всех сторон тянулись страшные скрюченные руки, стремясь вцепиться в горло по-турнакам.

Испуганный Юрий Хмельницкий и его свита подались назад.

– Стража!.. – заверещал Многогрешный, прячась за спину здорового горбоносого турка.

Янычары загородили собою двери, выставили острые харбы[113].

– Дур! Вургун! Стой! Назад, поганые свиньи!

Стража оттеснила невольников. Янычары били людей копьями, плоской стороной сабель, сгоняя на середину двора.

Звенигора и Спыхальский, держась за руки, чтобы не потерять друг друга в этом ожесточенном круговороте, медленно продвигались туда, где над головами высилась пшеничная копна волос Романа Воинова.

– На каторги всех! – закричал позади какой-то ага. – Приковать к веслам!

Ворота распахнулись. Поднимая пыль сотнями ног, вереница невольников поползла назад к морю.

2

Когда наконец Спыхальский, страстный любитель разных историй и новостей, удовлетворил свое любопытство, выслушав подробный рассказ Арсена обо всем, что с ним случилось после того, когда они расстались в камышах, у Бургаса, запорожец, в свою очередь, спросил:

– Ну, а ты, пан Мартын, как оказался здесь?

– Среди казаков?.. Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых, проше пана… И я не ошибся, как видишь…

– Да нет, как в руки к туркам попал?

Спыхальский захлопал глазами и смутился:

– О, то длуга история…

– А если коротко?

– Проше пана… Меня схватила прибрежная турецкая стража, сто чертей ей в печенку! Сразу после вашего ухода. Только я постелил в лодке хорошенькую постель из сухого камыша и травы, прилег и…

– И задремал? – улыбнулся Арсен, зная о слабости товарища. – Ах, пан Мартын, пан Мартын!

Спыхальский смутился еще больше:

– Да, проше пана, задремал… Просыпаюсь вдруг от неучтивого пинка в бок. Смотрю – стоят надо мной два турка, хлопают черными глазами да еще и хохочут, треклятые! Ну, я вскочил и, не долго думая, двинул едного в морду, а другого в брюхо! Сразу прекратили смех, проше пана! Как онемели разом! «Что тут делать? – подумал я сразу. – Беги, пан Мартын, до лясу!» Выскочил я из лодки на берег – да в камыши! Но там налетели на меня еще двое, повалили на землю и начали стегать нагайками, как быдло какое-то, пся крев! А потом накинулись все четверо, связали – и, проше пана, в холодную. Ну, а оттуда сюда. Вот так.

– Печальные истории произошли с нами… – задумчиво произнес Арсен. – Очень печальные. Как рвались на волю, скольких опасностей избежали, какие бедствия вынесли – и на тебе: снова в неволе! Да еще в какой – на каторгах… Одно утешение, други, мы снова вместе.

Рано утром, с первыми лучами солнца, тяжелая, но быстроходная галера «Черный дракон», имевшая по три ряда весел на каждом борту, мягко отчалила от каменного причала стамбульского военного порта.

Глухо, с расстановкой загудел на нижней палубе барабан – бум-бум, бум-бум! В такт этим ударам одновременно поднимались и опускались по обе стороны судна крепкие длинные весла. Плескалась за бортом голубая вода, искрилась мириадами серебристых брызг. Утренняя прохлада вместе с благоуханием зеленых садов, густо укрывавших берега Босфора, и запахами огромного города врывалась в тесные, затхлые помещения пайзенов – невольников-гребцов.

Арсену удалось сесть на одной скамье с Романом и Спыхальским в носовой части судна.

Вчера, попав на «Черный дракон», они с другими невольниками загружали трюм бочками с порохом, пушками, самопалами, копьями, ятаганами, пшеном, вяленой и соленой рыбой. Поздно ночью, когда работу закончили, их посадили за весла. Обычно на галерах каждую тройку гребцов приковывали к брусу, на котором крепились железные уключины. Но здесь – то ли из-за недостатка времени, то ли по каким-то другим причинам – их просто связали одной длинной цепью, наглухо прикрепленной на корме к толстой дубовой стене, а в носовой части замыкавшейся тяжелым винтовым замком. Цепь, протянутая между закованными ногами невольников, извивалась подобно черной толстой змее и не давала шагнуть от скамьи более двух шагов.

По узкому проходу, вдоль скамей, прохаживался надсмотрщик с плетью в руке. А в темном закутке под лестницей, возле кадки с водой, дремал старый, не годный для тяжелой работы пайзен. Его обязанностью было подавать гребцам воду и пищу.

Скрипели от большого напряжения в разбитых гнездах уключины, ритмично всплескивали за бортом блестящие весла. Тихо гомонили, перекидываясь словами, невольники.

Арсен молча присматривался к новой, непривычной обстановке. Говорить не хотелось. Товарищи тоже молчали. Крепко стиснув зубы, изо всех сил тянули все трое тяжеленное весло. Потом опускали толстую рукоять вниз и быстро выпрямляли руки вперед, наклоняя туловища до передней скамьи. А затем выпрямлялись и снова тянули весло на себя. Вперед – назад, вперед – назад!..

Непрерывно гудит, отбивая такт, барабан, позванивают кандалы, тяжело дышат потные люди.

Корабль быстро мчится мимо крутых берегов Босфора, чужих и неприветливых, все дальше и дальше на север, на широкие просторы Черного моря. Попутный южный ветер и сила многих десятков мускулистых рук упорно толкают его все вперед и вперед.

Но еще быстрее, обгоняя корабль, несется свободная, без оков мысль. Она как ветер! На нее не набросишь ярмо, ее не закуешь в кандалы!..

Перед глазами Арсена всплывает печальное, до боли милое личико Златки. Вспоминается, как она кинулась к нему на грудь, когда они расставались после бегства из Сливена. Он спешил в Чернаводу, чтобы предупредить воеводу Младена об опасности, а Златка с Якубом и Драганом должны были пробираться дальше, в непроходимые места Планины. Девушка тогда ничего не сказала. Только молча кинулась к нему, прижалась щекой к его колючей небритой щеке, и Арсен почувствовал на губах солоноватый привкус девичьих слез. Это она плакала от счастья и от горя одновременно.

«Златка, где-то ты теперь? Встретимся ли мы еще? Или наши пути навек разошлись?» – шептал он в полузабытье.

Потом мысль перенеслась на Украину, в тихий зеленый уголок над серебристой Сулой. Из туманной дали, как во сне, появились поблекшие скорбные глаза матери. Одни глаза! Ему хотелось увидеть все лицо, но полностью представить его никак не мог. Только глаза, выплаканные, грустные, ожили перед ним в голубой мгле, через степи и моря, горы и долины смотрели на него, заглядывали ему в душу, словно спрашивали: «Где же ты, сынок? Как ты там, в чужих, дальних странах? На каких дорогах тебя высматривать, каких пташек расспрашивать о тебе, сынок?»

Ему, как тисками, сдавило сердце. Открыл глаза, тряхнул головой. Видение исчезло. Опять стал слышен скрип давно не смазываемых уключин, бряцанье ржавых цепей на ногах и руках. Раздался пронзительный свист плети, и кто-то громко вскрикнул.

Потом снова наступила тишина. И мысли понеслись дальше…

Вот послышался гомон Сечи. Всплыли в памяти крепкие фигуры Метелицы, Секача и Товкача. Промелькнуло среди толпы сморщенное коричневое лицо деда Шевчика… И вдруг появился и сам кошевой Иван Сирко. Он был суров и молчалив. Проницательный взгляд его серо-стальных глаз тревожил душу казака, волновал невысказанным вопросом: «Где же ты, казаче? Что с тобой случилось? Почему не подаешь вести?»

«Как же не подаю? – екнуло сердце. – Разве не добрались на родину выкупленные у спахии деды? С ними передавал же – ждите нашествия с юга!.. Разве не добрался до Сечи посланец Младена с известием о походе визиря Ибрагима-паши? Как же, батько? И передавал и предупреждал! Готовьтесь! Набивайте гаковницы и мушкеты, седлайте вороных коней! Пусть неусыпно сторожат дозоры на границах в степи и не замедлят поджечь бочку со смолой – всему казачеству ведомый знак, что в поле появился враг. Вот только сам я не смогу вовремя прибыть в Запорожье и передать тебе, батько кошевой, все, что видел и слышал здесь… Да и прибуду ли вообще?»

Шумит впереди открытое море, рассеивая тяжелые невольничьи думы, которые наплывают, как тучи. Свежеет ветер – гудит в снастях корабля и мчится, не встречая преграды, вдаль, вздымая на волнах белые гребешки бурунов.

Неужели проплыли Босфор?

Да. Уже море. И «Черный дракон», выйдя на широкие синие просторы, меняет направление и плывет прямо на север.