Подземелье

Пролог

Пространство и время пронизаны множеством связей. Нет ни одного живого существа или предмета, которые не имели бы в своем существовании неких ниточек, связывающих его с другими объектами, порой совершенно чуждыми ему и его настоящей жизни. Но что стоит это настоящее без тянущихся вглубь прошлого, в стороны и в будущее невидимых связей, тысяч каналов, которые собирают мир в единое целое. Если графически представить любое существо, то оно окажется похожим на муху, запутавшуюся в паутине. А если пойти дальше и изобразить мир – то он окажется коконом, прошитым бесконечными нитями, коконом, созданным из них. Вселенная – единый пульсирующий организм, где каждая клетка существо, обладающее собственной памятью и волей, ежесекундно получающее свой опыт из жизни других, таких же клеток, чья информационная целостность, постоянно нарушается притоком знаний и умений извне по бесчисленному количеству каналов. Чаще всего это существо даже не догадывается об истинном источнике той или иной мысли, приписывая неожиданно обретенное знание лишь своему интеллекту и хитроумию. Я знаю, что вы мне на это ответите. «Банально», – скажет эстет. «Банально, – отвечу я, – как и все естественное. Потому что не требует, будучи естественным, долгих философских рассуждений и безудержного полета мысли, чаще всего бесплодного и формального». Нет, господа, я не намерен смаковать лишь словесные находки и каламбуры, я не эстет. «Тяжело написано, и скучно читать», – скажет обыватель. «Что ж, не читай, – отвечу я, – как говорил один бард «как дышится, так и пишется». Я дышу в таком ритме, и синхронизировать свое дыхание с вашим не намерен». История, которую я хочу рассказать, произошла в действительности, хотя, возможно, что те, кто пережил ее, запомнили эти события иначе. Возможно, способность нашего сознания стирать из памяти ужасное и необъяснимое, сыграла с ними свою шутку. Но я утверждаю, что все было именно так. Я видел это, и могу ответить за каждое слово, представленное вашему вниманию.

В тот день, я неожиданно для себя забрел в парк. Может быть, усталость последних дней заставила меня свернуть с пыльных улиц на эту, покрытую зеленой травой лужайку, затененную парой десятков деревьев и кустов. Я неудобно пристроился на жесткой скамейке посреди пустынного в этот час парка. Солнце планомерно сжигало редкие деревья. Стволы их странным образом были наклонены в одну сторону, словно они росли и мужали под вечным ветром, раз и навсегда выбравшем для себя единственное направление. Но воздух стыл в недвижности, и это замороженное движение деревьев казалось насмешкой над чаяниями измученной зноем земли. Достав блокнот, я в который раз пытался записать некий поэтический призрак – одну только фразу, которая мучила меня уже в течение нескольких дней и ночей. Но слова опять выходили плоскими и бесцветными, и их черно-белый рисунок неприятно поражал меня. Это был один из периодов творческого бессилия, которые преследовали меня на протяжении всей сознательной жизни. Я перечитывал написанное, и морщился от отвращения к самому себе. Только несколько минут назад, когда я шел вдоль набережной, мне вдруг показалось, что неожиданные мысли достойны того, чтобы быть запечатленными на бумаге. Но чуда не произошло. «Какая галиматья, – подумал я. – Почему это такие красивые и возвышенные мысли на бумаге становятся плоскими как блин? Не иначе, как есть в этом какая-то тайна…»

И вдруг застыдился, скомкал листок и бросил его в урну, словно кто-то невидимый мог появиться за спиной и прочитать это. Но вокруг никого не было, если не считать нескольких кошек, греющихся на дорожке, да семейной пары ворон, заворожено глядящих на колпачок шариковой ручки, поймавшей луч солнца. Я ухмыльнулся и призывно помахал им орудием нелегкого писательского труда. Вороны словно загипнотизированные такой неземной красотой, сделали несколько коротких шагов к скамейке и снова выжидающе замерли. – Вот-вот, – сказал я им, охваченный каким-то ожесточением, – Блеск, антураж.… А умные мысли вам не по вкусу. Ну, нет у меня легкости. И вообще, я ленив, чудовищно ленив. Так, что от меня «сериалов» не дождетесь! Вороны сделали вид, что не понимают о чем речь, а может, и вправду не понимали. А я вдруг увидел себя со стороны, изливающим желчь на ни в чем неповинных птиц, словно злобный святой Франциск. То есть сам Франциск злобным не был, просто я почувствовал себя его антиподом. Не нравилось мне все, написанное мной в последнее время. Не нравилось и все тут. Словно бы искра божья исчезла.

Я знал, что за желчными рассуждениями притаилась обида на жизнь. «Отвращение ко всему сущему», – заворожено бормотал я. Отвращение ко всему сущему. Слова напоминали молитву. И никакие разглагольствования об объективности, правдивости, законах не могли затереть эту единственную правду, которая держала меня за руку, не давая излить на бумагу накопившиеся впечатления. Так как эти впечатления вызывали отвращение. Это было предчувствием надвигающейся депрессии. То, что всегда вызывало у меня приступ паники и отчаяния, потому что именно в такие моменты я точно осознавал свое бессилие и никчемность, радужные перспективы гасли, и я знал, что впереди только безрадостное существование меня усредненного, меня бездарного. И как следствие этого состояния я увидел, что свет в глазах меркнет и действительность темнеет, словно усыпанная пеплом. Я зажмурил глаза, пытаясь отодвинуть начинающийся приступ моральной тошноты, но когда вновь взглянул на парк – понял, что тени от деревьев и вправду стали прозрачнее. К тому же кошки нервно скрывались в кустах, противно крича и поглядывая на небо. Снялись и упорхнули вороны. Какая-то струна в мозгу вдруг завибрировала созвучно возникшему мистическому духу в природе. Словно перед грозой. Но, скажите на милость, какие грозы в Израиле в середине лета? Я вслед за кошками поднял глаза к небу и увидел, что солнце превратилось в узкий слепящий серп. Это было солнечное затмение, о котором писали в газетах, и которого я сам ждал, да позабыл. Всего-навсего затмение.…

А вот и зрители. Я не заметил, как парк стал наполняться любопытствующими. Они стояли там и сям под деревьями, сидели на скамейках, одинаково подняв лица к небу. Этакая напряженная постановка спины и шеи, словно стоит чуть-чуть расслабиться, и захватывающее зрелище исчезнет вовсе. Их лица казались плоскими в стертом свете, разрезанными черными полосками специальных очков. И что было самым странным – крикливый средиземноморский народ казался в эти мгновения на редкость молчаливым, даже переполнявшие их чувства, они выражали шепотом. Или мне, погруженному в свои мысли только так казалось?

Вокруг быстро темнело. Неправдоподобно быстро. И хотя в любое другое время я бы с радостью смотрел и смотрел на необычайно мрачное и красивое явление, в этот раз состояние природы и моей души звучали в унисон, и от этого становилось еще тяжелее. Я бы назвал это «моим персональным концом света». Поэтому я поторопился уйти. Хотя знал, что затмение не ограничивается лишь пределами парка. У самого выхода я почти столкнулся с молодой парой. Они были без очков и рассматривали солнце через матовый пластиковый кружок. Глаза мои на мгновение задержались на тощем мужчине, скользнули по невысокой невыразительной женщине. Подумалось, что это, скорее всего русские. Много русских в Тель-Авиве. Вот тогда меня впервые и посетило это странное чувство, словно кто-то вдруг дернул за ниточку, привязанную где-то в районе сердца. Тогда я еще не знал, что так о себе дает знать тот самый канал, связующий нас с кем-то или чем-то.

1

– Ищите, ищите, – говорил Вайнтрауб, глядя куда-то поверх моей головы. – Прошли те времена, когда редактор направлял на задание. Наша газета, сами понимаете, рассчитана на тех, кто еще не выучил иврит и вынужден читать по-русски. Стало быть, наши читатели пенсионеры и новоприбывшие репатрианты. Горяченькое мы берем из местной прессы. Смягчаем, конечно... И вам не следует пугать их всякими парадами секс-меньшинств или игорными домами.

– Парады и в окно можно увидеть, – ядовито заметил я, – И где эти толпы перепуганных пенсионеров? Они вам злобные отзывы пишут на здешние нравы?

– В том-то и дело, что не пишут. На ваш материал о голубом борделе не было ни одного отзыва. Мы и опубликовали его только потому, что мастерски был написан. Ну, к чему это искусство ради искусства? Вы мне так напишите о наболевшем… Вам же дали рубрику в женском журнале, – с нажимом произнес он. – Вот и пишите. Редактор довольна, Все хвалят. О чем еще мечтать? Каждый месяц – огромный материал на разворот с картинками, а то и больше разворота… Да многие о таком лишь мечтают!

Вайнтрауб сладострастно почмокал губами в бороду, и я понял, что хочу его убить. С плохо сдерживаемой злостью в голосе я сказал:

– Не желаю больше писать о моде. Я в ней не разбираюсь. Где я, а где мода? Восемь материалов о туфлях и белье. Достаточно, не желаю! Могу и вовсе не писать. В штат вы меня не берете. Я лучше книгу писать стану и проживу без вашей газеты. Сто шекелей в месяц за разворот. И никакого удовлетворения. Мне жаль моего времени. Ах, как жаль! К черту!

Я чувствовал, что еще минута и взорвусь, лопну от злости. Должно быть, он это заметил, потому что вдруг сказал примирительно:

– Ну-ну, бог с вами. Не кипятитесь. Сделайте-ка несколько материалов о ночных клубах. Всякие тематические дискотеки, любительские клубы. А если проникните куда-нибудь, о чем русские понятия не имеют – буду только рад. Развлеките молодежь. Но, – он угрожающе поднял палец, – ничего оскорбительного или неприличного. Держитесь в рамках.

Четыре года я мыкался по редакциям немногочисленных русских газет. Это можно было назвать просто – «бермудский треугольник», потому что вариантов было всего три. Реальных три. И был еще один – собственное издание. Но для этого у меня не было ни средств, ни связей. И поэтому, я преисполненный радужных надежд, стремился осчастливить то, что уже существовало. Но моему появлению никто не радовался. Смотрели сквозь меня стеклянными глазами и говорили, что в корреспондентах не нуждаются. Материалы мои планомерно отклонялись, и, в конце концов, я приобрел устойчивый комплекс неполноценности. Я уже был совершенно уверен в своем непрофессионализме, когда вдруг взглянул на ситуацию с другой стороны. Я понял, что каждую отдельно взятую газету или приложение делает один человек – он же редактор. Других работников кроме корректоров и технического персонала больше нет. Только редактора. Материалы либо переводятся с иврита, либо сдираются из Интернета. И только малая часть текстов, действительно, пишется именно этими редакторами. Внештатников почти нет. Чаще всего их просто заменяют «письмами читателей». А главная причина была в том, что кто успел приехать раньше и попасть в момент формирования издания, тот и получил вожделенное место. И я их не виню. Наверное, и я бы поступил точно так же. Не отдавать же свое детище первому встречному. Но и мне хотелось хоть чуть-чуть, хоть краем быть причастным к тому делу, которое я любил.

Сидя в узком как гроб кабинете главного, я уже не испытывал благоговейного трепета новичка. Поеживаясь от озноба, лениво скользил взглядом по беленым стенам с пришпиленными вырезками, по белой бороде похожего на деда Мороза Вайнтрауба, по прикрытому жалюзи окну. Ничего оскорбительного или неприличного. Держитесь в рамках. Присыпьте сахарной пудрой! Присыпьте!!! И, несмотря на то, что внутренний голос советовал мне уйти и не возвращаться, какое-то вредное желание удерживало. Желание доказать. А что доказать и кому? Этого я не знал, да и не разменивался на такие мелочи. Сколько раз это желание призрачного успеха заставляло меня снова и снова возвращаться в одну и ту же воду. Не испытывая ни малейшего энтузиазма, я, тем не менее, ответил:

– Да, попробую. Схожу, ну в порт, что ли.… На дискотеку…

– Вот и ладно, – воодушевился Вайнтрауб, – Жду через пару недель.

«Пару недель. Там, в другой жизни, мне бы сказали – «завтра к утру, а лучше – вчера». Умерла журналистика».

– Буду через две недели, – подтвердил я и вышел, еле волоча ночи.

2

Вот так, в первый же свой свободный вечер пятницы, я оказался в порту. Уже при входе, проходя пресловутый «фейсконтроль», меня охватило жуткое раздражение. Для тех, кто не знает, что это такое объясняю: охраннику, в чьи обязанности входит проверка тебя на наличие оружия или наркотиков, должно еще обязательно понравиться твое лицо. А как же иначе? В человеке все должно быть, прекрасно.… Судя по выражению его лица, я тянул всего лишь на «троечку». Он помялся, подумал, но, в конце концов, пропустил.

Я прошел по узкому коридору, задрапированному в черное с красной подсветкой. Этот карменообразный коридор пах тем неуловимым специфическим запахом, который витает в театральных гримерных. Навстречу мне тут же выскочила разряженная в блестки девица и угостила длинной конфетой из корзинки, которую прижимала к боку. Это было очень мило. Оглушенный шумом, почти задохнувшийся в дыму, заполняющем огромный мрачный ангар и с конфеткой в руке, я, должно быть, представлял нелепейшее зрелище. Но никто не обращал на меня внимания. Сотни людей изо всех слоев населения и всех возрастов прыгали и потели под неопределенное бумканье. Для меня любая музыка – мучение. Даже самая тихая и томная. Я не могу ее слушать больше пятнадцати минут. Вслед за большими дозами непременно приходит головная боль. Но этот агрессивный звук, этот стиль, именуемый «трансом» вселил в меня плотный и ширящийся комок ужаса. Толпа, подогретая алкоголем и «экстази», колышущаяся в едином ритме напоминала гигантский сгусток протоплазмы, изливающий общий пот и словно саваном прикрытый облаком испарений. Животный теплообмен происходил под навязчивый стук, гордо именуемый музыкой. То тут, то там всплывали отдельные лица, искаженные насильственной радостью. Раздавались ликующие вскрики при виде знакомых и яростные чмоки. Это расцеловывались вновь прибывшие. Ты не должен быть мрачен и замкнут. А если ты не желаешь целоваться – ступай к психологу. Он тебя «разомкнет».

Справа я увидел неподвижный оазис – бар с рядами бутылок. Я начал проталкиваться к нему, вожделея о передышке. Но меня постигло разочарование – сидячих мест не существовало. Это была изумительная находка устроителей, заставить людей провести на ногах всю ночь, не имея возможности опустить на стул свой усталый зад. Тогда я взял стакан холодного пива и прислонился спиной к стойке. Было уже, наверное, за полночь. Публика обогрелась сама и теперь самозабвенно обогревала помещение. Кондиционеры не справлялись с духотой. Меня неодолимо тянуло наружу, на волю. Но я знал, что там та же баня. Да и ничего интересного для газеты я пока не увидел.. И не надеялся увидеть. Все будет так же, пока не наступит рассвет, и зал не опустеет. Но и после этого тоже ничего не произойдет. Я уже характеризовал свой поход неудачным, а на лице стыла привычная маска скуки и отвращения. А потом я вдруг услышал высокий и кислый звук «уууу», которым юные неформалы выражают высшую степень восхищения. На меня это всегда действовало как удар хлыста по нервам и ввергало в пучину раздражения и ненависти. Нет, правда, завопите рядом это самое «уууу», и вы тут же получите в моем лице готовенького маньяка-убийцу. Я словно лошадь дернул головой и обернулся. Существо, только что издавшее отвратительный вопль оказалось уже не юным. Это был высокий, очень худой мужчина с обесцвеченными короткими волосами. Он извивался в танце с видимым наслаждением, комически размахивая тощими руками. Марионетка господа бога. Но он был мне знаком. Как ни странно… Музыка, наконец, заглохла.

Я вплотную занялся своим пивом, когда услышал рядом голоса. Говорили по-русски, что уже само по себе было странно. Дискотеки города четко делились по национальному признаку.

– Смотри, она натурально рыжая, настоящая рыжая, – с восторгом говорил мужской голос.

– Почему бы еврейке и не быть рыжей, – ответил усталый и раздраженный женский.

Я поднял глаза. Это был экстравагантный танцор с дамой. И тут я вдруг узнал его. Передо мной стояла давешняя пара из парка. Я узнал их, хотя мужчина перекрасил волосы. Дама же нисколько не изменилась. Они рассматривали рыжую барменшу. Я тоже скользнул по ней взглядом и подивился полыхающей копне волос и бледному, словно бескостному лицу. Рыжая и вправду была настоящая. Я невольно улыбнулся и заметил, что эти двое тоже дружелюбно смотрят на меня.

– Вы же наш? – осторожно спросила женщина.

Я заметил, что ее партнер слегка вздрогнул при слове «наш».

– Ваш, – подыграл я.

– Тогда мы вас отсюда забираем, – решительно произнесла она.

– Побудем еще, – настаивал мужчина, – скоро показ.

– Какой показ, – поинтересовался я.

– Модный, – ответил он гордо. – Я же модельер, мне надо видеть.

Я подумал, что мне тоже не мешало бы посмотреть. Вдруг получится хоть какой-то материал. Пробежав по кругу, я снова возвращался к моде. Даже здесь. Вот, что значит несчастливый рок. Однако жаль было бы потраченного времени и нервов. Придется остаться и хоть что-то выжать из этого вечера.

Показ был невыразительным. Манекенщицы, перебирая целлюлитными ногами, торопливо пробегали по грубо сколоченному «языку». И так же торопливо скрывались за деревянной дверью. Все это напоминало неотрепетированный любительский спектакль в клубе. Поэтому я вовсе не возражал, когда женщина, а ее звали хорошим еврейским именем Елена, подхватила меня под руку. Ее муж, названный не менее еврейским именем Александр, шел немного сзади. Он с тоской оглядывался на танцующих, и видимо страстно желал вернуться обратно, в этот ад. А я думал, сколько же Елен и Алексов в этой стране? По моим подсчетам число выходило просто чудовищное. Не проще ли просто присваивать порядковые номера и не морочить голову?

Мы шли по ночному Тель-Авиву. Здесь и там светились круглосуточные киоски и магазинчики, пустые в эту пору. Продавцы пользовались несколькими часами спокойствия, что бы к пяти утра, после закрытия дискотек принять голодную и жаждущую толпу гуляющих. Алекс забежал в один и выскочил с бутылкой джина «Черчхилл».

– Принцесса Диана погибла, – сообщил он деловито. – По CNN говорят… – И, не меняя интонации, добавил, – Ну что, к нам? Пообщаемся…

– А не поздно? – попробовал возразить я.

– Самое время, – усмехнулась Лена. – Шабат.

3

Простота нравов, присущая коренным жителям Израиля, оказала некоторое влияние и на более чопорных наших соотечественников. Знакомства происходят здесь легко, чтобы так же легко и закончиться. Радушное приглашение в гости вполне может оказаться всего лишь желанием заполнить свободный вечер, и ни в коем случае не предполагает последующей дружбы. Мало того, вам даже не следует думать, что вы вдруг оказались кому-то симпатичны или интересны. Все это я уже давно понял и прочувствовал, поэтому непринужденное приглашение распить бутылку джина прямо сейчас, а никак не позже, ничуть меня не удивило. Как не показалось и неуместным согласие, которое сразу же дал.

Я не буду вдаваться в описание жилья моих новых знакомых. Полупустая съемная квартира с белыми стенами знакома всем и каждому. Временное жилье репатрианта поражает не нищетой. Думаю, что такое определение неуместно. Скорее это сиюминутное пристанище бабочки, которая в следующую секунду взлетит, и, не оглядываясь, понесется к другому такому же месту, ко второму, к десятому. Так стоит ли вить здесь гнездышко, украшать его? Когда даже обычная уборка кажется ненужной и излишней. Именно таким и был этот дом. Было на чем сидеть, было за чем сидеть, но не было на чем задержаться взгляду, кроме, пожалуй, полки с книгами, на которой я заметил такие образчики литературы как «Дзинь, пин, мей» и «Жизнь Бенвенуто Челлини». Хотя больше всего, было, кажется, Стивена Кинга. Я вопросительно взглянул на хозяев.

– Это мои книги, – сказала Лена. – Самые любимые. На менее любимые нет денег. Да и возить это за собой тяжеловато. Остальное в электронном виде.

– Сколько? – тупо спросил я.

– Около тонны, – серьезно ответила она.

Я рассмеялся, и напряжение рассеялось. Алекс включил телевизор и полностью погрузился в детали гибели принцессы Дианы. Он не знал английского и поэтому постоянно отвлекался и требовал перевода бегущей строки, не желая понимать, что там пишется одно и то же. В тот вечер я был озабочен исключительно заказом Вайнтрауба, и готов был выжать материал из чего угодно, чтобы доказать свою состоятельность. Поэтому пара новых репатриантов (а приехали они меньше года назад) могла оказаться тем самым рациональным зерном на неунавоженной почве моих амбиций. Я рассматривал своих неожиданных знакомых, словно огромный торт, под слоем крема хранящий бог знает какие сюрпризы, и все не мог решить с какого именно бока куснуть. А они в простодушном неведении, какого хищника пустили в свой курятник, угощали меня салатом из авокадо и поили джином. И говорили совсем не на израильские темы. Ни слова о тяжелой работе или о деньгах. И о еде тоже не говорили, хотя я знал, что там, откуда они приехали, царил если не голод, то, во всяком случае, совсем не изобилие. Я знал, потому что сам уехал оттуда несколькими годами раньше.

– Ну вот, – пробормотал Алекс, – единственную стоящую принцессу угробили. Завтра весь мир проснется и начнет рыдать.

– Пьяная принцесса, погибшая в объятиях араба. – Сказала Лена. – Боюсь, что рыдать в этом случае нужно о чем-то другом.

– Твоя нелюбовь к женщинам доходит до абсурда, – раздраженно бросил Алекс. – Леди Ди была классной и это тебя раздражает.

Лена бросила на мужа неприязненный взгляд.

– Мне жалко королеву, – сказала она детским голосом, – Они будут ее мучить.

– Кто? – спросили мы хором.

– Те, кто будет ее обвинять.

– Тогда позволю себе задать еще вопрос. Кто будет обвинять? – осторожно допытывался я. – Ведь пока еще слова обвинения не было.

– Будут, будут, – с какой-то ожесточенной уверенностью твердила она. – Еще и революцию устроят.

Алекс смотрел на нее с возрастающей тревогой. Потом сделал вывод:

– Да ты, кажется, совсем окосела. Спать хочешь?

Но Лена спать не хотела, наоборот, она желала высказать нечто такое, что завтра уже не будет таким уж важным. А вот сегодня, сейчас это просто необходимо сказать.

– Вы ничего не понимаете, – быстро заговорила она. – Дело не в жалости и не в зависти. Многое будет меняться. Нам всем грозят жестокие испытания, а вы не хотите этого понимать. Я чувствую эту опасность. И не подумайте, что боюсь. Просто пытаюсь предупредить, но все равно знаю, что никто не будет меня слушать, а потом будет уже поздно.

– Господи, где мы, а где Англия?

– Это уже не про Англию. Я не о том. Я про нас. Здесь будет хуже, да и вообще везде. Арабы… арабы… Они не остановятся. Им нужны мы все…

– Предлагаю новый термин, – пошутил я, – «Арабофоб».

– Глупости, глупости, и еще раз глупости. Будет лучше и спокойнее. Израиль подписал мирный договор с Египтом. Терактов давно нет. Война в Персидском заливе окончена.

– Чего ты боишься? – Обернулся ко мне Алекс. – Вот так всегда, стоит ей немного выпить, и она начинает вещать не хуже Кассандры.

– И все сбывается, – капризно протянула Лена.

– И вправду, ерунда, – поддержал я. – Хотя я не понимаю, что сейчас навело тебя на такие мысли? Не вот это? – я ткнул пальцем в направлении телевизора.

Лена медленно, тщательно подбирая слова, ответила:

– Не знаю. Это всегда как молния. Раз, и ты уже знаешь будущее. Правда, хорошее обычно не знаешь. Только всякую гадость.

На мгновение мне показалось, что и вправду это могло бы быть предвидением. Не светским предвидением Нострадамуса, а предчувствием дикого зверя, который чует опасность, но не в состоянии понять, откуда она исходит. Поэтому теперь она путалась, искала слова и, главное, понимала, что никто и никогда не поверит этим словам, произнесенным в момент усталости над бутылкой джина. Но мысль эту я отогнал. Уж очень не тянула эта Лена на Кассандру. Я видел перед собой лишь экзальтированную особу, похоже, не очень умную, и уж совсем неинтересную. Так, выскочка, мнящая что-то о своих способностях. «Погоди, милочка, – злорадно подумал я. – Израиль тебя обломает. Узнаешь, что здесь не проходят подобные шуточки для создания авторитета. И не пытайся казаться здесь оригинальной. Скоро сойдет лоск, и станешь ты обыкновенной русской уборщицей».

Я так упивался этими мыслями, что даже не понял, что веду себя подобно спесивым репатриантам восьмидесятых, доблесть которых только и заключалась в том, что они успели выехать раньше. И теперь насмехались над зелеными дикарями, прибывшими с их бывшей родины. Наверное, это было нехорошо и несправедливо, но усталость и алкоголь сделали свое дело. Нервы мои были взбудоражены. И я желал излить желчь на вся и на всех. В окно я видел светлеющее небо и понимал – пора идти. Но тут раздался звонок в дверь. В комнату ввалились еще какие-то люди с бутылками в руках. Друзья? Знакомые? Следующий час я провел в каком-то угаре. Помню, что Лена с какой-то дамой (кажется ее звали Софа, или что-то вроде того) пели белогвардейские песни. Слаженно и красиво, только, пожалуй, слишком громко. И было в этом пении некое напряжение, заставляющее голоса срываться на крик. Из соседского окна раздался вопль: «шекет!» Но какой уж тут может быть «шекет», когда наступило утро, и теперь даже полиция не приедет, чтобы утихомирить разошедшихся «русских». А потом я заснул прямо на диване. И разбудили меня уже под вечер, чтобы напоить кофе. Думаю, что только для этого. Но я все равно собрался и побрел домой, удивляясь, что не сделал этого раньше. Например, ночью.

4

На этом знакомство можно было бы считать законченным, если бы не одно обстоятельство – общение наше продолжилось. Продолжилось вопреки здравому смыслу. Так, во всяком случае, казалось мне. Через неделю я опять заглянул к ним, а потом еще раз. В конце концов, это стало привычкой.

Мы просиживали ночи, рассуждая об абстрактных материях. Магия и колдовство тоже стали неотъемлемой частью этих разговоров.. Как-то исподволь, легко Лена переводила все в сверхъестественное русло. Казалось, что она жила в нематериальном мире, а здесь появлялась в случае крайней необходимости. «Русской уборщицей», несмотря на мой прогноз, она так и не стала, хотя, конечно, работала где-то на уборке. Филолог по образованию, она не могла найти здесь работы по специальности. Страна, которая требовала полного забвения культуры и языка «галута», не способствовала развитию русского языка. Миллион с лишним русских репатриантов, шестая часть населения страны раскололась пополам. Одни изо всех сил удерживали прежний образ жизни, другие с восторгом принимали реалии теперешнего существования, отметая прошлое. Все это напоминало войну местного масштаба. Никто не мог остаться в стороне. Даже я, имея огромный опыт «стороннего наблюдателя» оказывался втянутым в эти баталии. Борьба отнимала все силы. Словно нервная институтка, я снова и снова переживал выпады бывших своих соотечественников. Поистине, чтобы оставаться собой, нужна была очень толстая кожа, а вот ее, кажется, у меня и не было. А эта непрерывная война вползала все глубже и глубже в сознание и становилась неотъемлемой частью жизни. Я постоянно ловил себя на том, что «божественное вдохновение» подменялось чувством тоски и обязательности. Хотя кому я был должен? Одним словом – не можешь писать, не пиши. Никто и не заметит. Не Пушкин. Но я помнил о том, что ощущал ранее, садясь за чистый лист. Тогда, словно чья-то рука водила моей, создавая неожиданные образы, о которых я и не думал. Теперь же я был рабом этого утерянного чувства, жалким наркоманом не умеющим удовлетворить эту страсть. Да, я обрел знание законов и грамотность прозаика, но утратил интерес к этой работе. Да, я мог разложить по косточкам любое произведение, но не получал никакого удовольствия ни от чтения, ни от письма, расплачиваясь равнодушием за приобретенный опыт. Я по-прежнему любил представлять свои книги написанными, изданными и забытыми мной, но процесс их создания терялся где-то в дебрях непреодолимой лени и скуки. Жизнь этой семьи неожиданным образом шевельнула какие-то струны. Эта типичная жизнь семьи русских репатриантов была примером логического завершения пути, начатого вдвоем с обоюдного согласия, в конце концов, приведшего к развилке. И теперь уже две дороги расходились все дальше друг от друга. Вначале еще были различимы отдельные слова, долетавшие с другой стороны. Но постепенно звуки сливались с шумом природы и уже невозможно было разобрать речи другого. Того, кто был раньше твоим двойником. Это была завораживающая картина. Я почти физически чувствовал нерв каждого из этих двоих. Сам ни во что не ввязывался, не давал советов. Я наблюдал. Наблюдал с жадностью театрального завсегдатая разворачивающуюся на моих глазах драму.

Вот главный герой – Алекс. Познакомьтесь! Несмотря на возраст, выглядит переростком мальчишкой. Состоит из одних костей, которые плохо крепятся между собой в сочленениях, отчего его походка кажется вихляющей и даже непристойной. Волосы – желтый обесцвеченный парик. Кто он – туманный романтический герой или клоун, сбежавший из цирка? Приехал недавно, но уже представляет собой существо, начисто утратившее свои корни (если они когда-то были). Он с радостью впитывает «модель поведения другого вида». Он уже идиоадаптировался и полностью отрешился от европейского восприятия жизни, перестроившись в некую афро-азиатскую форму, которая, впрочем, весьма мало напоминает истинную культуру этих двух континентов. Это сплав кукольной наивности и гортанных криков, выражающих как высшую степень удовлетворения чем-либо, так и наоборот. Что только не выскочит из «плавильного котла» имени Бен-Гуриона. Просто диву даешься. А вот и героиня – Лена. Ан нет, она не изменилась. Не меняется. Только вот становится все мрачнее и, как мне кажется, теряет уверенность в себе. Кто из этих двоих настоящий еврей? По документам она… Я позволял себе не испытывать эмоций и не сочувствовать. Просто подмечал все и переносил на бумагу, не думая о том, что может получиться в итоге – слезливая мелодрама или правдивая картина «жизни жестокой».

5

А вот, кстати, и о творчестве, да простят меня за это слово. Увлекшись новыми знакомыми, я совсем перестал бывать в литературном клубе. А жизнь там, между прочим, текла, и народ каждый четверг приносил плоды своего недельного труда под профессиональное око председателя. Один я оставался не у дел и, в конце концов, почувствовав угрызения совести, решил-таки забежать ненадолго. (Надо же знать. что происходит в рядах единомышленников). Заседание заседанию – рознь. Иногда я выходил оттуда полным творческих сил и желания работать, а в иные посещения – выносил лишь отвращение, постепенно становившееся привычным, и тогда ручка казалась неподъемным грузом для ослабевших пальцев, а мозги казались сваренными вкрутую. Это случалось в моменты, когда мои рассказы подвергались перекрестному обстрелу жадных до критики членов клуба.

Заседание проводилось в здании школы, в специально отведенной для этого комнатке. Прямо скажем, она была невелика. Поэтому литераторы не торопились внутрь и кучковались в вестибюле с сигаретами в зубах. Кучки по два-три человека не сливались во что-то большее, и казалось, что бородатые мужики между собой незнакомы. Конечно, не все были бородатыми. Дамы, например, не были. Но у меня почему-то всегда создавалось впечатление, что я нахожусь среди лесорубов. Дикие свитера, надетые по случаю зимы и бороды всех мастей... А я и не ожидал, что кто-то кинется мне навстречу. Мягко говоря, я вовсе этого и не жаждал. Поэтому закурил и облокотился о перила лестницы, рассматривая контингент. Метры от литературы блюли свое достоинство – и я тоже...

Затушив окурок, я прошествовал в комнату. В воздухе реял привычный запах конюшни. Я взглянул на черную доску, позаимствованную видимо из какого-то класса. На ней уже была выведена тема сегодняшнего обсуждения и имя автора, заготовленного на заклание. Схема была ясна. Сначала автор зачитывает весь рассказ или отрывок из романа, а затем каждый из сидящих за длинным столом по очереди высказывает свое "фе". Обругать и плохую вещь и гениальную – просто. Ругать – не хвалить, ведь так? В конце выступают два оппонента, которые месяц выискивали блох в частоколе строк. Они хорошо подготовлены и их возмущение бездарностью и самомнением автора звучит убедительно для всех. Тем более, что остальные предмета не знают и впервые услышали его прямо здесь из уст разбираемого. Так было всегда и так будет во веки веков. Впрочем, гениев в кружке негусто. Здесь есть непризнанные поэты из народа и рафинированные выпускники московского литинститута. Не беда, что о них никто так и не узнал на "бывшей Родине". Узок кружок этих творцов, но почитаем здесь. Во всяком случае – главное, умение подать себя. А о реальных достижениях можно и умолчать, строго и загадочно намекая на то, что есть там что-то в прошлом, что вам здесь и не снилось.

Есть и дамы. Обязательные поэтессы с туманным взглядом и просто... пишущие нечто около литературы. Всерьез их никто не воспринимает, но и не гонит, понимая, что клуб не может быть чисто мужским, как его и называли до последнего времени. Тем более, что каждое заседание заканчивается неумеренными возлияниями после чего новоиспеченные парочки удаляются в укромные уголки трущоб южного Тель-Авива, потому что большинство метров проживает именно там. Нет еще должного уважения к талантам в этой стране.

Да, клуб – это некий семейный клан, где все повенчаны, некоторые даже официально. А я всегда чувствовал себя здесь чужим. Не родственником, а иногда и вовсе представителем инопланетной расы. На критику выработал какой-никакой иммунитет. Заводить романы было неинтересно, если не сказать – глупо. Хотя благосклонные взгляды ловил не раз и не два, но делал лицо кирпичом, вследствие чего прослыл импотентом. Хотя мог бы и голубым, но в однополых интересах замечен не был. Дамочки иногда попадались вроде бы ничего, но выслушивать в постели плохие стихи – благодарю покорно. Так вот я и остался неохваченным, а стало быть, пришлым, и статус этот не изменился ни на каплю за четыре года моего членствования в этом невнятном клубе.

Пришел торжественный момент открытия заседания. Я уселся поближе к двери и воззрился на доску, на которой крупно и коряво сообщалось, что сегодня состоится прием в клуб некой Евы (фамилия была уж совсем неразборчива), и еще, что она прочитает главы из своего нового, но еще недописанного романа «Роковая страсть». – Какой ужас, – пробормотал я. – Что именно? – поинтересовался, сидящий слева сухонький старичок. Я покосился на него. Очечки в стальной оправе, бородка и благодушное выражение лица. Я бы принял его за профессора, если бы не знал, что он пишет патриотические песни, которые никто не хочет петь.

Дебютантка уже сидела рядом с председательским стулом и перебирала стопку бумаг. На вид ей было около тридцати пяти. Волосы до плеч и выкрашены в дежурный белый цвет, который они называют «платиной». Красивое название. Бесформенное, белое же одеяние облекало хрупкие плечи, и видны была только узкая полоска шеи, украшенная чем-то золотисто блестевшим в свете ламп. Я пригляделся… На цепочке висел золотой скорпион. Мне стало весело – белая скорпиониха готовилась к атаке… Я повернулся к соседу справа – это был Рабчевский. Он слыл неподкупным критиком и автором многочисленных рассказов, которые никто в глаза не видел. Но ему верили на слово (или не верили). Зато его длинные полуседые волосы стали как бы символом клуба. А пышная борода и усы не имели себе равных. Он наклонился к моему уху и горячо зашептал:

– Будь сегодня помягче. Сам понимаешь, женщин не хватает, а эта – просто конфетка.

Я брезгливо отодвинулся, но он вновь потянулся к моему уху:

– Она, правда, на костылях. Говорят, что у нее одна нога короче другой. Но – это пикантно.

Так он и продолжал горячо дышать мне на щеку, причмокивать и прихрюкивать, но я уже перестал слышать его шепот, потому что все вдруг задвигалось, словно по рельсам и заседание началось. Появился грузный председательствующий Шнайдер, за ним из холла ввалились остатки курящих литераторов. Потом вдруг наступила тишина, и стало трудно дышать.

– Включите кондиционер, – взмолился кто-то, – помрем как сельди в бочке.

Кондиционер включили, но он шумел. Так что Еве пришлось говорить о себе тонким напряженным голосом, от которого слегка звенело в ушах. Сначала она заверила всех, что имеет право на собственное творчество, потом что родилась на пишущей машинке, а ее мама была учительницей русского языка и литературы.

– Роман мой, – говорила она, – выстрадан многими годами моей жизни. Но, только приехав в Израиль, я обрела, наконец, крылья, чтобы суметь выразить себя. Я заряжаюсь здесь энергией, – она вытянула вперед руки и закрыла глаза, наглядно показывая, как она это делает. Наступила неловкая пауза. Председатель легонько толкнул ее в бок. Ева открыла глаза и недоуменно оглядела комнату.

– Это – страна чудес, – неожиданно произнесла она глубоким контральто. Все вздрогнули. – Я езжу заряжаться в Храм Гроба Господня и в монастыри… На этом месте председатель потянулся почесать затылок, но почему-то принялся скрести кипу (для тех, кто не знает, что это такое – поясняю – маленькая шапочка, которую носят на голове религиозные евреи). Ева, вдохновленная этим жестом, продолжала с пафосом христианки первых веков.

– Это другой мир! Это сказка!

– Она на инвалидности, – пробормотала дама напротив, – Она может позволить себе радость и восхищение, а также кучу любовников, – добавила она хмуро, – потому что у нее муж – дурак.

Медленно текли минуты. Ева, изо всех сил стараясь казаться оживленной и выразительной, читала бесконечную главу своего романа. Но голос ее становился все глуше, а рука все чаще тянулась к стакану с водой. Героиня, облитая лучами закатного солнца, в белом платье бежала по пляжу, выкликая любимого. А вкруг этого очаровательного зрелища громоздились развалины старинных замков. И громоздились они с какой-то ужасающей быстротой.

– Ох! – не выдержала дама напротив, и зевнула со стоном.

От нечего делать, я разглядывал лица, сидящих по обеим сторонам длинного стола. Он как ровная, но коварная дорога вел к тупику, а именно к неистребимой Еве и председателю. Председатель Шнайдер глядел прямо перед собой с замороженным выражением. Рабчевский закатывал глаза к потолку и гримасничал. Автор ненаписанного космического романа Анна Глебова строчила что-то на обратной стороне розового флайера. Ее мелкие черты под этим углом казались еще мельче, словно личико сжалось, концентрируясь в районе носа. У Анны Глебовой напрочь отсутствовал орган в мозгу, отвечающий за восприятие метафор и аллегории. Да, сейчас закончится чтение и ей будет, что сказать. Всякий раз, когда она, картавя и пришепетывая, наводила критику на прозу и стихи одноклубников, я с тоской понимал, что вот это и есть олицетворение местечкового литературоведения, тошнотворного и скучного. Понимал и другое, что и сам нахожусь в центре всего этого болота, и мне некуда деваться от него. – «Она улыбнулась ярко-красными влажными губами, и слезы счастья покатились по ее бледным щекам нежнее лилии»… Лилии, розы, фиалки… Неужели закончилось чтение? И этот замогильный возглас был последним? Но она вновь ритмично забормотала, и я вернулся к своим мыслям.

А думал я вот о чем. Присутствие всех этих людей здесь было оправдано. Они создали себе теплое убежище от тяжелой однообразной жизни. Здесь была возможность реализации своих амбиций. Они могли почувствовать себя избранными, причастными к чему-то великому. Но я – то сам искал, какого причастия? Разве я могу обмануть себя настолько, чтобы собственную беспомощность и безграмотность принимать за авторский почерк? И видя в глазах этой кучки людей одобрение или неодобрение, качаться всем своим существом на весах, оценивающих полезность моих произведений. Чаши которых опускаются не потому, что их измерения верны, а потому, что кто-то из моих судей сегодня переел и поэтому пришел в дурном настроении, или пьян – и поэтому в хорошем. Но они кучкуются, им хорошо вместе, потому что это сообщество создано на псевдопатриотизме, без которого многие бы вдруг поняли, что, приехав сюда, совершили непоправимую ошибку. Их измучил постоянный страх за будущее, тяжелая работа и недостаток общения. И лекарство от всего этого они находят здесь, в иллюзии творческого союза, в иллюзии своей полезности для общества. А я никто, чтобы судить их. Чужой. Так и следует уйти! Ну, их, в самом деле…

К моему облегчению зазвонил мобильник. На всю комнату зазвучала мелодия Вагнера «Полет Валькирии». Прежде, чем выйти я посмотрел на лица сидящих. Кустистые брови Шнайдера сошлись на переносице, губы изобразили что-то, напоминающее букву «О». В его глазах я прочел вопрос: «Да, как ты смел?». Все остальные не обратили внимания. Они твердо знали, что Вагнер запрещен, но никогда его не слышали. Я и вышел, тихо затворив за собой дверь. Звонила Лена.

6

Когда я зашел в комнату, там уже сидел какой-то тип, внешностью сильно смахивающий на желчного Христа. При виде меня, он вскочил и, карикатурно раскланиваясь, представился: – Старик Крупский. Его живой взгляд проскользнул по моему лицу, быстро, словно все запоминая, исследовал меня сверху донизу, а потом вновь добрался до лица. В глазах зажглись опасные искорки ехидства, а рот зазмеился в усмешке. Я тоже в долгу не остался и ощерился одной из самых неприятных своих улыбок. Знакомство можно было считать состоявшимся. Поэтому Крупский вновь бросился в кресло и занялся своей чашкой чая. Не хотел ли он показать этим, что чай для него занятнее меня? А может просто хотел пить… Вы замечали когда-нибудь, какие становятся глаза у человека, пьющего чай? Отрешенные и пустые, словно мысль из них перебирается в чашку. Я видел такие глаза у младенцев тянущих молоко из соски.

– Старик Крупский – писатель-сатирик, – тихо сказала Лена, пытаясь смягчить нашу не сильно мягкую встречу.

– А я – журналист, – поспешил добавить я, чтобы совсем не потеряться в блистательном обществе сатирика. В конце концов, я узнал, что Крупского тоже зовут Александром, и это меня утешило. Сатирик не выбивался из израильских реалий. Сомкнутые ряды Алексов продолжали маршировать по мостовым Тель-Авива.

За окном тихо ползла душная ночь. Окна балкона были раскрыты настежь, и какой-то заблудившийся ветерок шевелил подобие тюлевой занавеси. В окнах напротив был виден чей-то обнаженный торс и светился огонек сигареты. Окна в окна и никаких преград. Появился Алекс. Как всегда элегантный и томный. Лена собирала на стол ужин, а мы, расположившись в креслах и на диване, молчали, украдкой посматривая друг на друга. Первый не выдержал Крупский – его подвел темперамент.

– Бедной Елене не выжить в такой компании, – неожиданно громко произнес он.

– Ничего, я привыкла, – отозвалась из кухни Лена.

Сатирик выдержал эффектную паузу и задал вдруг мне вопрос, без которого не обходится никакое общение. Банальный идиотский вопрос. Пустой и обидный. Но он задал его:

– Ну и как вам в Израиле?

Я потер подбородок. Старик выглядел явным семитом, и я не знал, что ответить. При любом варианте я рисковал оказаться оплеванным. Поэтому, я решился на компромисс, и спросил прямо:

– И что бы вы хотели услышать?

Он хмыкнул, словно делая про себя зарубку. Потом расцвел и выдал:

– Хочу узнать, курящий вы или нет…

В этот момент я как раз закуривал и, от неожиданности, поперхнулся дымом.

– А это что, по-вашему, трубочка для коктейля?

Он впился в меня глазами:

– Стало быть, вам повезло? Вы себя нашли? Говорите на иврите?

– Плохо говорю, – раздраженно отозвался я. – Почти не говорю…

Мне показалось, что он облегченно вздохнул и слегка расслабился. То есть еще вальяжнее развалился в кресле.

– Стало быть, по анекдоту, – изрек он.

И тут же принялся рассказывать:

– Встречаются два еврея. Один другого спрашивает:

«Говорят, ты женился?»

«Женился».

«И какую жену взял? Хорошую, красивую?».

«Ну, вкусы бывают разные – кому-то нравится, кому-то нет… Мне, например, не нравится…»

Он хитро сверкнул глазами и закинул в рот конфету. Жевал он ее с нескрываемым наслаждением, словно давая понять, что вот, он высказался, теперь очередь за мной. Лена, молчавшая все это время, поспешила на выручку:

– Не пугайся, – сказала она, – это новая теория старика Крупского – «Вагон для некурящих». Вот и ищет подтверждения ей, где только может.

– Совершенно верно, – обрадовался Крупский. – Все мы курим, а нас усадили в вагон для некурящих. Израиль, с его простотой нравов всегда окажется для нас тесным. Ведь кто тут приживается и становится своим? Местечковые жители или те, кто всегда существовал мелкой общиной, и не пытался воспринять и впитать мир в целом, во всей его полноте. Им достаточно этого простого и понятного, маленького и самодовольного Израиля. Им хватает легенды об избранности своего вечно гонимого народа, и они этим живут. Ох, уж эти легенды об избранности…

– Страну можно поменять, – возразил я. – Мы же не арестанты. В крайнем случае – можно вернуться.

– Разве что, переместиться во времени, – устало ответил Крупский. – Некуда возвращаться и некуда бежать. Происходит глобальное упрощение взглядов. Народы отрекаются от культурных ценностей, как от чужих, так и от своих собственных, подменяя все попсой и религией. В сытой Европе – один бог, деньги. В Америке то же. Азия бедна, но переполнена маньяками от Ислама, главная цель которых оболванить всех у кого еще сохранились остатки рассудка, а остальных просто убить.

– Ладно, пусть так, – сказал я, – но, скорее всего, в вас просто говорит одиночество. Я тоже помню захватывающие посиделки там в России. Нет, не в России, в Советском Союзе. Я ведь не из России сюда приехал. И никогда там не жил.

– Я тоже не оттуда, – произнес он с нажимом на «не». – Я из Киева. Но в данном случае это неважно. Мы все из одной страны, но ее уже нет. Считайте, что она стерта с лица земли. А здесь – нет нас. Нас стирают ластиком все, кому не лень.

– Здесь есть своя культура, – вдруг высказался Алекс. – Просто мы ее не видим, потому что не знаем.

Я уловил в его голосе нотку раздражения. Но меня задело не это. Я вдруг понял, что он говорит с еле заметным акцентом, подпевает в конце фразы, картавит. Он изменился за несколько лет нашего знакомства – а я и не думал, что настолько. А вот сейчас, глянул на него другими глазами. Он изменился и продолжает меняться. Ведь сейчас он был не с нами, а в какой-то своей другой жизни. Я увидел маску снисходительности на его лице, снисходительности к нам, олимам, которые не желают принимать такой правильный, такой завлекательный образ жизни, который предлагает Израиль.

- Есть культура, – твердо повторил он. – Это вы не желаете ее принять.

Крупский озадаченно посмотрел на него:

– Марокканские песнопения по телевизору? – осторожно спросил он. – Или игры типа «угадай слово из трех букв»? Как можно иметь культуру, которую видно только при большом желании ее рассмотреть? При очень большом желании? Вот ты, молодой и красивый, приезжаешь, скажем, в Германию. Тебе нужно присматриваться для того, чтобы увидеть тень Гете или Шиллера? Да нет, они живут там. Но, если под культурой понимать только чистоту улиц, то да, здесь очень «культурно». Только это разные понятия культур. И культуру принимать не нужно, она либо есть, либо нет. А уж когда нет, так и не придумаешь. Все равно получится суррогат.

– Да, ты сам ничего не пишешь, только числишься в сатириках, – ядовито ответил Алекс. – А мог бы создавать русскоязычную сатиру Израиля, если тебе не хватает чего-то.

Крупский погрустнел и взял еще одну конфету, словно желая подсластить пилюлю:

– Пишать, – невнятно сказал он, – никак невозможно. Как я могу сотрясать воздух, если у меня не оплачена квартира и долгов на сто тысяч? – он осекся. – Это я не о себе в данном случае, это гипотетически. Тут уж не до философии, литературы и прочих роскошеств. Русская интеллигенция всегда любила игры ума, споры и дискуссии. А вот назвалась она – «прослойка». И это говорит о том, что нас мало, и встретиться в чужой стране почти невозможно. Вероятность такой встречи очень и очень мала. Но, вот мы с вами встретились – это плюс. А о чем мы сейчас говорим? О том, что нам не о чем говорить – и это минус.

– В России с этим должно быть полегче, – осторожно заметил я.

– Что вы такое говорите? – вскричал он. – В России… Вы знаете сказки о подменных детях? Так вот, Россию подменили еще в девяностые. Само понятие «разум» вымыто из обихода. Сливки общества теперь не ученые и не люди искусства, они теперь – «звезды шоу-бизнеса». – На его лице отразилось такое глубокое отвращение словно его затошнило. – А пляшут они на потребу «браткам», которые платят, а потому и музыку заказывают по своему вкусу. Он умолк. Потом вдруг резко вскочил и метнулся к компьютеру. Прошелся пальцами по клавишам, набирая какой-то адрес, и поманил меня. Следом потянулась и Лена, Алекс не пошевелился, продолжая безучастно смотреть в темное окно. На странице висела огромная шапка – «Русь великая». Крупский быстро прокрутил ее вниз, нажал на какую-то надпись. Открылся текст. Но, что это был за текст! Некий товарищ убеждал всех, что России ныне исполнилось тридцать две тысячи лет, и поздравлял первобытного человека с тем, что он был русским.

– Это розыгрыш, – уверенно сказала Лена. – Такого всерьез не говорят…

– Увы, нет, – покачал головой Крупский. При этом его кудри мазнули меня по носу, и я инстинктивно отодвинулся. Но затем, снова припал к экрану. На фразе «Русский народ – потомки Бога Рода. Семитские племена – существа безродные, с которыми Бог заключил договор – нанял на службу. Негоже нам, потомкам богов, терпеть от того, кто призван Богом нам служить. Вспоминайте старую русскую религию! Устанавливайте новую русскую религию» – не выдержал я.

– Но это же…

– Это новомодное направление российской идеологии. – скорбно сообщил Крупский. – Зарождение неофашизма. И как всегда начали с нас. Такого в сети сейчас полно, а последователей не счесть. Меня только удивляет откровенный бред. Законы истории и эволюции – полностью игнорируются. А это быдло, даже не видит подмены. Вот, что страшно. Если идеология коммунистов, всего лишь давала оттеночный окрас истории, выгодный для идеологии. То здесь – мрак! И это говорит о многом. Если не о тупости целого народа, то о его полнейшей необразованности. Одиночные голоса тонут в потоке этой мути. Да и кому возражать – интеллигенции нет, нетути и уже, наверное, не будет в этом народе.

Он резко отошел от компьютера и уселся в свое кресло:

– А вы говорите – возвращаться…

– Я всегда говорил только одно, – пробурчал Алекс со своего места. – Там нечего делать.

– Но, ты-то русский , – сказал я. – Это твоя родина.

– Мой отец – наполовину китаец, – ответил Алекс. – И такая родина мне не нужна.

Я промолчал и погрузился в размышления. А что было говорить? Сам виноват, что особо не интересовался новой идеологией. Желания не было. И вот сейчас, у меня как-то все стало складываться в голове. Пока начерно. Мир потихоньку сходил с ума, а я не был психиатром, чтобы определить диагноз.

Я мог только описать свои физические ощущения – у меня мерзла спина, несмотря на удушливую жару, и голова пухла от мыслей. Лена вдруг обиженно сказала:

– Здесь тоже нечего делать. Я не поломойка вообще-то.

– Ну, и возвращайся, – тут же отреагировал Алекс. – Если не желаешь принимать здешние реалии – возвращайся. Я тебя не держу.

Разлад в этой семье все усиливался. Но я не мог, не хотел принять сторону Алекса, потому что в моих глазах он тоже оказывался перебежчиком. Так бы мы, наверное, и сидели, дуясь друг на друга, если бы в этот самый момент на лестнице не раздался дикий вой. Алекс сорвался с места и бросился из комнаты. Мы сидели, оцепенев, вслушиваясь в дикие крики, и не могли понять, что же там произошло. Но никто из нас троих не рискнул выглянуть из квартиры, хотя Алекс оставил дверь приоткрытой. Наконец, через долгие несколько минут, он вернулся, бледный как смерть и схватил телевизионный пульт. После нескольких попыток ему удалось включить телевизор. По всем каналам показывали одно и то же… Полицейские, берег моря, туфельку на высоком каблуке, валяющуюся на мостовой… Крупным планом – туфелька, крупным планом…

– Теракт, – сказала Лена обыденным голосом.

Это был теракт на русской дискотеке «Дольфи», а на календаре было 1 июня 2001 года. День защиты детей.

– Вчера ты мне говорил, что русские репатрианты арабов не интересуют. – обратилась Лена к Алексу. – Что взрывов в местах скопления русских не будет. Что здесь для нас самое безопасное место. А я – говорила тебе другое… И кто опять прав?

Алекс посмотрел на нее, нахмурив брови и поджав нижнюю губу, но ничего не сказал. Я видел, что в нем накрепко засело желание доказать свою правоту… но доказывать было нечего, он был неправ. Но телевизор он, все-таки выключил и воззрился почему-то на меня. Терпеть не могу, когда так смотрят. Поэтому я спросил:

– Что?

– У меня для тебя был подарок, – проскрипел он, почти не разжимая губ. – Предложение. Ты ведь – пишешь?

Поражаясь такой его проницательности, я кивнул. Это же надо было – догадаться после четвертого года общения.

– Так вот, – продолжал он. – Ты говорил, что пишешь о ночных клубах и всяком таком? Да?

– Да.

– Я нашел для тебя такой клуб. Он находится в Старом Яффо. Это клуб садомазохистов с театрализованными представлениями. Называется «Поздемелье».

Я увидел, как напряглась Лена.

– Завтра, мы пойдем туда завтра. Все вместе, – добавил он, взглянув на жену. И назавтра мы пошли.

7

Я перечитал написанное и расстроился. Сухое изложение фактов. А где описания? Описания где – хочу вас спросить? То есть не вас, конечно, а себя. Пытаясь воссоздать правильную картину событий, я совсем забыл о художественной стороне. Вот так всегда, стоит захотеть писать правду, и все сухо, как черствый кусок хлеба. А вот если бы собирался наврать, тут бы и фиолетовые облака появились, и замки… Хотя один замок все-таки будет. Ну, не совсем замок, а так – фундамент древнего-предревнего строения, еще времен тамплиеров. Так вот, фиолетовых облаков не было, была темень июньской ночи. Правдивость. Вот, что меня пугало и путало. Сколько бы не старался добиться правдивости, все равно, в конечном итоге получается что-то свое. Похожее на саму жизнь. Похожесть предполагает веру во все изложенное, потому что, если так и не было, то могло быть. А меня уносила фантазия, И я не всегда мог уловить грань между «могло быть» и «не могло быть никогда». Хотя знал, что в этой грани, в этом дьявольском равновесии и прячется та искра гениальности, которая заставляет верить во все, созданное талантливой рукой. Но, есть ли у меня этот талант? Почему же я дрожал от непонятного удовольствия, приметив на лице Лены некое «литературное» выражение, то есть, то самое, что так и просилось на бумагу – горький изгиб губ, морщинку на щеке, бегущую от края глаза, словно след слезы, печальные глаза больного животного, не умеющего рассказать о своей боли. А потом опять дрожал, но уже от негодования и злости на свое бессилие, не умея этого всего передать словами. Перечитывал свои бледные заметки и покрывался краской стыда, видя свою беспомощность. Пусть это был лишь «массаж» нервов, но он не позволял моему разуму опуститься в ад бытовщины и «житейской» мудрости. Как же я ненавижу эту житейскую мудрость! Как она проста и как отвратительна.

Так вот… Фиолетовых облаков не было. Мы шли по набережной. Старик Крупский с нами не пошел. Нас было трое – Алекс, Лена и я. Возле здания Бейт-Опера, прямо на бордюре освещенного фонтана мы увидели трех девчонок, которые плакали, уткнувшись друг в друга. Пройдя еще шагов двадцать, снова увидели такую же картину, но на этот раз рыдала одна, а парень ее успокаивал. И пошло-поехало, слезы и слезы.

– Подходим к Дельфинарию, – шепнула Лена. Издали и вправду разгоралось призрачное сияние, это горели тысячи свечей на месте взрыва, а вся набережная рыдала. У развороченного Дельфинария, за импровизированной перегородкой стояли венки с именами и горели свечи. Множество подростков сидели прямо на земле. Гул их голосов казался угрожающим, и меня поразило выражение их лиц. В сиянии свечей они казались одинаково бледными с горящими ненавистью глазами. Террористу удалось разбудить в грустных еврейских глазах детей фанатичную ненависть. И в то же время их фигурки выглядели необычайно жалкими на фоне чернеющего моря, словно дети гетто собрались здесь, чтобы оплакать свое уничтоженное детство. Я остановился, впитывая в себя это неподдельное горе и понимая, что никогда не забуду эту рыдающую набережную и черные венки, подсвеченные золотым сиянием памяти о величайшей несправедливости в мире. Знал ли я тогда, что это еще только начало, и мир будет катиться в пропасть с устрашающим ускорением…

Но Алекс уже увлекал нас дальше к Яффо. Его нервам все было нипочем. В теракте он видел лишь подтверждение своей неправоты, и ему было это неприятно. Эгоизм обывателя брал верх над чувствительностью и с хрустом прессовал ее, словно хрупкий леденец. Он шел быстро, не оглядываясь. Словно ему было стыдно за нас, своих спутников, которые тащились в арьергарде и являли собой все то, что он так люто ненавидел в последнее время, и о чем желал забыть. Его светлые волосы вспыхивали платиной под фонарями, и белесым пятном маячили в темноте, служа для нас своеобразным маяком, за светом которого, нам надлежало следовать, идти, бежать…

«Подземелье» располагалось в древнем на вид здании, отделанном иерусалимским камнем. Но, как сказал Алекс, вся ценность его была в подвале, потому что подвал сохранился со времен тамплиеров и тогда он еще не был подвалом, потому что строения от времени опускаются под землю. Из открытой двери веяло банным запахом. И мы начали спускаться по рыжевато-белым ступеням, высеченным давным-давно и истертым до зеркального блеска. Весь старый Яффо был истерт до блеска, выложенный точно такими же камнями, как и эта лестница. Поэтому я ухватился за чугунные перила, ощущая их неприятно холодными. Я вдыхал душный влажный воздух, и не мог понять, почему воздух здесь такой тяжелый и горячий, а мне холодно. Холодно до озноба. Я посмотрел на Лену. Она двигалась по бесконечному спуску словно бестелесный призрак. Такой бледной я ее еще не видел.

– Что? – спросил я шепотом.

– Что-то будет не так. Плохо будет, – ответила она также тихо.

Алекс уже был внизу, и я слышал, как он на иврите говорит с кем-то у двери. Еще один виток и мы увидели его. Увидели, что он покупает входные билеты.

– Он уже был здесь, – сказала Лена. – Я это чувствую.

Я перевел взгляд на Алекса, он и вправду говорил с билетером, как со старым знакомым.

– Успокойся, – сказал я. – Здесь все со всеми знакомы. Страна такая. Замечала, как незнакомые люди вдруг начинают говорить и даже делиться проблемами в автобусе?

Лена неопределенно хмыкнула, но напряженное выражение с ее лица не сошло. Я подумал, что в таком состоянии она уже пребывает долгие месяцы, если не годы. Подвал оказался весьма обширным. Необработанные стены были украшены нишами, в которых недвусмысленно чернели проржавевшие цепи и что-то, вроде наручников. Черные металлические кольца для рук и ног. Может быть, эти украшения были созданы гораздо позже самой постройки. Но фантазия не знает удержу. Я был склонен поверить, что это – древняя камера пыток. Подлинная.

По верху всего зала проходила галерея, украшенная чугунными перилами с навязчивым рисунком. Я пошарил глазами по полутемному помещению, и у видел чугунную винтовую лестницу, которая вела на эту галерею. На перилах ее была небрежно брошена кожаная плеть и ее черные концы, отбрасывали тень на стену, словно раздражающий мазок кистью. В тот вечер я почему-то был склонен к раздражению. Хотя сейчас вижу закономерность. Любые сообщества вызывают во мне раздражение. Под лестницей я обнаружил стеклянную ступеньку, или просто некий аквариум в виде ступеньки. В красном освещении там существовала какая-то змея. Возможно ядовитая. Лена деловито потыкала в стекло носком башмака и голосом профессора сообщила: – Щитомордник. Возможно, так оно и было. Я не разбираюсь в змеях. И тут кто-то сзади сказал:

– Его зовут Йонатан.

Я обернулся. Незнакомый человек марроканского типа, щедрый на улыбки.

– Простите? – переспросил я.

– Змею зовут Йонатан, – повторил он. – Он здесь живет.

– А…, – ответил я и пошел дальше, исследовать пространство.

За баром, мы с Леной обнаружили комнату. В ящиках в беспорядке были свалены плетки, цепи и прочие аксессуары.

– Наверное, костюмерная, – шепнула Лена. Я потрогал пальцем какой-то ремень, покрутил в руках плетку. Никто не появился с криками – «Не трогать!!!». И я постепенно начал убеждаться в том, что посетители этого клуба – одна семья, а гости – исключительно их друзья. Тот же «мужской клуб», только интересы иные. Мы поднялись по винтовой лестнице и уселись на галерее, откуда хорошо был виден помост для представлений и вообще все. Подобрался к нам и Алекс, с тремя стаканами в руках.

– Текила санрайз, – провозгласил он.

Зал постепенно наполнялся. Я обратил внимание на то, что все посетители были одеты в черное. Внизу, прямо под нами возлежала дебелая особа на бархатной кушетке, возле ее ног ползал какой-то мужичонка в ошейнике. Услышав за спиной шум, я обернулся. Прямо за моей спиной в нише, озверевшая мадам охаживала плеткой какого-то несчастного, а пять-шесть человек с интересом наблюдали за этим действием.

– Народ развлекается, – шепнул Алекс. – Погоди, вот сейчас представление начнется…

И оно началось, это представление. Описывать его здесь не стану, каждый может посмотреть картинки в интернете или в журналах. Все эти представления похожи одно на другое. Фантазия человеческая даже в извращениях имеет свои границы. Через пятнадцать минут я начал скучать. Через полчаса, мне уже хотелось бежать, не оглядываясь. Но сделать этого я не мог, Алекс собирался сидеть до конца, Лена не желала оставлять его одного и при этом крепко держала меня за руку, словно боясь, что если я уйду, то она потеряет поддержку. Поэтому я мужественно продолжал сидеть на месте и исподволь рассматривать помещение. В конце галереи я, например, заприметил зубоврачебное кресло, внизу, задвинутый в угол, стоял настоящий трон, ручки которого были вырезаны в форме черепов.

В конце концов, все нелепости были закончены. Завсегдатаи разбрелись по нишам, заниматься своими делами. Включили какую-то громкую музыку, видимо для того, чтобы заглушать вопли истязаемых. Хотя вопли эти больше напоминали кокетливую реакцию на щекотку. И здесь, даже здесь я видел эти самодовольные лица, несущие отпечаток причастности к чему-то великому. Везде одно и то же. Только уровни величия – разные. Постепенно разошлись все, но Алекс уходить не собирался. Он о чем-то договаривался с неизвестным человеком. Мы с Леной смотрели, как эти двое покивали друг другу и направились к помосту.

И тогда стало происходить что-то странное. Незнакомец накинулся на Алекса как паук, и принялся спеленывать его синими и алыми шнурами. Лена смотрела на это действо как завороженная. Через несколько минут Алекс уже висел вниз головой, привязанный к перекладине над помостом. Его левая нога была согнута в колене, и образовала угол. Белые волосы мели пол. Что-то смутно знакомое было в этой висящей фигуре, что-то до боли знакомое, но я никак не мог вспомнить, что же это. Мы подошли к помосту. Лицо Лены оказалось на одном уровне с лицом висящего Алекса.

– Как ты? – спросила она шепотом.

– Великолепно, – так же шепотом ответил он. – Я всегда хотел это попробовать.

Я молча вынул фотоаппарат и сделал несколько снимков. Фотографировать посетителей запрещалось, равно как и представления. Но своего было можно. Он не возражал. Наоборот, сделал приятное выражение лица.

Вот так я и запомнил этот момент – Алекс, несчастная муха, висящая на паутине и Лена, выражение лица которой я не мог понять. Вот так они и сохранились на этих снимках. А потом стало происходить и вовсе что-то странное. Сначала нахлынуло чувство, словно все это уже было. Висящий вниз головой Алекс потерял очертания и превратился в некую отстраненную иллюстрацию в старой книге. Вообще все стало плоским и очерченным по краям. Зато стенка ниши, которая находилась как раз напротив помоста, вдруг оказалась прозрачной. Исчезла. И в образовавшемся проеме, я увидел металлическое чудище. Большую железную бочку с дверцей, которую венчала голова девы. И я понял, что это «железная дева». Ничего странного в этом, конечно, не было, такое сооружение вполне могло оказаться в этом клубе. Стояла же тут «кроватка» для пыток. Неплохо украшала помещение. Но…. В какое-то мгновение все вдруг вернулось на свои места, а каменная кладка «заросла», словно и не было ни дыры, ни железной девы. Не знаю, сколько прошло времени, пока длилось видение. Но, Алекс, уже развязанный и улыбающийся, говорил что-то своему пауку о «бондаже». А Лена стояла у выхода и нетерпеливо ждала нас. Видно было, что она очень хочет поскорее убежать отсюда.

Когда мы вышли, уже светало. Небо было густо синим, от моря шел жар.

8

Материал о клубе я все-таки сдал Вайнтраубу. Плоский, урезанный вариант, специально созданный для пенсионеров. Назывался он пышно «Философия шелкового шнура», но, по сути, читать в нем было нечего. Это был такой специальный безликий материал, который ничуть не выбивался из ритма газеты, а поэтому его сразу приняли и отправили в номер. И на другой день он вышел, заняв, целую полосу, но не вызвав ни единого отклика. Точно так же в свое время прошли статьи о хосписе и о дискотеках. Это была рутина. Рутинной была и сама русскоязычная газета – маленький островок, среди моря местных газет. Радости мне эта публикация не доставила, и, поэтому, я с новыми силами ринулся рассматривать чужое житье-бытье.

Сейчас я понимаю, что мой пристальный интерес к чужой жизни был своего рода защитной реакцией от своей. И он-то, этот интерес, помог мне выжить. Вокруг как мухи мерли поэты и журналисты. От неумеренных возлияний и инфарктов, а я, будто поплавок постоянно выскакивал на поверхность, хотя вполне мог бы вот так же сгинуть. А это означало не просто умереть, а исчезнуть навеки из жизни и из памяти. Одно равнялось другому. Нет, я не желал уходить так бесславно. Хоть что-то должно было остаться, и поэтому я барахтался изо всех сил. А в один из дней мне вдруг позвонил Алекс. Это было странно, он никогда не звонил. И настойчиво начал приглашать меня в гости – мол, годовщина свадьбы, двенадцать лет. И еще говорил что-то невразумительное, непонятное. «Цикл завершен, все вернулось на свои места». Оригинал, конечно.

Само собой, я пошел в назначенный вечер к ним. Дверь мне открыл старик Крупский. Он демонстративно оглядел меня с головы до ног и только после этого впустил в коридор. В воздухе разливался запах праздничных блюд, хотя самим праздником и не пахло. Я заглянул в комнату. Посредине стоял богато накрытый стол, но никого не было. На мой немой вопрос, Крупский коротко ответил:

– Ревет. На балконе.

Я протопал на балкон и увидел Лену. Она сидела на высоком металлическом стуле, какие бывают в барах, скрещенные ее руки покоились на широких каменных перилах, а взгляд был устремлен на неоновую вывеску магазина ковров. Из глаз безостановочно текли слезы, оставляя темные следы на камне, которые тут же испарялись из-за невыносимой духоты. Шел сентябрь – месяц хамсинов. Лицо Лены напоминало красную подушку с узкими щелочками глаз. Не очень-то я люблю плачущих женщин. И мне еще очень хотелось узнать, что же произошло. Но ее состояние не позволяло о чем-то спрашивать. Это было бы бессмысленно. (О своей тактичности, я умолчу). Поэтому я вернулся в комнату и вопросительно воззрился на Крупского.

– Алекс ушел, – сказал он мне хмуро.

– То есть как это? – задал я дурацкий вопрос. – Он же меня на годовщину пригласил.

– И меня тоже. И еще интернет ей провел, подготовился. А нас пригласил во избежание сцен. Знает, что при нас она его не поколотит. Крупский хмуро улыбнулся, – словом, сбросил свой груз на наши плечи. Сегодня выяснилось, что он снял себе квартиру и подал на развод.

– А в чем причина? – недоумевал я. – Мы же только-только все вместе ходили в «Подземелье», и никаких разговоров о расставании не было.

– Сама расскажет, как только перестанет капать, – уверенно ответил сатирик. – Еще час-два, на большее ее не хватит. А мы пока поедим. И он принялся накладывать на тарелку всего понемногу. Но мне, почему-то, захотелось выпить. Что старик не пьет, я знал давно, он хвалился, что за всю жизнь капли спиртного не попробовал. Ну, а я попробовал. Поэтому налил себе стопку джина и выпил его в одиночестве. После этого мне немного полегчало и ситуация начала приобретать ясность. Какое-то время мы провели в молчании, а потом я не выдержал и позвал ее:

– Лен, выпить хочешь?

– Куда ей выпить еще, – усмехнулся Крупский, – она сейчас прямо у меня на глазах пять косяков выкурила, а все без толку. Специально нес в подарок.

– Лен, – снова позвал я, не надеясь на ответ. На балконе началось какое-то шевеление, и вдруг она пробежала мимо нас и скрылась в ванной. Крупский откомментировал:

– Гадить пошла.

Но тут мы услышали шум воды, льющейся в ванну. И озадаченно посмотрели друг на друга.

– Ты не заметил? Там есть лезвия в ванной? – вдруг спросил Крупский.

– Не видел, – ответил я. – Погоди, может, она решила просто умыться?

– Подождем…

Мы прождали минут пять. Ничего не происходило. Меня охватила тревога.

– Может дверь взломать? – предложил я.

– Чего ее ломать, там и крючка изнутри нет. Просто открывается.

– Ну, так пошли, вытащим ее, пока не поздно.

И опять меня посетило дежавю. Словно уже сидели мы вот так и ожидали чего-то непоправимого. То ли Лена, в конце концов, смогла заразить нас своей тревожностью, то ли и вправду что-то происходило. Крупский поднялся и пошел спасать гипотетическую самоубийцу. Я потянулся следом. Но мы увидели лишь зареванную Елену, сидящую на краю ванны и воющую в голос. Шум воды был призван перекрывать ее вытье. И все. Тогда мы вдвоем просто взяли ее за руки и вытянули в комнату, где усадили на диван, и я налил ей стопку. Вскоре она уже смогла почти связно рассказать, что произошло. Оказывается, вернувшись из «Подземелья», Алекс повел себя неадекватно. Он кружил по комнате, и спать почему-то не ложился. Потом словно очнувшись, увидел, что Лена на него смотрит. Вот тут и началось. Она сделала паузу и, кажется, собралась, снова закапать. Но мы не дали ей такой воли:

– Что началось? – рыкнул Крупский.

– Он мне сказал… мне сказал… Что теперь увидел мир вверх ногами, и увидел его таким, какой он есть на самом деле, – выкрикнула Лена на одном дыхании. – Он…он сказал, что мы должны расстаться!

Я вспомнил сцену в клубе, висящего вниз головой Алекса, и невозможность понять, что же мне напомнила его поза.

– Я не понимаю, что произошло, – прорыдала она голосом известной эстрадной певицы. И все ее лицо собралось в единый знак вопроса. Но в ответе этот вопрос не нуждался, потому что она и так знала ответ. Я почувствовал что-то, связанное с навязчивым дежавю последних дней. И близость разгадки породила быстрое, подобное молнии чувство, похожее на эйфорию. Только похожее, потому что мне трудно охарактеризовать это ощущение. Нет в языке слов, которыми можно описать мимолетные всплески некой «ясности», посещающие нас в минуту откровения. Словом, в ту секунду я понял, что она знает то, что я пытался безуспешно вспомнить несколько дней.

– Ты знаешь, на что он был похож там? – осторожно, почти шепотом, спросил я. – Где я мог такое видеть?

Она взглянула на меня с подозрением. Она ждала чего-то другого, другого ответа, и сейчас не могла поверить, что я не увидел очевидное.

– Я и вправду не совсем понял…, – сказал я жалобно. – Не совсем… Но, кажется, в этом был заложен какой-то смысл?

– Смысл! – фыркнула Лена, становясь прежней. Ушла куда-то и вернулась с колодой карт.

– Сейчас-сейчас, – лихорадочно бормотала она, в поисках какой-то одной-единственной. – сейчас… Вот!

Я взял в руки этот клочок бумаги, и уставился на него. Это была карта «Повешенный». Человек, висящий вниз головой, одна нога согнута в колене….

– Но, – сказал я и замолчал.

– «Повешенный», – свистящий шепот Лены стал угасать, и на последней умирающей ноте, словно бы для себя, она пробормотала, – Это карта жертвы.

Все оказалось просто до отвращения. Сколько раз в этой самой комнате Лена гадала мне и всем желающим. Я знал эту потрепанную карту наизусть. Какие только фокусы не выкидывает наше сознание. Она подозрительно взглянула на меня и снова залилась слезами. Тут в замочной скважине заскрежетал ключ, и на пороге возник Алекс. Сказать честно, мы его не ждали. И у меня вдруг появилось чувство, что я любовник, застигнутый, приехавшим из командировки, мужем. Крупский имел на физиономии то же «интересное» выражение. Мы замерли, как жены Лота, в предвкушении семейной сцены.

Алекс как-то бочком протиснулся в комнату, словно стеснительный гость и присел на краешек дивана. Лена выжидающе смотрела на него. Так мы втроем и рассматривали его, как какую-то театральную афишу.

– Леночка, – застенчиво пробормотал Алекс и умолк. Наступило тягостное молчание.

– Кофе хочешь, – тусклым голосом спросила Лена. – Я сделаю.

– Да-да, – вежливо ответил Алекс. И тут же добавил, – Ты не думай, я не вернулся. Мне просто ДВД плеер забрать… Он же… мой…

– Пожалуйста, пожалуйста, – так же вежливо ответила Лена из кухни. – Здесь все твое. Все и забирай. Все равно я скоро переселяюсь на пляж.

– С чего бы? – кротко спросил Алекс.

– А с того, что мне нечем платить за эту квартиру. Она для меня слишком дорогая, – не менее кротко подытожила Лена. И вышла из комнаты. Пока она там гремела чашками, Алекс сидел молча, но было видно, что сидеть ему не слишком удобно, и в любую минуту он вспорхнет и кинется к двери. Мы с Крупским затаили дыхание. В воздухе веяло грозой. И более всего страшил первый удар грома. Но, как ни странно, грома не случилось. Алекс допил свой кофе из малюсенькой чашечки. Из своей чашечки. Поговорил о погоде и откланялся. Уже с порога он крикнул Лене, опять засевшей на балконе:

– Я буду давать тебе тысячу в месяц до развода. Пока за квартиру хватит… Он прекрасно знал, и мы все знали это прекрасно, что тысячи ни на что не хватит, и что все остальные дыры и долги за прошлые месяцы она будет покрывать из своей зарплаты еще долгое время. А потом все равно станет искать что-то дешевое, И найдет, конечно, в самом захудалом районе, в трущобах…. Крупский вышел проводить его, и из коридора до меня донеслись обрывки фраз: «…я хочу жить как человек… они по три раза за год ездят за границу… мне зарплату прибавили, я хочу сохранить хоть немного…» Он просто бежал, чтобы начать с нуля. Без долгов. Долги оставлял жене, и все их общие проблемы, весь их быт, весь интим, он все оставлял ей. Она должна была принять этот щедрый дар и ухитриться не сойти с ума. Ничтожный Алекс выходил в большой мир, где крутились богатые аборигены, где он был «великим модельером» и ездил за границу три раза в год. Он продавался за миску чечевичной похлебки. Но это была его правда. Он желал жить так, и это было его право. Он менял на это жену, друзей, свои детские воспоминания и просто справедливость. После развода он сможет выгодно жениться на местной девице с короткими ногами и лошадиными зубами, и полностью стать для нас иностранцем. Хотя все мы живем тут же, рядом. Но нас теперь нет в его жизни. Впрочем, на его особенный интерес я никогда и не претендовал.

Я вышел на балкон. Она сидела на высоком ободранном стуле, который, по-видимому, выкинули из какого-то бара. Сжимая кулаки, и слепыми глазами глядя куда-то в пространство, она шептала. Я наклонился, чтобы услышать. «Где стол был яств, там гроб стоит», и снова «где стол был яств, там гроб стоит». Она твердила эту строку, словно заклинание. По распухшему лицу текли слезы. А рядом на перилах сидел ее кот и неотрывно смотрел на светлые капли, бегущие из человеческих глаз. И даже потрогал их один раз мягкой лапой. В какую-то минуту я вдруг испугался за ее рассудок. Желая отвлечь ее, спросил первое, что пришло на ум:

– Что написано здесь, – спросил я указав на неоновую рекламу напротив.

– «Ковры ручной работы», – как автомат ответила она.

– А правее?

– Ковры израильского производства, – последовал четкий ответ, но уже более окрепшим голосом.

– А за перекрестком?

– «Пионер».

– Вот и умница, – сказал я. – Жить будешь. Память на языки и реакция на вопросы в норме.

Думаю, что большего никто не смог бы сделать. Но на тот момент и это было прорывом. Лена была уже в состоянии говорить с нами, и пить с нами.

9

После торжественного вручения нам алексовой вдовы, жизнь потекла более или менее размеренно. Все мы работали. И поэтому могли встречаться только вечерами или в шабат. Собирались у Лены, которая пока могла с грехом пополам оплачивать квартиру. Но позволить что-то еще, она уже не могла. Поэтому мы являлись нагруженными кофе и продуктами. Несли и сигареты. Ни я, ни Крупский на Лену никаких видов не имели. И мы оба мало ее интересовали как объекты вожделения. Казалось, что эту сторону жизни она отметала за ненадобностью. Первое время я с жадностью следил за поведением этой Медеи. Как далеко она смогла бы зайти в саморазрушении. От постоянных слез у нее испортилось зрение, и веки начали нависать как у старухи. Потом она вдруг взялась за ум и начала лечить глаза. «Сияние» не вернулось, но хотя бы ушла краснота, и взгляд стал более осмысленным. И реветь она почти перестала, это теперь случалось с ней не более трех раз за вечер. Она словно бы обдумывала какую-то навязчивую мысль. И днем, и ночью. Вроде бы была с нами, но постоянно отсутствовала. Со стороны могло показаться, что она почти успокоилась, и недалек тот день, когда кто-то сменит Алекса в ее сердце. Но я-то знал, что все совсем не так. Иногда она вдруг смотрела на меня, или сквозь меня, и в такие минуты я опять почему-то видел «железную деву», там в «Подземелье». До нас доходили слухи, что Алекс уже является полноправным членом этого клуба, имеет членский билет и посещается его дважды в неделю.

Однажды Лена призналась:

– Я часто мечтаю, что бью его чем-то тяжелым, до синяков. Но потом понимаю, что он любит боль. И тогда мне становится обидно, что я даже таким образом не смогу отомстить за себя…. Все ему будет лишь в удовольствие.

И она продолжала рушить в себе реальность. Ту реальность, что создавалась с таким трудом и двоими. Убивала в себе терпимость к стране, душила чувство, приведшее ее сюда. Травила тело сигаретами и раздаривала подарки Алекса. Мне достались тряпичный Пьеро и красная сумка «Адидас». Я не смог отказаться, но выбросил Пьеро на ближайшей помойке. Пока я следил за возможным умиранием Лены, Крупский видел в ее поведении иное.

– Женщины, страшные мстительные существа, – часто говорил он мне, – Соперничество и зависть – вот главные движущие силы их существования. Мужчины часто этого не замечают, потому что сами являются объектами этого соперничества и этой зависти. Но поверь, тот, кто хоть раз столкнулся с женской местью, тот знает, о чем я говорю. Она сейчас находится в коконе. Отделилась от мира и исподволь готовится к мести. Погоди, вот вылупится бабочка – увидишь.

Бабочка начала рождаться одиннадцатого сентября. И рождению ее предшествовала одна странность. Несколько недель подряд, стоило нам только всем троим встретиться вечером, как в комнату тут же влетали две черные бабочки и усаживались на стену. Когда мы расставались – бабочки тоже покидали комнату. Лена говорила, что у Акутагавы есть рассказ, где упоминаются два черных мотылька. Что будто бы это глаза кого-то, кто хочет знать то, что ему не положено или следить за кем-то. Она утверждала, что Алекс немало преуспел в черной магии, и что это, несомненно, он присылает бабочек. Ей хотелось верить, что Алекс не остается равнодушным и присутствует на наших посиделках вот в таком экзотическом виде. Теперь наши разговоры все чаще уползали в сторону магии и колдовства. Лена бегала по гадалкам, но возвращалась неудовлетворенной, хотя говорили ей обычно то, что она желала услышать. Что все образуется, муж вернется и жизнь наладится. Она и сама постоянно искала подтверждения всему этому в неких знаках, доступных ей одной, но какая-то часть разума неумолимо твердила, что дороги назад нет. И это противоречие все больше ожесточало ее сердце.

Все вечера она проводила с картами в руках, монотонно раскладывая их по всякому, и немало действовала этим мне на нервы. Право, это превращалось в навязчивую идею, в нервный тик. Таким вот образом мы и дожили до одиннадцатого сентября. За пределами нашего мирка гремели взрывы – шла интифада Аль-Акса. Гибли друзья, знакомые. Гибли и те, кого мы никогда не знали. Мы видели репортажи по телевизору. Они сменяли друг друга почти без перерыва. Стоило только на минуту отвлечься, как оказывалось, что произошел новый теракт. Тель-Авив, Иерусалим, Натания, поселения – все горело огнем. Горели подожженные кем-то леса. Переносили под землю газохранилище, чуть было не взорванное заминированной машиной. А мы все так же сидели вечерами за столом с чашками кофе, и Лена все раскладывала карты. Мы жили двумя жизнями, и в то же время не жили вовсе. Смерть превращалась в привычку. Каждый раз расставаясь, мы расставались на веки, и встречаясь, радовались, что еще можем встретиться. Так жила вся страна.

Раз в месяц прибегал Алекс со своей тысячью шекелей. Глотал кофе и торопился уйти. Он не желал слышать ничего. Его раздражали разговоры о взрывах, Это была, как он говорил, «его страна». А его страна опасной быть не могла, это нам загнанным репатриантам должно было быть страшно. Когда однажды при нем мы услышали за окном сирены и выбежали на балкон, он даже не шевельнулся. Что ему – взрыв на Алленби или на Тахане Мерказит. Да, право… через час и следов не останется. Уберут все. Убирали и вправду быстро. Через несколько часов и догадаться было невозможно, что что-то произошло. Как заклинание большая часть населения твердила: «все в порядке, все в порядке… «Спите жители Багдада, все спокойно». Сейчас я думаю, что это была всего-навсего защитная реакция. Но тогда, я был зол на правительство, на обывателей. На всех. И тут еще Лена с ее картами…

Потом пришла безработица. И начали сокращать рабочие часы. И я, и Крупский получили теперь уйму свободного времени, а также свободу от лишних денег. То есть лишними они казались хозяевам. Я стал работать через день, и хотя теперь у меня было время исполнять прихоти редактора и писать всякую муть, но, почему-то исчезло такое желание. Иссяк запал. Но роман свой я пополнял все новыми и новыми подробностями, и он грозил стать чем-то интересным. В десять утра одиннадцатого сентября две тысячи первого года, я пришел к Лене и расположился на диване с кучей мятых исписанных листков. Так, на тот момент, выглядела моя рукопись. Через пятнадцать минут притащился старик Крупский со стопкой CD-дисков. Ему, во что бы то ни стало, нужно была записать множество фильмов. Иначе, он обещал сойти с ума от безделья. Записывающий компьютер стоял в другой комнате, и Лена отправилась туда, тихо бормоча что-то о покое, которого нет. Там она включила радио, и оно забубнило отвратительными голосами. И почему это радиодикторы так странно говорят? Или слова жуют и глотают, или приобретают какой-то опереточный прононс. Мерзость. В тот день они так там заходились, что временами казалось, что я слышу радиопостановку кукольного театра. Хотя слов и нельзя было разобрать. Потом пропикало, и начались новости. Лена влетела через две минуты с криками:

– Включайте телевизор, на Торговый центр в Нью-Йорке упал самолет.

По всем каналам показывали горящую башню, поэтому мы смогли с легкостью найти вещание на русском. Вот тут и началось. Только-только мы насладились видом горящего небоскреба, как в телевизоре раздался вой многотысячной толпы, другой самолет также неудачно приземлился на вторую башню. Вопль этот показался мне стереофоническим. В соседних домах, в квартирах сверху и снизу тоже смотрели этот репортаж, и, как видно, не сдержали крика. Местные жители вообще любят кричать. Футбол, например, можно не смотреть. А про голы узнавать по воплям, которые издает вся страна. Так было и в этот раз. В прямом эфире самолет врезался во Всемирный торговый центр, и в прямом же эфире весь Израиль не смог сдержать крик. Думаю, что в тот момент точно так же завопил и весь мир. Кто от горя и ужаса, а кто от радости.

Этот день мне запомнился в подробностях. Приходили какие-то знакомые, усаживались на диване, смотрели как горят башни… Потом башни упали. Когда объявили, что горит Пентагон, реагировать адекватно уже не оставалось сил. И как специально, картинку с места теракта стали перемежать кадрами из Палестинской автономии. Там шло веселье. Особенно веселились какие-то толстые беззубые тетки в черном. Они прямо вылезали из себя от радости.

– Если бы я так выглядела, – сказала Лена, – я бы повесилась.

– Недолго уж мучиться, – философски заметил Крупский, – теперь они поняли, что могут. Так что…. Готовьтесь….

Замечание Крупского мне совсем не понравилось. Хотя в чем-то он был, несомненно, прав. Нас ожидали еще два года интифады. И позор потом. Но, все это было потом, через много лет. Позорная Вторая ливанская, и отступления с территорий и много еще чего…. А пока мы смотрели на рухнувшие башни-близнецы, и каждый из нас думал свою думу. Стемнело. Попивая кофе, я смотрел в темно синее небо, в котором, словно привидения проносились огромные летучие мыши, и почти пропустил тот момент, когда наша куколка, наконец, превратилась в бабочку. Я иногда начинаю о чем-то размышлять и вообще не слышу того, что происходит вокруг. Так было и на этот раз. Когда я включился, Лена и Крупский уже что-то обсуждали.

– … я уже могу, – говорила Лена, понизив голос, – все, теперь голова у меня ясная и холодная. Самое время и сделать что-то.

– Но, то, что ты предлагаешь – опасно, – возражал Крупский. – Это же все возвращается.

– Глупости говоришь, – оборвала его Лена, – это я возвращаю. Почему это его зло должно остаться безнаказанным, а мой ответ, навлечь на меня бедствия? Это что, такая справедливость? И все равно, ты-то чего боишься. Ну, будешь ассистентом….

– Что-что? – вмешался я в разговор, – вы убийство задумали? Насмотрелись кровавой правды и вперед? Уж не меня ли хотите порешить?

– Да ну уж, – ответила Лена, – просто предлагаю провести небольшую «черную мессу». Совсем маленькую, – добавила она писклявым голосом, – нестрашную. Когда ей, до зарезу, нужно было подбить человека на что-то несуразное, она всегда пользовалась этим приемом – писклявым голосом маленькой девочки. И отказать уже никто не решался. И мы не отказали.

10

В ближайшую пятницу мы собрались, дабы проделать нечто. То, что Лена называла «черной мессой», хотя на самом деле это было что-то другое. Ею самой придуманный ритуал. Как мне и было велено, я нес с собой бутылку красного сладкого вина. У самого подъезда меня поджидал старик Крупский. Это было на него непохоже, обычно он появлялся раньше всех. На лице его было написано смущение и даже робость. Желчный Христос на глазах превращался в кроткого еврея. Вместо того, чтобы сразу подняться по лестнице, он ухватил меня за рукав и затащил в темное пространство возле лифта:

– Ты, действительно, решил в этом участвовать? – настойчиво вопрошал он меня, дыша ментоловым запахом «Орбита». – Это… это так странно… Она сказала – «я его создала, я его и уничтожу». Думаешь это нормально? И что значит создала?

– Она хотела сказать, – терпеливо растолковал я, – что привезла Алекса в эту страну, потому что он не подпадал под Закон о возвращении. И мог въехать только как муж еврейки. Понятно?

– Нет… она говорила про другое, – упорствовал старик. – Она говорила, что он бы оказался в тюрьме там, на родине. Может быть, она решила на него донести? Властям? Это же… Или все-таки колдовство?

Он напоминал нервную ворону, которая готова в любой момент взлететь на фонарь, предоставив мне одному расхлебывать капризы Лены. Но я не дал ему такой возможности:

– Сейчас мы оба поднимемся к Лене, – твердо сказал я, – и сделаем все, о чем она просит. Не думай, я в такие вещи вообще не верю. Но, пойми одно, ей это может помочь. Знаешь такое слово – психотерапия. Обычно человек в стрессе бессознательно делает то, что является главным для него лекарством. Поэтому, мы оба сейчас поднимемся… и все будет нормально.

– Ну не знаю…, – бормотал Крупский, пока мы поднимались по лестнице. Я часто замечаю, что люди, находящиеся в расстроенных чувствах, начинают твердить одну какую-то фразу «я не знаю», «что же это такое», и все в таком ключе. Старик Крупский явно был расстроен или растерян. Но я никак не мог понять, почему… Что так задевает его, «неправоверного» еврея? Или он в тайне все-таки верил в бога?

Комнаты были темны, хотя на улице еще светило солнце. Лена опустила жалюзи на окнах, чтобы даже случайный луч не проник в ее святилище. Всюду горели черные свечи, распространяя таинственный церковный дух. Посреди комнаты стоял круглый столик, накрытый черной скатертью. На нем лежали – необычной формы нож, с ручкой в виде головы дракона, кучка золотых украшений. Стояла чаша с водой, в которую был опущен серебряный крест, и солонка. Рядом на книжной полке прикорнула коробочка с медицинскими иглами, вата и одеколон. И если то, что было на столе, особой дрожи у меня не вызвало, то содержимое книжной полки, мне не очень пришлось по вкусу. Оно означало, что мелкого членовредительства не избежать. Крупский тоже успел заметить иглы и ущипнул меня за локоть. В отместку я наступил ему на ногу. В самом деле, Нельзя же юмористу трястись как овце. Нужно подходить с юмором, если ты уж назвался сатириком. Лена была вся в черном. В черных брюках и в старой рубашке Алекса, которая была ей настолько длинна, что почти доходила до колен. Выражение лица она имела торжественное и немного мрачное.

– Проходите, – коротко произнесла она, и царским жестом указала на диван. – Да, еще вино откройте.

Я раскупорил вино, и мы стали ждать, начала представления. Как же она долго усаживалась, примеривалась. Потом достала откуда-то сверток из черного шелка, а уж из него – восковую куколку размером с ладонь. Крупский разглядывал ее, вытянув шею.

– Мальчик, – шепнул он мне.

– Что? – переспросил я.

Он повторил:

– Она вылепила мальчика.

И вправду, приглядевшись, я увидел у куколки некоторые признаки, не оставляющие сомнений. Хотя, чего было и ожидать. Алекс и был мальчиком, а, судя по всему, эта скульптура должна была изображать именно его. Лена сверкнула на нас злющим ведьмовским взглядом, и мы умолкли. И тут она принялась читать заклинание. Я не могу воспроизвести здесь этот варварский язык, потому что никогда его не знал, а диктофона у меня с собой не было. Но странные шипящие звуки этого языка были довольно гармоничны и музыкальны. Я даже мог бы получить удовольствие от прослушивания такого текста, если бы не был так напряжен. Видимо необычная обстановка и странное состояние Лены не давали мне расслабиться. А она все говорила, и постоянно поглядывала почему-то на освещенную стену, которая напоминала экран. Искусно расставленные свечи создавали эту иллюзию. И вдруг у меня просто застучали зубы и затряслись колени. На стене появилась тень. Мое воображение тут же дорисовало детали – тень принадлежала монаху в рясе с капюшоном. Тень стояла неподвижно, и острый угол ее капюшона касался потолка, и уже на потолке немного размывался и терял четкость. Лена сказала несколько слов с вопросительной интонацией, и тень кивнула. Лена поклонилась ей и начала обряд. Она макнула палец в чашу с водой и очертила на лбу куклы крест. Потом взяла крупинку соли и положила на ее губы. И трижды осенила крестом , который извлекла из той же чаши. При этом она что-то бормотала, но я разобрал только последнее слово «Александр». Теперь после многих лет я знаю, что она провела обряд крещения. Нарекла куклу именем Алекса. С той минуты, часть души легкомысленного мужа была заключена в этом куске воска. Она продолжала еще что-то говорить, касаясь то ручек, то ножек, то лба нареченного Алекса, а я вдруг почувствовал дурноту и слабость. Глянув в бок, я увидел, что Крупский откинулся на спинку дивана, и в неверном дрожании свечей выглядит почти как покойник. Тень со стены никуда не уходила и даже не бледнела. На мгновение я, кажется, отключился, а когда вновь открыл глаза, то увидел, что Лена держит в руках уже не восковую куколку, а ежика. Вся скульптурка была утыкана иглами. Она бережно положила ее на лоскут черного шелка и запеленала как младенца. Потом она с видом фокусника извлекла откуда-то еще одну стеклянную чашу, уже пустую, и налила вино в бокал.

– Сейчас мы все принесем кровавую жертву, – заявила она. – Возьми вино и лей его по направлению ножа.

Пока я соображал, что к чему, она схватила нож и провела лезвием по своей ладони. Я плеснул ей вина на ладонь. Трижды она проделала это, повторяя:

– Это – кровь моя!

Потом, то же самое было предложено сделать мне и Крупскому. Мы повиновались. Каждый раз, как нож касался моей ладони, я чувствовал ломоту и могильный холод, словно нож долгое время пролежал в холодильнике. Чаша с нашей «кровью» оказалась в центре стола. Каждый из нас уколол палец иглой и выдавил в нее каплю крови. Обряд был завершен. Я услышал, как Лена пробормотала:

– Не бойся, мой рыцарь… За дело, за дело… Тебя ожидает железная дева…

Тень монаха исчезла. И я почувствовал облегчение. Лена дала мне в руки чашу с жертвенной кровью и велела вылить на землю. Я спустился вниз. Ветер шелестел в кроне огромного дерева. Как обычно в темном небе кружили летучие мыши. Кажется, они жили на этом дереве, и в темноте выходили на охоту. Я вылил адскую смесь прямо под это дерево, и мне показалось, что в тот момент оно зловеще зашелестело. И тут же услышал тоненький серебряный звон, и в свете фонаря к моим ногам подкатилось маленькое колечко. Я поднял его, это было серебряное кольцо, как видно оброненное кем-то. Такие кольца продаются в любой лавке. Я положил его в карман и вернулся назад. Свет уже был включен, окна открыты, а Лена разливала вино. Мы выпили. Красное вино имело привкус железа и соли – крови. У меня закружилась голова и словно в полусне, я увидел Алекса, подвешенного вниз головой над помостом «Подземелья», и нишу, в которой стояла «железная дева». Потом воображение совместило их, и Алекс исчез в ее утробе. Всегда разговорчивый Крупский молчал. А мне так хотелось узнать и о его ощущениях. Лена говорила о какой-то ерунде. Я сжимал в кулаке серебряное кольцо и размышлял о том, что вот такие кольца и носит Алекс. Три или четыре. Носит или носил. И вообще, будет ли этот обряд иметь последствия. Или же это просто был любительский театр, для успокоения вздернутых нервов мстительной дамы.

Утром я решил позвонить Алексу. Металлический голос мне ответил, что абонент недоступен. Я продолжал звонить ему каждый день, но всегда получал один и тот же ответ – недоступен. Может быть, он сменил номер телефона? Ведь, в конце концов, всему можно найти объяснение. Можно было бы найти, если бы однажды тот же металлический голос робота не хихикнул, прежде, чем произнести стандартную фразу. И я снова искал объяснение, и говорил себе, что это были помехи, игра моего воображения. Но, факт, Алекса найти я не мог. Может быть, он исполнил свою мечту и пребывал за границей? Старик Крупский рассказывал, что приходил к нему на работу, но его встретили удивленными взглядами и утверждали, что такой «никогда здесь не работал». Но, старик любил приврать. А Лена ничего не говорила, но я знал, что Алекс больше не появляется с деньгами, потому что квартиру она все-таки сменила, и поселилась где-то в Южном Тель-Авиве. В первое время она еще звонила, а потом замолчала совсем. Старик Крупский часто потом повторял:

– Чтобы я еще хоть раз пожалел несчастную женщину? Они не бывают несчастными. Это страшные создания, поверь мне. Сильные и страшные. – и добавлял, – вот поэтому я никогда не женюсь.

Эпилог

Пространство и время пронизаны множеством связей. Иногда мы чувствуем их, иногда – не замечаем. Нет ни одного живого существа или предмета, которые не имели бы в своем существовании неких ниточек, связывающих его с другими объектами, порой совершенно чуждыми ему и его настоящей жизни. Моя настоящая жизнь сделала виток, петлю, и вернулась в свое русло. И все это, благодаря настойчивой воли кого-то другого и моему молчаливому согласию. А все могло бы быть иначе. И сколько таких других вариантов было отметено в угоду единственному сценарию? Какая разница – и этот сценарий отыгран. Через год, в день моего рождения, который мы отмечали пышно и большой компанией в одном из ресторанчиков на набережной, меня вдруг потянуло в «Подземелье». Мне показалось, что визит туда был бы прекрасным завершением праздничного вечера. Компания подобралась литературная, и, рассказанная мной история, имела успех. Всем сразу же захотелось взглянуть на этот клуб. И мы пошли по набережной, мимо здания Бейт-Опера, мимо развалин Дельфинария – туда в Старый Яффо. Но, нас ожидало разочарование. Клуб был закрыт. В соседнем ресторане мы выслушали от лысого бармена душераздирающую историю о том, что в подвале стало появляться привидение, и дела «Подземелья» пришли в упадок. Уже полгода как подвал пустует.

– Но, – бармен понизил голос, – мы-то ведь находимся напротив. И я часто вижу мелькающий у двери подозрительный свет. Иногда дверь приоткрывается, но оттуда никто не выходит. Говорят, что там замуровывали людей.

– Кто замуровывал? – также таинственно спросил старик Крупский. – Тамплиеры?

Бармен пугливо покосился куда-то в угол и прошептал:

– Свои… современные.

Больше ничего не удалось из него вытянуть. И хотя эта история продолжала волновать меня, но все следы оказались уничтоженными. Словно и не было никакого Алекса и никакого «Подземелья». Жизнь моя опять текла по накатанной дорожке. И вокруг почти ничего не менялось. «Мужской клуб» так же открывался по четвергам. Все так же, писатели и поэты ненавистнически критиковали друг друга. Только Рабчевский ушел из газеты и стал продавать книги. Он говорил, что не настолько талантлив, чтобы писать, зато продать чужой талант – умеет. И я не захаживал больше в редакцию газеты. А при воспоминании о ней, испытывал тоскливое отвращение. И хотя иногда, некий голос, сродни совести, и говорил мне, что следует публиковаться, чтобы совсем не исчезнуть, я его не слушал. Я говорил ему: «Свою бочку этой славы, я уже выпил». И голос успокаивался. Однажды зазвонил мой мобильник и знакомый женский голос сказал:

– Все уезжаю в Россию. Прощай.

И все, больше ни слова. Мстительная Медея завершила свое дело и теперь на железном драконе отправлялась на родину. И все-таки я не верил. Не верил, что Алекса больше нет в природе. Не могло этого быть, хотя все факты и говорили об этом. И как показало время, я был прав. Прошло еще несколько лет. Я шел по улице Алленби, и услышал, как сзади меня притормозил автомобиль. Хлопнула дверца, и пронзительный детский голос закричал:

– Аба, аба, ине!!! (Папа, папа, вот!!!)

Я обернулся, чтобы посмотреть, что же такое увидел этот ребенок. Обернулся и не поверил своим глазам. Из машины выгружалось семейство. Трое маленьких детей, дама в шляпке и в сетке на волосах, и, наконец, толстый мужчина в кипе на поредевших волосах. Мужчина продолжал копаться в салоне автомобиля.

Я разглядел в нем что-то знакомое. Ну, конечно, это был кто-то, очень похожий на Алекса. Хотя ни следа не осталось на его лице от былого щенячьего очарования. Дети и женщина рванули к ближайшему кафе, а мужчина замешкался возле машины, и я смог разглядеть его в подробностях. Несмотря на полноту, сохранилась, все та же расхлябанность движений. Я подумал, что если это все-таки он, то он вернулся к народу. Не к своему – к чужом. К тому, к которому он рвался всей душой. Он таки принял гиюр, и мог теперь гордо называться евреем. У него было все – жена, дети, машина. Наверное, и квартира в Тель-Авиве, что недоступно нам, простым репатриантам. Наверное, он ездил за границу. Женщина окликнула его от дверей кафе раздраженным голосом. Я заметил, как мужчина непроизвольно дернул головой и состроил гримасу отвращения. Сделал было шаг по направлению к кафе, но вдруг, словно забыв что-то снова нырнул в салон автомобиля. И уже изнутри, через стекло, вдруг заметил меня и уставился светлыми бессмысленными глазами. Я с интересом наблюдал его движения за лобовым стеклом автомобиля, словно за рыбой в аквариуме. Большой рыбой. Кажется, он что-то хотел сказать, потому что открыл рот. Но вдруг выпучил глаза и уставился на что-то позади меня. Почти в ту же секунду я услышал за спиной грохот и отпрыгнул с проезжей части на тротуар. Грязная серая «Субару» неслась по встречной полосе. Вот она вильнула в бок и врезалась в машину Алекса, или того, кто был так на него похож. Послышался звон разбитого стекла, обе машины, «обнявшись крепче двух братьев», еще какое-то время скользили вместе, давя на своим пути все и всех, задевая автомобили, стоящие рядом вдоль кромки тротуара. Я нащупал какую-то дверь и влетел в помещение. В ту же минуту раздался взрыв. Лопнуло стекло двери, за которой я прятался, и меня всего осыпало осколками. Я крепко зажмурил глаза, чувствуя боль в лице и руках, словно сотни пчел одновременно приземлились на мое тело и вгрызлись в плоть. Я стоял так, с закрытыми глазами, и чувствовал, как кровь струится из ранок, но почему-то боялся взглянуть на мир. Прошли несколько мучительных минут, прежде чем раздался звук, ставший кошмаром для любого израильтянина, вой полицейских сирен. Это был теракт. Смертник ворвался в мирный город, чтобы убить как можно больше людей. У него была машина, чтобы раздавить их и взрывчатка, чтобы разорвать на куски. На ватных ногах я вышел на улицу. Машина знакомого незнакомца горела. Он сидел на том же месте у руля. Точнее уже не он, а ежик, весь утыканный какими-то металлическими осколками и стеклом. И снова кольнуло меня это неожиданное чувство узнавания истины. Разбитая машина, словно железная дева, сжимала его в своих объятиях, грозя взорваться каждую минуту. Я не стал этого ждать. Я побежал по улице, унося с собой кошмарный образ. И когда прогремел второй взрыв, я был уже далеко.

Загрузка...