Трем девушкам кануть

История первая

У Юрая оборвались ручки. О, эти чертовы сумки-пакеты! О, эта чертова свиная тушенка из Китая! О, эти чертовы передачи бедным из провинции! Говорил же, говорил же…

Пока перехватывал пакет носовым платком ниже ручек, чувствуя себя согнутым идиотом, – все и началось. Во всяком случае, для него начало именно тут, с ощущения идиотии и голоса из окна поезда.

– А я думаю, что это за тип с банками? А это ты. К маме? В гости?

«О, господи, – подумал Юрай, – завтра в Горловске все будут знать, как у меня лопнули ручки забубенного пакета, а значит, не разжился я, Юрай, за всю московскую жизнь приличной сумкой хотя бы из кожзаменителя, не говоря уже о чем-то натуральном».

Дело в том, что высунувшаяся из окна вагона Рита Емельянова с младых ногтей обладала гнусным качеством – рассказывать о людях разнообразные обидные мелочи: о лопнувших на интимном месте колготках у М., о капле под носом, которая набухла во время контрольной у Н. и которую тому пришлось словить уже в процессе падения, о треснутой чашке с потемневшими стенками, из которой пьет чай учитель, о чьих-то вросших ногтях, о днях менструации и так далее.

И каждый раз подробно и с удивительным равнодушием. Что было еще обидней, между прочим. «Дайкнижкуутебяглазазакисли». Без эмоций и запятых.

Самое главное – все в школе это сносили. В этом покорном принятии, в сущности, беззлобного, скорее, глупого хамства все были едины – и смельчаки, и трусы, и уборщицы, и учителя. Все сносили, и все стыдились самих себя. И дурочку Риту – нет, чтобы пару раз одернуть, – за собственный грех попустительства временами так ненавидели, как она того и не заслуживала. Юрай понял это еще в школе и был, честно сказать, ошеломлен странным человеческим свойством – любить в чужом свое хорошее, а ненавидеть в нем же собственную гадость. Поэтому Риту он всегда защищал от нападок и от эдакого благородства был даже пару месяцев в нее влюблен – между ноябрьскими и зимними каникулами.

«Получается, – подумал Юрай, – что сейчас, через столько лет, она не шибко изменилась. Чепуха это – меняющийся человек. Не успеть за жизнью».

– Сейчас закину барахло, – сказал он ей, – и приду к тебе. Это какой вагон?

– Третий, – ответила Рита. – У тебя такие круги под мышками… Какая у тебя мощная секреция.

«Ну, мать… – даже обрадовался Юрай. – Совсем такая же!» Почему-то поднялось настроение, порушенное тяжелыми банками. Он едет домой! Он едет в детство, юность, где есть Юрай-умник, Юрай-зазнайка, Юрай-эгоист, но, в общем, свой в доску парень, за которым, тем не менее, последнее слово. «Ай да я, ай да гусь», – чему-то обрадовался Юрай.

Пока дошел до своего двенадцатого плацкартного, почему-то вспомнил парнишку из девятого класса, который в школьном сортире поклялся «убить эту сволочь» Ритку. Где ты, друг Валдай? У них двоих были прозвища, составленные из имени и фамилии. Валентин Данченко – Валдай и Юрий Райков – Юрай. У Юрая – детская кличка осталась навсегда.

Где ты, Валдай? Последний раз случайно встретил его вот здесь же. На вокзале. Валдай тащил на горбу детский велосипед «Малыш». «У меня парню восемь лет. А как ты? К матери едешь? А та сволочь все еще там?»

Дело в том, что Валдай был заика. И каждый раз, когда Валдай хотел что-то сказать, Рита упреждала окружающих: «Только спокойно, ребята, спокойно. Помните – он заика».

Валдай ушел из девятого класса, поклявшись…

Не хватило ему снисхождения и великодушия простить дурной Ритин язык. Он был самолюбив и обидчив, этот Валдай. И, как говорится, на всю оставшуюся жизнь.

Тогда, с велосипедом на плечах, под «той сволочью» он тоже подразумевал Риту, и Юрай подумал: «Ну что же ты такой упертый? Уже сын на велосипеде, можно было бы и забыть».

Или правда, что нет ничего обиднее детских обид?

По прошествии времени совсем по-другому, так сказать, вне контекста, думалось о том, что Ритин грех был рожден всеобщей трусостью их самих потому, что ее папа – товарищ Емельянов – являлся много лет бессменным секретарем райкома и в человеческой доброжелательности особо замечен не был. После крушения и смены эпох думалось об этом почти легко. Подумаешь, райкомыч. Бал усох, погасли свечи. И он, Юрай, пойдет к Рите с чувством глубокого интереса и симпатии. Может, у одноклассницы, как и у Валдая, тоже дети? И товарищ Емельянов жмет в каменистой лапе бумажки, чтобы подтереть им попки? И тут он не просто доброжелателен, он плавится от чувств-с при виде детского горшка. «И обратим, господа присяжные, внимание именно на эту деталь человека и времени».

Юрай забросил вещи наверх и решил, что лучше на самом деле сразу идти в гости: все купе заняла крупногабаритная семья с каким-то необъяснимым количеством детей. Молодайка не могла, не успела бы еще родить столько, и муж ее на бывшего многодетного вдовца похож не был. Юрай присел на краешек бокового места в соседнем купе: надо было дождаться проводницу и сдать ей билет.

«Раз, два, три, четыре, – пытался сосчитать он детей, но тут же сбивался, потому что попадались одни и те же. – Господи! Да они же двойняшки. Или тройняшки?» Уже не захотелось уходить, хотелось понаблюдать этот биологический феномен, но молодайка сказала:

– Не пялься и не считай. Это нехорошо. Я тебя знаю, ты из нашей школы. Только я была в десятом, а ты в пятом. А детей у нас семеро. Один и три двойняшки. Но они погодки и очень похожи. Я сама иногда путаюсь. А муж мой карел. Это на Севере. Едем к моей маме в гости. На крыжовник.

Юрай, как ни напрягался, вспомнить Алену, так звали молодайку, не мог. Врать не стал, так и сказал – не помню, чем невероятно обидел карела. Тот засопел, надулся и ушел курить.

– Очень ревнивый, – сказала Алена, – хоть и северный. Оттого и подозрительный. Он тебе не поверил… Он убежден, что все мужики на земном шаре, увидев меня, забыть не смогут никогда. Мне предстоит рожать до посинения. Это его способ отвадить от меня других. Хороший способ, между прочим… Ты пойдешь за бабой, у которой семеро по лавкам?

– Пойду, – ответил Юрай. – Это сейчас экзотика. А я люблю экзотику.

– Не бреши, – не поверила Алена. – Не бреши, хотя и спасибо тоже. С кем-нибудь из наших общаешься?

– Ритку Емельянову помнишь? Едет в третьем вагоне.

– Да ну! – обрадовалась Алена. – Моя мать ей шила на выпускной. А эта маленькая зараза говорила, глядя на меня, беременную, что на мои бедра надо шить не платье, а шатер, в отличие от нее, изячной.

– Она! Она! – обрадовался Юрай.

– Поверишь? – вдруг серьезно сказала Алена. – Бедра – ого-го, а таз узкий. Так мучаюсь каждый раз, а карел мой неугомонный… – Она счастливо засмеялась. – Про северных людей ошибочное мнение… Мой из ревности способен убить, как негр.

Слово за слово, решили сходить к Рите вместе. Карел долго, задумчиво и странно стучал по столику костяшками пальцев. Потом сказал:

– Идите. Только врозь.

– Понял? – засмеялась Алена. – Вот так и живу. Ну ладно, иди. А я приду минут через двадцать.

После общего в купированном вагоне было тихо и чисто. Рита, подперев левую щеку, смотрела в окно. Напротив, подперев так же правую, сидела ее соседка, молодая женщина с черными, до синевы, гладкими волосами. В этом было даже что-то вызывающее – такая чернота и такая гладкость. «Как из кино двадцатых годов. Какая-нибудь мисс Менд…» – подумал Юрай. На верхней полке в одинаковых позициях лежали тяжелые плоские мужчины.

Рита заговорила обрадованно и тихо, Юрай сразу даже не понял, о чем шепчут Ритины губы.

Вернее, понял, но сразу не поверил. А потом решил, что в жизни именно так бывает. Только подумал – и на тебе…

– По-моему, это точно он, Валдай, – говорила Рита. – Прошел мимо вагона с велосипедом «Дружок». Я ему крикнула, но он, наверное, за колесом меня не увидел. Если велосипед – значит, дети. Значит, женат. А ты ведь помнишь? Он был заика. И кто-то пошел за него!

Она говорила что-то еще, но Юраю стало тоскливо, тошно, хотелось уйти, но ведь договорились же с Аленой… Если в поезде Валдай, то хорошо бы внимательно пройтись по вагонам.

– …Ну вот, с тем и возвращаюсь, – услышал он наконец Риту. – Ничего в Москве не купишь, не то, что раньше… У нас теперь лучше, и питание, и шмотки. Сам увидишь.

Спросила, женат ли. На веселое Юраево «нет, ни за что» протянула руку с толстым обручальным колечком.

– Ты его знаешь. Он работал в райкоме комсомола. Все девчонки падали, кроме меня… Ну? – И засмеялась, гордая собой. – Юрай, а ты и в Москве Юрай?

– Это клеймо, – сказал Юрай. – Не приживаются ко мне имя и фамилия, а кликуха запросто.

– Потому что ты несерьезный, – заявила Рита. – Баламут. А Юрий Райков – это красиво. Это для хорошего человека.

Ну что за девочка! Что за прелесть!

Юрай засмеялся. И тут заметил – она наблюдает за ними, мисс Менд. Вроде в стороне, а на самом деле – внутри их болтовни, внутри. «Ох, бабы! – подумал Юрай. – Вот и не надо ей, а вникает».

Но тут ворвалась Алена с баночкой грибов и сразу стала пенять.

– Не мог меня подождать в тамбуре? Мы бы зашли в ресторан, купили бы чего… А так я без наличности, хоть закусь приперла.

Это она уже говорила плоским мужикам, и один, молодец, сигнал воспринял, борзо слез с полки и щелкнул замками чемодана. Бутылочка водочки встала на столик красивым торчком. Втянули в дело мисс Менд.

– А грибы качественные? – строго спросила она, не решаясь принять на бумажную салфеточку крошечного младенческого опенка.

– Да вы что? – возмутилась Алена. – У меня семеро детей, и они на моем грибе, как на дрожжах. А карел все виды знает, как свои глаза. Он не просто ядовитый не возьмет, а на одной с ним полянке хорошего не снимет.

Именно эта ее речь почему-то вызвала у мисс Менд живой интерес. Она просто ела глазами Алену. «Ничего удивительного, – подумал Юрай, – семеро детей – хороший козырь. А тут еще такое ликование! Нате, мол, вам всем. Какой у меня мужик! Обзавидуйтесь!»

В общем, пошло-поехало. Второй плоский не слез – и, слава богу, одним меньше, нам больше. Рита хоть и ломалась, но граммов тридцать приняла. Остальное разлили поровну. А грибочки, можно сказать, как за себя кинули.

Выяснилось, что плоский пьющий выходит ночью, в Харькове. А плоский непьющий едет до упора – в Новороссийск. Что мисс Менд сойдет на час раньше, в Константинове, а Риту и Алену в Горловске будут встречать на машинах.

– Мы с мужем тебя подкинем, – сказала Рита. – Ты там же? На Красной? Это на машине почти мимо.

Когда возвращались в свой вагон, Алена прижала Юрая в переходной кишке.

– Поцелуй, – попросила она. – Так обидно быть ревнуемой не по делу!

Вот так, думая над странным оборотом «быть ревнуемой» и ощущая вкус маринованных грибов, совершал грешный поцелуй «назло карелу» Юрай. И все было хорошо и замечательно, потому что многодетная Алена знала толк в целовании. Пришлось отрываться от женщины, но ей вроде и хватило, потому-то она почти по-родственному сказала:

– Ну, спасибо, Юрчик! Уважил. А то на самом деле – зло берет.

Когда вышли из кишки, Юрай засмеялся:

– А если б рухнули в проем? Куда семеро детей?

На Аленином лице полыхнул ужас, и она побежала от него так, будто за нею гнались. Юрай едва поспевал, представляя страшную картину зарезанных карелом детей, или смерть их от грибов, или… Да мало ли что?

Семеро козлят чинно сидели по лавкам.

И карел был смирен. Нож не точил.

От водочки Юрай уснул быстро и крепко и про свои намерения поискать Валдая забыл напрочь. Проснулся же от чувства тревоги.

Поезд стоял. Юрай выглянул в окно – мимо, приседая от тяжести чемодана, прошел плоский пьющий. «Харьков, – подумал Юрай. – Выйти, что ли?» Но было лень одеваться, потом спрыгивать. «Еще детей разбужу».

Мимо окон медленно прошла мисс Менд. «Тоже не спится девушке», – подумал Юрай. Она остановилась у их вагона и что-то сказала стоящему мужчине. А! Попросила прикурить. Юрай не сразу сообразил, что это карел. Ишь какой! Ревнивец собственной жены был весьма галантен к чужой женщине и телом прикрывал ее от ветра, сквозившего по перрону. Алена же спала с открытым ртом, и на ее груди лежала розовая детская пятка.

Именно эта пятка почему-то успокоила враз Юрая. «Если дети спят спокойно, значит, жизнь нормальная. – Так говорил его приятель Леон. – У тебя есть другие критерии? Вот и молчи».

– Я и молчу, – засмеялся Юрай. – Я молчу, лежу и еду.

Он совсем уже было отвернулся, но возле окна остановился мужчина и стал слепо вглядываться в стекла. «Ну что ты, дурачок, увидишь? – подумал Юрай. – Это окно не мыли уже пятилетки три». Видимо, человек это тоже понял, потому что повернулся и пошел, слегка шатаясь. И только тогда Юрай сообразил, что это Валдай, но с усами и бородкой. И выпивший. Надо же! Валдай начал пить и форсить. Юрай засмеялся и пожалел, что они не встретились все вместе с Ритой. Он бы их обнял. Он бы им сказал: «Дураки! Не такие уж мы молодые. Вполне и помереть можем, не помирившись».

«Не пойти ли мне в попы?» – подумал Юрай, поворачиваясь к стенке.

Поезд в Горловск приходил с опозданием на сорок минут. Все эти сорок минут Юрай простоял в тамбуре, вспоминая детство и юность, прожитые тут, задавая себе вопрос, а может быть, надо было вернуться сюда после института и не слушать маму, которая сказала: «Все, что угодно, любой Крайний Север или самый Дальний Восток, или какие-нибудь Кара-Кумы, что угодно – только не назад». Мама боялась слов «назад» и «навсегда» больше, чем слово «смерть». Ну, особенно Юрая уговаривать не пришлось. Нашлось ему место в ведомственной газетенке, организация была богатая, и теперь у него, у одиночки, даже квартирка была три на пять, но зато своя, отдельная, «выгородка» из чьих-то барских хором.

Но тут в эти сорок подъезжающих к родине минут как-то заломило в сердце: террикончики, угольный ветер, шелест кукурузы – все такое смачное, звонкое, родное; сроду у него никаких эмоций не вызывал московский дом, а тут – любая хатка. Любой скворечник… Но знал – чувства эти ненадолго. Пять раз сбегает до ветру и затоскует по складненькому стульчаку. И обеды мамины – объедение, но уже через неделю – сил нет их есть. Хочется колбаски ломтиком, кофе с бараночкой. И разглядывание в упор на улице утомляет, хочется в толпу, чтоб раствориться, потеряться.

Но это будет потом, а сейчас подплывает Горловск с оглушительным запахом борща, который отменно варят в тамошнем вокзальном ресторане. Почти как мама.

Прямо рядом с окнами вагона проехала «Скорая».

«Поплохело кому-то», – подумал Юрай, прихватывая пониже ручек проклятый пакет.

– Заходи, – кричала ему вслед Алена. – Мы на Котовского, 15. От тебя рукой подать.

– Ладно, – ответил Юрай. Хорошо, что Рита его подвезет. Пакет без гарантий, это ясное дело. А банки, заразы, все в солидоле. Из стратегического запаса Куликовской битвы. Если еще раз хряснет, то придется отлавливать их на дороге.

«Скорая» стояла у третьего вагона, и из него выгружали носилки.

Юрай притормозил, выглядывая Риту. И увидел ее сразу. Она лежала на носилках криво, с повернутой вправо головой, с приоткрытым ртом. На носу ее сидела жирная вокзальная муха, и Юрай согнал эту муху и прикрыл Риту простыней. Этот жест был инстинктивным, но именно из-за него его потом пытали, откуда, мол, знал, что Емельянова мертва. «Откуда? Не знал!» – кричал он. Не знал. Прибежал и укрыл от мухи.

Хотя – честно – это была неправда. Он знал. Еще до мухи. Потому, увидев Риту, понял – Риты нет.

В общем, милиция не нашла ничего лучшего, как вцепиться в Юрая. Но это потом… А пока он накрывал Риту, тут же рядом возник запыхавшийся парень с букетом цветов, и Юрай первый спросил:

– Вы Ритин муж?

Парень посмотрел на закрытые носилки и закричал. И кричал пронзительно и долго, не обращая внимания ни на больших, ни на маленьких, ни на милиционеров.

Откуда-то Юрай вспомнил, что открытое криком горе переживается легче. Значит, в этом смысле парню повезло. Тогда кричи, парень, кричи!

Выяснились подробности. Проводница рассказала, что Рита рано умылась, сама принесла в служебку белье и попросила «чайку, а то во рту запах вчерашних грибов». От сахара Рита отказалась, сказала, что у нее конфеты. Потом проводница, которая сейчас кричала: «Я тут при чем? Я при чем?» – объясняла, как было дело дальше. Она понесла Рите билет. Рита пила чай. Так пила или нет?

– Что, я ей в рот заглядывала? – заорала проводница. – Стакан в руках держала. Я билет положила на столик и сказала: «Деньги положьте на стол. И имейте в виду: чай теперь дорогой. Копейки мне ваши не суйте».

Когда через – десять? пятнадцать? – минут проводница пришла за деньгами, Рита сидела, прислонившись к стеклу окна.

– Криво как-то, – продолжала она. – Я глазами стала на столике искать деньги – нету. Сказала ей. А она ни гу-гу… Сидит как чурка. Я решила – сомлела. Крикнула начальнику, он в нашем вагоне как раз едет. Он ее по щекам побил. Скажите, Николай Павлович! Скажите! Били?..

– Не то что бил, – хрипло ответил неопрятного вида железнодорожник, – ты такое скажешь. Хлопал…

Проводница же вспомнила, что вечером в купе выпивали.

– Вот он пришел, – показала она на Юрая, – с многодетной. Я ее как увидела с выводком на перроне, не дай бог, думаю, ко мне в вагон.

Если бы не Ритин муж, все можно было снести: дурацкие вопросы, дурацкие намеки, даже запугивание. Юрай милиции сочувствовал. Свалилось им на голову дело – и никаких концов, не считая его. И хоть он тоже никакой не конец, они-то этого не знают! Опять же проклятый совковый непрофессионализм. Поезд ушел, но своего человека в нем не оставили. А там ведь мужик поехал новороссийский. Но проводница сказала:

– Он спал. Даже когда я шум подняла, он подушку на ухо натянул – и все.

Милиция этим и удовлетворилась.

Черт с ней, с милицией! Ритин муж плакал, кричал, то что мама назвала бы – рвал на себе волосы, – и буравил, буравил при этом Юрая глазами. Его одного. И опять же… Милиция многодетную Алену ни о чем не спросила, семья села в «рафик» и тю-тю… А ведь он с Аленой был у Риты, и ушли они вместе. Целовались, между прочим. Юрая же с банками не отпускали. И кто? И куда? И откуда? И как же это вы так сразу догадались пеленочку на лицо покойницы натянуть? Откуда у вас было это знание о смерти?

– От мухи! – кричал Юрай. – Она прилетела и прокричала. А вы пни глухие.

– Ответите за дерзость, – сказал милиционер. – Я вам не шавка.

Одним словом, домой Юрай добрался к середине дня, мама стояла у калитки, и подол фартука ее был измочален до предела: когда мама нервничает, она теребит фартук. Она его закручивает на палец или в колбаску, она вяжет из него узлы, она даже исхитряется откусывать его концы, в общем, по виду фартука маме можно ставить диагноз.

История с Ритой маму потрясла. Мама рассказала, что Рита, несмотря ни на что, была душевной медсестрой, что муж ее тоже хороший парень. Ему был прямой путь в райком партии.

– Но ты же знаешь, Юра, продолжала она, – их всех турнули. Он теперь в исполкоме. Водопровод на нашей улице он один пробил, как депутат. Господи ты боже мой, какое же горе! Сами молодые жили в большом доме. У нас, Юра, большие дома очень хорошей планировки. Кухни прямо-таки… И насосом им наверх качают воду, а ты же знаешь, сынок, наши проблемы. Всегда вагонетку держу с хозяйственной водой. Иначе ничего не вырастишь.

Ритину смерть мама объяснила естественными причинами: у Риты в детстве был порок сердца, его залечили, но именно залечили, а не вылечили. С сердечниками так бывает: раз – и нету. Хорошая смерть, между прочим, для человека. Для родных, конечно, это тяжелее… Ой, несчастная мать! Ой, как же ей теперь жить на свете!

Юрая вызвали в милицию, где уже сидела гордая миссией Алена. Было много вопросов о грибах, на что Алена просто засмеялась в лицо милиции.

– Мы же живые! А мы ломанули больше, потому что нолито у нас было больше.

Из примитивного интереса к грибам Юрай заключил, что, видимо, вскрытие дало какой-то результат. Но разве можно от отравления грибами умереть мгновенно? Чепуха! То, что они толкутся на грибах, – это доказательство их бессилия, не знают, о чем спросить. С другой стороны, разговор до такой степени формальный, что видно и слышно сразу – милиция закругляется. Это возмутило Юрая – что за дела? Взыграло ретивое. Юрай почувствовал – пружинит тема. Вот бы рассказать о слепом поиске милиции. Ведь это же счастливый (тьфу! тьфу! – конечно) случай, когда он с самого начала – с вагона, да что с вагона – со школы – знает больше любого дознавателя. Вот и написать о жизни и смерти, о тех, кому в этом надлежит разбираться… Врачам, милиции. Одним словом, не будь дураком, Юрай, это та самая история, которой тебе не хватало в журналистской жизни.

Он пошел к следователю, которого помнил еще по школьным временам. Следователь приходил к ним на 9 Мая как участник войны и много лет подряд рассказывал одну и ту же байку. Юрай хотел вспомнить, какую, и не смог. Помнил, что одну и ту же, но какую, какую, черт возьми? «Смотри, какой феномен памяти, – подумал он. – Это надо усечь: чтоб все забыли, надо трандеть одно и то же».

Федор Николаевич, уже совсем сивый и сморщенный, Юрая, тем не менее, вспомнил.

– Я этим не занимаюсь, – сказал он. – Но слышал… От дорожников. Им не позавидуешь. Неприятность. А чего не жить, да? Но смерть уводит. Хотя, скажу тебе, есть одна положительная сторона в деле – отец. Что бы там ни говорили о старых кадрах, но это люди. Мог бы поднять волну до Москвы и обратно? Мог! Но не стал. Достойно встретил горе. Дочь-то разве вернешь акциями протеста?

– Но надо же знать причину…

– Значит, отец знает. Он знает и другое. Работы в милиции по горло. Рэкет-мэкет… Вагонами воруют государственное достояние… В шахтах что ни день – несчастный случай… Мы такие гражданские смерти, как повешение, самострел, отравление, вообще не берем к рассмотрению. У нас ни сил на это, ни средств. Это я тебе точно. И не хватало нам еще родственников, которые брали бы нас, – я извиняюсь, как мужскому полу говорю, – за яйца. Я слышал, у Емельяновой был рак. Значит, вопрос времени. Решила избежать мук. Операции ей все равно бы не вынести. У нее порок сердца был. Залеченный, правда, но ведь не вылеченный?

«Совсем мамиными словами говорит, – подумал Юрай. – Каждое поколение говорит своими словами. И разрыв между отцами и детьми можно определять по количеству новых слов. И чем сильнее разрыв – тем заковырестей речь у молодых. Нынешних послушай».

Юрай хотел даже сказать об этом старику-ветерану, но раздумал. Зачем?

Значит, дело свернули, хотя ежу понятно: так не делают, это не по правилам. Но какие правила в глубинке, тут свои законы. И с чем разбираться, а что бросить, тут решается просто – как скажет старший. Емельянов уже на пенсии, но для милиции еще авторитет. Ну, ладно, это старая школа – чтоб все по-тихому, но муж-то? Почему он не разнесет их всех к чертовой матери? Они говорят: «Рак». Ушла от боли. Но она же подвезти его хотела! Она же была – как всегда!

И тут Юрай вспомнил лицо человека за стеклами вагона. Ерунда, конечно, но в поезде ехал Валдай, который говорил: «Я все равно убью ее, сволочь!»

Ну, предположим, Валдай… Хотя это такая чушь! Как бы он смог, как? Сидела девушка одна, пила чай и – откинула головку. Валдая кто-нибудь при этом видел? Никто. Я видел. Ночью. В Харькове. В новом обличье и выпившего.

И я – сволочь, если грешу на несчастного мужика. Мало ли, кому мы грозим!

Про Валдая никто ни слова. Молчать? Сказать?

Хоронят в провинции со вкусом. Тут есть понятие, как… Как рассыпать впереди гроба цветы, какие при этом выпевать слова, как обращаться непосредственно к Богу, забыв про атеизм, и просить его взять на себя дальнейшую ответственность за покойницу. И как ставить столы на поминках, чтоб больше село, и как распахнуть настежь двери, прижав их принесенным с улицы кирпичиком. И любому алкашу, любой побирушке поднести и оказать уважение… «Помяни покойницу, помяни».

На Ритиных же похоронах было еще пуще: за гробом торжественно и красиво шло бюро бывшего райкома партии, шло в том же старом порядке, как на возложение цветов неизвестному солдату, который огнем цвел рядом с памятником местному герою-летчику, но поди ж ты… Чтили неизвестного, а покойный летчик обрастал крапивою. Свой первый материал Юрай написал об этом и был высечен всеми инстанциями. Говорят, Емельянов стучал ногами и пообещал не пускать Юрая на родину. Потом кто-то рассудил иначе, Емельянова поправили, и он даже пожал Юраю руку, встретив его однажды в поезде. В том же самом. Шел Емельянов в пижаме из уборной, шел Юрай в пижаме туда же. Встретились и пожали друг другу руки. «Справедливо отметил недоработку», – сказал Емельянов, и Юрай, забыв о топании на него ногами, почему-то сказал: «Спасибо». Никто не знает, но в туалете Юрая тогда вытошнило.

Теперь же, глядя на строй черных костюмов и черных выправок, думал, что жизнь с Емельяновым обошлась более чем сурово. И жалко старика. Но ведь можно было хотя бы сегодня идти как-то иначе? А не в строгом соответствии уже бывшей линии?

А с другой стороны… Придет ли он к своей старости в кругу единомышленников или они все, как горох из стручка, который надломили, – посыпалось, рассыпалось?.. Но ведь это же нормально – лопающийся стручок. Только ведь и смертное единство старшего поколения тоже считалось нормальным. К нему тяготели, а когда рассыпались к чертовой матери, выяснилось – нет большей радости быть не в стручке. Так что, не хотел бы Юрай оказаться в их дружных рядах. Кстати, и Ритин муж выламывается из них: идет вроде и вместе, но и на шаг в стороне, вроде свой, но уже и чужой.

Но тут обзор закрыла девица, которая в вытянутой руке несла какой-то флакон. «Нашатырь, – решил Юрай. – Подходи – нюхай». Но никто не подходил, а вытянутая рука с флаконом с толку сбила. Такие хорошие мысли были про стручок и про горох, а теперь думай про нашатырь или что там во флаконе? Если бы он писал детектив, то налил бы туда яд. И тогда… И тогда еще одна жертва. А он бы кинулся и вырвал флакон из рук. Ничего себе чушь? На поминках Юрай сидел рядом с Аленой.

– У нее был рак, – сказала Алена. – Смелая! Я бы точно не смогла. Я бы за жизнь цеплялась, как полоумная…

– У тебя дети, – возразил Юрай.

– Это, конечно, да, но это не все, – ответила Алена. – Я еще и сама по себе есть… Я жизнь телом люблю.

Хотелось Алену обнять и увести куда-нибудь, Юрай не удержался, стиснул под столом ее колено.

– Вас понял! – пробормотала Алена с набитым ртом. – Но учти. Я грешу очень-очень по-мелкому и исключительно в движущемся транспорте.

Мировая она баба! Он снял руку с колена, засмеялся и застыдился: где он сидит, идиот? Где? Его смех заметил муж Риты, обросший, осунувшийся, со слепым тяжелым взглядом. Он так двинул желваками на смех Юрая, что тому стало просто не по себе. «Ну какой же человек – скотина, – подумал Юрай. – И этот человек-скотина – я».

Возвращаясь с Аленой домой, Юрай спросил, помнит ли она Валдая?

– Заику? Еще бы! Он классную делает мебель. Говорят, миллионщик. Вот какой-то бабе счастье. Это смолоду – заика, заика! Вроде недостаток. А если разобраться, то у других и не такое есть.

Алена тяжело вздохнула, и Юрай подумал, что карел у нее, видать, не самый легкий человек.

– В ту ночь в поезде они все гуляли в Харькове по перрону. И твой, и Валдай, и соседка Риты, я тоже хотел, но боялся разбудить тебя и детей.

– Карела ты видеть не мог, – твердо сказала Алена. – Он не встает ночью.

Что с ней спорить? Не встает, так не встает.

– А где живет Валдай?

– В Юзовке. Он построил себе трехэтажный дом возле автостанции. И забор у него, как в Освенциме.

– Помнишь? Он в школе собирался убить Риту.

– Мало ли что мы сболтнем. Валдай по жизни оказался выше Емельяновых. Он их и так победил. У тех все чужое, а у него все свое. И с чего это ты решил, что карел гулял ночью в Харькове? Я, Юрай, так не люблю сплетни!

– Наверное, показалось, – пожал плечами Юрай.

Дней через пять мама объявила, что нужно и хорошо бы съездить им в Константиново, к маминой сестре и Юраевой тетке. Тетка еще работает, ей вырваться, чтобы повидать племянника, труднее, а они – птицы вольные.

Ехали двумя автобусами, от пыли и жары вымотались как черти. А на самом въезде в Константиново задержались, пропуская похоронную процессию. И все происходило так, как Юрай недавно видел: женщины усыпали дорогу цветами, просили Бога посодействовать покойнице, а мужчины были строгие и трезвые, но в напряженном ожидании. Правда, политбюро здесь не наблюдалось.

Так уж случилось, так уж случилось. Юрай сидел у окна, потому что мама боялась сквозняка. Автобус был высокий. «Икарус». И гроб пронесли мимо, прямо рядом с Юраем. На белоснежной подушке покоилась черная, до синевы, гладко зачесанная головка мисс Менд. Или ее однояйцевой сестры – Юрай в последнее время нагляделся близнецов. Поэтому он стал шарить глазами по сопровождающим, ища сестру-близнеца. Но такой не было. А тут еще процессия чуть притормозила, и лицо мисс Менд оказалось почти вровень с Юраем, и он увидел складочку в уголке ее рта, в которой собралась мука. Юрай не мог оторвать глаз от этой складки, которую можно увидеть только с высоты «Икаруса», всем идущим рядом ее видно не было. И кричала, кричала мисс Менд этой складочкой. Получалось, что кричала ему, Юраю.

Что же с ними случилось – с двумя молодыми женщинами, одинаково подпирающими голову кулачком в поезде из Москвы? Что же с ними случилось? Процессия поплыла дальше.

– Какая молодежь хилая! – тяжело вздохнула рядом мама. – А эта совсем не выболевшая. Совсем здоровая с виду. Чего, казалось бы, не жить?

– Мам! – сказал Юрай. – Я сейчас спрыгну. Ладно? Я объясню, потом… Вечером…

Юрай догнал похороны. Он быстро внедрился в толпу, улавливая по дороге информацию. Благо не он один присоединился по дороге, таких много, и всем интересно знать, за кем же ты пошел? Вот и идет шепотом выяснение, кто и почему.

Маша Иванова. Одинокая. Сирота. Перебрала снотворного. По ошибке. У нее до этого какой-то болючий приступ был. Особо никто о ней не плачет. Некому… Она тут чужая. Кто идет впереди? Квартирная хозяйка. Ей достанется мебель. «Хельга» и кресла из рыжей кожи. Покойница копейку имела, она хоть и молодая, а на Севере с десяток лет оттрубила, хозяйственная была, цепкая.

– А не тю-тю ли ее? – вроде невзначай бросил Юрай.

– Да нет! – ответили ему. – Милиция ходила. Если б злодейство было, взяли бы что… А там в хрустальной вазе деньги лежали, три тыщи. И сережки на ней золотые. В них и закопают… Народ у нас хоть и нечестный, но сироту не тронет. Хоть кого спроси… А «Хельга» достанется по правилам. Ну сам посуди… Кому же еще?

Юрай внедрился добросовестно. Даже лопата ему досталась при засыпке могилы. А на вопрос: «А ты кто?» – отвечал честно: «Мы с ней из Москвы вместе ехали. Она в гости пригласила. Я приехал, а тут такое дело». – «Ну да, она ездила в Москву. У нее там подруга. Хотели ее вызвать, да не нашли адреса. Наверное, он был только в голове у покойницы».

Поминки справляли во дворе, но Юраю очень хотелось увидеть «Хельгу». Терся возле фанерованной двери отдельного входа покойной жилички. Навесик над дверью, две к ней приступочки. Хозяйка – Зина Карповна – заметила его телодвижения, подошла.

– И чего вы тут вынюхиваете? – спросила без антимоний.

– Можно я приду к вам завтра? – задушевно сказал Юрай. – Я вас кое про что спросить хочу…

– Нечего меня спрашивать, – отрезала Зина Карповна. – Это я сегодня ворота расчинила, потому как смертный порядок такой. А у меня и собака, между прочим, есть… Кобель будь здоров. Спустить могу.

Тут же за ее спиной замаячил здоровенный дядька со злыми и какими-то ошалелыми глазами.

– У товарища якийсь вопросы есть, – противным голосом сказала ему Зина Карповна.

Из дядьки вышел рык, он кинулся на Юрая и еще минута – схватил бы того за горло, но появились какие-то люди: «Ваня! Ваня! В такой день нехорошо, – оттащили ошалелого, а Юраю объяснили: Ваня у нас – мэн крутой. Ему по морде человеку дать, как другому плюнуть. Спасение, что его тут все знают. Не связываются и во всем с ним соглашаются: „Ага, Ваня, ага!“ – даже если белое – черное. Потому что по глубине, понимаешь, Юрай, по глубине, значит, по-настоящему, Ваня – мужик хороший. Безотказный в деле, и если кому надо помочь за так. А Карповна просто из него веревки вьет, а она-то вот как раз зараза. – Это так по-тихому Юраю донесли в ухо. – И если тебе что надо, то лучше начинать с Ивана, подловить его на улице, обговорить дело, он слово держит, как пионер. А Зина как раз брехуха. Хотя, с другой стороны, смотри, Юрай, покойница ей никто, жиличка, а какая закусь? И количество выпивона неограниченно. Ну, про „Хельгу“ ты слышал…»

Одним словом, испортив отношения с хозяевами, Юрай пошел в милицию, моля бога, чтоб не ждал его ветеран-сверхсрочник, а достался бы человек помоложе и посмекалистей.

Достался ровесник. Тонкошеий, кадыкастый, с головой такой правильной «круглости», что это даже бросалось в глаза – на тонкой шее! – как недостаток. Ну чего уж ты такая круглая, голова, могла бы, мол, и чуть вытянуться вниз. Или вверх. Куда-нибудь в сторону, одним словом.

Слово за слово, перешли на ты, повспоминали Москву, парень учился там заочно и очень любил в Москве ВДНХ.

– И архитектура, и новинки жизни, и питание найдешь. У меня просвет – я туда. Я про эти слухи, что ВДНХ не нужно, слушать не могу. Ну скажи, когда я поеду в Киргизию? Или куда еще? А там зашел… Тюбетейки… Балалайки ихние… Ковры… И мне для образования вот так, – парень перерезал тонкую шею ладонью, – хватит.

– Слушай, Михайло, сюда, – сказал ему Юрай. И медленно, как ученику, рассказал все – от и до. Даже про то, что целовался с Аленой. Для взбадривания интереса у слушающего.

Михайло слушал, слегка открыв рот и замерев. Только по кадыку можно было видеть, что он сглатывает дыхание, а значит, живет.

Когда Юрай кончил, Михайло тряхнул своей неприлично круглой головой и вздохнул:

– Ну, ты даешь! Ну, даешь…

– Нет, ты объясни! – закричал Юрай. – С разницей в несколько дней умирают два человека, ехавшие в одном купе.

– Ну и что? – засмеялся Михайло. – И три могло быть, и четыре. Знаешь, сколько в жизни совпадений? Да ковырни мы сейчас этот поезд, может, там уже половина покойников.

– Ты спятил, – сказал Юрай. – Я ведь с тобой не вообще, я ведь о конкретном случае говорю. Он тебе не подозрителен?

– Не-а, – ответил Михайло. – У Ивановой вечером была почечная колика. Не знаю, но люди говорят, что это хуже нет. Приезжала «неотложка» – все зафиксировано, старик, документы! Сняли колику. Посоветовали ей на ночь принять снотворное. Оставили две таблетки. Она к этим двум добавила еще свои, потому боялась, что, если не уснет, колика повторится. Понятно я говорю?

– Понятно, – ответил Юрай.

– Ну вот и все. Она перебрала. Понимаешь? Перестаралась, дура, царство ей небесное.

– А если это не она сама, а ей помогли выпить лишнее?

– Отвечаю. Никого не было. Иванова после колики зашла к хозяйке. У нее был хахаль, кто – честно – не знаю. Он бывал наездами.

– Ну что, нельзя узнать, кто он?

– А как? Женатик, ночной гость…

– Страшный секрет…

– Ну кто же ждал такого? Иванова попросила хозяйку не закрывать ворота до двенадцати. Сказала, что, если уснет, оставит ему записку, чтоб не будил… А может, сказала, и не уснет… Ее снотворное, мол, не берет…

– Дальше…

– Никто не приезжал. Хозяин в двенадцать закрыл ворота. Окно у Ивановой было темное. Он близко подошел проверить, не светится ли ночник, ну мало ли… Вдруг опять плохо… Но было темно и тихо. А утром все и выяснилось – заснула и не проснулась.

– Все-таки… Кто ж у нее хахаль?

– Вот пристал – не знаю!

– И на похороны не приехал?

– Ну, если я его не знаю? Как я тебе скажу? Может, это ты… Нет, верно, тебя никто раньше не знал, а ты явился. И гонишь теперь тюлю…

– Это не я.

– Докажи, – смеялся Михайло. – Докажи. Его и Зина Карповна толком в лицо не видела. Один признак – высокий, фигуристый. Ты годишься!

– Вы не работники, – сказал Юрай. – Вы говно! У вас даже элементарного любопытства нет к делу. Вам хоть все отравись, вам это по фигу.

Михайло не обиделся, даже, наоборот, закивал своей неприличной головой.

– Другой бы спорил, – согласился он. – За такие деньги интереса не бывает. Меня надо силой прижать, чтоб я проявил интерес. Силой! Надо, чтоб начальству намылили холку, оно даст мне под дых, а тогда я буду иметь интерес.

– Я напишу про тебя фельетон, – сказал Юрай.

– Э, нет! – закричал Михайло. – Раньше я задержу тебя по подозрению, и мои хлопцы отобьют тебе почки. Будешь ссать кровью всю оставшуюся жизнь. Подходит?

– Ладно, – сдался Юрай. – Не подходит. Но я ведь могу и очерк. Ты в нем будешь такой хороший и сладкий, что аж противно. Сыщик Круглая Голова.

– Голову не трожь, – ответил Михайло. – Помни про почки. И сформулируй, черт тебя дери, что тебе надо.

Юрай сформулировал.

Надо было наплести что-то тетке и матери про его постоянное отсутствие и интерес к покойнице. Сказал часть правды. Ехал в одном поезде. Мать подняла брови.

– Ты у меня уникум. Ты едешь с покойной Ритой. С покойной этой. С Аленой. Какой-то роковой попутчик.

В общем, на следующий день, сказав, что он идет купаться на водосброс, Юрай вернулся в Горловск и пошел к Алене. Во дворе мощно, как на парковом пьедестале, с веслом в руках стоял карел.

– Тебе чего? – спросил он.

– Слушай, – сказал Юрай. – Помнишь, ты ночью курил в Харькове?

– Я не курю ночами, – ответил карел.

– Ну ладно. Не курил. Дал закурить. Девушке такой, с черными гладкими волосами?

– Какой еще девушке?

– Ночью. В Харькове. На перроне.

– Какого черта я бы там делал?

Карел был напряженный и злой и оглядывался, ища, видимо, Алену.

– Я просто хотел спросить… Эта девушка… Она умерла.

Карел посмотрел на Юрая.

– А я при чем?

«Что за ерунда, – думал Юрай. – Почему надо скрывать такой простой факт: человек вышел ночью из поезда покурить на остановке?»

– Почему ты скрываешь? – спросил Юрай. – Я тоже мог выйти. Что тут такого?

– Я не выходил, – ответил карел.

Не хотелось думать плохого, но куда денешься от мысли: карел что-то глупо, бездарно скрывает. В конце концов, его дела. Но он загораживал от ветра Машу Иванову! Загораживал! И как знакомую, а не как чужую. Вот что важно… С другой стороны, она «умерла», а у него ноль эмоций, как у весла. Удивиться-то хотя бы можно?

А из дома уже бежала Алена, сумев по дороге приобнять и карела, и его весло, намекнув этим на незыблемость чувств даже в присутствии Юрая.

Сели на лавочку так, чтобы карел мог их видеть.

– Вы тут на сколько? – спросил Юрай.

– Так мы ж только что приехали, – закудахтала Алена. – Мой только-только лодку сладил. Он же без рыбалки человеком себя не ощущает.

– У тебя язык без костей, – прикрикнул карел, а Юрай был уверен – он их разговор слышать не может.

Юрай рассказал Алене про смерть Маши.

– Слушай, – поинтересовалась Алена, – эти идиоты опять меня будут про грибы спрашивать?

– При чем тут грибы? У них дело закрыто. Но я чую – чую! – тут что-то не так. Не бывает таких совпадений. Такая жуть – и никому нет дела.

– Ты как вчера родился, – засмеялась Алена. – Жизнь наша гроша не стоит. Такая мы страна. Я карелу говорю: рванем к финнам. А он их не любит! Представляешь? Финны ему не люди.

– Я повторяю тебе про язык, – сказал из глубины двора карел.

– У вас что, подслушивающее устройство? – спросил Юрай.

Но карел ответить не соизволил. Алена взяла Юрая под руку и вывела со двора.

– Он меня чувствует, – сказала она. – Помнишь? Мы с тобой поцеловались в вагоне? Он мне потом сказал, что сразу это узнал. Что ему пришел сигнал… Так и живу.

Уходя, Юрай оглянулся. Карел с веслом уже стоял рядом с Аленой и что-то ей выговаривал. В какой-то момент Юраю показалось – двинет, ей-богу, двинет муж жене.

«Но мое-то какое дело?! – воскликнул про себя Юрай. – И вообще – мне все примерещилось. Харьков… Перрон… Фонарь… Аптека… Аптека при чем?»

Именно потому, что ни при чем, Юрай и зашел в аптеку. Без смысла. По дороге. За прилавком стояла та самая девица, которая на похоронах Риты шла с флаконом.

– Ой! – обрадовалась она. – Юрай! Я на тебя на поминках пялилась, пялилась, а ты нашел кого кадрить… Алену, мать-героиню! Ты меня не помнишь? Я из параллельного.

– Ну как же! – ответил Юрай. Он не помнил, как зовут девчонку, но решил, что в данном случае это и не обязательно. – Я тебя тоже на процессии заметил. Что ты так красиво несла в вытянутой руке?

– Заметил? – засмеялась девица. – Шла, как дура, с каплями. Заведующая послала. Кому они могут помочь, капли? Сообрази! Мы же к сильному лекарству привычные. Никто в эти капли-примочки уже сто лет не верит. Только старухи старые.

– А в яд верит? – в шутку спросил Юрай.

– Ну, во всяком случае…

– Тогда скажи – в порядке бреда. Я, к примеру, хочу купить у тебя цианистый калий. Продашь?

– Ну, если попросишь, – сказала девица. – Я что, не товарищ, не друг, не брат?

– И любому? И каждому?

– Ты ненормальный! Это же подсудное дело.

– А мне надо!

– Но это же ты! Ты же свой! И просишь…

Он вернулся в Константиново, и уже через полчаса тетка, достав из пакета сухое горячее полотенце, сообщила маме:

– Ну и брехун же твой сын, дорогая. Его и близко не было на водосбросе. Его носили черти в Горловск. Вот же билеты!

Мама вздохнула:

– Я так и знала. Сроду ты на наши грязные мокрые камни ходить брезговал. Сынок! Это, конечно, твое дело. Ученого учить – только портить, но куда в нашей стране не надо влезать точно, так это в правосудие. Потому что его как не было сроду, так и нету. Тебе, сынок, голову открутят и скажут, что так и было. У нас никогда преступников не ловили, у нас ловили тех, у кого выражение лица неподходящее. Чего тебя тянет в эту историю с мертвыми девушками? Тоже мне, нашелся не знаю кто! Уезжаем отсюда, и все! Одно тебя прошу – натяни по-быстрому на тетин штакетник колючую проволоку.

Бобина с колючкой стояла в огороде, и Юрай еще в первый день ругнулся, когда зацепился за нее брючиной. А потом обратил внимание. Почти на всех заборчиках Константинова сверху лежала проволока. Теперь вот и тетка приобрела гулаговский инвентарь, хотя во дворе у нее росли всего одна яблоня, куст сирени и две непородные жерделы.

– Выделяться нехорошо, – объяснила она племяннику, – ни богатством, ни, не дай бог, бедностью.

И все-таки, все-таки… Тянуть проволоку по верху штакетника Юраю было стыдно. И это было главным ощущением. Вроде делал он что-то не совсем уж непотребное, хотя и под общее одобрение соседей. Тетку – оказывается – давно осуждали за пробел в обороне. У Юрая дело шло неловко и неспоро. А откуда, собственно, могла взяться ловкость? Юрай еще подумал: надо отнестись к этому, как к сюжету для небольшого рассказа. За этим сюжетом и застал Юрая круглоголовый Михайло.

– Тянут, паразиты, с химкомбината, – сказал он, пиная ногой бобину. – Все заборы оплели, а яды лежат во дворе комбината. – И с удовлетворением добавил: – Такой мы народ.

– А ты куда смотришь? – спросил Юрай. – Ты! Милиция!

– Куда смотрю? – задумчиво ответил Михайло. – А никуда! Твое вот задание выполнил. И вовремя, надо тебе сказать. Хозяйка уже уехала в Киев, я с ней разговаривал, а она замками чемоданов клацала.

– Говори, – сказал Юрай и сел на чурбачок. Михайле достался ящик с инструментами, на который он положил, старательно вытерев, крышку от выварки.

– Значит, так, – начал Михайло. – В комнату меня хозяйка не пустила, она только-только полы вымыла. А я это уважаю: хорошо вымытый пол, чтоб доски пахли. И с порога все видно – в комнате как никто не жил. Альбома, фотографий – нет. Записной книжки тоже.

– Ну, сказать все можно, тем более, если полы вымыты, а ты такой стеснительный.

– Конечно, ты ж всех умней. Так вот слушай, что говорят простые люди, а не ученые, как ты. А хозяйка мне поклялась, что был у нее альбом. Там детдомовские фотографии хранились. И с Севера. Там и хахаль был. С нею снятый. На речке. А стала убираться в комнате – альбома-то и нету.

– Ни хрена тебе, – покачал головой Юрай.

– Вот и я про то. Деньги в вазе остались. Да. А бумажек там, писем, открыток и альбома нету. Она мне ее книжки вынесла, их там пять штук, я перелистнул… Пусто… Пока их тряс, хозяйка сказала, что у нее две книжки Ивановой остались. Она и их принесла. Вот! – Михайло достал из пакета книжки. – Смотри.

– «Поющие в терновнике», – прочитал Юрай. – Модный роман…

– Листай…

Юрай перелистнул. В книжке лежала поздравительная открытка из Москвы с обратным адресом.

– Это подруга-детдомовка, – пояснил Михайло. – К ней Иванова и ездила.

– Здорово, – обрадовался Юрай. – Вот это здорово! Адрес и фамилия. Шакурова Майя. Ты молоток, круглоголовый! Давай вторую.

– Смотри. – Михайло протянул книгу.

– «Всегда в форме», – прочитал Юрай. На титуле размашисто написано: «Ирме! Соответствуй. Олдос».

– Кто такая Ирма? Кто такой Олдос? У хахаля имя было? Или?

– Было, – твердо ответил Михайло. – Было. Его звали Лодя.

– Лодя? Это как?

– Я знал одного Лодю. Еще в детском саду. Он был Володя.

– Володя – не Олдос, – вздохнул Юрай. – Эта книжка бесполезная. Она вообще краденая. У Ирмы. Ты знаешь какую-нибудь Ирму?

– Они, должно быть, прибалты, – ответил Михайло. – А книжку Иванова у них притырила. Я узнавал. Она там отдыхала.

– Чего бы я хотел, – сказал Юрай, – так это увидеть Лодину фотку.

– Не увидишь. Но есть описание: в бороде, с веслом и рыбиной с полчеловека. Иванова рядом. Рыбине чешет брюхо.

– Откуда такие подробности?

– От Зины Карповны. Она говорила, что Лодя этот очень представительный, а у Ивановой, мол, раздетой, никакого вида. Рыба выглядела лучше. На ней, мол, мяса больше.

– Лодя-Олдос, – сказал Юрай. – Вполне, если переделать на русский манер.

И тут вдруг его как стукнуло. Он ведь только вчера видел высокого и бородатого мужика с веслом. У которого повышенный порог слуха. Карел. Почти то же, что прибалт. Он смотрел ему, Юраю, вслед, а рядом мельтешила Алена. Рыбы, правда, не было. Но без нее он – не человек, сказала Алена. Олдос? Лодя?

– Есть мысли? – спросил Михайло.

– Есть одна. Или я совсем идиот.

Михайло оставил Юраю открытку.

– У нас это дело не проходит. Так что владей.

Бросить обматывать штакетник и мчаться в Горловск Юрай не мог. Тетка и мама стояли на веранде и подозрительно смотрели, пока шел разговор с Михайлой.

– Что это за человек? – спросила мама.

– Милиционер, – ответила за Юрая тетка. – Что у тебя может быть с ним общего?

– В душе я тоже милиционер, – засмеялся Юрай.

– Иногда ты очень неостроумен, – заметила мама. – Завтра мы едем домой.

– Завтра так завтра, – согласился Юрай. Он ведь все равно еще не знает вопросов, какие задаст карелу. «Олдос, – скажет он ему. – Где фотографии?»

Почему-то стало неудобно перед Аленой. Хотя почему, собственно? Если разобраться – стала бы она целоваться с чужим парнем в первом же вагонном переходе, если бы у Лоди-Олдоса-карела не было за душой чего-то, что искренняя баба Алена на дух не принимала бы? От хороших разве целуются с другими? Но там ведь еще семеро по лавкам… Им-то за что?

К вечеру же родилась дурная идея. Самому пошариться у Маши Ивановой в комнате. Полы уже вымыты, а Зины Карповны нет. Есть вредный мужик и собака. Надо было провентилировать идею.

Юрай медленно обходил забор, обтянутый колючкой. Штакетник в этом дворе был прилажен аккуратненько и часто, колючка сидела на остриях строго и не прерывалась нигде. Собака была на цепи. И цепь длинной не казалась. Юрай вошел в узкий проулочек, в который, видимо, въезжала ассенизационная машина.

«Самоочевидно, Ватсон, – думал Юрай, – тут вам и колея, тут и приближение запаха». Возле уборной штакетник был сломан. Это особенно бросалось в глаза по сравнению с аккуратностью предыдущего забора. С другой же стороны дыра была сделана в таком месте, что сразу ее обнаружить никак нельзя. Впритык к уборной и за кусточками. Хозяину, чтоб найти пролом, надо было бы совершить внешний обход или зачем-то полезть за уборную. Слом был свежий, доски изнутри чистые и даже еще пахли деревом. Были примяты трава и кустарник, а одна ветка зацеплена за гвоздь и неестественно вытянута не в свою сторону. Сразу представилось, как он – некто – прикрепляет первую попавшуюся ветку, чтобы скрыть ею поруху. Юрай отцепил ветку от гвоздя, и она радостно хлестнулась вбок и затрепыхалась освобожденными листьями. Тявкнула собака, но тявкнула так, на всякий случай. Из разлома хорошо виднелись крылечко и дверь покойной жилички. Было ясно, что разговоры о воротах с хозяйкой, мол, закрой-открой, в сущности, смысла не имели. К Ивановой можно было прийти тайно, собачка бы даже не заметила.

Этим ходом и решил воспользоваться Юрай.

Вечером он постучал в ворота хозяину, тот угрюмо подошел, но засовом не клацнул.

– Чего тебе?

– Я завтра уезжаю, – вежливо сказал Юрай, – пришел попрощаться.

– Ну и прощайся, – сказал хозяин. – Ты мне не гость.

– На несчастье встретились, – продолжал Юрай. – Кто же знал? Она мне в поезде говорит, заезжайте, заезжайте. У меня хозяева очень хорошие люди, как свои.

– Чего это она разговорилась? – спросил хозяин. – Вроде не такая…

– В поезде, знаете как? С чужим легче найдешь язык. Про парня мне своего говорила. Имя у него не наше… Ол… Ол…

– Катись, – угрюмо буркнул хозяин. – Меня это не касается.

– Олдос, – как бы вспомнил Юрай.

– Ну, ты даешь! Такого и имени нет. Хотя, если даже есть… Тебе-то что? Или мне?

– Да я так, – сказал Юрай. – Мне ее жалко… По-человечески. Хорошенькая ведь с виду. Как мисс Менд. Помните старое кино?

Хозяин тупо смотрел на Юрая. Видимо, долго смотрел, потому что вдруг увидел Юрай, что в глазах его не тупость вовсе, – а тоска, а может, и не тоска – живое горе? И трепыхается оно, трепыхается, как рыбка на песке, в сухой и мутной роговице глаза. Одним словом, глаз-взгляд тупой, а внутри горе.

Юрай повернулся и ушел. Потому что никакой он не милиционер, чтоб быть там выше или ниже личных эмоций, ему стало жалко мужика – и он ушел.

Юрай шел уже знакомым путем. Света в доме не было. Проходя мимо ворот, он нарочно ударил ногой по забору, собака зашлась, но тут же замолчала и к воротам не кинулась, значит, сидела на цепи. От разлома до двери было девять шагов. Еще на поминках Юрай приметил, что замок тут навесной и, как говорится, от честного человека. Юрай сковырнул его перочинным ножом в два счета. Изнутри же как раз был большой засов, более годящийся для сарая, чем для легкой фанерованной двери. Сейчас засов холодно висел по бокам двери.

С огрызком свечи Юрай сел на пол. И тут, в комнате, на полу, он понял всю абсурдность своей вылазки. Что и как он собирается искать? Через тонкую стенку он слышал звук радио. Хозяин слушал или спал под него? Но если он, Юрай, так хорошо слышит негромкое радио, значит, и его будет хорошо слышно? Как он сможет бесшумно открыть «Хельгу», наполненную посудой? Юрай с пола провел рукой по плоскому дивану, на котором и умерла Иванова. «Я полный идиот, – подумал Юрай. – Если меня тут прихватят, мне ничего не объяснить. Ничего!» Он водил рукой по дивану и чувствовал, как дрожат пальцы. Не было другой мысли, как тихо уйти. На коленях, погасив так и не понадобившуюся свечу, Юрай пополз к выходу. У ножки «Хельги» рука зацепила на полу, видимо, с мясом вырванную пуговицу. Юрай про себя рассмеялся. «Мегрэ чертов. Сейчас все знатоки МУРа кинутся считывать для меня эту пуговицу». Он вздохнул облегченно, оказавшись на крылечке, просто возликовал, увидев небо и луну, он хотел встать – не на четвереньках же брести к пролому, но тут-то его и шандарахнуло по голове. Когда Юрай пришел в себя, небо над ним было уже другим. И луна светила справа, а не слева, и медвежий ковш был не так повернут, а это значило, что либо прошло много времени, либо он совсем в другом месте. Но то, что он видел небо, уже равнялось счастью. Потому что Юрай, оказывается, продолжал думать ту же самую мысль, что, если его схватят…

Его не схватили. Просто крепко дали по голове. И куда-то перенесли. Юрай ощупал землю. Травы не было. Была глина. Песок. Рука огладила гладкую от лопаты стенку. Он был в яме, и его снова охватил ужас, что его присыпят тут навсегда. «С концами», – произнес он вслух. Но произнесенное слово – такое у него оказалось свойство – вдруг отодвинуло липкий страх и ужас, и пришла здравая мысль, что если бы его хотели прикопать, то прикопали бы уже, а не дожидались, пока луна перейдет слева направо, если считать его, Юрая, центром мироздания. В общем, он выкарабкался из ямы и даже сообразил, что яма эта не так уж далеко от дома и от того места, где его шмякнули, тоже недалеко. Короче, выволокли злоумышленника из чужого двора, дали по кумполу для острастки и кинули в яму. Живи, дурак. Живи и помни, как написано во вчерашней классике.

Дома, конечно, горел свет. Мама и тетка в беспамятстве бегали по двору, и первое, что закричала мама, увидев Юрая:

– Ты соображаешь, что уже три часа ночи?

Ну а потом они увидели голову, и так далее.

Юрай категорически запретил вызывать «Скорую» и милицию. Он стоически вытерпел дезинфекцию, промывание, он сказал им, что упал в яму, на что тетка заявила:

– Ничего удивительного, у тебя слишком тяжелая голова, она тебя вниз и потянула. Ты упал строго по науке.

– Как бутерброд, – сострил Юрай.

Отъезд решили отложить.

– Конечно, у тебя сотрясение, – говорила мама. – В этом нет сомнения. И, конечно, нужен врач. Но если это амурная история…

Мама вызывала к жизни амурную историю. Знала, видела – нет ее и в помине. Но кликала, кликала! Своей мыслью уводила сына подальше от его собственных, опасных.

Ну а если нет другого способа?

Если бы при этом не существовало разбитой головы, то маминому идеализму вообще цены не было бы. Тем не менее, когда пришел Михайло, мама испугалась и растерялась, как материалистка. Видишь опасность – бойся.

– Не пускать? Не пускать? – шепотом спрашивала она у Юрая. – Сказать, что тебя нет и не будет? Сами развели хулиганство, а потом ищут виноватых.

Юрай про ночную вылазку Михайле не рассказал. Рассказал про яму на дороге.

– Ноги целы? – спросил милиционер.

– Абсолютно.

– Какая-то неглубокая яма, – задумчиво сказал Михайло.

Тогда Юрай вынул пуговицу.

– В ней есть информация?

Михаило засмеялся.

– В яме нашел? Сильная добыча! Это, Юрай, пуговица от солдатской ширинки. И теперь я знаю, в какую яму ты попал. Там солдаты водопровод роют. Чего тебя туда понесло?

Юрай сделал вид, что у него болит голова, и закрыл глаза.

Михайло вежливо ждал «конца приступа боли».

– Ушел? – спросил он, когда Юрай открыл глаза.

– Кто? – не понял Юрай.

– Конец приступа боли… Это я знаю. Меня по голове тоже били. Но ты мне ничего не говори. Ты молчишь – мне не надо искать. Понял? С солдатами дела лучше не иметь: у них круговая порука. И оружие всякое… Вплоть до…

– До чего? – засмеялся Юрай.

– До всего… Ты думаешь, у них один «калашников» и одна «черемуха»? Я лично их обхожу. Ты вот не обошел.

– Слушай, – сказал Юрай. – За то, что я не возбуждаю дела, у меня к тебе просьба личного характера.

– Я все думал, – произнес Михайло, – почему мне не надо к тебе идти? Как знал – что-нибудь навесишь…

– Смотайся в Горловск… Там, на улице Котовского, в домике под красной черепицей, он один такой, гостит многодетная семья. Передай от меня привет матери семерых детей Алене и выясни – между делом, конечно, – как зовут ее мужа. Не Олдос ли он, не Лодя… А то все карел, карел… А это, между прочим, национальность. Учти, он мужик крутой, ревнивый и слышит шепотную речь за много метров в шумном дворе. Это я знаю. Так что ты так… Вроде ненароком. Ручку ему сунь и громко так: «Я – Михаил. А вы как называетесь?»

– Я, конечно, дурак, – сказал Михайло, – но не до такой степени… Тоже мне! Нашелся учитель… Ладно… Узнаю… Мне туда в отделение все равно надо. Завтра смотаюсь…

Когда не было тетки и мамы, Юрай пытался вставать, но ложился сразу, потому что подкатывала тошнота. И гул. В голове возникал гул. Что же случилось с ним, что по больную свою маковку сидит он в этой истории и ему – а никому другому – надлежит разобраться в ней до конца? И это уже не дело Риты и мисс Менд, а его, юраевское, дело, которое – он не виноват, что так получается, – дело его чести. Вот ведь замах какой! Стоит человека хорошенько стукнуть по голове, как у него просыпается чувство чести. А еще вчера просыпался, между прочим, мастер детективного жанра, писать хотелось! Писать! Но за это пока не били. Так чего он хочет на самом деле? Что ему надо тут, в Константинове, и там, в Горловске? Жил себе вполне пристойный газетчик. Пусть не высшего полета, но и не низшего, скажем, средневысокого. Из средних – высший. Зачем ему другое дело? Юрай нарисовал это в графике, ну, там, абсцисса, ордината… Бесконечная вверх, бесконечная вниз, и он где-то на той стреле, что все-таки вверх, вверх… Красивая получилась картинка. И что-то очень напоминала. Даже не так! Что-то объясняла ему, дураку, с больной трахнутой головой. Что?

Пришла мама, подозрительно посмотрела на стрелки вверх и вниз.

– Что это? – спросила она.

– Верх-низ жизни, – ответил Юрай.

Мама фыркнула.

– Траектория полета и траектория падения, – бормотал Юрай.

– Эксперимент был в яме? – ядовито спросила мама. Юрай же поставил точку на графике. «Это мама, – вдруг подумал он. – Она выше меня. И тетка выше. Отчего это зависит? Почему я сразу маму поставил выше? Выше себя – да, но почему я сделал это инстинктивно? Потому что я ее люблю и любовью ставлю выше? Но тетку я не так уж и люблю, но я ее тоже поставил выше? Надо на этом графике расставить всех».

Юрай поставил жирную точку почти у самой абсциссы X. «Михайло! – сказал он себе и тут же порвал листок. – Я сволочь. Я его почти вынес за скобки, а он, между прочим, идет по моей наводке. Вчера был в Горловске, а не пришел, не рассказал… Значит, ничего. И карела зовут Иван или Степан. Что будем делать после этого?»

«Нет, – понял Юрай. – Я не следователь. И даже не милиционер. Я этому не учился, я этого не знаю. Меня в эту историю ведут одни ворота – какое-никакое знание человеческой природы. Мне не взять отпечатков пальцев и не сделать химический анализ, но я знаю, как человек думает и куда может повести его мысль. В сущности, не ахти какое свойство и каждому оно дадено, но в обычной жизни, как правило, в расчет не берется. Зачем? Человек сам скажет, что он делает, зачем и почему. Здесь же другой вариант. У него есть совершенный поступок, и надо вычислить мысль, которая его родила. А правильно вычисленная мысль – это уже человек. И плевать на все официальное неприятие дела к рассмотрению. Поступок и мысль может исследовать каждый. Если, конечно, тебя не трахнули как следует по голове. Но это дело преходящее, а Риту и Машу красиво закопали навсегда. И где-то обязательно есть человек с главной импульсирующей мыслью. Он ударил его по голове? Как грубо, мыслитель, как грубо!»

Рано утром, думая, что все спят, Юрай выполз во двор. Мама и тетка кончали его работу – обматывали забор колючкой. Они и близко не подпустили Юрая, и он сидел и смотрел, как криво-косо насаживалась на забор проволока, как каждую минуту кто-то из женщин тихонько вскрикивал и начинал сосать палец.

…А тот штакетник был что надо. Досточки одна в одну, и колючки на штырьках смотрелись как стрекозки. Но в нем был разлом…

Закончив работу, тетка убежала на службу, мама – на базар. Юраю разрешили сидеть в тени и не брать в голову лишнего.

– Не вздумай думать, – строго сказала мама. – Я приготовлю сегодня кабачки по-одесски.

Голова в это утро почти не болела, и именно поэтому думать не хотелось совершенно. Хотелось вдыхать чуть горьковатый воздух, еще не взбаламученный жизнью дня, было приятно ощущать удобную для спины покатость старого венского стула, чувствовать легкое покалывание в разморенных от безделья ладонях и пальцах, слышать далекий скрип шахтной клети и хриплый голос железнодорожного диспетчера. Мир был наполнен какой-то значительной ерундой, и вся эта ерунда доставляла радость, а значительность, в которую эта ерунда рядилась, вызывала то ли чувство покровительства, то ли чувство жалости; а может, это и была та самая любовь ко всему сущему, до которой в обычной жизни не снисходишь, а вот так, по случаю удара по голове…

Сначала Юрай почувствовал тень, значит, все-таки задремал под червивой яблоней.

А потом он увидел ширинку без верхней пуговицы. Она была на уровне его груди. Надо было поднять глаза и крякнуть, но Юрай уже летел вместе со стулом назад, прямо на бобину с оставшейся колючей проволокой.

Тут уже была «Скорая», и «Скорая», по требованию мамы, вызвала милицию. И милиция в образе пожилого и усталого милиционера очень пеняла маме:

– Ну шо ж вы, гражданка! Посадили больного на шаткое стуло. Оно ж у вас дореволюционное, если не раньше. А сыночек ваш, слава богу, не дистрофик. Он же сильной задницы человек. Он задремал от ранености мозгов и шатнулся в слабую спинку. Опять же ваше счастье, что не виском на угол бобины, а по касательной. Кстати, где это вы ее взяли? Я не могу себе найти, чтоб обмотать колодезную крышку. Ну каждый идет и глянет в воду. Себе сделаю неудобство, но сохраню воду от возможного плевка. Так вот… Сынок ваш, он же только поцарапался, а вы поднимаете шум, отвлекаете милицию, а у нас бензина нету, чтоб ездить по чепухе. Никто вашего сыночка не толкал, само упало.

– Пусть Михайло придет, – слабым голосом попросил Юрай, мучаясь не столько от боли, сколько от перевязанности горла – намотала медицина, как на чурку, не сглотнешь, не охнешь…

– Во! – обрадовался милиционер. – Показательны наши знакомые. Михайло тоже в больнице – хоть вы и дома. Лежит побитый и уволенный с работы за попытку изнасилования.

– Господи! – прохрипел Юрай. – Он что – спятил?

– Зачем же? – почему-то обиделся милиционер. – Совсем наоборот. Вполне здоровый в уме…

– А почему в больнице?

– Справедливо накостыляли ему товарищи рабочие…

Милиционер еще и еще пенял маме. Кончилось тем, что она отдала ему остатки колючей проволоки.

– Отдаю без разрешения хозяйки, – строго говорила мама. – Это ведь не мое.

– Правильно, что отдаете, – сказал милиционер, ловко катя перед собой бобину. – Ведь это все ворованное, оно никому не принадлежит. Ни мне, ни вам…

Юрай не рассказал своим женщинам о «видении ширинки». Лежа в занавешенной от мух комнате, он пытался дорисовать «образ штанов». Нет, никаких деталей, кроме ощущения замызганности, не всплыло. Но и это ощущение шло от самой пуговицы, примитивной, пришитой крест-накрест, вырванной с кусочком ткани…

И другое… Человек продолжает ходить без пуговицы на эдаком месте. Он что, слабоумный? Или до такой степени рассеянный? Но как можно быть рассеянным в таком месте? Значит, на это место наплевать? Он старый, этот человек, вот что… Для него это место главной нагрузки уже не несет. Тут, конечно, сложнее, – что считать главным, а что дополнительным. Но! Но! Распахнутая ширинка должна принадлежать человеку совсем старому, которому на все наплевать.

Оставалось определить возраст старости. Если с точки зрения мамы, то у нее сорокалетние – мальчики, а пятидесятилетние – вполне молодые люди. «В шестьдесят начинается возраст ума, – говорит мама. – Мне совсем близко». Стариками мама называла тех, кто перешагнул семидесятипятилетие. Юрай посмеивался над маминой градацией. Ему, в его тридцать два, сорокалетние казались уже пожилыми, а пятидесятилетних он просто не видел. Они скрывались где-то за горизонтом.

Одним словом… Дальше надо было быть профессионалом психологии там или сыска. Иначе не понять, почему человек без пуговицы разгуливает, вроде так и надо, а не пришьет сверху первую попавшуюся? Почему не выкинет к чертовой матери штаны, его изобличающие? Опять же… Почему он не замечает отсутствия пуговицы? Да потому, мысленно кричит Юрай, что он понятия не имеет, что ее у него нету. Понятия! Он живет себе спокойно, и все. Но как спокойно, если он дважды – дважды! – лупит Юрая по голове, но оба раза так, что Юрай очухивается? Опять живи, но помни? А тут еще этот придурок Михайло. Насиловать в наше время – время всеобщей половой грамотности и доступности – ума не то что не иметь… Хотя при чем тут ум? А если это то самое, что в песне: «Но мне плевать, мне очень хочется»? Михайло – человек простой. А главное, службу свою в милиции каким-то ограничителем в жизни не считает. Был бы он, к примеру, шофером. Тоже бы посадили… «Без разницы», – как сказал бы Михайло. Нет, чем-чем, а профессией своей круглоголовый стреножен не был и в расчет ее не брал. «А это уже дурь, – думал Юрай. – Полная дурь. Нашел, во что вляпаться».

Мама очень хотела сопроводить Юрая на перевязку, напялила свое лучшее платье и сумочку на плечо повесила.

– Мало ли. А вдруг у тебя голова закружится?

Но Юрай уперся рогами и закинул мамину сумочку на шифоньер.

– Пока достанешь – я буду далеко. Сиди и жди. Можешь ждать даже в красивом платье.

– Ты страшно охамел, живя в Москве, – обиделась мама. – Вылечивайся скорей и уезжай. Ты мне действуешь на нервы, а я хочу дожить до светлого будущего.

– Не доживешь, – засмеялся Юрай. – Сроки откладываются.

– Ах ты негодяй! – закричала мама. – Нет, чтобы утешить.

Сделав свои дела, Юрай пошел искать в больнице Михаила. Приготовился к долгому поиску, к препирательствам с медициной, а нашел, можно сказать, в ближайшей палате. Вид у круглоголового был еще тот, но что совсем убило Юрая, так это утка, наполненная кровавой мочой почти доверху. И начинать надо было с этого – вынести утку. Пока то да се, старик с соседней кровати попросил:

– Унеси и мое добро, сынок. Со вчерашнего утра стоит.

В общем, расчистил Юрай больничные конюшни, попереворачивал залежалых, напоил страждущих, все это время ни слова не сказал Михайло, а смотрел на Юрая. А когда тот, наконец, сел на краешек кровати, заговорил:

– Я тебя хотел выгнать к чертовой матери, а ты стал дерьмо и ссаки выносить, и получается, что ты хороший, а я – то, что ты выносил.

– А почему ты меня хотел выгнать?

– Привет! А кто меня подставил? Пушкин Александр Сергеевич? Я что? Не с твоей подачи влез в историю, которая мне на дух не нужна?

– При чем тут моя история?

– При чем? – Михайло дернулся, но боль скрутила его так, что Юрай, не зная, что можно и нужно сделать, стал гладить милиционера, а тот закричал, потому что притрагивания его избитое тело не терпело.

– Господи! – едва выдохнул Юрай. – Господи!

– Слушай, – тихо начал Михайло. – Я пошел к многодетной. Как ты просил… А они, оказывается, только-только уехали… Не догостились, а раз-раз и смылись. Ну, думаю, хороший человек от милиции не бежит… Разворачиваю, значит, свой планшет, достаю ручку, чтоб все у матери расспросить, и как кого зовут, и куда уехали… Она ведь все причитала, что на внучиков своих не нагляделась, что зятя, как бешеная собака покусала, рванулся с места, даже не дождался, чтоб детские штаны повысыхали. Сырое в чемоданы повпихивали. И я, значит, жду, пока она выскажется словами, из нее просто прет обида и возмущение. И тут – др-р-р… Милицейский мотоцикл. Такая? Такая… Ваша семья попала в автомобильную катастрофу. Женщина так закричала, Юрай, что у меня до сих пор что-то с ушами. В общем, на их «рафик» налетел пьяный шофер, «рафик» перевернулся, вся многодетная семья в больнице. Хуже всех нашему подозреваемому, он на опасном месте был, а когда на них летел пьяный, то он, чтоб детей прикрыть, просто грудь вперед выставил. Ну, женщина побежала, конечно, в больницу… Я с коллегами то да сё. Выяснил. Зовут этого мужика Олег. Только «Ол» сходится. Я в милиции у них потолкался. Ребятам рассказал про свой интерес, про то, что ты нащупал. Сидели, трепались. Они мне: «Ну, ты – сыщик-одиночка». Потом пошли все вместе в столовку. Они в исполкомовскую ходят. Там тоже все эту историю с «рафиком» обсуждали, пьяницу кляли.

Я толкался у них до ночи, дождался какой-никакой информации из больницы. Твою знакомую с пятью детишками отправили домой, йодом посмазывали, и тю-тю… Двое ребятишек поломали руки-ноги, а с Олегом этим вообще еще неизвестно. Ему досталось круто. Ну, и я поехал домой. В общем, до общежития добрался поздно, часов в одиннадцать. Открываю дверь комнаты, сосед мой в отпуске, зажигаю свет, а в кровати у меня девка, в чем мать родила, лыбится. «Я, – говорит, – уже от холода мурашкой пошла, а тебя где-то черти носят». И прыг на меня. Руками, ногами обхватила, языком в рот лезет. Я живой? Живой! У меня же в мыслях ничего плохого. У нас этих девок – вагон с тележкой, так и переходят из комнаты в комнату. Эту, правда, не видел. Но какая разница, если голая и уже на тебе? Я ей как-то намекнул, мол, не ошиблась ли она адресом, а она всеми местами тычется и говорит, что ни за что, я ей нужен и никто больше. «Ты ж Михаил?» – «Михаил». – «Котик ты мой, значит! Пёсик». Я говорю: «Ну, подожди, я хоть амуницию скину». Она говорит: «Обувь только! Мне, – говорит, – в форме сильней хочется». Юрай! Все было, как у людей, а потом она стала орать как резаная. Я тебе про уши уже говорил? Их мне еще та тетка криком своим заложила… А тут такой ор! И не просто она кричит, а голым своим телом об мои значки норовит поцарапаться. Я ее отталкиваю, а она моими ногтями себя скребет. Я же уже все понял, затыкаю ей рот, а она кусаться. Я понимаю, что вляпался. Я ж, Юрай, кончил. В ней же моя сперма! Ты понимаешь, что я тогда почувствовал? Ну, на крик, естественно, народ. И ломиться не надо было – дверь открыта. Я, значит, в форме. Она ни в чем лежит, ноги раскинув, орет благим матом. И кровь на ней какая-то, а до крови вроде не доходило. Меня, конечно, взяли. Она такой ужас описала, что, если бы мне кто рассказал, я б на месте человека порешил. Что ее облили из окна общежития водой, она не знала, что делать, я ее пригласил обсохнуть. Что она, не задумываясь, пошла – милиция же! Знаешь, я сразу не заметил, а на самом деле на стуле висели ее мокрые бебихи. Дальше слушай. Ну, вроде я ей принес халат. И тоже правда – в ногах кровати халат мой, а он всегда в шкафу висит, потому что я им не пользуюсь. Когда? И зачем? Душа у нас в общежитии нет. Ходим в баню.

А тут, значит, якобы дал я ей халат и полез. Она, мол, хотела по-тихому, стала уговаривать, просить отпустить, но я оказался зверем. Даже штаны толком не снял. Она так и верещала: «Он животное! Животное!» Ну, они мне и дали.

Знаешь, – закончил Михайло, – я, конечно, это дело люблю. Но ни разу в жизни без добровольного согласия… Понимаешь?.. Я просто не смогу… Баба чуть в зажиме, у меня полный отпад. Но, конечно, если так… Чтоб руками и ногами тебя обхватила, то я могу не сдержаться, даже если б это была малолетка. Не устою. Это я по-честному тебе, что ж тут скрывать?

– Ты это и милиции, дурак, сказал? – спросил Юрай.

– Я объяснял свою природу, – ответил Михайло. – Это нельзя не говорить.

– Кто она?

– Она из Горловска. Курьерша в исполкоме. В этом-то всё и горе. Начальство близко. Защитники.

– Имя у нее есть? Фамилия?

– Ольга Кравцова. Восемнадцать лет.

– В суд на самосуд подашь? За это, – сказал Юрай, толкнув ногой в кровянистых следах утку.

– Мне сказали: подам – будет хуже. Так, мол, только из милиции турнут. А если я буду возникать, то она тоже заявит.

– А так не заявляет?

– Вроде стесняется огласки и мамы боится.

– И это все вот так запросто, по желанию? Открыть дело, закрыть? Не существует каких-то объективных показателей?

– О чем ты говоришь? – ответил Михайло. – Ну кто это добровольно повесит на себя дело, если его можно не начинать?

– Ну а если б ты на самом деле девчонку трахнул, пользуясь тем, что в форме?

– Милиция уговорила бы девчонку не возникать. Могли, конечно, быть настырные родители, приятели… Тогда некуда деваться… Тогда горишь синим пламенем. Но это уже плохой вариант. Его надо предотвращать.

– Значит, ты просто вылетаешь из милиции.

– Уже вылетел. И из города, между прочим. У меня тут никого. Я чужой… Так что ни одна собака обо мне не тявкнет.

– А если с потрохами будет плохо? Куда пожалуешься?

– Господу Богу, Юрай! Господу Богу. Это, конечно, дерьмовый вариант, и пока у меня хреново, я сам чувствую. И лекарств никаких нету. Так вот и лежу.

Врач на все упреки ответил Юраю, что была б его воля, он бы такого больного оставил подыхать под забором. Лекарств не даем? Правильно, не даем. Потому что нету. А были бы – дали бы другому. У них вон лежат и откопанные из завалов шахты, и отравленные метаном, и вытащенные из автомобильных катастроф. Да мало ли хороших больных, для которых нет лекарств, чтоб думать о насильнике в погонах?

– У меня нет слов, – сказал Юрай. – А ваши бы положить на мелодию.

– Не острите мне тут! – заорал врач. – Собутыльник? Или кто? Тоже ведь в побоях? И мы вас тут перевязывай! А бинты у нас есть? А йод? Вы его с собой принесли? Вы за него заплатили?

Буквально схватившись за голову, Юрай бежал от врача. Надо было ехать в Горловск и выяснять, как дела у Алены и детей. И Оле Кравцовой хотелось посмотреть в личико. И карелу Олегу тоже. Слава богу, что он хоть идет по разряду «хороших больных». А шофер тот, алкаш? Кто он? С чего это его развернуло на «рафик»?

Юрай еще раз вынес утки за больными, мокрым полотенцем стер у Михаила кровь на ногах, вымолил у сестры для него таблетку анальгина. Шел и думал, что надо как-то уговорить тетку не бросать круглоголового и поддержать в больнице. А потом ему, Юраю, как главному источнику всех несчастий, надо будет помочь парню найти на этой земле кусочек места для себя. Юрай был так убит и расстроен, что не видел никакой другой возможности, как забрать Михайлу к себе в Москву и пристроить в каких-нибудь Люберцах. Ну вот… Еще одно доказательство нехитрой Юраевой отмычки. Не мог Михайла совершить страшный грех, ибо не было этого в его голове. А в чьей-то, совсем ему неизвестной голове была мысль-идея вывести круглоголового из игры, и не как-нибудь, а с позором и поношением. Дорогая для сокрытия любого преступления окантовка – чужой позор и чужое поношение. Умный человек придумал и ловко осуществил.

Юрай не заметил, что дорога из больницы пролегла мимо дома, где жила уже покойная мисс Менд и где так бездарно, без толку провел он свое любительское расследование. Ведь, по существу, на толк хватило одного визита Михайлы. Это он нашел открытку из Москвы, он раскопал эти странные имена: Олдос, Лодя, Ирма. А карела, между прочим, звали Олег… Он же, Юрай, имеет в активе больную голову, покуроченную колючкой шею и пуговицу от солдатской ширинки. Которая, вот она, в кармане.

Юрай шел мимо аккуратного штакетника, который изучил еще раньше, он шел в сопровождении звона в голове и уже точно знал, что большая часть тайны всей этой трагической истории тут, но никому до этого нет дела. А есть дело, но нет ни права, ни возможности проникнуть в эту тайну дальше. Вот он пройдет сейчас мимо – и прощай, мисс Менд, прощай!

– Заходи, – услышал он голос.

Хозяин, аккуратно причесанный, в свежей рубашке с замятинами от утюга, в чесучовых коротковатых штанах, открывал Юраю ворота.

– Сегодня девять дней, – сказал он. – Никто и не вспомнил. Заходи хоть ты, помянем.

На дощатом столике стояли пыльная бутыль домашнего вина и граненый стакан. Хозяин уже, видать, прикладывался, потому что ступал по земле старательно, как миноискатель. Сейчас он пошел в дом за посудой для Юрая. На гвоздочке бельевого столба висели сизо-грязные рабочие брюки и замызганная рубаха. Юрай оценил, что поминал покойницу хозяин в чистом.

Тот вернулся из дома с тонким стаканом и с тарелкой огурцов, помидоров и грубо нарезанным черным хлебом.

– Я не закусываю, а ты не знаю, – сказал он, ставя все на стол. – По правилу нужна, конечно, водка. Так где ж ее теперь поймаешь? Пью свое…

– Ничего, – ответил Юрай. – Главное, как говорится, было б под что сказать – царство ей небесное.

– Не чокаемся, – напомнил хозяин. – И до дна. – Вино оказалось прекрасным. Лучше всякого там «Кинзмараули» или «Твиши». Нежное, ароматное, тонкое.

– Хоть на конкурс, – воскликнул Юрай и увидел, как злобно и совершенно не к месту полыхнули глаза хозяина.

– Ни одна сволочь, ни одна!.. Я думал, тот приедет. Теперь, когда ее закопали и никто не ворошит дело, выпить можно или как? Она ж, голубка, сейчас еще на земле, она ж возле нас крутится и криком плачет, что мы ее забыли, она ж еще в человеческом образе, не в небесном. Вот ты – как? Специально или мимо шел?

– Специально мимо шел, – ответил Юрай. – Хотя, честно, про девять дней – забыл… Но шел и прощался… Я думал, что времени прошло больше.

Юрая потрясло это – «она, голубка». У него даже в сердце защемило. Он тут ломился в дом, ковырял дверь ножом, трясся на полу со свечкой, а этот странный человек со свежепомытой шеей сказал – «голубка». И все этим словом у Юрая расфокусировал. Юрай ведь как? Он ведь собирался щупом, щупом…

«А не вы ли, товарищ хозяин вкусного вина, шандарахнули меня ненароком по башке?»

Тонкий щуп – ничего не скажешь.

– Болит голова? – спросил хозяин.

– Болит. А что?

– А то, что я так и не знаю, чего ты искал в комнате?

– Так, значит, вы меня, – удовлетворенно сказал Юрай. – А я козу искал, чтоб на ней подъехать.

– А кто ж еще? Ты ж в мой дом вломился?

– И отнесли вы? В яму?

– И отнес… А что с тобой было еще делать? Не в милицию же…

– Именно в нее! Именно! Я же ночью, как вор…

– Ты не вор… Ты виноватого ищешь. Я сразу это понял… Но он не тут… Тебе по другому следу надо идти.

– По этому? – Юрай положил на стол пуговицу.

Хозяин взял ее в руки, крутил туда-сюда заскорузлыми пальцами, потом снял с гвоздочка свои штаны и разложил их прямо на столе. На ширинке, вместо пуговицы, торчали нитки.

– Вишь как! – усмехнулся хозяин. – Один к одному…

– Я, конечно, тогда задремал на солнце, – сказал Юрай. – Но ширинку эту помню… Как вы шли со стороны солнца.

– Ты сонный тогда был, вялый. С тобой хоть что можно было делать…

– Но зачем? – закричал Юрай. – Где ж логика? Если я не там ищу? Значит – там?!

– Эх, ты! – покачал головой хозяин. – Эх, ты! Я тебя убил? Убил? А два раза мог. Запросто. И любой суд меня бы оправдал… Потому что ты лез в чужой дом, а я тебя застукал…

– Все равно непонятно, зачем второй раз двинули, уже в моем дворе…

– Со зла, – просто ответил хозяин. – Я вас всех, молодых, на дух… Ничего довести до конца не можете. Вам по шее, вы и усрались…

– Но! Но! – обиделся Юрай. – Вы про себя расскажите… Про пуговицу… Чего это она в той комнате была? Зачем вы ее там посеяли?

– Очень трудный вопрос, – горько засмеялся хозяин. – Не сообразить сразу… Давай еще выпьем, и я расскажу.

Юрай второй стакан выпил с еще большим удовольствием и тут же понял: зря.

Вино было коварным. Застучало в висках, и ноги налились так, что Юрай встал и начал подпрыгивать, чтоб разогнать тяжесть и мертвость ступней.

– Сиди смирно, – прикрикнул хозяин. – Слушать можешь? Головой соображаешь?

– Да, – промямлил Юрай. – Если ты мне ничего не подмешал… Как я понял за последнее время, мы народ вполне мак-бе-то-ни-анский.

– Мы народ – сволочь, – сказал хозяин. – А других слов я не знаю… Слушай…

…Отгородку, в которой жила Маня… я ее Маней звал… мы сделали для моей матери. Моя жена с ней только что не дралась, и я поставил в большой комнате фанерную стеночку и прорубил отдельную дверь, чтоб ходить в уборную… Мать моя была старуха богатая, у нее ковры лежали с таким ворсом, что будь здоров. Она обложилась этими коврами и жила себе, как в шкатулке какой, – прямо кум королю и сват министру. Потом умерла – царство небесное – своей, хорошей смертью, освободилась комнатенка, а мы вроде с Зиной без нее уже и привыкли. Вот и пустили жиличку. И тут выяснилось – она там у себя шагает по половице, – ковры же мы забрали, – а на нашей половине половица скрипит и гнется. Она спать ложится, а у нас стеночка выгибается. Причем такой казус. Ей нас не так слышно, ну там радио или громкий разговор, а нам все… Абсолютно. Я жене говорю: одинокая, не страшно, а начнут к ней ходить – откажем. Вот тут и началась моя мука. Я стал слушать… Все… Как она идет по полу голой ступней, как в тапках… Как она сидит на диване, как прилегла и как легла по-настоящему… Я все читал по половицам, я нарочно половики выкинул, сказал, что у меня от них эта… как его?.. аллергия… Так меня затянуло, хоть караул кричи. Ну и стал я, значит, ждать, когда она с работы придет, потому что мне не только слышать, мне уже и видеть ее хотелось… И все остальное… С супружницей моей у меня давно отношения, как с сестрой… Она и смолоду это дело не любила, а когда вышла на пенсию, прямо сказала: «Я теперь на пенсии. У меня все вышло на пенсию». Ну и черт с тобой, подумал, я как-то тоже поотвык от этого дела… Мужик я не гулящий… Это спроси, кого хочешь… А тут у меня такой начался задор, что я даже святую воду пил. Вроде как от желудка, а на самом деле от другого… Ну и скажу тебе… Маня это унюхала и сказала мне прямо, когда моя очередной раз уехала к родичам: «Иваныч!» – Она меня так звала, Иваныч. Я и есть Иваныч. Иван Иванович в смысле… Так вот она говорит: «Иваныч! Ты ж сгоришь так. Это же вредно… Приходи, окажу посильную помощь…» Я ушам не поверил, решил, что она про что-то другое, а я не могу смекитить, про что… Ну… В общем… Случилось… И я, старый пень, ветеран войны и труда, понял, что ничего у меня в жизни лучше Мани не было. Я не скажу, что она меня любила… Нет… Она сразу сказала: «Иваныч! В голову меня не бери… Ты мне никто… Ты старик, которого жалко. Если у меня кто объявится, я ведь замуж хочу, то ты уйдешь и не пикнешь». Я ей обещал. Все обещал. Даже дом обещал отписать, я уверен, что жена моя умрет раньше. А потом однажды ночью приехал к ней мужик… И я всю ночь слушал и слушал… Она нам так сказала: «Женатик… Бегает… Но то, что мне надо… Обещает разойтись… Поэтому мы пока по-тихому…» Знал бы ты это «по-тихому»! Я его выслеживал, это было. Но он тоже Штирлиц. Машины у него всегда разные, то такси, то хлебовозка, то из прачечной. И ставил он ее всегда в разных местах, а сам в ворота стучит, если заперто, засовом: бряц, бряц. Я так решил. Мужик, партбилетом прижатый. Ну, сейчас вроде билетов нету, но ты можешь за это поручиться, что нет совсем? Что они свой порядок тайно не блюдут? Он даже ночью в темных очках. Одно время был с бородой, потом раз – сбрил. Одно время курил, потом бросил. Мне его имя было противно – Лодя. Спросил как-то у Мани: «Он кто по нации? Что это за Лодя такой? По-каковски? Фамилия у него есть?» Маня мне так нежно, нежно, но железно: «Иваныч! Иваныч! А о чем мы с тобой договаривались, а?» Стала покупать мебель в комиссионке. «Хельгу», кресла. Пол от этого осел. Отстал от стенки. Прямо ладонь можно просунуть. Потом засобиралась Манечка в Москву. Причем психовала не знаю как. На мою накричала, а до этого «тетя Зина, тетя Зина!». Меня просто матом обложила, когда я всего-ничего спросил, надолго ли? Уехала на неделю. Приехала – лица на ней нет. Как с креста снятая. Я думаю, явится Лодя – оживит. А Лоди нет и нет. И она о нем ни слова. Неужели – обрадовался я – разбили горшок? Только в самый свой последний день с утра сказала: «Иваныч! Не закрывай ворота наглухо, ладно?» А мне так ее было почему-то жалко, что я даже обрадовался, что эта сволочь, Лодя, приедет. А вечером у нее началась эта чертова колика. У нее уже было раньше. Я как-то с нее белье стирал – так ее рвало. Мне моя говорит: «Какой же ты не брезгливый. Мне даже посмотреть на это противно, а ты руками возишься…»

И в этот раз я и тазик выносил, и грелку менял… Потом после «Скорой» она задремала. Мы тоже уснули. Я, правда, в этой комнате, где все слышно, мало ли что, думаю… И правда… Половица по самой середине осела – ночник у меня горел – значит, кто-то вошел. Слышу – зашептали. Все про здоровье. Он ей: «Ладно, ладно, ты лучше спи. Я завтра приеду». Ну, еще там разное… Про любовь, про то, что все для него, что на все готова, и прочая любовная дребедень. Они ведь тоже ушлые, они про слышимость знали, щель в полу видели, так что как там их не разбирало, а лишнего не болтали. В этот раз он смылся очень быстро. Я еще удивился, видишь же, что больная, ну посиди, посторожи. Неужели тебе только одно надо? А мог бы ей и подстирать, у нас водопровод на улице, а у Мани все полотенца грязные были в углу свалены. Но – нет! Пошуршали, пошуршали – и он исчез. А я, как дурак, лежу с открытыми глазами. Думаю… А ведь через ворота он не шел… Собака у меня дурная, но тявкнуть бы тявкнула и цепью бы гремнула… И тогда я вышел во двор.

Ворота закрыты, как я сделал в двенадцать ночи. Ты ж понимаешь, если бы Зина закрыла, это б иначе было. Но я сразу не придал этому значения. Манино окошко не светится, ладно, думаю, спи, дурочка. Пойду проверю, закрыл ли он за собой дверь в дом. Открыта. Не настежь, а так, как мы дверь прикрываем, когда хотим, чтоб не хлопнула. И тогда я к ней вошел. Верхняя мысль – замочу полотенца дождевой водой. У меня ее запас, целая вагонетка за уборной. Вошел – нехорошо пахнет в комнате, болезнью, болью, кислятиной. Я тихонько подошел к дивану – спит. Ну, я так думаю, спит, а ведь вижу все только при свете уличного фонаря, он косяком туда попадает. И тут такое на меня нашло! И ненависть, и любовь, и разобрало меня по мужской части, и обида, и страх, что Зина проснется и пойдет меня искать. Это ж, не дай бог, что было бы! Мне бы уйти на улицу, там опомниться, а я ж торчу в этой кислоте. Она мне уже вроде и нравится. Ну, я сел рядом и – было так, парень, было – стал ее целовать. И другое тоже пришло, мне только хотелось, чтоб она чуть-чуть проснулась, я же не больной, не ненормальный, чтоб пользоваться спящей… Трясу ее, сам трясусь… А она головенкой туда-сюда, туда-сюда и ни в какую. Я ее даже по щекам хлестанул – без разницы. Ну и кончилось у меня все, стыд на меня нашел, она, думаю, только-только угомонилась после боли, после этого чертова Лоди, а тут я со штанами, подлюка, вожусь, как какой малолетка. Прикрыл ее, взял грязное и ушел. Иду по двору к вагонетке и жить мне не хочется, потому что я сам себе такой противный, ничего в себе, кроме дерьма, не вижу. Не дай бог никому такое, парень. Это хуже смерти, когда ты сам себе уже не человек. И вот тут я учуял – что-то во дворе не так. Мне ведь после затхлости в комнате воздух во дворе сладким показался, а тут улавливаю – кто-то поломал ветки. В разломе свежая ветка сильно пахнет. Я решил – пацанва. Шла по переулку и хулиганила. Смотрю дальше – и ветки покурочены, и разлом в заборе. Я сразу понял – Лодя. Шел он вором. Меня всего аж заколотило, ну, думаю, сволочь… Завтра же откажу Мане, пусть уматывается. Мне даже легко стало, я как бы из собственного дерьма выход нашел. Ну, я ветки за гвоздочек зацепил, чтоб не так заметно, белье в кадку бросил уже без мысли стирать. Пусть, мол, сама. А лучше пусть Лодя. Он придет, я его, суку, заставлю и забор починить, и белье постирать.

А утром – сам знаешь… И никому я ничего не сказал, потому что – получалось – я был с нею последний. Зина говорит, смотрите, она ж таблеток наглоталась. И я понял, что если б я к ней «неотложку» тогда вызвал… Но – скажи – как бы я объяснил свое появление там? Другая мысль… Страшная мысль, парень… А если это Лодя ей что-то дал? Но как я докажу, если я его не видел, а только слышал шепот. А если это не он? Как докажу? Опять же… Я был последним… В том-то все и дело… А тут, на похоронах, возник ты… Может, ты тогда ночью у нее был?

– Не был я, – ответил Юрий.

– Знаю. Я узнавал. Ты приехал в день похорон. И не твоей тяжестью гнулась половица. Знаешь, когда живешь подслушиванием, многое примечаешь. Ты легче и весом, и шагом. Лодя тот с виду не грузный, а в ступне тяжел. Под ним земля гнется, а под тобой нет. Значит, не ты тогда был… Хотя разлом указывал на тебя, Лодя мог зайти правильным ходом. Моя беда, что я псом жил у стенки. Про это ж никто не знал. Теперь знаешь ты… Но и тебя наш двор манил, я это сразу понял. Что-то тебе надо было узнать. Ну, я и сторожил. Я ждал Лодю, тебя – не знаю кого. Но знал, кто-то придет. Разлом не заделывал нарочно. Ты сдрейфил сразу. Вошел в комнату и сдрейфил.

– Было, – признался Юрай.

– Пришлось тебя отнести в ямку. Но я все думал, что ты искал? Что?

– Кто такой Лодя? Куда делся альбом с фотографиями?

– Ну, если б я знал, что такое случится, я б его выследил… А так я даже не смотрел на него внимательно… Я себя боялся… Своей ревности…

– Неужели не спрашивали, где, кем работал? Кто он? Пролетарий? Инженер? Чиновник?

– Сейчас это не поймешь… Точно не пролетарий. Точно не инженер. Денег у него было больше для того и для другого.

– Торговый работник?

– Может быть… Вполне… Но у тех у всех морды, а этот без явной наглости. Поскромнее, что ли… И потом, парень! Этому ж роману месяца два – не больше. С ее поездки в дом отдыха. Значит, был он тут раза три-четыре. И все темной ночью. Зина моя, когда это началось, губки поджала, сказала Мане, что это нам не подходит, в смысле ночные гости. Но Маня ее уболтала. Это, говорит, на чуть-чуть, осенью я съеду, мы поженимся. У него развод же в суде. Ну, моя и рассочувствовалась… Маня дала ей книжку почитать… И еще одну… Ну… Для красоты… От старости. Моя дура пару раз ходила с налепленными на морду огурцами… Я ей сказал: не смеши людей. На том и кончилось…

– Но какой смысл? Какой смысл, если это убийство? Кому это могло быть надо?

– Только Лоде, если он раздумал жениться. Только ему. Ты не забывай. Маня – детдомовка. Она сама его могла убить, если что…

– Ну, вы скажете! Убить!

– У нее что-то в жизни было. Она мне, когда к себе допускала, сказала: «Это во мне детдомовская жалостливость взыграла. Но ты не думай… Я и убить могу… Детдом – он всему учит. Кто детдом пройдет – у того предела нет. Будешь лишнее приставать, – это она мне как бы смехом, – так придушу, что никто не вычислит». Я ей говорю: «Не бойся. Мы договорились. Я тебе помехой в жизни не буду». Она меня так обняла, так обняла и сказала: «Спасибо, дядя, на добром слове». Я тогда на «дядю» обиделся, не дядей я хотел быть, но я ж слово дал, в этом тоже была моя гордость, что когда-нибудь слово сдержу, а сам сдохну. И она тогда поймет, что не надо было от меня никого искать. Я бы и от Зинаиды своей ушел без всего, помани она меня… Знаешь, я даже о войне мечтал… Лодю на фронт возьмут, а я уж из возраста вышел… Такая вот я сволочь…

– Зачем толкнули меня в моем дворе?

– От злости… Лежит такой спокойненький, перевязанный… И вообще… Вроде так и надо, жил человек, и нету. Ну, разберитесь!.. Ну, сделайте что-нибудь…

– Вон у вас сколько фактов, а вы их только сейчас говорите. А к вам милиционер приходил, расспрашивал.

– Так он же нас двоих пытал, с Зиной. Я за ним во двор вышел. Говорю намеком: «Непростая история. Кумекать надо…» А он мне: «Не бери, дядька, в голову… Молодежь теперь легче мрет, чем вы, старики… Организм у нас ослабленный нечистотами воздуха».

– А разлом ему показали?

– Показал. А он мне: «Так у тебя и шифер тут лежит. Ты его считал?» Знаешь, я посчитал. И что ты думаешь? Двух шиферин не хватает. И так заметно… Еще копотью и грязью стопочка не покрылась. Хотя сообрази – два шифера это мало, хоть для чего… Но тем не менее факт… Нету… Увели…

– Пошли посмотрим все при ясном дне, – предложил Юрай и встал на затекшие и какие-то пьяные ноги. – Вино у вас замечательное, но неправильное. Верх ясный, а низ в отпаде. Какой же смысл?

Так и шел по двору, привыкая к собственным ногам и весу тела.

Шифер лежал возле вагонетки. Взять его тихо и вынести в разлом было бы непростым делом. Тут надо знать – и как удобней его охватить и где пригнуться под веткой. Вор все это знал, хотя и оставил следы в траве. В одном месте след был особенно ясный, попала нога в глину, скользнула по ней.

– Шифер отнесен куда-то близко, – заметил Юрай. – Это, по-моему, соседское дело.

– Я соседей уважаю и такого про них в голову не возьму, – гордо сказал Иваныч.

– А я возьму. – Юрай шагнул через разлом и быстро пошел к соседнему дому.

Иваныч остался во дворе, и был у него странный, растерянный вид человека, который вдруг, враз, посреди улицы потерял память.

А Юрай уже входил во двор к соседу. Дом был закрыт, собаки не было. Ничего не пришлось долго искать. Две шиферины аккуратненько стояли возле сарая, без стыда, открыто, и было видно их предназначение – его указывала лестница, приставленная к крыше. Две ветхие шиферины хозяин уже снял, они валялись тут же… Со двора Иваныча этого никогда не увидеть, и приди он к соседу за спичками-солью – тоже бы не заметил. С другой стороны дома шла починка. И Юрай ясно это представил, как, обнаружив течь, залез сосед на крышу, как увидел чужой запас и дырку в заборе, как пришел ночью и взял и как торопится водрузить шифер туда, где ему и положено быть, ну а потом что? Снимать с шифера отпечатки пальцев?

– Нету у них никого, – сказал Юрай, вернувшись к Иванычу.

– Так на работе же люди! – возмутился Иваныч. – Это же не бездельники. Сосед в районе работает, инспектор. Редкое в нем сочетание – историческое образование и хозяйственность. Он мне на многое открывает глаза. Оказывается, Ленин был еврей. И скрывал это тщательно. Не любил Крупскую, но женился на ней, потому что русская. Сообразил – пошли бы дети и уже не докопаешься.

– Умный сосед, – похвалил Юрай. – Зовут его как?

– Смеяться будешь… Владимир Ильич.

– Владимир… Володя… Лодя…

– Брось, – сказал Иваныч. – Что, я соседа бы не узнал?..

Это было лишнее. Это была глупость. Но Юрай нашел в районо Владимира Ильича.

– Здравствуйте, Владимир Ильич, – сказал ему. – Верните соседу шифер. Я понимаю – течь… Но пока он дырку в заборе не заделал…

Как же он визжал! Юрай понял, что это не его работа – возвращать краденое и восстанавливать справедливость. Что это, если хотите, вообще дело последнее… Права была мама. Одним словом, от воровства Владимир Ильич не отрекся, но возвращать шифер категорически отказался, а у Юрая потребовал документы и пообещал написать в Москву, чтоб его, щелкопера, и так далее. Слов Владимир Ильич знал много, употреблял их круто, и Юрай вынужден был не просто уйти, а бежать… Вечером же тетка сказала:

– Ты как-то исхитрился здесь со всеми испортить отношения. Мальчик мой?! Ты такой и в Москве? Как же ты собираешься жить?

– Регулярно, – ответил Юрай. – Ты лучше скажи, поухаживаешь за побитым милиционером?

– Этим развратником? – закричала тетка. – Да я бы его собственными руками!

Пришлось все рассказать. Они сидели с широко распахнутыми глазами – две сестры, удивительно похожие в этом своем удивлении.

– Тебе не блазнится? – тихо спросила мама. И словом этим забытым напомнила бабушку, которая слов этих старых и вкусных знала до фига. И она бы никогда не сказала так, «до фига», это его кургузая речь. А мама в минуты волнения всегда говорит бабушкиными словами. Значит, и сейчас она взволновалась.

Мама поверила. Во все и сразу.

– Начало в Горловске, – сказала она. – Завтра мы туда возвращаемся. Я только об одном прошу – будь осторожен. Нас ведь тут никто не защитит.

Мама уже не уговаривала отступиться. Ну, если даже мама…

– Ты про нас слышал? – закричала с крыльца Алена, едва он отворил калитку. – Как мы звезданулись?

Карел Олег был в больнице.

– Весь в противовесах и гирях, – объясняла Алена. – Я в детстве хромых ненавидела и боялась. Меня бог и покарал… Буду жить с калекой.

– Ну чего уж ты так сразу? Калекой… Снимут железки, забегает…

– Да ты что? Думаешь, я несчастливая? Да нам же как повезло, что он живой остался! Господи! Да пусть сто раз хромает. Разве ж это горе? А детки, слава богу, только побитые и поцарапанные.

Юрай спросил, с чего это они сорвались с места, не догуляв отпуск?

– Это карел, – сказала Алена. – Его ревность. Он решил, что у меня с тобой, Юрай, что-то есть… И что ты специально из-за меня сюда приехал. Дурак он в этом смысле полный, сам напридумывает и мучается.

– А ты не ревнивая? – спросил Юрай.

– Мне кажется, нет, – ответила Алена. – Хотя он же ни на кого не смотрит.

– Слушай, – сказал Юрай. – Я опять хочу спросить тебя про Харьков…

– Чего ты к нему привязался? – закричала Алена. – Чего? Не выходил он ночью в Харькове! Не выходил!

– Если бы мне еще понять, зачем вы такую ерунду так тщательно скрываете. Ну, курил человек, ну, дал другому прикурить… Что такого?

– Не было этого, – ответила Алена. – Не ожидала, Юрай. Вроде ничего плохого мы тебе не сделали.

И она ушла от него, обиженная и злая. А ведь он хотел узнать от нее, как случилась авария. Пришлось плестись в автоинспекцию. Объяснили. На «рафик» Алены налетел шофер-первогодок. Съезжал на шоссе с боковой грунтовки, не рассчитал время поворота и въехал прямо в бок едущей машины. У парня сдвиг по фазе. Он думает, что убил детей.

На обратной дороге – вот же! – снова встретил Алену. Она шла с судочками в больницу.

– Возьми меня с собой! – попросил Юрай.

– Ты спятил! – закричала Алена. – Я ему сказала, что ты уехал. Да если он узнает, что ты тут, он же все бинты с себя посрывает.

– Я ему объясню, что ты мне не нужна…

– Какой ты подлый, Юрай! Я что – не вижу? Ты хочешь пытать его про Харьков. Это ж надо так привязаться к человеку.

– Алена! Скажи, почему это тайна – курить ночью в Харькове?

Алена тяжело вздохнула и сказала:

– Не вмешивался бы ты в чужую жизнь. Постыдился бы детей.

И она ушла. Алена что-то знает?

Что же там было? Что?

Еще один человек на том перроне. Бродил ночью, Валдай. Заика Валдай.

И Юрай поехал в Юзовку.

Он действительно быстро нашел трехэтажный дом. Островерхая с изыском крыша хорошо смотрелась над кирпичной кладки оградой. «Ну уж совсем не Освенцим, – подумал Юрай. – Особнячок какого-нибудь графа. Или завмага».

Металлическую резную калитку открыл сам Валдай.

Показалось или на самом деле полыхнула в глазах Валдая тревога, но только на секунду, на вторую он уже радостно мычал и тряс головой, ожидая счастливой возможности произнести слово.

– Привет, Юрай! – вымолвилось, наконец, у бедняги. Потом он показывал дом с полом «под останкинский дворец», с точеными балясинами лестниц, фигурным переплетением рам – «как в старину», витражами, светильниками, камином.

– С ума сойти, – восхищался Юрай, – я такое видел только в кино.

Валдай объяснил, что сейчас в отпуске, ладит летнюю кухню, чтоб не времянка была, а как бы часть дома – в едином стиле. Семья его отдыхает на море. Сам он мотался в Москву. Старшему сыну нужен компьютер, но он взял «не те деньги». Привез подростковый велосипед. За компьютером придется съездить еще раз.

– Мы ехали с тобой одним поездом, – сказал Юрай. – Я видел тебя в Харькове.

Валдай молчал.

– Ты ночью смотрел прямо в мое окно, и мне показалось, что ты поддатый. Было?

Молчал Валдай.

– Ты про Емельянову слышал? – спросил Юрай. – Она умерла в этом поезде.

– Какое мне дело? – тихо ответил Валдай. – Я всегда ее не любил.

– Кто ж это не знал? – засмеялся Юрай, но тут же пожалел об этом, так замычал и затрясся Валдай. А в результате – а чего Юрай ждал? – вымычал то же, мол, не мое дело.

Юрай объяснил, что и не его, Юрая, это дело тоже. Но, с другой стороны, – история непонятная. Он рассказал и про Машу, спросил, не запомнил ли он на перроне возле его вагона – черногладкая, худенькая такая?

Валдай кивнул. Запомнил. Она разговаривала с высоким амбалом. И тот ей что-то передавал. Вроде конверта.

– Значит, они знакомы… – задумчиво заметил Юрай.

У Валдая удивленно поднялись брови.

– Конечно. Он ей сказал: «Чего долго? Я уже начал злиться». А она ему: «Нервы надо лечить».

– Она ехала вместе с Ритой.

И снова при имени Риты лицо Валдая стало непроницаемым. Про нее он говорить не хотел. Но от кого, кроме как от Риты, мог он узнать, в каком вагоне ехал Юрай? Ведь на его же окно он пялился! На его!

Но Валдай качал головой: не видел, не знаю, не мое дело.

Потом пили водку, настоянную на ореховых перепонках, заедали слабосоленой горбушей, и Валдай сказал:

– Я, Юрай, всю сволочь в своей жизни победил.

– Ты что имеешь в виду? – спросил Юрай.

– Сволочь, – ответил Валдай.

– Извини и не обижайся. Но не Риту же ты имеешь в виду?

– Почему не ее? И ее тоже. Она умерла правильно, Юрай. Я этого хотел.

– Мало ли что я хочу?

– Надо хотеть сильно, Юрай. Очень…

– Тогда ты убийца, Валдай.

– Нет. Я ее и пальцем не тронул.

– Ты ее видел в поезде?

– Нет, – ответил Валдай. – Нет и нет. Другого ответа не будет.

– Значит, видел…

– Нет… Я просто гулял. В Харькове я всегда гуляю.

– Что-то здесь не так, – сказал Юрай.

– Все так… А насчет черненькой… Был амбал, и был конверт.

– Знаешь, кто этот амбал? Аленин муж… Он лежит сейчас в больнице.

Валдай присвистнул.

– Аленин? Тогда, пожалуй, я ничего не видел. Точно не видел. Я был выпивши. Я в Харькове всегда бываю выпивши.

– Валдай! Опомнись! Две же смерти!

– Одна, – ответил он, – потому что другая правильная. А Алена хорошая баба. Она мне дороже той, черноголовой. Поэтому забудь. Я, Юрай, в Харькове гулял пьяный… Могу предъявить попутчиков. – И тут он заорал: – Так ты приехал вынюхивать? Так ты кто у них? Доброволец сыска?

Пришлось поклясться, что он у них никто. Просто, мол, зашел разговор.

– А дом у тебя, Валдай, игрушечка. Рукастый ты мужик, Валдай! Талант! Таким бы, как ты, да волю!

Валдай кивал головой. И от слова «талант» не засмущался. Валдай себя ценил и уважал. И он видел в поезде Риту, видел! Но к смерти ее он не мог иметь отношения.

Рита умерла через несколько часов после Харькова. Юрай внимательно посмотрел на Валдая.

Валдай выдержал взгляд, не сморгнул.

Прояви милиция хоть малую толику интереса… Поверни она хотя бы лицо навстречу… Юрай рассказал бы о разговоре с Валдаем. И пусть он потом отказывается. Пусть! Есть же в конце концов возможности проверить сказанные слова. Не трепло Валдай, и если видел конверт, значит, он был.

Но интереса у милиции не было.

Было совсем другое.

В горловской газете появилась статья, где черным по белому несчастный шофер-первогодок, тихо сходящий с ума, обвинялся чуть ли не в склонности к массовым убийствам.

Парня чернили, как хотели. В том раже, в каком была написана сама статья, было намного больше чувств, чем требовало дорожно-транспортное происшествие.

«Они что там – спятили?» – подумал Юрай и помчался в редакцию. Автор статьи тоже был первогодком журналистики и ходил в этот день в именинниках. От сильных переживаний у него запотевали очки, и он протирал их широким, каким-то расплющенным большим пальцем. Юрай сунул ему свое удостоверение, которое осталось у него от какого-то съезда. Главным в нем были красивые желтые буквы на коричневом фоне: «Пресса».

Чистосердечные пошли люди. Парень сказал, что такое было задание. Что вокруг милиции разговоры – делом не занимается, и надо показать дело.

– Какое ж это дело! – воскликнул Юрай.

– Не знаю, – пожал плечами парень. – Факт-то сильный. Ехала ведь куча детей. Калеками остались.

– Не остались, – ответил Юрай. – А тебе бы морду за эту статью набить было бы как раз по минимуму.

Юрай сунулся в милицию. На каком основании задаете вы свои вопросы?.. Свои глупые вопросы?.. Тут же вынырнул некто из-под руки и сказал, как плюнул:

– Так он же дружок этого Михайлы из Константинова. Одна шайка-лейка умников.

Спасаться надо было бегством – лихая милиция могла бы и пришибить.

Пройдя по улице, где жила Алена, и убедившись, что она стирает, Юрай пошел к карелу в больницу. Черт с ней, с ревностью. Объяснит он мужику, не нужна ему его драгоценная жена, не по этой он части… «Карел, дорогой! Другой у меня интерес и другие к тебе вопросы».

Юрай только успел сказать про то, что есть у него свидетель разговора его и Маши, как так рванулся на спецкойке карел, так загремел железками, что сам от боли, дурак, и потерял сознание.

Юрая предупредили, чтобы больше его ноги в больнице не было.

Он слушал, стоя в коридоре, как отхаживали карела. Ну и что ему теперь делать, на это партизанское под пыткой «не скажу»?

А может, людям вообще не нужна правда? Если с ней неудобно, то ну ее? В конце концов, правда – хорошо, а счастье – лучше. Во всяком случае, счастье Алены и ее козлят наверняка. Так какого черта он лезет?

А мисс Менд, значит, выбросим собакам? Ее счастье кто-нибудь в голове держал?

Но ведь ее уже нет, мисс Менд… Мани… Маши…

И Риты нет…

А карел живой. А Алена такая живая, что ой!

И Валдай…

А у Михайлы отбиты почки, уж не потому ли, что он выступил на стороне мертвых против живых?..

Ну и мысли! Ну и каша!

– Сынок! – сказала мама. – Вот и кончается твой отпуск, а я на тебя и не нагляделась…

– Смотреть не на что, – буркнул Юрай.

Оставалось одно – пойти на могилу Риты, положить цветы и посидеть рядом. Все, подруга, баста, и царство тебе небесное. Цветов на могиле была прорва. Риту завалили цветами так, что едва-едва торчала фотография, на которой она весело смеялась. Юрай подумал, а приличен ли такой снимок в таком месте? Не разрушает ли он то, что уже не нами построено? Вечный мир, вечный покой… А каким должно быть лицо у вечного? Серьезное и сочувствующее нам, придуркам, копошащимся в суете, маете и бестолковщине отведенного нам времени? И Рита, никто, кроме нее, должна ему сказать серьезно, без смеха: «Юрай, успокойся. Все хорошо, и мне тут лучше». Но не говорила этого Рита! Не говорила! Ее смеющаяся мордаха кричала о другом: «Юрай! Ты дурак! Спорим, у тебя ничего не выйдет? Спорим, не догадаешься?»

Собственно, такие ее слова даже не были Юраем придуманы, они уже случились в его жизни, и было это так.

…В десятом, что ли, классе заспорили, кем кому быть и стать? Затеяли спектакль с переодеванием. Причем решили «исходить» не из успеваемости и склонностей, а только из интуиции и первого взгляда. Проверяемый появлялся неожиданно, изменив внешность, наряд, выражение лица. Девчонки вовсю красились, кто-то надевал очки, кто-то менял прическу, одним словом, выделывали кто во что горазд. Главное было – сбить с привычного толка, привычного представления, какой ты. И надо было мгновенно сказать, кто ты есть и кем ты будешь.

Он, Юрай, изобразил из себя работягу-слесаря. Взял в руки струну для чистки труб, разводной ключ, в карман поставил заткнутую газеткой пол-литру.

– Господи, Юрай! – сказала Рита. – Ты хоть что надень, а из тебя прет высшее филологическое. А с пол-литрой прет даже сильней.

И все сказали – да. Именно так. К тебе, Юрай, рабочая амуниция не пристала, она от тебя отвалилась, как высохшая корка. И ты остался беленький, незагорелый, человек от ума, а не от грубой силы.

В общем, это было приятно.

И тут как раз вышла Рита. Она надела клетчатый берет а-ля Олег Попов, такой же клетчатый шарф, наполовину скрывающий ее лицо, и Юрай, после того, как его обозвали человеком от ума и этим самым подвигнули на какую-нибудь умность в определении «а ты у нас будешь…», вдруг остро понял, что Рита так скрылась в клетке, что ее как бы и нет во-об-ще. Риты не было. Ее не существовало в будущем, которое они конструировали при помощи подручных средств. Она даже сдвинула шарф с лица, осталась вроде бы как Рита Ритой, но ее не было. Точно! Она засмеялась тогда так, как смеялась на своей могильной фотографии, и девчонки сказали: «Ну, ты даешь!» А он, Юрай, чувствуя ответственность за повышенную себе оценку, сказал: «Знаю! Ты, Ритка, будешь жить за границей… Ты, Рита, уже отсюда выписалась…» И все заорали, зашумели: «Точно! Точно! Ты, Ритка, пошлешь нас всех!»

И теперь Рита смеялась Юраю в лицо: «Ну что, Юрай, можно это место считать заграницей? Или нет?»

Юрай сидел на чужой лавочке, его розочки легли поперек мощных стеблей гладиолуса. Надо было уходить, но тут Юрай увидел бегущего человека. «Какой дурак бегает по кладбищу?» – подумал он. И пока эта первая поверхностная мысль поворачивалась в скрипучих Юраевых мозгах, человек добежал и встал рядом. И Юрай услышал тихое, скулящее вытье.

Когда человек повернул к Юраю мокрое от слез лицо, узнал Ритиного мужа. «Какой он, оказывается, истерик», – подумал Юрай. И тут же себя осудил. А если бы была твоя жена? Ну, ладно, этого ты пока не понимаешь… Ну, мама… Юрая охватил ужас.

– Посидите… – сказал Юрай, подвигаясь на скамеечке.

Ритин муж долго сморкался, потом просто сидел тихо-тихо, потом, наконец, заговорил:

– Вы извините. Я вас узнал. Но каждый раз, каждый раз: прихожу и сознаю, что я, я виноват в ее смерти… Я, и только я. Она сама ушла. У нее был рак матки, а значит, она не могла иметь детей, даже при благоприятной операции. А я так мечтал о детях! Я столько раз ей об этом говорил. Я мучал ее этими разговорами, донимал. Господи! Да я не только бы от детей, я бы от половины своей жизни отказался, только бы она была со мной. Но как? Как я могу сейчас изменить это? Вот и вою как собака… Извините меня, ради бога… Это стыдно, я понимаю, каково на меня смотреть.

– Да что вы! – сказал Юрай. – А какая скрытная она оказалась. Я бы сроду не подумал, что у нее зрел замысел. Накануне же видел…

– Она такая… Вы ведь Юрий? Я Сева.

– Я привык – Юрай.

– Я вас помню по школьным фотографиям. Расскажите мне про поезд. Ведь вы были последним, кто ее видел…

– Получается так… – ответил Юрай. – Еще Алена. Она старше нас по школе. И еще девушка из купе. Кстати… Хотя разве может быть кстати? Она тоже умерла…

– То есть? – не понял Сева.

– Она из Константинова. А я там был у тетки, ну и попал с одних похорон на другие…

– Какой ужас! – содрогнулся Сева. – Но знаете, когда случается горе… Видимо, для утешения, что ли… Но начинаешь узнавать, как его много вокруг… Нелепого, злого… У этой девушки – что?

– Выпила лишнее снотворное после приступа почечной колики.

– Колика – это не дай бог, – сказал Сева. – У меня мама мается. В момент приступа она готова выпить что угодно. Отец за нее всегда боится и все дозирует сам.

– Все правильно, но и неправильно тоже… Мне, честно скажу вам, все эти истории не нравятся.

– Странно было бы, если б нравились…

– Нет, вы меня послушайте!

Юрий рассказал все. И про Иван Иваныча. И про Михайлу. И про некоего Лодю, который был в ту ночь. И как его самого звезданули дважды не по делу. И про карела, который лежит с противовесом.

– И никто ничего делать не хочет. Ну вот в случае с Ритой возбуждено дело?

– Зачем? – тихо спросил Сева. – Ее этим вернешь? А рак у нее нашли… Это точно… Есть документы…

– Ну вот… А та покойница вообще сирота. Ни слез, ни воздыханий. Один старик, которого она чуток пожалела… Милиция с такой радостью хватается за вариант несчастного случая, который снимает даже возможность любопытства. А так ли уж несчастен этот несчастный случай?

– Все, что случилось с Риточкой, бесспорно, я несу за эти слова ответственность. Милиции здесь действительно делать нечего. Про ту вашу знакомую… Что я могу сказать? Или про милиционера… Знаете, среди них столько подонков. Это я не по слухам знаю. Тут ведь все на виду. Зря вы так сразу принимаете его сторону. Так уж верите его словам?

– Как себе… Не семи пядей, честно скажу, как милиционер, он, может, и не на месте. Но парень не такой. Ну, есть такие и такие… В общем – не подонок он.

– Тогда его, конечно, жаль… Значит, надо думать – оговор?

– Я кончаю думать, – ответил Юрай. – Я уезжаю… С чувством неисполненного долга.

– С вас никакого спроса не может быть. У вас был порыв – порыв вышел.

– И слышится мне в этом осуждение…

– Какое я имею право осуждать – не осуждать вас. Мне бы в себе разобраться…

– Это развлечение на всю жизнь, – пообещал Юрай. – Собственные потемки и глубины. Я тут, знаете, с кем встречался? С одним Ритиным супостатом. Валдаем.

– Я его довольно хорошо знаю… Заика… Один из самых богатых людей в нашем крае. Как я его понимаю – ему-то как раз нужна была Рита живая, всегда, всю жизнь, чтоб обзавидовалась его достатку. Рита была стимулом его устремлений. Великое назло.

– Интересный поворот, – хмыкнул Юрай. – Я никогда так не думал. Вы хороший психолог.

– Да ладно вам! Просто мне надо было узнать врага любимой женщины. Ну я и узнал… И всех успокоил.

– Великое дело, – с уважением сказал Юрай.

– Вы хотели помочь милиционеру. Как?

– Лучший способ – познакомиться с этой Олей Кравцовой.

– Это не проблема, – сказал Сева. – Я ее знаю. Хотите, привезу ее вам? Она, конечно, девчонка слегка шалавая, но как вы верите милиционеру, так я верю ей. На такую пакость она не пойдет… Зачем?

– Вот бы ее и спросить…

– Вы сколько здесь будете?

– Послезавтра уезжаю.

– Ладно. Попробую ее к вам привезти.

– Хороший парень, – сказал Юрай маме. – Хотя вначале я решил, что он сдвинулся. Выл на могиле… Прямо как собака на покойника.

– Юрай, – попросила мама. – Давай кончать эту тему. Мы с тобой о тебе почти не говорили. Обо мне. Друг о друге. И к Нине Павловне ты не зашел… Все о покойниках да побитых.

Нина Павловна была любимая учительница. Она преподавала математику, а учителем, в сущности, была литературы. Именно она подсовывала Юраю то, о чем их «литераторша» ни сном ни духом не знала. Маркеса. Кортасара. Пруста. Гессе. Она его толкнула и в журналистику. Не встретиться с ней было нельзя. Решил: подождет приезда Севы. Встреча с девицей была обязательна, а с Ниной Павловной просто радостна.

Сева приехал уже на следующий день утром на ярко-красном мопеде. Он вспугнул собак и кур и в шлеме и модном спортивном красном костюме совершенно не был похож на того воющего на кладбище человека.

– Невезуха, Юрай, – сказал он. – Девчонку после этой истории родители куда-то отправили. И не говорят, куда…

– Черт возьми! – воскликнул Юрай. – Действительно, невезуха.

– Она вернется, Юрай, никуда не денется. Хочешь, я ее потом поспрошаю?

– Будь другом! – воскликнул Юрай. – Я ведь перед этим милиционером кругом виноватый, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Сева. – Сделаю. Давай мне свои координаты.

Вечером, приодевшись, как на свидание, с букетом цветов Юрай звонил в дверь Нины Павловны. И не дозвонился. Открылась соседняя дверь, и в ней возникла настоящая «литераторша».

– Ах, Райков! – ехидно сказала она. – Нина Павловна с ума сойдет, узнав, что вы ее не застали. Она уехала к матери в деревню подкопать картошки. Мы же периферия, Райков, мы живем от земли.

Взять цветы «литераторша» категорически отказалась.

– Вы что, Райков? – оскорбилась она. – На тебе, боже, что мне негоже? Я не живу за счет чужих чувств! У меня есть свои ученики, заходите, покажу, какие они мне шлют письма.

В общем – цветы получила мама.

– Я расскажу Нине Павловне, пусть она мне поверит на слово, что букет был хорош. И напрасно ты совал его этой грымзе. Это такое несчастье для Нины Павловны, что им дали квартиры рядом. Она караулит у дверей, чтоб знать, кто из учеников ходит к Нине. И ест ее потом поедом. Такая страшная ревность! Вообще, Юрик, я думаю, мы недооцениваем частную эмоцию. Это может быть такое несчастье – одна-единственная нелюбовь. А то и пуще – одна-единственная ненависть.

Мама философствовала, чтобы скрыть печаль отъезда сына, и не заметила смятения Юрая. Просто в почтовом ящике на калитке торчала бумажка. Оказалось, санэпидемиологическая листовка «Как бороться с тараканами». На обратной, чистой, стороне большими буквами было написано: «Уезжай, идиот. Перо тебе для легкости».

Юрай мелко порвал листовку, чтобы мама не смогла прочесть. Чувствовал, как жгучий стыд, он же бессилие, он же гнев охватили его. Что это? Чья насмешка? Того, кого он ищет впотьмах? Или тех, кто смотрит, как он ищет то, чего нет? В любом случае – ты хорошо светишься, Юрай. Но – никто-никто! – тебя не боится.

Это же надо! Прийти и положить в почтовый ящик. Ну как минимум надо же к нему приблизиться… «Тоже мне проблема… – подумал Юрай. – Дело-то секундное».

И вдруг все пошло в масть. В поезде Юрай попал в тот же вагон и к тем же проводницам, что ехали тогда с Ритой. Они вспомнили Юрая по Алене и ее детям. «Это ж, не дай бог, пассажиры, а мы только занавески фирменные повесили. Потом вы с ней к этой бедолаге пришли, и она вас все бедром трогала, мы еще смеялись: из нее плодовитость прямо наружу прет. Она от одного вида мужчины мокреет. И каково с такой жить, даже если муж здоровый и вполне? На сколько ж его хватит?»

Так трещали сороки. Юрай сидел в их купе, нашлись ему и кофе растворимый, и печеньице не для всех. В общем, как теперь говорят, процесс пошел.

Главную новость сообщил, конечно, сам Юрай. Про смерть Маши. Барышни-проводницы аж зашлись от потрясения, а потом одна из них, Люба, сказала:

– Так она ж наркоманка! Чего ж удивляться? Мэрилин Монро! Та тоже легла и не встала.

– А почему вы решили, что наркоманка? – спросил Юрай.

И тут всплыло интересное. Тот пассажир до Новороссийска, который беспробудно спал всю дорогу, как убитый, все-таки разок пописать вставал. Было это уже под утро. Светлело. Он размежил веки, чтобы сообразить, где он и когда. И первое, что увидел, шприц, который «та, черненькая», прятала в сумочку, и руки у нее «ходуном ходили». В Горловске, когда выгрузили Риту и милиция проводила формальности, он им сказал: «Я как убитый спал над нею. Ничего не знаю. Не в курсе». Когда же милиция ушла и они подъезжали к Новороссийску и стояли в тамбуре, он, пассажир, сказал – Тане, не Любе, Люба собирала белье, – что жизнь вообще штука несправедливая. Наркоманы – он имел в виду черненькую – живут и прочие «отклонисты», а нормальные дохнут. Он так и сказал «дохнут», а Таня возмутилась и отрезала: «Это куры дохнут, как вы можете так о человеке?» А он, уже соскакивая с поезда, ответил: было бы о чем, мол, говорить. Человек! Да большей дряни, чем он, на земле не сыщешь. Куры! Мокрица – и та его лучше.

– А чего ж ты мне этого не сказала? – обиделась Люба.

– Да если все рассказывать! – отмахнулась Таня. Но Люба не согласилась: вот и нет, про этот случай надо было рассказать, потому что тогда все понятно.

– Что понятно? – спросила Таня. – Умерла-то другая.

– Но получилось, что обе! А ты знаешь, как она с поезда сходила?! Черненькая? Будто за ней гнались! Спрыгнула, считай, на ходу. Чемодан бряк – и раскрылся от того, что она его бросила. Сверху лежали мужские сапоги, ремешками схваченные. Они не выпали, выпал только пакетик с мылом и щеткой. Так она его ногой под поезд отшвырнула, замками щелкнула и дёру. Я даже подумала, не своровала ли чего? Ну а потом, через час, случилась вся эта история с пассажиркой, я тогда так перенервничала, так перенервничала… У меня даже менструации пришли, не при мужчине будет сказано.

– Она почками болела, – объяснил Юрай. – Наверное, и шприц с собой брала на случай колики. Может, у нее начиналось, вот она и хотела добежать, успеть…

– Ну да! – сказала Люба. – Добежишь тут! Почка ж скрючивает – нету сил!

Уже ночью, ворочаясь на своей полке, Юрай вживе представил себе, как отфутболивает Маша несчастный пакетик с мылом и щеткой под вагон. Именно этот образ выбивался из того, что помнил он. Вполне сдержанная, в стиле ретро, барышня-дама. Такая не бежит, такая идет неторопливо. Так, может, именно она (это в порядке бреда) кольнула зачем-то несчастную Риту? Но ведь какие ни халтурщики дознаватели, не нашли же на Рите ничего? И вскрытие показало одно – запущенный рак. Но что-то во всем было не то… Почему так убегала мисс Менд, что открылся чемодан? А что делала Рита, что она делала в этот момент?

Юрай спрыгнул с полки и пошел к проводницам.

Дежурила Люба.

– Скажи, – спросил Юрай. – Это же одно купе. Когда Маша собиралась, Рита уже встала?

– Она еще раньше нее встала и умылась. И белье сняла. Чаю попросила. Я ей дала, правда, едва теплый. А сахару она не взяла. Я, говорит, с конфеткой. А то со сна во рту противно, а мне с мужем целоваться. Она с ногами сидела на полке, когда та, вторая, черненькая, убегала. Стакан стоял, и лежали конфеты. Дорогие, между прочим, а не достать. Откуда у людей столько денег, чтоб за всем стоять в очереди? Это ж кошмар какой-то. Какую цену ни поставь – очередь!

– Она съела конфеты?

– Конечно. Шкурки валялись. Ну, эти, фантики.

– Она их только утром ела?

– Нет. Они и вечером чай с ними пили. Да при тебе же! Не помнишь, что ли?

– Не при мне…

– Значит, позже, – согласилась Люба. – Они и меня тогда угостили. Круглая такая конфетка, а сверху орешек. А я орехи обожаю.

– А как они между собой говорили? Покойницы?

– Ой! Ужас какой – это слово! – Люба даже вздрогнула. – Нормально. Как в поезде говорят?

– Не было у вас ощущения, что они были знакомы раньше?..

– Нет, что вы! Точно не знакомы. Когда была посадка, один мужик из другого вагона просил кого-нибудь обменяться, чтоб быть с женой, она в нашем вагоне ехала. Ну, он к мужчинам приставал, потому что у него верхняя полка… Он такой шебутной, заходил и все спрашивал: «Вы тут как? Родственники? Знакомые?» И эта… Ну, черненькая, его отбрила. Мы, говорит, пассажиры на законном основании, а остальное не ваше дело. Он обменялся с другим купе. А эта, первая, которая умерла в поезде… Сказала, что, если б не верхняя полка, она бы поменялась. Неудобно же мужу и жене ехать в разных вагонах. Черная на нее зыркнула с таким, знаешь, чувством… Я думаю, если б ты тогда с той сексуально озабоченной не пришел, они бы и не разговаривали. А ты их разболтал… А всегда лучше, когда в купе мир, а не напряг… Так люди людей ненавидят. Просто смотреть страшно. Знаешь, у нас каждый человек, как пионер, готов к убийству. Че-сло и господи прости.

– Не ври, – сказал Юрай. – Не каждый. Через одного.

С верхней полки опустила голову Таня. Сонная, кудлатая.

– Я тут подумала. Если шприц, то и ампула. Ампулы не было. А знаешь, что было? Муж этой твоей Риты ни капельки не был горем убит. Он в купе зашел и так глазом все обшарил, что я ему грубо сказала, хоть и знала, что у него горе: «Чего это вы тут шныряете?» А он – поверишь – морду тут же поменял. И голосом таким слабеньким бормочет, что, мол, смотрит последнее пристанище… А я – как дура. Слова слышу и глазами вижу. Чему верить – не знаю. Вот ты скажи, что важнее – глаза или уши?

– Ты не права, – категорично заявила Люба. – Я видела другое. Лицо у него было черное. Цветы белые, а лицо черное от горя. Представить такое! Приехал встречать живую, а тут – на тебе…

– А кто из вас в Харькове не спал? – спросил Юрай.

– Я, – ответила Таня. – И черненькая не спала. Злилась… Оказию, говорит, жду. Сделаешь человеку хорошее, и он тебе садится на лицо.

– А Рита спала?

– Нет. К ее окну подходил мужик. Что-то говорил в окно. Но не поручусь, что ей. Может, просто пьяный. Лыка не вязал.

– Может, заика?

– Ну, не знаю, – сказала Таня.

– Заику я знаю, – оживилась Люба. – Замечательный дядька. Он часто ездит в Москву из Юзовки. Хозяйственный. Ну и что, что заика? Да лучше б все были заики и немые, чем пьяные и ленивые. И трепачи к тому же…

Другой бы спорил, Юрай не стал. Он думал, что вся эта его возня была пустым номером (трепотня, как сказала умная проводница). И ничего у него не осталось, никаких зацепок, кроме открытки с адресом Майи.

Конечно, разговорись карел… Но на какой кобыле к нему подъехать, чтоб не стал он срывать бинты? Тут нужен не дилетантский подход, а профессиональный. Значит, надо переговорить со знакомым из МУРа, Леоном Градским. Пижон из пижонов, но голова есть. А главное – он может выслушать. У Леона такое замечательное свойство – закрыв глаза, слушать, слушать и слушать… Интересно, почему он при этом закрывает глаза? Смотрел бы, наоборот, на говорящего, подлавливал в лице лживость там или туман иносказания… «Спрошу его об этом, – подумал Юрай. – Обязательно спрошу».

Леон оказался в командировке. Поэтому начинать пришлось с Майи. Юрай поплутал во дворах Бутырского хутора, пока нашел нужный дом, который стоял вопреки здравому смыслу, был выкрашен в ярко-зеленый цвет и окружен сплошь низко обрубленными деревьями. В общем, дизайн еще тот, но еще та была и Майя. Она долго смотрела на Юрая с порога квартиры, потом сказала:

– С этой идиоткой не соскучишься. Вечно кого-нибудь пришлет.

Юрай еще не сказал ей о смерти Маши. Он назвал себя знакомым, которому нужно было поговорить.

– Чего тебе нужно – я знаю. Билеты. И чтоб туда и обратно. И чтоб нижняя полка. Но я уже сказала Машке: за так больше никому. Даром и прыщ не вскочит. Так что, если этот вариант тебе годится, пошли на улицу договариваться. Мне как раз детей надо выгулять, чтоб крепче уснули, черти. У меня ночная смена, а мужик у меня гулевой.

Она вышла с двумя детишками-погодками, держа в зубах незажженную сигарету. Прикурила уже на улице, вдохнув дым со стоном, с наслаждением. Юрай понял: она не курит дома из-за детей, и как-то сразу проникся добрым чувством, хотя вид Майи к этому не располагал. Неаккуратная мальчиковая стрижка, обкусанные ногти, искривленные набок туфли. И при всем этом на фоне зеленого дома и подрезанных до детского роста деревьев она была живописна и даже соблазнительна этими своими не очень чистыми, но красиво закинутыми ногами.

– Излагай, – сказала она, умостившись на скамейке.

– Маша умерла. – Юрай так и не нашел тонкого подхода к теме. – Несчастный случай. Выпила лишних таблеток.

Странная реакция была у Майи. Не вскрикнула, не вздрогнула, даже не сморгнула, затянулась только сильнее и сидела, замерев, держа в себе облако. Потом выдохнула его и сказала спокойно.

– Одним словом, темное дело, и я должна прояснить. Ты милиция?

– Нет, – сказал Юрай. – Я ее попутчик.

– А! Так это тебе я брала билет рядом с ней? А она мне пылила мозги, что бабе, знакомой… а потому надо внизу.

– Какой билет? – чуть не закричал Юрай.

– Купейный, – ответила Майя. – Две нижние полки. Машке, значит, и второй до следующей остановки.

Юрая зашатало.

– Спокойно, – сказал он себе, – спокойно. – Но сказал это вслух, на что Майя отреагировала своеобразно.

– А ты чего, психованный? Ты с Машкой жил, что ли? До Лоди?

– Я с ней не жил, – ответил Юрай. – А психованный я потому, что баба, как ты говоришь, которой ты брала второй билет, тоже умерла. Прямо в поезде, а Маша через несколько дней.

– Что-то не живется совку, не живется, – мрачно сказала Майя. – Кураж у многострадального кончился. Но я тебе так скажу: мысль, что Машка наглоталась таблеток, в голову не бери. Она до жизни была цепкая. Мы с ней детдом прошли, а это как война и тюрьма сразу. И она, как бы ей плохо ни было, черту не переступила бы. Это я могу наложить руки, а не она…

– Ошибиться в дозе может самый цепкий, – возразил Юрай.

– Нет, – замотала головой Майя. – Ты говоришь, боль? Да она с детства к боли привычная. Я тебе скажу – прикончить другого у нее рука не дрогнула бы, себя – ни за что… И не смотри так. Я знаю. В четырнадцать лет она с ребятами придушила стерву-воспитательницу. Я не смогла, я сбежала. А она вышла из спальни, лица на ней нет и говорит: «Майка! Эта дело выполнимое». Я как заору. А она мне: «Если Бога нет, то кто ж наведет справедливость? Ленин из гроба, что ли? Так видал он нас всех знаешь где?»

– И что потом?

– Замяли дело. Ты же знаешь, у нас все можно повернуть так, что человека как бы и не было. Стояли в почетном карауле у задушенной стервы. И я, и Машка. И те, другие, ребята. Позднее нас на всякий случай расформировали, но мы все равно попали с Машкой вместе, и она мне потом сказала, что на том случае у нее кончился страх смерти. Потом она завербовалась на Север, в жуткие условия. Там себе и почки застудила. Но приехала с денежкой. Отмокла в Черном море, сделала прическу под стиль, ну, ты видел, устроилась в вашей Тьмутаракани и засобиралась замуж.

– За Лодю?..

– За Лодю…

– Кто он? Что он? Что за имя?

– Мужик, говорит, сильный, умелый. С образованием. Формально живет с женой, но фактически не живет… Ждет развода. Но это по нашему времени ерунда… Половина семей в таком промежутке. Я со своим тоже в разводе. Но живем вместе, и спим, и прочее. Я алименты себе разводом гарантировала. Чтоб не все на пропой.

– А меня этот Лодя достал. Не человек, а призрак. Никто только про него ничего не знает.

– Я фотку видела. На берегу. Он с веслом и рыбиной. Здоровый. И то, что в плавках, впечатляет. Честно! Для Машки это имело значение. Она по трахальной части специалист была хороший. По-моему, она никогда девушкой, в смысле целкой, не была. Я ведь ее лет с десяти знаю. Она тогда с физкультурником жила. Пигалица такая, одни кости, но горячая. Все наши детдомовские мужики – от сторожа до директора – Машу кушали. У нее к этому было отношение спокойное. Мне, говорит, это нравится, другим тоже. Человек именно для этого приспособлен своим строением.

– Она еще и идеолог, – печально сострил Юрай.

– Кто? – не поняла Майя. – Не знаю, что ты имеешь в виду, но я ее за это не судила. Наоборот, завидовала, что она запросто может и не беременеет, а у нас девчонок одну за другой таскали на чистку.

– Давай про Лодю. Что ты еще про него знаешь?

– Они собирались уехать вместе опять же на Север, хотя у него на прежней работе был прогресс и квартира была. Но он вроде ради Машки шел на это, чтоб еще подработать и купить дом в Таганроге. Она себе приметила такой дом. В два этажа. Гараж. Сирень чтоб в окне хлесталась. Соображаешь, сколько это могло сейчас стоить? Ты, говорит она мне, будешь летом приезжать с короедами за так. И я буду вас кормить рыбочкой.

– У нее уже много было денег накоплено?

– Ну кто ж это скажет? Что-то было. Что-то было и у Лоди. Она говорила, что на мечту у них общая касса. Но цены стали расти, и надо было смотаться на Север, пока еще есть силы. Она искала Лоде в Москве настоящую «аляску» и стеганые штаны канадские, пусть, говорит, лежат, а вдруг у нас в эту зиму все получится.

– Купила?

– Нет. Сапоги ему купила. Высокие, а легкие, и на толстой подошве.

«Где эти сапоги? – подумал Юрай. – Кто их унес? Хотя Зина Карповна вполне могла их под шумок экспроприировать, обувь, да еще хорошая, всегда в цене. Опять же… Уточнить бы все это, но он тут, на лавочке возле зеленого дома, а сапоги где? Скорей всего, у Лоди. Он тогда пришел к Маше, что говорил-делал – темная история, но сапоги унес. Хозяйственный мужичок. Вместе с альбомами почему-то… А деньги в вазе оставил. Не заметил? Или на похороны?»

– Скажи мне еще про Лодю…

– Ты на него грешишь? Да?

– Ну, предположим. Лодя – это Владимир? Во-лодя… Скажи, а имя Олдос тебе ничего не говорит?

– Я книжку у нее видела, когда она приезжала в позапрошлый раз. Косметическая. Там была запись: Ирме от Олдоса, что ли… Я ей говорю, мол, нехорошо воровать книжки. А она: «Тоже мне – воровство!» Рецепт, говорит, тут хороший для отбеливания кожи. Ты же видишь, я волосы выкрасила в черный? Мне одна умная баба сказала: учти, черный требует хорошего цвета лица. Это, между прочим, точно. Ну вот я и нашла рецепт. Слушай, ты меня достал! Про что мы говорим? Ты можешь мне по-человечески сказать, как ее похоронили? Как это было?

– По высшему разряду, – ответил Юрай. – Сыпали цветы по дороге, приговаривали. Поминали.

– Это хорошо. – Майя затянулась и удовлетворенно покивала головой. – А Лоди, значит, не было, раз ты пытаешь про него?..

– Сечешь… Выяснилось, никто не знал, где его искать.

– Это из-за жены… Редкая, говорят, стерва. Они таились, потому что просто ее боялись.

– Но ведь вроде все было решено?

– Это Машка так говорила – решено. А сейчас я думаю: он ей вполне мог мозги пудрить! Я допускаю даже, что у него с женой был полный комфорт. Машка – баба удобная, горячая, не бедная. А может, он был в командировке?

– Скажи, а эта история с билетами?

– А что с билетами? Кто-то Машку попросил взять билет для какой-то бабы… Машка наглая, она меня этими просьбами заманила.

– А как ты билет отдавала?

– Как? Как? Отдала Машке, а она должна была передать… Она от меня прямо позвонила какой-то тетке, и они договорились встретиться у метро.

– Билет для этой тетки?

– Нет… Для какой-то ее знакомой… Женя, вроде…

– Маша жила у тебя?

– Да ты что? Где у меня? У нее была гостиница «Юность», отдельный номер. Там какая-то цепочка. За билет, который я, дура, продавала за так, Машке – гостиница. Ты – мне, я – тебе. Но лично мне – ноль. Ладно… Я пойду… Нету Машки… Это мне еще надо переварить. Я считала ее бессмертной, столько в ней было жизни. Я уже размечталась об этом домике в Таганроге, как туда поеду. У меня дети аллергики. Им нужно море. Это ж надо! Стоило нашим мечтам сомкнуться, и Машке – конец. Такое мое счастье.

Майя как-то сразу бурно заплакала, по-детски глотая слезы вместе с дымом, сморкаясь. Стало видно, что у нее не очень чистое лицо, слезы проделывали бороздки во вчерашней пудре и креме, и позавчерашняя тушь отмокла и потекла грязью, и Майя размазывала все это, делаясь похожей на обиженную девчонку, а короеды подошли и замерли, глядя на плачущую мать. И было в них такое привычно покорное ожидание, безропотность, смирение, что у Юрая сжалось сердце. Вот и не детдом, а родная мать, а все равно вроде и сиротство, которое существует не по обстоятельствам судьбы, а как бы по признаку крови, по генетическому коду. Что же это такое, братцы? Что же это за биология? Или что там еще за наука?

В гостинице «Юность» работала однокурсница Юрая, которую он все годы учебы на дух не переносил. Она платила ему тем же, а ребята, решая какие-то студенческие вопросы, всегда говорили так: «Исключаем Юрая и Нелку как крайности… Оставшихся берем в расчет».

Юрай смеялся, ему его крайность нравилась, а Нелка заводилась, потому что свои крайности ей не просто нравились, а считала она их единственно верными.

Она так бы и пошла по партийно-комсомольской линии, но линия кончилась, и бывшие дружки из ЦК комсомола устроили ее в гостиницу. «Пока, – сказали они ей. – Наше время придет и будет нашим». По причине журналистской беспомощности Нелка не сопротивлялась. И теперь что-то там делала на ниве нашего ненавязчивого сервиса.

Можно было позвонить. Но Юрай побоялся, что сразу сцепится с ней, а ему надо было вести разговор аполитичный и светский, чтоб получить одну маленькую справку. Потому Юрай поехал сам.

Нелка вся вытянулась и напряглась. Юрай ни с того ни с сего подумал, что ближе всего к смерти находится момент напряжения, каменения, а ближе всего к жизни – кайф, расслабуха. Твердое – мертвое. Мягкое – живое.

– Расслабься, – сказал Юрай. – Я в гости.

– Вот уж! – выдохнула Нелка и присела на кончик стула. Казалось, в воздухе прозвучал щелчок в тех местах, где неживая Нелкина природа превращалась в новую геометрическую конфигурацию.

– Нелка! Правда! Ну что ты как на расстреле?

– Очень точно, – ответила Нелка. – От таких, как ты, того и ждешь.

– Да брось, – засмеялся Юрай. – У меня к тебе малюсенький, абсолютно невинный вопрос. Скажи, дорогая подруга, есть возможность выяснить, по чьему звонку поселили у вас некую барышню? Говорю сразу – дело криминальное, и я ищу концы.

– А ты кто, милиция? – ехидно спросила Нелка. – Представляю, кого ты ловишь! Ничего я тебе не скажу!

Дело могло вполне оказаться пустым. Эту крепость Юраю было не взять. «Черт! – подумал он. – Жди теперь Леона. Из-за такой ерунды…»

И тогда Юрай сделал невозможное. Он сел рядом с Нелкой и взял ее сухую, жесткую, но невероятно горячую руку. Рука дернулась, но Юрай был сноровистей – удержал.

– Нелка! Клянусь Лениным и Сталиным, Крупской и Цеткин. Мне плевать на всю политическую брдзолу. Я нынче частный сыщик по собственному желанию. Мне надо знать, кто поселил одну-единственную девушку в вашу гостиницу, потому что она сирота-сирота, никому до нее нет дела, а вернулась из Москвы – и умерла на ровном месте. Мне ее жалко, а тебе?

– Я ее не знаю. Может, она, как ты, – пробормотала Нелка, с любопытством разглядывая, как торчат из крепкой Юраевой руки ее сухие узкие пальцы с бледными, какими-то даже зеленоватыми ногтями.

– Значит, меня бы ты не пожалела, – сказал Юрай. – Это чтоб не унизить, что ли? Нелка! Ты веришь в загробный мир?

– Еще чего! – возмутилась Нелка. – Кинулись все в целование креста. Просто спятили, придурки! Как будто нет науки!

– А вдруг он есть? – сжимал ей руку Юрай. – Такой загробненький, загробненький мир?

– Иди ты! – фыркнула Нелка, вырывая руку. – Все стали идиотами.

Ах, это начертанное на тараканьей бумажке слово. Почему же все идиоты? Это исключительно про него сказано. Да как! Вослед. А сказанному вослед – сбыться. Все у него и сбылось – слово повторено.

– Нелка! – сказал он. – Я по дури влез в детективы. Но две смерти произошли буквально на глазах. И никому нет дела, никому…

– Раньше так не было, – ответила Нелка. – Это же твое время. Я и не удивляюсь.

– Нелка, давай не будем ругаться. А то я тебе скажу, что мое время родилось из твоего, а от барана кролики не рождаются… И мы с тобой разлаемся, и зря, потому что…

…Потому что у Юрая заломило сердце. И он вдруг почувствовал, что больше всего на свете в эту конкретную минуту его жизни ему жалко эту дуру стоеросовую с кипящим нутром. Чего это никто из них не пробовал брать ее за руки, за плечи, за грудь, например, глядишь и вышел из нее огонь, и охолоненная Нелка перестала бы экстатически любить идею, а полюбила бы какого-нибудь Васю и была бы этой конкретной любовью покойна и счастлива, на гвоздик для портрета Ленина зацепила бы веревку для пеленок, глядишь, и маленькие ее большевички поменьшевели в следующем помете… Как же они – парни – ею пренебрегали в университете, как же обходили стороной, боясь ее, как чумы, проказы… А она вот горит изнутри, малахольная социалистка-утопистка. «Чтобы утопистам утопиться, – острил один их философ, – сколь благодатны были бы последствия от такого рыбьего корма».

– Как ее фамилия? Этой, что была в гостинице? – тихо спросила Нелка.

Ничего себе! И долго они так молчали? Думая каждый о своем? Сколько успело родиться дураков и пролететь ангелов?

– Мария Иванова из Константинова.

– Это я помню, – так же тихо сказала Нелка. – Это Владик Румянцев просил.

– А он кто?

– Владик? Он из Горловска. Был в свое время членом тамошнего обкома. Я с ним по «Спутнику» знакома.

– А сейчас он чем занимается?

– Кем-то в исполкоме. Не знаю… Такая была яркая личность, скажу тебе! Сейчас одни торгаши и спекулянты в цене!

Взять ли ее снова за руку? Смешно, но Юрай думал именно об этом. Сейчас он возьмет ее руки, и тогда Нелка не вскочит с места и не откажется от слов, не скажет, что перепутала, что сроду никакой Маши в гостинице «Юность» не было. Что же такое получается? Только ценой руки в руке можно пробраться, процарапаться, проскрестись даже к малюсенькой истине?

– Нелка, – сказал Юрай, беря ее за руку, – давай дружить. Дались тебе эти принципы чертовы. Я тоже хорош, не думай!

– Разве без них стало лучше? – спросила Нелка.

– Стало хуже. Но по-другому… Жизнь повернулась на один радиан, а все уже давно были уверены, что механизм поворота не работает… Да ладно, Нелка! Давай сходим в кино?

– Странный ты, Юрай! Ты – и со мной в кино.

– А почему бы нет? Я за тебя возьмусь!

Он встал и обнял Нелку. Выяснилось, что малахольная дура хорошо гнулась в руках, была гибкой и тонкой, а ненакрашенные, бледные губы в сухих мелких трещинках вполне могли вдруг повлажнеть и набухнуть. Ничего ведь не стоило, крутясь в спутниковских сферах, стать ей всеобщей давалкой, как они там все, но Нелка была дистиллированная барышня. Ленинка-монахиня. «Была не была!» – подумал Юрай и нежно поцеловал Нелку в лоб.

– Спасибо, подруга. За мной должок!

– Иди, – сказала Нелка. – Ничего мне от тебя не надо. Но такая тоска, Юрай, жить не хочется… Демократы вонючие!

У мамы телефона не было. Телефоны в Горловске, как и во всей огромной России, за так ставятся только начальникам, а простому люду за большие деньги, завернутые в большое унижение. Надо было маму вызывать на переговорный пункт, а это значило, что разговор завтра узнают все, кому не лень. Был ли телефон у Нины Павловны? И решил – вряд ли… Она не была в авторитете у людей, ставящих телефоны. Но попытка не пытка – решил проверить. И, о счастье! Телефон у Нины Павловны был!

– Юрик! – Она одна не признавала прилипшего к нему инициала. Даже мама нет-нет, а называла его Юраем, но Нина Павловна была Ниной Павловной. – Юрик! Так жаль, что меня тогда не было дома. Мне твой букет описан дважды. Мама твоя сказала – вполне приличная метелка, а соседка Евгения Сидоровна – что ты его купил в магазине похоронных принадлежностей. Именно туда в тот день поступили розы.

– В следующий раз я ей принесу металлический венок, – пообещал Юрай. – Ниночка! Павловна! У меня позарезное дело. Скажите, бога ради, не знаете ли вы у вас в городе некоего Владика Румянцева?

– Господи, Юрик! Но и ты его знаешь! Это же муж покойной Риточки Емельяновой. Владик Румянцев. Мой сосед.

– Я понятия не имел, что он Владик. Я знал только, что он Сева. Причем тут Владик?

– Ты бы уж молчал! Имеешь прекрасное древнее имя Юрий, а откликаешься всю жизнь на бездарную кличку. А что, собственно, произошло?

– Если б я знал! – ответил Юрай. – Но это все связано с Ритиной смертью.

– Владик, или Сева, очень плох. Его даже возили в Ростов к психиатру. Он кричит ночами. А потом замирает и сидит часами молча. Такой ужас! Его приятели хлопочут, чтоб показать его в Москве. Но когда он в стабильном состоянии, то категорически отказывается лечиться. Я, говорит, все понимаю, я справлюсь. В общем, он мальчик сильный, мне бы в голову такое не пришло, если бы я сама не слышала, как он воет ночами.

– Я тоже слышал, – сказал Юрай.

Собственно, что он узнал? Владик-Сева знал Машу. А мог и не знать. Знал другой, а его попросил позвонить Нелке. Или не другой, а третий. Цепочка могла быть какой угодно длины. Значит, надо идти по цепочке. Но кому идти, кому? И почему он не спросил про Алену и карела? Как у них?

Оставалось ждать Леона, чтобы посоветоваться, и пора было отправляться по месту службы, потому что отпуск кончился, а ты, Юрай, совсем не загорел, а, скорей, осунулся. С чего бы это? Не с любви ли?

А потом пришло письмо от мамы. С разными важными подробностями. Что, поскольку карел все еще в больнице, старшие Аленины детки вынуждены пойти здесь в школу. Тетя таки ходит в больницу к Михайло. Нет лекарств, питание плохое, парень исхудал, измучился, но боится выйти из больницы, потому что опасается сотоварищей.

Юрай ответил маме и попросил узнать у Алены, где достал карел замечательные зимние высокие ботинки на толстой подошве? Ему в зиму нужны как раз такие. Чья фирма? Чешская или итальянская?

Интересно, как на это прореагирует Алена?

Это произошло вечером, после особенно дурного и бессмысленного дня, когда он тщетно пытался написать статью про фанеру, но каждый раз само слово вызывало в нем раздражение и смех, а ответственный секретарь именно в этот момент приходил и показывал пустое место на макете, где черным по белому было начертано «Фанера Юрая». Дыркой в макете секретарь побуждал Юрая к скорости в работе. Но получалось обратное. Юраю, вместо нужных слов, виделось большое ровное поле, по которому он, Юрай, бежит с огромным куском фанеры. И, с одной стороны, он вроде бежит, а с другой – фанера в поднятых руках его не пускает. В результате материал получился бездарный, но его все равно поставили. Ответсекретарь сказал: «Божусь, что про фанеру никто не написал бы лучше. Даже покойный Анатолий Аграновский. Тут, старик, роковая тайна в слове. Фа-не-ра».

С этим словом и вышел Юрай из редакции. Болела голова, было противно на душе, хотелось выпить… Как кстати оказался бы сейчас какой-нибудь приятель или, на худой случай, автор-графоман, желающий подольститься к журналисту.

Почти задевая за рукав, мягко прошуршав, возле Юрая остановилась машина, уже своим окрасом давая понять, что она не какая-нибудь там совковая пыхтелка, а совсем даже «Мерседес», который уже не убивает сограждан наповал фактом существования, но тем не менее…

– Подвезти? – спросила роскошно упакованная девица, и Юрай решил, что количество психов в этой стране растет неудержимо, что грань между реальным и насмотренным в видаках истончилась окончательно, потому что по жизни ни «Мерседес», ни такая дива возникнуть после статьи о фанере не могли, если, конечно, мозг остался неповрежденным.

Мозг Юрая был явно травмирован.

– Да ну? – засмеялся Юрай. – Прямо так? Садиться и все?

– Прямо так, – ответила дива. – На жопу.

Ну… Не такой Юрай, чтоб со слова теряться, слыхивал и похлеще… И даже не то, что не в масть слово, не в масть «Мерседесу», это тоже не диковина. Нынешние интеллектуалки во всю шпарят «е… твою мать», тогда как простушки щебечут «се ля ви». Вот такой наворот. На взгляд Юрая, специальный. Совсем все запутать к чертовой матери, чтоб уж выпутываться – так выпутываться по всем статьям: и по жизни, и по смерти, и по лексике тоже. Ослобоняйся, человек, ослобоняйся. Шкуру зацепило? Еще лучше. Сдирай и шкуру.

– Вас понял, – ответил Юрай. – Сажусь.

Девица сама защелкнула на нем ремни, это дало возможность близко увидеть, что она давным-давно перешагнула совершеннолетие и уже явно пребывает в преддверии совершеннозимия. Что ей при всей ее двадцатипятилетней «кажимости» сороковка есть, это точно. «А! – подумал Юрай. – Она на меня положила глаз из-за роста, и рост ее обманул. Я для игр с ищущими дамочками и вообще-то не гожусь, а после фанеры – совсем…»

– Меня зовут Лидия Алексеевна, – сказала барышня-сороковка. – Куда вас отвезти? Надеюсь, не на окраину? У меня время есть, но немного…

– Довезите до метро, и на том спасибо, – ответил Юрай. – Вас бы бог послал ночью, после дежурства, а сейчас почти белый день. Для разврата – до метро.

– Я могу и дальше в разумных пределах.

– Ну, тогда дуйте в сторону ВДНХ. Самое начало Ярославки…

– Тип-топ, – ответила Лидия Алексеевна. – Это даже по дороге.

– И давно вы занимаетесь частным извозом? – спросил Юрай.

– Всю жизнь, – ответила она. – Но вы не волнуйтесь. Это мое хобби. Не бизнес. Я вычленяю из толпы человека и творю доступное мне маленькое добро… Как вы думаете, мне это зачтется? Там? На небесах?

– А! – сказал Юрай. – Вон у вас какой замах, на сделочку с Богом! Не знаю, не знаю… Атеист.

– Значит, вы очень уверены в себе. А я девушка слабая…

– Откуда у слабой девушки такая машина?

– От верблюда, – ответила Лидия Алексеевна. – У меня еще и кооперативная квартира. И дача. И катер. Двухкамерный холодильник. Два видашника. Золото. Серебро. Камушки. Я богатенький Буратино. Ну? Ущучьте меня!

– Я вам завидую, – ответил Юрай. – Я супротив вас люмпен.

– Тогда вопрос. Вам хочется меня экспроприировать?

– В смысле отнять и поделить? Хорошо бы! Зачем вам два видашника?

– Резонно. Незачем. Стоит один в прихожей, я когда-нибудь его раздавлю сапогом. Возьмете?

– То есть? – не понял Юрай. – А! Это мы играем в экс-про-при-ацию. Да? Беру! Такая вещь – и в прихожей! Действительно! Надавите пяточкой.

– Значит, едем ко мне.

Машина сделала резкий разворот и вместо проспекта Мира нырнула куда-то в сторону Грохольского.

– Эй! – заметил Юрай. – Мне резко прямо. У меня с юмором плохо. Меня ударили фанерой.

– Фанера? – повторила Лидия Алексеевна. – На вашем журналистском жаргоне это что значит?

Стоп! – сказал себе Юрай, стоп! Я ей не говорил, что я журналист. И от здания редакции уже отошел прилично.

– При чем тут журналистский жаргон? – спросил он тупо. – А! Вы меня с кем-то спутали, мадам! – Теперь он кричал весело: – Попались! Искали одного, а нашли другого!

Трудно было понять, глядя в профиль, что на лице у Лидии Алексеевны, но руки ее на руле слегка побелели.

– Я физиономист-любитель, – сказала она. – Пытаюсь определить профессию, так сказать, на глазок. Про вас я подумала – журналист.

– И зря! – радостно ответил Юрай. – Я учитель литературы в лицее.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Леон Вахтангович Градский, – сообщил он. – Фу! Неужели я до сих пор не представился. Я действительно сегодня готовил стенд к юбилею Пастернака. И чертова фанера сорвалась со стены. Удар – никакой, фанера! Но психологически противно. Это как если бы тебя побили тряпкой.

– Понятно, – сказала она. – Убедительное сравнение. Можно, я вас высажу у трех вокзалов?

– Ну вы же меня завезли! – возмутился Юрай. – Так хорошо ехали по прямой.

– Извините! Хорошо, я развернусь у Склифа. «Колхозная» годится?

– А как насчет экспроприации? – не унимался Юрай. – Раздавите видашник на полу.

– Не раздавлю. У меня его вообще нет. Ни одного. Вы меня действительно извините. У меня было двадцать минут, а вы показались таким усталым… Теперь я понимаю… Учитель… Кошмар!

– Да что вы! – вошел в раж Юрай. – Это лучшая профессия в мире. Все время молодая подпитка. Вот взять вас… У вас есть дети?

– Бог миловал.

– Все вы о Боге! А я вам, как атеист и материалист, докажу в два счета, что энергия молодых имеет сильное поле и, если в нем все время находиться… Вот сколько мне лет?

– Ну, тридцать! – сказала Лидия Алексеевна.

– Сорок! – закричал Юрай. – Сорок! Как и вам! Но посмотрите на меня! Посмотрите!

И она посмотрела. И Юрай сделал максимально оптимистическое лицо, отчего Лидию Алексеевну даже передернуло, а Юрай понял, что она сейчас так далеко и так не присутствует, что даже хамство о возрасте скушала. Что, мол, взять от лицейского учителя-придурка, которого ударило фанерой?

– Улицу перейдете сами, – сказала Лидия Алексеевна. – Чао, бамбино, сорри! – Она так брезгливо посмотрела на него, а Юрай сидел, как дурак, и ждал, чтоб его отстегнули.

– О господи! – вздохнула она, выщелкивая Юрая. – Валяйте!

Конечно же, он запомнил номер машины. И почему-то было ощущение – избежал беды.

Все так и было, как Юрай представлял: Леон слушал его с закрытыми глазами. В середине своего рассказа Юрай не выдержал.

– Ну объясни! Объясни! Почему ты на меня не смотришь?!

– Фу! – ответил Леон и, открыв глаза, тут же прикрыл их ладонью, как будто Юрай маленькое, но нещадное солнце. – Не отвлекайся!

Так и закончил Юрай свой рассказ слепо-зрячему Леону, который даже после слов «и тогда я назвался тобой» не поинтересовался, каким было при этом лицо Юрая. «Тобой, но с другой профессией».

– Ну, она и отвалила, а я поперся в метро, – сказал свое последнее слово Юрай.

Леон молчал. Потом он тряхнул головой, открыл глаза, и Юрай увидел лицо другого человека, как будто вся эта дурная юраевская история причудливым образом прошла через потроха Леона, посидела у него в зубах, а потом обнаружилась в каких-то новых, еще давеча не существовавших Леоновых морщинах.

– Во-первых, во-вторых и в-третьих, мы «историю с дамой в „Мерседесе“» вынесем за скобки. Никаких оснований связывать ее с главным нет.

– Но чья машина, мы можем узнать?

– Узнаем. Это нам ничего не даст. Уверен. Я тебе так скажу. Вся твоя история хороша, так сказать, до первой пробы на истинность. Поверь, какой бы забубенной ни была наша милиция, явное убийство она бы увидела. Не факт, конечно, что она стала бы с ним разбираться, но что сама себе она бы его пометила – точно. Это я узнаю. Непременно. Нужны пробы на яд. Их в глубинках не делают, если, конечно, это не что-то грубое, всем известное. Сейчас же столько отрав! Слышал эту историю с грибами? Три десятка человек как не бывало, а гриб-сволочь – на анализе абсолютно такой, каким был раньше. Но, значит, не такой! Просто мы не знаем. Две девушки, на твой взгляд, отравлены, но есть формальные основания считать это несчастным случаем. Значит, так и будут считать. Потому что не до девушек, Юрай. Мир трещит по швам. Преступность стала хвастливой, вызывающей, она перешла черту, за которую раньше по каким-то высшим правилам не переходила. Теперь нет черты. Преступник растворился среди людей, как свой. С ним дружат, его уважают, к нему обращаются за помощью. Все это в порядке вещей, милиция пьет с ворами, убийцы приносят соболезнования родственникам ими же убитых, растлители идут работать в школы, чтоб далеко не искать жертвы. И тут появляется волонтер справедливости, который хочет в этом месиве найти источник зла… Да это уже не источник! Это уже озеро, в которое втекают и вытекают воды.

– Скажи, почему ты слушаешь с закрытыми глазами?

– Потому что так я лучше вижу. Мне не мешают твои руки, твои губы, твои дурные глаза. Я слушаю и создаю образ преступления. Он может быть совсем не таким, совсем не с той стороны, но я лучше ищу в выстроенном доме, чем на пустом пространстве. На сегодняшний день у всей этой истории есть одно уязвимое место: девчонка, которую бросили в кровать милиционеру. Вот с ней надо бы хорошо поговорить.

– Ее увезли родители…

– Но привезут же… Хотя честно… В этой девочке весь секрет, и я и копейки не дам за ее жизнь.

– Да ты что!

– Да. Даже если ты насочинял, приукрасил по закону своей профессии, даже если ты наполовину прав. Ведь не исключено, что ты совсем большой фантазер, а?

Юрай склонил голову и показал Леону шишку от дубины, повернул шею и продемонстрировал следы от колючки.

– Не звучит, – засмеялся Леон. – Это же тебя курочил сексуально озабоченный старик. Причем сам во всем и признался.

«Да, – написала мама, – у Алениного мужа есть новые финские вишневые сапоги, легкие и толстые. Вопрос, когда он эту красоту наденет? У него плохо заживают кости, и не исключено, что Алена с детишками пробудут у матери целый год. И как это бывает в жизни, сынок, для Алениной мамы это уж и не очень радость. Еще летом, когда в запасе весь двор, семерым детям есть место, а зимой, в двух крошечных комнатках? И материально им трудно. Поэтому Алена предлагает купить у нее сапоги, но они тебе явно будут велики, разве что с толстым деревенским носком».

Ну что ж… Сапоги нашлись. Те ли, что были прижаты ремнями в чемодане Маши Ивановой, или совсем другие… Как это узнать, тем более ему, Юраю, которому узнавать и права-то не дано. Не его это собачье дело, как сказал напоследок Леон: «Ты, Юрай, в этой игре никто и звать тебя никак».

– Поэтому он очень удивился, когда, подняв глаза от тошнотворной статьи про преимущества вертикального строительства, увидел, что рядом со столом стоит Лидия Алексеевна и постукивает колпачком от ручки, привлекая этим к себе внимание.

– Обманывать нехорошо, – сказала она, разглядывая Юрая так, как если бы он был голографическим снимком и страсть как хотелось заглянуть вглубь, для чего вполне можно и расщепить диковину. – Вы никакой не учитель, вы, как я и подозревала, газетчик. Я просто до ужаса расстроилась, когда вы мне соврали… Я ведь вам поверила! И в своем замечательном свойстве усомнилась.

– Садитесь, – растерянно произнес Юрай.

И первое, и второе, и третье его чувство было – вполне конкретный страх. Он ведь и тогда бежал от нее с ощущением выпрыгнувшего из-под трамвая человека. Потом, уже дома, анализируя этот свой страх и стыдясь его, Юрай не нашел себе оправдания. В конце концов, как говорится, не держал он себя за труса, каково же разочаровываться.

И тогда, в машине, и сейчас, в заполненной людьми комнате, где ни-че-го страшного произойти не может, он, Юрай, поджелудочной железой чует беду. Да что там! От Лидии Алексеевны – Господи, прости! – смертью разит, вот ужас-то… Ну и как это объяснишь, к примеру, коллеге за соседним столом, у которого зенки повылазили, на эдакую даму глядючи.

Лидия Алексеевна села на стул, осторожно, даже чуть брезгливо, и, перегнувшись через стол, заглянула в странички, искромсанные Юраевой ручкой.

– Вы задели мое хобби, ну я за вами и последила… Не обижайтесь, ладно? Я ненавижу пустое время, а оно у меня только, когда я в машине. Вот и развлекаюсь отгадыванием профессий и судеб. Если подворачивается случай, как тогда вы на дороге, я грубо вторгаюсь в личную жизнь и задаю вопрос прямо в лицо. Так было с вами. Вас сейчас не надо никуда подвезти?

– Не надо, – ответил Юрай.

– Ну вот и все. Я убедилась и пошла, – сказала она, и встала, и протянула Юраю руку, которую ему – куда же денешься? – пришлось взять. Рука была абсолютно вялой, она даже не шевельнулась в Юраевой ладони, получалось, что чувство в рукопожатии, какое ни есть, выражал он. И злость на это – жмет ручку, которую ему бы закинуть подальше – вдруг вызвала в Юрае азарт.

– А слабо, – спросил он, не выпуская этого «мягкого, дохлого мыша», – слабо вам продемонстрировать ваши способности? Сейчас выйдем в коридор, у нас тут контор до фига, и вы проречете, как вы это умеете?

Ах, как она затвердела, мышиная ладошка, как царапнулась ногтем, но тут же и обмякла.

– Да ну вас! – сказала Лидия Алексеевна, выдергивая руку. – Что я вам, экстрасенс? Я – так… Любительница от безделья… Я запросто могу и ошибиться.

– Давайте я вас провожу, – предложил Юрай.

Юрай вел ее к выходу другой дорогой. Он знал закутки старинного особняка, знал хитрые переходы с этажа на этаж и даже в другое здание, поэтому вел и знал, куда ведет.

Он шел к заплеванному, выходящему на глухую помойку бывшему красавцу-эркеру, наполовину забитому досками. В эту минуту Юрай мечтал, чтобы эркер не был занят. Здесь могли обжиматься конторские женщины с чужими мужьями из службы метрополитена. Здесь могли распивать удачу или выговор, здесь плакали брошенные любовниками машинистки, здесь, наконец, меряли спекулянтские тряпки, для чего даже существовал кусок зеркала в самой середине эркера. И был ящик, который ставили поперек дороги в тайную обитель, когда она была уже захвачена. Ящик называли «движком». Спрашивали друг у друга: «Движок стоит?» На счастье Юрая, движка не было, это он увидел много раньше, чем Лидия Алексеевна сообразила, куда ее ведут.

– Что бы это значило? – спросила она сухо. – Зачем вы меня сюда завели?

– Я хочу знать: что вам от меня надо? – спросил Юрай.

– Ничего, – засмеялась Лидия Алексеевна, – ничего.

– Так просто вы не отделаетесь, – сказал Юрай и уже знал, чувствовал, что все сделал не так, что не силой надо было, а обманом, хитростью, а он, как колун, хрясь… и все тут. Лидия Алексеевна стала охорашиваться перед осколком трюмо, повеселела и смотрела на Юрая почти ласково и очень по-женски.

– Ну такую малость, что я на вас положила глаз, вы можете сварить в своей голове?

Вот и конец. Сейчас она заплетет эту интригу, а он ведь хоть и тараканий идиот, но не полный, он же помнит, как каменела ее мышиная ручка, как на какую-то секунду у него был верх, и она, а не он, испугалась.

– Неправда, Лидия Алексеевна, – печально заговорил Юрай, – неправда. Я вам зачем-то нужен… И очень нужен… Может, я даже знаю, зачем…

– Зачем же? – резко перебила его Лидия Алексеевна.

– Так я вам и скажу! – отпарировал он. – Я еще – как вы говорите – поварю это в своей голове.

– Ну и варите, – сказала она, отодвигая движок. – На здоровье! Я бы на вашем месте ничего подобного не делала бы… К нему приехала женщина, можно сказать, напрашиваться, а он ее завел черт знает куда… Пытает… Эх вы! Сыщик…

Сыщик! Вот она опять проговорилась. Как тогда с его профессией. Тогда он испугался, как-то очень ясно представилась ситуация «был Юрай – нет Юрая», а сейчас уже был спокоен. Спокоен, спокоен, спокоен… Привык, что ли?

Он видел, как она заметалась в переходах и лестницах. Захотелось, чтоб она запуталась тут окончательно, до испуга – у них такие моменты со случайными посетителями бывали, – но не тут-то было. Не та леди! Рванувшись раз, другой не в ту сторону, она уже с третьей попытки нашла нужное направление, оглянулась на наблюдавшего за ней Юрая, обдала его таким презрением, что у Юрая – чертова вегетатика! – даже спина взмокла, вильнула шикарной клепаной юбкой и только ее и видели.

Мужики окружили Юрая, цокали языками. И кто? И где? И что?

– Да ты спятил, Юрай? Такую бабу и за движок? Как курьершу-малолетку?

Хорошо, что в окно не видно было «мерса». Совсем бы заклевали «братья по перу».

– Лидия Алексеевна Муратова, – сообщил по телефону Леон. – Дочь очень большого босса. Давно покойного. Разведенная. Фамилия осталась по мужу. Подвизается в каких-то благотворительных фондах. Защитница детей и зверей. На эту тему ездит за границу. Юрай! Ей сорок шесть, и она на сегодняшний день одинока. Ее любовник полтора года тому назад слинял в Израиль. Она тоскует и тут вдруг встречает тебя. Высокий, красивый, сексуальный… Ну чего ты к ней прицепился, ненормальный? Что за мания преследования? Ну с какой стороны она может быть причастна к твоей занюханной периферии? Самая большая глубинка, где была Муратова, – это Форос. Где она, а где твои несчастные покойницы? Это же разные миры, Юрай! Они взаимонепересекаемы. В твоем Горловске добывают черный-пречерный уголь. И еще соль… Ноу алмазов и платин. На хрена ей ваши дали, старик? Только ты, как молодой самец, можешь представлять для нее интерес. Сам по себе! Сам! Пойди и отдайся ей. Увеличишь количество все убывающей положительной энергии в космосе.

– Щас, – сказал Юрай. – Щас! Только штаны скину.

Вот и умный Леон мужик, но мысль к нему пришла самая легкая. Фу – и нету мысли. Потому что Юрай подлинно знал…

…Не было у Лидии Алексеевны женского интереса к нему. Не было… Это бы он сообразил, отделил бы мух от котлет. Было другое. Что?

…Кто-то передвигал дамочку в направлении к Юраю? Кто?

…Тот, кто знал про бездарные телодвижения Юрая в поиске преступника.

Не преуспел Юрай, не преуспел. Только милиционера подвел. И хоть пока Юрай-сыщик в полном проигрыше, тот Некто еще не совсем спокоен. Вот он двинул на него «Мерседес»…

Но разве Лидия Алексеевна наживка? Наживка та дурочка, что с ног сбила Михайлу. Лидия же Алексеевна не из тех дам, кто играет подручную роль. Значит…

Куда тебя несет, Юрай? Куда? С какой стороны может соединяться их захолустье с великосветской дамой? Да ни с какой… Тут Леон прав… Стопроцентно…

От мамы пришло невеселое письмо. У нее сгорела уборная. Что это такое для одинокой пожилой женщины – ежу понятно. Найти копальщиков ямы и доски для строительства – дело по нынешним временам совсем дохлое. Соседка пускает маму в свою, «…но ты же понимаешь, сынок, долго это делать неудобно. Как жаль, что ты уже был в отпуске, а сейчас дело к зиме, и так все стало трудно, так трудно». Мама ни о чем не просила, но письмо было такое смятенное, что Юрай понял: надо ехать и рыть маме уборную.

Редактор вылупил на Юрая глаза и задал совершенно справедливый вопрос:

– Что это за самовозгорание говна на ровном месте? Или пионеры-тимуровцы?

Он дал Юрию неделю-полторы в счет будущего отпуска и попросил привезти любой человеческий материал о строителях.

– Раньше бы ты морду не кривил, а, как пить дать, писал бы очерки, теперь же я тебя прошу… Напиши, Юрай, что, мол, есть еще люди-умельцы. Не совсем вышли… В конце концов, будешь же доставать доски? Будешь просить работягу очко выпилить?

Юрай слушал плохо, потому что был сбит с толку первым вопросом редактора: «С чего бы это сгореть сортиру?»

Первой, кого он встретил на улице, была Алена. Похудевшая, подурневшая, она шла с судками и прошла бы мимо, не останови ее Юрай.

– А! Ты! – сказала она. – Так берешь у меня обувку или нет? Только учти, я продам не по номиналу. Выше. Как это стоит сейчас. За три тысячи, не менее.

Юрай присвистнул.

– Я такой дорогой обуви не стою, – засмеялся он. – Ищи другого! А где ты их купила?

– Где? Где? В ГУМе, – ответила Алена. – У нас же от поезда до поезда был почти день. Ну и случайно наскочили… А ты чего приехал?

– Уборную рыть, – сказал Юрай.

– Слушай! – закричала Алена. – Мы тут так перепугались. Мигом занялось, а кругом же одни сараюхи. Боялись, перекинется на них, а потом и на жилье. Но ничего, Бог миловал. Быстренько сгорела, как свечечка. До пожарных.

Бутылку от олифы он нашел сразу. Вернее, не так. Он ее даже не искал. Ковырнул ногой пепелище, и бутылка выползла наружу черным копченым боком. И Юрай поблагодарил злоумышленника, который настолько оказался добр, что не пульнул бутылку сразу в мамино окошко. Человеколюбивым был поджигатель, он не жег сразу, он предупреждал.

«Все! – решил Юрай. – Не задам больше ни одного вопроса. Я просто живу и рою яму. В конце концов, мама у меня одна, и, не дай бог, с ней что-нибудь случится».

Стоя по пояс в земле, Юрай решил, что и к Михайло он не пойдет тоже. И пусть его тот простит. Пошли они все на!..

Приходила Алена, рассказывала про карела. Могучий мужик плохо срастался, капризничал, писал на врачей жалобы, а она, Алена, ходила после этого извинялась и унижалась перед ними.

– Ну? – говорила она Юраю. – Ну?

Мальчишка-шофер тоже лежал в больнице, только в психиатрической, в областном центре.

– Что с него возьмешь? – сокрушалась Алена. – Голый, нищий и псих. Ну? Что бы нас сбить богачу?

Слово за слово. Ведь дал себе клятву, что больше не вернется к той теме, само повернулось. Вернее, повернула Алена.

– Ко мне из исполкома приходили депутаты, прикидывали, сколько копеек отстегнуть… И Ритин муж среди них… Подходил, спрашивал, как мы в поезде ехали, про что говорили… Знаешь, скажу тебе, по нынешним временам другой бы уже забыл жену, а этот нет… Я бы согласилась умереть, чтоб меня потом так любили и вспоминали… Чем такая жизнь…

– Ну и что ты рассказала?

– Ту, черненькую, еще помнишь? Как она на меня вылупилась, не заметил? Я думала, забыла, а, оказывается, помню, как она меня глазами ела… И еще она у меня, знаешь, что спросила? Дурной вопрос: хватает ли в паспорте страничек для такого количества детей? Я, говорит, не представляю, куда там шлепать. Риткин муж так на меня посмотрел, как на дуру, и говорит: «Странный вопрос».

– Я этого не помню… А действительно, помещаются дети?

– Дурак! Там еще полно места.

– А можно мне к карелу? Повиниться за прошлый раз?

– Ни за что! – закричала Алена. – Он только-только перестал тебя поминать добрым тихим словом.

– Знаешь, – сказал Юрий. – Я в Москву ехал с теми же проводницами. Глазастые девки! Много чего приметили. Выходил твой карел в Харькове, выходил!

Алена тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Собралась идти. Уже сделала несколько шагов, остановилась, сказала:

– Юрай! Если ты карела тронешь разговором, я тебя убью собственными руками. Ну и сяду! Черт со мной! Буду сидеть и знать, что такого дерьма, как ты, нету на белом свете!

– Алена! За что?! – взмолился Юрай.

– За то! – ответила Алена и ушла.

Он же давал слово молчать? Давал! Вот и получил. Мама сказала:

– Зайди к Нине Павловне, сынок. Я ее встретила в магазине, сказала, что ты тут…

Юрай уже вырыл яму и даже разобрал на доски сарайчик, в котором мама в свои молодые годы держала козу для юраевского здоровья, потому что даже последнему дураку ясно, что козье молоко – панацея и спасение во всяком трудном времени. Теперь Юрай ждал мастера, который знал, как эти доски употребить правильно. И опять же – мастер вырезал «очко». Юрай раздумывал, сгодится или не сгодится сей муж для материала на тему: «Не все работники России криворукие, и не все еще спились». Пока ответа на этот вопрос он не получил. Поэтому самое время было сходить к Нине Павловне. А тут еще и инициативная мама – принесла три гладиолуса. Соседка, которая пускала ее в уборную, разрешила «для учительницы» срезать три цветка, «только не красный, не малиновый, не белый и не кудрявый». Маме обломились бледно-розовые цветы с толстенными, какими-то прямо хищными стеблями. Юрай терпеть не мог гладиолусы, это была чистая нелюбовь, не окрашенная в идеологический подтекст, как нелюбовь к гвоздикам. Гладиолус раздражал просто фактом своего существования, и Юрай понял, что на уровне флоры он был нацистом.

– О! – сказала Нина Павловна, смеясь и принимая цветы. – А бояре, а мы к вам пришли!

– Может, отдать их вашей соседке? – спросил Юрай.

– Ну что ты! – ответила Нина Павловна, грубо обрезая толстый стебель. – Мы их сейчас окоротим!

Болтали они с Ниной Павловной до самой ночи, Юрай вспомнил все московские анекдоты последних лет, а Нина Павловна местные. Отсмеялись, и Юрай совсем было собрался уходить, но Нина Павловна предложила:

– Давай еще по кофейку! – Она побежала на кухню, Юрай сладко потянулся в кресле, отмечая про себя, что у него легко получается не говорить «про то». Вот даже про бутылку с олифой он ей ничего не сказал, а она ни о чем не спросила о таком, что зацепило бы «больную тему».

«Ну и слава богу!» – подумал он. Поиграл в сыщика-разбойника, и хватит. Надо было сделать какой-то решающий в этих мыслях жест, и он его сделал, как бы обрубая нечто, и завалил журнальный столик.

– Что там у тебя? – спросила Нина Павловна из кухни.

– Ничего, ничего, собираю! – ответил Юрай, водружая на место газеты, журналы. Боком встал на пол старинный бархатный альбом и посыпались из него незакрепленные фотографии. Он собирал их по одной, почти машинально, пока не засмеялась ему в лицо Рита, голенькая, в купальнике, счастливая, с рыбиной в одной руке и веслом в другой.

Что это за мания у местных, не имеющих завалященькой реки аборигенов, ездить за сотню километров на Дон, чтобы сфотографироваться с рыбой? Где-то существовал и снимок, еще вчера интересовавший его. Снимок некоего Лоди. Но он все, завязал с этим делом, а из альбома снова вывалилась Рита и всем своим загорелым и веселым, еще живым телом говорила сейчас ему: «Ну что ж ты, Юрай?»

– А! – сказала Нина Павловна. – Риточка… Это они с Севой ездили купаться. Ты думаешь, живая рыба? Это муляж. Местные фотографы придумали.

Сейчас, после слов Нины Павловны, стало ясно – рыба из папье-маше или из какого-то другого хрена. Риточка двумя пальчиками держит ее за хвост. Живую бы удержала в метр длины?

Рыба-муляж. А на фотографии – поди, разберись, запросто сходит за живую. Почему-то это взволновало – подставное. Одно вместо другого. Мертвое за живое. В сущности, игра, которой столько же лет, сколько пляжной фотографии. Толстые тетки просовывали лица в силуэты русалок, их мужья – в нарисованных джигитов, а теперь в Москве стоят фанерные Горбачев и Ельцин. Встань, запечатлись.

А тут рыба. Почему-то думалось – из чего ее шили? Или клеили? Или вырезали?

Надо же было придумать!

Вообще все на свете надо сначала придумать. Сначала бывает проект.

– А у нас тут тлеет одна большая склока, – вспомнила Нина Павловна. – Со взятками. Самое смешное – что все давно это знают. С этими взятками жили последние двадцать лет. Платили за квартиры, за должности, за садовые участки, за машины, за аттестаты. За все про все! Спохватились! Преступление! Знаешь, Юрик, это уже никому не надо. Разоблачение. Я сама давала взятку. За квартиру – раз. За потерянные документы своих родителей во время войны – два. За строительство моста через рот – три. Платила, как миленькая. И сейчас платят, только другим. Так вот, тех, кому платили вчера, сегодня хотят судить. Знаешь, чья фамилия там гуляет? Емельянова. Знаешь, кому от этого хуже всего? Севе. Замарают хорошего парня, как пить дать.

– Но он-то при чем?

– Ни при чем. Но брань, Юра, на вороту все-таки виснет… Потом доказывай, то ли ты пальто украл, то ли у тебя украли… Года три тихому пожару, а сейчас начал разгораться вовсю.

– И что Сева?

– Он говорит – уеду куда глаза глядят. И правильно. Надо уезжать. Мальчик он энергичный, а здесь эта история с Емельяновым да могила могут сыграть с ним плохую шутку. Горе не должно быть вечным, Юрай. Горе должно кончаться.

Юрай посмотрел на фотографию Риты. «Слышишь?»

– А я одного типа хотел бы найти, снятого с такой же рыбиной.

Юрай рассказал Нине Павловне про Машу и исчезнувший альбом.

– Все, кто ездит на речку, снимаются с этой рыбой, – покачала головой Нина Павловна. – В каждой семье есть такая фотография. Это наша достопримечательность. Это наш пятигорский провал.

– Моего рыбака зовут Лодя, – сказал Юрай.

– Лодя? – переспросила Нина Павловна. – Я где-то слышала это имя… Убей бог, не помню, где… Лодя-Володя…

– А я уже не верю, что он существует, – признался Юрай. – Между прочим, сортир маме подожгли…

– Юрай! – Нина Павловна взяла его за руку. – Юрай! Не сочиняй! Это даже не смешно. Это просто глупо. Если я тебе рассказываю про наши кошмарики, это не значит, что ты должен придумать пострашнее! Открой балкон. У нас душно.

Юрай отворил скрипучую балконную дверь. Узенький балкончик с хилыми перильцами, казалось, дышал на ладан. «Чертовы строители! – подумал Юрай. – Что за сооружение?»

– Не бойся, – сказала Нина Павловна, будто услышав его мысли. – Он только с виду хлипкий, а по жизни вполне. Шатается и гнется, но не ломается. Как человек…

Юрай смотрел в небо. Где у нас Медведица, с какого краю? Медведица была не с краю. Она висела над ним, выполненная четко, как на чертеже. Окно соседней квартиры было глухо зашторенным, темным. «Там живет горе, – подумал Юрай, – которому полагается кончаться. Все кончается, все…» В черноте окна на подоконнике белелась коробка. Юрай сделал шаг к окну. Коробка с обувью. Торчит носок с толстой подошвой. Ну и что? Пройдись по городу и посчитай, сколько коробок с обувью стоит на подоконниках? У всех коробки, у всех в руках картонная рыба.

Такой пейзаж.

Он вернулся к Нине Павловне.

– Хорошая ночь? – спросила она.

– Медведица просто сияет, – ответил Юрай.

– В это время она всегда у меня на балконе. Юрай! Не бери в голову лишнего, а? Мне не нравится твое хобби искать преступника. Ты должен писать, дружок, писать.

– Ладно, – сказал Юрай. – Значит, если я вам звоню, то соседи могут взять трубку и слушать?

– Конечно. Но никто так не делает. Когда телефон занят, мы стучим друг другу в стенку.

– Элементарно, – засмеялся Юрай. – А я бы лично подслушивал. Я, Нина Павловна, до ужаса любопытный. Я бы все про вас вызнал.

– Дурачок, – печально сказала Нина Павловна, – про меня и так все вызнано.

Зачем он взлетел на третий этаж соседнего подъезда? Красиво обитая дверь посверкивала золотистыми шляпками. И ручка у двери была не рядовая, не ширпотребовская, а индивидуального выполнения, чтобы любить ее как свою собственную, не инкубаторского разлива.

А потом Юрай убедился в существовании мира, который ни по физике, ни по химии проходим не был, а тем не менее существовал, независимо от опытов познания, а даже как бы вопреки им.

«Я, как Баба-Яга, чую человеческий дух, – думал Юрай, оглаживая звонок, но звонить не решаясь: – Ну что я скажу, спрошу, откройся мне дверь?»

Так он и не решился, а когда спустился вниз, у дверей столкнулся с Севой Румянцевым. Потому что Юрай думал о нем, он его узнал сразу. Нынешний Сева похож на того кладбищенского не был, а был аккуратен, подтянут, только в глазах его затаилось что-то от того воющего человека. Момент безумия, что ли? А может, так в максимальном приближении выглядит горе, желающее, чтоб его пережили?

– Привет! – сказал Юрай. – А я был у Нины Павловны.

– Она в соседнем подъезде, – ответил Сева.

– Ну да, – засмеялся Юрай. – Но я между делом еще и материал собираю, как тут у вас строят. Все перила, начиная с балконных, на честном слове и на одном гвозде.

– Да, – ответил Сева, обходя Юрая. – Мелочи жизни именно таковы. – И он пошел наверх, спокойно так и достойно. И с Юраем говорить не хотел.

А чего Юрай ждал? Что будет зван в дом и ему покажут ботинки, и выяснится, что они куплены в местном магазине, и Юрай скажет – извини, а Сева скажет – ну и сволочь же ты, парень.

Но никто Юрая не позвал и никто не удивился, что он торчит в чужом подъезде.

– А что с этой, с Олей? – крикнул Юрай в уже закрывающуюся дверь.

– Ты извини, но мне как-то не до нее было, – ответил Сева.

«Ему настолько не до кого, – подумал Юрай, – что он даже не удивился, что я снова здесь. Мы же тогда попрощались надолго…»

А «мастер по очкам» как в воду канул. Впрочем, вещь эта в природе жизни не редкостная, поэтому Юрай что-то там ладил сам, а мама критически ходила вокруг, вслух размышляя о том, что в жизни бывает много чего, но, к примеру, провалиться в собственную уборную – дело последнее. Лучше уж в ней сгореть. И Юрай прыгал на досках, доказывая маме их крепость. Он, Юрай, парень хорошего веса, а ты, мама, вообще пушок.

Одним словом, строительство уборной проходило весело, и в Москву ушла телеграмма, что нужна еще неделя и что очерк о мастере-строителе обязательно будет. «Откуда, хотелось бы знать», – думал Юрай, оплачивая телеграмму.

В конце концов мама пошла домой к мастеру, а он, мастер, именно в этот момент сам пришел, пьяный и обросший. Принес доску с наполовину вырезанным «очком» и сказал:

– Парень! Не до тебя. Племянница пропала. Девка молодая, гулящая, могла, конечно, и завеяться, но четыре дня как нету. Сестра лежит в приступе, корова не доена. Муж у нее шофер дальних рейсов, не отловить. Приходится заниматься и коровой, и сестрой. А порося кричит? Кричит. А курам насыпь? Насыпь… Бери половинку очка, а другую выруби сам по моему шаблону. Это дело нехитрое, парень. А если б война! и ты один мужик на все про все? Деньги мне ваши не нужны, у меня рабочая гордость, но если ты мне нальешь стопарик, то я не обижусь, потому что без него такие неприятности не выдержать. А сучка-девка определенно где-то загуляла, у меня полная на это уверенность.

Юрай кинулся искать бутылку, но ее у мамы не было.

Мастер стоял стойко, он как бы врылся в землю, даже не дергался, почти не дышал и не моргал, и такое его существование странно подействовало на Юрая: он засуетился, потом взорлил и побежал к Алене, больше не к кому:

– Убей, но выручи!

Алена сказала, что она, конечно, человек, не тварь какая, и к Юраю всегда относилась хорошо, если бы он «не паскудничал», одним словом, налила, «только с отдачей», майонезную баночку водки.

Юрай осторожно и сосредоточенно нес по улице эту баночку, озабоченный проблемой не расплескать и размочить каменное изваяние мастера «по очкам», которое застыло у него во дворе. Другие мысли в голове Юрая просто не поместились.

Потом пришла расстроенная мама, нет, нет, совсем не фактом исчезновения племянницы-сучки, тут мама как раз была уверена – найдется! Просто девка загуляла. А вот найдется ли другой мастер, этот вопрос оставался открытым, и мама тайком от Юрая пила валокордин и тут же заедала его каменной карамелькой, чтоб Юрай не унюхал запах лекарств. Юрай унюхивал карамельку и понимал все про валокордин и мамины мысли.

На следующий день рано утром, когда Юрай еще спал, а мама только-только сбегала к соседке, сами знаете, зачем, в дом постучал бледный и осунувшийся Михайло.

– Мне твоя тетя сказала, что ты тут, – объяснил он Юраю свой приход.

Если Юраю было когда стыдно до самой, что называется, смерти, то именно сейчас.

– Извини, – сказал он Михайле. – Я тут зашился.

– Да я понимаю, – махнул рукой Михайло. – У каждого свое. Но дело такое… Хреновое… Девчонка эта, что мне подложили, рванула когти… Ее нет, документ, что я такой-сякой, остался. Юрай, она же набрехала! Ну и что мне теперь делать, если ее как следует и допросить нельзя. Пугнуть там сроком или…

– А куда ж она делась? – спросил Юрай.

– Ее вначале отправили куда-то в Лиман, к родичам. А потом она вернулась, ее хлопцы видели, веселая такая, ходит почти, можно сказать, без юбки… А четыре дня тому назад не пришла домой.

– Мама! – не своим голосом закричал Юрай. – Как имя племянницы нашего строителя?

– Оля, – сказала мама. – А что?

– Вот именно, – повторил Михайло. – Оля Кравцова.

– Так это та самая?! – теперь уже закричала мама.

«Я копейки не дам за ее жизнь», – говорил Леон.

И все равно и сейчас никто в городе ни в чем разбираться не хотел.

Сивый и сморщенный следователь Федор Николаевич даже обрадовался Юраю и руку ему потряс, но связь смертей Риты и Маши через Михайлу с исчезновением Оли Кравцовой не то что отрицал, а просто с порога смахнул и долго, долго смеялся.

– Это у вас в Москве такое может быть, потому что вы к капитализму ближе… У нас же все просто. Поумирали девушки. Жалко, конечно, но ведь изнутри хворые? Хворые, и очень. Вопрос был, так сказать, времени. Михайло же – сукин сын, тут вопроса нет. Мне же почему-то за всю жизнь никого не подкладывали? Не подкладывали. А я что? Не мужик? Мужик. С Кравцовой пока ничего не ясно. Будем ждать. Может, появится. Трупа же нет, а образ жизни есть. Девушка гулеватая. Это точно.

Убедить Федора Николаевича в том, что надо бы по горячим следам пойти за Олей, потому что мало ли что, ну хотя бы ради Михайлы, все-таки свой брат, милиционер, у него же совсем другие показания, как же так?!

– Надо подождать, – твердо сказал Федор Николаевич. – Может, явится, а мы тут волну подымем курам на смех… А у нас кража госимущества.

«Е-мое? – думал Юрай, выходя из милиции. – Ну куда податься, куда?»

Он шел к главному прокурору и думал, что заявление его должно быть четким, ясным и коротким, а с другой стороны – как же не рассказать о Майке и о некоем Лоде, о ботинках, которые были в чемодане, о том, что нужно выяснить, была ли Рита действительно у врача и кто ей там ляпнул, рак, мол, у тебя, девушка, травись, пока не поздно. Вот, вот отсюда и надо идти, от Ритиной болезни. Кто делал вскрытие, кто? «А твое какое дело, парень? – спросит его прокурор. – Ты какая организация?»

Но ведь есть отец, мать, муж… Почему они не задают себе очевидных вопросов?

Поэтому, прежде чем ломиться к прокурору, Юрай пошел по одному из самых знаменитых адресов Горловска. Каменный забор, увитый диким виноградом, являлся давней достопримечательностью города. Перед забором был разбит сквер, высажены голубые елочки, и проезд мимо был запрещен. Сейчас, правда, кирпич сняли. «А тут живет хозяин», – говаривали раньше люди и старались встать на цыпочки, чтоб заглянуть, а что там – за забором?

И это их глядение обязательно прерывалось милиционером, который всегда появлялся кстати.

Во дворе было хорошо. Юрай давно это знал. Только сейчас гуще стала зелень и ветки винограда матерей и толще. Емельянову дом остался и после службы, потому что следующий за ним, уже последний, секретарь райкома предпочитал дома двухэтажные и с подземным гаражом. Емельянов супротив нового был человеком неприхотливым и, считай, скромным.

Ритины родители сидели на веранде и булавками накалывали крыжовник. Они обрадовались Юраю, заохали, мама смахнула слезу, но тут же успокоилась, и Юрай обрадовался, что горе перешло в новую стадию, а значит, можно задавать вопросы.

Этого и не потребовалось. Емельянов сам обстоятельно все рассказал Юраю, рассказывал так, будто это он ехал с Ритой в поезде, когда «она принимала окончательное решение». И они ее не осуждают. «Каково жить с таким знанием?»

– Но неужели ей прямо так сказали в Москве? Это ж преступление!

– Значит, сказали! – твердо заявил Емельянов. – И справку дали.

– Этого не может быть! – уверенно сказал Юрай.

– Но мы же читали! – рассердился Емельянов. – Своими глазами.

– Покажите, бога ради! – попросил Юрай.

Емельянов встал и даже пошел в комнату, но его остановила жена:

– Степа! Но мы ж ее отдали анатому. Помнишь?

Ну вот. Всплыли подробности. Справку им отдал Сева. Она была в сумочке у Риты, и они тогда решили, что не надо девочку кромсать, кому от этого будет легче? Предъявили справку «анатому», Сева с ним поговорил, а Емельянов позвонил главврачу и прокурору.

Вскрытия не было! Хотя всем говорили, что было, потому как все-таки нарушение. Но под большим секретом все пошли навстречу авторитету несчастного отца. А если б не по секрету, то знаете, что началось бы? Да никакие родственники резать бы покойников не дали.

– Я атеист, – сказал Емельянов, – но это мне в медицине не нравится категорически. Зачем лезть вовнутрь тела, если вопрос жизни уже закрыт?

Он посмотрел на Юрая строго, будто он, Юрай, главный анатом Земли и с его дурной головы творится это безобразие вторжения внутрь.

Юрай уходил, а старики дружно взялись за свои булавочки.

Где морг больницы, он знал. Там же надо было искать и прозекторскую.

В дверях стоял мордатый, отекший мужик и курил вонючую папиросу.

– Мне бы тутошнего специалиста, – сказал Юрай.

Мужик молчал. Он продолжал курить, и лицо его оставалось бесстрастным, будто не было ни человека, ни вопроса.

– Врача попросить можно? – громко повторил Юрай.

– Не ори! – тихо ответил мужик. – У нас место мертвое.

– Вы врач? – Юрай достал свое удостоверение с этими самыми большими золотыми буквами «Пресса». – Я хочу задать один вопрос.

– Задай, – ответил мужик, пренебрегая буквами.

– Но вы врач? – неправильно спросил Юрай, как бы выражая сомнение, что этот отекший и мордатый мог им быть.

Тот выплюнул папиросу, растер ее замызганным ботинком и ушел в дверь, просто категорически не желая видеть Юрая. В упор…

Юраю пришлось кинуться следом, хотя какой уж там может быть разговор у догоняющего, кроме как унизительно-просительный?

– Вы извините, просто сам я в вашем деле полный профан, мне нужна информация, понимаете, доподлинная информация по учебнику.

Мужик вошел в кабинетик, на котором от руки, прямо по филенке, было написано «Врачи».

– Ну говори, говори, – раздраженно разрешил этот врач не врач.

– Скажите… Меня интересует Рита Емельянова… Ну, помните? Смерть в поезде…

– Володька! – закричал мордатый. – Володька!

В комнату вошел почти мальчишка. Белобрысенький, с прыщиками на щеках. «Половой первоцвет» называл их физкультурник в школе и предлагал единственной способ «изгона из тела порченой крови при помощи пота труда».

– Чего? – спросил мальчик.

«Тут это должно подействовать», – подумал Юрай, снова предъявляя удостоверение, даже пытаясь придвинуть его поближе к прыщикам.

Все правильно. Парень покраснел и даже испугался. А чего спрашивается, не КГБ же пришло…

– А что случилось? – спросил он заранее виноватым голосом. И Юрай почему-то подумал, что тот шофер, который долбанул семью Алены, тоже был изначально перепуганный малый.

И что вообще их много бродит по нашему белому свету, парнишек, готовых к наказанию еще до совершения преступления. Такая порода. Тельцы на заклание. Перед ним сейчас чистый вариант породы, без примесей, от него бы и вести размножение, чтоб уж окончательно, навсегда у всех последующих выработать эту готовность к смерти ли, к муке, к «напоморде», к плевкам, унижению… Да мало ли? Но, увы! Кроме чистой породы, сколько нечистой? С добавком вроде отчаяния и нахальства – не ты ли, Юрай, сам такой?

– У вас проходила, – а как еще это выразить? – покойница Рита Емельянова. Я хотел бы посмотреть результат вскрытия.

Мордатый густо захохотал, и в глазах его плеснулось нескрываемое торжество.

– Вам надо к главврачу, – сказал врач Володька, и Юрай отметил про себя – парень уже сконцентрировался. Еще минута – и исчезнет из поля зрения телец на заклание, и еще неизвестно, кто появится.

– Главный мне не нужен, – твердо заявил Юрай. – Мне нужен тот, кто делал вскрытие. Кто видел все собственными глазами.

– Что видел? – снова растерялся парень, а мордатый снова захохотал.

– Причину смерти. Какова причина смерти, – Юрай напирал, давил голосом.

– Рак, – промямлил Володька, но потом вдруг закричал: – Не было вскрытия, не было! Документ был из Москвы. Там такое написано, что нечего и резать. Метастазы уже пошли по кишечнику и позвоночнику.

– Откуда справка? – спросил Юрай.

И тут Володька оказался на высоте. Он назвал точный адрес больницы, и подпись главного, и даже номер телефона.

– Я запомнил, – тихо сказал он.

– Молодец, клизма! – крикнул мордатый. – Хоть что-то сделал, как умные велят. – И он постучал себя по груди кулаком и уже не смеялся, а матерился грубо и длинно, без искусства, но с чувством.

Все было просто, как три рубля. Вскрытие должен был делать он, мордатый, ему сказали – не надо, напиши заключение на основании московской справки. Он им сказал: «Пишите сами».

– Я ничего такого не подумал, – говорил мордатый, – просто я эту команду блядунов ненавижу уже тысячу лет. Наш главный прокурор, эта старая партийная вошь Емельянов. Я просто не могу им подчиняться, так сказать, по определению. Не могу, и все! Ну а Володька, он дурак и шляпа. Он у главного давно на крючке, но это тебя не касается. Он и написал заключение. И я, я! – ему сказал: «Вызубри назубок авторов этой липы».

– Почему липы? – быстро спросил Юрай.

– Не дают такое на руки, – ответил врач. – Ни больному, ни близким. Это ж приговор. Я, конечно, допускаю, что мог быть такой, как он, – мордатый кивнул на Володьку, – засранец без понятия, мог наваракать правду, одну только правду. Но кто-то же подписывал? Кто печать шлепал? Значит, не подписывал и не шлепал, если ни на одном этапе никто не закричал: «Караул!» Значит, липа… Грубая, на дураков липа, сделанная как приглашение к самоубийству. Знаешь, если такое прочтешь – жить не станешь. Это точно. Но на ту сволочь, которая написала это и выдала, я бы хотел посмотреть, хотел.

– Не собиралась она умирать, – убежденно проговорил Юрай. – Я с ней в том поезде ехал. Даже намека, что была у врача, не было…

– К ним! К ним! К блядунам! – сказал мордатый. – Хотя что тут можно сделать? Эксгумацию? Сроду тут такого не было. А возникнет расследование – его, – он показал на Володьку, – сделают крайним.

– Ну прямо! – закричал Володька, и в голосе его были испуг и уже полная готовность к поражению. – Они же мне приказали!

– Приказ письменный надо было стребовать, – заметил мордатый. – В наше сволочное время на все требуется бумажка.

– Кстати, – сказал Юрай, – на эту самую бумажку из Москвы глянуть бы.

– Забрал, – тихо ответил Володька. – Отец.

– А он говорит, что у него нет, – сказал Юрай.

– Забрал, забрал, – неуверенно бормотал Володька. – Это точно. Почему я и зазубрил. Они приходили тогда все. Отец, главный врач, муж… Отец мне пожал руку. Главный взял бумажку и отдал отцу. Это точно. Отец еще захлюпал носом. Вот, говорит, что осталось от доченьки… Его еще зять обнял и заплакал. А главный сказал: «Пошли отсюда, пошли…»

Вечером Юрай звонил в дверь Севе Румянцеву. Первое, что подумал Юрай, войдя в квартиру, что, с точки зрения забубенного обывателя, смысла умирать у Риты не было. Трехкомнатная квартира (вот что значит папа – хозяин города) была оборудована по лучшим образцам лучших каталогов. В ней было все – от двухкамерного холодильника до псевдотравяных ковриков в уборной. Видимо, красота этих ковриков заставляла хозяев держать уборную открытой, иначе откуда бы Юрай это узнал?

– Ты извини меня, – сказал он Севе. – Вообще это не мое дело. Но ты не думал, что надо было бы провести эксгумацию?

– Господи, зачем? – испугался Сева.

– Ты знаешь, мне очень подозрительна справка о ее болезни. Я говорил с врачами. Такое не выдают на руки. Как мог этот приговор быть на руках у Риты?

– Но был же! – ответил Сева. – Я его сам достал из сумочки.

– А не мог его кто-то туда положить?

– Кто?

– Ну хотя бы ее визави в поезде, которую ты устраивал в гостиницу «Юность».

– Я устраивал?! – воскликнул Сева. – С какой стати?

– Я был в гостинице, – сказал Юрай. – Говорил с Нелкой. Помнишь ее? Ты ей звонил и просил устроить Машу Иванову.

– Невероятно, – разволновался Сева. – Невероятно. Я лично никакой Маши не знаю. Но Нелке я звонил, и не один раз, а раз двадцать или тридцать. Все, кто едет в Москву, останавливаются в «Юности» с моей подачи. Возможно, кто-то меня просил об Ивановой. Но, убей бог, если я помню…

– Маша умерла тоже очень неубедительно, с точки зрения диагноза, – сказал Юрай.

– С точки зрения диагноза или с твоей точки зрения? – вдруг перебил Юрая Сева.

– Черт его знает, – ответил Юрай. – Мутная история. Был у нее какой-то таинственный любовник, наезжающий ночами.

– Не криминал, – ответил Сева.

– Да, конечно. Но Маша – сирота. Ни одна собака не взвоет, чтоб ее защитить после смерти. А у Риты есть ты. Про стариков я не говорю, им это не под силу. Ты тут свой человек, авторитет. Сходи к прокурору, попроси эксгумацию. Ну пусть это будет за мой счет, если там придется платить…

– При чем тут твой счет? – сказал Сева. – Если в этом есть нужда, то это делается официально, а не за чьи-то деньги.

– Но ты сам как считаешь? Тебе не кажется, что концы с концами не сходятся?

– У нас не было детей. Ты видишь, – он показал на квартиру, – тут должны были быть дети. Она не хотела проверяться здесь, потому что на другой же день все бы обо всем знали. Она сама решила ехать в Москву.

– И ей выдали эту справку?

– Не знаю, – покачал головой Сева, – она лежала у нее в сумочке. Ты хорошо знал Риту?

– Ну, как сказать… Давно когда-то, в школе.

– Рита была очень сильный и даже в чем-то жестокий человек. Она могла вытребовать, наконец, выкупить, выкрасть документ.

– Выкрасть и не прочитать? Она собиралась подвезти меня домой. Она была абсолютно как всегда.

– То, что ее нет, говорит о том, что она прочитала. А яд у нее был, и у меня есть. Мы когда-то давно оба решили, что физические муки нам не вынести, все, что угодно, но не боль… Да это не только мы… Я знаю, многие имеют на этот случай…

– Откуда?

– От верблюда. Если обо мне лично, то от одного аптекаря, не отсюда, не спрашивай… У Риты же – от отца. У того яд стоял в сейфе райкома. Начальники местные раз в два-три года яды свои обновляли. Это был целый ритуал. Силу старого яда опробовали на какой-нибудь твари, старой собаке, кошке… На птицах на подоконнике. Скармливали и наблюдали результат. Никогда не слышал? Напрасно. Провинциальные этюды…

– Я все как шелудивый о бане. Слушай, старик! Потребуй эксгумации. Ты же в своем праве.

– Я уже думаю об этом. Главное – как скрыть от стариков? Им это не вынести. Но для начала, для отправной точки, надо сделать запрос в московскую больницу… Я не помню, правда, какая… Это надо узнать в морге…

– У них нет справки.

«Не скажу ему, – подумал Юрай, – что знаю ее адрес. Я не скажу…»

– Значит, она у тестя.

– У него нет тоже.

– Он просто забыл. Засунул куда-нибудь… Я поищу… Обещаю… Я поищу… Странное состояние… Я только-только не то что успокоился, просто перестал раскачиваться… И вот снова…

Он встал, подошел к окну, отдернул штору и открыл балконную дверь. На подоконнике в коробке лежали вишневые сапоги и носок их торчал из-под крышки.

Сева жадно курил на балконе, а когда он повернулся, лицо его было залито слезами.

Во дворе дома Юрай встретил Нину Павловну.

– Ты ко мне? – спросила она.

– К вашему соседу, – ответил Юрай.

Он рассказал Нине Павловне про историю со справкой.

– Ну скажите, могло такое быть?

– Ну… Я без иллюзий насчет нашей медицины, – ответила Нина Павловна. – И справку выдадут, и словами скажут. Я столько раз сама через это проходила, дружок… Меня в этой истории другое удивляет – как сдал, как беспомощен Емельянов! Да случись такое лет пять тому назад, всех бы поднял! За границу бы дочь отправил.

– Как будто при этой болезни можно помочь.

– Но пытаться надо! Рита должна была лежать в Москве, в отдельной палате. И каждый день через проводников, стюардесс ей и ее врачам шли бы посылки, презенты, цыплята, рыбки, да мало ли что? Тут же – полная капитуляция. Вот это, Юрик, самое удивительное в этой истории. Ты не думаешь?

– Самое удивительное – справка…

– Но ее выдали, Юра! Слушай… Если Рита – ну, в порядке бреда, – сама достала себе такую справку, как говорят, устроила ее себе?

– Нина Павловна, это, извините, действительно полный бред. Ну, туберкулез, шизофрения – хороши для квартиры. Но им это не надо… Им вообще ничего не надо! Все льготы взяты. А эта болезнь – вообще безльготная. Эта болезнь только для смерти и годится.

Сказав это, Юрай вдруг понял: вот это и есть главное. Он посмотрел на Нину Павловну, поняла ли она. Но Нина Павловна думала о другом.

– Юра! – сказала она. – Страшно жить. О чем мы говорим? Что подозреваем? Ведь наши мысли – наши! Если они такие, все ли с нами в порядке?

– Все! – ответил Юрай. – С нами все в порядке! Нина Павловна! Еще чуть-чуть – и я все пойму. Пойму и скажу. А пока я собака – я только чую…

Вырезав очко и присобачив его на соответствующее ему место, Юрай сходил к соседу и попросил помочь положить на уборную крышу. Сосед, позагибав пальцы, которые соответствовали у него утру, дню и вечеру, сказал, глядя на средний:

– Послезавтра вечером.

– Ладно, – согласился Юрай, – тогда я поеду за билетом.

Касса предварительной продажи находилась в Константинове, что очень устраивало Юрая. Мама сказала: «Вот хорошо, повидаешься с тетей». Юрай кивнул, но еще до билетной кассы спрыгнул с автобуса и пошел по знакомому адресу.

Иван Иваныч чинил у ведра дужку, а Зина Карповна вешала мокрое белье. Ему обрадовались. Эта чисто провинциальная привычка помнить, что ты знаком, а значит, почти свой и родной, всегда Юрая и умиляла, и злила. Ну кто он им, кто? А Зина Карповна вся аж зацвела, а Иваныч хоть и смутился по первому взгляду, по второму уже улыбался и протягивал руку.

Юрай сказал, что приезжал помочь маме со смешным делом, на что Иваныч сразу предложил кусок толя, который ему ни к селу, ни к городу, а Карповна, смущаясь, стала навязывать деревянное сиденье, которое еще вполне и не холодит тело.

Юрай спросил, не взяли ли они себе жильцов, на что хозяйка махнула рукой.

– Нет! – сказала она. – Погодим! Вот разве что Лодика…

– Какого Лодика? – почти закричал Юрай.

– Машиного, – ответила Зина Карповна. – Он приезжал к нам, обросший, уставший, так тут плакал, так плакал…

– Просто, как женщина, – добавил Иваныч. – Мне, говорит, надо уезжать отсюда, меня только Маша здесь держала, а сейчас ничего не держит… Но если я останусь, то разрешите поселиться у вас. Вы мне, как родные.

– Как его фамилия? – спросил Юрай.

– Мы не спрашивали, – с достоинством ответил Иваныч. – Приедет жить, тогда и возьмем паспорт. А так… Человек плачет, а ты ему – предъяви документы?

Конечно, не будь рядом Зины Карповны, Юрай напомнил бы Иванычу, как грешил он на Лодю, как видел он в нем причину смерти Маруси, но Зина Карповна крутилась рядом, а тут еще Юрай возьми и спроси, время сейчас какое, не отстают ли мои?

Отвернул Иваныч манжет и предъявил Юраю шикарную японскую «Сейку».

– Лодя мне на память о Маше, – сказал Иваныч с гордостью. – Пусть, мол, Зина Карповна радуется «Хельге», а вы – и с руки снял.

Это «с руки снял» хорошо звучало и хорошо игралось. «А Лодя-то – мастер режиссуры, – подумал Юрай. – Это ж как после кровавого боя командир солдату. Это ж первейший признак любви и уважения – снять с себя и сказать: „На!“»

Купился Иваныч, купился, с потрохами, можно сказать.

Юрай уж совсем хотел уходить, как Зина Карповна сказала Иванычу:

– Давай про эту расскажем…

– А! – обрадовался Иван Иваныч. – Действительно, номер вышел… Приходила еще «одна». Молодая и полная.

– Ну, скажешь, молодая… Уже под сорок…

– Я же в смысле не старая… Волос хвостом сделан. Юбка в сборку, для ее веса не подходящая.

– Да при чем тут это? Интересовалась, не остался ли от жилички конверт с деньгами… Три тысячи… Это, мол, ее деньги…

– Интересное кино? Да? Мы ей: «А кто вы такая будете и чем докажете? Денег, конечно, никаких нет, но все-таки?» А она: «Деньги должны быть и, мол, нет у вас совести…» Мы ее прогнали и сказали, что если и остались деньги, то они даже спиртное не окупили на поминки. «На чужое хоронили», – сказала она. Заплакала и ушла. Этот мой дурак чуть за ней не побежал, а я остановила. Мало ли кто придет и скажет?

– А Лодя как раз человек… Правильно, говорит, что взяли деньги… Если перешли за сумму – скажите, доплачу. Но мы с него ничего не взяли.

– А вы у него про ту ночь спрашивали?

– А как же, – ответил Иваныч и знаком показал Юраю, мол, я говорю, а ты молчи, не проболтайся.

– Все так и было. Пришел, она засыпала. Он с ней, сонной, говорить не стал. Спи, сказал, раз «Скорая» была. Главное, тебе отоспаться. А она ему – возьми сапоги, я тебе привезла из Москвы. Он, Лодя, взял их. Я, правда, подумал, а чего брать их летом? Но, с другой стороны, если тебе куплены?

– А кто был раньше? – спросил Юрай. – Он или та?

– Он был раньше, – ответил Иваныч. – А это была позавчера. Может, авантюристка. А может… Деньги-то в вазе были. Но на них не написано, чьи они…

– Они на нее и пошли! – возмутилась Зина Карповна. – Я тоже пойду и в чужом дворе заплачу. Так мне что, за это причитается?

На том и закончили. И не стал Юрай узнавать подробности о «той», потому что был уверен сразу, он знает ее и сам обо всем спросит.

Он попрощался, взял билет, забежал к тетке. На старенькой тахте, под которую тетка для крепости приладила пустую бобину из-под колючки, лежал Михайло. Оказывается, тетка взяла его к себе, кормила, выхаживала. Провожая Юрая, она сказала ему прямо:

– Ты его погубил. Была у парня работа и почки. Нет ни того, ни другого. Ну ладно, я замаливаю твой грех. Но ты же должен для него что-то сделать?

– Я должен найти Олю Кравцову.

– А! – махнула рукой тетка. – Как будто у нас кого-то когда-то находили.

– Заберу Михайлу к себе, – сказал Юрай.

– Благородно и глупо, – ответила тетка. – Ну постращай ты этих милицейских идиотов из Москвы!

О, эта беспредельная вера в Москву! Кому вы там нужны, дурачки каленые? Кому? Распоследнее это дело искать правду за тысячу верст, если потерял ее под носом.

Мать Алены говорила с Юраем сурово и во двор не пустила.

– Нету Алены. И зачем она тебе? Уехала в Карелию за барахлом. Не зимовать же в летнем… Раз такая беда случилась.

– А я был в Константинове. И с ней там разминулся, – бросил пробный шар Юрай.

– Она только за билетом и обратно, – сказала мать. – Ей не до гулек.

Значит, была Алена в Константинове. «Эта». Молодая и полная, в юбке в сборку.

Один от этого навар – можно сходить к карелу. Неужели этот идиот опять будет рваться из повязок и бинтов?

Но карел был смирен. Он просто отвернул от Юрая лицо и так и не повернул его. И не нашлось у Юрая слов вызвать у карела хотя бы слабый к себе интерес.

– Ну и зануда же ты, – сказал Юраю сосед по палате, – тебя в упор не видят, а ты…

Из больницы Юрай шел мимо прозекторской. Как и в первый раз, мордатый врач курил на пороге. Юрай махнул ему рукой.

– А я думал, ты уже уехал, – сказал врач.

– Завтра, – ответил Юрай. – Ту справку, что была у покойницы, родственники куда-то задевали…

– Правильно сделали, – засмеялся врач. – Концы надо в воду.

– Ты скажешь! Не они же ее писали…

– Этого я не знаю… Может, и они… Это дело очень темное, парень.

– Ну скажи свое мнение, скажи… Ей-богу, мне интересно…

– До моих мыслей может дойти и курица. Рита эта Емельянова, я ее, между прочим, неплохо знал, была кому-то костью в горле. Ее пугнули справкой. Понимаешь? Это такой способ пытки… Изуверский, между прочим…

– Но кто? Кто?

– Хрен найдешь! Ну, во-первых. Ты ее хорошо знал? Она ведь что угодно могла человеку сказать… У нее, так сказать, барьера на выходе слова не было.

– Это я знаю…

– Все знали. Во-вторых… Ты думаешь, Емельянову все грехи отпущены? Разве не знаешь, что нет слаще для нашего народа, чем пляска на повергнутом? Тут у нас через одного люди, которые Емельянова ненавидели – и его, и его должность. Опять же зять… Шла ему ковровая дорожка до самого Кремля, и раз – из-под ног выдернули.

– Но он при чем?

– Я за него тоже не поручусь… А за дорожку поручусь… На черта ему слабый тесть, если ему сильный нужен…

– А справка при чем?

– Да вроде и ни при чем. Это я так размышляю, исходя из человеческой подлости. Можно идти другим путем – человеческой порядочности… Но это не про нас… Я лично с огромным бы удовольствием начертал страшные проклятия и прорицания и повкладывал бы в почтовые ящики аборигенам. Но я ленив. И мараться не люблю.

Пришла попрощаться Нина Павловна, чему Юрай был очень удивлен, а мама просто запылала от гордого волнения, не зная, чем угостить-приветить любимую учительницу.

– Не знаю, зачем… Не хотела говорить раньше. Но мне кажется, эту обидную для меня историю надо знать, – сказала Нина Павловна. – Ты интересуешься этой Олей. Конечно, с ней ничего не случилось. Даже не думай. К сожалению, случается с другими, а олям их жизнь сходит с рук. Не знаю, чем она пригодится, эта история, скорей, ничем. Но чтоб ты не искал напрасно очередную жертву, расскажу. Не тот случай. Недавно я ее встретила поздно вечером. Знаешь, такое не рассказывают, но ладно, ты свой. Я думаю, она была в наркотическом состоянии… Иначе не объяснишь… Она стала очень возбужденно и громко жалеть меня, что у меня нет мужчин… Она, захлебываясь, стала мне описывать, Юрик, что она испытывает, ну понимаешь. Держит меня за руки и кричит, как это у нее происходит… Ужас! Нет, не в самом этом факте дело, а в том, что она кричала мне. Зачем? Унизить? Обидеть? С какой стати? Я ей говорю: «Оля! Если тебе так хорошо, так зачем же вести себя так плохо?» Она отвечает: «Ты старая дура! Кто тебе, кроме меня, это скажет! И ничего ты в жизни не понимаешь». И на ты меня, на ты…

– Когда это было? – спросил Юрай.

– Совсем недавно. Ты только уехал. Она и тебя вспомнила… Говорит, это ты выучила одного московского придурка… Извини, Юрик… Дальше я цитирую: «Ходит, воздух портит… Определенно импотент… Молодые должны трахаться, а не шпионить… От тебя, козлица, только такие и идут».

Я дала ей пощечину, Юрий. И вот почему я думаю, что она была не в себе. Она как бы очнулась… Заскулила по-собачьи… И вдруг… Ой, извините… Нина Павловна, извините… И убежала с плачем. А я, козлица, осталась… Вот такая история, Юрий… Просто, чтоб ты знал…

– Откуда она про меня-то слышала?

– Ты у нас не тайна. В этом нет ничего удивительного. Удивительна эта страсть против меня. С чего бы так и вдруг? Я с ней вполне контачила… Обозленность же ее была очень личной… Впечатление такое, будто только что, кроме всего прочего, конечно, обсуждалась моя скромная персона. И обсуждалась с ненавистью. Кем и за что?

– Всех ее дружков, – сказала мама, – вызывали в милицию. Никто ничего не знает. Грешат на азербайджанцев. Тут одна компания гуляла несколько дней. Привозили виноград. Могла с ними сесть в рефрижератор.

– Вы никому об этом не рассказывали? – спросил Юрай Нину Павловну.

– Как тебе – никому. А в общих чертах Севе Румянцеву. Он еще казал, что эту девочку давно боится. Она еще в райком к нему приходила, обещала вскрыть вены прямо на общем собрании.

– С чего бы это?

– Девчонки были в него влюблены, а эта явилась с объяснениями и бритвой.

– Что он сделал?

– Отнял бритву. Говорит, сильно порезался. А она хохотала как полоумная.

С Севой пришлось свидеться еще раз. Он приехал сам, снова спугнув мотоциклом кур на улице.

– Послали в Москву запрос о справке. Официальный, – сказал он. – В случае чего приедешь?

– В третий раз будет трудно, – ответил Юрай. – Но разве во мне дело. Главное – разгорячить милицию. Ты молоток, старик, молоток!

Сева исчез в клубе пыли, а Юрай стал собирать вещи. Не давала покоя какая-то деталь, мелочь… Ерундовина, которую он увидел и как бы не заметил. Но так и не вспомнил. А когда уже выходили из двора, мама ключом подцепила и вытащила из почтового ящика тараканий плакат. Не надо было вырывать его из маминых рук: она бы его просто выбросила. А так, пришлось прочитать и это дацзыбао: «Ну что, идиот, тебе не надоело? Свечечку можно зажечь и покруче».

– Не обращай внимания, – сказала мама.

– Это мальчишки, – сказал Юрай, – насмотрелись видашников.

– Если б я еще знала, что такое, – пробормотала мама, – эти видашники.

В Москве Юрай первым делом поехал к Майе. Она открыла ему дверь чисто умытая, с гладкими, схваченными резинкой волосами, похожая на отличницу и старосту класса. Детей не было – в садике. Зато был муж, бледный, тоже чисто вымытый и похожий на физорга парень. «После бани они, что ли?» – подумал Юрай. И квартирка Майи была свеже-опрятной, и дорожки в комнатах лежали наискосок, чтобы прикрывать зияющие раны линолеума, которые, несмотря наискосок, все-таки выглядывали лохмотьями, и Майя босой ногой направляла движение половика к сокрытию изъянов.

– Ой! – всплеснула руками Майя. – А я тут убиралась и тебя вспомнила. – Она полезла в ящичек под телефон и вынула бумажку. – Завалялась. Это телефон Жени, по которому Машка звонила… ну… насчет билета. Помнишь? Надо или выкинуть?

– Давай сюда, – сказал Юрай. – Я все подбираю, как мусорщик.

Майя пригласила в кухню, а муж-физорг тихо спросил:

– Ну, тогда я схожу за хлебом?

Метнулась Майя, что-то сказала ему тихо, на ушко, на что вымытый муж ответил:

– Да ты что? – и почему-то подергал себя за кадык.

Майя объяснила:

– Не было бы счастья, да несчастье помогло. – Оказалось, по пьяни дружок мужа взял свое годовалое дитя и стал его подбрасывать. Подкинуть подкинул, а не поймал. Разбил мальчонку на глазах у Майиного мужа. И случилось с тем превращение. «Три дня его рвало не то, что до желчи… До крови… И все… Не пьет и стал тихий-тихий и вежливый до противности».

– Такого-то и не надо было, – говорила Майя. – Прямо баптист какой-то… Может, пройдет? Может, еще посмелеет?.. Ведь в жизни таким нельзя быть… Склюют…

– Майя! Я опять к тебе о Маше… Скажи, она тебе не говорила когда-нибудь про медицинские справки, что достать может?..

– Откуда ты знаешь? – удивилась Майя. – Я как раз вчера думала – как жаль, что я, такая идиотка, не воспользовалась. Она мне предлагала справку про любую болезнь ребенка, и что меня прикрепят с ней к хорошему магазину, где все-про-все… Я ее пугнула. Чтоб на собственное дитя такое наплести, это мне никакой ветчины не надо… Тогда она говорит: «Ну давай я тебя сделаю вялотекущей шизофреничкой!» Я даже обозлилась, ну пусть я нищая; ну пусть муж у меня алкаш… Но доходить до такой справки? А вчера – крест, святая икона – я на своего посмотрела и думаю: на него любую справку сейчас брать можно. Он не обидится. А прикрепиться к магазинам – это ж самое то! Эх, думаю, где ты теперь, моя подруга! С небес-то смотреть на нас один смех.

– А откуда у нее такие связи?

– Ну, этого я не знаю! В таких делах она лишнего не скажет. Но связь у нее была с кем-то очень большой высоты… А Лодю ты так и не видел?

– Не видел, – ответил Юрай. – Хотя, может, и видел. Как знать? Он приезжал к ее хозяевам. Старику на память подарил «Сейку». Собирается у них жить.

– Брехня! – сказала Майя. – Зачем это ему, подумай! Что он после Машки замену себе не найдет? Мне Машка говорила, что к нему бабы просто клеются. Но она-то считала, что он пока с ней – ни-ни. Строг. Мои же наблюдения по жизни другие. Нет такого мужика, который был бы ни-ни, если к нему сами клеются. Это баба может устоять, мужик устоять не может никогда по своей природе. А почему ты так странно сказал – может, видел, может, нет? Лодю? Что за дела?

– Смеяться будешь, но никто не знает Лодиной фамилии. Никто не знает, где он работает. Совсем смех – где живет. И описание смутное. Высокий. То ли небритый, то ли бородатый. У меня есть один такой на примете. Зовут его Олег. Он из Карелии. Я его с Машей в Харькове на станции ночью видел.

Все, что угодно, но чтоб Майя да зашлась смехом, аж закашлялась, бедняжка, такого он не ожидал.

– Слушай, ну ты и олух царя небесного! Нашел тоже мне Лодю! Это ж ты несчастного Олежку имеешь в виду? Бедолагу многодетного? И чтоб Машка с таким захотела жизнь строить? У нее принцип был. Если отобью женатика, то чтоб без детей или пусть берет с собой. Я мать буду, что надо, потому как сама сирота. А с Олежкой она на Севере познакомилась. С ним и его женой.

– Аленой?

– Ну да, как же! Алена вообще ему не жена. Хоть и куча мала детей. У него официально другая жена. Но у той приключилась болезнь, не дай бог. Какой-то вечный паралич. Олежка с ней намучился будь здоров, пока не сдал в больницу где-то в ваших краях, там у больной родственники. Когда Маша переехала в Константиново, Олежка деньги стал передавать через нее, как через свидетельницу, чтоб деньги шли жене. Машка злилась, потому что каждый раз родня требовала все больше. Дело ведь в том, что жена так и не знала, что у Олежки семья другая и детей куча. Он, молодец, не скупился, но Машке доставалось. Потому что объясняться с родней той жены приходилось ей. Она мне в последний раз говорила: «Все, сил нет. Пусть сами разбираются. Никакого преступления уже нет, если в этом браке семеро детей. Разведут, и все в порядке». А Олежке было жалко ту, первую. Все говорил, зачем ей лишнее горе? А ты говоришь – Лодя!

– Мне уже дважды печатными буквами писали, что я идиот. Другой бы спорил. Бедная Алена. Кстати, а она с Машей была знакома?

– Нет. Маша этого не хотела. Ты, говорила она Олежке, будешь баб разводить, а я их всех люби!

– А я взял их и познакомил, – сказал Юрай. – Вместе водку пили, грибы ели!

– Не может быть!

– Еще как может. Я их свел, а потом поубивал.

– Не говори так, – тихо сказала Майя. – Я и поверить могу. Такое пошло время, что не догадаешься, кто тебе удавку затянет.

В кабинет к Нелке Юрай вошел со словами:

– А я шел мимо…

– Полно врать, – ответила Нелка. – Хотя скажу тебе, Юрай, так хотелось, чтоб это было правдой.

– Уже правда! – сказал он, беря ее за плечи. – Я дурак, что не пришел раньше просто так, хотя, конечно, не буду врать, – у меня к тебе дело.

– Естественно, – сказала Нелка. – Я всегда нужна по делу. В университете я всем была нужна, потому что у меня все списывали марксизм. Помнишь? Я одна вела конспекты.

– Чист, чист! – закричал Юрай. – Я не вел и не списывал.

– Я бы тебе и не дала. Мы же были враги. Помнишь? Так что тебе надо от врагини?

– Это я скажу. Но хочу спросить: сейчас мы разве враги?

– Не знаю, – с сердцем сказала Нелка, – не знаю. По идее – да, ведь ты каким был – таким остался. Но боже мой! Юрай! Что с людьми сталось? Все же перевертыши! Ну ладно, предали одну идею, но ведь уже предали и вторую, и третью. Здесь, в гостинице, собираются воротилы бизнеса – говорить противно. Это же все наши! Комсомольские вожаки! Как я их ненавижу!

– Они всегда были воротилы, ты просто была слепая идейная курица.

– Юрай! Пусть я дура! Но ты же радовался пришедшему времени? Радовался? Объясни мне, умный! Ты этого хотел? Жил тут один тип. Важный периферийный мальчик. Ну, знаешь, из тех, кем выстреливают в Москву. Случилась эта катастройка… И тесть его уже потерял силу. Приезжал. Бегал по этажам. Искал новую силу.

– И что тебя в этом удивило?

– Предательство, Юрай. Даже не само, я про этого типа ничего не знаю, а готовность к нему.

– Опять же, Нелка, будь готов – не сейчас придумано.

– Тебе лишь бы свое доказать. А я хочу сказать, что никому ничего не стыдно. Все-таки раньше чуть-чуть стеснялись хотя бы тех, кого уважали, любили, а теперь доказательством уважения стало бесстыдство. У меня есть знакомый, у которого была узкая специальность – делать из кабинетов больших начальников секретные ходы на случай бегства. Он торгует сейчас этим. Я сама видела, как он объяснял, как будет уходить этот, а как тот. И ему новые владельцы кабинетов платят за секрет. Никому не стыдно, Юрай, никому!

Он ей рассказал про «блядунов», которые скармливали старый яд птичкам. Про то, что они все живы и здоровы. А некоторые птички выжили и стали мутантами-уродами.

– Брось думать, – посоветовал он ей. – Это вредно. И третьи будут уроды, и четвертые… Потом кто-то бросит им яд… И тогда те, кто выживет, тоже станут новыми мутантами. Произойдет превращение из уродов. А из уродов куда путь? В красавцы, больше некуда! – Юрай смеялся.

– Мели, мели, Емеля! – сказала Нелка. – Тут, между прочим, звонил Владик Румянцев. Говорил, что вы меня вспоминали. Что он этому очень рад, что, возможно, скоро приедет в Москву. Я предложила гостиницу, но он сказал, что не знает точно день, потому пока не надо…

– Слушай! Ты мне позвони, когда он приедет. Я передам маме посылочку.

– Господи! Конечно, скажу! А может, не стоит ждать его приезда? У нас ведь бывают из твоих краев. Я могу последить…

– Хорошо бы, – сказал Юрай.

– Тебе на самом деле нужно помочь маме или что-то другое?

– Мне нужно помочь и что-то другое, – засмеялся Юрай. – Ты вот умная, марксизм изучала, скажи, Лодя от какого может быть имени?

– Леокадия? Владимир? Леонид? Леонард? Но я тебе скажу, что меня – Нинель – читай наоборот, – в детстве звали Лана. А мою сестру Галину – Сюля. Это поддается анализу?

– Как и все в нашей жизни, – ответил Юрай. – А я оказался Юрай. Даже мама привыкла.

Уходя, он вдруг почувствовал беспокойство за эту растерянную и одинокую марксистку. Зачем он втягивает ее в свои дела? Мало ему Михайлы? А Лодя – права Нелка – вполне может быть Николаем или Сергеем. Он может копать картошку в своем огороде или играть в барский теннис, он может знать про мышиную возню Юрая, а может не иметь о ней никакого понятия. И вообще, клубочек этого дела может держать вовсе не Лодя – чего он к нему привязался? – а некто невидимый и неслышимый, который мимо шел и хвостиком махнул.

А трем девушкам кануть – это почти сказочный мотив. Три для русского человека – цифра сколь священная, столь и роковая. И Троица, и тройка, и на троих, и третий – лишний, и в третий раз мужик закидывает невод…

…В той самой больнице Леону ответили (кто бы отвечал Юраю?), что Маргарита Емельянова никогда к ним не обращалась, ни в каких карточках не числится, и справку – «Какую вы чушь говорите, товарищ или господин, как вас называть» – выдать не мог никто.

– Слушай, – спросил Леон, – а почему твоя Емельянова не взяла фамилию мужа?

– А что тут особенного? – удивился Юрай. – Сплошь и рядом.

– Да ничего, – ответил Леон. – Я просто так. Хотя ответ знаю. Папа ведь был большой райкомыч? Не отрекаются, любя…

– Был да сплыл… Варит варенье…

– Кружовенное? – спросил Леон.

– Как ты узнал? – засмеялся Юрай. – Матушка именно так и говорила: кружовник.

– Матушка – это попадья, – сказал Леон. – А она товарищ Емельянова, которая варит кружовенное варенье. Юрай! Бросай это дело. Тут нужна тонкая профессиональная работа, нужны пальчики, анализы, нужны архивы… Но ведь дело так и не возбуждено?

– Против милиционера – да, – ответил Юрай.

– А где девочка? Девочка где? Ее ищут?

– Нет. Ждут, что придет сама.

– Она не придет, Юрай. А она – единственный кончик в этом деле. Впрочем, я тебе, кажется, уже говорил об этом. Она одна знала, кто ее положил в милицейскую кроватку.

– Тебе бы съездить туда. Я там прохожу за баламута. Хотя, честно скажу, все время думаю, что ответ я знаю. Только вспомнить не могу. Временами такая ясность – ну просто иди и смотри. Дело это, Леон, психологическое.

– Всякое дело психологическое.

– Нет, в этом был проект. Эдакий муляж на столе… Как рыбина…

– Какая рыбина?

– Не объяснить… Искусственная… Все время перед глазами, путает… И я все время упускаю какие-то мелочи… А они мне криком кричат.

– Отоспись, Юрай! С такой головкой не проблема и в больницу загреметь. Ну я же не пишу статьи? Не делаю операции… Каждому свое.

– Тогда поезжай туда… С ревизией, инспекцией, инкогнито, открыто… Ну, как хочешь… Иначе… Иначе я не знаю, что сделаю…

Дома, уже собираясь спать, Юрай вспомнил о телефоне, который дала ему Майя. Чуть не спятил, пока нашел его.

Ему бы сочинить легенду, сообразить, кто он и откуда, но Юрая понесло. Сонной, какой-то вялой тетке он сказал, что ему надо немедленно с ней встретиться.

– Я уже сплю, – сказала она.

– Я тоже, – ответил Юрай. – Но я проснусь для встречи с вами.

– Ишь какой! – буркнула женщина и назвала адрес. По дороге Юрай думал, что женщина не испугалась давать адрес, не удивилась звонку, не перенесла встречу на утро. Нахрап его выдержала и спокойно сдалась.

И дверь открыла сразу, несмотря на ночь. Два бультерьера стояли по бокам, молча и на изготовку.

– А я хотел вас обругать за доверчивость, теперь не буду.

Она впустила его в мрачноватую комнату, завешанную натюрмортами. На черном фоне белели распластанные крылья битой птицы, голубел виноград, красной сексуальной мякотью пялился арбуз, от обилия нарисованной пищи даже тошнило, хотелось закрыть глаза от гадостности этого человеческого свойства поглощать белое, голубое, красное, хрустеть зеленым, глотать коричневое, отсасывать розовое из шершавых раковых клешней. У Юрая даже возникло ощущение текущего по подбородку жира и отрыжки, икоты.

– Затошнило? – спросила хозяйка. – Это мой папа мазал. Реализм как патология в искусстве. Но очень дорого ценится именно за эффект тошноты. Не каждый его добивается. Так что вам от меня надо?

Она не знала ни Риту, ни Машу. Она не помнила ни о каком звонке. Она никогда не имела отношения ни к каким билетам. И она никогда никому не давала свой номер для транспередач.

– Но вы ведь Женя?

– Евгения Максимовна Муратова.

– Муратова? – переспросил Юрай.

– А чем вам это не нравится?

– Лидия Алексеевна вам кто?

– Никто. Была женой брата, но это давным-давно кончилось…

– Она не бывает у вас?

– Почему же? Она приводит иногда ко мне покупателей этой пищи, – Евгения Максимовна кивнула на натюрморты. – Лодя – деловая дама…

– Кто? – закричал Юрай.

– Лодя. Ну Лидия… Такое у нее домашнее имя…

– О господи! – воскликнул Юрай. – А летом она бывала у вас?

– Это лето у меня урожайное. Были хорошие покупатели…

– Бывая у вас, она могла говорить по телефону?

– А почему бы нет? Слава богу, пока у нас телефон не платный.

– Вы мне не скажете, что она за человек?

– Лодя? Волчица… Все умеет, все может, все делает.

– Свободна от мужчины?

– Она никогда от них не свободна. Место возле нее всегда занято. И на него большой конкурс.

– Что надо сделать, чтобы его выдержать?

– Ну не знаю… Правила меняются… Например, укусить бультерьера… Вы интересуетесь ею или все-таки мной?

– Как выяснилось – ею.

– Ну, тогда чао! Я от показаний отказываюсь. Все вопросы – ей.

– Вы сейчас позвоните ей или утром?

– Сейчас. Она поздно ложится.

Юрай понимал – если он выдернет телефонный провод, бультерьеры ему не простят. Значит, надо попробовать договориться с хозяйкой.

– Вы можете не говорить ей обо мне хотя бы сутки?

– С какой стати?

– Я журналист. Я расследую одно дело. Достаточно серьезное. Мне нужны сутки, чтобы довести его до конца.

– Не так уж я ее люблю. Но вы ничего не докажете. Лодя – женщина непобедимая. Из всякого тупика у нее десять выходов. Вообще она так живет – сначала строит выход, а уже потом тупик. Она обожает, когда ее загоняют. Тогда она идет к гладкой стене – и исчезает в ней. Имейте это в виду. И примите мои соболезнования. Мои собачки супротив нее – дождевые черви.

Юрай позвонил Нине Павловне узнать про Олю, но чужой женский голос ответил, что Нины Павловны по этому телефону больше не бывает.

– А Сева Румянцев?

– Это его мама, – ответил голос. – Всеволод ночью уехал в Москву. Кто его спрашивает?

– Это из Москвы и спрашивают…

– Из Москвы? От Лидии Алексеевны?

– Да, – ответил Юрай. – Лидия Алексеевна хотела уточнить номер поезда.

– О господи! – закудахтала женщина. – Я же не знаю. Муж на улице. Я сейчас ему покричу с балкона.

Юрай замер у телефона. Он уже все понял. Он видел этот ветхий балкон, на перила которого облокотилась женщина, забыв о страхе. И вот сейчас она закричит.

– Паша! Паша! – слушал он. – Звонят из Москвы, от Лидии Алексеевны. Каким поездом уехал Лодя?

Потом, запыхавшись, женщина шла к телефону и, заправив прядь за ухо и аккуратно прижав трубку, кричала:

– Вы меня слышите? Слышите? Это поезд Нальчик – Москва. В Москве он будет вечером. Передайте от нас привет Лидии Алексеевне. Сердечный!

Юрай позвонил Леону. Того не было. Ему оставалось думать час. Он ушел за «движок» и сел на пол в углу заплеванного эркера. Боже, когда знаешь, как же все очевидно! Что же это за куриная слепота такая бывает у человека?

Через час, почистив брюки от эркерной грязи, Юрай ехал по адресу Муратовой, который дал ему когда-то Леон. В дом было не попасть, и код, и вахтер, пришлось купить букет и с ним присоседиться к какой-то старухе, которая была подозрительна и непреклонна к даче показаний, но при виде букета все-таки сдалась. Провела. Он поднялся на двенадцатый этаж и сел на подоконник, тоже эркера, только мытого и ухоженного. На него смотрела дверь с золотистыми шляпками, как и та, горловская, и ручки здесь были такие же на усладу пальцам и ладони. Интересно, в московском сортире растет лжетрава?

…Где это у них началось? На югах, конечно. В какой-нибудь чистой и тихой бухте какого-нибудь Фороса. Дама Лодя лежала спиной на воде и произносила – предположим – мантры. Мужчина Лодя сильными руками рассекал воды, вычислив московскую красотку еще накануне за вечерним кефиром.

Они так хохотали в воде, обнаружив, что оба – Лоди. Такое случается раз в тысячу лет, чтоб общее имя – секрет, имя – муляж. Так что встретиться и расплыться было бы бездарно.

…Он приезжал сюда, смотрел «что» и «как» и переносил на убогую периферийную землю завоевания высшего света Москвы. Это было легко и просто, когда тесть – хозяин города. Любые марафеты по плечу… Но яичко упало и разбилось. Ах, какая была досада – эти перемены. Но не бросишь так просто дочь изгнанного райкомыча. На то, чтоб обрубить крылышки любому, сила у старика оставалась. Это даже наивная Нелка поняла. Соберутся блядуны и вынесут приговор. Фантастически быстро умирают птицы на подоконнике! Однажды ему дозволили скормить им яд. Кувырк – и нету птички. Глазки свои пустые вытаращат, и даже писка от них нету. На Дону – кончились форосские воды – встретил эту детдомовскую Машу. Ну, девка! Стремительный, дня в два-три, роман. Страстный, открытый на отдыхе и тайный, редкий, ночной дома. Ничего и никого не боялась детдомовка. Иногда ему даже казалось, вот эта женщина по нему, но вязало рот от одного слова Таганрог, от этого провинциального восторга: «Ах, у нас родился Чехов!»

Дама Лодя над этим смеялась особенно.

– Ты заметил, – говорила она ему, – что плебея и лавочника Чехова подняли на плечи плебеи и лавочники? Ты заметил их сладострастие по выдавливанию из себя капель рабства? Всякий другой, осознав рабство, рвет цепи, эти же выдавливают гной из прыща. И возникает, дружок, сепсис. Общее отравление рабством. Какая там свобода!

И ему сводило скулы от отвращения и хотелось выть. Вообще выть хотелось часто. Подпирало к горлу и почти душило. И тогда шел из него вой, который он научился превращать в смех. Или там в слезы. Согласно ситуации.

– Маленький ты мой рабишко из Таганрога! – говорила эта, в общем, даже немолодая женщина. – Не умеешь рвать цепи, не умеешь!

Любимая ее тема. Которая рождала в нем физиологическую ненависть почему-то именно к Маше. Надо же! На какое дно она его опустила даже по сравнению с Ритой. В детдомовский мрак. В детдомовское счастье – дом, крыша, сирень, и петух кричит…

А эта… Каждый раз, каждый… «Повязанный рабчонок!» – смеялась она. И тогда он ненавидел обеих. И Риту, и Машу. Провинциальных дур и клуш. Маша сказала: «Запросто. По-хорошему не хочет, будет по справедливости. Время, Лодичек мой, идет вперед, а не назад. А я еще хочу ребеночка от тебя родить. Знаешь, какая польза дитю от моря и клубники?»

Он превратил вой в смех. А московская Лодя на бланке, которых у нее миллион, хохоча, писала заключение по забубенной энциклопедии. «А для чего это тебе, сыночек?» – «Пострашней, – просил он, – пострашней!» Чтоб сказать тестю: «Не будем ей делать больно, она ведь ушла от этого». Яд был тот самый, замечательный. Надо было просто воткнуть его в конфетку, булавочкой, как в крыжовник, но у Маши было лучше – шприц. Он пришел к ней ночью сказать спасибо. Еще не настала пора решать с ней. Еще было нельзя. Еще оплакивали Риту. Но уж больно удачный случился момент. Колика, которая начиналась снова. Все было до гениальности просто, если б не ты, Юрай.

Из-за тебя задумалась милиция. Он сам видел на незамутненном лбу прокурора поперечную линию глубокой мысли. Темный милиционер пошел задавать вопросы, на которые, как говорят в Одессе, рассчитано не было. Как раз накануне, как раз… Его на улице остановила девчонка, которая в школе хотела резать из-за него вены. Он тогда привел ее, и они тихо, тихо, чтоб не слышала соседка-учительница, под шепот музыки катались по полу, и он рассказал, что надо разыграть одного милиционера, который не понимает простых вещей, а шутка и смех – самые лучшие учителя. Девчонка, обессилевшая и потрясенная от впечатлений и ощущений, была согласна на все. Не молоденький же он козлик, от которого только колени сыреют и головная боль, а знающий мэн. Школу Лоди-дамы он положил на Олины лопатки, как на музыку, да прибавил дикости Маши. «Девочка сказала: все сделаю, как надо! Все! Только чтоб с тобой. Жаль ее, дуру, но кто не рискует, тот не пьет шампанского».

Где она, эта девочка? В каком шурфе? На каком дне?

Все время крутился этот кретин из Москвы. Все время. Еще тот, конечно, сыщик, но ему и этот был не нужен. Пришлось за ним следить. Пришлось немножко пугнуть. Без проблем вопросы. Лодя-дама сказала, что таких, «как этот Юрай», топят в ведре. Нормальная селекция. В конце концов, человек наполовину животное, на девять десятых вода, на треть дерьмо, а эта хрупкая субстанция, коя и есть человек, сдувается, как пыль. Фу!

Они вышли из лифта, веселые и довольные. Или как лучше? Веселые и довольные, они вышли из лифта.

– Привет вам, Лоди! – сказал Юрай, протягивая цветы Лидии Алексеевне. – Вы же меня приглашали?.. И я у ваших ног.

– Боже! Кого я вижу! – защебетала Лидия Алексеевна, открывая дверь, и первое, что увидел Юрай при щелкнувшем свете, – сортирную лужайку.

Лодя поставил чемодан и сумку с теми самыми чертовыми ботинками.

– На подоконник, пожалуйста, – сказал Юрай. – И будет совсем как дома.

– Пошел ты, – ответил Лодя. И Юрай отметил: он не боится. Ничуть. Ну может, чуть-чуть, капельку, но нет у Юрая верха даже сейчас, когда он все знает и все понял.

– Напомнить историю? – спросил Юрай.

– Давайте! Интересно! – засмеялась Лидия Алексеевна. – Я обожаю ужасы.

– Пошел он к черту, – процедил Лодя. – У него нет никакой истории. Иначе он пришел бы не один, а то и вообще не он. Ложь! – закричал он на Юрая. – Я не хочу слушать твою ложь! Ты вонючая бездарная ищейка, ищешь не там и не того.

– Там и того, – твердо сказал Юрай и взял Лодю за запястье. На руке не было часов, но зато остался четкий белый след от «Сейки». – Я заметил это еще дома, когда ты приезжал на мотоцикле пудрить мне мозги. А Иванычу часы нравятся.

Юрай отбросил Лодину руку.

– Гад, – сказал он, – гад! Оля? Куда дел девчонку?

– Слушай, – спокойно сказал Лодя женщине, – вызывай милицию. Его пора вязать.

Она подошла близко к Юраю и смотрела на него с нескрываемым любопытством.

– Между прочим, – сказала она врастяжечку, – после того, как вы меня водили в редакции в темный угол, я сняла побои. Вот еще остался синяк с тех самых пор, – она задрала юбку, демонстрируя черный подтек в весьма близком приближении к деликатному месту.

– Врешь! – сказал Юрай. – Врешь! Я знаю, как это делается. Как с Ритиной справкой.

– Голубчик! – засмеялась она. – Ты же сумасшедший! Это кто ж такая Рита?

– Не надо, Лодя, – сказал Лодя. – Я ему скажу одну малюсенькую вещь. Слушайте сюда, товарищ Юрай. Если… Если… Если вы еще раз здесь ли… Или в другом месте… Устно… Или, не дай бог, письменно… Начнете плести свою ахинею… Я не знаю другого способа, как сделать больно вашей одинокой маме… Я говорю это с печальной ответственностью. Едва на меня или на нее, – он обнял Лидию Алексеевну, – брызнет или капнет. А сейчас пошел вон, подонок… И забудь, как меня зовут…

– Вообще-то я его приглашала, – смеялась Лидия Алексеевна. – Так, может, выпьем за мир во всем мире?

– Тогда я уйду, – сказал Лодя. – Тогда без меня.

– Ну, ну… – Лидия Алексеевна насмешливо смотрела на Юрая. – Видишь, малыш, мой мужчина против тебя. Придется тебе уйти… И придется послушаться. У тебя без вариантов, дружок… Без!

И Юрай ушел. Он напился в первом попавшемся кафе и уже не помнил, что было потом. Почему-то оказался в гостинице «Юность» и разбил там стекло. Лежал на диване в холле и слышал, как какая-то женщина уговаривает милиционеров, потом женщина наклонилась к нему, и он не мог понять, откуда он ее знает.

– Ты кто? – спрашивал он. – Ты кто?

И слышал в ответ:

– Свинья! Свинья!

Очнулся дома, трещала голова, мерзкий запах вызывал тошноту, но уже было нечем рвать… Он был грязен, противен, слаб… На столе лежала записка: «Ты мне должен 1540 рэ за разбитое стекло… Я не такая богатая, чтоб ждать долго. Н.».

Он не мог понять, кто такая «Н.».

Позвонили из редакции, чтобы выяснить, где его носят черти и как им отвечать милиции?

– Я ее не трогал, – пробормотал Юрай. – Клевета.

– Господи! Юрай! Проспись! Кого – ее? Ты разбил стекло!

– Да, – сказал Юрай. – Я такой. От меня много шума…

Редактор предложил Юраю уйти по собственному желанию.

– Дело не в милиции, старик, это дело житейское. Но последнее время проку от тебя чуть. Редакция, как ты понимаешь, не собес.

Одновременно пришло три письма. От мамы, Нины Павловны и, как ни странно, Алены.

«Юрай! – писала Алена. – Кажется, мы припухли здесь навсегда. Карел в больнице будет еще неизвестно сколько, горе, ужас. Хорошо, что есть добрые люди. Скажу – кто. Заика Валдай. Он дал мне денег и вообще поговорили. Он сказал, чтоб я тебе написала правду, а то получается – мы в чем-то виноватые. А мы просто несчастные. Дело в том, что мы с карелом не расписаны, потому что он официально женат на больной женщине-паралитичке, и она лежит в больнице под Константиновым. Они все из одной северной экспедиции – карел, эта его жена и Маша Иванова, которую я сроду в лицо не видела, и когда с ней выпивали в поезде, понятия не имела, кто она. Карел уже восемь лет дает родне деньги, чтоб за женой ухаживали и не выписывали на шею карелу и на нашу общую шею. Деньги он передавал через Машу. Должен был сделать это в Москве, но они не нашли друг друга, разминулись. А в поезде увиделись и договорились про Харьков. А потом пошло все одно к одному, мы даже хотели уехать, и на тебе. Заика тоже тебя боялся, потому что он стоял возле окна Риты и сказал ей – так он говорит, – что лучше всего ей сдохнуть самой, потому что, пока такие, как она, не сдохнут, земле покоя не будет. Он тогда был выпивши и теперь раскаивается, но не очень, а слабо. А мне еще на мою голову не хватало паралитички. Так что мы, Юрай, просто несчастные, а не убийцы, как придумала твоя дурная голова».

Мама писала, что дожди и осень, что уголь привезли плохой. Коптит, а не горит. Что цены – божий страх, раньше она его переводы откладывала, а теперь, Юрай, видимо, «все съем… Что было, что есть и что оставила на тот самый, последний случай в жизни…»

«Господи, мама! А я безработный… Я идиот-сыщик… Авантюрист… С приводами и долгом».

Если Юрай не плакал, то только потому, что с той пьянки совсем обезвожился и у него не было слез.

Нина Павловна писала: «Я знаю, ты звонил. Но у меня теперь нет телефона. Родители Севы обрезали шнур. Кстати, именно его мамаша и зовет Лодей. Она мне объяснила, что нельзя жить за счет чужой доброты. Имея в виду телефон. Что мне с ней, драться? Помнишь Олю Кравцову? Она прислала письмо, чтоб ее не искали, что она уезжает с любимым человеком. Может, правда. Может, нет. Штамп у письма харьковский. С дороги? Или? Никакого любимого человека у нее никто не помнит, но почерк ее. Точно. Почему же не написала сразу? Вопросы. Вопросы. Осень, дожди. Цены – божий ужас. Съела всю заначку. Старая дева, а ем, Юрий, по деньгам много. Так можно добраться и до похоронного НЗ. Хорошо, что у твоей мамы есть сын…»

От сухости слиплось горло, и Юрай пил воду из-под крана, прижавшись к нему губами, как в детстве, как мальчишка. И вода, пахнущая каким-то непотребством, текла за воротник, по шее, по животу, а он все пил и пил, как будто хотел упиться – утопиться таким странным, не описанным в криминалистике образом.

«Самозаглот». Назвал и обрадовался, что формулирует, а значит, оживает.

Вечером на Крымском мосту его перегнал знакомый «Мерседес». Оба были в машине и о чем-то весело болтали.

Он кинулся за ними. Он мечтал: догонит – и пнет. Больше ничего. Пнет и все.

Вы когда-нибудь догоняли «Мерседес»?

То-то…