Трудный переход

Книга первая

В феврале после больших морозов, державшихся долго, вдруг ударила оттепель. Есть в природе сибирской предвесенней поры какая-то неуравновешенность: то солнце растопит снег и по дороге побегут ручейки, растекутся лужи и застынут к вечеру тонкими, хрупкими зеркальцами, то неожиданно задует метель, стужа снова скуёт землю, и вчера ещё мягко поблёскивавшая целина сугробов сегодня станет жёсткой, и ветер понесёт с неё колючую белую пыль. Хрустнут тонкие ледяные зеркальца на дорогах, в затвердевшие ямки набьётся сыпучий снег. А там опять солнце, опять лужи и еле заметно пробивающиеся ручейки — до нового крепкого приступа холода, пока не произойдёт окончательный перелом к весне.

…В один из тёплых дней февраля 1929 года по наезженной дороге от волостного села Кочкина к деревне Крутихе двигалась подвода — обыкновенные крестьянские розвальни, в которые был впряжён конь саврасой масти. В простой ремённой сбруе, под низенькой дугой, прядая ушами и пофыркивая, конь бежал привычкой лёгкой трусцой. Но вот саврасый остановился, как бы споткнувшись, затем снова побежал, а там и свернул в сторону. Похоже, что им никто не управлял. И точно: седока в санях не было видно. Время приближалось к полудню. Солнце в радужной короне стояло высоко в бледноголубом небе. Снега отливали синевой. Дорога в этот час была пустынна, и сани без седока не спеша тащились к деревне.

Немало времени прошло, прежде чем показались бревенчатые тёмные избы Крутихи. Потянуло дымком. Саврасый приостановился и заржал. На дорогу вышел крестьянин, посмотрел в сторону приближающейся подводы, зашёл в крайнюю избу. Пробежали ребятишки с санками. Из переулка вывернулась баба в пёстром сарпинковом платке, кое-как наброшенном на голову; она шла торопливо, придерживая за пазухой пустую миску. А подвода тем временем уже въехала на деревенскую улицу. И вдруг шедшая мимо баба вскрикнула и кинулась прочь. Миска выпала у неё из-за пазухи и звонко покатилась. Испуганно оглянувшись, остановились ребятишки. Скоро улица заполнилась людьми. Иные вплотную подошли к саням, другие смотрели издали. Сбилась толпа. В шуме её выделялись высокие, встревоженные голоса женщин. Низко гудел сдержанный говор мужчин.

— Ой, матушки, что же это… один конь-то?

— Митрий… Мотыльков… Петрович! Заснул?

— Замёрз?

— Мужики, гляньте — может, живой? Чего же вы стоите-то?!

— Где там живой! Гляди, посинел.

— Мотылькова убили! Эй!

— Куда же он ездил?

— Сказывают, за сеном.

— Да что же это деется — чуть не дома на печке убивают!

— Дожили..

— Узнать бы злодея..

— Посторонись, эй, посторонись!

Всё больше нарастал в толпе глухой ропот. Послышался женский плач. И тут вдруг всё заглушил нечеловеческий пронзительный вопль. В сбившейся старенькой шаленке, срывая дрожащими руками крючки полушубка, к саням бросилась жена убитого. Её подхватили под руки, но она вырвалась и, упав на сани, забилась. Лошадь остановилась. К женщине подбежал белокурый паренёк. Он дёргал её за полушубок и беспрестанно повторял:

— Мама! Мама!

В эти тягостные минуты в толпе появился высокий, несколько угловатый человек в дублёном, коротком для его роста полушубке, в меховой шапке. Негромко он сказал что-то одному-другому мужику, кивнул бабам, указывая на жену убитого, на белокурого паренька у саней. Лицо убитого кто-то накрыл платком.

— Григорий, Григорий! — вдруг закричала, рыдая, женщина. — За что они его? За что? — Она метнулась к высокому человеку в полушубке и цепко обхватила его руками.

Паренёк поднял своё залитое слезами лицо.

— Ну, успокойся, не надо плакать, — уговаривал женщину тот, кого звали Григорием. — Иннокентий! — негромко окликнул он стоявшего вблизи молодого мужика с курчавой чёрной бородой. Молодой мужик быстро подошёл. — Устрой там всё в доме. Баб возьми… Пускай помогут обрядить покойника.

— Ладно, Григорий Романович, — отходя, проговорил молодой мужик, — всё будет как следует.

К жене убитого подошли женщины. Взяли под руки и повели. Пошёл за нею и её сын.

— Давайте! — тихо сказал Григорий. — Полегонечку берите.

Мужики начали поднимать убитого. Длинные ноги, обутые в бродни, цеплялись за передок саней, платок слетел с головы, открылось землистое, застывшее лицо; явственно была видна у синих губ чернобагровая полоска крови.

— В голову, — сказал кто-то. И от этих простых слов дрогнуло не одно сердце.

Мужики подхватили мёртвое тело и понесли по улице. Толпа потянулась вслед.

Толпа привалила к дому Мотыльксва. Прошло некоторое время, пока обмывали покойника и клали его на стол. Устроив всё, что, по его мнению, было нужно, высокий человек в полушубке — Григорий Романович Сапожков — вышел из дома Мотылькова, отделился от сгрудившейся во дворе толпы и медленно зашагал по улице.

Он сам был уроженцем и коренным жителем Крутихи — вот этой небольшой деревушки, которая среди других деревень одного из отдалённых степных районов Сибири считалась всегда глухой и самой заброшенной. И тракт и железная дорога были от неё в стороне. Серые избы её вытянулись в одну улицу по берегу речки — тоже Крутихи. Прежде говорилось: «Как ни крути, крутихинские мы», — и этим как бы утверждалась незыблемость существования самой деревушки, а главное, исстари заведённых порядков в ней. Но времена меняются. Жизнь не стоит на месте.

Григорий медленно шёл по крутихинской улице. Ему надо было собраться с мыслями. Собственно, даже одна только мысль была у него сейчас: кто же этот человек, который выстрелил в Дмитрия Петровича Мотылькова, когда тот ехал за сеном? Григорию трудно было свыкнуться с тем, что Мотылькова больше нет в живых. Всё произошло слишком неожиданно и казалось невероятным. Ведь не далее как вчера вечером Григорий видел Мотылькова живого, невредимого, разговаривал с ним…

Как же это случилось? И кто в этом виноват? Промелькнула мысль, что, может быть, в Мотылькова случайно выстрелил кто-нибудь из охотников. Но Григорий сразу же отбросил это предположение. Что за охотники! Да и в том месте, где было у Мотылькова сено, никто никогда не охотился. Тогда выходит, что Мотылькова подстерегали… Но кто?

С необычайной ясностью вновь Григорий представил себе живого Мотылькова. Дмитрий Петрович был старше Григория годами, но Сапожков мог бы о жизни Мотылькова всё рассказать, как о своей собственной. Он ещё помнил время, когда в Крутиху с германской войны пришёл молодой солдат Дмитрий Мотыльков. Старостой в деревне был тогда Платон Волков. А за Волковым стояли зажиточные мужики — крутихинские «уважаемые люди». Казалось, в их руках вся сила. Но нет! Твёрдый характер оказался у Мотылькова. За ним пошли фронтовики, беднота. В восемнадцатом году стал Мотыльков председателем Крутихинского совдепа. Но недолго продержалась на этот раз советская власть: накатилась мутная волна колчаковщины, разгорелась гражданская война…

После гражданской войны Мотыльков постоянно и безвыездно находился в Крутихе, работал председателем крестьянского комитета общественной взаимопомощи. Старые приятели из бывших партизан звали Мотылькова на работу в уезд. Дмитрий Петрович, слушая их, только посмеивался: «Куда нам! Пусть уж чиновники в канцеляриях служат!»

Он просто хотел жить там, где родился. Природный крестьянин, он и по внешности ничем не отличался от своих односельчан, разве только построже глаза были у него да посвободнее речь. Да знал он твёрже других правду…

И вот его теперь нет… Его убили. Но кто же? Кто?

Григорий задержал шаг. Затем быстро направился вдоль улицы домой. Он жил в небольшой избе, в верхнем конце деревни. Жена Григория Елена, моложавая, русоволосая, с энергичными чертами лица, сидела в избе на лавке и покачивала ногой зыбку. Увидев мужа, она поднялась. В глазах жены Григорий прочёл немой вопрос. Он подошёл к ней и молча обнял. Они не сказали друг другу ни слова. Григорий достал из сундука свой партизанский трофей — старый никелированный револьвер, снятый когда-то им с белого офицера, покрутил барабан, вставляя в гнёзда патроны. Потом сунул револьвер в карман и, запахнув полы полушубка, торопливо вышел. Елена проводила его долгим взглядом. В зыбке заплакал ребёнок. Женщина вздохнула и наклонилась над зыбкой.

А Григорий, пройдя улицу, остановился около дома братьев Волковых. Он посмотрел по сторонам. Толпа на улице распадалась на отдельные кучки. Явственно доносился плач по покойнику… Григорий смотрел, не покажется ли кто-нибудь на усадьбе Волковых, но никого не было видно…

В былое время дом Волковых, большой, пятистенный, на прочном фундаменте, под цинковой крышей, с высокой, видной издали башенкой, с обширной усадьбой — амбарами, скотными дворами, водяной мельницей, — был самым заметным в Крутихе. Позади горницы у него был прируб для будущей лавки. Перед революцией братья Волковы задумали открыть свою торговлю, но не успели. Вместо двери, широко распахнутой для покупателей, на ночь запираемой снаружи на железные болты, осталась потайная дверца в кладовку, из которой был ход в дом. И башенки сейчас нет. Несколько лет тому назад во время зимней метели она неожиданно завалилась: подгнили и обрушились державшие её подпорки. Дом Волковых сразу стал ниже, приземистей…

Прежде жили в этом доме три брата — Никандр, Платон и Генка. Теперь осталось двое: старший, Никандр, умер. В Крутихе до сих пор вспоминали этого скрипучего, согнутого, как сухой стручок, старика. Он был головой в доме. Вообще раньше в крепких крестьянских семьях было так, что после смерти главы дома — патриарха — становился на его место и распоряжался всем либо старший из братьев, либо мать у взрослых сыновей, чаще всего крутая характером, властная женщина. У Волковых все подчинялись Никандру. А он всю жизнь провёл холостяком. Был необыкновенно жаден и скуп. Зиму и лето ходил в одном и том же длинном, до пят, азяме, в вытертой лисьей шапке — рыжей, с верхом из залоснившегося от долгой носки плиса.

Григорию ненавистно было само имя Никандра. В Крутихе со старшим Волковым связывали гибель Романа Сапожкова — отца Григория. Молва утверждала, что будто бы именно Никандр выдал Романа колчаковцам, подвёл старика под расстрел. Но он и сам после этого недолго прожил. Со смертью Никандра у Волковых всё в свои руки забрал средний брат, Платон.

В отличие от скопидома Никандра, Платон в своё время был человеком, любившим хорошо поесть, одеться, даже щегольнуть. Старики в Крутихе помнили, как ходил Платон к молоденькой учительнице церковно-приходской школы — в городском, отлично сшитом пиджаке, в новой фуражке и в сапогах с блестящими лакированными голенищами. А женился потом на простой работящей девке из крепкой крестьянской семьи.

До революции Платон выписывал и читал газету «Сельский вестник», любил порассуждать о политике. Несколько лет подряд был сельским старостей. В гражданскую войну, когда колчаковцы объявили мобилизацию в свою армию, Платон ездил в составе так называемой «крестьянской делегации» к генералу Пепеляеву — просить, чтобы от мобилизации были освобождены крестьянские парни в крепких хозяйствах.

Сейчас Платон ставит это себе в заслугу, считая, что тогда он ходатайствовал «за народ»..

Григорий молча постоял напротив дома Волковых, смотря на высокий забор, кое-где наклонившийся, на старую цинковую крышу, местами отодранную. Но стены дома были ещё крепки, а широкие двустворчатые ворота наглухо заперты. Потом на крыльце кто-то показался. Григорий всмотрелся. Мелькнула шапка Платона. «А где же у них Генка?» — думал Григорий.

Генка, младший у Волковых, ещё холостой, отчаянный парень, враждовал с Платоном. Платон стремился поскорее женить и отделить Генку, чтобы самому остаться на старой усадьбе, вопреки освящённому веками крутихинскому обычаю, по которому именно к младшему брату переходит отчий дом. Недаром ведь при роении улетают из дупла старые рабочие пчёлы, а в дупле, с мёдом, остаются молодые… Но Платон не хотел больше считаться с этим древним обычаем. В последние годы он занимался сельскохозяйственным опытничеством, прослыл «культурным хозяином». Он постарел, даже немного опустился, однако по-прежнему играл хорошо усвоенную им роль «просвещённого мужика». Выписывал из Москвы журнал «Сам себе агроном», завёл кое-какие знакомства с нынешними людьми. Но с Генкой Платон ничего не мог поделать. Беспутный братец играл в карты, таскал из амбара зерно, а потом продавал его, озорничал и, вопреки желанию Платона, не женился. Как-то Генка выдергал у Платона лук на опытной делянке. Платон стал его ругать. Генка бросился на брата с кулаками. Один раз младшего Волкова даже водили в кочкинскую милицию за хулиганство.

«Где же может быть сейчас этот выродок?» — спять спросил себя Григорий. Мимо него шли люди, а он в раздумье приостанавливался уже у других дворов — у домов Алексеевых, Кармановых…

Эти, пожалуй, поопасней братьев Волковых, другое у них положение, другая и повадка. Они поднялись после революции и теперь не прочь похвастаться, что всё, чем они владеют, им дала советская власть. А Селиверст Карманов при этом ни за что не упустит случая напомнить, как он, взятый по мобилизации в колчаковскую армию, перешёл на сторону красных.

«Мы воевали! Мы кровь проливали! — кричит иногда Селиверст. — Теперь власть наша!»

По хозяйству Алексеевы, Кармановы и другие из тех, что поднялись после революции, могли бы, пожалуй, дойти и до былого могущества братьев Волковых, если бы им дать волю.

Влияние их на деревенские дела было куда больше Волковых. Про тех всем было известно, что они кулаки, а эти… Кто ж их знает? Кричат за советскую власть, а коммунистов ругают. На сходках ведут себя как хозяева. Бедняка обзывают лодырем, прежнего кулака — мироедом. Батраков не держат, а всё у них работают какие-то родственники.

Горой стоят за мужицкую свободу в продаже хлеба. Сами хлеб припрятывают, словно до лучших времён. Прибедняются, скрывают свой достаток, свою силу. И звериной ненавистью ненавидят тех, кто не даёт им развернуться и стать полными хозяевами на сибирской просторной земле.

Не отсюда ли нанесён удар? Не среди этих ли искать убийцу?

— Здорово! — раздался голос, который вывел Сапожкова из раздумья.

С крыльца дома окликнул его средних лет мужик, с редкой, росшей по-татарски, пучками, чёрной бородкой на скуластом лице. Это был Селиверст Карманов.

Григорий вздрогнул. Молча кивнул головой на приветствие и прошёл мимо, стараясь не подать виду, будто он заинтересован домом Кармановых.

А сам, свернув в переулок, подозвал бегавшего на улице сынишку Егора Веретенникова, Ваську, и послал его посмотреть, не приехал ли кто к Карманову. С выражением обязательной готовности на курносом лице, парнишка бросился исполнять поручение. Примчавшись обратно, он доложил: во дворе у Кармановых стоит засёдланная лошадь.

— Да где ж она? — нарочно сердито спросил Григорий.

— Там, дядя, там, у стайки, — торопливо замигал глазами мальчишка.

Григорий круто повернулся и пошёл к дому председателя сельсовета Тимофея Селезнёва.

В Крутихе было всего четверо коммунистов, и вот осталось трое… Когда-то именно он, ныне погибший Дмитрий Мотыльков, основал в деревне партячейку и был её первым секретарём. Потом его переизбрали. Секретарём партячейки стал Григорий.

Когда Григорию по возвращении с войны сказали, что отца его под пули колчаковцев подставил Никандр Волков, молодой и горячий Григорий схватился за оружие. Мать — она ещё тогда была жива — кинулась к нему: «Что ты, Гришенька, давно ведь помер Никандр!»

У Григория дёргалась и белела щека. «Всё равно, Платона кончу! Плато-она!» — хрипел он.

Едва у него отняли винтовку. Дмитрий Мотыльков говорил тогда Григорию: «Дурак. Вот и видно, что дурак. Разве их так надо? По-партизански? У нас же с тобой власть, чудак!»

Григорий все эти годы был сильной рукой власти. Вначале его избрали председателем сельсовета, потом на смену ему пришёл Тимофей Селезнёв — с виду простоватый, медлительный, а на самом деле дальновидный и умный мужик. Кроме Тимофея, в ячейке ещё состоял Иннокентий Плужников; Иннокентия недавно приняли в кандидаты партии. И всех их объединял Мотыльков.

«Без народа ни до порога, — говорил Дмитрий Петрович; он любил старинные выражения. — Работать нам с народом намного легче, чем бывшим правителям деревни. Платон, если помнишь, когда он старостой был, всё земским стращал да кутузкой. Понятно, защищать интересы небольшой кучки богатых против большинства народа не легко, приходится к плётке прибегать. А у нас другое дело. Мы интересы большинства защищаем против небольшой кучки богатых. За нами на каждом шагу народ, все честные мужики. Они поддерживают, но и подталкивают нас, чтобы мы не стояли. Это надо чувствовать…»

Однако были в Крутихе люди, которым становилось поперёк горла всё новое, советское. Григорий это знал. Он уже не сомневался в том, что Мотылькова убили кулаки.

— Стреляете, гады? — шептал он, идя к Тимофею Селезнёву. — Ну, погодите, мы вас всех выведем на чистую воду! — От ненависти у него перехватывало дыхание.

Побледневший, с осунувшимся лицом, он протянул руку Тимофею.

— В Кочкино за милицией ты послал? — хрипло спросил Селезнёва Григорий.

— Послал. Скоро должны приехать милиционеры, — ответил Тимофей.

Григорий спросил, что знает Тимофей про тайные сборища у Селивёрста Карманова? В своё время Григорий не придал большого значения слуху об этих сборищах. Он думал тогда: «Что они могут сделать, эти шепчущие по углам люди, когда не в их, а в наших руках власть?» Сейчас он жестоко раскаивался в своей самонадеянности.

— Свили они тут у нас змеиное гнездо, и вот из этого гнезда жало высунулось, — резко сказал Григорий.

Тимофей молча сурово кивнул. Григорий стал передавать ему свои наблюдения после обхода деревни. Кто мог быть замешан в убийстве? Платон Волков? Вряд ли. Трусоват и угодлив Платон. А вот Генка…

— А что Генке до Мотылькова? — возразил Тимофей. — Он скорее бы уж в Платона стрельнул. Ему родной брат злее лютого врага.

— Не скажи, — нахмурился Григорий. — Генка — волчонок зубастый, от него всего жди. Я эту породу знаю, — с ненавистью закончил Сапожков.

— Насчёт Генки я думал тоже, — сказал Селезнёв. — Говорят, он сейчас в Кочкине. Я написал записку начальнику милиции. Его там задержат на всякий случай, до выяснения.

— Правильно, — одобрил Григорий. — А Карманов Селивёрст… Что-то он крутится, подозрительный. Лошадь у него на дворе стоит засёдланная.

— Я это тоже знаю, — ответил Тимофей. — Селиверст, видно, собрался куда-то. По-моему, надо и его перехватить.

— Может, он кого предупредить решил? — высказал предположение Григорий. — Если так, тогда этому надо помешать. Засаду устроить.

— О том же и я соображал, — отозвался Тимофей. — У меня ведь у самого две лошади засёдланы, наготове стоят. Я думал со мной Иннокентий будет, а тут ты подошёл.

— Ну что же, не будем медлить!

Тимофей, а следом за ним Григорий вышли из избы.

— На кочкинскую дорогу поедем, — махнул рукой Селезнёв.

— А тот конец деревни как? — озабоченно спросил Григорий. — Ты туда кого-нибудь послал?

— Николая Парфёнова и Ефима Полозкова.

— Правильно, — снова одобрил Григорий. Оказалось, что успел всё сделать так, как надо, предусмотрительный Селезнёв.

— Поехали! — сказал Тимофей, вперевалку, грузновато подходя к одной из двух осёдланных лошадей, стоявших за сараем.

Переулком они спустились на лёд речки Крутихи. Скрытно выехали к просёлочной дороге уже за деревней.

Там к ним присоединился ещё один всадник — Иннокентий Плужников. Проехали ещё версты две.

У кочкинской дороги в глубоком овражке всадники спешились и, спрятав лошадей, уселись в кружок.

— Подождём, — повернулся Григорий к Иннокентию. — Приедут милиционеры, тогда снимем засаду.

Но милиционеры не ехали.

В овраге снег был сбит плотно; снизу несло ледяным холодом; наверху посвистывал поднявшийся к вечеру ветер.

— Вон он куда махнул! — вдруг показал рукою Тимофей. — Селиверст это! — уверенно продолжал он. — Больше некому!

На дальней дороге к Долгому оврагу замаячила чёркая точка.

— Скорее! Наперерез ему! — крикнул Григорий и вскочил в седло.

Он приотстал от Иннокентия и Тимофея. А те мчались скачала ложбиной, потом открытой степью.

Тимофей не ошибся у ещё издали Григорий узнал Сели-верста Карманова. Селиверст сидел в низком широком седле на лохматом рыжем иноходце. Увидав гнавших ему наперехват всадников, Селиверст не прибавил рыси своему коню.

— Заворачивай! — крикнул ему подскакавший первым Иннокентий Плужников.

— Куда? — останавливая иноходца, привстал на стременах и прищурился Селиверст.

— Обратно!

— Ну да! — сказал Селиверст.

— Заворачивай, заворачивай!

— Ещё чего! — сказал Селиверст.

— Ты куда это, Селиверст Филиппыч, собрался? — подскочил на своём бойком коньке Селезнёв.

— В Кочкино.

— Ещё раз здорово! — подъезжая, громко сказал Селивёрсту Григорий.

— Здорово, — неохотно ответил Карманов.

А Тимофей, горячась, продолжал спрашивать:

— Как же в Кочкино? Ведь это же в падь дорога… Ты что?

— А я хотел на сено поглядеть, потравили, говорят… А потом уж в Кочкино ехать.

— Чего тебе там?

— Дело есть, — колюче усмехнулся Селиверст. — А вы чего ко мне привязываетесь? Чего вам надо?

— Ну, вот что, довольно лясы точить, — оборвал его Иннокентий Плужников. — Заворачивай обратно в деревню.

— Зачем?

— Там будет известно! Сейчас здесь некогда об этом разговаривать.

— Да вы что, ребята… — начал Селиверст, нащупывая в кармане револьвер.

Пустить его сейчас в ход? Но осторожность взяла верх. Не время. Лучше притвориться спокойным. И он равнодушно пожал плечами.

— Ну что ж, поехали, раз я вам сильно понадобился.

— Давно бы так, — сказал Плужников.

Григорий ехал сзади Селивёрста и, посматривая на кочкинскую дорогу, думал: «В Кочкино? А кто у него может быть в Кочкине? Там Генка. Может, Генку хочет он о чём-то предупредить?»

В сельсовете Селивёрста обыскали и нашли у него револьвер. Тимофей Селезнёв распорядился арестовать Карманова.

В сумерках приехали в Крутиху вызванные нарочным конные милиционеры — для производства дознания. Но ещё днём на базаре в Кочкине был арестован Генка Волков. Крутихинский мужик Никула Третьяков, вернувшийся оттуда, видел, как Генку под оружием вели по улице.

Григорий, тяжело задумавшись, сидел в сельсовете. Он думал о том, как бы помочь органам власти схватить участников преступления. Не знал он тогда, что всё это дело будет гораздо более сложным, что затронет оно и таких людей, которые как будто не имели к нему прямого касательства. Обнаружилось это той же ночью.

Во дворе у Волковых доживал свои дни старый кобель-цепник. Чёрный, лохматый, с опущенным хвостом, с глазами, начинавшими тускнеть, он стал и шерсть терять и глохнуть. Врезая в ощетинившийся загривок ремень ошейника, чёрный кобель прежде скакал на цепи и лаял хрипло, захлёбываясь. Цепь была тяжёлая, кованая, конец её укреплён на скобе, вбитой в угол амбара. Пёс спал под низко положенными жердинами, заменявшими крыльцо амбара. Иногда неожиданно он выскакивал оттуда и бросался на людей. Этой ночью цепник залаял, чего с ним долго уже не бывало. Платон проснулся.

Когда Платон открыл глаза, в спальне была полная темнота. По тому, как лаял цепник, Платон понял, что по двору кто-то ходит. Он пожевал губами, но вставать не торопился, чувствуя, что опять нахлынула щемящая сердце тревога.

…Началось это давно, со смерти Никандра. Свалило его сразу, когда сельсовет решил отобрать у Волковых и передать в общественную собственность водяную мельницу. Узнав о решении, старик затряс головой, замычал, лишившись языка, и в ночь умер, сидя у печки в плетёном соломенном кресле.

В другое время смерть Никандра не очень опечалила бы Платона — руки ему развязывала. Но теперь он думал: вот всё, что наживалось правдами и неправдами Никандром (и им самим), уходит безвозвратно. После похорон старшего в роде он как будто на всё рукой махнул. Сам выгородил мельницу из усадьбы, сдал жернова все в целости. Впрочем, иногда он раздражался, начинал кричать, но тотчас утихал. «С властью надо жить в мире», — размышлял Платон. Уговаривая себя таким образом, он думал лишь о себе и о своём хозяйстве — и ни о чём больше. Выжить, сохранить то, что осталось, а там ещё видно будет, как пойдёт дело. Он сдружился с волостным агрономом, по анкете — служащим, а на самом деле сыном бывшего скотопромышленника, и начал выращивать невиданные в этих местах турнепсы. Про опыты его даже написали в газете.

Если раньше на усадьбе Волковых не переводились батраки, то сейчас ни одного батрака не осталось. Даже сироту-племянницу Аннушку, которая жила у Волковых вместо батрачки, Платон выдал замуж.

Стремясь сохранить хозяйство, он ещё надеялся на то, что «культурных хозяев» станут поощрять, власть их оценит. Платон не показывал и виду, что советские порядки ему не нравятся. Он желал только одного — чтобы его оставили в покое.

С тем большей тревогой наблюдал Платон за младшим братом. Тёмные глаза Генки смотрели на него враждебно. Платон пытался всячески подойти к брату — пытался и мягко разговаривать с ним и ругал его. На все подходы Платона Генка упорно отказывался отвечать. Он либо молчал, либо мотал упрямо головою и куда-нибудь уходил, чаще всего к Селивёрсту Карманову.

Неизвестно, чем привязал к себе Селиверст диковатого парня. Платон насторожился, узнав, что у Карманова бывают какие-то сборища. И вот, как гром среди ясного неба, убийство Мотылькова и арест Генки. Вечером с новостью о том, что Генка арестован, прибегала к Волковым жена соседа Никулы Третьякова…

Платон вздохнул и заворочался. Снова залаяла, но тут же замолкла собака. Потом как будто послышался слабый стук в окно, выходившее в палисадник. Или это только показалось? Платон приподнял от подушки голову. Жена зашевелилась рядом, сонно зачмокала. «Корова», — раздражённо подумал Платон. Прошла секунда или две, прежде чем установилась тишина. Платон напряжённо вслушивался. Совершенно явственно ещё раз услышал он: тук… тук… тук… Сомнений быть не могло: кто-то стучался. Цепник совсем затих, успокоился. Платон встал с кровати, прошёл босыми ногами к столу, нашарил в темноте спички, зажёг лампу.

Жена заворочалась, забормотала:

— Чего ты?

— Спи! — сказал Платон.

Он надел валенки, полушубок и вышел в сени.

— Кто тут? — тихо спросил Платон, приникая к дощатой двери сеней.

За дверями послышался шорох. Потом едва различимое:

— Это я… Пусти…

«Генка?!» В одно мгновение вихрь противоречивых мыслей и чувств потряс Платона. «Говорили, что Генка арестован, откуда же тогда он? — лихорадочно думал Платон. — Убежал? Значит, сильно замешан? Да и сейчас — как он убежал? Может, убил кого? Зарезал? От варнака Генки всё станется. И откуда у него такой характер разбойничий! Пустить? А что будет, если узнают? Могут сказать, что и я был с ним заодно…»

Но решая не пускать, Платон тут же спохватился: «Не пущу — двери выломает, ворвётся. Убить может! А у меня жена, дети», — жалел себя Платон, между тем как из-за двери неслось торопливо еле слышное, словно шелест листьев:

— Это я… Генка-а-а…

«А может, его выпустили — и всё. Просто. А я тревожусь», — опять подумал Платон. Сколь ни сомнительной показалась ему эта мысль, он всё-таки решился. Но каких мук стоило ему открыть защёлку у сенной двери! И вот Генка перед ним.

Платон закрыл дверь и, пятясь по кухне, не отрываясь смотрел на брата. Генка был в броднях, в заячьей шапке. Он стоял согнувшись, свет от лампы падал на его тёмное лицо, на котором даже и теперь выражались черты упрямства и своевольства.

— Ну? — призвав на помощь себе всё своё мужество, сказал Платон.

— Я… — начал Генка. Но так ясно, с таким откровением взглянул он при этом на брата, что Платон понял всё.

Он выставил руки вперёд, как бы защищаясь.

— Гонишь? — двинулся ему навстречу Генка. — Куда мне теперь? А? — выкрикнул он. — Куда? Эх, брат!..

— Уйди! Уйди! — бормотал Платон. — Тебе тут не место. За домом следят!

— Н-ну, — криво усмехнулся Генка. — Сам выдашь?

Он помедлил, соображая, что всё уже известно брату и родной дом теперь — западня.

— Ну, помни, брат! — крикнул Генка и бросился к двери. С силой толкнул её, выскочил, не затворив.

Только почувствовав холод, Платон вспомнил, что дверь осталась распахнутой. Он прикрыл её и присел на лавку. А Генка, выскочив из дому, побежал вдоль забора к амбару. Тут в темноте под ноги ему бросился цепник. Генка даже вскрикнул от неожиданности, зубы у него застучали. Всхлипывая и тихо матерясь, он выдернул из загородки скотного двора жердину и пошёл с ней на цепника, чутьём угадывая, где тот может находиться. Подкравшись, Генка присел и со всей силой, на какую был способен, ударил жердью кобеля. В удар этот он вложил всю свою яростную злобу на брата, на милиционеров, на всех людей, на весь свет. Только хряснуло что-то. Генка понял по мягкой отдаче удара в руках, что зашиб собаку, но не стал об этом думать, а побежал дальше. Деваться ему было некуда.

…Днём, когда Генка толкался на базаре в Кочкине, к нему подошёл милиционер — маленький, вёрткий, с пронзительными, быстрыми глазами, и сказал тихо:

— Иди за мной.

— Зачем? — остановился Генка.

— Там скажут… Иди, иди.

Генка хотел ускользнуть, но, заметив, что кобура от нагана у милиционера расстёгнута, пока воздержался от этого намерения. В дальнейшем он настороженно ждал, как бы милиционер хотя бы на минуту оставил его. И он обрадовался, когда это случилось. Маленький милиционер сдал его под охрану двум другим милиционерам. Один был усатый, с расплывшейся добродушной физиономией, Другой — с длинным носом, неуклюжий. «От этих-то я уйду», — решил Генка и нырнул в первую попавшуюся ограду. Кажется, по нему стреляли… Девять километров до Крутихи он шёл оврагами, обходя далеко стороной просёлочную дорогу, рассчитывая так время, чтобы явиться домой ночью. Что его вело сюда? Желание в последний раз повидать свой дом? Да, он рассчитывал переждать у брата некоторое время, затем выпросить у него на дорогу денег и исчезнуть тихо, незаметно. Уехать подальше, а там видно будет. Но не таков Платон! Выдаст, лишь бы от него избавиться…

Таясь в темноте, Генка вышел на зады деревни, к берегу речки Крутихи. Вывернувшись из-за какого-то сарая в переулке, он задержался, остановленный вспышкой света. Невдалеке теплился огонёк. Генка подумал, что ему надо непременно где-то передохнуть, поесть, а перед рассветом укрыться в глубоком овраге за речкой, где было у него давно примеченное укромное место. Генка не знал ещё, что арестован Селиверст Карманов, но идти к нему побоялся. Он пошёл на огонёк, горевший в избе Егора Веретенникова. «Аннушка там, — вспомнил Генка. — Зайду к ней. Она ж меня всегда жалела». Он закрыл глаза. Налево — речка с голыми кустами тальников над ней, там — глубокий овраг с приметным местом. «В крайнем-то случае не пропаду», — махнул рукой Генка, чувствуя в себе много нерастраченных сил. Пройдя несколько шагов по переулку, он постучался в светящееся жёлтым огнём окно избы Егора Веретенникова. Здесь будет ему безопасно.

Егор из тех мужиков, которых власти считают близкими. Он из бедняков. В двадцатом году был в Красной Армии. Добивал Колчака. Вернулся домой в солдатской шинели, получил землю, получил коня от комитета крестьянской взаимопомощи. Женился на батрачке.

Правда, батрачка эта доводилась племянницей Волковым, жила и работала у них как родня. И прежде чем на ней жениться, Егору пришлось два года трудиться на Волковых, чтобы получить в приданое второго коня, необходимого для плужной упряжки, и корову. Такой был уговор при сватовстве.

— Хитрый Волков, нашёл себе дарового работника, — говорили в Крутихе. — У него любовь и та в упряжке!

А когда Егор, выполнив обязательства и заведя своё хозяйство, отошёл от семейства Волковых, все приняли это как должное. Бедный богатому не родня.

Аннушка испытала столько горького и обидного на правах сироты в доме богатой родии, что, как только удалось поставить новую избу, завести хозяйство, не ходить на поклон, совсем отдалилась от Волковых.

Осталось у неё доброе чувство к одному только младшему Волкову — Генке. Она сочувствовала ему, как сироте, которого тоже здесь обижают.

А больше того с некоторой нежностью относилась к нему и потому, что он был связующим звеном в её любви с Егором… Немало помог он их любви, когда передавал её записки ладному, грамотному, красивому красноармейцу… и от него — к ней. С тех пор в её сердце был для Генки уголок.

В эту хорошо знакомую ему семью, в надежде на жалость и сострадание, и явился Генка Волков, сбежавший из-под ареста в Кочкине.

Когда Генка в сопровождении открывшей ему дверь Аннушки вошёл в избу Веретенниковых, Егор сидел на лавке, починяя порвавшуюся шлею. Хомут лежал на полу. В избе пахло кожей и конским потом. Вдоль стен стояли две широкие деревянные лавки, у третьей стены находилась деревянная кровать с высокими спинками; на кровати спали ребятишки. Большая русская печь отдавала сухое тепло. В переднем углу темнели иконы. Изба была просторная, чистая, и Генка, очутившись в ней, остановился в смущении.

— Ну, здорбво! — сказал Егор, вставая и бросая на пол шлею. — Проходи, садись.

Генка шумно перевёл дыхание.

Один раз — и то по какому-то поручению Платона — он был в этой избе всего несколько минут. Сейчас его привела сюда крайняя необходимость.

— Ты откуда это? — спросил Егор, всматриваясь в Генку. Младшего Волкова он не видел давно.

— Из Кочкина, — прохрипел Генка. Парень снял свою заячью шапку и вертел её в руках.

— Клади шапку-то, — сказал Егор и повернулся к жене. — Давай чего на стол..

Егор хотя и недолюбливал Генку за озорство, но ему и жаль было его. Платон обманет Генку, отделит его, а сам останется на старой усадьбе полным хозяином, — так думал про себя Веретенников. А в ту минуту даже и не эти соображения имели для него значение. Егор встречал Генку, как встретил бы любого человека, даже не родственника. Он ещё не знал, что Генка был арестован и убежал из-под ареста.

— Чего в Кочкино-то ходил? — спрашивал Егор.

— По делам, — неохотно отвечал Генка. Он нащупывал верный тон в предстоящем разговоре.

— А ты слыхал, что у нас тут сделалось? — спросил Егор.

— А чего? — настороженно повернул голову Генка.

— Митрия убили. Мотылькова.

— Да ну-у? — медленно, казалось с полным равнодушием, протянул Генка, но можно было заметить, как что-то дрогнуло в его лице.

— Убили… — подтвердил Егор и начал рассказывать обо всём, что было в Крутихе в продолжение истёкшего дня и вечером.

— Неужели ты ничего не слыхал? — снова спросил он с сомнением.

Генка отрицательно помотал головой.

Веретенников продолжал рассказывать о страшной гибели Мотылькова, которого он уважал, как «правильного мужика». Егор охотно шёл бывало к Дмитрию Петровичу, толковал с ним о жизни. И тот любил молодого, пытливого мужика. Только один раз что-то новое проглянуло в Мотылькове по отношению к Веретенникову. Дмитрий Петрович спросил Егора, правда ли, что он дал взаймы муки Никите Шестову под отработку. Такой случай действительно был: Егор дал Никите муки, а тот пообещал или сам поработать в страду на Егоровом поле, или послать свою жену. Дмитрий Петрович сказал тогда, что это «кулацкая тенденция». Что такое тенденция, Егор не понял, но почувствовал себя почему-то неловко. «Наверно, это Гришка постарался наклепать на меня Мотылькозу», — решил Веретенников. Ему не нравилось, что Сапожков был, как ему казалось, горяч и нетерпелив. В те дни, когда Веретенников жил у Платона Волкова, Григорий смеялся: «Ну как? Надолго ты к Платону закабалился?» — «На сколько уж придётся», — отвечал Егор. «Эх, ты-ы! Честь свою бедняцкую теряешь!»

Но главное было не в словах, а в тоне, каким произносились эти слова, — презрительном, насмешливом. Веретенников был готов возненавидеть за это Григория, хотя он доводился ему зятем — был женат на единственной, старшей сестре Егора Лене, которую он любил, как няньку. Мотыльков был ему ближе. И теперь он по-человечески жалел его.

Генка сидел за столом, сосредоточенно пил чай. Аннушка стояла у печи, подперев подбородок ладонью.

— Опять поссорились мы. Выгнал меня брат совсем, — говорил Генка.

Аннушка жалостливо качала головой.

— Брат брата гонит! Человек человека убивает… Чего на свете делается!

— Ну что ж, ночуй у нас, — сказал Егор. — Анна, постели ему. Переночует… А там видно будет.

Генка хотел сказать, что в постели он не нуждается, было бы только тепло, что раздеваться он тоже не будет… Но он этого не сказал, чтобы не возбуждать излишних расспросов.

А в это время в Крутихе не утихала тревога. Приехавшие вечером два конных милиционера увезли с собой в волость арестованного Селивёрста Карманова. Ночью в Крутиху опять нагрянули милиционеры, но уже другие — искать сбежавшего Генку. Один из милиционеров был невысокий, юркий, с быстрыми зоркими глазами: в руках у него блестел электрический фонарик.

— Пошли, пошли, — торопили милиционеры Тимофея Селезнёва.

Тут же были двое понятых и Григорий Сапожков, недовольный тем, что кочкинские милиционеры упустили младшего Волкова.

— Куда идти? — ворчливо проговорил Тимофей Селезнёв. — Вы хоть в лицо-то знаете этого Генку?

— Я-то знаю, — усмехнулся милиционер. — Я и брал его.

— А может, он уж давно в Каменском? — спросил один из понятых. — На поезд сядет — и поминай, как звали.

— Нет, он сюда бросился, его видели, — сказал второй милиционер.

— Ну ладно, не будем спорить! — вмешался в разговор Григорий. — Пошли!

— А куда? — повернулся к нему Селезнёв.

— К Платону!

Двое милиционеров, Григорий, Тимофей Селезнёв и двое понятых пошли к дому Волковых… Они долго стучались, пока Платон им открыл.

— Где Генка? — прямо спросил Платона Селезнёв.

Перепуганный появлением милиционеров, Платон постарался справиться с собой.

— Что вы меня спрашиваете, где Генка? Откуда я знаю! — проговорил он. — Я не сторож брату моему.

— Смотрите, гражданин Волков, — предупреждающе сказал Григорий, выдвигаясь вперёд.

— Чего смотреть! Ты мне постоянно угрожаешь, Григорий Романович, а я ни в чём не виноват!

— Спокойно! — поднимая руку, сказал маленький милиционер.

Григорий и Тимофей Селезнёв вышли в сени, за ними двинулись остальные. Все пошли через двор к мельнице, где, как показалось одному из понятых, мелькнуло что-то похожее на огонёк. «У них же были собаки, цепник старый», — придержал шаг Григорий, но не успел об этом хорошенько подумать: шедший впереди милиционер запнулся обо что-то и выругался; щёлкнул электрический фонарик, бледное пятно света легло на землю.

— Гляди-ка, жердиной! — сказал, нагибаясь к вытянувшемуся цепнику, милиционер. — Кто же это его хватил?

— Тот, на кого натравили!

— Не похоже, чтоб Генка… Чего ему убивать свою-то собаку.

— Ну, это неизвестно… какая тут междоусобица.

— Пошли обратно к Платону. Его, чёрта, спросить как следует надо, — сказал Тимофей Селезнёв.

— Погоди, — перебил Григорий. — А может, Генка и не заходил вовсе в дом?

— Всё может быть, — согласился Селезнёв.

Обход мельницы не дал никаких результатов. Кучка людей остановилась в переулке, вполголоса переговариваясь. Григорий сердито ворчал.

— Упустили, а теперь хотите сразу найти, — выговаривал он милиционерам.

Неожиданно от забора в переулке отделилась тёмная тень. Подошёл Ефим Полозков. Фонарик осветил его узкое большеносое лицо. Ефим жил через дом от Егора.

— Кто-то к Веретенниковым стучался, я слыхал, — сказал он.

— К Егору?

— К нему.

— Айда к гражданину Веретенникову! — бодро сказал милиционер.

Свет из окошка Егоровой избы приманчиво маячил невдалеке.

Все осторожно перелезли через ограду, постучались. Генка, успевший уже попить чаю, быстро встал, надел свою заячью шапку. Аннушка, взглянув на его побледневшее лицо, ничего не успела сказать, не успела даже удивиться: Егор уже открывал защёлку, и с улицы в сени входили люди. Но кто же дверь-то в избу оставил открытой? Ведь не Егор же? Только спустя много времени после всего, что произошло дальше, Аннушка поняла: не закрыл дверь за собой он, Генка… Генка встал за дверью в сенях и переждал, пока все с улицы войдут в избу, а затем тихо выскользнул из сеней и побежал.

Всё случилось в какое-то мгновение. Аннушка, ошеломлённая, ещё стояла неподвижно, когда Григорий с суровым, решительным лицом вошёл в избу, за ним показались понятые, милиционеры, Тимофей Селезнёв и Ефим Полозков. В ту же секунду на дворе, за окнами, послышался топот. Милиционеры, едва не сбив с ног Егора, кинулись из избы.

— Стой! Стой! — кричали они в темноте. Загрохотали выстрелы.

Григорий ещё постоял, обводя избу, Аннушку, Егора горящим взглядом, затем, не сказав ни слова, резко повернулся и вышел.

Егор непонимающе уставился на жену. А ребятишки — Васька и Зойка — все продолжали мирно посапывать на широкой деревянной кровати, они так и не проснулись…

От Егора Генка выскочил, как заяц, с дрожащим сердцем. Слыша за собой выстрелы и крики милиционеров, он летел сломя голову и буквально скатился с высокого берега Крутихи, перемахнул речку и, пробежав ещё десятка два метров, затаился под карчой ветлы на другом берегу. Потом, переждав, Генка начал потихоньку выбираться.

Его, несомненно, поймали бы, кинься он в сторону Конкина и дальше, в сторону; уездного городка Каменска и железной дороги; его перехватили бы там на любой станции. Вместо этого он побежал в противоположную сторону — туда, где была всего одна, совсем уж маленькая, меньше Крутихи, деревушка Тарасовка. Потом он и сам не мог вспомнить, почему бросился именно сюда. В этом степном районе, в глубине его, подальше от тракта и от железной дороги, сохранились заповедные леса. Такой заповедный лес — Скворцовский заказник — находился к юго-востоку от Крутихи. Протянулся он километров на шестьдесят. У западного края заказника и прилепилась деревня Тарасовка. Из Крутихи вела сюда малоезженная дорога. Но Генка, хотя и в темноте, сравнительно быстро нашёл её.

Он шёл по степи. Освещённая бледным светом узкой луны, ночная степь была таинственна и пустынна. Но Генка ничего вокруг себя не замечал. Почувствовав, что погоня отстала, он совершенно отдался радости освобождения. От души у него отлегло. Он даже засмеяться был готов: так удачно снова провёл милиционеров, второй раз избежал опасности! Вероятно, они теперь тычутся носом в кусты и ищут его. Потеха! Им и в голову не придёт искать его здесь…

Генка бодро подвигался вперёд, иногда оглядываясь по сторонам и стараясь определить, скоро ли может показаться Скворцовский заказник. В заказнике окрестные крестьяне по нарядам лесничества брали строевой лес. Когда Егор Веретенников, работая у Волковых, строил себе новую избу, он часто ездил по этой дороге, завёртывая в Тарасовку. Бывал с ним раза два и Генка. Там жила некая Мариша, к которой они с Егором заезжали и которая приводится ему, Генке, какой-то дальней родственницей — не то двоюродной, не то троюродной сестрой. Вот её-то и надеялся Генка разыскать. Он шёл долго, а заказника всё не было видно, не было даже и отдалённого намёка на него. Начал уставать. Вместе с усталостью пришло раздражение. На тех, кто гнал и преследовал его. Кто был виноват в его несчастной судьбе. Перед Генкой встало широкое лицо Селивёрста Карманова с его татарской, росшей кустиками бородой. Потом снова явился Платон… Генка сжал кулаки. Ведь именно вражда к брату Платону и отдалила его от дома. Сперва Генка только озорничал, затем проделки его стали более серьёзными. Крутихинские парни не только ходили на вечерки, ухаживали за девушками, но и книжки читали, мечтали учиться в городах, вступали в комсомол. В Крутихе, как и в других деревнях, была комсомольская ячейка. Геика Волков на вечерках тоже бывал, но книжек не читал, об учёбе в городах не мечтал. Комсомол… Туда бы его не приняли: кулацкий сын. Старшие братья — кулаки. Один из крутихинских Алексеевых, молодой парень, отошёл от своих богатых братьев, уехал в город учиться, и там его приняли в институт, как «крестьянина от сохи». Учёным будет. Хорошо заживёт. О таком Генка не мечтал, в голове его было другое. Он хотел жениться и в своём доме жить в достатке — больше ничего. Нравилась ему одна девка — дочь барышника Федосова из Кочкина. Генка её увидал на кочкинском базаре. Она стояла в романовской шубе-борчатке, в белом пуховом платке. Румяное круглое лицо, белые зубы. Смеялась, щёлкала орешки; скорлупки так и летели… Словно этими ореховыми скорлупками она выстрелила Генке в самое сердце! Но теперь уж ничего этого не будет. Нет дома, нет и невесты… Платон небось радуется сейчас, что легко отделался от неспокойного брата. А Генка тут страдает..

Многие люди в Крутихе говорили ему, что Платон рассчитывает остаться в старом доме, думает забрать себе всё. Наверно, так оно и было. Если бы Платон хотел всё по-доброму сделать, он бы мог уже начать постройку нового дома для себя и для своей семьи. Так ведь всегда бывало: когда старший брат решал уходить из отцовского дома, оставляя его младшему, он начинал строиться. А Платон всё медлил. Значит, задумал против своего младшего брата плохое! Стоило Генке об этом подумать, как он делался ещё злее.

…Как-то на вечерке один парень обозвал его кулацким выкормышем. Генка полез драться, выбил парню зуб. Его сводили в милицию. После этого он бросил ходить на вечерки, зато часто стал бывать на «майдане» — так крутихинцы прозвали место сборища игроков в карты. В избушку старой одинокой вдовы набивалось пропасть народу. Дым стоял коромыслом, игра шла ночи напролёт. Ругались до хрипоты, жадными руками загребали выигрыш. Генке в карты не везло.

Однажды он проиграл очень большие по крутихинским понятиям деньги — пятьдесят рублей — и не знал, как уплатить долг. Но тут подвернулся Кузьма Пряхин — крутихинский старательный мужик, про которого говорили, что он работой и себя и жену свою скоро в гроб заколотит. Бедный мужик Кузьма был одержим мечтой сделаться «настоящим хозяином», а из-за этого недосыпал ночей и тащил в свой двор любую верёвочку. И надо же было, чтобы на майдане Генка попросил у него закурить. Пряхин подозрительно оглядел Волкова и протянул кисет. При всей осторожности и расчётливости, Пряхин не мог победить в себе одной слабости — он иногда захаживал в майдан. Глазел на игроков, следя за игрой, но поставить рубль-другой на кон и самому начать игру не решался. Тем не менее деньги он таскал с собой в кисете; привычка хранить в кисетах не только медяки, но и бумажные деньги была в Крутихе распространённой. Генка, взяв у Кузьмы кисет, живо нащупал в нём две-три смятые бумажки. Он опустил руку за табаком и, вытащив одну из бумажек, незаметно сунул её себе в карман. Кузьма взял кисет. Но не успел Генка докурить папироску, как Кузьма заорал:

— Деньги украли! Десятку!

Он бросился с кулаками на Генку.

— Ты украл! Отдавай, гад!

Майдан зашумел.

— Не брал я, — стал отпираться Генка. — Хоть обыщите…

— Отдавай, а то я тебе всю душу вытрясу! — не отступал Кузьма.

— Может, у тебя никакой десятки и не было? — усомнился кто-то из игроков.

— Что, я дурак, что ли, — обиделся Кузьма. — Был рубль, тройка, а потом ещё десятка! Четырнадцать рублей было!

— Не брал я, — повторял Генка. — Напрасно на меня говорят!

— Что ты к парню привязался? — неожиданно пришёл на помощь молодому Волкову Селиверст Карманов. — Говорит же он, что не брал!

— Верьте вы ему! Ну, берегись, Генка! — погрозил Кузьма кулаком в последний раз. — Не попадайся мне в узком переулке!

С этими словами мужик вышел, сердито хлопнув дверью.

Игроки переговаривались:

— Последнее дело — из кисета деньги тащить…

— Удавится теперь Кузьма из-за десятки!

Генка понял, что его оправданиям не поверили. Но именно с этого случая на него обратил внимание Селиверст Карманов. Чтобы уплатить проигрыш, Генка взял у брата из амбара пять мешков пшеницы. Он продал этот хлеб Селивёрсту. Карманов стал ссужать младшего Волкова деньгами. Постепенно Генка попал в зависимость от Селивёрста. Карманов приводился кочкинскому барышнику свояком: «Могу девку Федосова за тебя высватать», — обещал парню Селиверст. Генка млел от восторга. Карманов начал приглашать Генку к себе, чем ещё сильнее привязал его. Незаметно Генка оказался на сборищах у Сели-верста.

Приходил, как будто «на огонёк», — посидеть, потолковать о том, о сём Лука Иванович Карманов, Селивёрстов родственник. Лука Иванович принадлежал к той же старой породе крутихинских «уважаемых людей», что и Платон Волков. Поглаживая длинную белую бороду, он говорил раздумчиво, неторопливо. Вообще во всех движениях его виден был человек, знающий себе цену.

— Хлебозаготовки эти… они… конечно… озлобляют мужика. Да. Справному-то хозяину от хлебозаготовок этих хоть в петлю… — осторожно выбирая слова, говорил Лука Иванович.

— В петлю! Лучше скажите вы — как хлеб не везти? — перебивал его Селиверст.

— Как же не повезёшь? Заставят.

— А не везти — и всё! — резко взмахивал рукою Селиверст. Но идти на такие крайности немного находилось желающих в Крутихе. Лука отлично понимал это и осаживал Селивёрста. Генка прислушивался к тому, что говорил умный и, как ему казалось, добрый старик Лука Иванович.

— Читал я в газете, — начинал Лука. — Они, видишь, заводы будут строить, воздвигать. Вот и нужен им хлеб-то наш. Заводы-то небось не прокормят. Железо — оно железо и есть. Его не угрызешь. А хлебец-то мяконький… Пойдут на уступочки!

— Петля нам, петля! Доведут нас! Не уступочек ждать, а подыматься надо! — горячился Селиверст.

— Если, конечно, власть не спохватится и по-другому не повернёт… — многозначительно поглаживал бородку; Лука.

Генка вместе со всеми слушал эти откровения. Но у него было своё. Ему казалось, что при помощи этих взрослых, серьёзных людей он добьётся заветной цели. Только бы ему сделаться полным хозяином на старой усадьбе Волковых! Он бы женился на кочкинской девке. Не стал бы больше занимать деньги у Селивёрста, а, пожалуй, сам бы дал ему… Да что! Уж тогда бы он развернулся!

Но всё вышло иначе. Оказалось, что Селиверст его только поманил. Давая ему деньги, Карманов на него рассчитывал..

Однажды на сборище у Селивёрста было упомянуто имя Дмитрия Мотылькова.

— Мотыльков — самый вредный человек у нас в Крутихе, — говорил сквозь зубы Селиверст. — Сапожков и все другие делают то, что он велит… Убрать его надо!

Все сразу замолчали, как только Селиверст произнёс эти слова. А Генку обуял страх, потому что Селиверст пристально поглядел на него…

Теперь это же имя гонит его прочь из Крутихи. Ему ни за что нельзя встречаться с Селивёрстом Кармановым. Если же он с ним встретится, тогда… Генка боялся об этом подумать.

У него уже пропала охота ликовать по поводу своей ловкости и потешаться про себя над оставшимися в Крутихе милиционерами. Усталый и не уверенный в том, что идёт правильной дорогой, Генка угрюмо оглядывал степь. Ночь близилась к концу, перед рассветом стало как будто темнее. По низине задымился вихрь, закружились снежинки, треснуло, зазвенело что-то в ближнем овраге. Но это были обычные звуки холодной предвесенней ночи, и Генка к ним уже успел привыкнуть. О близости леса уже можно было судить по кустарникам, росшим на невысоких холмах и по краям оврагов. Вдруг совсем близко раздался протяжный и тоскливый волчий вон. Генка застыл неподвижно, вглядываясь в темноту. Он слыхал, что волков много в Скворцовском заказнике, отсюда они распространяются по всей округе. Генка неуверенно сделал шаг вперёд и сразу же увидел зверя.

Волк сидел на дороге. Один. Тощий, ледащий. Генка топнул на него. Боясь громко кричать, зашипел, замахал руками. Зверь отскочил и снова сел, ощеривая клыки. Генка снова наступал. Зверь опять отскакивал. Сколько времени это продолжалось, Генка не замечал. Пот заливал ему глаза, пар клубился вокруг его головы, дыхание вырывалось со свистом. Генке надо было часто махать руками, приседать, делать устрашающие движения. А волк всё отскакивал в сторону, чуть поодаль садился, выжидающе следил за человеком. Наконец, подняв морду кверху, он завыл. И тотчас же ему; откликнулись другие волки; Генке показалось, что они были совсем близко. Он затравленно огляделся. Уже бледнела, становясь прозрачной, узкая луна на посветлевшем небе. Угасали звёзды. Наступало утро. Рядом чернел лес — это мог быть только Скворцовский заказник. Генка ступил от дороги в сторону и побежал. Волк перестал выть и скакнул за ним…

Генка, добежав до лесной опушки, бросился к высокой сучковатой берёзе и полез на неё. Пальцы срывались, страх сковывал движения. Но ему удалось ухватиться за сук, подтянуться. Волк, подбежав к берёзе, поднял морду кверху и завыл. Генка, сидя на дереве, видел, как на его призыв начали сбегаться волки. «Они меня загрызут, или я замёрзну тут», — в тоске думал Генка. Стоило ему уходить из Крутихи, чтобы здесь, в этом лесу, попасть к волкам! Сперва, когда Генка влез на берёзу, ему было жарко. Но скоро зубы у него застучали от холода. «Пропаду, пропаду», — упал он совсем духом.

Волки, сбежавшись, сидели поодаль, потом начали кружиться. Генка ясно видел с берёзы их широкие кверху и узкие книзу морды, горящие глаза. На загривках по желтоватой шерсти шли чёрные ворсины.

Как большие поджарые собаки, непривычные человеческому глазу, волки вдруг вытянулись в цепочку и понеслись скачками друг за другом. «Да это же свадьба! Волчья свадьба!» — пришло в голову Генке. Он увидел волчицу. Она шла впереди, делая большие прыжки, менее крупная, чем другие волки, почти без загривка на толстой круглой шее, менее поджарая, с вытянутым хвостом. Позади стаи подпрыгивал тощий волк. Он был меньше других, но тянулся за всеми, бежал. Вот волчица круто повернула в сторону, сделала несколько прыжков и оказалась в хвосте стаи. Тощий неловко подбежал к ней, она огрызнулась на него, показав клыки. В тот же миг всё смешалось. Рычанье, визг, тучи поднятого снега — вся стая набросилась на одного. Волчица отбежала в сторону… А от тощего только клочья летели. Это было так страшно, что Генка закричал.

Луч красного солнца, диск которого выполз из-за холмов, позолотил вершины деревьев, скользнул по лицу; Генки и зажёг снега. Ясно осветилась просёлочная дорога, по которой Генка шёл ночью. До неё было рукой подать.

«Вот как глупо погибать приходится!» — с тоской подумал Генка. Вдруг в утреннем морозном воздухе глухо прозвучал выстрел. Волки порснули в разные стороны. Генка от неожиданности свалился с дерева.

Из леса появился мужик с ружьём. У него была черножелтая борода, зоркие глаза охотника. Богатырская осанка, широкие развёрнутые плечи, на ногах — унты; мягкая эта обувь хороша для ходьбы по снегам.

Мужик внимательно оглядел место недавнего пиршества зверей — ошмётки мяса, клочья шерсти, красные пятна на снегу. Затем подошёл к Генке, посмотрел на него, на берёзу.

— Не высоко сидел, не убился? — усмехнулся он. — Вот так штука, я волков гоняю, а волки тебя, значит? Ишь куда загнали… Ну, хорошо, что забрался. Сейчас ведь февраль, у них самые свадьбы. Вокруг волчицы — вся карусель. Куда она бросится, туда же за ней и волки. На кого огрызнётся, того и рвут… Вот была бы тебе, парень, жара, если бы они на тебя кинулись!.

Охотник говорил всё это, словно давая Генке возможность прийти в себя.

— Ишь, своего разорвали. Подранок мой был. Ослаб. А они слабого, раненого в клочки рвут. Один против всех, все на одного… Волчье братство!..

Генка молчал. Затем спросил — далеко ли до Тарасовки.

— Близко, — ответил охотник. — По этой дороге пойдёшь. А каким случаем ты в Тарасовку?

— Сестра у меня там.

— Ага, — сказал охотник. — Чья же такая?

— Мариша.

— Мариша? Это Якимовская, што ль? — спросил охотник.

Генке ничего не оставалось больше делать, как подтвердить. Якимовская — что это было, фамилия или прозвище, Генка не знал.

Охотник вывел его на дорогу…

В Тарасовке — деревушке из полутора десятков домов — Генке какая-то девчонка, выбежавшая за ограду, показала, где живёт Мариша Якимовская. Тут он и сам многое вспомнил. Подслеповатая, но разбитная баба Мариша оказалась вдовой и шинкаркой. Несмотря на ранний час, в полутёмной её избёнке сидели подвыпившие лесники. Их в заповеднике служило человек десять. Жили они в Тарасовке. Неподалёку стоял барак, где лесники помещались. Там же была и контора лесоохраны.

Мариша сразу узнала Генку: она его помнила подростком. Расспрашивала о Платоне, слезливо вздыхала, упоминала каких-то родственников. Генка сказал ей, что не поладил с братом, решил уйти — подыскать себе работу на новом месте, зажить самостоятельно.

— Давай к нам! — услышав это, заорали подвыпившие лесники. — А то вон ка станции скоро будет работа: лес возят, чего-то строить собираются!..

— Да уж строят, фундаменты закладывают!

— Элеватор…

Лесники пили, курили, громко говорили. Они пригласили в свою компанию Генку. Парень жадно ел, а пить отказался. После полудня лесники ушли, Мариша подмела пол, перекрестилась. Потом заложила Генку отдыхать на тёплую лежанку за печкой. Генка спал долго. Проснулся он оттого, что опять в избе сидели лесники. Один из них побывал на станции и слыхал, что не то в Крутихе, не то в Кочкине убили какого-то человека.

— Хорошего человека, говорят, убили. Председателя..

— Кулачьё, сволочи, — сказал один из лесников, — пропаду на них нет!

— Эй, парень! — крикнул другой. — Не слыхал там? Правда это?

Вопрос относился к Генке.

— Спит он, — сказала Мариша. — Устамши.

— А ты, хозяйка, знаешь, какой это человек? — повернулся один из лесников к Марише.

— Господи! — всплеснула руками Мариша. — Ай не знаю? — И она принялась рассказывать, что Генка — несчастный парень, которого обижает старший брат.

Генка лежал за печкой и дрожал — боялся, что хозяйка сболтнёт что-нибудь лишнее…

Утром, на заре, он ушёл. И опять он шёл не к железной дороге, а в обход леса — в другой уезд. За предложенные Генкой карманные часы Мариша дала ему немного денег. Генка собирался дойти до наиболее безопасного места, чтобы там сесть в поезд и заехать как можно дальше от Крутихи, хоть на край света.

Смутные дни переживал Егор Веретенников. Ночной приход милиционеров и понятых, внезапное бегство Генки ошеломили его. Жил он сам по себе, ни в какие сельские распри старался не вмешиваться. Своё хозяйство вёл да детей растил. И вот на тебе, подследственный! Как вихрем закрутило…

А что сделал он, в чём виновен? Пустил ночевать родственника? Да как же не пустить, — в деревне испокон веков родню почитают, хоть и самую дальнюю, какая бы она ни была.

Знал он, что озорник Генка — волчонок. Ну, да ведь в молодости кто не проказил. Женили бы во-время — вот бы и угомонился. А всё Платон. Нарочно парню волю даёт; глядишь, не сносит головы — и со счетов долой, ему всё хозяйство достанется..

А время такое, что пропасть можно совсем ни за что..

Вот Мотыльков. Выезжает крестьянин из села по мирному крестьянскому делу — за сеном. А его убивают. Да ведь как, с расчётом. Подходят к саням, убеждаются, что мёртв, вожжи к передку подвязывают и лошадь на обратный путь пускают… Запомнились Егору эти вожжи, подвязанные рукой убийцы, бросились они ему в глаза, когда подошёл к саням помочь поднять и внести в дом тело Мотылькова.

Нет, Генка тут ни при чём! Не по-ребячески это сделано… Тут рука опытная. Хладнокровная…

Но кто же, кто? Кому поперёк дороги стал Мотыльков? Не Генке же? Его брату Платону — это верно… Но труслив Платон, на такое дело не пойдёт…

Задумывается Егор, держа в руках починяемую шлею, и чуть не натыкается бородой на шило. Тихо в избе. Спят дети. Лежит, но не спит жена, желанная Аннушка, словно виноватая… Через её родню беда грозит дому… Никуда не выходила она эти дни, боясь толков да расспросов. Не выходил за ворота и Егор. Пусть там без него разбираются, кто убил, за что убил. Не его это ума дело. Он тут ни при чём — и вся недолга!

Разве он знал, что сбежал из-под ареста Генка? Разве сб этом объявляли? Эка беда, что к нему явился! Зашёл на огонёк, когда сидел вот так, ребятам обутки починял… И не знал, что зашла беда…

Да и как он мог знать, что Генку, простого озорника и гуляку, подозревают в убийстве? Дело-то тут не простое..

И перед Егором всплывает татарское, злое лицо Сели-верста Карманова, зачем-то в последнее время привечавшего Генку… Зачем он ему понадобился? Ничего спроста не делал этот человек, а всё с дальним умыслом. Хитёр, дьявол, оттого и обошёл всех. У него ли не хлеба — полные закрома, у него ли не богатства — полные сундуки. У него ли не кони — лучшие на селе. Такие, что любую задернованную залежь осилят, запряжённые в хорошие плуги. Куда до него Волкову! Волкову дай волю — так он и десятины лишней не поднимет; ослаб, едва с той пашней, что есть, справляется. А Селивёрсту — верни-ка опять захватное право, так он сотни десятин враз взмахнёт! Недаром на залежи, что за столбами, всё похаживает, да поглядывает, ждёт, что придёт его время, скажет власть крепкому мужику: «А ну, чего там от бедноты толку ждать! Валите, крепкие мужики, пашите земли, сколько вам угодно, — в Сибири она не меряна; в Сибири она не пахана, — захватывайте, вздирайте целину, подымайте залежи, сейте пшеницу, торгуйте ею вволю! Обогащайтесь!»

Селиверст как выедет упряжках на шести, всё поле за столбами так и опашет взахват!

А вот он, Егор Веретенников, и не сможет. Где ему на паре коней? Для залежной земли третья лошадь нужна…

Вспоминается, как за одного коня два года на Волкова батрачил… Не горько ли вспомнить: пока он воевал, Селиверст тут богатство наживал. А ведь до того немудрящим мужичонкой был. На случае, на чужой беде разжился. Когда белая армия побежала от Красной, тиф колчаковцев косил, морозы добивали; мертвецы валялись на дорогах неприбранные… А в иных местах их складывали в поленницы, как дрова… Имущество воинское — пушки, лафеты, зарядные ящики, обозные повозки, занесённые снегом, торчали всюду… С конских трупов волки шкуры драли… А больные и раненые кони вокруг бродили и с голодухи древесную кору глодали..

Вот тут и вступил Селиверст в партизаны, не для того, чтоб белых добивать, а чтоб себе богатство добывать…

Другие по мертвякам золотишко шарили, узлы, тряпки подбирали, тифозную вошь с барахлом вместе в свои дома несли. А он на пустое не соблазнился. Он правильный прицел взял — по всем дорогам полумёртвых брошенных коней собирал. На дальние лесные заимки их сгонял и там в тёплых станках, на даровом сене поправлял.

Будто доброе дело делал, не мародёрничал; о мертвяков рук не марал. Тащил он вместе с братьями передки от артиллерийских повозок, конскую сбрую, хомуты, повозки, а главное — коней, коней!

Сколько у них было — одна тайга да тайные заимки знают… Делая тёмное дело, братья притворялись сердобольными: вот, мол, бедную животину от гибели спасают.

Кончилась колчаковщина, наступили мирные дни; сказано было: хозяйство восстанавливай, землю паши.

И тут братья Кармановы своё взяли. Тягло стало дороже золота. И дома себе — на проданных коней — понастроили, и сундуки отборным добром понабили, и плугов, жнеек, молотилок понакупили, и себе отборных коней из артиллерийских упряжек с излишком оставили… Правда, сдали десяток, что похуже, сельсовету для бедных… С того и пошли в силу Кармановы, затмевая Волковых…

На тех все беды, все поношения: «Кулаки, старорежимники, мироеды!»

А этим почёт — красные партизаны, за советскую власть стояли, — теперь им всё дозволено… Ан не всё: землю-то поверх нормы не дают, батраков держать не велят… Твёрдое задание накладывают… И проводят всё это Мотыльковы…

И тут у Веретенникова мелькнула такая мысль, что он вздрогнул и очнулся.

«Тьфу, — сплюнул он, — бес меня путает… Это я от ненависти на них подумал, со зла, потому что завидую им… Кармановым!»

В калитке щёлкнула щеколда. В сенях раздались тяжёлые шаги. Дверь резко толкнули, и в избу без спроса вошёл Григории Сапожков.

— На огонёк я! — сказал он вместо приветствия. — Чего не спится, Тамочкин?

Егора как варом обожгло при этом слове. Не к добру назвал его Григорий этим старым, ненавистным ему уличным прозвищем семьи Веретенниковых.

Крутиха хитра на прозвища, почти у каждой фамилии есть ещё уличная кличка. Одни Веретенниковы — Карасевы, потому что дедушка их за неповоротливость — шея у него, павшим деревом повреждённая, не ворочалась — был прозван Карасём, почему и возненавидел эту мирную рыбу. Другие дальние родственники — Хрульковы, потому что кто-то в роду был хром. А вот Егорова отца прозвали Тамочкиным — за пристрастие к слову «тамочки». Как помнит себя Егор, он только и слышал от отца: «Поди, Егорушка, посмотри тамочки, не ушли ли кони в овсы… Возьми, сынок, тамочки уздечку, приведи Лыску». И так без конца — «тамочки» да «тамочки». Когда он умер, по селу разнеслось: «Помер Тамочкин».

Даже когда призывался Егор, его было назвал староста Тамочкиным. Тут он возмутился и крикнул: «Веретенников я!»

Так и пошёл в Красную Армию и вернулся домой как Веретенников и слышать не мог старой клички. И вот теперь зятёк, женатый на любимой сестре Елене, Григорий Сапожков, вдруг обозвал его Тамочкиным, явившись к нему в дом незванно-непрошенно!

Егор поднялся, и краска залила его белое лицо, оттенённое темнорусой, почти рыжей, кудрявой бородой.

Он встал перед Григорием, готовый дать любой отпор.

— Сиди, сиди, — сказал Григорий, — я так зашёл, по-родственному.

Егор медленно опустился на лавку, до боли в костях сжав в одной руке шило, в другой ремень шлеи.

— Ну, так что ты думаешь — кто убил Мотылькова?

Краска сошла с лица Веретенникова.

— Только не Генка, — сказал он глухо.

— Себя выгораживаешь, — исподлобья взглянул Григорий.

— Себя? А чего мне себя выгораживать? Да я и не трус.

— Велика храбрость — бандитов укрывать!

— Каких бандитов?

— Дальних родственников!

— Разберись, Григорий Романович, смотри!

— Чего там смотреть? Бандита ты прятал. Кулацкого выродка… Знать, тебе та родня ближе, а не наша — пролетарская!

— Григорий, я…

— Молчи! Слову твоему теперь веры нет, вот куда ты дошёл! Говорил я тебе, помнишь, не отдаляйся, Егор, от бедняцкого класса! Что ты прикипел к этим Волковым? Сам у них батраком был… жену себе отрабатывал. Эх ты, Тамочкин!

— Ну, ты Аннушку не трожь… Я свою сестру тобой не укоряю!

— Я в твою семью тоже не лезу.

— А зачем же явился? По чужим дворам ходишь, кто у кого ночует высматриваешь? Какую родню в дом пускать, а какую гнать — распоряжаешься? Да вот я кого хошь в свой дом пущу, пса поганого с улицы… А вот того, кто в чужую избу заявляется, да ещё с укорами, могу и выгнать!

— Егорка!

— Гришка!

Они встали друг против друга, как два петуха. Один — красный кочет, другой — чёрный, и у обоих злоба в глазах, и вот-вот друг в друга вцепятся.

В такой позе и застали их Елена и Аннушка, неожиданно ввалившиеся с улицы. Обе встрёпанные, в шубейках на одно плечо, в распущенных полушалках.

Как только начался неладный этот разговор, Аннушка соскользнула с печки, бесшумно прокралась к двери и побежала к Елене.

— Сестричка-золовушка, выручай! Наши петухи сцепились, ох, батюшки!

Елена сразу всё поняла и бросилась за ней по тёмной улице, сбиваясь с узкой тропинки, протоптанной среди глубоких снегов.

— Мужики, вы что это?! — всплеснула руками Елена. — Детишки спят, напугаете!

И тут же ухватила своего за рукав.

— Егор, Егор, Егорушка, — причитала, не находя других слов, Аннушка, осаживая своего на лавку.

— Чего это вы рассорились, родня? Чего не поделили? Черта ли в этом Генке? Ну, бандит и бандит, чего ты за него стоишь-то, Егорка?! — назвала брата Елена, как в детстве.

— Да кто тебе сказал, что он бандит? — нахмурился Егор.

— Как же, вся деревня говорит…

— Поди, все Кармановы?

— Да нет, — смутилась решительная Елена.

— Значит, твой Григорий тебе сказал. Он теперь всех в бандиты записал да в подкулачники. А меня в главную контру.

— Ну, уж это ты зря, — буркнул Григорий, не глядя на Егора.

— Как же зря? Ты же мне допрос пришёл устраивать?

— Ну ладно, — сказал сквозь зубы Григорий, — не хочешь по-родственному… пусть будет по-иному… Смотри, Егор, коли так… Мы на тебя молиться не станем, что ты когда-то в красноармейцах бывал… Мы тебя раскусим, какой ты сейчас… И если ты не с нами… Попомни!

— Смотри ты, опомнись!

— Я-то смотрю…

— Ну, и я не из робких!

Так они и разошлись непримиренные.

Елена чуть не силком вытащила Григория от Веретенниковых.

— Не ходи ты к ним больше! — сказала она за воротами.

— Ну и ты не ходи!

— Почему это мне не ходить? К родному-то брату!

— Вчера брат, а ныне чёрту сват… Обожди, пока не ходи.

— И надолго твой запрет? — с вызовом, уперев руки в бока, спросила Елена.

— Не ходи — и всё!

— А я пойду, когда захочу!

— Ленка!

— Ну, я Ленка, и прежде была Ленка.

— Я тебе запрещаю к ним ходить! — с нажимом сказал Григорий.

— Запрещаешь? Смотри-ка, какое ноне крепостное право! Это коммунист-то? Нашёл себе крепостную? Нет, Гриша, не на такую напал… У меня своя голова на плечах, свой рассудок. Чего бы там ни было, а я своего брата лучше всех знаю!

— Эх, ничего ты не знаешь… Такие вокруг дела!

Григорий попытался взять жену за руку, заглянуть ей в глаза, но она отвернулась и пошла впереди, поскрипывая по снежку валенками, бойко и норовисто.

А наутро в дом Веретенникова явилась милиция.

«Ну вот, — было первой мыслью Егора при виде милиционеров, обметавших снег с валенок голиком-веником, — начинается месть Гришки… Не покорился ему — и вот…»

Но он ошибался; Григорий, наоборот, отсоветовал арестовывать Веретенникова. В глубине души он считал его невиновным в деле убийства Мотылькова. Ему только было нестерпимо обидно, что его родня, брат его любимой жены, склоняется, повидимому, к кулацкой шатии… Ни за, ни против не высказывается, а всё-таки, коснись до дела, приголубливает кулацкого последыша… Неужели же не знал, что этот парень не просто озорник и забулдыга, а один из тех, что вился вокруг Кармановых? Не сам он, конечно, догадался пойти на убийство ненавистного кулакам человека… Но быть орудием вполне мог.

Поймав Генку, можно было бы выяснить, кто же вложил в его руки оружие. И выявить истинных виновников и очистить от них Крутиху. Раз и навсегда.

И вот теперь этому важному делу мешал или не хотел помочь Веретенников.

— Значит, не хотите помочь следствию? — несколько раз твердил милиционер, сверля взглядом Егора и держа наготове перо над листком протокола.

— Сами прозевали, теперь ищите… ветра в поле! — говорил Веретенников, ожесточённый допросом.

Сердце обливалось кровью, когда он видел горестное лицо Аннушки, испуганные глаза детей, жавшихся по углам. Вот он, сильный, большой, отец и кормилец, навёл на семью свою беду, перед которой слаб и бессилен! От этого сознания зубами готов был заскрипеть.

Не подняться же медведем, не выгнать этих пришельцев… На них возложена власть. Это ведь не Гришка…

И он давал вынужденные показания:

— Нет, не знал, что Геннадий Волков бежал из-под ареста. Нет, не знал, что разыскивается по подозрению в убийстве Мотылькова… Нет, не знает местопребывания вышеупомянутого, скрывшегося от следствия… в чём и даёт подписку.

— Значит, родственных связей с Волковым не поддерживали… Сбежавший из-под ареста зашёл к вам по старой памяти?..

— Да, да, никто его не звал, не приглашал.

— А скажите, гражданин Веретенников: часто ли бывали вы у Карманова Селивёрста и не встречались ли там с Волковыми?

— Кармановы? — В Егоре закипела злость — ишь, как ловят его! — но он сдержал себя. Негоже клепать на людей, которым завидуешь. — С Кармановыми я не знаюсь, это вам всё село скажет.

— А про сходбища у них что слышали?

— Ничего я не слыхал, ничего я не видал. Я землю пахал, хлеб растил да детей кормил.

И на вопрос, не считает ли он, что Мотылькова убил Генка Волков, упорно отвечал, что нет, шалопай он, но не убийца.

Не арестовали его после этого допроса только потому, что настоял Григорий.

— Успеете, — сказал он, — этот никуда не денется, врос в своё хозяйствишко. Возьмите подписку о невыезде — и хватит. А вот Карманова, смотрите, не упустите!

Его злило, что милиция медлит с арестом Селивёрста и всех его братьев, проявляет политическую беспечность, как он считал.

А тем временем Селиверст издевается над сельскими коммунистами. Смеётся им чуть не в лицо. Дошёл до такой наглости, что явился на похороны Мотылькова.

Через три дня, положенных на прощание с покойным, на деревенском кладбище хоронили Дмитрия Петровича. Падал лёгкий снежок. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» — пели провожающие. Женщины плакали. Когда гроб на белых полотенцах стали опускать в могилу, грянул залп из дробовиков и бердан. Люди подходили к могиле, заглядывали в неё, вздыхали, что-то вполголоса говорили друг другу. Селиверст, сняв шапку, бросил горсть земли и размашисто перекрестился на виду у всех. В чёрной шали, с большими, лихорадочно блестевшими глазами, подошла и бросила горсть земли жена Мотылькова. Она не плакала, должно быть выплакала уже все слёзы. Но сын её, белокурый Петя, рыдал безутешно. Его успокаивала Елена.

— Мать-то береги, она одна у тебя. Береги её…

Юноша смотрел на неё затуманенными от слёз глазами.

Григорий оглядел негустую толпу. Стояли кучкой с ружьями мужики и среди них — Иннокентий Плужников, Тимофей Селезнёв, Ефим Полозков. Григорий думал, что теперь он особенно на виду у всех и не должен показывать слабости. Он подошёл к свеженасыпанному холмику, встал ка одно колено, снял шапку, поклонился молча. Так же молча надел шапку и пошёл впереди всех. За ним, переговариваясь, врассыпную потянулись в деревню мужики, бабы. Жену Мотылькова вели под руки.

И здесь не обошлось без Селивёрста. Улучив минуту, он вдруг подошёл к вдове и сказал:

— Так-то вот, убили мужика через политику. Пахал бы себе да сеял — и был бы жив… Не сиротил бы тебя с детьми!

И быстро отошёл, зло покосившись на Григория и кучку коммунистов…

Но ещё большую провокацию подпустил он, когда снимали с него допрос.

— Это что же, всех что ли нас заарестуете теперь?

— Кого это всех? — испытующе посмотрел на него милиционер.

— Самостоятельных мужиков… Всю деревню!

— За что же всю-то деревню?

— За то, что предлог есть.

— Это на что ты намекаешь?

— На то, о чём вся деревня говорит, а не я один, — отозвался он. — Может, его нарочно свои стукнули, чтобы закричать: «Наших бьют!»

— Ты мне за всю деревню не говори! — не вытерпел милиционер. — За себя отвечай!

— Хорошо, буду только за себя…

На допросах Селиверст держался дерзко. Показал, что действительно виновен в незаконном хранении оружия. И при этом утверждал, что оружие взял с собой, потому что боялся.

— Как бы и меня по дороге тоже кто-нибудь не подстрелил… Потому и вооружён был. Мы красные партизаны, у нас врагов много!

Селиверст продолжал настаивать на том, что ехал тогда в падь проверить, не потравлено ли в самом деле у него сено.

— Мне сказали, что вроде бы чужой скот около моих зародов ходил.

— Кто сказал?

— Никула.

Третьяков это подтвердил.

— А револьвер что ж, он у меня лично завоёванный, — продолжал свои показания Селиверст. Он сидел на лавке в сельсовете и смотрел на милиционера прищуренными глазами. — С колчаковского офицера я него снял, револьвер-то. С убитого. Значит, завоёванный и есть…

— А вот мы тебе покажем, какой завоёванный! — ярился милиционер. — Судить будем за незаконное хранение оружия!

— Воля ваша, — пожал плечами Селиверст.

— Арестуем!

— Пожалуйста.

Больше от него ничего не добились.

Григорий был в ярости.

— Свои убили?! Вот ведь куда метнул. Так, мол, не могли с зажиточными управиться, а теперь есть предлог всех их заарестовать — вот какую подлость выдумал! Но ведь это самая настоящая кулацкая провокация! Ясно!

Однако не так легко было эту провокацию раскрыть. Убежал из-под ареста предполагаемый убийца Генка Волков. Но он ли был убийцей? Григорий Сапожков, Тимофей Селезнёв, Иннокентий Плужников, равно как Селиверст Карманов и вызванный свидетелем брат Селивёрста Карп, — все эти различные между собою люди дружно показывали, что убийцей мог стать Генка Волков. Только объяснения у них были разные. Карманов Карп, Лука Иванович и ещё два мужика, что бывали у Карманова на сборищах, показывали на Генку потому, что хотели всё дело представить так, будто Генка «по дурости», из одного своего злого нрава мог застрелить Мотылькова. Утверждая это, они хотели снять всякую ответственность прежде всего с себя. Григорий же Сапожков, Иннокентий Плужников и другие свидетели, убеждённые, что причастен к этому делу не один только Генка, указывали на Селивёрста и на тех, кто был с ним, как на людей, злая воля которых направляла руку убийцы.

А Селиверст, ехидно щурясь, «наводил тень на плетень»:

— Убил-то Генка, ясно. А почему его прятал Веретенников, соображаете? Родственничек Гришки? Вот у них и спросите, куда они его спрятали… Не нам, зажиточным, выгоден этот шум-гром… Не нам! Сапожков хочет этим воспользоваться, чтобы нашего брата искоренить и нашим имуществом воспользоваться… Только, смотрите, выгодно ли это государству? А то получится, что семь коров тощих поедят семь коров тучных и сами не станут толще… Как по священному писанию…

А Егор Веретенников на всех допросах упрямо долбил одно и то же — что Генка невиновен. Своими показаниями Веретенников навлёк на себя гнев и той и другой стороны. Карманову невыгодно было, чтобы оказалась отвергнутой версия о виновности Генки. В этом случае встал бы вопрос о том, кто же подлинный убийца. Платон Волков и тот показал, что Генка отъявленный негодяй и что Генке ничего не стоит убить человека. С другой стороны, Григорий Сапожков, Иннокентий Плужников, Тимофей Селезнёв с подозрительностью относились к показаниям Егора Веретенникова в защиту Генки. На каком основании Тамочкин отказывается признавать виновность Генки? Чтобы выгородить себя? Егора, несомненно, арестовали бы, если бы на пятые сутки после начала следствия в кочкинскую волостную милицию не пришли два местных жителя — люди как будто положительные. Они услыхали, что Генке Волкову грозит тяжкое наказание, но, не зная ещё о его побеге, сообщили, что видели Волкова в Кочкине с утра и в течение первой половины того дня, когда произошло убийство. Это показание людей посторонних, заинтересованных лишь в том только, чтобы помочь следствию установить истину, меняло всё дело. Подвергалась сомнению версия, согласно которой вся тяжесть обвинения ложилась целиком на сбежавшего Генку.

После того, как это случилось, из-под ареста под расписку о невыезде был выпущен Селиверст Карманов.

Карманов пришёл из Кочкина в Крутиху пешком. После нескольких пасмурных дней вновь засияло солнце. Снег с дороги начинал сходить, земля на завалинках и на солнечном припёке уже просыхала. Так и чувствовалось, что ещё немного — и наступит время, когда можно будет запрягать застоявшихся коней в плуги.

Селиверст Карманов шёл по улице Крутихи, обходя лужи на дороге, выбирая сухие места. Был он в чёрном романовском полушубке, баранья шапка, сдвинутая на затылок, открывала широкий белый лоб в капельках пота.

Навстречу Селивёрсту, увидав его, поспешил со своей усадьбы Платон Волков. Платону не терпелось узнать что-нибудь о Генке. «Может, его уже изловили?» — думал он.

— Здравствуй, Селиверст Филиппыч! — сказал Платон и чуть притронулся рукой к старой, потёртой шапке.

— Здорово, Платон, — ответил Карманов. — Как живёшь-можешь?

Они остановились на дороге напротив дома Волковых. Где-то сзади прилепилась избёнка Никулы Третьякова… Селиверст стоял лицом к лицу с Платоном, который, словно больной, держался рукой за грудь, разговаривая, кривился. Селиверст толковать с Платоном долго не собирался. Его раздражала самая фигура Волкова, на одутловатом лице которого застыло выражение притворной печали. Платон же, остановив Карманова и поздоровавшись с ним, не знал, с чего начать расспросы. Поэтому на вопрос Селивёрста о том, как живёт он, Платон склонил голову набок, развёл руками, как бы говоря этим: вот тут он весь, и хвалиться нечем, Селиверст по-своему понял этот жест.

— Не узнаю я тебя, Платон Васильевич. Шибко тихий ты стал. А тут драться надо. Бить! Коммунисты под нас мину подводят, а мы молчим?

— Кого бить-то? — сделал вид, что не понял, о чём идёт речь, Платон.

— Всех! — выкрикнул Карманов.

После этого слова, подчёркнутого резким взмахом руки, Селиверст ругался озлобленно, грубо. Платону была неприятна ругань, но он молчал.

— Всех! Всех! — шумел Селиверст. Прищуренные глаза его смотрели холодно, жёстко. — Да что! — переменил он тон и махнул рукой с презрением. — Так нам и надо! Щиплют нас, а мы молчим. Скоро нас не только ощиплют — палкой проткнут, на огне зажарят, да и сожрут. А мы молчать будем!

— Да что же делать-то? — не удержался Платон.

— Бить! Брать, хватать их… Слушай! Я бы этих партийцев, комячеешников… Гришку! — Лицо Селивёрста исказилось.

Платон замахал руками.

— Что ты, что ты, Селиверст Филиппыч! — вполголоса, переходя на шёпот, заговорил он. — Разве можно это?

Платон опасливо посмотрел по сторонам. Но на улице никого постороннего не было. «Эх ты… волк трусливый!» — с открытой насмешкой взглянул на Платона Селиверст.

В Кочкине, на допросах, в тесной камере милиции, сидя на нарах с пьяными и случайно попавшими сюда людьми, Селиверст приготовился ко всему. Тогда он не думал, не надеялся на то, что будет всё так просто — откроется камера и ему скажут: «Иди, ты свободен», — и он выйдет. Но надолго ли эта свобода? Нет, ему надо отсюда поскорее уходить. В душе Карманова бушевала ярость. Не застоят его такие, как Платон, продадут!

— А может, попробовать? Ведь вокруг Гришки немного людей. Что их, ячеешников, кучка! А самостоятельных мужиков больше. Только нет у них такой спайки! Ты понимаешь или нет? Нужна нам своя партия! При этих словах Платон заметно побледнел, и Карманов со злорадством отметил это про себя. «Напугался, так тебе и надо! А больше я ничего не скажу», — подумал он.

Платон торопливо размышлял: «Ежели он приплетёт меня, покажет, что я в его партии? Что же будет?»

Когда-то Генка что-то набедил и убежал. Платон сказал себе: «Хорошо, теперь этот шалопай не вернётся. Только бы его не поймали — может сказать тогда, что в ту ночь, когда бежал из Кочкина, он приходил домой… Станут меня таскать», — морщился Платон. Больших неприятностей он не предвидел. Но теперь зловещие слова Карманова открыли перед ним всю бездну, в которую его могли втащить. Платон давно приходил к мысли, что ему надо распродать по сходной цене известным ему людям не только инвентарь, но и скот и лошадей. А может, и дом продать… У Платона были обширные знакомства не только по сёлам, но и в самом Каменске, он знал барышников и спекулянтов, готовых купить и перепродать всё и вся. И на это он надеялся. На чрезвычайные меры борьбы, о которых шумел Селиверст, Платон не рассчитывал. Они его пугали. И он старался держаться от всего этого в стороне.

Он даже подумывал, распродав имущество, уехать подальше да поступить на должность полевода в какой-нибудь совхоз. Да проклятая привязанность к старому гнезду мешала. И теперь в смятении он не знал, что делать.

Григорию сразу же сообщили о возвращении Селивёрста. Из всех людей, которых имел основание подозревать в злом умысле Сапожков, самым вредным, хитрым, изворотливым врагом казался ему Селиверст Карманов. На поверхности — такие люди, как Генка или даже Лука Карманов. А вот дальше — там Селиверст. Он не обнаруживает себя до поры до времени, он словно в глубине скрывается, но тем труднее его вытащить на свет божий, и оттого он наиболее опасен…

Когда Иннокентий Плужников, придя в сельсовет, сказал Григорию, что Карманова выпустили, Григорий с минуту молчал, не зная, что ответить. Как? Выпустить Карманова! Да что они там, в милиции, с ума посходили, что ли!

Григорий сидел, опустив посуровевшее лицо. Потом он быстро поднял голову и резко произнёс, обращаясь к сидевшему за другим столом Тимофею Селезнёву:

— Поеду я в волость!

— Правильно, — отозвался Тимофей; он думал о том же, о чём и Григорий; они перед этим разговаривали. — Поезжай…

«Что такое творится! — негодовал Григорий, идя из сельсовета домой. — Нашли дело — Селивёрста отпустить. Так и виновных не окажется».

Григорий живо заседлал коня, положил в карман полушубка револьвер и поехал в Кочкино.

Селиверст Карманов переступил порог своего дома. В просторной кухне его встретила жена — дородная, статная, спокойная.

— Вот и тятя наш пришёл! — сказала она, выталкивая вперёд себя маленького сынка, словно ничего особенного и не случилось.

В семье Карманова привыкли к сдержанности. Жена младшего брата сидела за прялкой; монотонно жужжало, вертелось деревянное колесо, сновали быстрые руки, постукивало под ногой.

Она только потише стала стучать прялкой, молча кивнула деверю. В широкие окна лился яркий свет дня. Кошка сидела на полу, жмурилась. Домашний уют, тепло. Селиверст раздевался. Жена его, принимая от него шапку, полушубок, старалась заглянуть ему в глаза. Селиверст хмурился.

Со двора в кухню вошёл Карп. Увидев брата, он, словно бы стесняясь, сказал:

— Здравствуй! — Снял тужурку, повесил её на вешалку у печки, прошёл вперёд и, погладив себя по жидкой бородёнке, сел на лавку, чуть поодаль от своей жены. Карп был ещё молодым мужиком, но что-то отвердело уже, застыло в его лице.

Жена Селивёрста стала неторопливо раздувать самовар. Хотя братья и жили вместе, каждому, кому приходилось бывать в их доме, сразу бросалась в глаза раздельность семей. Селиверст женился сравнительно поздно на молодой, красивой, после долгого выбора. Жена долго не беременела. Хотел уже другую взять. Но вот принесла сына.

Теперь у них рос наследник, которого Селиверст любил и холил. И его жена держалась в доме хозяйкой.

Ещё по дороге домой Селивёрсту казалось, что всё обойдётся, всё устроится, что никуда ему не нужно будет уходить. Разве сейчас его не выпустили? Выпустили потому, что он стоял на своём — и точка! Все вопросы, задаваемые ему, вертелись вокруг незаконного хранения оружия. Сначала он подозревал в этом какой-то подвох, потом понял: ничего другого против него пока нет. Но успокоиться до конца он не мог. По мере того как он подходил к дому, уверенность его в самом себе исчезала. А когда он явился в деревню, всё представилось ему уже в совершенно другом свете. Он пришёл в раздражение, стоя на улице с Платоном.

Похоже, что его покинула всякая осторожность. Он, кажется, наговорил много лишнего. Карманов чувствовал, что ему делается страшно, что не на кого ему в Крутихе опереться. Даже Карп, брат, готов его подвести…

Селиверст достаточно пожил на свете, чтобы полностью уяснить себе своё положение. Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв, уж наверно, не оставят его в покое. Селиверст жестоко ненавидел Григория. Он думал, что, если Григорий или Тимофей Селезнёв явятся к нему, тогда… Селиверст готов был на крайний шаг. Но, вероятно, они поедут в Кочкино, будут добиваться, чтобы его снова арестовали.

Карманов торопливо переоделся, помылся до пояса над широким тазом. Потом, с расчёсанной бородой и приглаженными на лысеющей макушке волосами, сидел у самовара и пил чай. На коленях у него был сын. Жена преданно смотрела на мужа. Попрежнему молчал Карп. Он вообще не отличался разговорчивостью, а тут и вовсе не было особых оснований для беседы. Карп знал характер Селивёрста: он, пожалуй, ещё обругает, если к нему не во-время обратиться с каким-либо вопросом. Карп молчаливо подчинялся брату, терпел его господство. Но втайне мечтал стать хозяином и, в случае, если Селиверст свернёт себе шею, заберут его, заступить его место в хозяйстве. Поэтому от его опасных дел решил держаться в стороне.

— Сходи узнай, где Гришка Сапожков. Мне его надо.

— Зачем? — неохотно отозвался Карп.

— Поговорить с ним, — прищурился Селиверст.

Карп, больше ни слова не сказав, вышел на улицу. Селиверст ещё не кончил пить чай, а Карп уже вернулся.

— Поехал Гришка, — сказал он.

— Куда? — нетерпеливо повернулся Селиверст.

— В волость.

— А-а, — только и сказал старший Карманов. «А может?.» — и он крякнул.

Жена подхватила на руки спущенного с колен отца мальчика. Селиверст уставился на самовар неподвижным взглядом. «Сегодня небось вертаться будет? Или заночует? Не должон бы…» Одним глотком он допил из блюдца чай, поднялся. В переднем углу темнели лики икон. Кланяясь, осеняя себя двуперстием, Селиверст истово молился. Жена потихоньку наблюдала за ним. Она заметила, что он как-то весь словно переменился. Впрочем, такое с ним стало случаться всё чаще. Селиверст кончил молиться, кивнул на дверь.

— Пошли! — сказал он брату.

Запахнувшись поплотнее, они вышли.

В стайке, где пахло свежим навозом и шумно вздыхали коровы, Селиверст говорил Карпу:

— Уйду я… покуда…

Карп протестующе взмахнул рукой, замигал притворно, соображая, что и как повернётся в хозяйстве без брата. Селиверст сердито притопнул ногой.

— Погоди! — сказал он. — Я дело говорю, а ты слушай. — Переменив голос, он добавил тихо. — Уйду… Маленько перебуду где-нибудь, а там… Словом, посмотрим. Достань берданку.

— Опять? Зачем? — Глаза Карпа испуганно замигали.

— Достань.

— Братец… — полушёпотом сказал Карп.

— Достань! — властно крикнул Селиверст, брови его сошлись на переносице. Затем, словно вспомнив что-то, он добавил тише. — Сынка тебе препоручаю… просю…

Но тотчас же в глазах его заплескалась злость.

— Эх, гады! Жизнь под корень изводят! — И он, как и давеча, когда стоял на улице с Платоном, стал ругаться — длинно, невпопад, словно обезумевший.

Карп выбежал из стайки.

Навстречу ему мелькнуло испуганное лицо жены. Она уцепилась за его рукав, округляя глаза и жалобно кривя рот, заговорила:

— Карп, послушай, смотри, он тебе зла желает, погубит тебя… Карп!

Карп ткнул её кулаком в зубы. Она захлебнулась слюной и кровью, затрясла головой, но не издала ни звука. Селиверст стоял в станке. Не успокоившийся ещё после ругани, он озирался вокруг.

«Взять сейчас спички, чиркнуть и…» Он скрипнул зубами. Карп прошёл в старую избу. Она стояла в другом углу двора, в стороне от большого дома Кармановых. В этой избе прежде жили. Сейчас в ней содержались телята и ягнята. Карп открыл подполье, махая руками на глупых, лупоглазых ягнят, достал завёрнутую в тряпицу бердану. Распахнулась дверь. На пороге стоял Селиверст и упорным, подозрительным взглядом смотрел на Карпа. Карп опустил голову…

В Кочкине Григорий задержался. Приехав туда после полудня, он прямо верхом на коне направился в волостную милицию.

Тёмное, вытянутое в длину здание милиции было запущено, давно не крашено. У коновязи во дворе было навалено много навоза, разбросано сено… Ходили по двору, о чём-то лениво переговариваясь, милиционеры. «Ишь, черти сытые, — выругал их про себя Григорий. — Заелись. Как ленивые коты — мышей не ловят». Он зашёл в тёмный коридор, уставленный шкафами. Пахло сыростью и слежавшейся бумагой. По коридору кто-то шёл.

— А где тут начальник милиции? — громко спросил Григорий.

— Сюда, пожалуйста, — вежливо ответил чей-то голос. После этого словно щель образовалась в темноте — луч света упал сбоку на стену, в коридоре стало светлее. Григорий прошёл вперёд, открыл дверь, миновал ещё один узкий коридорчик и только после этого постучался в кабинет к начальнику милиции.

В маленькой комнате за столом сидел в милицейской форме очень аккуратный и спокойный человек с гладко зачёсанными назад волосами. Он поднял на Григория светлые, ничего не выражающие глаза.

— Вы ко мне, товарищ?

— Да, я к вам, — нахмурился Григорий. — Вы что — милиция или богадельня? — язвительно спросил он начальника милиции. — Почему выпустили Карманова?

Начальник милиции сначала попытался было встать в позу руководителя, под началом которого всё выполняется так, как надо, но, конечно, кто-то всегда остаётся недоволен, приходит сюда и начинает указывать… Но Григорий быстро обозлил его своей манерой грубить тем, кто с ним не согласен. И начальник милиции, вместо того чтобы тут же во всём разобраться, полез в амбицию и стал выкрикивать:

— Вы мне тут не устанавливайте своих законов, товарищ Сапожков! Ишь вы, понимаете ли, явились! Мы законы и сами хорошо знаем! Без вас, понимаете ли, да! И оставьте, пожалуйста, ваши партизанские замашки! По-вашему, всех зажиточных надо арестовывать. А кто весной пахать будет? Они же производители зерна, нужного государству!

— Я у вас точно спрашиваю, — продолжал настаивать Григорий, — кто распорядился выпустить Карманова?

— Кто! Кто! Я не обязан, понимаете ли, вам на это отвечать!

— Нет, ответите! Придётся вам ответить!

— Не пугайте! Не из пугливых!

— Вот и увидите! Управу найдём! — Стукнув дверью, Григорий быстро вышел из кабинета.

На дворе он отвязал коня и поехал в волостной комитет партии. А начальник милиции после его ухода некоторое время сидел за столом, фыркал и крутил головой. Потом пригладил свои несколько разбившиеся волосы и, снова приняв обычный сухой и холодный вид спокойного и аккуратного службиста, принялся по одному вызывать милиционеров, а за ними пригласил и следователя, который вёл дело об убийстве в деревне Крутихе..

Григорий же в волостном комитете партии требовал, чтобы «призвали к порядку милицию». Но прежде этого у него была ещё одна встреча. У работника волостного комитета партии, к которому он пришёл с жалобой на милицию, сидело двое: бывший кочкинский партизан Нефедов, пожилой, усатый человек, которого Григорий хорошо знал, и незнакомый Григорию бритый, долговязый детина, оказавшийся землемером. Когда Григорий вошёл в комнату, Нефедов быстро поднялся с места, подошёл и крепко пожал ему руку.

— Расскажи, пожалуйста, как это вы там не уберегли Мотылькова? — с горечью, сожалением и какой-то обидой сказал Нефедов. — Эх, ребята! — он укоризненно покачал головой.

«Не уберегли!» Сердце Григория сжалось. Вот оно, то самое слово, которое точно выразило чувство, что все эти дни носил в себе Григорий. «Не уберегли, недоглядели… А ведь из-за этого Мотыльков погиб. Правда, правда!» — думал Григорий, с суровым лицом пожимая руку Нефедову, старому товарищу Мотылькова, соратнику его по гражданской войне.

— Я его видел незадолго до смерти, — рассказывал Нефедов, хмурясь и поглаживая свои усы. — Мы с ним толковали о нашей коммуне… Ты знаешь, мы ведь коммуну организуем! — переменил разговор Нефедов. — Пришли вот с ним, — указал он на сидящего напротив землемера, — утрясать земельный вопрос.

— Верно, — горячо отозвался Сапожков, — нужна коммуна! А то, ишь ты, «производители зерна» зажиточные кулачки у них! Не тронь их! А мы что? Потребители? Нахлебники — беднота? Это ещё мы покажем, кто лучший производитель зерна!

Нефедов посмотрел на него с некоторым удивлением, не зная о его дискуссии с начальником милиции. Никто ещё так горячо не поддержал его мечту о коммуне с первых же слов…

Был уже поздний вечер, когда Григорий выехал из Кочкина. Миновав крайние избы, он оказался в чистом поле. Дорогу переметал поднявшийся к ночи ветер. Григорий запахнул поплотнее полушубок, поудобнее уселся в седле и задумался.

…Земля… Хозяйство… Когда-то Григории несколько свысока относился ко всему этому. Он считал, что коммунисту-революционеру словно и грех заниматься хозяйством. «Недопустимо, — думал он тогда, — чтобы вдохновляющий нас революционный идеал потонул в мелочных хозяйственных заботах, буднях…» Конечно, была эта романтическая настроенность Григория от молодости, да, пожалуй, ещё оттого, что после гражданской войны не один он трудно привыкал к мирному строю жизни. Противоречия в послереволюционной деревне настраивали его воинственно. И Григорий, как со смехом говорил о нём Дмитрий Петрович Мотыльков, иногда «путал постромки» и «рвал гужи».

— Ну вот, опять ты рвёшь гужи, опять у тебя заскок! — пенял бывало Григорию Мотыльков.

— А в чём ты это видишь? — настораживался вспыльчивый Григорий.

Он готов был всегда постоять за себя, а не то и перейти к нападению. Но Дмитрия Петровича трудно было смутить. Он начинал доказывать…

Чаще всего эти беседы с глазу на глаз кончались тем, что Григорий, не показывая даже и одним словом своего согласия с Мотыльковым, должен был в душе признавать его правоту. Главный пункт, по которому больше всего велось подобных бесед, был о мирной жизни, о противоречиях её и связи с будущим.

— А для чего же революция-то делалась, как не для развития производительных сил? Ты, если настоящий коммунист, должен стать лучшим пахарем, чем кулак! У кулака Сибирь освоить сил не хватило, кишка оказалась тонка, а у нас должно хватить! Или ты думал начальствовать? Над кем? Над этим кулаком, что ли? Держать его и не пущать? Хлебушко от него брать, а воли ему не давать? Нет, брат, этак долго не нахозяйствуешь, тут коренная переломка нужна!

В другой раз Мотыльков с дружеской издёвкой спрашивал Григория:

— Ты думаешь нынче пашню пахать или не думаешь? А на что жить будешь? Подаянием? Или, может, ты собрался на ответственную работу?

— Поеду! Сеять буду! Только отвяжись, пожалуйста! — шутливо защищался Григорий.

Он и пахал и сеял, следуя примеру Мотылькова. В душе-то он, конечно, был землепашцем. Ему нравилось идти за плугом и смотреть, как отваливается пластом чёрная, чуть влажная земля, нравилось чувствовать усталость после длинного дня на поле. Запахи свежевспаханной земли, даже скотного двора были милы ему. Постепенно Григорий втянулся в своё маленькое хозяйство. Более того, он всё чаще ловил себя на желании вспахать и засеять побольше. А когда один раз у Григория потравили сено — что в Крутихе за отсутствием выгона было делом частым, — он наговорил потравщику много горячих слов, а потом, спохватившись, удивился:

— Скажи на милость, какая ужасная психология получается от этого хозяйства! Я ж чуть не разорвал мужика за потраву. Ну и ну! Аж сердце зашлось…

Мотыльков, слыша это, смеялся.

Григорий правильно понимал и верно проводил линию партии, направленную на то, чтобы после революции всячески поднимать деревенскую бедноту, помогать ей хозяйственно. Но он также настороженно относился к малейшим собственническим поползновениям вчерашних бедняков, которые, став середняками и даже зажиточными, уже намеревались так или иначе подчинить себе других, извлечь из зависимого положения соседа выгоду для себя. Дмитрий Петрович называл это «кулацкой тенденцией». А Григорий, когда проявления её у того или иного крестьянина в Крутихе становились явными, говорил Мотылькову с нарочитым желанием вызвать его на спор:

— Видал? Вот они, твои бывшие бедняки, полюбуйся на них! Да этих жмотов и на верёвке в социализм не затащишь!

— Затащим! — уверенно отвечал Григорию Мотыльков..

«Да, Мотыльков… Не удалось, брат, тебе пожить… Не уберегли… Но правду всё равно не убьёшь, не застрелишь! Пороху в вас на это не хватит, сволочи!»

Григорий поднял голову и сухими глазами посмотрел вокруг.

Свистел ветер, всё сильнее переметая дорогу. Иногда колючий снег взвивался вверх и иглами колол лицо. Отблеск снега в лунном свете, холодный ветер, ночь… Григорий начал погонять коня, пока впереди не блеснули тёплые огоньки Крутихи. Тогда Григорий снова поехал спокойнее. Он думал, что один в поле. Но на самом деле в овраге за Крутихой его поджидал Селиверст Карманов…

Селиверст вышел из дому близко к полуночи. Провожавшему его брату он сказал, что идёт на заимку к своему свояку Федосову. А жене он даже и этого не сказал, лишь погладил по голове сына. Селиверст считал себя сильным человеком. И от ощущения того, что сила его оставляет, он готов был решиться на что угодно.

Карманов сначала спустился на лёд речки Крутихи, потом свернул в сторону и пошёл, не разбирая дороги. За плечами у него была бердана. Вначале было темно. А когда бледный рог ущербного месяца показался над горизонтом, на снега легли чёрные колеблющиеся тени. Селиверст шёл быстро. Скоро он скрылся в овраге и оказался там, где неделю тому назад, карауля его, сидели в засаде Григорий Сапожков, Иннокентий Плужников и Тимофей Селезнёв. Селивёрсту пришлось ждать около часа, пока послышался на дороге глухой топот конских копыт. Ехал Григорий. Карманов, спрятавшись в овраге и сняв с плеча бердану, лёжа на снегу, следил за его приближением.

В неверном свете луны двигалась фигура всадника. Скрипел снег, храпела лошадь; видимо, она что-то почуяла. Селиверст подтянул к себе бердану, приложился, прицелился. Луна уже поднялась высоко, и дуло ружья отсвечивало. Потом ствол ружья дрогнул, опустился. Прошла минута, другая. Селиверст опять поднял ружьё. Однако момент уже был упущен. Григорий проехал мимо.

Карманов поднялся в овраге во весь рост, погрозил кулаком. Вышел на дорогу. Мигали близкие огоньки Крутихи, ветер доносил лай собак. Повернувшись к огонькам спиной, Карманов зашагал. Долго шёл он в обход села Кочкина, затем вышел к телеграфным столбам на просёлке. Гудели провода; ветер усиливался.

Селиверст подошёл к телеграфному столбу, взял обеими руками бердану за ствол и, размахнувшись, со всей силой хватил ею о столб. Звонко запели провода. Ложа и накладка отлетели в стороны. В руках Селивёрста остался железный стержень ствола. Он забросил его далеко в сугроб и пошёл не оглядываясь.

Генка Волков, скрывшись из Крутихи, заехал с испугу туда, куда и во сне не снилось ему уезжать, — в Забайкалье. В прежние времена путешествие из Сибири в Забайкалье было сопряжено со многими трудностями. Надо было преодолеть великие сибирские пространства перед Байкалом, переплыть озеро-море, а там и ещё долго ехать, прежде чем откроются высокие хребты, отделяющие русское Забайкалье от Монголии и Маньчжурии. Но железная дорога давно уже стальной ниткой прошила каменную грудь Байкальских гор. Поезд, миновав дремучие леса Красноярского края, пройдя и бесчисленные туннели на Байкале, поднимается затем на Яблоновый или Становой хребет. А перевалив и его, оказывается в долине Ингоды и Онона, среди голых сопок, овеваемых ветрами, дующими из Монголии..

Здесь как бы совершенно другая страна, отличная от Сибири. И степи и леса тут совсем другие. И климат не похожий на сибирский — он более сухой и резкий. А в обы-чаях и даже в говоре местных людей сказывается близость какой-то уж явно иной, незнакомой сибиряку жизни. Впрочем, Генка об этом не думал, он больше заботился о том, чтобы как можно подальше и понезаметнее скрыться, чем о том, чтобы интересоваться чужими нравами и обычаями. В вагон входили пассажиры явно нерусского вида. Русская размеренная речь перебивалась незнакомым говором. Генке это было забавно — только и всего!

Через пять дней пути на поезде он приехал в Читу, главный город Забайкалья. Злой февральский ветер мёл песок на читинских улицах.

Генка шатался по базару в тесной толчее разного люда и глазел вместе со всеми, как старая бурятка с сухим, остроскулым лицом, куря длинную ганзу, ехала на низкорослой монгольской лошади через весь базар. Узкие глаза бурятки были полузакрыты, лицо бесстрастно-спокойное, словно она ехала по степи, а не по шумному городскому рынку.

— Эй, паря, ты чего рот разинул? — толкнул Генку какой-то оборванец.

Генка хотел рассердиться и дать оборванцу по затылку, но оставил это намерение из осторожности.

Он искал, где бы достать денег. Мариша Якимовская в Тарасовке дала ему за часы немного. Генка эти деньги за дорогу почти всё истратил. Теперь он толкался на базаре в надежде на случайную работу. Генка зорко следил за покупателями, и если требовалось перенести с базара какую-нибудь тяжёлую или громоздкую вещь, он бросался впереди всех и предлагал свои услуги. Конечно, он мог бы и более лёгким путём добыть деньги — попросту вытащить их из кармана у любого из тех простоватых люден, которые беспечно ходят по базару, пялят глаза на что придётся, а потом лихорадочно хлопают себя по карманам и кричат, что их обокрали. Найти одного такого ротозея и переложить деньги из его кармана в свой Генка бы мог. Но что-то говорило ему, что этого делать нельзя.

Попавшись на воровстве, он может очень жестоко поплатиться, если дознаются, кто он такой и откуда сбежал. Потом ему пришло в голову и другое: что в людных местах, каким является базар, ему тоже не следует торчать, потому что тут его может случайно кто-нибудь опознать и укажет на него властям. По всему выходило, что следовало поскорее подыскивать постоянную работу. Однако это было не так-то просто. В стране ещё была безработица. И в Чите на бирже труда стояла длинная очередь безработных. Генка заходил туда изредка. Как-то раз, придя на биржу труда, он услыхал, что в ближайшее время предполагается набор ремонтных рабочих на железную дорогу. Набор, как говорили, будет в небольшом городке Забайкалья, находящемся от Читы на довольно значительном расстоянии. Но Генку не останавливала ни эта дальность, ни то, что в кармане у него осталось всего несколько рублей. Он сел в поезд без билета и проехал всю дорогу «зайцем».

Городок, куда приехал Генка, казался по сравнению с Читой очень тихим. После десяти часов вечера на улицах можно было встретить лишь редких прохожих, а к двенадцати всё замирало. Запрятанный в речную долину между голыми сопками, город находился в сравнительном удалении от больших путей; с главной железнодорожной магистрали вела сюда ветка. Река Шилка делила город на две части: заречную, с вокзалом и разбросанными вокруг посёлками, и собственно городскую — с длинными улицами, пыльными летом и занесёнными снегом зимой, с покосившимися заборами, деревянными тротуарами и низенькими старыми домами, тоже деревянными. Лишь несколько казённых зданий были каменными да на краю самой длинной улицы — Луначарской, у Кожевенного завода, разбросались красные кирпичные казармы гарнизона.

По Шилке снизу, от самого устья Амура, приходили летом пароходы. И это несколько оживляло город; без реки он совсем был бы скучным. Но теперь река была скована льдом. Генка перешёл с заречной стороны в город по льду и отправился искать приюта. Он зашёл в Дом крестьянина. Чистые, светлые комнаты, много солнца и воздуха, аккуратно застланные кровати, хорошо пахнет крашеными полами и свежим бельём… Кажется, лучшего и желать нельзя. Но Генке здесь не понравилось. Очень уж строгие порядки были в Доме крестьянина, по его мнению: на кровати и то нельзя поваляться в одежде! А главное, сюда зачем-то заглядывают милиционеры. Он решил немедля перебраться на постоялый двор.

Частные постоялые дворы существовали наряду с Домами крестьянина. Хозяином того, где приютился Генка, был старый евреи, которого все заезжавшие к нему крестьяне звали попросту Евсей. Так и говорили: «Я остановился у Евси» или: «Мы заехали к Евсе». Постоялый двор у Евси представлял собою обширную, огороженную со всех сторон усадьбу. Там были коновязи, стояли телеги, сани, разбрасывалось сено, рассыпался овёс… Летали воробьи. Ржали лошади. Мужики снимали сбрую с распряжённых лошадей, тащили хомуты и дуги под навес, а сами заходили в полутёмную избу с низким потолком и голыми нарами вдоль стен. Стряпка — баба в подоткнутой юбке — ставила на грубо сколоченный стол большие чайники с кипятком. Мужики доставали из мешков хлеб, кружки. Сосредоточенно дуя, пили чай.

Генка валялся на нарах, рассматривал мужиков. Глаза его сверкали голодным блеском.

— А это чей тут парень? — спрашивали мужики. — Кто такой?

— Эй ты, паря, откуда?

— Покажись!

— Садись с нами чаевать!

Генка не заставлял себя долго упрашивать. Сидя за столом и протягивая руку за большим ломтём хлеба, он рассказывал мужикам свою историю, ставшую уже для него самого как бы действительной, — историю о том, что его выгнал из дому старший брат, жадный и корыстный человек, и что вот теперь ему приходится скитаться и искать себе работу.

Мужики равнодушно выслушивали этот рассказ: мало ли на свете разных историй! Но находились и такие, что посматривали на Генку подозрительно.

Люди на постоялом дворе менялись — уезжали одни, приезжали другие. Генка скоро потерял интерес к разговорам с мужиками. Он стал почаще выходить во двор, помогать стряпке, подметать дорожки у хозяйского дома. Евся — большой, грузный старик с розовым отёчным лицом и белыми волосами — страдал запоем. Генка ему всячески старался услужить, бегал за водкой. Хозяин сам собирал деньги со своих постояльцев — по двадцать копеек с человека. Сперва он брал и с Генки, потом брать перестал. Только взглядывал на него и усмехался про себя.

Закончив подметать дорожки, Генка обыкновенно шёл в избу и лез на нары. После всех бывших с ним приключений он отлёживался, наслаждаясь безопасностью. Впрочем, он сразу же настораживался, замечая чей-нибудь косой взгляд. Слишком свежо ещё у него было в памяти всё это: арест, побег, погоня, встреча с волками… А здесь, в Забайкалье, сколько всего пришлось ему уже испытать! Но он очень быстро привыкал к своему новому положению. Главное — он был тут никому не известен, а это оказалось важным преимуществом. В родной деревне Крутихе Генку Волкова все знали от самого дня рождения и до последнего дня, пока он оттуда не сбежал. А здесь его никто не знает! Поэтому он может говорить о себе всё, что угодно, лишь было бы правдоподобно. Генка сделал это открытие ещё в Тарасовке, когда сказал, что его выгнал из дому старший брат, скрыв, что он сбежал от милиционеров, как это было ка самом деле. Здесь, на постоялом дворе, он украсил этот первоначальный свой рассказ новыми подробностями. Больше того, слыша, как повсюду ругают кулаков, он и сам стал их поругивать. Ну конечно, кто же виноват во всех его злоключениях, как не кулаки! Брат Платон — разве он не кулак? А Селиверст Карманов?

Так Генка повернул всё, что с ним было, в выгодную для себя сторону. Он — молодой парень, обиженный кулаками, только и всего. Пусть-ка попробует кто-нибудь сказать, что это не так! Сейчас вот он ждёт, когда начнётся набор рабочих на железную дорогу. Он сольётся с десятками и сотнями людей на ремонте дороги, и тогда уж невозможно будет отличить среди них какого-то Генку Волкова. Пока же следует подождать и от нечего делать поваляться на нарах.

Генка был на постоялом дворе и валялся на нарах и в тот день, когда за дверью вдруг послышались громкие голоса, чей-то смех, и в избу вошёл, чуть прихрамывая, среднего роста, широкий в плечах мужчина с котомкой в руках. Одет он был в овчинный полушубок, на голове у него была мохнатая папаха из козла. На ногах — ичиги, мягкие, с высокими голенищами; под коленками голенища перетянуты были оборками — ремёнными подвязками. На концах ремешков поблёскивали расплющенные головки пуль.

— Паря, кто тут есть? — весёлым голосом спросил вошедший и бросил на нары свою котомку.

Был тот час, когда изба обыкновенно пустовала — постояльцы разбредались по городу. Генка сел на нарах и встретился глазами с незнакомцем, затем быстрым взглядом окинул его. А тот смотрел на Генку прямо и открыто. «Что за человек?» — думал Генка. По одежде перед ним был типичный забайкалец. Волков успел немного узнать забайкальцев, их говор, их неизменное «паря» в смысле обращения — парень, товарищ — уже не вызывало его смеха. Но всё же он иногда попадал впросак. Совсем недавно, когда он подметал дорожки, рабочие, собравшиеся на дворе пилить дрова, крикнули ему: «Эй, паря, тащи-ка червяк!»

Генка стал оглядываться. «Какой червяк? Где?»

Над ним стали смеяться. Откуда ему было знать, что «червяком» забайкальцы зовут обыкновенную двуручную пилу!

Поэтому теперь к обычной его настороженности примешивалось ещё и опасение: не сыграют ли с ним ещё какой-нибудь шутки?

Генка продолжал разглядывать нового постояльца. На мужика этот человек не был похож. У мужиков — мешки, а у этого — котомка. Не было, видно, у него ни коня, ни телеги — не таскался он со сбруей. По всему выходило, что постоялец был необычный. Генка насторожился ещё больше.

— Я спрашиваю, кто тут есть, а ты молчишь! — заговорил тот оживлённо. — Или, может, ты немой? Тебя как зовут? Генка? Ну, здорово, паря Генка. Ты чего тут делаешь? Работу ищешь? Это на нарах-то? Ловко! — Мужчина засмеялся.

«Чудак», — определил Генка. Новый постоялец продолжал его расспрашивать. Выяснилось, что цель у них одна: новый постоялец тоже рассчитывает устроиться на ремонт дороги. Попили чайку для первого знакомства.

Потом вместе пошли на биржу труда. И вот тут Генка сильно испугался. Возвращались они с биржи через центральную площадь города. Вдруг спутник Генки остановился и, сказав: «Зайдём сюда», — повернул к большому каменному зданию, где, судя по вывеске, помещался облисполком. Генке показалось, что его хотят отвести в милицию. Он сделал было движение броситься в сторону, но спутник его с таким открытым видом шёл впереди, что Генка решил остаться и посмотреть, куда тот отправится и чем всё это кончится. Генка пошёл следом.

Войдя в здание, они поднялись на второй этаж и оказались в комнате с мягкими диванами, на которых тихо, скучая, или перешёптываясь, сидели посетители. Это была приёмная председателя облисполкома. Генка остался у двери, а забайкалец — в ичигах, в полушубке и в своей лохматой папахе из козла — спокойно уселся на свободный стул. В это время дверь в кабинет председателя открылась, и в приёмную вошёл помощник председателя — строгий молодой человек в полувоенном костюме. Он объявил, что председателя облисполкома Полетаева сегодня не будет — срочно выехал в район. Посетители стали расходиться. Приёмная быстро опустела. Поднялся со стула и забайкалец.

— Значит, не будет Ивана Иваныча? — спросил он. — Паря, жалко… Ну что же, — он загадочно и даже сообщнически посмотрел на молодого человека: дескать, мы с вами понимаем, разных дел у председателя облисполкома много… Помощник председателя улыбнулся.

— Придётся вам в другой раз зайти, — мягко сказал он.

— Паря, жалко, — повторил забайкалец. — Не довелось повидаться. Ну ладно. — Он поднял на помощника ясные, смелые свои глаза. — Ты скажи Ивану Иванычу. Скажи: мол, был товарищ Лопатин… Дёмша. Он знает.

— Может, что передать надо? — спросил помощник.

— А чего ж передать? — пожал плечами забайкалец. — Ничего… Я просто так зашёл. Ить мы с им, с Иваном-то Иванычем вместе партизанили… Ну, прощай, — оборвал он себя. — Покуда. Так не забудь передать-то: Лопатин, мол, был, Демьян… А так, конечно, Дёмшей меня звали. Да он помнит… А в другой раз… кто ж его знает, как доведётся быть…

С этими словами, подняв руку к папахе и тут же опустив её, загадочный спутник Генки с достоинством оставил приёмную председателя облисполкома.

Всё время, пока шла эта беседа, Генка стоял у дверей.

Когда Лопатин и Волков вышли на улицу, Генка смотрел на забайкальца уже другими глазами. Значит, не такой уж он чудак, если с большим начальником знаком! А Лопатин был по-прежнему ровен, весел, немного насмешлив, хотя явно был очень доволен, как его почтительно принял помощник Ивана Ивановича и ему были приятны взгляды почтительного удивления, которые на него бросал Генка.

Так они вернулись на постоялый двор. Забайкальца здесь ждали. Едва он переступил порог избы, как навстречу ему от стола поднялся молодой длинноногий парень с круглым юношеским лицом и серыми спокойными глазами. Увидев его, Лопатин широко раскинул руки.

— Серёжка! Да ты откуда взялся? — закричал он и бросился обнимать парня. — Кто же тебе сказал, что я тут? — спрашивал он, повёртывая во все стороны юношу, разглядывая его.

— Да уж тебя многие узнали, — счастливым голосом отвечал тот.

— Ишь ты, брат, везде знают Дёмшу! — с горделивыми нотками проговорил Лопатин. — Ну ладно, садись. Это, Генка, — указал он на Волкова, — лишённый счастья кулаками… Знакомься! А это, паря, Серёжка Широков, мы с ним из одной деревни.

Генка пожал юноше руку и отошёл. Лопатин разговаривал с Широковым, а Генка опять лежал на нарах. Оттуда он смотрел на своих новых знакомых, прислушиваясь к тому, о чём они говорили, пока Лопатин не позвал его ужинать.

Лопатин развязывал свою котомку, доставал хлеб, масло. Он давно сбросил полушубок, папаху и был сейчас в чёрной сатиновой рубахе, подпоясанной ремнём; по вороту рубахи множество мелких пуговиц, на груди она морщится сборками. Демьян погладил короткой сильной рукой свою круглую голову с русыми, стриженными под машинку волосами.

— Ну-ка, ребятишки, давайте чаи гонять, — сказал он. — Генка, слезай.

На столе стояли два чайника с кипятком, от них шёл густой пар. Горела керосиновая лампа. Вокруг стола сидели постояльцы. Лопатин налил кипяток в кружки, сел сам, показал, куда садиться Широкову и Генке.

Генка слез с нар. Сейчас его спросят, откуда он приехал, кто такой. Придётся опять рассказывать про себя. И его действительно спросили, и он опять рассказывал свою краткую повесть. Круглолицый парень Сергей Широков смотрел на Генку, чем-то смущая и раздражая его. Лопатин же поощрительно кивал головой.

— Паря, форменная жулябия эти кулаки, — сказал забайкалец, выслушав Генку. — Ить это подумать надо — родного брата не пожалеть, выгнать!

Речь шла о Платоне Волкове и о его коварстве по отношению к брату. Рассказ каждый раз волновал Лопатина, сочувственно смотрели на Генку и другие слушатели. А Сергей Широков вытащил из кармана маленькую книжечку и что-то записал в неё.

— Он в редакции работает, — сказал о Широкове Лопатин с уважением. — Вот ты, Серёжка, запиши-ка лучше, что я расскажу. Есть у нас в деревне один богатеющий мужичок… — обратился Демьян уже ко всем. — Кто этого мужика не знает — подумает, что отец родной. А фактически сказать — он настоящий контра и больше ничего! Да, был со мной такой случай, Серёжке он известный. Пришёл я с войны…

Забайкалец приготовился, как видно, к долгому рассказу. Постояльцы уже попили чаю. Кроме Лопатина, Генки и Широкова, тут были бородатый мужик мрачного вида, два молодых мужика, подросток, какая-то деревенская старуха, ещё два-три постояльца из тех неопределённых людей, которые ничем не запоминаются. Старуха после чая перекрестилась в угол и тихо убралась ка нары. Мужчины остались за столом.

—.. Прихожу я, значит, с войны, — продолжал Лопатин, — а дома у меня нет никого. Один, как перст, остался. Мать померла. Эх ты, думаю, Дёмша, плохо твоё дело, паря! Ну, всё же не унываю. Хожу фертом, хвост дудкой. На девок поглядываю. Случается, которую прижму… Так прошло с месяц время. Когда, смотрю, мужик один богатенький стал до того ко мне ласковый, что просто беда. Увидит, сразу за руку здоровается, навеличивает: «Демьян Иваныч, Демьян Иваныч…» Чуть не целоваться лезет. Что это он? — думаю. — Как раньше с попом или со станичным писарем! — Мужественное лицо забайкальца осветила насмешливая улыбка. — Я хотя и сам человек известный, у Никифора Шароглазова в ординарцах был… Небось все знают товарища Шароглазова? — спросил Демьян и, не дождавшись ответа, продолжал. — Товарищ Шароглазов Никифор Семеныч грозный был человек. Его белые ужас как боялись! Сам Никифор Семеныч природный забайкальский казак. Из Ундинской, паря, станицы. По речке Унде много Шароглазовых. Но это я так, к слову, — поправился Лопатин. — Не могу, как зачну про войну, Никифора Семеныча не помянуть. Не могу и не могу! Бывало говорит он мне: «Ну что, Дёмша, как мыслишь — будет в скорых годах мировая революция?» — «Да как же, говорю, ей не быть, Никифор Семеныч, когда за нас по всей земле вся чистая пролетария!» — «Молодец, говорит, Дёмша!» Но соображенья тогда у меня было ещё мало. К примеру, мне говорят «мировая буржуазия», а я никак не пойму. Какая она эта самая империализма? Пролетарию я знаю, видал. Сам, паря, в молодых годах лямку тянул, батрачил у кулаков, досталось! А вот буржуев-капиталистов видать не приходилось. Помню, политрук даёт мне картину посмотреть. Там пузатый капиталист нарисован. Мешки возле него с деньгами. Спрашиваю политрука: «Где эта стерва живёт? Ей бы, говорю, в пузо-то штыком — и вся недолга!» Смеётся. «Таких, говорит, в точности людей нету». Опять я ничего не пойму! И не понял бы, может, до сей поры, да спасибо Никифору Семенычу. «Эх, ты, говорит, Дёмша, не знаешь, что такое мировая буржуазия или, сказать, империализм! Кулаков знаешь?» — «Ну, знаю». — «Так это же кулаки, только в миллион раз больше! Имей, говорит, в виду, Дёмша, мы тут с тобой кровь проливаем, а которые мужики дома сидят, богатство наживают, пользуются, новыми кулаками хотят быть!» Умнеющий был человек Никифор Семеныч! А пришлось мне с ним проститься. Ранили меня, угостили свинцом белые казачки, не дай бог им здоровья, я и скапутился. Ногу подшибли, сволочи! В лазарет лёг. Мало дело поправился, а тут всему конец: валяй, Дёмша, домой! Демобилизовался. В Чите, помню, разыскал Никифора Семеныча. Увидал он меня, аж заплакал. «Вот, говорит, паря Дёмша, отвоевались мы с тобой! Была бы ещё где революция, мы бы там были, теперь шабаш, придётся маленько подождать. Ты же, говорит, смотри, меня помни! Чуть что — на коня и ко мне, я тебя завсегда возьму. Хотя, говорит, тебя и подбили станичники, да я на это не посмотрю. На коне ты орёл!» С тем со мной и простился. Никифор-то Семеныч потом ещё на Дальнем Востоке воевал, а я уж дома на печке, — Демьян усмехнулся. — Тут-то и вышел со мной этот случай, — вернулся он к началу рассказа. — Крутится и крутится возле меня богатенький, про которого я раньше-то сказывал. Да ты его должен знать, — обратился Лопатин к сидевшему за столом бородатому мужику с густыми нависшими бровями.

— Кто это? — поднял лохматые брови мужик.

— А Токмаков Данил. Знаешь его?

— Это Данилу-то Токмакова? — переспросил мужик.

— Его и есть. Вот этот Данила разок говорит мне: «Демьян Иваныч, в гости тебя приглашаю, милости просим». Отказываться, паря, анбиция не позволяет. Пошёл. У Данилы, конечно, всё честь честью. Водка стоит. Сам Данила сразу ко мне: «Давно, говорит, желательно было мне тебя уважить, потому как ты у нас заслуженный партизан». Думаю себе: ладно. Сели мы за стол. Сидим, закусываем. Старуха Данилина тут же тамашится. А потом, брат ты мой, дверь из горницы отворилась и вышла девка. «Ну вот, думаю, давно не видались, встретились». Девка — нарядная, краля кралей — поклонилась мне, губки бантиком завязала и села. Села и сидит. Мы с Данилой пьём-закусываем. А девка нет да и взглянет на меня. Краснеет. «Э-э, думаю, это дело неладно». Да и Данила ко мне и с того и с другого боку начинает подъезжать. А я сижу да водку пью. Тут девка встаёт, выйти хочет. А мать на неё: «Не смей!» Девка опять на лавку села. Жалко мне её стало: чего, бедную, мучают? Я и говорю: «Отпустите вы её, говорю, пускай идёт спать, а мы тут уж как-нибудь одни потолкуем». Вот Данила сейчас же на девку глазами — дескать, давай уходи. Вышла она. А тем часом и я поднялся. Данила со старухой ко мне, уговаривают: посиди да посиди. «Нет, говорю, благодарю, много довольны. Вы теперь к нам». Ну, братцы, посмотрели бы вы, как старуха на меня воззрилась. Я думал, она меня съест! А Данила — тот хитрый, виду не подаёт…

Разнообразные движения отражались на лицах слушателей во время этого рассказа. С юношеской восторженностью смотрел на Лопатина Широков. Генка Волков тоже испытывал удовольствие, оттого что ясно всё себе представлял, как будто речь шла о Платоне и его наказанной хитрости. Молодые мужики слушали Демьяна, знающе усмехаясь. А бородатый мужик давно уже выражал неодобрение: он хмурился и отвёртывался.

— Я чего-то не пойму, — спросил молодой мужик, — из-за чего хозяева-то осерчали?

— Эх ты! — хлопнул его по плечу сосед. — Разве ж не понятно? Они же смотрины хотели устроить. Дескать, вот у нас какая девка. А он на неё ноль внимания.

— А-а, — протянул молодой мужик. — Вон оно что!

За столом засмеялись.

— Не знаю, чего вы зубы-то скалите, — сердито сказал бородатый. — У человека одна дочь, ему желательно её замуж выдать или, к примеру, зятя в дом принять. А жених пришёл, водку выпил — и до свиданья…

— А девка-то хоть красивая? — спросил молодой мужик.

— Как тебе сказать, — прищурился Демьян. — Со спины посмотреть — ничего.

Генка прыснул. Засмеялись и остальные.

— Дураки вы, молодые! — вдруг плюнул бородатый мужик, поднялся и вышел из избы.

— Смотри-ка, чего это он?

— Не поглянулось ему что-то.

— Может, тоже дочка есть? — спросил молодой мужик. — И сам богатенький? Беда нынче богатым-то. Девок-то у них не берут. А раньше небось отбоя от женихов не было…

— Да не в девке суть, ты слушай, — продолжал Лопатин. — Только я у Данилы Токмакова был, гляжу, меня другой мужик к себе зовёт. И тоже богатенький. И тоже, паря, с девкой! Ну, я, конечно, пришёл, погостился. Так в недальнем времени заделался я форменным женихом. Хожу по деревне, девок смотрю да водку пью. Поят — отчего не пить? Так я долго ходил по невестам. А потом как обрезало. Никто не зовёт… Что, думаю, такое? Вот один раз иду по улице, а навстречу мне Данила с братом своим двоюродным. Братан у Токмакова здоровущий мужик. Тоже богач, почище Данилы. Остановили меня: «Куда идёшь?» — «Что за спрос? Иду своей дорогой». Я был немного выпивши. Слово за слово. Данила и начал мне петь: «Напрасно, говорит, ты мою девку тогда не взял. Мы ить, паря, хотели тебя женить. Жалеючи. Видим, человек хороший, а без бабы. Да теперь, говорит, уж ладно, всё прошло». Данила как раз батрака к себе в дом взял — зятем. Другие невесты, которых я смотрел, тоже поразобрались… Сказал я про это, а Данила мне опять: «Это, говорит, Демьян Иваныч, всё прошло. Забудь. И мы забудем. А вот, говорит, дело есть одно. Надумали мы с братаном паровик ставить. Мельница паровая на всю волость может быть, ежели с умом взяться, да только есть одна заковычка. Пойдём с нами. Выпьем, поговорим».

Конечно, трезвый я бы, может, и не пошёл, а тут мне уж попало. Ну хорошо, заявился. Та же картина, только без невесты. Опять меня женят! Им, видишь, чтобы мельницу ставить, нужно разрешенье. Им-то самим не дадут, а через меня очень свободно. Я — партизан заслуженный. Приеду в город, поговорю тут кое с кем, — Лопатин со значением огляделся, — в крайнем случае к Ивану Иванычу схожу — и готово дело, дадут разрешенье. Пьяный я был, а это сообразил сразу. Говорю: «Ладно, согласен!» Эх, вот они взялись угощать меня! Гульба, паря, шла дня три! Еле я очухался.

«Ну, думаю, Дёмша, теперь держись! Ежели Данила с братом дознаются, что ты смехом всё затеял, то оторвут уж тебе башку, как пуговку».

Демьян замолчал, Генка Волков во все глаза смотрел на него. «Вот бы мне так-то с Платоном сделать!» — думал он. Лопатин показался ему в эту минуту героем.

— Паря, карусель закрутилась с мельницей настоящая. Данила с братом паровик купили, а разрешенья нету. Сговаривают меня в город ехать, а я всё тяну да тяну. Вот один раз приходит ко мне мой товарищ, председатель сельсовета и говорит: «Чего ты, говорит, Дёмша, баклуши бьёшь?» А я верно не большой любитель до хозяйства. Молоденький был, думал: заведу хозяйство, как все прочие мужики. А с войны пришёл — ничего не надо! «Ты, — говорит мне председатель, — чем зря у окошка в избе сидеть, взялся бы общественный амбар строить — для хранения зерна». Это чтобы я был вроде начальника. На первый раз я отказался. Меня на собранье позвали. Мужики кричат: «Давай, Дёмша, берись!» «Что же, — думаю, — я-то возьмусь, да как бы которым плакать не пришлось». Говорю мужикам: «Чего я буду приказывать, вы все исполняйте». — «Ладно, кричат, Дёмша! Валяй!» Зачал я амбар строить. Как богатенький мужик, я его в наряд. Вот они видят это дело, загалдели: «Неправильно! Не по справедливости!» А я своё гну. Данилу с братаном тоже потягиваю в наряды. Они на меня только поглядывают, но молчат. О мельнице ни словечка. Чего, думаю, такое? — Лопатин с хитрой улыбкой посмотрел на слушателей. — Паря, поди, обиделись, а не жалуются. Стесняются! Как раз амбар строить закончили. Какой-то праздник был. Опять зовут меня Данила с братаном. Мне бы не идти, а я пошёл. И, конечно, нарвался! Поначалу-то разговор правильный был: как здоровье, какая нонче погода. А потом пошло. Садят мне стакан за стаканом. Наливают один: «Пей!» Пью. Наливают другой: «Пей!» Пью. Наливают третий… Паря, я только руку протянул за третьим, а меня бац по руке! Да в ухо! Ну, тут я вскочил. А они на меня. Однако ничего, — Демьян повёл плечами, — выдюжил. Данила кричит: «Мы сколько водки ему споили! Хотели добром с ним, невесту ему искали, а он свинья свиньёй. Бейте его, гада, до смерти!» Ладно кол мне попался, а то бы, паря… Одним словом, весёлый разговор вышел. Мне потом мой товарищок высказывал, что я напрасно всю волынку с Данилой и с его братом затеял. «Это, говорит, Демка, голое партизанство. С кулаками, говорит, надо по-другому обращаться». — «Ну, говорю, ты как хошь с ними обращайся, а я по-своему. Дали бы мне власть, я бы их… заплясали бы они, паря, у меня камаринского!» Они вон товарища Шароглазова убили, а с ними нянькаться?! — вдруг с силой выкрикнул Дёмша. — Эх! Но погодите и до них доберёмся! Я вот хотел с Иваном Иванычем потолковать. Совет один подсказать, может он будет годный для высшей власти. Ходил нынче, неудачно, может ещё зайду…

Но зайти в облисполком вторично Лопатин уже не собрался. В тот вечер ещё долго разговаривали между собою постояльцы. А наутро, придя на биржу труда, Лопатин и Генка узнали, что набор объявлен. Они стояли в очереди на запись. Генка думал, что ему не стоит отдаляться от Лопатина. Вдвоём с таким надёжнее.

Прошло ещё два дня. Юноша из редакции, Сергей Широков, приходил на постоялый двор, разговаривал с Демьяном, что-то записывал с его слов в свою книжечку.

— Паря, про меня будет в газету писать. — сказал Демьян Генке. — В Хабаровск он едет учиться. Парень лобастый..

Генка не ответил. Ему этот парень не понравился.

В следующий раз, когда Широков ещё наведался на постоялый двор, ни Демьяна, ни Генки он уже не застал. Они ушли на железную дорогу.

Заимка кочкинского барышника Федосова, где решил скрыться на время Селиверст Карманов, находилась километров за тридцать от Крутихи. Ночью, придя в овраг с намерением убить Григория Сапожкова, но не найдя в себе достаточно силы, Селиверст долго ещё проблуждал в степи, пока вышел на тракт. Это была широкая дорога, пыльная летом и укатанная санями зимой, по одной стороне которой уходили вдаль телеграфные столбы.

Селиверст шагал по тракту, стремясь поскорее достичь знакомого ему поворота на просёлок. В канавах по обеим сторонам дороги снег уже оседал, а на дороге кое-где хрустел ледок. После ночного ветра была тишина и тепло.

Позднее утро переходило уже в день, когда Селиверст, отойдя километров на десять от тракта, приближался к заимке Федосова. Ещё издали завиделась покатая крыша зимовья. В открытой, почти плоской степи вела на заимку от тракта, а затем и от просёлка на близлежащую деревню петлястая тропа. Неподалёку проходила железная дорога.

Селиверст прибавил шагу. Скоро стала хорошо видна вся крыша зимовья. Она была из дранья. Снега на ней уже не было, солнце темнило её; по краям крыши с солнечной стороны таяло и дымилось. Зимовье было из толстых брёвен, невысокое, вытянутое в длину. Одной стеной оно примыкало к обширному двору, забранному жердями. Во дворе стояли приземистые, тоже из жердей, с набросанной сверху почерневшей соломой, стайки, или повети. Когда-то и во двор этот и в стайки загоняли овец, рогатый скот. Сейчас там было пусто. Залаяла собака. Из зимовья вышел старик.

«Аким? Неужели ещё живой?» — подумал Селиверст, высчитывая, сколько же времени он не бывал здесь. Выходило не так уж и мало…

В метельную зиму девятьсот двадцатого года Селиверст сгонял сюда, на заимку Федосова, захваченных им на тракту лошадей, которых бросали тогда отступавшие в панике колчаковцы. Селиверст рыскал по степи на быстром коне с длинным арканом в руках. Впрочем, арканом пользоваться приходилось редко. Чаще всего Селиверст заставал такую картину: стоит на снежной равнине лошадь, понурив голову. Приходи и бери её. Были и такие клячи, что, упав, уже не поднимались. Этих Селиверст пристреливал. Потом нанятые Федосовым татары свежевали убитых лошадей. В зимовье пили спирт и самогон.

Ух, и погулял же Селиверст в ту зиму на этой заимке!. Он пригонял из степи лошадей. Аким стерёг их и давал им корм. Федосов бывал тут же. Наезжали татары, привозили с собой плоские жестянки со спиртом. Они угодливо подносили спирт Федосову и Селивёрсту, сами же пили самогон. Кричали что-то со смехом по-своему, показывали красивую, статную девку, жившую в зимовье:

— Свадьба, бачка, свадьба! Ого-ой!

Так и вышло. Селиверст взял её себе в жёны за красоту. В первую же ночь он узнал, что она совращена Федосовым. Селиверст пришёл в ярость. Как! Выдать не тот товар! Даже в торговле лошадьми барышник должен соблюдать некоторые правила честности! Селиверст грозился пристукнуть барышника, тот его уговаривал:

— Брось, не думай о пустом… Хороша баба, благодарить будешь… Лучше скажи — не взяться ли нам вместе за какое-нибудь дело, а? Помогу! Выручу! Друг, свояк!

Федосов быстро хмелел, но, может, просто притворялся. На лошадях и скоте он приобрёл всё своё достояние. Федосов скупал скот в окрестных сёлах и с выгодой его перепродавал. Гурты скота перегонялись по тракту. На заимках же, разбросанных вдоль дорог, скот откармливался и отдыхал после долгих перегонов. И то, что сегодня под стайками у Федосова было пусто, без слов говорило о застое в торговле скотом. Однако Селиверст знал, что барышник занимался и другим, более прибыльным, как думал Карманов, делом: он спекулировал хлебом. Но перепродавал хлеб скрытно, с большой осторожностью. В последнее время он и эти свои торговые операции прекратил. Во всяком случае, когда прошлой осенью Селиверст предложил Федосову купить у него по сходкой цене хлеб, барышник сделал испуганные глаза и сказал, что хотя Кармаков ему и свояк, он из-за него в тюрьму идти не желает.

«Хитрый, подлец», — думал Селиверст о Федосове, рассчитывая в то же время, что тот даст ему возможность укрыться на несколько дней в его заимке, пока уляжется поднятый в Крутихе шум. А тогда видно будет, что делать дальше…

Селиверст вглядывался в вышедшего ему навстречу старика. Ну конечно, это был всё тот же Аким! Федосов давно ещё говорил Карманову, что Аким — человек безродный, безвредный; барышник ему доверял безраздельно. Бывали прежде среди вечных батраков такие люди: сами ничего не имея, они строго блюли интерес хозяина, как свой собственный. Аким принадлежал к их числу. Селиверст с удивлением отмечал, что старик как будто и не изменился даже за все эти годы. Длинная пегая борода, нависшие брови, из-под которых смотрели строгие глаза. Лицо сухое, длинное, с впалыми щеками. Аким был в шубе, пола шубы откидывалась, открывала надетые на старике кожаные залоснившиеся штаны из выделанной сыромятины.

— Здравствуй, Аким! — подошёл к старику Селиверст. — Не узнаёшь?

— Пошто не узнать-то? — глухо ответил Аким, недоверчиво вглядываясь в пришельца. — Не иначе Карманов?

— Он, — подтвердил Селиверст. — А ты всё сторожишь тут?

— Куда ж денешься? — развёл руками старик. — Вот, — повернулся он, — полюбуйся…

Оглядев следы запустения на заимке, Селиверст сочувственно кивнул головой. Он заметил, что старик стал глуховатым. На Акима, да, пожалуй, и на всё здесь словно легла пыль времени. Как раз наступал наиболее оживлённый сезон, когда прежде пригонялись сюда гурты скота. Но уж давно, видно, не бывало тут оживления. Стайки, хотя и были исправны, показались Селивёрсту не такими, как прежде, — хуже, беднее, заброшеннее. Снег во дворе был не примят. Подошла серая большая собака — волкодав, сторожко обнюхала незнакомого. Аким позвал Селивёрста в зимовье. Всё те же нары, железная печка у самой двери, низкий закопчённый потолок, два небольших оконца в стене, обращённой на внутренний двор. Здесь и решил отсидеться Селиверст Карманов.

— Бывает тут Федосов? — немного погодя спросил он.

— Должен скоро быть, — отозвался старик.

— Вот я его и подожду, — сказал Селиверст.

Карп до смерти перепугался в тот день, когда Селиверст заставил его вытащить из подполья старой избы ружьё и спросил о Григории. Он заметил, как передёрнулся брат при упоминании имени Сапожкова. «Убьёт он его, истинный бог, убьёт», — решил Карп и проклял себя за то, что сказал Селивёрсту о поездке Григория в Ксчкино. Когда же Селиверст ушёл в ночь с берданой, Карп решил, что настала пора действовать. С братом ему не по пути. Как точно знал Карп, Селиверст в день убийства Мотылькова куда-то выезжал из дому — и не один, а два раза. Во второй раз он уже не вернулся, его арестовали. На допросах Карп отрицал участие брата в убийстве, чтобы отвести свою собственную вину, так как в противном случае неизбежно встал бы вопрос о соучастии Карпа: как можно, живя с братом в одном доме, не знать, что тот делал и куда ездил? Карп тогда это сразу сообразил. А теперь он должен, чтобы выгородить себя в глазах властей, донести, куда пошёл Селиверст. «Опять он взял бердану, — думал Карп. — Для какой надобности?» Ему представилось, как Селиверст подкарауливает Григория и стреляет в него… И тут его ловят!

Прошёл час или два после того, как Селиверст покинул дом. Наступила глухая ночь. Карп беспокойно ворочался на постели, обуреваемый тревожными думами. Потом он поднялся с кровати, надел полушубок, валенки.

— Ты куда? — громким злым шёпотом спросила Карпа жена и приподнялась от подушки.

Карп не ответил. Он постоял, послушал, спит ли жена Селивёрста. Та не пошевельнулась. Карп тихо вышел на улицу. Он решил непременно сейчас же узнать, вернулся ли Григорий из Кочкина, всё ли с ним благополучно. Он прошёл по сонной улице, приблизился к избе Сапожкова. Крадучись, осторожно заглянул в чуть освещённое окошко. Горела лампа с прикрученным фитилём. Григорий ужинал. Елена качала зыбку. Вдруг она что-то сказала и взглянула — Карп увидел её широко открытые глаза, устремлённые, казалось, прямо на него. Он отпрянул. Домой, однако. Карп вернулся не тотчас. В нерешительности он постоял около избы Сапожкова, в тени сарайчика. «Зайти или не зайти к Григорию?» — вот какой вопрос решал Карп, стоя на студёном ветру. Противоречивые мысли крутились в голове. Что будет, если он не зайдёт? Карпу мерещились неисчислимые тягостные последствия этого отступления.

Вот и жена о том же говорит, а бабы в таких случаях далеко чуют беду. Не заявишь — отвечать будешь. Ведь ещё неизвестно, что станет с Селивёрстом. Хорошо, если его вновь не арестуют. А если поймают с оружием? Будут тогда у Карпа спрашивать: куда уходил брат, что делал, о чём говорил? Нет, простым незнанием тут не отделаешься. А если зайти сейчас к Григорию и сказать, куда ушёл брат, Сапожков сразу увидит, что Карп — не Селиверст, что он, Карп, совсем другой человек…

Несколько раз Карп собирался с духом и всё никак не мог решиться. Наконец он набрался храбрости. Подойдя с теневой стороны к двери сеней, Карп тихо, но настойчиво постучался. Григорий открыл ему сразу, будто ждал этого стука.

Карп переступил порог избы, снял шапку. Бедновато жил секретарь партячейки, — Карп одним взглядом обвёл внутренность избы… Елена, бросив качать зыбку, вопросительно уставилась на вошедшего.

Карп поздоровался. Григорий словно и не удивился даже его столь позднему визиту. Елена посмотрела на мужа, он кивнул ей; Елена, набросив на плечи полушубок, вышла.

Григорий стоял перед Карпом высокий, на голову выше Карпа.

— Селиверст дома? — спросил Григорий; голос его был настойчив.

— Нет.

— Куда ушёл?

— На заимку к Федосову.

Григорий помолчал.

— С оружием?

Карп не ожидал этого вопроса. Он стушевался.

— Нет… тоись не знаю… — промямлил он.

— Было у вас ещё оружие, кроме того револьвера, который мы отобрали у Селивёрста?

Карпу потребовалось время, чтобы справиться с замешательством.

— Нет, какое же оружие! — натужно засмеялся он. — Так… дробовичишко…

Карп вспотел, пока шёл этот разговор. Потом он успокоился. Ведь ничего особенного и не случилось. Опасаясь за жизнь человека, он пришёл его проведать. Его спросили, он ответил. Надев шапку, Карп повернулся к двери. Григорий, прищурившись, посмотрел ему в спину.

В ту ночь младший Карманов больше не спал. Не сомкнул глаз и Григорий. Ему хотелось немедля поднять Селезнёва и отправиться с ним на федосовскую заимку. Но следовало ждать, когда решится дело в волости. «Эх, если бы я мог!» — думал Григорий. Однако он волновался напрасно: разговор его в волости возымел своё действие. Утром снова приехали милиционеры. Григории их торопил.

На федосовскую заимку выехали вчетвером — Селезнёв, Григорий и двое милиционеров. За трактом, почти на виду зимовья, всадники разделились. Милиционеры стали объезжать зимовье с тыла, а Григорий и Тимофей Селезнёв поехали прямо.

— Как бы не встретил он нас, — сказал Селезнёв.

— Карп говорил, что оружия у него нет.

— Верь ты Карпу!

— Ну ладно. Там видно будет, — с этими словами Григорий ударил плетью своего коня. Но Селезнёв выскакал вперёд.

Вышел Аким. На лошадей бросилась собака.

— Эй, старик! — крикнул Акиму Тимофей. — Есть у тебя кто?

Сухое лицо Акима с пегой бородкой оставалось бесстрастным. Повернувшись, он оглянулся. За его спиной из зимовья выходил Селиверст. Сбоку, из-за ограды, выезжали милиционеры. Селиверст был не такой человек, чтобы прятаться, залезать под нары, ползать на брюхе; увидав, что всё равно ему не уйти, он встал и вышел — во весь рост. Но всё же к Григорию он подходил медленно. Два верхних крючка на полушубке у него не были застёгнуты. Подойдя, Селиверст поднял кверху обросшее пучковатым волосом скуластое лицо и встретился глазами с Григорием. В выражении глаз Григория стояло: «А вот и поймали тебя, хотя ты и хитёр; теперь ты не уйдёшь!» «Жалко, что я не прикончил тебя тогда ночью!» — говорили глаза Селивёрста. Он ещё успел подумать о том, кто же сказал Григорию, Тимофею и милиционерам, что он спрятался здесь. Затем холодная волна ненависти залила ему сердце, и он проговорил хрипло, едва разжимая губы: — Ну что ж, Григорий Романыч, твои верх оказался. Пошли…

Через неделю в Кочкине, в помещении школы состоялся суд. Был воскресный день, светило яркое весеннее солнце. Стаями летали воробьи, звенела, падая с крыш, капель. Все звуки — говор людей, ржание лошадей, крик петуха с забора — разносились особенно ясно и отчётливо.

На широкую улицу волостного села, к школе уже с утра начал прибывать народ. Степенно шли пожилые люди, которые знали времена, когда тут было другое право: по тракту проводили кандальников, а в волостном правлении писарь вычитывал по списку недоимщиков; вызываемым из деревень неплательщикам налогов, случалось, давали розог здесь же, во дворе волостного правления. По кочкинской улице с базара и на базар ехали брички и пролётки. В них сидели богатые мужики, имевшие дело с барышниками и перекупщиками. Сейчас уж ничего этого нет — прошлая жизнь ушла безвозвратно, словно гнилой туман рассеялся…

У кочкинских жителей, из тех, что помоложе, ярче всего в памяти — революция, гражданская война. А уж совсем молодые парни и девушки не знали иных порядков, кроме тех, при которых они начали сознавать себя взрослыми. Что же касается ребятишек, снующих в толпе и галдящих, как воробьи, то этим сорванцам только того и надо, чтобы поближе протиснуться и получше всё рассмотреть.

Среди собравшихся у школы кочкинцев есть люди разные. Вот стоит, прижимаясь к спине какого-то высокого мужика и вытянув шею, Федосов. Старый барышник пришёл сюда не из одного любопытства. Ведь это на его заимке был схвачен Селиверст Карманов. Хорошо, что Федосова «черти не догадали» в эти дни на свою заимку поехать — стал бы и он теперь свидетелем. Карманову — свояку, родственнику по жене — Федосов отнюдь не сочувствовал: знал, на что шёл, попался — пеняй на себя. Барышник думает лишь о собственных делах. «Надо в город перебираться, тут житья теперь не будет, — размышляет он. — А заимку раскатать по брёвнышку на дрова. А то и просто сжечь. С ней ещё беды наживёшь…»

Федосов опасается, как бы на суде Карманов не сболтнул чего-нибудь лишнего также и о нём. «Было время, делали мы с Силкой разные дела…» Федосов вздыхает и подозрительно оглядывается по сторонам, словно боясь, что кто-то подслушивает его тайные мысли.

В толпе неподалёку от Федосова стоит в окружении молодёжи Нефедов — известный кочкинский партизан. Молодёжь сосредоточенно слушает его.

— Милиция плохо работает, — сурово говорит Нефедов. — Один из этих, которые убили Мотылькова, в руках у милиционеров был, а они его упустили.

— Кто? Где? Когда упустили? — волнуется молодёжь.

Настроение толпы выражается в этих гневных восклицаниях, с которыми люди обращаются друг к другу.

Но вдруг становится тихо, так тихо, что слышно, как сорвалась с крыши ледяная сосулька и разбилась внизу с хрустальным звоном. Тишина нависает над толпой.

Ведут преступников.

Плотной стеной с обеих сторон отделяют их от толпы милиционеры, которые идут с обнажённым оружием, зорко следя за арестованными. При виде этого шествия толпа расступается сама собою.

— Эй, не напирать! Тише! — раздаются предостерегающие голоса.

Впереди идёт Селиверст Карманов. Селиверст дерзко смотрит на толпу и даже как будто усмехается. Понуро опустив голову, идёт брат его Карп. За ним плетётся старый Лука.

Их вводят в помещение не с улицы, а со двора.

В школе парты убраны, втащены длинные скамейки. Из досок устроен барьер, отделяющий судебное присутствие от публики. У дверей стоят милиционеры.

Наконец кто-то подал знак, и люди стали заполнять помещение. В течение нескольких минут были заняты не только скамьи, но и проходы между ними оказались забитыми народом. Люди стояли вдоль стен и снаружи — у окон.

Все взоры устремлены на барьер. Там в окружении конвоя рассаживаются подсудимые. Затем один за другим появляются члены суда. Звучат грозные слова:

— Встать! Суд идёт!

То обстоятельство, что между подсудимыми не было младшего Волкова, обсуждалось не только в публике. На нём сразу же остановилось и внимание суда. И обвиняемые и свидетели выставляли Генку Волкова убийцей Мотылькова, хотя мотивы у них и были различны. Григорий Сапожков называл Волкова исполнителем преступных замыслов Селивёрста Карманова и тех, кто бывал у него на сборищах. И многие свидетели показывали, что действительно Генка Волков в последнее время особенно часто встречался с Селивёрстом Кармановым, а рано утром, в день убийства, куда-то ушёл из деревни. Потом его видели в Кочкине.

— Подсудимый Карманов! — обратился судья к Сели-версту.

Селиверст поднялся.

— Подсудимый Карманов! — повторил судья. — На каком основании вы заявляете, что убийство мог совершить Волков?

— Кому же ещё…

— А конкретней?

— Конкретней тут многих надо спросить!

— Разрешите вопрос подсудимому? — поднялся прокурор.

— Пожалуйста, — наклонил голову судья.

— Кто же мог внушить Волкову эти мысли? Об убийстве?

— Не понимаю, — мотнул головой Селиверст.

— Ну, как вы думаете, кто натолкнул Волкова на убийство?

— Кто ж его натолкнёт? — с вызовом ответил Селиверст. — Он сам такой — родного отца убьёт, не вздохнёт…

— А вы, услыхав, как он грозился, говорили кому-нибудь?

— Да кому скажешь! — иронически протянул Селиверст. — Нашему брату простому мужику веры нет…

— Вы отвечайте на вопрос, подсудимый!

— Я на людей не наговорщик… А вот кто его укрывал после убийства — у того спросите!

И от его пристального взгляда Веретенникову стало не по себе.

Идя на суд он думал, что его дело сторона, а тут его вроде на скамью подсудимых тянут!

И когда он встал, чтобы дать ответ суду, колени его задрожали и первые вопросы он не расслышал.

— Я второй раз спрашиваю, Веретенников, — строго сказал судья, обращаясь к Егору, — почему сбежавший из-под ареста Волков пришёл к вам ночевать? Знали ли вы, что он заподозрен в убийстве?

— Да разве ж я б его тогда пустил? — развёл руками Веретенников.

Несмотря на трагические обстоятельства, судья не мог удержаться от еле заметной улыбки.

В процессе суда подтвердилось, что на сборищах у Карманова велись антисоветские разговоры. Селиверст старался отрицать всё; он вообще держался на суде вызывающе, Карп же смиренно. Лука Иванович Карманов ссылался на свои старые годы и плохую память, говорил, что ничего не помнит. Однако тут же выяснилось, что в присутствии Луки Ивановича Селиверст угрожал Мотылькову расправой. Об этом проговорился Карп; Селиверст бросил на него яростный взгляд. Судья это заметил.

— Он лично самому Мотылькову высказывал свою угрозу? — спросил судья Карпа.

— Нет, так говорил.

— За что же Селиверст Карманов грозил Мотылькову?

— Он был злой на него.

— Но из-за чего, почему?

— Не знаю.

— Подсудимый Карманов Селиверст! Вы грозили расправой Мотылькову?

— Ну, да ведь мало ли бывало! Разве я один с ним ссорился. А вон Гришка Сапожков, тот с ним поболе моего спорил. Бывало у них на ячейке такой шум, чуть да не драка. Гришка, он всех зажиточных мужиков с кашей хотел съесть, а Мотыльков ему воли не давал, окорачивал!

— Вы ближе к делу!

— Вот и выходит: без Мотылькова нам хуже, а ему лучше!

Такой подлости не мог вынести Сапожков. Вскочив с места, он крикнул:

— Ты убил! Ведь сам знаешь, что ты, волчья твоя душа!

Селиверст застыл, как каменный, процедив сквозь зубы:

— А чем докажешь?

И эти слова не укрылись от судебного присутствия.

Вначале Григория осадили, а потом потребовали доказательств.

Но прямых доказательств у Сапожкова не было.

— Некому кроме него!

И тут опять приступили к опросу Веретенникова.

— На каком основании вы отрицаете вину сбежавшего Волкова?

— А на том основании, — сказал Веретенников, — что он бездельник, бесхозяйственник и никогда бы вожжей не подобрал… А все видели, как по-хозяйски к передку саней вожжи были подвязаны!

— Ну так что же? При чём тут вожжи?

— А при том, — сказал Веретенников, — что вся картина ясна — как Мотыльков был убит… Он, этот убийца, выстрелил, обождал, подошёл, чтоб убедиться, что мёртв Мотыльков и не встанет. Заглянул в лицо… А потом повернул коня, нахлестал и кнут у стога бросил… А вожжи, выпавшие из рук Мотылькова, подобрал и подвязал — всё-таки хозяин, лошадник, — чтоб лошадь не засеклась! Где это сделать Генке, мальчишке, беспутнику?

— Так кто же это был такой хозяйственный?

На этот вопрос Веретенников не ответил.

Для него главное было доказать, что убил не Волков.

А уж кто убил — пусть суд ищет. Не в его это характере на людей доказывать…

Так от него больше ничего и не добились.

Однако Веретенников весьма поколебал версию о безусловной виновности Волкова, что и вносило сейчас путаницу. Чтобы решить на суде вопрос о том, кто же подлинный убийца Мотылькова, прокурор настойчиво и энергично принялся за допрос Карпа Карманова.

— Мотыльков убит выстрелом из берданы. В доме у вас было оружие? Отвечайте!

Голос прокурора громом отдавался в ушах Карпа. Он похолодел. «Вот оно начинается», — подумал он. Селиверст грозил Мотылькову — это правда. Но пусть за это Селиверст и отвечает, Карп тут ни при чём. Сам-то он никому не грозил. Вообще он сделал глупость, что во-время не отошёл в сторону от своего слишком горячего старшего брата. А теперь, раз уж попал сюда, надо как-то выкручиваться.

Карп понимал, что ему ни в коем случае нельзя признаваться в хранении берданы. Тогда его обвинили бы в том, что он покрывает брата и является соучастником. А это, он чувствовал, грозило ему многим. Если Селиверст не скажет про бердану, тогда обойдётся. Никто из соседей не знает. Даже бабы её не видали.

— Никакой берданы у нас не было, — ответил Карп на вопрос прокурора.

— А это не ваша бсрдана? Не узнаёте? Подойдите сюда! Вот эта вещь вам не знакома? — Прокурор наклонился над столом и затем передал подсудимому ложу от разбитой берданы. Найденные близ дороги, у телеграфного столба, обломки были представлены в суд как вещественные доказательства.

Дрогнули руки Карпа, когда он взял гладко отполированный тёмный кусок дерева. От прокурора не укрылось это его мгновенное замешательство. Но Карп быстро овладел собой.

— Нет, — тихо проговорил он.

— Подсудимый Карманов Селиверст! Это ваша бердана?

Карп затаил дыхание. В одном только слове брата мог быть для него приговор.

— Нет, — ответил и Селиверст.

Карп перевёл дыхание.

— В день убийства Мотылькова ваш брат выезжал из дому? — задал новый вопрос Карпу прокурор.

— Выезжал, — ответил Карп.

— Один или два раза?

— Один… то есть два раза.

— Первый раз с берданой?

«Ловушка!» — мелькнуло в голове у Карпа, и он почти выкрикнул:

— Нет! С револьвером! Он завсегда с револьвером ездил!

Селиверст едва приметно со злорадством усмехнулся. «Вот как завернулась вся эта история с берданкой! Ведь нашли обломки-то», — думал он. Селиверст жалел, что не использовал в самый последний момент бывшее у него оружие по назначению. Вообще, как понимал теперь Селиверст, он с самого начала поступал неразумно, опрометчиво. Надо было ему сразу же скрыться, а вместо этого он отправился зачем-то на федосовскую заимку. Зачем? Дожидаться, когда за ним приедут. Вот и дождался! Селиверст не сомневался в том, что его выдал тогда Карп. Он мог бы сейчас утопить брата одним лишь словом. Но за этим последовало бы и его собственное признание в убийстве.

А признаваться в чём-либо Селиверст не хотел.

Он снова поднялся, услышав вопрос судьи:

— Подсудимый Карманов Селиверст! Когда вас арестовали на дороге в день убийства Мотылькова, куда вы ехали?

— В падь, смотреть сено.

— А в первый раз, утром? Карп Карманов говорит, что вы два раза ездили.

Селиверст молчал. Прокурор в своей речи уже твёрдо и убеждённо сказал:

— Вдохновитель убийства, значит, подлинный убийца — вот он, Селиверст Карманов!

Тот невольно приподнялся, потом снова сел. Он подумал, что теперь уж, пожалуй, всё равно… Если спросят, он расскажет, как было дело. Но тут же приободрил себя: «Нет, мы ещё повоюем! Ещё не всё потеряно! Послушаем, какой приговор будет, можно и обжаловать».

Прокурор доказал вину Карманова как организатора травли сельского активиста, как подстрекателя к антисоветским действиям, но всё же доказать, что он сам убил Мотылькова, не смог.

За организацию антисоветской группы суд приговорил Селивёрста и Карпа Кармановых к тюремному заключению с последующей высылкой без права возвращения в свои края, Луку Ивановича Карманова — к трём годам, но срок заключения, за старостью обвиняемого, суд решил считать условным. В конце приговора суд вынес частное определение о розыске Волкова Геннадия Васильевича, двадцати двух лет.

Но Егору не по себе стало, когда судья сказал ему после чтения приговора:

— Свидетель Веретенников! Вам понятно теперь, что вы вольно или невольно способствовали укрывательству преступника? Понятно, что суд имел право привлечь вас за это к уголовной ответственности?

— Понятно, — наклонил голову Егор.

— Подумайте о своей судьбе! Разберитесь в самом себе — кто вы такой?

Григорий Сапожков сразу же поехал домой. И приговор суда, и особенно то одобрение, с которым встретили его все присутствующие в зале крестьяне, взволновали Григория. «Народ за нас, — думал он. — Никто с вами не пойдёт! — мысленно обращался он к осуждённым. — Приходит вам конец!» О Егоре Веретенникове Сапожков думал: «Ну и упрям же Тамочкин, а не дурак!» Григории считал, что Егор, отрицая виновность Генки, выгораживал только себя. Он продолжал негодовать на Веретенникова.

— Ну, доказали тебе, что Егор ни при чём? — встретила жена Григория.

Его очень обидело, что она даже не поинтересовалась главным — к чему приговорили убийц Мотылькова, — и он промолчал.

Когда мимо их избы проехал на телеге Егор, Елена бросилась к Веретенниковым.

— Отпустили? Оправдали? Невиновен! — Плача, она обняла брата.

Ударилась в слёзы и Аннушка. Обе женщины сидели на лавке и плакали. И в эту минуту они стали друг другу ближе, роднее, прежняя неприязнь к Аннушке, которую держала Елена в своём сердце, исчезла, растаяла.

Двор братьев Кармановых опустел. Дом стоял с закрытыми ставнями. Лошадей и коров с кармановской усадьбы передали в комитет крестьянской общественной взаимопомощи, председателем которого после Мотылькова стал Иннокентий Плужников.

Собравшись втроём, Григорий Сапожков, Тимофей Селезнёв и Иннокентий Плужников судили, как поступить им с конфискованным скотом и лошадьми. Стоимость их следовало внести в государственную казну. А кто должен это сделать — сельсовет или комитет крестьянской общественной взаимопомощи? Если сельсовет, то можно пустить скот и лошадей в обычную распродажу, если же крестком — так сокращённо именовались комитеты крестьянской общественной взаимопомощи, — тогда стоимость лошадей и скота внести в банк из общественных сумм, а тягло и молочный скот раздать бесплатно или за небольшую плату особо нуждающимся.

В иное время Григорий с радостью бы устроил такую раздачу. Всё, что помогало вчерашним батракам и беднякам подниматься на ноги, Григорий горячо поддерживал. Но сейчас он думал о другом.

Кочкинскне партизаны коммуну организовали. Слышно, им отводят хорошую землю, с весны начнут они общественную запашку. «Общий труд на общей земле» — этот лозунг давно известен крутихинцам. Ещё в 1919–1920 годах партизаны Сибири и Забайкалья создавали сельскохозяйственные коммуны; некоторые из них существовали и сейчас. Григорий об этом знал.

Почему бы не воспользоваться домом, усадьбой, инвентарём, землёй, а главное — прекрасным и сильным конским тяглом Кармановых для основания хозяйства коммуны!

С той минуты, как он только об этом подумал, Григорий и не представлял себе иного решения.

— И толковать нечего, — говорил он Плужникову и Селезнёву, — в коммуне мы докажем, что сибирские крестьяне-бедняки могут стать лучшими производителями зерна для общества, чем сибирские кулаки! Мы не токмо старые залежи — мы новую целину вздерём! Опять же и к коммунизму сразу ближе шагнём. Ведь в коммуне никакой этой проклятой собственности, а всё общее!

К его удивлению, товарищи не сразу поддержали это прекрасное предложение. Иннокентий Плужников усмехнулся:

— Ты для идеи, Гриша, даже от личной собственности готов отказаться… Обобществить даже рубахи и штаны. Вроде под одним одеялом спать — как выдумали про нас злые болтуны.

— Ну, да ведь на чужой роток не накинешь платок. То выдумали враги!

— Я вот не враг, — сказал Тимофей Селезнёв, — а что-то и мне не того…

— Говори прямо, — вскипел Григорий, — ты против коммуны?

— Я не то чтобы против, но и не очень за…

— Говори яснее! — потребовал Григорий.

— Я и говорю, что не потягивает на коммуну. Я считаю, лучше нам ТОЗ, товарищество по обработке земли, или артель организовать. Допрежь коммуны…

— Нет! Я категорически против! — резко рубнул ладонью воздух Григорий. — Это что же выходит, по-твоему: дескать, мы сначала побудем в ТОЗе, а потом в коммуну подадимся? Видишь, у нас вроде духу не хватает! Да какие ж мы после этого с тобой коммунисты! Нет и нет! — горячо продолжал Григорий. — Ты, Тимофей, наверно, плохо читал сочинения нашего дорогого товарища Ленина. А товарищ Ленин говорит, что собственность ужасная вещь, она каждый день возрождает капитализм! Да ты разве сам не знаешь? Тебе ж это должно быть на факте известно. Смотри ты, какой кулачина получился при советской нашей власти тот же Селиверст Карманов. Ведь это диво, что такое с ним сталося. А был сперва-то середняк, и даже маломощный. А другие, прочие? Вон возьми ты шурина моего Егоршу Веретенникова, этот ещё немного — и батраков начнёт наймовать. Вот ить чего делает она с народом, эта проклятая собственность! А коммуна её в корне уничтожает!.

Григорий говорил, и Тимофей, казалось, был побеждён его доводами. Но надо было хорошо знать Селезнёва, чтобы не обмануться на этот счёт. Тимофей, как понимал Григорий, всё же остался при своём мнении.

— Ну, а ты как? Чего скажешь? — спросил Сапожков Иннокентия Плужникова.

Молодой и ещё недостаточно твёрдый в своих мнениях, Иннокентий заколебался.

— Народ у нас, Григорий Романыч, беда как тугой на раскачку. С нашим народом разве сразу-то что-нибудь сделаешь?

— Да ведь где же! Конечно! Наше дело отступать, а не наступать, — насмешливо отозвался Григорий.

Иннокентий взглянул на него виновато, а Тимофей сидел попрежнему невозмутимо.

— Показывай список, кто скот просит, — повернулся к Плужникову Григорий.

Иннокентий достал разграфлённый листок бумаги.

— Домна Алексеева, — читал по списку Григорий. — Корову бы ей… Ну, этой надо. С ребятишками… Вдова.

— Николай Третьяков, — продолжал читать Григорий и запнулся. — Это какой же Николай Третьяков? — спросил он.

— Да Никула.

— Тьфу ты, пропасть! — усмехнулся Григорий. — Привыкли уж: всё Никула да Никула, а тут вдруг Николай. Ну, этому бы я не дал. Подкулачник.

— Заявление он подал, — сказал Плужников.

— Это мало важности, — строго взглянул на него Григорий.

— Анисим Шестаков… Савватей Сапожков… Филат Макаров. Это что за Филат?

— Который прошлое лето батрачил у Кармановых.

— Знаю, — сказал Григорий. — А чего он просит?

— Лошадь. Избу хочет ставить.

— Ну вот, к собственности подтолкнём! Чего вы испугались? Посмотрите, вон как сделали в Кочкине. Они не стали тянуть с коммуной, а раз-два — и готово! Нефедов молодец, он понимает, что всё надо делать перед весной…

— Одни-то мы не подымем, надо с народом, — сказал Тимофей.

— Дело ясное, с народом, — проговорил и Сапожков. — Да народ-то сам собой не может, его надо подтолкнуть.

— Вот и надо подумать, куда толкать-то будем. Дело новое.

— Да где ж новое! — сердито возразил Григорий.

А Тимофей вздохнул и сказал примирительно:

— Подумаем, остынем. В этих делах не мешает погодить. Вот поговори с мужиками, послушай, что скажут. Коммунистов, конечно, в порядке партийной дисциплины можно обязать в коммуну войти. А вот с беспартийными как? Попробуй сагитируй нескольких, тогда к этому вопросу вернёмся!

— Ладно! — махнул рукой Григорий.

«Упрямый, чёрт», — скорее с одобрением, чем с досадой на Тимофея, сказал себе Григорий. «Эх, был бы теперь Мотыльков! Дмитрий бы уж поговорил с Селезнёвым не так, как я». Григорию иначе и не представлялось, а только так, что Мотыльков, будь он жив, его непременно поддержал бы и убедил Селезнёва в необходимости организовать в Крутихе коммуну. «Плохо я говорил, не сумел доказать Тимофею», — думал Григорий.

Решили особо нуждающимся выдать коров и лошадей. Но не всех, большую часть временно оставить в распоряжении кресткома. Первым пришёл в сельсовет Филат Макаров — бывший кармановский батрак. Он был в овчинном полушубке, в лохматой шапке, подпоясан бечевой. Филат снял шапку, поздоровался.

— Подходи ближе, — сказал ему Иннокентий Плужников. — Тут вот расписаться надо.

— А видишь, какое дело, — смущённо проговорил Филат, — я ведь неграмотный.

— Ну ладно, я за тебя распишусь, — предложил Иннокентий.

Филат не ответил.

— Деньги-то платить, ай нет? — спросил он, когда Иннокентий расписался за него.

— Бесплатно, — сказал Плужников.

— Благодарим покорно, — поклонился Филат. — А который же, к примеру, конь-то мой теперь будет?

— Чалый.

— Чалый? Ну, спасибо вторично. Этого коня я знаю. Доводилось, когда жил у Селивёрста, езживать на нём. Конь добрый…

— И не старый.

— Какой же старый? По пятому, кажись, году..

Филат произносил эти слова сдержанно, степенно, а улыбка так и сияла на его обветренном лице. Потом он нахлобучил шапку и поспешно вышел. Через несколько минут он прошёл мимо окон сельсовета по улице, ведя в поводу рослого чалого коня.

Вслед за Филатом явился Никула Третьяков. Он стоял у порога и мял в руках шапчонку.

— Вот крестной тебе назначил выдать корову, — сказал Никуле Иннокентий. — Не надо бы тебе выдавать, да ребятишек твоих пожалели.

— Так, так, — сказал Никула.

— Бесплатно даём.

— Так, так…

— Иди, распишись вот здесь и забирай корову.

— Так, как, — снова повторил Никула, но не стронулся с места.

Третьякова одолевали сомнения. Он и подал заявление в крестком, и опасался, что может вернуться Селиверст или Карп Карманов. «Вдруг всё перевернётся?» — думал Никула. Он и сам не очень верил в вероятность этого «вдруг», но Кармановых привык бояться.

— Что же ты стоишь? — раздражённо сказал Иннокентий.

Тогда, решившись, Никула надел шапчонку и приблизился к столу.

Вошёл Григорий. Никула поспешил уйти.

Последней получала назначенную ей корову вдова Домна Алексеева. Это была ещё молодая женщина; муж её умер, оставив ей четверых малолетних детей. Домна вошла в сельсовет быстрым шагом.

— Здравствуйте, — сказала она от порога и окинула сидевших здесь Григория и Иннокентия смелым взглядом. — Зачем звали?

Плужников объяснил.

— Что ж, это хорошо, — сказала Домна. — А вот правду или нет говорят, что кто возьмёт в кресткоме коня или корову, того в коммуну будут записывать?

— Уже слухи идут? Ловко! — воскликнул Иннокентий и взглянул на Григория.

— А ты бы пошла в коммуну? — спросил женщину Григорий.

— Я-то бы пошла! — отозвалась та. — Хуже-то, поди, не стало бы, а, Григорий Романович? — повернулась Домна к Сапожкову. — А то мне с моей оравой ребятишек, ох, как тяжко! Ну, спасибо, теперь вот корова будет…

— Откуда же народ про коммуну знает? — удивлялся вслух Иннокентий, проводив Домну и делая отметки в списке. — Ну, никуда, никуда от народа не скроешься!

— А и скрываться-то не надо, — ответил Григорий. — Зачем скрываться? Объяснять надо, чтобы правильно поняли! Чтоб от нас про коммуну знали, а не с чужих слов. — И он решил заняться агитацией за коммуну среди беспартийных.

Крутиху волновал слух о коммуне. Что в Кочкине бывшие партизаны решили в коммуну объединиться, — это уже не было новостью. Но коммуна в Крутихе… Кто же в неё пойдёт? Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв — эти уж, конечно, главные закопёрщики. Ну, а кроме них?

Противоречивые толки шли по деревне. Вплетались в них и ядовитые шепотки…

В один из вечеров Григорий зашёл к старому своему сослуживцу по армии Николаю Парфёнову, человеку беспартийному, но преданному советской власти от всей души.

— Давно, брат, ты у нас не был, проходи, — поднялся навстречу Григорию Николай. Под пушистыми тёмными усами у него мелькнули ослепительной белизны зубы. Николай радушно усаживал Григория.

Во всём облике Николая — немолодого уже человека — была ловкость, подтянутость. Он в чёрной гимнастёрке, подпоясан широким солдатским ремнём.

Григорий иногда заходил к Николаю. Но за последнее время ему всё было некогда. Гибель Мотылькова многое нарушила и в его повседневной жизни. Розыски убийц, поездка в волость, суд — всё это было и само по себе необычно, а тут ещё обстоятельства сложились так, что Григорий по необходимости стал в центре всех событий. Теперь его мыслями владело другое — коммуна… О ней-то и пришёл поговорить к своему товарищу Григорий. Он любил иной раз посоветоваться с ним о деревенских делах и настроениях. Жена Николая, тихая, спокойная, была в девичестве самой близкой подругой Елены, они и теперь дружили. Григорий же хорошо узнал Николая в критический для них обоих момент. В девятьсот девятнадцатом году Григория и Николая в числе других молодых крутихинцев забрали в белую армию по колчаковской мобилизации. Но уже через месяц они были у красных — перешли большой группой, заранее сговорившись между собой. Об этом с первых же слов и напомнил сейчас Николаю Григорий.

— Не забыл, как за нами тогда пошли? Так вот, бра-туха, нынче нам вроде опять надо начинать… — и Григорий заговорил о коммуне.

Николай слушал его, не перебивая. Что-то переставляла в закутке у печки его жена, не обращая внимания ка разговор мужчин или делая вид, что ничего не слышит. Дети спали. А Николай сидел перед Григорием, слушал его и думал.

Больших успехов в хозяйстве у него не было. Подходит весна, а у Николая две лошади, земля же сухая, твёрдая, на паре лошадей пахать её тяжело, придётся где-то брать третью лошадь. «Конечно, вместе легче работать, но — коммуна?» Николай о коммуне уже со вчерашнего утра слышит, об этом говорит вся деревня. «Хорошо-то, хорошо, да надо бы посмотреть — как оно будет в этой самой коммуне? Жизнь по-новому повёртывать не шуточка!»

— У нас же целая свободная усадьба Кармановых, большой дом! — сдвинув брови на суровом и энергичном своём лице, говорил Григорий, смотря упрямо на Николая, опустившего голову книзу. — Пойми сам… Ведь глупо будет, если этим не воспользоваться!

Николай оторвал наконец глаза от пола, тряхнул головой.

— Знаешь что? Пошли к Ларьке Веретенникову! — вдруг сказал он. — Пошли, пошли!

Николай встал, решительно набросил на плечи полушубок, оглянулся на свою тихую и молчаливую жену, и они вышли. Тянулся ещё по-зимнему холодный ветер на крутихинской улице, но всюду пахло уже подтаявшим снегом. В окнах то там, то здесь светились огни. Высоко в небе сияли звёзды. Глотнув полной грудью свежего воздуха, Николай весело заговорил:

— Вот сейчас мы сразим Ларьку коммуной! Эх, Гриха! — и он сильно толкнул Сапожкова плечом.

— Ну ты, чёрт здоровый! — шутливо заругался Григорий и толкнул Николая.

Вздумали побороться и свалились в сугроб.

— Ага, ты вон как! Ну, смотри! — раздавались их голоса сквозь шумное пыхтенье.

По дороге шёл Никула Третьяков. Он постарался обойти барахтающихся сторонкой и вздрогнул, увидав перед собой Григория. Его-то уж он никак не ожидал встретить в таком виде — грозно-весёлого, всего залепленного снегом.

— А-а, Никула! — сказал, запыхавшись, Григорий. — Ну, как корова?

— Подоили, Григорий Романович, подоили… Хорошая корова… Да ведь, говорят, временно это, в коммуну забрать могут!

— Нужен ты в коммуне, — рассердился Григорий.

Когда Никула торопливо прошёл, он глухо проговорил:

— Пугливые черти, тележного скрипу боятся.

Ларион Веретенников был дома, когда они ввалились к нему в избу. Чубатая голова Лариона вскинулась широкой тенью по освещённой стене; он сидел со всей своей семьёй за столом, ужинал.

— Вот, Ларя, — сказал Николай с порога, — мы тут с Гришухой коммуну наладились устроить.

— Какую коммуну? — поднял белые брови Ларион.

— Давай сначала ешь, а потом потолкуем, — серьёзно сказал Григорий, садясь на лавку.

Жена Лариона молча глядела на вошедших, а трое ребятишек сначала притихли, но затем с ещё большим рвением принялись выхлёбывать из миски мясные щи.

Ларион кончил есть, отложил ложку и поднялся.

— Куда пойдём или тут будем? — спросил он.

— Давай тут, — ответил Григорий.

Ларион смотрел на него и на Николая вопросительно. И снова Григорий начал говорить о коммуне и её преимуществах для трудящегося крестьянства.

У Лариона, дальнего родственника Егора Веретенникова, было своё, нажитое трудом хозяйство, но он не так рьяно занимался нм, чтобы из-за своей избы и света не видеть. Он понимал, что жизни по-старому приходит конец. И в Крутихе будет что-то новое, если уж всюду в стране началось это — совхозы, коллективные хозяйства… «Вот оно и к нам пришло», — мелькнуло в голове Лариона, когда к нему явился Григорий. Слушая Сапожкова, он после первых же вопросов о коммуне для уяснения самому себе размышлял уже больше не о том, вступать ему в коммуну или не вступать, а о том, кто с ними ещё пойдёт, кроме Николая Парфёнова.

Он уже давно считал про себя, что крестьянину-трудовику, своими руками возделывающему землю, нет нужды в одиночку ковыряться в ней, надо объединяться.

«Да ты по душе-то настоящий коммунист, вступай в партию», — предложил как-то Дмитрий Мотыльков, выслушав рассуждения Лариона о земле и хозяйстве. «Нет, Дмитрий Петрович, в партию я ещё не достоин», — ответил Ларион.

«Какой умный мужик!» — восхищался тогда Ларионом Мотыльков.

— Коммуна вещь сурьезная, — ответил Ларион на слова Григория, обдумывая в то же время про себя, как высказать вспыльчивому и не терпящему возражений Григорию свои опасения, что народ коммуну не поддержит, не готов ещё к этому народ. — Я, конечно, не против, но надо всё же обсудить, — продолжал Ларион. — Может, мы зайдём сейчас к Тимохе?

Тимоха — это был Селезнёв. Круг замыкался. «Да что они, сговорились, что ли?» — с досадой подумал Григорий. Затевая разговор о коммуне сначала с Николаем, а потом с Ларионом, Григорий думал, что они сразу же согласятся; в этом он не сомневался. Тогда и Тимофей Селезнёв может изменить своё мнение. Но вышло всё не так, как он предполагал.

Была уже полночь, когда они пришли к Селезнёву и подняли его с постели. Вслед за ними сюда же явился и Иннокентий Плужников.

— Что вас черти носят? Здравствуй, Ларион! Здорово, Николай! Это ты, что ли, их привёл? — спрашивал Григория Тимофей, шлёпая по полу босыми ногами и ставя на стол зажжённую лампу.

— Не я их, а они меня, — хмуро сказал Григорий. — Вот беспартийные, а больше, чем ты, за коммуну!

Тимофей надел штаны, рубаху, сел к столу. В избе было жарко. На кровати спала жена Тимофея, ребятишки разметались по полу. Женщина один раз проснулась, приподняла голову от подушки, поглядела. Мужики сидели вокруг стола, глухо жужжали их голоса. Тимофей в расстёгнутой рубахе облокотился рукою на стол. Григорий сидел прямо, и суровое лицо его выражало внимание. Николай изредка поглядывал на Григория, но больше он смотрел на Лариона, а тот — плотный, чубатый, с белёсыми бровями — говорил чуть глуховатым баском, обращаясь к Сапожкову:

— Григорий Романыч, я всецело с тобой согласный. Ты правду говоришь, что на кармановской усадьбе мы очень свободно можем коммуну устроить. Справедливые слова. Но мы же должны не токмо что о себе, но и о всех прочих. В коммуне, если по правилу, мы и жить должны все вместе, так ведь? Ладно, ежели нас будет немного, а ну как поднавалит…

— Мы, наоборот, должны стараться, чтоб к нам больше народу шло, — сказал Тимофей.

— Истина, — подтвердил Ларион. — Для многолюдства кармановский дом малой. Стало быть, надо другие строить. А теперь, возьмите, как быть с едой. Общую кухню, где ты её там сделаешь? Или, скажем, столовую? Это всё нужно устроить. Моё мнение: не коммуной, а лучше артелью жить. — Ларион обвёл всех глазами: нахмурившегося Григория, доверчиво смотревшего на него Николая и поощрительно кивавшего ему головой Тимофея Селезнёва. — Артель — это для нас подходяще, — продолжал Ларион. — Я вот читал в газетке про одну артель. У них лошади и коровы, значит, на общем дворе. А сами они, безусловно, по своим избам. Конечно, желательно в коммуне, чтобы всем Еместе, как имеет думку Григорий Романыч. Может, выселиться куда-нибудь, построек наставить, земли побольше… Вроде хутора?

— Какой хутор? — встревожился Тимофей. — Выходит, мы будем в коммуне. А с остальными как же?

— Пусть вступают! — бросил Григорий.

— А вся деревня как? Мы на хутор выселимся, все сознательные, а народ бросим? Нет, это будет неправильно. Да и досуг ли нам сейчас о хуторе да о новых постройках думать? Ты сам посуди, Григорий: подходит весна, надо сеять, а мы будем в один дом сселяться, кухни да столовые устраивать. Нам впору с пашней управиться! Если мы, конечно, думаем по-хорошему дело зачинать…

Григорий молчал, насупившись. Николай, Тимофей, Иннокентий и Ларион выжидательно смотрели на него. Трудно было Григорию отказаться от задуманного, мучительной казалась даже самая мысль об этом. Но он понимал, что остался в одиночестве. «Эх, был бы Митрий!» — опять подумал он о Мотылькове. Однако от него ждут слова, и Григорий переломил себя.

— Ну ладно, — поднял он голову. — Не идёт коммуна — подумаем об артели… А ты ловко подвёл ноги к бороде, — метнул Григорий сердитый взгляд на Тимофея.

— Ты не серчай… Давай-ка лучше прикинем, кто в артели-то будет…

— Что ж, давай бумагу, составим примерный список.

— Да можно и без бумаги, — стал отнекиваться Тимофей.

— Тащи, тащи! — прикрикнул Григорий.

Тимофей покорно полез в сундук за тетрадочными листками. Иннокентий Плужников сходил в сельсовет за поселённым списком. Стали обсуждать возможных членов артели.

— Этот не пойдёт… этот пойдёт… должон пойти… — раздавалось в ответ на выкликаемые Плужниковым по поселённому списку фамилии крутихинских бедняков и середняков.

— Кузьма Пряхин, — называл Плужников.

— Упорный, чёрт, — сказал Григорий. — Он лучше зарежется, чем своё в артель отдаст.

— Да-а, — протянул Николай Парфёнов. — Кузьма не пойдёт…

В памяти всех сразу встал жилистый тридцатилетний крестьянин с курчавой бородой и беспокойными глазами.

— Кузьма, как клещ в кобеля, вцепился в своё хозяйство…

— Давай дальше, — сказал Тимофей.

— Да он же бедняк, Пряхин-то, — остановился Плужников.

— Это мало важности. Бедняк, а дух-то у него…

— Пелагея Мотылькова…

— Вдова Митрия Петровича, я с ней сам поговорю, — сказал Григорий.

— Анисим Шестаков…

— Это который Анисим? Снизу?

— Он.

В Крутихе было два Анисима Шестакова: один — сухопарый и длинный рыжий мужик, хитроватый, но с ленцой; другой — маленький, подвижной, горячий. Жили Шестаковы в разных концах деревни, по течению речки Крутихи, и потому отличались прозвищами: верховской звался Анисим Сверху, а низовский — Анисим Снизу.

— Анисим Снизу — этот пойдёт, — проговорил Николай с усмешкой, — на хитрость его лень понадеется…

— Что, плоховат? Ну, да ведь в артель — не одних ангелов… Организация массовая, — также с усмешкой отозвался Григорий.

— Филат Макаров. Батрак.

— Пойдёт, не пойдёт, а уговорить этого надо. Для прослойки!

— Ефим Полозков.

— Вот с Ефимом задача. Мужик на подъём тяжёлый. А надо бы его… Работящий. Я схожу к Ефиму, — сказал Ларион.

— А Егоршу Веретенникова как? — спросил Иннокентий Плужников, покосившись на Сапожкова.

Григорий молча поднялся. Встали и остальные. Так судьбу Егора и не обсудили на этот раз.

Запел петух, завозились под шестком куры. Жена Тимофея приподнялась на постели, села и стала надевать через голову юбку.

— Эх, засиделись-то мы! — смущённо сказал Ларион.

Уже совсем рассвело, когда они вышли на улицу. Звёзды побледнели. Из труб на серых крышах изб валил дым. Всё было, как обычно, но в эту ночь в Крутихе положено было начало будущему колхозу…

Много лет спустя какой-нибудь колхозный паренёк из той же Крутихи заинтересуется историей своей деревушки и станет расспрашивать пожилых людей о том, кто был самым первым организатором крутихинского колхоза. Ему без особого труда все укажут на Григория Сапожкова. А в ряд с ним поставят и Тимофея Селезнёва, и Иннокентия Плужникова, и Николая, и Лариона, а за ними, возможно, сохранятся в памяти людей и другие достойные имена. Николай и Ларион были беспартийными, а Григорий — коммунист. Но в самом большом вопросе — о том, что в Крутихе надобно создавать, колхоз или коммуну, — Григорий Сапожков послушался советов Лариона, хотя вся душа у него лежала к коммуне.

Прошло некоторое время, и Григорий с Тимофеем ещё больше оценили трезвый и здравый ум Лариона. Это был крестьянин, душой тянувшийся к городу. Он собирался бросить своё хозяйство в деревне и поступить на завод. У него была, как он говорил, «способность к механике». Но теперь намерение своё Ларион оставил: артельное дело заинтересовало его. Он вызвался сагитировать Ефима Полозкова. Жил этот труженик в достатке, но сам считал, что ему во всём не везёт. В детстве его «растащили» лошади. Простой смысл этого типичного крутихинского выражения заключается в том, что лошади, на которых он ехал с поля, вдруг чего-то напугались и понесли. Маленький Ефимка вылетел из телеги и сломал ногу. Ребятишки дразнили его: «Хромка!» Ефим беспощадно дрался из-за этого с ребятишками.

Покойный отец Ефима, Архип Никифорович Полозков, едва отстоял сына по хромоте от колчаковской мобилизации.

Сверстники Ефима побывали на войне, повидали другие края, Ефим же ни на один день не покидал своей Крутихи. Ему даже не о чем было говорить с девками на посиделках. Он мог бы им хорошо рассказать о привычном: какая нынче на той стороне речки Крутихи уродилась «рясная черёмуха», сколько в Скворцовском заказнике грибов — «лесники сказывали». Он мог с толком поговорить о домашнем скоте и с лошадях, о пахоте, жатве и косьбе. А девкам, как он думал, это было неинтересно; они и сами всё это каждый день видят. А вот «про интересное» он рассказывать не умеет… Даже Егорка Веретенников находил с Аннушкой какой-то разговор. О чём же мог болтать с девкой Егорка? Что уж у него такого диковинного? Ведь он тоже, как и Ефим, почти нигде не бывал. Месяц лежал в лазарете в Иркутске — но не такое уж это было большое дело, чтобы им хвастаться! Однако Егорка умел и про лазарет рассказывать так, что Аннушка его слушала.

И это Ефиму разрывало сердце. Он сильно любил Аннушку. Ведь он был первым, кто начал за нею ухаживать. Аннушка, живя у Волковых, редко показывалась на посиделках, но Ефим её заметил. Ефим никогда не забудет, как он впервые пошёл её провожать. Они долго шли молча. Подошли к переулку, от которого надо было сворачивать к дому Волковых. Аннушка сказала: «Дальше не ходи. Увидят».

И Ефим покорно побрёл назад. Вот и все слова, которые он от неё услышал в этот вечер, а сам и рта не раскрыл. Ефима сковала тогда робость. Отделаться от робости, застенчивости в присутствии Аннушки он так до конца и не мог. Из-за этого Ефим и в драку полез на Егора.

Ефим был крепче, сильнее Егора. Хромота его с годами стала еле заметной. Он бы тогда победил Егора, и, покоряясь его силе, кто знает, не пришла ли бы к нему Аннушка вновь? Однако, налетев с кулаками на Егора и поколотив его, он потом на всё рукой махнул. «Ладно!» Не желает Аннушка его любить, так и пускай достаётся Егору! А он назло ей и даже назло себе женится на какой угодно девке! И Ефим действительно так поступил, посчитав, что с любовью ему «не повезло». В соседнем селе Подворном высватали ему в жёны покладистую девку Федосью.

Так без любви началась семейная жизнь Ефима. Об Аннушке он думать перестал, но полностью чувство своё к ней подавить не мог. Всё больше и больше Ефим уходил в своё хозяйство, оставшееся ему после смерти отца. Он был старательным, трудолюбивым мужиком, но в хозяйстве, так же как в любви, ему «не было судьбы». До прошлого лета у Ефима стояли во дворе три лошади. Осенью одна из них, заболев ящуром, пала. Только успел Ефим прийти в себя от одного несчастья, двор его посетило второе: волки задрали стельную корову. Ефим остался с двумя лошадьми и одной яловой коровой. Правда, была ещё тёлочка, но когда-то она вырастет!

Ефиму представлялось, что живёт он сейчас хуже всех своих соседей. В особенности ревниво относился он к Егору Веретенникову, который, как думалось Ефиму, и хозяйство-то своё завёл благодаря помощи Платона Волкова. У Ефима это было давнее и твёрдое убеждение.

В ту ночь, когда сбежал Генка Волков, Ефим поздно возвращался из сельсовета, где допрашивали Селивёрста Карманова, потом он ещё заходил к Николаю Парфёнову. Идя по улице, Ефим заметил огонь в окне избы Егора и какую-то тёмную фигуру на крыльце. Затем он услыхал голоса в переулке, увидел Григория и милиционеров. Вместе со всеми он вошёл в избу Егора, смотрел на растерянную после бегства Генки Аннушку… С того времени Ефим у Веретенниковых не был, Федосья же бегала к ним не переставай. Она давно позабыла свою былую тайную ревность к Аннушке. И в этот день, когда к Полозковым пришёл Ларион, Федосья была у Веретенниковых.

Ларион вошёл, поздоровался, и весело сказал, сразу приступая к делу:

— А я, брат, к тебе пришёл от сельсовета и от комячейки. — Он сел, приготовясь к долгой беседе.

Ефим Полозков, в отличие от Егора Веретенникова, не пропускал ни одного сельского собрания, хотя и сидел там, по обыкновению своему, молчаливо. Тимофеи Селезнёв и Григорий Сапожков тем не менее считали его своим активом.

Ефим вопросительно взглянул на Лариона.

— Ты, наверно, уж слыхал, — продолжал Ларион, — что некоторые у нас в Крутихе коммуну задумали? — Ларион значительно поднял брови. — Но порешили, значит, не коммуну сделать, а артель. А это нам с тобой дело очень подходящее.

Ефим и бровью не повёл в ответ на эти слова Лариона. С улицы в избу прибежала девчонка. Ефим сердито сказал ей:

— Сбегай за мамкой, где её там черти носят!

Девчонка мгновенно повернулась, хлопнула дверью и побежала к Веретенниковым. Мужики продолжали разговаривать. Собственно, говорил только Ларион. Ефим молчал. Уже добрых полчаса они просидели вот так, друг против друга. Ефим смотрел спокойными глазами на Лариона, и не понять было по его взгляду, о чём он думает.

— Ты сам рассуди, — убеждал Ларион. — Землю мы возьмём кармановскую, скотом и лошадьми поможем один другому. У тебя теперь забота о коне, а тогда её не будет. И без коровы ты не останешься. И жить будешь в своём доме. Работать только сообща. А это, знаешь, какая у нас будет сила! Все залежные земли подымем, а то и целину вздерём. И хлеба у нас лично будет больше, чем сейчас, и государству дадим вдоволь.

— Это точно. В одиночку те земли не поднять.

— Ну вот, видишь! Значит, обоюдно выгодно — и власти и нам. Потому артелям в кредит тягло, машины дают!.

Но в дальнейшем, сколько ни говорил Ларион, от Ефима он уж больше ничего не мог добиться, ни слова.

Вошла Федосья. Ефим строго взглянул на жену. Федосья сбросила с себя полушубок, в котором бегала к соседке, и засуетилась у печки.

— Как ни крути, Ефим, другой жизни не будет, — звучал в избе тихий, убеждающий голос Лариона. — Это я тебе говорю с факта. Всё, брат, к одному идёт… Другого пути у нас, крестьян, нет, если мы в кулаки не намерились!

Ефим слушал не отвечая.

— Давай выйдем на улицу, — сказал он, поднимаясь.

— Куда же вы? — всполошилась Федосья. — Я сейчас чаёк поставлю…

Мужики вышли из избы. Ефим стоял на крыльце, Ларион с ним прощался.

— Вот что, Ефим… — Ларион, вздохнув, заговорил наиболее, как он думал, убедительно. — Пойдём, брат, с нами, не покаешься… По правде тебе если всё обрисовать, то, конечно, мы ничего-то ещё и сами не знаем. А идём! Ничего у нас нету покуда. Но это попервости так. Попервости-то, брат, всегда трудно. — Как все крутихинские, Ларион произносил слово «трудно» с ударением на последнем слоге. — Трудно, трудно, — повторял он.

Ефим молчал. Он понимал, что Ларион словно бы раскрывает перед ним все карты, советуется, приглашает разделить трудную судьбу зачинателей нового. Но Ефим сразу ничего не мог решить, а пустых слов понапрасну тратить не любил. Он бы, может быть, и сказал какое-то слово Лариону, да то, что скот и лошади в артели будут общими, его остановило. «Вот у кого ничего нет, тому легко небось вступать, — подумал он. — А у меня…» Проводив Лариона, Ефим пошёл в стайку. Там стояла яловая корова «в очках» — с чёрными кругами у глаз на белой морде.

Ефим минут пять постоял около коровы, затем вернулся в избу, достал большой нож и принялся его точить. Делала свою привычную работу Федосья, а Ефим ширкал ножом по бруску, и мысли его медленно, точно камни-булыжники, перекатывались у него в голове. «Не везёт мне, что ж ты станешь делать — не судьба! Только будто поправлюсь маленько, опять чего-нибудь сотворится. Прямо без происшествий ни одного дня не жил. И отчего это?» Ефим поднял голову, почувствовав на себе настойчивый взгляд Федосьи.

— Ты куда нож-то натачиваешь? — спросила она.

Ефим не ответил. Наточив нож, он достал тяжёлый топор-колун с широким обухом и пошёл в станку. Федосья вмиг всё поняла, заругалась, запричитала, наконец заплакала. Ефима словно это и не касалось, он шёл в стайку с каменным лицом. Спокойно и деловито обвязал покрепче верёвкой рога коровы и коротко притянул её к забору. Слега в заборе была надёжная, столб вкопан крепко. Корова стояла, привязанная на коротком поводу, и косила на хозяина большой круглый глаз. Ефим взял колун.

— Ой, матушки, да что же ты делаешь-то, ирод! — пуще прежнего запричитала Федосья.

— Молчи! — грозно сказал Ефим, замахиваясь топором. Удар по лбу широким обухом тяжёлого колуна, удар, в который Ефим вложил всю свою силу, бросил корову наземь.

Разделывали тушу ночью, тайно. А на рассвете, ещё по темну, Ефим увёз мясо на базар, спрятав шкуру. Вернулся из Кочкина под хмельком.

— Феня, — ласково сказал он жене. — Чего я купил-то тебе! Поди-ка, — с этими словами Ефим вытащил из мешка новую шаль. — А это тебе, стрекоза, и тебе! — выбросил он и той и другой дочке по платку.

— Спасибо, тятя, — в голос сказали девочки.

— Ну и вот. Ладно, — проговорил Ефим и оглянулся на жену.

— Дурак ты, дурак! Ох, и дурак! — улыбаясь, сказала Федосья и покачала головой. Она была смягчена ласковыми словами мужа и его подарком. Но тут же снова сделалась сердитой и сурово сжала губы, когда Ефим сказал:

— Ну всё, Феня, будем в артель вступать…

Ефим вздохнул, криво усмехнулся и пошёл разыскивать Лариона.

…К концу недели в Крутихинскую артель вступило двенадцать семей.

— Не густо, — сказал Григорий, когда ему сообщили об этом.

В Крутихе долго на все лады обсуждалось, что и как будут делать люди в артели и почему самостоятельным хозяевам, вроде Ефима Полозкова или Лариона Веретенникова, понадобилось в неё вступать?

Лука Иванович Карманов, привлекавшийся к суду в связи с убийством Мотылькова и освобождённый от наказания по старости, как передавали, предсказывал тем, кто вступит в артель, страшные кары. Он будто бы вычитал в священном писании, что коммуна, колхоз — слова сатанинские. Сын Луки Ивановича, осторожный и хитрый мужик, пытался внушить отцу, чтобы не говорил лишнего.

Старый Карманов перестал хриплым голосом выкрикивать свои угрозы артельщикам. Он перешёл на шёпот. И шёпот его исподтишка, исподволь стал будоражить Крутиху.

— Вот постойте, — говорил он, — дурачьё сиволапое, бот придёт весна — всплачетесь. Как запашет артель ваши лучшие земли, отцами вашими возделанные, для плугов лёгкие, а вас на дальние дернины направит, — так будете знать!

— Власть-то за артель, так кому же лакомые-то кусочки, что не артельщикам? То-то. Ефимка-то Полозков да Ларька-то Веретенников — они хитрые. Догадались к такому делу примазаться.

— В дубьё их! Огнём их полить! Детей их побить, коли не выйдут из артели! Они крестьянскому миру недоброхоты — вот кто. На кулаков только сваливают, а сами всю землицу из-под вас выгрести хотят!

И эти его напевы возымели своё действие.

Чем ближе к весне, тем больше шумела Крутиха. Всех волновало — какие земли нарежут артельщикам? Только ли те обработают они, что принадлежат членам артели, да ещё кармановские, или ещё прихватят?

Поговаривали, что приедет из волости землемер и нарежет им единое поле — для удобства. А в него и попадут лучшие наделы крутихинцев.

— Ругали допреж захватное право, — шипел и брызгал слюной старый Лука, — а это похуже будет. При захватном-то праве как было: есть у тебя сила, есть кони и плуги — бери, запахивай целину, сколько душе твоей угодно. В Сибири земли много, ничья она, божья, всем хватит.

И пахали и захватывали по сто десятин на душу… Оттого и пошли стодесятинники…

Ну, да ведь ту, что другие-то захватили, не трогали…

И тот, кто сам плошал, не мог землицей завладеть, того и судьба била. Так ведь судьба, а не люди… Вот он и шёл в батраки к тем, кто совладал с ней, с землицей. Всё было без греха, по доброй воле. А теперь нако вот — возьмут да и вырежут артельщикам лучшее из общего надела, как кусок тела из обчества!

Самые спокойные мужики зашевелились и полезли раньше тепла с печей и полатей, заслышав звон и гром в сельской кузне.

Первыми явились туда править лемеха плугов и зубья борон артельщики.

Сам Гришка, сняв полушубок, в одной рубахе махал молотом, греясь у горна. Ларька Веретенников, из простого мужика превратившийся вдруг в начальника, в председателя, тоже своей ловкостью выхвалялся.

Хромка-то, хромка, Ефимка Полозков и тот норовит показать, какой он ловкой. Бьёт и кувалдой и малым молоточком, как заправский кузнец!

Проходивший мимо Егор Веретенников невольно засмотрелся на работу своего соседа.

Веретенников всегда стремился жить в мире со своими соседями. Ведь не только ты у соседа видишь, как и что у него на дворе, но и твоя жизнь перед ним вся на виду. Этим соображением Егор и руководствовался прежде всего. Он никогда не заводил с соседями лишних ссор. Но очень часто бывало так, что наступало между Веретенниковыми и Полозковыми какое-то неопределённое состояние — ни ссора, ни мир. Так было и сейчас. Не старые счёты сводили Егор и Ефим — когда они вместе ухаживали за Аннушкой. Иное отдаляло их друг от друга на этот раз. Егор не забыл, как Ефим приходил к нему с милиционерами. А Ефим тоже, как видно, чувствовал какую-то неловкость, хотя он не был ни в чём виноват перед Егором. Так или иначе, Ефим явно сторонился Егора. Встречаясь с ним, он хмуро здоровался и молча проходил мимо.

«Ефим в артели? — думал Веретенников. — А почему же меня не позвали? Чем я хуже? Я бы, конечно, и не пошёл». Но то, что его даже не позвали, как-то тяготило душу. «Всё Гришка», — соображал он.

Через дорогу стояла окнами в улицу изба Терехи Парфёнова. Из-за брёвен забора виднелась его чёрная шапка. Тереха беспокойно ходил по двору. Егор перешёл через улицу.

— Здорово, сосед! — сказал он, входя во двор Парфёнова.

Тереха прогудел что-то неразборчивое.

Даже и среди рослых и здоровых крутихинцев Тереха выделялся своей могучей фигурой. В германскую войну Парфёнов служил в батарее и, как рассказывали о нём сослуживцы, один стоял у правила орудия. Вернулся с войны усатым, раздавшимся в плечах богатырём. Его спросили набежавшие соседи, как он воевал. Тереха сидел за столом, положив большие руки на выскобленную добела столешницу, бронзовое лицо его было серьёзным.

«Воевал, — ответил он соседям. — Лупили здорово. Они, значит, нас, а мы их».

Больше он ничего не сказал. Тереха не любил много говорить. Таким он остался и сейчас.

Густая чёрная борода закрывала могучую выпуклую грудь Терехи, лицо было сурово. Из избы вышел рослый парень — сын Парфёнова. Ему было всего семнадцать лет, но уже теперь можно было сказать, что он удался в отца. Мишка, как звали парня, был длиннорук, угловат, костист. Обещал вскорости превратиться в такого же богатыря.

— Что, дядя Егор, занята кузня-то? Артельщики там, как грачи, ранее весны прилетели! — подмигнул он.

Веретенников полюбовался парнем. Затем повернулся к Терехе:

— Что, сосед, ты ещё не в артели?

— Болтай… — сердито прогудел Парфёнов.

— А вон Полозков уже там… бороны куёт, плуги налаживает.

— Ишь ты, — сказал Тереха.

— Как-то мы будем нынче пахать — не артельные-то мужики? Оставят ли нам земли-то?

— А коли мне не оставят, я плечом подопрусь и всю их кузню в речку свалю! — ответил и Тереха будто в шутку, но так зло сверкнули глаза его, что Егор понял: и ему не до шуток!

Когда-то Егор Веретенников собирался на пашню как на праздник. Сколько раз это бывало, и всё как будто по-новому. В течение целого дня бывало накануне выезда в поле Егор ходил по двору. Вот он выкатывал из сарайчика телегу и ставил её посредине двора. На телегу втаскивал железный плуг; с телеги торчали в стороны его обтёртые чапиги; сизовато блестел вновь наваренный лемех. В день выезда с утра Аннушка тащила на телегу из избы мешок, а в мешке — туесок сметаны, две-три ковриги хлеба, мясо.

«Чайник там положи», — говорил Егор жене. Аннушка молча бежала снова в избу. Со двора Веретенниковых через забор было видно, что сборы на пашню идут и у соседей. И это подбадривало, веселило. И все вместе и каждый по себе, никто друг другу не мешает.

А ныне не то…

Аннушка принесла и затолкала в мешок чайник как-то срыву.

«Мамка, — серьёзно говорил бывало матери Васька, — ты Шарика накорми. Да, смотри, не забудь». «Ладно, не забуду», — отвечала Аннушка сыну. Круглое лицо её сияло довольством и лаской.

А сейчас и не до Шарика. И на обращение Васьки: «Возьмём ли его?» — Егор махнул рукой.

— Оставайся, Шарик, — подошёл Васька к чёрной собачонке с закрученным хвостом и обнял её за шею.

Шарик посмотрел на парнишку умным глазом, и розовый язык собаки прошёлся по Васькиному лбу.

— Ну тебя! — оттолкнул мальчик собаку.

На крыльце, заложив палец в рот, стояла маленькая Зойка. Шарик подбежал к ней, тыкался мордой в её ноги. Девочка, звонко смеясь, била его ладошкой.

Всегда был волнующ момент, когда отец с матерью садятся на лавку, потом отец говорит: «Господи, благослови», — и встаёт. С выражением степенности на лице Васька шёл вслед за отцом к телеге. В телегу были впряжены Холзаный и Чалая. Холзаный — старый конь, рослый, широкогрудый и смирный. Чалая — молодая, бойкая. И на дуге у Холзаного и на чёлке у Чалой были всегда бумажные цветы…

Ехали на весеннюю пахоту, как в церковь.

А нынче не присели даже на лавку. Отец не сказал: «Господи, благослови».

— Садись, — отрывисто приказал Егор сыну.

Васька в мгновение ока очутился на телеге.

— Давай вожжи, — попросил он у отца, но Егор не расслышал.

Телега выезжает со двора, но лошадьми правит не Васька… И потому не получает удовольствия.

Он беспокойно ёрзает на телеге.

— Сиди ты! — сердится отец. — Пошёл домой, чёрт! — кричит он на Шарика.

— Шарик, Шарик! — зовёт Аннушка собаку. Потом она ловит Шарика и, держа его за шею, нагнувшись и заслоняясь рукой от бьющего в лицо яркого света, смотрит вдоль улицы, как двигается телега с Егором, что-то шепчет и, подождав, пока телега скроется, идёт в избу, манит за собой собаку.

Васька всё оборачивается назад. Почему она нерадостна сегодня? Смутно у него на душе.

А в открытой степи почему-то холодно на этот раз. Снег не везде сошёл, лежит в кустарниках, на дне оврагов; это от него такой холод. Чего же так рано выехали нынче пахать? И невдомёк Ваське, что выехал его отец раньше всех, чтобы запахать и засеять свой загон, пока его не отдали артели… Вспаханный и обсеменённый не так просто отнять! Веретенниковы издавна имели надел у Долгого оврага, на покатой стороне холма. По краям полос рос мелкий кустарник, вдали виднелся западный край Скворцовского заказника. Рядом с наделом Егора, у подножия другого холма, прямо через пересыхающую к лету речонку, — надел Терехи Парфёнова. Чуть подальше — пашня Перфила Шестакова, а там поля и других крутихинцев. Смотрит Егор и видит: кто-то уже на поле… Вон, вон в одном, в другом месте, строят балаганчик. Да это Тереха Парфёнов! Перфилий Шестаков! Эко, ещё раньше приехали…

Вот и пашня Веретенникова. Вот стоит маленький старый балаганчик — жердяная загородка, накрытая сверху соломой и дёрном. Чтобы каждый день не ездить на ночёвку домой, Егор с сыном обычно живут три-четыре дня, а иногда и неделю в этсм балаганчике. Он почти цел. Быстро подправили его и расположились, подняв кверху оглобли телеги и приладив к ним крючок для варки кулеша на костре.

В первый день Егор всё ходил да смотрел, где пахать, где сеять, что оставить под пары. Ещё в одном месте у крутихинцев была земля — так называемые «дальние пашни», — у Скворцовсксго заказника. Там у Егора имелось полдесятины. Давно, ещё зимой, много раз было у него задумано и передумано, что и где будет в этом году на пашнях, давно всё подсчитано и вымерено, а всё же Егор ходит и ходит от межи к меже. Лишь к вечеру он запрягает лошадей в плуг и заезжает на пашню, делает первую борозду.

Первая борозда… её не просто было провести.

— Вон видишь? — показывает Егор сыну едва приметный кустик впереди. — Поедешь прямо… всё прямо на него.

Васька кивает. Он уже знает, как трудно провести посредине пашни прямую борозду. Васька берёт под уздцы смирного Холзаного. Лошади, напрягаясь, тянутся за парнишкой.

— Куда, куда ты повёл! — кричит на сына Егор. Он идёт сзади за плугом. Почва на склоне холма каменистая, плуг прыгает в руках у Егора. А тут ещё борозда выходит кривой.

Егор ругается.

Всё хорошее настроение Васьки, с которым он ехал на пашню, мигом исчезает. Он опять чувствует себя маленьким и готов заплакать… Но первая борозда всё же проведена, и отец пашет, делая круг за кругом. Васька смотрит, как прибавляется борозда к борозде. Вот уже узкая чёрная полоска видится на пашне. Но как же медленно она расширяется!. Отец машет бичом, покрикивает на лошадей. Солнце спускается к закату, становится холоднее. Кричат чёрные галки. Они садятся на пашню, походят-походят важно по вспаханной земле, что-то пеклюют, потом, лениво взмахнув крыльями, поднимутся. Чуть отлетят и снова опускаются. «Вот, — думает Васька, — если бы десять, а то и двадцать плугов в один ряд поставить и сразу пропахать… Здорово бы!» О том, какую нужно для этого силу, Васька не думает. Ему только надо, чтобы пашня скорее была вспахана. Хорошо, если бы завтра утрём он, поднявшись, увидел, что она уже готова, и они бы поехали домой…

— Сынок! — уже ласково окликает Ваську отец. — Чай вари.

Васька срывается и бежит в балаган, развязывает мешок, достаёт чайник. От мешка пахнет пылью. В балагане сухо, но из щелей дует. Васька с чайником летит к речонке, оживившейся после весеннего таяния снегов. Летом, когда речка пересыхает, воду сюда приходится возить в баклажке. С полным чайником Васька спешит к балагану, разгребает ямку для небольшого костерка, разжигает привезённые из дому щепки, наконец, вешает чайник над костром…

Егор распрягает лошадей поздно — Васька уже не слышит. Накрывшись тёплым полушубком, он спит и просыпается оттого, что в балаганчике идёт громкий разговор.

Чуть тлеет костёр. Раздуваемые ветерком угли краснеют, и блики огня играют на лицах. С отцом разговаривает Платон Волков. Как видно, он только что приехал — сидит прямо на земле, подвернув под себя полу шинели. Платон в шапке. Лицо у него одутловатое, глаза смотрят, как всегда, беспокойно.

— Трудно небось на паре-то пахать? — полувопросительно, полуутвердительно говорит Платон.

С тех пор как Егор перестал работать у Платона, они изредка встречались, здоровались, но между ними не было близких отношений. Егор совсем забыл дорогу к родне. Сейчас он с удивлением наблюдал за Платоном — как тот суетливо сучит руками, неуверенно говорит, словно что-то нащупывая. Но это только поначалу.

— Да вот ведь, — отвечая на вопрос Платона, кивает Егор на привязанных к телеге и жующих сено лошадей, — трудно. Надо бы завести ещё одного коня.

— Ты и в прошлом году на двух пахал?

— Да нет, — говорит Егор. — Брал у Полозкова. А нынче он в артели. — «Ты же хорошо знаешь это, чего же спрашиваешь?» — думает Егор, вглядываясь в Платона.

— А я лошадь продаю! — выпалил сразу Платон.

Егор узнал былую манеру Волкова — вдруг посреди как будто и постороннего разговора чем-нибудь ошарашить собеседника.

— Чего так? — спросил Егор.

— Думаю огородами заняться.

— А пашня?

— А пашню бросить.

— Да-а… — протянул Егор. Он не знал, что и подумать.

— Я вот вижу, — продолжал Платон, не обращая внимания на недоверчиво слушавшего его Веретенникова, — вижу, что тебе на двух тяжело пахать. Бьётся, думаю, мужик. Пожалел по-родственному. Ты и забыл, поди, что мы родня?

Егор наклонил голову: действительно, никаких родственных чувств к Платону он не испытывал.

— Как там Нюшка-то? Аннушка? — поправился Платой. — Чего-то её не видно.

— Да ничего… С ребятишками… — ответил Веретенников.

Платон предложил Егору купить у него рыжего коня-трёхлетка.

— Ты этого Рыжку должен знать у меня, — говорил Платон. — Он от Соловухи. Помнишь её?

Егор помнил соловую кобылу, на которой он когда-то работал у Платона, возил лес из Скворцовского заказника.

— А не хочешь, так я Терехе Парфёнову продам, он ищет коней.

— Денег-то у меня… — нерешительно ответил Егор. — Ладно. Съезжу вот на базар… Если будут деньжонки — посмотрим.

— Так я в надежде? — поднялся Платон.

— Ладно, — повторил Егор, провожая гостя.

Они обо всём поговорили, но о Генке не обмолвились и словом.

…Васька уснул до утра. А утро пришло изумительно ясное, чистое. Словно приблизился лес, каждый кустик на меже был отчётлив. Егор пахал. К нижней кромке пашни стало меньше попадаться плитчатых камней, земля пошла помягче. Егор окликнул сына:

— Пойди-ка!

Васька подбежал к отцу. Егор поставил сына впереди себя.

— Бери, — сказал он тихонько.

Васька, как клещ, вцепился в чапиги. Они были ещё широки для него, но он наваливался на них всей своей узенькой грудью, чуть расставляя руки. На лице Васьки было выражение испуга и блаженства. Егор с полной серьёзностью шёл за сыном. Васька сердился.

— Я сам! Отойди! — кричал он.

И в это время прямо по пашне к ним подъехали верхами Ефим Полозков и Григорий Сапожков. При виде их Егор побледнел и остановил пахоту.

— А мы к тебе! — с какой-то притворной лёгкостью крикнул Ефим, словно решил обрадовать чем-то Егора.

— Чем обязан? — хмуро спросил Егор, стараясь не взглянуть на Григория.

— Слышь, сосед мы по делу к тебе, — продолжал Полозков. — Тут рядом с тобой мой загонишка, так ты паши его подряд… Мой, значит, как свой!

Всего ожидал Егор, только не этого.

— С какой же это стати? — спросил он, помолчав.

— Нам он неудобен, для артели-то, чересполосный, а тебе под руку.

— А с меня что за это? — недоверчиво поглядел на Ефима Егор.

— А ничего! Ну, так поладили? Не оставишь землю пустую?

Егору запахать Ефимов загон было бы очень подходяще, но он ещё раз спросил:

— А всё-таки — какие условия?

И тут не сдержался наконец Григорий:

— Да ты что торгуешься? Опять супротив нас хочешь? Ну конечно, не задаром. Мы твой надел на дальних пашнях возьмём! Нам там весь клин отводят.

— Вот оно что! — так и отшатнуло Егора.

Там его надел был втрое меньше, чем здесь полозковский, но он был свой. И Егор сказал:

— Не согласен!

— Да ты же его не поднимешь на двух конях, — миролюбиво сказал и Ефим, — там залежь, там тебе нужен третий конь.

— А я куплю, куплю! — топая ногами, закричал Егор.

Ярость вспыхнула на лице Григория.

— Поехали! — сказал он и, хлыстнув коня, отъехал первый, за ним Полозков. — Смотри, — крикнул Григорий, — если землю пустой оставишь, будет особый разговор! — И погрозил плетью, выругавшись: — Тамочкин!

Артельщики выехали на поле дружно, об этом позаботился Ларион Веретенников. С утра к бывшей кармановской усадьбе стали подкатывать на телегах мужики, бабы, ребятишки. Везли плуги и бороны. А когда взошло солнце, длинный ряд подвод вытянулся вдоль улицы.

Артельщики поехали на пашню.

Ефим Полозков сидел на телеге, в которую была впряжена его же собственная лошадь; пару кармановских он привязал сзади. Он впервые ехал пахать не свою пашню. И это было бы для него совсем не весело, если бы не одно обстоятельство — ехал он распахивать залежные земли, пролежавшие чуть не всю революцию и сулившие сказочный урожай.

Ему было смертельно любопытно: какая же там вымахает пшеница? Хоть она и будет общая, но если привалит обломный урожай, наверняка и ему много достанется. Глядишь, больше того, что даёт старопахотная земля, ставшая уже тощей, сыпучей, как пыль. Пусть её Егорка Веретенников забирает. То-то вытянется у него рожа, когда сравнит свою пшеницу с той, что поднимается у артельщиков!

Издавна, с тех пор, как существует Крутиха, дальние пашни у Долгого оврага были разделены на две половины каменными столбами. Столбы эти в открытой степи были видны издалека. По линии столбов отмечалась земля, что находилась ближе к Скворцовскому заказнику, — там, под защитой леса, она была более сырой и мягкой, а значит, и более урожайной. Крутихинцы-бедняки так и говорили о каком-нибудь зажиточном мужике, с завистью: «У него земля-то за столбами!»

Земля же перед столбами была более сухой, каменистой, поэтому менее урожайной.

Даже и старики не помнят, когда произошло это разделение, но оно было освящено временем, и крушение его крутихинцы сочли бы раньше святотатством. Ни один бедняк никогда не пахал и не сеял за столбами. Земля, как собственность единоличного хозяина, как драгоценное наследство, передавалась зажиточными мужиками от отца к сыну. Свободные земли пускались в залежь, «отдыхали», потом поднимались вновь. Ефим Полозков гордился тем, что когда-то у его отца имелась одна десятина в этом заветном углу степи, под самым лесом, что доказывало древность рода Полозковых в Крутихе. «Мы первые сюда пришли», — говорил иногда сыну Архип Никифорович Полозков. Ефим помнил слова отца. В один год был неурожай. Чтобы уплатить подати, Архип Никифорович вынужден был продать свою десятину за столбами Луке Ивановичу Карманову, а тот уже после революции перепродал её Селивёрсту Карманову. Ефим сегодня вспомнил об этом только тогда, когда артельщики стали подъезжать к кармановским пашням. «Где-то должна быть тут и наша десятина», — думал он, вглядываясь в степь.

Вправо от проезжей дороги, у самого леса, на однообразно жёлтой равнине ясно выделялись прямоугольники пашен с росшим по их межам мелким кустарником. Края этих прямоугольников со стороны леса были ровными, точно обрезанными. Ни одного вершка пахотной земли не хотели крутихинцы уступить лесу. Но и в самом лесу были поля и залежи.

Артельщики остановились на дороге. Из жёлтой, сухой травы неподалёку торчал невысокий столб. Он был белёсый, из глины и камня, поставленный неизвестно когда и кем, источенный ветрами, но ещё крепкий. Другой такой же столб виднелся далеко, на другом конце поля. Когда Ефим был маленьким, он, прислушиваясь к разговорам взрослых, думал, что столбы у Долгого оврага громадные, высотою едва ли не до небес; такими они представлялись тогда его воображению. И он удивился, увидав их вблизи. Сейчас Ефим только взглянул на столб и отвернулся. Ларион громко говорил, обращаясь ко всем:

— Земля тут богатая, но запущенная. Лежали на ней Кармановы, как собаки на сене. И сами не подымали и людям не давали. Ишь, задерновалась. Но мы подымем. И мы возьмём с неё урожай!

— Эх, за столбами земельку-то попробовать! — сказал Савватей Сапожков. — Какая она есть там, целина-то?. Сроду не доводилось.

— Ну, а теперь, значит, доведётся!

— Поехали, чего там!

— Начинать надо! — послышались нетерпеливые голоса.

Артельщики заезжали на кармановское поле. В трёх местах у Долгого оврага разбросались пашни Селивёрста и Карпа Кармановых. Эти пашни давно и хорошо были известны каждому крутихинцу. Там, где сейчас остановились артельщики, у самых столбов было большое поле, на котором Селиверст на небольшом куске сеял пшеницу «только для себя». Другой клин отводился под рожь и ячмень. А земля в третьем месте — почти у самого Долгого оврага, на лесной опушке — оставалась в залежи. Когда-то на этой земле у Кармановых сеялась также пшеница, сейчас пашня зарастала — «отдыхала» уже много лет.

Были предложения взять для артели землю, что полегче, поближе. Но Григорий воспротивился — именно эту предложил он.

— А сможем мы сразу-то? — усомнился Ларион. — Паровую-то землю легко. А залежь? Всё ж таки силёнок у нас покуда мало..

— Вспашем, — уверенно ответил Григорий. — Кармановскую залежь в первую очередь!

Сапожкову хотелось, чтобы ни одного кармановского поля не оставалось не поднятым в первые же дни пахоты. «Пускай все видят, что Кармановы больше не вернутся», — думал Григорий. И Селезнёв поддержал его. Тимофей знал, как волновало крутихинцев — не ущемит ли их артель. И ему очень не хотелось обижать тех, кто ещё не вступил в неё. Хотя Григорий говорил насмешливо: «А стоило бы их прижать». Сейчас Григорий дал знак своему пристяжнику — парнишке вдовы Алексеевой, который, покрикивая на рослого, сильного коня, вёз в телеге железный плуг, баклагу с водой и мешок с провизией; вторая лошадь, запряжённая в передки плуга, шла сзади, привязанная к телеге. А на третьей — верхом был Григорий.

Парнишка дёрнул вожжами.

— Поезжай за мной, — сказал ему Григорий.

На коне он выехал вперёд, за ним через пашню двинулась телега. Артельщики, стоя на меже, смотрели им вслед. «Упрямый Григорий, добился своего», — было в их взглядах. Подошёл с озабоченным лицом Ларион Веретенников; ему надо было каждому дать работу.

— Дядя Савватей, заезжай сюда, — распорядился Ларион.

— Ну, благословясь, — сказал Савватей и направил телегу на межу кармановской пашни.

— И ты, Ефим, с ним! — кивнул Полозкову Ларион.

Ефим охотно повиновался.

Вдвоём с Савватеем Полозков пахал длинное кармановское поле. Савватей вёл запашку со стороны степи, а Ефим у леса. Земля была здесь мягкая, легко поднималась плугом. Две лошади свободно тянули его. Ефим даже один раз снял руки с чапиг и шёл по борозде, не притрагиваясь к плугу. Идти так и смотреть, как ровно, точно нарезанные, отваливаются жирные, чёрные пласты земли, было истинным наслаждением. «Эх, вот пахота-то! — думал Ефим. — Может, это я бати моего землю пашу? Землю дедушки Никифора? Нет, наша полозковская пашня вроде была подале»… Мысли у Ефима были светлые, какие-то свободные, летучие. Он не заметил, как подошёл к концу первый день пахоты, и только по лёгкой ломоте в руках и свинцовой тяжести в ногах понял, что очень устал. Но и на другой день он пахал с той же поднимающей дух лёгкостью и ощущением счастья в душе…

На паровом клине, где Селиверст Карманов ещё в прошлом году сеял рожь и ячмень, земля была похуже, но тоже достаточно мягкая, чтобы пахать её на двух лошадях. Зато старую залежь поднимать было трудно. Григорий это сразу увидел, когда подъехал к заброшенной пашне. За несколько лет она сильно затравела. Правда, края меж и большая борозда посередине её были заметны, однако пырей в некоторых местах разросся сильно. Но Григория это не остановило. Он велел парнишке-пристяжнику слезать с телеги, распрягать лошадей, а сам прошёл из конца в конец всё поле. На глаз тут было десятин сорок. Григорий огляделся. Близко подходил лес. Вдоль поля с правой стороны большие деревья темнели ободранными стволами. Григорий выругался. Он понял, что Кармановы делали это, готовя заранее корчёвку леса. «Целину метили прихватить. Сколько лесу погубили… Вот жадность!»

Григорий вернулся к лошадям, уже запряжённым в плуг. Пристяжник на гусевом коне взмахнул плёткой, постромки натянулись… Григорий крикнул на коней, подхватил правой рукой плуг, придержал левой. Острый лемех вошёл в твёрдую землю, чёрный пласт — плотный, словно весь прошитый корнями трав, поднялся, встал на ребро, перевернулся вниз дерниной…

— Но-но! — крикнул Григорий.

Кони рванули плуг так, что пахарь его едва удержал, и пошли бодрее.

Он пахал самозабвенно, с радостным чувством, что делает большее, хорошее дело — не для своей корысти, а для общества. И с каждой новой бороздой всё больше уверялся: «А ведь я пахарь, настоящий пахарь. И в этом смысл моей жизни».

Платона Волкова не радовала нынешняя весна. В поле собирался он точно поневоле. Ещё в прошлом году Платон был исполнен надежд, с увлечением занимался опытничеством. А нынче он лишь похвалился, что превратит пашню в огород — будет-де выращивать на пахотной земле рассаду, картофель и овощи. Для Крутихи это было неслыханно — чтобы пашня, которая испокон веков засевалась зерном и колосилась хлебом, вдруг засинела от края до края кочнами капусты или зазеленела картофельной ботвой. Этим новшеством он рассчитывал удерживать за собой славу «культурного хозяина» — как защиту от возможных посягательств на его хозяйство. А хлеб он не хотел сеять из ненависти — «чтобы не давать большевикам».

Но оказалось, что большевики обходятся и без него. Артель ведёт запашку кармановских полей. Смотреть на это равнодушно Платон не мог. Вид чёрных полос земли, вспаханных не Кармановыми, и ему был предупреждением. Что же теперь с такими хозяевами, как он? В артель его не примут и в покое не оставят. «И дом мой им понадобится и скот мой, а я — нет», — думает Платон, перед глазами которого встаёт оживлённая суета во дворе Кармановых, отданном артельщикам.

Злоба подкатывает к сердцу, но он понимает, как он одинок и бессилен. И тогда ему вспоминается Селиверст Карманов с его ожесточённой яростью и призывом к действию. Но где он теперь? Может быть, в чужой земле гниют его кости… Нет, не остановить движения жизни… Летит время, и всё меняется, но не к лучшему для таких как они, а к худшему.

— «Вы думаете, время идёт, безумцы, это вы проходите», — шепчет он слова из «священного писания».

Пашет Платон и оглядывает своё поле. Вот в самой середине его растёт берёза. Каждый год её приходится опахивать. Эта берёза словно зашла сюда из леса. А вот у межи лежит большой плоский камень. Что видел он? Может быть, ещё прадед Платона присаживался на него, спустив между коленями тяжело натруженные руки? Но у Платона более близкие воспоминания. Платон помнит, как он приезжал сюда летом — молодой, весёлый, щеголеватый; тогда он ухаживал за учительницей. Никандр посылал его посмотреть, не бездельничают ли батраки. Завидев его ещё издали, Никула Третьяков — он и молодой был всё такой же угодливый — кричал хозяину: «Платон Васильич! Как здоровьице?» И бежал, бежал, пыля ногами, через всё поле к нему навстречу…

А теперь вот у этого же Никулы пришлось просить мальчишку в пристяжники. Свои дети у Платона ещё малые, он поздно женился. «А что было бы, если бы я взял тогда учительницу? Могла быть другая жизнь». Эта мысль лишь на мгновение посещает Платона, он машет рукой: «Пустое!»

Платон пашет на трёх лошадях, хотя земля такая, что можно было бы пахать на двух. Платон бережёт свои силы: тройка легче тянет плуг, пахарю не приходится напрягаться, чтобы иногда помогать лошадям. Всё же к вечеру Платон устаёт. Да к тому же его раздражает Никулин парнишка. Он высказывает самостоятельные суждения, а Платону это не нравится. «Ребятишек и тех испортили большевики», — сердито думает Платон, наблюдая, как пристяжник в балагане за чаем уверенно лезет ложкой в туесок со сметаной. «И не просит, подлец. Как в свой…» Потом парнишка забивается в угол и спит, как убитый, а Платон всё раздумывает. Он сидит у огня, размышляя о том, что хорошо будет, если Веретенников купит у него коня. Надо потихоньку начинать распродажу, но так, чтобы не дознались… Успокоенный собственными мыслями, он малость задремал, когда ему послышалось, будто кто-то подошёл к балагану. Платон поднял голову и вскочил. Перед ним был Селиверст Карманов. «Что за пропасть? — ахнул Платон. — Ведь Селиверст же осуждён и, говорили, расстрелян? Уж не почудилось ли?» Но была луна, она хорошо освещала нежданного гостя. Да вот он и заговорил. Всё было явственно.

— Не бойся, Платон Васильич, — сказал Селиверст. — Нынче я, брат, по ночам хожу. Крадучись…

— Откуда ты? — только и нашёлся спросить Платон.

— Из тюрьмы, — просто ответил Селиверст.

— Из тюрьмы-ы? — протянул Платон. — Да как же это?

— А вот так, — ответил Карманов. — Не выдашь?

— Что ты, Селиверст Филиппыч! — замахал руками Платон.

— А то, может, и выдашь, — спокойно продолжал Карманов. — Да теперь уж я сам не дамся. Дурак я тогда был, что пошёл на федосовскую заимку. Нашёл, где прятаться, — Селиверст усмехнулся. — Да и сказали тогда про меня. Брат Карпушка, поди, сказал… Трус! Ну, он-то далеко, а я тут. Вырвался. Меня, видишь, хотели больно далеко завезти, на Крайний Север, лес пилить… да я с поезда спрыгнул… В гостях, думаю, хорошо, а дома лучше. — Селиверст засмеялся отрывисто, зло, и этот смех его словно пробудил Платона. «Зачем он мне всё это говорит? К чему? Шёл бы своей дорогой!» А Селиверст между тем всё говорил и говорил, точно в тюрьме ему не с кем было выговориться.

— …ушёл, — слышал Платон. — Скучно сидеть-то, а лежать в земле, думаю, ещё скучнее. Всё же таки мы — мужики, нас весной на вольный дух тянет. К своей пашне. Вот я и явился. Напои хоть меня чаем.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Платон. — Ты потише, Селиверст Филиппыч, говори-то. Опаска есть: у меня пристяжник-парнишка чужой, разбудится. Такой парнишка ненадёжный…

— Всё ты боишься, Платон! — упрекнул Селиверст, но стал говорить тише: — А вот в Забайкалье… там большие дела начались. Мужик поднялся, мне говорили. Заинтересовались иностранные державы — Япония, Америка… — многозначительно ронял Селиверст. — А наши как? Не при-жали их артельщики? Не спохватились ещё, как земля из-под ног уходит?

— Пей чай-то, — перебил его Платон, явно стремясь поскорее отделаться от гостя.

Селиверст стал пить большими глотками.

— Ничего у них не уходит! Это у нас уходит. Пашут пока твою!

— Оба поля?

— Оба. И залежь, — со злорадством добавил Платон.

— И залежь?! — вскочил Селиверст. — Кто пашет? — выкрикнул он.

— Гришка.

— Гришка?!

Молчание. Селиверст торопливо допил чай, поднялся, сказал:

— Ну, я пошёл. — И быстро зашагал прочь от балагана Волкова прямо через пашню.

— Вот чёрт! — выругался про себя Платон и, когда он скрылся, долго затаптывал его следы.

Платон бережно слил в баклагу остаток воды из чайника и успокоился, убедившись, что мальчонка крепко спал и ничего не видел. Нет, он всё-таки старый воробей! Он знает, что горячиться излишне нельзя. Плетью обуха не перешибёшь! Карманов вон до чего дошёл — по ночам, как волк, бегает, а он ещё ничего, живёт… Поживёт, что бы ни случилось впереди…

Платон гасит костёр и лезет в балаган спать.

А Селиверст Карманов, пройдя пашню Платона, шагает по степи к лесу. Сухая трава шуршит под ногами. Свет луны делает тёмными даже маленькие ложбины. По-ночному свежо. Но Селиверст не чувствует этого. Он отлично разобрал злорадство в голосе Платона, когда тот сказал про залежь. «Погоди, дойдёт и до тебя», — думает Карманов. Он торопится, раза два оступается. Вот наконец край оврага, кустарник, пашня зажиточного мужика Никодима Алексеева, ещё кустарник… Он так всё это знал — ложбинки эти и кустарники, — что прошёл бы здесь и с завязанными глазами. Но сейчас от волнения сбивается с правильного направления и выходит не к восточному, как хотел, а к западному краю своего поля, примыкающего к лесу. Но это всё равно. Видно, что залежь поднята. Перевёрнутая плугом земля валами уходит вдаль. Борозды, как волны, кажутся в лунном свете бесконечными. Селиверст стоит несколько минут, поражённый. Этого-то он никак не ожидал! Даже когда Платон сказал, он ещё не совсем поверил. А теперь он видит своими глазами, что лучшая земля, которая была у него и которую он берёг, от него уходит… Ушла. Нет, не так он думал поднять эту залежь! Её следовало бы уже несколько лет тому назад засеять пшеницей, но Селиверст выжидал. Ему не хотелось сеять хлеба больше того, чем он сеял. Он не хотел сдавать хлеб по твёрдым ценам и потому пустил лучшую землю в залежь. Агроном в Кочкине, парень-дока, с которым он познакомился через Платона Волкова, говорил ему, что скоро будто бы выбросят лозунг: «Обогащайтесь». Селивёрсту это понравилось и запомнилось. Вообще-то он невысокого мнения был о политиках, а вот это, как он полагал, они придумали дельно… Будто бы какие-то «правые», кто их знает, Селиверст в этом не разбирался. В предвидении того, что самостоятельным мужикам будет дана полная свобода действовать, Селиверст и строил свои планы. Главное — захватить побольше земли, а обработать её Селиверст сумел бы. В старину в Сибири захватное право на землю и пастбища создавало крестьян побогаче, чем иные помещики в Европейской России. Селиверст тоже на малом бы не помирился. Он думал о большом. Захватить землю, достать машины… Раньше зажиточные мужики в Сибири покупали американские машины и даже тракторы… Тогда бы можно поднять и целину, и эта залежь тоже расширилась бы по крайней мере вдвое. В последние годы Селиверст завёл знакомство в лесничестве, начал потихоньку засекать деревья. Лет через пять можно было бы приниматься за корчёвку, а потом и поднимать целину. Целина в лесу — какие урожаи бы она дала!

…Селиверст Карманов стоит на коленях на вспаханной борозде и перебирает землю руками. Он был готов взять её и унести с собой, да нельзя. Селиверст встаёт и медленно бредёт по пашне. В борозде стоит плуг. Селиверст со зла бьёт его ногой, плуг валится. Лемех остро блестит под луной. «Гришка пашет… А где же он? Наверно, в балагане. В моём балагане…» Недалеко отсюда, на старых кармановских пашнях, балаган. Там с перерывами тявкает собака. Селиверст как и появился, так же тихо исчезает в кустах…

Утро. С восходом солнца ночевавшие на кармановской пашне у столбов Григорий Сапожков и Ефим Полозков начали пахоту. Григорий, приведя лошадей в запряжку, очень удивился, что плуг, который он с вечера оставил в борозде, кем-то перевёрнут.

— Ефим, ты мой плуг не трогал?

— Нет, я свой ладил.

— Значит, тут черти балуют.

Не найдя никаких повреждений, Сапожков запряг лошадей и снова пошёл по борозде, вдыхая свежий утренний воздух.

— А хорошо! — крикнул он Ефиму.

Ефим молча кивнул. В большинстве случаев он молчал, когда к нему обращались. Но в душе его шла своя работа — тонкая и сложная. Ефим не то что не растерял того светлого чувства в душе своей, с которым он начал пахать кармановское поле. Правильнее будет сказать так, что он за эти дни первой пахоты в артели получил нечто большее — уверенность, что всё будет хорошо.

К полудню он отпахался и рано приехал домой. Остальные артельщики ещё не возвращались. Ефим в своём дворе распряг лошадей, не заходя в избу, сел на крыльцо, разулся, выбил из кожаных броден набившуюся туда землю с пашни. Старая крестьянская примета не позволяла пахарю, вернувшемуся с поля, разуваться в избе, и Ефим этого обычая придерживался. Босой, держа в руках бродни, он переступил порог. Федосья подала ему умыться; девочки смотрели на отца с готовностью, предупреждая его малейшее движение. Ефим погладил по голове сначала одну, потом другую девочку и сел обедать. А после обеда пошёл в баню. Солнце уже садилось, когда Ефим возвращался из бани. Он шёл по переулку с мокрым веником подмышкой и вздрогнул и не поверил своим глазам. Навстречу ему спокойно шагал Селиверст Карманов.

Ефим ничего не мог понять. Он принял Карманова по меньшей мере за пришельца с того света. И не окрикнул, только взглядом проследил, как Селиверст из переулка быстро, беззвучно перелез забор, не останавливаясь, как бесплотный дух, прошёл через огород, к речке Крутихе. Очнулся Ефим, услышав чей-то отчаянный крик, раздавшийся поблизости.

— Горим! Горим!

Ой, как был с веником подмышкой, побежал. У карма-новского дома заклубился дым. Ефим бежал, едва переводя дыхание. Он увидел Егора Веретенникова. Егор, тоже приехав с пашни и придя из бани, сидел дома, когда услышал крик. Из своей избы выскочил Ларион. Он крикнул Ефиму:

— На поле гони за мужиками! На коне! Живее!

Ефим прибежал домой, швырнул в угол мокрый веник, набросил на коня попонку и, вскочив на него, помчался на поле.

На кармановской залежи Пете Мотылькову послышался как будто чей-то далёкий крик. Петя бросил боронить, осмотрелся кругом. Григорий продолжал пахать. Петя прислушался. Крик повторился. Только после этого, вглядевшись получше, Петя увидел на степной дороге верхового. Всадник скакал на лошади во всю мочь и что-то кричал. Петя кинулся к Григорию:

— Дядя Григорий, посмотри! Кто это бежит сюда?

Григорий бросил пахать, всмотрелся. На лице его отразилась тревога.

— Беда, Петя, что-то в деревне стряслось…

Григорий не договорил.

— Пож-а-а-а-р! — донеслось наконец ясно различимое.

Григорий побледнел. Широко раскрытыми глазами смотрел на него Петя. Пристяжник мигом скатился с седла.

— Чего стоишь! Выпрягай! — закричал Григорий.

Петя, как подстёгнутый, бросился к лошадям.

Григорий руками и зубами отстёгивал постромки. Не снимая с лошадей хомутов, бросив на пашне плуг и бороны, они поскакали в деревню. Григорий поспешил вперёд. Пете и мальчишке-пристяжнику он велел ехать сзади и доставить в сохранности в деревню лошадей. На полевой дороге Григорий обогнал всадника. Это был Ефим Полозков. Лицо Ефима было красно, распарено, конь его был в мыле и тяжело поводил боками.

— Что там такое? — перегнулся с лошади Григорий.

— Пожар! Артель горит!

— А Ларион где?

— Там! — Ефим показал рукой в сторону деревни.

Григорий взглянул и хлестнул лошадь. Столб дыма поднимался над тем местом, где, скрытая холмами, угадывалась Крутиха. Столб этот показался Григорию чёрным и страшным. Оставив позади себя также и Ефима на загнанной лошади, Григорий помчался вперёд.

Тревожная весть быстро разнеслась по степи. С полей скакали на лошадях мужики. Григории влетел на крутихинскую улицу на лошади в седёлке и в хомуте с болтающимися гужами. Темнело. У бывшего кармановского дома чернел народ. Только подъехав совсем близко, Григории увидел, что столб дыма, показавшийся ему издали таким зловещим, на самом деле не столь уж и страшен. За то время, пока Григорий скакал сюда, он значительно опал.

Половина крыши с кармановского дома была сорвана, но что делалось внизу, Григорий не видел: мешала толпа. Он соскочил с лошади. Навстречу ему, весь в саже, с обгоревшей шапкой на голове, выбежал Ларион. Тимофей Селезнёв и Иннокентий Плужников выводили из стайки лошадей.

— Отстоим, Григорий Романыч! — сказал спокойным своим баском Ларион. — Во-время захватили, а то бы беда.

Григорий молча и крепко пожал ему руку.

Вокруг заговорили:

— Поджог, это поджог… В трёх местах подожгли.

— Главное, нашли, где подпалить, — в двух стайках, где скот, и дом…

— Не захватили, так пошло бы пластать по всей деревне.

— Господи, — запричитал чей-то женский голос, — чего только деется! То человека убили, а теперя огнём палят. И чего только деется!

Внизу, у дома, мужики заливали сброшенные с крыш тлевшие огнём брёвна и доски, бабы передавали одна другой вёдра с водой. На лестнице стоял Никита Шестов и весело кричал:

— Ничего-о, бабы, зальём! Верно?

— Залье-ом! — смеялись бабы.

С мужиками на пожаре был Егор Веретенников. Чёрный от копоти и дыма, он заливал огонь вместе со всеми. «Отчего же он меня не поджёг? Ведь с меня мог начать!. А может, завтра и меня вот так», — думал он.

— И что только деется-то, господи, что деется! — ныл в толпе всё тот же скрипучий голос.

…Пожар потушили лишь к ночи. Искали Селивёрста. Приехали из Кочкина милиционеры. И как же удивился Егор, когда ночью они явились с обыском к нему.

— Знакомая изба, один из неё уж убегал, — сказал маленький милиционер с быстрыми глазами. — Ну, говори, хозяин: где ты его спрятал?

— Я бы его в тюрьму упрятал, а вы вот выпустили! — хмуро ответил Егор.

Он приписал этот обыск злой воле Григория. «И чего Гришка на меня понёс? Ну дал мне бог родню. С одного боку Сапожков, а с другого Волковы». К какому-то боку надо прибиваться… Но к какому? К Волкову он сам не пойдёт. А Сапожков его разве примет? Был бы жив Дмитрии Мотыльков, Егор сходил бы к нему посоветоваться. «Митрий был мужик рассудительный, спокойный, мог понять человека», — думал Веретенников, противопоставляя Мотылькова Григорию. Но тут Егору опять пришли на ум эти малопонятные слова, сказанные ему когда-то Мотыльковым: «кулацкая тенденция».

После обыска Егор порешил сам с собой, что, видно, житья ему в Крутихе не будет. И из-за чего всё началось? Неужели Генка действительно убийца Мотылькова? Уж если бы Генка каким-нибудь образом оказался здесь, Егор бы его обо всём сам допросил. Но Генка был далеко.

Весной и летом тысяча девятьсот двадцать девятого года по всей линии Забайкальской железной дороги шёл ремонт путей. Меняли шпалы, подсыпали полотно. На всём протяжении её от Иркутска до Владивостока в разных местах работали группы рабочих — в зимних шапках и в фуражках, в крестьянских рубахах, в ичигах с оборками — мягкой обуви, которую постоянно носят забайкальцы. Когда подходил поезд, рабочие, посторонившись, стояли, опершись на ломы и лопаты, смотрели на медленно двигавшиеся вагоны, потом снова принимались за дело. Можно было и не быть большим знатоком лиц и одежды, чтобы увидать во многих из этих людей вчерашних землепашцев. В их толпе мог затеряться кто угодно. На железную дорогу в тот год принимали, не спрашивая, откуда пришёл человек. Это объяснялось значительным объёмом работ по ремонту пути. Набор рабочих производился в городах и на станциях. Пустели биржи труда. Принятых на работу в маленьком забайкальском городке Генку Волкова и его нового знакомого — Демьяна Лопатина привезли в числе других на небольшой полустанок. Здесь их нарядили рыть котлованы под железный мост через бурливую и хлопотливую речонку, которую всю до дна пронизывало щедрое забайкальское солнце.

Генка и Лопатин чаще всего были вместе. Забайкалец звал Генку своим адъютантом. Он был неизменно весел и казался поистине неунывающим. Генка довольно смеялся, когда Лопатин во время горячей работы вдруг останавливался, всаживал в землю лом и начинал:

— У попа было восемь коров, а у дьякона голосище здоров, только глотка в драке помята — закуривай, ребята!

Все со смехом бросали работу и закуривали.

— Ну и артист! — смеялся над Лопатиным колючий мужик Корней Храмцов с узкими плечами и маленькой птичьей головой на длинной шее. Корней был из прибайкальских староверов — «семейский».

— Уж не знаю, че такое, — притворно изумлялся самому себе Лопатин.

— Что за народ, всё у них не как у людей, — осуждающе продолжал Корней, имея в виду местных жителей.

— Паря, ты пошто так говоришь-то? — напуская на себя невинный вид, схватывался с Храмцовым Лопатин. — Забайкалье наше хаешь, а сам сюда припёрся.

Корней тотчас умолкал. Похоже, что он чувствовал в Лопатине человека, с которым ему связываться было опасно. Но так зло взглядывал, что Генка вздрагивал: ему чудился Селиверст Карманов. Лопатин умел быстро и по-своему оценить и других работавших с ними рядом людей. Был тут, как говорили про него, счетовод — бледный человек с рыжеватой бородкой. Его почему-то звали учёным. Так и окликали:

— Эй ты, учёный!

И счетовод покорно отзывался. Он объяснял, что занялся физическим трудом потому, что ему надоела конторская работа. Лопатин говорил:

— Как же, надоела! Пропился, поди, чернильная душа!

Счетовод быстро уставал на рытье котлована, надсадно кашлял. Говорили, что у него чахотка и он скоро умрёт.

В артели были, кроме Генки, ещё два молодых парня, похвалявшихся тем, что они «выведут всех на чистую воду».

— Консо-мо-олы! — тянул Корней Храмцов, кося на них глаза, и крошечное, безволосое лицо его при этом делалось красным, наливалось кровью.

Особняком ото всех держались кадровые ремонтные рабочие. Они пришли на постройку моста весной, жили в палатках, поодаль от полуказармы. Вечерами у них весело горел костёр, Лопатин к ним захаживал.

— Железнодорожники, — с уважением говорил о них забайкалец. — Не нам, паря, чета. Кадровая пролетария…

К Генке Лопатин относился покровительственно.

— Это парень свой, — отзывался он о нём.

Несмотря на свою горячность, вспыльчивость и совершенно нетерпимое отношение ко всякой неправде, лжи, неискренности, Демьян был уязвимым с одной стороны — и эту слабость в нём вскоре обнаружил Генка, — он был доверчив и очень отзывчив на дружбу. И особенно располагался к тем, кто умел его слушать.

В это время недалеко от Забайкалья, в Маньчжурии, происходили важные события. Вместо убитого японцами старого милитариста Чжан Цзо-лина феодальным властителем этой страны стал молодой маршал Чжан Сюэ-лян. Полицейские Чжан Сюэ-ляна притесняли советских служащих на Китайско-Восточной железной дороге. Возник серьёзный конфликт. Всё напряжённее делалось на границе. Демьян, волнуясь, рассказывал:

— На станции Маньчжурия я бывал, паря, в восемнадцатом году, с товарищем Лазо. Когда мы погнали беляков-семеновцев, они и кинулись в Китай, а мы за ими! Там степь кругом, — продолжал рассказывать Демьян Генке и всем, кто хотел его слушать. — Вот сейчас недалеко отсюда, где мы работаем, будет станция Карымская, Китайский разъезд. Оттель дорога идёт на Борзю. А дальше, паря, восемьдесят шестой разъезд, и тут тебе самая Маньчжурия. Ничего себе станция. Китайцы торгуют… А уж дальше от этой станции я, паря, не бывал. Загнали мы туда белогвардейцев, а дальше не пошли. Потому — чужая граница. А надо бы своих-то беляков и на чужой земле добить. А то ведь вон чего делают!

Демьян был глубоко уверен в том, что виновниками всего происходящего на КВЖД являются белогвардейцы.

— Ты посмотри, сколько в один Харбин этой пакости набежало, — доказывал он. — Их бы не пускать тогда через границу-то, а китайцы пустили. Теперь, поди, сами каются!

Ему говорили, что советских людей притесняют китайские полицейские.

— Всё равно, значит, белые! — отвечал Демьян.

К лету в Забайкалье появились банды. Кроме пришельцев из-за границы, были в бандах беглые кулаки.

— Смотри-ка ты, богатенькие-то в сивера бросились! — возмущался Демьян. Сиверами забайкальцы зовут северные склоны сопок. — В сиверах-то мы были партизаны, а теперь эти туда полетели. Ах, проклятые! — качал Лопатин круглой головой. — Распустили мы их зря! Хотел я давно через Ивана Иваныча важное предложение по кулацкому вопросу высшему правительству подать…

— Какое же это предложение? — ехидно усмехаясь, спрашивал Демьяна Корней Храмцов.

— А такое, — не глядя на Корнея, говорил Демьян. — Найти, паря, какой-нибудь большой остров. Не холодный, не тёплый, а чтобы пашню можно было пахать, хлеб сеять… И туда, на этот остров, всех кулаков поселить! Пускай они там живут, как все прочие крестьяне, только, значит, на острову. И пускай они друг друга мурыжат и эксплуатируют! В полную волю! — Увлёкшись, Демьян говорил громко и размахивал руками. — Вот они, значит, год или два будут таким манером там проживать. Конечно, которые начнут сразу в сознательность приходить, а другой паразит — с ним хоть что хошь делай, он ни в какую! Как наш Данила Токмаков! Ну ладно… Образуются, значит, на острову по прошествии времени опять же бедняки, середняки и, ясное дело, кулаки. Кулаков — на другой остров, а бедняков и середняков тут оставить и пустить промеж них агитацию. Дескать, вот, граждане, были вы прежде кулаками, а стали трудящими! Узнали теперь, как горько бедняку жить приходится? То-то! Будьте вперёд сознательными! А остальных кулаков, значит, на другой остров, на другом острову то же самое произвести. И так далее. А уж когда самая малость кулаков останется, тем сказать: «Ну, вот что, не можете вы, как все люди, жить в сознательности., тогда мы вас всем народом приговариваем в тюрьму. Может, там вы, паразиты, одумаетесь!» — Демьян помолчал. — Вот какое, паря, моё предложенье!

— Так у тебя его и приняли! — качнув маленькой, птичьей головкой, сказал Корней.

— От кого не примут, а от меня должны принять! — проговорил Демьян. — Мне Никифор Семеныч, товарищ Шароглазов, пояснял: «Надо, говорит, Демка, с этими богатенькими чего-то делать! За что же мы, выходит, воевали, ежели они опять возрастут, да и останутся в целости-сохранности?! Надо их в одну веру производить! А то они нам, паря, весь коммунизм испортят!»

— Произведи-ка попробуй, всех не произведёшь! — снова возразил Храмцов.

— Да вот такого, как ты, надо было ещё при старом режиме оставить. При царе Николашке! А может, сейчас на остров послать!

Но все Демьяновы проекты и все разговоры его померкли перед одним всколыхнувшим и его самого и других ремонтников событием.

Неподалёку от того места, где строился мост и железнодорожники поправляли насыпь, подбивали рельсы, перед закрытым семафором остановился санитарный поезд. Из вагона показалась женщина с красным крестом на рукаве белого халата.

— Кого везёте, сестрица? — крикнул ей Демьян.

— Раненых, — был ответ.

В мгновение ока весть о том, что в поезде везут раненых, как электрическим током всех пронизала. Появились какие-то бабы с молоком, с яйцами. Ребятишки с ближней станции притащили полевые цветы. К подножкам вагонов протягивались руки, поднимались лица с выражением участия и сердечной доброты.

— Не надо, не надо… куда! И так полно всего — и продуктов и цветов… На каждой станции народ несёт! — взволнованно говорила сестра милосердия.

Демьян Лопатин упрямо старался пройти в вагон. Его не пускали, а он доказывал:

— Крайне мне нужно к раненым! Я сам был раненый, сам в лазаретах лежал, знаю… Я им кое-что скажу, паря. Пустите!

Наконец ему удалось пройти в вагон. Койки, белые простыни, бледные в повязках или без повязок лица… И всюду цветы.

— Здорово, ребята! — громким голосом сказал Демьян.

— Тише! — предупредила сестра.

— Ну, здравствуй! — ответил один из раненых. — Давай сюда.

Демьян подошёл, присел с краешку на откидной полотняный стул.

— Это где же тебя? — спросил он тише.

— Меня ранило на восемьдесят шестом разъезде. На самой границе.

— Знаю. Там, паря, места открытые. Кавалерией хорошо действовать…

— У них пулемёты, — сказал раненый.

— Ну и что — пулемёты? А если рассыпаться в атаку лавой…

Демьян наладился было поговорить на эту тему подробнее, но паровоз загудел, и его попросили из вагона.

Поезд ушёл. Демьян с решительным видом сказал Генке:

— Ну, паря, пришёл мой час…

На первом же попутном поезде он уехал в ближайший город и вернулся лишь через два дня.

— Белократы! — ругался он. В этом слове Лопатин соединял всё самое для себя ненавистное — и бюрократов и белогвардейцев. — Я им говорю, что хочу идти на войну, а они хаханьки строят! Нога, видишь ли, повреждённая! Верно, подшибли мне ногу станичники — да что с того? Я ж на коне! На коне-то я орёл! «Нет, говорят, конных у нас хватает». Ну, что ты скажешь? Тогда я им говорю, чтобы меня на политическую должность взяли. Китайцам бы я кое-чего объяснил. Сказал бы им: «Чего это вы, ребята, против Советской России поднялись? Кто вас настропалил? Вы ж позорите себя перед всем трудящимся классом!» Китайцы, паря, народ хороший, живо поняли бы, куда их своя офицерня завела! Может, нашёл бы я там знакомых партизан китайцев, с которыми мы в недальние годы белых крошили. Да нет, куда! Белократы! Никакого сурьеза не понимают. Ну, напоследок я им говорю: «Не меня, так хоть моего адъютанта возьмите! Парень у меня есть один хороший, молодой», — и Демьян повернулся к Генке. — Пойдёшь, а?

Генка растерянно и глупо замигал глазами. Слушавшие рассказ Лопатина рабочие захохотали.

— Что, Генка, попался?

А Волков не знал, что и ответить. Он прижился тут, освоился, и ему нравилось работать на железной дороге. Новые люди; много веселее, чем в деревне; платят деньги… Давным-давно распростился он с мыслями жениться на дочери барышника, выгнать из дому брата Платона и самому стать богатым хозяином. Нынче, как видно, богачи не в чести. В Крутиху он не вернётся. Ему и тут хорошо. А что надо этому Лопатину? Нет, он человек для него опасный… Генка собирался уклониться от прямого ответа, сказать что-нибудь неразборчивое, но его неожиданно выручил Корней Храмцов. Он сердито налетел на Лопатина:

— Соображать надо! Куда ж парень молодой, необученный пойдёт? Ты храбрый, так лезь, а его-то чего под пули посылаешь?

Демьян, махнув рукой, отошёл.

— Ты не слушай его, — говорил Генке семейский. — С такими, как Демка, лучше не связываться. Погоди, они ещё Россию со всем миром в войну введут! Вот увидишь!

Генка стал присматриваться к Корнею и однажды поймал семейского на нехорошем деле. В одну из ночей, перед утром, Генка проснулся. В углу полуказармы горела коптилка. Вдруг неясный шорох привлёк его внимание. Притворившись спящим, Генка наблюдал, как Корней привалился сбоку к лежавшему в углу нар счетоводу и стал его обшаривать… Утром общежитие встревожилось:

— Деньги у счетовода пропали!

Вопросы, восклицания сыпались на счетовода со всех сторон. А он сидел, тупо уставившись в пол, словно с деньгами лишился смысла жизни.

— Паря, руки надо рубить за такие штуки! — сказал Лопатин.

— Тогда все без рук будут, вся твоя пролетария! — повернулся к нему Храмцов.

— Нет, ты раньше, — не остался в долгу Демьян.

Генка с удивлением смотрел на Корнея. Он поражался хладнокровию семейского. Его так и подмывало сказать всем, что он знает, кто украл у счетовода деньги. Но сдержался. Чувство озорства и ликования, что злобный человек у него в руках, охватило Генку. Он подошёл к Корнею.

— Слушай, — сказал он, — чего-то мне на чужой счёт выпить хочется!

Тот сразу всё понял, но попытался отделаться от парня грубостью:

— Молоко на губах обсуши, тогда пей!

Но вечером сам подошёл к нему и предложил поехать на станцию, в буфет. Генка согласился. Ему любопытно было послушать, что скажет Корней. Храмцов заказал угощение и, захмелев, сказал:

— Пей, не жалей… Грабь награбленное… Деньги-то у счетовода не свои были!

— Растратчик? — догадался подвыпивший Генка.

— Форменный, — утвердительно кивал Храмцов своей крошечной головой. — Он мне сам говорил: хапнул и сюда сбежал. У него роман приключился… Ждёт тут одну молоденькую… Чтобы вместе дальше махнуть! Ан, не тут-то было!

Ну и пройдошливый мужик этот Корней, всё-то он знает! Генка смотрел на Храмцова во все глаза.

— Скоро здесь проверка будет, — как бы между прочим сказал Корней.

— Какая проверка? — насторожился Генка.

— А вот увидишь. Ты, к примеру, откуда, кто такой? — строго спросил Корней и упёрся настойчивым взглядом в Генку.

— Ну, я-то… я известный, — промямлил Генка, опуская глаза.

— То-то! — захохотал Корней и подмигнул Генке. — Все мы тут известные…

Как-то вышло само собой, что не Генка Корнею допрос устроил, а, наоборот, Корней уже через час знал, что за парень сидит перед ним. Сыграло в этом, конечно, свою роль вино, а кроме того, была у Корнея вёрткость и опытность в житейских делах, которыми Генка пока не обладал. Корней советовал Генке скрыться от проверки. Парень трезвел.

— Я здесь работать хочу! — стукал он кулаком по столику.

— Ну, и работай, кто тебе не велит! — насмешливо говорил Корней. — А то бы поехали во Владивосток, — предлагал он. — Выгодное дело. Шелка там таскают через корейскую границу, будем торговлей заниматься. Поедем, а? Мне помощник нужен.

Нет, довольно с Генки и того, что он уже пережил! Пусть даже и проверка — он не боится! Но храбрость эта была пьяная…

Генка не заметил, как и куда вышел Корней. Только что был в буфете — и точно в воду канул. Генка стал его искать, но не нашёл и вернулся в общежитие. Наутро, как всегда, явился нарядчик — плотный, в форменной тужурке железнодорожник.

— А где ещё один у вас? — спросил он про Корнея.

Никто не смог ему ничего ответить. Генка смолчал. Вчерашний смутно запомнившийся вечер, столик в железнодорожном буфете, Корней с его туманными речами о Владивостоке, о контрабанде… Как же случилось, что он почти весь открылся перед этим совсем неизвестным ему мужиком? Генка радовался, что Корней исчез. Ведь его разговора с Корнеем никто не слыхал и никогда о нём не узнает.

Он удвоил на работе свою старательность, стал более услужливым к Лопатину и скоро вернул его расположение.

— Жулябия, — сказал Демьян про исчезнувшего бесследно Корнея Храмцова.

После неудачной попытки проситься в армию, чтобы принять участие в военных действиях на границе, Демьян заскучал.

— Эх, был бы живой Никифор Семеныч Шароглазов, он бы меня позвал! — сокрушался Лопатин.

Приободрили его слухи о богатых золотых приисках на Алдане. Демьян снова загорелся:

— Есть прииск Толмат, старатели открыли. Говорят, на Толмате ногой ступить даром нельзя — кругом золото! А взять его трудно. Дороги к нему нету. Кругом вечная мерзлота. Погибель всякая. Храбрые люди нужны.

— Пойду на прииск, работать буду. Золото нам, паря, не для себя. Товарищ Ленин писал, что в будущем времени из золота нужники понаделаем. А сейчас, покуда обожает его мировая буржуазия, будем мы выкупать у неё угнетённые народы. Вот, значит, смекать надо, что к чему… — И предлагал Генке: — Пойдёшь со мной?

Работа на постройке моста почти закончилась, а больше ничего не предвиделось. И Генка потянулся за Лопатиным — как нитка за иголкой. Правда, спасать алданским золотом угнетённые народы он не думал, а хорошо заработать рассчитывал.

Ефим Полозков, выскочив после бани во время пожара в открытую степь на коне, простудился и сильно заболел. Две недели лежал Ефим, не поднимаясь с постели. Заплаканная Федосья и дочки сторожили его жизнь. В бреду всё казалось, что Селиверст Карманов идёт по краю своей пашни за столбами и издали грозит ему: «Пошто мою пашню забрали? Отдайте!»

— Нет, не отдам я тебе пашню, — в бреду говорит Селивёрсту Ефим. — Эта пашня теперь наша. Отец-то мой по нужде её продал Луке Иванычу, а ты от Луки перекупил. Долго держал, а всё ж отняли у тебя…

Но Селиверст всё ближе подходит, вот уже совсем близко, руку протягивает, душит за горло, на грудь наваливается: «Отдан!»

— Не-ет! Вре-ешь! — хрипит Ефим и скрипит зубами. — Не отдам!

Голова Ефима бессильно мотается по подушке из стороны в сторону, волосы прилипли ко лбу. Ефиму кажется, что он кричит на Селивёрста что есть мочи, а на самом деле только хриплый стон вылетает у него из груди. С предельной ясностью возникает в больном воображении Ефима одна и та же картина: Селиверст идёт по переулку, затем, заметив Ефима, перелезает через забор и быстрым шагом удаляется огородами в сторону речки Крутихи. И в то же мгновение Ефим слышит истошный крик: «Горим!»

— Держите его! — кричит он беззвучно. — Это он поджёг! Он!

Больной шевелит руками, пробует приподняться. Федосья кладёт ему на пылающий лоб свою прохладную руку…

Проведать Ефима пришёл Ларион. И Федосье это было удивительно: Ларион не родня Полозковым и не ближний сосед. Прежде он никогда даже и во двор к ним не заходил. А сейчас, сидя на лавке и шевеля своими белёсыми бровями, Ларион виновато говорил:

— Извиняй уж меня, тётка Федосья. Я, понимаешь, с паники-то не разобрался тогда, что Ефим из бани шёл. Взял да и послал его в поле за народом…

Федосья растерянно молчала.

Но ещё больше удивилась и забеспокоилась она, когда пришёл Григорий. Ефиму в это время стало уже лучше. Исхудавший, обессиленный, лежал он на постели и бледно улыбался навстречу вошедшему Григорию. Щёки у него ввалились, в чёрной отросшей бороде проступила седина.

— Чего расхворался-то? — сказал Григорий, входя. — Ну-ну, лежи, не подымайся… Лежи, лежи! — ласково закончил он.

— Я, Григорий Романыч, чуть не умер… — тихо проговорил Ефим и отвернулся. Странно было видеть этого большого молчаливого мужика таким слабым, беспомощным. — Хворать-то когда же… Работа, — произнёс он с усилием.

— Ну вот — работа! — возразил Григорий. — На ноги встанешь, тогда и работа! А ты его корми побольше, — повернувшись к Федосье, сказал Григорий. — Молоко-то берёте?

— Спасибо, Григорий Романыч, — отозвалась Федосья. — Молока нам дают вволю.

Федосья каждый день бегала за молоком в кармановский амбар, превращённый в кладовую артели. Поначалу она стеснялась, а потом привыкла; раз дают, значит так положено.

После посещения Григория она как-то по-другому взглянула на своего мужа. Об её Ефиме заботятся, значит он работник хороший. Но Ефим и всегда был таким. Он умел и любил работать. Однако заболей он раньше, к нему никто бы не пришёл. Какое было бы дело Григорию до Ефима? А сейчас он пришёл к нему. Федосья в тот же день рассказала о посещении Григория Аннушке.

— Пришёл и говорит, — передавала она. — «Ты, говорит, корми его, хозяйка, получше. Молоко бери, мясо, сало», — прибавляла Федосья и смотрела, какое впечатление произведут эти слова на жену Егора.

«Небось к чужим-то ходит, а к нам и не заглянет, — думала Аннушка. — К чужим-то он добрый!»

На многое в жизни Аннушка смотрела глазами мужа. Егор считал, что Григорий к нему несправедлив, и Аннушка думала так же. Ефим вступил в артель, Аннушка как-то сказала об этом вслух. Егор помолчал, потом ответил:

— Это Гришкина затея. Нам и без артели хорошо.

Точно так же об этом думала и Аннушка. Слушая соседку, которая говорила о мясе и сале из артельного амбара, Аннушка усмехалась про себя: «А мы к осени боровка зарежем, нам и хватит. Будет у нас и мясо и сало». Она снисходительно относилась к Федосье. В душе Аннушка считала, что работящему мужику Ефиму нужна была бы другая жена. В Аннушке всё ещё говорило то чувство былой симпатии к Ефиму, которое она испытывала.

— Мой-то совсем оклемался! Ходит! — с восторгом говорила Федосья Аннушке.

— Дай-то бог! — отвечала Аннушка; она искренне желала Ефиму здоровья.

Федосья бежала домой. Ефим — исхудалый, костистый, с отросшей бородой — сидел на лавке у окошка и о чём-то разговаривал с дочерьми. Девочки смеялись. У Федосьи сердце захватило от этой умилительной картины. Что сталось с её мужиком!

— А вон, тятя, птичка летит… Это какая птичка? — говорили ему девчонки, как маленькому.

— Это которая? С чёрненькой-то головкой? Это стриж. Видишь? А грудка-то у неё беленькая. А вон — ласточка…

— Это, тять, не ласточка, — говорила старшая девочка, Настенька, и по-отцовски сводила тонкие брови. — Это синичка.

— Это? — притворно удивлялся Ефим. — Углядела! Ну молодец, Настька!

начинала нараспев говорить стихи младшая дочка Ефима, Уленька.

К жнитву Ефим поправился и вместе со всеми с косой на плече отправился в поле. И здесь вместе со всеми обрадовался и ужаснулся. Чуть наклонив золотые копья колосьев, грозной ратью стояла пшеница. Где там косой — пушкой не пробьёшь! Жатки не шли, косилки ломались. Не было такой машины, чтобы сломить эту стену!

Вот вызвали из земли силу — самим не осилить! Неужто же пропадать зерну?

Артельщики, стар и мал, бабы и мужики, взялись за серпы. Вначале радовались: две-три горсти — и сноп! Что ни шаг, то пшеничный солдатик становится.

А несжатое поле почти не убавляется.

И тут поклонились артельщики всем крутихинцам, всему народу.

— Пожар ведь это, форменный пожар, — говорил людям Тимофей Селезнёв, — помогайте всем миром. Вы — нам, мы вам, глядишь, поможем.

— От имени советской власти прошу, граждане! — говорил Иннокентий Плужников, председатель сельсовета.

Председатель артели Ларион на крутихинские тощие ржи и пшеницы машины с конной тягой давал и взамен уговаривал баб выходить с серпами.

А Григорий бросился в Кочкино. Привёз представителей райкома, райисполкома.

— Глядите! Беда это или радость?! Такой урожаище!

Райкомовцы обратились за помощью к городу, и из Каменска прибыли рабочие.

Нашлись среди них такие мастера, что смогли наладить уборку обломного урожая жатками, приспособить косилки. Быстро исправляли поломки машин.

И впервые произнесли вещие слова:

— Трактор бы сюда!.

До наступления дождей едва осилили урожай. Для зерна не хватило амбаров, и, забив окна, пшеницей засыпали сельсовет, отремонтированный после пожара дома Карманова. А несколько бунтов просто накрыли досками и соломой.

Этот невиданный урожай взбудоражил Крутиху. Но ещё больше взбудоражил её приезд рабочих. Не бывало ещё такого, чтобы к мужику приезжали люди из города; не обманывали, не опутывали, не скупали за бесценок плоды трудов его, чтобы самим нажиться на деревенской темноте и отсталости, а бескорыстно помогали ему обогатиться урожаем.

Не было человека в Крутихе, которого бы не потрясло это событие.

Как-то — после отъезда рабочих, которых провожали артельщики с песнями, после хорошей гулянки, с домашней брагой, с плясками, — зашёл к Егору Веретенникову Тереха. Ни к кому допреж не заглядывал этот нелюдим, а и к себе не зазывал, а тут сам пришёл.

— Проходи, Терентий Аверьяныч, — пригласил соседа Егор. — Садись.

Как будто ничего больше не сказано, но надо жить очень долго, знать друг друга настолько, чтобы по тому, как человек вошёл, как сел, как взглянул, безошибочно определить, в духе он или не в духе, явился он по делу или просто так зашёл — потолковать по-соседски о разных делах, посидеть, тихо переговариваясь, в вечерней сгущающейся темноте.

Тереха снял с головы картуз, подержал его в руке, а затем, пройдя вперёд, сел на лавку и положил картуз на край стола. Как видно, гость собирался не тотчас уйти, а посидеть подольше.

— Анна, давай-ка чайку, — сказал Егор жене.

Аннушка стала раздувать самовар. Красные искры сыпались из-под низа самоварной трубы.

Парфёнов сидел на лавке и поглядывал из-под лохматых бровей на Егора, находившегося напротив, у стола, на Аннушку, которая стояла у печи. На кровати возились Васька и Зойка, девочка заливалась звонким хохотом.

— Эй, вы, тише, дайте с человеком поговорить! — прикрикнул на ребятишек Егор.

Аннушка подошла к ребятишкам, увела их в угол, посадила за маленький столик, стала кормить. А мужики ещё помолчали. Потом Тереха сказал:

— На элеватор лес возят.

Егор кивнул. Действительно, из Скворцовского заказника возили лес на строящийся вблизи от Кочкина элеватор. Егор и Тереха думали, что, пожалуй, нынче постройка не будет закончена, но в будущем году обязательно в их степном районе поднимется мощный элеватор — для ссыпки и хранения государственных запасов зерна. Крестьяне из окрестных деревень возили на площадку будущего элеватора строительный лес. Ездили за лесом в Скворцовский заказник и крутихинцы.

Прежде хоть сто вёрст вокруг обскачи, до работы не доскачешься, а сейчас тут она, рядом, под боком. Почему же не поехать на подвозку леса на элеватор? Но, кроме этого совершенно ясного смысла, который заключался в произнесённой Парфёновым фразе, был ещё и другой смысл, понятный только ему и Егору. И когда Егор на слова Парфёнова согласно кивнул, тот стал заметно живее. Тереха знал, что Веретенников купил у Платона коня, и вот попросить его в пристяжку он и пришёл, но прямо сказать об этом не мог, да и всё.

За чаем он сообщил о тревогах Шестакова. Анисим Снизу вступил в артель, а Анисим Сверху не знает, что ему делать.

— В артели-то, слышь, Анисиму поглянулось. А баба супротив идёт, — выкладывал Тереха новости. — А ещё приехал вербовщик, остановился у Луки Ивановича Карманова…

— Знает, где останавливаться-то, — сказал Егор. — У богатеньких…

Вот и эта фигура — вербовщик — стала ныне известна крестьянам.

Вербовщик приглашает людей на работу. Выходит, что за работой особенно-то и гоняться не надо, её предлагают. Пожалуйста, если пожелаешь, можешь завербоваться на любую стройку. Но в Крутихе пока мало охотников на отъезд.

— Куда же он вербует? — спросил Парфёнова Егор.

— В Каменск. Там, сказывают, какой-то завод строят. Уж не знаю, чего.

— Ну, в Каменск — это у нас. А то вон прошлый раз приезжал куда-то далеко вербовать, — заметил Егор.

Тереха выпил два стакана чаю, поблагодарил хозяев, но не уходил, ещё посидел.

— Мишка у вас уж совсем большой, — улыбаясь, заговорила Аннушка о сыне Терехи, которому исполнилось осенью семнадцать лет, — жених совсем.

— Да-а, — сказал Егор. — Когда-то наши вырастут, — он посмотрел на кровать, где улеглись ребятишки.

— Вырастут… — отозвался Парфёнов и надел картуз.

Уже встав и подойдя к дверям, он спросил как бы между прочим:

— Значит, можно взять?

— Возьми, — ответил Егор.

— Которого?

— Ну, возьми новокупленного.

— Ладно, — прогудел Парфёнов. — Я завтра утром поеду рано.

Он попрощался с Егором и Аннушкой.

Если бы кто-нибудь посторонний присутствовал при этой встрече двух соседей, он так ничего и не понял бы: зачем приходил Парфёнов и что пообещал ему Егор? Но в том-то и дело, что между близкими соседями большого количества слов и не требуется. А если слова и употребляются, то за ними нередко стоит иной, скрытый смысл.

Как только Тереха сказал, что «на элеватор лес возят», Егор сразу понял: сосед пришёл попросить у него лошадь. Тереха думал покупать себе коней, Егор об этом знал. Но сейчас пока он бился на двух лошадях. В этот раз Тереха обошёлся бы и своей парой, но он рассчитывал захватить со станции груз, а груза там было, как ему сказали, ровно на три воза. Вот какой разносторонний и серьёзный смысл стоял за произнесённой Парфёновым одной только фразой! И Егор правильно всё понял. Ему также было понятно и то, что соседу неприятно выкладывать так вот прямо свою просьбу: дескать, Егор Матвеевич, дай лошадь. Нет, Парфёнов только дал намёк, а когда чаю напился и поговорил о всяком ином, постороннем, то спросил также и о деле, но теперь уже прямо, считая, что первый его намёк отлично понят Егором. Так оно и оказалось. Егор понял намёк и сказал, что даст на день того рыжего коня, доброго, сильного, которого купил у Платона.

Выйдя от Егора Веретенникова, Тереха подумал: было время, случалось, когда Веретенников брал у него лошадь, а сейчас выходит наоборот — он, Тереха, вынужден идти к Егору. Парфёнову стало немного досадно. «Хорошо Егору, — думал он, — угодил он чем-то Платону, тот ему и коня по дешёвке продал. Всё-таки родня. Опять и Григории Сапожков свой ему человек. Стало быть, Егор везде успел».

То, что между Егором и Григорием ссора, Парфёнов относил к простому недоразумению, какое бывает иногда между родственниками. «Ворон ворону глаз не выклюнет. В крайнем-то случае уж Григорий не даст в обиду Егора», — размышлял Тереха.

А Егора на другой день позвали в сельсовет. Там сидел вербовщик — молодой человек, одетый по-городскому. Он что-то с увлечением рассказывал. У стола вокруг него стояло человек пять.

Егор прислушался.

— Завод будет большой… десять тысяч рабочих… — говорил вербовщик. — Хоть вся ваша Крутиха придёт — всем найдётся работа! — заявил самонадеянный вербовщик.

— А какие заработки?

— Обеспеченные государством, а не боженькой — даст погодки али не даст.

Забавный вербовщик. Егор хотел было послушать и дальше, но его вызвал Тимофей Селезнёв и объявил о наложении на него твёрдого задания по сдаче хлеба государству.

— За невыполнение отвечаешь всем имуществом!

— Это за что же? Да разве я кулак? Да вы не имеете права! — воскликнул Егор. — Я — жаловаться!

На его крик в комнату вошёл Григорий.

— Ты благодарить нас должен, что мы тебя в кулаки не пускаем, давно бы ты был «тамочки»!

— Твоё дело, знаю!

— Нет, твоё на тебе сказывается. У кого батрачка на уборке работала?

— Помогала жена Анисима Сверху. Ну и что?

— Долг отрабатывала, как Платону бывало, а теперь тебе! А кто артели не помог? И сам не пошёл и Анисимову бабу не пустил?

Егор стоял, опустив голову. Да, всё это было. И если глянуть на него со стороны артельщиков — он вроде враг им…

— Нет у меня хлеба! Где ж я найду столько? — скомкал он в руках квитанцию.

— Найдёшь. Там же, где нашёл на покупку коня у Платона… А и потонеешь немного — на пользу. Мы тебе в кулака потолстеть не дадим…

Долго ему пришлось хлопотать, унижаться, пока не сняли твёрдое задание.

Спас Егор своё хозяйство — но надолго ли? При такой ненависти Гришки Сапожкова можно ли ему жить спокойно? Всякое лыко в строку! Артели не помог, бабу со стороны на помощь пригласил… Нет, так жить нельзя!

И всё чаще ему вспоминались слова вербовщика: «…всем найдётся работа». Либо в артель, либо на завод. Неужто другого пути нет, третьего?

Пока Генка Волков и Демьян Лопатин работали на железной дороге, а потом собирались идти на Алдан, Сергей Широков уехал в Хабаровск.

— Паря, вот увидишь, про меня в газету напишет, — говорил Генке Лопатин, вспоминая своего земляка.

Да, Широков решил написать о Лопатине художественный очерк и с ним выйти в настоящие журналисты. Для этого необходимо напечатать его именно в областной газете.

В забайкальском городке, откуда он только что уехал, ему поручали в редакции писать лишь так называемую хронику — мелкие заметки по десять — пятнадцать строк без подписи. Сергей считал, что его «затирают». Ему шёл двадцать первый год, он был самолюбив и немножко тщеславен. Живой рассказ Лопатина на постоялом дворе о том, как он по-своему, по-партизански, боролся в своей деревне с кулаками, заставил забиться сердце Широкова. Вот это материал! А глазное — сам герой рассказа, и обстоятельства, в которых он действовал, так хорошо были известны Сергею. Он ярко представлял себе Данилу Токмакова; одно лето он жил у него, работая за кусок хлеба. Видя, что в летнюю жару, забившись от солнца под телегу, паренёк вместо отдыха читает книжку, мужик говорил ему: «Брось, приучайся лучше к делу, к хозяйству. А книжки умные люди для дураков пишут!»

А вдруг и он прочтёт очерк Сергея, своего бывшего батрака?!

А уж наверняка газету развернёт забайкальский редактор, с которым Сергей прежде работал. Можно представить, как вытянется у редактора физиономия, когда он увидит очерк своего бывшего сотрудника. «Да, — скажет редактор, — недооценивали мы парня». Думать об этом Сергею было особенно приятно. Но не так-то легко было написать очерк!

О том, что он пишет, быстро узнали в той квартире, где он жил, и даже в целом доме: Сергей не умел хранить своих секретов. Екатерина Фёдоровна Сафьянникова, высокая пожилая женщина с узлом пышных седых волос на затылке, сдержанно улыбалась, когда Широков начинал говорить о своих планах. Планы были большие, оставалось только их осуществить. Екатерина Фёдоровна помнила Сергея совсем маленьким; в той деревне, где он родился, она учительствовала со своим, ныне покойным, мужем. Давно это было, ещё до революции… Она знала семью Широковых — бедную крестьянскую семью, из которой, кроме Сергея, никого уже не осталось в живых. Екатерина Фёдоровна относилась к молодому Широкову по-матерински. Обязательно хотела, чтобы своё произведение Сергей прочёл среди друзей в квартире, прежде чем нести на суровый суд редактора. «Мы его поймём, что-то подскажем, посоветуем. Может быть, он на слушателях проверит себя?»

И вот наступил срок, когда Сергей окончил свой очерк. В большой уютной комнате за круглым столом собрались Екатерина Фёдоровна, её сын-инженер с женой и приятелем, владелица дома — жеманная, молодящаяся особа лет пятидесяти, бывшая полковница… поклонница Тургенева, хорошо знающая русский язык… Все эти взрослые и серьёзные люди расселись вокруг стола. А за самоваром поместилась совсем юная девушка — Вера, приёмная дочь Екатерины Фёдоровны. С лукавым любопытством она смотрела на все приготовления Сергея к чтению. У неё было смуглое лицо, высокий лоб, вьющиеся каштановые волосы.

Когда он взглядывал на неё, она опускала свои длинные ресницы. Когда он смущённо отводил взгляд, она разглядывала его пристально.

Вера в своей жизни никогда ещё не видала писателей и не думала, что они бывают такими молодыми. По школьным хрестоматиям — это все бородатые, пожилые, суровые люди… Вот только Лермонтов… Ну, да ведь он погиб в расцвете лет… Такая жалость! «Вот было бы интересно, если бы такой молодой действительно оказался писателем», — приглядывалась она к Сергею.

А он при взгляде на неё думал: «Вот настоящая тургеневская девушка. Про таких нежных, не знающих труда, с такими вот тонкими пальцами, шелковистыми локонами и застенчивым взглядом, он читал в книжках… Как же будет счастлив человек, которого полюбит такая! Конечно, она полюбит только какого-нибудь настоящего писателя, поэта, художника, артиста…»

И он стал читать с тайным желанием, чтобы его очерк понравился именно ей… Хотя так далёк был весь её женственный облик от грубоватого образа Лопатина! И несколько раз во время чтения у него возникало сожаление, что написал он вот этот грубоватый рассказ, а не самые нежные стихи.

Но она слушала! Вначале словно скучая, словно нехотя, но вот глаза её заблестели, щёки покрыл румянец… Неужели же удалой партизан Дёмша может открыть ему путь к этому сердцу?!

И вот он уже никого не видит, читает только ей, ей одной…

Сергей не замечал, как его слушатели пьют чай, мешают ложечками в стаканах, как её руки подают блюдца, открывают кран самовара. Он видел только её глаза, большие, темносерые, внимательные… Он даже не заметил, как из прихожей приотворилась дверь и в комнату вошёл ещё один слушатель — среднего роста мужчина, черноусый, смуглый. Екатерина Фёдоровна сделала движение приподняться; мужчина, улыбнувшись, знаком указал ей на Сергея и Веру; он как будто сразу понял, что происходит. Екатерина Фёдоровна незаметно погрозила ему пальцем. Мужчина прислонился к двери. По мере того как он слушал, на его лице отражалось сначала внимание, а потом и удивление, словно он услышал что-то необыкновенное. Когда Сергей кончил, черноусый решительно отделился от двери. Но тут и все встали.

— Ах, как мило! — сказала, подняв кверху пухлые руки, бывшая полковница. — Серёжа, вы талант!

— Молодец, Сергей! — серьёзно сказала и Екатерина Фёдоровна.

Вера, поднявшись со стула, смотрела на молодого автора так, словно видела его впервые. К Сергею подошёл черноусый мужчина.

— Вот этот ваш герой Лопатин, — спросил он, — это что — настоящая его фамилия?

— Да, — ответил Сергей недовольным тоном; он искал глазами Веру, хотел слышать, что скажет она.

— И зовут его так же?

Сергей подтвердил, недоумевая, зачем это нужно знать человеку как будто постороннему; он видел его у Сафьянинковых впервые.

— Лопатин Демьян, — задумчиво повторил черноусый. — Знавал я одного Лопатина… Да, вспоминаю, того и верно звали Дёмшей. Не он ли был ординарцем у Шароглазова?

— Он, — сказал Сергей. — А вы его откуда знаете?

— Ну, это длинная история, — усмехнулся черноусый. — Так где же он теперь — «паря Демша»? — с непередаваемой интонацией и мимикой, столь характерной дли забайкальца, спросил он.

Удивлённый Сергей не успел ответить. Подошла Екатерина Фёдоровна.

— Серёжа, — сказала она, указывая на черноусого мужчину, — это Степан Игнатьевич Трухин. Знакомься.

— Трухин? — удивился Сергей, подавая руку.

— Да, Трухин, — продолжала Екатерина Фёдоровна, — младший брат Михаила Трухина, того самого, при неудачной попытке освободить которого из тюрьмы в Забайкалье был ранен твой отец.

Сергей о Михаиле Трухиие много наслышался в детстве. Как не удалось его освободить и он был казнён в тюрьме…

— Я твоего отца знал, когда ещё тебя на свете не было или ты ещё маленьким был, — сказал Степан Игнатьевич, улыбаясь. Он сразу встал с молодым Широковым на дружескую ногу.

Сергея взволновал этот разговор. Он даже о Вере позабыл на минуту. Трухин расспрашивал его о Лопатине, о Забайкалье. Сам он давно не бывал в родных местах.

Затем Сергея ещё хвалили, предрекали успех его произведению. Когда же все уходили, Сергей подошёл к Вере и с отчаянной решимостью спросил:

— Вам понравилось?

— Так себе! — жестоко ответила она. Но глаза её смеялись: «Уж очень много было похвал, ещё зазнаетесь».

Сергей разозлился. «Погоди же, — думал он, — вот напечатаю очерк в газете, вот будет успех!» Поистине он многого хотел от своего первого литературного опыта!

Пока что полковница предложила Сергею отдельную маленькую комнату, в которой будет удобней «молодому таланту», и он переселился от Сафьянниковых, что и помешало ему ближе познакомиться с Верой и подробней узнать о ней. Он откладывал это до напечатания своего творения в газете, мечтая прийти и принести ей номер, пахнущий свежей типографской краской, в котором будет красоваться его фамилия… Но какое же разочарование ждало его в редакции, когда ему сказали, что очерк его «не пойдёт»… Для Сергея это было крушением не только журналистских надежд! Он стал спорить. Ему объяснили, что дело не в качестве очерка, — газета печатает только то, что нужно для данного момента. Отговорки! Сергей так бурно протестовал, что его вызвали к редактору. От редактора Сергей вышел в полном смятении. Об очерке почти и речи не было, словно дело это совершенно нестоящее и о нём не следует даже говорить. Важнее, видите ли, другое. Некоторые сотрудники, в особенности молодые, хорошенько не знают, что нужно газете. Это, конечно, вина заведующих отделами, молодых надо учить. Вот редактор соберёт завтра их на специальное редакционное совещание, чтобы поговорить об этом.

…А пока, молодой человек, вам надо научиться писать хорошо заметки и корреспонденции. Кстати, есть интересные темы. Вы комсомолец? Отлично. Сейчас многие молодые люди, родившиеся в нашем городе, на производстве начали работать. Поофессия им, так же как и вам, не сразу даётся. Не угодно ли задание: побеседовать с юношами и девушками — как они к профессии привыкают, какие трудности им встречаются? Скажите своему заведующему отделом, что редактор дал вам такое задание. Идите.

Что было делать Сергею? Он повернулся и покорно вышел. Но в душе его всё клокотало. Чёрт бы их драл, этих редакторов! Наверно, они все на одну колодку. И хабаровский чем-то похож на забайкальского. Пойди догадайся, о чём они думают. Очерк о Лопатине или на самом деле уж настолько плох, что его стоит бросить лишь в редакционную корзину? Или редактор просто не желает, чтобы молодой и никому не известный Сергей Широков вдруг появился в газете с большим очерком? «Уйду из редакции! Не буду работать!» — в запальчивости думал Сергей, выскочив на улицу, как ошпаренный. Хоть головой в Амур с высокого обрыва было ему кинуться в эту минуту. Мысли о крушении тщеславных надежд, уязвлённое самолюбие жгли его, как огнём. Вот так и будешь изо дня в день месяцы и годы тянуть унылую лямку. Писать заметки и корреспонденции! Пусть их пишут другие, а он не будет!

Однако вид величавого Амура немного успокоил его. Зачем же так волноваться? И куда он уйдёт? Ведь во всяком другом деле будет то же — неудачи на первых порах ученичества. А газетную работу он любит… Но воспоминание о Вере, о Сафьянинковых, о Трухине снова донимало его. Разлетелся читать своё великое произведение! Похвастал, что оно будет напечатано! А теперь какими глазами он взглянет на Веру? Как она будет смеяться над ним! Трухин же и Екатерина Фёдоровна снисходительно посмотрят на него, как на пустого, легкомысленного парня. «Нет, я теперь не смогу с ними встречаться… Ни с ними, ни с Верой… Это — холодный убийца, а не редактор. Я ему больше не слуга! Пусть кому-нибудь другому поручает писать эти пустенькие заметки… Любому школьнику!» Долго ещё не мог остыть Сергей.

А потом встал и пошёл выполнять задание. Для этого он отправился в городской комитет комсомола. Там ему предоставили список комсомольцев и комсомолок, работающих после учёбы на производстве первый год. Сергей записывал в свой блокнот фамилии, стараясь выбрать и профессии и людей пооригинальнее, с необычными биографиями. Деревенский парень, год тому назад пришедший на строительство, стал помощником прораба? Это очень интересно!

Далее в блокноте была записана девушка, окончившая курсы десятников лесной промышленности и работающая в тайге. «Вот это действительно романтично!» — думал Сергей. Он уже успел ещё в Забайкалье прочитать Арсеньева; дальневосточная тайга представлялась ему таинственной и оттого ещё более заманчивой. «Обязательно надо поговорить с этой девушкой!» Не расскажет ли она что-нибудь особенно интересное?. В горкоме комсомола адреса её не знали, а посоветовали обратиться к секретарю комсомольской ячейки.

Сергей разыскал этого парня в комсомольском клубе. Тут постоянно бывало много молодёжи. Прямо у входа стояли параллельные брусья, на них упражнялись физкультурники в трусах и майках. В одном углу шла спевка, в другом затевались игры. Сергей загляделся и не заметил, как подошла ещё одна группа юношей и девушек.

— Морозова, тебя тут корреспондент спрашивает! — сказал этот парень, секретарь ячейки. Но лучше уж было бы, если бы он ничего не говорил, потому что, повернувшись, Сергей встретился глазами с Верой.

«Вы — Морозова?» — едва не крикнул он в изумлении, но во-время остановился, мгновенно сообразив, что у приёмной дочери Сафьянниковых не только может, но и должна быть другая фамилия.

— Вы… меня спрашивали? — запинаясь, проговорила Вера.

— Да! — отчеканил Сергей. Он едва справился со своим изумлением.

— Пожалуйста, — совершенно оробев, проговорила Вера.

— Мне с вами надо побеседовать вот по какому вопросу… — профессионально начал Сергей, вынимая блокнот.

Парни и девушки, бывшие с Верой, расступились. Вера и Сергей отошли к окну.

— Господи, а я-то напугалась… — тихо сказала Вера и приложила руки к щекам.

— Зачем же бояться? — не понял Сергей. — Наша газета послала меня за положительным материалом… На вас указали в горкоме, рекомендуя с лучшей стороны…

— Ах, да… — и Вера стала отвечать, как отвечают корреспондентам. — Да, окончив лесной техникум, я прежде работала в Хабаровске, в канцелярии, но мне не нравилось. В тайге, по-моему, гораздо интереснее! Место молодых специалистов там, на производстве… Жду не дождусь, когда у меня кончится отпуск и я опять поеду туда…

«Всё кончено. Не везёт мне в жизни», — думал Сергей, возвращаясь в редакцию. Он исправно выполнил задание. Из собранного материала составилась небольшая заметка. Она и была напечатана в газете с едва заметной подписью — «С. Широков». Но лучше бы она была совсем без подписи!

Вера уехала. Несколько дней Сергей переживал такое чувство, словно он что потерял. Он утешился немного, когда его снова вызвали к редактору. На этот раз беседа была короткой.

— Из вас выработается журналист! — сказал редактор, словно Сергей сдал какой-то экзамен. — Требуется корреспондент в один из важных районов. Не поедет ли товарищ Широков? Редакция может на него положиться!

Конечно, Сергей согласился. Это был Иманский район — там, в тайге, работала Вера.

В вагоне поезда Сергей ехал из Хабаровска в Иман с Трухиным. Степан Игнатьевич был в летнем отпуске и сейчас возвращался к месту своей работы. Сергей был задумчив. За окном проносились поля, перелески. Поезд останавливался на станциях. Сергей смотрел иногда на всё это с интересом — ведь он тут в первый раз. Но общее меланхолическое настроение у корреспондента не рассеивалось. Трухин рассказывал Сергею об Имане.

— Район интересный, — говорил он. — Таёжный. Граница рядом…

— А почему Иман? Откуда такое название? — спросил Сергей.

— Есть об этом любопытная история. Говорят, первым русским, пришедшим в эти места, был наш забайкальский казак. Пришёл, а кругом на сотни вёрст одна тайга. Никакого у казака обзаведенья, только баба, а у неё коза. Недаром же говорится: вольный казак! Пришёл, облюбовал место, решил поселиться — и вся недолга. «Лес хорош, земля вольная, зверья и рыбы много — почему не жить? Людей нет — так заведём!» Срубил избу, стал промышлять зверя. Вот уж и детишки у него пошли, а коза не доится. И жена ему покоя не даёт: «Иван, а Иван!» — «Ну что?» — «Так у нас же коза…» — «А будь ты неладна и с козой! Что же с ней теперь делать-то?» — «Козла надо». — «Знаю. Да где ж его взять?»

Полез казак в затылок. Думал-думал, ничего не придумал, как поехать на ту сторону, к маньчжурам. Переплыл Уссури. Подошли маньчжуры. А с ними китайские большие начальники. «Чего надо, русь?»

Толмачи переводят: дескать, интересуемся, зачем пожаловал. Сам по себе или чей посол… А ему всего-то и нужен — козёл!

«Яман ю?» — спрашивает у маньчжуров казак.

Не понимают. Не верится им, хотя говорит по-китайски.

Он опять им тот же вопрос. И всё с таким же результатом. Тогда, делать нечего, крякнул с досады казак, схватил себя за бороду, присел да по-козлиному: «Ме-е!.»

Посмотрели на его представления маньчжурские начальники и важно говорят: «Очень хорошо вы представили. Но дело это не простое. Вначале должен ваш император к нам послов прислать. Торговый договор заключить. После этого наш император отпишет про козла вашему, потом ваш нашему, и когда выйдет разрешение, — вот тогда-то и будет вам яман-ю!»

Так и уехал казак ни с чем, а потом ему маньчжуры сами козла привезли, контрабандой. И стали звать место, где он поселился, Яманом, а уж потом Иманом.

Трухин, улыбаясь, смотрел, как Сергей, достав свой блокнот, торопливо чёркал в нём карандашом.

— Записывай, записывай, глядишь, когда-нибудь и пригодится.

Сергей задумался. С детства его манили многие места на Дальнем Востоке. Где-то есть река Зея, на зейских приисках работал его отец. На Албазине царскую службу служил дедушка. Для кого другого, может быть, эти места чужие, а для него свои, близкие. Он ведь мог поехать из Забайкалья на запад, а поехал на восток. Нашлись у него здесь близкие люди. Вот и Трухин тут оказался, который знавал его отца…

После некоторого молчания Сергей спросил:

— Степан Игнатьевич, а вы давно на Дальнем Востоке?

— С гражданской войны. До девятьсот двадцать первого года я жил в Забайкалье. Когда ты читал о Лопатине, я почему-то сразу подумал, что это наш забайкалец — Дёмша, ординарец у Шароглазова. Никифор сам был лихой партизан и ординарца себе подобрал удалого. Один раз Лопатин меня от смерти спас. Помню, ехали мы по степи где-то около Цурухайтуя…

Трухин понемногу разговорился.

— Пожалуй, я был самым молодым в партизанском отряде. Там были вояки с германского фронта, даже пожилые казаки. А Лопатин и меж ними отличался, хотя был такой же молодой, как я. У него была какая-то вызывающая храбрость. Вот и в этот раз. Мы выехали из Цурухайтуя небольшим разъездом — сопровождать комиссара Ивана Иваныча Полетаева. Я при Полетаеве был как бы для поручений. А Лопатина послал Шароглазов. С нами человек пять пар тизан из разведки. Едем. Место открытое. Степь. Вдруг — откуда их вынесло? — казаки! Там, если знаешь, небольшие курганчики в степи. Наверно, казаки нас подследили. Гонят нам наперерез. Мы могли и назад повернуть — недалеко от деревни отъехали, — да куда там! Дёмша кричит: «Быстрее, товарищ, комиссар! Проскочим!» Чёрта с два! Не успели глазом моргнуть, казаки уж тут. Стрельба, крики, ругань, шашки сверкают! — Трухин усмехнулся. — Ругани-то, конечно, больше всего. Ругани, да ещё паники. Однако, что греха таить, я в эту минуту струхнул. Не за себя, а больше за комиссара. Помню, летит на нас старик-бородач, аргунский казак; богатырь, зверь! Я стараюсь загородить от этого бородача комиссара, а сам не вижу, как другой казак очутился рядом со мной и уж шашку занёс. Сейчас махнёт шашкой — и готов. Пополам развалит… Только успел я это сообразить, смотрю — валится казак с седла. Потом и выстрел услыхал. Это Лопатин из карабина его свалил. А потом его и самого ранило. Его бы не ранило, если бы он комиссара послушался. Но он немного спартизанил. Когда казаки бросились на уход, он увязался за ними. Полетаев ему кричал, чтобы возвращался, да разве Дёмшу остановишь! Завёл с казаками перестрелку. Тут его и хватило в ногу… После того я с Лопатиным не виделся. Его в лазарет увезли, а я ещё недолго в Забайкалье побыл — и сюда, на Дальний Восток. Здесь пришлось в Иманском районе воевать. Так тут и остался… И забыл бы я совсем о Лопатине, да вот ты напомнил…

Трухин взглянул на Сергея, думая, что тот сейчас ещё что-нибудь скажет ему о Демьяне, о Забайкалье. Но Широков, казалось, уже давно не слушал его. Он смотрел рассеянно в окно вагона. «Счастливые они — Демьян, Трухин, — думал Сергей. — Им есть о чём вспомнить, поговорить. Тогда война была. Сражения… Вот мне бы там быть! Я совершаю героический поступок… Или нет… Мы с Верой в одном отряде. Нападают белые. Я Веру спасаю…»

— Степан Игнатьевич, — оторвавшись от окна, спросил Сергей, — а может так быть, чтобы парень в девушку сразу влюбился? Как увидал, так и втюрился? А? — вставил нарочито грубое слово Сергей, чтобы замаскировать им неловкость своего вопроса.

Трухин сначала ничего не понял. То говорили об Имане, о гражданской войне, а то вдруг любовь! Откуда? Почему? В чём дело? Но в тот же миг Трухину всё стало ясно. Он вспомнил, как читал Сергей у Сафьянниковых, как смотрел он на Веру — дочку Ивана Морозова.

— Можно влюбиться с первого взгляда! — сказал он решительно. — Да ещё какая бывает любовь…

Мечтательно посмотрел в окно и вдруг добавил доверительно и каким-то особым голосом:

— Вот познакомитесь с моей женой и увидите, что лучшей нет в мире. А ведь я в неё влюбился с первого взгляда, как увидел её на коне, в кожаной куртке, с саблей в руках — в партизанском отряде… В другом месте, в иных обстоятельствах, так, может быть, в неё же и не влюбился бы. Если бы, допустим, она у белых была.

— Да, да, — кивал головой Сергей. — Так оно и есть. Понимаю… — При сильно развитом воображении Широкову ничего не стоило моментально создать в своей голове образ молодой партизанки — лихой, отважной… Интересно, какова жена Трухина сейчас? Небось боевая! Не ходит ли она и теперь в кожанке, в сапогах?. Сергей посмотрел на Трухина. Спросить бы его, да неловко…

Иман оказался таким же маленьким, как и тот забайкальский городок, откуда Широков недавно приехал. Трухин быстро шёл по улице. Сергей задавал ему разные вопросы, Степан Игнатьевич коротко отвечал. Видно, он торопился скорее домой. Наконец пришли. Трухин в подъезде нового дома провёл Сергея через широкий коридор, открыл дверь. Сергей ступил за ним и в удивлении остановился на пороге. Целая толпа, как ему показалось, девочек и мальчиков разного возраста окружила Трухина, что-то крича, взмахивая руками, приплясывая. Словно они попали в детский сад… Дети так бурно выражали радость при виде Степана Игнатьевича, что он только повёртывал то в одну, то в другую сторону своё улыбающееся лицо. А за детьми, смотря на них и на Трухина ласковыми, спокойными глазами и открывая в широкой белозубой улыбке свежий рот, стояла сильная, крепкая женщина в обычном домашнем платье и отнюдь не в кожанке. Заметив Сергея, она и его пригласила взглядом полюбоваться на Трухина и на детей. А ребятишки уже завладели им безраздельно. Степан Игнатьевич, сняв с себя пальто, сел на диван у стены. Тотчас же к нему со всех сторон потянулись детские руки. Самый маленький оказался у него на коленях, другой, постарше, влез на диван и со спины Степана Игнатьевича старался заглянуть ему в лицо. Дети постарше вились тут же.

— Ну, дети, довольно терзать отца, — сказала женщина, и только тут Сергей понял, что это и есть бывшая партизанка — жена Трухина, а все малыши — их дети.

Ребятишки постарше отошли от отца и занялись своими делами, а младших он ласкал, гладя по головам широкой, большой ладонью. При ближайшем знакомстве их оказалось всего пятеро. Три девочки и два мальчика.

— Тут тебя ждут, — говорила мужу Полина Фёдоровна. — Марченко уж спрашивал несколько раз. Они вчера ждали тебя, заседание назначили. А из-за того, что ты не приехал, перенесли на сегодня. Марченко говорит: пусть, как приедет, сразу идёт в райком…

— Эх, жизнь районная! — засмеялся Трухин. — Ну ладно. Давай тогда нам поскорее чего-нибудь поесть с дороги, да я пойду.

Когда после обеда Трухни ушёл в райком, ребятишки всё внимание сосредоточили на Сергее. Каждый из них из своего уголка наблюдал за ним. Сергей любил детей. Собственное его детство было не лёгким, он рос сиротой. Потому, может быть, каждый маленький казался ему беззащитным, которого легко обидеть, и, стало быть, его надо оберегать. Говорят, что дети чувствуют тех, кто к ним хорошо относится. Видимо, и сейчас младшие члены семьи Трухиных проникались симпатией к этому неожиданно явившемуся перед ними длинному, нескладному парию с улыбающейся физиономией. Мальчик лет четырёх подошёл к Сергею и, остановившись перед ним с заложенными назад руками, важно спросил:

— А ты лесничий?

— Я приезжий, — так же важно, надув губы и выпучив глаза, сказал Сергей.

Вся компания покатилась со смеху. Из кухни вышла Полина Фёдоровна.

— Вы только с ними займитесь, они вам тогда покою не дадут, — сказала она.

— Ничего, — ответил Сергей.

Он вызвался делать петушков. Вмиг была притащена бумага. Дети окружили его. Он уже стал различать их по именам. Самую старшую дочь Трухина звали Мареюшкой, ей шёл десятый год. А самый младший, Ваня, только весной начал ходить. Сергей занимался с детьми, а Полина Фёдоровна, непрерывно что-то делая в квартире, говорила:

— Марченко у нас секретарь райкома, славный человек. Только почему-то без семьи. Кажется, в Ленинграде у него семья. Может, он из-за семьи беспокоится, а может, ещё по какой причине, но только бессонницей часто страдает. Это хорошо, что сегодня заседание днём назначили, а то ночью больше. Ночь-то просидят, а утром к нам — чай пить. Он крепкий любит, как дёготь. Чай пьют, а тут дети проснутся — и сразу к дяде Марченко. Очень он их любит…

Так оно всюду в маленьких городках — здесь все знают друг о друге, вся жизнь на виду! Сергей улыбался, слушая Полину Фёдоровну. Не успел он приехать, как ему уже известны не только фамилия секретаря райкома, но и его привычки и даже его недуги. Поживи неделю-другую, и у тебя явится такое впечатление, будто бы бесконечно давно знаешь здесь всех и вся. Но, как и всюду в жизни, тут тоже есть своя глубина и обманчивым часто бывает то, что лежит на поверхности. Сергей ещё делал бумажных петушков и разговаривал с Полиной Фёдоровной, когда вернулся Трухин, и не один, а в сопровождении высокого человека с уверенными движениями и с очень усталым, бледным лицом. Сергей покраснел и встал. Но ребятишки закричали:

— Здравствуйте, дядя Марченко! — и начали подходить к нему.

Он серьёзно здоровался с ними и разговаривал. «Секретарь райкома, — пронеслось в голове у Сергея, — а я встал, как школьник». Он рассердился на Трухина. «Что же мне ничего не сказал? Надо было сразу сходить в райком и представиться». Но Марченко просто протянул Сергею руку.

— Широков? Мне Степан Игнатьевич говорил. Очень хорошо, давно у нас не было корреспондента…

Вблизи бледное лицо секретаря райкома казалось ещё более утомлённым, с синими тенями у глаз. Повернувшись от Сергея, он сказал несколько ласковых слов Полине Фёдоровне. Потом Трухин и Марченко заговорили о только что закончившемся заседании райкома.

— Хорошо, что ты досрочно вернулся из отпуска, — говорил Марченко. — Между нами, у меня только на тебя и надежда. Поезжай в Кедровку, сдвинь с мёртвой точки хлебозаготовки. Ты больше чем кто-либо другой знаешь людей. И тебя знают. Разберись, кстати, что там натворил Стукалов. Ты видел, как он сегодня налетел на меня? — Марченко усмехнулся, лицо его стало холодным. — Демагог! — закончил он с презрением.

— Да, Стукалов у нас отличается, — сказала Полина Фёдоровна, слушавшая разговор мужа с секретарём райкома. — Стукалова весь район знает.

Трухин засмеялся.

— Зарплату-то он хоть теперь получает? Или всё ещё показывает высокую сознательность — отдаёт деньги в пользу МОПРа?

— Кажется, получает, — сказал Марченко.

«Вот и новый человек, какой-то Стукалов, — думал Сергей. — Я ещё не видел его, а главное о нём уже знаю. Все тут, видно, живут, как в одном доме…»

Марченко засиделся до позднего вечера. Прощаясь, он снова протянул Сергею руку.

— Степан Игнатьевич в Кедровский куст едет. Там, по-моему, для вас будет интересно. Может, и вы с ним для начала?

— Да, да, конечно, можно и в Кедровский куст поехать, — сказал Сергей.

Давно не виданный, может со времён первых новосёлов, урожай, полученный артелью, сразу привлёк в неё новых членов.

Вступил бывший кармановский батрак Филат Макаров. Приняли и Анисима Сверху. А вот Никуле Третьякову отказали. Григорий Сапожков прямо в лицо ему сказал:

— Ты — подкулачник. Проветри вначале в себе этот дух, потом приходи.

Зато Григорий сам уговаривал Никиту Шестова — ещё одного батрака, хорошего плотника:

— Вступай ты к нам, мы работой тебя завалим. Конюшню будем рубить. Избы новые.

Но Никита отшучивался:

— Я же на хозяйских харчах привык, да на кое-каком жалованьишке.

А батрак Луки Карманова, толстый, покладистый Влас Милованов, на его агитацию твердил одно:

— Я ж из другой деревни.

Попросту у них не было ни кола ни двора, и потому идти в артель они «стеснялись».

Для привлечения батраков правление решило поставить им новые избы, и первую — Филату.

Ставили её дружно. Работали все: и Григорий, и Тимофей Селезнёв, и сам председатель — Ларион — золотые руки.

Изба выросла как в сказке, и такая ладная, аккуратная, на загляденье.

А потом в эту избу привезли воз пшеницы. Решили и вновь вступившим выдать, как и всем, по едокам.

Домна Алексеева, когда к ней привезли тугие, под завязку, мешки с хлебом, даже прослезилась от неожиданной радости. У неё было много едоков.

— Не возьму я, не возьму! Куда мне столько! — махала она руками. — Стыдно брать. Я столько не заработала.

— Бери! — говорил ей Григорий. — Нынче всем поровну! Вон и новеньким — они совсем не работали — и то даём!

Однако распределение урожая по едокам вызвало у некоторых членов артели глухое, скрытое недовольство. Федосья, жена Ефима Полозкова, прибежав однажды по своему обыкновению к Аннушке, сказала:

— Не по правде сделали. Домна одна работала, а вдвое больше нашего получила, а мы с моим-то дураком всё леточко рук не опускали, а получили меньше…

Федосья уже забыла, как помогала ей артель во время болезни Ефима.

Аннушка молча выслушивала эти сетования соседки. Но вскоре Федосья перестала ходить к Веретенниковым. С Аннушкой у неё произошла размолвка. Как-то Егор вывел из стайки и стал запрягать в телегу большого рыжего коня, которого он задёшево взял у Платона; Егор возил с поля хлеб. Федосья посмотрела в окно, туда, где Егор запрягал, и сказала:

— Доброго коня вам Платон отдал.

— Да где же отдал? — горячо возразила Аннушка. — Купили!

— Конечно, «купили»! — многозначительно протянула Федосья.

Аннушка не стерпела. Слова Федосьи показались ей обидными.

— Нам никто ничего не подаёт, мы за молоком в артельный амбар не бегаем, мяса и сала нигде не получаем!

— Ну, ты не шибко-то задавайся! — рассердилась Федосья.

Женщины поругались.

Ефим только много времени спустя заметил, что жена его больше не бегает к Веретенниковым, но по обыкновению своему он промолчал. У Ефима давно прошло то умилительное отношение к артели, Лариону и Григорию, которое он испытал, когда лежал в постели. Сейчас он думал, что в артели не всё ладно. Ефим был недоволен распределением урожая по едокам. Но за артель держался крепко. Прислушиваясь к толкам, Ефим знал, что даже и зажиточные мужики серьёзно рассуждают об артели. Они рассчитывали через артель избавиться от хлебозаготовок, от налогов. Видят в ней большую выгоду.

Ефим чувствовал себя, что он находится на правильном пути. Не только сам в этом уверен — другим может посоветовать.

Бывало его мнением никто особенно не интересовался, а теперь его зовут на каждое собрание.

И прежде собирался сельский мир — да разве таким, как он, там слово давали? Всем верховодили «самостоятельные хозяева» — нахрапистые сибирские кулаки-стодесятинники.

В Крутихе, да и в других сибирских деревнях кулаков-то было побольше, чем бедняков. Здесь бедных было шесть дворов; остальные давно в батраки скатились, и голоса их совсем не считались. А богатеев было дворов десять. Да у них родня. Да подкулачники. Главной-то силой по количеству был, конечно, середняк — вот такой, как Тереха Парфёнов. Что и говорить, могуч мужик, плечом двинет — весь сход повернёт. Да не лезли они в мирские дела, мирились с тем, что всем кулаки заправляли.

А теперь всё вдруг сменилось. Слышней всех на сходах голос бедняков. Потому что на них опирается партия, а это особая сила…

И Ефиму приятно сознавать, что он теперь в числе тех, кто решает судьбу богачей, — и с этой позицией он не думал больше расставаться.

А что там в артели не всё по нему, так это можно и потерпеть, а глядишь, и переменить.

Вот и сейчас он незамедлительно пошёл на собрание в сельсовет, лишь только оповещающий мальчишка стукнул в его окошко клюшкой.

Маловато явилось на это собрание середняков. По-видимому, знали, что дело не ихнего брата касалось. А вот подкулачник Никула Третьяков пришёл и робко жался у двери.

Наверно, послали его богатенькие наушничать.

— Выгнать его, что ли? — сказал Григорий.

— Чёрт с ним, — поморщился Иннокентий Плужников, — пускай торчит. Вот увидишь, со всеми вместе проголосует, не посмеет против.

Григорий усмехнулся.

— У нас один вопрос, — сказал он, открыв собрание, — как поступить с твердозаданцами, которые не везут хлеб на элеватор? В рот мы будет им смотреть или скажем, чтобы выгребали из сусеков, запрягали коней и — баста! — предъявляли в сельсовет квитанции? Вот о чём мы, коммунисты, с вами хотим посоветоваться, товарищи сельские активисты.

Никто не вступился за твердозаданцев. Все стояли за то, чтобы потачки им не давать.

Под конец собрания более многословно, чем другие, выразил своё мнение Савватей Сапожков. Он сказал о твердозаданцах:

— Их надо последний раз упредить: везите, дескать. А если не повезут, ну, тогда всё как положено, — и Савватей энергично взмахнул рукой.

— Тогда назначим комиссию, будем искать хлеб у кулаков. Что найдём — конфискуем! — предложил в заключение Григорий.

На том и порешили.

Опять, как и весной, когда предлагал купить коня, неожиданно явился к Егору Веретенникову Платон Волков. В это лето Платон никаких огородов, конечно, не садил, зато и посев сократил сильно.

— Мне много не надо с женой-то, — говорил он, — только бы прокормиться.

Так он объяснял своё нежелание обрабатывать лишнюю десятину, если видел, что среди слушателей находятся те, на кого он рассчитывал. Другим же заявлял более определённо:

— А зачем сеять хлеб? Сколько ни сей, всё равно отберут.

А недавно его задержали с хлебом на трёх подводах; он вёз мешки с зерном в Кочкино. Значит, хлебец у него всё-таки был. Поздоровавшись и погладив лысую голову, Платон умильно посмотрел на Аннушку.

— Давно тебя не видал, племянница, — начал он. — Ну, как жива-здорова?

— Спасибо, дядя, — сказала Аннушка. — Живём помаленечку. — Аннушка спросила о здоровье жены Плагина.

— Чего ей сделается? Скрипит, — ответил Волков.

Аннушка поставила самовар.

Безвозвратно ушло то время, когда она, робкой девчонкой, жила на усадьбе Волковых. Тогда Аннушка во всём зависела от Платона и от его жены. Теперь жизнь в своём доме развила в ней самостоятельность, гордость. Она могла своего бывшего хозяина и чайком попоить и медком угостить. Знай, мол, наших, небедно живём.

— Хлеб я бы прямо задарма отдал, — говорил Егору Платон. — Лучше уж своим продать, чем сдавать на ссыпку.

Егор подтвердил, что это действительно так: продать на сторону хлеб было бы, конечно, повыгоднее.

— Может, купишь? — спросил Платон, придвигаясь к Егору.

Егор принуждённо засмеялся.

— Ну откуда у меня столько денег? Я и коня-то еле окупил.

— Вот беда! Заберут хлеб-то! Своё добро — и не знаешь, куда девать! — с горячностью заговорил Платон.

— Д-да… уж конечно, — неохотно подтверждал Егор.

— А что, если так сделать — перевезти хлеб к тебе? — говорил Платон, обращаясь к Егору. — Пускай будет у тебя. Мешков двадцать пятериками. Пускай стоят покуда. Не всё же будет такая беда, разрешат же когда-нибудь мужику хлебом торговать. Потом поделимся. Ладно?

Егор слушал Платона с недоумением. Что он ему предлагает? Прятать его хлеб? Зачем? Егору тоже дали твёрдое задание, но он, считая это решение местной власти неправильным, обжаловал его и добился отмены. Правда, пришлось ходить, хлопотать, но зато справедливость была восстановлена. Так может ведь поступить и Платон. Егор иногда досадовал, что купил у Волкова коня и этим как бы дал повод Платону стать с ним в близкие отношения. Может быть, тот думает, что Егор ему чем-нибудь обязан? Правда, уступленный ему конь хорош. Пожалуй, ещё никогда в жизни Веретенникову не приходилось делать такой удачной покупки. Нет, в глазах Волкова имело значение и то обстоятельство, что Егор уже получал твёрдое задание и оно было с него снято. «Теперь-то уж его не тронут — ни Гришка., ни кто другой», — думал Платон, приступая к уговорам. Но всё разрушила Аннушка. Она сказала:

— Амбар-то у нас, вы поглядите, какой! Разве войдёт в него столько хлеба? Сусеки мелкие, да и свой хлеб там лежит.

Егор сразу же ухватился за эту спасительную отговорку.

— Д-да, амбар-то действительно тово…

Платон бросил на племянницу свирепый взгляд. Вот уж верно, что там, где толкуют мужчины, женщине соваться не следует! Но он был слишком хитёр, чтобы показать свою досаду. Конечно, он понимает, у Егора и свой хлеб есть… И тогда, не замечая, что противоречит словам жены, Егор сказал:

— Откуда у нас хлеб? Так… на прокорм семьи. Ну, посеять немного.

Поди разберись, что в действительности думают эти люди! Ясно одно: они не хотят помочь ему. Платон поднялся.

— Заходите когда, — пригласила его Аннушка.

— Спасибо, — пробурчал Платон.

Вернувшись домой, он поднял с постели стареющую свою жену, и они пошли на огород разгребать картофельную ботву. Фонарь с зажжённой свечой Платон поставил на землю. Свет падал лишь в одну сторону — к яме; с трёх других сторон фонарь был закрыт тряпицей. Волков снял сверху дёрн, землю, доски, покрывавшие старую картофельную яму. Она была устроена добротно: стены забраны дранью — от дерева исходил чуть уловимый запах плесени, — даже маленькая лестничка валялась на дне. Мгновение Платон постоял над раскрытой ямой. Вот жизнь! Свой хлеб приходится прятать! У Платона защемило сердце. Со стонами, руганью, проклятьями сквозь зубы он таскал на себе в яму из подполья тяжёлые пятерики — мешки с хлебом по пяти пудов весом с большими, густо намалёванными на боках буквами «П. В.» — Платон Волков. Надо было тащить мешки через весь двор на огород и там бросать в яму, а затем ещё и укладывать. Мешки наваливала жена, ей было это трудно. Уж лучше бы попуститься всем, бросить всё и сказать: «Ладно, забирайте хлеб. Не надо мне ничего».

Но сказать так Платон не мог. Отдать хлеб почти задаром? Заготовительная цена никак не устраивала Волкова. «Попробовали бы они сами хлебушек-то вырастить». Нет, уж лучше пусть гниёт! Да, кроме того, хлеб нужен тем, которые его и без того прижали, не дают дыхнуть.

Нет, хлеб он не отдаст!

Платон таскал мешки, обливаясь липким потом. Растопыривая руки, бегала за ним испуганная жена. Фонарь бросал бледный, рассеянный свет. Однако он был достаточен, чтобы его заметил через забор из переулка Никула Третьяков, возвращавшийся в эту ночь с собрания бедноты. Никула перелез через забор и, подойдя ближе, громко сказал:

— Платон Васильевич, здорово!

— Ой, господи! — испугался Платон и едва не упал под мешком. — Кто тут?

— Это я, — и Никула вышел на свет.

— Леший тебя принёс! — озлился Платон.

— А я иду, смотрю: огонь. Уж не пожар ли, думаю… — издалека начал Никула.

— А-а, это ты, — справился с волнением Платон. — Ну вот, видишь. Хорошо. А я, брат, картофель в яму таскаю. Беда сколько нынче этой картошки уродилось — прямо девать некуда.

Никула ухмылялся. По его востренькому лицу с бородкой было видно: он же понимает, что в мешках не картошка, а хлеб, его не проведёшь. И, поняв, что Никула об этом сразу догадался, Платон посмотрел на него в упор, ожидая, что будет делать этот человек. Чувство досады и даже унижения испытывал Волков в эту минуту. Он зависит — подумать только! — от Никулы Третьякова, который раньше ползал бы перед ним на коленях. А теперь…

— Сомневаешься? Пощупай — картофель!

— Что ты, Платон Васильич! Нешто я не мужик, не отличу зерна от овоща!

— Нет, ты пощупай, пощупай.

— О, хороша картошка! Одолжи на семена.

— Что ж, — вздохнул Платон. — Сколько тебе?

— Да мешочка два… Я сейчас за мешками сбегаю.

Но Платон боялся отпускать мерзавца.

— Бери с мешками, потом занесёшь!

— И то, я в них тебе своей картошки насыплю, обыкновенной.

И всё это даже без улыбки, подлец. И этому подлецу ещё пришлось взвалить мешки на его сутулую, узкую спину. Ничего, не сломался…

Лишь перед рассветом Платон закрыл яму.

С этой ночи Никула потерял покой. Было ещё одно собрание бедноты. Никула трепетал, слыша, какие кары готовятся на укрывателей хлеба. А через несколько дней после собрания Никулу позвали в сельсовет. Встретил его Иннокентий Плужников.

— Где Платон хлеб прячет? — спросил Иннокентий Никулу.

— Не знаю, — похолодел Никула.

— Знаешь!

— Истинный бог, не знаю! — забожился Никула.

— Ты же в соседях с ним! Должен примечать!

— Не приметил.

— Ну, ну! Говори!

— Чего ты на меня, Иннокентий Митрич, — плаксивым голосом заговорил Никула. — Я Платону не родственник, никто. Вон Егор, может быть… знает!

— Егор? — насторожился Плужников.

— Я ничего не говорю, — испугался Никула.

Заметив, что Иннокентий больше не смотрит на него, Никула поспешил уйти из сельсовета.

А Иннокентий Плужников задумался серьёзно. Когда в сельсовет пришёл Григорий, он сказал ему:

— Никулу вызывал. Отпирается. Говорит: может, Егор?

— Егор?

Теперь пришла очередь задуматься Григорию. Поиски хлеба у Платона не дали никаких результатов. На завтра была назначена ещё одна проверка. Всем известно, что Платон хлеб имеет. Но у кого и где он его прячет? Иннокентий говорит, что хлеб мог спрятать Егор. Григорий мысленно сопоставил всё: родство Егора с Платоном; то, что Егор в последнее время сблизился с Волковым, купил у него коня, брал жатку; ко всему — Платон стал захаживать к Егору, чего раньше никогда не было. Иннокентий выжидательно смотрел на Григория. Может быть, кому другому Григорий и спустил бы, но тут речь шла о родственнике.

— Проверим? — не дождавшись ответа от Григория, спросил Иннокентий.

— Валяй! — махнул рукой Григорий.

Егор Веретенников вышел на крыльцо своей избы: он был в сенях, и ему послышался какой-то шум за глухой стеной забора. Потом распахнулись ворота, но из-за забора не было видно, кто приехал. Может, знакомец какой-нибудь из Кочкина или ещё откуда? Егор уж было приготовил на лице своём приветливую улыбку, но она мгновенно сошла, и все слова радушия и гостеприимства, которые он собрался было произнести, застряли у него в горле.

Ворота распахнули молодые ребята. И не озорники, нет! Комсомольцы. За ними стояли два человека взрослых — сосед Ефим Полозков и Савватей Сапожков. Впереди всех Егор увидел Петю Мотылькова. Паренёк был одет в отцовскую тужурку-полупальто. Она была ему несколько велика в вороте и плечах, но, видно, скоро станет совсем впору, — рослый этот паренёк вот-вот превратится в настоящего мужчину.

Сейчас ясный взгляд его с неприязнью и даже враждебностью был устремлён на Егора. Петя и на самом деле видел в Егоре врага, подкулачника, который помогает злостному кулаку Платону Волкову утаивать хлеб. А совсем недавно этот же человек помог скрыться Генке Волкову. В подробности Петя не вдавался, для него было достаточно, что Егор так или иначе имел какое-то отношение к делу об убийстве его отца. Сегодня утром, когда Петю позвал в сельсовет Иннокентий Плужников и предложил комсомольцам проверить амбар у Веретенникова, он с готовностью согласился.

Егор, сойдя с крыльца в накинутом наспех пиджаке, загородил собой дорогу. Заскрипела телега, в ворота въезжала лошадь. «За хлебом. Ко мне? По какому праву?». Это казалось невероятным. И минутное молчание тех, кто стоял против него, больше всяких слов сказало ему, что да, именно так и есть — это к нему, Егору Веретенникову, пришли за хлебом. Поэтому Егор плохо слушал, что говорил ему Петя Мотыльков.

А Петя звонким, срывающимся от волнения голосом, в сознании важности выполняемого комсомольцами поручения, вычитывал Егору словно приговор:

— Гражданин Веретенников! Согласно поступившим в сельсовет и в комсомольскую ячейку сведениям, вы спрятали хлеб злостного кулака Платона Волкова…

Слова о комсомольской ячейке Петя сказал с гордостью и торжеством.

— Гражданин Веретенников! Откройте амбар!

— Ну нет, — хрипло заговорил Егор, — амбара я не открою. Никакого хлеба чужого нету у меня.

«Чёртов подкулачник», — сказал себе Петя, и ещё раз крикнул:

— Откройте добровольно!. Иначе…

— Ну нет, амбара вы мне не строили и что у меня в амбаре лежит — не наживали! — закричал и Егор. — А попробуйте замок сбивать!

— Послушай, Егор, не горячись, — начал Ефим Полозков.

— А тебе не стыдно? Ты в соседях живёшь. Неужели не видел бы, как Платон ко мне хлеб возил?

Ефим живо отступил в сторону. «Горячий мужик Егор, — думал он, — может большой грех выйти». Веретенникова стал уговаривать Савватей Сапожков:

— Открой. Мы посмотрим, да и уйдём.

— Не открою! — стоял на своём Егор.

— Ломай, ребята, замок, чего его слушать, чёртова подкулачника! — крикнул Петя.

— Вы что! — побелел Егор и шагнул вперёд, но остановился. Он словно не поверил тому, что происходило сейчас перед его глазами.

Комсомольцы легко открыли не запертый даже замок — старинный, огромный, но давно неисправный.

Дверь амбара распахнулась. Перед понятыми открылись полупустые сусеки. В одном было пшеницы до половины, в другом — овёс, гречка… Видно, что чужого хлеба в амбаре не было.

— Д-да, неладно получилось, — почесал затылок Савватей Сапожков.

Ефим сразу же ушёл. Петя Мотыльков ещё погорячился:

— Во дворе искать надо!

Но Савватей сказал:

— Пошли, чего там…

Егор долго стоял недвижимо. Всё он видел точно во сне. Потом резко повернулся и пошёл в избу. Двери амбара остались распахнутыми, ворота раскрытыми.

Егор пришёл в избу, сбросил пиджак, сел к столу, И лишь через полчаса сказал жене:

— Поди закрой амбар.

Аннушка опрометью выскочила из избы. Мужа своего она ещё не видывала таким страшным.

Это была самая тягостная, бессонная ночь в их жизни. Они долго молча лежали рядом. Потом Аннушка взяла тяжёлую, грубую руку мужа и прижала её к своей щеке.

Егор вздохнул.

— Уехать тебе надо, — сказала Аннушка, — пока в тюрьму не попал. Пока лютость к тебе в сердце Григорий имеет — не житьё тебе здесь… С глаз долой — и из его сердца вон… У него без тебя тут делов хватит…

— А ты как же? — с трудом произнёс Егор.

— А так… Ничего… Бабу с детьми, глядишь, и пожалеют.

Егор взял её руку в свою, и так они долго ещё лежали молча, пока в избу не проник утренний свет…

Никто в селе и не видел, как Веретенников с котомкой за плечами вышел однажды из калитки и вместе с Никитой Шестовым ушёл в город Каменск.

В Крутихе конфисковали хлеб у кулаков. У Луки Ивановича Карманова нашли двести пудов в погребе. У зажиточных Алексеевых хлеб был обнаружен даже под домом — не в подполье, а с противоположной стороны; там была вырыта яма. У Платона Волкова поиски не дали никаких результатов — никому не пришло в голову раскопать картофельную яму на огороде. Иннокентий Плужников сидел в сельсовете — отмечал в списках количество конфискованного хлеба. Тут же был и Григорий. То и дело подходили в сельсовет участники проверки.

Григорию сказали, что у Веретенникова ничего не нашли. «Ну что ж, надо было — проверили», — думал он.

Но дома на Григория накинулась Елена.

— Зверь ты, зверь! — кричала она мужу. — Родни не знаешь!

— Елена! — предупреждающе сказал Сапожков.

— Зверь, зверь! — не унималась Елена.

— Замолчи! — крикнул Григорий и побелел. — Не зверь я, а человек! Ты послушай, как вышло…

Ему хотелось сказать, что когда идёт борьба, нельзя, как Егор, путаться под ногами у борющихся. Но Елена не захотела его слушать. Она уронила голову на руки и разрыдалась.

Приземистый, широкоплечий человек с большой взлохмаченной головой на короткой толстой шее снял с себя солдатский пояс с подвешенным к нему револьвером и бросил всё это на стол.

— К чёрту! — зло выругался он. — Миндальничаем очень с мужиками — вот что! Шутка сказать, собираем четвёртое собрание и никак не можем принять план хлебозаготовок! Да что это такое? Куда годится? Что, в наших руках власти нету? «Не голосуют»! — передразнил он кого-то. — Заставим голосовать! — Стукалов взмахнул кулаком..

Что это был именно Стукалов, а не кто другой, Сергей Широков сразу же понял, едва уполномоченный райкома переступил порог избы. О Стукалове он уже достаточно наслышался ещё в Имане и потом, когда ехал в эту деревню Кедровку, расположенную сравнительно далеко от городка. Сергей и Трухин, выехав из Имана рано утром, почти целый день тряслись на телеге, пока, под вечер, добрались до Кедровки.

В обширной и плодородной Имано-Вакской долине, кроме русских крестьян, занимались земледелием также и корейцы, пришедшие сюда давно со своей порабощённой иноземцами родины. В Кедровке рубленые хаты уссурийских казаков, с бревенчатыми стенами и двускатными высокими крышами из дранья и пилёного тёсу, были разбросаны вперемежку с глинобитными фанзами корейцев. Кое-где белели среди фанз и изб также и украинские мазанки.

Стояли последние дни прозрачной и ясной уссурийской осени. На плоских крышах фанз дозревали красные и жёлтые тыквы и дыни. Женщины копали на огородах крупный розовый картофель. Уссурийцы перевозили с полей тяжёлые клади снопов на гумна, готовясь к близкой молотьбе. Урожай был хорош.

Трухина и Сергея в деревне встретил и проводил к себе в избу председатель сельсовета Денис Толстоногое. Сейчас он смотрел то на сидевшего в избе Трухина, то на вошедшего только что Стукалова. Два уполномоченных райкома. Какой из них останется в Кедровке? Он бы хотел, чтобы оставался Трухин. Денис — невысок, плотен, средних лет крестьянин. Светлые, пушистые усы на загорелом лице придают ему вид весьма самоуверенный.

Стукалов широкими шагами ходил по избе. Он взбешён и не скрывает этого. Ворот рубахи у него расстёгнут. А теперь, когда он снял пояс, то распущен и подол. Заросшее рыжей щетиной лицо искажено.

— Вот попробуют они сегодня не проголосовать! — продолжал ругаться Стукалов. — Оповестили народ? — повернулся он к Толстоногову.

— Оповестили, — наклонил голову Денис. На Стукалова в эту минуту он старался не смотреть.

— Сегодня собрание надо отменить, — негромко, словно про себя, произнёс Трухин.

Стукалов, продолжавший ходить по избе, резко остановился, словно споткнулся. Толстоногое поднял голову и с удивлением взглянул на Трухина.

Трухин сидел на лавке усталый и запылённый с дороги. Монгольское лицо его было нахмурено.

— Да, надо отменить собрание, — повторил он. — Три раза срывалось. Кто поручится, что не сорвётся в четвёртый раз?

— Степан Игнатьич, а твоё предложение мне нравится. Отменить собрание — это идея! — воскликнул Стукалов.

Сначала, когда Трухин заговорил, Стукалов, не остыв ещё от гнева, смотрел на него так, словно готовился каждую минуту прервать и начать перепалку. А теперь он прямо ликовал.

— Идея, идея! — повторял Стукалов. — Я и на райкоме говорил: миндальничаем! Ты со мной согласен? — Стукалов наклонился к Трухину, тот смотрел на него попрежнему хмуро. — Много разных собраний, заседаний, а мужик хлеб не везёт! «Не голосуют»! — с ненавистью выговорил Стукалов. — А надо без всякого голосования. Вези — и баста! А не повезёшь, ну, тогда мы с тобой, друг, поговорим особо!..

— Словом, настоящий военный коммунизм, — усмехнулся Трухин, — продразвёрстка, продотряды. Продотряд товарища Стукалова или, скажем, Трухина… Давно минувшее дело. А здесь, на Дальнем Востоке, да, насколько я знаю, и в Сибири этого и в восемнадцатом году не было. Вот удивишь ты, Стукалов, мир, если такую штуку где-нибудь предложишь. И напрасно ты мои слова так понял. Я не против собраний и голосований. Собрания нужны обязательно, но к ним готовиться надо, чтобы не срывались. И голосовать на них надо, но так, чтобы бедняки и середняки поднимали руки против кулаков…

— Вот оно что? — вынужденно, сквозь зубы, рассмеялся Стукалов. — Как видно, этого открытия в Кедровке я ещё не сделал! Попытайся, Степан Игнатьич, попытайся. Желаю успеха! Отменить собрание! — бросил Стукалов Толстоногову и повернулся к выходу.

— Пушку-то свою возьми, — сказал Толстоногов.

Стукалов вернулся от порога, надел пояс с болтавшимся на нём револьвером и, ни на кого не глядя, вышел. Вечером он уехал в Иман.

На другой день по приезде в Кедровку Трухин сидел в сельсовете, ходил по селу, разговаривал с мужиками. Сидеть в сельсовете одному было тягостно, хождение и разговоры оказывались бесцельными. Мужики смотрели настороженно, отвечали уклончиво. Трухин хмурился всё больше. Не так-то просто в этой Кедровке! Трухину вспомнилось бледное от бессонницы лицо секретаря райкома. «Теперь, бедняга, совсем не будет спать», — думал он о Марченко.

Хлебозаготовки в районе шли плохо. Прощаясь с Трухиным накануне, Марченко говорил:

— Между нами, Степан Инатьевич, — план на район дали завышенный. Я, конечно, этого не могу сказать где бы то ни было публично, но с тобой буду откровенен. Стукалов при всём своём административном рвении и то не может справиться с Кедровкой. В других местах немного получше, а вот Кедровка отстаёт, и сильно. Она нам весь район может посадить на чёрную доску. Надо во что бы то ни стало вытянуть Кедровку…

Трухину в словах секретаря райкома кое-что не понравилось. Напутствие Марченко возвращало Степана Игнатьевича к давнему спору его с секретарём райкома. Можно было бы напомнить ему об этом, но Трухин воздержался. Он пожал Марченко руку на прощанье и сказал, что постарается принять все меры, чтобы «вытянуть Кедровку».

«Попробуй вытяни её, когда не знаешь, с какого боку подойти», — думал Трухин. Вот корреспондент и тот, похоже, приуныл. Корреспонденту подавай эффектное. Приехал уполномоченный райкома; раз-два, провёл собрание, — и готово дело! Гром победы раздаётся! Трухии сбоку смотрел на заскучавшего Широкова. Сергей и в самом деле был разочарован. Его любознательности хватило лишь на один час, пока он осматривал непривычную для него уссурийскую деревню, непохожую на забайкальскую. Да ещё, пожалуй, заинтересовался Сергей Стукаловым. Вчерашняя картина так и стояла у него в глазах — как Стукалов вошёл, как он сиял пояс с револьвером, как начал бегать по избе и ругаться. Решительность Стукалова ему понравилась, зато Трухин показался излишне осторожным. Ну почему было вчера же не провести собрание? Сергей написал бы первую корреспонденцию в свою газету. А сейчас неизвестно, о чём и писать. Он лишь неопределённо пожал плечами, когда Трухин сказал:

— Вечерком пойдём чай пить к одному моему партизанскому знакомцу. Увидишь — мужик интересный…

Но интересного, на поверхностный взгляд Сергея, было у этого мужика не очень много. Разве что партизанские воспоминания, которым и Трухин и хозяин вначале предавались. Мужика звали Ильёй Максимовичем Деревцовым. Он был рыж, огромен и как-то по-особому насмешлив. Если бы Сергей внимательно прислушивался к тому, что Деревцов рассказывал, он бы узнал много поучительного. Но он смотрел вначале на Деревцова и Трухина как на встретившихся друзей — и больше ничего. А это были, креме того, бойцы. После того как положенная дань партизанским воспоминаниям была отдана, Трухин спросил Деревцова, что слышно нового.

— Покуда, паря, ничего не слышно, — ответил Илья Максимович. Среди уссурийцев много выходцев из Забайкалья, и потому в устах Деревцова обращение «паря» было также обычным. — С весны-то наши беляки тут подняли будто голову, из-за границы гостей ждали, а теперь спять поутихли. Ихняя не берёт! Ты, поди, слыхал, как мы тут Шитова имали? Пришёл, бандит, из-за Уссури как домой. Вот ведь до чего обнаглели беляки! — Деревцов жестоко усмехнулся. — Расположился он у Силантия Димова. Помнишь Силку? — Трухин кивнул.. — Это здесь воротила старый, — продолжал Деревцов. — До революции на него корейцы не выходя работали. Мы держали Силку ка подозрений, а доказательств не было. Слышим, Шитов заявился. Прибежал ночью ко мне Дениска Толстоногов, говорит: «Пошли!» Ну, пошли. Прихватили ещё человека четыре. Окружили Димова дом, постучали, зашли. Все спят. Всё обыскали — нигде ничего нету. А он, понимаешь ты, как услыхал, что мы идём, из дому вон, на чердак да на крышу! Растянулся там и притаился за трубой. Ладно ночь месячная была, я его углядел. А то бы он нас с крыши-то, когда домой мы повернулись, как галок перестрелял! Живым манером я двоих на чердак, чтобы назад не убежал, а сам кричу: «Эй, ваше благородие, слезайте! Неудобно всё ж таки вам по крыше на брюхе ползать. Как бы бывший поручик и я у вас в германскую войну служил. Мне, говорю, смотреть на это муторно». Слез он. Подошёл я к нему, спрашиваю: «Как, говорю, на той стороне господин сотник Мякишев поживает?» Молчит, только глазами сверкает, как волк… Не сам по себе пришёл — кулаки его поманили…

Илья Максимович остановился, заметив, что Сергей вытащил свой блокнот и карандаш.

— Эй, парень, — сказал он, — про это писать нельзя. Секрет, — строго добавил он.

Сергей смутился, а Степан Игнатьевич посмотрел на него сочувственно. Ему-то все такие истории давно известны! Налёты банд, поимки перебежчиков из-за границы — кого этим здесь удивишь? «Я прямо кожей чувствую, как беляки в Харбине шевелятся», — сказал как-то Широкову Трухин. Сергей думал: где-нибудь в центре страны люди и понятия не имеют о том, что это такое — жить с постоянным ощущением, что ты на краю своей земли. А здесь это воспринимается непосредственно. Он поспешно спрятал блокнот и продолжал слушать более внимательно.

— Мы потом Силку-то изловили тоже, — говорил Деревцов. — Спрашиваем его: «Чего к тебе Шитов припёр?» — «Осенью, говорит, сулился и Мякишев прийти. „Вы, — говорит он нашим кулакам, — тут подымайтесь, а мы вам оттуда поможем“. Видал? — повернулся Деревцов к Трухину. — Они, видишь, думают, что мужики обозлятся на советскую власть из-за хлебозаготовок и тогда они на этом деле ручки погреют…

— А обозлятся мужики? — прищурившись, спросил Трухин.

— Э, паря, ты чего меня пытаешь! — засмеялся Деревцов. — А ведь и верно, могут обозлиться, — продолжал он серьёзно, — если от вас будут ездить такие хлюсты, как этот Стукалов.

— А что такое? — спросил Трухин, хотя и знал, какой будет ответ.

— Приехал Стукалов со своей пушкой на поясе, думал — мы таких ещё не видали. Видали всяких! А этот, не разбирая, на всех кидается, как бешеный. Ему бы надо наших беляков тряхнуть, — Сергей уже заметил, что Деревцов под „нашими беляками“ разумел кулаков, — а он их как будто даже обходит. Те попрятали хлеб и сидят тихо-мирно. А дурак Стукалов на нашего брата, середняков, и на тех, которые посознательнее, жмёт: „Давай вези!“ Нет, уж пускай сначала те повезут! У тех хлеба-то побольше нашего! Вот мужики видят такое дело — давай прятать хлеб! И всё, паря, попрятали!

— И ты спрятал? — спросил Трухин.

— А что? — прямо взглянул на него Деревцов.

— Куда ж ты его спрятал? — снова лукаво прищурился Трухин.

— Прятал, не прятал, а попробуй найди, — засмеялся Деревцов, — у нас, поди, вся деревня сейчас в ямах!

— И везде хлеб?

— А что ты думаешь! Везде!

„Вот он где, хлеб-то, — размышлял Трухин. — А Марченко говорит, что хлеба в деревне нет, план завышен. Вся штука в том, чтобы взять хлеб, это от нашей политики зависит“. И он сказал Деревцову:

— Ты вот говоришь, что надо у кулаков хлеб взять, ямы и тайники раскопать, а середняк сам, что ему будет положено, вывезет. Это ты правильно. Середняку нечего с советской властью ссориться, душа у него трудовая. А кулак на советскую власть зуб точит. Хлеб-то он прячет разве только из-за того, чтобы момент улучить и подороже зерно продать? Нет, не только в этом дело. Пряча хлеб, кулак ведёт свою контрреволюционную, антисоветскую политику. Всё это ясно. Ты лучше скажи нам — где у кедровских кулаков хлеб спрятан? У кого, в какой ямс?

— Э, нет, — сказал Деревцов и опять засмеялся. — Легко ты хочешь всё сделать! Походи, с другими мужиками поговори…

— Боишься? — спросил Трухин.

— А чего мне бояться? — Деревцов махнул рукой на стену: — У меня вон висит!

На стене висело охотничье ружьё с деревянными сошками. Трухин понял, что Деревцов маскирует этим жестом свою неловкость. Уже провожая Трухина, Деревцов сказал под видом шутки:

— Если ничего не узнаешь, приходи — поговорим…

— Поможешь? — приостановился Трухин.

— Помогу, — твёрдо ответил Деревцов.

— Ладно. Имею надежду.

— Какой мужик! — восхищался Деревцовым Сергей, когда они вышли. Он и на Трухина смотрел теперь по-другому. Разговор Степана Игнатьевича с Деревцовым был полон глубокого смысла, но, к сожалению, не обо всём можно писать.

Между тем Трухин обходил в Кедровке своих партизанских друзей. Это было непривычно и вызывало сначала удивление: уполномоченный райкома ходит по гостям! Но уже на третей день Трухин показал Сергею смятую бумажонку. В ней явно изменённым почерком было написано: „Убирайся отсюда, пока целый“.

— Смотри-ка, нервничают, — усмехнувшись, сказал Трухин. — Кто и когда мне её подсунул — не знаю. Только полез б карман — смотрю, бумажка.

— Вам бы поберечься надо, — посоветовал Сергей Трухину.

— Поберечься? — серьёзно переспросил Степан Игнатьевич. — А как?

— Да вот хоть бы револьвер… Как у Стукалова.

— Нет, у Стукалова револьвер для устрашения. А я никого не собираюсь пугать.

— Всё же оружие иметь не мешает, — сказал Сергей.

— Не в оружии сейчас наша сила, — ответил Трухин. — А вообще-то я подумаю.

Но, как заметил Сергей, Трухин не обратил большого внимания на подброшенную записку. В тот день они как ни в чём не бывало опять ходили в гости, сидели и беседовали с маленьким лысым мужиком, которого Трухин уважительно звал Иваном Спиридоновичем.

Сперва Иван Спиридонович принял их как будто и без особой радости.

— Ходят, ездят начальники, — ворчал он. — Бог сначала создал мужика — показалось ему мало. Сделал попа — мало. Так на же тебе и начальника!

— По-старому рассуждаешь, Иван Спиридонович, — посмеиваясь, сказал Трухин.

— По-старому или по-новому, а смотри, чего в Кедровке наделали. Тебе уж, поди, Илюшка Деревцов или Денис Толстологов довели, как все тут хлеб прятали. Ты Дениску-то спроси-ка, он ведь тоже сховал… пшеничку…

— А ты?

— Ну, я… Я весь тут, мне прятать нечего. А сосед мой — такая же голь, как я, — испугался. Говорю ему: „Чего тебе бояться, ты бедняк“. А он мне: „Боюсь, последнее отберут. Знаешь, говорит, Иван Спиридоныч, побасёнку про мышь?

— Что за побасёнку? — с любопытством спросил Сергей. — Какую?

— А вот такую, молодой товарищ. Мышь, как примечено, имеет своё понятие — запас зёрнышек на зиму собирает. Ежели у неё осенью, перед снегом, все норы разорить, она найдёт в степи какую-нибудь былку с разветвлением и на ней удавится!

— Ну, брат, ты хватил! — нахмурясь, сказал Трухин.

— Верное слово! Старые люди говорят! „Хватил, хватил“! — вдруг загорячился Иван Спиридонович. — Ты думаешь, я смеюсь? Тут не до смеху! Я уж собирался в район идти; если нет — в край; а нет — так и до самой Москвы. До чего дело дошло: бедный мужик хлеб стал прятать! Это что, советская власть или ещё кто велит?

— Советская власть тут ни при чём, — проговорил Трухин строго. — Да только вы тут, в Кедровке, в совет детей кулацких и разных подпевал пропустили. А честным мужикам там места мало оказалось. Не так ли, Иван Спиридонович? Ну-ка, сознайся! У вас тут кулацкое засилье, в Кедровке! А вы чего спите, красные партизаны? Бедняки! Сели вам богатенькие на шею!

— Прах их расшиби! — заругался мужик, но видно было, что он и смущён и раздосадован. — Это Маркешки Путинцева сынок в сельсовете! Правда!

— Вот я их завтра всех соберу, — сурово сказал Трухин, — всех членов сельсовета.

— Собери, да спроси у Маркешкиного сынка, сколько за гумном у его папаши в ямах хлеба лежит. Туда, поди, пудов двести вбухано! Показать берусь, я на них злой! — В Иване Спиридоновиче вновь бушевало справедливое негодование…

Весь следующий день прошёл у Трухина в разговорах с членами сельсовета. Перед Степаном Игнатьевичем сидел молодой Путиицев — мешковатый парень с ласковыми глазами. Единственный сын кедровского богатого мужика Маркела Путинцева, он получил при советской власти образование — учился в сельскохозяйственном институте, но, не докончив курса, стал работать в своём хозяйстве.

— Значит, вы считаете, что хлеба в Кедровке нет? — спрашивал его Трухин.

— Видите ли, — улыбнувшись, заговорил парень, — хлеб, конечно, есть, но для пропитания. Такое моё мнение.

— А кроме пропитания, никаких излишков?

— Да… на семена, конечно…

— А вдруг мы их найдём, эти излишки, тогда что?

Парень молчал.

— Пойдём к вашему отцу, к вам на усадьбу, и найдём. А вы — член сельсовета, — продолжал Трухин. — Вы должны содействовать успеху хлебозаготовок, но вместо этого укрываете хлеб. Понимаете?

Парень молчал.

— У некоторых хозяев, конечно, есть излишки, — проговорил он наконец.

— У кого?

— У Карайкозы, у Сметанина…

— Это мы и сами знаем, — сказал Трухин. — А вот где?

— Примерно, у Карайкозы хлеб должен лежать зарытым в сарае. Завален старыми санями.

— Зачем же хлеб санями заваливать, его надо вывозить! Своему отцу вы тоже скажете, чтобы вывозил…

Парень вышел.

Сидеть в сельсовете Сергею больше уже не было скучно. То и дело приходили вызываемые несдатчики. В Кедровке не было коммунистов, была лишь комсомольская ячейка. Комсомольцы, члены сельсовета, оживились, стали смелее. Они заходили в сельсовет, слушали разговоры Трухина с мужиками, вызывали по его требованию людей. За стариком Игнатом Сметаниным бегали три раза. Всё же он должен был прийти.

— Зачем вы меня позвали? — говорит недовольно старик, смотря на Трухина подозрительно. — Хлеба у меня всё равно нету.

— Хлеб у вас есть, — твёрдо отвечает ему Трухин.

— Откуда же у меня хлеб? Вы посмотрите, в чём я хожу! — старик демонстрирует заплатанные штаны и рваную шубу.

Трухин качает головой.

— Нет, Сметанин, ты меня не обманешь, — говорит он.

— Вот никто не верит! — взмахивает руками старик. — Все говорят: богатый Сметанин. Верно, прежде хорошо жил, а теперь в самую бедноту попал!

— Ну ладно, Сметанин, довольно нам с тобой разговаривать. Вези хлеб.

— Да где же он у меня?

— Где? Сейчас скажу. В подполье дома — раз, — загибает Трухин пальцы, — на гумне яма — два, у скотного двора пятьдесят пудов — три. Ты бы хоть у скотного-то двора перепрятал хлеб в другое место, а то, гляди, коровьим навозом провоняет!

Но старик уже не слышит этого совета Трухина. Он с изумлением смотрит на него, а потом тихо говорит:

— Так… Это сукин сын Пашка Путинцев всё тебе сказал, не иначе. Вот ирод! А ты знаешь, знаешь, — сорвавшись кричит старик, — где у Маркешки хлеб спрятан?! У него на гумне две ямы!

— Дедушка Сметанин! — говорит старику один из случившихся в сельсовете комсомольцев. — Туда уж пошли выгребать! Сам Маркел отказался везти, так ему помогут.

Старик встаёт, горбится и выносит из сельсовета свою неутолённую злобу.

Трухин заметно повеселел. Тёмное лицо его иногда освещается улыбкой, под чёрными усами нет-нет да и блеснут крепкие, здоровые зубы. Трухин подсмеивается над Широковым, который до сих пор не отправил в свою газету ни одной корреспонденции.

— Смотри, выгонят тебя с работы, — говорит он.

В конце педели Трухни сказал Толстоногову:

— Теперь можно и собрание. Оповещай парод, Денис!

Толстоногов все эти дни, пока в Кедровке находился Трухин, чувствовал себя виноватым. Ведь он тоже, поддавшись общему поветрию, из-за этого чёрта Стукалова спрятал хлеб и не знает сейчас, как быть. Денис догадывался, что Трухину об этом известно. Вдруг Трухин возьмёт да и скажет на собрании, что сам председатель сельсовета виноват в укрывательстве хлеба? У Дениса неспокойно на душе, хотя по внешнему виду его это никак не заметно. Светлые пушистые усы расправлены, синие глаза смотрят с хитрецой.

— Живой ногой всех соберём, — говорит он Трухину.

Но от Дениса даже и большой старательности, которую он хотел выказать Трухину, не потребовалось. Мужики валом повалили в старую фанзу одинокого корейца, где обычно бывали собрания. Объяснение этому было простое. За последнюю неделю в Кедровке творилось что-то необыкновенное. Открывались самые глубокие, надёжно скрытые тайники и ямы. При этом хлеб вывозили богатые крестьяне, вывозили скрепя сердце, с зубовным скрежетом. В то же время крестьян со средним достатком вызывали в сельсовет и предлагали сдавать хлеб добровольно. Трухин сам строго следил за этим. По вопросам, которые он задавал, мужики понимали, что ему известно о спрятанном ими хлебе, да они особенно и не таились теперь. Они только удивлялись.

— Да он что, на три сажени в землю видит, что ли?

Находились и такие мужики, что жалели об отъезде Стукалова.

— Эх, вот был уполномоченный! — говорили они. — По деревне с револьвером бегает, кричит, грозит, паря, как земский начальник! Страху, верно, нагонит, а отвернулся — делай что хочешь!

Трухин чувствовал, что они следят за каждым его шагом. Он принял некоторые меры предосторожности, совсем не лишней, когда борьба доходит до такой остроты…

В фанзе было битком набито народу, когда Степан Игнатьевич пришёл вместе с Широковым. Сергей теперь всюду был с Трухиным. Они прошли к столу, за которым уже стоял Толстоногое. Сразу, как только Трухин уселся, Денис возгласил:

— Граждане! Собрание Кедровского общества считаю открытым. Сейчас товарищ уполномоченный из района, — Денис оглянулся на Трухина, — сделает нам доклад.

Трухин встал и потребовал избрать президиум. Избирали долго. Наконец за столом вместе с Денисом Толстоноговым и Трухиным оказалось ещё пять человек и среди них Илья Максимович Деревцов.

— Товарищи! — сказал Трухин, когда Толстоногое предоставил ему слово. — Три раза у вас собрание срывалось. Крикуны мешали. Это как раз те, у которых больше всех было спрятано хлеба. Разрешите зачитать списочек… Дубков… Карайкоза… Пак Ен Хи… Сметанин… Ли Лаврентий… Деревцов Кондрат…

Трухин читал медленно, отчётливо называя фамилии. В фанзе стояла такая тишина, что слышно было только дыхание сгрудившихся людей да лёгкое потрескивание керосиновой лампы на столе. Затем собрание заволновалось. Кто-то крикнул:

— Их сегодня ни одного нету, кого зачитывают!

— Как же нету? Вон Карайкоза сидит! — раздались другие голоса.

— Гражданин Карайкоза, — сказал Трухин, — если захотите высказаться, дадим слово.

У порога поднялся лохматый мужик мрачного вида.

— А нам без интересу, — махнул он рукой, — мы до дому пойдём.

— Не станем удерживать? — обратился Трухин к собранию.

Раздался одобрительный смех. Кто-то громко хлопнул дверью.

— Ишь ты, в отступ пошли!

— А что ж им осталось делать, — усмехнулся Трухин, — кулацкая карта бита! Не удалось хлеб сгноить. За их счёт и государству что надо сдано, и середняку облегчение. Подумать только, какую провокацию затеяли: при хлебе оставить страну без хлеба! Посадить на голодный кусок рабочего! Чтоб он ни ситцу не мог наткать, ни плугов наковать для крестьянства. Чтобы вместо смычки у нас размычка произошла. Не выйдет! Мы их политику раскусили. И к тому, что у них силой взяли, своего хлебушка трудового добавим от всего сердца. Чтобы рабочий шёл на завод сытым, красноармеец на свой пост кормленным, чтоб родная наша советская власть крепка была!

— Да это оно понятно, — поднялся у стены крестьянин в нагольном полушубке, — по-хозяйски надо соображаться. Да ведь жалко хлеб-то тревожить. Он ведь теперь, значит, положен до весны. И чего ж его зря шевелить? Пущай лежит там, где есть. Мы государству из нового сдадим.

— Нет, этак не пойдёт, — сказал Трухин. — Не по-хозяйски вы, наспех прятали. Пропадёт хлеб зря. Не то что на семена — скотине не сгодится. Вот, например, Илья Максимович Деревцов. Он одну яму открыл — и во-время: подтекала. А другую открывать постеснялся. А там как раз у него пятьдесят пудов, те самые излишки, которые надо государству продать. Так зачем же на себя риск за плохое хранение брать? Пусть уж государство хранит, у него для того элеваторы. Наши же, народные закрома.

Трухин повернулся к Деревцову:

— Тебя, Илья Максимыч, за бесхозяйственность не то что куры засмеют — люди в сельсовет не выберут! Хоть ты и бывший партизан, человек народу преданный.

Сначала, когда Трухин заговорил о Деревцове, все насторожились, потом на лицах стали появляться улыбки, а под конец раздался взрыв хохота.

За каждым словом, произнесённым Трухиным без тени насмешки, крестьяне видели такой скрытый смысл, что все невольно развеселились. А сам Деревцов покраснел, как морковь, и так крякнул, что сидевший рядом с ним Денис Толстоногов подскочил. Ему показалось, что это он сам крякнул и выдал свои волнения. Ведь вот сейчас Трухин стеганёт и его за то же самое.

Но в это время с места вскочил комсомолец-кореец и стал торопливо рассказывать, у кого из корейских богатеев ещё не вскрыт спрятанный в ямах хлеб.

— Мы отчего прятать-то стали? — заговорил после корейца русский крестьянин. — Покуда хлеб в амбаре лежит, все вроде бы на виду. Заскочил кто — вот он, пожалуйста! Тот же уполномоченный, который до вас был. С леворвер-том. Заскочит: „Ага, хлеб! Выгребай! Вези!“ А не разберётся, — может, он у меня для Семёнов..

— Ясно, понятно! — кричали этому мужику.

— Вы чего кричите „понятно“! — шлёпнув себя по лысине, вскочил где-то в середине набившихся в фанзу людей Иван Спиридонович. — Кто кричит, а кто и молчит. Вон поглядите на Дениску, на нашего любезного председателя, спросите его, почему он молчит… Ты почему не говоришь народу, как пшеничку-то спрятал?! Эй, Дениска! — Иван Спиридонович не находил слов для теснившихся в его груди чувств. — Председатель! А в сельсовете кто у нас? — вскричал он. — Кто у нас в сельсовете? Говорили про уполномоченного. Да при чём тут уполномоченный, когда у нас в совете неизвестно какой народ. Вношу фактическое предложение: переизбрать! Дениску, может, и оставить, а остальных по шапке! Я кончил!

Трухину оставалось только поддержать предложение Ивана Спиридоновича.

Когда собрание закончилось, Трухин и Сергей вышли из фанзы вместе со всеми. Большая группа мужиков — русских и корейцев — провожала их до самого дома. Мужики шли весело, шутили. Илья Максимович Деревцов беззлобно спрашивал Трухина:

— Ты, Степан, как узнал, что у меня во второй яме пятьдесят пудов? Тебе кто сказал?

— Народ.

— Народ, — раздумчиво проговорил уссуриец. — От народа, видно, и правда нигде не скроешься…

Назавтра Трухин уехал из Кедровки по другим деревням. Сергей остался в селе — писать корреспонденцию в газету. Ему хотелось рассказать ярко и красочно о том, чему он сам был свидетелем. Широков по-юношески был очарован Трухиным — его спокойствием, манерой говорить, даже его не бросающейся в глаза внешностью. Он дошёл до того, что стал кое в чём подражать Трухину. Но какое же сильное разочарование его постигло, когда Трухина срочно вызвали в райком и Широков приехал с ним в Иман…

Секретаря Иманского райкома партии Марченко нельзя было узнать. Во всяком случае это был совсем другой человек — не тот, которого Сергей Широков видел в день своего приезда в Иман из Хабаровска на квартире у Трухина. Тогда перед Широковым явился усталый, полубольной человек. Сергею запомнилось его лицо — выразительное, крупное, чистое, даже холёное, но очень бледное, с синими тенями у глаз. И сам Марченко в тот вечер был добрый, благожелательный. А сейчас заседание райкома партии вёл человек властный, умеющий задать обсуждению вопросов нужный тон, продиктовать необходимое решение, умеющий всего одной репликой или ободрить человека, или сразить его наповал.

Таким представлялся сейчас Широкову Марченко. Да и самая обстановка заседания казалась ему необыкновенной. Прежде всего, на дворе была уже глубокая ночь. В сон погружены и весь городок, и села вокруг него, и осенние поля. А здесь люди бодрствуют, не спят. Может быть, вот сейчас, в эту минуту, они решают самое важное для жизни и этого городка, и всего района, и сотен живущих в нём людей. „Как в штабе“, — думал Сергей.

Он гордился, что его, комсомольца, пустили сюда, на закрытое заседание партийного комитета. Да ведь он был вместе с Трухиным, а кроме того, он — корреспондент.

Сергей вглядывался в лица сидящих на заседании людей. Все ставни снаружи были закрыты. Ярко горело электричество. Вдоль стен на стульях сидели члены райкома и уполномоченные по хлебозаготовкам. Некоторых из них Сергей уже знал, других узнавал сейчас.

Неподалёку от Марченко сидел Стукалов. А рядом с ним — пожилая женщина в чёрном платье, с седыми волосами и строгим лицом — Варвара Николаевна Клюшникова. В гражданскую войну она была комиссаром в отряде известного в здешних местах партизана Баграя. Сергей слыхал, как вчера, остановив Стукалова в коридоре райкома, она говорила ему: „Мирон, ты бы хоть в баню сходил, привёл себя в порядок. Да и косоворотку надо сменить, она уже скоро истлеет на тебе“. — „Это несущественно, — отвечал Стукалов. — Одежда — вопрос непринципиальный“. Он взъерошил пятернёй жёсткие волосы на своей большой голове и с самым независимым видом отошёл от Клюшниковой.

Редактор районной газеты Кушнарёв — моложавый мужчина в пиджаке с выпущенным поверх воротником белой сорочки — пригласил Сергея в свою редакцию, расспрашивал о Кедровке. Сергей рассказывал, восторженно выделяя дела Трухина. И согласился написать очерк и для районной прессы.

Сейчас Кушнарёв сидел у самого стола секретаря райкома и что-то записывал. Сергей увидел Нину Пак — молодую кореянку с миловидным лицом и большими карими глазами. Она наклонилась и что-то сказала сидевшему с ней рядом русоволосому парню в кожанке — секретарю райкома комсомола Семёну Тишкову. Семён радостно заулыбался.

Ещё два-три человека были знакомы тут Сергею — председатель райисполкома, директор банка… Корреспонденту приходится встречаться со многими людьми, Сергей должен был к этому привыкать. Он всё искал глазами Трухина и нашёл его.

Степан Игнатьевич сидел среди других уполномоченных, хмурясь и поглаживая свои чёрные усы. Если Сергею Широкову, с его романтической приподнятостью, всё тут нравилось — и это ночное заседание райкома, и какой-то особенный, властный и по-новому значительный Марченко, — то Трухину решительно не нравилось ни это заседание, ни сам Марченко. Он думал, что плохую моду завели в районе собирать ночные заседания. Люди днём работают, когда же им спать, как не ночью? А тут изволь идти на заседание. И это только потому, что секретарь райкома страдает бессонницей. Утром он встаёт поздно. В середине дня, когда все люди уже успели наработаться, он только начинает приходить в себя. Зато вечером, а в особенности ночью он живёт! И оттуда эта ужасная болезнь? Вероятно, её наживают люди в больших городах с их утомительно-нервной беготнёй и шумом. Степан Игнатьевич имел возможность присмотреться к Марченко в то время, когда он только что приехал в район. Квартиру секретаря райкома по каким-то причинам не успели отремонтировать. Степан Игнатьевич пригласил Марченко на несколько дней к себе. И был не рад! Орава ребятишек в квартире Трухина поднималась рано, достаточно было проснуться одному из них — обыкновенно самому маленькому, — как просыпались, словно по команде, все, начинался всегдашний утренний галдёж. Степан Игнатьевич привык и словно не замечал его, а для Марченко ребячий шум был мучителен. Но — воспитанный человек — он не подавал и виду, что ему тяжело. А Степан Игнатьевич уже проклинал себя, что вместо добра делает человеку зло, хотя и по неведению: он ведь не знал, что Марченко болен, а тот ему ничего не сказал. Хорошо, что было лето — и Полина Фёдоровна выводила детей с раннего утра на улицу, оставляя Марченко одного в квартире. Но всё равно он не высыпался. К счастью, квартира его вскоре была отремонтирована. Однако за это короткое время, что секретарь райкома жил в семье Трухина, он сдружился с ним самим и с Полиной Фёдоровной, а особенно, кажется, с ребятишками. Трухину даже ночные заседания тогда нравились. Утром Марченко звонил домой своей домработнице, которую привёз из Хабаровска, говорил, что идёт к Трухину пить чай. Между ними готова была завязаться настоящая крепкая дружба. Но надо же было Трухину после одной из поездок по сёлам откровенно поговорить с Марченко о положении в районе, высказать свой взгляд на некоторые очень важные вещи. И сразу всё изменилось. Они крепко тогда поспорили. После этого спора возникла у них взаимная настороженность. Трухин уже не мог с прежней доверчивостью относиться к секретарю райкома. Но и Марченко, кажется, только поддерживал видимость хороших отношений. После отпуска он даже, как в былые дни, на квартиру к нему пришёл. Но Полина Фёдоровна сразу что-то почувствовала Когда Марченко ушёл, она спросила мужа: „Какой-то он… такой… недовольный, что ли?“ — „Не знаю“, — ответил Трухин. Ему не понравилось, что Марченко, посылая его в Кедровку, говорил не о том, что и как там надо сделать, а о том, что план завышен. К чему это? Зачем? Трухин считал, что он успешно справился с делом в Кедровке и ждал сейчас, когда Марченко назовёт его среди других уполномоченных. Однако начало не предвещало для него ничего хорошего…

Секретарь райкома, открыв заседание, сказал, что работа уполномоченных никуда не годится. Это было вступлением.

— Страна нуждается в хлебе, — говорил Марченко. — Хлеб нужен для развёртывания социалистической индустриализации, для выполнения первого пятилетнего плана…

Сергей Широков смотрел на Марченко. Лицо секретаря райкома было и на самом деле преобразившимся. Марченко с гневом говорил об оппортунистах, которые на словах за выполнение планов хлебозаготовок, а на деле его проваливают. Марченко называл фамилии уполномоченных.

— Вы мне оставьте эту оппортунистическую практику! Иначе можете лишиться партийных билетов! Я должен здесь всех предупредить, что с оппортунистами и маловерами мы будем бороться беспощадно!

Сергей думал: „Так оно и должно быть!“ Он смотрел на Кушнарёва, который продолжал писать, наклонившись над краем стола. „Это он для газеты“, — сообразил Сергей. Строго поджав губы, смотрела на всех Варвара Николаевна Клюшникова. А Нина Пак и Семён Тишков уж больше не переговаривались и не улыбались друг другу. Лица всех сидящих вокруг людей были серьёзны и сосредоточенны. Сергей, слушая, как секретарь райкома оценивает работу уполномоченных — одного за другим, — и главным образом с плохой стороны, думал, что, когда дойдёт очередь до Трухина, Степан Игнатьевич станет героем этого ночного заседания райкома. Ведь он отлично справился с заданием: Кедровка перевыполнила план хлебозаготовок. А в других сёлах Кедровского куста дело тоже пошло. Сергей об этом написал и отправил корреспонденцию в свою газету. Наверно, она уже напечатана: материалы о хлебозаготовках помещаются сейчас в газетах в первую очередь…

Но вот Марченко дошёл и до Трухина. И Сергей Широков не узнал своего кумира! Оказывается, Трухин на хлебозаготовках работал хуже всех! Это было настолько неожиданно, что в первую минуту Широков ничего не мог понять.

— Трухин почил на лаврах, — говорил Марченко. — Он заготовил по Кедровке четыре тысячи пудов и думает на этом успокоиться. Мы даём ему сейчас новое задание — восемь тысяч пудов. А Трухин считает, что больше в Кедровке хлеба нет, и отказывается выполнять задание райкома. Что это такое, товарищи, я вас спрашиваю?

Все головы повёртываются к Трухину. А он спокойно приподнимается с места, и спокойно звучат его слова, обращённые к секретарю райкома:

— Вы же сами, товарищ Марченко, мне говорили, что план завышен, не только по Кедровке, но и по всему району.

На лицах у многих людей удивление. Теперь все смотрят на секретаря райкома.

— Неправда, я вам этого не говорил! — резко взмахивает руками Марченко.

— Тогда я молчу, — усмехается Трухин. „Ну конечно, — думает он, — разве ты сознаёшься в своих же словах? Ты, пожалуй, и от того разговора отопрёшься, когда мы с тобой заспорили“.

…Сам-то Трухин хорошо помнит, как он вернулся тогда из поездки по сёлам и поделился некоторыми своими наблюдениями с Марченко. Сперва разговор зашёл у них о трудовых середняцких хозяйствах крестьян, на которые незаконно накладывались твёрдые задания по хлебосдаче; с многими такими фактами Трухин столкнулся. Он считал, что те меры, которые применяются к кулаку-эксплуататору, переносить на трудовых крестьян нельзя. Там, где местные власти с этим не желают считаться, середняк выражает резкое недовольство. В Забайкалье, например, в отдельных районах дело дошло до открытого восстания; Трухину это тоже было известно. Он и решил поговорить с Марченко, обратить его внимание на опасность такого рода искривлений, особенно в условиях пограничного района.

Выслушав его, секретарь райкома сказал тогда:

— Не там, Трухин, ищешь ты проблему. В стране хлеба нет, вот в чём дело. Поэтому и жмём иногда на середняка…

— А я считаю, что на кулака надо нажимать, а середняка оградить от несправедливостей… Хлеб у нас есть, да только кулак его прячет!

— Надо, значит, повысить цены на хлеб, тогда и кулак повезёт его, не дожидаясь уполномоченных.

— Вы так думаете? — удивился Трухин. — А я считал, что кулак, удерживая хлеб, ведёт против советской власти свою контрреволюционную политику.

— Какой же кулак политик! Он просто производитель хлеба — и больше ничего. Да и не в нём, в конце концов, дело. Просто мы не можем обойтись сейчас внутренними запасами имеющегося в стране хлеба. Вот умные люди советуют купить хлеб за границей — например, у американцев.

У них сейчас кризис, хлеб девать некуда. Они им паровозы топят. А мы бы тем временем ослабили нажим на деревню. Это и было бы разрешением всей проблемы!

„Россия берёт хлеб за границей! — думал Трухин. — Но это же неслыханно! Сколько же хлеба потребуется, чтобы прокормить такую огромную страну, как наша? Да и капиталисты уж постараются по-своему это использовать. Куда же мы тогда придём?“

Трухин тогда же поговорил на эту тему с Кушнарёвым. Редактор районной газеты сразу спросил:

— А не застудил ли, случаем, Марченко правый бок? — и рассказал Трухину о том, как недавно в Сибирь по хлебным делам приезжал товарищ Сталин. — Я был на собрании партийного актива, слышал, как товарищ Сталин выступал, — рассказывал Кушнарёв. — Мы должны обойтись и обойдёмся своим хлебом. Начать ввоз хлеба из-за границы сейчас — значит пойти на срыв всей политики индустриализации…

Трухин выдержал характер — больше к спору с Марченко не возвращался. Но он сам с ним заговорил, спустя некоторое время:

— Ты не принимай всерьёз моих слов о кулаках и об импорте хлеба. Вот посмотри, что тут написано, — Марченко показал Трухину газету со статьёй, в которой говорилось, что без заграничных закупок хлеба стране не обойтись. — Умно, черти, пишут, хоть кого хошь запутают. А этот автор — правый уклонист…

Казалось, что после этого всё разъяснилось. Но Трухин оставался настороженным. Прежней ясности отношений между ним и Марченко уже не было…

— Трухин в Кедровке самовольно провёл досрочные перевыборы сельсовета… По какой-то странной случайности в совете оказались друзья Трухина…

„Давай, давай, всё к одному, — думал Трухин, слушая секретаря райкома. — Кто же тебе про перевыборы сказал? Стукалов?“ Ему подумалось: „А что, если бы я действительно плохо работал в Кедровке? У Марченко были бы тогда основания говорить, что план завышен. "Даже Трухин не справился, — сказал бы он, — а уж Трухин-то знает район!" Но так не вышло. Зато теперь даётся явно превышенное задание. Зачем? Для какой цели? Что преследует этим Марченко? Расправиться со мной? Или у него определённые политические цели?"

Трухин не удивился, когда Марченко начал изо всех сил хвалить Стукалова. А тот с победоносным видом посматривал вокруг.

"Секретарь райкома хвалит Стукалова! А ведь по первому впечатлению Стукалов и мне там, в Кедровке, показался человеком решительным, а Трухин, наоборот, каким-то очень осторожным… И надо было держаться этого впечатления", — сокрушался Широков. Окончательно сразила Сергея реплика секретаря райкома, касающаяся его работы.

— Сегодня в хабаровской газете, — сказал Марченко, — напечатана корреспонденция из нашего района, в которой в радужных красках описываются успехи хлебозаготовок в Кедровском кусте. Выпячиваются там и заслуги Трухина. Как видите, на самом деле положение иное. То, что общественность поставлена этой статьёй в заблуждение, можно отнести только за счёт молодости корреспондента…

Сергея Широкова словно ударили по лицу, так оно залилось краской. Негодование на себя, досада на Трухина, уязвлённое самолюбие — буря чувств поднялась в его душе. Он не слышал, как выступал Стукалов; рисуясь, он под видом скромности восхвалял себя и обрушивался на Трухина. Он не видел, как бледные полосы в закрытых ставнях делались всё ярче. Наступал день…

Заседание райкома закрылось с первыми лучами солнца. Сергей Широков поспешил выскочить из кабинета Марченко. Ему казалось, что на него все смотрят. Он быстро вышел на улицу и отправился, сам не зная, куда…

— Где Серёжа? Он разве не с тобой был? — спрашивала в это утро мужа Полина Фёдоровна.

Трухин махнул рукой.

— Что такое с тобой? Ты болен?

— Хуже, Полинка, хуже, — покачал головой Степан Игнатьевич. — Мне кажется, что я начинаю терять веру в людей…

Возможно ли работать без веры в человека, с которым ты вместе выполняешь одно и то же дело, состоишь в одной партии и, естественно, желаешь видеть в нём своего единомышленника и товарища?

Невозможно не верить, если почти каждый день ты проводишь с этим человеком, разговариваешь с ним, а в минуту откровенности узнаёшь различные подробности его жизни, даже самые интимные!

И, однако, оказывается, что надо быть осмотрительным…

Трухин вспоминал, как пришёл на работу в райком. После демобилизации из армии он остался работать на Дальнем Востоке. Как коммуниста, его направили в лесную промышленность. Несколько лет он заведовал лесной дачей. Затем получил назначение в Иманский леспромхоз, стал начальником лесоучастка.

В Иманском и смежном с ним районах Трухин партизанил. Тут его многие знали.

И вот на районной партийной конференции Трухина избрали в состав райкома. Он стал партийным работником.

Когда Клюшникова увидела его в первый день в райкоме, она сказала: "Ну вот, ты и пришёл к нам, Степан, не вечно сидеть в лесу! Ты же армейский политработник, значит партработник! Полюбишь партийную работу!"

До сих пор всё было хорошо. Что же изменилось теперь?

Марченко. Откуда он приехал? Где учился? С кем встречался и о чём говорил до того, как появился здесь? "Кое-что я знаю с его слов. А с другой стороны, какое у меня право задавать эти вопросы?" — думал Трухин.

Трудно не верить человеку.

Трухину хотелось бы верить, что спор его с секретарём райкома был случайным. Что после этого спора Марченко почувствовал себя задетым и из оскорблённого самолюбия наказывает теперь Трухина. Хорошо, если всё это так.

А если не так?

В партии идёт острая борьба с правыми и троцкистами. "Политическая борьба не знает пощады", — сказал как-то Марченко. Трухин уже не помнит, по какому поводу это было сказано. Но слова эти память удержала.

"Но ведь он же больной, страдающий недугом человек. Он может говорить многие резкости от раздражения", — шли мысли в голове Трухина. В конце концов он решил об этом не думать. Важнее определить для самого себя линию поведения на ближайшее время.

Но и это оказалось делом трудным.

"Ехать или не ехать мне в Кедровку? — думал Трухин. — Как же я могу поехать, когда задание — восемь тысяч пудов — явно невыполнимое. Я должен буду прибегнуть к стукаловским методам грубого администрирования, идти против себя, против того, что я считаю правильным…

А если я не поеду, — думал Трухин дальше, — что это будет? Саботаж задания райкома? Меня обвинят во всех смертных грехах и, чего доброго, исключат из партии. Стукалов станет торжествовать! А может быть, и Марченко. Но как я появлюсь сейчас в Кедровке, как стану говорить с мужиками?

Ехать или не ехать?"

Дверь в комнату Трухина немного приоткрылась, и в щель просунулась голова в лохматой шапке. Затем дверь открылась шире, и на пороге встал Демьян Лопатин. С минуту он смотрел на Трухина, и живое волнение отражалось на его лице. А тот продолжал сидеть задумавшись, не замечая его. Наконец Лопатин сделал шаг вперёд.

— Паря, Трухин! — позвал он тихо. — Степан Игнатьич!

Трухин быстро поднял голову.

На него смотрел своими смелыми, открытыми глазами, казалось из такого далёкого и в то же время недавнего прошлого, Демьян Лопатин.

Трухин вскочил и бросился обнимать земляка.

— Степан Игнатьич! Товарищок! Узнал, значит… Эх! — голос Демьяна дрогнул и осёкся.

— Где же ты был, Дёма? — взволнованно говорил Трухин.

— А вот видишь, приехал и к тебе зашёл. У меня, паря, думка была, что мы с тобой беспременно свидимся!

— Да конечно же! Ну, садись, рассказывай — где ты, что, откуда?

— Эх, Степан Игнатьич, всяко было. Сразу-то и не соберёшь. — Демьян снял свою лохматую папаху, бросил на стул, потом переложил её на подоконник и сам уселся против Трухина.

Степан Игнатьевич вглядывался в его мужественное лицо. Да, конечно, это Лопатин Демьян, которого тогда все звали просто Дёмкой, и разве забудешь это: жаркий день в степи у казачьих караулов в Забайкалье; белогвардейский разъезд, который налетел внезапно; злой свист пуль, блеск сабель… и вот отчаянный ординарец Шароглазова, спасший ему жизнь, сидит перед ним.

— А ты изменился сильно, усы отрастил, — сказал Демьян. — Я стою в дверях-то, а ты сидишь, задумался. Сперва-то я даже не признал тебя, думаю: он или не он?

— Я, я, Дёма, — счастливо смеялся Трухин. — Да и ты не молодой уже теперь, смотри, седина появилась.

— Не молодой, но, паря, покуда ещё и не старый! — Демьян молодцевато приосанился.

— Женат?

— Нет.

— Что так?

— Э, Степан Игнатьич, моя тёща ещё покамест замуж не вышла, — отшутился Демьян, но в словах его была печаль. — Ты помнишь, у нас в разведке был один парень? Его ещё ранило тяжело, он потом умер… Помнишь, как я тогда горевал? Мы были с ним из одной деревни…

— Помню, Дёма. Он тебе о его жене позаботиться наказывал. Нашёл ты её? — спросил Трухин.

— И нашёл и не нашёл… Вышло с этим неладно! — Лопатин, как бы раздумав говорить, так отчаянно махнул рукой, что Трухин понял: касаться этого больше не следует.

— Откуда же ты сейчас? Я слышал, что на железной дороге работал?

— Был, паря, и на железной дороге. А потом понесло меня на Алдан. На Толмат.

— На Алдан? — удивился Трухин. — Туда-то чего?

— Эка! — усмехнулся Демьян. — А ты разве не слыхал про Евграшкино подполье?

— Ничего не слыхал, — улыбнувшись, чистосердечно признался Трухин.

— Эта побывальщина чудная, — сказал Демьян. — Жил, паря, в одном месте на Алдане охотник Евграшка. Он, может, якут, а может, и русский — не знаю. Вот живёт Евграшка. Охотится. Один раз будто сидит он дома, в своей избе — завтракать или обедать собирается. Баба полезла в подполье за солёными огурцами али ещё за чем. Только отодвинула половицу, глядит, а там вода! Что такое? Было сухое подполье, откуда же воде-то взяться? Позавтракал, или там пообедал Евграшка, стал воду вычерпывать. Черпал, черпал — ни черта, паря, не вычерпывается! "Не иначе, думает, под моей избой ключ пробило. Вот так штука!

Что же теперь делать?" А это на мерзлоте в тех местах бывает. И ключи пробивает, и ещё такую штуку учудит, что смотришь, а понять нет возможности. Я один раз видал, — отвлёкся по своему обыкновению в сторону Демьян. — Приехал зимой в деревню, гляжу, дом стоит, окна открыты и двери настежь. А в окна и в двери — поверишь? — лёд со всех сторон наружу вылез. И в дому лёд и кругом дома лёд! Мужиков спросил: чего такое? "Обыкновенно, говорят, вечная мерзлота боком вышла!"

Трухин смеялся, слушая Лопатина. А Демьян говорил серьёзно. Лишь лукавая усмешка таилась в его глазах.

— Евграшке, конечно, попервости-то досталось с этим ключом: ну-ка, почерпай воду из подполья! — продолжал Лопатин. — А потом он как-то ведром глубоко зацепил, вытащил… Одно, другое! И пошёл всё глубже да глубже зацеплять. Живой рукой на это дело бабу поставил. А сам схватил таз, сел на порог и давай туда-сюда руками действовать, всё равно как муку решетом просеивать. День сидит, другой сидит и оторваться, паря, не может. — Демьян рассмеялся. — Эта картина шибко завлекательная! Я сам как-то пробовал, когда ещё молодым парнем был, мне это занятие известное. Ну ладно. Сидит Евграшка, а соседи думают: "Чего это он?" Поглядели, а он в своей избе золото моет! Ну, тут поднялось — чисто светопреставленье! Вскорости всю деревнюшку кверху дном поставили. Все подполья перекопали! Народу набежало отовсюду — тьма-тьмущая! Так и стал, паря, на этом месте прииск — Толмат. Вот оно куда Евграшкино-то подполье вышло! Он напоследок-то, говорят, по пяти рублей за ведро воды из своего подполья брал. А то и золотом чистым… Воды-то не было! Как взялись старатели золотишко мыть, из всех колодцев в деревне воду повытаскали. Зимой весь снег растопили. Сказывают, за три версты воду-то на себе возили! А у Евграшки в подполье ключ бежит да бежит… Слава большая пошла про Евграшкино подполье, про этот Толмат несчастный. Паря, народ как сдурел! Все побежали на Алдан. И я туда же кинулся. — Демьян усмехнулся с явным неодобрением к самому себе. — Думал: есть у меня один человек… намою, паря, золотишка, может подарок какой поднесу дорогой… Да нет, не пришлось мне на этом Алдане побывать! Кулаки, язви их, не пустили! — Лицо Демьяна посуровело.

— Но почему же кулаки? Как это вышло? — спросил Трухин.

— А вот, слушай… Доехал я в этот раз, как с Забайкальем своим распрощался, до Невера. С этой станции и отправляются землерои на Алдан. Значит, кому Евграшкино подполье ночью снится, тому надо на этом Невере с поезда вылезать и прямым ходом в Ларинский посёлок. Посёлок недалеко, в трёх верстах от станции. Тут уж всё узнаешь: куда идти дальше и что делать. Ну, вылез я на Невере, со мной один парень, — Демьян имел в виду Генку Волкова, которого он, уходя к Трухину, оставил в Доме крестьянина. — Пришли мы в Ларинский посёлок, завернули в первую избу. Хозяин молодой, хозяйка бойкая. Спрашиваю: не слыхать ли, кто тут собирается на Толмат? Молчат. Хозяйка губки поджимает, как богородица. Хозяин руки сложил и поглядывает исусиком; смиренники, хоть на божницу ставь. А промежду прочим варнаки. Приводят вечером мужика. Смотрю: куда ни поверни — приискатель! Главное дело — штаны широкие. Это уж у приискателей завсегда: войлочная шляпа, какая-нибудь куртка брезентовая и штаны — как юбка! В широких-то штанах способней работать кривой лопатой, — пояснил Демьян, хотя Трухин и сам знал это. — Лопату всё время через колено берёшь. В узких штанах в день колени порвёшь, а широки на ноге свободно ходят. Ладно…

Демьян погладил рукой круглую свою голову и продолжал:

— Заявился, значит, он, и пошёл у нас разговор. Этот мужик спрашивает: "Правда ли, что на Толмат вы наладились?" — "Правда", — говорю. "За чем же дело стало?" — "Да, видишь, двое мы. Надо бы артельно". Мужик туда-сюда глазами, а потом начинает петь, что на Алдан идти — надо мошной потрясти. Пока туда дойдёшь — отца-мать проешь и пропьёшь. Да с собой надо столько всякого припасу, что нет и спасу. А что по виду мы ребята хоть и хорошие, но маломочные… Ну, паря, это нас задело, похвалились мы достатками…

Ладно, долго ли коротко ли, закопёрщик этот нас в свою партию принимает, денежки от нас отбирает и всё нам показывает: вот, мол, кайлы закуплены, вот, мол, собачьи упряжки, а вот к ремешкам пряжки. Мы это смотрим, поверяем и под конец всю душу ему доверяем.

Вот настаёт день выхода нашего на Толмат, а он нам уже сват и брат. Зовёт в артельную землянку — на отвальную гулянку.

Приходим — там уже полно. Все пьяные, все в широченных штанах. Дым идёт… Гульба. Ну, думаем, так и надо. Люди вон куда, на край света идут… Поднесли и нам… Как хватили мы чистого спиртику, так и не запомнили, чего дальше было…

Только очнулись, паря, от холода. Лежим в просторной землянке. Дверь открыта. И никого. Ни свиней, ни корыта!

Утекли без нас, подлые! Вот кулацкая жулябия какую эксплуатацию выдумала!

— Да почему же ты думаешь, Дёма, что это были кулаки? Мало ли просто жуликов.

— Нет, не говори. Настоящий приискатель не может быть в таком роде жуликом. Кулаки! Они в любом деле обман выдумают! И нашего брата облапошат. Вот как нас с Генкой. — Демьян грустно усмехнулся и опустил голову, потом подмял её. — Ты поясни, Степан Игнатьич: зачем это допускают? — спросил он Трухина. — Скажем, приискатель — и тут же кулак. Зачем кулаков-то в рабочие пускать? Кто знает про это в высшем правительстве? Я вот тогда заходил к Ивану Иванычу… — И Демьян стал рассказывать Трухину о своём проекте собрать кулаков на остров.

— Да кулаков же теперь ликвидируют, — сказал Степан Игнатьевич, когда Лопатин кончил. — В газетах пишут: ликвидация кулачества как класса…

— Значит, понимают в высшем правительстве, — сказал Демьян. — А то, паря, смотреть мне на это нет возможности. Сегодня, значит, кулак в рабочие, а завтра он ещё куда-нибудь пролезет? Это что же такое у нас будет?! Мне эта стуколка не глянется. Я вот тогда тоже, как пришёл с гражданской войны, думал: "Ну, теперь мировую буржуазию пойдём кончать". Мне и Шароглазов Никифор Семеныч, покойная головушка, говорил: "Паря Дёмка, ты, смотри, не обабься там, в своей-то деревне. Если что — валяй ко мне. Мы с тобой покажем разным контрикам, какие бывают забайкальские партизаны". Через то я и к хозяйству не прислонился. Придёт бывало ко мне товарищок мой — он сейчас председатель сельсовета, — говорит: "Ты почему, Дёмка, ничего не делаешь?" А я ему кричу: "Да мы же скоро воевать пойдём, контру бить!" А он мне: "Неправду говоришь, жизнь на мирное пошла". Я горячусь. Поругаемся мы…

И, скажи на милость, чего это мне в голову запало? А только попал я, паря, впросак. Покуда собирался заграничных контриков бить, гляжу — мать честная! — тут свои поднялись, как грибы-поганки. Кулаки, живодёры деревенские! Да что же, думаю, такое? Так и не избудется зло? Была буржуазия (Лопатин говорил слово буржуазия с ударением на "а"), офицерня. А теперь эта пакость? Докуда это будет? Тут товарищок мой обратно ко мне: "Потерпи, Дёма, мы их сократим, укорот им дадим". — "Поди-ка, ты, говорю, со своим укоротством!" А мой товарищок мне: "Ты, говорит, Дёма, политики не понимаешь…" А теперь, выходит, вот она, политика: кулаков ликвидируют. И куда же их, паря? Я бы всё ж таки их на остров, а то, гляди, расползутся…

— Смотреть будем, — сказал Трухин. — А насчёт мировой революции — ты не один такой был. У меня у самого в первые дни эти мысли мелькали. "Что, — думал я, — сидеть на какой-то там лесной даче? Кому это нужно? Копаюсь я тут, как крот, а революция, которая охватит все страны, когда же она будет?" Я, наверно, тогда и в самом деле был кротом — ничего не видел. Иду по городу, смотрю вывески ка магазинах: частники торгуют. "А-а, думаю, недорезанные повылазили!" Не хуже, как ты на кулаков. Конечно, читал я в газетах, что кооперативная торговля и прочее. Разумом-то я всё понимал, а вот по душе — не мог паразитов видеть! Но сдерживался. Мне ведь нельзя было воевать-то, как ты с кулаками воевал. — Трухин улыбнулся. — А революция шла, и я это тоже понимал. Мы тогда силы накапливали, сокращали классового врага, а сейчас мы его с корнем рвём. Что в городе, что в деревне. Это ведь всё та же революция, только не клинком и винтовкой мы действуем, а другим способом. Ты это должен понять.

— Да теперь уж я кое-чего понял… Образовался!

Демьян замолчал.

— Чем думаешь дальше заняться? — спросил его Трухин.

— Паря, я всё умею делать! — оживился Демьян. — Что хотишь, то и умею!

Трухин улыбнулся: ему было известно это простосердечное бахвальство Лопатина.

— Давай вместе подумаем, — сказал он. — А пока съезди в Иманский леспромхоз и на лесобиржу. Я напишу записку. Попрошу, чтобы тебе дали работу по вербовке. Теперь много разного народу идёт в промышленность. Бывает, и кулаки провёртываются, а потом вредят. Так что глядеть надо, чтобы не расползались! — вспомнил он выражение Лопатина. — Согласен? Ехать не обязательно сегодня. У меня погости.

— Поеду! — твёрдо сказал Демьян. — Где, паря, наша не пропадала!

С решительным видом он надел свою папаху.

Полина Фёдоровна обрадовалась, увидев Лопатина; она его тоже узнала. Вечер и ночь прошли в воспоминаниях. Демьян запевал:

Ребятишки никак не хотели ложиться спать, они так и льнули к Лопатину. Он был и впрямь необычен в своей лохматой папахе и вызывал любопытство детей. Трухин думал о тех простых и сердечных людях, с которыми его всегда сводила жизнь. И что среди них какой-то Марченко или тот же Стукалов! "Да, наконец, сам-то я разве не могу решить, что плохо, а что хорошо? Тоже проблему выдумал — ехать или не ехать мне в Кедровку? Поеду! Если я не поеду, пошлют Стукалова, он будет там грозить своим наганом. Да и что значит не поехать? Это значит проявить трусость перед обстоятельствами. Надо не словами, а делом показать, что Марченко ведёт неправильную линию"…

Засиделись с разговорами до рассвета.

В тот же день Трухин уехал в Кедровку, а Демьян Лопатин и Генка Волков нанялись работать в леспромхоз-Демьян говорил Генке:

— Каюк твоему братцу пришёл, его теперь ликвидируют.

— Как? — в глазах Волкова загорелось жадное любопытство.

— Как?.. — Демьян на миг задумался. — А может, паря, к стенке его поставят — и дело с концом! Нынче с кулаками больше рассусоливать не будут! Понятно?

"К стенке! — думал Генка. — А кому же дом-то достанется? Усадьба какая… Амбар, стайки, телятник, пашни…" Генка стал всё это перечислять в уме, и в глазах его потемнело. Словно кусок живой и горячий от сердца оторвался — так ему стало всего этого жалко. Потом, немного успокоившись, он подумал о том, как бы обойти все препятствия и всё-таки завладеть домом. Но это оказывалось невозможным. На железной дороге ему дали рабочую справку. "А если бы я воевать пошёл — тогда что? Вернулся — герой… Неужели бы не отдали? — думал Генка. — Нет, не отдали бы… Не отдадут", — мрачно посмотрел он на Лопатина и отвернулся. Следовало как-то здесь устраиваться.

Наступала зима.

В Крутихе вторые сутки без перерыву шло собрание. Бабы ругались на мужиков: "Вы хоть бы на ночь-то разошлись, черти бородатые!" А мужики на баб: "Вы бы хоть дома побывали, ребят доглядели".

Никому не до дома, когда в дымных горницах сельсовета решалась общая судьба. Столы были отодвинуты к стенам. Прямо на них, на полу, на подоконниках сидели люди. Дым плавал облаками.

Хриплые голоса ораторов звучали глухо:

— Все в одну артель сбиваться — и никаких!

— Почему в одну? А может, я не хочу в Гришкину, под его начальство… Я свою организую — и всё!

— Кто это там?!

— Показывайся, организатор!

Показывается Перфил Шестаков. Борода растрепалась, шапка в руках.

— Пошто стращать? То коммуной, то теперь общей артелью… А ежели мы желаем артель, но махонькую, свою, значит, из своих соседей…

— Не со своего голоса поёшь, Перфил! Твои соседи давно у нас в артели! Богатенькие хотят в твоей "махонькой"-то спастись! — кричит ему Григорий.

— Раскулачить их, да и вся недолга. Ишь чего запели, свою артель им подай, кулацкую! — подаёт голос Ефим Полозков.

— Да разве я кулак? Разве я контра? — размахивает шапчонкой Перфил.

— Раскулачим и подкулачников, чтоб не подпевали!

— Ладно, мужики, ладно, давайте к одному приходить, — кричат бабы, у которых не топлены печки, не доены коровы, — артель так артель!

Григорий не спит уже которые сутки, но он бодр, зол и не пропускает ни одного слова, на всё даёт ответ.

А Тимофей Селезнёв сморился и устало хрипит:

— Какая же вторая артель без партейной прослойки?

Ты что, Перфил? У нас опыт есть… У нас руководство. Велика ли Крутиха для одной артели! В других-то местах вон по нескольку деревень в одной. Гиганты!

— Не хотим! Не желаем! Своей деревней обойдёмся!

— Ну, голосовать, что ли? Кто за то?

Но никто из мужиков не поднимает рук… Только президиум…

— Ах вы идолы! Что ж, опять агитировать?!

— А нам не к спеху…

И всё сначала… Ларион встаёт и начинает читать список вступивших в артель прежде и на этом собрании.

— Полозков? А нам не надо Полозкова! — кричит потный, красный Перфил. — Меня подкулачным обзывал, а сам, как в артель вступал, корову-то подкулачил да на базар свёз… А шкура на поветях гниёт!

— Товарищи, Ефим честно трудится у нас в артели. Вот, бабы, скажите — он вам помогал на скотном дворе!

— Я сам скажу, — медленно поднимается с места Ефим. — Действительно, верно, — говорит он, трудно подыскивая слова, — корову-то я забил. Да ведь она была яловая… А я был тогда не в сознательности. А теперь-то я сознал…

— Чего же ты сознал?

— Погодите, не мешайте человеку! По совести говорит!

— Я сознал, — продолжает Ефим, не обращая внимания на выкрик, — сознал, что в артели-то лучше, мужики! Право слово! — Ефим говорит громко и оглядывается вокруг. Шум стихает. — Поначалу сомневался, не скрою. А как ударил урожай… Да как увидал я, чего это может выйти, если всем сообща, значит…

— Видимый факт, — кивает головой Савватей Сапожков.

— А ежели мы всем селом, да мы и новину вздерём! Мы этим хлебом засыплемся. А что касаемо прежней вины моей — вот вам крест, честным трудом искуплю… Ну вот ни на капельку артель в обман не введу! Слово даю, дядя Перфил!

— Эх, была не была! — после этих слов вдруг бросает о пол свою шапку Перфил Шестаков. — Чёрт её бей! Пиши меня, Григорий Романыч!

— Сам записывайся, — сдержанно говорит Григорий, провожая глазами повернувшихся к выходу мужиков. — Пустите его к столу.

Перфил подошёл к столу.

— Вот тут пишись, — указал ему на листок Ларион.

Перфил согнулся над столом и, наклонив голову набок, вывел свою подпись. Ещё с утра он не знал, что именно сегодня сделает этот решительный шаг. Брат его Анисим ещё летом вступил в артель и звал за собой Перфила. Но жена заявила Перфилу: "Лучше не доводи меня до греха. Запишешься в артель — истинный бог, уйду от тебя!"

"Не уйдёт, чёрт, если все в артели будут! Куда же ей?" Он пришёл на собрание, как и все, послушать, посмотреть, как другие будут записываться. Выходил раза два на крыльцо, посидел на завалинке. О двух артелях Григория спросил действительно потому, что богатенькие подбили… А уколол Ефима Полозкова потому, что сам думал, ежели что, забить свою коровёнку…

Расписавшись, Перфил оглянулся. По рядам сидевших и стоявших мужиков пошло от одного к другому и выкатилось на улицу:

— Перфил решился…

Он отошёл, а на его место подошли сразу три человека. Среди них был Герасим Парфёнов — батрак у зажиточных братьев Алексеевых. У Герасима широкое лицо, большие руки, могучая грудь. И при этом детски-добрая улыбка.

— Чего, Гарася, тоже в артель пишешься? — спросил его старик Печкин, посверкивая своей лысиной.

Печкин так и кружился около стола, то заходил в помещение, то выходил из него. Герасим посмотрел на Печкина и проговорил густейшим басом:

— А сам-то небось боишься? Ходишь…

— Боюсь, — сознался старик и так печально развёл руками, смиренно склонив набок лысую голову, что кругом засмеялись.

Перфил, нахлобучив шапку, выскочил на крыльцо. На дворе у ворот стоял Кузьма Пряхин. Размахивая руками, он кричал:

— Я буду робить, как проклятый, а кто-то станет надо мной командовать да хаханьки строить: дескать, робь, робь, тебе больше надо, а я на едоков своё получу. Нет, я на это несогласный! Я вон хозяйство-то своё как наживал! Ночи бывало не сплю, бабу работой замучил. Все знают, что у Кузьки Пряхина ни хрена не было, а теперь всё есть. Всё я своими руками сробил, могу похвастать. Никакой чёрт на меня не робил, всё сам, всё сам… Эх, а теперь меня же укоряют! "Ты, говорят, неправильно делал". Надо было, говорят, на печи лежать, дожидаться, когда артель будет. Потому — туда всех под одно берут. И голяков и справных мужиков. А я хочу преимущества!

— Это какого же преимущества?

— А такого… Пусть тому больше, у кого пай внесён больший!

— Ишь ты, какой пайщик! Как в банке!

Кузьма взмахнул рукой с таким выражением, точно говорил: "Э, толковать-то тут!" — и направился к крыльцу. В это же время на крыльце появился старик Печкин.

— Заходите, мужики, голосовать зовут, — сказал он.

Пошли со двора в сельсовет и стали подниматься с завалинок крестьяне… Вслед за всеми двинулся и выскочивший на крыльцо Перфил. Всё же на душе у него было тревожно. Перфил в тесной, плотно сбившейся массе людей в сельсовете оказался рядом с соседом своим — Терехой Парфёновым. Чернобородый мужик смотрел мрачно. Почти всё собрание он просидел в задней комнате на окошке, не проронив ни одного слова. Перфил хотел было сказать, что вот он тоже вступил в артель, чтобы посмотреть, как к этому отнесётся Тереха. Но, взглянув на его мрачное лицо, он от этого отказался. Тереха и на самом деле был нерасположен к разговору. Незадолго перед этим собранием он купил двух томских коней и теперь думал, что ему делать с этими конями, если придётся вступать в артель. Тереха, как и Перфил, как и все мужики, стоявшие в сельсовете, вытянул шею.

— Граждане! — донёсся до них от стола голос Тимофея Селезнёва. — Надо нам подходить к одному. Мы уж тут два дня и две ночи сидим. Докуда нам ещё сидеть? В артель на сегодняшний день записалось двадцать пять семей. Я даю слово Григорию Романовичу, он вам всё обскажет.

Григорий поднялся.

— Товарищи! — сказал он. — С окончательным словом к вам обращаюсь. Не от себя лично. От имени партии большевиков!

Был я в райкоме, и там нам передали, что советует трудовому крестьянству Центральный Комитет. А советует он нам вот что: пойти по ленинскому пути. Владимир Ильич говорил: крестьянин, он человек практический. Вот если дать в деревню сто тысяч тракторов, тогда мужик скажет: "Я за коммунию". Так вот, обещает нам правительство дать тракторы. Ежели мы в артели соберёмся, и не в какие-нибудь маломочные, а в сильные.

И этими тракторами поднимем мы такие земли, о которых наши деды только мечтали. И за столбами и дальше — веками нетронутую целину. Потому трактор — это не два коня, и не три, а в нём пятнадцать, а то и боле лошадиных сил. Этот вздерёт!

И сами зерном засыплемся и государство обогатим… А тогда нам и ситец, и обувь, и товар всякий… Автомобили купим… Деревню свою культурной сделаем… Электричество поставим, как, скажем, в Каменске… Вон она у нас, Крутиха, в пустоте шумит, а мы её работать запряжём. И не мельницу поставим, а гидростанцию!

Григорий с трудом произнёс это новое слово.

— От неё и помол хлеба, и молотьба, и всё прочее может быть!

И всё это будет наше, общее… А не в каких-нибудь кулацких руках, как бывало мельница у Волковых. Вот один путь деревни — артельный. А другой путь — кулацкий. Кулака мы все знаем как вечного кровопийцу и эксплуататора трудящихся крестьян. Кулацкая песенка, можно сказать, спета. А бедняки и середняки что же? Как они думают жить? В единоличности? Так от единоличников опять же кулак происходит. Значит, мы одних кулаков придавляем, а других тем часом растим. И они расти будут, как грибы-поганки, под солнцем нашей советской власти. Да ведь это же срам глядеть, что будет тогда!

Нет, советская власть другой путь мужику указывает. Она говорит ему: "Иди в артель, организуйся". И чтобы никаких, к чёртовой матери, кулаков и прочих всяких кровопийц больше не было! А третьего пути нет!

Когда Григорий закончил, раздался голос старика Печ-кина.

— Про всё ты вроде правильно обсказал, Григорий Романыч, а только как-то оно несвычно сразу порешиться. Надо подумать.

— Ну, думайте, — усмехнулся Григорий и кивнул Селезнёву в знак того, чтобы тот закрывал собрание.

"Нет, мы попробуем по-другому", — снова размышлял Григорий, смотря, как расходятся с собрания мужики. Он написал на бумажке несколько слов, попросил у Тимофея Селезнёва конверт. Тот сходил в переднюю комнату, отодвинул от стены стол, достал конверт. Григорий вложил в конверт записку, запечатал, сверху написал: "В райком". В записке Григорий сообщал райкому, сколько человек вновь вступило в Крутихинскую артель. Через полчаса конно-нарочный повёз пакет в Кочкино…

— Ну, брат, я и устал!.. — сказал Григории Тимофею. — А не зря мы тут сидели! Вот увидишь…

Выходя из сельсовета, Григорий и Тимофей смотрели, как на улице кучками толпился народ.

— Разворошили, — сказал Селезнёв про мужиков.

Григорий ничего ему не ответил. Он думал над тем, что к его словам о тракторе надо бы подкрепленье. Хоть показать крутихинскому мужику, какой он.

Ведь и он сам-то говорить говорил, а видать этой машины не видал. В мечте только.

Перфил Шестаков, возвращаясь с собрания, шёл по улице, когда его догнал Ефим Полозков.

Они пошли рядом.

— Ты чего ж это, сосед, на меня из-за коровы-то наплёл? — заговорил Ефим. — Я уже забыл про неё. — В словах Ефима не было зла.

— Да пёс с ней, с коровой твоей! — возразил Перфил. — А ты вот скажи мне: ладно ли я сделал, что в артель-то записался? — Перфил разговаривал тоже дружелюбно.

— Да ты ж обдумал? — удивился Ефим.

— Я-то обдумал… а вот жена-то нет…

Он постоял напротив своей хаты, словно не решаясь войти. И вдруг, схватился за Полозкова:

— Будь другом, зайдём ко мне, посидим, поговорим… Эх, мать! Ничего-то ты не знаешь! — крикнул он жене, сидевшей за прялкой. — Я ведь в артель записался! — и бросил в угол шапку.

Эти роковые слова не сразу дошли до сознания; женщину насторожили какие-то очень уж размашистые движения у её мужа. "Пьяный он, что ли?" — подумала она. Но нет, похоже, что Перфил был трезвым, и, как бы отвечая на её мысли, он достал из шкафа бутылку и стукнул ею о стол.

— Садись с нами, отпразднуем такое дело!

— Празднуй, да без меня! — сказала она с убийственным спокойствием, поняв, в чём дело.

— Без тебя? Да куда ж я один-то, что ты, мать? — воскликнул Перфил.

— А ты знал, когда записывался? — вскочила женщина с лавки; прялка с грохотом упала. — Знал? У-у, бородатый пёс! — жена Перфила искала, за что бы ей ухватиться.

Перфил поднял вверх обе руки.

— Постыдись людей-то, мать! Что ты это, а? — повторял он, хоронясь за Ефима.

— Что тебе люди? — закричала женщина. — Люди-то вон коров своих позабивали, а уж потом в артель попёрлись: примайте! Не так, как ты, дурак, думаешь!

"Эх, напрасно я пришёл сюда", — терзался Ефим, с тоской соображая, что будет дальше. Но дальше ничего особенного не было. Жена Перфила ещё покричала, потом стала плакать, потом куда-то ушла.

— Корову ей жалко, — сказал о ней Перфил.

Явилась старшая дочь Шестакова — девушка лет двадцати. Отец приказал ей подать чего-нибудь на стол.

Перфил и Ефим выпили всю водку, но пьяны не были. Ефим доказывал Перфилу, что он поступил очень правильно: честному человеку в одиночку крестьянствовать затруднительно.

— Возьми ты, например, залежную землицу, — говорил Ефим. — Перво-наперво: трёх лошадей надо? Надо. А три лошади завести — это, брат, ба-а-льших трудов стоит…

— То-то и есть, — повторял Перфил.

— Я уж два раза так доходил. Вроде поправлюсь, всё заведу. Ан нет! Чего-нибудь да сотворится! А в артели-то что? Не в одиночку беду коротать! Любая беда не страшна!

— То-то и есть, — говорил Шестаков и удивлялся, что Ефим находит слова, от которых и ему, Перфилу, делается легче.

Пришла жена Перфила, всхлипывая, стала укладываться спать, наконец уснула, а Шестаков и Полозков всё сидели и разговаривали — может быть, впервые так обстоятельно и по душам за всё время, пока знали друг друга и были в соседях.

Перед утром Ефим ушёл домой. Но кое-где ещё в деревне мелькали огоньки — чтобы погаснуть лишь с утренней зарёй.

В эту зиму Крутиха перевидала много разных людей. Чуть ли не ежедневно приезжали уполномоченные и агитаторы. Из Каменска прислали студентов и студенток педагогического техникума. Потом в Крутиху явилось пятеро красноармейцев — молодых, с крестьянскими липами парней в серых шинелях. Четверо из них были комсомольцами, а пятый, как они сами об этом сказали Григорию, "беспартийный, но крепко подкованный политически товарищ". Бойцы пришли из недалёкого отсюда села Подворного пешком; там стояла красноармейская часть.

Не проходило дня, чтобы в Крутихе не оказался какой-либо незнакомый человек.

Крестьяне быстро привыкли к этому. "Чего, небось агитатор?" — спрашивали они иного приезжего и, получив утвердительный ответ, или загадочно молчали, или задавали разные каверзные вопросы. Зажиточные мужики говорили:

— Агита-аторы! Наприсылали ребятишек из города, чего они в крестьянстве понимают!

А Кузьма Пряхин, старательный бедняк, удивлённо разводил руками:

— Дошлые, черти, ничего не скажешь! В самую душу залазят!

Кузьма, да и другие крестьяне слушали то одного, то другого агитатора. Комсомольцы, крутихинские и приезжие, сельские активисты, уполномоченные из города и района — все эти разные между собою люди по-разному обращались к ним, но суть была одна: крестьян убеждали встать на новый путь.

Краснощёкий красноармеец с коротко остриженной головой и серьёзным курносым лицом доказывал своему слушателю-крестьянину, что "политорганы Красной Армии чрезвычайно заинтересованы в коллективизации сельского хозяйства, поскольку в Красную Армию идут дети крестьян".

— Вы подумайте об этом, папаша, — говорил красноармеец. — При коллективизации деревня получит от государства машины. Выходит дело — пополнение в Красную Армию пойдёт технически подкованное…

Крестьянин, слушая красноармейца, согласно кивал головой.

— Ну, а вы как, товарищ? — подсела к Кузьме Пряхину после собрания молодая девушка — студентка педагогического техникума.

— А что такое? — спросил Кузьма и опасливо покосился на девушку. Хороша, черноброва, белолица, румянец так и пышет.

— Вы что же это не поддаётесь коллективизации? Вы же новую жизнь начнёте жить!

— Поздно мне новую-то, это как второй раз жениться, — а где уж мне…

— Да что вы "поздно", — придвигаясь ближе, горячо сказала девушка, — вы же совсем ещё не старый…

— Эге, а небось замуж за меня не пошла бы, — отодвигаясь, как от соблазна, отшучивался Кузьма.

— Вы, товарищ, напрасно, — сказала девушка. — Я к вам обращаюсь серьёзно. Может, я скоро приеду к вам учительствовать, вот мне и хочется, чтобы все сознательные крестьяне вступили у вас в колхоз.

— Эх, милая барышня! — сказал Кузьма Пряхин и загорячился. — Ваш-то папаша вступил?

— Его убили колчаковцы, — ответила девушка. — А мама вступила.

— А! — проговорил Кузьма. Больше он не нашёлся, что сказать.

— Вы небось бывший партизан? — не отступала девушка.

— Да, — сказал Кузьма.

— Ну вот, видите, — обрадовалась девушка. — У вас большинство партизан в артели. Смотрите… — девушка стала перечислять известных Кузьме людей. — А вы-то что же? — спросила она, ласково взглядывая на Кузьму.

— Эх, милая барышня! — снова сказал Кузьма. — Ты вот что объясни мне… Я буду работать, а другие — есть у нас такие! — лодырничать…

— Зачем же других-то людей видеть плохими, а себя хорошим? — усмехнулась девушка.

— Да пойми ты… — и Кузьма Пряхин стал выкладывать своей собеседнице такое, чего никогда не сказал бы, пожалуй, никому другому.

Потом он ругал себя за это, но словно какая-то брешь в нём самом была уже пробита…

Вслед за девушкой с Кузьмой — но уже после другого собрания — беседовал тот молодой красноармеец, который был, беспартийным, но политически подкованным". Затем на дом к Кузьме явился Петя Мотыльков. Паренёк совсем становился взрослым. Юношеская угловатость начала уступать в нём место мужественности, уверенности. Петя ведь не только пережил гибель отца, он ходил с комсомольцами искать кулацкий хлеб. Сейчас он, как сам говорил, "включился в коллективизацию". К Кузьме Пряхину он пришёл, как к упорному единоличнику, который ни на какую агитацию пока не поддаётся.

— Здравствуйте, дядя Кузьма! — начал Петя, вежливо поклонившись Пряхину.

— Здорово, коль не шутишь, — отозвался Пряхин. — Ну, как, Петя, мать-то? Поди, не нарадуется на тебя, какой ты стал большой!

В словах Кузьмы звучала покровительственность, юноша оставил её без внимания.

— Я, дядя Кузьма, к вам по делу, — сказал он. — Вы почему до сих пор не вступили в колхоз?

— Вон ты как, брат, сразу в лоб, — засмеялся Пряхин. — У каждого своя причина есть. Эх, Петя, золотой ты парень, жалко мне, видишь ли, труда своего…

— Дядя Кузьма, а детей своих вам не жалко? О них вы подумали?

— Вот о них-то и думаю. Им всё копил!

— А вы спросите — нужно ли им ваше богатство? Может быть, они считают, что в колхозе-то наследства побольше, — там новая жизнь!

— Это что же, я должен спрашиваться у своего Яшки да Машки? Яйца, брат, курицу не учат, — рассердился Пряхин.

Однако слова Пети глубоко затронули душу.

"Ну что ты станешь делать с этими ребятишками? — думал Пряхин. — А ведь им веселей будет в артели-то!"

— Я ещё завтра зайду к вам, дядя Кузьма, — сказал Петя, прощаясь, — а вы подумайте.

— Заходи ужо, — пробормотал Пряхин. Ему не хотелось только, чтобы разговор этот шёл при детях. И так смотрят на отца во все глаза. Словно хотят знать свою судьбу, а спросить боятся.

Петя зашёл и назавтра и снова смотрел настойчиво в лицо, с тем же выражением, что Яшка и Машка, требуя ответа. Пряхин выходил из избы своей, кружился по двору, заглядывал в стайки, где у него стояли корова и две лошади, хватался рукой за затылок, размышлял, раздумывал, наконец махал отчаянно рукой и снова шёл в избу — слушать, как его опять станут уговаривать Петя и другие молодые люди, агитаторы. Словно всё лучшее, что сумела советская власть к этому времени вырастить, пришло сейчас к трудовому крестьянину и заглянуло ему в глаза требовательно, как его собственное будущее.

Не один Кузьма Пряхин это испытывал. Огромный бородатый мужик Тереха Парфёнов избегал встречаться с молодёжью. Он ожесточённо скрёб свою бороду, едва заметив, что кто-то к нему норовит подсесть и начать всё тот же разговор. К Терехе один раз явился даже Ефим Полозков. Мужик как раз сидел дома. Ефим вошёл, снял шапку, поздоровался. Соседи поговорили о том, о сём, затем Полозков завёл беседу об артели:

— Так-то бы робить можно было хорошо, да людей вот маловато…

— Угу, — промычал Тереха угрюмо.

— Нам бы старательных мужиков побольше — мы бы раздули кадило… А которые послабже округ нас бы робили. В артели-то всем вместе можно великолепно жить…

Ефим говорил, а Тереха молчал. Тогда Полозков прямо спросил, что Парфёнов думает об артели. Тереха ответил:

— А чего ж артель? Пускай она сама по себе, а я, значит, тоже сам по себе…

— А ты подумай, Терентий Иваныч, — сказал Ефим.

— Чего уж тут, — ответил Парфёнов. — Думано.

— Жалко, брат, — сказал Ефим. — А я мечтал вместе с тобой робить..

С тем он и ушёл. Несколько дней никого не было, потом к Парфёновым пожаловал сам Ларион Веретенников, председатель артели.

— Ну, Терентий Иваныч, остановка за тобой, — сказал он весело. — Пришёл тебя сватать.

Хозяин угрюмо отмалчивался. Ларион, быстро поняв, что явился, очевидно, не во-время, перевёл разговор на пустяки. Но всё же под конец он снова предложил Терехе вступать в артель.

— Погляжу ужо, — молвил Тереха.

"Этого не скоро-то своротишь", — думал о Парфёнове Ларион.

Григорий Сапожков не давал покоя агитаторам и сельским активистам. Он сам ходил по избам. Любой повод использовал Григорий, чтобы сказать мужикам о колхозе.

Но результаты пока не радовали его. За всё время после первого собрания в артель вступило ещё только пять семей.

Григорий вновь назначал собрания. Агитировал, убеждал, доказывал, а время шло.

Вдруг стало известно, что в Крутихе организуется ещё один колхоз. Но Перфил оказался тут ни при чём.

Организатором его выступил молодой Карманов — сын Луки Ивановича, привлекавшегося к суду за убийство Мотылькова. В этот вновь организуемый колхоз записалось уже пятнадцать семей, в большинстве своём зажиточных мужиков.

Крутиха опять раскалывалась надвое.

В эти дни хмурый, молчаливый Тереха Парфёнов пришёл к Аннушке.

— Ну, где твой мужик? — спросил он.

— В Каменске, — ответила жена Егора Веретенникова.

— Чего там?

— Робит. С Никитой они. Никита-то плотничает, а мой-то уж не знаю чего… ему подсобляет, что ли.

— А где они живут? Не прописывали?

— Слыхать, на постоялом.

— Угу, — сказал Тереха.

Он посидел, помолчал. Аннушка предложила ему чаю. Тереха отказался.

После того как к нему приходил Ларион Веретенников, Тереха два дня сидел дома, никуда не выходя, с ожесточением мял свою чёрную бороду, мучительно, с напряжением думал. Главное, он только что привёл из Кочкина пару хороших томских коней. "С конями-то теперь только и жить, а тут нате — в артель! Да за них ещё и не уплачено". Между Терехой и его старым знакомцем — кочкинским зажиточным мужиком, у которого он взял коней, был сговор. Этот сговор касался Мишки и дочери кочкинского мужика. Но Тереха об этом пока не думал, а думал о том, как ему коней уберечь. Придя от Аннушки, он опять сидел. Жена с тревогой наблюдала за ним, а сын как ни в чём не бывало ходил по двору, съездил за сеном, потом поехал по дрова. "Молодой, ничего не понимает, дурак", — неизвестно почему злился на сына Тереха. Парень с дровами приехал вечером. Тереха вышел во двор посмотреть. Парень поставил воз с дровами у поленницы, распряг лошадей, отвёл их в стайку, задал им сена. Тереха наблюдал, как неторопливо, уверенно всё делал его сын, которого он в нынешнем году собирался женить.

Оставшись, видимо, довольным своими наблюдениями, Тереха зашёл в избу, сказал жене:

— Котомку мне наладь. Штаны там, рубаху положи. Да хлеба не забудь.

— Ты куда это, отец? — удивлённо спросила жена.

— В Каменск, — ответил Тереха.

Наутро он ушёл. Сын хотел его отвезти хотя бы до Кочкина, но Тереха отказался.

— Чего коней-то зря гонять, поезжай-ка вот лучше за сеном. Дорогу-то уж скоро, поди, развезёт, торопись вывозить сено…

— Ладно, тятя, вывезу, — сказал сын.

— Да не "ладно", а слушай, — строго продолжал Тереха. — Будут чего говорить, скажите тут с матерью, что меня нету дома, а без меня вы ничего не знаете. Да смотри, — сурово взглянул Тереха на сына, — коней береги! — И к жене, указывая на парня: — А ты за ним наблюдай.

Жена поклонилась.

— Я скоро… — нахмурился Тереха и С этими словами вышел из дома, как будто отлучался на полчаса.

После его ухода являлся ещё Николай Парфёнов; он приводился Терехе дальним родственником. Николай попытался с Мишкой, сыном Терехи, заговорить о колхозе, но жена Парфёнова сказала:

— Что ты, Колюшка, разве мы без хозяина-то можем? Вон он у нас какой сурьезный, господь с ним.

— Это уж правда, — усмехнулся Николай. Он тоже очень хорошо знал характер Терехи.

Кочкинский барышник Федосов, на заимке которого находил в своё время убежище Селиверст Карманов, решил строить в Каменске большой дом, чтобы капиталы свои хотя бы частично перевести в недвижимость. Федосов нанял плотников и приступил к постройке, оформив её на имя своего зятя — бойкого молодого человека, служащего госбанка, за которого недавно вышла замуж его дочь. Федосов не сам руководил постройкой, не вмешивался в эти дела и его зять. От их имени выступал подрядчик — заплывший жиром, румяный толстячок. Тонким, бабьим голосом, в котором звучала наигранная весёлость, толстячок подбадривал плотников:

— Постарайтесь, мужички! За нами не пропадёт!

Точь-в-точь как это бывало в старые времена.

На краю базарной площади в Каменске ещё год тому назад пялились на солнце золотые и серебряные вывески бакалейщиков, галантерейщиков — хозяйчиков, допущенных советской властью к торговле. Теперь эти частные лавочки уже одна за другой свёртывались, а на их месте открывалась кооперативная торговля. Бывшие нэпманы старались приспособиться к новой обстановке. Они тоже строили дома. Рядом с мелким частным в городе начиналось большое государственное строительство. На окраине города расчищался пустырь. Там закладывался оборонный завод.

Была во всём этом причудливая смесь старых и новых примет времени, однако новое всё более властно захватывало и будоражило городок.

Егор Веретенников и Никита Шестов работали на постройке федосовского дома с осени. Никита посмеивался, покрикивал, постукивал топориком и был постоянно весел. Егор часто делался задумчивым. Кроме них, тут было ещё четверо работников. Егор, понятно, ни с кем не делился тем, что с ним произошло в Крутихе. Только Никита Шестов знал кое-что, но и он не докучал Веретенникову расспросами. Всё же Егору и самому иногда казалось странным, как это он очутился здесь, вдали от дома, вне привычного ему уклада деревенской жизни, вынужденный заниматься делом, по его мнению, ненастоящим. Егор по всему складу своего характера был исконным земледельцем. Как истый крестьянин, он считал, что только то дело подходит ему, которое связано с землёй, с сельским хозяйством. А всем прочим можно заниматься, когда хлебушко есть. И он тяпал топором словно нехотя, подсобляя опытным плотникам строить дом.

Подходила пора настилать потолок, выводить стропила.

— На черта нам сдалось брёвна-то ворочать, пускай хозяин наймёт чернорабочих, — волновались плотники.

Толстяк подрядчик их успокаивал: рабочие будут. Как видно, он и сам был заинтересован в скорейшем скончании постройки.

— Сделаете работу — три дня будете гулять за мой счёт, мужички, — обещал подрядчик плотникам.

— А хозяин-то где же? Мы его так и не видали, — говорил старик плотник. — Да какие нынче хозяева! — добавлял он с презрением. — Скоробогатенькие! Строит, да оглядывается, как бы его финотдел налогом не прижал…

Подрядчик привёл двух чернорабочих. А через некоторое время на постройку явился Тереха Парфёнов. Сумел разыскать своих земляков.

Егор Веретенников сильно удивился, увидав соседа с котомкой за плечами.

— Ты, дядя Терентий, случаем, не погорел? — спросил Парфёнова Никита, считавший, что только пожар мог выгнать этого домоседа из дома.

— А что, нешто здесь все погорельцы? — ответил Тереха. — Принимайте-ка вот робить меня…

Подрядчику приглянулся Тереха. "Этот медведь за двоих будет ворочать", — подумал он.

Егор уже думал наведаться в Крутиху, но приход Терехи многое объяснил ему. Из расспросов соседа, хотя и был он скуп на слова, Егор понял, что показываться в деревню ему не время. "Погодить надо, подождать. Весной Анна как-нибудь одна управится посеять десятины две, а я заработаю денег", — думал он.

Подрядчик суетился на постройке, бегал, перебирая короткими ножками, спрашивал:

— Всем ли довольны, мужички?

Плотники либо молчали, либо отшучивались. Но мирное их настроение скоро пришло к концу, когда пошла глухая молва, что по нынешним временам выгоднее работать в государственной организации, чем у частника. На строительстве, слыхать, выдают спецовку, паёк. А что может дать частник?

— Это не прежний режим, — говорили плотники, — когда рабочему человеку некуда было податься; хочешь, не хочешь, а работай. Теперь — пожалуйста, в любое место иди. Всюду большие стройки.

Плотники рядили и так, и этак.

— Напрасно вы, ребята, облизываетесь, не донеся ложки ко рту, — говорил молодым старый плотник. — Везде хорошо, где нас нету.

— Это какой разговор! — возражали молодые плотники. — Ты, дед, слушай, о чём толкуют люди. Слыхал, что на железной-то дороге делается? Пропасть народу едет в разные места. На стройки, значит. Вот бы и нам, ребята, податься…

— Эх, молодёжь! — говорил старый плотник. — Рубли-то даром нигде не дают.

Егор Веретенников вместе со всеми прислушивался к этим разговорам. И Никита Шестов начинал вдруг подбивать тронуться куда-нибудь подальше, поискать работу повыгоднее. Егор Веретенников с удивлением смотрел на него. Вон ведь, оказывается, какой бойкий этот Никита! Егор ещё не видел его на стороне и теперь должен был сказать себе, что Никита здесь не такой, каким всегда бывал в Крутихе, а как-то смелее, развязнее, находчивее. Иной раз Веретенников думал даже: да неужели он этого самого Никиту ещё минувшим летом одалживал мукой из своего амбара? Вспоминать об этом Егору было почему-то неприятно.

Молодые плотники говорили о подрядчике:

— Чёрта ли нам в этом жирном борове? Уйдём!

— Неудобно, ребята, — возражал старый плотник, — согласились, так надо докончить дом-то…

Никита Шестов держал руку молодых плотников. Он тоже порывался уйти. Но чтобы поступить на новое место в государственном строительстве или в промышленности, требовались справки от сельсовета или с последнего места работы. Справки эти в какой-то степени предохраняли стройки от беглых кулаков, начавших в злобной ярости своей заниматься мелким и крупным вредительством, да от летунов, которые, получив аванс и спецовку, удирали с одной стройки на Другую.

— Даст хозяин нам справку, что мы у него работали? — возбуждённо спрашивали молодые плотники.

Явившийся подрядчик выдать справки отказался. Артель взорвалась:

— А-а-а, не даёшь? Бросай, ребята, работу!

— Мужички, мужички! Договоримся по-доброму, — пытался уговорить артель подрядчик.

— Нет! К чёрту! Давай расчёт!

— Чего вы, мужички! Вы у меня, а не у хозяина нанимались. Неужели вы мне не верите? Я вас рассчитаю по-божески, сколько полагается. Магарыч поставлю!

— Нет, либо справки давай, либо расчёт! — стояли на своём плотники.

— Ладно, я что-нибудь придумаю, — пообещал подрядчик.

Несколько дней он тянул, затем не явился на постройку. Встревоженные плотники пошли к нему на квартиру, она оказалась закрытой. Хозяйка сказала, что жилец её вчера уехал.

— Куда? — спросили плотники.

— А кто его знает, — ответила хозяйка. — Они вдвоём с женой у меня жили. Оба и уехали.

Плотники шумной толпой пошли в горсовет. Там с их слов всё записали, но помочь ничем не могли. Отправились в милицию.

— А вы у кого нанимались? — спросили их в милиции. — У Федосова? Тоже сбежал!

Пошли в госбанк, где работал зять Федосова.

— Зять Федосова? А как его фамилия? Ах, этот… Вычистили его по первой категории! — заявили в госбанке.

Плотникам осталось разводить руками да затылки чесать.

— Вот гады! Храпоидолы! Паразиты! — кричал Никита Шестов, чуть не плача.

А Егор и Тереха помалкивали. Стыдно было им, самостоятельным мужикам, чувствовать себя обманутыми простаками. Всегда только на себя работали… Первый раз нанялись в батраки — и вот какая штука… Потрудились даже не за спасибо. Хуже дураков!

И опять неловко себя почувствовали, когда пришли из горкомхоза какие-то озабоченные их судьбой товарищи и сказали:

— Не тужите, граждане, советская власть трудящихся в беде не оставляет. Работайте, всё сполна получите. Горкомхоз на заседании постановил взять стройку на свой счёт. Дома городу нужны.

Значит, про них даже на заседании говорилось!. Так и до деревни дойдёт, как их ловко буржуи околпачили, а власть вроде пожалела…

Может, ей и не нужен дом этот?

Стало немного легче на душе, когда начали захаживать какие-то учительницы, облюбовывать постройку под детский дом. Значит, интерес был обоюдный: их труд — государственные денежки. Это мужиков успокоило.

А между тем в Крутихе событие накатывалось на событие, как волны в половодье. Не успела создаться лжеартель из богатеньких, как этот "кулхоз", по меткому выражению местных остроумцев, тут же ликвидировали.

Затем на собрании актива было решено раскулачить Луку Карманова. Вслед за ним — братьев Алексеевых. И вот дошла очередь до Платона Волкова.

С новостью насчёт Платона рано утром пришла к Аннушке, жене Егора Веретенникова, жена Терехи Парфёнова. С тех пор, как Парфёнов ушёл в Каменск и стал работать вместе с Егором, она стала частенько бывать у Веретенниковых.

— Как выселяют? — спросила Аннушка и непонимающе уставилась на соседку.

— А так, идём смотреть!

Аннушка быстро оделась и поспешила на улицу. Несмотря на ранний час, народу было много. Из двора во двор переходили мужики, бабы, взапуски носились ребятишки. По улице, пересекая дорогу, прошёл Григории Сапожков, Аннушка увидела его и отвернулась. Её сердце забилось тревожнее, когда она стала подходить к дому Платона Волкова. Что-то необычайное и странное ещё издали привлекло её внимание. Все ворота и двери дома были открыты, как при выносе покойника… Особенно поразили её ворота, которые, сколько помнила Аннушка, никогда не открывались; на поле или по другим делам выезжали всегда с заднего двора. А ворота эти — высокие и широкие, двустворчатые, с узорами, деревянными солнцами — стояли перед улицей, подавляя своей высотой соседние приземистые избы. Они венчали глухой тесовый забор, которым богачи Волковы отгородились от всей деревни.

За этими воротами оставили однажды сиротку Аннушку её братья после смерти матери. Испуганным зверьком пряталась она по уголкам большого дома, пока не заставлял её выйти строгий окрик дяди Никандра или тётки — жены Платона. Никандр стучал посохом в пол, поучал её скрипучим своим голосом, жена Платона, случалось, била её. Так Аннушка росла. Труднее было зимой, когда все взрослые, почему-то всегда злые и раздражительные, сходились вместе в этом доме. Аннушка старалась не попадаться лишний раз им на глаза. Зато хорошо было летом — в поле, на лугу, в степном раздолье. Там, казалось ей, и люди становились добрее…

Теперь Аннушка, стоя в кучке столпившихся мужиков, баб, ребятишек во дворе у Волкова, смотрела со стороны, что творилось вокруг. Она не жалела Волковых, её страшила своя судьба. А что, если бы они с Егором успели стать богаче? Лучше построить дом… больше чем у других завести скота… Вот так бы пришли и к ним и распахнули все ворота и двери? Да ведь и приходили…

Она вспомнила, как сбивали комсомольцы незапирающийся замок с амбара, и почему-то усмехнулась… Аннушка повернула голову в сторону амбара Волковых. Дверь в него была распахнута… Там ходили, громко переговариваясь, мужики. Несколько человек таскали из сараев и из-под навеса хомуты, седёлки, наваливали всё это в кучу. На куче сидел Петя Мотыльков с карандашом и бумагой в руках; он что-то записывал. Из дома вышел Тимофей Селезнёв. Потом Аннушка увидела Григория Сапожкова и Лариона Веретенникова. Ларион прошёл по двору.

— Запрягай! — крикнул он и махнул кому-то рукой.

Два мужика выкатили из сарая поместительную телегу на железном ходу. Один из этих мужиков был Ефим Полозков. И Аннушка впервые позавидовала его жене… у которой муж сам раскулачивает, а не боится, что его раскулачат.

Иннокентий Плужников вывел из стайки серого рослого коня и стал запрягать его в телегу. В это время на крыльце дома появился Платон. Аннушка, прячась в толпе, видела его хорошо. Бледный, словно ослепший, он спустился по ступенькам, ощупывая их ногами, прошёл несколько шагов, остановился, сдёрнул шапку.

— Граждане! Крестьяне! — выкрикнул Платон.

— Ну, ну! — перебил его Иннокентий Плужников. Он запряг лошадь и наблюдал теперь за Волковым. — Потише ты!

— Нет, я скажу! — снова крикнул Платон. — Никому, самому злому врагу своему, не пожелаю пережить то…

— Ладно, ладно, — нетерпеливо сказал Иннокентий, — без агитации, слыхали!

Плача, вышла жена Платона, за нею двое детей.

Теперь Аннушке на миг стало жалко Волковых. Но люди вокруг неё не разжалобились.

— Конец волковскому гнезду!

— Ликвидируется как класс…

— Это что же, в тюрьму?

— Зачем в тюрьму? На выселку… Туда, где некого им эксплуатировать!

В ушах её звучали новые, пугающие слова, на которые и ответить-то нечем.

— Да-а, — раздумчиво протянул кто-то, — пожил Платон Васильевич в своё удовольствие. Было дело..

"Пожил"… — Аннушка вспомнила того самоуверенного и важного Платона, на которого и она столько лет работала, и муж её успел потрудиться. И чувство жалости от этого воспоминания у неё прошло. Она взглянула на жену Платона, на ребятишек уже равнодушными глазами. "Небось не пропадут", — подумала она. Аннушка не видела, как усаживались Волковы в телегу, как парнишка, сын вдовы Домны Алексеевой, вывозил их со двора. Аннушка повернулась, чтоб идти домой; вдруг дорогу ей перешёл Григорий Сапожков, словно предрекая какую-то беду всем своим суровым обликом… И она побежала прочь, кусая платок, чтобы не заплакать от какого-то непонятного испуга.

Давно, в дни, которые кажутся сейчас Григорию очень далёкими, он думал, что неизбежно настанет минута, когда всё, что сделали плохого братья Волковы, будет раз и навсегда отомщено. Григорий вспоминал своего отца, и тотчас в его воображении возникала фигура старшего Волкова. Вот и сейчас, казалось, выйдет из этой стайки или из-за этого амбара появится Никандр Волков в своей лисьей шапке с плисовым верхом. Что-нибудь скажет сердитое скрипучим своим голосом, застучит палкой.

Григорий усмехнулся. "Конец Волковым!" — подумал он. Никогда больше не будет их в Крутихе, только недобрая память о них, пожалуй, останется. Люди долго ещё будут при случае рассказывать о плутнях Платона или о проделках Генки Волкова. Только этим они и сохранятся в памяти односельчан…

Григорий смотрел, как во дворе Волковых суетились мужики. Выводили из конюшни лошадей, выгоняли из стаек коров, потом загоняли их обратно.

— Не все коровы-то, Григорий Романыч! — кричали Сапожкову мужики.

— Успел продать!

— Да и лошадей-то не хватает!

— Деньги надо поискать, — говорил суетившийся вместе со всеми на дворе Никула Третьяков. — У Платона золотишко должно быть в кубышке! Упущение, товарищи! За пазухой не обыскали!

Третьякова всё же приняли в артель, и он старался постоянно торчать у всех на виду. Он кричал, размахивал руками, что-то бойко говорил. Но внезапно умолкал, когда мимо него или поблизости проходил Григорий Сапожков.

Со двора Григорий снова зашёл в дом. В горнице Волковых стояли два раскрытых сундука. Иннокентий Плужников вытаскивал платья, пиджаки, сорочки. Петя Мотыльков записывал всё это в тетрадку… Тут же стояло ещё человек пять мужчин и женщин и среди них вдова Домна Алексеева.

— Господи, ну и добра! Сколища добра! — говорила она. — Зачем одному человеку столько?

— Гляди, платья-то ненадеваны…

— Кому берегли? Торговать, что ли? Квасили да гноили. Ни себе, ни людям. Ишь, в плесени сукно.

Вызвала смех мелькнувшая в руках Иннокентия Плужникова чёрная визитная пара Платона, в которой он лет двадцать тому назад ходил к молоденькой учительнице. Снова Иннокентий вытащил платье.

— Раздать потом всё это барахло народу! — сказал Григорий. — Самым бедным — что побогаче!.

— Платье чёрное из кашемира, — кивнув, продолжал называть Иннокентий предметы, — шуба-борчатка мужская…

Петя Мотыльков записывал.

Григорий вышел от Волковых и отправился вверх по улице, к дому Луки Карманова. Там с утра были Николай Парфёнов и Тимофей Селезнёв. Потом к ним подошёл Ларион.

Сын Луки Карманова, молодой мужик, получивший уже при советской власти среднее образование, любил порассуждать о политике, читал газеты, считал, что местные люди поступают во многом неправильно. Он и суд над отцом своим воспринял как некий произвол. А когда началась коллективизация, он исподволь говорил всем, что колхозы — дело временное, вроде опыта. Власть увидит, что из этой затеи ничего не выходит, и оставит её. Находились люди, что ему верили.

После того как в Крутихе всё настойчивее пошла агитация за вступление в колхоз, а в газетах стали писать "о ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллекти-видации", молодой Карманов решил организовать свою артель. Зажиточные мужики этому обрадовались. В артель сразу записалось пятнадцать семей.

— У нас не так, как у них, — самонадеянно говорил Карманов. — Мы без всякой агитации, к нам люди сами идут…

Карманов съездил в район. Обманным путём ему удалось даже зарегистрировать свою артель в райисполкоме, но дальше этого дело не пошло. Зажиточные мужики записались, но хозяйство не обобществляли. Распад его "колхоза" он приписал проискам местных коммунистов, и прежде всего Григория Сапожкова.

Постановление о раскулачивании принял как самоуправство. Ключи от амбаров у него отобрали силой. Собираться в отъезд он отказался. Сел на пол и говорит:

— Выносите на руках! Сам не пойду!

Зазорным показалось мужикам выносить кулака из дома с таким почётом.

— Пойде-ешь, — протянул Парфёнов. — Куда же ты денешься? Выселение в двадцать четыре часа…

Николай вспомнил, как в боевой жизни водили они захваченных в плен языков. Схватил Карманова сзади, крутнул за спину руки и так поддал коленом, что тот сам пошёл.

— Не балуй, дурак! Не артачься!

На помощь ему пришёл Влас Миловансв в новой шубе, только что полученной из сундуков Волковых.

Двор стал заполняться мужиками, бабами, ребятишками. Открылись двери амбара. Из стаек начали выгонять и переписывать скот. Влас под смех толпы козырем прохаживался в новой шубе.

Когда Григорий пришёл, здесь почти всё уже было готово.

— Ну что, Влас, пойдёшь к нам в артель? — спросил Григорий. — Кулаков теперь нет, работать тебе не на кого.

— А зачем работать? В такой шубе я теперь барствовать буду! — опять отшутился Влас.

И в тот же вечер он как-то незаметно исчез из Крутихи.

На общий двор в кармановской усадьбе сгоняли скот. Ларион Веретенников стоял у ворот с карандашом и блокнотиком в руках. Этот блокнотик у него теперь постоянно виднелся из раскрытого кармана гимнастёрки, поверх которой была надета солдатская стёганка; когда она распахивалась, на гимнастёрке виднелся широкий солдатский ремень с блестящей пряжкой. Глаза у Лариона беспокойно перебегали со двора на улицу и обратно, белёсые брови сдвигались. "Скот-то весь, пожалуй, не войдёт в кармановский двор, — думал Ларион. — Придётся перегнать часть на волковскую усадьбу".

По улице всё гнали коров вступившие в колхоз крестьяне. Всё шло спокойно. Вдруг на улице раздался крик.

— Пропасти ка вас нету! — кричала баба. — Задурили голову мужику! Ну куда ты погнал, корову-то? Куда гонишь? Ох, горе моё горькое!

Баба заплакала. Ларион взгляделся. Это была жена Перфила Шестакова, а сам Перфил, как будто его этот крик не касался, шёл спокойно и легонько хворостиной подгонял скотину.

— Поворачивай сейчас же домой, ирод! — тонким голосом взвизгнула женщина, но Перфил с тем же каменным лицом продолжал идти вперёд.

Ларион отвернулся. Скот загоняли в стайки женщины. К ним подходили другие. И тут же поднялся крик.

— Погубят скотину!

— Видано, что ли, в одно место всех коров сгонять!

— С ума сошли!

— Хозя-яева!.

Ларион повернулся, чтобы пойти и успокоить женщин, когда Перфил, прогоняя корову, уже проходил в ворота. Жена его, остановившись напротив Лариона и вытаращив на него совершенно белые от бешенства глаза, закричала:

— Без коровы нас оставляете! Ефимку подослали, чтоб моего дурака с толку сбить! Радуйся теперь, гляди на моё горе! У-у, так бы и выцарапала глаза тебе, проклятый!

Ларион посторонился от шумливой бабы.

Перфил прогнал свою корову в раскрытые настежь ворота скотного двора. За ним бросилась, плача, и его жена. Крику во дворе прибавилось. Женщины сгрудились, возбуждённо переговариваясь.

— Домой надо скотину-то! Пусть хоть там переночует!

— Подохнут коровы!

— А ну, пошли, бабы! Забирай своих! Чего глядеть!

— Пошли-и!

Вмиг женщины рассыпались по двору. Распахнулись ещё шире ворота. Из стаек погнали коров. Жена Перфила перестала кричать и ругаться, а Перфил стоял не шевелясь и и полном недоумении смотрел на то, что происходит вокруг него.

Ларион кинулся в гущу женщин.

— Что вы делаете? Куда вы скотину-то погнали? — расставил он руки, стараясь загородить собою выход и задержать стадо.

Но было уже поздно. Женщины с криком и руганью погнали мимо Лариона бегущих под хворостинами коров.

— Куда же вы? Стоите! — ещё пытался оказать сопротивление Ларион.

Его чуть не смяли.

— Ну бабы! Вот же проклятые! Скажи, какая настойчивая нация! — мотая головой, усмехался Ларион.

Он не знал, что и на конном дворе, на усадьбе Волковых, царило в этот час возбуждение. Там было больше мужиков. Лошадей тоже загоняли в станки. Хозяева осматривали стойла, просторные, из ядрёных слёг загородки. Переговаривались:

— Конюшню надо…

— Без конюшни нельзя…

— Да у тебя конь-то весь век без конюшни стоит, на открытом дворе, — говорил Тимофей Селезнёв мужику в белой заячьей шапке.

— Мало что дома! — отвечал мужик. — А тут артель! Должно быть лучше!

— Дай срок, построим конюшню, — успокаивал мужиков Тимофей. Но мужики напирали.

Вдруг по улице с гиком кто-то пронёсся на лошади.

— Он, да ведь это Кузьма! — узнал кто-то. — Гляди, как дует на своём Пегашке!

Скакал и верно Кузьма Пряхин.

Долго он крепился, всё не мог решиться. А кажется, что и проще-то ничего нет, стоит только один шаг ступить. Уже вчера, когда раскулачивали Волкова, Карманова, Алексеевых и других, Кузьма ходил по улице, заглядывал во дворы, прислушивался к тому, о чём толкуют люди. И странно ему показалось, что народ крутихинский будто весь какой-то взъерошенный. "Вон ведь как, — подумал Пряхин. — Ишь ты!" — неопределённо сказал он себе. Он оглядывался вокруг. Всюду в степи ещё лежал снег, чёрные кусты на той стороне речки Крутихи виднелись очень отчётливо. А в деревне с крыш протягивались уже ледяные сосульки, на улице и на завалинах появились проталинки. "Вот ведь и весна скоро. Что же делать-то? — спрашивал себя Кузьма. — Сеять-то как буду? Один или в артели?"

Он хотел вызвать в себе тревогу, а её не было. "Э, чёрт её бей! Спать лягу, а завтра что будет!" Но, положившись на авось, Пряхин и ночь не спал.

— Чего тебя черти носят! — ругала его жена.

Кузьма раза три за ночь выходил на улицу, смотрел на звёзды, думал. "Э, чёрт её бей!" — повторял он про себя.

Уже перед рассветом Кузьма уснул. А проснулся оттого, что жена толкала его в бок.

— Вставай, погляди, что на улице-то делается!

Кузьма встал, быстро оделся и выскочил за ворота.

Бабы и мужики гнали коров. Кузьма перебросился несколькими словами с одним-другим мужиком. Раздумья вчерашнего дня с новой силой навалились на него. Кузьма пошёл в стайку. Там у него стоял конь пегой масти, не особо резвый, но бодрый рабочий конь, и молоденький объезженный жеребчик по второму году. Кузьма вывел коня и сел на него. И как только он оказался на коне, он почувствовал, что выехать на нём за ворота не может. Кузьма страшно за это рассердился сам на себя. Но злость надо было на ком-то сорвать, и он сорвал её на добром своём коньке. Кузьма выхватил из тына хворостину и ударил ею коня.

Пегашка взвился на дыбы от обиды и понёсся вскачь по улице. Кузьма, сам работая до седьмого пота, всегда очень бережно относился к домашним животным и в особенности к лошадям. А тут он себя не узнавал. Он нахлёстывал коня, и тот мчался что есть духу. Пуще всего боялся в эти мгновения Кузьма, что конь вдруг остановится или что-нибудь произойдёт такое, отчего ему придётся возвратиться домой. Тогда во второй раз поехать на общий двор, куда вновь вступившие в артель мужики сводили лошадей, у него уже не достанет сил.

Так доскакал он до усадьбы Платона Волкова.

— Кузьма, да ты что, сдурел? — кричали ему мужики. — Изувечишь коня-то!

— А я напоследок его налуплю! Ах ты, скотина богова! Тпру, чёрт!

Кузьма браво спрыгнул с поводившего боками и косившегося на мужиков Пегашки.

— Куда вести-то? — спросил он, оглядываясь.

Тимофей Селезнёв, смеясь, указал ему на стайку.

— Ах ты, скотинка! — снова сказал Пряхин и поддал Пегашке коленом в живот.

Заведя потом коня в стайку, он быстро вышел оттуда один, без лошади. Но тут на улице поднялся переполох. Бабы начали разгонять коров. Мужики нахмурились. А Кузьма выбежал на улицу и закричал на баб:

— Куда вы погнали? Зачем?

— Тебя не спросили! — сердито отозвались бабы.

— Ну-ка, заворачивайте сейчас же обратно! — не отступал Кузьма. — В бабки, что ли, играть будем? То артель, то не артель. Надо к одному прибиваться! Вот я вас за косы, озорницы!

И натерпевшийся от своей жены Кузьма стал с такой яростью усмирять чужих баб, что в конце концов раздался визг и смех. Все знали, что он перед своей робок, и теперь потешались над его храбростью.

Бабы отвлеклись, побросали коров, отбиваясь хворостинами от Кузьмы. А тут подошли ещё мужики, стали уговаривать женщин, чтобы они вернули коров на общий двор.

Подоспел запыхавшийся Ларион. На улице показался Григорий Сапожков. Часть скота вернули, по многих коров недосчитались, а мелкий скот был почти весь разобран по дворам.

…В эту ночь, как по сигналу, в стайках, во дворах, в сараях, в закутках мужики с обагрёнными кровью руками резали скот. Назавтра туши мяса уже висели по амбарам. Требушину растаскивали по кустам собаки. Волки из Скворцовского заказника близко подходили к деревне и выли по ночам. Даже днём ездившие по сено мужики видали стаи зверей.

Спустя два дня на общий двор снова погнали уцелевшим скот, но теперь уже не было никакого шума и криков, словно все чувствовали себя виноватыми. Опять в воротах кармановского двора стоял Ларион с блокнотиком и карандашом в руках — записывал.

На усадьбу Волковых бабы со всей деревни сносили кур, гусей, уток.

К Трухину в Иманский райком приехали из Кедровки Илья Максимович Деревцов и Денис Толстоногов. Гости сидели в маленькой комнате Трухина, посматривая то на Степана Игнатьевича, то друг на друга.

— Давай обсказывай, — махнул рукой Деревцов Толстоногову, — а то будем киснуть тут, как на поминках.

Лица у обоих и в самом деле были хмурые.

Деревцова ещё осенью, во время хлебозаготовок, выбрали в сельсовет. В Кедровке после этого произошло много разных событий. Ещё когда Трухин был там уполномоченным райкома, несколько кедровских крестьян, в том числе Толстоногое и Деревцов, образовали инициативную группу по организации колхоза. Собственно, Трухин и был виновником создания этой группы. В минувшую осень и зимой уполномоченным приходилось заниматься не столько хлебозаготовками, сколько начавшейся в районе массовой коллективизацией. Инициативные группы возникали повсеместно. Каждая из них заканчивала своё существование, становясь ядром будущего колхоза. В Кедровке были даже две инициативные группы — русская и корейская. В этом сказывались национальные особенности района. Русские и украинцы в земледелии имели дело с пропашными культурами, а корейцы — с грядковыми. Русские и украинцы сеяли рожь, пшеницу, овёс на площадях, на пашнях, корейцы же выращивали рис, чумизу, пайзу на полях, напоминающих плантации. У корейцев — поливное земледелие, чего нет у русских. Да, наконец, подход к земле, её обработке, орудия труда — всё было разное. Поэтому в районе одновременно с русскими, но отдельно, независимо от них, начали создаваться корейские колхозы. В Кедровском русском колхозе председателем стал Денис Толстоногое, а его место в сельсовете занял Деревцов.

Сейчас Денис рассказывал:

— Беда, Степан Игнатьич, чего Стукалов делает. Ты старика Сметанина помнишь, который хлеб везти отказывался? Богатый у нас мужик был. Его тогда же раскулачили. А дочка его за комсомольца замуж вышла. Девка из себя здоровая, красивая. А парень бедняк, маленького роста, совсем невидный. Но ничего не поделаешь, не захотелось, видно, девке с отцом в дальние края ехать. Поженились они, а парня на другой день исключили из комсомола: зачем, дескать, взял кулацкую дочь? Ну, это дело ихнее, молодёжи. — Денис сделал отстраняющий жест. — Но разве артели оно касается? Парень-то этот подал заявление в артель, мы его приняли. А Стукалов сразу на меня: "Ты, говорит, чего кулацкий питомник в колхозе разводишь?" С этого у нас и пошло…

Денис жаловался на Стукалова — но что мог сделать Трухин? Сам он уже давно не был в Кедровке. После памятного случая, когда Марченко на заседании райкома, обвинив Трухина в мягкотелости и едва ли не в примиренчестве, предложил для Кедровки явно завышенный план хлебозаготовок, Трухин был поставлен перед вопросом — ехать или не ехать в Кедровку? Вначале он решил не ехать. Ему казалось, что, согласившись поехать, он тем самым признает завышенный намеренно план хлебозаготовок по Кедровско-му кусту и должен будет его выполнять. Но когда он сказал Марченко, что поедет, тот вдруг круто изменил решение и послал в Кедровку Стукалова. Почему? Доказать, что Трухни саботировал выполнение хлебозаготовок, если Стукалову удастся выбить из мужиков эти завышенные тысячи пудов? Оставить Кедровку без семян? Подорвать дело колхозов, но свалить своего политического врага? Теперь Трухин уже твёрдо знал, что между ним и Марченко началась скрытая, глухая, но оттого не менее упорная воина. Марченко — противник опасный… Политикан! И сейчас использует против Трухина Стукалова, как пытался в другое время использовать Трухина против Стукалова. Это ясно!

— Совсем не стало мне житья, — продолжал Толстоногое. Бравый вид словно покинул его. Невысокий, худощавый уссуриец со своими лихо закрученными усами говорил вяло, без обычного оживления. Рассказал, что столкновения у него со Стукаловым происходят чуть ли не каждый день…

— И что, Денис, какую ерунду ты говоришь! — вдруг возмутился Деревцов. — Ты прямо крой! — Илья Максимович повернул к Трухину гневное лицо. — Стукалову не глянется, что Денис в артели председателем, а я в сельсовете. Видишь ли, нас будто бы ты поставил, а не мужики выбрали. Да чёрт с ним! — Деревцов выругался. — Собака лает — ветер носит. А вот вчера — не был бы он уполномоченным, мы бы его вытряхнули!

— Как вытряхнули? — спросил Трухин, не понимая ещё горячности Деревцова.

— Да, уж нашли бы как! — жёстко усмехнулся Деревцов. — Вчера у нас собранье было. Стукалов и давай там разоряться. "Что вы, говорит, такие-сякие, в колхоз не вступаете? Вы есть враги советской власти!" Пушку свою вытащил… Поверишь, я уж примериваться начал по уху его съездить, да бабу с ребятишками жалко стало: засудят меня, худо им будет… Ты, Степан Игнатьич, человек партийный, объясни: откуда взялись такие Стукаловы? Где они были, когда мы тут по тайге с винтовками бегали, советскую власть завоёвывали? Чего он носится со своим наганом? Кто дал ему право обзывать нас врагами советской власти? Может, он сам враг?

Илья Максимович долго бы ещё бушевал. Трухин спросил его, по какому поводу было собрание. И в этом, оказалось, самое главное.

— Стукалов говорил, что надо оба колхоза соединить. Заставить вместе работать русских с корейцами.

— Зачем? Для какой цели? — спросил Трухин.

— Ну, а ты не знаешь? — недоверчиво усмехнулся Деревцов. — А Стукалов говорит, что вы уж тут в райкоме всё решили. Он говорил, что гигант будет. Сколько-то деревень вместе собрать и один большой колхоз сделать. Наши мужики, как про это услыхали, шибко затревожились. Говорят мне: "Поезжай, сам узнай — правда ли? Мы Стука-лову не верим". Правда? — Илья Максимович в ожидании смотрел на Трухина.

— Не знаю, — ответил Трухин. — Я об этом ещё не слыхал.

— А ты узнай! — сурово заговорил Деревцов. — Узнай, Степан Игнатьич! Ежели такую штуку начнёте устраивать, мужики из колхоза сразу посыплются. Вы что, смеётесь? Вот чего надо было тебе говорить, Денис, — повернулся Деревцов к Толстсногову. — А то Стукалов, Стукалов… Девку сметанинскую зачем-то сюда приплёл… Пошли! — и он направился к выходу.

Встал за ним и Денис.

Трухин зашёл к Клюшниковой.

— Слушай, Варвара Николаевна, тебе что-нибудь известно о Кедровском колхозе-гиганте?

Клюшникова взглянула на Трухина испытующе. Она знала, что между ним и секретарём райкома, как она говорила, "пробежала чёрная кошка", но считала, что виноват во всём Трухин. В районе объявлена сплошная коллективизация. Всякие раздоры в такой ответственный момент пагубны. Клюшникова признавала за секретарём райкома некоторые недостатки характера, не больше, а на Трухина готова была смотреть как на нарушителя партийной дисциплины. На партийной работе Клюшникова прежде всего требовала дисциплинированности. "Ты что же, голубчик, — распекала она иного молодого товарища, не выполнившего поручения райкома, — думаешь небось, что партийная дисциплина тебя не касается? А не ошибся ли ты, голубчик, вступив в партию?" Требовательность её доходила до жестокости. Она хмуро выслушала, что рассказал ей Трухин.

— Стукалова, по-моему, надо призвать к порядку. Какое право он имеет говорить, что будто есть решение райкома о колхозе-гиганте? Я о таком решении не слыхал…

— И я тоже не слыхала, — сказала Клюшникова и сердито поджала губы. — А ты, Степан, сам виноват, — продолжала она. — От тебя это пошло — высказывать особое мнение, делать что захочется! И вообще, что это вы все друг на друга наскакиваете? Ты на Стукалова, Стукалов на Марченко, Марченко на тебя, а ты ещё пуще на него! Что это такое? Я считаю, что райком, как боевой штаб, должен работать дружно и сплочённо. Особенно в такое время!

— Правильно, Варвара Николаевна! — сказал Трухин. — Но иной раз не получается.

— Не получается! — воскликнула Клюшникова. — Должно получиться! Смотрите, дойдёте вы все трое до контрольной комиссии! Там вас соберут, голубчиков, да стукнут лбами!

— Что же, может и к лучшему, — сказал Трухин.

— А ты не ершись, — проговорила Клюшникова. — Больно горячие все стали. Ну, как там Полинка твоя поживает? — переменила она разговор. — Зайду к тебе, ребятишек хочу посмотреть.

— Милости прошу, — пригласил Трухин. — А насчёт гиганта — дело нешуточное, ты подумай.

— И правда, спросим Стукалова. Вот приедет он на совещание уполномоченных… — проговорила Клюшникова.

Трухин вышел от неё со смутным чувством, что она так и не поняла, насколько серьёзно то, что рассказали ему Деревцов и Толстоногов. Сам Трухин не только практическую организацию колхоза-гиганта в районе, но даже и толки о нём считал безусловно вредными. Он с большим душевным подъёмом принял начало массовой коллективизации. Сам крестьянин по происхождению, глубоко знающий жизнь крестьян, он понимал значение того, что совершалось, как движение прежде всего самих крестьян. "Вот, — думал он, — началось то главное, ради чего все эти годы шла в деревне работа советского актива, коммунистов, комсомола.

Началось — по в каких столкновениях и противоречиях!". В сельсоветы приходили зажиточные мужики и заявляли:

— Желаем всё имущество отдать обществу!

Они думали спастись этим от раскулачивания. А беднота шла и раскулачивала их.

— Полюбуйтесь, товарищ Трухин, до чего мы дожили! — кричал озлобленный, взъерошенный мужик, в котором Степан Игнатьевич признал своего старого знакомого по партизанскому отряду. — Вконец изводят нашего брата! Завоевали советскую власть на свою голову!

У него за невыполнение твёрдого задания отчуждали имущество.

Трухин принимался выяснять, правильно ли этому человеку было дано твёрдое задание. В тех случаях, когда допускалась явная несправедливость, Трухин обычно вмешивался и добивался отмены неправильного решения. На сей раз имущество отчуждалось у кулака, хотя и бывшего партизана. Что было делать? Спросить совета у народа.

Трухин очень остро ощущал это мощное движение, поднявшееся из глубины народа. Но он также понимал, что переход к коллективным формам хозяйства был не простым и не лёгким. Он был поистине трудным переходом. Ведь старое создавалось веками, впитывалось с молоком матери. А новое только ещё рождалось. Понимая, что этому новому нужно помочь, Трухин отрицательно относился к разным непродуманным экспериментам в области коллективизации. Ему казалось, что для этого у него было слишком развито чувство реального, не позволяющее очень уж высоко залетать от грешной земли. Вот и сейчас он считал, что колхоз-гигант в Иманском районе создавать нельзя. О гигантах он слышал, их даже в газетах хвалили. "Но как это будет — соединить несколько деревень в одну? — думал он. — Перетащить в одно место избы из всех деревень? Да крестьянин даже плетень зря не будет переносить! А тут надо снимать с насиженных мест целые деревни! Зачем?" Волновало Трухина то, что в гиганте русским и корейцам, при их различном подходе к земле, придётся работать вместе. "У нас колхозы с самого начала так создаются: русские и корейские отдельно.

И это правильно. Зачем же их объединять? Для какой цели? Может быть, в будущем и потребуется соединять деревни, а сейчас это ничего не принесёт, кроме вреда. Но неспроста же Стукалов заговорил о гиганте как о деле решённом — так по крайней мере сказал Деревцов! Стукалов всегда подхватывает самые левые идеи. Но кто же сейчас-то его благословил выступать — пугать ими мужиков? Может быть, Кушнарёв знает это лучше, чем Клюшникова?"

Но редактор районной газеты тоже удивился, когда Трухин сказал ему о гиганте.

Тогда Трухин пошёл к Марченко.

Секретарь райкома в последние дни являлся на работу совсем больным. Он был бледен — бледнее обычного. В другое время Трухин непременно уговорил бы Марченко отправиться домой. А сейчас он только взглянул на него, поздоровался и стал говорить о деле.

— Получаются странные вещи, — начал Трухин. — Я сижу в райкоме, приезжают люди из Кедровки и говорят, что есть решение райкома организовать в Кедровке колхоз-гигант, а я, член бюро, об этом решении ничего не знаю. И другие члены бюро в таком же положении.

— Такого решения пока нет, но надеюсь, что оно будет, — усмехнулся Марченко.

— Будет или не будет, а Стукалов его уже проводит в жизнь!

— Во-первых, у тебя, может быть, неточная информация. Я, например, предпочитаю пользоваться информацией местных партийных организаций. А ты, очевидно, просто слухами от своих беспартийных друзей. Всякому, как говорится, своё. — Марченко прямо взглянул на Трухина. "Что, получил?" — говорил его взгляд. — А во-вторых, — продолжал он, — у Стукалова такой уж характер… — Марченко вдруг рассмеялся. Бледное, малоподвижное лицо его ожило, глаза заблестели, — экстремист, грубиян, может дров наломать, но зато решительный, ни перед чем не остановится! Этот его вид, — Марченко сделал брезгливый жест, — косоворотка, распахнутая на волосатой груди, нечёсаные лохмы, грязь под длинными ногтями… Я сначала видеть его не мог. А сейчас привык. И даже нравится такой Стукалов. А вот другие люди мне перестали нравиться… увы, к сожалению!

Трухин поднял голову и тоже прямо взглянул на секретаря райкома. Марченко предлагает ему примирение — это ясно. Он говорит, что Стукалов ему нравится, а Трухин-де перестал нравиться. Он желает, чтобы Трухин стал ему нравиться снова… Что же, оставим это в области пожелании! "Если бы у нас был спор беспринципный, обыкновенная обывательская ссора, где всё зависит от одного только упрямства или уступчивости, тогда всё было бы очень просто. Мы сейчас же объяснились бы в любви друг другу, мир был бы восстановлен. А ты предлагаешь мне примирение ценой отказа от моих убеждений. Я могу кому-то не нравиться, но должен оставаться самим собою".

Все эти мысли прошли в голове Трухина, пока Марченко говорил о Стукалове, а когда он кончил, Трухин сказал:

— Стукалов, конечно, характер определённый. А вот некоторые характеры меняются прямо на глазах. И это мне, например, тоже не нравится. Могут, конечно, изменяться вкусы, привычки, но основа-то, по-моему, должна же всё-таки оставаться! Нельзя же так: сегодня один человек, а завтра вдруг он же, но другой. Словно две души у него. А в человеке, на мой взгляд, должна быть цельность. И во взглядах его цельность. Когда этого нет, работать с ним трудно, почти невозможно. Наедине он может сказать тебе одно, а на людях, публично, говорит другое. Я считаю, что у коммуниста не может быть двух мнений по одному и тому же важному или острому вопросу — одно мнение для себя и другое для людей, для народа. При двух мнениях неизбежно приходится лавировать. Сказать и тут же отпереться от своих слов! Мне такие люди не нравятся. Я могу сейчас же сказать, что организация колхоза-гиганта мне не по душе. И это своё мнение я выскажу где угодно. Буду его высказывать, пока меня не переубедят. Наконец, я могу подчиниться большинству, но остаться при своём мнении. Но я не могу фарисействовать…

"И в этом человеке я искал единомышленника!" — думал Марченко.

— Степан Игнатьич, — заговорил он. — А не кажется ли тебе, что, слушая разных информаторов со стороны, своих партизанских дружков, ты становишься на опасный путь?

— Если председатель сельсовета и председатель колхоза, по-вашему, информаторы со стороны, тогда Стукалов тоже просто человек с револьвером, а не работник райкома, — ответил Трухин.

— На всякий случай вы это учтите, — официальным тоном произнёс Марченко.

— Благодарю за предупреждение, — ответил Трухин.

Марченко отдавал себе ясный отчёт в том, что ему трудно будет провести решение "об организации в Кедровке колхоза-гиганта на базе пяти деревень". Впервые идея эта возникла у Стукалова. Марченко за неё сразу ухватился.

Он недаром говорил Трухину, что Стукалов ему нравится. Стукалов для Марченко был отличным исполнителем. Конёк Стукалова — исполнительность. Главное для него — выполнять решения. При этом всегда получалось, что человек с его жизнью и реальной борьбой словно бы исключался. Обстоятельства не принимались в расчёт. Стукалов шёл напролом. Насколько Марченко мог проникнуть в природу Стукалова, он видел, что человек этот, как за щит, прячется за решения и постановления, а на самом-то деле он циник, за душой у него нет ничего святого, он не верит в то, что говорит, и готов отказаться от всего, что говорил, сразу, как только изменится то или иное решение. Сейчас вот он носится с гигантом… Проповедует общин труд на общей земле русских, украинцев, корейцев… Будет с удовольствием пожинать славу. А если всё это будет признано вредным — уйдёт от ответственности. Спрячется в тени решений райкома…

На очередном заседании райкома с вызовом уполномоченных Стукалов по поручению Марченко делал обзорный доклад о ходе коллективизации в районе. В основном он сообщал лишь цифры, фамилии уполномоченных, процент коллективизации…

После того как Стукалов кончил, по предложению Марченко уполномоченные начали один за другим вставать со своих мест и докладывать об успехах.

Заседание происходило, как обычно, глубокой ночью. Марченко был возбуждён, глаза его блестели. Он часто вставал со своего кресла.

— Имейте в виду, мы будем оценивать вашу работу по проценту коллективизации, — предупредил он уполномоченных.

Каждый из них старался с возможной полнотой обрисовать своё положение, чтобы ясна была общая картина. Марченко часто прерывал уполномоченных репликами. Многие из них из-за этого путались, сбивались.

— Боишься трудностей! — оборвал он Тишкова. — Должна быть стопроцентная коллективизация, а у тебя только шестьдесят. Плохо жмёшь! Бери-ка пример со Стукалова!

И тут Трухин не выдержал:

— Я думаю, что брать пример со Стукалова не стоит, — заговорил он. — Стукалов думает достигнуть успеха при помощи угроз. Он объявил на собрании всех кедровских крестьян врагами советской власти. Да это же чудовищно, товарищи! В Кедровке вырос хороший актив, с помощью этого актива можно успешно проводить коллективизацию! Такие действия считаю неправильными!

— А я их считаю правильными! — Марченко встал с кресла. — Пусть уполномоченные знают, что мы решительно мобилизуем их на стопроцентное выполнение задания по коллективизации! Стукалов действовал и действует решительно, чего, к сожалению, нельзя сказать насчёт Трухина. В своё время мы должны были отозвать его из Кедровского куста и послать туда Стукалова. Трухин обзавёлся партизанскими дружками, проявлял и проявляет мягкотелость…

— Примиренчество! — бросил Стукалов.

— Товарищи! Мы не Трухина обсуждаем, а другой вопрос, — вмешалась Клюшникова, — и Трухин его поднял не напрасно. А ты, Стукалов, словами не бросайся. "Примиренчество"! Любишь ты загибать! Ишь ты, какой лихой нашёлся! — Клюшникова сердито поджала губы. — Трухин правильно ставит вопрос: будем ли мы в работе по коллективизации опираться на актив, на бедноту или станем допускать голое администрирование, как это делает Стукалов? Я думаю, что двух мнений быть не может. Нам надо опираться на актив, на бедноту.

— Товарищ Клюшникова, вы неправильно оцениваете положение в Кедровке, — вступился за Стукалова Марченко. — Там надо было ломать кулацкое засилье.

— Да когда оно было, это засилье? — вновь поднялся Трухин. — Вы, товарищ Марченко, живёте старыми представлениями!.

Разгорелся спор, который был затем перенесён на следующий день, когда состоялось закрытое заседание райкома, уже без участия уполномоченных. Марченко решил ускорить события. Стукалов сделал доклад о колхозе-гиганте. Он предлагал "революционную" меру: в течение месяца-двух максимум закончить коллективизацию в Кедровском кусте, затем до весенней пахоты перевезти на центральную усадьбу в Кедровку дома вступивших в колхозы крестьян из других деревень.

Предложение Стукалова о сселении деревень вызвало резкие возражения.

— Я думаю, что надо сначала на месте укрепить колхозы, — говорил Грухин. — Подумайте сами: что нам даёт разрушение деревень? Суету, сутолоку, смуту. Отвлечёт от сева!

— Ненужная затея! — поддержал Трухина Кушнарёв.

— Несвоевременно это! — гневно говорила Клюшникова.

Встал Марченко.

— Товарищи проявляют трусость, несвойственную большевикам, — сказал он. — Колхозы надо создавать пореволюционному. Колхоз-гигант сразу поднимет в районе процент коллективизации. Правильно здесь предлагает Стукалов — сейчас же начать перевозку домов в Кедровку. Мы не можем ждать…

Вслед за этим Марченко продиктовал решение. За него голосовали, кроме Стукалова, ещё три члена бюро — Тишков, Пак и председатель райисполкома Яськов.

— Я выступлю в печати с особым мнением, — сказал Трухин, — завтра же принесу материал в газету!

— Что ты, Степан Игнатьич! — воскликнул Кушнарёв. — Газета — орган райкома — выступает против решения райкома?

— Письмо в высшую инстанцию — другое дело, — сказала Клюшникова.

А Марченко же, идя с заседания, думал: "Надо сказать Стукалову, пусть разыщет этого молодого пария — корреспондента, внушит ему, что написать о гиганте. И вообще пусть возьмёт над ним шефство.."

Из Каменска в Крутиху пришли, закончив постройку дома и получив расчёт, Никита Шестов, Тереха Парфёнов и Егор Веретенников. Деревушку было не узнать. Скот, мелкий и крупный, согнали на общие дворы. На кармановской усадьбе, перед окнами сельсовета, сложены плуги, бороны. Стояли две сенокосилки, жатка. В каждой избе пахнет мясными щами, как на масленице. Люди с лоснящимися лицами, сыто отрыгивая, ходят из дома в дом праздно. Они словно и не собираются ничего делать. Как будто на дворе не весна близится, а стоит осень — и впереди спокойный зимний отдых.

Веретенников наслаждался покоем в своей семье. Вчера Егор и его спутники пришли из города хотя и поздно, однако Аннушка успела истопить баню. В бане мылись не только Веретенниковы всей семьёй, но сходили также и Парфёновы и Никита с женой. А сегодня все поднялись с утра чистые, в чистых рубахах и платьях. У Веретенниковых ребятишки ни на шаг не отходили от Егора. Васька сидел рядом с отцом, чем-то неуловимо на него похожий — может быть, фигурой или общим выражением. Зойка голубыми глазками смотрела на тятьку, а потом вдруг начинала приплясывать и хлопать в ладошки — радоваться.

Аннушка рассказывала, как Платона выселяли. Егор молчал. Рассказывала, как молчаливый Ефим Полозков переменился.

— Такой агитатор стал, куда с добром! И откуда что берётся? — говорила Аннушка, стараясь по лицу мужа угадать, какое действие производят на него её слова.

Егор и новость о Ефиме выслушал довольно равнодушно. Рассказала и об отчаянности Кузьмы Пряхина — всегда боявшегося своей бабы, а тут вдруг напавшего на целую толпу баб.

— Как у них там дело-то, в артели? — спросил Егор.

— Страсти господни! — всплеснула руками Аннушка. — Вчерась стаскали всех куриц, всех петухов — и всех в дом к Платону!

— В дом? — недоверчиво спросил Егор. — И петухов? Так они ж передерутся!

— Пущай живут по-новому, — засмеялась Аннушка.

Егор только покачал головой и ничего не сказал.

— Кузьма? — с сомнением переспросил он, помолчав. — А этому чего в артели? Мужик он работящий, один бы небось прожил.

— На других кричал, чтобы, значит, все вступали, записывались.

— И жена его… не того?

— Бородёнка вроде поредела.

— А Елена как живёт? — спросил Егор про сестру, избегая спрашивать про Григория.

— Ни она ко мне, ни я к ней, — ответила Аннушка. — Они не ходят, а я пойду?

— Плохо это, — сказал Егор. — Всё ж родная она нам, Елена-то.

— Родна-ая! — протянула Аннушка. — Небось на Григория молится, а тебя и не вспомнила, брата своего!

— Ну, ты брось это! — нахмурился Егор. Ему не понравились слова жены. Он решил послать за сестрой Ваську.

В это время вошёл Никита. Он весело поздоровался с хозяевами и, усевшись, заговорил:

— Родню твою сейчас встретил, Григория Романыча значит. Идёт в сельсовет. Остановил меня: "Здравствуй!" — "Здорово!" — "Когда приехали?" — "Вчера". — "Чего думаешь делать?" — это он ко мне. А я: "Не знаю, что уж ветер надует". — Никита засмеялся. — Ну, тогда Григорий Романыч обратно ко мне: "Чем, говорит, тебе, Никита, по стороне-то мотаться, айда к нам в артель". Они, видишь, — обратился Никита снова к хозяевам, — конюшню мечтают срубить, плотники, значит, им нужны. Да потом ещё, Григорий говорил, какую-то фирму будут строить — для скота ли, для кого? Я путём-то не понял. Что за фирма? Ну, всё одно! — махнул рукой Никита. — Мне это дело не подходит. Хочу махнуть куда подальше. Ты как, дядя Егор? — Никита замолчал и вопросительно посмотрел на Аннушку, а та непонимающе взглянула на мужа.

— А про меня не спрашивал?

— Кто, Григорий-то? Нет, вроде не того… Так вот, если уж идти, тогда надо сейчас, к сезону. А что же летом? Все люди уж будут на местах, а мы только притащимся..

Егор молчал, задумавшись.

Аннушка коротко вздохнула и принялась возиться у печки. В это утро она пекла калачи.

Никита вскоре ушёл.

— Ты чего, и верно куда-то уйти надумал, мужик? — спросила Аннушка, отставляя широкую деревянную лопатку, на которой она только что посадила в печку железные листы с калачами.

Егор прямо взглянул на жену.

— Ещё совсем-то не собрался, а думка такая есть. Как ехали мы из Каменского, про это дело говорили. Никита, да я, да Тереха тоже. Тереха-то шибко сердитый, чего-то ему не глянется в этой артели, он и не идёт. Ко мне тоже, поди, будут с артелью-то вязаться. А и я тут тоже не понимаю! Всю живность подчистую у мужика забирают, даже и куриц. Ну хорошо: лошади там, коровы. А куриц-то пошто? Да и коров если взять… Все в артель, а ребятишкам, случится, молока надо — и за этим тоже бежать, просить? Нет, я на это несогласный!

— А Ефим вон не нахвалится! — сказала Аннушка.

— Ну, Ефим. Он, может, поближе к начальникам стал, к Григорию. Какие там у них ещё начальники — Ларион, Кёшка Плужников… Я на всех не угожу…

— Чего бы тебе не замириться с Григорием-то? — сказала Аннушка.

— Не стану я мириться! — запальчиво проговорил Егор. — Я ни в чём не виноватый. А что вышло — он всё подстроил, Гришка! — Егор не замечал, как преувеличивал роль Григория в кознях против себя. — Чего-то я ему не пришёлся, — продолжал он. — А если так, то уж не угодишь. Сколь ни старайся, никогда добрым не будешь!

Егор поднялся. Встал вслед за ним и Васька. Всё время, пока родители разговаривали одни, а потом с Никитой, и позже, когда ушёл Никита, они продолжали всё тот же разговор, Васька думал: "Чудаки эти взрослые, вчера полдня и сегодня всё утро говорят об одном и том же. Скучно. Вон мать печёт калачи. Ишь, как вкусно пахнет".

Аннушка открыла у печки заслонку, стала вытаскивать румяные калачи. Васька и Зойка смотрели на железный лист. Когда Аннушка, разломив дымящийся калач, подала Ваське половинку, он степенно взял её, немного обжёгся, подхватил в ладошки и понёс к столу. А Зойку мать сама посадила за стол. Наевшись, Зойка стала баловаться: выковыривала пальчиком мякиш у калача и делала из него катышки. Васька легонько шлёпнул её. Зойка с недоумением посмотрела на брата, потом глаза её наполнились слезами; крупные, как градины, они потекли по лицу, и Зойка заревела.

— Ну, чего вы не поделили? — сказала мать.

— Она, мамка, гляди, чего делает! Хлебом балуется!

— Хлебом баловаться грех, доченька, — подхватила Аннушка Зойку на руки и стала её успокаивать.

— Васька, сходи за тёткой Еленой, — сказал сыну Егор.

Васька живо оделся и стремглав выбежал со двора.

Веретенниковы не знали, что Елена в это утро находилась в большой тревоге. От артели её назначили заведовать птичьим хозяйством. Вчера, когда бабы стали сносить кур, гусей и уток, было решено под птичник временно занять баню у Волковых. Но бани оказалось мало. Тогда кто-то предложил пустить птицу в дом Волковых. Всё равно дом сейчас пустует, мебель оттуда разобрана, стоят лишь одни голые стены. Пусть птица будет там, пока на улице холода, а когда станет тепло, найдётся для неё место и на дворе. Утки и гуси были помещены в бане, а кур просто впустили в дом. Они заполнили собою кухню и горницу Волковых, спальню и коридорчик перед кухней, взлетели на печку, уселись на подоконниках, расхаживали по полу. Куриное кудахтанье, драки петухов, летящий пух — не очень всё это веселило Елену.

Со времени выселения Платона нетопленный дом успел промёрзнуть. Одна из женщин пожалела кур и вытопила русскую печку. А Никула Третьяков потихоньку взял да и закрыл вьюшку. К ночи Елена собралась посмотреть кур, дошла до дома Волковых, заглянула в окно. Всё было тихо. Елена успокоилась и вернулась домой. А утром, когда она открыла двери, на неё из кухни пахнуло резким угаром. Куры, распустив крылья, скрючив ноги, свалившись с подоконников и печи, все валялись на полу. Елена с ужасом смотрела на этих пёстрых, белых, чёрных, жёлтых несушек и разноцветных петушков, лежавших неподвижно. Затем она с силой захлопнула дверь и побежала в сельсовет.

Григорий сидел там. Он потемнел лицом, выслушав сбивчивый рассказ жены.

— А какой дурак додумался их туда загнать? — спросил он.

В самом деле, кто первый посоветовал приспособить дом Волковых для общего курятника? В сутолоке не запомнилось, кому пришло это в голову. Когда он пришёл к дому Волковых, там уже собрались женщины. Дохлых кур вытаскивали на улицу. Тут же суетился Никула Третьяков, копал яму посреди двора. Женщины молча пропустили Григория в дом. Он побыл там с минуту, вернулся.

— Мы их всё равно найдём, кто нам пакостит! — сказал Григорий.

Никто ему не ответил. Только Никула вздрогнул и перестал копать.

Григорий вернулся в сельсовет. Там сидел незнакомый ему человек, одетый в городское зимнее пальто. На голове у незнакомца была барашковая шапка, на ногах крепкие простые сапоги. Увидав Григория, человек этот поднялся, подошёл к нему и протянул руку.

— Ты, что ли, будешь Сапожков? — спросил он.

— Ну, я, — сказал Григорий и пожал протянутую руку.

— Вот видишь, я тебя сразу узнал. Мне про тебя в райкоме сказали.

"Да не тяни ты, чёрт! Кто ты такой есть?" — с досадой сказал про себя Григорий, думая о погибшей птице. Но в следующую минуту лицо его осветилось скупой улыбкой.

— Гаранин, — назвал приезжий себя. — Двадцатипятитысячник.

— Двадцатипятитысячник? Вот, брат, хорошо! — сказал Григорий. — Сразу попал ты в жаркое дело. У нас, знаешь, тут чего сегодня стряслось… — и он стал рассказывать о гибели обобществлённых кур.

Подошёл Тимофей Селезнёв. Гаранин снял пальто, повесил его на гвоздь. Под пальто у него была простая русская рубаха с накладными карманами и частыми пуговками по вороту. Узкий наборный ремешок ловко перехватывал её. Тёмные брюки в одном месте были аккуратно заплатаны. Лицо у Гаранина ещё молодое, бритое. На щеках и на лбу виднелись следы угольной пыли или мельчайших порошинок.

— Я к жаркому климату привык, а у вас тут холодно, — сказал Гаранин.

— Ты откуда же приехал? — спросил Григорий.

— Из Баку. Слесарем там работаю на нефтепромыслах.

— Слесарем? — переспросил Григорий. — У нас тут, брат, один слесарь тоже бывал. Ещё до войны до германской. Помнишь, Тимофей?

Селезнёв хмуро кивнул.

— Да, правда, — спохватился Григорий, — потом мы с тобой получше познакомимся, поговорим, а сейчас надо решить, что делать. Придётся собирать собрание..

— Плохо получилось, — покачал головой Гаранин, — но собирать собрание, по-моему, не надо…

Тимофей Селезнёв поддержал Гаранина. Григорий должен был с ними согласиться. Он пригласил приезжего к себе.

— Будешь пока у меня, а там чего-нибудь придумаем, — сказал он.

Гаранин согласно кивнул головой. Сапожков привёл рабочего домой.

Елена быстро собрала на стол. Она смотрела, как гость умывается. Большие мускулистые руки с твёрдыми ногтями и загрубелыми ладонями, широкая спина, крепко посаженная голова — всё говорило о силе и уверенности этого человека. Но была у гостя и стеснительность — когда он брал из её рук полотенце, а потом садился за стол. И это тоже понравилось Елене. Она поставила на стол миски со щами, когда прибежал посланный Егором Васька. Елена ласково позвала мальчика к себе, но Васька не пошёл к ней, а остановился в нерешительности у порога, во все глаза смотря на незнакомого человека.

— Васютка, тебя зачем-то прислали? — спросила Елена.

Васька ещё раз бросил взгляд на Гаранина и с достоинством ответил:

— Тётка Елена, тебе тятя велел к нам прийти.

— А разве он приехал? — спросила Елена.

Григорий повернул голову в сторону Васьки.

— Появился на горизонте, — ответил он за него.

— Скажи, что я приду, — сказала Елена.

Смущённый непонятным словом об отце, Васька и выскочил за дверь не попрощавшись.

Елена сидела у Веретенниковых.

— Ой, братушка, — говорила она Егору, — с артелью этой просто голова кругом идёт. То скот резали, а теперь вот опять эта беда с курами… Кто-то потравил их!

В ответ на это Егор и Аннушка молчали, а Елена продолжала сердито:

— Григорий-то меня же и виноватит: чего, дескать, ты недоглядела тогда вечером, надо было в дом зайти. А чёрт его знал! Было тихо, ну, я и подумала, что куры спят, а петухи от драки устали, потому и не кукарекают… А теперь вон несколько человек подали заявление о выходе из артели! Головушка горькая — опять моя вина.

Егор молчал.

Елена ещё несколько раз заходила к Веретенниковым, потом как-то сказала брату:

— Ты бы хоть к нам когда пришёл, поговорил с моим-то.

— А чего я ему буду кланяться? — ответил Егор. — Я в его артель не прошусь.

После этого к Егору зашёл Ефим Полозков.

— Давно ты не бывал у меня, сосед, — сказал Егор, не очень приветливо встречая гостя.

— Однако давно, — согласился Ефим. — Я слыхал, с заработков сосед вернулся, дай, думаю, зайду. Ну, как оно там, в городе-то?

— А чего ж? — ответил Веретенников. — Живут люди. А вот у нас тут прямо заваруха.

— Какая же заваруха? — возразил Ефим. — Мелкая помеха, если ты про курей. Построим, дай срок, и форменный курятник и для скота фермы. Ты теперь вроде плотник. Давай берись за дело. Подумай!

— Я уж подумал, — сказал Егор.

— Ну вот и хорошо, — кивнул головой Ефим, будучи убеждён, что Егор к иному решению, кроме вступления в артель, и прийти не может.

Они ещё немного поговорили и Ефим ушёл.

"Григорий подсылал или сам по себе? — думал Егор. Наверняка Григорий! Не оставит он меня в покое — или приберёт в артель, или… раскулачит по-родственному!"

Назавтра Веретенников отправился в сельсовет. В первой половине кармановского дома стояли два стола с лавками и табуретами. В сельсовете Веретенников застал Тимофея Селезнёва и Григория. Он вошёл, поздоровался. Григорий ответил и зорко взглянул на Егора. Что-то показалось ему в нём новое, незнакомое. Егор подошёл к Тимофею, попросил выдать справку.

— Какую справку? — спросил Селезнёв. — Вербуешься, что ли? На стройку?

— Вербуюсь.

Тимофей вопросительно посмотрел на Григория.

— Дай ему справку. Кто на стройку — задерживать не имеем права, — сказал Сапожков.

Когда нужная бумажка была написана и Егор вышел из сельсовета, Григорий встал, подошёл к окну. Егор выходил со двора с оглядкой, словно опасаясь, что его вернут.

Григорий усмехнулся. И сказал незло:

— Боится меня, как чёрта! Родня…

В тот же день справки от сельсовета взяли Никита Шестов и Тереха Парфёнов. Уезжали из деревни они втроём. Отвозил их сын Терехи — Мишка. На рассвете запряжённая подвода стояла на дороге. Аннушка собирала Егора в путь. Ребятишки спали. Васька до полуночи не хотел ложиться, всё лез к отцу с расспросами и наивной ребячьей лаской.

— Помогай тут матери, сынок, — проговорил Егор и, притянув мальчика, поцеловал его.

На рассвете, когда Егор собрался уходить, Васька спал, будить его не стали. Выражение лица у Васьки было сердитое. "Бедовый!" — с нежностью подумал о нём Егор. Зойка шевелила во сне пухлыми губками.

Егор поцеловал детей, обнял жену.

"Может, незачем мне это? Уходить-то?" — шевельнулось в нём, но он усилием воли подавил в себе возникшее сомнение.

Аннушка проводила его за ворота.

Она ему говорила все те ласковые и бестолковые слова, которые женщины обычно говорят мужчинам при расставании. Аннушка торопилась; слова застревали в горле — издали темнела на дороге подвода, — не словами даже, а скорее руками, глазами, лицом своим, всей фигурой выражала Аннушка и опасение и тревогу за мужа.

— Скорее ворочайся, — продолжала она свой наказ тихо. — Далеко-то не заезжай, бог с ним и с заработком. Если что, так уж сразу домой. Проживём как-нибудь!

— Ладно, — сказал Егор и поправил котомку.

В руках у него был зелёный сундучок. С этим сундучком ещё отец Егора, Матвей Кириллович Веретенников, ходил на царскую службу. Егор сложил в сундучок рубахи, чтобы не мялись в дороге.

— Ты не забудь, что я тебе сказывал насчёт пашни-то, — в свою очередь говорил Веретенников жене. — На ближней-то полоске, у Долгого оврага, пшеницу посеешь. Там полторы десятинки, хватит… А рядом клинышек небольшой под пар пусти… Холзаного в крайнем случае продай, он уже старый. А Чалую не продавай, она кобыла добрая…

— Ладно, — шевелила одними губами Аннушка.

Прощаясь, она не знала, надолго ли уходит Егор и где он будет. И что будет с ними, с хозяйством?

Из своей избы вышел с котомкой Тереха, потом и Никита явился. Егор влез в телегу, Мишка, усевшись на передок, дёрнул вожжами. Подвода затарахтела по дороге.

Мужики уехали.

Аннушка минут пять постояла на дороге одна. "Господи, как на войну проводила", — подумала она. И впервые ей стало страшно.

Двадцатипятитысячник Гаранин, приехав в Крутиху, быстро знакомился с людьми. В деревне его тоже скоро все узнали.

— Вон рабочий идёт! — говорили крутихинцы, завидев на улице крепкую, ладную фигуру Гаранина в городском зимнем пальто и барашковой шапке. "Рабочий" — это стало как бы его прозвищем. В повадках Гаранина, в его аккуратности, точности и строгой любви к порядку угадывался человек дисциплинированный и знающий себе цену. Но было в нём и что-то очень простое, доступное и близкое деревенским людям.

— Порядочек, — говорил Гаранин, наклоняя голову чуть вбок и ребром ладони как бы что-то отделяя. "Порядочек" — это было его любимым словечком.

— Тебя где это попортило? — дружелюбно спрашивал Гаранина Григорий. — Лицо-то?

— А это я стрелять учился, — скупо смеялся Гаранин. — Пошёл с товарищем на охоту, ну и пальнул неудачно. Чуть глаза порохом не выжег.

— Значит, это у тебя пороховинки, а я думал сперва-то, что угольная пыль. У нас вот, когда я на гражданской войне был, один человек в отряде воевал, из шахтёров. У него эта пыль прямо в кожу въелась.

— Бывает. Металлическая пыль тоже въедается. Вот гляди, — Гаранин вытягивал правую руку. — Это я лет пятнадцать на механическом заводе работал. Оборудование мы для промыслов ремонтировали и новое тоже делали. Порядочек! Точить много приходилось, пришабривать. Словом, всяко бывало, — прервал себя Гаранин и взглянул на Григория. Они сидели в избе у Сапожковых и потихоньку разговаривали. — Ты чего это меня выпытываешь? — спросил Гаранин.

— Ну вот, выпытываю! — запротестовал Григорий. — Ты, может, помнишь, я тебе говорил, что у нас тут до германской войны один слесарь жил?

— Помню, говорил, — сказал Гаранин.

— Откуда этот слесарь пришёл, я уж не знаю, — рассказывал Григорий. — После-то говорили, что он путиловский, с Путиловского, значит, завода. Я его хорошо помню. Такой старичишка немудрящий с виду — сухонький, маленький, бородка клинышком. Кепка, помню, у него была всегда на голове — кожаная с пуговкой. Он тут у нас по деревням ходил. Сперва-то будто в Кочкине жил, а после в нашу Крутиху перебрался. Лудил, паял разную посуду бабам. Вёдра делал. А то ещё в германскую войну откуда-то гильзы от снарядов появились. Он из них аккуратные такие стаканы вырабатывал. Бывало я — пареньком, подростком — сижу, смотрю, как он на ручном станочке гильзу обделывает…

Григорий сидел, наклонившись над столом и положив на край стола большие, узловатые руки. Суровое лицо его смягчилось, от глаз пошли добрые морщинки. Гаранин слушал Григория с серьёзным видом, свет от лампы падал на его широкий лоб, крупный нос и твёрдый подбородок.

— Этот слесарь вострый был мужик, — продолжал Григорий. — У него, помню, всё шуточки да прибауточки, но уж такие, что думать заставляют! Один раз пришёл он к Платону Волкову — тот тогда старостой был, — поздоровался, а кепку свою не снял и не помолился.

"Ты чего это лоб-то не крестишь?" — Платон ему. А он: "Разве, говорит, лба прибавится?" — "Да и картуз сымай, тут царь на портрете с царицей". Это всё Платон. А слесарь ему: "Неужель царь-то наш уж и верно такой дурак, что только и делов ему смотреть, снял я шапку или нет?" Вот и возьми его! — усмехнулся Григорий. — Но что слесарь с кочкинским попом сотворил — про то старики до сей поры поминают. Был в Кочкине поп, Гулеван, пьяница. Барышник, сукин сын. Словом, сибирский поп. У нас ведь тут, — отвлёкся в сторону Григорий, — попы-то, поди, другие, чем были в Расее. Там попик яички брал — и всего делов. "Все люди братья, люблю с них брать я". А у нас уж попы так попы были! Он и приторгует, и на охоту за зверем пойдёт, и по сено сам съездит. Водку дует почём зря, а обробеешь — кулаком тебе по шее заедет. Можно сказать, никакого смирения… Вот такой поп и был в Кочкине. Форменный архаровец. Напился он однова на крестинах или на свадьбе, чего-то разбушевался, снял с себя крест и давай им драться. Распятье на кресте было накладное — отломилось! Испугался поп, беда!

Хорошо, что слесарь за починку взялся. "Ладно, говорит, припаяю Христа к кресту". Вскорости поп его спрашивает: "Ну как, припаял?" — "Всё, говорит, батюшка, припаял, только ещё одна хреновинка осталась"…

Григорий искоса взглянул на Гаранина. Тот смеялся, показывая крупные белые зубы.

— Отец мой подружился с этим слесарем. Книжки стали читать. Потом отец в тюрьме сидел, а слесарь скрылся…

— Шуточки, — весело проговорил Гаранин.

В свою очередь он рассказывал Григорию о нефтепромыслах, о кипучей жизни Баку. А Григорий, слушая его, старался представить себе далёкий южный город, в котором он никогда не был, нефтяные вышки у моря.

— А мы всю жизнь тут, — усмехался он, — в земле, как кроты, копаемся.

— А земля — это тоже большой завод. Только вместо крыши небо. Если б сюда машины — вот тебе и завод!

— Это-то, положим, правда, — соглашался Григорий. — Я вот всё думаю: как нам, мужикам, к рабочему классу приблизиться? Собственность отменить. Ведь у рабочего нет никакой собственности. А в деревне эта собственность всех людей разделяет. Дали бы мне власть, я бы её всю как есть начисто уничтожил!

— Совсем? — коварно спросил Гаранин и прищурился.

— Совсем, — рубнул рукою воздух Григорий.

— Да ты, брат, анархист! — засмеялся Гаранин. — А я и не знал!

Григорий опешил.

— Ну нет, — начиная закипать, проговорил он. — В этой партии мне состоять не доводилось!

— Брось! — положил ему руку на плечо Гаранин. — Мы с тобой тут уж всё обобществили. И даже куриц!

Напоминание о курицах было неприятным. Мало того, что они все подохли от угара, к тому же, оказывается, их совсем не нужно было обобществлять. В "Правде" появился фельетон, в котором осмеивалось обобществление домашней птицы и мелкого скота.

— Да кто ж про это знал! — горячился Григорий.

— Вот видишь, — охлаждал его пыл Гаранин, — подождём отменять собственность, лучше будем думать о посевной. Как засыпать нам с тобой весь семфонд, плуги, бороны отремонтировать. Вот и порядочек!

"Всё у тебя порядочек", — косился на Гаранина Григорий. Но досада быстро проходила, и они снова были друзьями.

Сергей Широков получил из своей редакции задание — написать о колхозе-гиганте. Он загорелся: колхоз-гигант — это нечто новое, в других районах ещё не было! Широков отправился к Стукалову, чтобы подробно расспросить о проекте. На квартире у Стукалова Сергея встретила в маленькой каморке толстая крикливая женщина. Она сказала, что "его где-то с утра черти носят". Сергей этим приёмом был несколько обескуражен и постарался на следующий день застать Стукалова в райкоме.

Оказалось, что Стукалов сам был не чужд журналистики и даже имел к ней тайное пристрастие.

— Я иногда пописываю в свою районную газету небольшие статейки, — говорил он Сергею. Они сидели друг против друга — широкоплечий, приземистый Стукалов с лохматой головой, и длинный, с тонкими руками Сергей. — Но что наша местная газета, — продолжал Стукалов, — маленькая. Где уж ей против областной… В большой газете вам есть где размахнуться! Завидую вашему брату писателям…

Эта лесть подкупала Широкова. И он поглядывал на Стукалова всё дружелюбней, внимательно слушая его прожекты о гиганте.

— В центре пяти деревень будет построена большая усадьба… Будут общие дворы, хозяйственные постройки… Правление… Клуб… Электричество…

В плане всё было грандиозно. Стукалов говорил с увлечением обо всём, кроме самого сельского хозяйства. Но Сергей попросту этого не заметил. Он был покорен, увлечён общей идеей Стукалова.

"Как это прекрасно! — думал он. — Русские, украинцы, корейцы объединились. В клубе танцует молодёжь… И по-русски, и по-украински, и по-корейски звучат песни… Какая демонстрация дружбы народов! Пусть приезжают и посмотрят иностранцы — вот где настоящий интернационализм!" Широков ещё не знал, что даже самые высокие идеи могут быть извращены.

— Чудесно! — повторял он, слушая Стукалова. — Как чудесно! Это — кратчайший путь к коммунизму! — Ему захотелось самому жить в гиганте.

— Да, — ответил Стукалов. — У Чернышевского, кажется, в пятом томе сочинений написано: мы должны приближать будущее и работать для него… — Стукалов с важностью взглянул на молодого журналиста: что-что, а подходящую цитату он всегда подыщет!

"Будущее! — думал Сергей. — Вот как оно близко!"

— Конечно, есть маловеры, которые открыто боятся выступить, а ведут против гиганта замаскированную борьбу, — осторожно сказал Стукалов.

Речь шла о Трухине. Сергей уже давно разобрался во взаимоотношениях людей в районе. Трухин — в конфликте с Марченко и Стукаловым. Сейчас Трухин, по словам Стукалова, не только возражает против гиганта, а вообще ведёт себя возмутительно.

— Он оппортунист! — сказал Стукалов Сергею, и в глазах его появились злые огоньки. — Он вообще выступает против взятых темпов коллективизации. Жалко, что мы не разобрались в нём во-время! Таким людям не место в райкоме партии!

"Вот как, оказывается, можно ошибиться в человеке", — думал Сергей, вспоминая своё первое наивное очарование Трухиным.

Между тем в деревнях Кедровского куста слух о колхозе-гиганте вызвал большое возбуждение. В самой Кедровке крестьяне — русские и корейцы — подавали заявления о выходе из колхозов. Сразу, как только об этом стало известно Трухину, он пришёл к Марченко. Но секретарь райкома не стал его слушать. А Стукалов теперь уже во всеуслышание начал заявлять, что неудивителен низкий процент коллективизации в районе, если среди членов райкома находятся… не оппортунисты, нет, этого он ещё не может сказать, — но явные примиренцы.

Трухин мог всего ожидать от своих противников. Однажды на квартиру к нему пришёл Яськов. Он оглядел небогатую обстановку, задержался взглядом на хлопотливой Полине Фёдоровне, вечно окружённой детьми.

— И не жалко тебе, Степан Игнатьич, ребятишек? — сказал он Трухину, когда тот вышел его проводить. — Ну что ты, неужели не понимаешь? Ты ввязался в распрю с Марченко и Стукаловым, это люди опасные. Я, уважая тебя, говорю, предупреждаю. Если уж ты не хочешь себя жалеть, то пожалей хоть детей…

Как видно, Яськов и в самом деле желал ему добра.

Трухин задумался. Он вернулся домой, рассказал жене, что услышал от Яськова.

— Мы же с тобой не из пугливых, — сказала Полина Фёдоровна. — По чести, по совести поступай, а не по трусости!

Трухин думал: "Вот именно из-за детей, из-за их будущего я всегда и буду поступать так, как считаю правильным". Он не отступил, когда перед ним выдвинули и самые страшные обвинения. На заседании райкома, где обсуждались причины выходов из колхозов в Кедровском кусте, Марченко сказал:

— Трухин не унимается. Он считает, что мы приняли неправильное решение о колхозе-гиганте. Колебания Трухина в вопросах коллективизации давно известны членам бюро. — Марченко жёстко усмехнулся. — Пора им заняться всерьёз. Пусть он изложит свою точку зрения.

Слова были произнесены убийственные: "колебания в вопросах коллективизации"!

Трухин огляделся. Осуждающе, сурово сжав губы, смотрела на него Клюшникова. Кушнарёв отвернулся в сторону. Яськов поглядывал тревожно, с сожалением.

— Да, я считаю, что мы приняли неправильное решение насчёт сселения и его надо отменить, — бесповоротно сказал Трухин. — Я убеждён, что не переселением целых деревень в один гигант надо нам сейчас заниматься, а быстрее готовить колхозы к севу. Моё мнение, прошу точно записать его в протоколе. Добавлю, что выходы из колхозов в Кедровском кусте — прямой результат нашего неправильного решения.

Марченко молча оглядел всех собравшихся злыми глазами. Словно вызванный его взглядом, с места поднялся Стукалов.

— Теперь всё ясно, — сказал он, и торжествующая улыбка осветила его лицо. — Ясно, что Трухин с самого начала был против принятых в районе темпов коллективизации. Поэтому он так неактивно работал в Кедровском кусте. Ему не нравилось, как другие работали. "Администрирование"! "Зажим активности бедноты и середняков"!. Конечно, я понимаю Трухина. По-человечески понимаю. — В голосе Стукалова послышались нотки снисхождения. — Трухину обидно, что он на ответственном деле оказался не на высоте. Но что же поделаешь? — Стукалов развёл руками. — У каждого из нас есть свои недостатки. Всякий другой человек на месте Трухина извлёк бы из случившегося уроки и постарался исправиться на практике. С Трухиным этого не случилось. Он упорно стоял на своём. Это привело к тому, что у Трухина в настоящее время определилась явная линия на подрыв колхозного строительства. Такова логика ошибок. Начинают с малого, а кончают большим. Так и с Трухиным. В Кедровке и в соседних с нею деревнях у него есть друзья-приятели, которых он поддерживает, и они знают это. Так вот, чтобы подорвать гигант в самом зародыше, нанести вред колхозному строительству, Трухин использует свои партизанские связи. Вы посмотрите — кто подаёт заявления о выходе из колхоза в Кедровке? Друзья Трухина..

Стукалов зачитал несколько фамилий.

Трухин весь подобрался. Так вот какое обвинение против него выдвигается! Он — противник колхозного строительства! Чудовищное обвинение!.. Неужели никто не даст отпора этому демагогу?

Встал Марченко и сказал, что "персональным делом Трухина придётся заняться специально, а сейчас надо практически решать дело с гигантом".

Давал ли Марченко этой отсрочкой Трухину возможность для отступления? Для покаяния в ошибках и полного подчинения воле секретаря райкома? Или, пользуясь подавленностью его друзей, спешил провести решения о гиганте?

Последнее ему удалось. На этот раз даже Клюшникова и Кушнарёв голосовали за сселение.

В Кедровке Широков не заметил ликования крестьян по поводу сселения в гигант. Скорее было наоборот. Председатель Кедровского колхоза Денис Толстоногое двигался вяло, всё делал неохотно. Илья Деревцов на чём свет стоит ругал Стукалова. Широков узнал, что Стукалов арестовал Ивана Спиридоновича.

— За что? — спросил он.

Старик неправду не любит, а Стукалов хотел, чтобы Иван Спиридонович сказал, что будто бы Трухин велел ему говорить против колхозов.

Сергей содрогнулся, услышав это. Впервые в своей ещё очень молодой жизни он узнал о провокации. В ту же секунду Стукалов стал ему ненавистен. "Я увижу Трухина в Имане и скажу ему", — думал Сергей, совершенно не заботясь о последствиях, которые могли от этого быть. Но странно, думая о Стукалове как о самом низком и подлом человеке, он агитировал в Кедровке за стукаловскую идею колхоза-гиганта. Теперь уж он всё знал о гиганте. Центр его в Кедровке представлялся ему выбранным удачно. Вокруг — поля четырёх или даже пяти соседних деревень. А самые эти деревни стоят на расстоянии всего пяти — семи километров друг от друга и от Кедровки. Собственно, собранного им материала было уже достаточно, чтобы написать в газету обычную корреспонденцию, но Сергей решил побеседовать с крестьянами. Многие отвечали на его вопросы уклончиво, другие же говорили:

— Видно, начальству нужен этот гигант, а нам он ни к чему.

Один старик прямо сказал:

— Из-за этого гиганта может большая смута выйти.

"Что же мне делать? — думал Сергей. — Если я напишу правду, что говорят о гиганте крестьяне, тогда задания редакции я не выполню. Корреспонденцию мою не поместят". Подумав, Сергей решил писать о гиганте в перспективе близкого будущего. Это была спасительная мысль. Он тут же стал развивать её. Сначала он напишет о самой идее объединения, покажет, насколько она революционна. Затем расскажет читателю о деревнях Иманского района с их обычной земельной чересполосицей. А далее — апофеоз: крестьяне пяти деревень, русские, украинцы, корейцы, вышли на поля, межи уничтожены…

С этой мыслью он поехал по другим деревням, затем оказался на берегу Уссури, в пограничной деревне Смирновке, предназначенной к слиянию с Кедровкой.

Смирновка стояла на самой "стрелке" — у впадения реки Имана в Уссури. Сергей уже однажды бывал в ней. Он смотрел на бревенчатые избы, разбросанные по голому берегу пограничной реки. Ветер с маньчжурской стороны метал дым из высоких труб на крышах. С крутого берега грязная, уже подтаивающая дорога вела на Уссури. Лёд покрылся жёлтыми и тёмными пятнами. Высокие остряки торосов, поднятые могучей силой реки во время осеннего ледостава, сейчас, перед близкой весной, словно ко дну ушли — осели, сделались ниже. На противоположном берегу маячила маньчжурская деревушка с полутора десятками глинобитных фанз.

В Смирновке Сергей услыхал те же разговоры, что и всюду: о гиганте как о бедствии. У крыльца сельсовета, куда он подъехал на подводе, стояли мужики.

— Неужели правда, братцы? — говорил низкорослый, широкоплечий крестьянин с рыжей бородой. У него была высокая шапка, и он её то и дело поправлял на голове. — Этак-то, старики сказывают, при Муравьёве-Амурском нашего брата населяли: приказано — и живи, где начальство велит! А не где душа хочет…

— Ты ска-ажешь, — протянул высокий мужик с умным лицом и строгими глазами. — То при Муравьёве…

— Да ведь, говорят, что в этот гигант будут всех силком загонять!

— Кто говорит?

— А поди узнай! — выдвинулся мужик в рысьей шапке. — Вон в Кедровке уже сселяют, а потом за нас возьмутся!

Увидев приезжих, на крыльцо вышел председатель сельсовета Дьячков. Он был в короткой дохе из козули, в охотничьих сапогах.

— Микита! — сказал один из мужиков. — Чего же это будет-то?

— Ничего не знаю, — нахмурившись, недовольно сказал Дьячков. — Что мне говорят из району, то я и делаю! Власть вся там!

Дьячков снова ушёл в сельсовет. За ним поднялся на крыльцо Сергей. Мужики столпились у забора.

— Целый день сегодня тут, — сказал Дьячков. — Говорят, в Кедровке избы ломают!

— Я только что из Кедровки, никто там ничего не ломает, — возразил Сергей, — Кедровка будет центром.

— Ну вот, а народ говорит в один общий дом всех…

— Народу надо объяснить всё правильно!

— Попробуй объясни. Тут хоть кому хошь голову заморочат.

Дьячков снова вышел на крыльцо и вернулся с мужиком в рысьей шапке.

— Возьми к себе человека на постой, — сказал он ему, указывая на Сергея.

По дороге мужик говорил Сергею:

— Беда! Чего и делать? У нас некоторые думают на ту сторону кочевать.

— Как на ту сторону? — изумился Сергей. — Куда?

— Да вон, — мужик махнул рукой за Уссури, — туда, к китайцам.

Сергей ужаснулся. "Как это так, — думал он, — жить в своей родной стране и вдруг в одно прекрасное время очень свободно переехать в другую, в чужую?!" Нет, это он для красного словца…

— Ты, парень, подумай, — объяснял ему мужик. — Колхозы — это правильно, мы понимаем. Господи! Да я сам! — мужик схватился за свою рысью шапку. — А гигант — что такое? Вон в Кедровке-то уж избы ломают.

"Да не ломают!" — хотел сказать мужику Сергей, как сказал он давеча Дьячкову, но не успел, потому что мужик с жаром продолжал, обращаясь к нему:

— Ты поясни — зачем гигант? Нет, ты скажи! К примеру, деревни. Стоят они и стоят. Зачем их зорить-то? Эх, парень! Разорить-то легко, а ты попробуй выстрой. Да не в том ещё суть. Всё равно уж зорить, когда время пришло, — мужик махнул рукой. — Польза-то будет ли, вот в чём штука! Вот которые люди и говорят: "Уедем на ту сторону, пускай тут как хотят…

— Кто же говорит?

— Э, парень, говорков всяких много, — уклонился от ответа мужик.

Они пришли в обычную избу уссурийских крестьян — бревенчатую, с широкими лавками вдоль стен, скобленным до желтизны полом. В избе было небогато, ко чисто, опрятно. Сергей размышлял о тем, что трудно ему будет писать корреспонденцию о колхозе-гиганте. Следовало хорошенько с утра обдумать то, что узнал за эти дни. Однако наступившая ночь переменила и эти его мысли.

В эту ночь на маньчжурском берегу стоял по-крестьянски одетый бородатый человек — в полушубке, шапке и в валенках. Полная и яркая с вечера луна садилась за горизонт. Становилось темно. Человек, повернувшись в сторону Смирновки, смотрел, как блестит лёд на Уссури, как всё неяснее, уходя в темноту, делается противоположный берег. Зло улыбаясь, словно оскаливаясь, он прислушивался к тому, что происходило на том берегу, возбуждаясь, словно волк от блеяния ягнят. А в русской деревне и в самом деле было неспокойно. Через реку отчётливо доносились возбуждённый шум и крики. Показалось даже, что женский плач послышался. Всюду там в избах стали зажигаться огни…

Человек быстро сбежал с берега на лёд и, широко шагая, пошёл через Уссури — в Смирновку, на шум деревенской смуты.

Два дня тому назад в старой бане на задах деревни он убеждал смирновских крестьян переходить границу. Этот бородатый, широлицый мужик говорил: "Уходите, всё равно вам тут житья не будет". С ним был местный уроженец — уссурийский казак. Сейчас он должен находиться в деревне..

Чем ближе к берегу, тем быстрее шёл широколицый мужик в полушубке..

Наконец он не выдержал и побежал.

За рекой хлопнули один за другим два выстрела. И это его подстегнуло.

Сергей проснулся от страшной суеты в избе. Открыв глаза, он увидал, что хозяйка плачет. Хозяина в избе не было.

— Что случилось? — спросил Сергей.

Женщина не ответила.

Широков живо вскочил с постели, оделся и выбежал на улицу. Хозяйка даже не взглянула на него. Всюду по деревне метались какие-то тени. Широков побежал в сельсовет, надеясь найти там объяснение происходящему. А у сельсовета, как и вчера днём, уже толпились мужики. Сергей слышал вокруг себя восклицания, сердитые выкрики:

— На ту сторону переходят… Не в своём уме мужики!

— А там что — лучше?

— Чего с народом делается!

— Да и люди тоже дурные. За границу, слышь, уйдём! Ну куда их погнало? Помирать, так дома!

— Про гигант говорят… И кто его придумал? Взять бы того умника за шиворот…

— Мужик-то говорил, что нынче везде будут гиганты..

— Сибирский мужик… Откуда взялся?

— Товарищи, это провокация!.. — убеждающе начал в темноте один.

— Молчи! Провока-ация!. — со злобой перебил его другой.

Вдруг разом всё оборвалось. Одни за другим два выстрела хлопнули, казалось, совсем близко. И сразу же у сельсовета никого не осталось. Какой-то мужик, торопливо шагая мимо Сергея, сурово сказал ему:

— Уходи отсюда, парень. Убить могут.

Но Сергей не обратил на эти слова никакого внимания. Он пошёл на берег реки, где всё больше слышалось шума и замечалось движения. Между тем становилось светлее. Запели петухи. Потом сумеречная завеса мартовской уссурийской ночи словно спала. Отчётливо стала видна река с её торосами и ледяными глыбами. Две подводы с наваленным на них скарбом подходили к противоположному берегу. Там стояли какие-то мужики, бабы. На нашем берегу показались пограничники. До десятка молодых краснолицых бойцов бежали через реку Иман. В этот момент Сергей увидел Трухина.

То, что именно Трухин оказался здесь сейчас, среди волнующихся мужиков, показалось Сергею самым естественным. Ни злобный Стукалов, ни высокомерный, по-барски презрительный Марченко не были бы тут на месте; характерно, что эти отличительные черты Марченко и Стукалова с особенной силой Сергей почувствовал только сейчас, до этого он о них словно лишь догадывался. В то же время как-то ближе, понятнее стала Сергею суровая простота Трухина, и ему стало стыдно, что он мог думать о нём плохо. Трухин стоял на берегу, хмуро слушая Дьячкова. Председатель сельсовета громко что-то говорил Трухину, размахивая руками. Вокруг них теснились мужики. "Вчера ещё нужно было сказать ему, что услышал я от своего хозяина", — подумал Сергей и начал пробираться к Трухину. А Трухин лишь бегло взглянул на Сергея. Ему было не до него.

Он только что прискакал верхом из Имана. Начальник пограничной заставы сообщил ему о чрезвычайном происшествии в Смирновке и дал коня. Трухин сначала не поверил тому, что сказал начальник погранзаставы. "Смирновские мужики переходят границу — что за чепуха! До сих пор ничего подобного не было. Были переходы, связанные с контрабандой. Или одиночки из раскулаченных бросались за Уссури. А сейчас, если верить начальнику заставы, мужики со всем скарбом переходят! Ещё, чего доброго, повезут на ту сторону избы! Но отчего, почему?"

От начальника заставы Трухин поскакал к Клюшниковой, разбудил её.

— Поезжай скорее, на месте всё увидишь, — говорила Варвара Николаевна. — Я сейчас иду в райком.

Марченко болел. "Он заболел как раз на те дни, когда нужно быть здоровым", — думал Трухин, мчась из Имана в Смирновку. Занимался рассвет, когда он остановил тяжело поводившего боками коня у дома председателя сельсовета. Но Дьячкова не застал и, привязав коня во дворе, пошёл по деревне.

Трухин недаром несколько лет провёл в этом районе — он знал тут всё и всех. Не успел он пройти по улице и десятка шагов, как его узнали.

— Что у вас тут такое? — спрашивал Трухин.

Отвечали по-разному.

— Народ из-за гиганта волнуется! Слух идёт, что в Кедровке избы ломают! — говорил один.

— Не в этом суть, — возражал другой. — А кто-то ловко всё подстроил…

— Кто же? — повернулся Трухин к говорившему, но тот замолчал.

В сопровождении мужиков Трухин пришёл на берег Уссури. Он видел то же, что и все: широкую реку в торосах, подводы у противоположного берега. Ему сообщили, что на ту сторону успело уйти четыре семьи. Тут появился Дьячков и стал многословно объяснять Трухину, как он был застигнут случившимся врасплох. Трухин искоса взглянул на Дьячкова. Суетливость председателя сельсовета ему не понравилась.

— Мне говорили, что на Уссури стреляли. Кто стрелял? — спросил Трухин.

— Пограничники…

— Человек шёл оттуда, они по нему… — послышались голоса.

— Какой человек?

— Сибирский мужик… какой-то.

— А сейчас у вас в деревне есть посторонние люди? — спросил Трухин.

Он стоял перед Дьячковым. Плотная толпа сжимала их. Во многих глазах Трухин видел отчуждение или настороженность. Все словно ждали, что он скажет или сделает.

— Так как же, есть в вашей деревне посторонние люди? — нетерпеливо повторил Трухин свои вопрос.

— Есть! — крикнули сзади, и перед Трухиным оказался вытолкнутый из толпы широколицый мужик в шапке и полушубке.

Дьячков в это время отошёл от Трухина и, пробившись через людей, стал в стороне.

— Ты откуда? — спросил Трухин широколицего мужика.

— А ты откуда? — дерзко прищурился тот. — Все мы из одного места!

В толпе захохотали.

— Отвечай! — резко сказал Трухин.

Хохот смолк.

— Из Сибири я. А что? — поднял голову мужик. — Может, ещё и фамилию спросишь?

— И спрошу. — Трухин вглядывался в широкое, бородатое лицо.

— Ну, Карманов я. Что ещё скажешь? — В голосе мужика была издёвка.

— А ещё я скажу, что далеко ты заехал, Карманов, пожалуй обратно-то и не воротишься! — с язвительной насмешкой сказал Трухин.

— Это как понимать? — выкрикнул мужик, но его оттеснили.

Вокруг зашумели:

— Не трожьте! Тоже от гигантов сбежал…

— Айда, мужики, отсюда! Нечего без толку время проводить!

— За границу всем надо податься! Одно спасенье!

— Стойте! — поднял руку Трухин. — Кого слушаете? Пришлых людей? Вы знаете, что это за мужик, откуда он? Нынче и сибирские кулаки полезли через нашу границу! На той стороне они заодно с белогвардейцами! Так кого же вы слушаете? Врагов! Товарищи! Не слушайте провокаторов!

Но голос его потонул в шуме и гаме.

Как-то само собой вышло, что вокруг Трухина в эту минуту оказались крестьяне, которых он хорошо знал. Их было до десятка человек, держались они кучкой. Вблизи Трухина был и Широков, который смотрел на всё происходящее совершенно потрясённый.

Вдруг толпа колыхнулась и замерла.

— Батюшки! Обратно идут! — ахнул кто-то.

От противоположного берега отделилась подвода и стала приближаться к пограничникам, разбежавшимся цепью на середине реки. Когда подвода подошла ближе, стало видно, что в сани впряжена пара лошадей. Их вёл в поводу бородатый мужик. Он был без шапки и держал в свободной руке, высоко подняв её, белый платок. На санях сидела женщина.

Молча следила толпа за движением подводы.

Подвода миновала пограничников. Мужик бросил свой белый флаг, закричал:

— Братцы… русский я… не могу там!..

Мужики с берега бросились к нему. Сергей опять увидел Трухина.

С суровым лицом стоял Трухин в толпе. "Поддались на провокацию", — думал он гневно и печально. Ему уже сказали, что в Смирновке вчера видели белогвардейца Косых, которого за изрытое оспой лицо все здесь звали Конопатым. "Сибирский мужик… Конопатый… они где-то тут прячутся? Кто-то распустил слух, что в Кедровке избы ломают… Надо сказать, чтобы вернувшегося мужика не трогали. Этот теперь уж не пойдёт на ту сторону, да и другим закажет". Трухин смотрел, как подвода подымалась на берег. Суетился Дьячков, что-то оживлённо говоря, размахивая руками. "Надо спросить его: как он допустил, чтобы по деревне свободно разгуливали пришельцы из-за границы?" — сурово думал Трухин. Дьячков ему давно не нравился… Но тут внимание Трухииа привлекли крик и шум на берегу, возле мужика с подводой.

— В чём там дело? — спросил он.

— Стукалов приехал! — ответили ему.

— Стукалов?

Трухин подошёл ближе. А Стукалов, не замечая его, кричал на мужика. Вот он выхватил револьвер…

Впоследствии Трухин так и не мог сказать, что с ним произошло в следующую минуту. Мысли неслись одна за другой. "Вот он сейчас выстрелит, и начнётся свалка. Да это же и есть настоящий провокатор!" Трухин подбежал к Стукалову, схватил его за плечи, начал трясти.

— Прочь отсюда, негодяй!.. Прочь!

— Степан Игнатьич… ты? Откуда? — испугался Стукалов.

— Давай револьвер, негодяй! — крикнул Трухин. Он схватил Стукалова за руку, сильно крутнул её. Револьвер вмиг оказался у него. — Вот… получишь в райкоме! Там я тебе его отдам, а сейчас — прочь!

— Ты погоди, я тебе это припомню! — прохрипел Стукалов в лицо Трухину.

— Хорошо, припомнишь, а сейчас уходи! — отмахнулся от него Трухин и повернулся к толпе. — Пошли к сельсовету! Будет собрание! — и сам первый шагнул вперёд.

Толпа повалила за ним.

"Так и надо тебе, так и надо", — мстительно думал Сергей Широков, смотря на посрамлённого Стукалова, оставшегося в одиночестве. Трухин в его глазах сразу вырос в героя, но теперь уже по-настоящему. Теперь Сергей знал, что правда на стороне Трухина. "Не буду я писать о гиганте, — думал он. — Не буду, пускай хоть увольняют из редакции".

Сорвавшись из родной деревни, крутихинские мужики — Тереха Парфёнов, Никита Шестов и Егор Веретенников приехали в Каменск и встретились там на вокзале с бывшим кармановским батраком Власом Миловановым.

Первым увидел Власа Никита Шестов.

— Эге, святая душа на костылях! — воскликнул Никита, подходя к Власу. — Ты чего здесь?

Милованов был в той самой шубе, которая ему досталась при раскулачивании Карманова, важный, как богатей, собравшийся в гости.

— Отправки ждём, — сказал он. — Первым поездом. Кулаки кончились… Батраки кончаются… Ныне рабочими будем.

— Так. А жена где? А дети?

— Жену определил сторожихой в школу… Удобство. И ребята учатся, и она тут же…

— Ай да Влас!

Крутихинцы составили одну компанию и вместе двинулись в далёкий путь.

Стоило им стронуться с насиженного места, словно какая-то неведомая сила закрутила и понесла их в могучем людском потоке.

Кого-кого только не было в вагонной и вокзальной теснотище. Тут и комсомольцы, едущие по комсомольской мобилизации строить новые города; тут и сбежавшие из деревни кулаки; тут и командировочные инженеры, и вербованные колхозники.

И все едут на стройки, на стройки, на стройки.

"Магнитострой"… "ударник"… "Уралмаш".. "колхозник"… "Сталинградский тракторный… "индустриализация".. Новые, неслыханные слова носились над потоками людей, стремящихся с востока на запад и с запада на восток.

Казалось, что-то стихийное и непонятное было в этом человеческом вихре, поднятом новой революцией. Почему одни на запад, другие на восток? Почему одни из деревни в город, другие из города в деревню?

Но во всём этом была необходимость, большой смысл.

Множество рабочих рук потребовалось на гигантские стройки социализма, и коммунистическая партия позвала из деревни крестьян, где рабочие руки освобождал новый, коллективный способ хозяйства.

У крестьян не было опыта в создании новых, индустриальных методов земледелия, и на помощь им в деревни коммунистическая партия посылала рабочих.

Конечно, как при всякой перемене уклада, да ещё в такой необъятной стране, вступала в дело и стихия. Могучее движение больших человеческих масс захватывало отдельных людей, как океанская штормовая волна прибрежные песчинки.

Сибиряки тронулись за Байкал, доехали до Иркутска, там у них была пересадка. С парома они смотрели, как стремительно неслась светлая вода в Ангаре. Егор Веретенников вспоминал, что в двадцатом году он лежал тут в госпитале…

Из Иркутска во Владивосток ежедневно отходил поезд номер девяносто восемь. Он был недавно введён дополнительно, но популярность его в народе быстро возрастала. Кто не мог пробиться на другие поезда, всё же не терял надежды уехать на девяносто восьмом. Издали это был поезд как поезд. А если поближе подойти, да ещё во время посадки… Ругань, крики, детский плач, команды вербовщиков — всё сливалось в нестройный гам. Вздымались руки, слетали шапки и картузы, в воздухе носились разные тяжёлые предметы — окованные жестью сундуки, набитые всяким скарбом мешки, корзины. Со стороны посмотреть — драка. Но, конечно, это не было дракой. Просто каждый старался занять себе место в общих вагонах.

Но вот наконец разместились. Средние и верхние полки в вагонах, соединяясь с обеих сторон, образуют подобие нар. На них-то всю дорогу, и живут люди — спят, едят, разговаривают, пьют водку, играют в карты, бранятся, смеются, а иногда и милуются… Говор, вскрики, писк детей, чья-то забористая ругань, тёмные лица в клубах табачного дыма. Если так подумать, то и ездить в этом поезде нельзя. А с другой стороны, нет, кажется, ничего лучше его. Во-первых, он самый дешёвый. Во-вторых, он останавливается едва ли не на каждом разъезде — тоже немалое преимущество для всех, не желающих обременять себя дорожными припасами. А в-третьих, каких только людей тут не увидишь, чего только тут не насмотришься и не наслушаешься!

Воистину блажен тот, кто ездил в поезде номер девяносто восемь!

Сибиряки кое-как втиснулись в вагон. При этом большой мужик Тереха Парфёнов действовал как таран. Крутихинцы лежали рядом на двух соединённых средних полках. Поезд медленно, с большими остановками, тащился на восток.

Длинна сибирская дорога — не то что где-нибудь за Пермью, на западной стороне Урала. Там сутки проехал — и считается бог весть как много. А Сибирь… Эх, Сибирь! Не про тебя ли байка сложена, что меряли тебя Сидор да Борис, а верёвочка возьми и оборвись. Сидор говорит: "Свяжем". А Борис: "Так скажем". Если бы не железная дорога, которую инженеры строили — и, надо полагать, высчитали всё до тонкости, — кто бы знал, сколько вёрст от Урала до Байкала и дальше за Байкалом, на восток?

Пока едешь, есть время подумать.

Сибиряки думали всяк о своём. Наверно, только Влас Милованов был беспечален. В пути он больше спал, чем бодрствовал, и оживлялся лишь при виде большого жестяного чайника с кипятком. Тогда Влас кряхтел и подсаживался. Доставал из мешка домашний хлеб. Отрезав от ковриги громадный ломоть, он посыпал его солью, и не успевали другие, как говорится, и "а" сказать, как ломоть уже исчезал в широкой глотке Власа.

— Ну, ты, брат, и есть здоров! — качал головой Егор.

Влас смотрел на него младенчески-ясными глазами и резал второй ломоть.

— Да ты этак-то и на себя не наработаешь, — говорил ему Тереха.

— Привычка, — отвечал Влас, уплетая новый кусок. — Меня бывало на работу брали смотря по еде: если здорово шибко с обедом управляюсь — значит и хорошо работать смогу… Такая была у кулаков примета.

— Ну, брат, теперь тебе придётся отвыкать, — усмехался Егор, — платить нам будут деньгами, а харч свой.

— Ничего, поищем, где рубли длинные, — не унывал Влас. Он первый подхватил это словечко, удивившее остальных крутихинцев.

Теперь оно только и слышалось в вагоне — то в насмешку, а то и всерьёз.

Сперва Тереха Парфёнов недоумевал.

— Скажи, какая разница, — говорил он, — разве мы не в одном государстве живём, что рубли-то у нас неодинаковые? Там, верно, какие-нибудь китайские? Близко же те места от китайской стороны.

Но потом он разобрался, в чём тут дело. И когда его спрашивали с озорством: "Что, дядя, за длинными рублями поехал?" — Тереха морщил кожу лица в подобие улыбки: "За долгими, за долгими…"

Никита Шестов притворно сокрушался:

— Ты бы, парень, лучше сказал нам, где самый-то длинный рубль дают. А то, кого ни спросим, не знают…

За Байкалом налетели из Монголии резкие, холодные ветры. А потом вдруг повеяло таким теплом, что Тереха почти целый день простоял у окна. А Влас снял шубу. В вагоне говорили о минувших военных действиях на границе, о ликвидации конфликта на КВЖД. Проезжали сибиряки Забайкалье, видели жёлтые сопки и широкие елани с редкими, ещё голыми березняками и ветвистыми кустами тальников над студёными степными речками. Горячо сияло солнце, оранжевое марево дрожало в воздухе, и сопки как бы качались на широкой земной груди. Но снег на самых высоких сопках ещё лежал и ветер был холодный.

Тереха своими зоркими глазами замечал каждую проталинку.

— Смотрите-ка, земля-то уж воспаряет, — умилённо говорил он.

— Вот, брат, заберёмся куда-нибудь на Сахалин! Вода кругом, а мы на острову, как ягодка в стакане, — зубоскалил Никита.

Егор Веретенников молчал. Влас по обыкновению отлёживался. Поезд шёл уже десятые сутки. Одно слово — девяносто восьмой! Он останавливался, как насмешливо говорили пассажиры, чуть ли не у каждого телеграфного столба. И удивительное дело: народу в поезде не только не убывало, но чем дальше на восток, тем становилось всё больше.

И опять: разговоры о жизни, о колхозах, о стройках, о заработках, споры, песни, карты, водка, тихие голоса женщин, детский плач…

На двенадцатые сутки поезд пришёл в Хабаровск.

Ещё в вагоне выяснилось, что сибиряки на иркутском вокзале взяли билеты только до Хабаровска. Как это случилось — в вокзальной толчее не разобрались. Теперь приходилось решать, что делать дальше: ехать ли на самый край русской земли, во Владивосток, а оттуда и на самом деле забираться куда-нибудь на острова, на Сахалин, либо Камчатку, или сойти в Хабаровске?

— Наведём тут разведку, — сказал Никита, — а если не поглянется — двинем во Владивосток.

С этим все согласились.

Поезд пришёл и ушёл. Сибиряки сидели на хабаровском вокзале, критически оглядывая содержимое своих мешков. В дороге они порядочно поистратились — хлебные запасы, взятые из дому, подходили к концу. Первым обнаружил это всё тот же неугомонный Никита.

— Ах, едят тя мухи с комарами! — воскликнул он, встряхивая мешок. — Чего же мы есть-то будем?

— Есть! — усмехнулся Тереха. — Сперва заробить надо.

Посидишь вот голодом с недельку, так узнаешь, какие бывают долгие рубли.

Влас потерянно смотрел на свой мешок, из которого он за дорогу повытаскивал почти всё, что там было. Егор только тронул свои дорожные пожитки, посмотрел, крепко ли привязана котомка к зелёному сундучку.

— Ну ладно, чего там думать, — махнул рукою Никита. — Пока суд да дело, сбегаю-ка я за кипяточком.

Попив чаю тут же, на грязном цементном полу вокзала, сибиряки хотели было отправиться в город, но в эту минуту перед ними неожиданно возник вербовщик — в серой кепочке, в штанах-галифе, с парусиновым, видавшим виды портфелем в руках. Если бы сибиряки были поприметливей, они бы увидели вербовщика ещё раньше. Он уже давно кружился возле них, пока его намётанный глаз не остановился на их небритых лицах.

— Сидите? — спросил вербовщик для первого разговора и помахал портфелем. — Поезда небось ждёте?

— Сидим, — сказал Тереха. — А чего?

— Да уж сидим, — засмеялся Никита. — Дальше, видишь, езды нету. Говорят, под нас нынче новый поезд заказали, да что-то долго не подают.

В ответ на эти слова вербовщик скупо усмехнулся и дотронулся свободной от портфеля рукой до кепочки. Затем с двух-трёх вопросов он живо выяснил, откуда едут мужики, не желают ли они завербоваться и есть ли у; них справки от сельсовета.

— Справки? Как же, справки есть, — ответил за всех Тереха.

В дальнейших переговорах с вербовщиком он выступал уже от имени всех.

— Так, — сказал вербовщик. — Справки — дело обязательное, без них теперь — никуда… Конечно, если взять нашу организацию, мы на это не смотрим шибко-то. Наш директор Павел Петрович, товарищ Черкасов, — человек понимающий. — И вербовщик со значением посмотрел на Тереху, определяя в нём беглого кулака.

— Да ты не сумлевайся, — сказал Парфёнов.

— А какая ваша организация? — спросил Никита.

— Леспромхоз, — ответил вербовщик. — Мы лес заготовляем… — и вербовщик стал объяснять сибирякам один за другим все лесозаготовительные процессы.

Чем больше мужики его слушали, тем больше убеждались, что отныне им если где и работать, так только в леспромхозе. И харчи там дешёвые, и заработок подходящий, и работа вся на свежем воздухе.

Сибиряки посоветовались, переглянулись.

— Что же, парень, как не врёшь, так ладно, — сказал вербовщику Тереха.

— Давайте! — бодро кивнул вербовщик своей кепочкой.

Потом он исчез, а вместо него к сибирякам подошёл Демьян Лопатин.

— Здорово живёте! — сказал он, останавливаясь. — Давайте, паря, знакомиться. — Лопатин всем по очереди подал руку.

Сибиряки знакомились, с недоверием поглядывая на забайкальца. Демьян был в своей обычной лохматой папахе из козла. Только ноги обуты уже не в ичиги, а в простые, солдатской кройки, сапоги. На широких плечах — лесорубческий ватник.

— Со мной поедете, — объявил сибирякам Демьян.

Он живо взял билеты на пятерых на скорый поезд…

Демьян, как и посоветовал ему Трухин, с самого начала пошёл в Иманском леспромхозе по вербовке. Ему пришлось расстаться с Генкой; парня назначили в лесорубческую бригаду. Демьян же некоторое время поработал вербовщиком, но у него это не выходило. Вербовщик, по должности своей, принуждён несколько приукрашивать действительность; Демьян этого не умел. Он говорил прямо: леспромхоз в тайге; вербовка не меньше, чем на год; снабжение по установленным нормам… Многих это отпугивало. Во всяком случае у Лопатина люди вербовались не столь охотно. Это умел делать в совершенстве Прнтула — вербовщик, у которого только что завербовались сибиряки. Он наставлял Лопатина: "Ну зачем ты говоришь: леспромхоз в тайге? Да где же ему быть — не на голом же месте! Обыкновенно — леспромхоз. Но тайгу-то зачем поминать, голова садовая? Которые этого пугаются… Ты говори: "Вот наш леспромхоз в живописной местности, какие там восхитительные виды, пензаж!" Это для молодых. А для стариков напирай на заработок и на еду!"

Однако Демьян премудрости вербовщика постигнуть не мог. "Как же я, паря, буду неправду говорить?" — сердился он. "Зачем неправду? — убеждал вербовщик. — Ты скажи вроде бы так, а вроде бы не так… Тебя же никто не тянет за язык говорить про хлебную норму.."

В конце концов Демьян отказался мешать правду с ложью и стал сопровождать вербованных. Это ему больше подходило…

Сибиряки и Лопатин едва втиснулись, в общий вагон. Тереха, Егор, Влас и Никита, протолкавшись со своими мешками в узком проходе вагона меж пассажиров, сошлись все вместе и огляделись. Демьян был неотступно с ними.

— А скажи-ка нам, добрый человек, — обратился к нему Тереха, — где же это ваш леспромхоз, далеко ли от железной дороги?

— А вот доедем до Имана, а там, паря, пешком… Немного, вёрст пятьдесят.

— Здорово! — сказал Тереха. — Надо было упредить, мы бы тогда не поехали.

— Шутки! Пятьдесят вёрст киселя хлебать! — усмехнулся Егор.

— Вот так оказия! — протянул Никита. — А мы-то думали — в самом Имане…

— Да ведь в городе лес-то не растёт? Его в тайге рубят! — рассердился Демьян на Притулу: опять наплёл…

— Айда, ребята, вылезать! — схватился за мешок Тереха. — Вроде не туда завербовались!

— Куда ж на ходу вылезешь? — хмуро промолвил Егор.

Поезд летел, будто необъезженный жеребец-трёхлеток. Мелькали, кружась, словно в хороводе, голые поля; телеграфные столбы подскакивали и мчались назад; колёса вагонов грохотали через мостики. Вдруг открывалась глубокая падь, зажатая между сопками, склоны которых густо заросли мелколесьем и кустарником; глаз зацеплялся за кривую берёзу, росшую внизу у ручья; ручей стремился по обкатанным валунам… Потом всё исчезало, глаз натыкался на глинистую стену выемки. И вот уже и стены нет, а в стороне пронеслись какие-то казённые строения, в дверях стоит молодуха, босая, в подоткнутой юбке, и парнишка бегает за телёнком по жёлтой весенней луговине…

— Завтра будем в Имане, — сказал Демьян, чтобы подбодрить сибиряков.

Но они как будто и без того успокоились. Им удалось кое-как разместиться в переполненном вагоне. Демьян освободил себе место у окна и посадил рядом с собой Егора. Никита подсел к ним же. Тереха постоял-постоял в проходе и, мельком взглянув на старика и двух пожилых женщин, сидевших напротив Никиты и Егора, подхватил свой мешок и отправился в дальний угол вагона. Лучше всех устроился Влас. Он сдвинул на боковой верхней полке чьи-то тючки и корзинки, забросил туда свой пустой мешок и, взобравшись сам на полку, заворочался. Посыпалась давно слежавшаяся пыль. Пассажиры внизу всполошились.

— Эй ты там, дядя, осторожнее, — крикнул снизу паренёк с узелком подмышкой, — сверзишься!

— Ничего — ежели спать я и на одной доске могу.

Милованов лёг "на ребро", вытянувшись на узкой полке, и не прошло и пяти минут, как он уже храпел.

— Выдающийся тип, — заметил, усмехнувшись, Демьян.

За время, пока был вербовщиком, а потом толкался среди множества людей, всюду разъезжая, Лопатин наслушался разных слов и выражений, которые сейчас и употреблял, чтобы, как он думал, произвести впечатление на вербованных. Этим же объяснялась и его сдержанность с сибиряками. До того, как хорошо их узнает, Демьян не желал допускать с вербованными и тени панибратства. Потому он словно не заметил, когда среди ночи в полутёмном вагоне Влас всё же упал с полки. Неожиданно загремело: толстые ноги Власа в старых, стоптанных броднях описали в воздухе дугу и, ударившись о край противоположной полки, совлекли вниз и туловище и лохматую голову мужика.

— Вот же чёрт! Кажись, это я загремел? — сказал Влас, протирая глаза и потирая бока. — Никого я не зашиб, братцы? Лучше уж я досплю на низу!

Забрался под скамейку и проспал до самого Имана.

На Трухина готовилась расправа. Да, он был кругом виноват. Разве не его пришлось отзывать из Кедровского куста и в разгар хлебозаготовок посылать в другое место? Разве не он, ни с кем не согласовав, провёл в Кедровке досрочные перевыборы сельсовета и посадил там управлять всеми делами своих друзей?

Но всё это ещё простительно.

А вот факты последнего времени. Трухин выступил против принятых темпов коллективизации в районе; через своих друзей в сёлах вёл линию на подрыв колхозного строительства. Наконец, похождения Трухина завершились уже совсем безобразно. В пограничной деревне антисоветские элементы организовали провокацию. Требовалось железной рукой навести там порядок. Трухин не только этого не сделал. Он устроил драку и обезоружил перед глазами беспартийных ответственного работника райкома, которого секретарь райкома послал в эту деревню с особым поручением.

Что Трухина исключат из партии, в этом никаких сомнений не было. Ему грозило худшее.

Иман — городок небольшой. Полина Фёдоровна была на базаре — в месте, где чаще всего можно увидеть почти всё женское население городка. Там случайно встретившаяся малознакомая женщина сказала ей:

— Милочка, здравствуйте! Как вы живёте? У вас всё благополучно?

— А что такое?

— Я слыхала, что вашего мужа арестовали…

Полина Фёдоровна едва дошла тогда домой. Она была мужественной женщиной, но услышать такое оказалось выше её сил. Она подумала, что злые и коварные враги окружают её мужа. Но это было минутной слабостью. Когда Трухин пришёл, она не подала и виду, что тревожится за него.

Степан Игнатьевич, казалось, не замечал, какая гроза собралась над ним. Между тем он ясно понимал, что после столкновения в Смирновке с ним расправятся круто. Он тоже приготовился к самому худшему. Ни на миг не сомневаясь в своей правоте, он всё же думал, что у врагов его сильные козыри. А главное — они вели игру бесчестно.

Вот Стукалов арестовал в Кедровке Ивана Спиридоновича. Старик отказался говорить против Трухина, но могут найтись такие, что и покажут..

Вероятно, не сдобровать бы Трухину, если бы всё пошло так, как замыслили его враги. Кто его мог защитить в райкоме? Клюшникова с её догматически понятой партийной дисциплиной? Кушнарёв, который лучше всех понимал Трухина, а в последний раз тоже заколебался. Что же говорить о Яськове с его обывательским предостережением! Председатель райисполкома, по примеру Марченко, даже ввёл у себя ночные заседания, чтобы выдерживать с секретарём райкома единый стиль. Но если тот заседал ночами из-за болезни, то этот решил заседать из простого усердия.

Да, мало было у Трухина надежд на чью-либо защиту..

Наконец одно обстоятельство ускорило развязку.

Как — то в одну холодную, сырую весеннюю ночь фельдъегерь из Хабаровска привёз в Иман два секретных пакета. Фельдъегерь, сдержанный и даже суровый человек в брезентовом плаще, с кожаной сумкой в руках, думал: где он будет сейчас искать райком? В весеннюю пору, по грязи, среди ночи в незнакомом городе он должен не только райком найти. Один из пакетов следует вручить лично секретарю райкома. Обязательно только ему, и никому другому — так было сказано фельдъегерю в Хабаровске. Это означало, что если почему-либо секретаря райкома не окажется в городе, тогда придётся ехать к нему туда, где он находится. Он может быть в самом дальнем селе своего района, — ничего не поделаешь, такова служба фельдъегеря. Да и секретарь райкома обязан выполнить то, что ему необходимо при получении секретного пакета. Он может быть в больнице, на операционном столе, наконец при смерти. Но от обязанности принять от фельдъегеря пакет его ничто не освободит. Разве если он сам, опять же лично, доверит кому-либо из работников райкома сделать это. Фельдъегерь благополучно вручил уже три пакета. Везде секретари райкомов оказывались на месте. Три часа тому назад, в начале ночи, в соседнем районе он поднял секретаря райкома с постели. Пришлось тому одеваться, идти в райком.

— Не завидую я вам, товарищ, — сказал секретарь райкома фельдъегерю. — Присядьте, выпейте хоть чаю. Вы, наверно, промокли, озябли.

Фельдъегерь от чаю отказался: следовало спешить дальше. А на замечание насчёт своей должности сказал, что любой труд требует усилий и беспокойства — это уж так и есть, и с этим ничего не поделаешь. В конце концов, должен же кто-нибудь выполнять и эту беспокойную и даже опасную работу — развозить секретную почту, вручать адресатам пакеты в любой час дня и ночи, независимо от того, стоит ли на улице зима или лето, льёт дождь или воет пурга.

Сейчас, правда, только весенняя грязь на улицах, но и то мало приятного месить её, разыскивая райком. К счастью, все маленькие городки похожи один на другой. У каждого есть центр, где обычно располагаются самые важные учреждения, он обозначается несколькими каменными или высокими деревянными домами. Поэтому фельдъегерь, приехав в Иман, уже через несколько минут безошибочно вышел к центру города. Тут он увидел среди тёмных домов одно ярко освещённое деревянное здание. Во всех его окнах горел свет. Ещё не доходя до этого здания, фельдъегерь подумал, что, вероятно, тут и есть райком, и не ошибся в своём предположении. "Но почему свет? Неужели заседание?" Фельдъегерь завернул рукав брезента, посмотрел на ручные часы. Шёл четвёртый час ночи. "Что за оказия!" В окнах не замечалось людей. Потом как будто какой-то силуэт мелькнул. Фельдъегерь вошёл в райком, поднялся на второй этаж. Всюду было светло и стояла тишина. Фельдъегерь ещё больше удивился. Но тут он заметил дремавшего у двери старика.

— Эй, дед, — окликнул он негромко, — райком-то здесь ли?

— Здеся, — с готовностью ответил старик, открывая глаза и делаясь сразу преувеличенно бодрым, как будто он вовсе и не думал дремать.

— Ты что, спал? — спросил фельдъегерь.

— Зачем спать? — сказал старик. — Мы при райкоме состоим, понимаем. Я один только глаз закрыл, а другим кругом посматриваю. Вот ты пришёл, я тебя сразу увидел..

— У вас что, заседание? Почему везде огонь горит?

— Порядок такой, — строго ответил сторож. — У нас завсегда огонь, когда они приходят. "Ты, говорят, Фёдор, давай полную люминацию". Конечно дело, шутют. До них был секретарь, так тот этого не спрашивал. Горит — и ладно. Да и электрики тогда не было, а керосиновые лампы. Вечерком все разойдутся, погасишь лампы — и будь здоров до утра. А нынче, брат, нет. Я даже при свете спать выучился. А как же? Они приходят, должно гореть во всю ивановскую! И скажи, чего оно такое? — сторож перешёл на доверительный полушёпот. — К примеру, заседание, я понимаю! А то ведь одни! Одни сидят — и чтоб кругом светло! Не любят в темноте. Как приехали, помню, так сразу с железной дороги начальника и сейчас ему приказ: "Проводи электрику!" Вот провели теперь, мы и жгем!

Сторож, лукавый старик, рассказывал и смотрел, как относится к рассказу его слушатель — одобряет или порицает. Но фельдъегерю было не до разговоров.

— Где секретарь райкома? — спросил он.

— А там… вон за той дверью, — указал рукой старик. — Только ты, парень, сперва постучи.

Фельдъегерь постучался.

— Да, да, — громко сказали за дверью.

Фельдъегерь открыл её и оказался в обширном, ярко освещённом кабинете. Стояли вдоль стен ряды стульев. Большой стол секретаря, обитый зелёным сукном, был массивен; на нём лежали какие-то бумаги. В стекле письменного прибора отражались огни люстры. Марченко, в полувоенном костюме, большой, важный, с гладко зачёсанными тёмными волосами, которые хорошо оттеняли его бледное лицо, встал с высокого кресла за столом и мягким баритоном строго спросил:

— Что угодно, товарищ?

— Секретная почта, — проговорил фельдъегерь, подошёл к столу и стал открывать свою кожаную сумку.

— Одну минуту, — сказал Марченко.

Он направился к стоявшему в углу, за письменным столом, железному сейфу. Открыл его, достал печать, вернулся к столу. Движения его были неторопливыми. Марченко любил, по воспитанной в нём с детства привычке, придавать некоторым предметам и явлениям особую значительность. Сейчас он просто секретарь райкома, а совсем недавно был в столичном городе на такой работе, которая, по его мнению, могла бы привести его прямой дорогой в "высшие сферы". С ним считались, его мнение было небезразлично некоторым весьма влиятельным людям. К сожалению, с двумя-тремя из этих поддерживавших его людей в последнее время произошли серьёзные неприятности. Но Марченко считал, что всё это временное, как временно то, что он стал секретарём райкома. По-настоящему-то ему следовало бы быть не здесь, а в другом месте, на работе, как он думал, "более масштабной". Но пока он и тут не должен ни в чём себе изменять, даже в мелочах. А именно эти мелочи и доставляют ему иногда высокое удовлетворение.

Фельдъегерь положил на стол и открыл свою кожаную сумку, достал разносную книгу с привязанным к ней на верёвочке карандашом. Марченко поморщился. У него было отличное вечное перо, которым он постоянно пользовался. Перо это подарил ему один из его влиятельных друзей, приехавший год тому назад из заграничной командировки. Марченко достал перо и приготовился расписаться. Фельдъегерь вытащил из сумки сначала один пакет. "Совершенно секретно", — было написано на большом твёрдом с загнутыми уголками конверте. Он был весь в сургучах. "Важный", — подумал Марченко, выводя в разносной книге свою подпись. На другом пакете было написано лишь одно слово: "Секретно". "Обычный", — отметил про себя Марченко и отложил этот пакет в сторонку. Затем он поднял свои синие холодные глаза на фельдъегеря. Тот уже застегнул вновь свою сумку.

— До свидания! — сказал Марченко.

— До свидания! — поспешно проговорил фельдъегерь и вышел.

Марченко маленьким блестящим ножичком счистил сургуч с пакета в корзину, разрезал нитки, которыми пакет был прошит посередине, а затем тщательнейше с угла прошёл ножичком по краю пакета. Из него выпала строгая, официальная бумага. Напечатанный типографским способом гриф. Чётко выведенный красными чернилами номер экземпляра, который прислан именно ему, Марченко, и не мог попасть больше никому другому.

"Постановление Центрального Комитета ВКП(б). 14 марта 1930 г. Гор. Москва, — прочитал Марченко. — О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении (Всем ЦК нацреспублик, всем краевым, областным, окружным и районным комитетам партии)…"

Марченко поднял от бумаги побледневшее, в тёмных тенях лицо и с минуту сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Затем лихорадочно стал пробегать глазами содержание бумаги. Вот он резко откинулся в кресле, забарабанил пальцами по столу. Снова взял бумагу, стал читать уже спокойнее..

"Полученные в Центральном Комитете партии сведения о ходе коллективизации показывают, что наряду с действительными и серьёзнейшими успехами коллективизации наблюдаются факты искривления партийной линии в различных районах СССР…"

"Вот оно!" — думал Марченко. И тут он сразу же вспомнил Трухина. Вся история отношении с этим человеком ярко осветилась в его мозгу. "Так что ж, теперь получается так, что Трухин во всём оказывается правым!". Но помириться с этим секретарю райкома Марченко никак нельзя, невозможно…

"Нарушается принцип добровольности… — читал он, — добровольность заменяется принуждением к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания… в число "раскулаченных" попадает иногда часть середняков…"

Необходимо сделать так, чтобы Трухин этого никогда не узнал. Потом, в будущем, может быть, он прочитает это постановление, как исторический документ. А сейчас… Сейчас ни в коем случае нельзя этого показывать Трухину… "Да и другим членам райкома не буду показывать! — вдруг решил Марченко. — Ведь пакет адресован мне персонально. А потом… потом, может быть, придут какие-нибудь дополнительные указания, можно сослаться на них. А тем временем решить вопрос о Трухине". Марченко встал с кресла, заходил по кабинету. "Чёрт возьми! Как это они там, в Москве, знают, что делается у меня в районе? Надо сознаться, анализ положения в этом постановлении беспощадный. Неужели об этом будут писать в газетах? — думал Марченко, ходя из угла в угол по кабинету. — Открыто писать? Ведь народ взбунтуется!". И Марченко уже видит, как крестьяне массами покидают колхозы. "Всё рассыплется к чёртовой матери!" — со злорадством думает он. Мысленно он представляет себе размер грозящей опасности. Но размышляет об этом как недруг.

"Наблюдаются факты исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением со стороны некоторых низовых работников, являющихся иногда жертвой провокации со стороны примазавшихся контрреволюционных элементов (мародёрство, делёжка имущества, арест середняков, и даже бедняков и т. п.)".

А этот идиот Стукалов арестовал какого-то бедняка в Кедровке, чтобы тот показал на Трухина! Вот уж по-истине усердие не по разуму. "Надо этому Стукалову по зубам дать и вообще постараться от него отделаться! Сейчас такие демагоги — плохая вывеска…"

Марченко ещё раз берёт бумагу, читает заключительный абзац:

"ЦК считает, что все эти искривления являются теперь основным тормозом дальнейшего роста колхозного движения и прямой помощью нашим классовым врагам…"

Ну конечно, теперь и инцидент с переходом смирновских мужиков через Уссури обернётся по-иному! Скажут, что это и есть прямая помощь классовому врагу! А затея с гигантом? "Нет, нельзя показывать это постановление членам райкома!" — окончательно решил Марченко. Он так же аккуратно сложил бумагу в пакет, а пакет понёс в сейф. Только руки его при этом немного дрожали…

С мягким, мелодичным звоном повернулся ключ в сейфе. "Готово. Закрыто", — с каким-то даже облегчением подумал Марченко. И только теперь взгляд его упал на второй конверт. Без церемоний он вскрыл его. Прочёл. Далькрайком партии вызывает Трухина явиться к Северцеву. Северцев, секретарь Далькрайкома, кажется, знает Трухина лично по гражданской войне. Всюду у этого человека старые партизанские связи. Но дело даже не в этом, а в том, что Трухин может обрисовать перед Северцевым обстановку в районе, какой она есть на самом деле. А это грозит опасными последствиями. "Надо, надо немедленно решать вопрос о Трухине. Сначала решить, а потом… потом вручить ему пакет!" Марченко усмехнулся над собой, что изменяет некоторым общепринятым правилам добропорядочности. "Но ничего не поделаешь, — думает он. — Политика". А вот когда Трухин явится в Далькрайком беспартийным, исключённым из партии, — это будет его, Марченко, политическая победа. К этому надо вести всё дело, и как можно быстрее…

Что-то тяжело и мягко упало за дверью. Марченко вздрогнул. "Чёрт, наверно, опять этот сторож спал! Надо сменить старика".

Он собрал со стола бумаги. Огонь люстры погас — выключили на станции. Серый сумрак утра стал заполнять кабинет…

Сидя на диване в своей квартире, Трухин говорил жене:

— Понимаешь, Полинка, они хотели меня угробить. Я даже не знаю, как тебе это рассказать. Это надо видеть, представлять в лицах. Ещё вчера Марченко предупредил меня, что будет заседание бюро. А сегодня всё и совершилось…

Трухин сидел рядом с женой. Ещё в далёкие дни, когда они были совсем молодыми и только начинали совместную жизнь, между ними возник обязательный уговор, по которому, что бы ни случилось с каждым из них, другой должен знать об этом непременно. Пускай самое страшное, самое тяжёлое. Без всякой полуправды и спасительной лжи. Им казалось, что с обнажённой истиной легче иметь дело, — по крайней мере не обманываешься и не заблуждаешься. При обычных обстоятельствах Трухин не любил говорить с кем бы то ни было, в том числе и со своей женой, о том, что бывает с ним в райкоме. Никогда, ни при каких обстоятельствах, он не позволил бы себе даже своей жене сказать, какие решения там выносятся и как они обсуждаются. Но тут дело касалось его лично, и Трухин говорил обо всём, что было на заседании, с той жестокой правдой, на какую вообще он был способен, в особенности перед своей женой.

Полина Фёдоровна слушала его, не перебивая. Сегодня, когда он раньше обычного, в полдень, пришёл домой, она спросила:

— В командировку едешь?

Степан Игнатьевич молча махнул рукой. У него был несчастный вид. Полина Фёдоровна молча смотрела на мужа и боялась его спросить. "Неужели исключили? Нет, этого не может быть. Он — коммунист!" Всё в ней гневно протестовало. "Сколько сил, здоровья, ума отдал он партии! Какой путь прошёл! Не может быть!"

Она подошла к мужу, положила руку ему на плечо.

— Рассказывай.

И вот он рассказывает. Он говорит, что они хотели его "угробить". Она это знала. Они — Марченко и Стукалов. Но в особенности Марченко. Подумать только, Марченко, который жил у них на квартире, приходил пить чай, баловал их детей! "Дядя Марченко" — звали они его. А теперь этот же самый Марченко сталкивает в яму её мужа! Какой же он коммунист и секретарь райкома?.. Полина Фёдоровна научилась отличать людей, отделять их от того дела, которому они служат или говорят, что служат. Дело само по себе может быть великое, возвышенное, а люди иногда и не выросли ещё до того места, которое они занимают. Иное дело, если нарочно стараются делать не то, что следует. Поэтому, когда ей говорили "райком", она знала, что не всегда можно отождествлять то, что выражается этим словом, с тем, что делают в этом райкоме отдельные люди. Так и сейчас Полина Фёдоровна гневно думала лишь о Марченко и Стукалове и совсем не думала о том, что это райком вынес какое-то решение о её муже. Но что же подстроили эти люди?

— Марченко созвал сейчас вот, только что, заседание бюро. Замечаешь, какая поспешность? — Трухин усмехнулся. — Прямо в пожарном порядке собирали членов бюро. На заседании Марченко поставил один вопрос: разбор персонального дела Трухина. Основное обвинение, которое против меня выдвинули, такое: Трухин использует фракционные способы борьбы против районного партийного руководства, ищет себе опору и поддержку у беспартийных. В своё время-де так поступали троцкисты… Марченко кричал: "Я вас предупреждал, что становитесь на опасный путь!" Был у меня с ним один разговор, когда он предлагал мне мириться, а я не захотел. Потом выступил Стукалов. Этот договорился до того, что заподозрил меня в связях с белогвардейцами, которые тогда были в Смирновке. А я сидел и думал: почему они не выдвигают обвинение, что я вёл линию на подрыв колхозного строительства? В самом деле — почему? Что-то их остановило… Но всё равно Марченко и Стукалов настаивали на моём исключении из партии. Я всё смотрел на Клюшникову, ждал: что она скажет? И, знаешь, я в ней не обманулся. Всё-таки высокой марки человек Варвара Николаевна! Ты помнишь, ещё когда мы с тобой не поженились, она со своей обычной грубоватостью вмешалась в наши отношения. Встретила меня и говорит: "Любовь не ждёт. Чего ты всё тянешь с Полинкой? Женись". Я ведь тогда думал, что, пока идёт война, любовь подождёт…

Трухин с улыбкой посмотрел на жену. А Полина Фёдоровна нетерпеливо сказала:

— Ну, что же дальше? Клюшникова была за тебя?

— Это не то слово, — ответил Трухин. — Она вообще-то против меня. Считала и считает, что я нарушаю партийную дисциплину. А тут поднялась как львица. "Нельзя разбрасываться такими людьми, как Трухин. Я Трухина ещё мальчишкой помню в партизанском отряде, он у всех на глазах вырос…" Словом, приговор её такой: в партии оставить, но с выговором. Потом Кушнарёв выступил, поддержал Клюшникову — думаю, что из осторожности. Редактор, ему полагается быть всегда осторожным… Затем Нина Пак взяла сторону Клюшниковой, за нею — Семён Тишков. Нина Пак сперва не возражала против объединения русских и корейских колхозов, сейчас она категорически против, я это знаю… Таким образом, — продолжал Трухин, — Марченко и Стукалов хоть и побили меня, но свой замысел до конца не довели — остались всё же в меньшинстве. Угробить нм меня не удалось…

Трухин замолчал.

— Что же тебе? Какое же наказание? — спросила Полина Фёдоровна.

— Строгий выговор… Снять с работы в райкоме. Но не в этом дело. Ты знаешь, о чём я думал, пока сидел на заседании, и потом, когда шёл сюда? Я вспомнил драку в мальчишестве. Мы в бабки играли, что ли, и разодрались с одним парнишкой. Он больше меня, у меня уж всё лицо в крови, а я всё с ним хлестался, пока нас не разняли. Боюсь, что и на этот раз придётся мне хлестаться с Марченко до крови. И тут уж кто кого побьёт!

Трухин опять замолчал.

— Ты, воитель, — насмешливо сказала Полина Фёдоровна, — где работать-то будешь? У нас ведь нет с тобой больших капиталов…

— Работать? — поднял голову Трухин. — Вероятно, на старом месте. Предлагают оформиться начальником лесоучастка в Иманском леспромхозе.

— Вот хорошо! — всплеснула руками Полина Фёдоровна и обняла мужа. — Опять в тайгу поедем. Воздух там какой!.. Ребятам-то сколько удовольствий! А тебе? Соскучился ведь по охоте!

— Умница ты моя, — улыбнулся Трухин и от всей души расцеловал свою верную подругу.

Сойдя с поезда на станции Иман, сибиряки и Лопатин двинулись вдоль станционной платформы, а потом перешли линию и отправились в город.

Влас хромал, сильно припадая на левую ногу. Никита пытался шутить, но Тереха мрачно проговорил:

— Это в детском состоянии легко с полатей падать, а при его весе — такой дуб — сучки обломать можно!

— Брось-ка ты зубы-то мыть!

Никита замолчал, поблек. Также молча шёл Егор Веретенников.

— Эх, паря, теперь бы чайку! — вдруг мечтательно сказал идущий впереди Демьян.

Он был доволен, что довёз вербованных всех вместе, ни одного не потерял. А бывало, что кто-нибудь заупрямится, дальше не пожелает ехать, приходится тогда уговаривать, а не то и грозить. С этими же всё обошлось хорошо, только большой бородатый мужик Тереха вначале чуть не сбил всю компанию. Демьян приостановился.

— А знаете что? — продолжал он. — Есть тут одно кафе. Пойдёмте. А там поглядим, может ещё и попутчики найдутся в леспромхоз. Чтобы вот этого гражданина успокоить, — повернулся он к Терехе.

— Кофием меня не купишь, — сказал Тереха. — Ты лучше казённые обутки выдай; сам знаешь, дорога дальняя, нет расчёта свои-то обутки рвать!

Демьян всё подозрительней поглядывал на Тереху. Это не "несознательный элемент", — подумал он, — а шибко дошлый. Получит обувку — и враз сбежит!

Никита, услыхав разговор о кафе, снова оживился.

— Вот это да! Пошли, ребята! — крикнул он. — Кофей — это, брат, не чай! Маркой выше!

— Что ж, пошли, — сказал Тереха. — Только, слышь-ка, добрый человек, — тронул он за рукав Демьяна, — деньжонок-то у нас тово… нету… Поистратились в дороге. На какие шиши мы чаи-кофии-то распивать будем?

— Ладно уж, паря, я заплачу, — махнул рукой Демьян, а сам подумал: "И жадный кулачина, похоже?"

Сибиряки враз прибавили шагу, не упуская, однако, случая с интересом рассматривать незнакомый им городок.

Линия железной дороги делила Иман надвое. По обе стороны высокой насыпи раскидывались просторно на ровной местности бревенчатые одноэтажные домики с обширными участками огородов. Домики составлялись в улицы — сонные, полупустынные. Изредка появится прохожий, выскочат с гиканьем и криком ребятишки, пройдёт, переваливаясь, к забору ленивая свинья, коротко взлает собака… Однообразие деревянных домиков нарушалось украинскими хатками; они выделялись кое-где белыми пятнами и веселили глаз. Несколько каменных и деревянных двухэтажных домов виднелось по другую от станции сторону насыпи; постройки там шли гуще и улицы казались прямее. Туда и повёл сибиряков Демьян.

Лопатин привёл их к низкому каменному дому с истёртыми гранитными плитами у входа. Среди дня над входом горела электрическая лампочка; жидкое пламя дрожало, переливаясь, в стеклянном пузырьке. В узком переулке, где стоял дом, шмыгали какие-то серые тени, словно всё здесь покрывалось дымкой таинственности — осторожной, чуткой, неуловимой. Это тревожное ощущение было разлито, казалось, в самом воздухе. Щедро светило солнце. Меж плитами у входа пробивалась уже зелёная трава, заборы давали резкие тени, а в сводчатом, довольно просторном зале кафе с рядами столиков и дубовых грубых стульев, по четыре у каждого столика, было тесновато и сыро. Посетителей обслуживали две официантки — толстые, в белых халатах; двигались они лениво.

Усадив сибиряков, Демьян отправился к буфету, где горой возвышалась третья женщина — особа лет сорока с пышной колыхающейся грудью.

— Чего вам? — спросила она низким голосом.

Демьяну приходилось не раз бывать в этом кафе. Он хорошо познакомился с буфетчицей, и она его знала, но всегда напускала на себя важный вид. А Демьян над нею чуть подсмеивался. Но в общем у них сохранялись отличные отношения. Демьян умел и находил удовольствие разговаривать с женщинами.

— Елена Петровна, — сказал он, — мне бы кофейку на пятерых и булочек.

— Кофе нет, чай есть, — отрезала буфетчица.

— Да неужто, паря? — удивился Демьян. — А мы из самого Хабаровска ехали сюда кофей пить. Чего же, нам теперь обратно поворачивать?

— Далеко ехали, — снисходительно улыбнулась буфетчица.

— И не уедем, паря, покуда не напьёмся, ей-богу! — поклялся Демьян.

— Почему? — заинтересовалась буфетчица, оглядывая бородатых гостей, — вроде староверов, а кофеем оскоромиться хотят?

— А потому, — сказал наставительно Тереха, — что так обещано. Чаи мы и дома гоняли, а тут нам подавай кофий!

— А если какао?

— Это чего?

— Ну, то же самое, только слаще. Ну и дороже, конечно..

— Во-во, это по нас! — оживился Тереха.

Мужики хлебали какао, как щи, кроша в чашки хлеб, чавкая и причмокивая.

А Демьян, которого это сильно ударило по тощему карману, поглядывал на бороду Терехи, усеянную липкими крошками, и уже не сомневался, что это беглый кулак, удравший от раскулачиванья.

"Ведь, экая, паря, жулябия, на всём нашего брата обдует", — думал он про себя.

Насилу выманил мужиков из кафе, так им понравилось сладко поесть за чужой счёт. Всегда ему доставка вербованных обходится, как говорится, "себе дороже".

По дороге к конторке, где Демьян рассчитывал на попутную подводу, они вышли на оживлённый перекрёсток. У газетного киоска толпились люди. Стояла длинная очередь. По деревянным тротуарам шла городская публика — так же неторопливо, как и в любом другом маленьком городке. Никита даже находил, что Иман чем-то напоминает ему Каменск — небольшой городок в Сибири, откуда они только что приехали.

— Гляди-ка, — сказал Никита, — сколько народу за газетой стоит. Чего такое? — Он подошёл к очереди, потолкался и быстро вернулся обратно. — Говорят, важная газета. Сам Сталин в ней написал, — сообщил Никита.

— Может, война? — сказал Тереха, но видно было, что он и сам мало верил своим словам.

Наконец им удалось узнать, что это статья Сталина о коллективизации. Тереха заволновался.

— Купить надо газету-то, — повторял он.

Они встали в очередь, но она быстро разошлась: газеты не хватило.

— Эх ты, жалость! — сокрушался Тереха.

Он предлагал сначала рубль, потом два, потом три рубля горожанам, у которых видел в руках газету. На него удивлённо смотрели и проходили мимо.

Насилу стронул его Демьян с места, чтоб идти дальше.

"Экой народ, то кофеем их, то какао ублажай. Теперь с него ещё и газету требуют!"

— Ладно, — успокоил наконец мужиков Демьян. — Пойдём мы сейчас с вами на лесобиржу, там будем ночевать. Глядишь, найдётся и газета…

— А где у вас ещё один? — спросил он, придя на место.

— Это Влас-то? — отозвался Никита. — Там он остался, в кафе!

Покинутый всеми, Влас спал в укромном уголке кафе. Он привалился к самой стенке, подложив под себя мешок, и, задремав, не заметил, как все ушли. А буфетчица обнаружила его только тогда, когда он так захрапел, что, казалось, плиты дрожали.

— Слышь-ка, ваши-то давно ушли! — принялась она трясти Милованова. — Вставай, догоняй!

С минуту Влас сидел озираясь, словно соображая, где он и что с ним происходит, затем улёгся поудобней.

— Где уж догнать, — сказал он, — у меня нога хромая… Да и незнамо, куда пошли…

— Так и будешь здесь спать?!

— А чего же зря время-то терять? Вот вернутся за мной, тогда и разбуди!

— Когда же они вернутся?!

— А когда встрянутся… Чай-ко человек не иголка!

И снова всхрапнул, лишь только закрыл глаза.

Прибежал за ним сам Демьян, выручив буфетчицу от необыкновенного постояльца.

На лесобирже Иманского леспромхоза стояли длинные деревянные бараки, где жили семейные рабочие, но было там две комнаты также и для приезжающих. Сибиряки пришли туда с котомками, а Егор и со своим зелёным сундучком. В одной из комнат с узкой железной кровати навстречу им поднялся старик, которого Демьян вежливо назвал Авдеем Пахомовичем. Старик оглядел сибиряков, не здороваясь, и ворчливо проговорил:

— Из деревни небось удули? Ну, ну… Тайга по вас соскучилась… Раздевайтесь, однако, жители, будьте как дома, — и он указал рукой на свободные койки.

Сибиряки побросали мешки и стали раздеваться. А Демьян, устроив их, ушёл. Вернулся он лишь к вечеру. С ним был Сергей Широков.

Сергей только что съездил в Хабаровск по срочному вызову редакции. Корреспондентов ориентировали в свете новых указаний. Но Широков и без того знал, что ему надо делать. "Раскатаю я теперь Стукалова с его гигантом, — думал он. — Да и Марченко заодно". Сергею было известно, что Трухина убрали из райкома неправильно. "Надо копнуть это дело поглубже". Сергей оглядывал комнату для приезжих, куда его привёл Демьян.

— Вы газету просили, — говорил между тем сибирякам Лопатин, — а я вам привёл человека, который сам газеты пишет, — Демьян кивнул на Широкова. — Он вам прочитает и как есть всё пояснит. Вы слушайте, а чего не поймёте — спрашивайте. Он всё знает.

Сибиряки с почтением разглядывали Широкова.

Сергей достал из кармана пальто газету, сел на койку. Мужики подсели поближе.

— "Головокружение от успехов", — начал Сергей.

Мужики слушали. Подошёл Авдей Пахомович, потом Демьян. Сергей читал.

По глубоким вздохам, по нечаянным охам, Сергей понял, что перед ним сибиряки, уехавшие из своих деревень неспроста… Он видел их внимательные лица, суровые глаза. Прослушав чтение один раз, они заставили его читать вторично… В комнату зашли жильцы из коридора. Потом появились ещё какие-то мужики, бабы. Лампу вынесли в коридор. Туда же повалили и все слушатели. Сергей снова читал — в который раз! — словно читал всем этим людям про их судьбу.

"Как-то у нас в Крутихе теперь это читают? — думал Егор. — Каково-то это будет Гришке? Ведь это он допускал перегиб!"

"Зря я не дождался этой газеты дома, — скрёб бороду Тереха… — Дойдёт ли она до Крутихи-то? А может, это только в городах? Не должно этого быть, до всех дойдёт!"

"Дальний Восток! Матушки, где же это? Наверно, шибко уж далеко, потому так и прозывается, — думала Аннушка, получив первое известие от Егора. — И чего они туда заехали? Что за причина была мужику туда тащиться?"

Аннушка очень хорошо помнила раннее утро на рассвете, когда уезжал Егор, и то острое чувство тревоги и страха, что овладело ею тогда. Постояв на улице, пока не затих и последний звук дребезжавшей по дороге телеги, с которой ушёл Егор, она с сиротливой тоской подумала о себе и своих детях. С этим чувством Аннушка вернулась тогда с улицы, села на лавку и просидела неизвестно сколько неподвижно. Вот она и осталась одна в своей избе — теперь уж подлинно полной хозяйкой! Все эти годы в замужестве Аннушка ничего другого не знала, кроме своих чисто женских забот. Мужские дела её не касались. А теперь ей придётся самой во всё вникать и за всё отвечать. И пашню вспахать, и хлебы испечь, и починить ребятишкам обутки — всё самой, всё одной. Было отчего пасть духом. Но она и это преодолела. В конце концов, ведь она была крестьянкой крепкой сибирской породы. Умела при необходимости быть и пахарем и могла с лошадьми управляться. Во всяком случае учиться ей тому, как навить воз сена или поле заборонить, не требовалось; она всё это знала ещё с девичества. Да, наконец, не она первая и не она последняя осталась в таком положении! Сидя на лавке, она уже прикидывала мысленно, что будет делать завтра и в ближайшую неделю. Потом бросила взгляд на спящего Ваську — вихрастого, с упрямым лбом.

— Помощник мой, — прошептала Аннушка, и слёзы навернулись на глаза.

С первым лучом солнца Васька проснулся. Об отце он даже не спросил: как и всегда, он всё понял, но как-то по-особому был ласков с матерью и в этот и в последующие дни. Хмурился по-взрослому, когда уговаривал маленькую свою сестрёнку и требовал, чтобы она слушалась матери.

— Мы теперь одни — поняла? У, непонятливая! — сердился Васька.

Зойка таращила на него голубые свои глазёнки.

Через неделю после отъезда мужа Аннушка зашла к Парфёновым. Жена Терехи Агафья, пожилая женщина в широкой чёрной юбке и в повойнике, под которым не видно было её седых волос, сучила пряжу. Мишка починял хомуты. В избе у порога, между стеной и спинкой кровати, копошился на брошенной тут соломе недавно родившийся ягнёнок. Иногда он нежно блеял или, мотнув головой, становился на нетвёрдые ещё ноги и, уставив на Агафью выпуклые глаза, шёл на стук веретена.

— Бря! Куда ты, кшш! — махала на него рукой Агафья.

Мишка смеялся. Парень был весь в отца — такой же большой, широкоплечий, чуть сутулый, с мощными кистями рук, только шея у него была по-юношески гибкая, но смуглое лицо начало уже приобретать черты мужественности. Мишке шёл девятнадцатый год.

Аннушке хотелось расспросить его, как доехали мужики до города.

— Ничего, — ответил парень односложно, как отец.

На Аннушку повеяло тишиной и покоем. С таким молодцом хорошо матери… "Скорей бы уже мой вырастал".

— А ты видал, как они на паровоз-то садились? — спросила она, чтобы завязать разговор.

— Не на паровоз, а на поезд, — поправил Мишка и, взглянув на Аннушку, усмехнулся. "Чудачка! Не знает, что люди ездят не на паровозе, а на поезде, в вагонах".

Аннушка воскликнула:

— Ой, Миша, ты пошто меня переговариваешь? Я и верно не знаю, какие поезда бывают. Сроду не видала.

— Постыдился бы! — с упрёком сказала сыну Агафья.

Мишка смутился.

— Они, тётка Анна, без меня уехали. Я их только привёз в Каменск, на подворье, а сам скорее домой. Тятька не велел мне в городе-то проживаться…

Взглянув на ходики, он вдруг поднялся.

— Ты куда? — перестала прясть Агафья.

Парень ничего не ответил, взял шапку с гвоздя, надел тужурку и вышел.

— Беда с ним! — сказала Агафья. — Не будет он меня слушаться, — в лице её мелькнуло что-то похожее на отчаяние и страх. — Вот, гляди, богу уже не молится. Налопался ныне, из-за стола вышел, а перекреститься — ровно у него рука отсохнет. Небось при отце-то молился. Тот как взглянет на него строго, он сейчас же всё делает. А тут неделя прошла, как отец уехал, а он уж из воли стал выбиваться… В клуб теперь пошёл!

— Ну что ты, тётка Агафья, — сказала Аннушка. — Миша у вас смирный. А в клуб — так ведь молодой!

— То-то вот, надо бы его женить, а не успели, — сказала Агафья. — Старой уж я делаюсь, надоело одной-то крутиться в доме. Думала невестушку взять, да старика теперь вот унесло бог знает куда! А одна-то я с ним совладаю ли? Вон он опять с Перфильевой Глашкой зачал ходить. Сам-то гневался, дак он крадче… А теперь уж не боятся. Сказывают, на вечерках-то всё с ней крутится.

Отец-то не хотел, чтобы он ходил с ней, — да разве послушает? Ох, господи ты боже мой! — протяжно вздохнула Агафья. — Жена бы его к месту приторочила… А то ходит и ходит. С Николаем Парфёновым связался, — продолжала жаловаться Агафья на сына. — Ровня ли он ему? Того гляди, собьёт куда-нибудь…

"Куда же он может его сбить?" — хотела сказать Аннушка и во-время остановилась. "В артель! Вон куда! Батюшки! Ну конечно, Агафья думает, что Николай Парфёнов может сбить её сына в артель! Вот, значит, почему она так тревожится!" И Аннушке стало смешно. "Наделали суматохи с этой артелью, — думала она. — Да и Глашка-то и Перфил в артели… Ну, не удержит Агафья сына! Не успел отъехать Тереха — беда в доме! Ну, мой-то может быть спокоен… Меня-то никто не собьёт!"

При этой мысли она тут же вспомнила почему-то Ефима Полозкова.

Попрощавшись с Агафьей, она вышла. На улице уже стемнело. Было тихо, безветренно, огней ещё не зажигали.

Но почему-то повсюду стучали щеколды, скрипели калитки. Мимо неё торопливо проскальзывали тени.

Вначале Аннушка не обратила на это особого внимания. Её занимали свои мысли.

А не зайти ли к Полозковым? Такие хорошие соседи. А не виделись, наверно, с осени. Как поссорились тогда с Федосьей, так до сих пор и не помирились. То ли некогда было, то ли случая не было. Конечно, жена Ефима не очень-то её любит. Таит ревность. Чует, что муж-то её носит в сердце занозу… И виной старая любовь к Аннушке. При этой мысли у неё загорелись щёки, и ей непременно захотелось зайти к Полозковым.

Уж очень ей хотелось посудачить хоть с кем-нибудь о своевольстве Мишки и обсудить возможные беды, которые грозят семье Терехи…

Будет уж совсем нехорошо с её стороны, если она всё подмеченное ею у Парфёновых выложит кому-нибудь другому, а не близкой соседке.

Она направилась к избе Полозковых, и с каждым шагом какая-то тревога всё больше овладевала ею. Пробегающие куда-то люди не обращали на неё внимания. Отрывистые вопросы, встревоженные голоса. Что случилось? Что переполошило деревню?

Надо узнать у Полозковых. Ефим, он теперь всё первый знает!

Она вбежала на крыльцо и, торопливо постучав щеколдой сеней, распахнула дверь в избу.

Войдя в избу Ефима, Аннушка удивилась. Никого из взрослых не оказалось. Дочки Ефима сидели рядком на лавке и пели тонкими голосками.

— Тётя Нюра пришла, тётя Нюра! — бросилась к Аннушке меньшая девочка, Уленька, и обхватила её ручонками.

Аннушка нагнулась и поцеловала её. Старшая, Настенька, сидела смирно на лавке и светилась всем своим лицом навстречу Аннушке; дети Ефима любили ласковую соседку.

— Где мама? — спросила Аннушка старшую девочку.

— На собранье побежала, — ответила Настенька. — И мама, и тятя.

"На собранье? — ещё больше встревожилась Аннушка. — Ну, мужики, те нынче по собраньям то и дело шляются. А бабы чего туда попёрлись? Им-то там чего надо?" Аннушка сама никогда не ходила ни на какие собрания. "Это дело мужское", — думала она. Что же теперь-то случилось? И вдруг сильнейшая тревога охватила её и сжала ей сердце. "Господи! Уж не война ли? А я тут стою!" И ей вмиг представилось самое страшное: муж её, Егор, попадает на войну, а она остаётся тут с малыми ребятами. "Васька, какой он ещё работник! Ребёнок совсем…" Аннушка помнила, как провожали на германскую войну её отца, как убивалась мать. Отца убили на войне, а мать умерла от тоски и горя, не доживя веку… Аннушка приложила руку к сильно забившемуся сердцу и побежала домой. Ребятишки спокойно спали на кровати. "Как их оставить? Проснутся да ещё испугаются!" Но мысли о том страшном, что ей представилось, победили и это опасение.

— Ничего, я скоро, — шепнула Аннушка в темноту.

Она перекрестила ребятишек, закрыла избу и пошла по тёмной улице к кармановскому дому, где, как она знала, постоянно бывали теперь всякие собрания.

"Сталин колхозы отменил! В газете написано!" Пущенный кем-то, слух этот с быстротой молнии облетел всю Крутиху. Говорили, что организованная ещё год тому назад партизанами в Кочкине сельскохозяйственная коммуна уже разошлась: вступившие в неё будто бы уже забрали всяк своё имущество. Всё это, может быть, и так, но надо удостовериться во всём своими глазами! Где газета, в которой написано про отмену колхозов? Говорят, её не достанешь сейчас ни за какие деньги; в Кочкине её видели только те мужики, которые сами "сбегали", как говорят здесь, в Каменск. Вот и горе, что далеко Крутиха от тракта и от железной дороги! Говорят, в городах радио есть. За тысячу вёрст слыхать! Сидит человек где-нибудь, а всё слышно, что он скажет. Хоть и трудно в это поверить, да нынче всяких чудес навыдумывали люди. До всего дошли!

Но где же всё-таки достать газету?

Несколько крутихинских мужиков, остановившись посредине улицы, переговаривались между собою.

— Может, в Кочкино послать? — сказал Савватей Сапожков.

"Неужели правда, что артели у нас больше не будет?! — думает он, и в груди у него становится холодно. Ему всё вспоминается, как пахал он прошедшей весной артельную пашню за столбами. А осенью с этой земли какой взяли хороший урожай! Никогда во всю жизнь не было ещё столько хлеба у Савватея. "Какая пшеница родилась! Неужели всё это прахом пойдёт? Что же, опять всяк по себе?" Савватею кажется, что он привык к артели, и в слух, что колхозов не будет, он не верит. Но его всё же разбирает сомнение.

— Толкуют же тебе, что кочкинские сами бегали за газетой в Каменск, а ровно не понимаешь! — раздражённо бросает Кузьма Пряхин.

"Ходили ко мне, уговаривали! — думает он со злобой на себя. — Учителки эти молоденькие! Петька Мотыльков! Уговорили, дурака! Кто тебе велел в артель записываться? Жил бы да жил! Так нет, полез". И Кузьма злится ещё пуще.

— Попросим, пускай поделятся с нами кочкинские, — продолжает своё Савватей. — Пускай дадут газету-то.

— Дадут, да, глядишь, не ту. — Это вставил своё словечко подошедший к мужикам Никула Третьяков. Он робко моргает глазами.

— Как это не ту? Чего ты мелешь! — сердито говорит Савватей.

— Дадут, да, может, фальшивую? — вступает в раз-говор Никодим Алексеев. Он из зажиточных, позже других вступил в артель. Когда-то Никодим бывал на сборищах у Селивёрста Карманова.

— Как это фальшивую? — повёртывается к нему Савватей.

— Так говорится… Может, фальшивая газетка-то, — мямлит Никодим и отводит глаза.

— А верно, мужики, надо что ни на есть правильную газету достать, чтобы всё до точки в ней было! Чего в самом-то деле! — кричит Кузьма Пряхин.

— Не ори, — говорит ему Савватей. — Что ты орёшь? Про фальшивую газету завели… Это не старый режим, чтоб народ обманывать!..

Савватея перебили голоса:

— А зачем в Кочкино-то ездить!

— У нас газеты и свои получают!

— Небось Ларька Веретенников выписывает. Мужик грамотный…

— Парфёнов Николай! Григорий…

— Гришка! — усмехнулся Никодим. — Ждите, этот пояснит!

— Айда в сельсовет! Узнаем…

— Ловко, ежели колхозы-то отменят! — снова раздался насмешливый голос Никодима. — Вот наши-то комячееш-ники тогда поковыряют в зубах!

"Чего он радуется?" — думал Савватей.

— Уговаривали дурака: "вступай" да "вступай"! "Записывайся"! А которых чуть не силком! Эх! — Кузьма Пряхин сдёрнул с головы шапчонку в сильнейшем волнении. — Чёрт её бей, эту жизнь!

Савватей, теперь уже молча, угрюмо шёл впереди всех, словно вёл мужиков за собой.

У сельсовета собиралась толпа. Снова — и в который уже раз на протяжении одного только минувшего года — забурлила Крутиха. Воевали крутихинцы не только сами с собою и между собою, но приходилось некоторым из них выдерживать настоящие баталии и с собственными жёнами.

— Что я говорила тебе, паразит! Говорила! Ага-а! — торжествующе кричала Перфилу Шестакову его жена на всю улицу. — А ты меня не послушал! У-у, идол, навязался на мою голову! Чтоб ты сдох, окаянный!

— Погоди… чего ты кричишь, ей-богу! — морщился от пронзительного голоса Перфил. — Надо всё толком узнать.

— Иди забирай корову сейчас же!

— Далась тебе корова. Чуть чего — корова! Тут большая политика, а у неё одно на уме! Да ведь не газеты же она читает, корова, а сено жуёт! Ну и пущай жуёт — тебе жалко? — артельное…

Шестачиха принялась плакать.

— Жизнь мне заел! — выкрикивала она сквозь слёзы. — Другие, мужики как мужики, а мой как болван какой-то! Вон Тереха Парфёнов небось не полез ни в какую артель. И Егор тоже! Поумнее тебя мужики! На заработки поехали! Тереха-то коней каких купил, погляди! А ты… Вот артель-то ваша разлетится, что ты тогда делать станешь?

— Не может того быть, — сказал Перфил.

— Вот увидишь! Небось Гришка, Ларион и другие прочие в сторонку отбегут, а вы, дураки, будете отдуваться!

— Не может того быть! — не сдавался Перфил.

Ефим ещё меньше, чем Перфил, поверил слуху, что артели больше не будет. Только на короткое время Ефиму подумалось привычно, что ему отчаянно не везёт в жизни. Хотел жениться в молодости на любимой девушке, а её перехватил другой. В хозяйстве всё время не ладилось. А теперь вот в артель вступил, думал, что лучше будет, а тут вон оно что оказывается. Неужели это правда?

Вместе с женой в толпе крутихинцев стояли они, испуганные и смятенные, во дворе бывшего кармановского дома. Глухой ропот, как прибой, накатывался и рос. Раздавались выкрики:

— Кончать надо всё к чёртовой матери!

— Замутили народ зря!

— Теперь вот расхлёбывай!

— Айда, ребята, пошли! Скот надо забирать!.

Но толпа не двигалась. И выкрики эти неслись словно поверх её, а в самой толпе люди шумели, размахивали руками и всё больше разбивались на отдельные кучки.

На крыльцо из дома вышел Гаранин. Уже начинало темнеть, но можно было хорошо видеть его. Он стоял в своей барашковой шапке и в городском пальто, застёгнутом на все пуговицы. На лице у него было сосредоточенное выражение.

— Граждане! Товарищи! — сказал он негромко.

Толпа колыхнулась.

— Тише! — раздались голоса.

— Рабочий это!

— Рабочий говорит!

Гаранин продолжал:

—.. Пущен слух, что будто колхозов не будет. Не верьте этому! Это кулацкие побасёнки. Колхозы у нас есть и будут!

Гаранин приостановился и сказал обычным, будничным тоном:

— За газетой поехали, сейчас должны привезти. Спокойно, товарищи! Порядочек!

Гаранин спустился с крыльца вниз, и его тотчас поглотила толпа…

За газетами в Кочкино Григорий решил съездить сам. Конечно, можно было бы послать Иннокентия Плужникова, но Григорию хотелось непременно самому побывать в райкоме и заехать к Нефедову — председателю Кочкинской партизанской коммуны.

За несколько часов до того, как возбуждённые слухами крутихинцы стали собираться у правления колхоза, Сапожков, Гаранин и Тимофей Селезнёв сидели здесь и советовались, что им делать: ограничиться ли только читкой газеты или провести собрание?

— Там будет видно, — сказал Григорий. — Назначайте пока собрание.

Вошёл Ларион. Вид у него был растерянный.

— Слушай, Григорий Романыч, — заговорил он, — я прямо не знаю, что и подумать! В деревне-то чего болтают… Будто артелям конец?

— Не беспокойся, — сказал Гаранин, — партия наши интересы не нарушит.

Он вытащил из кармана круглые металлические часы с блестящим циферблатом и посмотрел время.

— До вечера ты должен вернуться, — сказал он Григорию. — Да быстрее! А мы тут будем готовиться к собранию.

Григорий уехал, а Гаранин, Тимофей Селезнёв и Ларион остались в сельсовете.

— Какую пропаганду пустили! — продолжал удивляться Ларион. — Дескать, колхозы отменяются. — Он усмехнулся и посмотрел на Тимофея.

— А всё-таки что там есть, в этой статье? — спросил Тимофей, взглянув на Гаранина.

— А уж что-нибудь такое, что укрепляет колхозы! Порядочек! — Гаранин взмахнул рукой, словно отделяя то несущественное, что до этого было сказано, от того важного и значительного, к чему они ещё минуту пришли.

Конечно, колхозы есть и будут — это совершенно ясно. Иначе зачем он, квалифицированный рабочий, коммунист, торчал бы здесь, в этой деревне! Но народу надо объяснить, чтобы не создавалось паники.

Гаранин крепко помнил, как его вызвали в Бакинский горком партии. В кабинете секретаря горкома сидело человек пятнадцать — коммунисты, отправляемые в деревню. Среди них было двое знакомых Гаранину — мастер азербайджанец Джафаров с четвёртого нефтепромысла и слесарь вспомогательных мастерских Иван Волощук. Гаранин поздоровался с ними.

"Ну что, браток, едем?" — сказал Волощук.

Гаранину приходилось работать с ним когда-то рядом, чуть ли не за одними тисками.

"Поедем, — ответил, он. — Тебя куда отправляют?" — "Не знаю. Мне бы на Украину хотелось, я там родился".

Азербайджанец Джафаров, блестя чёрными глазами, сказал, что его, вероятно, отправят в какой-нибудь здешний сельскохозяйственный район. "На хлопок! Тоже нужно". — "Правильно", — сказал Волощук.

Почему-то этот разговор тогда со знакомыми рабочими запечатлелся в памяти Гаранина. Раньше и Волощук и Джафаров встречались ему среди других людей на промысле, и он никак их не отличал. А теперь они стали ему очень близки — ведь на них, как и на него, пал выбор партийной организации. Об этом говорил тогда и секретарь горкома.

"Из производственных парторганизаций нашего города, — сказал он, — мы выбрали лучших, проверенных товарищей. Их и посылаем в деревню. Помогите крестьянам прочно и окончательно встать на путь социализма. Не уроните чести славного бакинского пролетариата. Помните, что вы — члены той партийной организации, где начинал свою революционную деятельность товарищ Сталин…"

Гаранин и Волощук в группе бакинцев приехали в Москву и явились в Центральный Комитет. Волощук, как и сам предполагал, получил назначение на Украину, а Га ранин, к полной своей неожиданности, в Сибирь, о которой он только читал и представлял её себе, подобно многим: другим людям, родившимся в европейской части страны, краем глухим, лесным, где по улицам деревень и даже городов ходят медведи. Это наивное его представление о Сибири, конечно, сразу же рассеялось, тем более что попал он в степной район.

И сейчас вот он сидит здесь, вдали от своей жены и детей, от привычных ему людей, смотрит на медлительного и умного крутихинского мужика Тимофея Селезнёва, на энергичного, дельного Лариона Веретенникова и думает, что скорей бы приезжал Сапожков. Вот уже час прошёл, как они сидят здесь. Привезёт ли он газету? Тимофей за столом у себя разбирается в каких-то бумажках. Ларион вытащил свой блокнотик и что-то записывает.

Откровенно говоря, Гаранин не думал встретить здесь таких людей, как Ларион, Тимофей и Григорий Сапожков. Он представлял себе свою задачу гораздо более сложной и приготовился работать в одиночку, создавать хотя и с помощью актива, но всё самому, чуть ли не на голом месте… К тому же Гаранину сказали, что Крутиха — деревушка глухая. "Самая дальняя у нас", — так выразился о ней: секретарь райкома. О людях же не было сказано ни слова… Он только узнал, что секретарь партячейки в Крутихе Григорий Сапожков "недостаточно выдержанный". И вот он встретился с Григорием и тут же услыхал от него, что в деревушке в этот день какие-то злоумышленники потравили обобществлённых кур. "Началось", — подумал тогда Гаранин. Сейчас-то он уже успел кое в чём разобраться. Было ему известно теперь и то, как в Крутихе создавалась артель, как Григорий Сапожков настаивал на организации коммуны. "Горяч Григорий…" Но, думая так о Сапожкове, Гаранин видел и его беззаветную преданность делу.

Тимофей Селезнёв нравился Гаранину своей неторопливостью и здравым смыслом. Ларион же как-то признался ему, что "любит механику", и даже хотел уехать из своей Крутихи в город и поступить там на завод. Гаранин даже рассмеялся от удовольствия — так по душе ему пришёлся этот разговор.

"Вон ты, браток, оказывается, какой! — сказал он Лариону. — Ну, погоди, скоро и в деревне будет много своей разной механики!"

Ларион расспрашивал Гаранина о тракторах.

"Важная штука, — говорил он. — Может, и в Крутихе будет. Артелью мы бы купили".

"А что ты думаешь? — уверенно отвечал Гаранин. — Будет!"

С улицы в сельсовет вошёл Иннокентий Плужников. Этого молодого крестьянина с курчавой чёрной бородкой Гаранин считал ещё недостаточно серьёзным. Он как-то спросил Сапожкова, давно ли Плужников в партии.

"Кончился у него кандидатский стаж, надо переводить в члены", — сказал Григорий. "Рановато, по-моему", — возразил Гаранин.

Григорий тогда ему ничего не ответил…

Иннокентий, войдя, сказал, что у правления шумит народ.

— А что я говорил? — оторвался от своих записей Ларион.

— Ну что же, нам лучше: не оповещать, — проговорил Тимофей.

Вслед за Иннокентием пришёл Ефим Полозков и молчаливо сел на скамью. С ним была и его Федосья. Потом сразу вдвоём зашли Савватей Сапожков и Филат Макаров.

Филат вопросительно смотрел на Гаранина, как бы ожидая, что тот скажет или спросит. Бывший батрак Селивёрста Карманова переселился в свою новую избу и очень ревниво относился ко всем артельным делам. Слухи его встревожили.

Прибежала взволнованная Домна Алексеева.

С улицы всё сильней доносился шум. Гаранин встал к подошёл к окну, потом вышел на крыльцо…

А Григорий между тем, нахлёстывая коня, спешил из Кочкина в Крутиху. В райкоме партии все наличные работники разъехались по крупным сёлам, — так сказали Григорию.

— А к нам кто-нибудь будет? — спросил он у секретаря райкома.

— Обойдётесь сами, — ответил секретарь. — Деревня ваша небольшая…

"То-то небольшая, — думал Григорий. — А делов-то в ней как много!"

— Имейте в виду, — сказал на прощание Сапожкову секретарь, — что кулацкие агенты используют сейчас момент и будут открыто агитировать против колхозов. Решительно боритесь против этой агитации.

— Ясно, — сказал Григорий.

Газету он ещё не читал, однако главное уже было в словах секретаря. "Значит, всё правильно, — размышлял он. — Но какая это гнида в Крутихе разносит зловредные слухи?"

Григорий получил газеты и, как ни торопился, всё же не утерпел и заехал к Нефедову. Старый кочкинский партизан оказался дома.

— Ну как, Сапожков, отдуваться нам теперь придётся? — встретил Григория Нефедов.

— А за что?

— Да ты разве не читал?

— Нет ещё, — сознался Григорий, — везу вот газету.

— Тогда с тобой и толковать нечего. Прочти, а потом, если хочешь, приезжай, поговорим. В общем из коммуны нашей дым-ветер получился. Сегодня у нас собрание, в артель переводимся…

— Вон что! — обрадовался Григорий. — Значит, мы правильно сделали, что артель-то организовали?

— В статье-то и про кур говорится, — продолжал Нефедов.

"Про кур? — насторожился Сапожков, выходя от Нефёдова. — Откуда он знает? И почему об этом в статье? Надо бы мне всё же прочитать вперёд самому". Но мысль, что его ждут, заставила Григория быстрее вскочить на коня.

В Крутиху он приехал уже в полной темноте. Народ не разошёлся. Вспыхивали огоньки многочисленных цыгарок. Навстречу Григорию вышел Гаранин.

— Порядочек?

— Да, вроде против коммуны, а за артели…

— Айда на собрание! — крикнул Гаранин и, махнув рукой толпившимся мужикам, поднялся на крыльцо. Григорий — вслед за ним с пачкой газет в руках.

Когда Аннушка прибежала, запыхавшись, к кармановскому дому, собрание уже шло. Гаранин, стоя у стола и повернувшись к лампе, читал, держа в руках широкий лист газеты. Рядом на табуретке сидел, прикрыв глаза ладонью, Григорий Сапожков. Председательствовал Тимофей Селезнёв. Люди в помещении сельсовета стояли так плотно, что негде было повернуться, а сзади всё подходили. Аннушка увидела знакомые лица мужиков и баб. Вон стоит, подняв голову кверху, Перфил Шестаков, а там видна лысая макушка Савватея Сапожкова. С улицы вошёл Ефим Полозков и спокойно взглянул на Аннушку. "Наверно, ничего не случилось, а я-то перепугалась! Ежели бы война, разве стали бы люди так смирно стоять? Поди, чего-нибудь другое". Аннушка тоже вытянула шею, приподнялась на носки, стараясь заглянуть вперёд. Она ещё увидела Федосью, жену Ефима, хотела протолкаться к ней, но её сдавили со всех сторон, и она уж больше не двигалась.

— "…коренной поворот деревни к социализму можно считать обеспеченным…" — читал Гаранин.

Слова он произносил медленно, отчётливо. Читая, Гаранин и сам вдумывался в каждое слово. "Это надо запомнить… Это не забыть…" — думал он, и мысли эти, короткие, отрывистые, не мешали ему читать, а шли где-то рядом. "Вон что! — мелькало у него в голове. — Перегибы могли привести к нарушению союза рабочих и крестьян… вызвать осложнения внутри страны…"

— ".. Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно…" — читает Гаранин.

Григорий Сапожков сидит, прикрыв рукой глаза. Что греха таить, приходило и к нему не однажды желание собрать всех крутихинскнх мужиков и сказать нм: "Ну, вот что, граждане, довольно вам упираться и раздумывать, вступайте в артель! А кто не вступит… Ну, с тем придётся поговорить наедине.."

Григорий открывает глаза, оглядывает собравшихся. Бородатые лица мужиков, круглые, мягкие лица баб сосредоточенны. "Что они сейчас думают?" Найдутся небось такие, которые скажут, что и он, Григорий Сапожков, виноват… "Никодим Алексеев небось вспомнит, что я угрожал ему". Григорий ищет глазами Никодима, но тот затерялся где-то среди мужиков. А может, его и вовсе нет на собрании?

Никодим был тем человеком, за которым стояла целая группа крепких крутихинских середняков. На суде по делу об убийстве Мотылькова выяснилось, что Алексеев на сборищах у Селивёрста Карманова вначале бывал часто, а потом перестал ходить. Что же его остановило? Или он не был согласен с Селиверстом? Никодим записался в "кулхоз", который начал было создавать в противовес артели сын Луки Карманова. Когда же "кулхоз" распался и началось раскулачивание, Григорий вызвал Никодима и сказал ему: "Хвост у тебя замаран. Выбирай".

Никодим, боясь, что его выселят из Крутихи, подал заявление в артель. За ним потянулись и другие крепкие середняки. "Да, надо было его, чёрта, убрать тогда из деревни, — думал Григорий. — Промашку я дал".

— "…Артель ещё не закреплена, а они уже "обобществляют" жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу…" — читал Гаранин.

Григорий ниже опустил голову.

"Так вот о чём говорил давеча Нефедов! — думает Григорий. — Кто это сказал: "Отдуваться придётся"? Правда. Умный мужик. С коммунами-то, верно, кажется, напороли. Но ведь это же всё собственность! — вдруг вспоминает Григорий. — Как же так? Тут надо подумать. С Гараниным потолковать".

— Выходить надо из артели! Жить в единоличности — вот и весь сказ! — раздался чей-то громкий голос, как только Гаранин кончил читать.

— Верна-а! — подхватило несколько голосов.

Григорий поднялся.

— Ну и понятие у человека! — иронически сказал он. — "Выходить из артели"! Главное, кричит где-то за спинами у других, а сам не показывается. Ты покажись! Выходи сюда!

— А ты, Гришка, не угрожай народу, — звенел всё тот же голос. — А то свернёшь шею… — Конец фразы потонул в поднявшемся шуме.

Григорий побледнел.

— Ну, и ты тоже поберегись, сволочь! — крикнул он в запальчивости. — Что ты там агитацию разводишь!

— Будет, — сердито сказал Сапожкову Гаранин. — Я тебе слова не даю.

Григорий, взбешённый, сел снова на табуретку.

— Дозвольте! — поднялась рука в толпе мужиков.

— Давай, — сказал Гаранин.

К столу вышел Савватей Сапожков. Он степенно откашлялся и провёл рукой по редким волосам на лысоватой голове.

— Ты, Григорий Романыч, напрасно так, — сказал Савватей, обращаясь к Сапожкову. — Люди желают обсудить, и не все в понятии. А ты сразу: "сволочь"! Этак мы будем один другого называть, и толку никакого не выйдет. Мы Григория Романыча, — повернулся Савватей к собранию, — уважаем. Он человек, конечно, идейный, за советскую власть душу отдаст. Опять же эти колхозы… Ведь он у нас первый начал! Ну, только ты, Григорий Романыч, другой раз круто берёшь. Люди-то не одинаковые, а ты хочешь так: раз-раз — и готово! Надо бы, конечно, так-то, да, видишь, не выходит оно… Теперь вон там говорят, — показал Савватей головой в ту сторону, откуда за минуту перед тем кричали, — дескать, выписываться надо из артели. Ну, пускай, кто хочет, выписываются. Раз им не глянется, пускай! — повторил Савватей. — А мы — я, к примеру, и другие — не будем выписываться! Как были, так, значит, и останемся. Нам без артели нет возможности. Единоличность эта давно нам поперёк горла встала…

Григорий слушал Савватея, чувствовал правду его слов и был зол на себя за внезапную вспышку. Тимофей Селезнёв с лукавым сочувствием смотрел на него, а у Гаранина суровые складки залегли вокруг рта. "Сердитый, чёрт", — покосился на него Григорий. Савватей кончил говорить, больше ораторов не находилось…

— Газету мы повесим здесь, в сельсовете, и по десятидворкам раздадим, — сказал Тимофей Селезнёв.

— Дело-о!

Крики неслись со всех сторон. Мужики уже начинали разбиваться на кучки, размахивать руками, доказывать друг другу — каждый по-своему…

— Ни черта не соображу! — кричал Кузьма Пряхин. — Закрутили мне голову эти учителки!

Что-то злое наговаривала Перфилу Шестакову его жена.

Аннушка простояла всё собрание, сдавленная со всех сторон, потом она вдруг почувствовала, что кругом неё стало как будто посвободнее. "Как там мои ребятишки?" — затревожилась Аннушка и начала потихоньку выбираться из людской толчеи.

И тут её увидел Ефим Полозков. Выражение озабоченности исчезло с его лица. Он радостно улыбнулся и пошутил:

— Да ты никак в артель решила вступать, соседка? Когда люди к нам — не хотела; когда люди от нас — прибежала! Вот какие вы с Егором упрямые.

Аннушка не нашлась, что ответить, смутившись.

Выбравшись из помещения на воздух, она быстрее побежала домой. "Слава богу, хоть не война", — думала она. И, вспоминая ярость, с какой мужики выкрикивали друг другу разные обидные слова, она по-женски радовалась, что Егора здесь не было.

На другой день после собрания несколько человек сразу заявили в Крутихе о выходе из колхоза. Причины для этого оказывались как будто у каждого свои.

Никодим Алексеев встретил на улице Лариона.

— Как мне из артели выписаться? — хмуро спросил он.

— Подавай заявление, — ответил Ларион.

Через полчаса Никодим пришёл в сельсовет и принёс заявление. В нём было всего несколько слов: "Не желаю состоять в артели, прошу выписать".

— Может, раздумаешь? — взглянул на стоявшего перед ним Никодима Гаранин.

Тот молчал. С Гараниным был Ларион. До прихода Никодима Ларион успел рассказать о нём Гаранину, и сейчас рабочий с интересом рассматривал высокого сутулого мужика, стараясь понять, о чём тот думает.

— Как это у тебя получилось: сперва вступил в артель, а теперь выписываешься? — снова спросил Гаранин.

Никодим молчал, как будто не слышал вопроса.

— Значит, твёрдо решил выйти из колхоза? Ну что же, дело твоё. Валяй. — Гаранин положил заявление на стол. — Можешь идти.

— А кони? Две коровы у меня, — хрипло проговорил Никодим.

— Забирай! — махнул рукой Гаранин.

Никодим вышел.

Вчера, вернувшись с собрания, Гаранин и Григорий жестоко поспорили. Рабочий всё ещё жил у Сапожковых. У Григория и Елены подрастал маленький сынок. Он спал, разметавшись в кроватке, когда Сапожков и Гаранин, недовольные друг другом, заспорили за ужином. Собственно, был сильно недоволен, кажется, один Гаранин. Елена прогнала спорщиков в сени. И там, пожимаясь от ночной сырости и холода, они продолжали крупный разговор.

— Я давно замечаю, Григорий Романыч, — сурово говорил Гаранин, — что у тебя мало выдержки. Горячишься другой раз попустому. Вот и нынче. Принялся сволочить. А кого оборвал — и сам не знаешь!

— Характер уж такой, — усмехнулся Григорий.

— Характер! — воскликнул Гаранин. — Ты брось это.

Характер надо держать в узде. Обуздывать себя. Не распускать. Видишь, что народ говорит. Савватей Сапожков, он правильно сказал насчёт тебя.

— Ну и что же мне теперь, жалобные слёзы проливать и в портянку сморкаться? — сердито спросил Григории.

— Погоди, не ершись, а то я, брат, по-другому поверну, и мало тебе не будет. По-партийному с тобой могу поговорить.

— Ну и говори, — сказал Григорий. — Я послушаю.

— Вот и послушан, тебе это полезно. Тебе тут, наверно, некому было мозги-то вправлять, ну, ты малость и подзаелся.

— Гляди-ка! — насмешливо сказал Григорий. — Куда тебе, заелся!

— А что? Так оно и есть. Я ещё удивляюсь, как у тебя хватило тогда ума от коммуны отказаться. А в душе-то ты до последнего дня за коммуну стоял, пока товарищ, Сталин не разъяснил…

— Ну, стоял, — нетерпеливо перебил Григорий. — А что, тебе желательно, чтобы я сейчас опять с коммуной выставился? А того не понимаешь, почему всё и отчего произошло? Эх, Гаранин, Гаранин! Ты человек рабочий, жил там у себя в городах и ни черта не знаешь, что тут у нас сотворялося! Вам в городах-то легко говорить: "Крестьяне, в колхозы!" А ты попробуй-ка весь век носом землю поковыряй, тогда узнаешь… Тут жадность людей взяла. Собственность! — Григорий загорячился. — Ты, дорогой товарищ, может, только слухом пользовался, а мне всё это с малолетства было в очевидности. Я как вспомню Волкова Никандра, так и до теперь дивлюсь: откуда такие люди брались? Не ел, не пил, всё богатство копил! Да и другие прочие. А после революции из бедняков разжились некоторые, в кулаки вышли. Стал я задумываться. Почему, думаю, такое? И взошла мне в голову мысль: от собственности, мол, всё это! Собственность и жадность рождает! А уж когда человека жадность возьмёт, он чисто осатанеет! Сколь ни больше, а ему всё мало! Раскумекал я так-то сам с собой. Когда смотрю — и товарищ Ленин про то же самое писал, ей-богу! Он писал, что в деревне ежедень от этой проклятой собственности кулак происходит. Истинная правда! Тут уж я убедился…

И коммуну я, дорогой товарищ, — продолжал Григорий, — застаивал, чтобы не было у людей собственности, а было всё общее. От собственности весь вред людям, я так понимаю. Конечно, в настоящий данный момент, может, оно и не подходит, но я всецело в этом убеждённый! Придёт время — не будет у нас никакой собственности, жадности, зависти. Ты у меня возьми, я у тебя — и ничего, никакого зла. Вот как надо жить!

— Ну, до этого нам надо ещё дойти. Это будет коммунизм. А покуда нам с тобой думать надо, что завтра станем народу говорить.

— Ничего я не буду говорить, — сказал Григорий. — По-моему, кто не желает состоять в колхозе, пускай летит к чёртовой матери — и всё!

— Нет, не всё, — резко заговорил Гаранин. — Ты очень легко решаешь этот вопрос. Мы с тобой должны с людьми поговорить, убедить их.

— Говори, хоть целуйся с ними, а я не буду!

— Да ты что на самом-то деле! — потемнел лицом Гаранин. — Дисциплины не знаешь? Нет, много воли тебе дали, надо тебя одёрнуть!

— Да меня уж одёргивали, находились такие люди, а я всё такой же, — раздражённо сказал Григорий.

Ругаясь, они расшумелись так, что в сени вышла Елена.

— Ну-ка ты, спорщик! — потянула она мужа за рукав. — Только и споришь, всё хочешь по-своему сделать… Иди в избу!

Григорий послушно пошёл за женой. Спор прекратился.

"Надо квартиру себе найти, — думал, укладываясь, Гаранин. — Какого чёрта я здесь? Ребёнок маленький, стесняю".

Утром Григорий остался дома, Гаранин же, придя в сельсовет, сразу должен был разговаривать с мужиками, подавшими заявления о выходе из колхоза.

Вслед за Никодимом Алексеевым пришли ещё несколько человек. Гаранин их дотошно выспрашивал. Лица мужиков были сумрачны. Один говорил, что "раздумал" состоять в колхозе, другой — что "допреж не подумал", когда вступал, а третий пришёл к решению, что ему в "единоличности лучше".

— Почему же лучше? — спрашивал Гаранин.

— А потому, что сам себе хозяин.

— Так и в колхозе у тебя тоже будет личное хозяйство.

— Ну, то в колхозе. А тут всё своё.

— Да и колхоз не чужой. Он ваш же, крутихинский.

— А конечно, наш, — соглашался крестьянин. — Мы понимаем.

— Смотри, придётся тебе опять в колхоз вертаться.

— Там видно будет.

Григорий как будто оказался правым: успех от бесед с подавшими заявления о выходе из колхоза был и впрямь небольшой. Но Гаранина это не обескураживало. Напротив, в тот день он только разговорами в сельсовете и был занят. Двум крестьянам Гаранин вернул их заявления, так как они решили ещё "подумать".

— И то дело! — сказал Гаранин Лариону и Тимофею Селезнёву.

На квартиру он явился под вечер. Григорий был дома. В зыбке сидел белоголовый мальчик; Григорий забавлял его, наклонившись над зыбкой всем своим большим телом. Гаранину видеть Сапожкова в роли няньки было непривычно.

— Сейчас Елена придёт, будем обедать, — сказал Григорий. Тон у него был примирительный.

Весь этот день Сапожков провёл дома, никуда не показываясь. Елена удивлялась: что произошло с её Григорием? За все годы, какие она прожила с ним, Григорий оставался дома только тогда, когда болел, и Елена за ним заботливо ухаживала. Она сильно любила мужа, хотя с ним иной раз было ей нелегко. Григорий, постоянно занятый общественными делами, бывал вспыльчив, иногда резок. Но именно такого — беспокойного, неукротимого — она и любила его. У Григория было немало врагов, Елена это знала. Она часто с тревогой думала о муже, особенно после убийства Мотылькова, но ни словом, ни даже намёком не показала бы этого Григорию. В её характере тоже была стальная пружинка. В этом отношении Елена и Григорий хорошо подходили друг к другу.

В первые годы замужества дети у Елены, как говорилось в Крутихе, "не стояли" — умирали маленькими. Сейчас она с любовью и постоянными тревогами оберегала своего четвёртого ребёнка. По счастью, он рос здоровеньким..

Ещё Елену заботило, что отношения между нею и её мужем и семьёй Егора Веретенникова, её брата, никак не налаживались. Егор не пожелал помириться с Григорием, уехал из деревни. Аннушка же по-прежнему встречала Елену так, как будто они были чужими.

Вчера, слушая спор Григория и рабочего, Елена поняла, что Григорий в чём-то ошибался. Теперь ей было жаль мужа. "Не для себя ведь старается, а люди всё недовольны, на людей не угодишь", — думала она о Григории. Днём он слонялся по избе, садился на лавку, смотрел в окно, снова вставал — не находил себе места. Только маленький сын и развлекал его немного. Григорий несколько раз собирался идти в сельсовет, но, взяв газету, подходил к окну, читал, раздумывал…

Выходило, что и он, Григорий Сапожков, виновен в перегибах. На организации коммуны настаивал, круто поступал с колеблющимися середняками.

"А что же было делать? В рот им смотреть? Нет, наверно, я не гожусь больше секретарём партячейки. Пускай лучше кто-нибудь другой будет. Хотя бы тот же Тимоха Селезнёв. Он мужик политичный, у него всё ловко выходит… Интересно, что скажет на это Гаранин?"

И он с нетерпением ждал, когда Гаранин вернётся из сельсовета. Но ещё до этого к Григорию заходил Иннокентий Плужников и сообщил, что Никодим Алексеев агитирует мужиков выписываться из колхоза.

— Ходит прямо по домам, — рассказывал Иннокентий.

— Ну, ты смотри за ним, — сказал Григорий. — Чего-то мне кажется, что не порвалась у него ниточка, которой он был связан с Селиверстом Кармановым.

— И я так же думаю, — ответил Иннокентий.

— Тогда он от суда-то ловко вывернулся, притих, а сейчас, смотри, ожил. — Григорий усмехнулся.

Иннокентий посидел минут десять и ушёл, а Григорий продолжал размышлять. "Нет, Гаранин, ты наших мужиков не знаешь, — мысленно спорил он с рабочим. — Тут один Никодим чего стоит. Целый министр… Его не уговором надо брать. Уговором его не возьмёшь…"

Когда же Гаранин наконец явился и Елена собрала ужинать, Григорий подошёл к рабочему и положил руку ему на плечо.

— Вот что я тебе думал сказать, — начал Григорий. — Не хочу я больше быть секретарём партячейки. Ясно? Пускай кто-нибудь другой.

Гаранин шевельнул плечом, Григорий отнял руку.

— Не торопись, — сказал рабочий, внимательно взглянув на Сапожкова. — Всегда успеем заменить тебя, если потребуется. Обсудим этот вопрос, подвергнем критике наши ошибки…

— Ну что ж, обсудим, — неопределённо проговорил Григорий.

Ужинали молча.

Григория Сапожкова, несмотря на его просьбу, оставили секретарём партячейки. Присутствовавший на собрании крутихинских коммунистов инструктор райкома партии, молодой товарищ, недавно закончивший комвуз, требовал объявить Сапожкову выговор, но Гаранин сказал:

— Не за что.

— Как же не за что? — отстаивал инструктор райкома своё предложение. — Сапожков допускал перегибы. Это факт или не факт? Одна потравленная птица чего стоит!

Но ему снова возражал Гаранин:

— Не ищите во что бы то ни стало виноватых, дело не в этом. Надо исправить ошибки, допущенные в ходе коллективизации..

Григорий молча слушал эту перепалку. Под конец он повторил свою просьбу:

— Не могу я быть секретарём, прошу переизбрать.

Но его не послушали.

— Ты, Григорий Романыч, в амбицию не лезь, — сказал Сапожкову Гаранин. — Лучше признавай свои ошибки да начинай их исправлять. А мы тебе поможем.

Собрание было закрытым, но о том, что оно состоялось, в Крутихе в тот же день стало известно.

— Гришке укорот дали, он всё неправильно делал, — говорил мужикам Никодим Алексеев.

В первые дни он ходил из избы в избу. Но вскоре выходы из колхоза прекратились. Никодим снова, как и прежде, занялся своим хозяйством. "Напрасно его, черта, тогда не выселили", — думал об Алексееве Сапожков. Иннокентий Плужников сказал Григорию, что к Никодиму стал часто забегать Никула Третьяков.

— Не лежало у меня сердце принимать в артель этого подкулачника, — сердито ответил Иннокентию Григорий.

Плужникову Никула казался подозрительным. Григорий вполне разделял его мнение.

Но пока всё шло внешне спокойно.

Наступало время весенней пахоты. Григорий опять весь ушёл в общественные дела. Гаранин от Сапожковых перешёл на квартиру к Тимофею Селезнёву. Елена поняла это так, что у рабочего с Григорием произошла серьёзная размолвка. На самом же деле Гаранин просто не хотел больше стеснять Сапожковых.

Как-то перед самой пахотой Елена, взяв на руки маленького, зашла к Аннушке. Ей захотелось узнать у невестки о брате, увидеть детей Егора; Елена любила их. Аннушка встретила её сдержанно. Елена раскутала из одеяла маленького. Белоголовый здоровенький ребёнок сидел у неё на коленях, потом его пересадили на кровать. Тотчас же к нему подошла Зойка, стала с ним возиться. Девочка что-то ему наговаривала, смеялась. Следил за нею, топорщил пухлые ручонки и тоже смеялся маленький. Васька исподлобья смотрел на тётку. Елена привлекла его к себе, погладила по голове, поцеловала.

— Ну, где же отец-то у вас? — спросила она.

— На Дальнем Востоке, — нехотя ответила Аннушка.

— На Дальнем Востоке! — воскликнула Елена. — Что же это — город такой?

— Нет, тётка Елена, Дальний Восток называется край, как наша Сибирь, — важно ответил Васька; он узнал это в школе. — А тятька в городе Имане, — добавил мальчик.

— В Имане? — повторила про себя Елена. — Письмо, что ли, получили от Егора?

— Получили, — односложно отозвалась Аннушка.

Елена ещё посидела немного и ушла с горьким осадком на душе. Ей было досадно, что в семье брата её по-прежнему встречают как чужую.

Из всего, что услышала Аннушка на бурном собрании в тот памятный вечер, когда она испугалась, "уж не война ли", она сделала свой бабий вывод: что-то случилось такое, что колхозы чуть-чуть не отменили. Значит, дело это ещё не окончательное. Ещё будут споры и раздоры. Пусть уж Егор побудет пока там где-то, в этом Имане. Авось всё-таки отменят эти колхозы, и тогда конец их разлуке. Тут же телеграмму отобьёт. Может, он ничего не знает там, в лесу-то?

Конец первой книги