В поисках единорога

Глава первая

Во имя Господа Всесильного я, Хуан де Олид, приступаю к сему сочинению в день Рождества Христова года тысяча четыреста девяносто восьмого. Всякому труду Бог и святая католическая Вера суть начало и основание, как гласит первая декреталия Клементин[1], и потому я начинаю свой труд, поручая себя Господу и полагаясь на Его строгий суд. В свидетели призываю Христа и Пресвятую Деву: все изложенное и описанное здесь — чистая правда, и чудеса, коими изобилует мой рассказ, я видел собственными глазами, и ежели я в чем солгу или хоть на йоту отступлю от истины, да постигнет меня кара Божия и да будет душа моя проклята во веки веков.

Дабы не нарушать порядок событий и не запутывать нить повествования, вернемся в 1471 год от Рождества Христова, когда я был верным вассалом и оруженосцем коннетабля Кастильского, знатного сеньора дона Мигеля Лукаса де Ирансо. В тот год получил мой господин письмо от нашего высочайшего монарха Энрике IV, могущественного короля Кастилии. Король просил в строжайшей тайне прислать ему надежного человека, превосходно владеющего оружием, сообразительного, преданного и выносливого, такого, чтобы умел молчать, когда нужно, и высказаться к месту, чтобы в речах был осторожен и сдержан чрезвычайно, чтобы не имел склонности к блуду и пьянству, не состоял в родстве ни с маврами, ни с евреями и к тому же не был женат. Дон Мигель Лукас де Ирансо не нашел в своей свите ни одного дружинника, который соединял бы в себе все требуемые качества, — ни одного, кроме меня. Поэтому скрепя сердце господин снарядил меня на службу нашему повелителю, подарив мне на прощание с присущей ему щедростью изрядный кошель с деньгами и вороного коня по кличке Алонсильо с белыми манжетами на трех ногах и звездочкой во лбу — лучшим скакуном, наверное, не мог бы похвастаться и сам Карл Великий. А госпожа моя графиня велела управителю собрать мне в дорогу котомку с сушеным инжиром, орехами и прочими съестными припасами. Коннетабль, провожая меня, не скупился на добрые советы: где удобнее заночевать, как и у кого спрашивать направление. Подготовленный таким образом, захватив с собой плащ и смену одежды, я отправился в путь, чтобы предстать перед королем, расположившимся в то время в одном из своих любимых монастырей, в той части Эстремадуры, что зовется Гвадалупе. Но когда я добрался до Гвадалупе, монахи сказали, что король уехал в Оропесу, а алькайд[2] Оропесы направил меня вслед за королем в Сеговию, и в Сеговии я наконец его настиг. Видно, Господь и окружающие Его на небесах святые вняли моим молитвам — я столько времени провел в седле, что успел натереть себе мозоли на заду, да и Алонсильо скакал уже не так резво, как в тот день, когда впервые вышел ко мне из стойла.

В Сеговии есть узенький мост, состоящий из множества арок и предназначенный исключительно для того, чтобы нести поток воды по проходящему сверху желобу[3]. Он не так велик, как тот, что тянется от Кармоны до Севильи и освежает город, зато куда изящнее, потому что преодолевает более крутые склоны и сложен из превосходно отесанных камней, между которыми не просунуть и рыбьей кости. Я любовался им недолго и скорее поспешил дальше, опасаясь, как бы повелитель наш опять не покинул город, пока я добираюсь до его двора.

И вот я подъехал к алькасару[4]. Крепость эта невообразимых размеров и являет собой одно из самых причудливых строений по нашу сторону христианского мира. У моста, перекинутого через ров, двое стражников тяжелыми копьями преградили мне путь.

— Я Хуан де Олид, вассал коннетабля Кастильского, прибыл ко двору по приказу короля. Доложите кому следует, — сказал я.

Они неохотно удалились, переговариваясь между собой, а я выпрямился и замер в седле, положив свободную руку на туго перетягивающий талию пояс. Если к какому-то из многочисленных окон алькасара прильнули дамы, пусть от их взоров не укроется надменно-мужественный облик молодого Хуана де Олида, явившегося на зов короля. Но ни одной женщины я так и не увидел, ни девицы, ни пожилой дуэньи, зато навстречу мне вышел безбородый секретарь. На голове у него красовалась итальянская шляпа, расшитая драгоценными камнями, очень узкие двухцветные штаны по генуэзской моде обтягивали ноги, выставляя его мужское достоинство на всеобщее обозрение. Столь непристойное одеяние меня несколько обескуражило. К тому же от него исходил до того удушливый запах цитрусовой воды и ароматических мазей, что, надо полагать, даже самые назойливые мухи падали в обморок.

За вышеописанным созданием шагали стражники, которые, как мне показалось, косились на него со смесью ехидства и отвращения. Приблизившись, он положил руку мне на бедро — я не придал этому значения, решив, что так, вероятно, принято при дворе, — и, хлопая ресницами, отчего мои подозрения усилились, медоточивым голосом изрек:

— Вы, должно быть, тот самый оруженосец доблестного Ирансо, которого мы ждем? — Прежде чем я открыл рот, чтобы ответить утвердительно, он продолжил: — Слезайте же с коня, дорогой друг, и следуйте за мной. Эти достойные воины позаботятся о вашем животном, дадут ему сена и ячменя. А мне позвольте показать вам ваши покои, благородный посланник.

Я уже догадался, что за птица мой провожатый, однако счел преждевременным выказывать недовольство, едва прибыв ко двору, — не то еще примут за неотесанного деревенщину с пограничья. Поэтому я оставил при себе свои сомнения, поручил Алонсильо и мой скромный багаж заботам стражников и пошел вслед за душистым шлейфом, который тянулся за придворным щеголем, словно огненный хвост за кометой, предвещающей несчастья. Прежде чем войти в высокие ворота алькасара, я посмотрел в небо: не кружит ли надо мной черная птица, не пророчит ли беду? Но в утренней лазури кувыркались лишь безобидные белые голуби.

Мы прошли через вымощенный плиткой портал, ведущий в алькасар, свернули налево и оказались в небольшом внутреннем дворе, обсаженном розами и вьюнками. Щеголь обернулся и протянул руку с явным намерением взять меня под локоть, но я сделал вид, что не заметил его жеста. Тогда он сообщил, что имя его милости — Мануэль де Вальядолид, но близкие зовут его Манолито, и мне он тоже разрешает так себя называть, поскольку, дескать, с первого взгляда проникся глубочайшей симпатией к моей особе и уже считает меня другом. Я и эту вольность пропустил мимо ушей — не хотел обижать человека, едва познакомившись, да и, опять же, боялся выставить себя невежей и грубияном. Предупреждал ведь мой господин коннетабль, что при дворе держаться следует с величайшей осмотрительностью и семь раз отмерить, прежде чем что-либо предпримешь. Поэтому я снисходительно отнесся к панибратским замашкам нового знакомца и даже раз-другой позволил ему взять меня под руку в темных коридорах, через которые лежал путь к отведенному мне помещению. Поднявшись по узкой лестнице со стертыми ступенями, мы миновали зал, где почерневшие от копоти стены украшали дорогие ткани — как мне показалось, французские, — и наконец Манолито толкнул какую-то дверь и с изысканным поклоном пропустил меня вперед. Я вошел в комнату, где стояли три высокие кровати, застланные дорогими вышитыми покрывалами, а у стен — два сундука, обитых тисненой кожей, из тех, что зовутся валенсийскими.

— Вот здесь, дорогой друг, ты и поселишься на время своего пребывания при дворе, — объявил Манолито. — Окно выходит на излучину реки, и из него хорошо видно небо. Когда все эти беззаботные птички улетят на ночь, там, наверху, зажгутся звезды, чтобы вместе со мной оберегать твой сон.

Я не нашелся что ответить и, чтобы не стоять столбом, подошел к окну, из которого действительно открывался вид на полупересохшую речку, еле видимую среди густых зарослей тростника. Вне всякого сомнения, комаров ночью будет куда больше, чем звезд. По другую сторону рва за внешней линией оборонительных укреплений высился холм, поросший соснами, источающими приятный запах хвои. Комната была и впрямь хороша, только не предусматривала запасного выхода на случай ночных посещений Манолито, а я подозревал, что таковые вполне согласуются с обычаями двора, если правду говорят уличные куплеты. Я посмотрел на дверь — нет ли на ней засова? Засов был — железный, прочный, отличный засов, и я уж было успокоился, но тут Манолито, подумав, видимо, что меня волнует безопасность помещения, заметил:

— Не беспокойся, в алькасаре Сеговии ты среди друзей, я тоже сплю в этой комнате, и под моей защитой тебе ничто не угрожает.

Надо ли говорить, что своим любезным пояснением он окончательно меня расстроил.

Придворный этикет, а также правила приличия и обыкновенная учтивость требовали, чтобы посланник представал перед королем чисто вымытым и причесанным. Поэтому Манолито вышел отдать необходимые распоряжения, и вскоре в дверь протиснулись не то четыре, не то пять служанок с большим деревянным корытом и ведрами горячей воды. Они поставили корыто к окну, вылили в него воду, над которой еще клубился пар, и удалились все, кроме одной, пожилой женщины богатырского сложения. Вездесущий Манолито де Вальядолид, разумеется, тоже остался в комнате. Его я стеснялся больше, чем женщины, но все-таки разделся догола и поспешил залезть в воду, так как взгляд Манолито немедленно устремился на известные части моего тела. Сам же он в припадке щедрости распахнул один из сундуков, извлек оттуда флакон с ароматическим маслом и добрую половину вылил мне в корыто. Масло пахло точно как его владелец, и я забеспокоился, как бы король в первую же встречу не составил обо мне превратного впечатления, будто я и его непутевый секретарь — одного поля ягоды. Впрочем, не желая прослыть невежей, я и на это ничего не сказал, а молча позволил служанке меня намыливать. Вооружившись внушительной и немилосердно жесткой мочалкой, она принялась изо всех сил тереть мне спину и прочее, постепенно приводя меня в божеский вид. За столько дней, проведенных верхом, я изрядно выпачкался, так что вода от моего купания стала походить на чернила. Когда я вылез из корыта, вернулись служаночки с большими нагретыми простынями, вытерли меня и обернули ими, а затем все вместе подняли корыто и вывернули в окно. Через мгновение снизу раздался истошный вопль и полетела отборная брань: водопад обрушился прямо на голову сержанту королевской гвардии, который как раз пришел с корзинкой под стену искать каперсы.

Вскоре Манолито, сама предусмотрительность, принес и всучил мне небесного цвета тунику с золотой вышивкой весьма искусной мавританской работы, умоляя непременно ее надеть: это, мол, его любимый праздничный наряд, который он носит только на Пасху и на Сретение, и раньше он никогда и ни за что никому бы ее не дал. Я был в равной степени признателен ему за доброту и раздосадован, поскольку понимал, какого рода благодарности он от меня ждет. Как бы там ни было, я облачился в тунику, пропитанную ароматами до того, что дыхание перехватывало, и отметил, что она спускается чуть ниже колен — то есть длину имеет вполне приличную и скромную. Дополнили ее штаны того же цвета и сафьяновые туфли, которые мне немного жали. Все это я тоже стерпел молча, потому что совершенно не привык к подобным вещам, а заработать славу деревенщины ох как не хотелось.

В таком виде меня и повели к королю, в зал, именуемый Тронным, где прекрасный витраж изображает апостола Иакова, отсекающего головы маврам[5]. Зал этот необыкновенно велик и просторен, карниз под потолком расписан мавританскими орнаментами, стены обиты узорчатыми французскими тканями, бархатом и парчой искуснейшей выделки и ценности неслыханной. Повелитель наш король сидел в кожаном кресле у окна, спиной к свету, в окружении услужливой свиты, среди которой находился и его секретарь, толстый, лысый и весьма искушенный в латинской грамоте. Я приблизился к высочайшему монарху, преклонил колено, как учил мой господин коннетабль, поцеловал протянутую мне руку, очень бледную и холодную, и не поднимался, пока мелодичный королевский голос не повелел мне встать. Тогда я отступил на два шага назад, а может, даже на три или четыре, то есть больше, чем того требует этикет. Лучше слишком далеко, чем слишком близко, подумал я, боясь оскорбить монаршие ноздри избытком пропитавших меня благовоний. Правда, мне показалось, что наш повелитель и сам окружен удушливым ароматическим облаком, а следовательно, это действительно всего лишь дворцовый обычай. В глубине души я несколько смягчился в отношении Манолито де Вальядолида, даже упрекнул себя в невежестве и неподобающей поспешности суждений. Возможно, мое первое впечатление о его жеманности и женоподобии не совсем верно и он не более чем обычный придворный щеголь.

Секретарь вслух зачитал полученное от меня письмо господина коннетабля, в котором содержались большей частью новости о жизни на границе, о ценах за меру ячменя, селемин[6] муки и фунт баранины — все это для моего повествования несущественно — и о прочих делах, касающихся только коннетабля и короля. Зато в конце письма говорилось обо мне, о том, что я человек исключительной преданности, заслуживающий полного доверия, кристально честный, опытный воин, храбрый и трудолюбивый, как никто другой, надежный хранитель тайн и прочее, и прочее, и прочее в таком же духе. Выслушивая все эти хвалы и славословия в присутствии короля, я почувствовал, как щеки мои заливает густой румянец. Король, заметив мое смущение, почесал нос, чуть улыбнулся и повернул голову к окну. Проследив за его взглядом, я снова увидел безоблачное небо, расчерченное белыми крыльями голубей. Когда секретарь закончил читать, король спросил меня:

— Любишь ли ты путешествовать?

— Да, мой сеньор, — ответил я, хотя никогда прежде не задумывался над этим вопросом.

— Что ж, тебе предстоит долгое путешествие, — сказал он и протянул руку.

Я поспешил к ней приложиться, снова преклонив колено, и на этом королевская аудиенция завершилась. Секретарь сделал мне знак покинуть зал, и я вышел, пятясь и кланяясь, и секретарь вышел со мной.

Не раз впоследствии люди интересовались, каков из себя король, похож ли он на свой портрет, вычеканенный на монетах, и я всем расписывал в красках нашу встречу, притворяясь, что повелитель был со мной куда сердечнее и любезнее, чем на самом деле. Будто бы он велел мне взять табурет и сесть рядом с собой и принялся расспрашивать, как обстоят дела на границе и у меня лично, хороша ли охота в этом году, трубят ли уже олени и не видел ли кто кабаньих следов в дубравах Андухара, где он так любит охотиться. Но теперь я поклялся говорить только правду, поэтому признаюсь, что беседа наша состояла из приведенных выше фраз и вся аудиенция заняла так мало времени, что я не успел даже толком разглядеть, молод или стар наш повелитель. Ростом он был велик и телом дороден, хотя, помнится, мягок и дрябл, как всегда бывает при роскошной жизни, не требующей труда и движения. Лицо его я не назвал бы уродливым, но и красотой оно не блистало — слишком тяжелая нижняя челюсть изрядно портила королевский облик.

Итак, как уже было сказано, я остался на попечении секретаря, который повел меня в свой зал, именуемый Залом Шишек, потому что потолок его украшен затейливо вырезанными и расписанными шишками. Там стояли складной стул, два огромных стола, заваленных бумагами и уставленных чернильницами, полки с книгами и еще какими-то документами, а на стене напротив висела вышитая картина. Секретарь открыл окно, впустив в помещение солнечный свет и мух, подошел к картине, ткнул в нее пальцем и спросил:

— Знаешь, что это за животное?

Вышивка изображала девицу с длинными светлыми волосами и алыми губками, богато одетую в парчу и тончайшие шелка, сидящую среди ярких цветов на зеленом лугу. Рядом с ней стоял лев, в позе не угрожающей, но, напротив, весьма учтивой — поистине удивительна способность красоты укрощать самые свирепые натуры. А по другую сторону от девицы была белая лошадь, и по всем статям походила бы она на своих сородичей-лошадей, если бы не длинный-предлинный, прямой, как веретено, белый рог посреди лба, в том месте, где у моего Алонсильо звездочка. На это животное и указывал мне господин секретарь.

— Так знаешь, кто это? — повторил он свой вопрос.

Я не желал казаться невеждой, однако подобной лошади, увенчанной рогом, в жизни не видал, а потому ответил честно:

— По-моему, сударь, это животное вполне могло бы сойти за лошадь, если бы не рог посреди его лба.

Он посмотрел на меня очень серьезно, покачал головой, будто взвешивая слова, а затем сказал:

— Это, друг мой, действительно лошадь, но лошадь породы не виданной ни в наших краях, ни, насколько мне известно, во всем христианском мире. Называется она единорог — вот из-за этого рога во лбу, в котором и заключено ее чудесное свойство. Эти лошади-единороги встречаются на пастбищах Африки, далеко за пределами страны мавров, там, куда не ступала нога христианина, за исключением разве что купцов пресвитера Иоанна[7], если, конечно, он — не выдумка. Король желает, чтобы ты возглавил отряд, который проберется туда и добудет ему такой рог.

— Рог… — изумленным эхом откликнулся я.

— Это утверждение или вопрос? — уточнил секретарь.

— Вопрос.

— Что ж, в таком случае вот тебе ответ: да, именно рог. Он необходим нашему повелителю. Королевские лекари извлекут из него некий ценный порошок, весьма полезный для здоровья и чрезвычайно важный для блага государства. Но главное — никому ни слова об истинной цели вашего путешествия. Вы все поедете якобы по совсем другому делу, о котором вам будет сообщено в свое время.

Вот так и вышло, что я отправился на поиски единорога.