Дмитрий Могилевцев Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза

НАЧАЛО

1

Мир кончился. Не было всеобщих войн, мегатонн и ядерной зимы. Не было катаклизмов, катастроф, землетрясений и террористов. Никто не спохватился, когда подступил конец. Не ввел танки, не выставил кордонов и не забил тревогу. Незачем было. Никто не верил и не мог представить, хотя все получилось логично, закономерно и неизбежно. Когда спохватились, было уже поздно. Те немногие, кто понял случившееся, уже ничего не сумели. Мир не врезался с разгону в стену. Он увяз в болоте, распадаясь, оседая, засыпая. Самолеты не падали, потому что не взлетали. Машины не взрывались, а тихо ржавели у подъездов. Электростанции глохли, поезда замирали у перронов. Трава прорастала сквозь мостовую у роскошных витрин, но никто не торопился их бить, чтобы собрать блестящие безделушки.

За десять лет из восьми миллиардов людей на Земле осталось от силы миллионов восемь. Особенных миллионов, составленных из укоренившихся в выживании. Вкопавшихся в землю или приучившихся мчаться по ней. От способов жизни многих из них вздрогнул бы даже привычный ко всему человек двадцатого столетия. Впрочем, их, недовымерших ископаемых, осталась вовсе горстка.


Один из них утром пятого мая тридцать восьмого года, лежа на лысом холмном темени, разглядывал в бинокль поселок внизу. Живое ископаемое звали Круз. Он был в комбинезоне мусорной расцветки, ботинках забытого вида и бронежилете. Еще при Крузе имелись винтовка с лазерным прицелом и трое щенков. «Щенками» они называли себя сами, а были юнцами от четырнадцати до восемнадцати, тощими, жилистыми и похожими на щурят. Круз их боялся. Они его уважали. Они уважали всех переживших «оп». «Оп» они называли то, от чего Круз отсчитывал тридцать восьмой год. Впрочем, какой именно год от этого «опа» и что именно считать моментом «опа», Круз не знал в точности. Он считал по-своему, от «опа», произошедшего в Крузовой жизни. Не очень толковой и осмысленной жизни, заполненной метаниями, суетой и смертями.

Но теперь, на тридцать восьмом году, Круз нес с собой козырь. Большой и настоящий. Последний козырной козырь. Осталось только донести его и сыграть.

А по пути подобрать кое-что, важное и не очень. Впрочем, это «не очень» иногда осложняло жизнь. В частности, заставляло шарить по поселкам. Таким, как вот этот, под холмом.

Безобидный с виду поселок. Обычный. Такие в дни до «опа» прятались вдали от асфальтовых дорог и заводов. Заборы, утонувшие в кустах. Крыши буквой «зю». Посреди улицы — пруд с ленивыми головастиками. Столбы спьяну.

Но Круз, отметивший тридцать семь годовщин «опа», хотел отметить и тридцать восьмую. И потому не столько смотрел в бинокль, сколько слушал внутрь себя.

А выслушав, сказал:

— Хлопцы, мы туда не пойдем.

— Смердит? — спросил Левый.

— Слегка. Но не только.

— Лады, — согласился Левый и кивнул своим.

Все трое неслышно, по-волчьи, скользнули в кусты. Круз проводил их завистливым взглядом. Вздохнув, отполз. Старый уже, нескладный. Все уже не то. Только привычка и нюх с годами, пожалуй, лучше. Но это слабое утешение. Хорошо еще, щенки всегда готовы прыгнуть первыми. Им в радость. У них одно на уме.

— Старшой, идем? — донеслось из кустов.

Круз кивнул. «Старшой». Любой из них, даже Последыш, вдвое быстрее Круза. А если и слабее, в смысле бревно поднять, так не намного. Волки, мать их. Зато как старшего слушать, в мозги вбили накрепко. Не потому слушают, что Круз больше может: и спасти, и найти, — а потому, что надо так. Мир у них такой. Со старшими не меряются. Мало что старшой сопит и через кусты ломится так, что за версту слышно. Мало что в сырости иной раз и разогнуться с утра не может. Они и это видят, но на себя не меряют. Правда, у всякой монеты две стороны…

Стоп. Круз замер, и тут же застыли щенки. Без команды и не оборачиваясь. Круз повертел головой, прищурился. Что не так? Склон, кусты, молодая трава. Внизу — лесок, ползет полого до следующего гребня, округлого, мохнатого. Небо чистое, солнце.

Яп-понский бог! Вон, над гребнем, как раз там, где лагерь, дымок. Завиток серый.

Круз побежал. Не заботясь особо про шум, не прячась. Впереди, сбоку замелькали тени щенков. Люто идут, плавно. Не то что дядя старшой в бронежилете и с выкладкой.

Но у дяди сорок лет стажа марш-бросков. Дядя уже как автомат ногами перебирает. Кусты кончились, сосняк молодой. Полегче. Вверх по склону чуть медленнее, не сбиться чтоб.

Наверху встал, сопя. Точно, оттуда дымит. И ведь ни выстрела не слышали. Что ж у них такое? Чтоб Михая без выстрела взять?


Михая не взяли без выстрела. Хотя могли, если б он кому-нибудь понадобился. Михай сидел у тлеющего костра и смотрел в небо. И улыбался. Широкой, безмятежной, счастливой улыбкой. Михаю было хорошо.

— Стоять! — рявкнул Круз щенкам.

Те уже стали сами. У них тоже был нюх. Не крузовский, но верный.

— Михай! — рявкнул Круз в лицо.

Михай чуть двинул уголком рта.

— Михай! Михай! — Круз с маху шлепнул по одной щеке, по другой.

Нащупал болевую точку под челюстью, надавил. Михай улыбался. Круз полез в карман. Так, так… вот. Вытащил ампулу, содрал колпачок. Вогнал иглу в бедро, надавил.

Улыбка чулком сползла с лица. Оно сделалось землистым, серым. И глаза проснулись — в злобу и боль.

Круз чуть успел отпрыгнуть.

— Михай, это я! Это я!

— Не стрелять! — Это щенкам.

— Михай!

Михай замер. Выронил кабар. Посмотрел удивленно.

— Михай, отвечай мне: что случилось? Где Дан? Михай, где Дан?

— Он ушел… — ответил наконец Михай. — Он ушел за час до того, как меня… как мне… Правый за ним пошел, так что не бойтесь.

— Что с тобой, Михай? Что случилось?

— Заяц, — сказал Михай и ткнул пальцем.

Под сосной на клеенке лежал запеченный в глине заяц — без левой задней лапы. В разлом глиняной корки уже пролезли муравьи и сновали туда-сюда, несли клочки по дорожке. А левая нога, наполовину обглоданная, лежала у брошенной Михаем винтовки.

— Михай, как же? Да откуда ты взял его? Ты что, не знаешь, в них счастья, как в скотомогильнике?

— Да я их раньше ел… и ничего, — сказал Михай растерянно. — А этого Хук принес, ну, псина Данова. Он же взял… а у него нюх получше, чем у тебя.

Щенки слушали настороженно. Один подошел, нагнулся над зайцем. Понюхал. И отпрыгнул, оскалившись.

— Слушай, а что теперь? Что? — спросил Михай, стараясь заглянуть Крузу в глаза.

Тот заставил себя повернуться, встретить взгляд.

— Ничего, Михай. Совсем ничего. У меня триста ампул налоксана. Может, еще найдем. Ты выдержишь.

— Я не выдержу, — прошептал Михай. — Это место смерти. Я чувствовал. Мне снилось… я…

— Он — не волк, — сказал вдруг Левый.

— Не волк, — эхом отозвался След.

— Не брат, — прогудел басок Последыша.

— Он — бык, — сказал Левый.

— А ну хватит! — рявкнул Круз. — Он мой!

— Он не выдержал, — сказал Левый укоризненно. — У него в жилах грязь.

— Он на двадцать лет больше прожил, чем ты. Все, баста! Надо Дана искать.

— Зрячий придет сам, — заметил Левый. — За ним не нужно ходить. С ним — Правый.

Но Круз отвечать не стал. Это право первого из щенков, огрызаться, когда говорят старшие. Потому что щенку всегда нужно доказывать, что он первый. Пусть его. Все равно послушается.

— Михай, мне нужно идти. Тут плохое место. Михай, ты меня слышишь?

— Да? — Михай вздрогнул.

— На, держи! — Круз протянул коробку со шприцами. — Коли через четыре часа. Смотри по часам. Точно. Не жди, пока накатит. А сейчас — закопай зайца. Хорошо закопай. И — двигайся. Все время. Винт вычисти, перебери. Ложку вырежи. Понял? Давай!

— Эй, щенки! — повернулся к ним, смотревшим, осклабившись. — Левый со мной идет, а вы лагерь пасете. Левый?

Тот, буркнув под нос, подошел.

— Айда за мной, полста шагов!


Но отойти они не успели и двадцати. По Крузовым ноздрям будто хлестнуло. Почти не думая, Круз выпустил винт, выдрал правой из кобуры пистолет с глушителем, левой — кабар из ножен.

Они появились как тени. Один, двое, трое. Еще один. Неужто вся стая? Днем? Или ярь у них?

Первый прыгнул. Круз крутанулся, полоснул кабаром. И тут же дернуло за ногу. Круз отскочил, нажал. Пистолет толкнул ладонь.

Серый завизжал, забился у ног. И тут…

— Не стрелять! — заорал Круз. — Стой!

Винт Михая грохотнул снова. И зашелся длинной, во весь магазин, очередью. Круз кинулся опрометью. Выскочил на поляну, рыча.

Но было уже поздно. Серые исчезли, как и появились, неслышно. Только в лесу еще повизгивал подстреленный Крузом. А у костра лежал Михай, схватившись за разорванную глотку. Еще вздрагивал, скреб иглицу. Щенки стояли поодаль, с ножами в руках. Чистыми ножами.

— Не успели, — соврал ненужно След.

Не успели, как же. За «быка» вступается только его хозяин. Другие — только если хозяин попросит. Закон стаи. Но серые… они знают точно, кого взяло счастьем. Всегда выцеливают слабейших, обузу. Однако чтобы напасть днем, да еще летом…

На Михаевых губах вздулся кровавый пузырь. Лопнул.

Круз присел на корточки у тела. Взял за кисть. Выпустил. Смысл щупать? Столько крови выгнало. Расстегнул карман комбинезона, вытащил коробку с налоксаном. Затем, пробормотав сквозь зубы: «Прости, Михай», обшарил все карманы. Пистолет и обоймы вынул, снял с пояса кабар. Отцепил веревку с Михаева рюкзака.

— Рюкзак понесешь ты, — приказал Левому. — А винт — за Последышем.

Левый скривился: таскать — дело младших. Тем более бычье барахло. Щенки вообще налегке бегали, даже зимой. Круз их заставил палатку взять, одну на четверых.

— Нам отсюда линять надо быстрее, — буркнул Левый. — Серые нас ведут, и с деревни кто явится.

— Серые не к нам приходили. К нему, — сказал Круз, закидывая веревку на сук.

Последыш со Следом заржали в один голос. Круз ругнулся про себя. Подставился, не подумав. Зверье, ну. Только Левый не ржет. Он хоть немного понимает, что старики думают про щенячьи остроты эти, о «быках», серых и гостях к обеду. Зверье отмороженное.

Круз обвязал тело Михая под мышками, обмотал. Перекинул веревку через сук, потянул, крякнув с натуги. Михаево тело полезло вверх, носками ботинок цепляя воздух, подбородок в грудь уперся и руки длинные, чуть не до колен. Висельник-плечевик. Круз чуть удержался, чтоб не захохотать. Замотал веревку вокруг ствола, закрепил. Твою мать, кровь все еще сочится, наземь каплет. Ладно, не переделывать же. Главное, серые братья не достанут.

— Все! — рявкнул Круз. — Извини, Михай, — я еще вернусь, устрою все по-человечески. Эй, пошли!

Закинул свой рюкзак на плечи и двинулся, не оборачиваясь.


Дана с Правым нашли километрах в трех, над речушкой. В красивом месте: берег высокий, сосны, обрыв, песок — золотой бархат, искрится под солнцем. Дан сидел, свесив ноги. Бросал с обрыва шишки. Кривился обиженно, когда шишка, не долетев, тыкалась в мокрый песок.

Данова псина — огромный тюк черной шерсти — лежала чуть поодаль, уместив морду на лапы, навострив уши. Правый, по обыкновению, сидел в лесу, сторожил. Вышел, только когда Круз рюкзак скинул да присел. Кивнул Левому, и тот, буркнув под нос, пошел на замену. Щенкам не нужно объяснять, что такое часовой. Они и в стае спят по очереди.

Правый — надежнейший из щеноты. Да и лет ему уже двадцать пять, не меньше. До сих пор в щенках. Почему — Круз не расспрашивал. Наверняка дело больное. Щенок становится волком, когда от него родится ребенок с чистой кровью. До тех пор, пусть ты и боец первейший, и выучился, — ты щенок. На совете стаи тебя слушают, лишь если попросит старшой. Имени у тебя нет. Ты — сын такого-то. И кличка щенка. Да и та на время.

А ведь Правый — боец на диво. Намного сильней и Круза, и любого из щенков. Здоровенный, белобрысый, тугой, как сталь пружинная. Стреляет с обеих рук. И в железе разбирается, даже машину старую завести может. Если б не он, сколько раз могли все накрыться. А недорослая троица, Левый со Следом и Последыш, хихикают за его спиной. Зверье. Они всегда ржут, хоть по колено в кишках стоя.

— Тепло сегодня, — сказал наконец Дан.

Круз вздохнул.

— Дан, у вас все нормально? На вас не нападали?

— Шишки какие-то странные, — пожаловался Дан. — Некоторые — твердые, будто каменные, а некоторые — словно бумага. И деревья. Ты смотрел на деревья? Какой странный здесь подлесок.

— Ты хочешь сказать, у деревьев тоже счастье?

— Вряд ли. Счастье — хворь теплой крови. Я хочу сказать, что болезнь редко приходит одна. Этот мир все еще болен. Болен нами. Если моя память не подводит, здесь шли радиоактивные дожди. Здесь до сих пор все болеет.

— Так зачем ты привел нас сюда?

— Ты был в деревне? — спросил Дан.

— Зачем мы здесь? Зачем твой пес притащил заразного зайца?

— Ты был в деревне?

— Нет, — ответил Круз. — нечисто там. Я не понял, в чем дело, но нечисто. Там и засада может ждать, и зараза… у меня прямо нутро крутит, когда смотрю.

— Потому нам туда и нужно. Эти места накрыло радиоактивным облаком после аварии на атомной электростанции. Отсюда людей отселяли когда-то. Потом, когда здешние власти пожалели землю, списки пересмотрели и решили, что здесь жить можно. Люди вернулись. А звери и не уходили. Мутации, знаешь ли. Наверняка здесь можно найти что угодно. В том числе то, что мы ищем. В зайце, которого съел твой друг Михай, наверняка новый штамм.

— Так зачем ты позволил его есть? — спросил Круз, стараясь не кричать.

Дан повернулся, посмотрел Крузу в глаза. Поправил очки. Выпрямился. И из седого долговязого чудака вдруг превратился в прусского оберста с фотографии времен Первой мировой.

— Зачем позвал сюда? — спросил Дан по-немецки, и голос его лязгал. — А зачем пошел ты, бросив своих людей, зачем оставил дом и очаг? Ни твоя, ни моя жизнь давно ничего не стоят даже для нас самих. Кем был Михай, когда ты подобрал его? И что готов был отдать? В этом зайце — новый штамм. Может, он — как раз то, чего не хватает мне. Чего не хватает тем, кто еще ждет меня. И тебя со мной. Тогда, в Давосе, я проверял Михая. Он был иммунен ко всем известным штаммам. Может, для этого он и шел сюда.

— Яволь, — сказал Круз.

Дан развел руками и сказал уже по-русски:

— Зайца он сам стянул. Мы у костра были, когда Хук принес зайца. Я вижу, заяц-то квелый, под счастьем. Я пробу взял и пошел.

— Поздновато уже в деревню идти, — заметил Круз равнодушно. — Три часа пополудни. Пока доберемся, пока обшарим — там и заночуем.

— Там и заночуем, — отозвался Дан.

— Значит, так тому и быть, — подтвердил Круз и крикнул щенкам:

— Эй, стая! Выходим. Веселье на носу!

Щенки дружно заржали.

2

Идея носилась в воздухе давно. С того времени, когда биоконструкторы из лабораторного чуда превратились в массовый товар и любой выпускник-биолог научился с ними работать. Открываем инструкцию, подсаживаем в бактерию нужный кусок генома — и вот, невидимые труженики производят нужный белок. Любая больница имеет свой инсулин, чистенький, свеженький. И еще на подбор, и с каждым годом все больше.

Может, додумался единственный гений. Но, скорее, многие и во многих местах. Человек скор на худшее употребление любой придумки. В особенности там, где за лучшие употребления платят мало. Скорее всего, «живой» наркотик появился там, где когда-то была страна под названием «Россия», потому что употребление его почти одновременно зафиксировали в Польше, Латвии и Финляндии. Хороший, чистый наркотик. Никакого колотья. Проглотил щепотку янтарного порошка — и мощный, долгий, улетный приход часов на десять. Мир искрится счастьем. Можно говорить, танцевать, работать, даже драться — голова ясная, никакой боли. Потом проходит и ломает скверно. Так после чего не ломает? А иногда, если повезет особо, приход возвращается через день-два, а то и через полдня, и возвращение приходов может длиться неделю или месяц. Отдельные счастливчики на полгода погружались в зыбкое, волнообразное счастье.

Идея была простая: заставить бактерию производить не инсулин, а эндорфины. Наш, естественный продукт счастья, телесный эликсир радости, обезболиватель и обеспамятель, чьим грубым искусственным аналогом кололись миллионы, калеча себя. Но главное, нужно было сделать живой источник радости долговечным, доступным не только в лаборатории и не умерщвляемым человеческим телом за считанные минуты после попадания в него.

Дешевые и доступные комплекты-биоконструкторы впервые сделали за океаном. Неудивительно — средства во все с приставкой «био-» там вкладывали намного большие, чем в Европе, не говоря уже про остальные, не столь удачливые части света.

Но по-настоящему ударным счастье сделали в стране, в лучшие свои времена вложившей более прочих в живую смерть.

Сибирская язва — идеальная зараза. Как только некого убивать, превращается в споры, спящие хоть сотнями лет, переносящие мороз, зной и человеческие гадости. Когда попадает в тело, мгновенно просыпается, плодится, приканчивает хозяина (не всегда, но это усиленно старались поправить) и, главное, не разлетается просто так, чихом не разнесется. Своих не заразишь ненароком. Разве что телесные жижи заразного ущупаешь. А трупы, чтоб обеззаразить, только сжигать нужно или в кислоту. В закопанном споры живы до окаменения.

«Живой» наркотик долго не могли распознать. О нем спорили два года, чтобы признать его в конце концов холостым штаммом сибирской язвы, начисто лишенным убойных свойств, но в остальном сохранившим почти все черты родственника — и способность мгновенно действовать, просыпаясь из споры, и способность в состояние споры возвращаться.

На третий год после его появления все, кто занимался поставкой крупных партий, кто разбогател вдруг и невероятно, кто выжил после бойни, захлестнувшей торговцев «живой» дурью, в одночасье разорились. Другой неизвестный гений — или множество их, осененных носившимся в воздухе, — додумался плодить живое счастье на кухне, в обыкновенной чашке бульона. Так разводили сибирскую язву на фабриках, ударно работающих вопреки любым международным запретам. Только там чашки были размером с самосвал.

А теперь любой, доставший хоть сотую часть дозы, мог обеспечить себя счастьем, и тратиться ему приходилось только на мясо. Да и то счастью хватало навара, а прочим питались счастливцы.

Вскорости весь мир превратился в гигантскую биолабораторию. Неудивительно, что еще через два года счастье научилось летать. И накрыло всех.

3

Крузу хотелось орать. Забиться в угол, заткнуть ноздри, закопаться в землю, удирать стремглав, побросав все. Было хуже, чем сорок с лишним лет назад, когда высадили с вертолетов на Юкатане и пришлось идти сквозь зеленую муть прямо на пулеметы.

Огороды заросли сиренью и лозой. А копанка на задворках осталась чистой — видно, ключ бьет. На мостках доски истлели, сарай сложился в себя скомканным кульком. В хате окно оскаленной пастью, сверху зуб стекла и снизу.

Сколько похожих деревень видел… но почему так трясет?

Пустырь перед магазином. Бетон лежит — видно, лужа была перед входом. Между плитами одуванчики лезут. А сам магазин уцелел на диво. Стены толстенные, кирпич. Окошко-бойница. Не иначе лет триста домине. Крыша держится, только железо кровельное поржавело.

Стоп. Круз поднял руку. Показал: След — со мной, остальным — на стреме.

Замок ржавый валяется на крыльце. Дверь железными полосами крест-накрест, петли проржавели. Но — подалась легко.

Выгребли тут все. Даже плесени на полках нет. Недавно выгребли. Но пыль повсюду в полпальца. Золотистая такая пыль.

И тут по Крузовым ноздрям будто ляснули раскаленным молотком.

— Назад! — прошипел он. — Назад, мать твою!

Шажком, шажком, чтобы пыль эту не взбить.

На крыльце, обернувшись, хотел махнуть рукой — мол, ноги отсюда, — но замер. След стоял, глядя на север, туда, где деревенская улица терялась в сирени. И Левый с Последышем, стоя посреди улицы, смотрели туда же, будто завороженные.

Из сирени на дорогу вылез мальчуган. Лет двенадцати, не больше. Тоненький, белобрысый. С курячьими белесыми волосенками, птичьей шейкой и огромными, в пол-лица, синими искристыми глазами. Стал, улыбаясь.

А затем из кустов вышел волк. За ним второй, третий. Уселись по-песьи, лениво.

У Круза в желудке родился холодный колючий ком. Пополз наверх, уперся в глотку. Вот тебе и тридцать семь лет после «опа». И полтора месяца до полных тридцати восьми. Мать твою, снова послушал очкастого бзика!

Конечно, можно сейчас поднять винт и спокойно положить мальчишку посреди дороги с дырой во лбу. Но — и в этом Круз был уверен твердо, нутром и даже пропотелыми носками — делать этого нельзя. Если этого не делать, проживешь дольше. Может, на полчаса, но дольше.

Щенки переглянусь. Последыш уложил автомат наземь. Пошел. Встал напротив, в трех шагах. Волки смотрели, не шелохнувшись. А мальчуган рассмеялся. И разжал левую ладонь, сдул горсть золотистой пыли.

Последыш вздрогнул.

— Ты кто? — выговорил хрипло, вытаскивая слова из пересохшего рта.

— Янка, — добродушно ответил мальчуган. — А вы — мясо.

— Ты кого зовешь мясом, недомерок? Мой отец — волк, и брат — волк. Хочешь научу, как недомерку обращаться к волкам?

— Волк? Это как? Правда? — спросил мальчуган удивленно. — А чего тогда с вами мясо?

— Сам ты мясо!

— Я сейчас скажу Чиншу, он тебе пупок вырвет, — сообщил мальчуган все так же добродушно.

— Пусть попробует!

— Ну, — мальчишка пожал плечами, — как хочешь. Чинш…

— Стой! — сказали из кустов.

На улицу вывалился мужик — точная копия мальчишки, раздутая вдвое, одетая в такое же серое тряпье, с такими же голубыми глазами, но и с бороденкой, куцей и редкой, и с прыщом во лбу.

— Не мясо они, Янко. Не похожи.

— Это бывает, что не похожи, а на самом деле — мясо! С ними же мясо было!

— Мало ли что было. Не дорос ты еще сам такое думать.

— Как выходить — дорос, а как…

— Хватит, — приказал прыщелобый и, оглядев Последыша сверху донизу, спросил удивленно: — Ты из каких будешь, хлопче?

— Мы — волки из Колы! — ответил Последыш, сощурившись.

— Ох ты, ёп-ти-тить. — Прыщелобый вздохнул. — Кто у вас там старшой? Эй ты, который седой с дубальтовкой, ходь сюды!

— Сам иди, оборванец, — процедил Последыш.

Но прыщелобый, не обратив никакого внимания, крикнул Крузу:

— Батько, ты подойди лучше, лады? А то кабы чего не случилось.

— Если чего случится, ты умрешь раньше, чем твой снайпер меня выцелит, — сообщил Круз. — Да и старый я, к молодым бегать. Ты, почитай, вдвое меня моложе. А ну, ноги в руки!

Янко хихикнул. Крайний слева серый зарычал.

— Ну, Чинш, не ругайся, — заметил прыщелобый с неожиданным миролюбием. — Принято так у людей, к старшим ходить.

И пошел. Круз только сейчас заметил, что прыщелобый, как и его мальчуган, бос.

— Батько, ты на нас не серчай, — попросил прыщелобый, подойдя. — Меня Владом зовут, а тот сопливый — Янко. Нас дидько наш, старшой, послал к вам. Хочет он с вашим знахарем поговорить, который длинный и с псиной здоровой. Да и с вами тоже. Вижу, люди вы рассудительные, стоящие. Так вы с нами пойдите, а то плохое может случиться, честное слово. Мы народ диковатый, и земля тут наша искони. Не любим мы чужих оружных.

— Мы пойдем, — пообещал Круз.

Круз видел многое. Видел, как выживают те, кто остался в Лондоне и Мадриде. Как выживают, забившись в горы и спрятавшись на островах, носясь по рассыпающимся дорогам, стреляя во все подряд, молясь, строя корабли. И думал, что страннее устройства жизни волколюдей, подобравших Круза заполярной зимой и принявших в стаю, придумать трудно. Но здешний народ, живший среди обычной, не слишком одичавшей и не слишком разоренной средней полосы, перещеголял северян. Круз не увидел ни дотов с тяжелыми пулеметами, ни канав с кольями, ни стен. Обычный полусельский городишко на берегу медленной реки, заросший ивами, с полутысячелетней башней ратуши, переделанной век тому в школу, с церковью и костелом по соседству, с тремя улицами, только и поместившимися на узком холме между болотом и рекой. Не слишком одичавший городишко, но изрядно разваленный. Обычный.

Только по улицам его ходили волки. С виду — настоящие, чистокровные серые. Ленивые, сытые. Не уступавшие людям дороги. А потом Круз увидел, как тянут груженную дровами телегу живые трупы. Страшно изъязвленные, обожженные, обмотанные тряпками или вовсе голые, проткнутые ржавыми штырями, с гниющей кожей. Мальчишка верхом на дровах, регоча, тыкал их палкой с гвоздем. Они даже не вздрагивали.

— Сазон вовсе мясо свое запустил, — сказал Влад укоризненно. — Дождется, пока волки заберут.

Не успел договорить, как на телегу вспрыгнул волк с подпалиной на плече. Повалил мальчишку, выхватил палку, отшвырнул. Встал, рыча.

Из-за кустов выскочили трое, мгновенно выдрали крайний животруп из постромков и, не оттащив даже, принялись пожирать. Животруп закричал — тоненько, по-птичьи.

— Дядя Влад! — закричал Янко. — Опять Штыповы безобразят! Я им сейчас!

И потянул из-за ворота свистульку на ремешке.

— А ну окстись! — одернул Влад. — Штып меня старше, и Сазон тоже, не мне и не тебе по ним свистеть. Пусть дидько разбирается. Штыповы в своем праве.

— Да он же Петрука покалечит!

— Кто, Штып? Да он младенцев через реку носит! Подержит Петрука твоего, чтоб не засвистел ненароком, и отпустит.

— А где Штып? — спросил Последыш ошарашенно.

— Ты че, слепой? — сказал Янко. — Вон, на телеге, с подпалиной который.

Подпаленный Штып спрыгнул с телеги. Подошел лениво к животрупу, уже переставшему дергаться, сунул морду в распоротый живот.

И тут Петрук засвистел. Крузу будто загнали тупое ржавое сверло в уши и принялись медленно, с хохотом поворачивать. Две ноты — одна выше визга, вторая толстая, гнусавая, звук вибрирует, трясется между ними, рассыпается стеклом, острым, крохким. Волки замерли, прижав уши. Спрятали морды меж лап, скрючились, припали к земле.

В этот момент пес Хук, огромная черная животина, раза в полтора больше любого из волков, прыгнул.

Круз не сразу решился оторвать ладони от ушей — такой странной, дикой, удивительной показалась тишина.

Потом Янко вскарабкался на телегу и, деловито размахнувшись, стукнул Петрука в нос.


Дидько обитал не в ратуше и не в тяжелом бетонном утюге прежнего градоначальства, а на краю города, в узком углу у соединения рек, в бывшем гастрономе, чьи обширные витрины украшали куски зеркал и черепа, человечьи и волчьи. Оказался дидько вовсе не старым, не больше пятидесяти, и смотрел на пришлецов как на диковинное зверье из разъезжего цирка. А в особенности на Дана и пса Хука, которого волки опасливо обходили.

Когда насмотрелся, поскреб в бороденке и объявил: «Праздновать будем! Гости у нас! Особые». Народ — вперемешку мужики в домотканом и парни в пятнистом, увешанные оружием, — радостно загомонил и потянулся к выходу, к широким алюминиевым дверям, пробитым посередине ржавым крюком.

— А вы погодьте, — велел Крузу. — Мы погуторим немного, если вы устали не очень. Вы, наверное, и не знаете, как оно у нас?

— Не знаем, — подтвердил Круз.

— Так вот, про дела — оно завтра. А покамест вы правило наше послушайте. Первое: не задирайтесь ни с волками, ни с людьми, и они вас задирать не станут. Но если кто задерется из наших, ты, как старшой, вмешаться можешь. Только ты один. Тогда на крови зла не будет. А второе — свистушечку-то пусть знахарь твой отдаст. Нельзя нам ее в чужие руки отдавать.

— Дан, пожалуйста, отдай, — попросил Круз.

Дан, задумчиво вертевший глиняный свисток, сказал:

— Я отдам. Хотя очень интересная вещица, очень. Любопытно, а на диких волков — я имею в виду настоящих волков — она действует?

— Ты про что, знахарь? — спросил дидько подозрительно. — Наши волки что, не настоящие? С плохой кровью?

— Их крови я не вижу, — сказал Дан. — Но волки, которых я знал в своей юности, такими не были.

— В твоей юности, знахарь, солнце по-другому светило. Тогда, небось, и псы такие водились?

— Водились.

Хук зарычал.

Тотчас же волки, сидевшие по углам зала, подошли и уселись по сторонам.

— Ты псеца-то угомони, — посоветовал дидько, хмурясь. — Серые мои его задерут. Не втроем, так всемером, но задерут. Вообще, ты б подумал, может, расплод оставишь от монстра своего? У нас волчица течная, Кена, чудо, а не баба. Все серые шалеют.

— О делах — завтра, — напомнил Круз.

— Ладно, чего-то я в самом деле… Тут у нас банька есть — хотите в баньку? А после погуляем хорошо, народ рад будет. Про новости из дальних краев расскажете, молодые спляшут… эх, сладость!

Дидько улыбнулся мечтательно. И хлопнул в ладоши.

— Эй, Янко, проводи гостей!


Банька была замечательная: сухая, жаркая, чистая, с отдельной парилкой, где светились багрово круглые гладкие валунки. Веники — дубовые и березовые, отборные, добротные, мяконькие. Круз подумал, что последний раз попал в баню года три тому, у волков с Колы, а до того не парился лет двадцать пять самое малое, а то и тридцать. Здешняя баня напоминала детство. Отца, заботливо прогревающего веник у печного жерла, ухающих мужиков в вязаных шапочках. Странную, захлестывающую дрожь, когда горячий пар струится над кожей. А когда выскочишь под душ, истомленный жаром, накатывает сверху вниз дрожкая, хватающая сердце истома…

Тогда, в девять лет, просился в баню чуть не каждый день. Вымазывался нарочно, и мать, вздыхая, сыпала в ванну порошки и кристаллики. А когда отец, уступив, повел в праздник, через три дня всего после обычной недели, — сладость смены жары и холода вдруг пропала, и парилка показалась унылым, тягостным уроком — терпи, потей, подложив ладони под тощий зад, чтобы не обожгло накаленной доской. Тело не сбросило груз, не открылось.

Теперь от ощущения осталась лишь память. Но хотя бы оживить ее — роскошь в нынешнем мире. На земле победившего счастья мало радости. С годами уходит даже радость убить и выжить.

Круз никогда не умел радоваться сильно. Утоление голода приносило небольшое ровное тепло, утоление похоти, неяркой и мелкой, как чесотка, — спокойный сон. Душа от рождения не прозрела, осталась невнятной, слепоглухонемой. Сделаешь не то — ноет, сделаешь хорошее — будто прислонился к печи после слякотного подворья. Горе не стучалось в нее. Когда отец лежал на столе, маленький и умытый, со свечой в головах, ничего внутри не было, кроме досады и мерзковатой тяжести в животе, как после вчерашнего холодца. И водка, влитая заботой дядьев, чтоб не горевалось, принесла лишь болтливую гадкую муть в рассудке, а после — рвоту.

Радости Круза были рябь в луже — но и горести не глубже. В семнадцать лет он не прыгнул смертно с крыши потому, что жестяной окоемок был ржавым и грязным, лип к рукам. А через час зачитался «Потопом», и все стало как раньше. Так же быстро забывал и боль — только загонял в память, повторяя: не иди туда, не знайся с тем, не хватайся за провод.

Интересно бы опросить выживших стариков: как у них, точно ли так же пусто и мелко? У Дана не так. Он по-настоящему радуется и злится. Но у него великая цель. Вбил в голову, и напролом. Так, наверное, и все время жил, от одного громкого пустословия к другому, не замечая, как великое вихляет задом. Но Дан — псих. Такие мир приговорили, такие его и спасти мечтают.

Михай тоже был из породы глядящих в светлое будущее. Только цель у него всегда была чужая. Душа из одной веры и состояла. Дан с Михаем — как генерал с рядовым. Вот рядовой первым и схватил…

— Старшой, спину-то, давай, — предложил Левый, осклабясь.

— Нет, спасибо. Сами давайте, а я погреюсь, — ответил Круз.

Щенки еще посуетились, погоготали, дуя друг на дружку и шлепая вениками. Наконец заскрипела, грохнула дверь. Круз лег на полку и вытянул ноги, ощутив жгучее колотье под икрами. Закрыл глаза.

И тут дверь заскрипела снова, и ломкий басок Последыша сообщил: «Старшой, тут у нас… ну, в общем… надо, а то мы сами не того».

Круз слез и вышел в мыльню.

Посреди нее стояла голая девка. Сисястая, чистая. Красивая, кабы не лицо — сонное, мутное, правильный кусок розового с отверстиями.

— Да у нас принято так, — объяснял Янко, краснея. — Помылися хлопцы, бабу им, расслабиться. Это хорошая баба, с нашего двора, сами глядим, не беспризорное мясо. Вишь, чистая какая, здоровая. Не рожала еще.

— Старшой, вроде у нас права нет этому морду бить, — процедил Левый. — Да и гости мы тут вроде.

— Мальчик, уведи ее, — попросил Круз. — Это не в обычаях моих парней, с таким… с такой соединяться.

— Может, вы мужники, а, которые на баб вовсе не смотрят? — спросил Янко — и замер, чувствуя пальцы на горле.

— Мальчик, на земле моих парней тебе бы уже выпустили кишки и ты бы, подыхая, смотрел, как она их ест, — сказал Круз. — Я считаю до трех и когда скажу «три», чтоб ни тебя, ни ее тут не было! Раз.

На счет «два» дверь хлопнула, спрятав за собой Янко и мясистый подарок на после бани.

— Как же они с тусклыми управляются? — сказал задумчиво След, вытираясь. — Тусклых же хоть бей, хоть пихай… и жрать они не хотят, а когда сожрут, под себя гадят… а тут даже работают, ну…

— Вот поди поверти здешнее мясо, потом нам расскажешь!

Последыш с Левым зареготали. А Круз, вытираясь и одеваясь, думал, зачем Правый, оставшийся снаружи караулить рядом с Даном, впустил эту пару. Наверняка Дан его подначил. Но отчего?

В ответ Дан, чертивший на песке, вздохнул и подвинулся, освобождая место на лавочке рядом с собой.

— Ты же знаешь, твои щенки мне интересней заразы, которую ищу. Гормоны гормонами, но содержание их рассудков… тестостерон у них зашкаливает. Женщины у них не было полгода — с того времени, как они ночь возились с моей бедной Митци и чуть не учинили перестрелку. А тут — ни пальцем.

— Ты сам объяснил им, что такое противозачаточные, я за язык не тянул, — буркнул Круз. — А я тебе объяснял, что для них значит, когда от них здоровый ребенок рождается. Да и не уверен я, что для них хоть какое удовольствие с женщиной быть. Старшие, волки, те вовсю треплются, скольких покрыли и как долго крыли. Так им положено. Это статус в стае. А на самом деле…

— Кстати, про самое дело: нас позвали на здешний праздник. С танцами и, как я понял, с этим же делом.

— Мне гранаты снаряжать? — осведомился Круз.

— Думаю, не стоит. Мне кажется, мы им нужны гораздо больше, чем они нам, — ответил Дан, улыбнувшись.


Праздник удался на славу. На площади перед обиталищем дидька развели огромный, в три роста, костер. Пили самоваренное пиво, густое и терпкое, передавая по кругу чару, ели мясо, вареное и сырое. Вареное — людям, сырое — волкам, сидевшим наравне с людьми и смотревшим в пламя. Стучали по деревяшкам, дудели в свирель, скребли мех с трубками, похожий на волынку, прозванный диким словом «дуда». Танцевали — мальчишки, юнцы, волки. Голые по пояс, с двумя ножами в руках, тонкие, из жил и мышц сплетенные, кружились, падали, метались невесомо — а рядом с ними прыгали, кружились, клацали клыками волки, соединяя зыбкую вязь движений и жизней.

Круз смотрел, хмелея от звуков, от чужой гибкой силы, смертоносной и мягкой. А щенки глядели, дрожа, и в глазах у них плясало пламя.

Пламя снилось Крузу, соединяясь в памяти с огнем всех костров последних сорока лет. Выстрелы, камень, тонущий среди гавани корабль, медленная толпа, ложащаяся под пулемет, — все вставало в памяти, чтобы рассыпаться горстью слов, не значащих и не болящих, оставив только тепло костра, ровную радость пищи и жизни. Круз хорошо спал в эту ночь — впервые за много месяцев.

4

Эпидемии не было. Большинство тех, кто подхватил летучее счастье, ощутили разве что пару дней необычного добродушия, будто мир заулыбался вдруг, взял на ладонь.

Круза догнало на улице старого города Салвадор над заливом Всех Святых. Грязного, жаркого, шумливого, красивого города всех расцветок кожи и вер. Вдруг смягчилась полуденная тропическая жара, ушел из ноздрей асфальтовый чад. Траченная плесенью штукатурка, щербины, сохлая трава стали красивыми, яркими. Захотелось взять их в руки, лечь среди них.

Такое бывает со всеми. Просто вдруг открываются глаза на мир. Говорят, грехопадением стало открытие того, что наш мир не рай. Иногда завеса грязи приоткрывается и удается заглянуть за нее. Тогда душа становится чище.

Но Круз не верил в рай и душу, а верил в то, что хохотушка Ана Рита, заигрывавшая с ним второй месяц и пенявшая на нелатинскую серьезность и уныние, сыпнула в кофе «живого счастья». Потому, чертыхаясь, вогнал себе дозу налоксона, и через пять минут жара, скука и грязь вернулись на место. Добавилась только злоба.

Но Ана Рита была ни при чем. Ее нашли через три месяца в ее квартире в Верхнем городе. Соседи пожаловались на запах и решили, что она уехала, оставив полный холодильник. Она не уехала. Муравьи, придя сквозь щель в раме, обглодали ей лицо до кости.

Поначалу таких, как Ана Рита, было немного. Такие случаи долго считали передозировкой обычной отравы. Их много было. Все подешевело, даже героин упал в цене вдесятеро. Кому нужно колоться, когда «живое счастье» куда доступнее и вставляет не в пример чище и легче?

Чистое, совершенное, абсолютное, доступное всем счастье. Его долго не хотели считать наркотиком. Были кампании, демонстранты с лозунгами: «Позвольте нам счастье!» Были холеные пророки, проповедовавшие золотой век. Счастье каждому даром, и пусть никто не уйдет обиженным. Они были правы, никто спорить не мог. Самоубийства почти исчезли. Преступность улиц, с ножом в кармане, с гоготом и драками в подворотнях, испарялась на глазах. Даже, кажется, воевать стали меньше. В Колумбии утихли повстанцы, сидевшие полвека в горах. Удивительно замирилось Сомали.

А в это время в университетах и лабораториях коллекционировали сотню за сотней штаммы «живого счастья». Настолько разнообразные штаммы, что и сказать порой затруднялись, где «живое счастье», а где сальмонелла. Потому когда «живое счастье» захотели запретить, полгода не могли решить, что именно считать «живым счастьем». Тем более что три четверти научного мира согласилось со скорым исчезновением новой сладости, вырождающейся, мутирующей, побеждаемой легко вырабатывавшимся иммунитетом, расправлявшимся со все большими дозами. Мало того: оказалось, что большинство отсидевших на «живом счастье» не реагируют на обычные морфины! Где тут запрещать?

Даже когда начали умирать, тревогу забили далеко не сразу. Не было катастроф, взрывов, массовых увечий и пожарищ. Почти никто не умер на работе: за штурвалом, у красной кнопки, за рулем. Умирали, расслабившись, отпустив дневные заботы: придя домой, в кресле у телевизора, во сне, за бокалом пива. Вернее, не вполне умирали — слово «умирали». Круз уже привык применять к тем, кто ушел из жизни, оставив еще дышащее тело. Они уходили в счастье. Обезразличивались. Прекращали есть и пить. Медленно проваливались в дрему, замедлялись. Засыпали. Сердце останавливалось во сне — не внезапно, плавно, сокращаясь напоследок не чаще раза в минуту.

Засыпавшим не помогал даже налоксон.

5

— Врут они, — выкрикнул дидько визгливо. — Небось с запада притащились, земли ищут! Старое сожрали, свое сеять не умеют, вот и ищут кого с плугом! Посмотри на стволы их, навороты какие! Как в танке!

— Успокойся, Василь, — посоветовал знахарь. — Ты сумел их найти и приветить и не обидел. Ты хороший дидько. Лучший из всех, кого я знаю. Но тут дело, которого ты понять не можешь. Ты вырос и выучился думать уже после счастья. Ты не представляешь, как думали и чем жили мы. Не спеши.

Знахарь умолк, поглаживая бороду, — широкоплечий, спокойный, в широкополой мягкой шляпе. Все молчали, ожидая. Круз молчал тоже, расстегнув незаметно петлю на кобуре. Знахарь выглядел разумным человеком. Но глаза его… Круз не любил, когда его жизнь, будто горошину, вертят и взвешивают. Интересно, кем знахарь этот был до счастья? Уже кем-то был. Сейчас ему лет семьдесят, не меньше. Может, мент бывший или вояка? Хотя не похоже…

— Вы уж извините нас, — выговорил наконец — но в голосе его звучало не извинение, а угроза. — Молодым скучно с нами. А нам трудно с ними. Пусть говорят мудрость и ум, ладно? Говори ты, старик. Зачем вы пришли в наши края и отчего ищете отраву?

Дан поправил очки и вдруг заговорил на ровном, звонком языке, смутно знакомом Крузу.

— Этого языка я уже не помню, — сказал знахарь невозмутимо, но по лицу его промелькнула тень замешательства и смущения — будто вытащили и показали всем старые драные кальсоны или тетрадку со школьным сочинением. — Но я понял, о чем ты. Да, я был врачом. Хирургом в областной больнице. Ты тоже врач? И кого ты собрался лечить, бродя так далеко от дома?

— Всех, кто еще уцелел, — ответил Дан. — Мы слишком долго ждали и надеялись. Теперь мы умираем, и замены нам нет. А кроме нас, лекарство найти некому.

— К чему искать? Живем мы неплохо и в лечении твоем не нуждаемся, — сказал знахарь.

— Правда? Тогда скажи мне, сколько рожают ваши женщины? И сколько рождается нормальных детей? И сколько из них, достигнув зрелости, способны зачать сами? До сих пор я видел меньше детей, чем взрослых.

Знахарь молчал.

— Ты не хочешь ответить мне? Я отвечу за тебя: тех, кого не достало счастье, с каждым годом становится меньше. Люди вымирают.

— Даже мясо способно рожать нормальных детей. И ухаживать за ними, — возразил знахарь, хмурясь.

— И сколько у них нормальных на десяток рожденных? У них. — Дан указал на щенков, — мужчине запрещено соединяться с женщиной, больной счастьем. Потому что яд в крови рожденных от больной крови всегда просыпается. До детородности доживает десятая часть, до двадцати лет — единицы. И никто из них не дожил до тридцати. Я видел много тех, кто пытается выжить вместе со счастьем. Я — считал. Если не случится чуда или если чудо не сделаем мы — через три поколения людей в этом мире не будет.

— Сильно сказано, людей не будет. — Знахарь усмехнулся. — Ты не спеши судить. Это в ваших местах, наверное, вымирают. А мы, вишь ли, живем. Люди — они существа, искусные выживать. Но резон в словах твоих есть, я понимаю. И понимаю, что старику, который жизнь зря прожил, хотя б под конец хочется чего-нибудь эдакого. Правильно Василь тебе не верит, хоть и не понимает почему.

Дидько встрепенулся.

— Но-но, — предостерег знахарь. — Не дергайся. Дело сложное. А не поговорить ли нам, друг Эскулап, наедине? Может, чего полезного друг другу скажем.

— Брысь! — велел знахарь негромко.

Сперва ушли люди, за ними — волки. Затем ушел Круз со щенками, оставив Дана с псом Хуком наедине со знахарем и его немым охранником. Дверь лязгнула за спиной.

Снова то же самое. Крузу захотелось выпить воды, холодной до ломоты в зубах. А остатки вылить за шиворот. Гнусно. Будто качали под виселицей — и вот приотпустили. Погуляй пока. А старшие, умные, поговорят. Может, и вытащат, и не придется стрелять. Людей осталась всего горсть, делить нечего — на оставшемся добре сотни лет можно жить вдесятеро большему числу. Но всегда одно и то же: настороженность, угрозы, прощупывание, потом долгие, опасные переговоры. Дан сможет, конечно. Он когда-то убедил и самого Круза.

Дверь открылась, и немой охранник, покрутив головой, поманил Круза пальцем. Тот, скривившись, пошел.

— Вот оно как, — сказал знахарь, глядя на Круза исподлобья. — Я так и думал: хотите вы мне гадость сказать. Потому отослал своих. Говорите, полтысячи народу нужно, самое малое?

— Я думаю, что полторы, — сказал Круз. — Он думает, что все женщины рожать захотят и от тех, кого укажут. Так не будет. Не отдаст никто своих баб за просто так.

— Полтысячи — минимум. Тогда хоть надежда выжить есть, — сказал Дан угрюмо. — Иначе родство слишком близкое. Зараза проснется.

Знахарь помолчал немного, гладя бороду.

— Зараза, говоришь, проснется? Все-то у вас напутано, — выговорил наконец, хмурясь. — Про то, какие и как рождаются, мы и до вас знали. Когда кровь смешивается близко, оно плохо. Это все понимают. Лет семь тому война была. Настоящая. Женщин крали, и до большой крови дошло. Мы раньше не здесь жили. Здесь осели и вкопались. Теперь к нам побаиваются. Разве что дикие вовсе.

— Это из-за нового счастья, которым нас уже обсыпали?

— Да. Мы умеем плодить отраву, которая не трогает нас, но бьет чужих.

— И скольких из вас она убила, когда вы ее нашли? — спросил Круз.

Знахарь не ответил.

— Мне было бы интересно взглянуть на ваши штаммы, — сказал Дан. — Быть может, там найдется то, что я ищу?

— Старый я стал, — пожаловался вдруг знахарь, будто Дана не слыша. — Умные слова не хотят укладываться в память. Вы мне скажите, Христа ради, простыми словами, что именно вам надо и чего вы ищете. А я уже и соображу, как помочь вам и чем. Вон он пусть скажет, он попроще сможет. — Знахарь показал на Круза корявым пальцем.

Круз, скосив глаза, глянул на охранника. Тот сидел, прислонившись к стене. Голову на грудь свесил и глаза прикрыл. Вроде расслабленный, а на самом деле — пружина. Только на рожу его глянешь, ясно — убийца. Знахарь этот до своих лет дожил не просто так. Знает, кому себя доверить. Если что — и вытянуть из кобуры, наверное, не успеешь. Твою мать. Щенки бы успели. А мы с Даном — две развалины. Скрипучие, медленные. Только и осталось, что слова.

— Нам нужно лекарство от счастья, — объяснил терпеливо Круз. — Средство, которое вернет все на место. Которое даст иммунитет. Они. — Круз кивнул в сторону Дана, — тридцать лет работали. Они знают, как нужно делать. Но не знают, что именно. Им нужна самая первая зараза. Штамм-родитель, с которого все началось. Тот штамм сибирской язвы, который заставили производить счастье, который потом мутировал, изменился, стал заражать. В нем был чистый ген. Когда они найдут ее, они сделают вакцину, антибиотик сделают.

— И раздавать его тем, кто достоин?

— Это не как таблетки… это живое тоже, как и зараза. Каждый сможет растить в бульоне. Если детям дать — они не станут «мясом». Людьми будут. Живыми! Вот он и его друзья такое умеют. — Круз кивнул снова. — Они меня от холеры вылечили, когда я чуть не сдох в Марселе… Так вот, сейчас мы идем за тем самым штаммом. Они высчитали, что зараза пошла из бывшего Советского Союза. Были там места, где заразу делали, — за Уралом и на острове в Аральском море. Может, там она и осталась. Но мы можем ее и раньше найти, если наткнемся на штамм, сохранивший нужное свойство. Потому мы все по пути проверяем. У него тесты с собой. Много. Простых. Капнул — проверил. И все! Лишь бы найти. И донести назад. Помоги нам, знахарь! Мы не сделали тебе плохого, а можем сделать много, много хорошего. Мы не враги тебе. Помоги! Отпусти нас, дай нам своих. У тебя же бойцы, у тебя волки. Я никогда такого не видел. Помоги нам — и мы все будем жить!

Знахарь долго молчал. А когда заговорил, в голосе его звучала жалость.

— Я долго понять не мог, кто вы такие. Вы старики, а так мало знаете про мир, который собрались спасать. Теперь понял: дураки вы, вот и все. Где ж вы были тридцать лет? Наверняка сидели где-нибудь в огороженном месте и ахали, глядя, как вымираете? Нас согнали с места люди, у которых все дети доживают до способности убивать. А их теснят люди, которые живут почти так же, как мы жили сорок лет тому. И это очень, очень скверные люди. Я слыхал и о других, которые зачинают от зверей. О тех, кто ест друг друга, чтобы стать сильней. Откуда вы пришли? Ты отвечай! — приказал знахарь, ткнув пальцем в Круза.

— Сейчас мы идем с юго-запада, из старой Европы. А раньше были на севере, на Кольском полуострове. Наши молодые — оттуда. У них — сильная кровь. Старшие их племени выслушали нас и решили помочь. Мы двое пришли оттуда, где еще сохранилась наука. В горах, в Альпах, есть места, где люди еще живут как раньше. Там работают, чтобы спасти. Оттуда послали повсюду искать штамм. Они меня спасли, и я решил им помочь.

— Он что, русский по крови? — спросил знахарь, ткнув в Дана.

— По матери, — ответил Дан.

Знахарь рассмеялся — негромко, старчески, скрипуче. Умолк, вытер слюну с губ.

— Если б я был чуток моложе, мне б интересно стало, как вы там живете и как ты, дед, в Европах оказался. Но я слишком стар, чтобы слушать про умирающих. Надоело уже. Хватит и того, что то и дело приходится хоронить подобных мне. В вашем хождении один смысл: смерть вы себе хорошую ищете. Чтобы со значением. Чтобы не стыдно напоследок за мир, который прогадили. Вы не думайте — я такой же. Я вас понимаю. Мне тоже мир спасать хочется. Только вот новые, которые родились после и выжили, — им нас не надо. Это не их вы хотите спасать — а мира нашего остатки. Сгнить не даете спокойно. Ну ладно. К чему мораль вам читать, старики только и могут, что за старое цепляться. Я-то думал, чего молодые за вами пошли. А им небось с вами, полудохлыми, пройти велели, чтобы на смерть глянуть? Чтоб мужчинами стать, или, как по-ихнему, волками? Да можешь и не говорить мне, я по лицу вижу. Но я вас уважаю, деды. Я вот, боюсь, и такой смерти, какую вы себе делаете, не увижу. Подохну, судя бабью свару. Потому я вам с похоронами помогу. Припасов дам. И подмогу отправлю с вами. Должок за мной — мои волки на ваше мясо покусились. Есть у нас один, которого за смертью пора посылать. Его уже приговорили «мясом» сделать.

— Это как? — не выдержал Дан. — Вы умеете разрушать иммунитет?

— Иммунитет? — Знахарь рассмеялся снова. — Котята вы слепые, ей-богу. Иммунитет. Ну, повеселили. Зараза — она прежде всего сюда приходит. — Он постучал пальцем по лбу. — Впрочем, чего я вам. Дам я вам этого типа и волков его — кто согласится за ним пойти. Завтра пойдете. А сейчас — гуляйте. После обеда дидько вам приговор скажет. Он здесь по закону нашему власть, не я.

Выйдя, Круз пошел к колодцу и, напившись, вывернул полведра на голову. Но лучше не стало.

Когда смерклось, на площади снова разожгли костер, и дидько, нацепив красный шнур, объявил, что пришлые — гости, полезные и дружеские люди хорошей крови. И потому — пьем пиво!

Люди заулюлюкали, зареготали. Щенки — вместе с ними. Когда стемнело и искры от костра долетели до верхних веток, Последыш плясал с местными у костра, голый по пояс, жилистый и точный. Круз смотрел на него и казался себе замшелым, холодным валуном, утонувшим по пояс в земле.

В сумраке, среди пляшущих теней, Круза отыскал немой. Потянул за рукав, поманил. Круз пошел.

Знахарь ждал его в полуразрушенном каменном доме над рекой. Полкрыши уцелело, навесом прикрыв угол. Сильно пахло псиной. В зарослях у реки заливался лягушачий оркестр.

Знахарь сидел в сумраке, на обломках неузнаваемой уже мебели. Вокруг него сидели волки — Круз насчитал семерых.

— Спасибо, что пришел, — сказал знахарь. — Меня Дмитрий Юрьевич зовут. Дмитрий Юрьевич Буевич, когда-то главный хирург области. Теперь — знахарь у дичающей кучки людей. Как тебя звали в той жизни? Кем ты был?

— Звали как и сейчас — Круз. Андрей Петрович Круз, солдат. Я был солдатом и остался им.

— Это кстати, — сказал знахарь. — Наши предки когда-то позвали чужих солдат править ими. И все получилось хорошо. Выслушай меня, солдат Андрей Петрович Круз. Пожалуйста. Я позвал тебя, чтобы предложить: останься с нами. Я — последний из тех, кто стал взрослым до беды. Я слежу за тем, чтобы мои люди не стали дикарями. Чтобы учились писать и читать, сохранили хоть обрывки знаний о мире. Но я стар и нездоров. У меня болит сердце. Смешно, но никто из моих не жалуется на боли в сердце. Они даже не понимают, что оно может болеть. Я, пережиток старого, тащу и старую хворь. Я протяну еще года два-три, от силы пять. А может, умру завтра. Без мета они быстро вернутся во времена, когда молились ветру и камням. Я многое хотел сделать, а успел так мало. Останься, прошу! Ты займешь мое место. Я вижу: ты умеешь приказывать, умеешь соединять людей, вести за собой. Ты проследишь, чтобы они учились. Ты проживешь еще лет пятнадцать, ты здоров и крепок. Этого хватит. Они не вымрут, их не перебьют люди с востока, нашедшие жизнь крепче — и куда страшней нашей. Подумай, солдат. Мы все — одна семья. Это будет твоя семья, твой дом. У тебя ведь нет ни дома, ни семьи, так, солдат? Ты будешь старшим у них, их отцом. У тебя будет столько детей, сколько ты захочешь. У нас красивые, сильные женщины. Любая захочет родить от тебя. Волки признают тебя и станут слушать. Что скажешь, солдат?

— Я… я не могу. Я должен идти, — выговорил Круз хрипло.

— Я понимаю. Солдат не был бы солдатом, если б его жизнь не состояла из одного долга за другим. Но послушай меня еще немного. Твой ученый, пересидевший беду за стенами, ничего не понимает. Он не знает, кого он хочет спасти. Он опоздал безнадежно. Те, кто мог выжить, уже нашли способы выжить. Да и вакцины его может не быть. Не верю я в нее. Не в вакцине дело. Это у кого как тело и голова устроены. У кого могло вынести — вынесло. Они и живут. И дети их жить будут. На Севере есть города, где живут по десятку тысяч. Без всякой вакцины… Останься, солдат!

— Я бы хотел, — ответил Круз. — Я бы очень хотел, честное слово. Я уже слишком стар для беготни, для постоянной опасности. Дмитрий Юрьевич, я хотел бы. Но я должен этим людям. Много должен. Свою жизнь и намного больше.

— Я и не думал, что ты согласишься. — Знахарь вздохнул. — Если сумел пережить беду, значит, умел крепко держаться за себя. Но знай — если ты вернешься сюда, я буду ждать. Пока жив.

— Я вернусь. Обязательно, — пообещал Круз.

6

Беда застигла мир врасплох. Нельзя закрыть границы перед врагом, если он уже внутри, в стенах дома, за спиной и напротив, рядом, за одним столом, в одной постели. Но многие все равно пробовали. Многим и помогло — просто потому, что готовые воевать лучше подготовлены к жизни рядом со смертью, к продолжению установленного порядка и после того, как исчезают командиры и некому сменить тебя на посту.

Куда хуже пришлось тем, кто не планировал жизнь на после ядерной войны.


Полномощный «оп» застал Круза в Бразилии, в городе Салвадоре, куда Круз неразумно вернулся из Гватемалы. Круз нанимался охранять людей, машины, корабли и самолеты, работая на большую фирму, где состояли его брат, отец и двое дядьев, вовремя откочевавших из России. Круз умел хорошо стрелять, водить машину, вертолет и танк, сидеть в засаде и распознавать умеющих хорошо стрелять, водить вертолет с танком и сидеть в засадах. Еще он бегал с выкладкой, говорил на пяти языках и не дрался без нужды. Точнее, вообще не дрался, потому что не был способен злиться или оскорбляться, и наносил повреждения людям и зверям только по надобности, беззлобно и эффективно. Роста в Крузе было два метра пять сантиметров, веса — сто двадцать кило. Круз завязывал узлом гвозди, а также вязал носки, шапочки и перчатки. Вязание наполняло жизнь тихим, протяженным удовольствием — наибольшим из доступных Крузу. В шесть лет его чуть было не признали аутистом, и это «чуть» стоило Крузу-старшему много нервов, денег и времени. Но Круз аутистом не был. Он хорошо понимал, что и как чувствуют другие люди. Только понимание это шло от рассудка, было спокойным, терпеливым и казалось не по возрасту мудрым. Даже взрослые вдруг ловили себя на том, что легко и просто рассказывают глубоко нутряное, близкое и, в общем-то, неположенное спокойному внимательному малышу, жадно ловящему каждое слово. Круз и в самом деле очень интересовался. Он сызмальства усвоил, что другие люди — больше и важнее его, могут больше, у них все настоящее, полнее, человечнее. Людей так интересно наблюдать! И убивать.

Впрочем, убивать Круз не любил. Это было как украсть у себя, выдрать цветок из клумбы. Убийств Круз избегал всячески — и потому, когда приходилось, убивал умело, быстро и точно, стараясь не причинять лишних мучений, а главное — не видеть умирания.


Но на смерть он насмотрелся вдоволь.

«Оп» в Салвадоре начался с того, что перестали работать важные, нужные городской жизни службы. Перестали ездить по утрам машины, собиравшие оставленные у ворот мешки с мусором. Стало меньше такси. Но еще работали магазины, и все так же клянчили милостыню назойливые уличные голодранцы, приходящие из Нижнего города.

Город умер, когда пропало электричество и никто не откликался на просьбы проверить, починить и подключить. И вот тогда разверзся ад.

Горожанин при всякой тревоге, ужасе и прорыве канализации стремится удрать из города. В городском человеке крепко сидит чувство клетки — удобной, но готовой стать склепом. Неожиданно улицы заполнились машинами, тележками и чемоданами с людьми в придачу. Но куда было бежать? От кого?

Пустой аэропорт, из которого никто никуда не летел, охраняли растерянные солдаты, сидящие без смены третьи сутки. Солдаты сидели и в морском порту, но охраняли только самих себя. Толпа с чемоданами проломилась на лайнер «Бразилиа» — чтобы обнаружить семерых пьяных матросов и тихо улыбающегося капитана, уже ничего не слышащего и не видящего. Дороги из города машины забили на десяток километров. Пронеслись слухи, что в Масейо высадилась помощь и раздают еду. Или не в Масейо, а совсем в другой стороне, на юге. Нет, на побережье все плохо, надо вглубь. Да что вы, там на дорогах стоят кордоны. Местные хозяева земель выставили охрану с пулеметами, боятся, что заразу привезут к ним. Так куда нам?!

Была середина сухого сезона. Солнце висело над головой накаленным молотком. Потому сперва начали убивать за воду. Вытаскивали из машин, орали. Стреляли. Оружие было почти у всех. Бразильцы любили оружие, и продавалось оно свободно.

В городе стрелять начали у магазинов. Иногда вмешивалась полиция, и стрельба быстро прекращалась. Полиция города Салвадор была страшней местной армии и флота, вместе взятых и удесятеренных. Но полицейских осталось слишком мало, они забирали лучшее и не мешали делить остатки.

Неделю Круз почти не выходил из дому, используя химический унитаз и четыре литра воды в день. Надеялся пересидеть и связал одиннадцать пар перчаток. В Верхнем городе взрывали и расходовали много патронов. На восьмой день Крузовы ворота высадил «хаммер». Круз убил водителя и двоих с заднего сиденья. Сидевшего рядом с водителем Круз убивать не стал, но перевязал и на «хаммере» же повез в госпиталь. Сидевший рядом был голубоглазый подросток тринадцати лет с цепью на шее. За квартал от госпиталя он ткнул Круза ножом в бок и тем отсек себе мизинец, когда лезвие лопнуло на бронежилете. Крузу пришлось ударить подростка в переносье. Затем вытащить из «хаммера» и перенести к ближайшей тени. Еще минут пять Круз, размышляя невнятно, искал в «хаммере» воду, но не нашел.

Зато опоздал к налету на госпиталь и хорошо расслышал стрельбу. Потому не стал ехать в госпиталь, а повернул. Еще через квартал «хаммер» оставил и пошел пешком, держа «узи» на изготовку. А когда дошел, собрал рюкзак.

Надо было возвращаться. Круз верил, что сумеет. И сумел, хотя это заняло тридцать лет.

7

Тот, кого собрались посылать за смертью, оказался лысым конопатым мужичонкой ростом едва за метр пятьдесят. Голый по пояс, тощий, замызганный, он сгребал шурфелем навоз в ведро, а затем, кряхтя, тащил в яму. Навоз был от «мяса». Оно содержалось на этом же дворе, в кирпичной двухэтажке с отремонтированными окнами. Вместо обычных стекол там были толстые, мутно-зеленые, с проволочной сеткой внутри. «Мясо» содержалось сплошь мужского пола — хотя определить пол некоторых особей, сплошь покрытых язвами и шрамами, странно зажирелых и огрузневших, было трудно.

Особи тихо вздыхали, гадя под себя. Мужичонка собирал навоз и окатывал обгадившихся водой. Скреб их, поворачивал. Странно, но те большей частью покорно двигались. Когда не двигались, мужичок, матерясь, бил их босой пяткой по мошонкам и под дых. Еще «мясо» нужно было кормить и выгуливать, но конопатого к такому важному делу не пускали. Его и к людям не подпускали.

Когда тот подошел на три шага к Янке, Янка оскалился и процедил: «Ты, не ходь, а то Штып раньше времени с мясом спутает!» Конопатый встал, ссутулившись беспомощно.

— Захар, решено про тебя, — сообщил дидько, ухмыляясь. — Ты с ними пойдешь.

— С этими, что ль? — спросил мужичонка неожиданно густым басом.

— Можешь остаться. — Дидько усмехнулся.

— Не, я, пожалуй, пойду, — сказал Захар.

— Вот и ладно. Мяса у нас хватает. А так хоть людям пригодишься.

— Мне пугач свой взять можно?

— Свой? У тебя ничего своего больше нету. Шкура только. Да и та теперь — их. — Дидько для убедительности показал пальцем. — Захотят — спустят.

— А волки мои?

— Твои? Да кто захочет с таким пойти?

— Закон, — прогудел Захар, почему-то улыбаясь.

— Закон, — повторил дидько зло. — Будет тебе закон. Как стемнеет, можешь говорить. Но если кто из волков, хоть бы Штып тот же, захочет тебе кишки выпустить, я пальцем не пошевельну.

— Вот и ладно, — ответил конопатый Захар и, повернувшись к Крузу, сообщил: — А ты здоровый, батя. Больно небось падать с такой высоты?

Левый шевельнулся.

— Ишь ты, резвый, — сказал мужичонка весело, глядя на нож у своего горла. — Сопляк, а скачет.

— Захар, если ты опять за свое, с ними недолго пройдешь, — сказал дидько.

— Дурак ты, Василь. Был дурак и есть. Одно что знахаря слушать умеешь да подлизывать вовремя, потому тебя и терпит.

— Все, Захар, — сказал дидько, сощурившись. — Слово сказано. Ты больше не наш. Я не знаю тебя и не слышал твоего имени.

Сплюнул под ноги, отвернулся и пошел со двора. Захар проводил его задумчивым взглядом.

Сказал, вздохнув:

— Ну, прощай, Василь.

И, глянув на новых хозяев, спросил:

— Жрать-то вы мне дадите?


Закон произошел на закате у реки, в роще, бывшей когда-то городским сквером. Все заполонила сирень, из заросли глядел ржавый турник. На прежнем футбольном поле кусты сменились высоким, по пояс, конским щавелем. Волки шли сквозь него, не колыхнув ни листка.

Сели кругом. Круз насчитал сорок семь, потом сбился. Серые, рыжеватые, седые. Захар стал в центре, примял стебель ногой. Рядом с волками встали люди. Круз не замечал их раньше. Грубые, тесаные, широкоглазые лица. Серые рубахи, штаны. И у всех в руках — глиняные свистульки.

— Среди нас — чужой, — сказал голос из темноты.

— Среди нас — чужой, — откликнулась дюжина голосов.

— Кто возьмется защищать чужого?

— Кто возьмется накормить его?

— Он станет пищей? Или дающим пищу?

— Волки людей, люди волков, что вам чужой?

Захар напрягся. Круз видел, как подрагивает его кадык.

— Что вам чужой?

Из круга вышел волк с седой полосой вдоль спины. Стал в трех шагах от Захара. Зарычал.

Из круга вышел волк. Поменьше, с тонкой мордой. Стал между седополосым и Захаром. За ним вышел еще один, и еще. Трое молодых.

Захар рассмеялся. И крикнул в темноту:

— Что, закон?

— Закон, — прошелестело в ответ.

— Ну и лады, — буркнул Захар и, выискав Круза взглядом, добавил: — Батько, отпусти пистоль — все путем получилось.

Волки беззвучно исчезли среди травы, а за ними, не оглядываясь, ушли люди. Захар подошел к Крузу.

— Батько, вишь, не выдрали мне кишки. Вступились за меня мои ребята. Теперь со мной пойдут. А я в вашей стае. Ты, как батька стаи, дал бы мне что-нибудь в кишки-то закинуть. Ослабну, не дойду.

— Дам, — пообещал Круз.


Захар выжрал три банки тушенки, пачку рафинада, шесть вареных картофелин и шоколад, дерзко утащенный из Крузовой сумки. После свернулся калачиком прямо на полу и захрапел.

Его волки съели полкозы, выделенной милостью знахаря на пропитание гостям. А потом пришли и улеглись рядом с Захаром, укрыв мохнатыми спинами от сквозняков.


Знахарь не вышел проститься. Провожать Круза пошли только Влад с Янкой да их волки — с десяток ухоженных, глянцевых, с верзилой Чиншем во главе. Хотя и Чинш едва доставал псу Хуку до плеча. Волки Захара держались поодаль, норовили за Хуком. Тот не замечал.

Ухоженный город кончился как раз за улицей, ведущей к реке и бульвару закона. За ним пошли обычные руины, виденные Крузом сотни раз: просевшие крыши, дыры окон. Трава на площади, перед заплесневелым монументом. Церковь, перед ней — огромный, кряжистый, вечный танк. Что ему тридцать лет? Даже воронье не загадило.

Улица стала тропой в кустах. Волки рассыпались, исчезли в заросли. Крузовы ноздри щекотнул запах. Тот самый, из деревни, где встретили людей и волков. В городе он был повсюду и привычно не слышался, но теперь — усилился десятикратно.

— Дрожишь, батько? Отраву почуял, — сообщил Захар, скалясь белозубо. — Тут, в парке, и варят. Из «мяса» бульон делают.

Щенки зареготали.

— Заткнись! — рявкнул Влад.

— А что мне ты? Я ихный теперь. Что хочу, то и говорю, пока батько не тишит. Так, батько? А ты сявка, вот ты кто.

— Старшой, я ему кишки выпущу, если он не перестанет!

— Хватит! — буркнул Круз, не оборачиваясь.

Чем дальше, тем хуже. И вонь эта, и чувство взгляда в спину. Взгляда через прицел. Любят они здесь издали выцелить. Винты тряпьем обмотаны промасленным, носят как ляльку. Заботятся. И чтоб не сверкнуло на солнце. Хорошие винты. Драгуновские. За полкилометра в темя положит. Знахарь здесь здорово окопался, с волками по окрестностям и снайперами на подходах. Интересно, сколько дней следили, прежде чем волков спустить? Или это волчья самодеятельность? Кстати, а про убитого серого никто и не вспомнил.

Кусты вдруг расступились, и Круз вышел на обширный пустырь. С дальнего его края торчала круглая кирпичная башня — старая водокачка, крепкая, вовсе не обветшалая. А посреди пустыря стоял вокзал. Как из сорокалетней памяти: светло-голубой, с темно-красной черепицей, со скамейками, с газоном. Ухоженный, чистый.

— Что это? — спросил удивленно Дан, вертя головой, будто разбуженный. — Расписание… здесь ходят поезда? Молодой человек, вы наладили дорогу? Правда?

— Это смертное место, — объяснил Влад угрюмо. — Души здесь ждут.

— Волки — слева, люди — справа. Вон, холмики видите? — Захар ухмыльнулся. — А однажды придет большое железо на колесах и увезет всех к солнцу. Кто хорошо жил, конечно. Меня так точно не возьмут, я…

— Тише, — сказал Круз.

Из двери у изножья башни вышел человек, одетый не в холщовое, а в промасленный, измызганный комбинезон. Волки зарычали.

Человек не подошел близко, встал шагах в десяти. Влад с Янкой переглянулись.

— Чего кривитесь? Что, железным духом заразиться боитесь? Я к нему пойду говорить. — Захар сплюнул.

Но сам тоже не подошел вплотную, встал за три шага.

— Привет, Макарка! Все в мазуте шаришь?

— Привет, Захар, — просипел человек, тронув себя за горло. — Рад видеть тебя живым. Машина готова.

И пошел, не оглядываясь. Все потянулись за ним.

«Машина» оказалась дрезиной. Большой, ухоженной, смазанной. С пулеметной турелью посреди платформы. Волки не хотели идти, но Хук прыгнул вслед за Даном, и те, прижав уши и сунув хвосты между ног, полезли следом. А Влад с Янкой скрестили пальцы и, не прощаясь, потрусили прочь.

— Не спеши хоронить! — проорал Захар вслед.

Но сам был бледный.

— Вы умеете с пулеметом? — просипел Макарка, погладив торчащую из горла трубку.

Круз кивнул.

— Это хорошо. А то я один, мне мотор смотреть надо. Я вас довезу к нашей границе.

— Далеко?

— Часа три ходу.

— Далеко!

— Мы — сильный народ, — просипел Макарка печально.


Ветер щипал лицо, тянул слезы. Дрезина шла тихо, мотор поуркивал, колеса били по стыкам почти нехотя, влажно. Сколько лет прошло, когда в последний раз? Тридцать, не меньше. Или тридцать пять? Кривой полустанок под Чиуауа и три вагона, дырявей решета. А на них — вся команда. Все молодые, все хохочут. Все уверены, что будут жить и возьмут все. Протянули месяц. Пришлось одному идти через границу и стрелять.

Круз не помнил убитых. Будто заботливая рука вытирала из памяти: раз, и чисто. Помнил только живых.

Едкий ветер. Словно трава, зеленая, гладкая, но с крохотными зубчиками по краю. Изрежешься, схватив. Сквозь щебень насыпи полынь не хочет расти. Кусты вокруг порублены.

Станция у медленной реки. Еще одна. Остатки стен, сирень лезет из окон. Потом дорога ветвится, поворачивает, сливается. Большая станция. Клыками торчат из кустов руины.

— Я помню, — сказал вдруг Круз. — Я проезжал здесь в детстве. Здесь пирожки с картошкой. А на вокзале — доска чугунная, большая. Ленин проезжал, выступал.

— Кто такой он, Ленин, и чего выступать ему? — спросил Захар.

— Давно это было. Человек был, который землями этими правил. И людьми.

— Над людьми хозяин? Много небось под рукой его ходило? Тысяч двадцать, наверное?

— Двести. И не тысяч, а миллионов.

— Миллионов? — потянул Захар недоверчиво. — Большой дидько… Чего он, глупый, тут выступать? Гнилое тут место, железом пропитанное. Тут ни люди, ни волки не живут. Мы только пост на вокзале держим. Вон там, вишь, башенка торчит… эй, а это что на рельсах? Макар!

Впереди, метрах в двухстах, на рельсах лежал человек. Связанный. Заботливо уложенный так, чтобы шея — на одном рельсе, ноги — на другом.

— Стой! — крикнул Дан.

— Гони! — завопил Круз, кидаясь к турели. — Последыш, ко мне! Гони, Макар, жми! Ложись!

Стрелять Круз начал еще до того, как мягко стукнули колеса, разделив человечье тело. Наугад — по кустам, домам вдалеке, ржавой будке. Вдогонку стукнуло запоздало: та-тах! Засвистело, скрежетнуло тонко железом.

По чутью, а не рассудку Круз развернул турель вперед — как раз когда окно вокзальной башни осветилось вспышками. Дрезину трясло и качало, но Круз, чувствуя пулеметное тело, высадил в окно всю ленту. А с новой, сноровисто вправленной Последышем, полоснул по теням у перрона.

Позади грохнуло. И еще. Далеко и бессильно. Дрезина неслась сквозь кусты. По турели хлестали ветки. Последыш, запрокинув голову, захохотал, и вслед зареготали щенки — даже угрюмец Правый.

— Чего они, дурные, что ль? — спросил брюзгливо Захар и тут же залился сам, тоненько, по-птичьи.

Обтер слюни ладошкой и заявил:

— Дураки эти недоросли, тупые. Ишь, полезли. А мы их — пулеметом, га!

И зареготал снова.

— Так где ваша граница? — спросил Круз измазученного Макарку.

Тот потрогал трубку, но не ответил.

— Доигрались, — жизнерадостно ответил за него Захар. — Я давно говорил: придут недоросли, сожрут с навозом. Посты, отрава… Ну, плевать им три раза на вашу отраву, они и так все порченные. Я ж говорил!


Кто такие «недоросли», Круз узнал на станции Бобр в три часа пополудни. Они и в самом деле были совсем мальчишками, лет по двенадцать, самое большее. Семеро их лежали рядком на асфальте, глядя в мутное небо. Двоих из них убил Круз.

8

Наверное, дело было как раз в том, что «живое счастье» не убивало по-настоящему, не будило страха смерти у тех, кто еще мог видеть и рассуждать. Не было судорог, бубонов, лихорадки и смрада. Не было нутряного отвращения, животного, древнего ужаса, подстегивающего еще живых выживать. И оттого смерть виделась невыносимо жуткой. Не было у нее примет, она никак не предупреждала. Вдруг замирал человек, сидящий рядом, засыпал и не просыпался, опускался на травку передохнуть — и исчезал, превращаясь в еще дышащую, но уже глухую, слепую и немую куклу. Кто следующий?

«Живое счастье» не трогало обезумевших от горя, спешивших, стискивая руль, продирающихся сквозь заросли, корчащихся в злобе. Оно подстерегало слабость и усталость, караулило радость. Те, кто смеялся, выбравшись из километровых заторов на шоссе, добравшись до спасительной глуши, засыпали, обессиленные, — а те, кому повезло проснуться, видели, что невидимая смерть рядом и смотрит из глаз детей и братьев.

Были те, кто в ярости и страхе убивал себя и свои семьи, — но немного. Убивали за еду и воду, в особенности там, где сгрудились беженцы. Убивали за испечатанную бумагу и разноцветные побрякушки — те, кто еще ничего не понял.

По-настоящему смерть распахнула двери, когда по умам пожаром побежало имя «налоксон». Надежное единственное лекарство, спасение от страха, три дозы в день — и счастье не навестит вас! Страх и отчаяние нашли русло и понеслись мутным, грязным, кровавым селем.

Аптеки, потом больницы, потом охота за врачами. Бойня у фабрик. Пулеметы, разносящие в клочья толпу.

Налоксона было слишком мало. И колоться им следовало трижды в день. Там, где власть готовилась к мировой войне, налоксон выдавали по спискам и под охраной. Там, где не готовилась, уцелевшие из сильных закрылись с охраной, женщинами и запасами.

Налоксон не антибиотик. Антибиотика против «живой смерти» найти так и не смогли. Налоксон — это антиморфин. Он блокирует рецепторы, реагирующие на эндорфины и подделки, имитирующие их. Потому для тех, в ком «живое счастье» не ожило, он стал ядом, провоцируя тяжелейшие депрессии и психозы. Но обезумевшие от страха люди, добыв его правдами и неправдами, кололись непрестанно. Должно быть, среди тех, кто принимал налоксон и через неделю-другую перестал понимать, зачем дышит, и родилась простая мысль: оживить угасающую человечность может самое сильное из доступного человеку — настоящая чужая смерть, с кишками и кровью.

К сожалению, средство действовало.


Как оно действует, Круз увидел с чердака двухэтажного дома неподалеку от аэропорта. Круз отлеживался после попытки угнать «цессну». Ждал, пока подживет располосованная голень. Отлежавшись, хотел попробовать порт или рыболовецкие деревеньки в окрестности. Разжиться баркасом, а если повезет, и брошенной в суматохе яхтой. А там, глядишь, добраться до аэропорта, не ставшего пристанищем банды психов.

Когда смерклось, на пустырь за домом съехались машины. Стали, светя фарами. Из машин вышли существа с оружием. В большинстве из них люди распознавались только по прямоходячести. Грохотала музыка. Существа вытягивали из фургона людей. Мужчин, женщин, детей. И — медленно, хохоча, делали из них бесформенные груды мяса и внутренностей. Цепями, ножами. Ржавым крюком.

С полчаса Круз прикидывал, скольких существ он успеет убить, пока не убьют его. Существ было слишком много — с полсотни. А у Круза было только две гранаты. Потому Круз не стал никого убивать в эту ночь.

Ни яхты, ни баркаса он не нашел, потому что в городе началась война, люто бессмысленная и неистово кровавая. Люди в форме и с оружием убивали разнообразных существ с оружием, а те убивали всех подряд. Потом и уцелевшие люди в форме принялись убивать всех. Банды ходили из дома в дом и убивали всех, кого находили. Медленно, когда выспались и отдохнули, быстро, когда уставали.

Круз вмешался лишь единожды — когда в Восточном порту банда человекохорьков кинулась с топорами и мачете на сгрудившихся у причала беженцев. Те хотели попасть на военный транспорт, увозивший остатки трех батальонов пехоты. С транспорта начали стрелять, люди кинулись врассыпную. Круз высадил раму и тоже начал стрелять, из снайперской винтовки АР-10. Расстрелял три магазина, целясь неторопливо, выбирая момент, когда очередной хорек в человечьем обличье приостанавливался, чтобы добить. Но вскоре перестал различать, где избивающие, а где избиваемые. Или это беженцы, обезумев от ужаса, принялись убивать друг друга?

Тогда Круз перебрался в другой дом, где крики слышались не так громко, и лег спать. Поутру военный транспорт исчез, а на пирсе, на набережной, на окрестных улицах сплошным ковром лежали трупы, чемоданы и сумки. Среди них бродили жирные псы.

А в сумерках Круза, пробиравшегося от дома к дому, умело обложила и едва не загнала банда детей, полуголых, но вооруженных до зубов. Круз не хотел стрелять. Но когда дети перекрыли выход и принялись карабкаться на соседнюю крышу, откуда Крузово убежище просматривалось насквозь, он швырнул обе гранаты и выкатился во двор, паля направо и налево. Потом добил раненых. Потом его вырвало в лужу крови.

9

Спустя тридцать семь лет Круз стоял на станции Бобр, глядя в мертвые мальчишечьи лица, и в его глотку снова толкнулся едкий слизистый ком. Дети. Конопатые, вихрастые. Слишком маленькие для железа, которое приучились поднимать.

Дан сидел рядом, на щербатой бетонной ступеньке, и плакал. Молча. Смотрел, а по щекам ползли слезы, путались в седой щетине.

— Эти пацаны… они б вам почки вырвали, — сказал глупо Захар, держась за посеченную щеку.

Дан не ответил.

Щенки сидели тихо. След с Последышем бинтовали Левому простреленное плечо. Тот храбрился. Улыбался, цыкал сквозь щербину.

— Это ж иродов бойцы. Недоросли. Они смертники. Знают, что никто до шестнадцати не доживет. У-у, лютые! Не знали, поди?

— Уймись, шибздик! — гаркнул Гуня.

Захар вздернулся, сощурился — но все-таки решил не язвить. Шаркая ногами, поплелся через дорогу, где рядком лежали люди и волки станционного поста. Гуня был старшим над ними. Теперь у него осталось трое мужчин, способных держать оружие, и два волка.

— Спасибо, — сказал Гуня. — Без тебя бы они нас уже жарили. Или хуже.

— Пожалуйста, — отозвался Круз. — Без вас они бы жарили нас.

— Бать? Давай, может, отойдем? Поговорить надо.

— Пошли, — согласился Круз.

Гуня повертел головой, скребнул в щетинистом затылке.

— Бать, слышь, так ты что, мотор наш забрать решил?

— Он вам ни к чему. В Орше сидят недоросли. Еще раз они мотор не пропустят. Здесь вам не удержаться. Подкрепления вам не пришлют, даже если дальний голос ваш заработает. Уходите. А мотор оставьте нам.

— Не по-людски это.

— Тогда иди со мной.

Гуня поскребся снова, в затылке и промеж лопаток, посмотрел на ногти — что выскреблось? — и сказал хмуро:

— Они там на наших насели. Идти мне надо.

— Так идти, а не ехать, — пояснил Круз терпеливо.

— Батя, может, с нами пойдешь? А потом — по своим делам.

— У меня своя дорога.

Гуня засопел, ухватил губами ус.

— Если пехом пойдем, нам Курина кончать надо. Он же не пойдет, нога у него… Да и Леха с Антоном не того… А с мотором — прорвемся.

— Они рельсы разберут, — объяснил Круз. — Или завалят.

— Тупые они. Малолетки. Прорвемся, — сказал Гуня.

Круз посмотрел на него, ничего не ответив. Гуня был велик, широкоплеч, с длинными толстыми руками и крепким черепом, укрытым щетиной. Гуня был с ручным пулеметом и челюстью, начинавшейся прямо от плеч. Гуню можно было ударить. Но потом наверняка пришлось бы стрелять.

— Ты не думай, я не глупый вовсе, — сказал Гуня рассудительно. — Если б дурак был, над постом бы не поставили, так? Ты еще посуди: баба ведь у нас. А наш мотор сожгли.

— Ну и что?

— Как че? Ты меня пойми: не уйдем мы пехом.

Круз еще раз посмотрел на Гуню: мелкие глазки подо лбом, щетина.

— Сейчас ты идешь и собираешь своих, — приказал Круз. — Через полчаса мы выезжаем. На запад. Все.

— Бать, ты…

— Делать! — рявкнул Круз.

Гуня вздрогнул и, взвалив пулемет на плечо, покосолапил к вокзалу.

— Тупой этот Гуня. Я его давно знаю. Дерется здорово, но тупарь тупарем. А за бабу на посту у нас в навозники определяют, — сказал Захар.

— Если ты еще раз будешь подслушивать, ухо отрежу, — пообещал Круз.

— Батя, а если б он полез? Он же тупой, ты ж видишь? А как мы без тебя, а? Как я тогда? А ты его здорово. Как надо. У него мозги бродят, когда сам думает. Эх, интересно, что за баба-то?

— Иди и узнай, — велел Круз.

Когда Захар вприпрыжку, дергая головенкой, унесся, Круз достал кабар и, морщась, выколупал из грудной пластины пулю.

В этот раз повезло. А про другой раз лучше не думать. Старик. Глупый неловкий старик.


Мальчишки наскочили волчьей стаей. Мгновенно, внезапно. Гуня, набычившись, стоял на платформе, расспрашивал, как это дали мотор, как выпустили, как Захар. Захар плевался, серые скалились. Круз терпеливо объяснял.

Грохнуло на площади, потом за почтой. И зачастило — та-та-тах. Гуня завопил, кинулся с пулеметом наперевес. Круз — за ним.

Грохнуло в десяти метрах. Круз шлепнулся тяжело, перекатился. Кинулся задом, в проулок — и столкнулся нос к носу. Первого рассек очередью. Но второй, вовсе мелкий, лет десяти, извернулся — и, уже падая, всадил Крузу пулю в грудь.

Все вместе — считанные минуты. За эти минуты пост перестал существовать — взорванный, расстрелянный, раздавленный рухнувшими стенами.

Мальчишки исчезли, бросив не сумевших убежать. Семерых. Серые разодрали глотки тем, кто еще дышал. Гуня бегал от трупа к трупу и орал. Потом с напорной башни слез снайпер и плюнул кровью Гуне под ноги.

Мальчишки. Счастье часто не действует на детей. Новорожденные нормальны почти все, даже от матерей под счастьем. Потом оно забирает. Как проказа, потихоньку. Кто сумел дожить без счастья до способности зачинать и рожать — скорее всего, сумеет и дальше. Кто не сумел — что ж, пару лет до взрослости живет, почти не чувствуя боли. А самые лучшие бойцы — как раз мальчишки, забывшие боль.

За углом орал Гуня. Командовал раненых и припасы тащить на дрезину. Стращал кого-то. Если мальчишки заметили дрезину, могли дорогу перекрыть. И взрывают они ловко. Тут машину бы.

Гуня перестал орать. Круз, вздохнув, поднялся, пошел к дрезине — и увидел рыжую дыру пулеметного дула.

— Бать, шел бы ты по своим делам и там приказывал, — сказал Гуня из-за турели. — А мы по своим поедем. Макарка, заводи!

Движок чихнул, зарокотал.

— Скатертью дорога! — заорал Захар. — Ты зад-то протри, Гунтяй! А то недорослям противно жрать тебя будет!

Дрезина задрожала, покатилась. Застукала часто по стыкам. Захар погрозил кулачком вслед, потом засвистел.

— Хватит, — попросил Круз. — Зови своих серых, Захар. Поездили достаточно, теперь пешком пойдем.

— Ты не бойсь, батько. Не съедят нас недоросли. Я вокруг все знаю, проведу так, что никто не узнает. А недоросли, они до завтра, скорей всего, и не сунутся. Они такие…

— Захар!

— Все, бегу, батько, зову! — и свистнул в два пальца.

В ответ из-за угла истошно завизжали. Круз побежал.

— Все нормально, старшой! — крикнул Последыш, выглянув. — Сучку нашли! Ее бросили!

— Ты и есть баба Гуни? — спросил Круз ненужно, глядя на скорчившееся в углу существо.

Существо было чумазое, всклокоченное и с цыпками. Лет пятнадцати от силы.

— Ну так, она самая, — определил Захар, хихикнув. — Верка-порожняк, знаю ее. А то я думаю, кто ему бабу позволил и какую. Я…

— Заткнись, — сообщил Круз тихо и страшно.

— Ой, батя, да чего ты так… все, молчу, молчу.

— Кто-нибудь берет ее?

Щенки переглянулись.

— Следа спросить надо, он караулит, — предложил Последыш. — И Левого.

— Не надо спрашивать, — выговорил Правый хрипло. — Встань.

Существо глянуло дико.

— Встань, не бойся.

Существо встало. Сквозь дыру в рубахе сверкнула бледная грудка.

— У тебя кровь есть? Бабья?

— Верка, ты не бойся, — посоветовал Захар. — Они хорошие. Они меня к себе взяли.

Последыш зареготал, аж заколотился. Правый улыбнулся — глуповато, смущенно.

— Вы чего? Эй, смехуна подхватили или что?

— Они всегда так, — сообщил Круз серьезно. — Весельчаки.

Верка шмыгнула носом и вдруг тоже рассмеялась — тоненько, звонко. И сказала обиженно:

— Все у меня как у бабы! Хочешь — пощупай!

— Это потом, — сказал Правый.

Обвел всех взглядом.

— Все видите меня и ее?

— Все видим, — отозвался Последыш.

— И я вижу, — отозвался Круз.

— Дык и я, — подтвердил Захар. — А что такого?

— Я беру тебя, женщина, — сказал Правый. — Беру и обещаю. Ты пойдешь со мной?

— Че не пойти? — Верка глянула удивленно. — Че спрашиваешь? Я ж бесхозная. Ты меня кормить будешь?

— Он будет. Ответь ему, да или нет, — посоветовал Круз.

— Серьезные какие, бабу поиметь… так пойду. Да.

— Она — моя, — сказал Правый. — Пойдем.

— Собирайте припас, какой есть, — сказал Круз. — За сегодня нам еще много надо пройти. Захар, я надеюсь на твою тропку.

— Будь спок, батя!

10

Из города Салвадор Круз хотел вернуться за экватор, в сонный городок под Мехико, где обитала его фирма, его отец, дядья, его друзья, те, с кем бежал под пулями и с кем зарабатывал. Фирма обитала сперва в Бразилии, пока федеральное правительство не решило отобрать у иностранцев право стрелять по бразильцам. Тогда дело Крузов перекочевало в страну, где стрелять разрешали всем во всех.

Круз был уверен, что родня и сотрудники, разномастная латино-русско-непонятная (вплоть до башкир) орава наверняка выжила и укрепилась. И ждет лучших времен. Конечно, мог и ошибаться — но ведь за что-то нужно держаться в жизни? Для Круза всегда было важно иметь в голове четкую, простую и ясную цель, вроде как дойти до вон той горы. Потому Круз никого не подхватывал по дороге, не защищал, не спасал и не заботился. Сперва подобрал мотоцикл, тракторно тяжелый старый «Кавасаки» с широченными шинами, но через полдня бросил, едва выскочив из засады, устроенной непонятными людьми в серых униформах. Шоссе превратилось в убойную зону, по рыжим глинистым проселкам лучше ездилось на коне, а лучше на муле. Мула Круз вскоре достал — тощую, но на диво крепкую животину, отказывавшуюся подыхать три с половиной недели под центнером веса.

Ехал километрах в двадцати от побережья, по пустому, колючему, каменистому взгорью. Местные его звали словом «сертау». Там было жарко и сухо. Всякая растительность торчала шипами, и деревья, и трава, в низинных зарослях колючки протыкали бронежилет. Ехать по сертау было плохо, но безопасно.

Побережье превратилось в кладбище. Круз заворачивал пару раз ближе к морю. Слышал гнилую вонь. Видел забитое развороченными, горелыми или еще горящими машинами шоссе. Еще видел тех, кто курочил и поджигал. Их было много, они убивали друг друга и всех подряд. Круз не хотел к ним. Но уходить далеко от побережья было еще опасней. Слухи про местных фазендейро с автоматами оказались скорее преуменьшены. Дороги и проходы они держали прочно. С холма, где росло жирноплодное дерево жака, Круз увидел расстрел двух джипов «пахеро» и непонятного автофургона. Автомобильные жертвы въехали в дефиле между холмами. Потом загрохотало и повсеместно загорелось. Недогорелые выскакивали, их добивали точно и аккуратно. Круз просидел на холме до темноты, потом откочевал поближе к морю.

И дальше двигался в темноте. В поселки заходил разжиться едой и питьем. Почти все они пустовали. Лишь пару раз натыкался на перепуганные семейства во главе с властными стариками, не желающими бежать с личных соток.

А потом Круз попался. Захотел через реку Святого Франциска перебраться. С мостами и переправами всегда были проблемы. Но с Сан-Франтишку особые — река в полтора Днепра, и в каньоне. А еще ее запрудили, чтоб электростанция. И мул некстати издох. Круз привык к нему, даже гладил.

Карта показывала два моста. Один — у моря, второй — у дамбы. Еще канатку, но на нее идти смысла не имело. Круз пошел к дамбе. И как-то утром, устроившись в заросшем колючками распадке на дневной сон, услышал вежливое покашливание. И затем:

— Сеньор, сеньор солдат! Мы знаем, что вы здесь. Пожалуйста, выходите. Мы не причиним вам вреда.

Круз глянул в просвет. На гребне холма стояла чалая лошаденка, низкорослая, крепкая, и сидел на ней смешной человек, одетый в кожаное, с нелепой кожаной же шляпкой котелком. Круз поразмыслил немного и вылез.

— Меня Давидом зовут, — сообщил кожаный человек. — Я у дона Луиса Оливейры, тут его земля. И мост его. Мы за тобой, сеньор солдат, третий день смотрим. Видим, человек стоящий, разумный. Дон Луис сказал, чтоб мы тебя позвали. Пойдешь?

Круз посмотрел вокруг. Вспомнил, как горели машины в распадке, и сообщил кожаному: «Пойду».

У дона Луиса, хозяина земель на полдня езды, Круз прожил три с половиной года.

11

Если человек умеет ужиться с землей, та на удивление скоро о нем забывает. Если человек рассаживает всюду зелень, не пугает зверье, не травит чрезмерно, не кладет асфальт и не роет, то между ним и землей устанавливается добрый мир — примета покоя, достатка и удовольствия от дел. Зато когда человек исчезает, все мгновенно превращается в лес, и зверье с радостью вламывается на опустелую жилплощадь. Дольше всего помнит человека сделанная им пустыня.

Земля, по которой повел Захар, почти ничем человечьего прошлого не выдавала. Мелькнет только ржавый знак на столбе у проселка, угол хаты высунется из кустов. Да странно прямая линия ручья напомнит, что были противоболотные каналы. Но каналы заросли, и болота вернулись, чавкая под ногами, цепляясь и открывая вдруг холодные провалины — по колено, а то и по пояс.

Шлось медленно. И Дан начал сдавать. Круз давно за него побаивался. Но Дан долго держался. Когда пришлось оставить грузовик, неделю чуть не бежали, стараясь оторваться. Дан бежал наравне со всеми. Но после визита к волчьему народу ему занемоглось. К вечеру чуть переставлял ноги, бледнел, стискивал зубы. Глотал таблетки из жестяного тюбика. Может, сырость его проняла? Ни дня без переправы. Молодняку что — отряхнулся и побежал. А Круз сам скрипел зубами от ломоты в суставах.

На третий день переправлялись через широкую медленную реку. В заросшей, сшившей деревне на берегу нашлась лодка. Сперва переправились двое щенков с Захаром, потом Захар, матерясь, погреб туда-сюда с серыми. А когда плыли Дан с Хуком и девчонка, лодка вдруг расползлась. Старый дюраль, раздерганный веслами, подался, и посреди днища раскрылся шов.

Дана выволок Хук. Вытащил за шиворот, как кутенка. Верка выплыла сама и на берегу, никого не стесняясь, скинула рубаху, разлеглась под солнышком, светя рыжей шерстью на сраме. А Дан добрел до прибрежных кустов, да и свалился, кашляя. Круз поставил для него палатку, заставил переодеться. А сам, прихватив с собой Следа с Последышем, отправился искать машину. Судя по карте, неподалеку был поселок.


По здешним землям на машине — опасно вдвойне. И народца лихого, как видно, уцелело куда больше, чем в старой Европе, и дороги захирели куда основательней. От Давоса до Польши добрались на грузовике за четыре дня, без засад и неприятностей, — разве что сорвали чью-то старую растяжку на трассе. Протухший заряд ухнул безвредно позади. А в Польше, за руинами города со зловещим названием Быдгощ, начали стрелять, потом погнались — на колымагах, громыхающих жестью, на мотоциклах. Круз от удивления едва не затормозил. В последний раз мотоциклиста он видел лет двадцать назад. А те были точно рокеры из невзаправдашней юности. Но гнались недолго — то ли техника была внушительна лишь с виду, то ли наскучило. А вот на подходах к Тересполю влетели по-настоящему. Засада по всем правилам. Если бы грузовик был обычной жестянкой, без брони на кабине и моторе, пришлось бы худо. «Эрликона» из-под брезента засадники не ждали. Двадцатимиллиметровые бронебойные бананы «эрликона» протыкают кирпич как бумагу.

Круз осмотрел потом трупы. Пятнистая униформа, винтовки, ботинки, нашивки с орлами. Будто всплыли из прошлого. Зачем, откуда? Не молодежь, не старики. Неужто на дорогах нынешней Европы столько поживы?

Покалеченный грузовик пришлось бросить.

Собратья засадников, в таких же униформах и с такими же винтовками, шли следом целую неделю. В конце концов Круз устроил засаду сам. Растратил все растяжки и половину запаса патронов. За двумя уцелевшими побежали, хохоча, щенки. Вернулись перемазанные кровью и после жарили на костре, насадив на прутики, округлые мясистые кусочки. Что именно, Круз знал и потому ни спрашивать, ни смотреть не стал. Зверье.

Чем дальше на северо-восток, тем населеннее и опаснее становилась местность. Но выбора не было.

Человечье железо, оставленное без присмотра, недолговечно. Жесть кузовов гниет и осыпается, мягкое нутро склизнет, пластик крошится. Масло густеет, плесень жрет хилую электронную начинку. Ржавь ест моторы.

Разве только сделанное людьми для убийства людей на диво живуче. И на постаменте, и в подворотне — способно выдержать десятилетия, если не века, и завестись с первой пробы.


Указанный на карте поселок оказался военным городком. Бетонным, кирпичным, равномерно заросшим, нетронутым. Круз полчаса вынюхивал, выслушивал — нет вроде ничего. Ровно и спокойно, как на кладбище. Трава сквозь асфальт, сквозь сетку ограды. Шелуха ржавчины на щитах с лозунгами и предупреждениями. И скелет в каске, уткнувшийся в стекло КПП.

Чаще все армия умирала именно так: до конца цепляясь за привычный порядок, исполняя и отдавая приказы, заменяя непроснувшихся. На втором этаже дома с кирпичной звездой скелет в полковничьих погонах держался за телефон, а скелет поменьше, с погонами уже непонятными, лежал на полу близ подноса со стаканами в красивых потемнелых подстаканниках. Подгнившее знамя на стене. Птичьи гнезда в музее боевой славы.

Удивительно, но в этом месте вовсе не пахло счастьем. Не щекотало ноздри ощущение затаившейся хвори. Она будто ушла, убив. Наверняка никто сюда не заходил лет тридцать, даже вездесущее волчье племя. Пыль, свет, тишь. На складах — ряды ящиков с промасленными, в пушечном сале утопленными банками, цинки с патронами, унылые галереи полушубков, точно сплющенные человечьи тени.

Круз полазил по 66-м ГАЗам. Затем по БМП, стоящим рядком на асфальтовом поле. Когда вылез из четвертой, заключил довольно: «За два дня заведу».

С тем и отправились назад. И успели вовремя — как раз чтобы не дать щенкам выпотрошить Захара. Тот стоял у костра, белей мела, тряся головней, а волки его, поджав хвосты, сидели перед Хуком — огромной темной тучей, выросшей из земли. Правый и Левый с ножами в руках подходили, похожие на огромных котов, — плавные, хищные. Скрючившись, прикрывшись разодранной рубахой, ревела Верка.

— Хватит! — рявкнул Круз. — Кабар в ножны!

— Он ответит, — прошипел Левый. — Он на братову суку полез!

— Я разберусь! Ну?

Правый, вздрогнув, спрятал нож. Левый, хмыкнув, нож подбросил и поймал его, кувыркающийся, за рукоять. Затем все же спрятал.

— О, батя, а народец-то твой без царя в голове, — определил Захар, сопя.

— Ты что сделал? — спросил Круз. — Отвечай!

— Да ничего… пошутковал. Верка-то, все знают, порожняк, с ней все…

— Молчи! — рявкнул Круз, поняв, что произошло. — И слушай меня внимательно, очень внимательно: ты больше женщину, которую называешь Веркой, не знаешь. Ты ничего про нее не знаешь, понял?! И ничего, повторяю, ничего и никогда про нее не говоришь. Она — его женщина. — Круз показал пальцем на Правого. — Только он говорит про нее и решает, что с ней делать. А теперь — подойди. Брось головню и подойди!

— Ты, батя, не серчай, — сказал примирительно Захар, бросая головню, — я их обычаев не знаю, a Be…

Круз ударил. Раскрытой ладонью, коротко и резко. Захар полетел наземь, перекувырнулся кошкой, вскочил.

Серые зарычали. Правый с Левым расхохотались.

— Ты, батя, если прогнать меня хочешь, так и скажи!

— Захар, я хочу, чтобы ты остался с нами. На первый раз ты получил легко. А если дальше думать не будешь, будешь с ним разговаривать.

— Я ему кишки выпущу, — пообещал Захар.

— А я выпущу тебе, — пообещал Круз. — В моей стае кровь друг дружке не пускают, понял? Ты — наш. И если хочешь быть нашим, мотай на ус. Все, урок окончен. Когда имя давать будешь? — спросил у Правого.

— У нее бабьей крови нет. Значит, сегодня, — сказал тот угрюмо.

— Лады, — заключил Круз. — Иди, смени Следа на карауле.

Подошел к Верке. Присел на корточки. Та уже реветь перестала, только всхлипывала тихонько, дрожа.

— Вера, сегодня произойдет важное. Ты только ничего не бойся, хорошо? Ты только слушайся, хорошо?

Верка размазала слезы кулаком.

— Они что, меня все будут чалить? Или только этот, который угрюмый?

— Да нет, ты что. Ты сейчас его женщина. А после того, что будет, он тебя как себя защищать будет, и все его братья тоже. Понимаешь, для них очень важное сегодня произойдет.

— Тоже мне важное, бабе засунуть! Да я хоть кому дам, хошь тебе, прямо щас!

— Вера, послушай меня, — сказал Круз терпеливо. — Ты — его женщина. Никто из нас не станет с тобой, потому что Правый — наш брат. Важно, чтобы только его семя было в тебе. Эти люди… они… то есть мы, вообще редко берем женщину чужой крови. А Правый взял. Это для него очень важно.

— Если важно, чего он так… с кулаками… и рвет. — Верка всхлипнула снова.

— Все будет хорошо, вот увидишь, — пообещал Круз.


Все и вышло хорошо. Верка перестала плакать, послушно скинула с себя драную рубашку и, ежась в лунном свете, зашла вместе с Правым в речную воду. Потом Правый поднял ее, мокрую, принес к костру и уложил на расстеленный плащ. А когда излился в нее, завыл глухо и при всех назвал ее Первой.

Круз дальше смотреть не стал. Должное исполнил, увидел, засвидетельствовал как вожак стаи и, вздохнув, побрел к палатке. Долгий выдался денек. И кости ноют.

Дан бредил. Лихорадка дрожала в его глазах, жгла грудь. Говорил на трех языках про сыворотку, про институт, про чьи-то недоделанные диссертации, про Магду, про трещины в подъезде, про фактор «у-5». Круз достал аспирин с парацетамолом, растворил в стакане воды, влил по капле в дрожащие губы. Сел рядом, взяв влажную старческую ладонь в свою. Через полчаса Дан открыл глаза и попробовал улыбнуться.

— А ведь знахарь, бывший хирургом, точно нас определил, — прошептал чуть слышно, — идем мы искать достойной смерти себе. Чтоб оправдаться… за то, что бестолково зажились… что сделать ничего не смогли. А если сыворотки нет, а? Если она уже никому не нужна? Круз, я скоро умру…

— Ты не умрешь, — объяснил Круз терпеливо. — Ты забудешь про эту простуду через день, а потом мы найдем сыворотку. И этот мир вернется к тому, чем был.

— Спасибо, утешил, — ответил Дан по-русски и улыбнулся по-настоящему.


Хворал он два дня, а на третий Круз завел БМП и компания, погрузившись, двинулась по заросшей сиренью дороге. Вел Круз, морщась от смазочных запахов. Слева сидел Дан, нахохленный, вялый. Справа — След, все разглядывающий проходы и люки, чтоб сподручней выскочить. След машинам не доверял. Зато по-мальчишьи шалел от них Последыш, забравшийся на командирское место и вертевший башней туда-сюда — без надобности, от удовольствия вертеть послушной громадиной. Прочие — и серые, и люди — угнездились в просторном десантном отделении. Волки пошли только после Хука, равнодушно улегшегося вдоль. Но сидения в закрытой коробке они бы не вынесли, потому ехали с открытыми верхними люками.

Хорошая, ровная машина. Повозились, пока снарядили. Но зато идет как по маслу, сносит, давит, мнет — и не дернется. Выскочили на шоссе — и Круз погнал в свое удовольствие. Засады… ляд с ними, это чудо фугасом не проймешь. Да и дорога, судя по виду, годы не езжена. Кто тут ждать будет?

Кто, выяснилось через три часа, когда, выскочив на развилку, БМП чуть не уткнулась в стоящий поперек дороги танк.

12

Круз видел, как умирают люди, привыкшие жить по соседству со смертью, знавшие ее не от больничных палат, а обыденно, по-соседски, с пылью и плесенью по стенам, с равнодушным солнцем. Люди, привыкшие делать то, что люди должны делать в этой жизни, — защищать своих, добывать еду, растить детей, веселиться и плакать. И хоронить.

Круз три года жил под рукой дона Луиса, хозяина огромного куска засушливой каменистой степи с оврагами и колючками, стадами тощих зебу, лошадьми и быками, овцами, деревнями и равнодушными, спокойными, умелыми людьми, в чьих жилах текла невероятная смесь кровей, от норвежской до банту. Всех их степь, выжженная сертау, сделала одинаковыми: немногословными, жилистыми, сухими и точными. Одела в одинаковое, кожаное, похожее на средневековые доспехи — для защиты от колючек местной заросли, ощетинившейся крючьями и остриями. Научила стрелять, и читать следы, и пить вечерами немыслимый сахарный самогон.

Луис был кряжистый, горбоносый, черноглазый, крепкорукий барон, вынырнувший из разбойного шестнадцатого столетия, от каравелл, черных рабов, свар за землю и королевских указов, позволяющих столько земли, сколько сможешь ухватить. Он говорил — и его слушали. Когда приходило время важного, собирал главных своих людей, слушал, что скажут, и решал — как во времена Реконкисты. Он много лет был местным депутатом, заседал и исполнял — однако новые слова никого не обманывали. Как и его деды, он был сеньор земель. За спиной дона Луиса стояло шестнадцать поколений предков со шпагой на боку, чьи имена были аккуратно вписаны в родовую библию.

Луис не был хорошим человеком, но был щедрым, заботливым и точным хозяином, ценившим своих людей по достоинству. В первый год, когда пришлось много стрелять, Круз быстро занял место у правой руки дона Луиса. В тот год больше умирали от пуль, чем от счастья. Может, оно боялось пустыни?

С побережья лезли и лезли обезумевшие люди: и вооруженные до зубов, и просто беженцы. Первых расстреливали, вторых пробовали уговорить. Уговоры почти всегда заканчивались стрельбой. Дон Луис позволял принимать тех, кто приходил в одиночку, — но никогда не пускал толпу. И поставил Круза над десятком, когда убедился в умении Круза делать засады и минировать.

В тот год Круз убил много людей. Получил кусок железа в правую лопатку. Женился на Дениз, белобрысой крошечной вдове, двоюродной племяннице дона Луиса. Возглавил поход за патронами, стоивший пяти жизней и двух грузовиков. Отпраздновал Рождество, научился кидать болас.

А потом пришло счастье. Месяц никто не совался с побережья, на берегах огромного водохранилища реки Сан-Франтишку не появлялись чужие. И вдруг — не вернулся посланный к дамбе патруль. Дамбу держали люди дона Луиса с одной стороны, люди дона Бернардо — с другой. За плотиной следовало приглядывать. Дон Луис выслал Круза с командой. А те нашли погасший костер в ложбине и пятерых улыбающихся во сне людей. Муравьи уже начали поедать их пальцы.

Счастье встало над степью как невидимый снайпер. Но люди сертау умирали спокойно. Мужчины спокойно заменяли тех, кто не встал поутру. Никто не бежал, не плакал.

Через год Круз похоронил Дениз, так и не сумевшую понести Крузу ребенка. Еще через полгода Круза позвал дон Луис, постаревший и едва встававший с кресла.

— Господь не дал мне сыновей, — сказал дон Луис. — Но он послал мне тебя. Мне кажется, ты останешься последним мужчиной в этом доме. Не оставляй его. Защити.

— Не оставлю, — пообещал Круз.

Судьба пощадила дона Луиса. Он умер не от счастья. Служанка, принесшая завтрак, не увидела блаженной слюнявой улыбки на его лице.

А Круз жил и смотрел, как умирает его народ. Когда не осталось способных следить за плотиной, раздувшаяся от дождей река прорвалась. Чудовищный водяной вал выскреб долину, унеся обломки в море. К тому времени у Круза еще было восемь мужчин, способных держать оружие. Через три месяца — двое. Еще через три — Круз остался один с четырьмя женщинами и восемью детьми. Круз доил для них коров и резал кур.

Счастье достало и тварей, привычных к людям. Овцы вымерли быстро и странно, сбиваясь перед смертью в кучи, громоздясь друг на дружку. На коров и зебу зараза не действовала вовсе. Но вымерли тараканы — и обычные, домовые, в два сантиметра, и огромные крылатые, в палец длиной, обитающие на помойках и в выгребных ямах. Круз, убедившись в том, долго смеялся. Не тараканам ли, древнейшим и живучим, предрекали остаться на земле после человека, учинившего самоистребление? Тараканы неимоверно устойчивы к радиации и отравам. А вот, поди ж ты, доконало их человеческое удовольствие. Впрочем, человеческое ли? Поощрение удовольствием за полезное выживанию дело — самое древнее устройство живого. И люди, и тараканы радуются одинаково — себе на горе.

Странно действовало счастье на детей. В одних — словно просыпалось медленно, мутило рассудок, отяжеляло движения. У других приходило внезапно, как у взрослых. Некоторых не трогало вовсе до времени, когда появлялись первая месячная кровь или поллюции.

Круз хоронил своих на холме за старой церковью, выстроенной еще иезуитами в восемнадцатом столетии. Раскапывал красную землю, клал завернутые в простыни тела. Ставил поверх камни с высеченным крестом и именем умершего. Дети быстро привыкли к смерти. И, ссорясь, обещали друг дружке, что завтра кто-то не проснется.

Тогда Круз еще не знал, что женщина может спастись от заразы, пока беременна. И потому остался с четырьмя детьми на руках. Младшего кормить пришлось из соски.

Когда пришли дожди, он умер от желтой лихорадки. Круз, хотя и привитый, тоже провалялся неделю с температурой, а когда встал, забрал троих оставшихся, снарядил лошадей и отправился на север.

13

Танк был мертвый. Со спущенной гусеницей, с дырой под катком. Горелый. Но раскрашенный веселенькими цыплячьими красками. С букетиком в задранном дуле.

Поодаль торчал еще один, с башней набекрень. И развороченный броневик, зияющий пустым нутром. Трава проросла сквозь траки.

Круз сдал задом. Осторожно. Медленно. И вдруг — под левой гусеницей хлопнуло. Круз рванул. Развернулся. Хлопнуло снова.

По броне застучали. Круз, отъехав, остановил. Из башни раздалось:

— Ты че, батя? Волков моих гонишь?

— Мины, — ответил Круз. — Пехотные пустышки. Чепуха.

— Так чего на мины-то? Не знаешь, что ли? Не знаешь, так меня бы спросил!

— Чего не знаю?

Ругнулся Последыш, и сверху, пыхтя, появился Захар — ободранный, с мазутным пятном на щеке.

— Чего погнал, батя?! Пеструн мой выскочил, щас по лесу звать его, пока успокоится. А тут везде убойных штук понатыкано, мин, по-твоему. Там же город, шибздики там живут, живого не знают, мертвечину жрут. Отгородились, ети их! Говорят, воевали здесь, когда время железа пришло, шибздики отбились, но не просто так, а стали шибздики, а раньше нормальные были, ну как мы, а теперь нас не пускают, и…

— Стоп! — рявкнул Круз. — Ты знаешь эти места? Где можно объехать, чтоб мин не было?

— Знаю. Только Пеструна пойду покличу, а то ошалеет или на мину нарвется. Ты, батя, подожди, а?

— Подожду, — согласился Круз, вздохнув.

Встали в заросли кустов за обочиной. Захар побежал в лес вместе с двумя волками, искать перепуганного третьего. Младшие щенки привычно разбежались по сторонам — сторожить. А Верка, хихикая, гладила травиной щеку Правого.

— Мы им не нужны, — сказал Дан, улыбнувшись грустно. — Мы никому уже не нужны. Даже самим себе.

— Ты как? Тебя не очень растрясло? — спросил Круз.

— Солнце светит. Зелень свежая. Как в детстве совсем, — сказал Дан. — Я так легко себя чувствую — не поверишь. Ветер дунет — и поплыву.

— Тебе с сердцем плохо? Голова кружится?

— А-а… — Дан махнул рукой. — Смотри — даже Хук мой ушел за своей новой стаей. Без нас этот мир не вспомнит, кем он был.

— Значит, мы заставим этот мир вспомнить, каким он был!

— Он был с бетоном и асфальтом вместо этого. — Дан показал на молодую листву. — Был с пробками, смогом и телевизором. Но я в самом деле хочу видеть его таким. Хочу утреннюю суету, и новости за кофе, и скрипучий лифт, и галдеж в пивной. Гнусные мы старцы, правда?

— Не без того, — согласился Круз.


То, каким был мир, они увидели скоро — еще до заката, после долгого, осторожного протискиванья по заросшим проселкам и проездам, после сбивчивых Захаровых указаний, сомнений и тупиков.

Лес не тронул этого места. Трава не пробилась сквозь бетон, и огромная серая бетонная глыба стояла под небом, будто вывалившись из Крузовой памяти, — холодная, чужая, уродливая. Лес все же робко крался сюда. Просовывал ветви сквозь проволоку изгороди, хватался за узкую полосу земли до бетона. Но тот дышал мертвым, машинным, не подпускал к себе, и огромное поле осталось ровным и чистым. А на нем, лишь чуть потемнев от непогод, стояли сродные небу: крылатые, гладкие, сильные. Солнце плескало в стекла, запивало огнем гладкий дюраль.

— Останови, — попросил Дан.

И, выбравшись на броню, сел, глядя на взлетную полосу, на застывшие тела лайнеров. Выговорил удивленно:

— Каким же я был глупцом! Не поверишь — я боялся летать!

А Круз тянул ноздрями воздух, крутил головой. Здесь было чисто. Совсем. Так, что щипало ноздри. Будто годами жил в подвале и вдруг шагнул наверх, к свежему ветру. Счастье не тронуло этого места.

Люди ушли отсюда, ничего не разорив и не тронув. Сюда никто не приходил, никто не искал припасов и жилья. Люди будто отправились отдыхать, закрыли на воскресенье магазины, кафе и кассы, — но забыли вернуться. Стояли рядами бутыли с разноцветными этикетками, обросла шубкой пыли соломенная кукла. Струились по бедрам манекенов платья под витринным стеклом, соблазняли позолотой конфеты. За кофемолкой громоздилась пирамидка чашечек, и, мохнато-глянцевая, красовалась посреди мраморного зала округлая уютная городская машинка, куценосая «хонда», похожая на дамскую сумочку.

— Злое место. Неживое, — определил Захар, крутя головой.

— Мы жили в таких, — ответил Круз.

— Хреново жили. Ишь, громада какая. Тут мертвецы небось надышали.

— Поди посмотри, как там волки твои, — посоветовал Круз.

Захар, бормоча под нос, исчез. А Круз поднялся на второй этаж, прошел мимо пустых касс, мимо почты, мимо компьютерного зала, мимо офисов. В автомате «кока-колы» торчала банка. Вынул, открыл — нормально. Прохладная, покалывает язык. Срок хранения — вечность.

Уселся в кресло рядом с огромным окном.

Смеркалось. С другой стороны, от подъездов, лес подступил вплотную. Кусты карабкались по виадуку. Тени ползли от щетинистых древесных макушек, слеплялись в зябкую текучую темень. Круз не хотел к ней. Ему было хорошо и уютно за стеклом. Когда-то он любил смотреть на дождь за окнами аэропорта. Аэропорт был как провал в тревогах и хлопотах. Отнимал у жизни всякий смысл, кроме ожидания, заполнял ее блеском и мишурой, одинаково чужими и близкими всем, кто окунался в них.

Так бы и заснул в кресле. Но позвали вниз. Ни щенки, ни Захар с Веркой не хотели спать внутри. Устроились в молодом леске у подъезда, развели костер. Натащили снедь в обертках, откупорили бутылки. Верка притащила кучу платьев, примеряла, хихикая, а Дан, сделав серьезное лицо, показывал, как цеплять чулки к поясу. Закрутила юбками, вся белая, кружевная, в перчатках. Бросилась Правому на шею. Тот покраснел.

Круз с Даном, переглянувшись, чокнулись коньяком «Курвуазье». А спать Круз все-таки пошел под крышу, в крохотную башенку милицейской караулки на подъезде. И увидел во сне, как медленно-медленно переступает по жестяному коридору вместе с длинной вереницей желающих загрузиться в исполинский пузатый «боинг».


Проснулся от тарахтенья. Далекого, но отчетливого двухтактного тарахтенья, такого же невероятного, как уцелевший, ничьей смертью не оскверненный аэропорт.

Проверил железо. Выбрался, залег в кустах. Рядом мелькнуло среди ветвей лицо — След со стволом на изготовку.

На дороге показался человек на мотороллере — низеньком, округлом, с крошечными колесиками. Человек подъехал к въезду на второй этаж, заглушил мотор. Слез. Поскреб седую щетину на подбородке. Встал, задрав голову, глядя на почернелый бетон, воткнутый в небо.

Человек был морщинист и бесцветен до желтизны. Даже его глаза — наверное, голубые когда-то — теперь отсвечивали блеклой желтизной.

Человек обернулся. И крикнул:

— Кто здесь? Не бойтесь, я не причиню вам вреда!

Круз махнул Следу — все в порядке — и встал. Закинул винтовку за плечо. Шагнул на дорогу.

— Я так думал — кто-нибудь из прежних, — сказал человек, улыбаясь.


Человека звали Дмитрий Сергеевич Павловский. Он часто смеялся. И когда рассказывал сам, и когда слушал. Вздрагивал косматой головой, хлопал в ладоши. Он жил в городе, огороженном горелыми танками и минами, и подтрунивал над Захаром, скрещивавшим пальцы и плевавшим через левое плечо. Жадно расспрашивал про далекое и близкое, приставал к Дану, поедал конфеты из разоренной аэропортовой лавочки и непрестанно удивлялся: волкам, броневику, палатке, очкам на носу Дана, а пуще всего тому, как Круз с компанией добрались до аэропорта.

— Ведь мины, везде мины. Аэропорт между первым и вторым поясами, если не знаешь, пробраться невозможно. Надо проверять, наверное, скисли фугасы. Старье. Как мы сами, ха-ха.

После Седьмой войны все минами обложили, три пояса, а как иначе? Держаться сил не было, а теперь доживаем спокойно. Мины — с ними шутки плохие, даже дикари быстро усваивают, правда, мужчина Захар?

Захар демонстративно не обращал внимания, чесал пугливого Пеструна.

— Дикарей снова много стало. Мы боялись уже — повымерли все, а тут гляди, с востока одни, потом другие. С севера, из лесов, вовсе неандертальцы пришли. Одна напасть за другой. Дети безумные…

Теперь приходится до рассвета выезжать, чтоб в аэропорт попасть. Чтобы опасный кусок, где пояса выгибаются, проскочить затемно. В темноте сюда никто не рискнет — кроме таких, как вы, конечно. Но вам повезло, даже не знаю, как повезло. А я вот приезжаю, на небо смотрю, на самолеты. Хорошо здесь. Спокойно. Как раньше совсем. Я в молодости аэропорт этот ненавидел — до чего громада убогая, хоть фильм ужасов снимай. А теперь вот — самый дорогой кусочек. Да ничего, раз забрались, так берите. Все ваше, что нашли. Это мелочи. А вы, Дан, за вакциной направились? Как интересно! Про вакцины вам стоит с нашим Григорием Яковлевичем поговорить, честное слово. Он еще работает, и группа у него, да… И куда вы за штаммом? Сами толком не знаете? К Аралу? Или в Сибирь? Опасно там. Не поверите — там коротковолновики снова оживились. Четыре новые точки. А вы и не знали? Чем вы там в Давосе своем занимаетесь? Кстати, это ваш: хрен-борис-андрей-три-хрен-борис-зина? Ваш, спрашиваю, позывной? Ну-у… у меня две радости в жизни и осталось: на ресивере сидеть и сюда ездить. Все-таки хорошо жить даже старой развалине! Вот вас встретил. А то б убились, пожалуй. Вы вообще вовремя: ярмарка у нас. Представьте, мир на две недели, никто не лезет с трещотками. Вам стоит посмотреть, да. Ну, спасибо за чай и конфеты, а пока схожу на самолеты гляну. Потом и поедем вместе, проведу вас между фугасами. Ну, пока!

И пошел — уверенно, бодро. Насвистывая.

— Шибздик, — буркнул Захар вслед и сплюнул.


Ярмарка оказалась захламленным пустырем под ровным округлым холмом, увенчанным обелиском с перекошенными, огромными бетонными лицами у основания. На вершину вела спиралью дорожка, огражденная кольями. На них болтались черепа, людские и звериные, перевязанные ленточками, раскрашенные.

— Пойдемте наверх, — предложил Дмитрий Сергеевич. — Вам это будет исключительно… полезно, скажем так. Да, полезно.

— Я, пожалуй, воздержусь. Мне кажется, я уже знаю, что там увижу, — ответил Дан, нахмурившись.

— Я туда не ходок, батя! Я их знаю! — выпалил Захар.

Дмитрий Сергеевич улыбнулся.

— Я один пойду с ним, — объявил Круз. — А вы — чтобы спокойно и никто ничего не начинал без крайней нужды. Поняли? Последыш, тебе особо: башней не крутить, и ничего такого, ясно? Все.

Подниматься оказалось на удивление тяжело. После чистоты аэропорта душная, едкая вонь залегшей отравы мутила, кружила голову. Уже когда петляли вслед за мотороллером, выбираясь из окольцевавших аэропорт минных полей, Круза едва не вырвало. А тут от вони закладывало ноздри.

— Сюда немногие смеют подняться, — заметил Дмитрий Сергеевич ободряюще. — Ничего, скоро доберемся.

И расхохотался.

У самой вершины Круз стал передохнуть. Огляделся. Сверху виднелось все ярмарочное поле — вытоптанное, огороженное ржавыми, покореженными авто, с навесами там и сям, кусками тряпок и драной пленки на кольях. В углу стояло с полдюжины телег, толпились одетые в лохмотья люди, бродили собаки и козы. На расстеленном брезенте блестели под солнцем тарелки, громоздилось железное барахло. Из бочки насыпали зерно, кучка оборванцев махала руками, показывая на тощую печальную корову.

— Пойдемте, еще немного, — позвал мягко Павловский.

Круз пошел. А дойдя, схватился за осклизлый кол с черепом, потому что от взрыва вони будто шибанули по голове мешком и задрожали колени.

— Вы… вы оставляете их здесь? — прошептал он. — Зачем?

Вся верхушка холма, плоское взлобье, укрытое бетоном, было завалено костями, догнивающими трупами. Из-за кучи костей — Круза передернуло — торчала розовая, еще не тронутая тленом женская нога. А перед бетонными лицами, привязанные к треногам из арматуры, сидели тусклые. Шестеро, трое мужчин, три женщины. Совсем молоденькие. Двое еще дышали, мерно двигали грудиной. И улыбались.

— Это кладбище. Всего лишь, — сказал Павловский мягко, улыбаясь. — Вы же слыхали, наверное, что зороастрийцы предавали мертвых небу. Наши деды устроили здесь святилище мертвых. Мы не сделали ничего нового — разве что не стали прятать мертвое под землю. Зато дикарей теперь держат не только мины. Они клянутся богом мертвых, что не нарушат мира, — и верят в клятву. Их сюда не затянуть под страхом смерти, такой вот каламбур, да-с. А что делать? Нас мало, и становится все меньше. А дикари научились плодиться… как крысы, как кролики! Мы последние, кто на этой земле еще держится за настоящее человеческое! Мы…

Павловский вдруг замолчал. Посмотрел виновато и добродушно.

— Вы уж извините. Стар стал, забываюсь. Познакомьтесь, наши жрецы, — показал пальцем на почернелую площадку под самым обелиском.

Круз вздрогнул — и не заметил сперва, вот же! У мелкого синюшного огонька сидели двое — черно-серые, замызганные, с винтовками на коленях. Поднялись.

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич, — прохрипел один, вытянувшись, приложив руку к берету.

— Здравствуй, Илья. И ты, Петр… отставить, можете сидеть. Это наш гость, прошу любить и жаловать.

— Чай будете? — спросил Илья, показывая на стоящую у огня жестянку.

— Спасибо, я… я завтракал, — ответил Круз.

— Спасибо, Илья. У наших гостей нет времени. Они заняты самым важным делом. Они хотят спасти наш мир — как и мы. Мы должны помочь им.

Оба замызганных согласно кивнули.

— Пойдемте, Андрей Петрович. Вы, надеюсь, понимаете, что всем вашим спутникам вовсе не обязательно идти в город. Лучше, если пойдете вы с господином Даном. Уверяю, вы не пожалеете.

Щенки и вправду обрадовались, когда их не позвали в город. Они не доверяли остаткам прежней жизни, хотя и смотрели на них с детским восхищением и боялись человеческой, угловатой высоты. Последыш снова согласился не крутить зря башню и, конечно, ни на что не давить. Захар бормотал угрюмо. Серые поскуливали, глядя на Хука, — но тот пошел за хозяином. Послушно залез в свежевыкрашенный урчащий УАЗ, выделенный для гостей.


Смерть застряла в этом городе. Руины не зарастали кустами и сорной травой, дожди не смыли копоть с бетонного крошева. Каменные скелеты висли над заваленными улицами, и памятником торчал у въезда на мост вздыбленный, раскореженный броневик.

— Его сжег я, — сообщил Павловский хмуро, притормозив.

Открыл дверцу, показал рукой.

— Я вон там лежал, на склоне. Последний из расчета. Всего семеро выжили из державших мост. Но за него никто не прорвался.

— Зачем воевали? С кем? — спросил растерянно Дан с заднего сиденья.

— С безумием, — ответил Павловский. — Вначале было много безумного. Андрей Петрович, наверное, знает.

— Знаю, — согласился Круз.

— Мы не стали восстанавливать районы за кольцевой дорогой. Просто проложили минный пояс по ней. Зато за ней… смотрите сами.

Круз посмотрел. Но ничего не сказал. Он многажды видел трупы городов. Сотня, пусть тысяча человек, оставшаяся в теле миллионного города, не может оживить его. Люди — кровь города. С одной каплей в жилах существуют разве что упыри.

14

Город умирает быстрей человека. Без ноги, руки — человек ползет, скрипит зубами, цедит воду из лужи, обматывается тряпками, грызет траву. Мегаполис умрет от ущерба в одну тысячную его живой ткани. Оборвутся почти невидимые нити, соединяющие продающих и готовящих еду, перестанут спешить по утрам фургоны, не откроются двери, за которыми шеренги банок и ящиков, — и жизни городу от силы неделя. Вода, тепло, свет, подземное движение человеческих отходов — хрупкие, ущербные органы города. Многие ли в миллионном человеческом муравейнике озабочены их поддержанием? А без этих немногих муравейник становится кладбищем и люди начнут убивать друг друга, чтобы вырваться из него.

А иногда удирать из города некуда.


Круз с тремя детьми четыре месяца пробирался по сертау. Младшему, Сезару, шесть. Габриэле — десять. Маркусу — двенадцать. Круз боялся, что на побережье не сможет защитить их, и потому решил двигаться напрямик, на север, чтобы сплавиться по притокам Амазонки, добраться до Манауса — и дальше, к морю. Наверное, зря. Время стрельбы уже прошло.

Впрочем, Маркус хорошо стрелял. Круз нашел для него мелкашку 5.56, и парнишка ни патрона не потратил зря. А еще он умел кидать бола, ловить ящериц тегу, разбивать им головы камнем и свежевать. У тегу вкусное мясо, лучше куриного. Габриэла тоже научилась стрелять, но от нее проку было немного — она была крохотной, как многие здешние девочки с индейской кровью, и едва поднимала револьвер. Малыш Сезар и то был больше ее. Зато она часами могла усердно собирать кузнечиков и растирать зерно камнем. И обыскивать сверху донизу и мальчишек, и Круза, отдирая приценившихся клещей.

Клещи, термиты, по ночам норовившие сожрать пропотелую одежду, колючки, солнце, редкие ливни — падающее с неба озеро, мгновенно превращающее ложбины в ревущие реки. А стрелять не в кого. Разве что в наглого ягуара, средь бела дня задравшего лошадь и поленившегося удирать дальше ближайших кустов.

Сперва прятались, потом шли по проселкам. Потом по шоссе. Затем, вконец осмелев, выбрались на трансамазонскую 317-ю магистраль, грязный разбитый большак, после дождя превращающийся в непролазное болото.

Выходя, Круз предполагал засады, банды, ошалевшую толпу, бойню и работорговлю. А за четыре месяца встретил живых людей лишь трижды.

Земля стряхнула людей. Скатила в ложбины, на пол. Рассыпала костями вокруг костров, усыпила на сиденьях. Иногда — разодрала пулями, сожгла, растерзала. Но чаще — упокоила легко и навсегда.

Круз не был способен к настоящему отчаянию. Но от рассудка, от глаз нутро будто проткнула тонкая ледяная игла. Странно, нелепо, тошно. Почему никого нет? Даже при лютейшей чуме кто-нибудь обречен остаться. Он, Круз, остался. Дети остались. Почему же нет ни кого вокруг? Люди сбежали? Но куда? Жители побережья стремились в глушь, искали спасения. Их убивали. Но куда делись люди глуши? Станции, деревни, города, заполненные мертвыми. Что они сделали с живыми?

В крохотном городке у аэропорта Круз в поисках пищи и бензина забрел в ангар. И вышел, осторожно закрыв за собой дверь. За нею в огромном, закрытом жестяным куполом зале сидели, скрючившись, укрывшись истлевшей одеждой, сотни, тысячи скелетов под тусклыми, намалеванными на стенах крестами. А на окраине этого городка увидел чернокожего в драной сутане. Крохотного негра с глазами пропойцы, трясущегося, иссохшего, босоногого. Он сидел под акацией и читал из книги, не глядя в нее. Напевал, бормотал заунывно, сочленяя латынь в бесконечную звучную цепь. Увидев Круза, перекрестился и сообщил грустно:

— Ты тоже пришел увидеть мой позор.

— Вам помочь? — спросил Круз по-португальски и повторил по-испански.

— Поможет мне Бог в безграничном Его милосердии, — ответил негр. — За грехи мои он возложил печать на мое чело. Она горит. Она горит и на тебе, незнакомец. Скажи мне, почему ты жив? Почему жив я? Почему? Они все уснули, все, Господь забрал их, а я, пастырь, здесь, на ржавой земле… Почему?

— Нам нужна еда, — сказал Круз.

— В домах мертвых вдосталь еды. Господь не бросит отмеченных печатью, число их сто сорок четыре тысячи. Или вы пришли за покоем? Тогда вам не нужна еда. Идите к другим, лягте, закройте глаза. Господь даровал рай. Все ушли. Все. Кроме меня.

Негр подхватил пригоршню красной пыли и деловито сыпанул на себя.

— Прах. Из праха в прах.

— Тут есть еще кто-нибудь кроме тебя? Живой, я имею в виду? — спросил Круз терпеливо.

— А я разве жив? — Негр расхохотался. — Душа моя гниет внизу, там, глубоко. Тело мое здесь. Они все были. Были. Метались. Были звери и гады в обличье. Но — Господь послал утешение. Мы говорили Слово Божье. Утешали мятущихся и ушли вместе. Но Он не взял меня.

— Если вы не против, я возьму грузовик, который у церкви стоит. Я вам лошадей оставлю.

Негр молча пожал плечами.

Круз полдня возился с грузовиком. Сливал остатки бензина из машин. Таскал канистры. Сезар с Габриэлой играли в футбол чьим-то черепом. Маркус бродил по домам, собирая в рюкзак уцелевший провиант. Негр пришел, уселся на ступеньки и пил из бутыли, продолжительно хихикая. Потом плюнул вслед и растер в пыли.

В поселке, выросшем у брода через лесную реку, Круз повстречал парочку янки, одинаково верзилистых, белобрысых и веснушчатых, смутно отличимых по половой принадлежности. Женскую версию звали Джей, мужскую — Джо. Или наоборот, Круз не разобрал. Они сидели на ящиках под полосатым зонтом и пили баночное пиво «Брахма». Выпив, кидали пустые банки в кучу уже с человеческий рост. Вспомнивший негра Круз поздоровался с ними крайне осторожно, но пара оказалась вполне вменяема, здравосмысленна и — о чудо! — знала, что было, что есть и куда нужно ехать. А у переправы они застряли на месяцок потому что: а) сезон дождей, б) три фуры с пивом, чудом оказавшиеся посреди этого нигде. Хотите пивка?

Круз захотел. И выпил. Пиво показалось неплохим. Янки — тоже. Они были кем-то вроде этнографов и хорошо умели стрелять из пулемета «браунинг», привинченного к джипу. Они объяснили Крузу, что жили у индейцев шингу, что время белых прошло и что индейцы займут все земли снова. Индейцы иммунные. Не все, но есть. Они бога позвали, Хуарачи. Бог плохих белых убил, а хорошим послал пива.

Мужская версия, ухмыльнувшись, пояснила, что беглецы караванами ринулись в самую глухомань, но вскорости кинулись обратно — кто выжил, конечно. Жрать неумелому в здешнем лесу нечего. Было много стрельбы и резни. От отчаяния, надо думать. Святоши орали, что пришел конец света и хоть напоследок надо помириться. Народ слушал — и дох толпами. Может, они чем травили. А может, и не травили. Как эта зараза действует, никто не понял и не знает. Может, как успокоились и поняли, что крышка, ею-то и накрыло. Она беспокойных не шибко берет, эта зараза. А тех, кто руки сложил, — за так. Тех, кто пиво любит, тоже не берет. А тех, кто не любит, за так тоже. Вот, с нами Бонго был, из Флориды. Баптист. Воду только пил, и ту кипяченую. Жил-жил, машину вел, утром смотрим — по глазам мухи ползают. Все. А мы пиво пьем.

Мужская версия жирно реготнула и предложила еще пива.

Янки здорово помогли. Места знали, карты имели, детей развлекали. Вот только вели себя так, будто одни на земле. Испражнялись чуть ли не где стояли, по жаре щеголяли вовсе голые. И очень, очень неприятно совокуплялись: пыхтя, чавкая и на виду. Круз не отгонял детей. Видевшие столько смерти пускай посмотрят и на жизнь. Но когда поймал Маркуса с Габриэлой, голых снизу и напряженно щупавших тайные части друг дружке, отвесил обоим по оплеухе.

Уходили Джея с Джо любимые ими индейцы. Может, те самые, может, нет. Тоже ценители автоматического оружия. Но мужскую версию они прибили по старинке, дубиной из обожженного дерева.

Индейцы пришли, когда Круз с детьми и янки торчали на очередной переправе, размышляя, как перетянуть на свою сторону паром. Восемь мужчин — раскрашенных, голых или в лохмотьях, двое с автоматами АК, остальные с копьями и луками. Говорили дружелюбно, смеялись. Янки хохотали с ними, предлагали пиво — фуру они так и не бросили. Индейцы показывали пальцами, гладили пулемет. Подарили Габриэле попугая с выщипанным хвостом.

Что именно случилось, Круз так и не понял. Женская версия вдруг взвизгнула тоненько, по-поросячьи. Из-за джипа выскочила версия мужская, с кровью на лице. Упала. Раскрашенный мелкий индеец прыгнул сверху, хряснул мокро дубиной. Потом закричала Габриэла.

Круз застрелил двоих: одного автоматчика и одного с бамбуковым копьем, проткнувшим Маркусу шею. Погнался за третьим. Кинулся назад, за Сезаром, потом за двумя, уносившими Габриэлу. Потом упал на колени на речном берегу и зарычал. По зарослям индейцы бегали куда быстрее Круза.

Женская версия еще хрипела, держась за разодранный живот. Круз присел на корточках, глянул. И воткнул ей в шею три дозы морфина из аптечки.

Маркус уже не дышал. Лежал в алой, быстро буреющей луже, глядя в солнце.

Круз похоронил его на невысоком холме над рекой. В могилу положил мелкашку 5.56. Водрузил крест из пары арматурных прутьев.

Потом переплыл на надутой камере от фуры реку, перегнал паром и уехал на джипе, загрузившись бензином и пивом.

Живых больше не встретил до самой Амазонки. По ней поплыл на моторке, перетащив на нее «браунинг» с джипа и последний ящик пива. И, едва не захлебнувшись в ураганном ливне, прибыл в город Манаус.


Из столицы бразильской Амазонии — непомерно раздутого, грязного, душного города, обсаженного заводами, — трудно уйти или уехать. Из него улетают, уплывают. Дороги из Манауса ведут на север, через сельву к столице сельвы еще горшей, и на юг, через Амазонку, сельву же и пустынную бесконечную степь.

Через степь и лес Круз уже прошел. И хотел на север, чтобы попасть в Венесуэлу, а от нее — туда, где когда-то Круза ждали. По нужде в жизненной цели Круз решил добраться туда. И потому пошел через город Манаус, оставив «браунинг» на моторке.

Манаус населяли мертвые. Больше всего их было у воды. Кости, обрывки, обломки, остатки, лохмотья лежали слоем в полметра, местами больше. Круз давил ботинками черепа. Похоже, либо мертвых несли к воде, либо еще живые сбежались сами. Куда они собирались удирать?

А город остался почти таким, каким был, — минус суета. Тот же почернелый бетон многоэтажек. Асфальт, закопченное стекло, тесные площади, тесные улицы. Никакой зелени. Хоть город — в сердце леса, зелень выдавили за его кольцо. Залили, закатали, стиснули мягкую землю, вбили сваи в речной берег. А мертвая вонь окутала дома и заборы, закрыла от времени.

Город-зомби. Он шевелился. Лязгало, шуршало в скопище покинутых машин. Мелькали огни. В тяжелом, напитанном влагой воздухе рождались голоса — пустые, будто прыгающий по стенам мячик. Круз не выяснял, не искал. Отыскал еду на задворках заваленного костями супермаркета. Завел забытый среди улицы «пахеро». Не желая выезжать в ночь, переночевал на седьмом этаже, натянув растяжку на лестнице. Выходя, спросонья чуть сам ее не сорван. И, выходя, кляня себя сквозь зубы за головотяпство, услышал лязг. Упал, вывернулся — и высадил пол-обоймы «глока» в захлопнутую ветром дверь.


Янки соврали. Индейцы не были иммунными к счастью. По крайней мере, те, чья кровь текла в жилах трех четвертей жителей Манауса. Счастье убило их так же быстро, как и жителей Байи. Много лет спустя лысый старик, крутя ручку настройки протезом, объяснил Крузу, как именно срывается невидимая растяжка в теле, как выдергивает чеку из счастья, мирно дремлющего в крови. И почему банту, тупи-гуарани и прочие племена разной степени тропического умирали быстрее и повальнее тяжко алкогольных шведов.

Бредя сквозь беспокойную смерть Манауса, Круз об этом не думал и не заботился думать. Он решил, что жить нужно, — и потому, продравшись закоулками, выбрался на северное шоссе, на двадцать километров забитое брошенными машинами. За день он протиснул «пахеро» сквозь автозавалы и уехал в лес.

15

Город за тремя поясами мин тоже был беспокоен в смерти. Чихал где-то дизель, вился дымок. Трое прохожих осматривались опасливо, смердела на углу свежая кучка кала. Еще в городе был Григорий Яковлевич, ветхий, в роговых очках. Опираясь на трость, он шел через проспект, глядя на светофоры, смотрел на часы, протискивался в калитку и, упираясь, тянул на себя исполинскую институтскую дверь.

— Он каждый день на работу ходит, — прошептал уважительно Павловский, — мы для него генератор заводим. Компьютеры работают. Сеть сделали, локальную — новости для него выкладываем, как бы из Интернета. Он почитает, потом собирает сотрудников на планерку. Потом сидит до девяти вечера, пишет, в лаборатории занимается. Все как раньше. Для нас всех он… он как талисман. Как то время.

— Он шизофреник? — спросил Дан любезно.

— Он здравосмысленнее нас с вами. Просто он видит мир немного по-другому. Благодаря ему живут мой город и я. Возможно, благодаря ему удастся достичь своего и вам. Вы идите к нему на прием. Потом с нашими поговорите, которые в его группе. Не пожалеете.

Круз не пожалел. Чай был вкусный. Уже и забыл, когда пробовал настоящий зеленый чай, с крупными ровными ароматными листочками, искусно заваренный тоненькой девушкой в прозрачной белой блузке. Еще у девушки были юбка на узеньких бедрах, скромный маникюр и шпильки длиной с ладонь.

Чай пили молча. Григорий Яковлевич улыбался. Кушал кусочек шоколаду. Поправлял очки. Поставил аккуратно чашечку и, глянув в закрытую дверь, спросил:

— Вы нас не очень испугались?

— Нет, что вы, — ответили Круз с Даном в унисон.

— А я нас боюсь, — сообщил благодушно Григорий Яковлевич, блестя лысиной. — Я застрелиться хотел. Проще оказалось сойти с ума. Мы сейчас плавно сползли в родоплеменную бытность. А в ней безумцев почитают священными. Еще шоколаду? «Победа», московский. Срок хранения — вечность. На моей памяти вы — седьмые искатели чудо-лекарств. Наверное, последние уцелевшие. Я тоже из таких. Только я понял, что искать лучше сидя.

— И каковы же результаты ваших поисков, коллега? — осведомился Дан.

— Вакцина возможна, вне всякого сомнения. Только она: а) бесполезна, потому что опоздала; б) может спровоцировать эпидемию, которая бедное человечество вовсе добьет. Кстати, вы, наверное, и тесты с собой принесли. Хм, а какие, можно поинтересоваться?

— Можно, — ответил Дан и рассказал.

Григорий Яковлевич слушал, благодушно улыбаясь. Затем спросил. Дан ответил. Спросил снова. Дан задумался.

Круз допил чай, пожевал шоколад. Принялся рассматривать полки. Старики, раскрасневшись, втолковывали друг другу. Дан выхватил листок бумаги, принялся чертить, брызжа слюной. Круз смотрел. Потом задремал.

— …А вы как считаете? — спросил грозный голос.

— Я? А? — всполошился Круз.

— Ну зачем за пистолет? — укорил Григорий Яковлевич. — Оно сразу видно.

Но не уточнил, что именно видно.

— Андрей, мы поедем в Москву, — сказал Дан убежденно. — Там коллекция. Коллега говорит, что там работают. И держат связь.

— Да, да, — подтвердил Григорий Яковлевич, — коротковолновики, да.

— Вы серьезно?

— Да! — объявил Дан.

— Как скажешь, — сказал Круз тоскливо.

— Андрей Петрович, у меня к вам маленькая просьба. Не сочтите за труд, пожалуйста. Вам ничего не стоит, а нам будет очень, очень полезно. Не могли бы вы осеменить мою Леночку? Девушку, которая приносила чай? У нее плодородное время, и как раз вы вовремя…


Вечером Круз сидел под зонтиком на круглой площади с каменным штырем посередине. Штырь был четырехгранный, шершавый и надгробный. Под ним тоже были каменные лица, как на кургане. Костей не валялось. Но зато чадил мерный мазутный огонь.

Круз пил чай. Чай наливала Леночка, причесанная и застегнутая. Но пахнущая Крузом и совокупительным женским потом. Это было приятно. Неприятно было, что рядом пили жижу из банок двое сотрудников Григория Яковлевича. Серолицые, в сером тряпье, пахнущие тракторными внутренностями. И с автоматами. Все молодые в этом городе были как выкрученные, выжатые, вывалянные в пыли. Тихие, покорные тени с пустыми глазами. Правда, временами мелькало в них что-то хорьковатое, скользкое и смертоносное. Круз не хотел сидеть спиной к ним. А они норовили как раз сзади: отстанут, на ступеньках устроятся. Пару эту придал Павловский, объяснив радостно, что в городе бывают происшествия. Город огромный, весь патрулировать людей не хватает. Потому вот вам сопровождение. Отдохните. Ваших мы обеспечим, не беспокойтесь. Завтра вернетесь к ним. А пока — ваш коллега пообщается с Григорием Яковлевичем, им есть, что сказать друг другу.

Дан вернулся, когда уже стемнело, и Круз, допив последнюю чашку, с полчаса смотрел на левую грудь Леночки, ожидающей мужского слова. Дан пришел пешком. Спустился по проспекту, опираясь на трость. Хук трусил позади, нервно подергивая хвостом.

— А я весь чай уже выпил, — сообщил Круз Дану, пододвигая стул.

— Влипли, — ответил Дан по-немецки.

— Ты только сейчас понял? — удивился Круз по-немецки же.

— Нет. Но было интересно. Где еще такое увидишь? Безумец, уверенный в своем здравомыслии, и прикидывающийся безумцем, чтобы править идиотами.

— И это все, что ты узнал интересного? Ты вправду решил ехать в Москву из-за этого чокнутого? Он тебя, тридцать с лишним лет копающего тему в лучшем научном центре, просветил?

Дан усмехнулся.

— Он не биолог вообще. Он физик. Полупроводниками занимался.

— Так чего ты с ним… — Круз осекся.

— Мы уже безнадежно влипли, когда попали на аэродром. Нам повезло — не взорвались по пути. И повезет еще больше, если выберемся живыми. Григорий Яковлевич любезно объяснил мне, что они умеют пробивать любой иммунитет. Неделю качают налоксоном, потом — метадоном.

— А ты этого не знал?

— Мы это узнали тридцать пять лет тому, когда налоксон еще считался панацеей от всех бед. Этот город вымирает. Но не может умереть, потому что его люди воруют окрестный народец, ломают иммунитет и сажают на обычные морфины.

— Шибздики, — сказал Круз.

Леночка встрепенулась, услышав знакомое слово.

— Тише, маленькая, — сказал ей Круз. — Все хорошо.

— Куда уж лучше, — сказал Дан по-немецки, усмехнувшись. — Налоксоновый город. Они здесь сидят на тоннах налоксона. Насколько я понял, они в свое время наложили лапу на всю гуманитарную помощь, и для себя, и для России. И отбились, когда армия пришла требовать свою долю спасения. Но кое в чем он меня просветил. А именно в том, как держать человека на героине попеременно с налоксоном при наименьшем расходе и того и другого. Хорошая методика победить депрессию. По большому экспериментальному материалу выработанная, надо думать.

— А мы им зачем?

— К счастью, тут все просто и ясно. Насколько я понимаю, наши гостеприимные хозяева затеяли карательную экспедицию на север. И кто составит острие ударных сил?

— Вот дерьмо!

— Хотя нет худа без добра, — заключил Дан благодушно. — Насчет Москвы он, может быть, и не врет.

— В Москве сорок килотонн взорвалось. А может, и еще что. Там война была почище здешней. Какие там коротковолновики теперь?

— Не стоит недооценивать живучесть больших городов. В них, знаешь ли, метро бывает, подвалы, склады, ресурсы. Мы до сих пор растаскиваем Цюрих. Там, где жил миллион, а осталась сотня, на удивление много полезного сохраняется.

— Именно потому я всегда держусь подальше от больших городов, — проворчал Круз.


Ночевать их развели по разным домам. Крузу досталась мрачная, с высоченными потолками квартира с дверью из арматуры. Ночью к нему пришла Леночка, одетая в расстегнутую блузку, и настойчиво мешала спать. Круза хватило всего на раз, и Леночка расплакалась. При попытке утешить вцепилась, и Круз уже собрался прощаться с детородной частью, когда Леночку вновь охватил рыдательный приступ. Подтекая сверху и снизу, она рассказала, шмыгая носом, что у подруг уже по третьему, а у нее ни разу и что порожнюю бабу отдают вниз. Это куда — вниз? Вниз. К этим… А-а, к этим… А Григорий Яковлевич не вступится? Он? Леночка вздрогнула. Ну, ты не дрожи, ты спи. Она послушно скрутилась калачиком и заснула, прижавшись к Крузу.

Он спал скверно. Вслушивался в темноту. Вдалеке начали стрелять. Потом тяжко, железно прогрохотало по улице. А под самое утро прямо за дверью начали бить, и ломкий хриплый голос визжал: «Ну хоть чуть! Ну чуть! Не-е-е!»

Утром любезный Дмитрий Сергеевич объявил за завтраком, что приготовления идут и завтра утром, никак не раньше, можно будет двигаться. И что гнедигер херр Дан приглашается на Ученый совет, который, собственно, и управляет городом. А Андрей Петрович может, хм, погулять. Да, погулять. Не покидая город. И в сопровождении. Леночка тоже может. Если Андрей Петрович хочет. Круз пожал плечами. Доел сероватый хлеб с маргарином, допил чай и пошел.

Город этот под утренним солнцем походил на помесь капища с концлагерем. Забытым, но недовымершим. Серая, снулая злоба висела смогом над улицами. Чистые свободные улицы кончались в паре кварталов от площади со штырем. Пределы чистоты охраняли баррикады и пулеметы с серолицыми оборванными людьми подле них. Дальше сквозь асфальт проспектов пробивались березки.

Серолицые люди торчали на перекрестках. Шевелили стрижеными головами. Ежились. Иногда появлялись из подъездов. Оттуда смердело кисло и едко. В садике между улицами играли дети. Круз смотрел на них больше часа. Серолицые, вялые, снулые — сморщенные копии взрослых. Следующее поколение, обреченное тянуть лямку жизни. Круз уже видел такое. Прожил рядом с таким без малого десять лет. Смотреть на них было — будто трогать гнилой ноющий зуб. И больно, и мерзко, но хочется снова.

— Не насмотрелся? — спросил Дан, усевшись рядом.

— Сколько ж им людей нужно воровать в окрестности, чтобы выжить так?

— Ты удивишься — совсем немного, — ответил Дан, усмехнувшись. — У них тут забавно. Знаешь — они, пожалуй, могут и выжить, несмотря на налоксон. Самоубийств, насколько меня уверяли на их совете, в городе попросту нет.

— Не верю, — заметил Круз равнодушно.

— А я — верю. Они тут сделали удивительное: родили из старой науки и трех популярных книжек настоящую теократию — с живым пророком, спасением, вечной жизнью, адом и праведниками. Зороастризм от квантовой механики. Титаны. — Дан пробормотал под нос немецкое богохульство. — Я уже привык к тому, что люди, выживания ради, совершают удивительное и, по моим старорежимным меркам, вовсе нечеловеческое. Но чтоб на кострах жгли… Представь: здесь тот, кому надоело жить, может просто прийти к старшему светлому и объявить: так-то и так-то, жить надоело, хочу в рай. Его вежливо слушают. Переспрашивают. Созывают свидетелей. Те отговаривают ровно один час. Если решимость крепка и подтверждена, то отбирают оружие и отдают светлым. Те за неделю делают из него мясо. Большинство потом отвозят на курган. Тот, где ярмарка. А с некоторыми объявляют праздник и у того обелиска, где ты пил чай, устраивают торжество веры. Собирается народ, продают леденцы. Девушки танцуют. Это празднично очень — торжество веры. Уход в рай очищенного огнем. Очищаемый горит, как я понимаю, на чем-то вроде паяльной лампы.

— И дури хватает, чтобы выдержать?

— Думаю, не совсем. Что ж, его пример — другим наука. Никто не обещал, что дорога в рай будет легкой.

— И этого хватает, чтобы никто не выпускал себе мозги из личного оружия?

— Говорят, что хватает.

— Вранье тут все, — заключил Круз. — Манекен с червями внутри.

— Живучее вранье. Я тебе не говорил, что они налоксон делают? Не смотри так недоверчиво. Подсчитай, сколько человеку на год налоксона нужно. Никакой гуманитарной помощи не хватит. Они сумели на ней продержаться и выжить. И наладить. Здесь много институтов было, и биохимики сильные.

— На налоксоне еще никто долго нежил. Ни в Штатах, ни в Европе. Насколько я знаю, Япония долго цеплялась. Что там сейчас, не знаю.

— Это потому что хотели жить по-старому, с Интернетом и супермаркетами и корпоративными вечеринками. Вот тебе дивный новый мир, со смыслом жизни, идеалами и высокой целью. Кстати, нас зовут вечером на праздник заката. Не отказывайся. Что-то мне подсказывает: зрелище будет прелюбопытное.


Праздник происходил на площади перед большим домом с колоннадой, державшей высокую полукруглую галерею. На галерею взошли люди света. Были среди них и Григорий Яковлевич, и Павловский, и с дюжину прочих разномастных старцев, одетых в белое, седовласых, похожих на памятники. Круз с Даном стояли с краю, у самого входа, на галерее, пятиэтажно возвышенной над проспектом, над сквером, над толпой серых, замызганных, молчаливых людей.

На горизонте, иззубленном крышами и башенками, испятнанном древесными кронами, расплылось мясистое, подтекающее, карнавальное солнце. Когда яркое пятно провалилось за частокол домов, над площадью пронеслось: «А-а-а-а». Будто выдохнули в унисон сотни глоток.

Над головой рассыпались звезды, желто-багровые, мутные.

— Люди света! Солнце ушло — но солнце вернется! — запел кто-то рядом голосом звонким и странным, как если бы ожила стеклянная птица. — Солнце с нами, наше вечное солнце! Солнце в нашей груди, наш свет! Люди, радуетесь ли вы?

И снова это: «А-а-а-а».

— Нам не страшна тьма! Свет ограждает нас! Радуйтесь, люди!

И тут покатился глухой рокот, и с галереи, с окрестных крыш, из окон ударили столбы света — пронзительно белого, невыносимого, слепящего. Залили все, проткнули небо, скрестившись в купол, свод света, отстранивший ночь. «А-а-а-а» превратилось из выдоха в рев, самозабвенный, истерический рев, заплескавшийся между стен, вскипевший, вздымающийся, обваливающийся. В него вплелась — или была уже — дикая, неровная, рваная музыка из лязга, криков, вытья. Люди падали, катались, корчились, вопили, ползли друг на друга, катались, сцепившись. И летел над площадью голос — бессвязный, рваный, фонтан недослов, оборванных, западающих в самую душу. Люди в белом наклонились над площадью, схватившись за поручень, и кричали.

Рядом забулькало. Круз оглянулся — Дан дергался, склонившись за балюстраду. Его тошнило.


В эту ночь за дверью снова кого-то били, кто-то плакал и взвизгивал, на улице выли и заходились диким, режущим визгом. В эту ночь не было Леночки, а были Хук с Даном. Дан кашлял и глухо покряхтывал, ворочаясь с боку на бок. Хук взрыкивал, шевелил в темноте огромной башкой.

Утром никто не пришел будить, и пришлось ждать до десяти утра, пока откроют и выпустят. От завтрака Круз с Даном единодушно отказались, и Павловский, улыбаясь, на давешнем джипе вывез их за город, к месту ярмарки. И показан танк, старую «шестьдесятчетверку», стоящую напротив БМП, дюжину серолицых с автоматами на изготовку и Захара, высунувшегося из люка и бешено матерящегося.

— Андрей Павлович, херр Дан, — у нас тут, в некотором роде, эмпассэ, — сообщил Павловский, улыбаясь. — Мы собрали для вас эскорт, но один из ваших людей ранил двоих наших. Довольно-таки серьезно. И теперь должна быть справедливость. Кровопролитие на ярмарке — тяжкое преступление.

— Они Пеструна подбили, мать его за ногу! Совсем бы убили! — проорал Захар из-за люка.

— Справедливость должна быть, — согласился Дан. — Справедливость — это свет. Она — превыше всего, А с чего все, собственно, началось?

Павловский нахмурился.

— Как я понимаю, ваши волки напали на людей.

— Это шибздики ваши на моих собак напали! — проорал Захар. — Мои собачки — смирные, никого не тронут! А они Пеструна — прикладом по морде!

— Собачки? — поразился Круз.

— Думаю, можно учинить разбирательство. — Дан усмехнулся. — Ведь вы облечены правом судить, если я не ошибаюсь? Вы один из столпов закона в этом чудесном городе. А мне доверяют судить нашу маленькую группу. Думаю, правда здесь близко. Правда — это жизнь, не так ли? Начнем?

Серые, стоявшие рядом, переглянулись. А Павловский вдруг побледнел. И во взгляде его, всегда таком спокойном и ровном, засветилась ненависть.

— Я так понимаю, вы согласны? — спросил Дан, улыбаясь. — Тогда прошу вас, вызовите пострадавших.

— Они в больнице, — выговорил оказавшийся рядом серолицый юнец, одетый необычно — не в лохмотья, а в чистую пятнистую униформу, с ремнями, карманами, подсумками и гранатами в два ряда.

— Куда им в больницу! Я им морды почесал, и все! — проорал Захар, плюясь. — Мудаки херовы! С пушками, ети их! Я мать их без пушки имел в три полы! Они Пеструна покалечили!

— Молчать! — рявкнул Круз.

— Лейтенант, если я правильно понимаю ситуацию, ваши люди покалечили нашу собаку, после чего хозяин собаки поцарапал им лица. Один против двоих, вооруженных огнестрельным оружием?

— Ваши люди привели волков, а не собак, — сказал Павловский угрюмо. — Нам известно, что племя, к которому принадлежит ваш человек, разводит волков. Волк — опасен. Человек вправе ударить, если ему угрожают.

— Волки, разводимые человеком и слушающиеся его, — как они называются? — спросил Дан, улыбаясь.

Круз смотрел, стараясь понять. Происходило что-то простое и понятное и Дану, и страшному старцу Павловскому, и даже серолицым, застывшим вокруг. Но не ему. Зачем этот спектакль? Зачем разводить бучу из-за зряшного дела? Никого не убили, не покалечили даже.

Павловский молчал. Глядел люто, скривившись. Наконец открыл рот и проскрежетал:

— Властью, данной мне светом и городом, я прекращаю дело о вине против закона и света! Вины нет!

— Слава свету! — пробормотал юнец.

— Слава, слава, слава… — забормотали в шеренге.

— Вы должны выйти до полудня, — буркнул Павловский и, не прощаясь, полез в джип.

Завел, брызнув пылью из-под колес, и исчез. А лейтенант, почесав нос замасленным пальцем, сознался: «Меня Сашей зовут».

Выехали: впереди БМП и позади, как конвой, Т-64, заляпанные неровно зеленым, потом грузовик и, замыкая, военной раскраски «козел» с гранатометом на треноге. В грузовике — дюжина серолицых, безвозрастных, угрюмых, и во главе их — непоправимо юный лейтенант Саша.

Впрочем, верховодил серолицей частью не он, а усач в галифе, лысый макушкой и с белой лентой в петлице. Усач был очень важный и Круза не замечал вовсе, лишь с Даном поздоровался снисходительно. Усач был с ожогом в полтемени, носил портупею и лаял. Усач ехал во втором танке. И Дана забрал к себе.

Поехали не по Московскому шоссе, а на север. Дорога ушла в лес, и колонна по ней. Ехали медленно, через заброшенные поселки проползали, пуская впереди пеших. Через час вернулись на проселок. Круз спросил по рации зачем. Лысый не ответил. Но еще через полчаса остановил свой танк и потребовал выпустить «этих, которые с волками» на разведку. Круз, подумав, велел вылазить трем старшим щенкам и Захару с волками. А сам прикинул, что делать с усачом и его коробками. Пока оставалось одно: слушаться и ждать момента.

Левый вернулся через час и сообщил, что деревня. Да, были там недавно. Много. Но ушли. Непонятно кто. Гильзы валяются.

Лысый вылез и потребовал повторить. Круз разрешил. Левый, сплевывая через слово и скалясь, повторил.

Поехали дальше. Снова деревня. Снова то же самое. Круз ждал. В третьей деревне серолицые, отправленные вслед за щенками, нашли трех коров. Подле одной еще стояло ведро с молоком. Молоко щенки, дав понюхать волкам, выпили. Серолицые смотрели. Узнав про молоко, усач взбеленился и обвинил щенков в саботаже. След спросил простодушно, что такое «саботаж», и усача чуть не хватил удар. Усач схватился за кобуру и лаем сообщил, что далеко уйти не могли, что намеренно упускают и поплатятся.

Круз встал напротив усача и сощурился. Лейтенант Саша, бледный, вдавился спиной в грузовик. Щенки заржали, а След, трясясь, еще и сочно, резинисто пукнул.

Серолицые стояли рядом — всегдашне равнодушные, унылые. Но в лице второго слева будто включили вспышку. Круз сунул руку за пистолетом, холодея, но Левый, точный и легкий, ткнул носком во вздернутое дуло — и очередь переломила усача надвое.

Серолицые оказались плохими бойцами. Медленными, неуклюжими. Против щенков, слаженных, как пальцы одной руки, они и шевельнуться не успели. Стрелять только двое и начали. А Последыш по собственному почину влепил «шестьдесятчетвертой» два снаряда под башню, а затем сделал костер из джипа.

Лейтенант Саша так и простоял, оцепенев, пока его людей расстреливали, резали и забивали прикладами. Не шелохнулся, когда Захар, ощерившись, подступил с резаком. С резака капало.

— Стой! — рявкнул Круз. — Не видишь, карачун у него?

Подбежав, пляснул по щеке ладонью. Тогда Саша зашевелился — и взахлеб, трясясь, заревел.

Из уцелевшего танка, дрожа, вылезли двое, подняли руки. За ними, держась за сердце, выбрался Дан. Сел, привалившись в гусенице. Круз кинулся, зашарил по карманам, полез в аптечку.

— Нормально. Все нормально, — прошептал Дан. — Душно очень. Не лезь. Нитроглицерин и у меня есть. Оставь. Не надо их… Дураки несчастные…

— Эй! — крикнул Круз. — Не добивать!

— А что с ними делать? Кормить? — Захар оскалился. — Мои волчатки давно мясца не жрали. Мне твои говорили про право. А эти — они же мясо! На колесах сидят! Мясо притворное.

— Мясо! — угрюмо отозвался Левый, придавив ногой чье-то шевелящееся тело.

— Право, — сказал Круз. — конечно, право. Кого сам убил, того и отдавай.

— Так он троих порешил железкой, — отозвался Левый. — Как блоха скачет.

— Троих? — изумился Круз.

— А то ж. — Захар ухмыльнулся.

Подкинул резак, поймал за рукоять.

— А ты, батя, мыслишь, мы там в носу ковыряли?

— Оттащи в лес и корми там! — приказал Круз. — А этих — в грузовик, пускай убираются.

— А тех, кому кровянку пустили? — осведомился Левый.

— Не время играться! — отрезал Круз. — Всех живых — в грузовик.

Таких набралось семеро, включая лейтенанта Сашу. Но тот, дрожа, попросил никуда его не отправлять.

— Пожалуйста, возьмите. Я рацию знаю. Я учился. И водить — тоже. Я — настоящий. Я — полезный. — И заплакал снова.

След пнул его в лицо.

— Он — мой, — объявил Круз. — Захар, он под тобой будет. Пригляди за ним.

— Мне — за шибздиком? — Захар скривился.

— Ты понял?

— Понял, батя, понял, — проворчал. И улыбнулся. — Ты, шибзд, слушай меня как мамку. Если поперек — волкам скормлю. Скажу — раком скачи, ты поскакал. На ать-два. Понял?

— Понял, — пролепетал лейтенант Саша.

Серолицых, обыскав, загнали и закинули в машину. Но они уехали не сразу. Пошебуршали внутри, и один, рослый, прыщавый, вылез и встал перед Крузом, ссутулившись.

— Господин командир, пожалуйста, выдайте нам. Хоть до дому добраться, выдайте. Мы же… мы не можем.

— Дозу? — переспросил Круз удивленно. — А-а, Саша? Что они хотят?

— Шевелись, шибзд! — рявкнул Захар.

— Я сейчас, сейчас! — Тот подбежал к сваленным мешкам, раскрыл, залез. — Вот, вот ваши дозы.

Высыпал в подставленные ладони кучу ампулок, кинул сверху бумажную ленту с запаянными шприцами.

— Спасибо, — сказал рослый и, держа ампулки бережно, словно последнюю воду, полез в кузов.

Грузовик дернулся, чихнул. Развернулся неуклюже, свалив березку. И скрылся в ложбине между холмами.

— Делай свое быстрее, — сказал Круз Захару. — Нечего нам здесь торчать.

16

Круз больше десяти лет прожил там, где люди пытались сохранить прежнюю жизнь. Налоксон трижды в сутки, и — работают заводы с бардаками, ходит экспресс и «Пан-Американ» летит из пункта А в пункт Б. По крайней мере, так казалось тем, кто установил налоксоновый мир. Впрочем, возможно, они и не были настолько наивны — но лишь пытались выиграть время. Дать лишний год, два, три тем, кто мог бы создать настоящее лекарство.

Налоксон блокирует рецепторы, делает невосприимчивым к эндорфинам — и фальшивым, и настоящим. Идеальное лекарство от счастья. Беда лишь в том, что принимающие его вскоре перестают понимать, зачем им дышать и двигаться.


В налоксоновую жизнь Круз попал на «цессне», перебравшись через границу в ночь на четвертое июля. Произошло это через два с лишним года после неумершего города Манауса и длинной череды разбоев в Венесуэле, Панаме, Гондурасе, Сальвадоре и Мексике. Круз дважды был подстрелен, брал штурмом лайнер, сделался шаманом и троекратным вожаком больших банд. Остатки последней расстрелял сам.

Родных Круз так и не нашел — ни живыми, ни мертвыми. Но нашел «цессну» и бензин. Полетел на северо-восток. Сел на автостраду. Загнал самолет в кусты, а сам побрел в ближайший городок. Там его не арестовали, но попробовали поставить на налоксоновое довольствие. Отказу очень удивились. Но удивление последствий не имело. Налоксоновые люди и без того были заняты по горло волоченьем себя по жизни. Когда заставляешь себя ежеминутно переставлять ноги и поднимать руки, выговаривать слова, дышать, даже ничтожное постороннее дело невыносимо. Но все работало, от почты до канализации. Магазины торговали, покупатели покупали, хотя иногда случалось наоборот, но никто особого внимания не обращал. Главное, жизнь продолжалась по-прежнему. Даже грабители существовали почти прежние, хотя и едва ли могли бы сказать, зачем грабят. Наверное, из общего, разлитого в воздухе убеждения, что все должно быть как раньше.

Катясь неосознанно на север, Круз добрался до университетского города Энн-Арбор в штате Мичиган. Там ему повторно предложили налоксон, удивились отказу, но не выпустили, а под конвоем отправили в университет, где принялись колоть, светить, просвечивать и брать кровь. Круз особо не сопротивлялся. Кормили в университетской клинике хорошо, жилось спокойно и приятно похоже на прежнее бытие, почти растворившееся в Крузовой памяти за выстрелами, свалками костей и джунглями. Круза подолгу расспрашивали, записывали, думали. В результате ничего определенного так и не сказали, но предложили работу по специальности. И потому Круз увидел Второй кризис во всей его красе.


Как и предполагалось на случай эпидемий, сопряженных с государственной угрозой, власть взяли военные и медики. Поскольку никто не нападал, а с беспорядками первого года-двух после «опа» (здесь благородно наименованного «Первым кризисом») национальная гвардия с полицией справились на ура, власть потихоньку перетекла в руки медиков и их исследовательских разновидностей. Наладили производство налоксона и сеть его распределения. Все, кто мог и умел, были подключены к разработке лекарства. Повсюду собирали образцы, в университетах составляли коллекции штаммов. Вакцину выпускали за вакциной, антибиотик — за антибиотиком. Но вакцина, хотя оказывалась действенной для одной или нескольких групп штаммов, ни на людях, ни на животных почему-то не работала. Антибиотики действовали непредсказуемо, то истребляя заразу за дни, то подстегивая выработку эндорфинов. А потом в Калифорнийском технологическом увидели, как обрывок гена, заставляющего клетку производить эндорфины, сам по себе кочует от одной бактерии к другой. А от этой другой — в лейкоциты хозяина. Счастье оказалось — или превратилось — удивительно примитивным, но очень жизнеспособным протовирусом, способным обустраиваться практически везде.

Круз хорошо помнил день этой новости. Как раз утром прилетел из Техаса, привезя образцы шакальей крови и синяк от сорок пятого калибра на левом плече, — он уже тогда приучился не снимать бронежилета. Через границу ломилась банда, очень похожая на те, какими командовал Круз. — такая же отчаянная и оголтелая. Последнего уцелевшего, мальчишку лет двенадцати, Круз привез с собой и сдал в клинику — там очень любили наблюдать, как именно счастье активизируется с приходом половой зрелости. А сам сидел в комнате охраны, попивая пиво, когда ввалился доктор Маккормик и потребовал пива себе. А затем — стакан «Баллантайна». После третьего стакана сел напротив Круза и сказал: «Глупый русский, ты не представляешь, как тебе повезло. Как повезло! Ты своими глазами увидишь, как сдохнет этот хреновый мир!»

Наутро, протрезвев, доктор Маккормик повесился. А его ассистентка, мисс Лу, колченогая блондинка сорока лет, собрала записи, проверила культуру и, улегшись на кушетку, впрыснула себе полкубика цианистого калия.

В памяти Круза именно этот день стал началом Второго кризиса. Через полгода, когда про эпидемию самоубийств заговорили по уцелевшим телеканалам, в клинике осталась едва ли четверть прежнего состава. Доктор Лео Коган, за пятнадцать лет до того бывший Леонидом Ивановичем, сказал Крузу грустно: «На какую же вакцину они надеются, глупцы? Если б природа не награждала удовольствием за успех, так и амебы б делиться не стали». Доктор Лео Коган не кончил жизнь самоубийством. Его застрелил коллега Круза, мелкий рыжий ирландец, раскрасивший лицо, обвешавшийся магазинами и гранатами и принявшийся зачищать клинику, как афганскую деревню.

Но это случилось через семь лет после начала Второго кризиса. А семь этих лет были медленным кошмаром. Так человек, попавший в зыбун, понимает, что каждое движение лишь ускоряет гибель — но не может не двигаться, потому что прийти на помощь некому, и надеется отчаянно вывернуться, выскользнуть. И тонет скорее.

Второй кризис добил всякую надежду. Почему вспыхнула эпидемия самоубийств — странная, спонтанная, необъяснимая? Отчего в соседнем отделе фирмы вдруг кончали с собой все, а в этом — никто? Почему вдруг вымирал целый квартал — а в соседнем люди по-прежнему ходили на работу и в супермаркет и пили пиво в баре? Хотя, глядя на лица людей, годами держащихся на налоксоне, Круз не удивлялся. Скорей, поражался, что держатся до сих пор. Может, потому, что вдолбленная годами, затверженная привычка жизни до поры брала верх? Или само действие самоубийства представлялось чересчур большим и страшным и проще было вяло тянуть себя на работу и обратно, и привычно глушить себя алкоголем, и трогать знакомые вещи, и покупать, уже не испытывая ни толики прежней радости?

Налоксоновая жизнь была похожа на кувшин из пористой глины. Влага высачивалась, испарялась, утекала.

Первыми умерли театры и концерты. Затем — кино. Налоксоновые люди выходили из дому лишь по необходимости — на работу, за едой. Тихо ушли все турагентства, курорты, круизы, за ними — казино с игральными залами. За ними, как ни удивительно, бордели. Лео Каган, тощий и ехидный, сказал тогда Крузу: «Что еще тебе нужно, чтоб убедиться? Этот мир дохнет! Если людям противно сношаться, то их осталось только закопать. И полить креозотом сверху». Круз промолчал. В разговорах с Лео вообще лучше было смолчать, чтобы не получить на голову ведро ехидства разностепенной едкости.

И тогда Круз послушался его наконец и, вопреки начальству и военным, принялся искать не новые штаммы, а тех, кому не нужен налоксон. Поначалу и государство искало не штаммы, а именно их. На сыворотку надеялись, на чудо-средство, волшебством образовавшееся в крови. Но не нашли ровно ничего — как и у самого Круза. То есть, по всем меркам, существовать Круз мог только на налоксоне. К нему свободно цеплялась любая зараза. Уровень эндорфинов в крови был стабильно высоким — но почему-то особой радости это не доставляло. Теорий появилось множество. И, как обычно с теориями, они объясняли одно, игнорируя другое, или подтверждали третье, противореча четвертому. Утверждали, что чувствительность рецепторов насыщается, что тело само производит аналог налоксона, что дело в особом устройстве психики, что сумасшедшие не болеют счастьем, что дело в расе, в наследственности, в диете, в сексе и любви к богу. Везде было понемножку правды. Круз и сам видел, что среди негров и мулатов иммунных намного меньше, чем среди белых. Но в некоторых черных общинах иммунных оказывалась чуть не десятая часть. А из ЮАР сообщали, что люди с готтентотской кровью иммунные чуть не поголовно. Многие племена индейцев вымерли от счастья полностью еще до налоксона. Но некоторые, упорно от него отказываясь, все же продолжали жить. А среди белых обозначилось то, что Лео, глумясь, обозвал «гиперборейским вектором»: среди потомков северян было больше иммунных, чем среди людей Средиземноморья. Но беда была в том, что иммунных оказалось очень мало. Слишком мало, чтобы уверенно считать замеченную тенденцию чем-то выходящим за статистическую погрешность.

Круз искал этих иммунных. И, правдами и неправдами, норовил увезти в Энн-Арбор. Лео хотел создать колонию нормальных людей вокруг себя. Начальство металось, то приказывая с удвоенной силой делать лекарство от счастья, то срочно разработать средство от налоксоновой депрессии. А Круз искал. Даже летал на Аляску, где, по полусерьезной теории Лео, должны были пастись стада иммунных лесорубов и эскимосов. Стадных эскимосов Круз не нашел. А в городах нашел то же самое, что и повсюду в стране налоксонового здоровья.

Как раз после возвращения с Аляски Круз узнал, что открыли коллеги Лео, занимавшиеся налоксоном. Открыли они, что несколько месяцев налоксона трижды в день начисто убивают любой иммунитет к счастью. А когда объявили эпидемию, налоксоном стали накачиваться практически все. И потому самая сильная, подготовленная к несчастьям, организованная, успешная страна организованнее и успешнее всех истребила последний клочок будущего, еще остававшийся у нее.

Годы налоксона уводят любого, даже самого яркого, общительного человека в шизофренический депрессивный психоз. Радость, тревога, горе, честолюбие, гордость, интерес, внимание — все блекнет, растворяется под тяжестью повседневно-свинцового бытия, оставляя холодную пустоту в душе и рассудке.

А дольше всего выживает в отравленной душе — злоба.

17

Дальше двинулись двумя командами. Щенки — на танке. Правый забрал Верку с собой, усадил на место стрелка-радиста. Да она и сама бы отказалась остаться с Захаром и Крузом. Ходила за Правым как приклеенная. Что бы он ни делал, сидит, смотрит на него, вздрагивая. Улыбается загадочно. А то заплачет навзрыд. Дуреха. Правый ее баловал. Гладил. Ожерелье ей сделал из пистолетных гильз, желтеньких, лаковых. Она его и не снимала, все теребила, пересчитывала, как четки.

Левый со Следом тоже забрались в танк. След принялся ковыряться с орудием и едва не снес Крузу голову. За что и получил от Правого оплеуху, ворчал полдня, бубнил, грозя непонятно кому.

А Захар с волками, Хук с Даном и Круз с лейтенантом Сашей остались в БМП. Лейтенант Саша быстро впал в рабство, вздрагивая и подпрыгивая по ехидному Захарову слову. Впрочем, рабовладелец из Захара получился добродушный, патриархальный и беззлобный — пара оплеух за нерасторопность не в счет. Круз поражался: и как такой шибздик еще и командовал кем-то? Тряпка срамная. И решил, как только выдастся вольная минутка-другая, расспросить толком лейтенанта Сашу, что это за жизнь, при которой Саши лейтенантами делаются. И почему на площади у колонн, и как они живут с налоксоном; если на налоксоне, то почему все-таки появился лейтенант Саша. А еще стоило бы расспросить, почему это у Захара волки его — то серые, то «собачки» и за что, собственно, вышибли из племени и превратить хотели в мясо.

Столько вопросов. Впрочем, Круз не то чтобы очень рвался узнать ответы. Список ответов, которые стоило бы получить, у Круза за длинную Крузову жизнь накопился объемистый. И ощущение было, что большая часть ответов Крузову жизнь не улучшит, а совсем даже наоборот.


Двигались неторопливо. Впереди по шоссе, вспучившемуся растрескавшимися буграми, стесненному деревьями, взломанному корнями, полз «шестьдесят четвертый», копотливый, шумный и неповоротливый. За ним мягко катилась БМП. А места вокруг были неприятно дикие, не запустелые, а будто кто-то истребил остервенело человечий след и пустил поверх зряшную, кривую, нездоровую поросль.

Ехали на север по Псковскому шоссе. Криволесье сменялось болотом, той его разновидностью, которая в местной литературе звалась безрадостным словом «дрыгва». В кустах орали вороны. Захар сидел на броне и уныло матерился, сочетая обороты трехвековой давности с «мерседесом». Волки, напротив, оживились и поглядывали вокруг с очевидным удовольствием. Захар выпустил их попастись, когда остановились на ночлег за немыслимо скособоченным, загрузшим, обросшим городком, обруинившимся, должно быть, задолго до счастья. Расположились, повернулись, Захар поскреб в паху, Саша с ведрами помчался за водой. Верка, одетая в полмайки, выбралась из башенного люка и принялась бегать туда-сюда, подпрыгивая. Щенки пошли караулить. А Круз решил все же навести порядок в списке вопросов.

— Дан, что у тебя с сердцем? — спросил, усевшись рядом.

— Ничего, — ответил тот рассеянно. — Ноет. Ничего страшного. Это не та боль. Это невралгия. У меня всю жизнь так. Чуть переволнуюсь, позлюсь — как зуб дырявый в груди. А тут Хук еще сошел. Как он, с этими? Он же неуклюжий, тяжелый слишком.

— С ним все нормально будет. Стая у него теперь своя, четвероногая. А вот что будет с нами? Куда мы?

— Как куда? В Москву.

— Правда? Ты что, поверил этим сумасшедшим?

— У них на редкость здравосмысленное сумасшествие.

— Ну-ну. Советовать к сорока килотоннам в гости.

— Понимаешь, Андрей, — сказал Дан по-немецки, — я их ни в чем не обвиняю и не осуждаю. Сейчас человечеству важно одно: выжить. Пусть хоть друг дружку едят, лишь бы выжить. Пусть рабы, пусть в жертву приносят, пусть кричат солнцу «хайль», пусть отсекают гениталии. Когда появится лекарство, все это уйдет само собой.

— Про «отсекают гениталии» я еще не слышал. Очень интересно.

— У этих, за минами, тоже своя цель, — сказал Дан, будто не слыша. — Они тоже хотят, чтобы люди выжили. И потому хотят, чтобы мы смогли и нашли. Они здравое говорят. Где, как не в столице бывшей империи, должны храниться все данные о том, что эта империя делала? У нас есть передатчик, мы свяжемся и найдем. Быть может, у них есть тот самый штамм. Мы должны проверить, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Круз, вздохнув. — У меня одно только предложение: если не возражаешь, мы лучше с северо-запада заедем в Первопрестольную. Килотонны, по слухам, были на юго-востоке.

— Пожалуйста. — Дан пожал плечами. — Только чтобы побыстрей.

— Два дня, — пообещал Круз.


Два обещанных дня стали неделей. Сперва сломался танк. Правый, рыкнув дизелем, лихо снес с шоссе обвалившуюся березу. «Шестьдесят четвертый» после подвига пробежал метров двести, заскрежетал нутром, чихнул и стал. Потом вылезла Верка, уселась на башню и захохотала, дрыгая длинными ногами.

Круз танк предложил бросить. Лейтенант Саша, краснея ушами, предложил починить. Потому что он, Саша, умеет, а танк — это хорошо. Ладно, чини, если приспичило. Только быстро. День? Полдня? Посмотрим. Саша быстро-быстро кивал, лепеча.

Дан поворчал, но смолк, оглядевшись по сторонам. Холм, заросший березами, опушка леса, трава в желтых мохнатых огоньках, солнечных, щекотных. Ветер, ровное небо, свет. Все как очерченное резцом, сделанное вчера, нет, час, минуту назад, сотворенное прямо для тебя, а до тебя не было никого в этом мире.

Дан задремал, сидя на холмном склоне, и улыбался во сне. Хук поймал в поле молодого куропача и принес к хозяйским ногам.

Круз, к пейзажам безразличный, тревожился. Заглядывал, как лазит в танковом нутре Саша — умело лазит, сноровисто, — бродил вокруг лагеря. Поставил растяжки. Попросил Захара пошарить по сторонам с волками вместе — нет ли чего эдакого? Мучило чувство чужого, враждебного. Будто на дереве или на соседнем холме сидит кто-нибудь, наблюдает. Выжидает. Хорошо, если ночи. Драться в темноте Круз любил, в особенности со щенками рука об руку. А еще и Захар с четвероногой братией. Скверно, когда поутру нападут, при свете, и толпой. Народу не хватит и себя оборонить, и машины с багажом. Из лейтенанта Саши боец, видимо, никакой. А Верка еще. А Дан. Набегут, пожгут, взорвут. Черт. Но сегодня ночь хорошая. Новолуние. Темно будет, как в заднице. Если гости вздумают в темноте пошарить, тем лучше.

Круз, поразмыслив, оцепил растяжками особо густые кусты.

После отправился размышлять над тем, почему людей, думающих и умеющих нехорошее, так тянет друг к другу. Людей против прежнего осталась пригоршня. Везде ж пусто! А по шоссе не проедешь, обязательно отморозок какой шмальнет.

К вечеру Крузово беспокойство отравило настроение всем. Щенки вовсе спать не легли. Последыш грыз ногти. Саша с лихорадочной быстротой звякал и поскрежетывал, с головой уйдя в танковое чрево. Захар улыбался и объяснял что-то волкам. Те смотрели настороженно.

В тридцать две минуты первого грохнула сигналка в кустах. И сразу же с трех сторон — автоматы. Круз чуть не расхохотался. И, вскочив, мягко, по-кошачьи метнулся в сумрак.

Первый темный силуэт сложился пополам, получив три девятимиллиметровые пули в живот. Второй ударил в темноту очередью. Кинулся наутек, напролом через кусты. Упал. Вывернулся — как раз чтоб получить кабаром под кадык.

Все. Круз замер в темноте, прислушиваясь. Слева взвизгнули коротко. Потом — поволокли. Побаловаться решили щенки. Не иначе живца взяли. Тьфу. Шагов за триста кто-то захрустел в лесу. И заголосил — страшно, тоненько, смертно. А это кто? Щенки сейчас далеко не пойдут и гнаться не станут. Не иначе Захар. Чтоб его!

Круз вернулся на место. Шорох шагов позади. Два коротких — длинный — два коротких. Последыш.

— Старшой, у нас клево, — доложил шепотом Последыш. — Отбились. Все целые. Правый живца взял.

— Утром рассмотрим. Смотрите, чтобы Захар его волкам не скормил.

— Старшой, сошел Захар. С волками.

Круз выматерился про себя.

— Сидим до рассвета. С места не двигаться. Даже если будут на помощь звать. Понял?

— Понял, старшой.

Последыш растворился в сумраке. Круз выматерился про себя еще раз и принялся вслушиваться в ночь, стараясь различить звук возвращающейся стаи. Но до рассвета так никто и не вернулся.

Круз объявил, что никого ждать не будут и двинутся, как только танк починят. Отправил щенков искать трупы по кустам. А сам занялся пленным.

Тому было лет одиннадцать, не больше. Всклокоченный, чумазый, в драной рубашонке. Поскуливал тихонько, всхлипывая, — правая нога распухла в лодыжке, и ступня торчала вкось.

— Э-э, — вздохнул Круз, присев на корточки. — Сурово тебя. Как зовут?

Мальчишка всхлипнул и, сопнув, сосредоточенно плюнул.

— Ботинки мне чистить собрался, что ли? — спросил Круз, усмехнувшись. — Чего злишься? Не мы на вас полезли. Нам вообще до вас дела нет. Чего сопишь? Болит? Давай помогу. А потом ногу твою вправим, как новенькая будет.

Круз достал из кармана ампулу.

С мальчишкой произошло странное. Он побелел, затрясся. Вздернулся, принялся сгибаться и разгибаться, словно уползти хотел. Вдавился в дерево спиной.

— Нет, не надо… не надо этого… пусть болит… я сильный… я… он вас всех… я…

— Ты чего? — удивился Круз.

И, ухватив, вогнал иглу.

Мальчишка замер. А потом, дрогнув, заревел. Заголосил, заверещал. Круз, поразмыслив, выдал оплеуху. Затем еще одну.

— Ну, полегчало? Сейчас ногу твою посмотрим. Да не шарахайся ты, не должно болеть. Сейчас еще немного, занеметь должно. Лежи тихо, етит твою!

Ощупал. Вроде кости целы. Сустав вправить надо. Примерился, потянул. Дернул!

— Ну-ну, не верещи уже. Готово. Связки потянул, так что бегать недельку-другую не сможешь. Но тебе и ни к чему.

— У него бутылки с бензином были, — буркнул Правый. — Я его у самого танка взял.

— Он придет, он всех вас съест, дерьмоеды. Дерьмоеды!

— Не хорохорься, — буркнул Правый. — Я тебе кишки к дереву привяжу и вокруг бегать заставлю.

— Он придет!

— Кто это — он? — осведомился Круз.

— Он сильный! Он всех дерьмоедов сотрет! Он поселит нас в светлых домах! Мы все не уйдем, все сильные станем! Дерьмоеды! Ненавижу! Дерьмоеды!

— Отчего дерьмоеды? Как все едим. Хлеб, мясо, молоко… чего-то тебя, малый, переклинило, — заметил Круз добродушно. — Тебя как?

— Я воин!

— Хм… может, у них, как у вас, пока не вырос, имен нет? Так тебя, что ли, и зовут «воин»? А кого у вас не зовут «воин»?

— Воин… — Правый поморщился. — Щегол глупый ты, а не воин. Вон, глянь на своих.

Вздернул за шиворот. Занес за танк. Там лежали рядком, глядя в солнце, пять тщедушных тел.

— Глянь. И чего вы здесь хотели, а? Зачем лезли?

— Оставь ребенка, — сказал тихо Дан.

— Это его добыча, — заметил Круз. — Я уж не говорю про то, что он нас живьем хотел сжечь.

— Оставь ребенка!

Правый выпустил мальчишку — чтобы левой рукой ухватить прыгнувшую Верку, а правой выдернуть из ее руки гаечный ключ.

— Пусти! Пусти! Я сейчас этого гада… гаденок… они же всех режут, всех, Ирку как свинью, а она на седьмом месяце была!

— Молчи! — посоветовал Правый.

Верка смолкла. Потом заплакала, уткнувшись Правому в руку.

— Вы меня извините, пожалуйста, — сказал появившийся из танка Саша, мазутно-солидольный, потный и красноухий. — Но вы его, мне кажется, зря лечите. Они… в общем, мы с ними дело имели, так. Мы одну их боевую группу поймали… газом слезоточивым накрыли и взяли. Они наших союзных убивали… все как девушка говорит. Никого не оставляют — ни детей, ни беременных.

— И что? — осведомился Круз.

— Ну, один медсестре глаз выдавил. Мы потом обработали пару, чтоб языки развязать. Это психопаты, честное слово. Они хоть малые, но совсем, совсем… убийцы. Они думают, что самый храбрый и кто больше убьет, не умрет, а взрослым станет. Их посылают с севера. Мы с теми говорили, кто их посылает. Они ничего не хотят — ни торговать, ни людей от нас. Хотят просто, чтоб мы умерли, и все. Вы простите, но, если вы его отпустите, он или убьет кого, или приведет другую их банду.

— У нас проблема, — заключил Круз.

— Это же ребенок! — сказал Дан.

Ребенок, глядя на них, засмеялся. Потом плюнул на ботинок Крузу. А Дан сказал грустно:

— Придержите его, хорошо? Я пробы возьму.

В следующие пять минут ребенок визжал, покрывался красными пятнами, ревел, лягался и пускал слюни — хотя Дан еще и не коснулся его иглой. А когда игла наконец вошла и покинула тело, унося каплю крови, мальчишка замер, оледенев от ужаса. Дан содрал пленку с теста, уронил каплю. Закатал тест в пленку, вложил в тетрадь, записал. Заглянул в толстую книжечку. Сказал задумчиво: «Неожиданно. Даже и не знаю».

— Чего?

— Концентрация в крови у него запредельная. Если он не иммунный каким-то странным и непонятным способом, то уже давно должен был оцепенеть. А он же и боль чувствует… и на обезболивающее среагировал! Не понимаю.

— Это потому что из нас получаются люди. Настоящие. А вы — дерьмоеды, — объявил мальчишка. — Вы все сдохнете. Он вас сотрет. Нашими руками.

— Старшой, мне его отдашь или как? — спросил Правый угрюмо.

— Если он настоящий человек, пусть могилы выкопает своим, — велел Круз. — А там посмотрим.

К большому Крузову удивлению, мальчишка лопату взял и принялся копать — правда, перед тем попытавшись снести ею голову Последышу. Последыш голову свою снести не позволил, лопату поймал, положил и отвесил настоящему человеку, размахивающему изо всех сил кулаками, восемнадцать щелбанов, объясняя попутно, кто такие сопляки и чем они отличаются от настоящих воинов. Мальчишка хотел заплакать, но передумал и заявил, что его укололи и отравили, а иначе бы он Последыша в порошок стер и застрелил, и вообще — скоро он придет и сотрет.

— Достал ты уже долдонить про «сотрет», — сказал Последыш. — Сам не можешь ничего, вот и долдонишь про большого и сильного, который придет. Копай, если силенок хватит лопатой шевелить. Вон, твои завоняют скоро. Воины. Тьфу.

В сумерках вернулся Захар. Подозрительно чистый и ухмыляющийся. А на шерсти волчьих морд осталась кровь. Посмотрел на мальчишку, забрасывавшего глиноземом общую могилу. Хохотнул. И отрапортовал Крузу:

— Батя, Захар явился. Ты не злись — ты ведь не приказывал не гнаться за недоносками, правда? Вот я и погулял чуток, все равно Саша пока еще отремонтирует… И серым моим забава, и знахарева псинка развлеклась. Правда, Хук?

Хук поглядел и рыкнул глухо.

— Любит он меня. И серых любит. А уж они его…

— Я рад, что ты вернулся. Но впредь — если ты уйдешь еще раз, уже не вернешься к нам. Понял?

— Понял, чего не понять. Батя прикажет, и Захар никуда, это точно. Батя, а с мальцом этим что? Он че, своих закопал? О, недоносок. Батя, можно, мои серуньки с ним позабавятся? Глянь, как смотрят. Они эту породу дурную за километр чуют. У них кровь смердит, у извергов малых.

— Как? — спросил Дан. — Твои собаки отличают по запаху таких, как он?

— А то! Если б не так, нас всех давно бы под корень. И не надо собаками обзываться. Они — волки! Настоящие.

— Хорошо, пусть волки. Они отличают, скажем, меня от его? — Дан показал на Круза.

— Шибздиков отличают, некоторых. Вас — нет. Чего вас отличать, вы ж как мы. Вас только, знахарь, отличают — вы пахнете всякими отравами, как вас не различить. А у этих кровь смердит, хоть ты их сутки в реке полощи. Батя, можно мне, с серыми-то?

— Нет, — сказал Круз. — Это добыча Правого. А пока он доверил ее мне. Мы заберем его с собой, пока нужно будет. И ты, Захар, должен следить за ним.

— Ну ни хера себе, батя, ну ты мне удружил. Шибзда сперва, а потом недоноска. Да что я тебе, мамка? Ну, не смотри так, я понял, понял. Захар батю не обидит. Эй, недоносок! А ну сюда, щас я тебе пысу-то потру!


Еще день потеряли, пытаясь запастись топливом в захолустном городишке, оснащенном по непонятной причине восемью бензоколонками. Хотя запасов хватило бы на полтысячи километров, Круз решил подстраховаться. «Шестьдесят четвертый» жрал соляр, как бык траву. Ночью стая диких собак шакальего вида пыталась сожрать Хука, и Леший, старший Захаров волк, лишился половины уха.

А после попали на поле танковой смерти.

Было это совсем не так, как под окруженным минами городом. Там дрались, горели, рвались напролом, из последних сил, разменивая смерть на смерть, зияя драным железом дыр. А здесь — будто роняли на ходу изношенное, истощались, утихали, бросали. Между траками проросла трава, сирень прикрыла груды тряпья, и стекла очков, еще держащихся на голом костяке, блестели из одуванчиков. Танки, БМП, грузовики, транспортеры, инженерные машины, самоходки, зенитки — уткнувшиеся в склоны пологих холмов, завязшие в мелкой речушке, скученные, раскрытые, нелепые. Поле ржавеющих, облезлых бугров.

Круз сперва хотел напрямик — столько уже времени потеряли! Но Дан трясущимся пальцем показал на шкалу датчика радиации, и Круз, матерясь про себя, погнал машину прочь, на запад, потом на север, по блеклым березовым рощицам и молодым ельникам. Полдня вытаскивали «шестьдесят четвертый» из болота. Хотели бросить, но лейтенант Саша, уже превратившийся в Шурку-шибзда, тремя деревьями и тросом танк высвободил.

Когда вдоль остатков шоссе потянулись нескончаемые руины, а вдалеке замаячили пустоглазые скелеты высоток, кончался шестой день пути от города минных полей.

Весь вечер Круз на пару с Шуркой пытались выйти на связь. И всю ночь, сменяя друг друга. И утро. Утром пробился странный голос, шепелявивший по-испански. А за ним — голос Григория Яковлевича, ясный и холодный. Григорий Яковлевич приказал немедленно объясниться. Круз, поразмыслив, в диалог решил не вступать. Григорий Яковлевич пообещал последствия. На что Круз, внезапно рассвирепев, за три минуты сообщил Григорию Яковлевичу свои мысли о нем, о минах, о городе, об огнепоклонниках, налоксоне, карателях, попытке взять Дана в заложники и некоторых телесных частях. Неожиданно Григорий Яковлевич рассмеялся — добродушно, по-старчески. И заметил, что Круз со товарищи — крепкие орешки. Пусть им повезет. На общее ведь благо стараются, правда? И отключился.

А через пятнадцать минут вышел на связь тот самый «восемь-пе», обещанный хозяин несметных знаний и штаммов. Не удивился, но объяснил, куда, как, сколько и почему. Круз пообещал явиться и, отключившись, минут десять сидел молча, пытаясь справиться с мыслями.

— Убьют, — сказал нерешительно бывший лейтенант Шурка.

— Угу, — согласился Круз, жуя спичку.

— Нет, — сказал Дан. — Если вы думаете, что им жаль отребья, отправленного с нами, — то зря. Думаю, Гриша в самом деле хотел помочь общему делу. Мы поедем.

— Как скажешь. Только молодняк я с собой не потяну.

Все же Последыша пришлось взять с собой. Остальные с радостью остались в молодом леске рядом с чередой провалившихся внутрь себя особняков за ржавыми заборами. Но когда Круз уже собрался лезть внутрь БМП — лучше на ней, проворная она, не то что старый придавленный кит «шестьдесят четвертый». — Последыш появился рядом и, ухмыляясь до веснушек, сообщил:

— А стрелять-то как, старшой, а?

И шмыгнул в башню.

Так и отправились втроем по колдобистому шоссе в пейзаж, напоминающий ущелье после селя.

Здешние руины произошли странно. Обычно — лезет зеленая поросль, проседают крыши, в заборы лезет сирень, и птицы, облюбовав щели, беззаботно гадят на ветшающую доску. А здесь будто завелась особая домушная плесень, грибная порча, изглодавшая стены фальшивого, из опилок склеенного дерева, фенольные балки, нечеловечески роскошные слоистые стекла в раме, дерево напоминающей только раскраскою. Все это тлело, косилось, складывалось, ползло, мшело, превращаясь в месиво, слизкое даже на взгляд. Болото вспучилось, выдавив гнилые кости.

Когда пошли скелеты многоэтажек, лучше не стало. Будто на их крыши вылили по цистерне непомерно тяжелой, вязкой грязи, и все эти годы она ползла, ползла, продавливалась в окна, смердела, разлагалась, там заводились членистоногие и перепончатые, жрали друг дружку, гадили и тем лишь добавляли в медленную волну гнуси, пожиравшую бывшие жилища.

Круза тошнило. Еще удивительно — в опустелых городах окраины заполоняли брошенные машины. Но не здесь. Ни единого ржавого остова на дороге или по обочинам. Там, дальше, среди хлама и кустов — торчат покатые разъеденные крыши.

И вдруг, сигналом тревоги — броневик. Вроде инкассаторского. Раскрашенный по-цыплячьи, непристойно яркий. Разорванный взрывом почти надвое. И застрявший в амбразуре, уткнувшийся в небо ствол «калаша».

— Последыш, — позвал Круз ненужно. — Наготове будь. Не главным, тридцать седьмым.

— Спокойно, старшой. Все держим.

Проспект. Осклизлые руины. Скелет троллейбуса.

Почему здесь нет зелени? Ни деревьев, ни завалящего репья?

— Нам направо, — сообщил Дан, глядя в карту.

Через пять минут Круз остановил машину и сказал: «Так вот чего машин нет!» Метрах в двухстах впереди проспект перегораживала огромная, метров шести высотой груда автохлама. Не наобум сваленного — уложенного вроде кирпичей в стену, ровно от одной многоэтажки до другой. Плесневатая, болотно-мазутного вида вязкая жижа лепилась к ржавой автобаррикаде, сцепляла остовы, ползла по асфальту — и прорастала бархатистым серо-зеленым мхом.

— Можно попробовать сюда, — показал Дан по карте, — и сюда.

Круз повернул машину. Поморщился брезгливо, когда гусеницы вдавились в мягкую слизь. Улица. Поворот, еще улица. Снова баррикада, уже пониже — но длинная.

— Во дворах наверняка то же самое, — подумал вслух Дан.

Круз свернул еще раз. И еще.

— А тут стена им не помогла, — заметил Дан.

Груда авто перегораживала площадь впереди — но на высоту, самое большее, в полметра. Выглядело это так, будто асфальт просел, провалился в подземную пустоту, увлекая все нагроможденное на нем. А поверх в паре мест кто-то заботливо уложил бетонные плиты. Они ощутимо вздрогнули под тяжестью БМП.

А потом Круз остановился. Вылез наружу. Уселся на броню. Озабоченный Последыш выглянул, повертел лохматой головой.

— Старшой, ты чего?

— Ничего. Вспомнилось. Я здесь был, когда мне столько лет было, сколько тебе сейчас. Это цирк был.

— Ледник, что ли?

— Нет, место, где зверей показывали. Обученных. И клоуны. И люди на канате плясали.

Последыш изобразил понимание.

— А каких зверей обучали?

— Всяких. Львов, тигров. Слонов даже.

— И волков?

— И волков тоже.

— Сильное племя, — заключил Последыш уважительно. — Тигров, надо же.

— Ты наготове будь, — посоветовал Круз, вздохнув. — Пахнет тут плохо. Очень.

Его и в самом деле от самого въезда в город грызло ощущение взгляда: не холодного и смертоносного, как в прицел из засады, а жадного, любопытного, настойчивого — так голодный хищник приглядывается к незнакомому зверю, угрожающему, но очевидно лакомому. Но тут место хорошее. Открытое. Безопасное — если никто, конечно, ничем дальнобойно-противотанковым не озаботился.

Здание цирка почти не изменилось. Разве что оплесневело. И вокруг все на удивление похоже на прежнее. Дома, проспект. Только деревьев нет. И ротонды, входы на «Университетскую», удивительно испарились, не оставив и руин.

— Здесь? — переспросил Круз.

— Здесь, — заверил Дан, выбираясь из люка.

— Оставайся внутри, — посоветовал Круз.

— Я…

— Пожалуйста, внутри!

Минуты ползли как стекло, пустые и прозрачные насквозь. А Круз играл сам с собой в «мы-посмотрим-влево-вправо». Тут важно было не допустить никакой регулярности. Смотреть полминуты налево, полминуты направо — лучший способ не заметить ничего ни там, ни здесь. Нужно вообразить, как бросаешь кубик. Или два. Но два сразу трудней представить.

Затем из череды минут выполз легкий, неровный звук шагов. Забавно, насколько громко, странно и предательски звучат шаги в мертвом городе, где нет даже воробьев и травы. Крузу захотелось курить. Он курил два года, год в армии и год после, пока не обнаружил способ убийства времени проще и дешевле. Но ритуал: добыча огня, вдох, выдох, жест — лучшее из успокаивающих, придуманных человеком.

А ведь грамотно идти пытаются. Слева, справа. Спецы хреновы. Перебегают.

— Последыш, — позвал Круз негромко.

— А, старшой?

— Если что, ты даешь газу и драпаешь, не ожидая меня. Понял? Понял?

— Понял, старшой. Только зачем…

— Все.

— Все так все.

Круз подождал немного, прислушиваясь. Слез. Пошел к цирку, поднял правую руку, показал пустую ладонь. Когда из-за парапетов перехода выглянули две фигуры в серых комбинезонах, хотел поприветствовать. Но слова застряли в глотке, когда увидел лица. Вернее, то, что было на месте лиц, — багровые, дряблые, обвислые, бесформенные синюшно-фиолетовые куски гниющего мяса.


Впрочем, мясолицые оказались вовсе нестрашными — когда посмотришь на них пару часов, уже вроде и как надо, и глаз не режет. Куда жутче смотрелись те, у кого лица были как припудренные — мучнистые, разбряклые, роняющие белесые хлопья. Безносые, безгубые. Пузырчатые, склизкие грозди гниющей плоти, выеденные гноем глаза. Были беспалые, безногие, раздувшиеся пузырем, изъязвленные, сочащиеся сукровицей, обмотанные, кульгавые. Все — суетились, хлопотали, спешили. Тащили, ковырялись, щелкали тумблерами, копали, шили. Все при делах. И только вовсе обглодок, безногий и слепой, сидел в углу, скребясь уцелевшим пальцем, и подвывал тоненько, переливчато — пел. Ему не мешали.

— Так и живем, — сказал Во, отхлебнув чаю.

— Не так уж плохо, — заметил Дан вежливо, отхлебнув чаю. И не поморщился.

Круз поразился. Из своей кружки он так и не отважился хлебнуть. Даже делать вид не старался — от запаха слезы наворачивались. А если подумать, что заваривает кто-нибудь из этих, теряющих пальцы в кастрюлях, — вчерашняя тушенка наружу просится. Через верх.

— Главное, мы выживаем, — заключил Во важно. — И даже прирост есть. По здоровым, что главнее всего. Оно только на вид страшно, правда? Лепра — она же не заразная. И живут прокаженные долго. По десять, двадцать лет могут жить. Прокаженные женщины даже детей здоровых могут иметь. И — заметьте! — иммунитет полнейший. Пол-ней-ший! — Во даже палец поднял для пущей значительности.

— А когда заражаете? — спросил Дан, отхлебнув.

— Обычно к половой зрелости. У некоторых раньше на пару лет счастье подступает, у ребят в особенности.

— И всем помогает?

— Хм… эффективность, конечно, не стопроцентная… Но вы же понимаете, коллега, тут даже пятьдесят процентов — огромный успех!

— Конечно, конечно.

— Из прокаженных — отличные солдаты. Болевой порог у них низкий, а реакции — не хуже, чем у здоровых. Выродки нас боятся! В год всего пара-тройка набегов, не больше — силы наши прощупывают. А коллег наших из центра — увы! — одолели. Выжгли подчистую. Все потому, что коллеги ставку сделали на молодость. Набирали солдат из подростков, которые признаки показывают.

— Мы встречались с таким, — заметил Круз.

— О да, это распространенная практика. Из детей получаются ужасные убийцы, если страх боли исчезает. Но… — Во снова поднял палец, тонкий, измазанный чернилами, с обгрызенным ногтем. — В городской войне главное — опыт и умение. Одна бестолковая храбрость только материал расходует. Мы коллегам даже боевые группы одалживали. Но — увы! Двух лет еще нет, как выродки их баррикады снизу подорвали, а потом стадом — и всех, всех. Даже женщин не взяли. Выродки, да. — Во вздохнул. — Иногда я просто впадаю в отчаяние, думая, в какую нравственную бездну катится человечество. Это же ужас: плодятся там, в подвалах, едят человечину, говорить едва могут, из всего человеческого только умение стрелять и осталось. Но считают себя людьми, а нас — отбросами, годными лишь в крематорий. Не удивительно ли?

Последыш хмыкнул.

— Вы только гляньте в окно! Какой вид! Мы все сохранили! Деревья! У нас даже птицы живут! А выродки же все уничтожили, все!

Круз кивал, послушно глядя в большое, на полкомнаты, окно и на Воробьевы горы за ним. В самом деле, приятно глазу — рыже-буро-зеленая поросль на приречных склонах, газоны на площади, выложенные цветными камушками. Дальше, правда, за рекой, будто зубами гнилыми все утыкано.

— Простите, — попросил Круз вежливо, — я, может, глупость скажу. Но вот я не понимаю, зачем вы тут сидите. За городом масса земель свободных и врагов куда меньше. Вы могли бы землю возделывать, разводить…

Во посмотрел на него, и Круз поперхнулся.

— Да ничего, ничего, — успокоил Во. — У нас здесь и плантации, и козы с курами. А город… хм… вот вы ко мне пришли, так, не я к вам? Здесь — центр знания, культуры, разума, наконец! Здесь сохраняется гордое имя человека разумного! Здесь — надежда человечества. Разве нет?

— Конечно, — подтвердил Дан. — Ваши необыкновенные знания меня к вам и привели. Меня уверяли, что ваша коллекция штаммов — самая богатая!

— О да, да! — вскричал Во. — После обеда мы непременно, непременно отправимся в закрома, да. А сейчас — отдыхайте, лакомьтесь. Сознайтесь, ведь вы, должно быть, нигде такого вкусного не пробовали?

Круз поперхнулся снова.

— Да, — вымолвил Дан, напряженно глядя.

Во пригладил теменные волосики и открыл секрет:

— Это из грибочков. Под стеклом растут, с травкой завариваем. Бодрит и вкусней «Ахмада»! Помните еще, что такое «Ахмад»?

Некоторое время все молчали.

— Мне можно вопрос? — наконец подал голос Круз.

— Разумеется. — Во снисходительно улыбнулся.

— Мы видели, когда сюда ехали, баррикады из автомобилей… это ваша линия обороны?

— Да, это наша старая идея. Сделать стену, сдержать выродков, орды диких. Увы, идея себя не оправдала. Проще оказалось закупорить подземные коммуникации и оставить открытое пространство вокруг нашей… хм… базы. Выродки — они все с клаустрофобией. Десятки лет под землей, в прежнем метро, знаете ли… И сил меньше нужно, чтобы их сдерживать. Правда, наша территория уменьшилась, но нам хватает. Более чем. Зато сейчас мы в безопасности.

Секунд через тридцать после этих слов где-то внизу, в подвалах огромного университетского здания, грохнуло. Негромко, но так, что звякнули чашки на столе — на двадцатом этаже огромного, на стервятника похожего здания, когда-то вмещавшего лучший университет огромной страны.

В комнату влетел, меняясь лицом, тонкопястый кудрявый юноша, вскричавший:

— Валентин, они в подвалах! Валентин!

— Тише, Григорий, тише, — посоветовал Во.

И добавил, обращаясь к гостям:

— Пожалуйста, подождите здесь. У нас срочные дела. Вам ничего не угрожает, уверяю вас. Подождите.

И скрылся за дверью из мореного дуба. А Круз, ухмыляясь, вылил бурду из кружки под фикус.

18

За последние полтораста лет человечество выработало новый рефлекс — удирать под землю. Обстрелы, «летающие крепости» и привычка считать в килотоннах поместили почти всякую идею выживания под землю. Потому, когда разразилось счастье, имущие и могущие дружно рванулись вниз.

Большинство из рванувшихся спокойно умерло в хорошо кондиционированных, ухоженных, комфортных, разумных убежищах, снабженных едой, алкоголем и секретаршами. А с выжившими происходило странное, порой много страннее, чем на поверхности.

Доктор Коган, глумясь, открыл Крузу, что счастье наконец доказало всем и без того давно известное — что в генштабах сидели безнадежные гении, стопроцентно готовые к давно прошедшим бедам. И что военной мощью Соединенных Штатов уже третий месяц управляет главный сержант Нельсон Ку, чья фамилия на бразильском сленге означает «анальное отверстие». Какой ядерный чемоданчик? Бог мой, где, куда, зачем? Теперь главная забота мистера Ку — вытащить из туннелей всех немыслимых штабных убежищ беременных секретарш и практиканток, пока они не переели друг дружку.

В тесноте подземелий счастье действовало куда страшнее, чем наверху. И налоксоновая депрессия приходила быстрей.


Впервые Круз увидел, чем кончается налоксон, как раз под землей — в нью-йоркском метро. Круз был с тремя бойцами и мисс Эмерсон. Мисс должна была руководить поисками, но превратилась в блюющий мешок весом в пятьдесят с половиной килограммов. Крузу пришлось волочить ее на плечах и карабкаться с нею по пожарной лестнице. Продукты испуга мисс Эмерсон затекли ему под бронежилет.

Люди любят сбиваться в толпу. Древнее, еще рыбье чувство безопасности. Плюс подземный рефлекс. Нью-йоркское метро превратилось в забитую доверху ночлежку. Там спали, ели, совокуплялись, получали требуемое, зарабатывали и думали о жизни. Там пахло, воняло, кричало и существовали тараканы. Потом сквозь плотность в человека на квадратный метр прошли с бензопилой. И с гранатометом.

Кровь хлюпала под ногами, текла со стен, капала с проводов. Мясорубка. Круз сперва смотрел под ноги, стараясь не ступить на мягкое. Потом перестал. А вскоре пришлось уложить мисс Эмерсон за груду трупов с кишками наружу и стрелять.

С теми, кого не учили стрелять и прятаться от стреляющих, управлялись проще. Неученые любили сидеть над умирающими. Выковыряют глаз, отрежут палец и сидят, слушая стоны, прерывистое, замирающее дыхание. Или, привязав, не торопясь убивают, смеясь и кидая друг в дружку обрезками с еще живого. Неученых убивали быстро. Те и убегать толком не убегали. Должно быть, страх умирал в них вместе с рассудком. А может, своя смерть виделась им таким же удовольствием, единственным из оставшихся, как смерть чужая?

Куда хуже приходилось с полицейскими, национальными гвардейцами, спецназом. Те стреляли и прятались, потому что хотели и умели. Убивать, оставаясь невредимым, — это сидело в них так глубоко, что и налоксон добраться не мог. Они убивали, пока не кончались патроны. Убивали всех, кому не повезло оказаться в одной банде с ними, — как окруженцы посреди Афганистана.

В метро Крузу тоже пришлось стрелять до последнего патрона. А потом были кабар и обломок трубы. Круз думал, что останется среди месива и разодранных трупов, рядом с последним из своих бойцов, схватившимся за торчащий из живота полутораметровый прут. Круз оставался один перед пятью ошалелыми, залитыми кровью отморозками, хромой и с разбитыми пальцами на правой руке. Но мисс Эмерсон вдруг превратилась из мешка в существо с пистолетом, небольшеньким, дамского фасона «кольтом», и, выстрелив пять раз, попала четыре. Пятому Круз отсек щеку кабаром и проткнул глотку. А затем мисс Эмерсон, вереща, отшвырнула пистолет и принялась сдирать с себя блузку, брючки и прочие одежные части, пропитанные чужими и своими телесными жижами. Пока Круз, скрипя зубами, поднимал пистолет, смутно надеясь на запасную обойму, мисс содрала с себя все и принялась драть кожу наманикюренными ногтями, стараясь отскрести присохшее. Круз даже замер на минуту, глядя на всклокоченную, трясущуюся, мелкую, грязную и повсеместно голую девушку с потеками, затем размахнулся и шлепнул. И еще раз. Потом взвалил мисс Эмерсон на плечо и, придерживая за мягкую нечистую попу, полез наверх.

Мисс Эмерсон жила не под налоксоном. Она была одной из очень редких иммунных. Она доучивалась на палеолимнолога в университете Энн-Арбора и страдала шизоидностью. После похода в метро ее качества, полезные доктору Когану, улучшились. Еще она принялась стрелять по полтора часа в день в тире под лабораториями, а в прочее свободное время совокупляться. Она отдавалась всем подряд — мрачно, героически, ожесточенно, будто решила протереться насквозь, вылудиться изнутри, сломать в себе что-то непонятное, но мешающее. Вскоре большинство мужчин стали от нее шарахаться, хотя, закрыв глаза, мисс Эмерсон делалась очень красивой как в одетом, так и в голом виде. Но взгляд ее спокойно выдерживал только Круз, ценивший мисс Эмерсон за точность стрельбы и умение совершенно не стеснять своим присутствием. Круз воспринимал ее как теплую стреляющую мебель. А она в конце концов перебралась к Крузу вместе с помадами и лосьонами.

Когда маленький ирландец со стандартным именем О'Нил пошел по лабораториям с автоматом в руках, мисс Эмерсон спасла Круза. С тремя пулями в животе она высадила обойму в шлем, скрывавший ирландскую голову. Ирландец аккуратно добил мисс, потом стал перед ней на колени и ткнулся дырявым шлемом в стену. А Круз выбрался из-под стола и сломал О'Нилу шею.


Второй кризис был как пожар, выплеснувшийся из-под земли. В мелкие города он перетекал по автострадам с бандами угрюмых грязных убийц, вчера еще бывших угрюмыми клерками и продавцами. В Нью-Йорке, Чикаго и Лос-Анджелесе каждую ночь метро выблевывало воющий, стреляющий, жгущий, трясущийся человечий послед. Они убивали всех подряд — сперва быстро, пока не насыщались, потом принимались развлекаться. Некоторых уносили в метро — чтобы развлечься, отдохнув. Иногда унесенные сами становились бандитами.

Убивать их было некому, кроме таких же, как они. Власть сыпалась карточным домиком. Четвертый за месяц глава нью-йоркской полиции отправил все наличные силы в метро, с приказом стрелять во все движущееся. Из метро никто не вернулся. Зато на бандитах появились униформа и бронежилеты.

Больше всего Круза поражало то, что налоксоновые люди, старательно поддерживавшие нормальность, ложились под нож как куры. Не замечали, что рядом режут и вытряхивают внутренности. Бабушка с химзавивкой ровно через три с половиной минуты после того, как двух ее соседей убили топором на лестнице и спихнули в пролет, пришла с ведерком замывать клетку и аккуратно собрала в совок расплескавшийся мозг. Круз тогда высунулся раньше времени и чуть не получил железом по носу. Но отдернулся, выпалил — а бабушка, вздохнув горестно, принялась отпихивать к соседской двери свалившееся тело.

Доктор Коган хохотал, глумясь. И сказал Крузу, наливая «Курвуазье»:

— Дорогой мой, нынешний мир кончился. Смотри на губы: кон-чил-ся! И хуже всего кончился для тех, кто за старое упорнее цепляется. Где-нибудь в Гондурасе людишки уже мертвецов закопали и принялись по-новому жить, со счастьем под ручку. А мы еще подыхаем от него. Кстати, вполне может быть, что метро твое, которым ты кошмаришь, как раз и есть спасение свободного американского народа. Именно там, глядишь, и сделается человечье племя, способное плодиться и выжить.

Потом заметил, глядя хмуро на нетронутую рюмку перед Крузом:

— Ты, наверное, так и не понял. Сейчас речь идет не о том, что Вася Джону или Джон Васе башку размозжил, и это плохо. Речь идет о том, выживет вид гомо сапиенс или нет. И если ради этого придется жрать младенцев и совокупляться с собаками — я обеими руками за! А под землей — там все хуже, много хуже, чем на поверхности. Там стресс, темнота, голод, страх. Как раз тот самый коктейль, из которого выварилось человечество. Откуда оно и выползет снова — доедать нас, недовымерших мастодонтов.

Допил коньяк, стал у окна, тощий, хрящеухий, с бороденкой ничтожной, и сказал устало:

— Я, собственно, для чего тебя позвал? По всему видно, дело табак. Я давно уже остров присмотрел в Канаде. Городок там, институт… добраться непросто, и место здоровое. Пока всех наших туда перевезти надо. Глядишь, и выживем.

— Так точно, — ответил Круз.

И пошел. А назавтра случился ирландец О'Нил. Он был отличный профессионал. Круз его очень ценил. После него из всей собранной за пять лет колонии осталось одиннадцать иммунных: трое мужчин и восемь женщин. Из этих одиннадцати стрелять умел только Круз.

19

— Что они там, а? — спросил Последыш, прожевав.

— Жарят, — ответил лаконично Круз.

— Это ужасно! — воскликнул тонкий Григорий. — Ужасно! Они стараются нас запугать! Но напрасно!

— Шмальнули б из танка, что ли? — удивился Последыш.

— Смысл? — спросил Круз, цедя кипяток с лимоном.

— Глупые, невежественные, жестокие дикари! — воскликнул тонкий Григорий. — Они считают, что нашим почечным жиром можно лечить колтун и сифилис!

— А вы что, с ихними-то? — спросил Последыш, ухмыляясь.

— Их бессмысленные тела находят благородное применение, — воскликнул тонкий Григорий. — Они удобряют почву для культурных — подчеркиваю — культурных растений! А дикари нас за это ненавидят! Они — каннибалы — ненавидят! Специально выбрали на другом берегу место, чтобы нам из окон видно было, и варварствуют.

— Хороший вид, — согласился Круз.

Ночная Москва с двадцатого этажа на Воробьевых горах смотрелась прекрасно и загадочно. Искристый свет на горизонте, огни костров, лунный свет на речной глади…

— А дикари ваши грамотно пошли, — заметил Последыш. — Если б пол не провалился, кирдык вам.

— Угу, — согласился Круз, прихлебывая.

— Я так понимаю, у вас бойцов-то всего сотня, а прочие — бабы с малышней и ученики знахарские, вроде тебя, боевого не умеющие, — предположил Последыш.

— Вы не понимаете! — воскликнул тонкий Григорий.

— А че мне понимать? У нас старшой понимает, и знахарь к тому ж. Я что вижу, про то и пою. А вижу я, что сожрут вас подземные.

— Вы не понимаете! У нас было и хуже, да, хуже! Но подземные варвары — они глупы. Они враждуют друг с другом. Да, иногда им удается собрать силы для атаки. Но после первого же успеха они ссорятся, убивают друг друга, и мы легко отвоевываем потерянное! Они — животные. Храбрые, умелые — но всего лишь животные. Как павианы.

— Их, наверное, раз в двадцать больше, чем вас, — предположил Круз.

— Их многие тысячи, — согласился Григорий безрадостно. — На каждой станции — колония, эдакий город-государство. Некоторые из дикарей никогда не видели дневного света. Под землей есть все — вода, пища. Больных они используют как скот и поедают. Их женщины рожают все время, как животные. Они плаценту сырой едят! Дикари!

— Ну да, — согласился Круз и, поразмыслив, добавил: — Вообще-то нам обещали, что с пленниками сможем поговорить. С теми, кого мы с ним, — он кивнул в сторону Последыша, — взяли. В качестве награды. За доблесть.

— Доблесть мы ценим, — ответил Григорий высокомерно. — Но разве доблести нельзя подождать до утра? Валентин сейчас занят с вашим глубокоуважаемым господином Даном. Все устали. Не лучше ли насладиться видом города, прекрасной ночью?

— Вы как высокообразованный человек должны нас понять, — выговорил Круз с усилием. — Война, агрессия, стресс. Право же, некоторая нервная активность нам не повредит. Напротив, поспособствует… э-э… релаксации, да.

— Как хотите. — Григорий пожал тонкими плечами. — Я прикажу проводить вас к дикарям. Они невдалеке. Мы их держим повыше, подальше от подземелий. Пусть увидят, что они потеряли, уйдя под землю.

Держали их над двадцатиэтажной пропастью — в угловой комнате с выломанными окнами и выбитой стеной, прикованными за руки в полуметре от пустоты. Трое: двое вовсе молодых, один постарше. Старшего Круз взял сам. Приложил кирпичом под колено с пяти метров. А молодых числил за собой Последыш, обожавший догонять с кабаром в руках. Один уже вряд ли побежит. У второго, может, и заживет — Последыш, торопясь, резанул выше нужного.

Все трое лежали, скрючившись, уткнув носы в пол — чтоб только не видеть, не чуять пустоты. Юноша Григорий кивнул — и гнилолицые охранники, лязгая цепью, оттащили старшего от края.

Юноша Григорий наклонился.

— Слушай меня, дикарь, — произнес раздельно и медленно, — с тобой хочет говорить наш гость. Если будешь говорить — скажи. Если нет — тебя отведут к высоте, еще ближе, чем раньше. Говори!

— Я буду… буду, — выдохнул тот хрипло.

Отвели в комнату рядом — с одним всего окном, с фонарем на столе. Фонарь смердел керосином.

— Если понадобится помощь — кричите, — посоветовал юноша Григорий, — а я пойду еще почаевничаю, ночью полюбуюсь.

— И удалился жлоб, — заключил Последыш, глядя в закрытую дверь.

— Ну зачем так? — пожурил Круз. — Накормил неплохо.

— Жлоб. Мы таких на круг, и нож в руки. Пусть потанцуют, покажут, как оно, по-настоящему. А то — языком молоть… Пузырь лоховой.

— Молодой ты еще. Щенок. — Круз вздохнул. — Посмотри-ка лучше, как там у хлопца спина.

Последыш задрал рубаху на спине пленного, посветил фонарем. Выругался сквозь зубы.

— Старшой, там вшей больше жизни! О, холера! Тьфу!.. А так — нормально, опухло не очень.

— Ребра целы?

Последыш ткнул пальцем. Пленный охнул.

— Целы. Если б поломано, орал бы, — заключил Последыш удовлетворенно.

— Хорошо. Слушай сюда, — сказал Круз пленному. — Мы здесь — гости. Если ты не хочешь нас убить — мы не враги тебе. Ты — моя добыча. Я могу забрать тебя с собой и отпустить. А могу оставить здесь. Тут из вас удобрение делают, правда? Так вот, заберу я тебя или нет, зависит от того, что ты мне расскажешь. Мне не нужны ваши военные секреты — сколько там у вас солдат и где вы что готовите. Мне интересно, как вы выживаете. Что едите, как лечитесь. Как вас счастье забирает и как не забирает. Говори, я слушаю. Что вы под землей едите-то?

Пленный смотрел исподлобья. На носу его дрожала крупная склизкая капля.

— Язык я ему вроде не резал, — сказал Последыш задумчиво. — Но могу.

— Все едим, — выговорил пленный хрипло. — Говно. И ежиков.

— Как тебя зовут? — спросил Круз.

— Митя. Митяй. С Вернадского.

— Вернадского… это станция неподалеку?

— Ну. Взорвали ее, — сообщил угрюмо. — Там маманя жила. И семь братанов.

— Семь? А может, и сестры были?

— Тебе чего до баб наших, черный?

— Ты кого черным зовешь, дуралей? — изумился Последыш.

— Все вы черномазые наверху. Люди под землю ушли, а вы, черножопые, остались, жариться без крыши.

— Погоди, — велел Круз. — Все настоящие люди, кого зараза не берет, внизу живут, так? А сверху только уроды, правильно?

Пленник промолчал.

— У вас сколько новорожденных умирает?

— Ты чего, язык проглотил? — спросил Последыш свирепо. — Старшой тебя жалеет, крысу подземную, спасти тебя хочет, а ты понты тут кидаешь?

— Откуда мне знать? — буркнул Митяй. — Рождаются и подыхают, кто их считает? Народу много, жрать на половине станций нечего. Разве что уродов этих.

— А как со счастьем? Ну, когда засыпают и не просыпаются и делать ничего не хотят, улыбаются только?

Митяй ухмыльнулся.

— Говорят, вы их едите?

— Я ж говорил — всякое говно едим. И ежиков.

— Последыш, скажи ему в последний раз, — попросил Круз устало.

— Слушай, ты, — сказал Последыш, сощурившись. — Ты тут понты кидаешь, а ведь ты — никто. Недочеловек. Крыса подземная. Настоящие люди — это те, кто ни солнца не боится, ни высоты, ни холода, ни жары, кто везде может выжить, кто умеет жить. Понял? Ты, крыса, ничего не умеешь, ни бегать, ни драться. Стрелять, и то не умеешь. С пяти шагов в меня не попал. Да если я сейчас тебе пистоль дам, ты со всей обоймы в меня не попадешь ни разу. Знаешь, кто ты? Пустое место. Плесень подземная. Старшой тебя пожалел, потому что он всех жалеет. Все ему интересные — и крысы, и гнилые. Всякая жизнь интересная.

— А ты мне пистолет дай. И посмотрим.

— Развяжи его, — велел Круз. — Дай пээм.

Развязанный, Митяй отошел в угол, потирая опухшие кисти.

— Так где пистолет?

Последыш вынул пистолет, выщелкнул обойму, показал — патроны на месте. Вставил. Швырнул к ногам.

— Давай!

Митяй ухмыльнулся. И вдруг кинулся на пол.

Грохнуло. И еще. С потолка посыпалось. А потом Митяй завопил — тоненько, страшно. Будто заяц в силке.

Кричал Митяй еще с минуту. Потом Круз, подойдя, отвесил ему оплеуху. Митяй замолк, затем заплакал — вздрагивая, подскуливая тоненько.

— Руку ломать не стоило, — заметил Круз, глядя на пухнущее запястье.

— Да я несильно, честное слово. А оно как деревяшка — хрусть. Мы друг дружку сильнее лупим.

В коридоре затопали, и в дверях появились, сопя, мясолицые с автоматами наперевес.

— У нас все нормально, — сообщил Круз. — Разговор с пленным.

— Все нормально, да? Ребята, нормально, — отозвался юноша Григорий из-за спин.

Мясолицые ушли.

— Хочу сказать — мы издевательства над пленными не приемлем, — проинформировал юноша Григорий, — это варварство.

— Он завладел пистолетом. Пытался убить нас.

— Будьте впредь осторожнее, пожалуйста!

— Конечно, — заверил Круз.

— И еще: я попросил бы не умерщвлять пленного до утра. Он должен предстать перед советом, который решит его судьбу. Это наш закон.

— Разумеется.

Последыш хмыкнул.

— Успехов! — пожелал юноша сурово и скрылся.

— Сейчас не будет больно, — пообещал Круз и достал шприц.

Митяй смолк.

— Ну-ну, стрелять не боялись, чего теперь боимся…

— А, — сказал Митяй странно. — А, хы. А-а-а!

— Чего вопишь, придурок? — спросил Последыш и сплюнул.

Митяй замолк снова, задрожал, закрыл глаза.

— Ты говори. Говори, — посоветовал Круз. — Говори, что в голову взбредет. А мы послушаем.

Митяй всхлипнул и заговорил. Он плакал, шмыгал носом, вскрикивал и — говорил, говорил неустанно, боясь оборваться, замолчать хоть на секунду. Круз слушал, кивая, поддакивая, спрашивая коротко — чтобы хоть как-то направить поток слов.

А через полчаса пожалел, что вздумал любопытничать. Сколько раз уже было и сколько раз объясняли, что обычный, средний человек не знает ровным счетом ничего о мире, в котором живет. Знает только крохотный кусок, в котором его жизнь содержится, да и про него рассказать толком не способен. Умение связно рассказать, без лишнего и не отвлекаясь, — детище тысячелетней традиции. В конце концов, в Средние века люди мотались по свету как угорелые, а кто оставил про то рассказы? Пара-тройка школяров, раввинов и монахов. А что уж ожидать от того, кто в своем имени три буквы распознает и тем горд? Этот же тип не из Средневековья, нет. Его народец ракетно ускорился к пещерам. Средневековье проскочили, почти не заметив, и в каменный век не свалились лишь потому, что автоматы под рукой. Сущий ребенок: то хнычет, то хвастает, то грозится, то ноет. И слюни с соплями.

Впрочем, кое-что из бреда все же складывалось в связную картину. Жил подземный народец повсюду: на станциях метро, в проходах, провалах, убежищах и глубоких складах. Растил подземную гадость, дрался, сношался и торговал. На поверхность лазил и торговал с тамошними. Но с поверхности все — уроды больные, известное дело. Настоящие люди — они внизу. Они чужих едят, потому что чужие — они вовсе животные. Баба, если нормального родила, то в силе баба и стоит много. И может менеджером стать над всей станцией, и бабы у нее в совете, а мужики только воюют и товар носят. А у пролетарских ряхи в три полы, они картошку растят под стеклом и гонят из нее. У конечных пшеницу купить можно, зерно такое, вкусное. А сюда полковник гонит, скотина, места ему мало, но все равно гнилых долбить нужно…

— Хватит, — сказал наконец Круз зевающему Последышу. — Пойдем спать.

— А я? А я? — встрепенулся Митяй.

— А ты — здесь, — сообщил Последыш, крутя узел на веревке.

— Тебе он нужен? — спросил Круз, оглядев увязанного Митяя.

— Мне? Зачем?

— Тогда зови здешних, и пошли.

Когда пришли в комнату, где пили грибной чаек, там было пусто и темно. За окном лежали руины огромного города, подсвеченные ленивыми, тусклыми звездами. Да на горизонте, на северо-востоке, мерцало ядовито, трупно.

Круз устроился в кресле, вытянул ноги. И подумал, что смерть можно было выбрать и не такую хлопотную. Потом усталость, уже давно тянувшая веки, навалилась и закрыла глаза.

Когда Круз проснулся, за окном серело предрассветье — зябкое, мокрое. Последыш уже не спал. Стоял у дверей, в одной руке — пээм, в другой — кабар. Круз, чертыхнувшись про себя — в крестец будто песку насыпали, — отскочил к стене, вытянул пистолет, слушая шага по коридору. Нахмурился, махнул Последышу — отбой тревоги.

Дверь толкнули, затем постучали. Круз откинул щеколду.

— Уходим отсюда. Быстро! — приказал Дан, глядя из коридора.

Круз, задавив готовый вырваться вопрос, послушно выбежал в коридор. Дан дышал тяжело, на лице его блестели капли пота.

— Вниз, по лестнице! Да не туда, в конец коридора!

По лестнице скатились кубарем. Внизу Круз подхватил Дана, поволок через вестибюль, мимо баррикады из бетонных блоков. За ней, обратив к потолку припорошенное проказой лицо, всхрапывало тело в бронежилете.

Выскочили из распахнутых настежь дверей, пробежали мимо баррикады снаружи. БМП. Круз, холодея, вскарабкался на башню БМП, дернул люк, свалился внутрь. Шлепнулся на сиденье, потянул, нажал, повернул. Моточудище взрыкнуло.

— Быстро! — закричал Дан, вваливаясь в башню.

Когда проскочили через мост из провалившихся авто, когда оставили за спиной автостену от дома до дома и покатились по гладкому пустому шоссе, Круз спросил наконец:

— А в чем дело?

— Элои, — ответил Дан. — Элои и морлоки.

— Жрут по ночам?

— Они даже и не представляют, — сказал Дан, не слушая. — Живут, суетятся, гордятся собой… а прямо под ними… шайсе! Они рабы, представляешь? Кучка рабов, делающих солдат из тех, кто попадает под счастье. Материал им поставляют снизу. А они держат поверхность против банд-соперников. Хранители культуры, майн гот! И никто, никто ведь не задает никаких вопросов! Уму непостижимо. Ходят, молятся на селектор, понимаешь, на примитивнейший, скрипучий селектор! Этикетки на пробирках переклеивают… майн гот, ну ведь хуже папуасов, которые самолеты из бамбука… невероятно, невероятно… Где оно, так, тут нету… где… — Дан зашарил по карманам.

Круз вытянул тубу.

— Спасибо, — пробормотал Дан, вытряхнул на ладонь таблетки.

Откинулся, вздохнул.

— А штаммы? — спросил Круз осторожно.

— Штаммы? — Дан скривился. — Среди них уже лег десять ни единого нормального биолога нету… какие штаммы? Плесень на стекляшках с этикетками, вот и все штаммы. Культуртрегеры, скажите на милость. Те, снизу, считают их разновидностью поросят. Свиньи неплохо под землей живут.

— Так хоть что полезное от них есть?

— Полезное? Полезное тут было. Те самые сорок килотонн. На этот город четыреста нужно, выжечь все к черту: и подземелья эти, и уродов… все!

— Понял, — сказал на это Круз, а помолчав, добавил: — Так что сейчас?

— Ничего! — отрезал Дан.

Больше он не сказал ничего до самого березового, полуразваленного пригорода, где ждали щенки и Захар. А там сомнения Круза разрешились способом удивительным и неожиданным.

Круз сперва внимания не обратил. Вместе с Последышем вытащили Дана. Тот посерел лицом, обмяк. Уложили в теньке, на крыльце полуразвалившемся. Прибежал Хук, лизал лицо. Заскулил, лег рядом.

Круз, выругавшись про себя, пошел за дом — и услышал незнакомые голоса. На пустыре, рядом с танком, стоял потрепанный, измызганный уазик, и сидели подле него двое парней лет по тридцать, будто вынырнувших из прошлого, в которое Круз уже перестал верить. В тельняшках, засолидоленных брезентовых штанах, в кепках — грязных, истасканных сельмаговских кепках из невообразимых времен пролетариев на плакатах и тринадцатой зарплаты. Парни курили, с наслаждением выпуская кольца, клубы и струи невероятно вонючего дыма.

Перед парнями стоял Захар — раскраснелся, кулачонки стиснул. Ни дать ни взять — оголтелый воробьенок.

— Волки! — крикнул Захар.

— Етить твою! — Один из пришлых, с тусклым якорем на бицепсе, сплюнул. — Вот упертый! Собаки это. Понятное дело, волчья собака. Одичились. Сучка небось с волком того. Для наших лаек это дело обычное. Ты пойми, паря: хоть волк волком с виду, нутро собачье. И окрас не так совсем.

— Сейчас они вам кишки пощупают, вот тогда и поймете, волки или нет! — пообещал Захар.

— Что за шум? — спросил Круз, подходя.

Захар повернулся, замер, открыв рот. Парни встали, сняли кепки, вынули папиросы из ртов.

— Здравствуйте, — сказал неуверенно носитель якоря на бицепсе.

— Здравствуйте, — ответил Круз.

— Мы котласские, приехали приторговаться малость с подземными. Леха я, а он вот — Семен. А вы, дедо, хозяин местный будете?

— Эта земля — не моя, — ответил Круз.

— А, так вы тоже торгануть… — Леха улыбнулся. — Это хорошо. Издалека, небось?

— Издалека.

— Хорошо-то как! Нашим расскажем, интересно ведь, как народ-то живет. Бабы наши старшие ого как охочи до побасок дальних. А вам, чай, и наше интересно будет послушать?

— Еще как, — подтвердил Круз.


Послушать и в самом деле оказалось интересно. Парни знали много и обширно, хотя в памяти их ворожба по вынутому следу мирно и равноправно уживалась со способами очистки бензина и наладки раций. Когда выслушали про экскурсию на БМП в город, переглянулись удивленно. Поинтересовались, впервые ли сюда попали, от кого услышали? Ну, какое дело рисковое учинили — соваться в самое место подземных. Лихие они, не любят, когда так вот. И что, не стреляли даже? К гнилым ездили? Туда, где дом высокий? Ну вы, робята, и даете… Наши пару раз сунулись, было дело… так даже костей не нашли, бабам старшим привезти. Плохое тут место, лихое. Только жрать-то всем надо, а подземные, они хоть и чокнутые в голове, но не вовсе глупые. Мы вот маслица им привезли, соленого. Оно у них первейший продукт. Курево дают — пудами. И молодаек. За пять кило тринадцатилетку нетронутую. Хоть бледные они там, рахитичные. Но наши-то бабы откормят быстро. Жри до отвала, рожай побольше. Народ нам нужен. Мы не северные, у нас тяжелей с мором. Чтоб не брал мор, отправлять в зиму надо, чтоб там росли-рожали. А мы жратву робим. Еще и набегает погань всякая. Тяжело нам. Мы землю большую держим. Только с севера и не набегают. Там ведь наш народ живет. Только скудно там живут, в зиме прячутся. Там надежно, да. Но многих-то не прокормить. Там оленные только живут хорошо, так попробуй в чуме-то проживи! А летом-то, в самое кормежное для оленей время, погань приблудная поодиночке-то и переловит. Нельзя им без нас. Не, пока мы держимся, в снега не уйдем. А ваши-то как? Эти, молодые? Неужто из снегов самых? Крепкие робята, видим. Че-то мы про вас и не слышали. С волками живете? Ну и ну? С настоящими? Или как с этими?

Тут Захар принялся орать, и Круз, прикрикнув на него, принялся расспрашивать про другое. Потому и не дошло сразу. Думал только, как унять мелкорослого. Больное место у него, с волками-собаками.

Зато заметил Дан. Руку поднял ладонью вверх. Встал. Парни смолкли, встали тоже, глядя встревоженно.

— Скажите мне, — попросил Дан хрипло, — скажите, это правда: если женщина родит на Севере, зимой, и если ее ребенок вырастет там, среди снега и зимы в десять месяцев, болезнь счастья его не коснется?

— Ну дык, — ответил Леха неуверенно. — Если вы про мор, когда смеются, а потом засыпают, дык да. Вон, Семен из таких. Это все знают, правда. Зимних, если до усов вырос за полярным, мор не берет. Только там попробуй выживи. Хорошо, если половина дотянет.

— Семен, — выговорил Дан, дрожа. — Семен, мне нужна ваша кровь. Совсем чуть-чуть, пожалуйста! Пожалуйста!

Загрузка...