Константин Коничев За Родину

1. В СЕМЬЕ НИЩЕГО

– Все-таки скажи, Степаша, до каких пор ты будешь детей рожать? – спросил Иван свою жену.

Годы у Степаниды повернули на пятый десяток, а нужда в семье такая, что заставляла Ивана часто подумывать о том, как бы не умереть от голода.

На этот раз Степанида Семеновна родила крепкого малыша и на вопрос своего супруга ответила успокаивающе:

– Последнего, Иван, последнего. Уж больше никак не рожу, куда их нам под старость…

Щупленький приходский попик рылся в стареньких святцах, долго не находил для младенца подходящего имени, наконец, он, указывая на ребятишек, спросил Ивана:

– А этих как звать? Я забыл что-то.

– Того сорванца, что с голбца выглядывает, – Сашкой, ту вихрастую, что за мать прячется и тебя боится, Таиськой звать.

– Ну, так давайте назовем этого…

– Выбери, батюшка, получше имечко, – перебивая попа-тяжелодума, заказала Степанида.

– Давайте Андреем – в честь первозванного, – предложил поп и добавил ласково: – а за крестины с вас, мои благодетели, один рублик.

Рубля у Ивана, как на зло, не было, да и заработка в ближайшее время не предвиделось. Потужился Иван и говорит попу:

– Вот что, батенька… Может, повременишь крестить дите, или может потом я отработаю тебе за крестины? Против Андрея я не перечу, так и называй, но только рубля у меня сейчас нет.

Попик был покладистый – брал деньгами и натурой. И тут батя договорился, что как только поправится Степанида от родов, она измолотит ему три овина ячменя за крестины новорожденного. А Ивану еще поп напомнил, что он должен приехать на сутки пахать поповскую землю за то, что в прошлом году он не приходил говеть.

Окна в избенке уходили в землю. Только смазные сапоги да полы подрясника и были видны сквозь кропанные оконницы, когда поп уходил вдоль беспорядочной и длинной деревни Куракино. Осторожные домохозяева еле сдерживали лохматых лаек, готовых бросаться за попом и провожать его хоть до погоста. Все же для безопасности поп вытащил из перегороды суковатый вересовый колышек и, подпираясь им, шел к себе домой спокойно…

* * *

Стояла мутная деревенская осень. На пустошах обнажился ивняк, гроздьями красовалась спелая ягода – рябина. Хлеб с полей давно собрали в скирды. По утрам, в заморозки, на гумнах молотили снопы. Дули осенние ветры. За околицами деревень мельницы-шатровки и столбянки денно и нощно махали крыльями.

У Ивана на крохотных полосках, узких и неудобренных, уродилось хлебушка – можно зараз было взять и подмышкой унести в клеть, Голод стучался в дверь Ивановой избы с самой осени. Заработков поблизости не было, а семья прибавилась еще на одного человека. Здоровье Ивана от тяжелых работ по найму сильно пошатнулось, и сейчас ему было о чем горевать.

Андрюшка, краснолицый, курносый, закутанный в серую холщевую пеленку, лежал в самодельной, из осиновых дранок, зыбке и с присвистом посасывал ржаную жвачку, завернутую в тряпочку.

Выпал первый снег, ровный и мягкий.

Иван наладил розвальни; к деревянным полозьям, вместо шин, прибил ржавые обручи от старой бочки, свил из тонкой черемухи крепкие завертки, починил хомут, закропал валенки себе и дочке и собрался ехать на куцей лошаденке по миру, вместе с дочкой Таиськой.

– Куда, отец, в какие края и надолго ли? – спрашивала Степанида мужа. Она оставалась дома с ребенком, а на помощь ей – десятилетний старший сынок Сашка, красноголовый, как рыжик, с веснушками на лице.

– Да вот думаю и не знаю, куда податься, – отвечал Иван. – Если на Сямжу и Кумзеро ехать, там деревни часто, зато народ скупой. Пожалуй, лучше в Кокшеньгу, там деревни будут пореже, зато сторона хлебная. Меньше фунта зараз не подают.

Приезжал Иван в деревню. Ставил где-нибудь под навесом клячу, тощую и кудлатую, давал ей корму, а сам прихрамывающей походкой, с корзиной в руке, обходил все избы; следом за ним шла с сумой Таиська.

Их не держали ни вьюги, ни морозы. В розвальнях Таиська зарывалась в сено; из-под сена и тряпья чуть-чуть выглядывало разрумяненное на морозе личико. А отец, в старом овчинном полушубке, с толстым веревочным кнутом в руках, сидел на облучке и, посвистывая, махал на лошадь. Коняга был неторопливый – больше трех верст в час не мог «бежать» даже при самой хорошей дороге и наилучшей погоде. Лошадь досталась Ивану в возрасте довольно солидном. Заработал он ее у сямженского перекупщика, а цыгане оценили эту лошадь тогда только в семнадцать рублей… Но кляча еще оправдывала свое существование. Пешком по зимним проселкам Ивану ходить было бы не под силу.

Без него в ту зиму бедствовала Степанида.

Сашка покачивал в зыбке своего братика Андрюшу и напевал колыбельную, которую он перенял от своей матери:

Баюшки, бай, бай, —

Спи, Андрюша, усыпай

Да поскорее вырастай.

В лес с корзиною пойдешь,

Много ягод наберешь,

Баюшки, бай, бай!

Степаниде Семеновне по дому хватало дела: то дровишек нарубит, то снег около дверей разметет. А поздним вечером, впотьмах или при лучине – ей все равно, – Степанида садилась на холодный немытый пол, крутила деревянный жернов, изготовляла овсяную крупу для каши детишкам.

Иногда к Степаниде заглядывали словоохотливые соседки, и о чем только они тогда ни говорили! О дьяконе, тайком похаживающем к просвирне, о молодушках-невестках, несмыслённых в обрядах и стряпне, о звезде хвостатой, что пролетела над Чижовым на той неделе в субботу, о солдатах, воюющих с нехристями-японцами нивесть где и нивесть за что. Всё обсудят бабы, всё по-своему выяснят досконально и, удовлетворенные долгой беседой, разойдутся мирно, а иногда и поругавшись.

В ту зиму Иван возвратился «из миру» не с пустыми руками: привез Иван сухарей пуда три и поездкой по Кокшеньге был доволен.

Правда, Таиську он привез простуженной, так что она до весны отлеживалась на печке, отогревалась даже в печи и кое-как до лета поправилась.

Часто подходил Иван к зыбке, щекотал крючковатым толстокожим пальцем Андрюшкин подбородок, тряс над ним всклокоченной бороденкой и прищелкивал языком. Ребенок бессмысленно разводил ручейками и на ласку отца беззвучно усмехался.

* * *

…На черном хлебе с водой, на картошке с капустой и луком дотянул Андрюша до восьми лет. Иван решил его обучить грамоте. Отдавая сына в школу, сказал учителю:

– Станет худо учиться, говори мне, вицей постегать я всегда не прочь. Вичка ребра не перешибет, а ума даст…

Но учитель был не из таких. Худо ли, хорошо ли у него учились крестьянские дети, родителям он никогда на них не жаловался, а сам бил учеников линейкой почем попало.

Учиться надо было три года, Обычно в школе было учеников-первогодников двадцать, второгодников – десять, а на третий год оставалось человек пять…

Андрюша пыхтел над букварем в школе и дома. Через месяц, как поступил в школу, он знал всю азбуку и читал по складам. А спустя полгода он читал бегло. Но тут ученье оборвалось.

В холодную с проголодью зиму, когда Андрюше пошел всего-навсего девятый год, от надсады и болезни умер его отец Иван.

Оставив дверь в избу на приколе – без замка, с ухватом в скобе, Степанида вместе с детьми рано утром провожала покойника на кладбище. Немногие из соседей шли за гробом.

Сашка, старший сын, вел за повод взятую у соседа лошадь (своей у них в то время не было). Шел Сашка и сосредоточенно обдумывал свое житье-бытье. На старуху мать плохая надежда – хозяйская забота на нем остается.

Невеселые у Сашки в голове думы, а слез нет. Глядя на старшего брата, не плачут по умершем отце ни Таиська, ни Андрюша. Лишь Степанида, идя позади саней с гробом, всхлипывает и крестится набожно.

После похорон мужа Степанида на помин души его купила два фунта пряников и, раз давая чужим детям, говорила:

– Славные вы ребятки, ваши души безгрешные, ваши молитвы до бога доходчивые; помяните добрым словом Андрюшина тятьку…

Не знали ребята, как надо поминать покойника. Они охотно взяли из рук Степаниды гостинцы и, не поблагодарив ее, молча их съели. Только один из ребят, Колька, сын сапожника Алеши Шадрины, прожевал пряник, облизнулся и сказал:

– Бог даст, умрет мой тятька, наша мама тоже всем пряников купит, приходи тогда ко мне, Андрюшка…

* * *

Но Колькин тятька был еще крепкий сапожник и не собирался умирать. Сашка, брат Андрюши, пришел к нему и сказал, что он готов отдать Андрюшу в ученики на четыре года; платы никакой, харчи хозяйские.

Жалко было Андрюше расставаться со школой, да что поделаешь. Ремесло важнее, к тому же – хлеб и харчи готовые. И Андрюша перешел к Шадрине в ученики.

Любовь к грамоте, к книжкам у Андрюши была немалая.

Все, что из книг попадало в его руки, он читал и перечитывал Шадрине вслух от корки до корки. Книги в то время были разные: про старца Серафима Саровского, про пана Твардовского, о ковре-самолете, о непреоборимой верности рыцаря Гуака и о Прекрасной царевне Амазонке… От чтения таких книг в голове Андрюши создавалась неразбериха. На что был охоч до книг Шадрина, и тот слушал, слушал Андрюшино чтение, проговорился:

– От книг с ума сходят. Еще покойный поп говаривал, если книга старинная да отреченная, то от нее всё может случиться. Читать-то, Андрюшка, читай, да оглядывайся. Нарвешься на отреченную книжицу – век ума не соберешь…

Загрузка...