137 секунд (журнальная публикация)

Знаете, друзья, большинство людей — то ли из-за недостатка времени, то ли потому, что обстоятельства не благоприятствуют — покидает сей мир, так над ним и не задумавшись. А у тех, кто это пытается сделать, голова начинает идти кругом, и они предпочитают заняться чем-нибудь другим. Я отношусь ко второй категории. По мере того, как я делал карьеру, число строк, отведенных моей персоне в «Whoiswho», с годами росло, но ни в последнем издании, ни в следующих не будет сказано, почему я бросил журналистику. Вот об этом-то я и расскажу.

Я был тогда ночным редактором заграничного отдела ЮПИ. Я проторчал там долго, выдержал многое и, между прочим, — автоматизацию редакторского дела. Я распростился с живыми метранпажами, чтобы работать с компьютером ИБМ 0161. Честное слово, я жалею, что не родился лет этак сто пятьдесят назад. Тогда моя история начиналась бы со слов. «Я стал близок с графиней де…», а когда я перешел бы к тому, как, «вырвав из рук кучера бич, принялся нахлестывать лошадей, чтоб уйти от наемных убийц, которых натравил на меня ревнивый муж», то мне не пришлось бы объяснять вам, ни что такое «графиня», ни в чем заключалась наша близость.

Итак, компьютер ИБМ 0161 — не просто механический метранпаж. Это — демон быстроты, которого инженерам приходится сдерживать своими штучками, чтобы человек мог идти с ним нога в ногу, не отставая. Компьютер заменяет от десяти до двенадцати человек. Он непосредственно соединен с сотней телетайпов, и все, что наши корреспонденты отстукивают в Анкаре, Багдаде, Токио, в ту же минуту попадает в его электрические цепи. Он во всем этом разбирается и подает на экран проекты страниц утреннего выпуска. От полуночи и до трех утра (время сдачи номера) он может составить до пятнадцати вариантов газеты.

Дежурный редактор должен решить, какой вариант пойдет в машину.

Я понимаю, как убивают мою историю эти замечания. Что осталось бы от прелестей графини, если бы я вместо того, чтобы превозносить алебастровую белизну ее груди, начал бы говорить о химическом ее составе? Мы живем во времена, ужасные для рассказчиков: все, что легко понять, — устарело, а каждое подлинное открытие требует комментариев в виде целых страниц из энциклопедии или университетского учебника.

И все-таки работа с ИБМ захватывала. Вот поступает новый материал, компьютер тут же пробует вставить его в макет страницы. Само собой, только на экране. Все это — игра электронов, света и тени.

Разработчики ИБМ подумали буквально обо всем, за исключением одной мелочи: телетайпы, как бы тщательно они ни были установлены и сбалансированы, всегда дрожат, так же, как чересчур быстродействующая пишущая машинка. Из-за вибрации вилки кабелей, соединяющих редакционные телетайпы с машиной, время от времени выпадают из своих гнезд. Это бывает редко, раз или два в месяц. Труд подняться и снова воткнуть вилку невелик. Теперь, может быть, уже приняты меры, чтобы этого никогда не случалось. Коли так, открытия, о котором я вам сейчас расскажу, во второй раз никто не сделает.

…Канун рождества. Номер у меня готов еще до трех. Приятно знать, что ротационные машины ждут не меня, а последний материал. Им должно быть сообщение из Ирана, где утром случилось землетрясение. Агентство передало только обрывок корреспонденции, потому что за первым толчком последовал второй, такой сильный, что связь по кабелю оказалась прервана. Радио тоже молчало, и мы считали, что радиостанция разрушена.

На экране был макет первой страницы с пустым белым прямоугольником в углу. Связь с Ираном по-прежнему была прервана. Включился турецкий телетайп, я узнал его по звуку. Меня удивило, что белый прямоугольник секунду или две оставался пустым, хотя слова должны были появляться на нем в том же темпе, в каком их отстукивал телетайп. Потом весь текст сообщения, весьма, впрочем, сжатого, сразу же материализовался, что меня тоже озадачило. Я помню его наизусть. Заголовок стоял раньше, под ним выскочило: «В Шерахабаде дважды повторились подземные толчки силою в семь-восемь баллов между девятью и одиннадцатью часами по местному времени. Город лежит в развалинах. Количество жертв оценивается в тысячу человек, осталось без крова шесть тысяч».

Я разбавил текст еще двумя фразами, и, нажав клавишу, отправил готовый номер в типографию.

Работы для меня уже не оставалось, я встал, чтобы расправить кости и зажечь погасшую трубку, и тут заметил лежащий на полу кабель. Он вывалился из гнезда. Шел он к компьютеру от телетайпа из Анкары. То есть как раз от того, которым пользовался Стен Роджерс, наш корреспондент. У меня в голове мелькнула дикая мысль, что он упал еще до того, как телетайп заработал. Разумеется, это было нелепо — как мог компьютер принять материал без связи с телетайпом? Я медленно подошел к телетайпу, вырвал бумагу с отстуканным сообщением и поднял ее к глазам. Что-то было здесь немного не так. Я еще раз включил компьютер, дал команду показать первую страницу и сравнил оба текста. Действительно, они отличались, хотя и не очень. Телетайп записал «Между девятью и одиннадцатью по местному времени Шерахабад испытал один за другим два подземных толчка силой в семь и восемь баллов. Город полностью разрушен. Число жертв превышает пятьсот человек, а лишившихся крыши над головой — шесть тысяч».

Я не знал, ни что думать, ни что делать. По смыслу оба текста вполне совпадали, единственная существенная разница была в количестве погибших. У меня сработал обычный рефлекс газетчика, и я вызвал типографию.

— Слушай, — говорю я дежурному линотиписту, — в иранском сообщении ошибка, первая полоса, третья колонка, последняя строка, должно быть не тысяча…

Я не успел продолжить, потому что турецкий телетайп проснулся и начал выстукивать:

— Извини, парень, — сказал я, — никакой ошибки. Пусть идет, как есть.

Я торопливо повесил трубку, подошел к телетайпу и перечитал сообщение раз шесть. С каждым разом оно мне все меньше и меньше нравилось. У меня было такое впечатление, словно, ну… словно у меня половицы размякли под подошвами.

Дома, в кровати, я не мог заснуть. Я знал, что никому не могу ничего сказать, — мне бы никто не поверил. Сочли бы за шутку, причем наивную и неудачную. Только когда я решил взять дело под прицел, то есть заняться систематическим исследованием реакции компьютера на отключение телетайпов, мне как будто бы полегчало, так что, по крайней мере, удалось уснуть.

Проснулся я в довольно оптимистическом настроении и, черт его знает откуда, притащил с собой в мир яви что-то такое, что могло сойти за решение загадки.

Во время работы телетайпы вибрируют. От их тряски даже выпадают вилки из гнезд разъемов. Может быть, это и есть источник сигнализации, заменяющей обычную? Даже я с моими жалкими и медленно действующими человеческими органами чувств смог уловить различия в звуке у отдельных телетайпов. Если же приемник будет в сотни раз чувствительнее, он ощутит даже ту ничтожную разницу, которая есть между ударами рычагов с отдельными буквами.

Это, наверняка, получается не на все сто процентов, и именно поэтому компьютер не повторил текст телетайпа слово в слово, а чуть-чуть его стилистически переиначил. Что же до количества жертв, то между числом разрушенных домов, временем суток, когда случилось несчастье, и количеством погибших должна существовать статистическая корреляционная связь — пропустив переданную цифру, компьютер, может быть, использовал свою способность к молниеносному счету, и отсюда получилась эта «тысяча жертв». Наш корреспондент, который никаких расчетов не делал, передал предполагаемое число, которое ему сообщили на месте. Это рассуждение меня совершенно успокоило. ИБМ ведь не просто механический метранпаж, он соединен с компьютерной сетью агентств, а также библиотек, и от него можно потребовать данные, которыми он сейчас же обогатит слишком тощий текст.

Словом, я все себе объяснил и намерен был на свою ответственность проделать еще два-три небольших опыта во время ближайшего дежурства.

Уже два дня спустя я опять сидел в зале заграничного отдела и, когда Бейрут начал передавать известие о гибели в Средиземном море подводной лодки шестого флота, я встал я, не теряя из виду экрана, на котором в быстром темпе появлялись слова текста, воровским плавным движением вынул вилку из гнезда. Шесть секунд текст не увеличивался в объеме, а оставался, как был, оборванным на полуслове — словно машина, захваченная врасплох, не знала, что предпринять.

Но почти тотчас же следующие фразы начали выскакивать на белом фоне, а я поспешно сравнивал их с тем, что отбивал телетайп. Повторилась уже знакомая мне вещь — компьютер подал ту же корреспонденцию, что и телетайп, однако немного другими словами: «юридический советник шестого флота заявил» вместо «дал понять», «поиски продолжаются» вместо «не прекращаются поиски».

Заметьте, с какой легкостью человек привыкает к необычному, если только он уловил его механизм (или если ему кажется, будто он его уловил). Макет номера еще светил многими проплешинами, и материал, который должен был их заполнить, поступал теперь, в информационный пик, от нескольких телетайпов сразу. Я поочередно отыскивал нужные кабели и вынимал вилки одну за другой, пока у меня в горсти их не оказалось шесть или семь штук. Компьютер преспокойнейшим образом продолжал работать. — Хоть бы хны! — сказал я себе, — он все различает по колебаниям от выбиваемых букв, а что не уловит сразу, то моментально восполняет экстраполяцией или другими своими математическими приемчиками…

Весь собравшись, я ждал, пока очнется очередной телетайп, и, стоило заиграть римскому, потянул за шнур, но так сильно, что, когда вилка оказалась у меня в руке, одновременно выскочила и другая, та, от которой питался сам телетайп, и тот, естественно, замер. Я уже рванулся, чтобы воткнуть ее в гнездо, когда что-то толкнуло меня кинуть взгляд на экран.

Римский телетайп был бездыханен, но машина как ни в чем не бывало заполняла место, отведенное для правительственного кризиса в Италии, последним сообщением. Невинные слова «…предложил пост премьера Баттисте Кастеллани…» я прочел, словно телеграмму с того света. Как можно скорее я соединил римский телетайп с главным питающим кабелем, чтобы считать оба текста.

Да, теперь разница между ними была значительно больше, но машина не отклонилась от правды, то есть от содержания корреспонденции. Премьером действительно стал Кастеллани.

Весь мой рационализм рухнул в одно мгновение, ибо как же мог компьютер читать содрогания телетайпа, который был глух и мертв, как пень? Я чувствовал себя, словно крыса, загнанная в угол, и реакция у меня была, как у попавшей в отчаянье крысы, — я начал судорожно отключать все телетайпы, так что через минуту затих стук последнего…

Хотя макет номера еще не был готов, поток поступающего материала явно ослабел. Больше того, в новом, замедленном темпе выплывали фразы, лишенные конкретного содержания, пустые — одним словом, так называемая «вата». С добрую минуту шнурочки строк еще ползли на экране на свои места, пока, наконец, не застыли без движения.

Несколько текстов получило абсурдно-комический характер; был там репортаж о футбольном матче, в котором место сообщения о счете заняла нелепая фраза о славной осанке игроков обеих команд. Таинственный ключ, из которого компьютер черпал до сих пор настоящее вдохновение, иссяк.

Моей первостепенной задачей было, разумеется, сдать номер, так что я со всею поспешностью подключил телетайпы, и о том, что передо мной разыгралось, смог подумать только после трех, когда заработали ротационные машины. Я знал, что не обрету покоя, пока не найду причину происшедшего.

Профан перво-наперво подумает, почему бы не спросить об этом у самого компьютера: раз уж он такой умный и такой послушный.

Но с компьютером нельзя разговаривать, как с человеком, безразлично, глупым или умным: он вообще — не личность! С равным успехом можно ожидать, что испорченная пишущая машинка скажет нам, в каком месте и как ее починить. О компьютере можно говорить «он» точно так же, как о полупроводниковом элементе или ночном столике.

Наш ИБМ умел самостоятельно составлять и пересоставлять тексты стереотипных газетных сообщений — и только. ИБМ мог скомпилировать из двух дополняющих друг друга известий одно или подобрать вступление к чисто информационному сообщению (например, телеграмме). Все это было возможно благодаря готовым шаблонам таких действий — их в нем были закреплены сотни тысяч. Вводные фразы соответствовали содержанию телеграммы только благодаря тому, что ИБМ проделывал ее статистический анализ, выхватывая так называемые «ключевые слова». Если, например, в телеграмме повторялись термины «ворота», «штрафной», «команда противника», он подбирал что-нибудь из репертуара спортивных соревнований. Компьютер, одним словом — железнодорожник, который умеет требуемым образом перевести стрелку, сцепить вагоны и отправить поезд в нужном направлении, но не знает, что в загонах.

Как вы знаете, редакции таких двух еженедельников, как «Тайм» и «Ньюсуик», друг от друга совершенно независимы. При редактировании отдельных номеров их связывает только то, что они находятся в одном и том же мире и в одно и то же время получают сведения из очень близких источников информации. Кроме того, они обращаются к очень похожим читателям: так что сходство между множеством помещаемых в них статей отнюдь не поражает. Это результат совершенства, с которым они приспособились к своему рынку.

Благодаря шаблонам, которые в него заложены, ИБМ стал гением шокирующего сопоставления деталей, самой выгодной их подачи — я все это знал, но знал также, что концерт, который он задал, не удастся свести к только таким вот объяснениям. Почему, спрашивается, он, отключенный от телетайпов, действовал так лихо? Почему «лихость» так быстро его покинула? Почему потом он начал бредить?

Перед следующим дежурством я позвонил Сэму Гернсбеку, своему другу, нашему корреспонденту в Рио-де-Жанейро, и попросил его отправить нам в начале ночной смены маленькое ложное сообщение о результатах предстоящего матча по боксу Бразилия — Аргентина. Все бразильские победы нужно было приписать аргентинцам, и наоборот.

То, что я до сих пор узнал из опыта, позволяло предположить, что компьютер повторит ложное сообщение — то самое, которое Сэм отстукает на своем телетайпе, не буду скрывать, у меня уже была готова на сей предмет гипотеза: я вообразил, что телетайп становится чем-то вроде радиопередатчика, а его кабель служит антенной. Мой компьютер, думал я, в состоянии ловить электромагнитные волны, возникающие вокруг зарытых в землю кабелей…

Сейчас же после того, как фальшивое известие будет отправлено, Гернсбек должен был его опровергнуть. Чтобы эксперимент приобрел перекрестный характер, я решил до перерыва в матче сохранять нормальную связь телетайпа с машиной, а после перерыва телетайп отключить.

Не буду играть в литературу, описывая мои приготовления, эмоции, атмосферу той ночи, а только сразу скажу вам, что вышло. Компьютер подал, то есть вставил в макет полосы, неверные результаты встреч до перерыва и настоящие — встреч после него. Понимаете, что это значило? Пока он был отдан на произвол телетайпа, он просто буква в букву повторил то, что передавалось по кабелю из Рио. Отключенный, он перестал обращать внимание на телетайп, а вместе с ним — и на кабель, который в моих предположениях должен был играть роль антенны. Он просто дал подлинные результаты встречи. Впрочем, кроме последней — в самом тяжелом весе. То, что в это время выстукивал Гернсбек, не имело для моего ИБМ ни малейшего значения.

Потом Сэм, как было условлено, передал настоящие результаты матча. И, едва кончив, дал поправку: результат схватки тяжеловесов изменился после окончательного приговора судей. Они установили, что вес перчаток аргентинца — победителя на ринге — не соответствовал правилам.

Итак, машина не ошиблась ни разу. Мне нужно было знать еще один факт. Я узнал его, позвонив Сэму — после того, как сдал номер. Сэм у себя уже лег спать и, разбуженный, ругался, как сапожник. Победа аргентинца была признана недействительной сразу же после того, как ее объявили; судья, подняв руку победителя вверх, почувствовал под кожей перчатки груз, сначала скрытый под слоем пластика, который во время боя оторвался и сполз. Сэм убежал к телефону еще перед этой сценой, едва нокаутированный бразилец оказался на досках. Стало быть, компьютер обязан своей осведомленностью не тому, что он читал мысли Сэма, — ведь мой ИБМ сообщил истинный результат встречи тогда, когда Сэм его еще не знал.

Без малого полгода я устраивал эти ночные эксперименты и узнал многое, хотя по-прежнему ничего не понимал. Отключенный от телетайпа, компьютер сперва застывал на две секунды, а потом передавал продолжение корреспонденции — в течение 137 секунд. Пока не истекали эти секунды, он знал о событии все, а потом — уже ничего.

Я открыл вещи и похуже. Компьютер предвидел будущее, причем — безошибочно. Для него не имело никакого значения, касается передаваемая информация событий, которые уже произошли, или же таких, которые еще должны совершиться, — лишь бы только они умещались в границах двух минут и 17 секунд.

Постепенно я привык к его поведению и, сам не знаю, с каких пор оно у меня начало связываться с поведением собаки. Как собаку, его сначала нужно было навести на определенный след, как бы дать добросовестно обнюхать то, с чего начинается серия событий. Как и собаке, ему нужно было какое-то время, чтобы усвоить данные, а когда он получал их слишком мало, то умолкал, или отделывался общими местами, или же, наконец, шел по ложному следу. Как и собаке, ему было решительно все равно, по какому следу идти, но когда уж он на него нападал, ничто не могло его сбить — на протяжении 137 секунд.

Пока речь шла о земных событиях, нельзя было исключить и то, что некто (человек или хотя бы даже животное) их наблюдает, и что компьютер как-то умеет этим пользоваться. Я решил подсунуть ему начало сообщения, идущего из мест, где нет и никогда не было ни одного человека — с Марса. Я послал ему ареографические координаты самого центра Малого Сырта, и. дойдя до слов «…сейчас на Малом Сырте день; наблюдая окрестности, мы видим…», я дернул за шнур, вырвав его из гнезда.

После секундной паузы компьютер докончил: «…планету в лучах солнца», и это было все. Я так и сяк переделывал раз с десять на разные лады начало, но не вытянул из него ни одной конкретной детали.

Что было делать дальше? Я. конечно, мог разродиться сенсацией первого сорта, добывая известность и деньги, но ни на минуту я не принимал эту возможность всерьез. Может быть, потому, что шум, поднятый вокруг загадки, прежде всего лишил бы меня доступа к ней. Легко себе представить, какая бы вторглась к нам толпа технических деятелей и экспертов; к чему бы они ни пришли, я тут же был бы исключен из круга причастных как путаник и невежда. Я готов был поделиться с кем-нибудь тайной, но не отказаться от нее целиком.

Мильтон Харт из МИТа — субъект с характером, оригинал и, пожалуй, не в духе времени. По образованию Харт был физик, а по роду занятий — информатик-программист; это его устраивало. Мы, правда, до сих пор сталкивались на особом поприще: оба играли в маджан, в остальном же наши контакты были слабыми, однако именно за такой игрой можно кое-что узнать про человека.

Его эксцентричность проявлялась в том, что он ни с того ни с сего высказывал вслух разные мысли. Помню, как он однажды спросил у меня: «Не может ли так быть, что бог сотворил мир неумышленно?» Голова у него, определенно, была светлая; я отправился к нему в ближайшее воскресенье, и он, как я и рассчитывал, принял мой конспиративный план.

Харт проверил все, что я ему рассказал, а потом сразу же сделал то, что мне вообще не приходило в голову. Он отключил наш компьютер от федеральной информационной сети.

Необычайные таланты моего ИБМ тут же как рукой сняло. Значит, таинственная сила заключена была не в компьютере, а в сети. Сейчас в ней насчитывается свыше сорока тысяч вычислительных центров, и вы, может быть, знаете (я не знал, пока мне не сказал Харт), что у нее иерархическая структура, немного напоминающая нервную систему позвоночного животного. Сеть имеет групповые узлы, а память каждого из них содержит больше фактов, чем знают их все ученые, вместе взятые.

Каждый абонент платит очередные взносы в зависимости от времени, которое компьютеры были заняты работой в течение месяца, и при этом еще с какими-то коэффициентами и множителями. Если проблема, интересующая абонента, слишком трудна для ближайшего компьютера, диспетчер подключает к нему автоматическое подкрепление из федерального резерва, то есть из компьютеров, стоящих без нагрузки или загруженных слабо. Этот диспетчер, само собой, тоже компьютер.

Харт, у которого ехидства хоть отбавляй, заметил, что мне угодно было представлять мои ночные тет-а-тет с машиной как полные романтики свидания вдали ото всего света. Это-де больше в стиле приключенческих романов; на самом деле я торчу в куче абонентов, которые обычно между тремя и четырьмя часами утра спят, почему и сеть тогда менее загружена, и поэтому именно мой ИБМ и пользовался ее потенциалом так, как никогда бы не смог в часы утреннего максимума.

Харт проверил счета, которые ЮПИ оплачивала как абонент, и оказалось, что несколько раз мой ИБМ использовал за один присест от 60 до 65 процентов федеральной сети. Правда, такие невероятные нагрузки длились недолго, всего каких-нибудь два-три десятка секунд, но все равно, кто-то давно уже должен был бы заинтересоваться: чего это ради какой-то дежурный журналистишка забирает из сети такую мощность? Правда, теперь всем ведали компьютеры, и контролем потребления информации — тоже, а компьютеры не могут удивляться — по крайней мере до тех пор, пока счета оплачиваются аккуратно. Тут никакой проблемы не было, платил тоже компьютер, наш, из ЮПИ, бухгалтерский. Значит, проскочило и то, что за мой интерес к пейзажам Малого Сырта на Марсе ЮПИ уплатило 29 000 долларов. А любопытство осталось неудовлетворенным. Во всяком случае, мой компьютер, хоть он тогда и молчал в тряпочку, сделал все, что только было в его и не в его силах, раз за восемь минут его молчания сеть проделала биллионы и триллионы операций — и это черным по белому было отражено в месячном счете. Дело другое, что суть этих сизифовых трудов оставалась для нас за семью замками. Это были какие-то чисто алгебраические фокусы-покусы.

Должен вас предупредить, что это не история о духах. Дух нового типа появляется из высшей математики. Моя история должна изрядно разрастись, прежде чем у вас волосы на голове встанут дыбом, потому что сейчас я буду пересказывать то, что мне поведал Харт.

Информационная сеть похожа на электрическую, только вместо энергии из нее черпают информацию. Круговорот сведений, как и энергии, напоминает движение воды в хранилищах, соединенных водопроводами. Все течет туда, где меньше всего сопротивление, или же туда, где самый большой расход. Образно выражаясь, мой ИБМ, когда он терял связь с телетайпами, обращался за помощью к сети, и та кидалась на этот зов со скоростью тока в проводниках.

Прежде чем поспевала вызванная подмога, проходило от одной до двух секунд, и именно это время компьютер молчал. Но мы по-прежнему не понимали, как могла помогать компьютеру сеть. Как это она добиралась до какого-то Шерахабада, где как раз было землетрясение? Сеть — это замкнутая система объединенных компьютеров, слепых и глухих ко всему внешнему миру. Ее входы и выходы — это телетайпы, регистраторы в разных корпорациях или федеральных учреждениях, пульты управления в банках, в энергоцентралях, в крупных фирмах, аэропортах и так далее. У нее нет никаких глаз, ушей, собственных антенн, чувствительных датчиков, а кроме того, сама она не распространяется за пределы Соединенных Штатов. Харт сказал мне, что он не ворожея, не знахарь и не ясновидец. Сеть проявляет свойства, которые не планировались и которых не предвидели. Они ограничены, как об этом свидетельствует история с Марсом, следовательно, имеют физический характер, то есть подлежат исследованию, которое через какое-то время способно дать определенные результаты, но они заведомо не могут быть ответами на мои вопросы, потому что такого рода вопросы в науке вообще ставить нельзя.

Есть закон Паули, по которому на каждом квантовом уровне может находиться только одна частица, а не две, пять или миллион, и физика ограничивается таким утверждением, зато ее нельзя спрашивать, почему все частицы слепо соблюдают этот принцип или же кто или что запрещает им поступать по-другому.

У нас речь идет о том, чтобы убедиться, в каких пределах, при каких начальных и граничных условиях сеть может функционировать, а все остальное — это область современной фантастики.

Харт меня осадил (по крайней мере, на какое-то время) и занялся своими подсчетами и экспериментами, а я тем временем смог думать все, что мне придет в голову.

Этого он уже не мог мне запретить. Быть может, думал я, когда какое-то очередное предприятие включило в сеть свой компьютер, неведомо ни для кого оказался позади критический порог, и сеть стала организмом. Сразу же возникает образ чудовищного паука или электрического осьминога, щупальца-кабели которого зарыты в землю от Скалистых Гор до Атлантики. Монстр, занимаясь порученными ему подсчетами числа почтовых переводов и бронируя места в самолетах, одновременно потихоньку вынашивает страшные планы овладения миром и захвата человечества в плен!

Все это, разумеется, вздор. Сеть — это не организм, такой, как бактерия, дерево, зверь или человек; просто после критической точки сложности она стала системой, как становится системой звезда или галактика, когда в пространстве нагромоздится достаточно материи. Сеть — это система, сеть — организм, но лишенный сходства с любым из названных раньше, новый, такой, какого до сих пор еще не было. Правда, мы его построили сами, но до самого конца не знали, что, собственно, делаем. Мы им пользовались, но словно муравьи, пасущиеся на мозге, занятые лишь поисками того, что возбуждает вкусовые клетки на их челюстях и сяжках.

Я представлял себе, что весь мир вещей, до сей поры мертвых, — линии электропередач, подводные связные кабели, телевизионные антенны, может быть даже металлические сетки оград, фермы и распорки мостов, рельсы, стальные тросы, арматура в стенах бетонных зданий — все это после приказа-импульса, отданного сетью, сливается в одну огромную наблюдающую систему, которой считанные секунды командует именно мой ИБМ из-за того, что он благодаря двум-трем мелким случайностям стал центром, вокруг которого кристаллизуется вся эта мощь.

Но и эти мои бредовые размышления не могли объяснить — пусть хоть даже туманно — таких изумительных и таких конкретных свойств, как талант предвидеть события и как ограничение его двумя минутами.

Мы обсуждали с Хартом две вещи: практическое применение эффекта и его механизм. Вопреки первому впечатлению, практические перспективы эффекта 137 секунд и не слишком велики, и не так уж занимательны. Кроме того, двухминутное предсказание будущего наталкивается на казалось бы, второстепенное, но на деле принципиальное препятствие: для того, чтобы компьютер начал ставить прогнозы, его сначала необходимо навести на определенный след, настроить, а на это обычно требуется больше времени, чем те две минуты.

Харт предполагал, что 137 секунд — какая-то постоянная величина, универсальная, хотя и неизвестная нам до сих пор константа. Разумеется, можно было бы позабавиться, начать срывать банки в больших игорных домах, загребать деньги, например, на рулетке, но расход на установку нужного оборудования был бы немал (ИБМ стоит больше четырех миллионов долларов), а еще пришлось бы организовывать двустороннюю связь между игроком возле стола и вычислительным центром, да к тому же еще связь, тщательно замаскированную. Этот орешек был нам не по зубам. И вообще такое применение эффекта нас не интересовало.

Харт составил каталог достижений нашего компьютера.

Если вы начнете бросать монетку или игральную кость и сообщите машине первые результаты вашей серии бросков, а потом прервете информацию, она скажет наперед результаты всех следующих бросков за 137 секунд, и это все. Вы, разумеется, должны на самом деле бросать кости или монету и передавать компьютеру очередные результаты, по крайней мере. 30–40 раз. Это весьма похоже на то, как собаку наводят на истинный след — один из миллиардов возможных, потому что бог знает, сколько людей бросает в тот же самый момент монеты или кости, а компьютер, который глух и слеп, должен определить в этом множестве вашу серию, единственную, о которой идет речь. Вы действительно должны бросать кости или монету. Если вы перестанете их бросать, у машины будут выскакивать одни нули, а если вы бросите только два раза, она назовет только эти два результата. И для этого тоже необходима связь с сетью, хотя, казалось бы, чем может помочь компьютеру сеть, если вы бросаете кости в двух шагах от него.

Заметьте, что компьютер заранее знает, будете вы или не будете бросать кости. Давали мы задачи и такие, что я, например, должен был бросать кости шесть раз подряд, а Харт должен был попеременно то разрешать мне это, то запрещать, я же не знал, что именно он каждый раз намерен будет сделать.

Оказалось, что компьютер знает заранее не только то, как я хочу бросить эти кости, но и то, собирается ли Харт хватать меня за руку, сжимающую кости. Раз случилось так, что я хотел бросить подряд четыре раза, а бросил за отведенное мне время только три, потому что споткнулся о кабель, и не успел бросить кости вовремя. Компьютер же предвидел и эту случайность, неожиданную для меня самого. Харт брал также вместо костей небольшой прибор, в котором распадаются атомы изотопа, а на экране появляются вспышки, так называемая сцинтилляция. Компьютер предсказывал появление вспышек не более точно, чем это смог бы сделать физик, то есть сообщал только их вероятность. Костей или монеты такое ограничение не касалось. Очевидно, потому, что кости и монета — макроскопические объекты.

Харт считал, что это не компьютер предсказывает будущее, это мы каким-то образом ограничены в познании мира.

Он говорил: если представить себе время как прямую линию, проведенную из прошлого в будущее, наше сознание можно уподобить колесу, которое катится по этой линии и касается ее в одной только точке. Эту точку мы называем настоящим моментом, который тут же становится моментом прошедшим и уступает место следующему. Исследования психологов показали, что у того, что мы воспринимаем как текущее мгновение, на самом деле есть какая-то протяженность, и оно охватывает немножко менее половины секунды. И вот возможно, что соприкосновение с линией, которой изображается время, может быть еще шире, что за один раз можно находиться в контакте с большим ее отрезком и что максимальные размеры этого отрезка времени как раз и составляют эти самые 137 секунд.

Компьютер просто находится и своем физическом «текущем» мгновении, и это «текущее мгновение» больше растянуто во времени, чем наше. То, что для нас должно наступить через две минуты, для компьютера уже совершается, точно так же, как для нас — то, что мы ощущаем и чувствуем в свой «текущий момент». Наше сознание — только часть всего того, что происходит в нашем мозгу, и когда мы решаем бросить кости только один раз, чтобы «обмануть» компьютер, которому полагается предугадать всю серию, он сразу узнает об этом.

Каким образом? Это мы себе можем представить, лишь пользуясь примитивными примерами; блеск молнии и грохот атмосферного разряда одновременны для близкого наблюдателя и не совпадают во времени для того, кто находится далеко. Молния в этом примере — мое молчаливо принятое решение не бросать кости в эти несколько секунд, а гром — миг, когда я действительно приостановил очередной бросок. Компьютер каким-то неведомым образом может увидать в моем мозгу «молнию», то есть принятие решения. Харт сказал, что из этого следуют важные философские выводы, и если у нас есть «свободная воля», то она начинается лишь за пределами 137 секунд, только нам об этом ничего из наблюдений над собой не известно.

Харт считал, что чем больше некоторый мозг или мозгоподобная система, тем больше, тем шире область его соприкосновения со временем или так называемым «настоящим моментом». Словом, этот «настоящий момент» — что-то вроде треугольника: он точечный, стремящийся к нулю там, где выступают электроны и атомы, и шире всего там, где появляются крупные тела, одаренные сознанием.

Если вы скажете, что не понимаете изо всего этого ни слова, я отвечу вам, что я тоже не понимаю и что, более того, Харт никогда бы не осмелился говорить такие вещи с трибуны или публиковать их в научной прессе.

Мне осталось рассказать только два эпилога: один серьезный, а другой — что-то вроде грустного анекдота, его я уступаю вам даром.

Первый: Харт меня переубедил, и дело взяли в свои руки специалисты. Один из них, важная шишка, сообщил мне через несколько месяцев, что после разборки и новой сборки компьютера явление больше не удалось воспроизвести. Мне показалось подозрительным, что специалист, мой собеседник, был в военной форме. А также еще и то, что ни звука о нашей истории не попало в печать.

Самого Харта тоже быстро отстранили от исследований. Он не хотел касаться этой темы и только раз, после того как выиграл партию в маджан, ни с того ни с сего сказал мне, что сто тридцать семь секунд безошибочного предсказания — это при некоторых обстоятельствах разность между гибелью и спасением континента.

Другой эпилог разыгрался еще перед первым, буквально за пять дней до нашествия орды специалистов. Я вам расскажу, что тогда произошло, но не собираюсь ничего комментировать и заранее отказываюсь отвечать на любые вопросы.

Близился конец наших одиноких экспериментов. Харт должен был привести на мое дежурство одного физика, которому мнилось, что «эффект 137» связан с таинственным числом 137, будто бы пифагорейским символом изначальных свойств мироздания; первым на это число обратил внимание ныне уже покойный английский астроном Эддингтон. Этот физик, однако, не смог явиться, и Харт пришел один около трех, когда номер уже шел в машину.

Харт научился просто феноменально обращаться с компьютером. Он сделал несколько простых усовершенствований, которые колоссально облегчили нашу работу.

У нас была теперь обычная электрическая пишущая машинка, игравшая роль телетайпа. Мы отстукивали на ней соответственно составленный текст и обрывали его в заранее выбранный момент так, чтобы компьютер вынужден был продолжать выдуманное «сообщение».

Харт притащил в эту ночь игральные кости и как раз раскладывал свои вещи, когда зазвонил телефон. Это был дежурный линотипист Блэквуд, посвященный в нашу тайну.

— Слушай, — говорит он, — тут у нас Эми Фостер, знаешь, жена Билла. Ему удалось удрать из больницы, он вломился в дом, забрал у жены силой ключи от машины, сел и поехал… Ну… состояние у него известное… Она уже дала знать полиции, а теперь приехала сюда, надеется, может быть, мы ей чем-нибудь поможем, присоветуем. Я знаю, это не имеет смысла… но твой пророк… — может, он что-нибудь скомбинирует, как думаешь, а?

— Не знаю, — отвечаю, — не представляю себе… хотя… знаешь… не отправлять же ее так… Слушай, пошли ее к нам, пусть отправляется служебным лифтом.

Ехать нужно было около минуты, я поворачиваюсь к Харту и объясняю ему, что наш коллега, журналист Билл Фостер, за последние годы ударился в пьянку, стал тянуть даже на дежурстве, пока его не выкинули с работы, тогда он принялся подкреплять себя наркотиками, угодил за месяц два раза в серьезную аварию, потому что вел машину в полубеспамятстве, у него отобрали водительские права, дома был сущий ад. Наконец, теперь он как-то вырвался из больницы, вернулся домой, забрал машину и выехал неизвестно куда. Само собой, пьяный, это еще и лучшем случае. Может быть, и после дозы наркотиков. Жена пришла сюда, полиции она уже сообщила, ищет помощи… Вот-вот будет здесь. Как вы считаете, можем мы что-нибудь сделать? И показываю глазами на компьютер.

Харт не удивился (он не из тех людей, которых можно застать врасплох) и говорит:

— Чем мы рискуем? Подключите машину к компьютеру.

Является Эми. По ней было видно, что она не сразу отдала ключики от машины. Харт пододвинул ей стул и говорит:

— Садитесь, мэм, прошу вас. Нам ведь важно время, не так ли? Так вот, не удивляйтесь моим вопросам, только прошу говорить все, что вы только знаете, как можно обстоятельнее. Сначала нам необходимы точные личные данные мужа, имя, фамилия, внешний вид и так далее.

Она, видно, уже неплохо владеет собой (только руки дрожат) и говорит:

— Роберт Фостер, 136 авеню, журналист, тридцать семь лет, рост пять футов семь дюймов, брюнет, носит роговые очки, на шее пониже левого уха белый шрам после несчастного случая, 169 фунтов веса, группа крови нуль… этого достаточно?

Харт не отвечает, начинает стучать. Тут же на экране появляется текст: «Роберт Фостер, проживающий на 136-й улице, мужчина среднего роста с белым шрамом под левым ухом и нулевой группой крови, выехал сегодня из дому на машине…»

— Марку машины, пожалуйста, и ее номер, — это он ей.

— Рэмблер, Н. И. 657992.

Тут доктор нажимает выключатель. Компьютер предоставлен самому себе. Он нисколечко не смущается, текст на экране растет.

Харт выключает компьютер. Задумывается. Начинает писать еще раз сначала, с той разницей, что после «находится» ставит «на отрезке дороги между» — и тут снова отключает машинку-информатор. Компьютер продолжает: «…Нью-Йорком и Вашингтоном. Идя в крайнем ряду, он обогнал большую колонну грузовых автомобилей и четыре бензовоза «Шелл», превысив дозволенную скорость».

— Это уже кое-что, — бормочет Харт, — но нам мало знать направление, мы должны вытянуть из него больше. Вели ему зачеркнуть, что было, я начну еще раз. Роберт Фостер… и тэ дэ… «находится на отрезке дороги между Нью-Йорком и Вашингтоном в» — и отключает кабель. Мы читаем «Роберт Фостер… выехал из дома… и находится в настоящее время в молоке возле шоссе Нью-Йорк — Вашингтон. Следует опасаться, что убытки, понесенные фирмой Миллер-Уорд, не будут покрыты страховым обществом «Юнайтед Ти-Даблью-Си» так как полис, срок которого истек неделю назад, не был возобновлен».

— Он что, с ума сошел? — говорю я. Харт дает мне знак сидеть тихо. Он начинает писать еще раз, доходит до критического пункта и выстукивает:

Компьютер продолжает «… таково, что вряд ли можно надеяться на его пригодность. Из обеих цистерн вытекло общим счетом 29 гектолитров. При сегодняшних рыночных ценах…»

Харт приказывает ему все зачеркнуть и сам себе говорит:

— Типичное недоразумение, с грамматикой он в полном согласии — ведь «его» могло относиться как к Фостеру, так и к молоку. Еще раз!

Я включаю компьютер. Харт упрямо пишет эту удивительную «корреспонденцию», ставит после этого «молока» точку и молотит с новой строки:

«Роберт Фостер в эту минуту попал в…» он останавливается. Компьютер замирает на секунду, потом очищает весь экран — перед нами пустая, туманно светящаяся плоскость без единого слова. Признаюсь, у меня волосы зашевелились на голове. Потом складывается текст:

— Ах, чтобы тебя черти взяли, — думаю я, вздыхая с облегчением. Харт с кривою усмешкой снова велит мне все убрать и начинает сначала:

После слов «Роберт Фостер сейчас находится в месте, точная локализация которого…» он нажимает кнопку. Компьютер продолжает «… производится по-разному, в зависимости от того какие взгляды кто-либо на этот счет имеет. Следует признать, что речь идет о личных мнениях, разделять которые в соответствии с нашими обычаями и нашей конституцией может каждый. Во всяком случае, такой точки зрения придерживается наше издание».

Харт встает сам выключает компьютер и подает мне головой неприметный знак, чтобы я вывел Эми. Она, как мне кажется, так ничего и не поняла изо всей нашей магии. Когда я вернулся, Харт говорил по телефону, но так тихо, что я ничего не мог разобрать. Отложив трубку, он посмотрел на меня и сказал:

— Билл заехал в противоположный ряд и лоб в лоб столкнулся с цистернами, которые везли в Нью-Йорк молоко. Был жив еще около минуты, когда его вытаскивали из машины. Потому-то ИБМ сообщил сначала «находится в молоке». Когда я повторил этот кусок в третий раз, все уже было кончено. Ну, а насчет того, где люди находятся после смерти, и вообще находятся ли они тогда где-нибудь, действительно, существуют самые различные мнения…

Как видите, пользоваться столь блестящими возможностями, предоставляемыми прогрессом, не всегда такое уж легкое дело. Не говоря уже о том, что это может обернуться довольно кошмарною шуткой — особенно, если смешать газетный жаргон с беспредельной наивностью или, если хотите, равнодушием к людским делам, которое проявляет вся эта электронная машинерия.

Можете в свободную минутку подумать о том, что я вам рассказал. Сам я больше ничего не могу уже добавить. И мне бы хотелось сейчас послушать какую-нибудь другую историю, чтобы об этой забыть.