2012 Хроники смутного времени

Глава первая

Колючий степной ветерок резанул меня по лицу, едка я с натугой открыл массивную дверь обрыдлой казармы — открыл в последний раз в своей жизни.

На плацу как раз проходило построение батальона, и мой выход стал незапланированным и последним актом надругательства над уставом внутренней службы в той его части, которая касалась внешнего вида военнослужащих.

На этот раз мои преступления были много серьезнее расстегнутой пуговицы на воротнике хэбэшки. Дело в том, что х/б на мне не было вовсе, как не было осточертевших вонючих кирзачей, идиотских галифе и даже банального в своей утилитарности солдатского ремня.

Зато на мне имелся светло-серый деловой костюм, белая сорочка, тонкий красный шелковый галстук и темно-коричневые лакированные туфли. В руках я держал маленький кожаный чемоданчик, которым, не удержавшись, помахал ребятам на плацу.

Шестьсот голов повернулись на знакомый скрип двери, шестьсот пар глаз смерили меня восхищенным взглядом, и из шестисот луженых глоток раздался скорбный вздох: «Бля!»

Комбат повернулся позже всех, зато сейчас смотрел на меня неотрывно, и я видел, как его буквально заливает злобой сверху вниз — от багровых висков и малинового затылка до угрожающе краснеющей груди, видимой сквозь небрежно распахнутую гимнастерку.

Я тоже смотрел на него без особой радости, но и ненависти у себя на удивление не обнаружил. Хотя бывали времена, когда я совсем по-другому представлял себе это прощание. В моих фантазиях фигурировали окровавленные бейсбольные биты, холодная сталь армейского штык-ножа или просто удары ногой прямо в квадратную челюсть майора…

Но сейчас я был спокоен и уверен в себе. Поэтому я всего лишь послал майору воздушный поцелуй, развернулся и пошел стучать каблуками по щербатому асфальту к воротам КПП.

На мой прощальный жест батальон ответил дружным смехом, в котором как-то особенно жалко и потерянно звучала тупая брань комбата.

На КПП вообще никого не оказалось, так что автоматические ворота мне пришлось откатывать руками. Но это были приятные усилия, настолько приятные, что, выйдя наружу, я с минуту покатал ворота туда-сюда по направляющим и только потом закрыл их окончательно.

Степной ветер еще раз кольнул меня своим дыханием, а куст перекати-поля указал направление движения прямо по шоссе, где через каких-то двадцать километров меня ждал аэропорт унылого городишки под названием Элиста.

Я готов был бы пройти эти километры даже пешком, но от подобной жертвы меня оградил Коля-калмык, на время дембельской недели круглосуточно дежуривший; у ворот части на своем тарантасе.

Любопытно, что вызвать такси до аэропорта в этом нищем краю стоило всего сотню рублей, а услуги Коли обходились втрое дороже, но никто из дембелей не мелочился — похоже, это незатейливое вымогательство воспринималось как неизбывная дань степному ханству, привычная, понятная и даже исторически объяснимая.

В аэропорту меня ждало первое в моей гражданской жизни огорчение — самолет из Питера до Элисты не долетел, приземлившись на запасном аэродроме в Волгограде. На электронном табло этот казус толковали как случайный, обусловленный некой погодной аномалией, но Коля-калмык, потолкавшись среди знакомых таксистов, принес мне печальную весть об украденном прямо с летной полосы навигационном оборудовании, без которого сажать пассажирские самолеты оказалось затруднительно. Настолько затруднительно, что летчики всех трех рейсов, запланированных на сегодня, отказались выполнять посадку и направляли машины в Волгоград — тоже не сильно богатый край, насколько мне известно. Но вот же чудо — аэродромное оборудование с территории, закрытой двумя независимыми службами охраны, там воровать еще не научились.

Коля тут же уехал, получив от меня три обещанные сотни, а я направился в аэропортовскую гостиницу, называвшуюся, естественно, «Полет».

Хмурая женщина за стойкой с подозрением взяла мой военный билет, который я предъявил вместо паспорта, и, подняв усталое лицо, сказала:

— Вообще-то солдат селить не положено. Распоряжение администрации аэропорта.

Я мягко улыбнулся, и она — тоже несмело — улыбнулась в ответ:

— Только вот на солдата вы совсем не похожи. Такой представительный мужчина…

Я посмотрел на нее повнимательнее. Если бы не паутинки морщинок возле век и уголков губ, я бы дал ей лет тридцать. Но предательские морщины, а еще выцветшие, тоскливые, совершенно пустые, безжизненные глаза говорили за себя — ей было не меньше сорока яти, и эти годы она прожила нелегко. Кокетство в сочетании с подобной внешностью воспринимается только к попрошайничество, а я принципиально никогда не даю ни нищим телесно, ни убогим душой.

Поэтому я сделал серьезное лицо, достал пятисотенную купюру и, вложив ее в военный билет, снова протянул его портье.

Она тоже погасила улыбку, по-деловому выудила купюру, не постеснявшись изучить ее на свет, потом спрятала в карман фирменной курточки, после чего сухим, равнодушным голосом сказала:

— Сутки — двести пятьдесят рублей. Если можно, дайте без сдачи.

Я снова достал деньги и дал ей две с половиной сотни без сдачи, а она вписала меня в какую-то засаленную амбарную книгу и выдала ключ.

Потом женщина с некоторым колебанием выложила на стойку мой военный билет.

Вообще-то мы документы возвращаем только после осмотра комнаты… — сказала она извиняющимся тоном. — Но у вас самолет на Петербург может прилететь в любой момент. А ночью здесь будет закрыто.

Я молча смотрел на нее, ожидая вердикта.

— Берите, — наконец махнула она рукой. — Только постарайтесь, пожалуйста, не воровать наши полотенца и вешалки для брюк.

Я забрал со стойки свой военный билет и спросил на прощание:

— А как вы угадали, что я лечу в Питер?

— Так ведь в военном билете написано: Антон Пожарский, призван Петроградским райвоенкоматом города Санкт-Петербурга, — на память процитировала она, недоуменно пожав острыми плечами.

Я хлопнул себя по лбу, кивнул и пошел на второй этаж, к своим первым на гражданке отдельной душевой, кровати и туалету.

Там я с сожалением разделся, потом голый прошел в душ и мылся в нем не меньше часа, наслаждаясь самим фактом безраздельного владения замкнутой от всех площадью, где была горячая вода, мыло и чистые до хруста полотенца. И где не было этих изнуряющих запахов потных ног, преследующих меня все эти двадцать четыре месяца. «Пусть моется тот, кому лень чесаться!» — помнится, советовал нам ротный, и он вовсе не шутил.

Два года я, как умел, встречал воспеваемые уставом ВС РФ тяготы воинской службы, хотя мой скромный вес не предполагал наличие удара килограммов в двести, как хотелось бы. Зато мой цинизм и уверенность в своей правоте делали меня смелым там, где трусили те самые пресловутые качки весом под сто двадцать килограммов.

Меня в нашем батальоне, конечно, не боялись, зато уважали — и наглые кавказцы, и вальяжные сибиряки, и простые до изумления кубанцы. Это помогло выжить там, где погибали чемпионы юношеских соревнований по вольной борьбе — ведь они умели бороться только на татами, по правилам и под присмотром честного судьи. Поэтому они быстро сдавались, когда какой-нибудь наглый Шамиль с десятком таких же наглых кунаков принимался бить их ночью, без судьи и без правил.

А я выживал — потому что приходил к этому Шамилю тоже ночью, пусть один, зато со своей циничной уверенностью, и, слегка придушив описавшегося с ночного страху молодого человека, говорил ему:

— Я завтра снова приду и доделаю это. Если ты, урод, от меня не отвянешь.

Таких эпизодов за годы службы у меня и было-то всего два, причем оба взорвали мою психику в первые же месяцы. Один случился с тщедушным, но отчаянным дагестанцем, заправилой целого землячества таких же дерзких, как и он сам, молодых людей, другой — с огромным, но тупым сибиряком, не меньшим ублюдком, чем его кавказский антипод. Оба ублюдка, что интересно, «отвяли» после первого же моего ночного визита. Но я знал — если бы не «отвяли», я бы их действительно придушил. И они это тоже знали. Поэтому, собственно, и «отвяли» — ведь ублюдки тоже хотят жить. Собственно, последнее открытие и сделало меня уважаемым человеком в батальоне.

Но если бы в батальоне прознали про мою тщательно скрываемую слабость, мне настал бы неминуемый конец — зная слабое место человека, вы можете управлять им так, как считаете нужным.

Я не выносил запаха немытого тела — меня мутило от этого запаха так, что я терял над собой всякий контроль. Однажды, еще будучи «солобоном», то есть абсолютным парией в солдатской иерархии, я, сам от себя не ожидая, ударил «деда» за то, что он швырнул в меня своей грязной портянкой. Потом я с неделю по десять раз на дню мыл руки в ротном умывальнике, пытаясь забыть жуткий запах грязи и унижения, но этот запах упрямо сопровождал все последующие два года моей скучной казарменной жизни… А тот дед, кстати, затем повесился в ротной каптерке — но вовсе не из-за моей отчаянной выходки, а после письма с гражданки, в котором извещалось об измене оставленной без присмотра подруги-пэтэушницы.

Так что сейчас я не просто мылся в гостиничном душе — я смывал с себя запахи двух лет тщательно маскируемых страхов, двух лет идиотских, но строго уставных унижений, двух лет бессмысленных и страшных соревнований на выживаемость среди самых невероятных человеческих отбросов, достоверно описать которые не сможет никакой, даже самый талантливый писатель. Такие описания под силу только психиатру или патологоанатому, но эти тексты, к сожалению или счастью, не рассчитаны на широкую публику. Оно и правильно — публике нельзя расстраиваться, иначе она потом может сдуру проголосовать за какого-нибудь недодушенного мною юношу, всерьез приняв его за героя очередной, самой распоследней справедливой войны.

Полностью очищенный от армейской скверны, я вышел из душа в свою темную комнату и тут же увидел за окном идущий на посадку самолет.

Я быстро, буквально за сорок пять секунд, оделся, собрал чемоданчик и выскочил в коридор. Там суетились десятки людей, и я понял, что могу отправляться в аэропорт. То есть мне пришло в голову, что, даже если это будет самолет не в Петербург, а в Москву или какой-нибудь Волгоград, я все равно улечу. Потому что это все равно лучше, чем сидеть в дыре под названием Элиста и ждать здесь чего-то неизбывного — вроде визита местных шлюх или, что одно и то же, визита местных милиционеров на предмет какой-нибудь проверки регистрации или соответствия утвержденному сертификату фенотипа.

Не пугайтесь — слово «фенотип» я вспомнил совершенно случайно, по ассоциации, просто представив себе, как должно выглядеть в мае здание главного корпуса Политехнического института. Дело в том, что именно в мае меня из Политеха и выперли — с четвертого курса факультета биологической физики, не допустив до сдачи летней сессии. Выперли безжалостно и жестко, как и полагается в Северной столице, всего лишь за скучную тупость и неуспеваемость, зато навстречу интересным армейским будням.

Слово «фенотип» я выучил именно там, в Политехе. И это слово мне так понравилось, что я решил вернуться туда, в альма-матер, хотя, конечно, небольшую обиду на самый мой любимый университет я все-таки затаил. Мне показалось, что будет правильным, как только я доберусь до Питера, написать на фронтоне главного корпуса очень важный для всех последующих поколений студентов лозунг: «Фирсов — мудак!»

Профессор Фирсов — это очень хороший, наверное лучший в мире, специалист по биохимии. Он меня и вынес на зимней сессии два года назад ногами вперед. Причем так вынес, что несло меня аж до Республики Калмыкия, где очень немногие аборигены знают, что такое «фенотип». А те, что знают, те молчат. Ведь за такие слова здесь могут и в морду дать — не сочтите, конечно, за ксенофобию и расизм.

К примеру, в моем батальоне не нашлось ни одного знатока этого волшебного слова. Я сразу подумал, что это неспроста, и приготовился к худшему. И, как выяснилось, не зря. В общем, спасибо товарищу Фирсову — что называется, предупредил.

Предвкушая встречу с городом моей юности, я проделал все необходимые для посадки в самолет манипуляции совершенно автоматически, поэтому, оказавшись вдруг в самолете, привычным движением правой руки коснулся ремня с левой стороны брюк. Там у меня, в небольшом кожаном чехольчике, всегда висел швейцарский нож — набор разнообразных инструментов, выручавших меня по пять раз на дню.

Набор следовало переложить в багаж, чтобы не конфисковали при личном досмотре, но я забыл это сделать.

С изумлением оглядевшись по сторонам, я понял, что действительно сижу в салоне пассажирского самолета. Значит, досмотра не было. Впрочем, если у них тут со взлетной полосы крадут стокилограммовые лампы навигационной системы, что говорить о личном досмотре. Тем более что ножик я нес в самолет, в дом, так сказать, а не отдирал нужную деталь от обшивки, чтобы переть ее наружу.

Самолет оказался полупустым — кроме парочки таких же, как и я, озадаченных свободой дембелей с эмблемами инженерных войск, я заметил с десяток хорошо одетых мужчин и женщин. Все они держали на руках грудных младенцев, завернутых в казенные грязно-серые одеяла. Взрослые оживленно болтали по-немецки, и я понял, что это киндер-круиз — визит за калмыцкими детдомовскими детишками. Больше ничего, насколько мне известно, Калмыкия не экспортирует — не сочтите опять же эту данность за ксенофобский экстремизм. Впрочем, что я пристал к несчастной республике — вся Россия, кроме впечатлений, мало что производит.

По салону быстро прошла одинокая проводница в таком измятом костюме, что сомнений не оставалось — предыдущую ночь она спала именно в нем, не раздеваясь.

Сразу после этого самолет вздрогнул и покатил по взлетной полосе. Просить пассажиров пристегнуться или проводить обязательный инструктаж, как это обычно делают на других авиамаршрутах, здесь не стали. И правильно — лично меня подобные инструктажи только расстраивают, лишний раз напоминая о бренности всего живого…

Место рядом со мной осталось пустым, и я, подняв подлокотник, превратил эти два кресла в спальную полку. Третьего места не было — самолет назывался ЯК-40, а не «Боинг-747».

Сняв туфли и пиджак, я улегся головой к иллюминатору и сразу заснул. Уже проваливаясь в сладкую дрему, я вспомнил, что обещал позвонить Ленке, но тут же решил, что смысла в этом нет никакого — все равно с трехлетней девицей на руках встречать меня она не поедет, да и не нужно это вовсе. Адрес собственной «хрущевки» я еще помню…

Передо мной немедленно проплыло цветное воспоминание о нашем веселом зеленом дворике, в котором жизнь била ключом и днем и ночью, и я окончательно провалился в глубокий спокойный сон.

Глава вторая

Простые житейские радости вроде возни на диване с дочкой или приготовления яичницы с беконом на собственной кухне, а не на вонючем батальонном пищеблоке превратили первые две недели моего возвращения в сплошной праздник. Когда, почти год назад, я приезжал в отпуск, настроение было совсем иным — я считал дни, оставшиеся до окончания отпуска, и взвинтил себя до такого состояния, что мог послать на хрен случайного прохожего за невинный вопрос «Который час?». Мне казалось, что окружающие задают его специально, чтобы ткнуть меня носом в возмутительное обстоятельство — я скоро отбываю обратно в убогие калмыцкие степи, а нормальные люди остаются здесь, на свободе, любить друг друга, растить детей, делать деньги и вообще жить в свое удовольствие.

Теперь все было иначе — я прибыл навсегда, и лишь ночные кошмары иногда возвращали меня в ненавистную солдатскую казарму.

Явившись в родной Политех, я застал там все то же суетливое броуновское движение худосочных очкастых мальчиков и голенастых девочек, на которых я теперь смотрел со снисходительностью человека, пережившего, как минимум, авиакатастрофу. Ничего страшнее того, что уже было, впереди не ожидалось. Ни при каких обстоятельствах.

Вооруженный этим тайным знанием, я теперь искренне улыбался, улавливая обрывки студенческих разговоров о «невыносимом сопромате», «жуткой депрессии» или «страшном коллоквиуме». Полураздетый комбат с пистолетом в руках, в пьяном безумии вбегающий в ночную казарму с криком «Убью!», — вот что действительно страшно, потому что убить не убил, но покалечил тех, кто не успел тогда выскочить в окна. Я, кстати, успел, но здорово потянул лодыжку и потом два месяца хромал. Аккурат до завершения работы окружной комиссии, которая так и не нашла в нашей части никаких нарушений. Разве что типичных для любого батальона три-четыре самоубийства в год.

А вы говорите — страшный коллоквиум. Тьфу!

Документы на восстановление в университете у меня приняли без особой охоты, но и без возражений — просто строгая женщина в деканате напомнила мне, что второго шанса уже не будет.

— Не думайте, что, если вы где-то там воевали, к вам здесь будут проявлять какое-то снисхождение. Коммунизм давно закончился!.. — сообщила она, грозно сверкая оправой модных очков.

Я сказал, что ничего такого и не думал, получил новенькую зачетку и еще какой-то студенческий бумажный инвентарь. После чего поехал в Управление к Васильеву — Валера сегодня заступал дежурным по отделу, так что мы могли хоть всю ночь рассуждать о перспективах нашей грешной жизни, попутно полоская горло чем-нибудь крепким.

Пять станций метро я проехал быстро, а вот двести метров до здания Управления пришлось долго форсировать по газону — на тротуаре молодцы в фирменных строительных куртках перекладывали плитку, бодро осваивая очередной бюджет.

Увы, по мягкой, податливой майской земле газона я пошел совершенно зря. Весна в Петербурге — особое время года, воспетое сотнями поэтов, когда собачье дерьмо на городских газонах уже растаяло, но еще не засохло. В результате я вляпался так, что даже привычные ко всему омоновцы на посту охраны меня бы наверняка не пропустили. Да я бы и сам себя сейчас никуда не пропустил.

Выбравшись на тротуар, я сделал несколько шагов к высоким дверям Управления, оставляя за собой омерзительного вида следы, но, не доходя до входа метров десяти, начал затравленно озираться в поисках спасения.

Спасение пришло, точнее, приехало в виде Игоря Павловича Минина, припарковавшего свою «девятку» возле самых моих грязных ног.

Он вылез из машины, радостно скалясь, быстро захлопнул дверь и пошел ко мне с распростертыми руками, больше похожий на циркового медведя, чем на капитана милиции в штатском.

— Стой, Палыч! Воду неси. Ноги мне будешь мыть, — сказал я ему вместо «здравствуй», и Палыч тут же остановился и озадаченно уставился на мои туфли.

Потом лицо его прояснилось, и он укоризненно спросил:

— В дерьмо вляпался? Ну конечно — свинья везде грязи найдет!

Игорь вернулся к машине, открыл багажник и вытащил оттуда пластиковую канистру с водой. Передавая мне воду, он брезгливо морщил нос и показывал пальцем, куда мне следует отойти от его «девятки» на время омовения.

Я не стал спорить, потому что знал: моя брезгливость и чувствительность к запахам это просто ничто по сравнению с обонятельными рецепторами капитана Минина. У него на этой почве даже невроз был. Скажем, после любого рукопожатия Палыч совершенно явным образом нервничал и успокаивался, лишь изыскав возможность вымыть руки с мылом. Женщин себе он тоже выбирал по запаху, и горе было той, что накануне свидания вкусила блюда с чесноком или дышала перегаром. Он расставался с такими неромантичными особами немедленно. Даже если встреча проходила на пороге его собственной квартиры, Он просто захлопывал дверь перед носителем мерзкого запаха и уходил в ванную комнату — мыться.

Разумеется, женат он не был — ведь тогда ему пришлось бы с утра до вечера терпеть присутствие посторонних запахов в собственном доме. Это, даже при феноменальной выдержке Палыча, было решительно невозможно.

Про собак, кошек, детей, волнистых попугайчиков рассказывать или сами уже все поняли?..

Короче говоря, я мыл туфли весьма тщательно, ибо рассчитывал вернуться домой на машине Минина. Он тоже предполагал нечто подобное, поскольку стоял рядом и внимательно наблюдал за процедурой омовения, изредка указывая на какую-нибудь допущенную мной небрежность.

Я извел все двадцать литров воды, и только тогда Палыч забрал у меня канистру, бросив ее на задние сиденья, чтобы снова не возиться с багажником.

— Ты к Валерке? — спросил он, когда мы вместе вошли в подъезд. — Я тоже. У меня к нему дело. К тебе, кстати, тоже… — Он смерил меня задумчивым взглядом, для чего даже остановился на мгновение.

У Валеры было накурено и тесно. Несколько оперов сидели вокруг небольшого стола, до краев заваленного ржавыми винтовками, пистолетами и тому подобными интересными предметами, и составляли опись, по очереди выкрикивая приметы стволов невысокому крепышу с листком бумаги в руках.

В двух углах помещения шел одновременный допрос двух испуганных юношей лет двадцати. В третьем углу мы увидели Валеру — он стоял, уперев руки в бока, и орал, надсаживаясь, на коренастого небритого мужика, сидевшего на корточках спиной к стене. Лицо у мужика было разбито, и, когда он снова развел руками в ответ на яростный выкрик Валеры, я увидел, чем разбивали лица в этом доме — Валера раздраженно поправил сползающие очки с толстенными линзами и без замаха влепил правым ботинком прямо в челюсть небритому мужику. Мужик охнул и закрылся руками.

— Командир, чё ты торкаешь? Чё ты меня торкаешь… — скулил он, затравленно поглядывая из-под скрещенных ладоней на Валеру.

— Я тебя сейчас так торкну, сука, что ты, блядь, вообще забудешь великий и могучий, — пообещал Валера, яростно сопя на него сверху вниз.

С Валерой, как и с Палычем, я познакомился при крайне неприятных для себя обстоятельствах — меня ограбили на радиорынке, где я, студент-первокурсник, подрабатывал перепродажей всякой электронной ерунды. Ограбили меня вечером — забрали остатки нехитрого товара и выпотрошили все карманы. Но самое не приятное — отдубасили при этом так, что очухался я в больнице. Причем только на четвертый день, не помня даже своего имени.

Капитан милиции Васильев лежал в кровати рядом — ему, как и мне, пробили башку и сломали еще что-то не очень существенное в районе груди. Оказалось, Валера видел, как меня пасли, и решил, как они пишут в рапортах, «отработать простой материал на месте». Кем он себя мнил, Ван Даммом или Чаком Норрисом, я уж не знаю, но досталось ему даже больше моего.

Палыч носил Валерке пиво и апельсины и с подозрением косился на меня. Потом, когда меня отпустило и мозги немного прояснились, всех нас очень сблизило то обстоятельство, что мы оказались коллегами-физиками: я — студент физико-механического факультета, а Палыч с Валеркой — его выпускники. Правда, с работой им не повезло до крайности — весь тот выпуск физиков-ядерщиков оказался невостребованным, зато хорошо сработала кадровая служба питерского угрозыска. Валеру и Игоря заманили неплохими на тот момент окладами, а потом они, что называется, втянулись.

Впрочем, пару раз в месяц оба молодых офицера обязательно захаживали в клуб «Политехник» — бывшие выпускники слушали там свободные лекции интересных людей, а потом оставались попить пивка и подискутировать насчет устройства мироздания. Особой популярностью пользовались темы, концептуально раскрывающие важнейшие вопросы бытия: дискретности времени, сингулярности Вселенной или материальности информации. Впрочем, о холодном термоядерном синтезе там тоже можно было поболтать, только не сильно увлекаясь — оппонентов у этой технологии в среде бывших и работающих питерских физиков все-таки было больше, чем где-нибудь в Сорбонне. Поэтому могли и обидеть — исключительно вербально, разумеется.

Я на этих диспутах не просто бывал — я их организовывал, и там, в клубе, наша странная дружба неожиданно окрепла и получила некую смысловую нагрузку. Мы все чаще обсуждали не только принципы устройства мироздания, но и поразительные свойства человеческой психики, заставляющие одних людей совершать преступления, а других — противодействовать им.

Палыч первым поздоровался с Валерой. Он тронул его за плечо, потом слегка отодвинул в сторону и сказал:

— Ты неправильно ставишь вопрос. Без замаха. А таких уродов надо с замахом спрашивать.

Палыч тут же развернулся и влепил в мужика страшный удар с левой ноги.

Мужик со смачным шлепком вошел в стенку, после чего упал навзничь, потеряв сознание. Впрочем, уже через секунду он поднялся на ноги и, придерживая отбитую грудь, сказал новому экзекутору с нескрываемым уважением:

— Все понял, командир! Больше вопросов не надо. Зови дознавателя — начинаю свой рассказ.

Валера устало вытер лоб и крикнул в коридор:

— Елена Анатольевна, пройдите сюда, пожалуйста. Гражданин Мигуля готов покаяться во всех смертных грехах…

Гражданин Мигуля быстро поправил его, с тревогой глядя на Палыча:

— Не во всех, начальник! Две мокрухи в Песочном беру, а бабу на пляже шить мне не надо. Она не моя, мамой клянусь! Это ж васюкинские щенки студентку оприходовали…

Палыч взглянул на Валеру, выразительно шевельнув широкими плечами, но Васильев раздраженно махнул рукой:

— Не надо. Студентка, похоже, и впрямь не его. Местные постарались.

В кабинет вошла маленькая, но стройная девушка в светлых джинсах и ослепительно белой блузке. Она встала посреди всего этого ужаса, прижимая папку с бумагами к своей довольно выдающейся груди, и пискнула тоненьким голосочком:

— Ну и где я сяду, бля? Васильев, зараза, расчищай мне место. Хотя бы вон там!

Она указала на угол, где действительно еще можно было бы сесть вдвоем, и ей быстро освободили часть стола, смахнув уже осмотренное оружие на пол. К столу приставили стул, а рядом, на корточках, уселся задержанный, с нескрываемым восторгом разглядывая стройные ножки юного дознавателя.

Валера недовольно посмотрел на нас с Палычем:

— Чего приперлись? Не видите, работы полно…

Я отвернул полы пиджака и показал ему две фляжки с коньяком, уютно устроенные в каждом из внутренних карманов.

— А-а-а, — сказал он, оттаивая на глазах. — Ну, тогда пошли…

Мы направились к известному здесь закутку возле балкона, где обычно квасил трудовой милицейский народ, когда кабинеты были заняты.

В закутке была раковина, что сильно упрощало процедуру сервировки стола, точнее, подоконника-стола здесь не было вовсе, зато подоконник был очень удобный: широкий, ровный и даже сравнительно чистый.

Игорь тщательно, с мылом, вымыл три стакана, брезгливо отобрав их из общей кучи, а я достал первую фляжку и сразу разлил ее всю, без остатка. Игорь тут же взял свой стакан и отлил из него половину мне и Валере:

— Я же за рулем, куда столько!

— Ну, за здоровье! — Васильев чокнулся с нами так старательно, как будто от этого и впрямь зависело чье-то здоровье. Я подумал, что пить за здоровье — это все равно что воевать за мир, но спорить не стал.

Мы выпили, и Васильев спросил, тыча в Игоря пустым стаканом:

— Тошка приехал выпить. Скучно человеку после двух лет воздержания, это понятно. А ты-то чего приперся?

Палыч согласно кивнул и поднял вверх указательный палец: «О!»

Мы смотрели на него с любопытством, пока он выуживал из кармана куртки небольшую брошюру. Оттуда он извлек сложенный вчетверо кусок карты.

Пока Палыч разворачивал карту, я взял в руки брошюру и, потрясенный, вслух прочитал ее название:

— Оленский С. Ф, «Некоторые типичные способы совершения кражи личного имущества пассажиров общественного транспорта: теория и опыт».

— Это в каком смысле «теория и опыт»? — спросил я. — Наука наконец-то занялась изучением криминала?

— Или криминал вышел на высокий научно-технический уровень, — тут же откликнулся Васильев, тоже с любопытством разглядывающий научный труд в моих руках.

Игорь раздраженно выхватил у меня брошюрку и убрал обратно в карман.

— Сюда смотрите, балбесы, — строго сказал он, указывая в какую-то точку на карте. — Это дом четыре по улице Очаковской. Здесь была районная поликлиника. А будет — стоматологический центр «Мада».

— А нам-то с тобой не по фигу, что там будет? — встрял Валера, которого после стакана коньяка заметно развезло.

— Нет! — отрезал Игорь. — Нам денег дадут, если мы сможем до зимы это здание охранять.

— А что с ним может случиться? — Я задумчиво тронул рукой вторую фляжку: доставать — не доставать?

— Доставай. — убедил Валера, заметив мои колебания.

Я плеснул по стаканам еще коньячку. Много наливать не хотелось — Валере и так было хорошо, а Палыч все равно уже больше не выпьет…

— В «Маде» знакомый работает. Объяснил, что дом они у города выкупили, но проект реконструкции еще не готов. И закончат только к концу года. А поликлинику чиновники уже выселяют — там через два дня, к пятнице, никого из персонала не останется.

— Ну и?.. — Васильев рассеянно протирал очки об свой и без того замызганный пуловер.

— Короче говоря, нанимать ЧОП им стало неохота, потому что везде в среднем просили шесть-семь штук. А я сказал, что закрою этот дом за три штуки в месяц.

— Закрывай, — согласился Валера, допивая свой коньяк. Игорь нехорошо поглядел на приятеля:

— Закрывать будете вы!

— Мы? — изумился Валера. — А денег-то сколько дают?

— Блин, Валера, ты что, считать не умеешь? — разозлился Палыч. — Всем по штуке, работаем по очереди, получается сутки через двое. То есть за каждые десять суток дежурства — по тысяче долларов в рыло.

По-моему, неплохо. Я тоже подумал, что это неплохо, тем более что у меня вообще никакой работы на горизонте не ожидалось и я только собирался приступать к ее поискам. Ленка не работала, ибо сидела с дочкой, так что жили мы на мою семейную заначку — проданную после смерти матери дачу в Комарово. Деньги, помню, мне тогда дали неплохие, но это было три года назад, сразу после рождения дочки, и от этих денег уже почти ничего не осталось.

— Я согласен, — поторопился сказать я, пока Палыч не передумал.

— Тысяча — это круто. Четыре моих оклада, — кивнул Валера. — Только меня начальство с говном съест, если я десять раз в месяц на утренние планерки являться не буду.

— Я об этом думал, — нетерпеливо сказал Игорь. — Будешь брать на себя выходные дни. Или мы с Тошкой тебя будем на это время подменять, по очереди.

— Ты с Тошкой? — удивился Валера. — А на твои планерки кто ходить будет?

Палыч поставил свой стакан передо мной, и я, понятливо достав фляжку, разделил на всех остатки коньяка. Мы выпили, и Палыч, крякнув, сказал:

— Я увольняюсь.

Мы с Валерой подняли на него удивленные лица, а он, сердито глядя на нас, сказал с вызовом:

— Да, увольняюсь! Заколебали потому что! Платят триста долларов, а требуют работы так, как будто триста тысяч каждый день выкатывают! Я сам пожрать не могу по-человечески, не то чтоб еще бабу какую-нибудь в ресторан сводить. Заколебала меня такая жизнь!..

Палыч три года назад перевелся в РУБОП, а там в последние годы и впрямь работы только прибавлялось. Так что эмоции приятеля мне были понятны. Непонятно было, чего он взвился именно сейчас — у него и раньше работа была не сахар.

— Короче, меня вчера полковник Дагашев вызывает, говорит, пиши объяснительную. Откуда у тебя, честного капитана милиции, автомобиль ВАЗ-2109. С нашей зарплаты, мол, такое не купишь.

Васильев разинул рот от возмущения:

— Погоди, а разве сам Дагашев не на «Лексусе» передвигается?

— На «Лексусе», конечно. Не на трамвае же, — меланхолично откликнулся Игорь, изучая подозрительные пятнышки на своем стакане.

— Тогда чего ему надо? — встрял я.

— Племянник у него из Махачкалы приехал. На работу надо устраивать, а нормальных офицерских мест в штате РУБОПа нет, — объяснил Палыч.

— А чего бы его племяннику к нам в «убойный» не устроиться? — ухмыльнулся Васильев. — У нас, к примеру, полштата некомплект.

— Ну, он же не работать сюда приехал, — отмахнулся Игорь, собрал все стаканы и поставил их в раковину, давая понять, что разговор закончен.

Тут же в коридоре раздался дробный стук каблучков, а потом послышался возмущенный женский писк:

— Валерий Васильевич, вы здесь? Там Мигуля, падла, опять хамит!..

Валера шумно вздохнул, покосился на пустые фляжки и послушно побрел к выходу.

Мы расстались у дверей его кабинета, из-за которых опять раздался уже знакомый гонористый бас:

— Ты чё меня торкаешь, командир?! Нет, чё ты меня торкаешь?!.

Потом послышались сочные шлепки и глухие удары вперемежку с матерными вскриками.

В машине Палыч все больше помалкивал, лишь изредка бросая вопросы о моем нынешнем обустройстве и тяготах неуставной семейной жизни. Я рассказал, как дочка будит меня по утрам — повадилась, вредина, искать мои пятки под одеялом и щекотать их, предварительно усевшись на ноги сверху, так что остается только истерично хохотать и жалобно просить пощады.

По поводу денег Палыч тоже спрашивал — он вдруг предложил мне пару тысяч долларов в долг. Дескать, лето впереди, отправишь Ленку с Лизкой в какое-нибудь недорогое зарубежье недели на четыре-пять. Вроде в Болгарии на эти деньги все лето жить можно.

Я подумал и согласился — от дачной заначки оставалось чуть меньше пяти сотен баксов, так что про теплое море мы даже и не мечтали.

— Я, конечно, не полковник Дагашев, но позволь спросить — откуда дровишки? — спустя минуту все-таки полюбопытствовал я, рассматривая небритую и вечно чем-то недовольную физиономию приятеля.

— Все законно, не переживай… — Палыч поворачивал машину на Каменностровский проспект, это было уже совсем рядом с моим домом.

Я недоверчиво хмыкнул, и он продолжил:

— Я последний год много по частным заказам работал, ну, типа частного детектива. Кое-что заработал. Теперь вот хочу свою охранную контору открыть.

Это объяснение меня вполне удовлетворило. Не то чтобы я был каким-то занудным моралистом, но слухи о способах заработка офицеров угро ходили самые причудливые. А за два года люди, бывает, меняются до собственной противоположности.

Мы подъехали к большому, новому, построенному за время моей армейской службы, супермаркету, и тронул Игоря за плечо:

— Тормозни здесь, мне еще продуктов домой купить надо.

Игорь рассеяно посмотрел на меня, потом на витрину супермаркета и неожиданно сказал:

— Пошли вместе. Мне тоже надо всякой ерунды купить.

Мы прошли сквозь огромные стеклянные двери, смиренно раздвигающие свои стеклянные створки при одном лишь приближении человека, а потом поехали на эскалаторе наверх, в продуктовый зал, занимающий весь второй этаж.

Мы успели пройти ползала, двигаясь к стойке с замороженными продуктами, когда вдруг стало абсолютно темно — будто треснули по макушке ломиком и упаковали в мусорный мешок.

Я прошел по инерции пару шагов и с разбегу ударился лбом об полку с товарами. Что-то твердое и угловатое полетело сверху мне на голову, а потом и за спину, и я услышал, как сзади возмущенно ругнулся Палыч:

— Что за дерьмо ты там на меня роняешь!..

— Хотел бы я это знать… — пробормотал я, нашаривая на поясе свой любимый швейцарский ножик. Там, помимо прочих полезных прибамбасов, имелся маленький светодиодный фонарик.

Я посветил вокруг себя, но мощности фонарика хватило лишь на мои ноги да на встревоженную физиономию Палыча.

— Сходили, понимаешь, за хлебушком, — снова ругнулся Игорь.

Темень вокруг была абсолютной, и мне тоже стало не по себе.

— Надо выбираться. — Я показал лучом, куда следует двигаться.

— Ну, ты и дятел! — возмутился Палыч. — Мы же оттуда пришли!..

Он замахал рукой совсем в другом направлении, и я начал яростно с ним спорить, пока вдруг не услышал странные звуки.

За соседними полками раздавалось отчетливое чавканье и хруст. Я посветил туда, целясь в проемы между стеллажами, и увидел худощавую женщину в строгой светлой блузке. Женщина держала в руках открытую банку икры и ела ее, зачерпывая пальцами. Рядом стоял мужчина, видимый мне только со спины, но он тоже ел — это было понятно по громкому чавканью и шевелению его приплюснутых ушей.

Мужик обернулся на свет и крикнул мне с набитым ртом:

— Ну, и хули ты тут светишь?! Прометей, бля, выискался!..

Палыч заржал и взял меня за плечо:

— Пошли отсюда. Здесь через пару минут такое начнется!

Он оказался прав — началось такое, что мне стало стыдно за принадлежность к роду хомо сапиенс.

Сотни невидимых, но очень активных покупателей на ощупь вскрывали деликатесы и не ели, а именно жрали их, торопливо заталкивая руками в рот непослушные кусочки. Обмениваясь короткими восклицаниями, группы граждан метались между полками, сообщая друг другу об открытии очередного месторождения деликатесов или выражая горечь попаданием на полки с макаронами.

Справа, среди стеллажей со спиртным, и вовсе происходила вакханалия — в горлышко одной из бутылок с чем-то крепким вставили фитиль и, используя эту бутыль как источник ясности, находили самые дорогие и элитные напитки. Лучше всего шли коньячок с виски, потому что открывать французские вина могли лишь немногие запасливые счастливчики, имеющие при себе штопор.

Потребители спиртного вели себя намного более развязно, чем тихо чавкающие пожиратели деликатесов. Правда, за те несколько минут, что мы с Палычем прибирались к выходу, раскрепостились все — целые делегации мародеров обменивались дружескими визитами, меняя награбленные продукты на спиртное и наоборот. Люди перестали стесняться — повсюду слышались разудалые крики и женские визги:

— Люди, кушайте, но только не подавитесь!

— Это я удачно зашел!..

— Икра-то просроченная! Горчит! Вот суки, а!..

— Ешь ананасы, рябчиков жуй!

— Товарищи, ешьте буржуазию!

— На вынос не получится — там архаровцы стоят, обыскивают…

Действительно, на выходе между рядами касс выстроились несколько человек в черной форме с фонариками в руках. Они были очень рассержены и повторяли выходящим из зала пьяным и сыто икающим посетителям одно и то же:

— Вынос продуктов из зала будет рассматриваться как кража! Ничего брать не разрешается! Выходите, не задерживайтесь!

Ближайший к нам охранник осветил нас с Палычем и изумленно закричал на весь зал:

— Трезвые?!

Он начал было ощупывать свободной рукой наши тела, но Палыч тут же брезгливо отпихнул его и сказал:

— Не суетись. Мы ничего не взяли.

Охранник слегка набычился, встал в проходе и начал осматривать нас с помощью фонаря:

— То, что не брали, я вижу. Но почему не пили?

Палыч молча протиснулся мимо него к выходу, а я вслед за ним, бросив охраннику на прощание:

— Сифак лечим, чего непонятного.

— А-а, — посочувствовал охранник. — Вот ведь не повезло!

Мы сели в машину и, пока она заводилась, молча смотрели на темный куб супермаркета, из которого доносились слышимые теперь уже на улице радостные крики и даже песни в хоровом исполнении.

— Анекдот в тему знаешь? — вдруг спросил Палыч, заводя машину.

Я пожал плечами, и он продолжил, выруливая от обочины на темный проспект:

— Два журналиста жрут на халявном фуршете. Ну, метут все подряд, только писк за ушами стоит. А третий стоит, не ест ничего, не пьет. Они его спрашивают — ты чего, коллега, заболел? Он им отвечает — да нет, просто я ем, только когда мне хочется. Тогда они ему в ответ, хором — ну ты прям как животное!..

Я засмеялся, а Палыч, не отрывая взгляда от дороги, грустно заметил:

— Сколько раз такое вижу, каждый раз удивляюсь — как же люди недалеко ушли от животных.

— Где это ты такое уже видел? — удивился я.

— Где я видел, как ведут себя люди, дорвавшись до халявы? — переспросил Палыч. — да я всю жизнь за этим наблюдаю! От однокурсников на овощебазе до чиновников, которые цилят госбюджет.

— А-а, ты в этом смысле… — я уважительно кивнул.

— А смысл всегда один: человек — это недоделанная человекообразная обезьяна, — жестко сказал Игорь и затормозил.

Как выяснилось, прямо возле моего подъезда.

Глава третья

Ничто так не вызывает желание заткнуть уши, как немые женские вопросы. Сначала Ленка прыгала от радости (почти всю среду и еще часик-другой с утра четверга), узнав, что этим летом полетит с Лизкой отдыхать не к маме в Мурманск, а в настоящее теплое зарубежье. Но, отпрыгав положенное, она стала странно на меня посматривать своими серыми серьезными глазищами, и я, конечно, догадался, о чем она хочет меня спросить.

Поэтому я строго ответил:

— Нет! Ты же знаешь, почему я не считаю это необходимым. Я люблю тебя и все такое… Но пропивать последние деньги на тупой и никому не нужной пьянке я не стану. Мне эти две штуки еще потом отдавать, между прочим.

Ленка надулась, цапнула Лизку и потащилась на улицу гулять именно в тот момент, когда я залез в ванну мыться. Так что велосипед с ребенком она перла с четвертого этажа нашей «хрущобы» самостоятельно — под перекрестным обстрелом недоуменных соседских взоров.

Мы расписались с Ленкой сразу после рождения дочки, но свадьбы как таковой не было, поскольку не было ни лишних денег, ни главного — желания. Мне тогда отравляла настроение учеба, а Ленке просто было некогда организовывать подобное мероприятие — дочка забирала все время молодой мамаши без остатка.

Но Ленке очень хотелось покрасоваться в подвенечном платье, которое ей подарил негодяй Палыч. Он, гад, чувствует такие вещи и постоянно норовит напомнить мне обо всем, чего я не сделал в этой жизни. В результате Ленке уже два года хотелось праздника, который я был обязан организовать и оплатить. Но это же смешно, не правда ли?

Впрочем, что тут рассусоливать — все и так понятно…

Кстати, о негодяях — Палыч явился к вечеру, небрежно отмел приглашение посидеть на кухне с рюмкой кофе и буквально вытолкал меня на улицу, напомнив о подряде на охрану поликлиники.

Ленка так и не отошла от утренней обиды, поэтому с демонстративным недоверием качала головой, глядя на мои лихорадочные сборы, и даже крикнула нам на прощание:

— Передайте приветы вашим девочкам.

Собственно, никаких особых сборов не понадобилось — я поехал на дежурство в спортивном костюме, в котором фигурял дома, только вместо домашних тапок нацепил кроссовки. Еще я вытащил из холодильника шматок колбасы, посмотрел на него критически и в конце концов запихал обратно — аппетит Ленка умеет испортить…

По дороге Игорь непрерывно болтал по телефону, так что я от скуки изучил все наклейки на его тарантасе. Одна, на лобовом стекле, показалась мне занимательной: «Запасной выход. При аварии выбить стекло головой, вылететь вперед». Я со скуки начал было ее отдирать, чтобы при случае переклеить Васильеву на очки, но звериный рык в левое ухо заставил меня отказаться от этой затеи. Все автомобилисты такие собственники!..

Игорь привез меня на Очаковскую улицу и озабоченно поглядывая на часы, выпалил на одном дыхании:

— Короче, иди уже. Завтра в вечер, тоже около восьми, тебя сменит Валерка. И не забудь — этим козлам из Комитета здравоохранения надо еще забрать отсюда какое-то говенное оборудование. Оно стоит на втором этаже. Смотри, чтоб его бомжи не стырили. «Комитетчики» уверяют, что этот хлам стоит реальных денег. Учти, если что — с нас вычтут. Так что не спи. Бывай!

Едва я вышел из машины, «девятка» рванула вперед по пустой улице. Я, конечно, уже знал, что на сегодня у Игоря была назначена какая-то важная встреча, где вырисовывался жирный клиент, но такое отношение к первому нашему дежурству меня слегка покоробило — хоть бы показал, где что лежит и куда, к примеру, отливать, если приспичит…

А мне как раз именно приспичило. Я стоял, ерзая на месте, перед невысокими железными воротцами, за которыми располагался целый сквер — с газонами, деревьями и темными кустами. Посреди сквера стояло огромное пятиэтажное здание, абсолютно черное, безжизненное и потому пугающее самой своей невнятной пустотой.

Я сделал несколько шагов по асфальтовой дорожке и вдруг разглядел мертвенно-синий свет, заливающий первый этаж и подвал здания. Тут же, как в фильмах про вампиров, на моих глазах сконденсировалось облако тумана и окутало здание аж до второго этажа.

У меня заныло сердце, а потом снова оживился мочевой пузырь. Отливать на улице было неловко, а заходить в сквер очень не хотелось…

Было не столько страшно, сколько тревожно. Лучше всего это ощущение передает определение «стремно», но его очень не любят корректоры. Но мне было не страшно, не жутко и не противно, а именно «стремно».

Поэтому я тупо стоял на дорожке и мысленно уговаривал себя сделать хотя бы шаг по направлению к этому непонятному и опасному дому, укутанному мутно-сиреневым туманом.

Неизвестно, сколько бы времени я там стоял, но у меня зазвонил телефон, и я обрадованно вытащил его из кармана своей спортивной куртки. Звонил Валера, и я, прижав трубу к уху, пошел вперед, чувствуя себя уже не таким одиноким и беззащитным, как прежде.

— Здорово, Тошка! Ну, как там наш объект? — за орал в трубке Васильев, и я заторопился войти внутрь, чтобы было что рассказать.

Двери парадного входа оказались открыты, поэтому ключи, врученные Палычем, не понадобились. Я вдруг прикинул, сколько разных опасных типов могли уже войти в этот дом в промежутке между уходом последнего сотрудника учреждения и моим нынешним визитом, но потом запретил себе об этом думать.

Я вошел в вестибюль бывшей поликлиники и остановился, оглядываясь. Вестибюль был залит мертвенным синим светом, и я наконец увидел его источник — это были УФ-лампы, развешанные вдоль коридора.

Вообще-то такие лампы предназначены для стерилизации помещений, а вовсе не для освещения. «Какой идиот это придумал…» — недоуменно бормотал я, двигаясь вдоль ближайшей ко мне серии УФ-ламп, пока не увидел выключатель. Я тут же нажал его и… оказался в абсолютной темноте.

Стало намного хуже. Во-первых, я тут же услышал, как зловеще звенит пресловутая абсолютная темнота. А во-вторых, до меня донеслись совершенно явственные человеческие стоны, еле слышимые, тихие, но беспощадно очевидные. Их источник находился подо мной, где-то в подвале.

Я ощутил, как затрепетала моя правая рука, и заметил, что держу в ней сотовый телефон.

Я ответил на вызов и услышал возмущенный вопль Васильева:

— Что за скотская манера бросать трубку?! Ты в тубзике засел, что ли?..

У меня немного отлегло от сердца.

— Валер, я только в дом вошел. Осматриваюсь, — объяснил я, затравленно озираясь по сторонам, еле обозначенным в невесомом свете дисплея телефона.

— А-а, — протянул Васильев. — Ну, короче, как осмотришься — позвони. Я дома сижу, трезвый, как дурак. А ты небось туда уже блядей натащил? — спросил он с откровенной завистью.

— Нет, пока не натащил, — честно признался я, и Валера тут же разочарованно отключился.

В темноте, охватившей меня после выключения телефона, снова раздался стон. Это был стон раненой женщины, ожидающей неминуемой смерти в пустом безжизненном подвале под моими ногами…

Из поясной сумки я достал заветный швейцарский нож и включил фонарь. Спокойнее не стало, зато стало видно коридор — он уходил из вестибюля в обе стороны темными, какими-то мутными, заполненными то ли паром, то ли пылью, тоннелями.

Стон повторился снова, уже с каким-то явственно мучительным надрывом, и я решительно выдвинул вперед самое большое швейцарское лезвие — какое-никакое, но оружие.

После этого я пошел по коридору на звук, стиснув зубы до боли в ушах…

Примерно через тридцать метров коридор внезапно нырнул вниз, и в небольшом закутке перед дверью в подвал я увидел красивую черную кошку. Она не мигая таращилась на меня, сидя перед полуоткрытой дверью подвала, а потом вдруг издала стон, полный мучительной боли и невнятных, но очень женских сожалений. Во всяком случае, упрек о так и не надетом подвенечном платье я точно уловил. После этого кошка встала, распушила хвост и, грациозно передвигая лапами, удалилась в подвал.

Меня хватило на то, чтобы дойти до этой двери и запереть ее снаружи — там имелся замок, в который даже был любезно воткнут ключ.

Ключ я положил в карман и пошел обратно — по неверному, дрожащему среди мятущихся теней, следу фонарика. Вернувшись в вестибюль, я первым делом включил УФ-свет — пусть он фиолетовый и страшный зато хоть что-то видно, кроме собственных кроссовок.

Помнится, Палыч что-то говорил про удобную комнату на первом этаже, там, где располагалась регистратура. В этой комнате должен был быть нормальный свет, а также вода и туалет. Планируя организацию охраны, мы решили, что эта точка и должна была стать нашей штаб-квартирой до конца текущего года.

Но где она?

Первая дверь, открытая мною на первом этаже, показала огромный зал, заполненный старыми стульями, столами и шкафами, сваленными в огромную кучу.

Я сразу понял, что это не то, что я ищу, но все равно зашел — чтобы посмотреть, заперты ли в комнате окна.

Окна оказались заперты, и я, бдительно осмотрев каждую защелку, тут же вышел, плотно прикрыв за собою дверь.

В коридоре, заставленном какой-то бессмысленной рухлядью, двигаться было непросто. После нескольких неудачных столкновений в сиреневом сумраке я принял решение заночевать в первой же более-менее уместной для ночлега комнате.

По счастью, следующая открытая мною дверь привела в небольшое помещение, где прямо у входа располагалась раковина, а еще там было два больших стола и несметное количество стульев. Вдобавок там, прямо на дверном косяке, обнаружился выключатель, и я включил свет, оказавшийся совершенно нормальным, желтоватым светом ламп накаливания.

В дальнем конце комнаты я увидел дверь, добравшись до которой с радостью убедился, что за ней располагается вожделенный туалет. Там-я устроился обстоятельно, ибо не был уверен, представится ли мне еще раз такая удобная возможность оправиться сразу от всех своих страхов одновременно. Туалет оказался вполне функциональным — на унитазах имелись сиденья, а в двух кабинках из трех была даже бумага.

Потом, уже в основном помещении, я обследовал раковину, с удивлением нашел там мыло и с воодушевлением попользовался им. Полотенца, разумеется, не нашлось, и я вытерся своим носовым платком.

Потом я долго стоял у закрытого окна, напряженно вглядываясь в мягкий, бархатный сумрак сквера, пока не почувствовал сквозняк, идущий от неплотно прикрытой двери.

Я вернулся к двери и прислушался. В коридоре было тихо, и тогда я с размаху захлопнул дверь, внезапно разозлившись на все свои страхи разом.

Чего, собственно, я боюсь? Кому я нужен? Кому нужны эти старые стулья, весь этот хлам, которым доверху заполнены все пять этажей бывшей поликлиники?!

Я окинул взглядом свое новое жилище и стал наводить Там порядок, составляя из ближайших к окну стульев спальное место. Потом, вызывающе топая, я вышел в сиреневый сумрак коридора, пинком открыл ближайшую дверь и, подсвечивая себе фонариком, дошел до окна. Я сразу увидел то, за чем пришел, — две плотные портьеры свисали с каждой стороны оконной рамы, и я, не раздумывая, резко рванул вниз ближайшую.

На пол полетел весь карниз, оказавшийся тяжелой металлической трубой, и я едва успел убрать голову из-под удара. Потом, чихая от поднявшейся пыли, я минут двадцать отстегивал от трубы обе портьеры, потому что тащить их с карнизом вместе было бы безумием.

Набросив портьеры на плечо, я снова вышел в коридор и успел заметить огромную, но крайне подвижную тень, метнувшуюся от меня в полумрак вестибюля.

Я замер, прислушиваясь, но было так тихо, что я опять услышал кошачьи стоны из подвала. Впрочем, то, что поджидало меня в вестибюле, точно не было кошкой — слишком большой была тень этого моего нового ночного ужаса. Больше, чем собака, но меньше, чем, к примеру, медведь. Хотя нет — бывают же такие небольшие мишки, коалы какие-нибудь или панды…

Тьфу, о чем я думаю!

Я решил, что должен действовать последовательно, и сначала потащил свою добычу в регистратуру. Там я неторопливо застелил отобранные для лежбища стулья первой портьерой и аккуратно пристроил вторую так, чтобы ею можно было пользоваться как одеялом.

Потом я присел на свою импровизированную кровать, посмотрел на часы, поразившись тому обстоятельству, что уже почти одиннадцать часов вечера, и с минуту раздумывал, надо ли мне теперь идти в вестибюль. Чем дольше я сидел, тем меньше мне хотелось туда идти, так что в конце концов я встал, опять с размаху захлопнул дверь регистратуры и вдобавок припер ее стулом.

Потом я выключил свет и на ощупь дошел до постели. Пока я барахтался и скрипел стульями, укладываясь поудобнее, было еще ничего, но едва я замер под портьерой, как стали слышны все шорохи и скрипы огромного дома.

Тем не менее я стал засыпать, потихоньку погружаясь в тревожную дремоту, когда вдруг явственно услышал грузные шаги прямо над своей головой, на втором этаже.

Это было там, где, по словам Палыча, лежало какое-то ценное медицинское оборудование, которое не успели вывезти. И за которое с нас, если что, вычтут.

Я резко поднялся и сел на своих стульях, отчего они с треском разъехались в стороны. Упасть я не упал, помешала портьера, но побарахтался изрядно, пока наконец не утвердился на полу в боксерской стойке — так я чувствовал себя увереннее.

Потом я замер и прислушался. Снова было тихо — лишь тревожно стучало мое сердце да весело журчала вода в унитазах за стенкой.

Я присел на стул, потом осторожно прилег, пытаясь сквозь скрип стульев расслышать подозрительные звуки. Их не было.

Тогда я завернулся в портьеру и задремал…

Проснулся я от явственного дуновения ветра и, раскрыв глаза, даже не увидел, а почувствовал в неплотной темноте какое-то движение на полу.

Одной рукой, стараясь не двигать телом, я медленно вытащил нож и включил фонарик. От моих стульев к двери тут же метнулись три или четыре крысы, но не они заставили сжаться мое сердце от ужаса.

Дверь… Она была распахнута в коридор, а стул, которым я ее припирал, валялся рядом.

По комнате гулял сквозняк, который теоретически мог быть виновником этого безобразия, но я прекрасно помнил, как непросто мне было заклинить ножку стула между дверью и ручкой.

Я достал телефон и посмотрел на дисплей — четыре утра. Через пару часов рассвет.

Я вспомнил незабвенного Гоголя с его «Вием», и мне вдруг стало весело — почти двести лет прошло, а люди по-прежнему боятся темноты и одиночества. Хорошо еще, что я не верю в мистику.

Тут, очень в тему, из коридора в регистратуру заглянула давешняя черная красавица, молча выставив в дверном проеме свои фосфоресцирующие зеленые глазищи.

— Ты бы лучше крыс ловила, глупая женщина, — вслух укорил ее я и поразился своему хриплому и дрожащему голосу.

Киса ответила мне что-то из серии «Сам дурак, сначала деньги давай!» и уселась на пороге, беспокойно подергивая ушами.

Спать мне уже не придется, это точно.

Я нащупал на полу свои кроссовки, надел и зашнуровал их, а потом дошел до дверного косяка и включил в комнате свет.

Из туалета тут же донесся мягкий шорох десятков лап, но я уже знал, что это крысы.

Крысы меня не пугали — на службе я на них насмотрелся вдоволь, а уходя на дембель, успел увидеть, как молодое пополнение из дальневосточных корейцев делает из крыс бешбармак. В батальоне этот бешбармак ели, кстати, многие — ели и нахваливали. Я не ел, но не из брезгливости, а банальной осторожности — мне казалось, что корейцы не прожаривают мясо как следует, а то, что крысы болеют вполне человеческими болезнями типа гепатита или носят в себе множество мерзейших паразитов, я знал еще из школьного курса биологии…

Кошке стало скучно таращиться на меня, и она сделала круг по комнате, принюхиваясь к новым запахам, которые я принес в ее жилище.

Потом она мягко запрыгнула на мою постель и нагло улеглась там в складках портьер, включив урчательный механизм на полную мощность.

Впрочем, уже через минуту она подпрыгнула едва ли не до потолка и унеслась в спасительную темноту коридора, а я стал озираться по сторонам, пытаясь понять, откуда доносится этот грозный механический голос:

— Сюда быстро вышли!.. Я сказал, сюда быстро вышли! Что непонятного я сказал?.. Сюда!! Быстро!! Вышли!!

Я подошел к окну и разглядел две фары милицейского «козелка», направленные прямо на окна регистратуры. Принесло защитничков на мою задницу!

Все страхи в момент улетучились, и я выскочил в коридор, по-прежнему залитый сиреневым сиянием, быстро пробежал по вестибюлю к выходу и наконец открыл двери парадного подъезда, замерев на пороге.

— Ты кто? — снова раздался механический голос из мегафона «козелка».

— Конь в пальто! — нагло ответил я. А чего их бояться? Я трезвый, ничего не нарушаю, а они мне тут хамят среди ночи.

Невидимый в свете фар патрульный скомандовал:

— Сюда иди!

— Сам сюда иди… — Я помахал ему рукой.

— Я не понял, мужик, ты чего, охренел?! — все так же через мегафон, на всю спящую улицу, поинтересовался мент.

— Да, охренел! — согласился я и еще раз ему помахал.

Я понял или, скорее, почувствовал в голосе своего механического собеседника нотки страха перед непонятным светом в пустом доме темного сквера. Обитатель такого непонятного места не может быть не страшным. То есть я — страшный. У-у-у!

А ментов всего двое, причем один, водила, сидит за рулем и ни за что не выйдет подстраховать коллегу, потому что патрульные менты нынче пошли трусливые и хилые. Это мне и Васильев с Палычем рассказывали, да и сам я в этом убеждался не раз и не два.

— Сюда иди, мужик! — грохотал мегафон, но это было так неубедительно, что я рассмеялся во весь голос.

— Пошли на хрен, придурки! — прокричал я навстречу слепящим фарам и ушел, тщательно запирая за собой двери.

Потом я прибежал в регистратуру и выключил там свет, чтобы можно было без помех наблюдать за ментами.

Менты растерянно молчали минуты две, а потом от «козелка» отделилась невысокая тощая фигурка и осторожно направилась к парадным дверям, замирая после каждой пары шагов.

Я прыснул и вприпрыжку помчался в вестибюль. Там я затаился в сумраке двойных дверей и попробовал бесшумно отпереть замок. Это удалось, и, когда мент, отлично видимый в свете фар и сиреневом мареве УФ-ламп, подкрался к самому входу, я присел за дверью и начал тихонько отворять ее менту навстречу.

Раздался ужасающий скрип, от которого я сам зачесался во всех местах — от таких противных высоких звуков лично меня всегда начинает как-то нервно знобить.

На мента это подействовало еще круче — он вдруг замер, выудил из кобуры пистолет и сдавленным голосом спросил:

— Стой, кто идет?

— За-а-а-че-е-ем ты-ы-ы про-о-о-они-и-и-ик в мо-о-ю-ю мо-о-гилу-у-у?? — гнусавым голосом пропел я, стараясь не высовываться — с этого мудака станется, может ведь и стрельнуть на звук…

Мент выслушал мою арию с таким выражением лица, что я сразу понял — проняло кретина до печенок. Поэтому, когда я почувствовал возле своих ног мягкое шевеление, сам чуть не помер, только уже от смеха. Я цепко схватил излишне любопытную красавицу за теплое пузо, положил себе на ладонь и тут же швырнул ее из-за распахнутых дверей навстречу менту, как в кино партизаны швыряют последнюю гранату в надвигающийся фашистский танк;.

Кошка полетела в молчаливом изумлении, зато мент громко и гулко икнул в ночной тишине, после чего тут же побежал к «козелку», истерично скользя разъезжающимися ногами по влажному от росы газону.

Я услышал стук захлопывающейся двери и хриплый рев движка отъезжающей машины.

Тогда я выглянул во двор и увидел задние габариты удаляющегося на сумасшедшей скорости «козла». Я пошло загоготал, как телезритель «Аншлага», потом встал во весь рост и начал бить себя в грудь, теперь уже грозно рыча на всю улицу, как Кинг-Конг перед завтраком.

Возвращаясь к себе в регистратуру, я сожалел только об одном — ни Палыч, ни Валера в мой рассказ ни за что не поверят. Я дословно знал, что они скажут: «Вечно ты, Тошка, придумываешь всякую фигню…»

Глава четвертая

Пробуждение было нелегким. Во-первых, разлепить глаза удалось далеко не с первой попытки. Когда я наконец открыл их, мерный шум за окном подсказал мне причину повышенной сонливости — шел дождь. Не майский ливень, не порывистый шторм, а типичный скучный питерский дождик.

Во-вторых, было холодно, хотя на мне оказалось намотано сразу две портьеры, а рядом щурилась и урчала спросонок горячая, как грелка, местная ночная красавица.

Вот ведь какая терпеливая мадам — простила и пришла. Мне даже стало немного неловко за свою недавнюю выходку.

Я с трудом уговорил себя вылезти из теплого кокона и, шагая неверными ногами к раковине, с недоумением смотрел на бледно горящие лампочки так и не выключенной люстры. Сейчас в дневном, пусть и облачном, свете мои ночные страхи казались постыдной и невероятной глупостью.

Совершив утренний моцион, я отправился на экскурсию по дому. Он представлял собой типовое здание поликлиники, однако неожиданные перепланировки внутри и смелые пристройки снаружи сделали этот дом настоящим лабиринтом. Пробравшись странными фанерными коридорчиками к маршевой лестнице первого этажа, я поразился монументальности этого архитектурного изыска — лестница, длиной не менее двадцати метров, была сооружена из цельных кусков мрамора и больше подошла бы княжескому палаццо, чем обычной районной поликлинике.

Эта лестница, как и все вокруг, тоже была завалена фантастическим хламом — кипами документов, пустыми упаковками из-под лекарств, приборами неясного назначения. Штаб отступающей армии — вот какое сравнение приходило на ум в первую очередь, но для цельности этого впечатления требовался гул артиллерийской канонады, а ее не было. Поэтому казалось, что армия бежала совершенно напрасно, от вздорной, придуманной жалкими паникерами опасности.

Я поднялся на второй этаж и пошел по широкому коридору, с любопытством заглядывая в каждую дверь. Все помещения выглядели одинаково — обшарпанные голые стены, окна без штор и пол, заваленный по колено разнообразным хламом.

Там, где коридор раздваивался, разбегаясь в южное и северное крыло, я увидел то самое оборудование, за которое так переживали в Комитете здравоохранения. Это были четыре столитровых автоклава с выбитыми на дверцах датами изготовления («ЗИЛ 1975 г.») и совсем уже пожилой рентгеновский аппарат, современник Хрущева (если не Сталина). Все оборудование было сложено в отдельном углу и даже отгорожено цепочкой стульев.

Я пошел дальше, намереваясь пройти по коридору до боковой лестницы, а там подняться выше, на третий этаж или дальше. Но тут меня охватило какое-то странное, необъяснимое беспокойство… Я начал прислушиваться к шорохам за спиной, бурно реагировать на странные тени в углах помещений и вообще нервничать.

Поразмыслив, я решил, что дело в том, что я слишком отдалился от выхода из дома и теперь от любой неожиданной опасности мне придется бежать вниз, до вестибюля, метров двести, спотыкаясь об разбросанный по всему дому мусор.

Успокоиться удалось, лишь постояв на балкончике третьего этажа, который располагался точно над главным входом и откуда была видна, сквозь кусты и решетки ограды сквера, вся улица Очаковская. По улице ходили люди и ездили машины, и это обстоятельство вернуло мне уверенность в себе.

Я вернулся в дом и пошел по коридорам третьего этажа к другой маршевой лестнице, чтобы посетить четвертый и пятый этажи, а если получится, осмотреть и крышу.

Впрочем, полноценная экскурсия по дому у меня в тот день так и не состоялась. Не доходя метров двадцати до боковой лестницы, я заметил просторное помещение с распахнутыми окнами. Я зашел, чтобы закрыть их, и увидел чуть в стороне от двери журнальный столик, к которому были придвинуты три вполне приличных кожаных кресла. На столике стояли три пустых стакана, в центре стола был воткнут грязный пластиковый шприц, а рядом лежало странное орудие — нечто вроде монтировки, только с заточенными до остроты ножа концами. Таким орудием хорошо сначала бить по голове, а потом вскрывать тело жертвы в поисках правды жизни. Рядом с монтировкой стояла пепельница, полная окурков.

Один из окурков еще дымился.

У меня затряслись коленки…

С отчаянием затравленного зверя я огляделся по сторонам, не сомневаясь, что сейчас захлопнется дверь и я окажусь в мышеловке.

Но вокруг было пусто и тихо, и эта тихая пустота пугала еще больше.

Итак, все мои ночные страхи оказались абсолютно оправданны — дом обитаем, причем еще как обитаем! Здесь бродят или даже живут, как минимум, трое наркоманов, а для них, как известно из газет и телика, чужая жизнь равна одной дозе.

Я взял монтировку и попробовал ее в руке — приятная тяжесть металла показалась мне надежной защитой. Такой штукой можно урезонить даже натренированного бойца. Но что, если эти бойцы сами треснут меня по кумполу, зайдя со спины хотя бы после вот этого поворота? Или выступив вот из этой ниши?.. Ведь не страшно крикнуть на весь дом: «Я не боюсь никого!»— страшно, что это может кто-то услышать, прийти и проверить…

Я шел назад, набирая скорость и уже не заглядывая в полураскрытые двери. Добравшись до центральной лестницы, почти побежал вниз, скользя на полированном мраморе. На первом этаже я немного успокоился, а потом, войдя в регистратуру и усевшись на свое лежбище, даже начал себя стыдить за проявленную трусость и упадок духа.

В таком вот состоянии мучительной рефлексии меня и застал Палыч, неожиданно появившийся с пакетом горячих пирожков в одной руке и переносным телевизором в другой.

Он открыл входные двери запасным ключом, но я успел увидеть в окно вишневую «девятку», и поэтому его заготовленный страшный рык с одновременным распахиванием дверей регистратуры позорно провалился. Я смело сказал «пиф-паф», расстреляв приятеля из пальца.

Интересно, чем бы я тебя треснул, если бы ты провернул этот трюк минувшей ночью, подумал я. Но говорить об этом не стал, незаметно убрав монтировку под портьеру.

— Договор подписан до конца года! — Палыч победно вскинул пакет с пирожками. — А если реконструкцию начнут раньше, мы будем охранять стройку.

Я забрал пирожки и начал их есть, пока теплые. Палыч уселся рядом и смотрел на меня, как заботливая мать. Мне стало неловко, и я неодобрительно хмыкнул.

— Ты о чем? — забеспокоился Палыч.

— А деньги когда будут? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Ну, ты и вопросы ставишь! Недели еще не отработал на объекте, а тебе уже деньги подавай!

Палыч поискал глазами место, нашел в углу электрическую розетку и принялся настраивать там телевизор, установив его прямо на полу.

Я прожевал очередной пирожок и, принимаясь за следующий, объяснил:

— Если я вернусь домой без денег, Ленка все выходные будет мне мозги полоскать.

Палыч, не оборачиваясь, небрежно махнул рукой:

— Скажи, что в конце месяца будут…

Я хотел было уточнить разницу между «скажи, что будут» и «будут», но тут телевизор ожил и из него понеслись какие-то странные крики вперемежку со звуками бьющихся стекол и истеричных стонов заходящихся от боли людей.

— Отойди, не видно, — попросил я со своего места.

Палыч чуть повернул широкие плечи, оставшись сидеть рядом с экраном на корточках.

Я увидел колыхающуюся массу людей на фоне огромной площади и горящего на заднем плане монументального здания.

— А, архивы какой-то революции, — разочарованно бросил Палыч. — Типа, День погромщика.

Однако закадровый шум вдруг сменился торопливым, захлебывающимся речитативом диктора:

— Беспорядки минувшей ночью прошли и в других городах Республики Татарстан. Однако столица пострадала наиболее сильно — разрушены и разграблены свыше тридцати магазинов и складов, сожжено четыре районных отдела милиции, убит один и ранены четверо милиционеров.

— Ого! — насторожился Палыч. — Это не архив. Это сейчас в Казани творится! Кстати, я пока сюда ехал, на Суворовском тоже видел какую-то демонстрацию. Но у нас вроде демонстранты тихие.

— Странно, что ментов так мало пострадало, — удивился я.

— Это как раз понятно. Они же в таких ситуациях просто разбегаются. Тех, которых зацепили, наверняка по дороге домой отловили. А ты что, всерьез решил, что менты будут чужое добро защищать? — обернулся он ко мне, скривив широкое лицо в горькой смешке. — Они свои участки защитить не в состоянии. Вон, смотри…

Тут, как по заказу, пошла подборка из горящих зданий, на фасадах которых камера выхватывала таблички с аббревиатурой УВД.

Трансляция погрома закончилась появлением в кадре генерала из республиканского МВД. Он монументально восседал за канцелярским столом и бубнил, подглядывая в шпаргалку:

— Как стало известно, минувшей ночью в столице Республики Татарстан городе Казани прошли беспорядки, в ходе которых разрушены и разграблены свыше тридцати магазинов и складов, сожжено четыре районных отдела милиции, убит один и ранены четверо милиционеров…

Генерал просто-напросто повторил текст недавнего репортажа, и мы с Палычем поморщились — своих слов у генерала не было. По-видимому, они не помещались в маленькой голове под большой фуражкой, и бедолаге приходилось заимствовать слова у журналистов и тупых от перманентного перепоя милицейских спичрайтеров.

— Силами правоохранительных органов мародеры были рассеяны, законность и порядок восстановлены… — продолжил нести ахинею генерал.

Меня давно поражал этот удивительный термин «рассеивание», применяемый к преступникам. После трагедии в Буденновске его с удовольствием взяли на вооружение милицейские чины, и никто за два десятка лет не осмелился указать им на вопиющую глупость такого термина. Ведь «рассеивая банду» террористов, милицейские шишки честно докладывали общественности о том, что злодеи успешно скрылись. Но этого было мало — вскоре «рассеивать» начали даже банковских налетчиков, а вот теперь и мародеров. Не удивлюсь, если однажды очередной придавленный фуражкой милицейский мозг родит в эфире гордый доклад об успешном «рассеивании» по городскому парку банды сексуальных маньяков.

Новости закончились, и Палыч стал щелкать пультом в поисках подробностей, но на всех каналах шли ток-шоу для домохозяек, где напудренные до крахмального хруста блондинки оживленно и со знанием дела обсуждали гороскопы, проблемы генетически-модифицированных продуктов, методы воспитания щенков Лабрадора, технологию строительства безопасных ядерных реакторов и еще что-то, не оставившее и следа в моей немедленно загудевшей голове.

— Ладно, я поехал. Мне еще техосмотр делать, — пожаловался Палыч на прощание.

— А чего его делать? — удивился я. — Дай баксов сто, и все за тебя сделают.

— Ага, «денег дай»! — возмущенно загудел Палыч. — Я сегодня с утра занимался этим в родном МРЭУ. Так они, не поверишь, денег не берут. Говорят, привези нам…

— …цветочек аленький, — сострил я.

— Хрен угадал! Портрет президента им нужен, в деревянной раме, шестьдесят на восемьдесят.

— Чего-чего? — не поверил я.

— Портрет президента, в кабинет начальнику! А президента нет нигде, я уже запарился по магазинам бегать… — простонал Палыч и ушел, крикнув на прощание, что к вечеру доставит мне на смену Васильева.

Я достал последний пирожок и уселся смотреть телевизор. Новостей так нигде больше и не было, хотя мне ужасно хотелось узнать, с чего вдруг случилась в Татарии такая серьезная заварушка.

Увы, сначала я набрел на спортивный канал и было обрадовался отсутствию в кадре озабоченно кудахтаю-щих блондинок. Но там, сразу после рекламного блока, принялись звенеть железом и тягать штангу, причем делали это женщины. Я смотрел на них минут десять, пытаясь разгадать ту самую загадку. Ну, вы наверняка знаете: если каждая женщина — это загадка, то самая большая в жизни загадка — это женщина, поднимающая штангу… Впрочем, ничего я там не разгадал, кроме суммы призовых. Довольно скромных, кстати.

За окном послышался шум, и я встал со стульев.

К мокрой от затяжного дождя ограде нашего сквера бежали какие-то странные в своей общности люди: лысоватый грузный мужик с портфельчиком, худенькая женщина лет сорока с двумя пакетами в каждой руке, несколько субтильных юношей. Раньше всех ограду перемахнули молодые люди — они спрыгнули в садик поликлиники и без оглядки рванули мимо моих окон дальше в глубь сада.

Солидный мужик лезть через забор не стал. Он уперся в него лбом, тяжело дыша. Женщина встала рядом, затравленно оглядываясь, и тут же обоих настигли доселе невидимые мне преследователи — люди в черной форме с надписями «ОМОН» спереди и сзади — и принялись яростно избивать мужика дубинками. От первого же удара мужик рухнул на асфальт, а женщина закричала так, словно били ее. Впрочем, ей тут же досталось дубинкой, и она закрыла лицо руками.

Милиционеры сгрудились вокруг лежавшего на асфальте мужика, покопались в портфеле и его карманах, явно обнаружив какую-то добычу. Потом я увидел, как черная рука потянулась к пакетам, и женщина безропотно отодвинулась. Из пакетов выпала упаковка сосисок, но все те же руки вернули сосиски на место, а потом подняли оба пакета и понесли…

Уходя, один из омоновцев пнул ботинком лежавшего мужчину, но тот по-прежнему молчал, и над садиком раздался торжествующий гогот победителей.

Я поймал себя на том, что обгрызаю на правой руке третий ноготь подряд. Этой дурацкой привычки у меня не было со школьных времен…

Когда я вышел на улицу, избитый мужчина уже сидел на мокром асфальте, а женщина, сдержанно всхлипывая, сидела перед ним на коленях и вытирала его лицо носовым платком.

Я подошел и стал разглядывать их в упор сквозь прутья забора, но они даже взгляда не бросили в мою сторону, слишком занятые собой.

— За что они вас?.. — спросил я, оглядывая улицу у них за спиной. Там было видно несколько прохожих, которые жались к стенам домов, не решаясь идти по тротуару.

— Интересно тебе, да? — с неожиданной злобой вдруг отозвался мужик. — На, смотри!.. — Он повернул ко мне окровавленное лицо, и я увидел его сломанный нос и огромный, на глазах набухающий фингал под левым глазом.

— Жорочка, родненький, ну что ты ругаешься… — запричитала женщина, испуганно поглядывая на меня. — Молодой человек ведь не виноват, что тебя побили.

— Я точно не виноват, — сказал я мужику, но он отвернулся от меня, подставляя грязное лицо под струйки дождя.

— Мы даже не участвовали в этой демонстрации, — принялась объяснять женщина. — Мы просто вышли в магазин. За покупками шли, понимаете?

— Да кому ты это объясняешь! — Мужик попытался встать, но не смог. Я пригляделся к неестественно вывернутому ботинку и понял почему — у него была сломана голень левой ноги.

Я вытащил из кармана штанов трубу и набрал «112». Там было занято. Я попробовал набрать «03», но там не брали трубку.

— У вас ведь тут поликлиника, — обратилась ко мне женщина. — Может, нам там помогут, как вы думаете?

Я покачал головой:

— Это бывшая поликлиника. Здание идет под реконструкцию.

— Весь город распродали, сволочи!.. — прокомментировал мужик, а потом дернул ногой и зашипел от боли.

У него проходил первый шок, и очень скоро от полученных травм ему будет нереально больно. Я набрал номер Палыча:

— Ты не мог бы подъехать на Очаковскую?

— Что-то случилось? — с тревогой спросил он.

— Со мной порядок. Просто людей тут на улице избили серьезно. Надо бы в больницу отвезти.

Палыч начал орать, и я выключил трубу. Занят он. С серьезными людьми разговаривает. А я его вечно отвлекаю всякой ерундой…

Через калитку я вышел на улицу. Женщина с тревогой смотрела, как я приближаюсь, нервно вытирая окровавленным платком теперь уже свое мокрое то ли от дождя, то ли от слез лицо. Кровь супруга оставляла на ее лице бледные полосы, но женщину это не волновало.

Мужчина равнодушно смотрел перед собой, уже не делая попыток подняться.

По улице проехала машина, и я обернулся посмотреть, что там такое едет. Ехал милицейский «козелок», и женщина истерично всхлипнула:

— Господи, да что же это такое! Убегайте, молодой человек. Они и вас сейчас покалечат!

Я подумал, что и впрямь надо сматываться, но какое-то нелепое упрямство заставило меня остаться.

«Козелок» остановился возле нас, и из машины выбрался грузный седой капитан в форменной куртке из кожзаменителя.

Все мы, не сговариваясь, посмотрели на его руки и все одновременно выдохнули, увидев, что в этих руках нет дубинки.

— Что случилось, граждане? — спросил капитан, приложив руку к фуражке.

— Господи, вы что, нормальный милиционер? — не поверила женщина.

И тут ее словно прорвало… Она минут десять рассказывала, как они с мужем вышли на улицу, за продуктами, а тут ОМОН, который бил всех без разбора — и тех, кто против правительства, и тех, кто просто вышел в магазин, чтобы купить молока, яиц, сосисок — все дорожает, поэтому хотели запастись сразу дня на три, а ОМОН — это же просто звери какие-то, есть ли у них матери, так людей бить, и ведь не просто били — портмоне у Жорочки отобрали, телефон сотовый, даже продукты унесли…

— Это не питерский ОМОН был, — извиняющимся тоном перебил ее капитан и присел рядом с мужиком.

Мужчина открыл глаза и, еле ворочая разбитой челюстью, с ненавистью произнес:

— А мне похрен — питерский, непитерский! Сволочи вы все. Холуи. Фашисты. Морду и ногу залечу и пойду на демонстрацию. Раньше не ходил. Теперь буду. Потому что вы суки. Убить вас мало.

Потом он заплакал от боли, но больше, по-моему, от ненависти. Он даже зажмурился — так противно было ему видеть милицейскую форму.

Капитан привстал и повернулся к машине:

— Семен, помоги!

Из «козла» вылез водитель, наблюдавший за беседой в окно. Капитан просунул свои руки под совершенно мокрые брюки и пиджак мужчины и неожиданно легко встал с ним на ноги.

Водитель засуетился, открывая заднюю дверь, и некоторое время они устраивали там пострадавшего, пытаясь разместить его на двух тесных сиденьях так, чтобы сломанная нога лежала, а не свисала.

Женщина суетливо забегала рядом, но оказалось, что для нее места в «козелке» нет.

— В «обезьянник» садитесь, — предложил капитан, но она не поняла, и ему пришлось самому открывать решетчатую дверь сзади и подсаживать женщину.

Потом «козелок» грозно взревел двигателем, но поехал по улице очень медленно и аккуратно.

Я проводил его взглядом и пошел в дом, поймав себя на том, что опять грызу ногти, как истеричная барышня…

В регистратуре я первым делом бросился к телевизору, но там всюду шли ток-шоу или какие-то сериалы. Новостей не было, и я позвонил домой.

Ленка включила телефон, но ответила не сразу — она укладывала Лизку, а та капризничала и требовала мультик. Перед дневным сном никаких мультиков вредной девчонке не полагалось, и она это отлично знала, но все равно канючила.

У гопников это называется — «пробивать». Ты давишь просто для того, чтобы узнать, насколько можно подвинуть ограничивающих твои аппетиты людей.

Я услышал в трубке, как Ленка не удержалась и рявкнула на Лизку, и та зашлась в горьком плаче.

Наконец Ленка вышла из спальни и раздраженным голосом спросила:

— Ну, чего тебе?..

Мне тут же захотелось отключиться, но я сдержался и вежливо спросил:

— Как ваши дела? А то у нас тут демонстрации какие-то ходят.

— У меня тоже сейчас была демонстрация. Лизка характер демонстрирует, — уже спокойнее ответила Ленка, и я осторожно повторил вопрос:

— А как у вас во дворе, спокойно?

— Да что в нашем дворе может случиться? — удивилась Ленка, и я услышал, как она прошла к окну. — Да все нормально, машины ездят, люди ходят… Вон, Андрей Петрович с четвертого этажа семейство с дачи привез.

Я успокоился. Если чиновник городской администрации не дергается, значит, и впрямь всё в городе под контролем. А отдельные инциденты всегда возможны.

Потом Ленка неожиданно тепло попросила меня не задерживаться, возвращаясь с дежурства.

— Ночью мне было очень грустно, — призналась она. — А еще звонила тетка из Таллина, говорит, у них опять машину сожгли. Прямо под окнами, представляешь? И еще полночи орали «чемодан-вокзал-Россия». Полиция к ним ехала четыре часа, а страховой комиссар вообще не приехал…

Мне эта новость очень не понравилась — перспектива приютить в нашей «хрущевке» еще и эстонских родственников жены убивала наповал. Тут самим места мало, а Лизка подрастет — совсем худо станет…

Поэтому я быстро попрощался, а потом долго глазел в окно, пытаясь хоть там увидеть что-нибудь радостное и позитивное. Впрочем, та часть улицы, что была видна из регистратуры, казалась совершенно пустой. С точки зрения охранника, это было позитивно.

Я вернулся к своему лежбищу и обвел взглядом всю регистратуру, не фиксируясь на бормочущем очередной сериал телевизоре.

Скучно тут, вот что! Впредь на дежурства надо будет брать книжки из тех, что ни за что не станешь читать дома.

В моем личном списке Культурной Укоризны таких произведений было не меньше сотни — всё, что успели написать классики вроде Диккенса, Гюго или какого-нибудь Достоевского. А ведь у Ленки упомянутые граждане числились в любимых писателях, и под них у нас в квартире был отведен специальный шкаф на самом почетном месте — в гостиной, возле телевизора. Сначала я думал, что это дешевые понты типичной выпускницы филфака университета, но потом поверил, что речь идет об искренней любви, недоступной таким неотесанным субъектам, как я. Ленка ведь классиков не просто читала — она использовала цитаты из них так часто, как не пользуют гороскопы телевизионные курицы, когда кудахчут об эпидемии птичьего гриппа…

Повалявшись на своих стульях с полчасика, я опять услышал пару подозрительных скрипов над головой и подумал о том, как было бы здорово прочесать дом хотя бы вдвоем, а еще лучше — втроем.

Ведь у моих товарищей есть оружие, которым они имеют право пользоваться. К примеру, Валерке дежурить будет не в пример легче — у него есть табельный пистолет, из которого он сможет законно пристрелить сколько угодно наркоманов. У Палыча тоже есть казенный «Макаров», а когда он окончательно уволится, у него появится «Иж» по лицензии частного охранника. А я, даже если разживусь каким-нибудь «стволом», должен буду потом уныло прятать трупы, как тот же самый наркоман после «мокрого дела». И какая тогда между мной и наркоманом разница, хотел бы я знать?

Дремотную вязкость какого-то сериала вдруг пробила заставка новостей, и я сделал звук погромче. На экране появился напомаженный в разных местах диктор и, гордый собой, сказал:

— Уважаемые телезрители. Сейчас перед вами вы ступит президент Российской Федерации.

Угодливая улыбка диктора тянулась с минуту, но потом у него, видимо, онемела челюсть, и он начал массировать ее одной рукой. Вторая делала какие-то загадочные пассы невидимому в кадре дежурному режиссеру.

Потом диктор снова улыбнулся, уже с некоторой натугой, и повторил:

— Итак, уважаемые телезрители, сейчас перед вами выступит президент Российской Федерации…

На этот раз умильная улыбка продержалась секунд двадцать, не больше. Потом диктор поскучнел и принялся вытягивать шею куда-то за спину оператору.

Видимо, ответа на свои немые вопросы диктор не получил, поэтому просто закаменел лицом и замер в кадре, став точной копией первого в мире памятника последнему российскому жополизу.

Повисла неловкая пауза.

Пользуясь случаем, я заглянул в бумажный пакету валявшийся на стульях, но пирожками там только пахло. Пожалуй, до восьми вечера я не дотяну — придется пойти в набег на какой-нибудь местный магазин…

Диктор вдруг вздрогнул, как будто его включили в розетку, и андроидным голосом произнес:

— Уважаемые телезрители, по техническим причинам президент Российской Федерации перед вами сейчас выступить не сможет…

И тут же на экран вернулся сериал, где смуглая бразильская красавица с размаху влепила пощечину мерзкому типу, весьма похожему на нашего диктора. От лица всей обманутой российской общественности, как я понимаю.

До меня дошло, что реальной информации о странных событиях в Казани и Питере, а уж тем более в Таллине я сегодня не получу, пока специальные люди в Кремле наконец не решат, что мне следует знать, а о чем стоит только догадываться. Поэтому я без сожалений выключил телевизор и вернулся на кровать из стульев, намереваясь компенсировать недосып минувшей ночи.

Мне показалось, что я успел поваляться лишь с десяток минут, когда вдруг услышал равномерные удары по входным дверям и надсадные крики: «Тошка, бляха-муха, открывай, скотина!»

Впрочем, все предметы вокруг уже оказались окутаны невнятным полумраком наступающей ночи, и, быстро взглянув на телефон, я ужаснулся — было почти девять вечера.

Я едва всунул ноги в кроссовки и тут же помчался в вестибюль, открывать.

Васильев был сердит, но не настолько, чтобы не пожать мне руку.

— А где Палыч? — спросил я, нагло потягиваясь всем телом, чтоб Валерка не подумал, что мне стыдно.

— Дела у него какие-то. Контору регистрирует, лицензии получает и все такое… — Валера нетерпеливо отодвинул меня в сторону. — Ну, где тут у тебя сексодром? Спать хочу, сил нет.

Я усмехнулся и показал рукой. Валера сначала непонимающе взглянул на меня, потом фыркнул, расправил сутулые плечи и пошел в указанном направлении.

Я запер двери и нагнал его в коридоре:

— Вот сюда. — Я открыл дверь и сделал реверанс, помахав воображаемой шляпой.

Васильев вошел в помещение регистратуры с видом ревизора бюджетного борделя, предполагающего найти неоспоримые доказательства моей виновности в краже казенной мебели.

— Ну, и где тут диван? — спросил он с неподдельным возмущением, закончив визуальный осмотр помещения.

Я показал на табунчик стульев, накрытый портьерами. Валера, нахмурившись, уставился на мою конструкцию, часто моргая белесыми ресницами. В его глазах явственно читался текст, похожий на тот, что мысленно произносят женщины, получая подарки в виде бижутерии от богатых, но скупых супругов.

— Это не диван! — наконец сообщил мне Васильев, задыхаясь от невысказанных эмоций. Он снял очки и протер их об пуловер, который носил, не снимая, последнюю пару месяцев. Но даже сквозь протертые линзы наблюдаемая картинка не изменилась, и Валера повернул ко мне вытянувшееся лицо.

— Да, это всего лишь восемь стульев, — смиренно признал я, скорбно, но фальшиво улыбаясь, как военный оркестрант на похоронах. — Если тебе мало, можешь стырить еще столько же в соседних комнатах.

Васильев осуждающе покачал головой:

— Тошка, это — не диван! Здесь же нельзя пользовать женщин! Стулья будут разъезжаться!

Я демонстративно достал телефон, взглянул на его дисплей и сказал как можно язвительнее:

— Мне пора в супружеское ложе. Тебе рекомендую как следует запереться — тут, в доме, ночуют еще два десятка разных подонков, сбежавших из «Крестов» и окрестных психушек. Я замаялся их ночью гонять. Днем ОМОН приезжал, но даже они не справились.

Грустное лицо Валеры ничего не выражало, и меня понесло дальше:

— Трупы я закапывал в садике на заднем дворе. Двоих не успел закопать, они так и остались на просушке в автоклаве на втором этаже, Кстати, помни — оборудование на втором этаже стоит три твои квартиры, и его стоимость вычтут, если ты позволишь его украсть. Я вот не позволил! — гордо закончил я, зашнуровывая кроссовки, а потом сделал Валере ручкой и направился к выходу.

— Бывай! — спокойно попрощался со мной Валера, и я с разочарованием захлопнул дверь регистратуры.

Ни единым мускулом Васильев не показал естественного человеческого страха одинокого хомо сапиенса, остающегося в пустом доме перед лицом неведомой опасности.

Я быстро шел по мрачному вестибюлю, а потом, еще быстрее, по темному скверу и думал, что я, наверное, какой-то особенный, вопиющий, позорный, бессмысленный, жалкий и ничтожный трус. В общем, совсем не такой, как мои решительные и отважные товарищи…

Глава пятая

Лизка снова хлопнула меня пухлой ладошкой по лицу, и я спрятался под одеялом, спасаясь от ежеутренней экзекуции под названием «дочка ранним утром требует от папы внимания».

«Угу-у!» — услышал я торжествующие звуки снаружи и быстро окуклился под одеялом в совершенной формы саркофаг, проникнуть в который, как я наивно полагал, было уже невозможно.

— Ха-ха-ха! — не поверила дочка и зашла с тыла мои пятки, не защищенные ничем, кроме устной договоренности о недопустимости запрещенных ООН методов ведения войны, оказались под воздействием чьих-то ловких и безжалостных пальчиков.

От щекотки я бешено захохотал, как внезапно разоренный указом президента владелец казино, и поджал ноги к самому подбородку. Увы, хищные щупальца империалистических спрутов и здесь дотянулись до моих пяток, после чего я сдался на милость победителя, выбираясь из-под одеяла с поднятыми руками.

Лизка тут же уселась на меня сверху и, торжествующе хихикая, принялась прыгать на моей впалой груди так, что я потом всерьез решил ощупать ребра на предмет их сохранности.

— Проснулись, — констатировала очевидное Ленка, заходя в спальню.

Лизка повернула к ней свое счастливое лицо и гордо заявила:

— Мама, смотри, какой папа стал послушный! Как Оловянный Солдатик!

Это было сущей правдой — я был молчалив, послушен и вообще мог лишь робко трепыхаться, когда моя Балерина давала мне возможность подышать.

— Папа, ты меня любишь? — спросила вдруг Лизка, на секунду прекратив экзекуцию.

— Да, дочка, очень люблю, — выдохнул я.

— И я тебя тоже. Может, поженимся?

Ленка прыснула, потом присела на кровать:

— Вставайте уже, молодожены! Девять часов, однако.

Ленка была в коротком домашнем халатике, под которым так явственно угадывались упругая грудь и нежные, круглые бедра, что я совершенно автоматически протянул к ней руки и потащил свою добычу под одеяло.

— Ты что, Тошка?! Спятил?! — Ленка испуганно зашипела и уперлась мне в грудь обеими руками. — Прекрати немедленно! — Она показала вытаращенными глазами на задумчивую дочку, с интересом наблюдавшую за моими поползновениями.

Я длинно и шумно вздохнул, но на Ленку это не произвело ни малейшего впечатления.

— Вчера вечером надо было проявлять инициативу, пока некоторые девочки спали… — сказала она со сдержанным негодованием, осторожно высвобождая свое теплое и желанное тело из моих цепких рук.

— А что было у нас вчера вечером?.. — начал вспоминать я, но пока вспоминал, Ленка уже встала с кровати, а вслед за ней тут же слезла с кровати Лизка, босая и непричесанная, но очень взрослая в своей длинной ночной рубашке.

— Оденешь девочку, позавтракаете вместе и пойдете гулять. И чтоб не меньше двух часов гуляли! — приказала Ленка, и я опять шумно вздохнул, как тюлень. А что тут еще поделаешь? Оловянный Солдатик не ропщет, он молча выполняет…

Позавтракать мы с дочкой, по обоюдному согласию, как бы позабыли — Ленка отправилась в ванную и контролировать процесс не могла. Так что я быстро сполоснул физиономию на кухне, а Лизка почти самостоятельно нарядилась — я лишь поменял местами сандалеты, которые она, как всегда, перепутала, да накинул на нее розовый китайский плащ. Дождя вроде бы не ожидалось, но в Питере, сами знаете, это ни о чем не говорит…

Лизка послушно спускалась рядом, пока я тащил вниз велосипед, но из подъезда выскочила первой, сразу рванув куда-то к игровой площадке детского садика.

Это, между прочим, через дорогу.

Я опрометью бросился за дочкой и, как оказалось, вовремя — ржавая, битая со всех сторон «шестерка» на огромной скорости пронеслась в шаге от нас с Лизкой и тут же скрылась за поворотом на набережную.

— Вот же твари! — раздался возмущенный голос со скамейки возле подъезда. — Опять Пашка Одинцов со своей бандой рассекает.

Информацией делился дед Марат, обитатель коммуналки первого этажа.

Я рефлекторно сжал Лизкино плечо, и она пискнула:

— Папа, отпусти, больно же!

Я перехватил велосипед поудобнее и взял Лизку за руку, внимательно обозревая улицу.

— Плохие времена наступают… — опять донеслось до меня со скамейки.

Я повернулся к деду, укоризненно сдвинув брови:

— Дед Марат, прекратите свои пораженческие речи! Страна поступательно движется вперед, к удвоению ВВП, а вы тут панику разводите.

Дед неожиданно серьезно покачал головой, потом встал и сделал пару шагов к нам:

— Уезжай отсюда, соколик! И дочурку свою забирай. Спасайтесь все. Потом поздно будет…

Он говорил еще что-то, но тут со стороны улицы донесся знакомый гул, и на дороге показалась все та же «убитая» «шестерка». Машина, взвизгнув тормозами, встала возле нас, и я увидел, что ее салон набит молодыми людьми совершенно гопницкой наружности.

— Эй, ты, мелкий шнырь, подари нам велик! Давай его сюда, сука, не жидись, а то прямо здесь отхерачим?

Я не успел разинуть рта в гневной отповеди, как «шестерка» вдруг снова рванула вперед по улице, а радостный пьяный гогот еще звенел в моих ушах.

За спиной снова раздался старческий голос:

— Говорю вам, спасайтесь сейчас! Потом поздно будет.

Пьяненький дедушка Марат в выцветшем от старости костюме и совершенно немыслимых тапках времен кооперативного движения на пророка не тянул совершенно. Но было что-то слишком достоверное в его упрямых резких движениях здоровой правой рукой и нечто необъяснимо зловещее в выражении лица — так, к примеру, выглядят люди, которые доподлинно знают, что Бога нет, но все равно настоятельно требуют верить, ибо иначе «будет не по-людски».

Я не стал с ним спорить, а просто крепче сжал Лизкину ручку и повел ее через дорогу, на площадку детского садика.

Там уже гуляли наши старые знакомцы — трехлетний Витя с бабушкой, пятилетний Дима с папой и четырехлетняя Ариша с мамой, — так что свои положенные два часа на свежем воздухе мы провели с толком.

Гопники больше не появлялись, и я подумал, что это к лучшему — одно воспоминание об этих мерзких рожах заставляло сжимать кулаки, а глаза застилала мутная пелена ненависти. А еще кто-то страшный, темный и кровавый начинал шевелиться у меня в голове, и становилось ясно, что, если ненависти будет чуть больше, это страшное вырвется наружу и погонит меня делать?;! — нечто, что я даже вообразить пока не могу… Это физическое ощущение чужого, поселившегося у меня в башке, появилось после ограбления на радиорынке — видно, здорово меня тогда все-таки треснули.

Ближе к вечеру воскресенья, когда Лизка уже безмятежно дрыхла после прогулки, а я оседлал стул возле компьютерного стола и азартно рубился в Сети с неведомыми противниками в хитовую стрелялку-расчленялку, вдруг ожил мой сотовый телефон. Звонил Игорь и каким-то скучным голосом интересовался:

— Ну, и чего ты себе думаешь?

Я поставил игру на паузу, но в Сети этот фокус не прошел, и меня тут же пристрелили, причем сразу двое неведомых врагов.

Печально глядя на куски окровавленного мяса, изображавшего на мониторе мое нутро, я злобно рявкнул в трубку:

— Палыч, твою мать, ну что еще случилось?!

Палыч помолчал пару секунд.

— В Казани, Питере и Махачкале погромы. Пять человек убито. А виновные рассеяны. Как это понимать, не знаешь?

— Я тебе кто, кремлевский толкователь?! — так же злобно откликнулся я, нажимая на кнопку «продолжить».

По монитору тут же ударила автоматная очередь, потом прямо в меня полетела ракета, и я едва успел увернуться, спрятавшись в каком-то нелепом, залитом зеленой жижей подвале. Впрочем, я чувствовал, что и здесь мне не дадут спокойной жизни, и начал лихорадочно искать какой-нибудь запасной выход наружу, к вожделенным аптечкам и оружейной амуниции.

— Ты чем там занят? — ревниво спросил Палыч, явно прислушиваясь к звукам из колонок моего компьютера.

— Играю, — лаконично ответил я, дернувшись в сторону от очередной ракеты и в полной истерике влупив в направлении неприятеля три заряда подряд из помпового ружья.

Неприятель неожиданно издох, раскидывая свои кишки по экрану, а Палыч, напротив, оживился.

— Ну что ты за безответственный индюк! — укоризненно сказал он. — В стране хрен знает что происходит, а ты в игрушки играешься!..

Тут в меня всадили заряд из космического пульсара, и мое тело размазали в атомную пыль по всей окрестной галактике. Я вздохнул и отключился — сегодняшний противник был мне явно не по зубам…

— Палыч, я помню, что мне в вечер тебя менять. Я приеду, причем ровно в восемь, — раздраженно сказал я в трубку, одновременно щелкая клавишами компьютера — отключившись от игры, я остался в Сети и теперь искал новостные сайты, чтобы почитать последние новости про эту долбаную Казань и Махачкалу. Известия про Питер мне показались явным преувеличением, так что про это я даже искать не стал.

— В Казани, говорят, сегодня успокоилось, — дополнил Палыч озабоченно. — Зато возбудилось в Башкирии. Понимаешь, нет?

— Нет, — честно ответил я, шаря по заголовкам новостей. Заголовки азартно сообщали, что Филипп Киркоров был пойман не только на пении под фонограмму. Всерьез утверждалось, что устроители фальшивых гастролей возят по стране его чучело, а сам певец лежит в клинике неврозов в одной постели с известным балетмейстером и пишет там разоблачительную книгу про кремлевских гримеров, подмешивающих в пудру кокаин.

Про погромы не было ни слова.

— Это системный кризис, — строго сказал Палыч. — Короче, я на услуги «Ист Пойнта» поднял ценник вдвое, и никто не пикнул. Популярная тема, понимаешь?

— На чьи услуги ты поднял ценник? — не понял я, наливая себе очередной стаканчик пива.

— На услуги ЧОП «Ист Пойнт». Наше с тобой частное охранное предприятие, — объяснил Игорь. — Наше?!

Я захлебнулся своим пивом и закашлял.

— Наше, — строго сказал Палыч. — Ты там второй учредитель. Так надо. Сегодня бумаги подпишешь.

— А почему «Восточная точка»? Почему не западная или северная?

Палыч раздражено откликнулся:

— Купил с таким названием. А тебе что, не все равно? Хочешь поговорить об этом?

— Да нет… — пожал я плечами. — Мне, в общем, по барабану.

Ничего плохого я от Палыча не ожидал, ибо человек он был правильный и честный, хотя и резковатый в движениях по жизни. Мог, в общем, учудить какой-нибудь подвиг, не посоветовавшись с вышестоящим начальством, а потом расхлебывать последствия самостоятельно, преданный каждым чином ГУВД в отдельности и правоохранительной системой МВД в целом.

Впрочем, ничему полезному такие последствия Палыча не учили — он лишь подальше выпячивал квадратную челюсть в ответ на едкие комментарии более прагматичных и дальновидных коллег.

Но подводить под неприятности других людей он бы точно не стал, так что звание второго после Палыча учредителя неведомого ЧОП меня ничуть не пугало.

— А денег учредителям дают? — после небольшой паузы нагло поинтересовался я, чтоб он себе не думал, что я какой-то там безвольный винтик его мутного механизма.

Теперь уже захлебнулся Палыч — от негодования.

— Ну ты и жаба! — сообщил он. — Тебя, свинью неблагодарную, делают совладельцем перспективного предприятия, а ты еще за это денег требуешь!..

— Ты все-таки определись, жаба я или свинья. Это же принципиально разные виды животных! — начал я занудствовать, но Палыч уже отключился, попросив на прощание не опаздывать на смену.

На часах было шесть вечера, и я отправился на кухню, поужинать и наделать бутербродов с собой.

На кухне сидела задумчивая Ленка и рассеянно щелкала телевизионным пультом.

— Воскресный телеящик — это что-то! — сказала она мне так, будто я отвечал в этой жизни еще и за программу телепередач.

Я нашел в холодильнике заиндевелую упаковку котлет и быстренько покидал их на сковородку. Ленка проводила котлеты озабоченным взглядом:

— Если сейчас их все сожрешь, завтра будешь лапу сосать. Кстати, когда ты уже каких-нибудь денег в семью принесешь? Посмотри, что на холодильнике творится…

Я послушно посмотрел — там действительно творилось нечто. Стопка из десятка неоплаченных квитанций, в основном за квартиру, красноречиво свидетельствовала о моей вопиющей финансовой несостоятельности.

— Так что там в телевизоре? — с фальшивым оживлением поинтересовался я, глядя себе под ноги.

Ленка вздохнула:

— Культура — это зло, разрушающее духовный мир телезрителя.

— Ага, — тут же согласился я, но осознал ее глубокую мысль, только дважды повторив ее формулировку в ленивом с пересыпа мозгу.

Ленка встала, перевернула на сковородке мои шкворчащие котлеты и запихала в микроволновку пакет с замороженными овощами. Хоть бы на тарелку выложила, что ли…

Кулинарными изысками она меня никогда не баловала — хорошо, что нынче пищевая промышленность радует своих потребителей необъятным ассортиментом полуфабрикатов. Иначе я был бы обречен на яичницу с беконом до самой своей скоропостижной кончины от какой-нибудь прободной язвы.

Я метнулся к компьютеру за оставленным возле клавиатуры пивом, а когда снова зашел на кухню, Ленка смотрела душераздирающий документальный фильм про питерский хоспис. Такое типичное воскресное телевизионное развлечение…

Я с минуту тоже потаращился, как живые покойники функционируют в симбиозе с капельницами и медицинским оборудованием, после чего налил себе пива и грустно сказал:

— Если меня так однажды прижмет, что я буду так зависеть от каких-то электрических приборов и капель какой-то жижи, ты ведь меня отключишь? Не позволишь мне долго мучиться?

Ленка посмотрела на меня с каким-то странным интересом:

— Ты что, в самом деле так думаешь?

— Конечно, — сказал я, задумчиво прихлебывая пиво.

— Значит, немедленно отключить, если увижу зависимость? От приборов и жидкостей? — опять с непонятным нажимом спросила Ленка.

— Ну, да! — ответил я, откровенно недоумевая.

— Ну, дорогой, ты сам напросился… — Она неожиданно выхватила у меня пиво и выключила телевизор. Потом ушла в гостиную, и я услышал прощальный писк компьютера.

Ленка вернулась на кухню, села за стол с моим стаканом пива в руке и, цинично отхлебывая, с живейшим интересом спросила:

— Надеюсь, теперь ты наконец чувствуешь себя независимым от приборов и жидкостей? Ты больше не мучаешься?.. Кстати, футбол по НТВ через час, а пива осталась последняя бутылка. Прости, но ты ведь не должен долго мучиться.

Я смотрел на нее в немом восхищении и мысленно аплодировал ее остроумию и находчивости. И в который раз задумался о том, что эта умная, сильная и красивая девушка нашла в таком неотесанном, откровенно туповатом и скучном гражданине, как я.

Мы познакомились на студенческой вечеринке; случайных знакомых, и я даже предположить не мог что эта эффектная стильная девушка, за которой ухлестывали сразу два потока университета, станет моей женой. Женой нищего, невзрачного, тощего студента первокурсника, набитого немыслимыми комплексами и фобиями, а главное — не имеющего ни малейших перспектив ни в карьере, ни в бизнесе ввиду полной отсутствия высокопоставленных родственников и полезных знакомств.

Ленка оказалась на три года меня старше и на тридцать три года умнее, и, чтобы она так не подавляла меня своим интеллектом, я придумал довольно жалкую защиту — прежде чем сказать ей хоть слово, я считал до десяти. Это позволило миллиону моих глупостей остаться невысказанными, но еще столько ерунды все же прозвучало вслух, но отчего-то не испугало мою избранницу.

Я говорю «избранницу», а не «любимую», потому что любовь, на мой взгляд, не может быть односторонней, а в то, что Ленка любит меня, я как не верил три года назад, так и поныне не верю. Потому что не за что меня любить, граждане! Сам себе я просто противен, и, если бы вы знали меня, как знаю я, вы бы относились ко мне ровно так же — со снисходительным сочувствием, которым одаривают одноногого инвалида, вышедшего не стометровку рядом с профессиональными бегунами.

На этой стометровке жизни меня так обтесало, что я не всегда уклонялся от ударов, летящих прямо в лицо, — як ним так привык, что воспринимал их неотъемлемой частью жизни.

Привык, до семнадцати лет проживая вдвоем с матушкой, существуя на ее скудную, практически нищенскую зарплату библиотекаря. Привык в почти ежедневных драках и стычках в своей дворовой школе, наполненной отъявленной шпаной. При том, что я весил едва ли не вдвое меньше любого своего соперника, поскольку с рождения привык еще и к стойкому чувству голода и даже не считал его чем-то противоестественным. Мясо я ел только в гостях, деликатесы видел только на картинках, но вовсе не эти ограничения наполняли меня таким самоуничижением.

Перевернули мою душу два потрясения, случившихся с интервалом в пару месяцев. Первое потрясение — сам факт моего поступления на очень сложный и престижный факультет Политеха, физико-механический. Мне тогда просто повезло с билетами, причем повезло дважды, и я получил две пятерки, по математике и физике — предметам, которые давались мне в школе весьма непросто. Эти пятерки на вступительных экзаменах позволили мне выбрать самую престижную в среде умных людей специальность — биофизику, и я, как последний чилийский лох, потянулся за наживкой.

Тут подоспело второе потрясение, низвергнувшее мою восторженную душу из рая обратно в чистилище, — лекции и семинары для нашей группы велись на языке, который я не понимал в принципе. Все мои одногруппники понимали, я а — нет. Это был язык сопричастности к знаниям, которые мои сокурсники годами получали в своих специализированных школах или у дорогостоящих репетиторов. Это был язык дорогих учебников, платных семинаров и частных школ. Я не знал ни слова на этом языке, и мне пришлось так туго, что только тупая, многодневная зубрежка чудом спасла меня от вылета на первой же сессии.

Но зубрежка годилась лишь для первого курса — дальше требовалось настоящее, неподдельное понимание. Понимание методов математического анализа, осознание принципов химического взаимодействия огромных трехмерных органических молекул, искренняя готовность отринуть прямолинейные ньютоновские законы ради фантастических в своем безумии формул квантовой физики…

Я продержался еще два года на одном своем железном упрямстве, но и его запасы оказались исчерпаемыми. Парадоксальный симбиоз квантовой физики, органической химии и генетики, именуемый в учебных планах биохимией, добил меня и, кстати, еще с пяток моих более головастых одногруппников.

И вот те, кто остались, кто делал мне ручкой на армейских проводах, все эти умные и уверенные в себе парни и девчонки, для которых даже биохимия была всего лишь инструментом, а не огромной железной стеной, отделяющей их жизнь от остального благополучного мира, стали для меня вечным укором и символом моей очевидной неполноценности, намного более существенной, чем мой бараний вес или скромный рост.

Ленка же была из другого мира — мира умных и благополучных молодых людей, войти в который можно, только в нем родившись.

Поэтому я, как всегда, с трепетом поцеловал ее в высокий чистый лоб, быстро побросал свои котлеты в пластиковый контейнер, добавил пакет с овощами и потопал в прихожую — одеваться.

— Ты что, обиделся? — всполошилась она и побежала за мной в прихожую, но я встретил ее там с улыбкой, еще раз поцеловал, на этот раз в губы, и вышел за дверь.

Если я и обиделся, то только на себя.

Глава шестая

В тот май в Петербурге теплом не баловал. Больше того, стоило мне выйти за порог квартиры, пошел мелкий гнусный дождь, от которого не спасал даже зонтик, потому что питерский дождь, в отличие от прочих, нормальных дождиков, умеет падать как сверху, так и снизу, а также справа и слева.

На пути к станции метро мне должен был попасться остановочный павильон, где я предполагал обсохнуть и прикупить пару банок пивка на смену. Но, добравшись до павильона, я не поверил своим глазам — остановки не было. То есть киоск со всякой всячиной стоял, а крыша остановки и боковые стеклянные панели отсутствовали.

Так коммерсанты ответили на тупой наезд городской администрации, решившей вдруг запретить размещение киосков на остановках общественного транспорта. Согласно постановлению губернатора, сносу подлежали все киоски, встроенные в павильоны. И их действительно сносили, несмотря на стенания торговцев…

Этот торговец нашел нестандартное решение — он снес остановочный павильон, в который был встроен киоск, и теперь выпадал из печального ряда подлежащих уничтожению торговых точек.

Вокруг киоска стояли мокрые пассажиры и громко, хотя несколько неорганизованно, в нецензурной форме выражали благодарность за заботу городской администрации и лично господину губернатору.

Пока я покупал пиво, услышал и более конкретные предложения.

— Было бы нас человек двести, да арматуру в руки взять, можно было бы вчерашнюю Казань здесь повторить… — мечтательно сказал мужик в рабочей спецовке, ни к кому конкретно не обращаясь. — Пошли бы к Смольному, как в старые времена, и всё — кирдык был бы крысам!

— Арматурой их не достанешь, — деловито заметил, крепыш в кожаной куртке. — Тут огнестрел нужен.

— А я бы их просто руками душила, упырей! — решительно заявила полная женщина в застиранном китайском плаще и продемонстрировала собравшимся, свои мозолистые и действительно крепкие руки.

Я быстро уложил в пакет свое пиво и зашагал дальше, ежась от мороси, проникающей в самые интимные места моего организма.

Я шел и думал о том, что, найдись сейчас среди этой случайной группы недовольных горожан один решительный и бескомпромиссный гражданин, я бы легко, пошел за ним громить не только Смольный, но и ни в чем не повинный японский ресторан на ближайшем перекрестке. Потому что даже успешно управляемые телевидением эмоции все равно требуют выхода, и этот выход — отнюдь не драка стенка на стенку с болельщиками чужой футбольной команды.

Я ощущал смутное беспокойство — мне, разумеется, не нравилось ни наше правительство в целом, ни его продажные, тупые и лживые чиновники в отдельности, но и темная стихия не менее тупой и продажной толпы меня тоже совсем не привлекала…

У самой станции метро я увидел знакомую вывеску и, вспомнив ночные страхи и дневных гопников, зашел внутрь.

За прилавком небольшого спортивного магазинчика стоял пожилой худощавый мужчина с нервным, подвижным лицом и быстрыми глазами, стреляющими то в зал, то на улицу, хорошо видимую через одну огромную витрину.

— Мне, пожалуйста, вон ту бейсбольную биту. — Я показал на красивое, но на удивление недорогое деревянное изделие.

Продавец стрельнул в меня глазами, потом в прилавок и наконец сказал:

— Не хочу вмешиваться в ваш выбор, но алюминиевая бита более практична. То, что вы выбрали, сломается после двух-трех ударов. Китайская поделка, понимаете?

Я с интересом заглянул в его живые, скользкие глазки и согласился:

— Хорошо, я возьму алюминиевую. И три бейсбольных мяча, пожалуйста.

Продавец нахмурился и снова внимательнейшим образом изучил прилавок.

— А где вы видели здесь мячи? — спросил он, нервно дергая сразу обеими бровями.

Я улыбнулся, и он тут же с облегчением улыбнулся в ответ.

— Фу, я думал, вы всерьез, — сказал он, принимая у меня деньги, выбивая чек и вручая увесистую алюминиевую биту.

Я попросил упаковать покупку, потому что мне еще ехать с ней в метро, и он принялся искать пакет подходящих размеров.

— Но ведь, согласитесь, это в самом деле странно, когда люди покупают только бейсбольные биты и совсем не покупают мяч ей, — заполнил я вынужденную паузу.

Продавец наконец засунул в пакет биту и, почти не дергая лицом, сказал на прощание:

— Странно совсем не это… Странно, что наш хозяин уже второй месяц никак не может поставить решетку на витрину. К примеру, вы со своей битой теперь можете войти к нам даже днем, а хозяина это совсем не волнует.

Я пожал плечами:

— Типа, приглашаете зайти?..

— Да уж найдется кому пригласить… — с непонятным раздражением ответил продавец и отвернулся к кассе.

А я пошел к метро, на ходу заталкивая маленький пакет с котлетами и овощами в большой, где покоилась бита.

Всю дорогу в вагоне я провел стоя, прижатый толпой к угловому поручню, откуда было видно только множество спин и один рекламный плакат про какие-то говяжьи сосиски. Рекламный слоган сообщал, что сделаны эти сосиски с душой. Через пару остановок на креативную глупость обратил внимание своей спутницы некий молодой человек. Он сказал ей восторженно:

— Смотри, Ань, до чего дошел прогресс!.. Коров теперь утилизируют по полной программе, даже душу в сосиски упаковывают. Интересно, как у них это получается?

Барышня испуганно покосилась на плакат, но промолчала, зато откликнулась пожилая пассажирка рядом:

— Да нет, они душу не в сосиски запихивают. Они сначала всю душу у коровушек выматывают, а потом на Запад продают.

— Точно! — воскликнул интеллигентного вида мужик, поворачиваясь к парочке своим узким скуластым лицом, на котором едва поблескивали очки в тонкой оправе. — Они говяжьи души на Запад толкают, под видом загадочной русской души!

— Ты, монголо-татарин хренов, русскую душу не трогай!.. — встрял в разговор бритый от макушки до подбородка широколицый юноша, зажатый толпой возле самых дверей вагона. — Здесь тебе не Казань! Здесь русские молчать не будут, а сразу рога поотшибают!..

— А чего в Казани было? По телику так толком ничего и не сказали. Что было-то?.. — с любопытством спросила у бритого пожилая пассажирка.

— Что-что… Что и в Дагестане, — хмуро отозвался бритый. — Русский язык требовали отменить. И суверенитета еще хотели, бляди косорылые…

— Забыли Ивана Грозного! Уж он бы показал татарве поганой, кто на Руси хозяин! — раздался возмущенный бас здоровенного широкоплечего дедка, сидящего с рюкзаком прямо возле меня. Увы, дослушать политнекорректную дискуссию мне не довелось, ибо поезд приехал на мою станцию, и я пошел пробиваться к выходу, толкаясь и размышляя о том, почему мне тоже обидно было услышать такое пошлое сравнение загадочной русской души с говяжьей.

Ведь, насколько я понял из своей семейной мифологии, рассказанной еще покойной матушкой, мой генотип на треть состоял из пронырливых еврейских нуклеотидов, а еще на треть — из бессмертных татарских хромосом. Последняя треть, возможно, была действительно русской, но это же не повод взбрыкивать в метро на незнакомых граждан… Тем не менее за русскую душу стало обидно всерьез, и я даже подумал, а не влепить ли скуластому интеллигенту битой в ухо, если он тоже выйдет на моей остановке.

Но интеллигент остался в вагоне, благоразумно отвернувшись от народа к стенке, и вдобавок спрятал лицо за газетой. Поэтому я молча пошел себе на улицу Очаковскую, поеживаясь от плотной сырости вялого но бесконечного питерского дождика.

Сумерки уже накрыли сквер бывшей поликлиники, но с бейсбольной битой в пакете идти к зданию оказалось не в пример спокойнее, и я даже потратил минут пять на осмотр дома с обратной стороны.

Окна первого этажа были заперты, а вот на втором одна рама была распахнута настежь, и я решил запереть ее сразу же, как только войду внутрь.

Я отпер двери парадного входа своим ключом и, не заходя в регистратуру к Палычу, прошел к маршевой лестнице. Там, в полумраке фиолетовых теней, на меня вдруг снова накатила волна тревожных скрипов и невнятных стонов, поэтому я вытащил из пакета биту.

С дубинкой в руке прогулка на второй этаж оказалась быстрой и простой. Я нашел распахнутое окно, надежно запер его на обе щеколды и спустился вниз, небрежно постукивая битой по всяким медицинским шкафчикам и стульчикам, попадавшимся мне на пути.

В коридоре первого этажа, уже возле самых дверей регистратуры, я вдруг остановился, почувствовав неясное движение впереди, в вестибюле главного входа.

Я застыл у стены, прячась за грудой сломанных банкеток, и тогда в коридоре лязгнул передергиваемый затвор пистолета, и грубый голос произнес:

— Руки на голову, сука! Лицом к стене!

Я закашлялся от неожиданности и, пока кашлял, совсем не смотрел по сторонам. Поэтому, когда в метре от меня раздался выстрел и с потолка прямо мне за шиворот посыпалась штукатурка, я ошалел настолько, что едва смог вымолвить в сиреневый сумрак:

— Сдаюсь, Палыч!

Палыч подошел ко мне в упор, держа пистолет у бедра, под прикрытием левой руки, как учили в Академии.

— Тошка, ты идиот! — расстроенно сказал мне Палыч, наконец разглядев меня как следует. — Я же тебя чуть не пристрелил. А мне патроны под отчет сдавать!

Я не стал дразнить Палыча прямо там, в коридоре, но когда мы дошли до регистратуры и я увидел сложенные возле ее дверей четыре автоклава и рентгеновский аппарат, то начал комментировать окружающую действительность вслух, без оглядки на былые авторитеты.

Палыч терпел меня минут десять, собирая свои шмотки в большую спортивную сумку, но потом все-таки не выдержал:

— Ты, конечно, среди нас самый смелый пацан, но вот Васильев просил тебе передать, что монтировка в кровати — это уже паранойя. Он себе этой монтировкой чуть яйца не прищемил, пока прошлую ночь ворочался на твоих долбаных стульях.

Впрочем, уйти сразу Игорь все равно не мог — мне еще предстояло подписать кучу бумажек с загадочным логотипом «ЧОП „Ист Пойнт“» и рисованным медведем в левом вернем углу.

Я не глядя подписывал бумажки и одновременно, деликатно хмыкая в кулачок, интересовался, как Палыч сумел в одиночку перетащить ответственный груз со второго этажа под дверь регистратуры.

Выяснилось, что это предложение исходило от Васильева, которого Палыч застал в совершенно безумном состоянии аккурат на втором этаже, среди кучи долбаного оборудования. Оказывается, Валера перезвонил Палычу, чтобы уточнить стоимость имущества, переданного ему на хранение. Объявленная сумма вызвала шок, и он всю ночь честно бродил вокруг этого хлама, реагируя на каждый подозрительный звук.

Результатом патрулирования стало задержание двух пожилых, упившихся до белой горячки бомжей, которых Валера сдал местным ментам, и расстрел из табельного пистолета несметного количества крыс, которых Васильев, оказывается, боялся больше, чем лишения премиальных за утрату подотчетных патронов.

К утру Валера утомился, но к обеду подкрепился бутылкой водки и голыми руками повязал пятерых местных тинейджеров, вздумавших в тихий субботний день нюхать клей в подвале бывшей поликлиники. Подростков Валера тоже сдал местным ментам, а потом, когда явился Палыч, в ультимативной форме предложил перетащить казенное имущество поближе к штабной комнате.

— Вот какой ответственный, с улицы Очаковской! — поблагодарил я Палыча за поучительный рассказ.

Впрочем, я действительно был поражен вопиющей ответственностью Валерки, беззаветно защищавшего весь этот доисторический железный хлам от покушений со стороны разных асоциальных типов. Что-то есть в Васильеве от персонажей высокоморальных рассказов Аркадия Гайдара, не покидающих ответственный пост, далее если очень хочется писать… Вот и Васильев — из тех, кто скорее нассыт себе в ботинок, чем уйдет с поста.

— Ты-то, трусливый гамадрил, небось носа ночью не кажешь за пределы регистратуры? — подкольнул меня Палыч.

Я загадочно улыбнулся и подписал очередную бумагу.

Конечно, с пистолетом в руках можно и героем побыть. А ты попробуй голыми руками в сиреневом тумане кошку поймать! Особенно если ее там нет…

Палыч наконец собрал все свои дурацкие бумажки и упаковал сумку со шмотками. Сразу после этого он направился к выходу, небрежно сделав мне ручкой.

Я понял, что он все-таки на меня немного обиделся. За то, что я всерьез напугал его в коридоре первого этажа.

Ну и ладно, подумал я, запирая за ним дверь. Потом вернулся в регистратуру и первым делом достал из пакета бейсбольную биту.

Да, я, похоже, действительно не герой. Но если что — уделаю так, что мало не покажется…

Глава седьмая

В последних числах июня Валера приволок рекламный буклет туристической фирмы, которую едва не сожрали с потрохами какие-то малоизвестные, но очень наглые бандиты из свежей, этого лета, поросли. Бандиты прошлись по офисам Лиговки, как в подзабытые времена перестройки, сшибая наличные деньги с топ-менеджеров и назначая «стрелки» тем коммерсантам, у кого наличных оказывалось слишком мало.

Бандитам не повезло — прошерстив первые три этажа бизнес-центра, они поднялись на четвертый, а там временно, в ожидании ремонта основного здания, располагался городской «убойный» отдел. Впрочем, красные удостоверения не оказали на грабителей никакого воздействия, и операм, в том числе и Валере, пришлось стрелять, как в каком-нибудь боевике, — с беготней по коридорам, лазанием по крыше и даже криками «ура».

В конце концов наши победили и потом еще неделю отписывались от прокуратуры, объясняя причину появления пяти изрешеченных трупов на территории Управления, но награда нашла все-таки героев — благодарные коммерсанты предложили операм неслыханные скидки на свои услуги. Валерке, к примеру, персонально пообещали «четыре недели счастья на Лазурном берегу всего за три тысячи евро на семью». А когда он сообщил про наличие приятеля с семьей, согласились обслужить на тех же условиях и меня…

Палыч вдумчиво изучил буклет и признал, что дешевле только даром. После чего мы с Васильевым отправились оформлять документы на выезд — я для Ленки с Лизкой, а Валерка для своей Катерины и двух деток-близнецов.

Желающих получить шенгенскую визу оказалось неожиданно много. Так много, что не хватило связей Васильева, чтобы решить проблему бесплатно: дополнительно к стоимости путевок мы еще выложили по пять сотен в конторе, удобно расположенной прямо в здании консульства. Впрочем, судя по радостным лицам получателей виз, они готовы были заплатить и больше.

Васильев, в отличие от меня, обошелся без заимствований у Палыча — у него, оказывается, была заначка еще с зимы, когда он получил наконец командировочные за Чечню, где околачивался всю прошлую осень.

Но деньги больше не были для меня проблемой. Минувший июнь вообще оказался самым финансово успешным месяцем в моей жизни — я отдежурил свои десять суток и еще столько же за Игоря, который заматерел настолько, что легко отказался от суточных размером в сто долларов. Так что на руки я получил две тысячи долларов — столько у меня не выходило даже в Элисте, когда мы всем отделением воровали батареи парового отопления с армейского склада и там же, прямо у ворот, продавали аборигенам по пятьсот рублей за секцию.

Говорят, семейное счастье бывает тогда, когда жена не успевает потратить деньги, которые зарабатывает ее муж. Так вот, это правда. Если к концу мая, когда я приволок домой первую тысячу зелеными бумажками, Ленка только недоверчиво приподняла тонкие брови (хотя и повыше, чем обычно), то в июне, когда я выложил перед ней целых двадцать зеленых бумажек, она кинулась меня целовать-обнимать так, как не целовала в постели после трех оргазмов кряду. Поразмыслив, я понял, что деньги — это реальный мужской макияж.

За это время Палыч сумел найти еще двух серьезных клиентов, так что помимо дома на Очаковской наш новоявленный ЧОП отвечал еще за два объекта — склад на Пискаревской овощной базе и магазин оргтехники в Девяткино, на самой окраине города. В качестве рабочей силы я предложил студентов Политеха, и это оказалось хорошей идеей — студенты соглашались работать даже за десять долларов в сутки, поэтому разницу мы тратили на нужды конторы. К концу июня мы смогли купить подержанный микроавтобус «форд» с усиленной защитой подвески, бронированными дверями и усиленными стеклами, а к середине июля договорились о выкупе под офис квартиры на первом этаже «хрущевки» на Ланском шоссе.

Впрочем, вряд ли столь бурное развитие нашего бизнеса было связано с какими-то мудрыми коммерческими ходами — охранный бизнес рос в Питере как на дрожжах, просто потому, что в охране нуждались, как никогда, а вот мужчин, организованных в легальные организации, катастрофически не хватало. Социологи объяснили этот парадокс неважной демографией, но у меня на этот счет было иное мнение — слишком многие мужчины подались на другую сторону баррикад.

Непонятно откуда вынырнувшие толпы совершенно распоясавшихся мародеров теперь уже почти каждую ночь громили один-два магазина, жгли автомашины и даже грабили целые дачные поселки, легко расправляясь с обычной охраной из пенсионеров с одной дубинкой на двоих.

Поначалу в мародеров пытались стрелять, но чины из МВД быстренько выступили по телевизору с разъяснениями, что частной охране запрещено применять оружие «против безоружных людей». А чтобы частники не проявили лишней инициативы, к середине июля все оружие ЧОПов специальным приказом министра МВД было опломбировано в оружейных комнатах. Поэтому мы даже не стали заморачиваться с лицензиями частных охранников — все равно в них не было никакого смысла.

Я предложил набирать к нам в охранники частных лиц, уже имеющих лицензию на оружие, — у таких никакое МВД не могло отобрать ружья без законных оснований. Идея оказалась плодотворной — в минувшие выходные пост из троих наших мужиков с охотничьими ружьями отстоял магазин в Девяткино, положив мордами на асфальт почти пятьдесят мародеров. Когда мы с Палычем примчались на место происшествия, толпа уже бежала, а менты на такие происшествия давно уже не совались — у них был приказ ГУВД «не обострять» и «не поддаваться на провокации», поэтому они охраняли лишь собственные отделы, коттеджи руководства да кое-что из ключевой городской инфраструктуры.

По утрам, оставляя дома Ленку с Лизкой, я потом не находил себе места, думая только об одном — а что, если сумасшедшие погромщики примутся за жилые кварталы?.. Впрочем, пока о таких ужасах в новостях не сообщали.

Это было очень неспокойное время, и, когда наконец нам позвонили из турфирмы и назвали день отлета, я облегченно выдохнул — за эти четыре недели, что Ленка с Лизкой проведут на пляжах Лазурного берега, ситуация в стране должна будет успокоиться. Ведь никакой бардак не может длиться вечно.

В тот день Палыч заехал за нами на конторском «форде» и даже соизволил вытащить свое пузо из-за баранки, чтобы помочь погрузиться. Потом Лизка, сидя на коленях у мамы, звонким писклявым голоском комментировала все, что видела на залитых угасающим августовским солнышком улицах Петербурга.

Мне тоже хотелось пищать, глядя на разбитые или заколоченные досками витрины и череду бесконечных табличек «Sale» на окнах квартир и офисов. На улицах явно поубавилось дорогих и ярких машин — их заменили черные джипы с тонированными стеклами или убитые в хлам «жигули» с небритыми «бомбилами» за рулем.

Прохожих, напротив, было много, но их вид радости не доставлял — это были хмурые, озабоченные люди, с недоверием и страхом разглядывающие почти каждую машину или группу людей.

Мы должны были забрать еще чету Васильевых, но они жили по пути к аэропорту, на проспекте Стачек, так что нам предстояло еще пересечь центр города, а потом всю его южную часть.

Смотреть на город было все более неприятно — в довершение картины разгрома на перекрестках не работали светофоры, причем гаишников и людей в форме, разумеется, и близко не было видно. Поэтому машины проезжали перекрестки, как в анекдотах, не по правилам движения, а по понятиям — чья машина больше или чей водила страшнее.

Наш микроавтобус пользовался уважением — еще в июле, сразу после покупки, мы раскрасили его в камуфляж и облепили наклейками с изображениями медведей в боевых стойках. Впрочем, с большей вероятностью нас опасались потому, что не было видно, кто именно сидит в таком большом и бронированном салоне…

Васильевы ждали нас уже во дворе — высокая, светловолосая Катя быстро затолкала таких же белобрысых близняшек в салон, уселась сама и потом, с облегчением выдохнув, сказала Ленке:

— Господи, как я рада, что мы улетаем отсюда! Сегодня ночью в доме просто какой-то кошмар творился. Просто ужас!

Мы дождались, пока Валера закинет в салон дорожный чемодан и пару сумок, усядется сам и закроет дверь. Потом раздались вопросы:

— Что было-то?

Валера небрежно отмахнулся, а Катя объяснила:

— Соседей приходили грабить. Человек тридцать явились, какие-то таджики или туркмены, в общем, гастарбайтеры из Азии. А наш сосед — он тоже из тех краев, но давно уже в Питере живет, продуктовый магазин держит. Вот его соплеменники, видать, прознали про богатую квартирку и явились грабить.

— И чего? — оживился Палыч, выруливая со двора на проспект.

— Чего-чего! — раздраженно подхватила Катя. — Валерка, конечно, встал среди ночи, оделся и полез геройствовать! Идиот! — вдруг заорала она во весь голос и отвесила сидящему рядом Валере чувствительный подзатыльник, а потом закрыла лицо руками и заплакала.

— Вот грохнули бы тебя там, и что дальше? Кто бы нас потом защищал? Сосед твой драгоценный? — сквозь слезы простонала она, отворачиваясь к окну.

— У меня работа такая — людей выручать, — виновато буркнул Васильев.

— Идиот! — снова заорала на него Катя, повернув покрасневшее лицо. — У тебя даже пистолет отобрали, чтобы ты никуда не лез, а ты все за свое, выручатель хренов!

— Правда, что ли, пистолет забрали? — не поверил я.

— Правда, — кивнул Валера. — Во избежание провокаций городское начальство распорядилось по всем отделам, чтоб менты, кто не на дежурстве, свое личное оружие сдали в оружейки. При себе оружие носить запрещено под угрозой немедленного увольнения.

— Охренеть… — только и смогли сказать мы с Палычем, глядя друг на друга круглыми глазами.

— Может, они специально все это делают, чтоб мародерам проще грабить было? Типа, заговор такой, все в доле, — предположила Ленка, осторожно поглаживая уснувшую Лизку по голове.

— Фигня! — тут же отозвался Палыч, не оборачиваясь. — Не надо искать заговора там, где речь идет об обыкновенном кретинизме. А в ГУВД сейчас одни кретины и заправляют. Им проще, если менты будут безоружными — значит, не придется отвечать за разные инциденты. А то, что мента прибить могут, так это дело житейское — не генерала же прибьют. У генералов охрана вооруженная, и ее разоружать не будут ни при каких обстоятельствах. Мы помолчали немного, а потом я все-таки спросил: — А ты как справился-то там, у соседа, один и без оружия?..

Валера поднял на меня свою нечесаную башку и поправил очки.

— Да вот, как-то справился, — как бы сам себе удивляясь, буркнул он.

— Он с пневматическим пугачом к соседям заявился. И начал орать, что всех перестреляет, — объяснила за него Катя. — Еще фуражку ментовскую нацепил, кретин! — Она уже справилась со своей истерикой и теперь лишь глубоко вздыхала, постепенно успокаиваясь.

— И чего? — пожелал узнать продолжение Палыч.

— Чего-чего! Сдриснули тут же, как будто их и не было, — ответил Валера, расправляя сутулые плечи.

— Да-а, — покачал головой Палыч. — Права Катька. Кретин ты, Валера, редкостный…

— У соседа две дочки, моим пацанам погодки. И жена беременная, на шестом месяце. Когда ночью его жена закричала, я с кровати и поднялся, — просто сказал Васильев, и мы все заткнулись, потому что тут и говорить было не о чем. И Палыч, и я, да и кто угодно в такой ситуации, разумеется, сделал бы то, что сделал Валерка. Все эти геройства, они ведь не для публики делаются. Если ты пройдешь мимо очевидного беспредела, тебя же потом совесть загрызет, что мог спасти человека, а вот взял и не спас…

Так что я понимал Валерку — мне тоже проще схлопотать по морде, чем пройти мимо. Морда заживет, а вот душа — навряд ли. Не дай бог, забили бы соседских детишек до смерти или как-нибудь надругались бы над соседкой — смог бы нормально жить после всего этого Валера? Конечно, нет. Не жизнь это была бы, а так, существование от рюмки к рюмке.

Мы выбрались на Пулковское шоссе, и сразу поток машин вокруг нас стал гуще и как-то нервнее, что ли.

Машины неслись беспорядочным роем. Некоторые, внезапно перестраиваясь, грубо подрезали соседей, но те не реагировали, как бывало, криками и демонстрацией среднего пальца, а упрямо рвались вперед, расчищая себе дорогу дальним светом или клаксонами.

— Как с цепи народ сорвался, — удивился Палыч, вцепившись в руль и выжимая газ до сотни. — Попробую оторваться от этих ненормальных…

Оторваться не получилось — сразу после поворота на аэропорт нам открылась огромная очередь из сотен, если не тысяч машин.

Мы встали в хвост, и Ленка озабоченно спросила:

— Мы успеем?

Я взглянул на часы — пять вечера. До посадки еще три часа.

— Успеем. Если что, побежим напрямик через поле — здесь всего километров семь.

— Да я и по полю проеду, если что… — отозвался Палыч, заглушая мотор и выбираясь наружу. Я вышел следом, потягиваясь и оглядываясь по сторонам.

Народ в очереди тоже повылезал из автомобилей и кучковался в группах, оживленно обсуждая ситуацию. Я подошел поближе и навострил уши.

— Закрыть границу не имеют права! Сначала парламент должен принять закон. И вообще, это будет нарушение гражданских прав на свободу передвижения, — неуверенно убеждал соседей лысый круглолицый мужик, стоя возле такого же круглолицего серебристого «мерседеса».

— Ага-ага! А когда янки в свои вонючие Штаты мне визу не дали, это что было, не нарушение гражданских прав на свободу передвижения? — возразил атлетического вида гражданин в шортах и борцовской майке.

— Если бы границу закрыли, очередь вообще бы не двигалась! А она двигается! — сказала темноволосая женщина, одетая, несмотря на жару, в глухой деловой костюм, где даже юбка была не мини, а намного ниже колена.

Тут у нее зазвонил телефон, и она одним торопливым движением выудила его из сумочки:

— Да, Василий Семенович! О, вы уже в аэропорту? Да, я знаю, но я не могу — здесь какая-то страшная пробка. Да, у меня все документы с собой. Я буду, я обязательно вам все передам, но мне надо проехать эти несколько километров. А как вы проехали? А самолеты летают?.. Что? Что они ищут?.. О боже!.. Да, я поняла… Хорошо, Василий Семенович, до встречи.

Деловая мадам выключила трубу и совершенно потерянным голосом сказала своим собеседникам:

— Никакую границу никто не закрывал. Знаете, от чего такая пробка? Мне Василий Семенович рассказал, он уже в аэропорту.

Она обвела собравшихся совершенно безумными глазами, и на нее заорали сразу оба — и лысый, и атлет:

— Не томи, Кристина! Говори!

— В общем, прошлой ночью ограбили квартиру тещи генерала ГУВД. Вот менты и обыскивают все машины, ну, по списку ищут награбленное. А там, в награбленном, в основном ювелирка. Менты сверяют описания. А народ же везет с собой свое, разумеется. Отсюда и пробка. Никакой политики, короче. Просто люди свое бабло возвращают.

— Вот же суки! — не удержался лысый.

— Козлы, конечно, редкие. Да что там говорить: менты, они и есть менты, — махнул рукой атлет.

Я повернулся и пошел к своим.

— Кто-нибудь везет драгоценности? — спросил я в распахнутую дверь салона нашего «форда».

— Ага. Я везу. Бриллианты, — тут же хором, с одинаковыми саркастическими интонациями, отозвались Ленка с Катей.

Пришлось объяснить ситуацию. Оказалось, что с бриллиантами у наших женщин и впрямь туго, а из ювелирных украшений они везли только кольца да сережки, слава богу, без дорогих камешков.

Очередь двигалась так неторопливо, что через час я всерьез начал уговаривать Палыча рвануть напрямик через поле, но, когда я почти его уговорил, поток машин вдруг продвинулся сразу метров на сто, а потом пошел вперед, вообще не останавливаясь.

Через пару минут мы проехали импровизированный КПП, где на обочине валялась вверх колесами машина ДПС, а рядом, прямо на земле, сидели трое милиционеров с разбитыми в кровь физиономиями.

Еще одна машина с мигалкой стояла неподалеку, и в салоне и рядом с ней шла нешуточная драка еще нескольких милиционеров со стаей молодых людей в одинаковой спортивной форме.

Еще на обочине стоял автобус, раскрашенный в бело-голубые цвета и с огромной надписью на боку «Зенит». Все машины, проезжая, салютовали отважным футболистам фарами и клаксонами, а некоторые водители даже останавливались и выходили — видимо, подсобить.

— Эх, я бы тоже вышел, да, блин, вас везти надо, — с сожалением заметил Палыч, провожая взглядом грандиозную мешанину человеческих тел.

— Потом выйдешь, Игорь! — всерьез испугалась Катя.

— Да, мальчики, сейчас не надо. Может, на обратном пути успеете поучаствовать. Треснете их там от меня лично, — добавила Ленка, с любопытством поглядывая в стекла задней двери.

Без злорадства смотрел в окно только Васильев. Он перехватил мой взгляд и покачал головой:

— Ребята-то тут при чем? Начальство приказало — они выполняют. Эх, какая херня в родном государстве творится… — уныло протянул он, отвернувшись от дороги, и принялся разглядывать наших деток, уснувших в одинаковых позах — ножками на креслах, а головами на коленях у мам.

Регистрация и посадка прошли на удивление спокойно и быстро — я едва успел растормошить и поставить на ножки Лизку, которую внес в аэропорт на руках, как очередь у стойки рассосалась и девушка в голубой форме, шлепнув печати в билетах, открыла турникет.

— Ну, давай, дорогой, пока! Ты сам-то аккуратнее здесь, — сказала Ленка, растерянно глядя на меня.

Я поцеловал ее, потом наклонился чмокнуть в щечку Лизку, но она восприняла этот жест как приглашение снова забраться ко мне на ручки, и Ленка, уже откровенно плача, с трудом оторвала дочку от меня.

— Папа, папочка, папулечка, я с тобой в самолет хочу! — заголосила Лизка, протягивая ко мне руки, и мое сердце защемило от боли.

— Граждане пассажиры, не задерживайте других, проходите… — вздохнув, попросила девушка в форме, и Ленка с упирающейся дочкой почти побежала по коридору в сектор таможенного досмотра.

Еще через полчаса Ленка отзвонилась, чтобы доложить: все сидят в самолете, он уже покатил по рулежным дорожкам, так что через пару минут мы сможем лицезреть взлет…

Мы вышли наружу, и я проорал в телефон прощальные слова. Потом попросил дать трубку Лизке и сказал ей лично несколько известных только нам с нею слов. Лизка очень серьезно ответила, и тут я снова едва не расплакался.

Рядом что-то похожее орал в свой телефон Валерка, и мне пришлось отойти, чтоб он не сбивал меня с мысли.

Потом мы втроем подошли к ограде аэродрома. Там на бескрайнем зеленом поле действительно рулил на свою полосу огромный «Боинг», и мы полюбовались его взлетом, сжимая на счастье кулаки за своих дорогих и любимых.

Когда самолет скрылся в серо-голубом вечернем небе, Палыч с гадкой усмешкой повернулся к нам с Валерой:

— Ну что, мужики? Теперь по бабам?

Валера поправил пальцем очки, посмотрев на меня вопросительно, и я, пожав плечами, осторожно ответил:

— Можно…

Но на всякий случай еще раз взглянул на небо — не возвращается ли самолет.

Глава восьмая

К тому времени мы лично не дежурили ни на одном из объектов фирмы — Палыч выплачивал нам с Васильевым зарплату в полторы тысячи евро каждому за контроль над штатом в сотню студентов и охотников. Среди моих объектов числился и дом на Очаковской, который я «закрывал» шестью студентами Политеха — по одиночке они работать наотрез отказались, но даже зарплата в десять долларов за сутки оказалась уместной для вечно тощих студенческих кошельков.

— Поехали на Очаковскую, — сказал я друзьям, ожидающим моих предложений. — Там сегодня Семен с Коляном дежурят, с машиностроительного факультета. Они меня звали — у них на вечер назначен просмотр ужасного ужастика. Приглашены сокурсницы, числом штук десять. Без кавалеров. Короче, будет из чего выбрать, и вообще — развеемся!

— Просмотр ужастика? На Очаковской? — удивился Палыч, усаживаясь за руль «форда».

— Ну да! Там же страшно. Ночь, туман, голоса и все такое… — напомнил я антураж бывшей поликлиники, но Палыч сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. А может, и вправду забыл, как всего пару месяцев назад истерично стрелял в меня из пистолета, обалдев от ужаса в сиреневом тумане первого этажа тихого медицинского учреждения.

Мы поехали обратно по Пулковскому шоссе, машины на котором теперь уже совершенно успокоились и двигались неспешно и предупредительно. Большинство водителей прижимали трубки телефонов и о чем-то договаривались с невидимыми собеседниками или, что точнее, собеседницами. Впрочем, конечно, они еще могли в этот субботний вечер размещать заказы на рекламу стеклопакетов или даже шарикоподшипников, но в последний вариант, глядя на эти сладкие улыбочки, мне верилось с трудом.

Это была удивительная автоколонна мужиков, проводивших в аэропорту своих женщин и теперь откровенно направляющихся к любовницам или, на худой конец, к блядям. Завораживающее зрелище — я любовался им минут десять, пока меня не вернул к реальности Палыч, подсказавший, что в гости к бедным студенткам без жратвы и выпивки ездить не положено.

Мы въехали в город, и я долго и безуспешно таращился по сторонам, разыскивая среди мелькающих вывесок витрину ночного продуктового магазина. Но таковых не было, и, когда мы уже пересекли центр города, я огласил салон микроавтобуса возмущенными претензиями к магазинам вообще и к Петербургу в целом.

Васильев, устало почесывая отсиженную задницу, объяснил мне, дураку:

— С первого августа все ночные магазины закрыты распоряжением губернатора. Во избежание проблем с погромами.

Палыч тут же закашлялся за рулем, удивленно комментируя эту новость:

— Какие же у нас тупые чиновники! Вместо того чтобы обеспечить безопасность ночных магазинов, они закрывают сами ночные магазины! Пять баллов! Кретины!

Пришлось ехать в сетевой супермаркет, сделав крюк километров в пять.

Супермаркет охраняли человек двадцать сотрудников ОМОН, все, как один, с короткоствольными автоматами в руках, и я подумал; что этих ребят, наверное, сняли с охраны банков или, что вернее, какого-нибудь государственного объекта.

Всех троих в магазин не пустили. Строгий майор даже не стал обсуждать эту возможность, просто указав кивком квадратной челюсти на колесную тележку:

— В магазин войдет один. Купит, чего надо, и выйдет. Остальные ждут здесь и помалкивают. Или получат в табло вот этими прикладами.

Майор показал нам на облупленные приклады автоматов своих архаровцев, и Палыч с Валерой послушно остались на пороге магазина, наказав мне не скупиться. Денег при этом, что интересно, не дали, так что всю выпивку и жратву на общую вечеринку я закупал сугубо на свои.

Тележку я заполнил быстро. Молчаливая очередь тоже двигалась без задержек. Добравшись до касс, я увидел там за стойками не привычных девушек в мини-юбках, а суровых мужиков в черной форме, с наручниками и газовыми баллончиками на поясе.

Расплатившись, я выкатил тележку на пандус из-за спины окаменевшего от долгого стояния майора и начал махать своим друзьям, похоже, уснувшим в микроавтобусе.

— Да забирай ты свою жратву вместе с телегой, не парься, — посоветовал очнувшийся от спячки майор.

— Чего так? — не поверил я.

— Нас утром снимают с объекта, — объяснил майор. — Так что один хрен, через восемь часов тут все разнесут, вместе с тележками.

Я сунул ему банку пива. Он равнодушно ее открыл и так же равнодушно опустошил за пару-тройку глотков прямо на боевом посту.

Я подкатил телегу к микроавтобусу и сердито стукнул бронированный борт:

— Открывай!..

Боковая дверь тут же отъехала в сторону, и я увидел заспанную физиономию Валеры.

— Приперся наконец, — пробормотал он, почесывая уже не только свою отсиженную задницу, но и голову.

Интересно, как он умудрился отсидеть голову?..

Мы не стали возиться с перекладыванием банок, бутылок и пакетов из корзины в салон.

— Корзину подарили, так что берись спереди, — бросил я, и Валера, одобрительно хмыкнув, помог втащить мою добычу в машину.

Потом минут пять мы молча сидели в салоне, тупо ожидая, когда Палыч соизволит двинуться с места, пока Валера не привстал и не разглядел закрытые глаза нашего водителя.

Васильев быстренько изучил ассортимент продуктов в тележке и шепотом спросил:

— Кетчупом мажем или майонезом? О, да тут и горчица есть!..

Я не успел ответить, потому что к нашему «форду» подошел омоновец, но не со «стечкиным», как у всех местных, а с «калашом» наперевес, и рявкнул так, что не только я, но и Палыч подпрыгнул спросонок:

— Эй, вы, там, в автобусе! Здесь не стоять! Завтра днем шакалить будете! А сегодня у нас есть приказ стрелять на поражение!

Омоновец еще что-то говорил, все более выразительно размахивая автоматом, но Игорь уже завел двигатель и тут же, без разогрева, тронулся с места, аккуратно объезжая нервного мента.

Только отъехав от супермаркета метров на триста, Палыч наконец высказал все, что думает о своем гонителе:

— Вот ведь мудило! Чего так орать? Водку им там бесплатно выдают, что ли?

— Кстати, очень даже может быть… — бросил завистливый взгляд назад Валера.

Мы ехали по вечернему городу, погруженному в кромешную тьму — не работали даже светофоры и уличные фонари (что уж говорить про рекламные щиты!). За окном я не видел ничего, кроме темно-серых клякс, невнятных теней или явных черных дыр. При этом на перекрестках, под арками кварталов старого города или прямо на широких тротуарах спальных районов тревожно мелькали огоньки сигарет и карманных фонариков.

Жители «культурной столицы Европы» готовились к очередной ночной вахте, где одним предстояло защищать, а другим — отнимать.

Отсутствие света в городе компенсировалось множеством удивительных звуков. Там, в темноте, кричали, пели, плакали и даже выли, и от этой дикой музыки у меня в башке заворочался знакомый страшный зверь…

Я чувствовал себя дичью — заведомо обреченной, давно обложенной опытными охотниками. Вот сейчас на дорогу выскочит толпа темных, злобных людишек, они бросятся под колеса и, хотя нескольких «форд» задавит, но потом непременно увязнет, остановится, и уцелевшие яростно обрушат на машину свои арматурины и дубинки, потом умело раскачают ее и, уронив боком на асфальт, начнут свой бешеный танец неандертальцев, заваливших мамонта…

Меня снова качнуло, и я, не открывая глаз, нащупал спинку сиденья, вцепившись в нее мертвой хваткой.

— Тошка, да вставай же ты, задолбал тут спать! — услышал я возмущенный голос Васильева и почувствовал очередной толчок в плечо.

Я открыл глаза и с минуту спокойно наблюдал за Валерой, который, устав меня будить, самостоятельно вытащил тележку с продуктами из салона и теперь ждал меня в знакомом сиреневом полумраке сквера на Очаковской, небрежно пожевывая папиросу.

Тогда я встал и, кряхтя и постанывая от жалости к себе, выбрался из машины. Мне очень хотелось спать, но было ясно, что этого мне сейчас сделать не позволят.

— Машину как следует заприте, мужики! — послышался голос Палыча. Оказывается, он успел уже пройти в дом и командовал в регистратуре, в распахнутом окне которой мелькали призывные силуэты и слышался звонкий девичий смех.

Я захлопнул дверцу «форда» и проверил двери с другой стороны. Все было надежно заперто, и я пошел к дому нетвердой походкой только что проснувшегося человека.

Бывшая поликлиника поразила меня своей неожиданной обустроенностью и каким-то даже не домашним, а киношным уютом — так декорируют студийные павильоны для съемок о тяжелом житье-бытье среднего класса.

В вестибюле было не просто чисто — вдоль стен стояли пальмы в кадках, а почти весь пол был застелен явно новым ковролином. Еще одна дорожка вела в регистратуру, где я, к своему изумлению, увидел роскошный сексодром — огромный диван, занимавший половину этой, к слову совсем немаленькой, комнаты.

Семен и Николай, два крепких студента, лично отобранных мною в общаге машиностроительного факультета Политеха, приветствовали меня, соблюдая корпоративную субординацию:

— Здравия желаем, Антон Львович! Рады вас видеть на нашей вечеринке!

Я солидно кивнул, как и полагается начальнику, прошел на середину комнаты и с любопытством огляделся.

Чтобы понять, во что превратилась бывшая регистратура бывшей поликлиники, достаточно было увидеть розовые плюшевые обои. Но это была лишь одна деталь из множества, превративших суровое присутственное место в бордель, салун и гостиную имени Ксюши Собчак одновременно.

Розовые пуфики, занавесочки с рюшечками, огромные постеры с мускулистыми качками и голыми девицами, плюшевые собачки, разбросанные по полу, и даже зеркало размером с четверть стены — в такой комнате невольно начинаешь искать стойку кассы с хозяйкой борделя во главе, но стойки я так и не увидел.

Зато увидел сидящих на широком подоконнике трех симпатичных молоденьких девушек, с любопытством разглядывающих меня.

Рядом с девицами стоял ужасно важный Палыч. Указывая на меня широкой ладонью, он сказал:

— Знакомьтесь — Антон! Мой молодой, но перспективный сотрудник. Рекомендую!

Девушки мило улыбнулись и прощебетали:;

— Инна.

— Мила.

— Яна.

Я тут же забыл, кто из них кто, и, повернувшись к своим студентам, спросил, указывая на обстановку вокруг:

— Откуда дровишки?

Оказалось, добро натаскали из разграбленного и наполовину сожженного две недели назад мебельного магазина в квартале отсюда. Увидев мое резко поскучневшее лицо, ребята тут же принялись оправдываться:

— Мы сами внутрь не заходили. Подобрали только то, что мародеры бросили на улице.

Палыч обошел вокруг дивана и спросил, задумчиво попинав его со всех сторон:

— А это чудо вы как сюда втащили?

Ребята, отчего-то дружно покраснев, указали на окно.

— Раму сняли и внесли. Потом обратно все поставили, как было, — осторожно подбирая слова, объяснил Семен.

Тут подал голос Васильев, доселе скромно сидевший на розовом пуфике в углу, закрытый продуктовой тележкой с головой:

— А где же ваши остальные… м-м… гости?

— Девчонки-то? Сейчас придут. Они пошли по дому гулять, — отозвался Семен.

— И не страшно им? — Я вспомнил свои приключения здесь.

Семен и Коля с недоумением уставились на меня::

— А кого тут бояться? Бомжей и гопников еще вы в свое время отвадили, а всякую одиночную шушеру мы тут гасим в один удар. — Семен показал глазами на стойку возле двери, на которой, помимо моей исторической монтировки и бейсбольной биты, лежали еще металлические нунчаки и милицейская дубинка.

— Ну, и еще кое-что у нас имеется… — впервые за этот вечер подал голос Николай, поднимая подол своей рубахи. Я увидел револьвер, небрежно воткнутый за брючный ремень.

— Боевой? — насторожился я.

— Газовый, но такой, э-э… как бы усиленный… В общем, дробью шмаляет так, что двери пробивает, — с гордостью пояснил Николай.

— Нас тут в районе уважают, — похвастал Семен. — Если где рядом заварушка, к нам за помощью бегут.

— Ну а вы? — с интересом спросил я.

— А мы — помогаем! — бодро ответили оба студента, расправляя широкие плечи под восхищенными взглядами своих подруг.

— Короче, тимуровцы, мля, — бросил вполголоса Валера, то ли с укоризной, то ли с гордостью за родной Политех.

Тут в коридоре послышался отчаянный визг, а потом дружный взрыв здорового девичьего смеха.

Дверь распахнулась, и в комнату влетела смешная рыжая девчонка в каких-то совершенно минимизированных джинсовых шортах и отважно распахнутой белой блузке. Девчонка сначала с размаху захлопнула дверь, а потом прислонилась к ней спиной и, обреченно закатывая глаза, сказала в пространство:

— Как же они меня напутали, эти противные мерзкие сучки! Я в этом долбаном коридоре на втором этаже чуть не описалась от страха!

Тут девушка заметила в комнате посторонних и сразу посерьезнела, вопросительно поглядывая то на меня, то на Семена с Николаем:

— Это ваше начальство, да? — и, уже глядя только на меня, торопливо добавила, — Мы не хулиганим, не волнуйтесь! Мы сейчас уйдем!

— Лично, я тоже не прочь похулиганить, — отозвался из-за тележки Васильев, и девица с вежливым вниманием на лице посмотрела в его сторону.

Я с восторгом разглядывал незнакомку, и в моей, вдруг посвежевшей и совершенно проснувшейся, голове крутилась только одна и, разумеется, пошлая мысль — неужели они делают это на одном, пусть и большом диване?.. Я вот так не умею и не хочу — мне понадобится, как минимум, изолированное помещение. Но найдется ли в доме подходящая мебель?

— А что, у вас тут только одно жилое помещение? — вдруг деловито спросил у Семена Палыч, и я повернул голову, чтобы посмотреть на приятеля. Так и есть, Игорь с откровенным, прямо-таки животным вожделением таращился на рыжую.

Ну уж нет! Перебьется! Что же это делается, граждане! Впервые за три месяца усталый работяга видит симпатичную барышню в подходящей обстановке, и вот те раз — эту девочку тут же пытаются увести…

— Насчет похулиганить — это надо ко мне обращаться, — веско начал я, поворачиваясь к рыжей самым своим выигрышным ракурсом, то есть в профиль. — Вот как-то гуляю я по Лазурному берегу, чуть правее Ниццы, а тут навстречу Абрамович с женой несется. Ну, конечно, замечает меня и останавливается в изумлении. И говорит…

— А говорит он вот что: отчего ты, Тошка, до сих пор водку не открыл!.. Она же стынет! — перебил меня Васильев, смело выдвигая из-за тележки свое сутулое туловище навстречу судьбе. Тоже, значит, заметил красавицу, Пинкертон самоходный.

Рыжая скользнула по Валере равнодушным взглядом и повернулась ко мне, доверчиво хлопая мохнатыми ресницами:

— Да? И что там Абрамович? На пиво-то удалось перехватить?

Я с удовольствием смерил ее восхищенным взглядом и отрицательно покачал головой:

— Я ему одолжил только сотню. Он ведь мне, зараза, еще с прошлого года штуку никак отдать не может.

Рыжую звали Ленкой, и вообще это было какое-то наваждение — мало того что она была похожа на мою Ленку, так она еще оказалась студенткой ЛГУ, причем тоже с филфака. Везет же мне на образованных барышень!

Впрочем, в отличие от моей Ленки рыжая Ленка к Питеру никакого отношения не имела, а прибыла к нам на учебу из некоего города Каратау, что находится в Республике Казахстан.

Когда мы расселись со стаканами на гостеприимном диване, а Васильев налил нам всем водки, Лена в двух словах рассказала мне историю своей жизни:

— Я из семьи немецких переселенцев. Поэтому моя фамилия Клят. В переводе с немецкого — «замечательная».

— Ну, это ты преувеличиваешь, — заявил я, хмурясь изо всех сил. — Вот, помню, гуляю я по Лазурному берегу, а навстречу мне замечательная Наоми Кэмпбелл ковыляет. Туфли за штуку евро ногу ей натерли, вот она в них и ковыляет уныло. Ну, а я ей и говорю…

— Жаба ты противная! — опять встрял Васильев, сидя на розовом пуфике напротив и ревниво глядя на нас с Ленкой. — Сколько можно парить мозги бедной девушке! Говори уже правду — третий брак, четверо детей, алименты задолбали…

Я с возмущением поднял глаза на Васильева и показал кулак.

— Я ему не верю, — обнадежила меня Лена, чокаясь со мной своей водкой. — На самом деле алименты тебя не вовсе задолбали, верно?

— Верно, — осторожно кивнул я, ожидая продолжения.

— Ты совсем не похож на человека, который платит алименты, — продолжила Лена. — Ты, скорее всего, сматываешься молча, не прощаясь.

Я печально вздохнул и потупился:

— Всё намного хуже. Вампиры мы! Я ведь на прощание выпиваю из жертвы всю кровушку.

Лена подняла на меня ясные зеленые глаза и ухмыльнулась:

— Как это кстати! У меня нынче этой крови — просто завались!

Васильев тут же зашелся в радостном кашле, едва ли не повизгивая от восторга, а я разочарованно протянул: да ты что? Именно сегодня? Значит, никакой надежды?

— Увы, — признала она, допивая свою водку. — Но ты не переживай. Смотри! — Она показала на дверь, и тут, как по волшебству, дверь отворилась, и в регистратуру вошел целый выводок девиц разной степени одетости, все ужасно возбужденные прогулкой по бывшей поликлинике, все очень веселые, разговорчивые — это был такой контраст по сравнению с тем, что я видел последнее время в городе, что я невольно улыбнулся им, улыбнулся тепло и радостно, несмотря на то что находился под прицелом пары внимательных зеленых глаз.

— Ну и как? — спросили меня эти внимательные глаза.

— Ты — лучшая! — ответил я совершенно искренне.

Лена понимающе усмехнулась, но что-то живое все-таки шевельнулось в ее посуровевшем безжалостном лице, и она отдала мне свой пустой стакан:

— Твоя тележка — ты и наливай. Кстати, есть мне тоже хочется…

До тележки я пробирался с боями, как на бесплатном фуршете для ветеранов войны, устроенном в районной администрации, — меня толкнули и ущипнули раз десять, пока я шел туда и обратно.

Вернувшись с добычей на свой уголок дивана, я передал Лене стакан и пластиковую тарелку с закуской. Она благодарно кивнула и принялась есть, аккуратно цепляя пластмассовой вилкой разнообразные деликатесы, щедро наваленные мною в ее тарелку. Я деликатно отвернулся от голодной студентки в сторону, наблюдая процесс подключения огромной плазменной панели к DVD-проигрывателю. Панель извлекли из-под дивана и просто прислонили к стене.

— Панель тоже на улице подобрали? — насупился Палыч, но Семен протестующе вскинул руки:

— Игорь Палыч, мы не мародерствовали! Панель нам одолжил мужик из дома напротив. Сам-то он в Штаты смылся, а квартиру пустой оставил. Самая ценная вещь у него в квартире — это панель. Вот и отдал на сохранение. Приедет — вернем. Я же говорю: нам здесь, в районе, народ доверяет.

Игорь задумчиво покачал головой:

— Ну ладно. Тогда молодцы.

— А то! — гордо подытожил Семен, подключив наконец к панели шнур от проигрывателя.

Весь выводок девиц расселся на диване, растолкав нас от центра к краю своими упругими бедрами.

С трудом оторвав взгляд от разнокалиберных, но одинаково заманчивых девичьих поп, я обернулся к Лене и в упор столкнулся с ней глазами.

— Красиво, да? — спросила она, подцепляя на вилку маслину с уже пустой тарелки.

— Очень! — честно признался я, на всякий случай виновато пожав плечами.

Васильев перебрался со своего пуфика напротив нас с Леной в самый центр дивана и возлежал там, как персидский шах среди наложниц, деловито подливая водку в ближайшие стаканы, так что нам с Ленкой никто не мешал строить друг другу глазки.

По панели прошла волна цифровой ряби, а потом зловещая музыка и тревожный видеоряд с какими-то осенними пейзажами быстро погрузили всех нас в атмосферу ужасного ужастика. Семен метнулся к двери, вырубая общий свет, а потом все затихли, не отрывая глаз от панели.

Я косился на экран и думал о том, в каком парадоксальном мире я живу — на улицах Питера сейчас творится такой ужас, что никакому Голливуду не приснится. Но этого, реального, жизненного, настоящего ужаса нашим девушкам мало — им подавай еще ужас киношный, красиво сделанный и грамотно поданный. Да еще в соответствующей обстановке… Если бы Семен с Николаем дежурили в морге или крематории, не сомневаюсь, что все эти девицы приперлись бы на просмотр ужастиков даже туда — в погоне за острыми ощущениями и приключениями на свои упругие попы.

Тут я почувствовал движение рядом и сказал Ленке осторожным шепотом, вспомнив известный анекдот:

— А хочешь, пойдем посмотрим на звезды?..

— На звезды без презерватива смотреть не пойду! — процитировала окончание анекдота Ленка, но послушно поставила на пол стакан и тихонько встала, направляясь к двери.

Все ж таки чему-то учат их там, на филфаке, подумал я, выбираясь вслед за Ленкой в темный коридор.

— На звезды — это на крыше? — спросила меня Ленка, упершись руками мне в грудь и мечтательно закатив глаза.

— Точно! — сказал я с воодушевлением, схватил за руку и повел на крышу, осторожно пробираясь среди так и не убранного медицинского хлама.

Уже на третьем этаже ко мне вернулось привычное теперь уже чувство опасности, а на четвертом пришла и одышка. На пятом мы дышали одинаково тяжело, пока я вскрывал своим швейцарским ножиком хлипкий замок чердака, но, выбравшись на крышу, перестали слышать друг друга, потому что звуки большого города захлестнули нас неожиданно будоражащей волной.

— Смотри вон туда, опять чего-то громят!.. — Ленка показала на мельтешащие пятна света и тени где-то в районе центра, и я послушно уставился на эти тени, пытаясь увидеть больше, чем полагается видеть тому, кто, ничем не рискуя, наблюдает за страшной трагедией с безопасного расстояния.

Там, в центре, горело что-то многоэтажное, а вокруг шевелилась и кричала злая толпа. Потом вдруг эта темная масса поймала ритм своих злобных криков и отчетливо запела «Интернационал».

Тогда Ленка обхватила меня своими нежными, теплыми руками, и я тоже обнял ее, бережно опуская на крышу.

— Нет, я хочу всё видеть, — прошептала она, и тогда я просто повернул ее к себе спиной, уложив на бортик крыши, и двумя простыми движениями обнажил ее стройное, белое тело.

Она смотрела на стонущий в безудержном страхе и гневе Петербург и стонала на весь город в такой же безудержной страсти, а я смотрел теперь уже только на нее, сходя с ума от счастья обладания таким юным, щедрым и чувственным телом.

Сейчас мне было плевать на весь город, но вот звезды действительно завораживали, и я, на минутку взглянув на них, уже не мог оторвать от них своего изумленного взора.

Звезды кружились и даже приплясывали с нами в такт в призрачных бликах случайных фонарей, а потом одна из звезд стала расти, а спустя минуту даже отчетливо гудеть, приближаясь к земле.

Когда светлое пятно выросло до размеров Луны, я увидел, что это не звезда.

— Самолет! На город падает самолет! — закричал я, но остановиться было уже не в моих силах, и я продолжал делать с рыжей то, что делал, иногда даже кусая ее в припадке какого-то страстного, неудержимого безумия.

Ленка подняла голову и тоже заорала на весь город нечто нечленораздельное, но очень животное, и потому абсолютно понятное мне сейчас. И я заорал то же самое, извергаясь в нее, но не сводя взгляда с медленно падающего на город самолета.

…Она кончила вместе со мной, когда в паре километров от нас раздался взрыв такой силы, что до наших обнаженных тел долетел жуткий, как дыхание смерти, запах жженого пластика.

Тогда я обнял ее и опустил на крышу, закрыв собой от всех опасностей сразу.

— Еще, — сказала она, нервно кусая губы, и я жадно обнял ее, теперь уже так, что ее губы упирались в мои. Она закрыла глаза, совсем размякнув в моих руках, ее лицо поплыло в неверных отсветах разгоравшегося неподалеку пожара, но она, мягко улыбаясь, едва слышно выдыхала одно и то же слово:

— Еще! Еще! Еще!