А.А. Богданов (Малиновский) как мыслитель

В лице А. А. Богданова Советский Союз утратил одного из крупнейших революционных деятелей и мыслителей последнего тридцатилетия.

Обладая исключительной мощью организаторской мысли и вместе с тем несравненным даром популяризатора, А. Богданов был воспитателем нескольких марксистских поколений. Его юношеский труд «Краткий курс экономической науки» (1897), строго выдержанный в духе учения Маркса, поражающий архитектурной стройностью замысла и кристальной ясностью изложения, сразу обратил на молодого автора всеобщее внимание и стал настольною книгою всякого рабочего или студента, приступающего к изучению марксизма. «Краткий курс» выдержал девять изданий до революции 1917 года и был неоднократно переиздаваем в советский период.

А. Богданов работал по экономике не в четырех стенах кабинета, но в живом общении с революционными рабочими, среди которых он вел пропаганду. «Краткий курс» был переработкой и приспособлением к цензурным условиям тогдашней эпохи тех лекций, которые Богданов в течение нескольких лет читал в тайных рабочих организациях города Тулы. Запросы рабочей аудиторий определяли собой не только внешнюю манеру изложения, но оказывали огромное влияние на внутреннее развитие чуткого пропагандиста, ставили перед ним все новые и новые проблемы, заставляли все глубже, смелее и самостоятельнее продумывать отдельные стороны марксистской концепции. Уже в эти годы Богданову стало ясно, что теория и практика марксизма отнюдь не исчерпывается революционной критикой хозяйственных противоречий существующего общества, но знаменует собой зарождение нового общественного сознания, новой культуры в самом широком смысле этого слова.

Общие вопросы миросозерцания начинают фиксировать на себе преимущественное внимание Богданова.

Чем яснее становилась для него универсальность социального переворота, зарождающегося в современном рабочем движении, тем настойчивее вставал вопрос: как же будет выглядеть мир, обновленный этой всеобъемлющей революцией? Какая «организация вещей, людей и идей» намечается марксистским мировоззрением? Маркс и его ближайшие сподвижники не успели осветить все стороны этой проблемы; разрешение ее ставит Богданов своей жизненной задачей. Вот как он сам описывает свои первые шаги, направленные к построению картины мира в духе Марксова исторического материализма:

«В то время, когда жизнь в лице товарищей-рабочих натолкнула меня на ознакомление с историческим материализмом Маркса, я занимался главным образом естественными науками и был горячим сторонником того мировоззрения, которое можно обозначить, как „материализм естественников“. Эта несколько примитивная философия недаром была когда-то идейным знаменем суровых демократов „нигилистов“: в ней много своеобразного радикализма, много родственного всем „крайним“ идеологиям.

Стремясь достигнуть строгого монизма в познании, это мировоззрение строит свою картину мира всецело из одного материала — из „материи“, как объекта физических наук. Атомистически представляемая материя в своих разнообразных сочетаниях, в своем непрерывном движении образует все содержание мира, сущность всякого опыта, и физического и психического. Неизменные законы ее движения в пространстве и времени — последняя инстанция всех возможных объяснений. …

Но социальный материализм Маркса предъявил моему мировоззрению такие требования, которым старый материализм удовлетворить не мог. А между тем, это были требования, справедливость которых нельзя было отрицать, и которые, к тому же, вполне соответствуют объективной и монистической тенденции самого старого материализма, только ведя ее еще дальше. Надо было познать свое познание, объяснить свое мировоззрение, и, согласно идее марксизма, это было возможно и обязательно сделать на почве социально-генетического исследования. Было очевидно, что основные понятия старого материализма — и „материя“, и „неизменные законы“ — выработаны в ходе социального развития человечества, и для них, как „идеологических форм“, надо было найти „материальный базис“. Но так как „материальный базис“ имеет свойство изменяться с развитием общества, то становится ясным, что всякие данные идеологические формы могут иметь лишь исторически-преходящее, но не объективно-надисторическое значение, могут быть „истиной времени“ (объективной истиной, но только в пределах известной эпохи), — а ни в коем случае не „истиной на вечные времена“ („объективной“ в абсолютном значении слова)».

Первый абрис решения задачи, поставленной в цитированных строках, А. Богданов дал в своей книге «Основные элементы исторического взгляда на природу», напечатанной в 1899 г.

Уже здесь, несмотря на недостаточную разработанность целого ряда важных деталей, мировоззрение Богданова, в общем и целом, представляется вполне сформировавшимся. Ряд дальнейших работ, опубликованных в ближайшие годы и нашедших свое завершение в трех томах «Эмпириомонизма» (1906 г.), дают лишь развитие и раскрытие тех философских идей, которые были формулированы в «Основных элементах».

Философские работы Богданова не встретили в среде русской социал-демократии того единодушного признания, каким пользовался его труд по политической экономии. Правда, Ленин, находившийся в момент опубликования «Основных элементов» в Сибири, отнеся к этой книге очень положительно и горячо рекомендовал ее своим товарищам по ссылке. Но зато Плеханов, философский авторитет которого в те времена стоял очень высоко в глазах огромного большинства русских революционных марксистов, сразу же отметил принципиальные расхождения между своим пониманием учения Маркса и той интерпретацией, которую дал историческому материализму А. Богданов. А так как Богданов с большой настойчивостью продолжал развивать в печати свою концепцию марксизма, Плеханов вступил с ним полемику, принимавшую все более и более резкие формы.

В первые годы 20 века, когда в среде русской социал-демократии возникли разногласия, приведшие вскоре к организационному разделению партии на две фракции, Богданов примкнул к руководимой Лениным фракции большевиков и сразу же стал одним из наиболее влиятельных ее деятелей. Ленин, несмотря на всю остроту политической борьбы с Плехановым и его сторонниками-меньшевиками, в области теории, в — особенности, философской теории, — продолжал относиться к Плеханову, как ученик к учителю, и в философской распре между Богдановым и Плехановым был на стороне последнего. Однако до тех пор, пока Богданов оставался ближайшим сподвижником Ленина на поприще революционной практики, пока он, употребляя выражения М. Н. Покровского, играл роль «вице-лидера» большевизма, теоретическое разногласие между лидером и вице-лидером не принимало острых форм, не выходило наружу и проявлялось лишь в шуточной пикировке в интимных беседах.

Этот modus vivendi существенно изменился во втором пятилетии 20 века, в эпоху реакции, наступившей после революции 1905–1906 годов, когда Богданов по целому ряду политических вопросов разошелся с Лениным и стал во главе особой группировки в рамках большевистской фракции.

Начиная с этого момента, Ленин признал нужным до конца размежеваться со всеми русскими социал-демократами, не приемлющими целиком и полностью его взглядов, размежеваться не только в области политики, но и в области философской теории. В 1909 г. в своей известной работе «Материализм и эмпириокритицизм» он выступил с резкой критикой против всех марксистов, понимающих исторический материализм иначе, чем Плеханов, причем острие этой критики было направлено прежде всего против Богданова.

Полемика 10‑х годов привела к более отчетливому противопоставлению различных философских позиций в рамках нашего революционного марксизма, но не вызвала их дальнейшей углубленной разработки. В частности, Богданов именно в эти годы приходит к убеждению в бесплодности чисто философских споров, в призрачности самых претензий «философии» на обоснование чего бы то ни было. И раньше «философия» была для него лишь преходящим суррогатом точной науки: полагая, что наука на достигнутой ею ступени развития еще не в силах построить целостной монистической картины мира, он допускал необходимость предвосхищения грядущих научных выводов в форме философских «гипотез». Теперь он проникается все большим скептицизмом при оценке доброкачественности даже этих временных услуг философии.

Вместе с тем в нем зарождается и крепнет уверенность, что уже в настоящее время вполне возможно приступить к построению монистической науки, к разработке методов научного познания, имеющих универсальную значимость. Этой грандиозной проблеме А. Богданов и посвящает все свои силы, причем ему уже не приходится делить свою энергию между теоретической работой и практикой политической борьбы: в 1911–12 гг. он по целому ряду соображений, которых я не могу здесь касаться, решительно отходит от активного участия в партийной деятельности, и уроки ошеломляющих событий великой революции 1917–18 гг. не только не колеблют, но наоборот окончательно укрепляют его в этой решимости. Результатом напряженной работы в этот заключительный и особенно продуктивный период жизни А. Богданова явилась «Всеобщая организационная наука» или «Тектология», — произведение, наиболее оригинальное, наиболее зрелое и, если можно так выразиться, наиболее адекватное особенностям творческого дарования А. Богданова.

В настоящей статье я не ставлю своей задачей дать сколько-нибудь детальное изложение взглядов А. Богданова; равным образом, я не собираюсь здесь подвергать какой-либо критической оценке ту полемику, в процессе которой выковалось мировоззрение Богданова. Мои намерения гораздо скромнее. Мне хочется лишь бегло напомнить читателю те главнейшие теоретические позиции, которые последовательно отстаивал Богданов.

Можно отметить три основные этапа в развитии Богдановской теории: «Исторический взгляд на природу» — «Эмпириомонизм» — «Тектология».

Остановимся сначала на первом этапе, на «Основных элементах исторического взгляда на природу». Выше уже была приведена цитата, из которой видно, с каким настроением приступал А. Богданов к этой работе. В свете Марксова исторического материализма для него стала ясна ограниченность того статического «материализма естественников», который он до сих пор разделял.

Но что значит заменить статическую точку зрения на природу исторической? Это значит, прежде всего, отказаться от истолкования природы, как совокупности неизменных «вещей», резко отграниченных друг от друга. Это значит рассматривать природу как непрерывный поток превращений, в котором могут быть выделены не статические «вещи», а лишь относительно устойчивые «формы движения», находящиеся в процессе непрерывного взаимодействия с окружающей их средой.

Далее, историчность или динамичность взгляда на природу не мирится с категорическими различиями в способах построения отдельных наук. Динамическая связь между всеми явлениями природы означает не только монизм объекта, но и монизм методов познания.

Закономерность процессов природы нашла себе наиболее точную и строгую формулировку в механике, опирающейся на установленные Исааком Ньютоном «аксиомы» или «законы движения» (Axiomata sive leges motus): 1) закон инерции, 2) закон прямой пропорциональности между изменением количества движения и величиной действующей силы и 3) закон равенства действия и противодействия. Анализируя эти основные начала классической механики, А. Богданов ставит два вопроса: 1) не являются ли Ньютоновские «аксиомы» частными приложениями универсальных принципов, применимых не только к механическому движению, но и ко всем вообще процессам мертвой и живой природы? 2) нельзя ли их рассматривать как три стадии раскрытия единого и всеобщего начала закономерности в познании, начала причинной связи явлений?

На оба эти вопроса он отвечает положительно. Закон инерции в обобщенном виде гласит: «если при данной системе внешних воздействий форма процесса не изменяется, то необходимо новое внешнее воздействие, чтобы изменить ее». Короче: «всякое изменение исходит извне». Таким образом сохранение телом, не находящимся под действием каких либо сил, состояния покоя или равномерного прямолинейного движения есть частный случай приложения того универсального принципа познания, которым отрицается абсолютная свобода, как «способность из себя начинать ряд действий».

Второе начало Ньютоновской механики обобщается в «закон определенного действия»: «одинаковые формы процессов под одинаковым воздействием подвергаются одинаковым изменениям».

Закон равенства действия и противодействия Богданов развертывает в следующую формулу общей значимости: «При взаимодействии двух процессов, изменение формы движения, свойственной одному из них, сопровождается равным и противоположным изменением формы другого. Заменяя два процесса — одним процессом и всей его внешней средой, т. е. совокупностью влияющих на него процессов, приходим к такой формуле: всякое изменение формы процесса сопровождается равными и противоположными изменениями в его внешней среде». Т. е. в результате взаимодействия данная «форма процесса» приобретает ровно столько, сколько теряет окружающая ее среда, и обратно. Как видим, это положение есть, по существу, не что иное как «закон сохранения энергии».

Закон инерции дает наименее развитую и притом отрицательную формулировку принципа причинности: ex nihilo nihil fit, без внешнего воздействия та или другая уравновешенная форма процесса не может измениться. В облачении второго закона Ньютона причинность становится уже более содержательной и определенной; она получает здесь положительную определенность, но только качественную: одинаковые причины при прочих равных условиях производят одинаковые действия. Закон сохранения энергии представляет собой третью и высшую стадию: он устанавливает не только качественную, но и количественную определенность причинной связи явлений: измеримость и соизмеримость причины и действия.

Итак, содержание причинности в современном познании раскрывается в ряде положений, которые могут быть расположены по степеням возрастающей сложности, так что каждая высшая формулировка включает в себя низшую и в то же время существенно ее обогащает. Значит, причинность отнюдь не является элементарной, неизменно присущей всякому познанию, «категорией чистого рассудка», как это утверждает Кант. Наоборот, имеются все основания думать, что причинность, как и все прочие идеологические категории и формы, складывалась в процессе исторического развития постепенно, и на каждой данной ступени этого развития имела содержание, отвечающее общественным отношениям эпохи, которые в свою очередь определяются уровнем материальных производительных сил.

Возникает, таким образом, новая задача: осветить с точки зрения исторического материализма происхождение и развитие основных категорий познания, и возведенных с их помощью научных построений, наряду с построениями метафизическими, религиозными и вообще всей суммой идеологических форм.

Решение этой задачи в основном было намечено Богдановым уже в книге «Познание с исторической точки зрения» (1901 г.) и более подробно разработано в целом ряде дальнейших работ.

Но вернемся к «Основным элементам». Закон сохранения энергии — развернутая форма закона причинности — одинаково применим ко всем процессам; он позволяет нам установить количественную меру для всех качественных изменений, наблюдаемых в мире, но он ничего не говорит нам о том, в каком направлении должны совершаться эти качественные перемены. Каковы итоги исторического процесса? Выражаются ли они в преимущественном сохранении одних форм и исчезновении других, или же мы имеем перед собой калейдоскопическую игру превращений без каких-либо ясно выраженных тенденций развития в определенную сторону?

Среди живых форм такие тенденции, как известно, имеются. Биологические виды развиваются в определенных направлениях, и современной наукой в учении о «естественном отборе» открыт механизм, регулирующий это развитие. Спрашивается, не существует ли аналогичного всеобщего регулятора и в развитии общественных форм человеческой жизни, где определенные тенденции развития проявляются не менее резко, чем в биологии, а скорость изменения форм еще гораздо значительнее? С другой стороны, различные «формы движения» мертвой природы обнаруживают далеко не одинаковую сопротивляемость разрушительным действиям внешней среды, вследствие чего и здесь можно ожидать своего рода «выживания» наиболее приспособленных.

Подвергая анализу условия развития различных сфер жизни, А. Богданов показывает, какие модификации приобретает принцип «подбора» в применении к индивидуальной психике, социальным формам, к технике и т. д. Закон подбора вступает в силу везде, где «с равной затратой энергии одна форма жизни производит во внешний среде больше благоприятных для своего сохранения, полезных для себя изменений, чем другая». А так как эта предпосылка имеется в наличности почти во всяком кусочке жизни, и так как с очень небольшими изменениями только что приведенная формула широко применима и к мертвой природе, то «закон подбора» оказывается действительно универсальным.

Сказанного достаточно для того, чтобы охарактеризовать основное устремление теоретической мысли Богданова в рассматриваемом труде: это — распространение наиболее точных, наиболее разработанных методов отдельных наук на соседние области путем внесения в эти испытанные орудия познания соответственных модификаций. В результате получается сведенный к внутреннему единству, целостный и вместе с тем универсальный познавательный аппарат, — монистическая методология познания.

Но все это чисто научная или по крайней мере наукообразная, теоретико-познавательная сторона рассматриваемой концепции. Каково же ее «философское» содержание в собственном смысле этого слова? Как представлял себе Богданов соотношение между «мышлением» и «бытием», между «познанием» и «миром», как он существует «в себе»? В «Основных элементах» эта проблема затрагивается лишь мимоходом. Развивая последовательно энергетическую точку зрения применительно ко всем явлениям и процессам как внешнего, так и внутреннего мира, А. Богданов оговаривается, что энергию отнюдь не следует мыслить, как какую-то «неизменную сущность» или «субстанцию» всякого бытия. Самое понятие субстанции представляется ему наследием эпохи статического мышления. «Если слову „энергия“ и возможно придавать какое-нибудь значение, — пишет он, — то исключительно такое, что в термине этом выражается соизмеримость всех совершающихся в природе изменений, приведение их к одной количественной мерке». Лишь этот смысл имеет положение: «энергия едина и вечна». «Теплота, свет, электричество, механическое движение и т. д.… это только различные способы ее восприятия человеческим сознанием». Но так как «энергия проявляется только в изменениях, а ни в чем больше, так как она только ими измеряется, так как она только в них познается, то очевидно, что для познания энергия есть совершенно, что и происходящие в природе изменения».

Что же такое энергия «в себе»? Вполне четкого ответа на это «Основные элементы» не дают, но из всего контекста ясно, что самая постановка такого вопроса казалась автору мнимой, ненужной, заводящей мысль в тупики бессодержательных метафизических абстракций.

Вскоре, однако, Богданову пришлось заняться этой «философской» проблемой вплотную, так как именно по ее линии направлялась вся острота его полемики с Плехановым и плехановцами, а впоследствии и с Лениным.

Как известно, Плеханов утверждал, что нельзя быть материалистом и не признавать никакой «субстанции», скрывающейся за потоком наблюдаемых нами явлений, ибо материя и есть такая субстанция. Он соглашался с Кантом в том, что непосредственно мы познаем не субстанцию, не «вещи в себе», а только их «явления»; но, в противоположность Канту, ему представлялось достижимым некоторое косвенное познание вещей в себе. Точнее говоря, дело идет здесь не о познании, а о некотором гипотетическом допущении, которое хотя и не поддается фактической проверке, тем не менее совершенно необходимо нам для обоснования объективности нашей науки. А именно, согласно Плеханову, всякий реалист, а тем паче материалист, должен допустить, что любому изменению, непосредственно наблюдаемому нами в опыте, соответствует вполне определенное изменение в мире «вещей в себе»; причем изменения в этой гипотетической области независимого от нашего познания «бытия» являются первичными, изменения в переживаемом нами опыте — вторичными; первые — причины, вторые — следствия. «Вещь в себе, или материя, воздействуя на наши органы чувств, вызывает в нас ощущения», — вот краткая формула, в которой Плеханов резюмировал свое понимание материалистической теории познания.

Богданов, как видно уже из предыдущего, не разделял этой точки зрения. Более обстоятельно свое понимание взаимоотношений между «мышлением» и «бытием» он развил в ряде философских этюдов, изданных в 1904–1906 гг. под общим заголовком: «Эмпириомонизм» (три тома). Автор «Эмпириомонизма» не видит необходимости допускать, что показания наших чувств дают нам искаженные или, как выражается Плеханов, «иероглифические» отображения реальных свойств вещей; и самая идея нумерического удвоения мира, распадения его на «внешние» реальности и их отражение «в нас», представляется Богданову внутренне несостоятельной, противоречивой. В действительности мы видим, осязаем и вообще воспринимаем свойства «вещей» не «в нас», а вне нас, вне нашего тела, в тех самых пунктах пространства, где должны находится и сами воспринимаемые вещи. Локализация ощущений «в нас» не данное опыта, а теория, и притом теория неудачная; по мнению Богданова несостоятельность ее вполне убедительно обнаружена Р. Авенариусом в его учении об «интроэкции». Вместе с Авенариусом и Махом Богданов считает наиболее приемлемой и в то же время наиболее простой точку зрения «наивного реализма», принимающего, что объективные реальности, или, по крайней мере, их простейшие составные части, их «элементы» существуют «в себе» совершенно так же, как мы их воспринимаем, — причем в одном сочетании, в одной связи комплексы этих элементов образуют физическое тело, в другой связи — явления нашего сознания.

Тут еще нет «эмпирио-монизма». В этом исходном пункте философия Богданова не отличается принципиально от «эмпирио-критицизма». Но уже следующий шаг «эмпириокритицизма», понимание им связи между физиологическим и психическим процессом, заставляет Богданова внести свою монистическую поправку, в свете которой вся проблема приобретает существенно новую и в высшей степени оригинальную постановку.

Эмпириокритицисты довольствуются констатацией функциональной зависимости между процессами в центральной нервной системе (система «С» Авенариуса) и соответствующими им психическими «переживаниями», не определяя и не считая возможным определить вид этой функциональной связи; Авенариус указывает только, что ее нельзя мыслить как связь причинную. Богданова такая позиция решительно не удовлетворяет. По его мнению, довольствоваться чисто формальным математическим понятием функции допустимо лишь на той ступени абстрактного анализа, которая имеет дело только с величинами, только с количественными соотношениями, независимо от того, к каким именно реальностям эти соотношения приложимы. Если же исследование касается реальных элементов и комплексов элементов, то и взаимодействие их должно носить реальный, а не формально-математический характер. Но и причинность в данном случае вопроса не разрешает. Ошибка эмпириокритицистов состоит, согласно Богданову, в том, что они останавливаются на параллелизме психического и физиологического ряда, т. е., в конце концов, на дуалистической концепции, вместо того чтобы стать на строго монистическую точку зрения, рассматривающую физическое и психическое как две формы восприятия одного и того же реального процесса.

Припомним, что всякое «переживание», всякий психический процесс определяется Богдановым, как определенно организованный комплекс элементов, которые сами по себе нейтральны, не физичны и не психичны, но образуют, так сказать, те кирпичи, из которых строятся все явления нашего мира, как «внешние», так и «внутренние». Когда психический комплекс, переживаемый данным индивидуумом сталкивается с психикой другого индивидуума, т. е. с «элементами», организованными иначе, между этими двумя комплексами происходит реальное взаимодействие по закону причинности: первый комплекс производит изменение во втором, накладывает на него свою печать, так сказать, «отражается» в нем. Но так как организация первого и второго комплекса различна, то отражение существенно отлично от отражаемого. Физиологический процесс, непосредственно связанный с актом сознания, и есть такое извращенное отражение психического процесса в чужой психике. Чужие переживания мы воспринимаем не непосредственно, не так, как они на самом деле протекают, а лишь косвенно, в форме «соответствующих» им изменений организма, и лишь, руководствуясь собственным опытом, мысленно подставляем на место этих физиологических процессов процессы психические. Отсюда «всеобщая подстановка», как необходимый базис общения между сознательными индивидуумами.

Почему же внешние явления неорганической природы мы воспринимаем непосредственно, так, как они есть, в то время как чужая психика, воздействуя на нас, дает «отражение», не совпадающее с подлинником? Да потому, что психика есть усложненная и приспособленная к потребностям данного индивидуума организация тех же самых первичных комплексов, которые в своей непосредственно данной несвязанности образуют содержание внешнего мира. «Непосредственные комплексы» таким образом, целиком входят в поток психических переживаний. Что же касается чужой психики, то, представляя по своей сложности образование того же порядка, как и наша собственная психика, она по форме организации отлична от последней, ибо является приспособлением к потребностям иного индивидуума с иной наследственностью, с иной исторической судьбой. Поэтому непосредственное вхождение одной психики в другую или взаимопроникновение двух психик невозможно, — воздействие их друг на друга осуществимо лишь непрямым путем, в форме косвенных отпечатков, каковыми и являются непосредственно воспринимаемые физиологические корреляты чужих переживаний.

Итак, в противоположность материализму Плеханова-Ленина, «Эмпириомонизм» не признает трансцендентной границы между миром, как он существует сам по себе, и нашим познанием мира. Бытие «в себе» и бытие «для нас» в своих основных элементах и их простейших сочетаниях тождественны; мы воспринимаем реальные, действительные свойства вещей, а не их отражения, не их более или менее искаженные копии. Но в нашем сознании «непосредственные комплексы» вступают в новые связи между собой, организуются в сложное единство, отвечающее специфическим особенностям данного индивидуума. Такой «индивидуально организованный опыт» мы и называем нашей психикой.

Взаимодействие между различными психиками, общение между людьми осуществляется, по Богданову, посредством «всеобщей подстановки», т. е. посредством подстановки психических комплексов, известных нам из личного опыта, под те физические изменения, которые мы непосредственно наблюдаем в организме других людей. Отрицая, таким образом, непосредственное восприятие данным индивидуальным сознанием переживаний других сознательных существ, эмпириомонизм тем не менее не вырывает между отдельными сознаниями той пропасти, какая постулируется идеалистической философией со времен монадологии Лейбница. По Лейбницу никакое действительное воздействие одной монады на другую невозможно, ибо монады абсолютно замкнуты в себе самих, «не имеют окошек», чтобы общаться между собой. По Богданову, познание чужой психики является хотя и опосредствованным, но вместе с тем совершенно реальным взаимодействием и тем точнее воспроизводит свой объект, чем ближе по своей организации воспринимающая психика к воспринимаемой. При полном тождестве организации имело бы место вполне адекватное познание чужих переживаний. Разграничение носит здесь, следовательно, не абсолютно-метафизический, а относительно-эмпирический характер. Чем гармоничнее построено общество, чем однороднее принципиальные ориентировки составляющих его индивидуумов, тем глубже, разностороннее, точнее взаимное понимание людей. В идеально гармоничном обществе, где нет почвы для принципиально различной организации индивидуального опыта, границы между сознаниями различных людей практически преодолеваются до конца и так наз. «Du-Problem» перестает существовать.

Из предыдущего, по-видимому, вытекает, что с точки зрения эмпириомонизма человеческое сознание связано с «внешним» физическим миром более тесно, более интимною связью, чем с сознанием окружающих людей: физические явления воспринимаются в их непосредственной подлинной реальности; психические — лишь косвенным путем. И это действительно так, если разуметь под «физическим миром» то, что Богданов называет «непосредственными комплексами», т. е. материальные процессы. Последние представляют собой более простые сочетания тех же элементов, из которых построяется психическая жизнь, в акте познания входят в содержание психики, как ее составные части.

Но совершенно иное соотношение получится, если под «физическим миром» разуметь ту картину мира, какую рисует научное естествознание. Наука объединяет непосредственные комплексы внешнего мира сложною связью закономерностей, имеющих универсальную значимость. Эта «общезначимость» или «объективность» физического мира науки есть продукт коллективной организации опыта. Богданов доказывает, что только на почве познавательного сотрудничества между людьми могли сложиться такие всеобщие формы научной картины мира, как абстрактное, равномерно текущее время и абстрактное, «изотропное» бесконечное пространство. В нашем психическом, «индивидуально организованном опыте» течение времени причудливо изменчиво, а пространство конечно и неоднородно. В процессе социальной организации опыта устанавливаются также все прочие научные понятия и закономерности. «Законы, — пишет Богданов, — отнюдь не принадлежат к сфере опыта, к сфере непосредственных переживаний; законы — результат познавательной обработки опыта; они не даны в нем, а создаются мышлением, как средство организовать опыт, гармонически согласовать его в стройное единство. Законы — это абстракции познания; и физические законы так же мало обладают физическими свойствами, как психологические — свойствами психическими. Их нельзя относить к тому или другому ряду опыта; а потому, если они сами и образуют социально-организованную систему, то из этого не следует, чтобы была социально организована и охватываемая ими область опыта… Антитеза физического и психического ряда сводится к различию опыта социально организованного и опыта, организованного индивидуально».

Таким образом, эмпириомонистическая картина мира развертывается перед нами как лестница непрерывно усложняющихся форм организации: градация непосредственных комплексов от почти полного хаоса какой-нибудь звездной туманности до упорядоченного единства миллионов элементов в клеточке живой ткани; историческое развитие индивидуально организованного опыта от элементарных восприятий простейших организмов до бесконечно дифференцированной психики современного цивилизованного человека; наконец, завершающий здание социально организованный опыт монистической науки.

В завершенном синтезе «социально организованного опыта» «теряет свой смысл и само противопоставление „физического“ и „психического“». Опыт, организованный индивидуально, входит в систему опыта организованного социально, как его нераздельная часть и перестает составлять особый мир для познания. «Психическое» исчезает в объединяющих формах, созданных познанием для «физического», но и физическое перестает быть «физическим», как только у него нет постоянной антитезы психического. Единый мир опыта выступает, как содержание единого познания. Это — эмпириомонизм.

Эмпириомонистическая концепция, основные архитектурные линии которой мы здесь бегло пометили, была богато иллюстрирована автором целым рядом приложений в самых различных областях нашего познания. Этих иллюстраций, зачастую очень существенных для понимания основных идей автора, мы, к сожалению, не можем касаться; отметим только, что из теоретических работ Богданова в этом периоде наиболее законченной является социально-исторический анализ происхождения и развития идеологий.

Эмпириомонизм не был отлит автором в строго упорядоченную философскую систему. На целый ряд теоретико-познавательных вопросов мы не получаем исчерпывающего ответа. Так, например, согласно Богданову общезначимость форм научного познания генетически создается коллективной организацией опыта; значит ли это, что и логически, по самому своему содержанию, понятие «общезначимости» или «объективности» эквивалентно социальной организованности? И далее: научные законы, как мы только что видели, Богданов не относит ни к области физического, ни к области психического; отсюда мог бы возникнуть соблазн объявить формы социальной организации опыта особой сферой бытия, бытия, скажем, «логического». Формально такая попытка привить эмпириомонизму гуссерлианство легко осуществима, но, конечно, она в корне противоречила бы умонастроению автора эмпириомонизма.

А. А. Богданов совершенно сознательно уклонялся от теоретико-познавательной шлифовки защищаемых им философских положений. Как мы уже отметили выше, для него философия никогда не имела самодовлеющей ценности. Подобно Энгельсу, он видел в философских построениях лишь гипотетически условное предвосхищение построений научных; этой чисто служебной ролью, ролью временного орудия, расчищающего поле для научной работы, исчерпывалось в его глазах все значение философии. Вполне понятно поэтому, что Богданов не видел никакой надобности затрачивать годы на то, чтобы придать своим философским положениям корректно-безупречный вид в глазах профессиональных философов.

Любопытно отметить, что главный теоретический противник Богданова, Г. В. Плеханов, исходивший, по-видимому, из совершенно иной оценки философии, заботился о теоретико-познавательной выдержанности своих построений еще меньше. Самое слово «гносеология» приводило его в насмешливое настроение и в интимных беседах он нередко называл эту почтенную дисциплину «гнусеологией». Для того чтобы показать, с каким суверенным презрением третировал он гносеологию в своих философских работах, достаточно припомнить следующий эпизод. Определяя «вещь в себе» или «материю», как «то, что, действуя на наши органы чувств, вызывает в нас ощущения», Плеханов в своих более ранних статьях возражал против Кантовской теории познания, видящей в пространстве и времени «субъективные формы нашего созерцания». (Так напр. на стр.172 «Критики наших критиков» мы читаем: «Так же сильно противоречит себе он (Кант) и в вопросе о времени. Вещи в себе могут действовать на нас очевидно только во времени, а между тем Кант считает время лишь субъективной формой нашего созерцания».)

Впоследствии он принял кантовское истолкование пространства и времени как субъективных форм, и лишь дополнил его гипотетическим тезисом, что этим формам сознания должны «соответствовать» некоторые «формы или отношения самих реальных вещей». Но он и не подумал о том, чтобы последовательно приспособить к этой новой точке зрения основы своей философии, напр. заменить причинную связь между вещами и ощущениями, очевидно невозможную при субъективности пространства и времени, каким либо иным соотношением. Радикальную смену гносеологической концепции, переход от имманентной к трансцендентальной теории познания, Плеханов преподнес своим читателям и почитателям в виде чисто редакционного исправления тех формулировок, которые им до сих пор употреблялись, и «неудобство» которых стало для него мало помалу ясно.

Таким образом ни Богданов, ни виднейшие из его философских противников не имели особого вкуса к углубленной, чисто философской, теоретико-познавательной проработке отстаиваемых ими воззрений. При этом у Богданова пренебрежительное отношение к гносеологической «схоластике» было, как мы видели, вполне сознательным, продуманным выводом из его взгляда на философию, как на совокупность гипотез, предвосхищающих научные теории.

В чем же разница между философским «предвосхищением» и действительным научным обоснованием той или другой теории? Философия формулирует свои положения таким образом, что они не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты опытом; наоборот научные теории всегда подлежат опытной проверке. Задача философии теоретически связать ряд принципов в логически безупречную систему; задача науки — практически подчинить власти человеческого коллектива ту или другую необследованную область природы.

Подходя с этим критерием к «эмпириомонизму», мы найдем, что чисто философской его частью, не поддающейся практической поверке, является учение о «непосредственных комплексах» и их связи с нашим опытом, опытом субъективным или «индивидуально организованным» с одной стороны, опытом объективным или «социально-организованным» — с другой. Эта сторона философии эмпириомонизма не может быть превращена в науку. В споре со своими противниками Богданов не мог апеллировать к реальной действительности и вынужден был ограничиться чисто логической аргументацией, — он доказывал, что его имманентный реализм есть наиболее простая и познавательно целесообразная из всех мыслимых материалистических концепций, и что, в частности, она лучше согласуется с социальным учением Маркса, нежели трансцендентный материализм Плеханова. Наоборот, согласно Плеханову, Ленину и другим философским противникам Богданова, материю можно, не впадая в противоречие, мыслить только как трансцендентное бытие, всякая же имманентная теория познания неизбежно приводит к идеализму, к «солипсизму», абсолютно несовместимому с марксизмом. Проблема мышления и бытия в этой ее постановке представляется не научной, а чисто философской; то или другое ее решение может быть оспариваемо лишь с точки зрения внутренней согласованности его отдельных элементов, но не может быть доказано или опровергнуто посредством сопоставления с фактами опыта.

Но в эмпириомонизме есть и другая, научная сторона. Это — учение о единстве элементов опыта, попытка свести наблюдаемые в опыте различия к различным формам организации однородных элементов и построить на этой основе монистическую методологию, объемлющую не только все сферы познания, но и все виды практической деятельности людей. В постановке этой последней проблемы эмпириомонизм выявляет свой научный аспект, здесь он является действительно философским предвосхищением научной, т. е. поддающейся опытной проверке теории.

Чем дальше продвигалась разработка проблем, охваченных широкими рамками «Эмпириомонизма», тем исключительнее приковывалось внимание А. Богданова к практически действенной и научной части этих проблем, тем бесплоднее, «схоластичнее» казались ему философские споры о бытии и мышлении. Как уже было упомянуто, в течение последних 15 лет своей жизни А. Богданов вовсе не занимался чистой философией и отдал все свои силы разработке тех научных заданий, к которым привел его эмпириомонизм. Плодом этих усилий явилась попытка построить «Всеобщую организационную науку» или «Тектологию», т. е. такую науку, которая вскрывает и приводит в систему все основные принципы, имеющие место в «организации вещей, людей и идей».

В основе Тектологии лежит понятие организации. Элементами организации могут быть всевозможные «активности-сопротивления», начиная такими сложнейшими процессами, как психофизиологические усилия сознательно и планомерно трудящихся людей, и кончая простейшими квантами физической энергии в световых вибрациях.

Какие бы элементы ни вступали между собой в организованную связь, основное содержание этой связи всегда одно и то же: «организацией» Богданов называет такое сочетание элементов, которое создает более значительную совокупную активность или, что то же, — более значительную сопротивляемость внешним воздействиям, чем арифметическая сумма активностей-сопротивлений всех элементов, взятых в отдельности. Следовательно, в организованном комплексе целое больше арифметической суммы своих частей. Если целое меньше суммы частей, то мы имеем не процесс организации, а процесс дезорганизации. Наконец, если целое в точности равно сумме слагаемых, то перед нами нейтральный комплекс. Практически нейтральные комплексы являются результатом равновесия между организующими и дезорганизующими процессами. А так как при бесчисленном множестве хаотически сталкивающихся друг с другом активностей-сопротивлений шансы получить в итоге организующий и дезорганизующий эффект приблизительно одинаковы, то нейтральные комплексы, или, точнее говоря, системы подвижного равновесия, близкие к нейтральности, представляют очень обычное явление в мире нашего опыта. Математика, в которой целое всегда равно сумме своих частей, оказывается с этой точки зрения «тектологией нейтральных комплексов».

К нейтральным комплексам, и только к ним, она применима без специальных оговорок и пояснений, однако и здесь истины ее оправдываются не в полной строгости, а лишь приблизительно: подвижное равновесие никогда не бывает строгим, но всегда представляет собой последовательность незначительных отклонений в ту или другую сторону от нейтрального уровня; поэтому даже в области нейтральных комплексов 2+2 никогда не равно в точности 4, но обыкновенно очень близко к этой последней величине. Это не значит, однако, что методы математического анализа не применимы там, где имеют место ярко выраженные процессы дезорганизации или организации. Поскольку мы во всех сферах нашего познания и нашей практики нуждаемся в точном количественном учете, математика обладает универсальной применимостью, и как раз тектология, устанавливая единство методов в самых различных областях теории и практики, широко раздвигает поле приложения математики. Но в огромном большинстве случаев для применения математического анализа необходимо отвлечься как раз от тех специфических, качественных особенностей элементов и комплексов, которые проявляют себя как организующие или дезорганизующие моменты. Как объекты математики, элементы и комплексы — бескачественные, всегда себе равные «величины». Математика является самым мощным теоретическим орудием всякой организующей деятельности, хотя сущность организации, как таковой, математически не выразима, и при попытке формулировать ее в математических терминах мы получаем абсурды: «целое больше суммы своих частей», и т. п.

В «Тектологии» Богданов формулирует те связи и закономерности, которые присущи всем видам организации и, следовательно, имеют всеобщую познавательную значимость. Но излагать систематически содержание всеобщей организационной науки я не берусь. Было бы, конечно, очень нетрудно выписать из трудов А. Богданова те понятия, которые он кладет в основу своего построения, те определения, которые он им дает, помешать объединяющие их логические связи и продемонстрировать таким образом перед читателем систему тектологических категорий. Но такая догматическая формулировка основ тектологии на теперешней ступени ее развития отнюдь не была бы еще ее действительной «систематизацией». В самом деле, дать систематическую оценку тектологическим принципам — значит доказать, что они, как говорят математики, «необходимы и достаточны» для достижения той цели, ради которой их выдвинул автор. Другими словами, требуется доказать, с одной стороны, что каждый формулированный Богдановым в тектологии принцип имеет универсально-организационную значимость, и, с другой стороны, что только указанные Богдановым начала могут претендовать на всеобщее применение. Очевидно, такую задачу нельзя решить посредством отвлеченного логического анализа понятий. Здесь необходима гигантская конкретно-критическая работа: необходимо испытать на деле, применимы или не применимы тектологические формулы в главнейших сферах человеческого знания и человеческой практики. И только после такой всесторонней проверки возможно будет построить «систематическое», в строгом смысле этого слова, изложение всеобщей организационной науки.

Я ограничусь, поэтому, парой иллюстраций, дающих представление не столько о содержании тектологии, как особой дисциплины, сколько о методике тектологических исследований.

Основная задача тектологии — разбить схоластическую замкнутость специальных наук, связать отдельные частные методы единством универсальной методологии познания. Естественно, что разработка тектологии должна наталкиваться на огромное сопротивление со стороны современных ученых, насквозь проникнутых психологией научной специализации. Для того чтобы критически оценить возможность применения того или другого обобщающего метода в различных научных дисциплинах, надо иметь достаточную осведомленность во всех этих дисциплинах. Между тем в настоящее время деятели науки в огромном большинстве своем являются узкими специалистами, которые не имеют ни возможности, ни желания расширять свой научный кругозор за пределы избранной ими специальности. При таком положении вещей деловая критика тектологии встречается чрезвычайно редко, обыкновенно притязания монистической методологии опровергаются или, точнее говоря, опорочиваются a priori. Указывают, например, на то, что установленные современными факультетами границы между циклами наук не случайны, но покоятся на глубоких принципиальных различиях: такие области знания, как обществоведение, психология, биология, физика настолько качественно своеобразны, что ни о каком научном объединении их методов не можем быть и речи, и всякие попытки в этом направлении могут опираться лишь на дилетантские, научно недопустимые «поверхностные аналогии».

Любопытно, что в этой аргументации против тектологического замысла наблюдается полное единодушие между буржуазными и большинством коммунистических ученых; тектология имеет против себя единый фронт. Это заставляет меня остановиться несколько подробнее на том, как понимает «метод аналогий» всеобщая организационная наука. Надо сознаться, что в истории попыток сближения различных наук поверхностные аналогии играли действительно крупную роль. Возьмем, напр., так называемую «органическую теорию общества», пользовавшуюся значительной популярностью среди буржуазных ученых лет 30–40 тому назад[1]. Эта теория основана на весьма шатких аналогиях и была использована для весьма реакционных целей (Первым провозвестником ее следует считать Менения Агриппу, если только верна легенда, приписывающая ему известную басню[2]).

Но подход ее к проблеме прямо противоположен тектологическому. Основанием для сближения является здесь качественное сходство элементов или функции в различных областях бытия; это точно не определимое и количественно не выразимое «сходство» может, разумеется, повести только к произвольным дилетантским построениям. Наоборот, с точки зрения тектологии перенесение данного метода в новую область правомерно тогда и только тогда, если в обоих случаях имеется тождество организационной структуры, т. е. полная одинаковость подлежащих исследованию соотношений между элементами, хотя качественно элементы могут быть очень различными. Качественные различия элементов должны быть учтены лишь постольку, поскольку они в той или другой степени модифицируют организационные связи. При такой постановке вопроса всякие разговоры об игнорировании «качественного своеобразия» или о «поверхностных аналогиях» отпадают сами собой; мы имеем перед собой попытку расширить применение методики, ставшей в целом ряде наук классической. Таков, в частности, абстрактно-аналитический метод, применявшийся в политической экономии классиками и Марксом. Анализируя структуру обмена в обществе товаропроизводителей, Маркс приходит к выводу, что стоимостные соотношения между товарами совершенно не зависят от «качественного своеобразия» товаров и всецело определяются количеством потраченного на производства какого товара «абстрактного» общественно-необходимого труда. Если такая операция позволительна — а в ее позволительности для марксиста не может быть сомнений, — то почему не позволительно отвлечься от качественного своеобразия и исследовать параллельно динамические связи таких двух процессов, как например, растворение щелочи в подкисленной воде и поглощение товара рынком? Принципиальное возражение могло бы быть только одно: в первом случае единство метода санкционировано столетней традицией науки; во втором случае делается попытка объединить то, что во всех благоустроенных буржуазных университетах искони разносилось по разным ведомствам. Но едва ли этот аргумент может быть особенно убедителен для революционеров.

Совершенно иной вопрос, в какой степени практически, с точки зрения критериев самой тектологии, допустимо упомянутое выше сближение. Для того чтобы ответить на него, необходимо произвести самый тщательный и детальный анализ сравниваемых комплексов. Надо прежде всего установить, к какому из типов равновесий, изучаемых в физике и химии, относится равновесие товарного рынка. Исследование показывает, что это будет так называемое подвижное равновесие, характерное и для химических реакций. Далее надо решить, с каким типом реакций (мультимолекулярных или мономолекулярных) тождественна структура поглощения товара рынком, и много других вопросов, касающихся связей между элементами. В заключении встает проблема: не вызывают ли качественные особенности элементов (молекул в одном случае, товаровладельцев в другом) каких-либо модификаций в применении теорем теории вероятности к динамике обоих процессов. И только после того, как такой исчерпывающий анализ дал удовлетворительный результат, можем мы формулу, изображающую динамические закономерности определенного вида химических реакций, применить к изучению скоростей рыночных процессов.

Это вовсе не умозаключение по аналогии. Ученый, не знакомый с физикой и химией, но владеющий математическим анализом, пришел бы, исследуя одни только рыночные процессы, к той же самой формуле, ибо она с принудительной логической необходимостью вытекает из тождественной организационной структуры как того, так и другого процесса. Аналогия не дает тектологу аргументов, она лишь стимулирует постановку проблемы и избавляет от необходимости открывать заново давно открытые Америки в тех случаях, когда исчерпывающий анализ данного случая показывает, что проблема поставлена правильно.

В приведенном примере дело шло о перенесении из области точного естествознания в обществоведение такой формулы, которая позволяет улавливать количественные, алгебраические закономерности изучаемых процессов. При современном состоянии организационной науки мы сравнительно редко имеем возможность довести практическое применение тектологических принципов до такой четкости и определенности. В огромном большинстве случаев А. Богданов дает не количественные закономерности, а основные установки мысли. Но и такие обобщенные установки имеют колоссальное ориентирующее значение. Поясню это примером. В физике и химии крупную роль играет так называемый закон Ле-Шателье, согласно которому сложившаяся система организационного равновесия оказывает сопротивления воздействиям, стремящимся это равновесие нарушить. Так например, если вы будете приближать магнит к металлическому контуру, в этом последнем возникнет индуктивный ток, препятствующий этому движению. При удалении магнита ток возникает в противоположном направлении. При понижении температуры почвы ниже нуля процесс замерзания воды задерживается выделяющейся «скрытой теплотой плавления»; при таянии снега теплота плавления поглощается, что опять-таки замедляет процесс. Богданов ставит вопрос о всеобщей применимости закона Ле-Шателье. Постановка, несомненно, вполне законная. В самом деле, естественно ожидать, что разрушение равновесия вызывает добавочные сопротивления во всех тех случаях, когда мы имеем «положительный комплекс», т. е. такие сочетания элементов, при котором эффективность целого больше, чем сумма эффективностей составных частей. Уже одно это соображение заставляет думать, что в биологии, в социологии, в особенности — в плановом хозяйстве, закон Ле-Шателье должен играть не менее важную роль, чем в физике. И действительно, нетрудно было бы показать, что целый ряд просчетов в хозяйственно-реконструктивной работе Советского Союза был вызван игнорированием добавочного сопротивления перестраиваемых организаций.

Исчисляя размеры затрат, необходимых для переустройства нашей экономики, и ожидаемую от этих затрат эффективность, мы наивно рассматриваем все хозяйственные комплексы как нейтральные. Отсюда целый ряд ошибок, которых могло бы не быть, если бы организационные проблемы подвергались более тщательному анализу, и если бы при этом анализе не упускалась из виду наличность закона Ле-Шателье.

В заключение упомяну об одном тектологическом принципе, ставшем в настоящее время прочным достоянием плановой методологии советских хозяйственников. Я имею в виду закон цепной связи между элементами организованного целого и закон минимума (прочность всей цепи определяется прочностью ее слабейшего звена; скорость движения комплекса определяется скоростью наименее быстро перемещающегося элемента и т. д.) Когда А. Богданов впервые приложил закон минимума к некоторым явлениям нашей общественности, его попытка встретила резкий отпор; она казалась большинству наших общественников не только несостоятельной, но и антиреволюционной. «Мы строим — писали критики, — нашу экономическую политику таким образом, чтобы ведущим звеном была максимально быстро развивающаяся индустрия, а Богданов хочет заставить нас равняться по самому отсталому звену». И только небольшая группа плановых работников с В. Г. Громаном во главе с самого начала положила в основу методологии хозяйственного плана принцип цепной связи и закон минимума. В настоящее время в Советском Союзе нет ни одного экономиста, ни одного крупного хозяйственного работника, который при составлении экономических перспектив обошелся бы без анализа «цепной связи» явлений и без установления «лимитов» (т. е. минимумов).

Но даже практическое использование тектологических методов не всегда сопровождается их сознательным признанием. Часто говорят, например, что принцип лимитов и цепной связи представляет собой нечто элементарно ясное, само собой разумеющееся, и вовсе не нуждается для своего обоснования в какой-то особой организационной науке. И это говорят те самые люди, которые несколько лет тому назад встретили «самоочевидную» идею цепной зависимости негодующими протестами. Как мы видим, старая история с Колумбовым яйцом остается вечно новой.

До настоящего времени тектология имеет в нашей литературе гораздо больше противников, чем сторонников. Против тектологии написано очень много статей и несколько толстых книг. Тем не менее, действительной, деловой критики тектологии мы до сих пор не имеем. Несчастие противников Богданова в том, что в большинстве своем они — профессиональные философы, т. е. люди, способные оперировать абстракциями, но некомпетентные в тех конкретных областях знания, к которым Богданов применял свои принципы. Между тем для абстрактно-философской критики тектология совершенно неуязвима.

Первое и главное философское обвинение Богданова — «идеализм». Для доказательства справедливости этого обвинения обыкновенно используются с теми или другими модификациями старые полемические статьи Плеханова. Но ведь Плеханов разоблачал идеалистическую сущность эмпириомонизма. Принципы же всеобщей организационной науки с философией эмпириомонизма нисколько не связаны; их применимость ничуть не зависит от того, по какой схеме «вещь в себе» воздействует на нас: по эмпириомонистической, по Плехановской, или по какой-нибудь еще, — ибо тектология имеет дело только с фактами опыта и совершенно не интересуется вещами в себе.

Далее, за последние годы особенно часто упрекают Богданова в том, что его мировоззрение механистично, а не диалектично. Прежде всего, это фактически неверно. Основным признаком «диалектичности» считается у нас, как известно, признание специфических для разных областей бытия качеств, не сводимых к количеству. Но фундамент тектологии — идея организации — как раз и есть признание таких качеств. При этом с Богдановской точки зрения сама механика не «механистична», а диалектична, ибо и в сфере самых простых механических явлений процесса организации и дезорганизации присущи такие же качественные характеристики, как в сфере сложнейших явлений индивидуальной или социальной жизни. С особенной отчетливостью диалектичность тектологии выступает в учении о кризисах, имеющих по Богданову опять-таки универсальную значимость.

Но если бы даже упрек в механистичности и был справедлив, он был бы недостаточен для дискредитирования тектологических, как и всяких вообще оперативно-научных построений. Богданов неоднократно подчеркивает, что понятия организационной науки имеют целью не «объяснять» явления, а вооружить человека для практической борьбы, помочь ему «овладеть» природой. Это существенная разница.

Пассивно объясняющая функция познания состоит в том, что новые факты подводятся под старые, привычные и почему-либо санкционированные общие понятия; это дает успокоение уму и облегчает ему чисто теоретическую ориентировку, но само по себе еще не увеличивает практической власти человека над природой. Для этой последней цели нужны более совершенные познавательные инструменты, дающие не только качественное описание, но и количественное измерение, и кроме того, позволяющие заранее вычислять наступление изучаемого события, или по произволу вызывать его. Если орудие, удовлетворительно выполняющее эту практическую задачу, по своей форме не соответствует установленному и санкционированному какой либо «философской» теорией образцу, например, кажется диалектику механистичным, то простой констатации этого факта еще недостаточно для критического уничтожения несимпатичного научного построения. Критик должен придумать на место не нравящейся ему механистической конструкции такую диалектическую, которая выполняла бы познавательно оперативную работу первой и притом не хуже, а лучше. Только тогда критик может надеяться на успех своего выступления. Что же касается тех отвлеченно философских нотаций, которые у нас принято преподносить людям науки под видом критики, то они заслуживают лишь улыбки сострадания.

Для оценки научного наследства, завещанного нам А. Богдановым, еще не наступило время. Что наследство это огромно, ясно уже и сейчас для всякого беспристрастного человека. Это признают и наиболее вдумчивые теоретические противники Богданова. В своем слове, произнесенном над гробом Богданова, Н. И. Бухарин, ничуть не затушевывая своих разногласий с покойным, подчеркнул, что коммунисты еще долго и многому будут у него учиться.

Закончим и мы свою статью пожеланием, чтобы идеи Богданова пробудили как в среде сторонников, так и в среде критиков, ту серьезную и глубокую работу научной мысли, без которой невозможно ни достойно продолжать работу Богданова, ни внести в нее обоснованные поправки.