А после они... (СИ)

Глава 11

Будят меня стоны. Я вскакиваю с дивана и несусь в смердящую умиранием и разложением спальню. Когда Аленке стало совсем плохо, мы с тещей установили у ее кровати дежурство. Видно, сегодня моя смена. Но я ничего не соображаю. И не вижу ничего, потому что подхватился так резко, что теперь вот ловлю приход в виде кружащейся темноты перед глазами.

— Что такое, малыш? Больно? Я сейчас…

На ощупь включаю свет. Старательно избегая зрительного контакта, распахиваю небольшой холодильник, который пришлось купить для хранения лекарств. Достаю ампулу обезболивающего. Зубами отрываю одноразовый шприц от ленты. Искусство ставить уколы мне пришлось осваивать по ускоренной программе. Теперь я виртуоз. Впрочем, это последнее, в чем бы я на самом деле хотел добиться успеха.

— Давай помогу перевернуться.

— Подожди…

Аленка вцепляется в мою руку с неожиданной силой. Перевожу взгляд на ее прозрачные, дрожащие от напряжения пальцы. Она все еще жива, да, но в реальности от моей любимой девушки осталась лишь тень. И ее постепенный уход в другой мир — самое худшее, что могло со всеми нами случиться. Иногда от бессилия мне хочется стечь на пол и зареветь в голос. Вот только это совершенно непозволительная слабость для настоящего мужика. Настоящий мужик должен быть стойким, как великая, блядь, китайская стена. Нас этому с детства учат. И я кремень, да… Вот только соберусь с духом и посмотрю ей в глаза.

— Фома…

— М-м-м?

— Я так больше не могу.

Я тоже, блядь. Я тоже! Это слишком для любого психически здорового человека. Я, на хрен, это не вывожу.

— После укола станет легче, — обещаю, отламывая носик ампулы.

— Не станет. И ты это знаешь. Фома…

— Нет! — качаю головой из стороны в сторону, уже представляя, о чем она собирается меня попросить.

— Всего лишь укол. Никто не узнает. Даже вскрытия не будет, тебе ничто не угрожает. Пожалуйста, Фома. Это невыносимо, слышишь? Я хочу этого. Я больше не могу… Не могу…

А я просто не могу, блядь, сделать то, о чем она меня просит, конвертируя остатки сил в слова и долгие паузы между ними.

— Нет, Ален. Давай на бочок. Я тебя все же уколю.

— Ну что тебе стоит? — голос Аленки искажается, гласные растягиваются, и звучит это, будто кто-то включил запись на допотопном кассетнике, а пленку вдруг зажевало. — Я ведь уже наполовину труп. Я же разлагаюсь, ты что, этого не видишь?!

Аленка приподнимается на локте, обжигая фанатичным огнем в глазах. И, да… Начинает разлагаться прямо у меня на глазах.

Я ору и… Просыпаюсь.

Сердце долбит в груди. Из легких с шипением вырывается воздух, а в ушах шумит кровь. И потому я не сразу слышу:

— Тщ-щ-щ, тебе что-то приснилось. Очнись, Фома! Ты здесь? Эй!

— Да. Черт… — сбрасываю с себя Женькины руки и опускаю ноги на пол. — Пойду умоюсь.

От слабости меня шатает, как пьяного. Собираю плечами углы, врезаюсь в дверной косяк, едва не опрокидываю вазу с декоративного столика. А добравшись, наконец, до ванной, решаю не ограничиваться умыванием. Скидываю с себя боксеры и встаю под тропический душ.

Наверное, достоверности кошмару добавило то, что реальность в нем переплелась с вымыслом. Такие разговоры у нас с Аленкой действительно были. Ну, или очень похожие. И знаете что? Ни один человек на земле не должен подвергаться таким испытаниям.

Выхожу минут через двадцать. Надо, наверное, как-то объясниться с Женькой. Я в ее доме. Не даю человеку спать. Не дело это. Давлю искушение сбежать и все же иду на свет. В современной, но, несмотря на это, уютной кухне пахнет травяным чаем и медом. В прозрачном заварнике по кругу вертятся листочки, лайм и какие-то белые цветы. Женька порхает, доставая из шкафчика посуду. На ней женственный халат, наброшенный поверх отделанной кружевом сорочки.

Под моим прилипшим к ней взглядом подходит ближе. Наливает чай, ставит передо мной чашку.

— Хочешь, плесну туда коньяка?

— А у тебя есть? — растираю лицо.

— Храню для папы.

Женька опять убегает к шкафу. Становится на носочки, чтобы достать коньяк с верхней полки. Ноги у нее что надо. Аккуратные, но хорошо проработанные мышцы икр красиво прорисовываются под кожей. Рядом с ней я так странно себя чувствую. Будто… Ну, не знаю. Будто не было в моей жизни всего этого пиздеца — до нереального нормально.

— Вот.

— Дай я сам.

Вынимаю бутылку из ее наманикюренных пальчиков. И наливаю в чашку, которую Женька поставила для себя, но еще не успела наполнить. А свою, с чаем — пододвигаю к ней. Плевать, если это ей не понравится. Мне нужен допинг, чтобы хоть как-то сконнектиться с действительностью. Слишком реальным был мой сон.

— Твое здоровье.

— Чин-чин.

Пить такой коньяк залпом — преступление. Но за мной уже столько грешков, что одним больше — одним меньше, подумаешь. Жидкость приятно обжигает горло. Опускается в желудок, растапливая мерзлый ком в животе.

Перед носом возникает долька лайма. Машинально втягиваю ее в рот. Поднимаю глаза и наталкиваюсь на несколько обалдевший взгляд Женьки.

— Эм. Ну ладно. Ты как?

— Лайм больше к текиле подходит, нет?

— Ничего другого под рукой не было. Невкусно?

— Да нет. Норм. Похоже, я задолжал тебе очередное «спасибо».

— Не бери в голову.

— Я съеду. Как только появится такая возможность, — обещаю то, что, как мне кажется, ей хочется услышать.

— Не торопись. Приди в себя. Ты мне не мешаешь.

— На дворе третий час ночи, а ты не спишь. Я бы так не сказал, — усмехаюсь, подливая себе коньяка.

— Раньше мы могли до самого утра гудеть, помнишь? А потом разъезжались по домам, и сразу на работу.

— Что значит — молодость.

— Ой, а то ты сейчас старый! — фыркает Женька.

— Смотря чем измерять возраст. Если опытом… — опрокидываю очередную порцию, — то мне по меньшей мере лет сто.

Женька подпирает щеку кулачком и медленно-медленно качает головой из стороны в сторону.

— Что?

— Как же ты ее любил…

— Давай не будем об этом.

— Почему? Тебе до сих пор больно ее вспоминать, да?

Вскакиваю на ноги. Восемь шагов до стенки, шестнадцать — до окна, выходящего в садик… Я ни с кем этого не обсуждал. А вот сегодня хочется. И пусть… Пусть уж меня осудят. Одарят полным разочарования взглядом. Я уже на все согласен, лишь бы не держать это дерьмо в себе.

— Знаешь, в чем все вы ошибаетесь?

— Разве есть какое-то «мы»?

— О, да… Вы все. Сочувствующие.

— А-а-а.

— Вы все думаете, что я так убиваюсь по Аленке, что спустил свою жизнь под откос. Но знаешь что? Дело, мать его, не в этом. Совершенно. Смерть для нее стала облегчением. Алена хотела ее. Она буквально ждала, когда этот час настанет, понимаешь? И я был рад, что…

— Что все, наконец, закончилось? — мягко интересуется Женька.

— Да! Видишь, ты тоже понимаешь. Но все равно какого-то черта думаешь, что я четвертый год убиваюсь по умершей девушке.

— А это не так?

— Отчасти. Но гораздо серьезней меня размазало то, что я про себя узнал, столкнувшись с необходимостью изо дня в день за ней ухаживать. Скажи, многие ли из нас, давая клятвы в загсе, в действительности отдают себе отчет в том, на что они подписываются? Все эти «в горе и в радости, в болезни, мать ее, и в бедности»…

— К чему этот вопрос? Ты же не бросил Аленку.

— А кто-нибудь спросил, чего мне это стоило?!

— Я… — Женька сипнет и продолжает, откашлявшись: — Я регулярно интересовалась, как ты. И ты отвечал, что нормально.

— А что еще я мог ответить?! Вот что? А?! Я же, мать его так, мужчина. Самец. Мачо, блядь, недоделанный. Вы ж так нас воспитываете? Не плачь, не реви, ты мужик, вытри слезы. Все эти ссаные условности… Что они вызывают, кроме гигантского чувства неполноценности от осознания, что случаются вещи, когда невозможно, блядь, не рыдать? Чувство вины? О, да… Его во мне сколько хочешь.

— Фома, да это же нормальные человеческие эмоции. Она умирала, но ведь мы продолжали жить. В этом и заключается весь ужас ситуации. Тебе бы это объяснил любой психолог, если бы ты к нему обратился.

— Думаешь, я сам этого не понимаю?! Понимаю прекрасно. Спроси, насколько мне легче от этого?

— Зачем? И так видно, что…

— … ни хрена, да. Вот объясни мне, тупому… Вы боретесь за равноправие… Так почему, сука, на нас до сих пор оказывается такое давление? Чуть что, кто виноват? Мужик. Хрен с ними, с болячками. Но ведь так во всем. Случился развод, допустим. Кто в нем виноват по умолчанию? Мужик. С кем остаются по умолчанию дети? С матерью. А с хера ли, ты когда-нибудь над этим задумывалась? Вот просто, какого хуя? Тебя поливают грязью… Если молчишь — тряпка, если пытаешься отстоять свои права — скот.

— Я не знаю, Фома. И если честно, немного в шоке, что все так…

— Как?!

— Запущенно. Нет, я могу понять, почему ты загнался, но… тут горе от ума. Тебе бы просто расслабиться. Слишком высока задранная тобой планка.

— Мной? — хмыкаю. — Вот скажи, Жень, нагни я тебя, когда Аленка в соседней комнате корчилась в муках, что бы ты обо мне подумала? Что я последний мудак, правильно? А мне хотелось, прикинь? Нагнуть тебя и до звезд перед глазами оттрахать. Чтобы хоть ненадолго отключиться от своих проблем. Чтобы хоть на минуту ощутить себя беззаботным… Каким и положено, мать его, было быть парню двадцати четырех лет.

Женька снова откашливается. Неловко отводит взгляд. И медленно поднимает ресницы.

— В твоем вопросе уже заложен ответ. Мы были просто молодыми людьми, которые не были готовы к свалившейся на них ответственности. Я… не знаю, как бы поступила, если бы ты… эм… ну, типа, сделал так, как сейчас сказал. Не уверена, что стала бы относиться к тебе хуже.

— Подсознательно стала бы.

— Этого мы никогда не узнаем. Ты не позволял себе ничего лишнего. И какими бы вопросами ты ни задавался сейчас, что бы тебя ни мучило, в той ситуации ты повел себя так, как смог бы далеко не каждый даже взрослый мужчина.

— Я много раз хотел соскочить. Под конец… слишком много.

— Но ты этого не сделал. Вот что тебе стоит помнить, когда эти претензии к себе всплывут в твоей голове в следующий раз.

— Ты просто не знаешь, о чем говоришь.

— Знаю! Я была по уши влюблена в парня своей лучшей подруги. Думаешь, мне незнакомо чувство вины? Ха. Оно преследовало меня все четыре года, что вы встречались. Желала ли я Аленке смерти, чтобы тебя получить? Нет. Никогда. Мелькала ли у меня мысль, что ее смерть станет облегчением для всех? Когда стало понятно, что нам ее не вытащить, я тоже постоянно об этом думала. Она мучилась, Фома… Ты сам говорил, что смерть стала для Аленки освобождением. И, наверное, это несправедливо… Несправедливо, потому что непонятно, по какому принципу кто-то свыше выбирает, кому жить, а кому умирать. Но что мы можем, кроме как воспринимать это как данность? Ничего. Потому что не нам решать.

Нет, я догадывался, что у Женьки есть ко мне интерес. Не знаю, как, она никогда его не показывала, просто чисто по-мужски считывал его, и все. Но теперь, когда она созналась в своих чувствах в открытую, эта новость все равно стала для меня шоком.

— Жень…

— Знаешь, я что-то дико устала. Пойду спать, ага? Если что — можешь не выключать ночник.

— Я не ребенок.

— Темноты боятся не только дети.

— А кто еще? Скелеты в шкафу? — ухмыляюсь, вспомнив строчки из хита БИ-2.

— Ты понял, что я хотела сказать.

Женька поднимается со стула. Зевает, деликатно прикрыв рот ладошкой. Смотрю на нее, и на душе в кои веки штиль — даже не верится. Может, мне давно стоило с кем-то обсудить свои страхи. Или как это назвать?

— Ты что, реально меня не осуждаешь?

— Не имею привычки осуждать друзей. Спокойной ночи, Фома. Пусть тебе снятся только самые лучшие сны.