1066. Точка невозврата

Ночь вползала в Гастингс медленно, как туман с моря. За тонкими стенами старого дома, где Артём снимал квартиру, глухо грохотали набегающие волны — тяжёлые, вязкие удары воды о гальку, за которыми следовал тихий, долго тянущийся шорох откатывающейся пены. Где‑то в щелях чердака ветер подвывал старым кирпичам, и весь дом жил своим ночным дыханием, скрипами, еле слышными шорохами соседей, ритмичным шёпотом моря, который здесь, в Гастингсе, никогда не умолкал.

Эта ночь, с 12 на 13 октября 2018 года, тянулась гуще и тяжелее обычного. На прикроватной тумбочке зелёные цифры будильника показывали 02:17, но Артём уже не помнил, сколько раз переворачивался с боку на бок. Одеяло путалось в ногах, простыня сбивалась комом под поясницей. Воздух казался спёртым, хотя окно было приоткрыто, и оттуда тянуло прохладой и сырым, солёным запахом моря, смешанным с лёгким ароматом старой древесины.

Он лежал на спине, уставившись в темноту над собой, где расплывчато белела неровная штукатурка потолка. Сон не приходил — или, точнее, приходил и ускользал. Мысли, вместо того чтобы стихнуть, кружились по привычным орбитам: строки кода, дедлайны, письма от начальства, завтрашние раскопки на холме, схемы слоёв грунта. Они сменялись, словно фигуры в старом „Тетрисе“, пока вдруг, почти неуловимо, мир не подплыл к нему ближе, потяжелел и провалился в темноту. Сначала ему показалось, что одеяло стало непомерно тяжёлым, будто на него положили железный лист. Потом в ушах зашумело, словно издалека доносился звон мечей, а воздух наполнился запахом раскалённого металла.

…Жар ударил в лицо первым. Не летний солнечный, а иной — густой, тяжёлый, пахнущий потом, мокрой шерстью и металлом. Артём резко вдохнул и ощутил, как грудь туго сдавило. Что‑то тяжело и неумолимо давило на плечи, ключицу, грудь. С каждым вдохом металл чуть поскрипывал, словно живой.

Артём опустил взгляд и увидел на себе кольчугу. Настоящую, не музейную: звенья были неровные, местами чуть вытянутые, местами почерневшие, с заусенцами. Она висела на нём плотным, шероховатым ковром, упираясь нижним краем в бёдра. На ногах — шерстяные чулки и потёртые кожаные башмаки с завязками, в которые уже успел въесться запах земли и крови.

Правая рука была вытянута вперёд, и пальцы судорожно сжимали рукоять меча. Незнакомый меч, с простой перекрёстной гардой, чуть истёртым кожаным шнуром на рукояти и тяжёлым, неповоротливым клинком. Он тянул руку вниз, словно хотел вырваться и вонзиться в землю. Ладонь горела от непривычной тяжести, мышцы под кожей дрожали, и это дрожание переходило в руку, плечо, в грудь.

В голове вспыхнула обрывочная мысль: „Гастингс… 1066‑й?“ Но откуда он это знал?

Перед ним, всего в паре шагов, стоял воин в чёрном походном плаще. На нём были заметны следы долгого ношения: по нижнему краю виднелись брызги засохшей грязи, на плечах — следы дождя. Местами ткань потускнела и кое-где была аккуратно заштопана. Плащ слегка раздувал ветер, обнажая кольчугу и тёмный, почти чёрный щит с гербом - золотой рисунок, частично стёртый, похожий на вытянутого зверя со скалящейся пастью.

Шлем воина был коническим, с наносником, отбрасывающим резкую тень на лицо. Из-под шлема глядели холодные и слишком внимательные глаза.

Это были не глаза актёра исторической реконструкции. В этом взгляде было то, чего Артём никогда не видел вживую: спокойная, привычная готовность убивать. В нём не было ярости, только сосредоточенность человека, который много раз делал именно это - смотрел в глаза врагу за секунду до удара.

Меч в руке норманна казался продолжением его тела. Клинок узкий, чуть длиннее, чем у Артёма, с легчайшим изгибом и идеальной, выверенной линией. Не простой воин, вельможа - эта мысль вспыхнула сама собой. Герб, плащ, манера стоять, уверенность в позе - всё выдавало человека, привыкшего командовать и побеждать.

Артём попытался отступить, но ноги едва держали его. Он почувствовал, как под ногами вперемешку с чем-то более плотным хлюпнула разжиженная грязь. В воздухе висел тяжёлый запах крови. К нему примешивался вонючий дым, будто где‑то одновременно горели сырые ветви, шерсть и тряпки. Где‑то вдали, за пределами его зрения, звучали рваные, хриплые и отрывистые крики, временами срывающиеся на визг и рёв.

Но всё это словно отодвинулось и расфокусировалось. Был только он, его тяжёлый меч и норманн в чёрном плаще.

Мышцы рук ныли, пальцы немели. Артём попытался перехватить меч поудобнее, но тот казался короче, чем нужно, и тяжелее, чем должен быть. Как будто кто‑то поменял оружие в последнюю секунду.

Мир вдруг сузился до блеска стали. Норманн не спеша сделал шаг вперёд, как будто проверяя, выдержит ли противник один только этот шаг. Спину Артёма обожгло потом. Кольца кольчуги, нагретые телом, прилипали к ткани, натирали шею. Левое плечо ныло и теперь каждый вдох отзывался болью.

«Нет…» — Артём хотел отступить, поднять щит, но щита не было. Только меч. А рука дрожала.

Удар был резким, почти без замаха. Сталь норманна ворвалась сбоку, словно из ниоткуда. Артём с трудом подставил клинок. Удар по металлу был таким оглушительным, что его виски взорвались болью. Завибрировали до локтей руки и онемели кисти.

Норманн был ближе, чем казалось. Он навалился всем корпусом, продавливая меч Артёма вниз. В этой расчётливо-грубой манере движения было что‑то пугающе знакомое: так бьёт человек, у которого за спиной сотни поединков. Лицо его оставалось спокойным, даже равнодушным. Только глаза сузились, прицеливаясь.

— Ты… не должен быть здесь, — произнёс он.

Голос прозвучал глухо, как через толщу воды, но каждое слово остро откликнулось в сознании Артёма остро. Это не был укор. Не презрение. Это был приговор, сухая констатация факта: «Ты не должен быть здесь».

Эти слова отозвались в памяти - будто он уже слышал их, но не здесь и не сейчас. Где? В снах? В забытых воспоминаниях?

Внутри Артёма что‑то болезненно сжалось: будто в груди, под ребрами, открылась старая, давно забытая рана. В сознание ворвалось чувство вины — острое, обжигающее, за что‑то ужасно важное, несделанное. Он ещё не понимал, за что именно, но тяжесть этого «ты не должен» будто пробила дыру в нём, и через эту дыру в него рванулись страх, стыд, отчаяние.

Он попытался что‑то крикнуть, но язык словно прирос к нёбу. Меч в руках чужого тела, а именно это чувствовал Артём, стал больше похож на железный лом. Норманн шагнул ещё ближе, и на мгновение расстояние между ними максимально сократилось. Артём почувствовал запах смеси кожи, пота, конского пота, железа и чего‑то едва уловимого, дорогого, непривычного, похожего на тонкий аромат какого‑то масла, которым смягчают кожу ремней.

Следующий удар он увидеть не успел. Был только холодный всплеск света по кромке стали. Меч норманна легко обвёл его клинок, соскочил по нему вниз, как по направляющей, и ушёл в сторону, где не было защиты.

Удар в грудь был таким, будто на Артёма с высоты упал автомобиль. Воздух вылетел из лёгких, мир на секунду стал белым. Сталь вошла чуть слева от центра груди, пробив кольчугу с омерзительным хрустом разлетающихся колец. Звук был коротким, но в нём было что‑то окончательное и неоспоримое.

Боль не пришла сразу. Сначала было только удивление: Артём увидел, как рукоять чужого меча приблизилась, как кольчуга на груди втянулась внутрь, будто её потянули изнутри за невидимую нитку. Потом пришёл жар — не огненный, а какой‑то плотный. Он ощутил тёплый, железистый привкус крови во рту. Грудь наполнилась тяжестью, словно внутрь залили расплавленный свинец. Ноги подломились. Мир качнулся, и земля вдруг стала слишком далёкой.

С каждым ударом сердца боль расползалась шире, глубже, прожигая не только тело, но и что‑то внутри, бесформенное, но невероятно важное. Там, в этом «внутри», вспыхнула и тут же провалилась мысль: «Я не успел». Не успел: что? Кого‑то предупредить? Кого‑то спасти? Сделать что‑то, от чего зависело гораздо больше, чем его собственная жизнь?

Артём начал захлёбываться воздухом, который уже не хотел слушаться. Где‑то далеко, за стальным лезвием, разрезавшим его грудь, продолжала бушевать битва: кричали люди, ржали кони, падали стрелы. Но для него всё это превратилось в невнятный шум.

И вдруг, словно сквозь дым, за плечом норманна он увидел её.

Она стояла чуть в стороне, будто между ним и размытым горизонтом. Молодая, невысокая, в простой, но аккуратной одежде: светлая туника, сверху — тёмная, почти чёрная накидка, обшитая по краю грубой нитью. Тёмно‑русые волосы были убраны в косу, но несколько прядей вырвались и прилипли к вискам. На щеках, возможно, от пота или слёз, виднелись грязные полосы. Лицо бледное, но не от страха, а от какой‑то сосредоточенной решимости.

Её светлые, почти прозрачные глаза с лёгкой печалью во взгляде встретились с его глазами. В этом взгляде не было удивления, как будто она уже знала, что увидит его именно так, именно в этот момент. Никакого крика, никакой истерики: только немой вопрос и… ожидание? Мольба? Надежда?

Её лицо показалось ему странно знакомым — словно он его уже где-то видел, но не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах

Он вдруг понял: это она. Та самая. Та, кого он должен был спасти. Эта мысль не была логической, её нельзя было обосновать: она вспыхнула как откровение, не оставляя места сомнениям.

«Подожди…» — хотел он сказать. Хотел предупредить, попросить прощения, объяснить, почему не успел, сказать хоть что‑то.

Губы приоткрылись, но из горла вырвался только слабый, хриплый выдох. Внутри груди булькнуло и по подбородку потекло что‑то тёплое. Мир перед глазами начал распадаться на тёмные, багровые, чёрные пятна. Норманн отдёрнул меч, рывком вырвав его из груди, и эта новая вспышка боли пробила ему сознание насквозь.

Артём, чувствуя, как ноги окончательно подкосились, из последних сил потянул руку к девушке. Пальцы, ещё недавно сжимавшие рукоять меча, теперь не слушались. Рука двигалась в густом, липком воздухе, будто сквозь смолу. Он видел, как её взгляд дрогнул, как она сделала к нему крошечный шаг, но мир между ними начал рушиться.

Воздух стал густым, почти осязаемым. Чёрный плащ норманна, грязь, кровь, поле, на котором происходила битва, начали расплываться в серовато‑чёрное месиво. Звук исчез, словно кто‑то выключил его разом; остался только глухой гул — низкий, ровный, похожий на далёкое землетрясение.

Артём почувствовал, как его потянуло вниз. Это было не падение в привычном смысле. Скорее, его медленно втягивало в какую‑то глубину, лишённую света и температуры. Холод разлился по телу не снаружи, а изнутри, откуда‑то из центра груди, где только что побывал клинок. Казалось, что чёрная пустота цепляется за него, за края его сознания, уговаривая, нашёптывая: «Пора, всё кончено…».

Он отчаянно тянулся рукой к девушке, но её образ уже начинал размываться, как рисунок на стекле под дождём. Её лицо уходило прочь, а его тянуло вниз. Между ними нарастала всё более плотная тьма.

— Нет… — выдохнул он, сам не расслышав своего голоса.

И в тот самый момент, когда тьма почти сомкнулась и мир окончательно исчез, где‑то внутри, в самой глубине, мелькнул странный, резкий толчок. Как будто его дёрнули обратно за невидимую нить.