13 апостол

Рождение в Час Длинных Теней

Его назвали Филипп. Родился он под холодным, оскорбительно ярким январским солнцем, в том самом часе, когда земные тени длинны и беспощадны, словно указывают каждому на его неизбежный конец. Солнце было, но его тепло застряло где-то на полпути, между небом и землей. И люди, кутаясь в теплые одежды, неторопливо, как сонные мухи в сиропе, продолжали свой путь к могильному камню.

Отец Филиппа, Сергей, был человеком факта. Врач скорой помощи, он привык иметь дело с плотной, липкой реальностью: переломами, кровью и внезапно- пошлой остановкой сердца. Он верил только в то, что можно потрогать, зашить или прижечь.

Мать Фили, Елена Витальевна, была существом из другой материи. Тонкая, нервная, и обладающая той самой болезненной, прозрачной красотой, которая всегда пленяет мужчин и предвещает скорый уход. Она всегда верила в звуки и тени, в невидимую ткань, из которой соткана душа человека. Она дала Филиппу имя, похожее на звон серебряного колокольчика, и всегда старалась вселить в него эту свою странную, немузыкальную веру в невидимое.

Прощание у Бездны

Когда Филиппу едва исполнилось шесть, в доме вдруг начали появляться иконы. Мама, своими тонкими, дрожащими пальцами, клеила их на дешевый двусторонний скотч прямо на обои в комнате. Когда родителей не было дома, мальчик украдкой заходил в мамину комнату и разглядывал старцев и женщин, в образах. Они, молча, взирали на него с какой-то странной грустью, как будто слегка и за что-то осуждали. Он поеживался, тихонько прикрывал дверь и в очередной раз давал себе слово, больше никогда не открывать дверь в эту комнату. Но каждый раз, ведомый каким-то непонятным желанием, нарушал клятву и тайком пробирался обратно, чтобы вновь взглянуть в глаза старцев на иконах. А потом, случилось то, после чего Филипп, навсегда перешагнул через свое беззаботное детство.

Он стоял в дверном проеме. В тусклом, желтоватом свете стоваттной лампочки под потолком, Филипп увидел свою маму. Та стояла на коленях перед стеной, с иконами, приклеенными на тот самый нелепый скотч. Её голова была склонена, а тонкие плечи время от времени слегка вздрагивали.

— Мама, — прошептал он, и голос его прозвучал в тишине пронзительно и неуместно. — Что ты делаешь? Ты разговариваешь?

Елена вздрогнула, но не сразу обернулась. А, когда она повернулась, мальчик увидел ее бледное и изможденное лицо и лишь глаза горели неестественным, прозрачным светом.

— Да, Филечка, — ответила она тихо. — Я разговариваю.

— С кем? — Филипп подошел ближе, хмуря лоб. — Стены не отвечают. Иконы — это ведь просто дерево и краска. Папа говорит, И папа говорит, что Бога нет.

Елена кивнула, и на глазах её выступили слезы, которые она не стала вытирать.

— Твой папа, Филя, верит в факты. А я… я разговариваю не с деревом. Я разговариваю с тем, что внутри. Со своей душой.

— С душой? — мальчик непонимающе моргнул.

— Да. Люди, Филя, обращаются к Богу не потому, что верят в бородатого старика на небесах. Они обращаются к тому страшному, правдивому судье, который сидит у них в сердце. Бог — это наша совесть, Филя. Это та часть тебя, которая знает всю твою грязь, всю твою слабость и всю твою низость.

Елена опустила глаза на иконы.

— Вот почему я молюсь перед ними. Потому что мне нужно куда-то выложить все то, что годами терзало меня: свою пошлость, свой стыд и свою невыносимую, проклятую гордыню. Эти иконы — это просто зеркала, Филя. Я смотрю в них, и они показывают мне не Бога, а меня саму, самую скверную и лживую. И я прошу у этой себя прощения.

Елена протянула к нему дрожащую руку и притянула его к себе, обнимая с той отчаянной, предсмертной силой, которая всегда граничит с истерикой.

Сейчас ты не понимаешь этих слов сыночек. Но придет время и ты всё обязательно поймешь.

— Сейчас ты не понимаешь этих слов сыночек. Но придет время, и ты всё обязательно поймешь. Ты спрашиваешь, зачем люди молятся? Они молятся, Филя, потому что они боятся тишины собственной души. Они боятся остаться наедине с этой правдой! Немая душа Филя, хуже чем молчаливое согласие. И мой Бог, сынок, это Бремя Осознания. И я оставляю это Бремя тебе.

Она прижалась к его волосам, и Филипп чувствовал, как её лихорадочное, болезненное, но такое приятное тепло смешивается с её слезами.

— Запомни, — прошептала она, и это было последним, что он запомнил о её вере. — Молитва — это не просьба. Молитва — это признание в собственном бессилии и Долге. И это, сынок, единственное, что спасет тебя от пошлости этого мира.

Филипп не понял слов, но трагическая, невыносимая правда её чувства вошла в него, как острый осколок стекла входит в его сердце. Он вдруг ясно понял, значение всего сказанного. Словно пелена спала с глаз. Он понял что мама, молясь, страдала. И что страдание — это и есть единственная, подлинная связь с Богом.

Он обнял её в ответ, и очень сильно постарался не заплакать в этот момент.

В этот вечер маленький лекарь душ принял на себя первую, невыносимую ношу — ношу материнского отчаяния.

Ненависть к Телефону

Это была не просто болезнь, это было чудовищное, незримое предательство всей его плотной, упрямой реальности. Сергей, врач-практик, оказался перед невидимым врагом, которого нельзя было зашить, нельзя остановить скальпелем. Его мир внезапно дал трещину, и в нее хлынул хаос.

В эти последние дни, когда Елена, тонкая, болезненная правда его жизни, которую он так сильно любил — медленно угасала, Сергей впал в лихорадочное отчаяние. Он был огромен, неуклюж, с небритым лицом и глазами, полными страшной, загнанной тоски.

Когда боль спадала, Елена ненадолго впадала полусонный транс, он, прикрыв за собой дверь, тихо шел на кухню, где начинал свой крестный поход по телефонным трубкам.

Он звонил друзьям, коллегам, знакомым. Тем, кого он спасал от пьянства, тем, кого вытаскивал из аварий, всем тем, кто теперь купался в богатстве и покое. Он звонил, и голос его был полон унизительной, кричащей надежды.

Но в ответ от них он получал лишь пошлость благополучия.

— Серж, дорогой, — тянул один, крупный чиновник, которому Сергей когда-то зашивал голову после пьяной драки. — Это очень… очень тяжело, брат. Я понимаю твою боль. Но ты должен взять себя в руки. Что ты хочешь от меня? Я же не Бог. Я, конечно, могу дать тебе контакты хорошего хосписа… Мы же не можем победить природу, верно?

Другой, старый институтский друг, теперь светило частной клиники, просто избегал прямого разговора.

— Ты знаешь, у меня сейчас очень сложный пациент… На днях улетаю. Слушай, а зачем ты звонишь? Твоя боль — это твоя личная боль, старик. А у нас тут дела, счета. Ты должен сосредоточиться на... качестве ухода.

Сергей бросал трубку. Каждый разговор был как удар ножом в горло. Эти «друзья», которых он знал двадцать лет, теперь с отвращением отворачивались от его голой, неприкрытой скорби. Они не хотели слышать о реальном горе — их устраивала лишь чистенькая, литературная печаль, которую можно обсудить за чашечкой горячего кофе.

Наконец, в приступе отчаянной, слепой надежды, он набрал номер, который от всех хранил в секрете. Номер высокого чиновника, которого он спас шесть лет назад. Того самого, который, будучи еще молодым депутатом, чуть не умер от передозировки кокаином в номере отеля в котором развлекался со шлюхами. Сергей тогда, нарушив все правила и протоколы, спас его грязную, ничтожную жизнь.

— Анатолий! — голос Сергея был хриплым, он почти плакал. — Это Сергей. Ты помнишь? Мне нужна твоя помощь. Мне нужно место в израильской клинике! Ты можешь это сделать.

На другом конце трубки воцарилась долгая, оскорбительная пауза.

— Сергей Николаевич… — Голос чиновника был гладким, как камень, обточенный водой. — Я, конечно, помню. Я тебе благодарен. Но ты же сам понимаешь… Квоты. Бумаги. Процедуры. Это же Израиль. Я не могу просто так нарушить систему ради личной…

— Ты говоришь о Системе?! — Сергей сорвался на звериный, неслыханный крик. — Я тебе жизнь спас! Твою ложь, твою грязную, никчемную наркоманскую жизнь я вытащил из дерьма, Толя! Теперь я прошу тебя спасти— мою жену! Я спас твой факт, спаси мою истину!

— Сергей Николаевич, это эмоционально… неконструктивно. Я ничего не могу сделать. Это, увы, не входит в функционал моих непосредственных обязанностей.

Сергей отшвырнул телефон и рухнул на колени. Из его горла вырвался беззвучный, страшный, хриплый вой. Он был подобен раненому зверю, который, попав в капкан, готов был отгрызть себе лапу, лишь бы вырваться и спасти своего детеныша. Он был готов отдать свои почки, печень, свой диплом — лишь бы купить ей лишний день жизни. Но мира, который бы основывался на его долге и самопожертвовании, не существовало.

Последнее Свидание

Потом, когда крик его затих, он вышел на балкон. На мороз. Сел на табуретку и, обхватив руками голову, зарыдал. Беззвучно, страшно, осознавая свое абсолютное, мужское, а самое главное — врачебное бессилие.

Перед самым концом он вошел в спальню. Елена лежала на кровати, которая теперь казалась огромным, белым островом, медленно отплывающим от берега. На ней была простая, чистая сорочка. Белое, как мел лицо, и кожа, что светилась той почти призрачной чистотой, которую дарует близкая Смерть.

Сергей, огромный и неуклюжий, присел на краю кровати.

Филипп стоял в дверях, не двигаясь, прижимая к груди плюшевого зайца — подарок мамы. В его глазах не было детского страха. В них читалась печальная, всепонимающая мудрость: он вдруг увидел, как жизнь внутри мамы угасает, как гаснет последний, невесомый дым.

Елена повернула голову и улыбнулась — улыбкой такой же слабой и далекой, как её сердцебиение.

— Сережа… — прошептала она, сжимая его руку своей горячей, сухой ладонью.

Сергей наклонился над ней.

— Тихо, Леночка, тихо. Не говори. Я сейчас позвоню. Я найду другие клиники. Я…

— Нет, Сережа. — Она покачала головой, и этот жест был полон смиренной, невыносимой истины. — Не лги. Не сейчас.

— Я не лгу! — вскричал он, но голос его дрожал. — Я знаю факты! Есть иследования! Есть шанс! Ты же сильная! Мы… мы ведь любим друг друга, Лена!

— Любим, — выдохнула она. — Именно поэтому не лги. Я уже видела это, Сережа. Я видела реку смерти. Черную, маслянистую воду. Мой поезд пришел.

— Нет твоего поезда! — он прижал её тонкую руку к своей щеке, боясь сломать. И мы еще не опоздали!

Елена смотрела на него своими ясными, полными чистой любви глазами, а затем перевела взгляд на Филю.

— Я должна тебе сказать. Давно. Я тонула в реке. И мне было видение, Сережа. Что я выживу, чтобы родить этого мальчика. Нашего сына.

Она вернула взгляд к мужу, и её голос стал невесомым, но пророческим:

— Сделай его стойким, Сережа. Но… пусть он любит людей. Пусть он не судит их. Его душа… она не отсюда. Она из другого, неизвестного нам мира. И сейчас я счастлива, что я дала ему жизнь и привела в наш с тобой мир.

Елена закрыла глаза. Сергей сидел, сжимая её руку, чувствуя, как её жизненное тепло уходит, словно последний, медленный вздох. Смерть, эта злая, неотвратимая и бессмысленная ошибка, сожгла её, оставив после себя лишь горький, озоновый запах боли и больничных коридоров. Любовь всей его жизни не кричала, не умоляла; она лишь улыбалась, словно не умирала, а уходила на тайное, долгожданное свидание.

Сергей остался сидеть, держа уже холодную руку. Его реальность бытия была окончательно разбита. И перед его глазами остался стоять лишь маленький Филя, который знал: его отец, великий врач, впервые проиграл самую главную битву.

Вниз, по Спирали Отчаяния

После похорон, когда тело Елены, было сдано холодной земле, Сергей сломался. Его связь с реальностью дала такую трещину, что в неё хлынул весь черный, липкий хаос бытия. И уже было не разобрать где правда, а где бред больного человека.

Взяв на работе отпуск без содержания, он отвез Филю к своим родителям, сухо поцеловал сына и ушел. Ушел в длинный многодневный запой — не ради горя, а ради уничтожения собственного сознания. Две недели абсолютного, мрачного, пошлого небытия. Пил он по-черному, молча, упрямо, словно выполнял унизительный, необходимый обряд. Так может пить в минуты отчаянья только русский, сермяжно-правдивый мужик Он хотел дойти до самого дна, до той точки невозврата, где совесть окончательно захлебывается в рвоте. Пил, не закусывая, самую дешевую, самую злую водку, которая жгла не горло. Сергей хотел сжечь свою память.

Он снял комнату в грязной, старой прокуренной квартире, где пахло кошками, капустой и застарелым горем. Лежа на грязном диване, он наблюдал, как вокруг него громоздились пустые бутылки — его алкогольная стена против мира, против воспоминаний, против долга. Он пытался убить не боль, а идею того, что он, врач, человек Факта, оказался бессилен перед самой важной Смертью.

Нежданный Гость

На десятый день, под утро, когда комната была наполнена сизым, вонючим туманом, а сознание Сергея висело на тонкой, оборванной нити, к нему пришла Смерть.

Она пришла не в черном балахоне, а в виде старой, неряшливой женщины в сером платке, с лицом, изъеденным морщинами, как старая, грязная штукатурка. От нее веяло не холодом могилы, а холодом равнодушия и безнадежности.

Она села на край дивана.

— Ну, что же ты, Сережа? — спросила она голосом тихим и сухим, как осенний лист. — Ты позвал меня. Я пришла. Ты уже на краю. Перешагни. Я облегчу твою унылую прозу жизни.

Сергей, лежавший с открытыми, невидящими глазами, вдруг почувствовал странное, уютное равнодушие. Он покорно поднял стакан с мутной жидкостью.

— Да, — прохрипел он. — Перешагну. Мне здесь больше нечего чинить.

Он уже поднес стакан к губам, чтобы сделать последний, решающий глоток, когда его пьяное, мутное сознание вдруг пронзило невыносимое, жгучее видение... Не Елена. А Филя. Сын, стоящий у двери с плюшевым зайцем, невинный, тонкий, предоставленный чужой судьбе.

И в этот миг последняя, святая просьба Елены — ударила его, как электрический ток.

— Нет! — закричал Сергей, отшвыривая стакан. Водка брызнула на стену. — Нет, погоди! Я… я не готов. У меня там… сын остался! Я обещал ей!

Смерть усмехнулась. Ее морщины сложились в гримасу, полную древнего, вселенского презрения к человеческой непоследовательности. Своей костлявой, сильной рукой она схватила Сергея за руку

— Ах, сын? Твой надрыв? Твоя плоть и кровь. И ты снова цепляешься за жизнь? Как это пошло, Сергей. Но я честна. Я дам тебе шанс, раз ты вспомнил о своем обязательстве.

Загадка

Смерть наклонилась, и её дыхание было холодным и лишенным всякого человеческого запаха.

— Я задам тебе Загадку. Отгадаешь — можешь жить дальше. Не отгадаешь — и я забиру тебя тотчас. Ах эта идиотская, человеческая любовь — она видит в тебе врача, а не пьяницу. Что ж, разгадай ее самую суть.

Она прошептала:

— Я — тот единственный дар, который нельзя вернуть. Я — та, единственная вещь, которую нельзя забрать силой, даже если ты просишь об этом на коленях. Я — та самая великая свобода, которая порой рождается только из самой страшной необходимости.

— Что Я?

Сергей закрыл глаза. В голове как волны во время сильнейшего идеального шторма бушевал хаос. Водка, горе, и эта проклятая, наглая философия смешалось в единый смертельный коктейль! Он, человек факта, должен разгадывать метафоры перед лицом смерти!

Он начал бормотать, перебирая обрывки мыслей, как грязное белье:

— Дар… Нельзя вернуть… Это не деньги. Не тело. Не радость. Свобода… Родится из необходимости… Свобода, рожденная из тюрьмы? Что может быть свободнее, чем... чем отказаться от себя?

Внезапно в его сознании вспыхнула холодная, пронзительная ясность. Он вспомнил последние, светящиеся глаза Елены и её наказ: «Сделай его стойким, но любящим…»

— Я знаю! — крикнул он, пошатнувшись поднимаясь с дивана. В глазах Смерти вдруг вспыхнул неподдельный интерес. Голос Сергей был хриплым, но чистым. — Это — Долг!

Смерть медленно, непонимающе нахмурилась.

— Долг? Ты ошибся, Сергей. Долг — это цепь, это необходимость, а не Свобода! Собирайся! Мы отправляемся!

— Нет! — кричал Сергей, трясясь от прозрения. — Ты не поняла, Проклятая! Долг, рожденный из Любви, — это и есть самая великая Свобода! Я должен его вырастить! Я должен сделать его стойким! Я обязан! Я не хочу это делать, я вынужден, но эта Необходимость — это и есть мой единственный шанс на Свободу от моего же отчаяния и моей пьяной слабости! Моя Любовь — это мой Долг, и я не могу от него отказаться, даже если ты меня убьешь!

Дорога к Сыну

Смерть побледнела. Она медленно поднялась с дивана.

— Проклятый человеческий надрыв! — прошипела она с нескрываемым отвращением. — Вы всегда найдете способ подменить логику метафизикой! Ты отгадал. Ты спасся за счет своего сына и своей мертвой жены.

Смерть, уязвленная и недовольная, стояла над Сергеем. Её серые губы скривились в тонкой, едва заметной линии: загадка отгадана. Она была связана своим же Законом.

Пять Минут Истины

— Хорошо, врач, — прошипела она, и это прозвучало, как скрежет песка по стеклу. — Не многие способны вырвать свою душу из петли пошлой, пьяной логики. Твоя победа… отвратительна. Но я честна. И так как душа твоей Елены еще не успела остыть и не вошла в архив, я дам тебе милостыню, которую не давала никому, кто спасся таким нелепым образом.

Смерть сделала жест, не рукой, а скорее движением воли.

— Пять минут. Ровно пять минут. Для прощания, и не смей просить больше. Иначе я заберу вас обоих.

И тогда произошло то, что навсегда выбило из Сергея его последнюю веру в плотную реальность. Грязный дверной проем, ведущий в коридор, внезапно наполнился золотистым, нездешним светом. Пыль и грязь комнаты исчезли, сменившись ослепительной, невыносимой чистотой того времени, когда он был молод, а мир был полон юношеских обещаний.

И в проходе, словно вырезанная из света, появилась Елена.

Она была не той истощенной, больной женщиной, которую он похоронил. Она была той, которую он встретил шестнадцать лет назад, — тонкая, легкая, в том самом простом, белом платье, которое он любил. Она сияла юностью, и её нервная, неземная красота была теперь не признаком болезни, а печатью вечности.

Но красивее всего были её глаза. Они не просто смотрели — они смотрели внутрь него, видя его пьяное унижение, его горе, его слабость, но при этом — абсолютно его прощали. В них была непостижимая глубина той самой невидимой ткани, в которую она верила.

Сергей, этот человек факта, крови и переломов, забыл о времени, о водке, о Смерти. Он бросился к ней, спотыкаясь о пустые бутылки. Он не говорил. Он задыхался. Он обхватил её тонкие, призрачные плечи и беззвучно рыдал, как раненый зверь, которого загнали в угол. Это был надрыв — стыд за себя, гордость за неё и невыносимое, жгучее осознание того, что он потерял.

Елена нежно обняла его. От неё пахло не больничным озоном, а холодным, чистым январским ветром и чем-то неуловимым — вечностью.

Она наклонилась и, поцеловав его в голову так же, как делала это всегда, прошептала, и её голос был похож на звон того колокольчика, которым она назвала их сына:

— Я всегда рядом, Любимый. Что бы не случилось с тобой и Филей. А теперь… У нас есть только пять минут. И я должна сказать тебе самое важное!

Она отвела взгляд от его лица, чтобы посмотреть в сторону коридора, куда, казалось, уходила линия Времени.

— Ты спасся через Долг. Теперь слушай. Не учи Филиппа ненавидеть! Не учи его судить людей за то, что он увидит в твоей машине! Его душа уже чиста, его исцеление — это его зрение. Но... — она подалась вперед, и её голос стал угрожающе низким и пророческим. — Скажи ему, что счета нужно платить. Запомни это, Сережа: искупление возможно только там, где признан Долг. Он должен знать, что нет свободной благодати. За все нужно платить Правдой. И это — единственная вещь, которую ты не сможешь зашить, как рану.

Её глаза сверкнули, и в них отразился неясный свет — свет того самого, Хронометрического Циркуля, который сейчас держал в руках Корректор.

— Время… — прозвучал в комнате сухой, равнодушный голос Смерти. — Протокол исполнен.

Елена сделала последний, легкий вздох, и её образ, её невыносимо реальная юность, начал таять, словно дым. Сергей отчаянно цеплялся за её платье, но в руках его осталась только грязная, влажная ткань его собственной рубашки.

Через два дня, придя в себя. Сергей побрился дрожащими руками, смыл с себя остатки алкоголя, которые казались ему липким грехом, и пошел за сыном.

Когда он забирал Филиппа, он не обнял его сентиментально. Он просто взял его за руку, и его глаза, впервые за две недели, были трезвыми, ясными и полными страшной, новой решимости.

Он решил: что сдержит обещание, данное Елене. Он вырастит из этого мальчика настоящего человека, способного выдержать ту Правду, которую он сам видел на дне бутылки.

Проза жизни продолжалась. Но теперь она обрела тяжелый, неизбежный смысл.