1624.Возвращение и Рифы

Возвращение и Рифы (Хельсингёр, 1624)

Соль. Она въелась в кожу, смешалась с потом долгого перехода и вечной пылью дорог войны. Олаф Торстенсен стоял на корме утлого рыбацкого баркаса, впиваясь взглядом в нависавшие над бухтой серые громады. Хельсингёр. Родной город. Или то, что от него осталось в памяти и в реальности.

Кронборг. Королевский замок, символ мощи Дании, высился на мысу, как обветшавший, но все еще грозный лев. Его башни и стены казались вырезанными из мрачного неба. А внизу, у самой воды, теснился город. Каменные дома купцов с островерхими крышами, поблескивавшие свинцовыми рамами окон, соседствовали с покосившимися деревянными лачугами рыбаков. Воздух густо пропитался знакомым, но отчего-то чужим коктейлем: соленая морская свежесть, сладковатая вонь гниющей рыбы на причалах, едкий дымок из сотен труб, запах дегтя и морской воды, выплескивающейся между камнями набережной. И над всем этим – гул. Гул гавани: крики грузчиков, скрип блоков, поднимающих тюки с товаром, лязг якорей, брань моряков, гуденье чаек, нырявших за отбросами.

Баркас причалил к старому, полуразрушенному деревянному пирсу, далекому от богатых кварталов. Олаф ступил на скользкие, поросшие водорослями доски. Его сапоги, видавшие лучшие дни, но еще крепкие, скрипели по влажной грязи. За спиной – походный ранец с жалким скарбом, на боку – шпага и надежный колесцовый пистолет в кобуре, спрятанной под потерым плащем.

Он шел по узким, извилистым улочкам, поднимавшимся от порта. Город встретил его неласково. Глаза прохожих – рыбаков в грубых свитерах, торговок с корзинами селедки, оборванных детей – скользили по нему с равнодушным подозрением. Солдат. Вернувшийся с войны. Значит, либо калека (но он шел твердо), либо грабитель, либо вестник беды. Бедность здесь была не романтичной личиной прошлого рода, а гнетущей, вонючей реальностью. Стены домов были покрыты копотью и плесенью, сточные канавы текли прямо по улицам, неся в море нечистоты. Война чувствовалась не пушками, а этой всеобщей обшарпанностью, напряженными лицами, группами нищих калек у церковных папертей – живые памятники сражениям где-то далеко на юге.

Родовой дом Торстенсенов стоял на окраине, там, где каменная застройка сменялась деревянной, а та – огородами и пустырями. Двухэтажное каменное здание, когда-то гордое, теперь поникло. Штукатурка облупилась, обнажив серый камень, несколько окон на втором этаже были заколочены досками. Только дымок из трубы свидетельствовал, что здесь еще теплится жизнь.

Олаф толкнул тяжелую, скрипучую дубовую дверь.

– Ингрид? – позвал он, и его голос, привыкший к командам и окрикам на ветру, прозвучал неожиданно громко в тишине холодного холла.

Запах старого дерева, пыли, тмина и чего-то кислого – знакомый запах детства, но теперь он резанул ностальгией, смешанной с горечью. Из кухни, расположенной где-то в глубине дома, послышалось шарканье, и в дверном проеме возникла фигура.

Ингрид. Старая служанка, нянька его матери, а потом и его, а теперь – хранительница руин рода. Лет за шестьдесят, сухая, жилистая, с лицом, напоминающим высохшую грушу, но с острыми, как шило, голубыми глазами. На ней было простое серое платье, поверх – вытертый фартук.

– Олаф? – ее голос был хрипловатым от возраста и дыма очага. Глаза сузились, впиваясь в него. – Господи помилуй, это и вправду ты? Живой? – Она подошла ближе, не веря, разглядывая его с ног до головы. – Ты… ты стал другим. Старым. – В ее словах не было упрека, лишь констатация факта и глубокая, немудреная жалость.

Она не бросилась обнимать его. Просто положила сухую, шершавую руку ему на щеку. Жест был красноречивее любых слов.

– Живой, Ингрид, – ответил Олаф, и в его голосе прозвучала усталость, какой она никогда не слышала. – Домой. Ненадолго. – Он оглядел знакомый, но такой обветшалый холл: потрескавшуюся лепнину на потолке, пустые стены, где когда-то висели портреты предков (проданы), голый каменный пол. – Как здесь?

– Как в склепе, барончик, – отрезала Ингрид, уже поворачиваясь к кухне. – Только крысы пошустрее покойников. И холоднее. Дров – кот наплакал. Давай раздевайся, плащ твой промок. Супу горячего хоть выпьешь. Рассказывай, что там, на войне… – Она бросила на него взгляд поверх плеча. – Хотя не надо. По глазам вижу. Лучше не надо.

На следующий день Олаф отправился в город. Нужно было купить хоть какие-то припасы, которых не запасла Ингрид и… просто пройтись. Попытаться стряхнуть с себя пыль дорог и тень войны.

Он шел по набережной, мимо шумных причалов, где разгружались когги и гукеры – приземистые, крепкие торговые суда. Воздух вибрировал от криков, лязга цепей, скрипа канатов. Моряки всех мастей и наций – шведы, немцы, голландцы, датчане – сновали по сходням, таская тюки с сукном, бочки с селедкой, ящики с неведомыми заморскими товарами. Олаф чувствовал себя чужим в этом кипящем котле жизни. Его новая стихия – тишина перед боем, грохот выстрелов, запах пороха. Здесь же все было слишком шумным, слишком мирным и одновременно слишком алчным.

Он свернул на рыночную площадь у стен Кронборга. Здесь было еще шумнее. Крики торговцев перекрывали гомон толпы. Запахи стали еще гуще: спелые яблоки и груши, горький лук, сладкая выпечка, вяленая рыба, навоз от запряженных в телеги лошадей, немытые тела. Олаф пробирался сквозь толпу, машинально отмечая возможные угрозы – узкие проходы, подозрительные типы, слишком пристальные взгляды. Старая привычка.

И тут он увидел ЕЕ.

Она стояла у лотка со специями, разговаривая с торговцем. Высокая, стройная, в платье из добротного, но не кричащего темно-синего сукна, с белым льняным воротничком и манжетами. Капюшон накидки был откинут, и солнце, пробившееся сквозь облака, играло в ее волосах – не золотистых, не каштановых, а теплого, медового оттенка, собранных в строгую, но изящную сетку. Лицо ее было не классически красивым, но удивительно живым: ясный лоб, прямые брови, большие серо-голубые глаза, смотревшие на мир с умной, чуть отстраненной внимательностью. Она что-то спрашивала торговца, и в уголках ее губ играла легкая, сдержанная улыбка. В руках она держала небольшую корзинку.

Олаф замер. Весь шум рынка, вся грязь, весь ужас войны – все это вдруг отступило, растворилось. Он видел только ее. Чистоту линий, спокойное достоинство, свет, исходивший от нее в этом мрачном мире. Он не знал, кто она. Но в его израненной, зачерствевшей душе что-то дрогнуло, как первый луч солнца на промерзшей земле.

Она повернулась, собираясь уйти, и ее взгляд скользнул по нему. Миг. Доли секунды. Но их глаза встретились. В ее взгляде не было ни страха, ни брезгливости, которые он привык видеть в глазах горожан при виде солдата. Было лишь спокойное, вопрошающее любопытство. И что-то еще… глубинное понимание? Казалось, она одним взглядом прочла его усталость, его боль, его отчужденность.

Потом она опустила глаза, слегка кивнула (вежливость, не более) и пошла прочь, растворяясь в толпе. Олаф остался стоять, как вкопанный, чувствуя, как бешено колотится сердце. Он не верил в любовь с первого взгляда. Но это… это было как удар. Пробуждение.

– Красива, а? – хриплый голос рядом вернул его на землю. Рыбак с корзиной угрей ухмыльнулся. – Эльза Йоргенсен. Дочка купца Йоргенсена. Того самого, у которого на набережной, дом с зелеными ставнями. Не для нашего брата, солдат. Ее замуж прочат, слышал, за капитана. Богатого. Ван дер Хейдена, что ли. Судно у него – красавец, «Северная Звезда». Золото в трюмах возит, небось.

Эльза Йоргенсен. Капитан. Золото в трюмах. Слова ударили по Олафу, как пули. Красота, принадлежащая миру денег и власти, миру, в котором у него, обедневшего барона, ветерана грязных сражений, не было места. Горькая усмешка тронула его губы. Судьба подкинула ему видение света только для того, чтобы тут же показать пропасть, его отделяющую.

Но образ ее глаз, полных тихого понимания, не отпускал. Он повернулся и пошел прочь с рынка, но уже не видел грязи под ногами. Он видел только ее лицо. И имя: Эльза.

Дом купца Йоргенсена действительно выделялся. Каменный, трехэтажный, с черепичной крышей и аккуратными зелеными ставнями. Он стоял у самого причала, окна его гостиной выходили прямо на гавань, где среди прочих судов гордо покачивался на волнах стройный когг с высоким форштевнем, резным украшением на корме и названием «НОРДСТЬЕРНЕН» («Северная Звезда») на борту. У причала рядом с ним кипела работа – грузили бочки, вероятно, с селедкой или смолой. Олаф прошел мимо, стараясь не задерживать взгляд. Он чувствовал себя нищим у ворот замка.

Вечером он сидел в запущенном саду за домом Торстенсенов. Сад был его детским королевством, теперь – джунглями из бузины, крапивы и дикого хмеля. Он чистил свой пистолет, механические движения успокаивали нервы. Мысли возвращались к Эльзе. К ее взгляду. К пропасти между ними. К капитану ван дер Хейдену, чей корабль был олицетворением богатства и стабильности в этом хаотичном мире.

– Задумался, барончик? – Ингрид принесла ему кружку теплого, разбавленного пива. Она села на заросший мхом камень рядом. – Про девицу с рынка? Эльзу-то Йоргенсен?

Олаф вздрогнул. – Откуда ты знаешь?

Старуха фыркнула. – Весь город только об этом и шумит. Капитан Мартин ван дер Хейден сватается. Богатый голландец, судно у него – дворец на воде. Йоргенсены – в восторге. Приданое Эльзино – их торговые связи да дом – для капитана как ключ к здешним водам. А капитан для них – броня от всех напастей. Война? Его когг под нейтральным флагом ходит, грабители не тронут. Налоги? У него деньги откупиться. Выгодная партия. – Она помолчала, глядя на Олафа своими острыми глазами. – А ты… ты им что? Разоренный солдафон. Без гроша, без земли. С именем, которое ничего не значит, кроме старых долгов да призраков в этом доме. Ты ей не пара, Олаф. Забудь.

Олаф сжал ветошь в руке. Слова Ингрид были как холодный душ. Прагматичными и беспощадными. Такими, каким был весь этот мир. Он знал, она права. Но забыть тот взгляд… он не мог.

– Я ничего не хочу, Ингрид, – пробормотал он. – Просто… видел ее.

– Видеть – одно, – отрезала старуха. – А лезть в чужую жизнь, где тебе не рады – другое. Не наживай себе врагов, Олаф. Купцы – они злопамятные. А капитан… тот, я слышала на рынке, крутого нрава.

Но судьба, казалось, решила иначе. Через несколько дней Олаф, пытаясь раздобыть хоть какие-то новости о положении на фронте (от дяди не было вестей), зашел в городскую ратушу, где иногда вывешивались королевские указы и военные приказы. Узкий коридор был полутемным. Поворачивая за угол, он почти столкнулся с кем-то.

– Осторожно! – воскликнул мягкий, но испуганный женский голос.

Олаф инстинктивно отпрянул. Перед ним стояла она. Эльза Йоргенсен. Она держала в руках несколько свитков пергамента, вероятно, от отца-купца. Ее глаза, широко раскрытые от неожиданности, узнали его. На мгновение в них мелькнуло то же самое вопрошающее любопытство, что и на рынке.

– Простите, фрекен Йоргенсен, – проговорил Олаф, снимая потрепанную шляпу. – Я не заметил.

– Ничего, – она чуть смущенно улыбнулась, поправляя свитки. – Это я задумалась. Вы… вы тот офицер? С рынка?

– Олаф Торстенсен, лейтенант королевской армии, – представился он, удивляясь собственной формальности. – Да, недавно в городе.

– Эльза Йоргенсен, – она слегка кивнула. – Я… я слышала о вашей фамилии. Старинный род. – В ее голосе не было лести, лишь констатация факта. Но и не было пренебрежения.

– Давно минувшая слава, фрекен, – ответил Олаф с горьковатой прямотой. – Теперь только камни да долги.

Она посмотрела на него внимательно. – Камни иногда переживают бури. А долги… долги можно оплатить разной монетой. – Она произнесла это тихо, загадочно. Потом словно спохватилась. – Мне нужно идти. Отец ждет. Прошу простить. – И она быстро пошла по коридору, оставив Олафа с бьющимся сердцем и потоком мыслей. "Долги можно оплатить разной монетой". Что она имела в виду?

Эта случайная встреча стала началом. Они стали встречаться взглядами в церкви Святого Олафа, куда Олаф заходил помолиться за павших товарищей (и за свою душу), а Эльза приходила с семьей. Однажды он увидел ее, читающую книгу на скамейке у старой, полуразрушенной часовни Святой Анны, стоявшей на окраине города, над обрывом к морю. Он не удержался и подошел.

– Что читаете, фрекен Йоргенсен? – спросил он, стараясь говорить как можно спокойнее.

Она вздрогнула, но не испугалась. Закрыла книгу, показав переплет. – Сенека. «Нравственные письма к Луцилию». Неожиданно для купеческой дочери?

– Неожиданно и восхитительно, – честно признался Олаф. – Философия стоиков… утешение в наши смутные времена.

Они заговорили. Сначала осторожно, о книгах, о море, о городе. Потом смелее. Эльза оказалась невероятно начитанной, с острым умом и тихой, но упрямой силой духа. Она ненавидела лицемерие и глупость, презирала брак по расчету, о котором твердили родители. Она мечтала… она мечтала о путешествиях, о знаниях, о жизни, где ее слово что-то значит. Олаф, в свою очередь, говорил о войне не как о подвиге, а как о грязной, кровавой работе, о страхе, о потере друзей, о том чувстве вины, которое грызло его после боев. Он не ожидал понимания, но нашел его в ее глазах.

Их тайные встречи в саду часовни Святой Анны, где ветер с моря рвал слова и уносил вдаль, стали отдушиной для обоих. Они сидели на холодных камнях разрушенной стены, смотрели на бесконечную серо-зеленую ширь Эресунна, и говорили. Олаф чувствовал, как лед внутри него понемногу тает. В ее присутствии боль притуплялась, появлялась какая-то хрупкая надежда. Он влюблялся. Безнадежно, отчаянно, вопреки всему.

Однажды вечером, когда Олаф возвращался от часовни, настроение у него было приподнятое. Эльза подарила ему закладку для книги – тонкую полоску вышитого шелка с крошечным узором из волн и чаек. Пустяк, но для него – сокровище. Он шел по набережной, думая о ней, когда путь ему преградили трое.

Двое – крепкие, грубоватые мужчины в добротных, но практичных одеждах моряков. Между ними – сам капитан. Мартин ван дер Хейден.

Он был высок, широк в плечах, лет сорока. Лицо обветренное, с резкими чертами, прорезанное глубокими морщинами у глаз и рта – следами ветра и соленых брызг. Каштановые волосы, тронутые сединой у висков, были коротко подстрижены. Глаза – холодные, серые, как штормовое море, оценивающе скользнули по Олафу с ног до головы. Одет он был с дорогой простотой: темно-синий камзол из тонкого сукна, белоснежная рубашка с кружевным жабо, высокие сапоги из мягкой кожи. На пальце – массивный золотой перстень с темным камнем. Весь его вид источал уверенность, богатство и превосходство.

– Лейтенант Торстенсен, я полагаю? – голос капитана был низким, бархатистым, но без тепла. Как скрип нового такелажа.

– Капитан ван дер Хейден, – кивнул Олаф, останавливаясь. Он почувствовал знакомое напряжение в мышцах. Не страх, а готовность. Его рука непроизвольно потянулась к скрытой рукояти шпаги.

– Слыхал о вас, – продолжил капитан, небрежным жестом поправляя перчатку. – Возвратившийся герой. – В его голосе прозвучала легкая, но отчетливая насмешка. – Видел ваш… дом. Почтенное здание. Напоминает мой старый когг после шторма у Доггер-банки. Только тот я починил. – Он оглядел Олафа снова. – А вас война, я вижу, починила не особо. Шрамы украшают мужчину, но бедность… бедность – это дурной запах, лейтенант. Он въедается в кожу.

Олаф сжал кулаки. Грубость была ожидаема, но ее цинизм резанул по живому. Он видел, как усмехнулись моряки капитана.

– Я служу королю и Дании, капитан, – ответил он ровно, глядя ван дер Хейдену прямо в глаза. – Запах пороха и крови мне знаком лучше, чем запах золота. Но он не позорен.

– Благородно, – капитан кивнул с преувеличенной почтительностью. – Очень благородно. И очень непрактично. Времена нынче, лейтенант, требуют не благородства, а здравого смысла. И крепких кошельков. – Он сделал шаг вперед, снижая голос до угрожающе тихого. – Я знаю, вы болтаетесь вокруг фрекен Йоргенсен. Прекратите. Она не для вас. Она – моя будущая жена. Ее семья это понимает. Понимаю это и я. А если вы не поймете… – Он не договорил, но его взгляд скользнул по своим верным морякам. – Война опасна, лейтенант. Но и море бывает коварно. Или темные улочки портового города. Не искушайте судьбу. Займитесь своими развалинами. И оставьте мое будущее в покое.

Не дожидаясь ответа, капитан повернулся и пошел прочь, его моряки последовали за ним, бросив на Олафа последние презрительные взгляды. Олаф стоял, чувствуя, как гнев и унижение жгут ему щеки. "Мое будущее". Эльза была для этого человека вещью. Инвестицией. Частью сделки. И он, Олаф Торстенсен, был лишь помехой, которую можно устранить, как назойливую крысу.

Он пришел домой мрачнее тучи. Ингрид, взглянув на него, только вздохнула и поставила перед ним миску похлебки. Он ел молча. Потом встал, подошел к своему походному сундучку и достал оттуда тот самый «наградной» камзол. Темно-зеленый, из добротного сукна, с медными пуговицами. Он долго смотрел на него, потом медленно надел. Камзол сидел хорошо, подчеркивая его плечи, военную выправку. Он был чистым, отглаженным – Ингрид постаралась. Но глядя в тусклое зеркало, Олаф видел не офицера, а переодетого нищего. Камзол не мог скрыть правды: он был беден. Он был солдатом. Он был никем в этом мире купеческого расчета и капитанов с золотыми перстнями.

На следующий день он пришел в сад часовни Святой Анны раньше обычного. Эльза пришла, ее лицо озарилось улыбкой при виде него, но тут же померкло, когда она увидела его камзол и выражение лица.

– Олаф? Что случилось?

Он рассказал. О встрече с ван дер Хейденом. О его словах. О презрении. О угрозах. Он не стал смягчать. Он хотел, чтобы она знала правду.

Эльза слушала, ее лицо становилось все суровее. Когда он закончил, в ее глазах горел гнев.

– Его будущее? – прошипела она. – Его? Я не вещь, Олаф! Я не тюк товара на его проклятом когге! – Она вскочила, нервно забегала по узкой площадке у обрыва. – Он думает, что золото и угрозы решают все? Что отец продаст меня, как бочку вяленой трески? Он не знает меня! И не знает тебя!

– Но он знает твоего отца, Эльза, – тихо сказал Олаф. – И знает силу денег. Он прав в одном – я не могу дать тебе того, что дает он. Ни защиты, ни богатства, ни… будущего здесь, в Хельсингёре.

Она остановилась перед ним, схватила его за руки. Ее пальцы были холодными, но сильными.

– Я не прошу у тебя богатства, Олаф! Я прошу… я прошу тебя. Твоей чести. Твоей силы. Твоей правды. Того света в твоих глазах, который я видела на рынке. Того, что ты рассказывал мне здесь, о звездах, о книгах, о боли… – Ее голос дрогнул. – Разве ты не видишь? Он предлагает золотую клетку. Ты… ты предлагаешь небо. Пусть даже небо над полем боя. Пусть оно будет хмурым. Но оно настоящее.

Олаф смотрел в ее глаза, полные слез и решимости. Он почувствовал, как что-то сжимается у него в груди. Небо. Настоящее. Он обнял ее, прижал к себе. Она прижалась, спрятав лицо в его камзол. Они стояли так, над бездной моря, слушая крики чаек и вой ветра, двое против всего мира.

Слухи о нападениях бандитов становились все зловещее. Не просто грабежи на дорогах, а наглые вылазки в окрестные деревни. Говорили о жестокости: избитые старики, изнасилованные женщины, сожженные дома. Говорили, что это не просто разбойники, а одичавшие дезертиры с обеих сторон – и имперцы, и датчане, – сбившиеся в стаю под предводительством какого-то отчаянного головореза. Они знали приемы солдат, были хорошо вооружены и не знали пощады.

Страх витал над Хельсингёром. Купцы нанимали дополнительных стражников, горожане запирались по вечерам. Королевский наместник пообещал прислать солдат, но когда – было неизвестно. Мартин ван дер Хейден, разумеется, воспользовался моментом. Его люди патрулировали богатый квартал у гавани, он громогласно заявлял на городском совете о своей готовности «защитить честных граждан» (читай – купцов, способных заплатить). Его авторитет рос.

Олаф, с его опытом, чувствовал приближение бури. Он предупредил Ингрид не выходить вечером, сам патрулировал окрестности своего дома, пистолет наготове. Он думал и об Эльзе. Дом Йоргенсенов был крепким, но… бандиты могли быть дерзкими.

Буря грянула на третий день. Поздний вечер. Сумерки сгущались, окрашивая город в сизые тона. Олаф сидел в кухне, чистя ствол старого охотничьего мушкета, когда с набережной донесся нарастающий шум: крики, звон разбитого стекла, затем – резкий звук выстрела, потом еще один.

Олаф вскочил, хватая мушкет и пистоль. Сердце бешено колотилось. Не ее дом. Только не ее дом. Он выскочил на улицу. Шум доносился как раз со стороны богатых кварталов. Он побежал.

Картина, открывшаяся ему на набережной у дома Йоргенсенов, была хаосом. Небольшая группа – человек десять – в грязных, рваных мундирах смешанного происхождения, с дикими, озверевшими лицами, ворвалась во двор дома через сломанные ворота. Двое стражников, нанятых Йоргенсеном, лежали на мостовой в лужах крови. Один не двигался, второй стонал. Бандиты ломились в парадную дверь дома, выбивая ее тяжелым бревном. Из окон второго этажа раздался женский крик – голос матери Эльзы. Где-то внутри раздался еще один выстрел – вероятно, кто-то из слуг пытался сопротивляться.

И тут Олаф увидел ее. Эльза! Она выскочила из боковой калитки дома, вероятно, из кухни, в сопровождении пожилой служанки. Они пытались бежать вдоль набережной, подальше от кошмара. Но один из бандитов, стоявший на страже у ворот, заметил их. С диким воплем он бросился в погоню, выхватывая длинный нож.

Олаф действовал на автомате. Опыт боев, холодная ярость, страх за Эльзу слились воедино. Он не кричал. Он прицелился. Аркебуза была тяжелой, дистанция – неблизкой, но он верил в свое оружие. Грохот выстрела оглушил его на мгновение. Пуля ударила бегущего бандита в плечо, сбив его с ног. Тот завопил от боли и ярости.

Олаф бросил мушкет – перезаряжать некогда – и выхватил пистолет. Он побежал наперерез Эльзе и служанке, крикнув: «К дому! Бегите к дому!» Но было поздно. Из ворот высыпали еще трое бандитов, привлеченные выстрелом. Они увидели женщин и Олафа.

– Бей их! – заорал один, похожий на предводителя, с обезображенным шрамом лицом. – Живыми брать! Выкуп будет!

Олаф оказался между Эльзой и нападавшими. Трое против одного. Он выстрелил из пистолета почти в упор в первого, шедшего на него с топором. Тот рухнул. Остальные двое, ошарашенные, замедлились. Эльза и служанка, обезумев от страха, метались.

– В дом! – снова закричал Олаф, отступая к ним, выхватывая шпагу. Он прикрывал их отход. – Закрывайте дверь!

Один из бандитов, молодой парень с безумными глазами, кинулся на Олафа с ножом. Олаф парировал удар шпагой, левой рукой (пистолет был разряжен) ударил его рукоятью по лицу, почувствовав хруст кости. Тот отлетел с воем. Но третий, предводитель, был хладнокровнее. Он выстрелил из короткого карабина, который держал наготове.

Олаф почувствовал жгучую боль в левом боку, как будто его ударили раскаленным ломом. Он пошатнулся, увидев кровь, пропитывающую камзол ниже ребер. Глаза предводителя бандитов злобно блеснули. Он перезаряжал карабин.

И тут произошло неожиданное. Дверь дома распахнулась. На пороге стоял сам купец Йоргенсен, бледный как смерть, но с тяжелым охотничьим арбалетом в дрожащих руках. За ним – несколько перепуганных слуг с кухонными ножами и кочергами. Йоргенсен, увидев дочь и Олафа, прижавшихся к стене, и бандита, целящегося в них, инстинктивно нажал на спуск арбалета. Тяжелая болт с глухим стуком вонзился бандиту в бедро. Тот рухнул с душераздирающим воплем.

Этот выстрел и вид хозяина дома с оружием сломили дух оставшихся бандитов. Увидев, что их предводитель ранен, а из города уже неслись крики тревоги и топот бегущих на помощь горожан и стражников, они бросились врассыпную, утаскивая раненых. Нападение длилось считанные минуты, но оставило после себя кровавый след: убитых стражников, раненого бандита с болтом в ноге, перепуганных жителей и… Олафа, прислонившегося к стене дома и медленно сползавшего на землю, зажимая окровавленный бок.

– Олаф! – Эльза бросилась к нему, забыв обо всем. Ее руки дрожали, когда она пыталась прижать тряпку к ране. – Отец! Помогите! Он спас нас!

Купец Йоргенсен стоял как вкопанный, глядя на бледное лицо молодого офицера, на кровь, на отчаянные глаза дочери. Его мир расчетов и планов дал трещину. Мартин ван дер Хейден с его обещаниями защиты не появился. А этот… этот нищий барон, на которого он смотрел с презрением, лежал сейчас в его крови, защищая его дом и его дочь.

Рана Олафа, к счастью, оказалась не смертельной. Пуля пробила мышцы ниже ребер, не задев жизненно важных органов. Городской цирюльник-хирург (более резак, чем врач) извлек пулю, промыл рану уксусом (что было адской болью) и зашил. Предсказал лихорадку и долгое выздоровление, но шанс выжить был.

Олафа перенесли в дом Йоргенсенов. Не в парадные покои, конечно, а в маленькую комнату на первом этаже. Но все равно – это был каменный дом с теплом и чистотой, а не холодные руины его родового гнезда. За ним ухаживала служанка, но чаще всех навещала Эльза. Она читала ему, меняла повязки (ее руки были удивительно нежны и тверды одновременно), сидела рядом, когда его била лихорадка. В ее глазах он видел страх за него, благодарность и… любовь. Настоящую, неподдельную.

Через три дня, когда Олаф уже мог сидеть, в комнату вошел купец Йоргенсен. Лицо его было суровым, но уже не враждебным. За ним, как тень, вошла жена – полная, когда-то красивая женщина, с испуганными и недовольными глазами.

– Лейтенант Торстенсен, – начал купец, стоя у кровати. – Вы… вы спасли жизнь моей дочери и моему дому. Я в долгу. – Он произнес это тяжело, как будто слова резали ему горло. – Но долг долгом, а жизнь – жизнью. Моя дочь… – он бросил взгляд на Эльзу, которая встала рядом с кроватью Олафа, – она объявила нам, что отказывается от брака с капитаном ван дер Хейденом. Что она… что она любит вас.

Госпожа Йоргенсен всхлипнула.

– Эльза, дитя мое, опомнись! – запричитала она. – Он… он солдат! У него ничего нет! Он может умереть завтра! Капитан ван дер Хейден…

– Капитан ван дер Хейден не пришел, мама! – резко оборвала ее Эльза. Голос ее звенел сталью. – Когда на нас напали, когда стреляли, где был твой богатый, надежный капитан? Грелся у камина в таверне? Считал свои дукаты? Пришел Олаф! Он один против троих! Он принял пулю за меня! – Она повернулась к отцу. – Отец, ты хочешь продать меня человеку, для которого я – приложение к торговому контракту? Который защищает только то, что приносит золото? Я выбираю человека, который защитил меня, когда это было нужно. Который смотрит на меня, а не на мое приданое. Который честен, даже если эта честь ему дорого стоит.

В дверях появилась фигура. Мартин ван дер Хейден. Он слышал последние слова. Его лицо было каменным, только глаза горели холодным, смертельным гневом.

– Очень трогательно, фрекен Йоргенсен, – его бархатный голос был теперь как лезвие ножа. – Романтика нищеты и героизма. Но жизнь, позвольте вам напомнить, состоит из фактов. Факт первый: лейтенант Торстенсен – нищий аристократ без гроша за душой. Факт второй: он солдат. Шансы, что он вернется с войны целым и невредимым, ничтожны. Факт третий: – он сделал шаг вперед, – я не пришел, потому что защищал свои интересы в другом конце города. Мои люди патрулировали квартал. Я не мог знать, что бандиты ударят именно сюда. Но я предлагаю реальную защиту. Постоянную. А не героический порыв, который может стоить жизни. – Он посмотрел на Олафа с ненавистью. – И факт четвертый: кто знает, не связан ли лейтенант с этими дезертирами? Может, это он навел их на ваш дом? Солдатское братство, знаете ли…

– Это ложь! – вскрикнула Эльза.

Олаф попытался встать, но боль сковала его. – Вы… вы трус и клеветник, капитан, – проговорил он сквозь зубы. – Ваша защита – это охрана вашей прибыли. Ваше слово – грязь.

Капитан побледнел. – Ты заплатишь за это, солдафон, – прошипел он. – Я разорву все контракты с домом Йоргенсен! Оставлю вас нищими! А тебя… – он ткнул пальцем в Олафа, – я сломаю. Клянусь морем!

– Хватит! – Голос купца Йоргенсена прозвучал неожиданно громко. Он стоял, сжав кулаки, глядя то на дочь, то на капитана, то на Олафа. Борьба эмоций была видна на его лице. Страх разорения. Благодарность. Прагматизм. И… проблеск отцовского чувства. – Капитан ван дер Хейден, – сказал он с ледяной вежливостью, – ваши угрозы оскорбительны. Моя дочь высказала свое желание. Я… я должен его уважать. Что касается контрактов… – он тяжело вздохнул, – мы обсудим это позже. Сейчас в этом доме раненый человек. Я прошу вас удалиться.

Капитан остолбенел. Его расчетливый мир рухнул. Он бросил на всех взгляд, полный немой ярости, развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стекла.

В комнате повисла тишина. Госпожа Йоргенсен плакала в платок. Купец смотрел на Эльзу.

– Ты уверена, дочь? – спросил он тихо. – Это путь страданий.

Эльза подошла к кровати, взяла руку Олафа. – Я уверена, отец. Я выбираю путь чести. Даже если он будет трудным.

Олаф смотрел на нее, на ее отца. Он видел цену ее выбора. И видел свой долг. – Господин Йоргенсен, – проговорил он с усилием. – Я не богат. Я солдат. Но я люблю вашу дочь. И я вернусь. Я вернусь с чином, который даст мне право просить ее руку. С честью, достаточной для вас. Даю слово.

Прошла неделя. Рана Олафа заживала медленно, но верно. Атмосфера в доме Йоргенсенов была напряженной. Капитан ван дер Хейден сдержал угрозу – он разорвал несколько выгодных контрактов, нанес чувствительный удар по делам купца. Семья оказалась в трудном положении. Но купец Йоргенсен, к удивлению многих, не сломался и не стал упрекать дочь или Олафа. Он молча искал новых партнеров, работал с утроенной силой. Возможно, в нем проснулась старая купеческая упрямость. Возможно, он увидел в Олафе что-то, чего не замечал раньше.

Олаф редко видел Эльзу наедине. Ее мать всегда была рядом. Но когда они оставались вдруг в саду на несколько минут, эти мгновения были наполнены тихой, горько-сладкой нежностью и решимостью.

И вот пришло письмо. От генерала Торстейна. Короткое и суровое: «Положение ухудшается. Имперцы активизировались у границ Ютландии. Твой отпуск окончен. Являйся в лагерь под Фредерисией в течение десяти дней. Приказ о твоем повышении в чин капитана завизирован, но вступит в силу только после твоего прибытия и нового назначения. Не опоздай».

Война звала. Ласковый свет Хельсингёра, свет Эльзы, снова должен был смениться адом сражений. Но теперь у Олафа была причина возвращаться. Не слепая жажда славы ради имени. А цель. Будущее.

Прощание было назначено на рассвете у старой часовни Святой Анны. Эльза пришла первой. Она стояла у обрыва, завернувшись в плащ, ее лицо было бледным, но спокойным. Когда появился Олаф (он шел пешком, нести ранец и оружие после раны было тяжело), она улыбнулась ему сквозь слезы.

– Ты уезжаешь, – сказала она просто.

– Я возвращаюсь, – ответил он, подходя. – С честью. И я вернусь за тобой.

Они стояли молча, слушая крики чаек и шум прибоя далеко внизу. Первые лучи солнца золотили верхушки мачт в гавани. Там, среди прочих, стоял и когг «Нордстьернен». Мартин ван дер Хейден наблюдал за ними в подзорную трубу с капитанского мостика. Но они не видели его. Их мир был здесь, наверху.

Эльза достала из складок платья маленький предмет, завернутый в шелковый платок. Она развернула его. На ее ладони лежал старинный морской компас в медном корпусе. Стрелка под стеклом дрожала, упрямо указывая на север.

– Это был компас моего деда, – сказала она тихо. – Он плавал на китобойных шхунах. Он говорил, что компас всегда знает путь домой. Возьми его. Пусть он ведет тебя сквозь пороховой дым и чужие земли. И всегда напоминает… куда нужно вернуться.

Олаф взял компас. Металл был теплым от ее руки. Он сжал его крепко, чувствуя резьбу корпуса, гладкость стекла. Это был не просто подарок. Это был оберег. И символ. Он наклонился и поцеловал ее. Долго, нежно, прощаясь и обещая вернуться.

– Я буду ждать, Олаф, – прошептала она, когда они разомкнули объятия. Ее глаза сияли сквозь слезы решимостью и верой. – Возвращайся с победой над войной… и над нашими сомнениями.

– Я вернусь, Эльза, – его голос был тверд, как камень Кронборга. – С честью, достаточной для твоего отца. С чином и богатством достаточным что бы восстановить честь моего рода. Береги себя. И этот сад. – Он кивнул на руины часовни. – Наше небо.

Он повернулся и пошел вниз, к городу, к причалу, где его ждал небольшой парусно-гребной баркас, отходящий в сторону Фредерисии. Он не оглядывался. Он знал, что она стоит там, наверху, смотря ему вслед. Он чувствовал тяжесть компаса в кармане камзола, рядом с его сердцем.

На причале он заплатил лодочнику последние монеты и ступил на шаткий борт. Баркас отчалил. Олаф стоял на корме. Он поднял глаза к часовне. Маленькая фигурка все еще виднелась на фоне светлеющего неба. Он поднял руку в прощальном жесте.

Потом он повернулся лицом к открытому морю. Ветер дул в лицо, соленый и резкий. Впереди была война. Смерть. Грязь. Но теперь внутри него горел маяк. Небо, пусть хмурое, но его небо. И маленький компас, стрелка которого неумолимо указывала назад, к Хельсингёру. К Эльзе.

Он сжал компас в руке. Лицо его было серьезным, но в глазах, впервые за долгое время, не было пустоты или отчаяния. Была цель. Была надежда. Была воля вернуться. Он смотрел на расстилающиеся перед ним серые волны Эресунна, на путь в неизвестность, и знал – он пройдет его. Потому что теперь у него был дом. И его нужно было заслужить.

Баркас набирал ход, увозя капитана Олафа Торстенсена обратно на войну. В его руке, крепко сжатый, теплел медный компас. Стрелка упрямо дрожала, указывая на север. Назад. К ней.