1958

- Это невыносимо, - вздохнула Марьяна.

Что она понимала под «этим», Витяю оставалось только догадываться. Ровную дорогу впереди, душный вечер долгого дня или всю их семейную жизнь? Он насупился, но ничего не сказал, только крепче сжал баранку руля.

Вообще, он, конечно, понимал, в чем дело. По радио заиграла рок-композиция, новинка ротации, энергичная и бодрая. Из тех песен, слушая которые Витяй представлял себя на месте солиста, со всеми вытекающими атрибутами гастрольной жизни, включая необъятное женское внимание и прочие прелести низкого социального окраса. Правда, из всех музыкальных терминов он освоил только «ля», и только как часть фразеологизма «ля, ты крыса».

Так вот, чтоб слышать песню, а не шум дороги, колесных арок и ветра в зеркалах, он поднял пассажирское стекло, которое Марьяна перед этим опустила, ибо той степени познания житейской мудрости, которая позволяет слушать «музон» на максимально вывернутом вправо регуляторе громкости со всеми четырьмя окнами настежь – чтоб прохожие тоже получали удовольствие – он еще не достиг, да и заниженность машины оставляла желать лучшего, а стекла сохранили заводскую прозрачность. К тому же ни одного человека в этой глуши они не видели уже несколько минут, как и встречных машин.

- Это невыносимо, - повторила Марьяна и вновь опустила стекло. – Едем, как в сауне на колесах.

- Ну прости, - буркнул Витяй, принимая справедливый в общем-то упрек в штыки. – Кто знал, что кондей навернется?

- Ничего нового, - будто невзначай отпустила Марьяна очередную шпильку, - хотя я тебе говорила – заправь кондиционер, на юг едем.

Это «я тебе говорила» было особенно изощренной формой пытки его нервной системы, но факт оставался фактом, она действительно говорила, а он действительно не заправил.

Слушать музыку перехотелось. Только сейчас Витяй понял вдруг, как сильно он устал за день в дороге. Из Москвы они выехали затемно, надеясь проскочить утренние пробки, но летом на юг едут все, и каждая мелкая авария, каждый ремонт моста, сковывают движение на федеральной трассе, как тромб в больном сосуде.

Да еще этот кондиционер, будь он неладен.

Впереди у дороги росло огромное дерево. Ботаником Витяя никак нельзя было назвать (однажды рискнувший в третьем классе Саня Петухов потом ходил с разбитой губой и поодаль), поэтому идентифицировать породу он не смог, но это был платан, многолетний, раскидистый, величественный. Он выбросил одну ветвь прямо над растрескавшимся полотном дороги на высоте трех-четырех метров, словно огромный надувной маскот, приглашающий на заправку. Первой пришедшей в голову Витяя ассоциацией была старая фотография, какую легко найти в любом семейном альбоме, на которой пацанчики с района в девяностых фотографировались в обнимку, кладя руки друг другу на плечо, и вот если одного из них стереть в фоторедакторе, то второй будет обнимать воздух, точь-в-точь как этот ветвистый платан.

Витяй почувствовал покалывание, что ли, какую-то необъяснимую тревогу. Нет, в такие объятия он точно не хотел бы попасть. Удивительно, как эта ветка вообще до сих пор держится, не сломавшись от порыва особо сильного ветра под собственной тяжестью.

Они ехали не больше пятидесяти – в такую жару и по такой дороге даже машина разгонялась неохотно.

- Твою мать! – вскрикнула Марьяна, тут же зажав рот руками. Это было не протяжное «твоюююю мааать», и не позерство, процеженное сквозь зубы для придания крутости. Эмоции в чистом виде, выраженные в абсолютно не свойственной для нее манере.

Витяй повернулся к жене в надежде выяснить, что случилось. Годились все варианты, в том числе то, что ей не понравилась песня: музыкальные пристрастия точно не были тем, что скрепляло их семью. В первые годы брака Марьянка чуть снисходительно смотрела на его вкус, потом они ругались, а теперь ей было все равно. Примерно эти же этапы преодолела их семейная жизнь в целом.

Однако сейчас Марьяна пребывала в некотором смятении, вызванном в равных долях растерянностью и испугом. Нет, дело определенно не в песне.

«Ну что еще?» - хотел спросить Витяй, но взял себя в руки.

- Да, дорогая? – невозмутимо произнес он, сбавив скорость, и без того черепашью.

- Она улыбалась, - медленно проговорила девушка, тихо, но отчетливо, словно пробуя каждый звук на вкус.

- По-моему, это ненаказуемо, - Витяй постарался придать голосу беспечности, - кем бы она не была.

- Ты не видел! – укоризненно уставилась на него жена. В последнее время он часто натыкался на этот взгляд – каждый раз, когда делал что-то совершенно не уместное в сложившейся ситуации. По ее, разумеется, мнению.

- Не видел что?

- Ее! – голос Марьяны сорвался. – Не видел, да?!

На мгновение, какой-то краткий миг, мимолетный и стремительный, ему захотелось сказать, что он не обязан, да и физически не способен видеть все то, что успевает рассмотреть она, потому что за рулем приходится следить за дорогой, другими машинами, навигатором и много чем еще. Да он даже ноги не может забросить на переднюю панель, как делает она, потому что это определенно сократит поездку до ближайшего кювета.

Все эти мысли, так и не став словами, испарились в ту секунду, когда Виктор по-настоящему внимательно посмотрел на жену. Сейчас она была напугана и говорила серьезно.

Он съехал на обочину, остановив машину.

- Наверное, нет, любовь моя. Но нам ничего не мешает сдать назад и посмотреть еще раз. Ты же знаешь, что мужики очень невнимательные. А я - мужик.

Без всякого эксперта-профайлера на лице Марьяны читалось мнение о мужицких характеристиках своего супруга. Невысокое, надо сказать, мнение. Между Бильбо Бэггинсом и Карлсоном.

Девушка отстегнула ремень безопасности и вышла из машины. Виктор мысленно обругал по очереди ее, себя, предзакатное мандариновое солнце, слепящее глаза, а затем тоже выбрался наружу.

Жара схватила в свои объятия, густая, обволакивающая, безнадежная. Не позволяющая вдохнуть, вынуждающая экономить на каждом движении, она требовала забраться в консервную банку на колесах с неработающим кондиционером, замуроваться в ней до ночи, переждать, перетерпеть, а под покровом темноты проложить обратный маршрут до Москвы и газовать по холодку что есть сил, чтоб укрыться внутри МКАДа, как в намалеванном на дощатом полу церкви круге от нечисти.

- Там! – Марьяна указала рукой в сторону дерева, от которого они успели удалиться на приличное расстояние.

И пока Виктор щурился в надежде разглядеть, о чем она толкует, направилась обратно к дереву. Эта походка недвусмысленно говорила, что сейчас с ней лучше не спорить. Он вздохнул, залез обратно в машину и дал задний ход.

Марьяна даже не взглянула на поравнявшийся с ней автомобиль, и Витяю ничего не оставалось, как медленно катиться по обочине следом.

- Здесь она висела.

Он проследил за рукой жены, указывающей на толстенную ветку, загребущей лапой распростертую над дорогой на всю ее ширину, ту самую ветку-обнимашку. Виктору подумалось, что неплохо бы повесить на ней знак максимальной высоты, какие вешают на пролетах мостов, чтоб водители грузовиков и спецтранспорта знали, могут ли они проехать. Эту мысль сменила следующая – надо убираться отсюда и побыстрее, схватить Марьяну в охапку, усадить в машину и дать газу, игнорируя любые дорожные знаки, в том числе ограничения скорости.

- Кто? – опустив стекло спросил он. Выглядело вполне по-семейному: жена на солнцепеке и муж в тени.

- Да женщина же! – зло бросила Марьяна. Ей совершенно не шли истерики, равно как ему – борода. Поэтому он гладко брился, а она держала себя в руках.

Какое-то время супруги смотрели друг другу в глаза, так долго, что Виктор успел удивиться, почувствовав что-то такое, давно забытое, похороненное в рутине. «Ты не веришь! – Говорил ее взгляд. – Не веришь собственной жене!»

Надо сказать, что сейчас на ветке никого не было, и непоколебимой уверенности в Марьяне явно поубавилось.

- Может, спортсменка? – попытался разрядить ситуацию Виктор, выходя из машины, - готовится к… я не знаю, к Олимпиаде.

- Она не так висела!

Тон ответа говорил, что его жена хорошо разбиралась в висящих женщинах, готовящихся к Олимпиадам.

- Хорошо, не так, - тут же согласился Виктор. – Тогда может быть она промокла и повисла подсушиться. Высохла и ушла.

Улыбнулся, надеясь, что это будет воспринято, как шутка, а не издевательство.

- Златопольский! – гневно зыркнула Марьяна, мгновенно превратившись в фурию. Виктору нравилась его фамилия, но когда жена произносила ее таким тоном, он даже будто начинал стыдиться. А ведь сама, между прочим, одиннадцатый год, как Златопольская.

И тут же девушка обмякла, плечи поникли, и вся она стала будто бы меньше, словно солнце иссушило ее, забрав всю влагу. Виктору стало нестерпимо жаль жену, и вновь отчетливо захотелось сграбастать, закутать в объятия, защитить от всего мира.

Но он, как обычно, просто стоял, пытаясь сделать доброе и одновременно серьезное лицо с проблеском сострадания. С мимикой у него было не очень, надо сказать.

- Она в петле висела, - тихо произнесла Марьяна. Кажется, у нее не осталось сил спорить или доказывать что-либо.

- Типа, как повешенная? – почесал подбородок Виктор. – Тогда у нее было мало поводов улыбаться. Насколько я помню школьный курс криминалистики, она должна была обделаться. Все мышцы расслабляются, и вуаля. Было ваше – стало общее. Богатый внутренний мир на всеобщее обозрение.

Витяй демонстративно принялся оглядывать дорогу. Ничего. Ни капельки, ни высушенного катышка.

- Слушай, - он подошел к жене, - ну ведь могло же показаться, а? Жара, солнце печет безбожно, разморило, вздремнула. Я вот тоже, пока ехали, вздремнул пару раз…

- Замолчи! – Марьяна высвободилась из его объятий. – Я, по-твоему, дура что ли?

- Я такого не говорил, - насупился Виктор. Не хватало еще поругаться непонятно из-за чего. Из-за женщины, которой и не было скорее всего. Почему-то вспомнилась прошлая ссора из-за женщины, которая, правда, была. Им довелось побывать на свинг-вечеринке, на которую их затащили друзья, любители джаза. Витяй вообразил, что это совсем другой свинг, который предпочитают меломаны иного толка, и почти уложил в постель Вазелину Валерьевну, заслуженную саксофонистку всея Петроградского района. Тогда неудобно было дважды – физически в темноте тесного гардероба и потом там же, но морально-этически, при свете ламп и десятка глаз.

- Она в петле висела, - взяла себя в руки девушка, но петля не на шее, понимаешь? За ногу, вниз головой. В холщовом мешке или чем-то подобном, с прорезями для рук и ног. И лицо сине-черное какое-то. Она улыбалась. Улыбалась…

Марьяна готова была расплакаться, и Виктор предпринял еще одну попытку обнять жену, в этот раз удачную.

- И язык у нее, белый, как огромная личинка, - продолжила Марьяна, сотрясаемая дрожью, - а когда мы над ней проезжали, он вывалился нам на лобовое стекло. Но звука не было.

- Не было, - согласился Виктор. Он жил по простому принципу: нет звука – нет бабы. – Поедем?

- Смотри! – воскликнула девушка, указывая вверх, на ветку, как адвокат, которому во что бы то ни стало нужно доказать существование повешенной. – Видишь, там кора перетерлась, как от веревки. Видишь?

Виктор поднял взгляд. Попытка изначально была обречена на провал – огромное солнце против маленького хрусталика. Может перетерлась, а может и нет.

- Поехали? – еще раз предложил он.

Марьяна отвернулась и пошла к машине. Теперь не будет с ним разговаривать. Он встал аккурат под тем местом, где по мнению Марьяны отсутствовала кора на ветке. Отсюда можно попытаться что-то разглядеть.

Вдруг его обдало жутким холодом, как если бы перед ним распахнулась дверь в зиму. Ощущение сродни походам в традиционную предновогоднюю баню, когда выбегали с коллегами из парилки справить нужду на улице. В последний раз он на спор нарисовал струей домик и забор. Этого хватило для второго места – Смоляков, доктор наук межу прочим, изобразил подпись директора один-в-один, не отличишь.

Зубы застучали, как на лютом морозе, а мурашки не ограничились спиной, нырнув под кожу и добравшись до самых костей.

Спешно шагнув вперед, он снова оказался под палящим солнцем.

«Показалось, - подумал Витяй, - это обычная тень. Ведь на то она и тень, чтоб прятаться от жары, разве нет?»

Теперь он не был так уверен в своей правоте, но предпочел списать все на Краснодарский зной. От изнуряющего пекла и не такое может показаться, тем более гостям севера, не имеющим привычки медленно поджариваться триста дней в году.

Витяй бывал на юге лишь однажды, зато целый год, когда служил под Астраханью в мотострелковом полку. А там в жаркий полдень в ОЗК могло привидеться, и виделось, всякое. Прежде всего, конечно, мягкая постель, но и иных миражей хватало. Ротный особо любил, когда они окапывались, и за это его особо ненавидели все его подчиненные. Окапывались они ежедневно, и день ото дня их общая ненависть крепла. Вот что значит, найти правильные методы сплочения воинского коллектива.

- А что, если враг за холмом? – говаривал ротный, попивая теплую, душную воду из фляги в долгие часы выгрызания солдатами траншей у матушки Земли. Каждый из них знал, что если враг за холмом, то ему нужно просто потерпеть и не высовываться до вечера, а уж там прийти и захватить роту изможденных, изнуренных «воинов» без боя и кровопролития.

В общем, единственным твердым постулатом, вынесенным ефрейтором Златопольским из этих учений было – если не блевал в противогаз, то не видел настоящей жизни.

Нет, определенно, в такую жару могло показаться все, что угодно.

Витяй сел в машину, где его ждала хмурая Марьяна. Можно было отмолчаться, но каждая секунда тишины способствовала укреплению конфликта, и остаток дня грозился быть испорченным, где каждый будет предоставлен себе и своим мыслям.

- Если она была подвешена за ногу, - как бы промежду прочим спросил Виктор, заводя машину, - то где была вторая нога?

Вопрос был вполне логичным, но Марьяна бросила на него такой взгляд, который, существуй возможность конвертировать его тяжесть в килограммы, был бы нокаутирующим. Но тут же воодушевившись, она ухватилась за это, как за ключ, ведущий к разгадке.

- Не было второй ноги!

- А вот это уже особая примета, - удовлетворенно сообщил ей Витяй, - теперь нам не составит труда узнать ее в толпе.

Звучало вполне логично, но Марьяна почему-то обиделась.

Витяй прикинул, что для этого отшиба между арбузным полем и куцей лесополосой два человека – уже много. Добавь третьего, и можно именоваться толпой, так что в целом он вроде прав.

- Опять же, - добавил он, - если придется спасаться бегством, у нас будет преимущество.

Остаток пути проделали молча.

Это не было утомительно ни для него, ни для нее, потому что сразу за поворотом метров через триста дорога заканчивалась.

- Кажется здесь, - довольно произнес Витяй и заглушил двигатель.

Если быть точным, то закончилась асфальтированная дорога. Она упиралась в пятачок перед покосившимся забором, а дальше от него влево уходила поросшая травой грунтовка. На первый взгляд там было еще четыре или пять домов, каждый с небольшим участком.

Марьяна скептически осмотрела пейзаж, продолжая сидеть и явно не собираясь вылезать из машины. Даже не отстегнула ремень, как последний защитный рубеж между ней и окружающим великолепием.

- Да уж. – Из ее уст звучало почти комплиментом.

- Не так и плохо, - позволил себе не согласиться Витяй. Вслух, конечно, ибо в душе был полностью согласен. – Пойдем, посмотрим владения?

Урбанистический пейзаж выглядел пародией на хутор, где селились социопаты, интроверты и мизантропы.

Из динамиков бодрым маршем полезли минорные аккорды раннего Сплина, того, где драйву не нужно было кутаться в заунывные шубы меланхолии. Мелодия тех относительно давних времен, когда можно было обойтись без недоуменного пожимания плечами и отговорок про то, что автор повзрослел, а вместе с ним и его творчество. На миг проскочило что-то едва уловимое, отголосок той неведомой силы, дарованной тебе по праву рождения и бездумно растраченной с годами.

Мелодия звучала, набирала силу, и Виктор будто бы креп вместе с ней. Вроде мелочь, сочетание звуков, но в правильном порядке и в нужное время этот симбиоз мог творить чудеса. Ему подумалось, что он цепляется не за эту, дерзкую, молодую, пылающую чистой энергией песню. Ему захотелось вдруг ухватить из нее свою молодость, прошлое, неизменное и оттого прекрасное, манящее и недостижимое. Песня – всего лишь символ, который временно переносит нас туда, а вовсе не нашу молодость сюда. Взрослеет автор, взрослеет творчество, взрослеет слушатель. Крошечные узелки на нитке времени.

Марьяна молчала, смотрела куда-то вниз и в сторону, как будто Виктор был виноват в том, что его дед жил в такой глуши. Пока не умер, разумеется.

- Мы ведь можем продать его через любое агентство недвижимости? – наконец озвучила она свои соображения. – Подготовим все и уедем, а как найдут покупателя, вернемся оформить сделку. А?

Посмотрела на него не то, чтобы умоляюще, но явно ища поддержки. У Витяя были совсем другие планы – здесь можно было открыть да хоть и базу отдыха, с рыбалкой, шашлыком и этническими изысками.

- Конечно можем, - наконец согласился он, - но надо хотя бы глянуть, что тут да как. Чтоб банально не продешевить.

Он резко замолчал, припомнив свои последние сделки с зимней резиной, старыми фотоаппаратами и газовой плитой. Наверняка, Марьяна подумала о том же самом.

- А еще мы можем построить дом и жить в свое удовольствие, - предложил Витяй, стараясь поскорее сменить тему. – Заведем живность. Будешь доить коз в четыре утра. Барана купим, свинью. Она, говорят, как человек…

- Вить, когда ты у меня человеком станешь?

Разговор не клеился, и Виктор нашел лучший способ его закончить – сбежать. Ключ по привычке взял с собой. Потом он пожалеет об этом, ведь Марьяна в такие минуты упорна, и скорее задохнется, но из машины не выйдет.

В забор из ржавой рабицы на кривых столбиках несколькими метрами левее вклинилась калитка, открыть которую у Виктора не получилось. Рядом в заборе зияла крупная дыра, предоставляя альтернативу и свободу выбора. Примятая в этом месте трава без всяких экивоков сообщала, чем предпочитает пользоваться простой люд. Решив быть ближе к народу, Витяй пригнулся и шагнул в проем. Футболка зацепилась, остановив его в полупозиции. Аккуратно выйти из положения не вышло – остался зацеп.

Витяй сам удивился вспыхнувшей почти животной ярости, с которой он ухватился за ячейки этой проклятущей сетки, и начал трясти что есть мочи, как Сара Коннор перед апокалипсисом. Жесткий ржавый металл впивался в пальцы, забор стоял на своем, держался, приводя Виктора в еще большее бешенство.

Витяй заметил, как Марьяна смотрит на него из машины, и злоба куда-то улетучилась. Он смущенно отпустил забор и направился к дому.

Часто в жизни случается, что два человека не понимают того, что прощаются навсегда, оттого расставание выходит будничным, порой неловким. Последний взгляд оказывается брошенным походя, выражающим совсем не то, что хотелось сказать. Что нужно было сказать.

Саманный дом когда-то был небесно-голубым и ровным, настоящим надежным жилищем. Те времена давно канули. Сейчас цвет угадывался с большим трудом, а архитектурной статью он напоминал неправильный параллелепипед. Рядом с домом рос орех, большой раскидистый, тяжелые ветви по периметру касались земли, будто зеленой папахой накрыв свои владения. В его тени, как в шатре стоял старый стол с иссохшейся столешницей и скамья.

Вокруг стола валялись пустые пластиковые и стеклянные бутылки, окурки и пара презервативов. Цивилизация уверенно шагала по планете, оставив и здесь свои следы.

Витяй обошел дом по кругу, с каждой стороны наблюдая все те же скособоченные стены, зажавшие окна, ни одно из которых уже не откроется, и уж в любом случае не закроется обратно. Вносила разнообразие разве что дверь с противоположной стороны. На ней по всей видимости ножом была выцарапана огромная гусеница, а много позже маркером внизу были пририсованы два яичка. В такой композиции гусеница очень напоминала член, и горе-реставратор тем же маркером так и подписал: член. Только уложился в три буквы.

А может это была пушка с двумя колесиками, и здесь когда-то жил артиллерист.

Подергал за ручку – открыто. Но внутрь Виктор не торопился, оставив визит в негостеприимное помещение напоследок.

Участок имел прямоугольную форму и солидные размеры. Дальним концом он, как и соседние, упирался в стену из камышей. По всей видимости там был водоем.

За орехом вглубь участка выстроились яблони. Стало понятно, зачем сюда повадились местные подростки – не считая, конечно, распития напитков и сопутствующих утех. Яблок было много, и на деревьях, и в траве под ними.

Виктор сорвал одно, но побоялся есть немытым, засунул в карман. В траве прошуршал кто-то, возможно, полевка или змея. Сунуть руку в высоченную давно не кошеную траву для знакомства он не решился.

Чуть дальше, у забора, стоял, накренившись, одинокий сортир с круглой дырой в двери. Сортир-циклоп, дряхлый, как все вокруг. Рядом на козлах покоилось железное корыто с замшелым днищем. Дыра в двери сортира открывала прекрасный обзор в обе стороны, как на упражняющегося в облегчении внутри, так и ожидающих снаружи. Сейчас ни внутри, ни снаружи никого не было, и дыра скучала. Витяй подошел, вытащил из кармана яблоко и отправил его в путешествие через дыру. Раздался стук и следом приглушенное «бульк». Почему-то подумалось про черную дыру, горизонт событий и сингулярность, но Витяй отогнал пугающие мысли прочь.

Захотелось отлить, и выбор между сортиром и корытом не показался ему сложным. Помочившись в корыто, он не почувствовал себя бунтарем, идущим против правил. Просто опасался, что хрупкий пласт дерева, отделявший седока от выгребной ямы, мог безнадежно прохудиться за эти годы. Из корыта выпрыгнула мелкая лягушка, явно недовольная, впрочем, как любое живое существо, чей дом только что обоссали. Сверху над корытом грустил прибитый к дереву самовар.

- Спасибо, нет, - пробормотал Витяй.

Стремительно начало темнеть. Сумерки рухнули, как покрывало на клетку с попугаем. Нужно было заканчивать этот познавательный моцион, ведь даже при ярком солнечном свете он несколько раз чудом уводил колеса от больших ям и выбоин на дороге. Повторять эксперимент над подвеской в полной темноте он определенно не собирался.

Только сейчас он заметил вдруг, как из-за забора, с соседнего участка на него кто-то смотрит. В сумерках нельзя было сказать точно, но Витяю показалось, что это старик. Очень высокий старик, судя по тому, что голова была над забором на высоте добрых двух метров.

- Добрых вечеров! – произнес Витяй. Голова не удосужилась ответить, даже не кивнула. Витяй пожал плечами и опустил взгляд, а когда вновь поднял, головы уже не было – может быть старик пригнулся, кто знает. К тому же говорящие головы в современном мире не редкость, а вот молчаливых мало.

Нестерпимо захотелось курить, гораздо сильнее, чем наведаться в дом. Виктор уселся на лавку и вытащил пачку сигарет. Нет ничего лучше размеренной сумеречной сигареты.

Откуда-то полезли воспоминания. Невский проспект, белые ночи. Он, студент, брел, смотря себе под ноги, когда услышал звонкое:

- Привет!

Она была божественно красива, юная прелестница в серой униформе с бейджем «Марьяна». Ее улыбка раскрасила его день.

- Здрасьте, - единственное, что смог выдавить он.

- А как вы относитесь к чаю? – спросила она.

- Нейтрально, - задумавшись, произнес он.

- Прекрасно! – она уже держала его за руку и куда-то вела, - тогда у вас есть шанс изменить свою жизнь навсегда!

Она еще что-то говорила, а он просто шел и чувствовал, какая у нее теплая ладонь. Ему вдруг захотелось идти так, куда глаза глядят, не отпуская ее руку, понимая, что его жизнь уже изменилась навсегда.

Пришли довольно быстро. В подворотне под скромной вывеской расположился подвальный магазинчик, в котором Марьяна передала его следующей девушке с бейджем «Хельга» и рыбьими глазами без ресниц и признаков жизни. Та усадила его на старый диван из грубой кожи, по ощущениям напоминавшей солдатские сапоги, бесконечно что-то рассказывала про сорта чая и правила его сушки и хранения. В это время другая девчушка, вовсе без бейджа, но с внушительной грудью, уже принесла стеклянные наперстки с чаем разных сортов. Сюда же приводили других случайных прохожих с Невского, благо диванов было достаточно. То тут, то там слышалось «бесплатная дегустация», «пуэр», «да хун пао», «те гуан инь» и прочие ругательства, играла громкая музыка, и состояние контролируемого хаоса проникало в мозг даже при отсутствии оного.

Виктор попробовал один чай, потом второй, третий. Девушка с рыбьими глазами вставляла свои нелепые реплики про подарок за отзыв, а потом предложила заплатить всего несколько тысяч за вскрытую банку чая, которую ему обещали бесплатно.

Виктор встал с дивана, грустно крякнувшего напоследок, и направился к выходу. Настырная девушка схватила его за руку, и ее рука была холодной и неприятной, под стать всему остальному.

- Пожертвуйте хоть что-нибудь! – выдала упорная Хельга, - вы же пили чай!

Виктор хотел сказать, что он и так уже пожертвовал своим временем, но решил поберечь слова, которых даже одного-двух ему стало бесконечно жаль отдавать этим аферистам. Он выбрался наружу, хотя внутренне был готов, что на выходе путь ему преградит какой-нибудь амбал, но то ли это были очень самоуверенные мошенники, то ли амбал, пользуясь служебным положением, отошел попить чаю.

На свежем воздухе Виктор почувствовал себя увереннее и спокойней.

- Сука! – крикнула ему вслед Хельга с крыльца. – Тварь!

В этом окрике было все, кроме хотя бы малой толики эмоций. «Мечта некрофила», подумалось Виктору.

Навстречу шла Марьяна с каким-то очкариком. Его она тоже держала за руку.

- А ты всех за руку хватаешь? – зло спросил Виктор. Марьяна остановилась. Очкарик на всякий случай высвободил руку.

- Иди, иди, - не сбавляя оборотов, Виктор обратился уже к очкарику, - прямо, потом вниз по ступенькам, садись на диван и жди. На этих диванах порно снимали. Ты любишь порно?

От потока информации очкарику стало не по себе, ведь порно он любил, а обсуждать предпочтения – нет. Он развернулся и почти бегом скрылся в арке, растворившись в шумной толчее Невского.

- Извини, - буднично произнесла Марьяна. Они молчали. Виктору очень не хотелось уходить. Двое в нелепой диспозиции посреди двора.

- Хочешь, Питер покажу? – прищурилась Марьяна, снимая бейджик.

Вечером они путешествовали по крышам – там, оказывается, очень оживленно – а под утро Марьяна сломала ногу, и было целым приключением доставить ее вниз.

Через неделю они занимались безудержным сексом на каком-то складе, от которого у Марьяны были ключи. Она была у Виктора первой девушкой в гипсе, да и не в гипсе тоже. Еще через год они поженились.

А еще через одиннадцать от полыхающего Везувия осталась лишь тонкая струйка дыма ополовиненной сигареты в глуши Краснодарского края. Неужели это конец?

Витяй бросил взгляд на сортир, откуда, как ему показалось, раздался звук. В дверной дыре будто мелькнуло лицо. Неестественно белое, хотя оно могло быть любого неестественного цвета в таких-то сумерках. В текущих условиях фасад сортира стал похожим на жуткую тантамареску в комнате страха, в которой не сфотографируешься, не напрудив в штаны.

Витяй встал и пошел обратно к дому, уверенно распахнул дверь и втиснулся внутрь. Наверное, ему нужно было послушать голос разума и вернуться в машину, к жене, а вместе с ней в гостиницу в центре Динской, к душу и теплой постели, но его маскулинность, так не вовремя поставленная под вопрос, требовала доказательств.

В доме царила прохлада и крепкий запах увядания вещества, неважно, дерево это, глина или надежда. Тут не было практически ничего, и вряд ли что-то растащили дети. Выглядело удивительным, но похоже, дед так и жил, поклонник минимализма. Печь, вокруг которой, кажется, и был построен дом, куча рухляди на столе в углу, остов железной кровати да скрипящие половицы. Света через мутные оконца проходило ровно столько, чтоб невозможно было понять, утро сейчас, день или вечер.

Где-то здесь, на полу, дед и умер, пролежав неделю, прежде чем почтальонка принесла пенсию. Тоскливый финал унылого старика.

Дед был персоной нон грата в семье, и табу налагалось на любой вопрос о нем. Витяй не видел ни его, ни бабушку, хоть ее дед пережил на добрых шестьдесят лет. Бабушки не стало почти сразу, как родилась мама, а дед в ее воспитании не участвовал. Витяй пытался разобраться в этой истории, но мать замыкалась, как только речь заходила обо всем этом, а иногда и выходила из себя, и тогда ему незаслуженно доставалось. Все, что он понял, это то, что бабушка утонула, когда маме не было и года, а воспитывали ее тетка с мужем, прижимистые на деньги и любовь люди.

Бабушку он знал по единственной фотографии, где она в цветастом сарафане, молодая и счастливая, смотрит куда-то вдаль, в светлое будущее, с которым в итоге разминулась. Деда он не знал вовсе, как если бы его никогда не существовало. И вот этот таинственный старик вернулся в жизнь Витяя на страницах завещания.

Здесь делать было больше нечего, и Витяй, скрипя половицами, направился к выходу. По иронии судьбы про живого деда Витяй не знал ничего, но стоило тому умереть, как его образ начал складываться в сознании внука. Впрочем, в современном обществе такое встречается сплошь и рядом.

В свете телефонного фонарика ему показался какой-то блеск меж половиц, и Витяй присел посмотреть. Это была настоящая монета, закатившаяся в щель очевидно давным-давно. Витяй попробовал поддеть ее чем-нибудь, но задача оказалась не из легких. Оглядевшись по сторонам, он увидел совершенно кстати притулившуюся у стены стальную полоску, по виду напоминавшую заготовку одноручного меча. А что, дед был достаточно возрастным, может он еще застал турниры и звон клинков.

Поддев монету, Витяй осторожно вызволил ее из объятий пола. Монета оказалась явно старой, и не очень круглой. Она, пожалуй, могла оказаться даже царской, а оттого весьма ценной. Если у деда был меч (хорошо, пусть заготовка меча), то у него вполне могла быть царская монета. Так Витяй и решил, засовывая ее в карман.

Ему послышалось или за спиной раздался какой-то звук. Скрип неровно подогнанной половицы, на которую чуть надавишь ногой, и она противно поет не в лад. Витяй замер, прислушиваясь. Сейчас бы самое время обернуться, но тело будто парализовало. И шея какая-то не гибкая, не своя. Такая, как кол, на который насажена голова, и вертеть ей только вместе с туловищем, а иначе – никак. В хате стало нестерпимо холодно, разом, почти мгновенно. Словно не лето на дворе, а зимняя стужа, и кто-то распахнул за спиной Витяя окно, точь-в-точь, как под тем деревом у дороги.

Собрав волю в кулак, он хотел издать пренебрежительный смешок или бросить в темноту саркастическое «Да похер!», но слова натурально застряли в горле, хоть лезь за ними рукой. Перед глазами всплыло заключение патологоанатома с формулировкой «Удушье. Подавился словами».

Витяй затылком чуял чье-то присутствие. Он на миг перенесся в детство, в свой сон, повторявшийся снова и снова, как бежит меж каких-то гаражей и сараев по узкой гравийной дорожке вперед, где виднеются старые кирпичные пятиэтажки и даже видны окна его квартиры и балкон с развешенным бельем. Но не может сделать и шагу в резко сгустившемся пространстве, в кисельном воздухе, а за его спиной стремительно покрывает разделяющее их расстояние обычная курица, разве что не по годам упитанная и с головой древней старухи, а из ее рта лезет, тянется к нему, длинный бородавчатый язык. Витяй пытается преодолеть вязкость сжавшегося воздуха, но все его усилия тщетны, он кричит, когда обжигающий язык касается его ног, и просыпается. Этот сон снился ему на протяжении пяти или шести лет, а потом вдруг перестал.

И Витяй даже успел позабыть его, а сейчас соверешнно некстати вспомнил.

Половица скрипнула вновь, жалобно, протяжно, словно чья-то нога перекатилась с пятки на носок.

А потом долгий, тяжелый выдох.

Витяй погрузился в ту степень испуга, когда не стыдно и обмочиться, если это позволит спастись. В руках была заготовка меча, тупая, как участница телешоу про модниц, и такая же бесполезная в ближнем бою с потусторонними силами.

Теперь дыхание было не только слышным, но и осязаемым. Каждый волосок на затылке стал радаром, приемной частью антенны. Витяй зажмурился что есть сил.

- Да ну в жопу! – произнес он, выронив заготовку, и бегом выскочил из хаты.

Темнота на улице сгустилась слишком уж поспешно за минуту, что он провел в доме.