21 грамм зрения

Виктор Песков, майор убойного отдела с диабетом второго типа и долгами в три его зарплаты, проснулся от того, что сосед сверху, Толик-алкаш, опять ебашил молотком в стену. Стук был ритмичный, тупой — бум, бум, бум — прямо над головой, штукатурка сыпалась мелкой крошкой на подушку. Песков открыл глаза, склеенные гноем — конъюнктивит хронический, капли кончились неделю назад, новые покупать некогда. Было пять сорок три утра, он знал без будильника — внутренние часы работали как швейцарские, хоть остальное тело разваливалось. За окном серый рассвет, похожий на грязную воду после стирки носков. Августовская жара уже лезла в квартиру через щели в рамах, делая воздух густым и вонючим — пахло его потом, плесенью от текущей крыши и чем-то кислым из помойки под окном.

«Блядь, Толик, заебал,» — прохрипел он в подушку, которая воняла, как псина после дождя. Диван под ним продавился до пружин — одна впивалась в ребро, но двигаться не хотелось. Простыня скомкалась, прилипла к спине, где пот собирался лужей между лопаток. Трусы намокли — не то от пота, не то подтекло ночью, с диабетом всякое бывает. Ноги горели — нейропатия жрала нервы, как термиты дерево, покалывало от пальцев до колен. Он пошевелил ступнями — боль прострелила до бедра, заставив скрипнуть зубами.

Рука потянулась к тумбочке, нашаривая среди хлама — пустые блистеры от таблеток, крошки от вчерашних сухарей, липкое пятно от пролитого пива. Глюкометр нашелся под пачкой сигарет — старый, китайский, с треснувшим экраном. На корпусе наклейка — сердечко с надписью «Папуля», которую дочь Алиска приклеила лет пять назад, когда еще любила его, а не считала неудачником. Песков сел, морщась — спина хрустнула, как сухие ветки. Вытер руки о трусы — ладони влажные, скользкие — взял ланцет. Укол в палец — тупая боль, кровь выступила медленно, густая, темная, как вишневый сироп. Капнул на полоску, сунул в прибор. Экран мигнул: 10.2 ммоль.

«Высокий, сука,» — пробормотал он, но вставать за инсулином не стал. Шприц-ручка в холодильнике, на кухне, а это значит — встать, дойти, вернуться. Нахуй. Утром всегда высокий, потом упадет. Может быть. Если повезет. А если нет — ну, когда-нибудь же надо сдохнуть.

Встал наконец, ноги подогнулись — пришлось схватиться за спинку дивана. Мир закачался, в глазах потемнело на секунду — ортостатика, блядь. Постоял, дыша через рот — изо рта несло, как из помойки, зубы не чистил дня три. Пошел в ванную, шаркая тапками — левый порван, большой палец торчит, цепляется за линолеум. Пол липкий от вчерашней пролитой воды, может, не воды — пьяный мог и мимо унитаза ссать, не помнил.

В ванной включил свет — лампочка моргнула, засветилась тускло. В зеркале отразилось то, что когда-то было майором Песковым: лицо серое, как у покойника, седина не только в висках, но и в недельной щетине, которая росла клочками, как трава на радиоактивной земле. Глаза красные, с желтыми корками в углах, мешки под ними — как у алкаша, хотя пил он не так уж много. Просто не спал нормально годами. Живот вывалился над резинкой трусов — волосатый, с красными пятнами от расчесов, где кожа зудела от пота и грязи.

«Красавец, блядь,» — сказал он отражению и харкнул в раковину. Слюна желтая, густая, прилипла к эмали. Открыл кран — вода пошла с шипением, ржавая сначала, потом более-менее прозрачная. Ополоснул лицо — холодная вода кольнула, как пощечина. Брызги попали на майку, расползлись темными пятнами. Майка воняла — кислым потом, сигаретами и чем-то еще, неопределимым, но мерзким.

Ссать. Член вялый, как варёная сосиска, пришлось придерживать рукой. Струя пошла не сразу — простата, сука, распухла, наверное, как грецкий орех. Постоял, тужась, пока моча не потекла — слабая, прерывистая, с резью в конце. Брызги попали на ободок, потекли на пол. Вытирать не стал — завтра, или послезавтра, или никогда. Смыл — вода побулькала лениво, не все ушло с первого раза. Еще раз дернул ручку.

На кухню. Холодильник встретил его гулом компрессора и запахом тухлятины. Внутри — пустыня: банка пива «Балтика девятка», недопитая, с мошками по краю; кусок докторской колбасы в целлофане, серой по краям с зеленоватой плесенью; йогурт «Данон», просроченный на две недели, вздувшийся. Взял колбасу, принюхался — воняло, но не критично. Отрезал плесень ножом, который лежал на столе среди крошек и засохших макарон. Лезвие тупое, пилил, а не резал. Откусил кусок — жирный, соленый, с привкусом картона. Жевал медленно, механически, глядя в окно, где дождь начал барабанить по карнизу.

Вода из-под крана — теплая, с привкусом хлорки и ржавчины. Пил большими глотками, вода стекала по подбородку на майку. Вспомнил дочь — вчерашнее смс всплыло в памяти: «пап кинь бабла на карту отчим гандон не дает жрать нормально». Шестнадцать лет, пишет без запятых, наверное, под кайфом. Или просто тупая, как мать. Нет, не тупая — злая. На него злая. И права, наверное.

Кофе. Турка стояла на плите, внутри вчерашняя гуща засохла коркой. Выскреб ложкой, насыпал новый — дешевый, растворимый выдавали за молотый. Крупинки рассыпались на плиту, где прилипли к жирным пятнам. Вода из чайника, который не мыли с покупки. Поставил на газ — пламя лизнуло дно, зашипело. Запахло горелым металлом и старым жиром.

Пока варилось, сел за стол. Столешница в кольцах от кружек, крошках, пятнах неизвестного происхождения. Локти прилипли. Достал телефон — батарея 23%, экран в трещинах от падения позавчера. Новое смс от бывшей: «Виктор твою мать когда алименты??? Алиске на аборт нужно она беременна блядь в 16 лет, а ты где сука???»

Сердце екнуло, потом провалилось куда-то в желудок. Перечитал. Аборт. Беременна. Шестнадцать. Блядь. Пальцы задрожали, когда набирал ответ, но стер. Что писать? «Прости, я хуевый отец»? «Денег нет, живите как хотите»? Кофе закипел, пена поднялась, полилась на плиту. Вскочил, схватил турку — горячая ручка обожгла ладонь. «Сука!» — заорал, турка выпала, кофе разлился по полу, брызги попали на ноги, обжигая кожу через дырку в тапке.

Стоял, смотрел на лужу кофе, растекающуюся по линолеуму. В горле ком. Глаза защипало — не от кофе, от всего этого дерьма. Дочь беременна. Он дед в тридцать восемь. Дед-неудачник, который не может даже кофе сварить нормально.

«Похуй,» — сказал вслух, но голос дрожал. Взял тряпку — воняла кислым — промокнул пол. Кофе впитался, оставив коричневое пятно. Сделал новый, на этот раз растворимый из банки. Кипяток, три ложки порошка, четыре ложки сахара. Размешал грязной ложкой, выпил залпом, обжигаясь. Горло свело, но боль отвлекала от мыслей.

Одеваться. Трусы свежие нашлись в комоде под грудой носков. Натянул — тесные, резинка впивалась в живот. Носки — один черный, один серый, оба с дырками. Похуй, в ботинках не видно. Рубашка висела на стуле — вчерашняя, под мышками желтые круги соли от пота. Понюхал — воняло, но не сильно. Или привык уже. Штаны от костюма — единственные целые, но мятые, как будто спал в них. Ремень затянул на последнюю дырку — живот все равно вываливался.

Ботинки у двери — грязные, со стертыми задниками. Сунул ноги, зашнуровал кое-как. Взял ключи, телефон, пачку сигарет — три штуки осталось, смятые. Пистолет в кобуре проверил — «Макаров», старый, но надежный. Вышел.

Подъезд встретил вонью — моча, кошки, гниющий мусор из переполненного бака. На втором этаже опять орала соседка: «Сука, где деньги? Пропил, падла? Я те щас покажу!» Звук удара, мужской вскрик. Песков прошел мимо, ступеньки скрипели под весом. На улице дождь усилился — крупные капли били по лицу, стекали за воротник.

Машина стояла во дворе — «Газель» полицейская, обоссаная голубями, с вмятиной на двери от прошлогодней погони. Сел, завел с третьей попытки — стартер визжал, как поросенок. Печка не работала, стекла запотели сразу. Протер рукавом — размазал только сильнее. Поехал на ощупь, выруливая между припаркованными тачками.

В участке было как всегда — душно, накурено, воняло потными мужиками и дешевым кофе. За столами сидели опера, стучали по клавиатурам допотопных компов. У окна курили двое — Сашка из экономики и Витек-эксперт. Увидели Пескова, заржали:

«О, Витек! Че такой помятый? Опять до утра квасил?»

«Иди нахуй,» — буркнул Песков, но без злобы. Прошел к своему столу — заваленному папками, пустыми стаканами из-под кофе, окурками в консервной банке. Сел, стул скрипнул под весом.

Начальник — капитан Михалыч, красномордый алкаш с гипертонией — высунулся из кабинета:

«Песков! Живой? Заебись. На выезд собирайся. Ограбление продуктового на Садовой. Мудак с ножом, кассу забрал, продавщицу порезал. Свидетели видели, как свалил в сторону гаражей. Бери Кольку и дуй.»

Колька — сержант Николай Петренко, двадцать четыре года, прыщавый, как подросток, с запахом дешевого дезика «Экстрим фреш» или какой-то подобной хуйни. Подскочил, как пружина:

«Майор, я готов! Поехали, поймаем урода!»

Песков посмотрел на него устало. Молодой, глупый, энергичный. Как он сам лет пятнадцать назад. До войны, до развода, до всего этого дерьма.

«Пошли,» — сказал, поднимаясь. В сейфе взял пистолет, проверил обойму — восемь патронов, полная. Сунул в кобуру под мышкой, куртку накинул сверху. Вышли.

Дождь лил стеной. Пока добежали до машины, промокли насквозь. Колька сел рядом, завонял мокрой одеждой и дезиком вперемешку. Завели, поехали — дворники елозили по стеклу, размазывая грязь. Включил сирену — звук резанул по ушам, но машины расступались нехотя, некоторые вообще не слышали.

«Кто грабанул-то?» — спросил Песков, закуривая на ходу. Дым заполнил салон.

«Да хуй знает, — Колька кашлянул от дыма. — Диспетчер сказал, молодой, в капюшоне. Нож здоровый, как для мяса. Денег взял тысяч двадцать, не больше.»

«Наркоман, наверное, — Песков выдохнул дым в приоткрытое окно. — За дозой.»

Ехали минут десять — пробки, даже с сиреной. Дождь барабанил по крыше, в салоне было влажно, стекла запотевали снова и снова. Наконец, увидели магазин — маленький, с разбитой витриной. «Продукты 24 часа» — неоновая вывеска моргала, буква «П» не горела.

Припарковались. Вышли под дождь. У магазина толпа зевак с зонтами, продавщица — баба лет сорока пяти, крашеная блондинка с отросшими корнями — курила, тряслись руки. На щеке порез, кровь засохла коркой.

«Это вы звонили?» — спросил Песков, показывая корочку.

«Я, я, — баба закивала, сигарета дрожала. — Вон туда побежал, падла! В гаражи! Нож здоровенный, как у мясника! Денег всего было, утренняя выручка, но он…»

«Понял, — перебил Песков. — Колька, пошли.»

Побежали. Переулок между домами — узкий, заваленный мусорными пакетами. Воняло гнилью и мочой. Лужи глубокие, вода заливалась в ботинки через дырявую подошву. Песков дышал тяжело уже через минуту — легкие горели, сердце колотилось где-то в горле. Ноги ватные, диабет сука.

«Вон он!» — заорал Колька.

Впереди мелькнула фигура — парень в черной толстовке с капюшоном, рюкзак болтался на спине. Бежал, спотыкаясь, оглядывался.

«Стой, бля!» — Песков выхватил пистолет, но бежать и целиться одновременно не мог. Споткнулся о бордюр, чуть не упал, выругался.

Парень свернул за гаражи. Кооператив «Рассвет» — ржавые железные коробки, между ними проходы в человеческий рост. Песков влетел следом, ботинки скользили по грязи. Колька сзади пыхтел.

Тупик. Парень уперся в забор, обернулся. Лицо молодое, лет двадцати, глаза дикие, зрачки как блюдца — под чем-то явно. В руке нож — длинный, кухонный, с зазубренным лезвием.

«Не подходи, сука!» — заорал он, голос срывался. — «Я те щас вспорю брюхо!»

Песков прицелился, руки дрожали от адреналина и усталости:

«Брось нож, мудила! Руки за голову!»

«Пошел нахуй!»

Парень дернулся вперед. Время замедлилось. Песков видел, как лезвие идет по дуге, как капли дождя отлетают от металла. Отпрыгнул, но недостаточно быстро — нож чиркнул по предплечью, прорезая куртку и рубашку. Горячая боль, кровь сразу.

Выстрелил. Один раз, в воздух — грохот в узком пространстве оглушил. Парень взвизгнул, выронил нож, упал на колени в лужу. Руки вверх:

«Не стреляй! Не стреляй, бля!»

Колька навалился сверху, заламывая руки. Щелкнули наручники. Парень рыдал, сопли пузырями:

«Голоса… они заставили… в стенах живут…»

«Заткнись,» — Песков сел прямо на мокрый асфальт, не в силах стоять. Рука горела, кровь текла, капала в лужу, расплывалась розовым. Достал платок — старый, в пятнах — обмотал предплечье. Насквозь промок сразу.

«Майор, вы ранены!» — Колька суетился, глаза испуганные.

«Царапина, — Песков сплюнул, во рту металлический привкус. — Вызывай наряд.»

Ждали. Дождь лил, они сидели под навесом гаража — ржавым, протекающим. Парень в наручниках бормотал про голоса, стены, чипы в голове. Песков курил последнюю сигарету, рука пульсировала болью. Проверил телефон — смс от дочери: «пап прости за то смс мама психует я не беременна это она придумала чтоб ты деньги дал люблю тебя».

Выдохнул. Внутри что-то разжалось. Не беременна. Ложь бывшей. Сука манипулятивная. Но легче стало.

Приехали менты, скорая. Фельдшер — молодая девка с уставшим лицом — обработала рану:

«Неглубоко. Повезло. Но зашить надо, езжайте в травму.»

«Потом,» — Песков поднялся, покачнулся. Ноги не держали.

Парня запихнули в машину. Вонял — обоссался со страху. Песков сел за руль своей «Газели», включил печку на максимум. Холодно, хотя август. Шок, наверное.

«Куда его?» — спросил Колька.

«В психушку, на освидетельствование. Слышал, что несет? Голоса, хуле.»

Поехали. Дорога размыта, пробки. Рука болела, кровь просачивалась через платок. В голове туман. Папиросу хотелось, но кончились. На заправке остановился, купил пачку «Явы» — дерьмо, но курить можно. Колька сбегал за кофе — принес в картонном стакане, сладкий, как сироп.

«Спасибо,» — Песков отхлебнул, поморщился.

Больница появилась через час — серая громада на отшибе. Стены в потеках, окна грязные. Парковка в лужах по щиколотку. Вытащили парня — тот уже тихий, обмяк, только бормотал под нос.

В приемном покое душно, пахло хлоркой и чем-то кислым — рвотой, наверное. За стойкой медсестра — толстая тетка с тройным подбородком — жевала бутер с колбасой. Крошки падали на журнал регистрации.

«Чего надо?» — спросила, не поднимая глаз.

«На освидетельствование,» — Песков показал корочку.

«А, ну садитесь. Доктор на обходе. Часа два-три ждать.»

Усадил парня на деревянную лавку. Та скрипнула. Сам сел рядом, достал глюкометр. 14.1 ммоль. Совсем хуево. Но инсулина с собой нет, остался дома.

Колька ушел — дела в участке. Песков остался один с психом, который качался взад-вперед, бормоча про чипы. Время тянулось, как патока. Закурил, хотя нельзя. Медсестра глянула недовольно, но промолчала.

Встал, прошелся. Ноги затекли. На стенде объявления — пожелтевшие, о прививках, о вреде курения. И одно свежее, напечатанное на принтере:

«Требуется куратор для работы с архивом. Обязанности: надзор за пациентами при сортировке документов. График: 2 раза в неделю после основной работы. Доплата: 15000 руб. Обращаться к главврачу Мельникову, каб. 1.»

Пятнадцать тысяч. Долг за квартиру — сорок. Алименты — двадцать. Кредит за машину бывшей — еще тридцать. Но пятнадцать — это хоть что-то.

«Эй, — окликнул медсестру. — Это объявление… актуально?»

Она оторвалась от бутера, прожевала:

«А хуй знает. Вроде вчера Мельников вешал. У них тут сокращения, половину уволили. Теперь психи бумажки перекладывают за дополнительные прогулки. Идите к нему, если интересно. Только он мудак тот еще.»

Песков кивнул. Глянул на парня — тот задремал, слюна текла на футболку. Время есть. Пошел по коридору.

Больница изнутри — как все совковые больницы. Зеленые стены до половины, выше — белые, пожелтевшие. Линолеум вздувшийся, под ногами чавкает. Из палат звуки — кто-то стонет, кто-то смеется истерично. Запах хлорки не перебивает вонь — моча, пот, безнадега.

Кабинет главврача в конце коридора. Дверь приоткрыта, внутри голоса:

«…да похуй на них, Вера! Сократили — и хуй с ними. Психи за еду работать будут, вон, архив разберут…»

Постучал. Голоса смолкли.

«Входите!»

Мельников оказался жирным мужиком лет шестидесяти. Лицо красное, потное, халат расстегнут, под ним майка с пятнами. Сидел за столом, заваленным бумагами, и жевал яблоко. Сок стекал по подбородку.

«Вы по объявлению?» — спросил, не переставая жевать.

«Да. Майор Песков, убойный.»

«Мент?» — Мельников прищурился. — «А что, зарплаты не хватает?»

«Не ваше дело.»

«Ладно, похую. Работа простая — сидеть с психами, пока они бумажки перекладывают. Архив старый, с восьмидесятых. Они сортируют, вы следите, чтоб не буянили. Два раза в неделю, по три часа. Пятнадцать тысяч в месяц, черным налом. Согласны?»

Песков подумал о долгах, о дочери, о том, что инсулин дорожает.

«Согласен.»

«Вот и заебись. Подписывайте.»

Протянул бумагу — договор подряда, мелкий шрифт. Песков не читал, подписал. Руку дернуло, кровь капнула на бумагу.

«Вы ранены?» — Мельников заметил.

«Царапина.»

«Ну смотрите. Завтра приходите, в шесть вечера. Архив в подвале. Пациентов пять человек, все с сохранным интеллектом. Ну, относительно. Не буйные, но ебанутые, само собой.»

Вернулся в приемный. Парень все так же спал. Прошел еще час. Наконец, пришел врач — молодой пацан в очках, с прыщами на лбу. Осмотрел парня, кивнул:

«Острый психоз. Наркотический, скорее всего. Оставляем.»

Песков получил бумаги, расписался. Вышел под дождь. Промок снова, пока дошел до машины. Сел, завел. Печка выла, но не грела. Рука болела, пульсировала. Поехал домой.

В квартире все так же — духота, вонь, грязь. Скинул мокрую одежду у двери. В ванной промыл рану — неглубокая, но длинная. Залил водкой из заначки — заорал от боли. Забинтовал кое-как футболкой.

На кухне открыл пиво — теплое, выдохшееся. Выпил залпом. Сел на диван, включил телек — новости, хуйня какая-то. Проверил телефон — смс от дочери: «пап прости что наврала мама заставила денег если есть кинь на шоколадку)))»

Улыбнулся криво. Перевел тысячу — последнюю до зарплаты. Написал: «Держись, солнце. Папа любит.»

Отправил. Закрыл глаза. Завтра в подвал, к психам. Пятнадцать тысяч. Немного, но хоть что-то. Может, хватит на инсулин и алименты. Может, дочке на шоколадку останется.

Заснул сидя, с телефоном в руке. Снился дождь, кровь в луже и чей-то смех из стен.

...

Песков проснулся от того, что кто-то тыкал ему пальцем в щеку. Тык, тык, тык – настойчиво, но аккуратно, как кот лапой проверяет, живой ли хозяин. Сознание выплывало медленно из мутного сна про кровь и дождь. Открыл глаза – и чуть не заорал.

Над ним склонилось лицо. Молодое, кукольное, с огромными голубыми глазами и ямочками на щеках. Платиновые волосы с темными корнями свисали, щекоча его нос. От девушки пахло больничным мылом, сигаретами и чем-то приторно-сладким – как дешевые духи из ларька.

"Ой, проснулся!" – она улыбнулась шире, показывая левый клык, который был чуть длиннее правого. – "А я уже думала, ты умер. Лежишь такой, не дышишь почти. Я даже зеркальце к носику подносила – запотело, значит живой!"

Песков дернулся, пытаясь сесть, но она положила ладошку ему на грудь – легко, но властно:

"Не вставай, дяденька. У тебя ранка на ручке, кровь вытекла. Я перевязала по-новому, правда я молодец?"

Он скосил глаза на руку – действительно, вместо грязной футболки аккуратный бинт. Профессиональный, тугой, но не пережимающий. Потом снова на девушку. Узнал. Воронцова Алиса, она же Лиса – из досье, которое вчера скинул Мельников на почту. Двадцать восемь лет, антисоциальное расстройство личности, в больнице за поджог. И она сидела у него на диване в его собственной квартире.

"Какого хуя..." – начал он, но она приложила пальчик к его губам:

"Тссс! Не ругайся, это некрасиво. Ты же хороший дяденька, я вижу. У тебя глазки добрые-добрые, как у моего котика Фрейда. Только уставшие. Ты много работаешь, да? И болеешь чем-то..." – она наклонила голову, изучая его лицо с интересом энтомолога. – "Диабетик! Точно! Я видела твой глюкометр. Плохой мальчик, не колешься вовремя!"

Песков наконец сел, отпихнув её руку. Голова кружилась, во рту было сухо как в пустыне. Лиса отодвинулась, поджав ноги под себя. На ней была больничная пижама – бледно-голубая, мешковатая, но она умудрялась выглядеть в ней как в домашнем халатике. Рукава закатаны, ворот расстегнут достаточно, чтобы было видно ключицы.

"Как ты здесь оказалась?" – голос хриплый, пришлось кашлянуть.

"Ушла из больнички!" – она захлопала в ладоши, как ребенок. – "Там скучно, а тут ты! Я в компьютере Мельникова адреса всех кураторов посмотрела. Ты самый близкий живешь. И самый интересный – майор полиции, вау! Как в сериальчике!"

"Ты... взломала компьютер главврача?"

"Не взломала, глупенький! Пароль у него на бумажке под клавиатурой приклеен. Люди такие предсказуемые..."

Она встала, прошлась по комнате, разглядывая обстановку. Остановилась у фото на стене – Песков с дочерью пять лет назад, на даче.

"Это твоя дочка? Миленькая! На тебя похожа. Носик такой же... А где она сейчас?"

"Не твое дело," – он поднялся, покачнулся. Ноги ватные, сахар наверняка зашкаливает. – "Сейчас вызову наряд, отвезут тебя обратно."

Лиса обернулась, и в её глазах мелькнуло что-то холодное, хищное. Но тут же улыбка вернулась:

"Не надо, пожалуйста! Я просто хотела посмотреть на тебя. Ты же мой куратор теперь, да? Мы будем работать вместе! Я очень хорошо работаю, честно-честно. И я принесла тебе подарочек!"

Она подскочила к дивану, где лежала пластиковая аптечная сумка. Вытащила оттуда шприц-ручку с инсулином.

"Смотри! Я из медкабинета взяла. Для тебя! Ты же забыл свой дома вколоть, да? А сахар у тебя... дай-ка проверим!"

Прежде чем он успел возразить, она схватила его глюкометр с тумбочки. Взяла его руку – пальцы у неё были холодные, но хватка крепкая. Уколола, выдавила каплю крови.

"Ого! 15.8! Это очень-очень плохо, дяденька. Сейчас мы тебя подлечим..."

"Не трогай," – он попытался вырвать руку, но она держала крепко.

"Тихо, тихо... Я умею, честно. Я бабушке кололась с десяти лет. Она у меня диабетик была. Я всё-всё про это знаю. Сколько единиц тебе обычно?"

Он смотрел на неё, пытаясь понять – что ей нужно? Зачем этот спектакль? Но лицо у неё было невинное, озабоченное, как у медсестры. Только глаза... в глазах пустота.

"Двенадцать," – сказал он наконец.

"Хорошо! Давай животик покажи... Ой, не стесняйся! Я видела мужиков и похуже. Хотя ты ничего такой... для своего возраста."

Она задрала его майку, профессионально протерла место укола спиртовой салфеткой, воткнула иглу. Песков поморщился – холодный инсулин жег.

"Вот и умничка! Теперь покушать надо, а то упадет сахарок и будет ай-яй-яй. Что у тебя есть из еды?"

Не дожидаясь ответа, она упорхнула на кухню. Загремела там посудой, открывала-закрывала холодильник.

"Боже, как ты живешь! Тут же жрать нечего! Колбаса с плесенью, фу! Яйца есть? О, есть! Сейчас я тебе омлетик сделаю, как бабушке делала!"

Песков прошел на кухню, держась за стену. Лиса уже разбила яйца в миску, взбивала вилкой. Напевала что-то под нос – детскую песенку про котят.

"Слушай," – начал он. – "Зачем ты сбежала? Что тебе нужно?"

Она обернулась, наклонила голову:

"Я же сказала – скучно там! А ты интересный. У тебя лицо... знаешь, как у людей, которые много видели. Плохого видели. Как у меня."

На секунду маска упала, и он увидел настоящую её – холодную, расчетливую, изучающую его как подопытную крысу. Но тут же улыбка вернулась:

"И потом, ты же поможешь мне, да? Я буду хорошей девочкой, буду работать в архиве, а ты напишешь, что я молодец и меня можно выпустить раньше. Ведь правда?"

Она вылила яйца на сковородку, зашипело. Песков сел за стол, голова все еще кружилась.

"Я не могу влиять на решение врачей."

"Можешь, можешь! Ты же майор! Важный человек! Напишешь характеристику хорошую, скажешь, что я исправилась..." – она помешивала омлет, не глядя на него. – "А я взамен буду тебе помогать. Я много чего умею. Компьютеры, например. Или информацию добывать. Люди мне всё рассказывают, сами не знают почему."

"Это шантаж?"

"Фу, какое грубое слово! Это взаимовыгодное сотрудничество. Ты мне – волю, я тебе – всё, что попросишь. В разумных пределах, конечно. Я же не проститутка какая-то."

Она выложила омлет на тарелку – единственную чистую, которую нашла, – поставила перед ним.

"Ешь, пока горячий. И расскажи мне про дочку. Она к тебе часто приходит? Нет, наверное... Ты один живешь, это видно. Грустно, да?"

Песков ел механически. Омлет был нормальный, даже вкусный. Она умела готовить, надо же.

"Почему ты решила, что я соглашусь?"

Лиса села напротив, подперла подбородок ладошками:

"А куда ты денешься? Я сбежала – это минус мне. Но я пришла к куратору – это плюс. Скажу, что хотела начать работу пораньше, так старалась! А ты подтвердишь, потому что..." – она улыбнулась шире, показывая клык, – "потому что ты хороший человек. Усталый, больной, одинокий, но хороший. Я вижу. У плохих людей другие глаза."

"Откуда ты знаешь?"

"Оттуда. Я много плохих видела. И хороших тоже. Хорошие долго не живут обычно. Или становятся как ты – уставшими."

Она встала, прошлась по кухне, открыла шкафчик:

"О, кофе есть! Сварю тебе, ладно? Только сахару поменьше положу, диабетикам нельзя много."

Песков доел омлет, наблюдая за ней. Двигалась она легко, по-кошачьи. Всё делала аккуратно, тихо. Профессиональная притворщица. Интересно, сколько людей велись на эту игру в милую дурочку?

"Знаешь," – сказала она, не оборачиваясь, – "в больнице говорят, у нас в городе маньяк завелся. Глазки людям вырезает. Представляешь? Зачем, интересно?"

"Ты что-то знаешь об этом?"

"Я? Нет, что ты! Я же в больничке сижу, откуда мне знать? Просто подумала – вдруг тебе придется его ловить? Это же страшно, да? А если он тебя поймает первым?"

Она обернулась, и в глазах снова мелькнуло что-то. Не угроза – любопытство. Как у ребенка, который отрывает крылья мухам.

"Со мной будет мой пистолет."

"Ой, пистолет! Как круто! Покажешь?"

"Нет."

"Жадина... Ладно. Кофе готов!"

Она поставила перед ним кружку. Села рядом – близко, так что он чувствовал тепло её тела. Или это ему казалось? Сахар вроде в норму приходил, но голова все еще была мутная.

"Знаешь что?" – она положила руку ему на плечо. – "Давай договоримся. Ты не сдаешь меня обратно сегодня, а я тебе квартиру приберу. Смотри, какой бардак! Как ты тут живешь вообще? А я люблю, чтобы чистенько было. Идет?"

"Лиса..."

"Ой, ты запомнил, как меня зовут! Приятно! А я могу звать тебя Витей? Или лучше Виктор Степанович? Не, слишком официально. Пусть будет дядя Витя!"

Она вскочила, закружилась по кухне:

"Где у тебя тряпки? Швабра? Ой, да у тебя ничего нет! Ладно, схожу в магазин, куплю. У тебя денежка есть? Я недорого куплю, честно!"

Песков смотрел на этот спектакль и понимал – она его уже просчитала. Знает, что он не вызовет наряд. Потому что... потому что ему действительно плевать. И квартира действительно грязная. И омлет был вкусный. И одиночество достало так, что даже психопатка за компанию сойдет.

"В куртке кошелек," – сказал он устало. – "Только недолго."

"Ура! Спасибо, дядя Витя! Я мигом!"

Она чмокнула его в щеку – губы холодные, сухие – и упорхнула. Он услышал, как хлопнула дверь.

Сидел, пил кофе. Нормальный кофе, не пережженный. Проверил сахар – 11.2, падает. Рука больше не болела. Профессионально перевязала, зараза.

За окном светало. Новый день. И у него в квартире психопатка, которая сбежала из больницы и теперь пошла в магазин за тряпками.

"Во что я вляпался," – пробормотал он.

Но встать и позвонить в участок не стал. Допил кофе и пошел в душ. Первый раз за неделю – горячий, долгий душ.

Когда вышел, она уже вернулась. С пакетами из магазина и мокрая от дождя. Платиновые волосы прилипли к голове, тушь потекла, но улыбка все та же:

"Я купила всё-всё! И даже сосисочек тебе взяла, хорошие, не соевые! Будешь?"

И он кивнул. Потому что какая, собственно, разница.