304Б

Глава 1: ПОСЛЕДНИЙ ПРЕДЕЛ

Тишина в "Креативном пространстве "Синкопа"" была гулкой и ненастоящей, как декорация. Она не приносила облегчения, а лишь подчеркивала каждый стук клавиш, каждый подавленный вздох, каждый неслышный визг расшатанных нервов. Воздух был спертым и тяжелым, пахнущим не просто старым кофе, а его выжженной душой, смешанной с озоном от перегруженных сетевых фильтров и едва уловимым ароматом человеческого бессилия.

Сергей сидел за своим столом, уставившись в экран до рези в глазах. Цифры и графики по конверсии продаж унитазов “AquaPure” плясали свой танец, упорно отказываясь складываться в хоть какую-то логическую цепочку. Он чувствовал, как под ложечкой завязывается знакомый, тугой узел тошноты. Это был не просто стресс, это было физическое отторжение абсурда, попытка организма выплюнуть яд бессмысленной работы. Его правая рука время от времени непроизвольно сжималась в кулак, будто пытаясь схватить призрачную нить здравого смысла в этом царстве хаоса.

В углу офиса, за тонкой, ничего не скрывающей перегородкой, Глеб пытался заставить свои пальцы оживить безликий макет. Они были влажными и холодными, будто неживыми. В висках пульсировала тупая, монотонная боль, настойчивая, как капающая вода. Он ловил себя на том, что по полчаса мог смотреть на одну и ту же кривую Безье, чувствуя, как его собственная воля, его “я”, медленно и безвозвратно растворяется в этой унылой, серой геометрии. Иногда, в редкие моменты затишья, ему начинало казаться, что стены не просто стоят, а медленно, почти незаметно, дышат - едва заметное движение в периферии зрения, исчезающее, стоило повернуть голову. Он списывал это на переутомление. Пока что списывал.

Их зарплату задерживали уже третий месяц. На очередной робкий, почти извиняющийся вопрос Сергея, менеджер по персоналу, женщина с глазами цвета потускневшего стекла, ответила, что "планетарные аспекты Юпитера и Сатурна создают неблагоприятные условия для финансовых потоков". В тот день Сергей впервые за долгое время почувствовал не просто злость, а приступ настоящей, животной ярости. У него перехватило дыхание, а в глазах потемнело. Ему физически захотелось разнести что-нибудь вдребезги.

Кульминацией стал семинар. Их заперли в белой, лишенной окон, звуконепроницаемой переговорке с женщиной по имени Жанна, которая представилась “арт-терапевтом”. От нее пахло ладаном, дешевым парфюмом и чем-то сладким, приторным.

“Ваш внутренний ребенок в заточении, - голосом, не терпящим возражений, вещала она, обводя их влажным, блестящим взглядом. - Ему больно. Ему страшно. Он плачет в темноте. Вы должны дать ему голос”.

Она сунула им в руки холодный, липкий, неестественно яркий пластилин. Глеб, сжав комок в кулаке так, что побелели костяшки, смотрел в одну точку на стене, его плечи были напряжены до болезненной дрожи. Сергей пытался слепить хоть что-то, но его пальцы выдавали лишь бесформенные, уродливые наросты, похожие на недоразвитые органы.

“Кричите! - настаивала Жанна, и ее голос стал пронзительным, как стекло. - Высвободите боль! Позовите его!”

В гробовой тишине комнаты ее слова звучали как удары молотка по черепу. Сергей поднял глаза и встретился взглядом с Глебом. И в тот момент он увидел в глазах напарника не просто усталость или злость. Он увидел пустоту. Глубокую, бездонную пустоту, провал, в котором угасла последняя искра. И ему показалось, что из этой пустоты на него смотрит не Глеб, а нечто иное и напуганное, притаившееся на его месте. Этот образ длился лишь долю секунды, но был настолько ярок и реален, что Сергей вздрогнул.

“Все, - тихо, но с такой четкостью, что слово повисло в воздухе физическим объектом, сказал Сергей. Пластилин с глухим стуком упал на стол. - Я не могу”.

Глеб медленно кивнул, и это был кивок обреченного. Его пальцы разжались, и смятый, искореженный комок скатился на пол, принявшую его линолеумную пустоту.

“Мой внутренний ребенок, - прошептал он, не отрывая пустого, отсутствующего взгляда от белой стены, - хочет, чтобы это все просто... прекратилось”.

На следующее утро они не пришли. Они даже не зашли за вещами, словно боялись, что стены “Синкопы” не отпустят их. Сергей отправил заявление об увольнении по электронной почте, Глеб просто перестал выходить на связь, отключив телефон. Через два дня на их личные почты пришли сканы трудовых книжек. В письме менеджера не было ни слова объяснений, ни сожалений. Лишь фотография кристалла аметиста с лаконичной, бессмысленной подписью: “Для рассеивания тьмы”.

Глава 2: ОАЗИС РАЗУМА

Спасение, когда оно пришло, было лишено какого-либо пафоса. Оно явилось в виде сухой, лаконичной вакансии от компании “Квантовый Гештальт”. Объявление было выверено до мелочей, как техническое задание. Никаких намеков на “творческий полет”, “духовные практики” или “команду мечты”. Требовались аналитик данных и дизайнер-визуализатор. Обязанности, прописанные пунктами, - работа с конкретными программными комплексами. Оклад был указан четкой, весомой цифрой, которая вызывала не эйфорию, а глубокое, выстраданное чувство осторожного доверия. График, соцпакет, регламент - все было изложено с казенной, но невероятно обнадеживающей четкостью. Это был контракт с миром здравого смысла, который они так отчаянно искали.

Офис 304Б оказался воплощением этой новой, здоровой реальности. Небольшое помещение с четырьмя стенами стандартного бежевого оттенка, на которых не висело ни единого вдохновляющего плаката. Два функциональных стола, два эргономичных кресла, которые регулировались по высоте без малейшего скрипа. И тишина. Не давящая тишина “Синкопы”, а нейтральная, техническая, нарушаемая лишь ровным гудением системного блока. После вычурного, психопатического хаоса их предыдущей работы эта унылая, предсказуемая обыденность была лучшим из возможных бальзамов.

Именно здесь, на подоконнике, стоял он - одинокий кактус. Покрытый тонким, почти благородным слоем пыли, он казался не просто растением, а молчаливым стражем этого нового порядка. Символом выживания в самых стерильных условиях. В нем не было ни капли претензии. Глеб, войдя, на секунду задержал на нем взгляд, и уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. В этом кактусе было что-то честное.

Их новый начальник, Аркадий Петрович, явился ровно в назначенное время. Человек в безупречно сидящем белом костюме, который, казалось, отталкивал не только грязь, но и любые излишние эмоции. Его рукопожатие было сухим, кратким и безличным. Взгляд - прямым, но абсолютно пустым, лишенным попытки установить какой-либо человеческий контакт. Все, что он сказал за отмеренные десять минут, касалось исключительно рабочих процессов, сроков сдачи отчетов и зон ответственности. Ни одного лишнего слова, ни одного вопроса “как вам?”, ни одного намека на что-то, выходящее за рамки служебных обязанностей. Когда он развернулся и вышел, за ним потянулась струйка легкого, почти хирургического аромата одеколона, а в кабинете повисла тишина - на этот раз не давящая, а разрешенная. Пространство, наконец, принадлежало им.

Вечером того же дня они сидели в почти пустой корпоративной столовой. За окном зажигались огни города, рисующие понятную, логичную геометрию. Сергей медленно помешивал кофе, и его плечи, обычно напряженные, были расслаблены.

“Никакой эзотерики, - проговорил он, и его голос звучал приглушенно, но твердо. - Никаких гороскопов для унитазов. Никаких криков с пластилином в душной комнате. Только данные. Только логика. Предсказуемость”. Он сделал глоток, и казалось, он запивает этим кофе остатки горького осадка прошлого.

Глеб сидел, сгорбившись, и курил, глядя в стол. В его позе еще читалась привычная скованность, мышечная память месяцев, проведенных в ожидании удара извне. Он сделал последнюю, глубокую затяжку, словно выдыхая вместе с дымом последние частицы того безумия.

“Знаешь, - тихо сказал он, туша окурок, - я, кажется, начинаю снова понемногу верить... не то что в бога. А просто в то, что завтра наступит, и оно... оно будет похоже на сегодня. Без сюрпризов. Без подвохов”.

Он поднял глаза на Сергея. И в них, в этих глазах, что еще недавно были пустыми колодцами, теперь была лишь усталая, но абсолютно трезвая ясность. В них не было счастья - был покой. Покой выжившего, который нашел твердую землю под ногами после долгого плавания в океане абсурда.

Они молча кивнули друг другу. В этом кивке было все понимание, вся разделенная боль и вся хрупкая надежда. Казалось, самый тяжелый, самый темный этап их жизни окончательно остался позади, запечатанный в прошлом, как ненужный архив. Они были дома.

Глава 3: ПЕРВЫЙ ШЕПОТ

Десять дней. Десять дней стерильного покоя, которые начали затягивать самые глубокие раны, оставленные "Синкопой". Десять дней, когда утро начиналось не с подсознательной подготовки к удару, а с размеренного ритуала: чашка кофе, проверка плана на день, ощущение твердой почвы под ногами. Они начали забывать вкус постоянной тревоги.

На одиннадцатое утро Сергей, переступив порог офиса, внезапно замер. Его нос непроизвольно сморщился, а в груди что-то екнуло - смутный, тревожный сигнал из глубин подсознания. Он остановился посреди комнаты, затаив дыхание, стараясь уловить и опознать ощущение, которое витало в воздухе, чуть заметное, как первый симптом надвигающейся простуды.

"Что-то... не так", - произнес он скорее самому себе, чем Глебу.

Глеб, уже погруженный в кропотливую настройку цветового профиля монитора, с трудом оторвался от экрана.

"В смысле?" - его голос прозвучал раздраженно, ведь он только что поймал нужный оттенок.

"Запах. Чувствуешь?" - Сергей сделал еще один осторожный вдох, пытаясь поймать неуловимое.

Глеб с обреченным видом откинулся на спинку кресла, сделал неглубокий, ленивый вдох. Его брови поползли вниз, образуя на переносице легкую складку.

"Есть... какой-то фоновый шлейф, - нехотя подтвердил он. - Кисловатый. Как от прокисшего супа. Или..." - он еще раз втянул воздух, уже с большим вниманием, - "...да, точнее, как от забытой в мусорном ведре еды. Съедобного вчера. Но уже нет".

Запах был призрачным, едва уловимым, но обладал странной, неприятной навязчивостью. Он не заполнял пространство, не бил в нос, а висел в воздухе легкой, нездоровой дымкой, оседая на задней стенке горла легким привкусом тлена.

Сергей решительно подошел к окну и рывком распахнул створку. В комнату ворвался поток холодного утреннего воздуха, пахнущего выхлопами машин, бетонной пылью и влажной городской сыростью. Он вступил в схватку с затхлостью, перемешался с ней, и минут через пятнадцать вытеснил ее почти полностью, оставив после себя лишь слабый, почти мифический шлейф.

"Наверное, уборщики, - предположил Сергей, возвращаясь к своему столу. В его голосе прозвучала привычка искать рациональное объяснение. - Сменили моющее средство на какое-то дешевое. Или вентиляция забарахлила, не вытягивает".

"Или кто-то в соседнем кабинете разогревает в микроволновке вчерашний обед, а вытяжка тянет эту благодать прямиком к нам", - добавил Глеб, уже снова уставившись в монитор, но на его лице застыла легкая, раздраженная тень. Его творческий настрой был безнадежно испорчен.

Они переглянулись. На их лицах промелькнули слабые, уставшие, но понимающие улыбки. Общая, незначительная неприятность, бытовая мелочь, которая на мгновение снова сделала их сообщниками, объединенными мелким дискомфортом.

"Ерунда", - заключил Сергей, садясь за компьютер. Его пальцы привычно, почти автоматически легли на клавиатуру, выводя на экран электронную таблицу.

"Мелочи", - кивнул Глеб, уже погружаясь в свои пиксели.

Они принялись за работу, отгоняя назойливую мысль. Все еще было хорошо. Все еще было под контролем. Этот слабый, почти бытовой запах был всего лишь легким диссонансом в их новообретенной гармонии, случайной фальшивой нотой в стройной симфонии здравого смысла.

Они не могли знать, что это был не запах. Это было первое, робкое, почти нерешительное прикосновение. Тихий, влажный выдох чего-то огромного, старого и абсолютно чужого, пробивающийся сквозь тонкую, хрупкую пленку их привычной реальности. Это был не симптом плохой уборки. Это был первый, едва слышный симптом болезни, о существовании которой они даже не подозревали, - болезни самого пространства, в котором они находились.

Глава 4: КОРЕНЬ ЗЛА

Запах перестал быть просто фоновым неудобством, терзающим обоняние. Он стал полноценным, агрессивным участником их рабочих будней, физическим воплощением дискомфорта, с которым приходилось бороться каждый день. Каждое утро теперь начиналось с одного и того же унизительного ритуала: сделать мелкий,подготовительный вдох в коридоре, распахнуть дверь, получить удар по ноздрям - густой, сладковато-кислый, почти осязаемый - подавить рвотный позыв и, не дыша, броситься к окну. Вентилятор, купленный наспех в ближайшем гипермаркете, гудел, как расстроенный духовой инструмент в оркестре хаоса, бессильно гоняя по комнате воздух, который лишь слегка разбавлял зловоние, но не мог его победить. Эта утренняя, изматывающая борьба высасывала все силы еще до начала рабочего дня, оставляя после себя фоновое раздражение и усталость.

Нервы Глеба, и без того ослабленные и истерзанные прошлым опытом в "Синкопе", начали сдавать первыми. Он стал раздражительным, нетерпеливым, его творческое сосредоточение разбивалось о постоянный, назойливый дискомфорт. Он постоянно потирал виски, словно пытаясь втереть в кожу обезболивающее, а его пальцы, лежавшие на клавиатуре в состоянии покоя, иногда начинали мелко и предательски подрагивать.

- Я не могу больше, Серега! - взорвался он однажды утром, с силой швырнув в стену папку с распечатками. Листы, словно испуганные птицы, разлетелись белым веером, медленно и бесшумно опадая на пол. - Этот чертов запах! Он повсюду! Он въелся в стены, в одежду, в волосы! Вчера... вчера я дома, в своей чертовой квартире, почувствовал его на воротнике куртки! Он преследует меня! Мы не можем просто маскировать его! Нужно найти источник! Найти и уничтожить, выжечь каленым железом!

Сергей, наблюдавший за этой сценой с неестественным спокойствием, молча кивнул. Впервые он видел Глеба в таком состоянии - не просто уставшего или измотанного, а стоящего на самой грани нервного срыва, за которой уже виднелась пустота. И, что важнее, его аналитический ум признавал: логика была на стороне Глеба. Борьба с последствиями была тупиковой и неэффективной. Нужно было найти и обезвредить саму причину.

С этого момента их война перешла в наступательную фазу. Они устроили тотальный, дотошный обыск, превратив офис в полигон. С грохотом сдвинули массивные шкафы, за которыми копились годы офисной пыли, спрессованной в серый войлок. Сорвали с пола старый, протертый до дыр ковер, обнажив линолеум грязно-серого, больничного цвета. Они заглядывали за радиаторы, светили мощным фонариком в каждую щель, в каждую трещинку, простукивали стены в поисках пустот. И их усилия, наконец, увенчались успехом.

За массивным книжным шкафом, в самом дальнем, темном углу комнаты, они обнаружили его. Старую, толстенную, покрытую шершавой коррозией чугунную канализационную трубу, уходящую в потолок и в пол, как позвоночник самого здания. Она была холодной и отвратительно влажной на ощупь, а прикосновение к ней оставляло на пальцах липкий, маслянистый налет. Но главное - в местах стыков ее колен виднелись темные, почти черные, маслянистые потеки, напоминающие засохший гной. И именно отсюда, из этих древних, проржавевших швов, исходил тот самый запах - тот же самый, но здесь, в этой точке, он был в десятки раз концентрированнее, гуще, тяжелее, почти осязаемым одеялом, в которое можно было завернуться.

- Бинго, - тихо, но с неподдельным, почти детским торжеством произнес Сергей. Он смотрел на трубу не как на проблему, а как на долгожданное решение, на ключ, который должен был вернуть им покой и контроль. - Вот он. Корень всего зла. Само сердце тьмы.

Энтузиазм, стремительный и всепоглощающий, захлестнул их с новой силой. В ближайшем строительном магазине они скупили весь запас монтажной пены, силиконового герметика и несколько рулонов широкой серебристой изоленты, блестящей, как кольчуга. Весь остаток дня они провели, запечатывая трубу. Работали в почти полном молчании, сосредоточенно, с странным, почти ритуальным усердием, как жрецы, совершающие обряд изгнания. Шипение пены, заполняющей щели, и мерное шуршание разматываемого скотча были единственными звуками, нарушающими тишину. Чугунный столб постепенно превращался в сверкающий, неуклюжий, техногенный монолит, похожий на мумию какого-то древнего божества, побежденного и плененного.

- Готово, - выдохнул Глеб, с усилием заглаживая последнюю полосу скотча. В его голосе слышалось глубокое, физическое облегчение, смешанное с остатками нервного напряжения, которое еще не успело покинуть его тело.

На следующее утро они вошли в офис, замерев на пороге в унисон, затаив дыхание. Воздух был чист. Кристально, почти стерильно чист. Ни малейшего намека на ту едкую, кислую вонь, что преследовала их все эти недели, вгрызаясь в сознание. Они переглянулись, и на их изможденных лицах расцвели настоящие, не вымученные, почти счастливые улыбки. Это была победа. Осязаемая и безоговорочная.

- Видишь? - радостно, с торжеством в голосе сказал Сергей. - Я же говорил. Обычная техногенная проблема. И мы ее решили. Все дело было в этой проклятой трубе.

Второй день лишь укрепил их в этой уверенности. Воздух оставался свежим. В пятницу, в честь своего триумфа, они заказали на ужин двойную пиццу "Пепперони", включили музыку и поставили в углу комнаты аромалампу с маслом кедра, наполняя пространство густым, хвойным, здоровым ароматом. Они шутили, смеялись, снова чувствуя себя полноправными хозяевами своего пространства. Все было хорошо. Все было идеально.

Они даже не подозревали, что их победа была лишь иллюзией, короткой передышкой, купленной ценой будущей, куда более страшной эскалации. Они не устранили проблему. Они лишь загнали ее глубже, в самые фундаменты реальности, заставив искать новые, изощренные выходы. И в гробовой тишине запечатанной, замурованной трубы, в ее черной, стоячей сердцевине, что-то начало медленно, неумолимо шевелиться, пробуждаясь от вынужденного сна.

Глава 5: ОБРАТНАЯ СТОРОНА ТИШИНЫ

Три дня. Семьдесят два часа хрупкого, обманчивого, выстраданного спокойствия. Воздух в офисе 304Б был не просто чистым - он был пустым, почти стерильным, как в операционной. Аромат кедра из лампы, зажженной в порыве победной эйфории, благородно и спокойно смешивался со слабым, приятным воспоминанием о вчерашней пицце - их скромном праздничном ужине. Они говорили громче, их смех стал звонким и свободным, жесты - размашистыми, почти властными. Кошмар, казалось, не просто отступил, а рассыпался в прах под напором их логики и упорства. Они уже почти стерли из памяти то, как едкий запах щиплет слизистую глаз и оставляет на языке стойкое, отвратительное послевкусие расплавленного металла и тлена.

На четвертый день иллюзия рухнула с такой силой, что у них звенело в ушах.

Сергей первым переступил порог. И его буквально отбросило назад - не просто волной запаха, а плотной, почти осязаемой, физически давящей субстанцией. Она ударила в лицо, в грудь, заставила закашляться сухим, лающим кашлем и рефлекторно, с силой вдавить ладонь в нос и рот. Это было нечто принципиально иное. Не просто усилившийся, знакомый старый запах. Это была новая, чуждая сущность, поселившаяся в комнате. Густая, тяжелая, видимая в косых лучах утреннего солнца в виде легкой, переливающейся ядовитой дымки.

- Что... - его голос сорвался на хриплый, бессильный шепот. Он не мог вдохнуть полной грудью - грудь сжимала невидимая удавка.

Глеб, стоявший сзади, замер на пороге, словно вкопанный. Его лицо начало медленно, с жутью, терять краску, превращаясь в землисто-серую, восковую маску. Зрачки расширились до неестественных размеров, вбирая в себя весь ужас, что густой пеленой наполнял комнату.

- Она... другая, - прошептал он, и в этом шепоте слышалось нечто большее, чем отвращение - древний, животный, неконтролируемый страх. - Чувствуешь? Она... живая. Она осознает нас.

Новый запах был сложным, многослойным, синоптическим кошмаром. Приторная, удушающая сладость гниющих роз, врезающаяся прямо в мозг, смешивалась с резким, лекарственно-химическим духом формальдегида и густым, жирным, оседавшим в горле шлейфом тухлой рыбы, от которого рефлекторно сводило желудок и подкатывала тошнота. Он не просто витал в воздухе - он обволакивал, как влажная простыня, прилипал к волосам, впитывался в шерсть свитеров, покрывал кожу невидимой, липкой, раздражающей пленкой. От него слезились глаза и сжималось горло, вызывая легкие, но мучительные спазмы.

- Она разозлилась, - Глеб произнес не отрывая, загипнотизированно, завороженного взгляда от запечатанной трубы, которая стояла, сияя девственной серебристой лентой, как насмешливый, злорадный памятник их наивности и тщетности их усилий. - Мы ее тронули... и она ответила. Понял, Серег? Она ответила. Целенаправленно.

Сергей, чей трезвый скептицизм всегда был его главным щитом, на этот раз не нашел ни единого возражения. Причина была очевидна, проста и от того чудовищна. Медленно, как лунатик, он подошел к ближайшей стене, наклонился, и его рука сама, против его воли, потянулась к гипсокартону. Он провел ладонью по поверхности и резко дернулся назад, словно прикоснувшись к раскаленному утюгу.

- Глеб... - его голос был чужим, проржавевшим. - Иди сюда.

Стена была холодной и отчетливо, неприятно влажной, как вспотевшее стекло. Но главное - запах теперь шел именно отсюда, из самого ее нутра. Он сочился из штукатурки, из-под тонкого слоя обоев, пульсировал в такт какому-то незримому ритму. Стены источали его.

Паника, холодная, цепкая и знакомая, впервые сдавила горло и Сергею, заставив сердце бешено колотиться. Но его разум, уже отравленный неделями тревоги, тут же, с патологической скоростью, начал лихорадочно искать выход. Любую лазейку. Любое, пусть самое отчаянное решение.

- Операция "Герметизация", - проскрипел он, и в его глазах, на месте былой ясности, вспыхнул нездоровый, лихорадочный блеск. - Второй раунд. Нам нужно больше... больше материалов. Больше изоляции.

Они снова, как одержимые, отправились в строительный. На этот раз их покупки были не спонтанными, а целевыми, выверенными, продуманными до мелочей. Рулоны широкой, армированной алюминиевой ленты, баллоны с монтажной пеной с увеличенным коэффициентом расширения, тюбики силиконового герметика, обещавшего "вечную эластичность". Они работали весь день, не разгибая спины, не произнося ни слова, запечатывая все подряд: вентиляционные решетки, из которых теперь тоже сочился тот же сладковатый, химический ужас, электрические розетки, каждую розетку, малейшие, видимые только под лупой щели между потолочными плитами, стыки стен.

К вечеру комната напоминала уже не офис, а стерильную, заброшенную палату в клинике для неизлечимо больных, которую готовят к карантину. Все было затянуто блестящим, слепящим, параноидально наклеенным скотчем, отражающим свет ламп искаженными, дрожащими бликами. Но запах... запах отступил. Не полностью, не насовсем, но ослаб, отполз в тень, затаился, затаив дыхание.

Они выдохнули. Нервно, с опаской, с постоянно взведенными, как курки, нервами. Это была не победа. Это было перемирие, купленное ценой их рассудка.

На следующее утро они вошли и поняли - короткая передышка закончилась. Запах вернулся. Теперь он, едкий, насмешливый и уверенный в себе, поднимался откуда-то из-под ног, из самых темных, непросматриваемых оснований здания. Он просачивался из-под плинтусов, которые они так тщательно обклеили, заполняя комнату густым, удушающим, почти осязаемым маревом, в котором плавали пылинки, словно микробы в мутной воде.

Глеб с тихим, безнадежным, похожим на предсмертный стон, прислонился спиной к заклеенной стене, закрыв глаза, будто пытаясь спрятаться внутри собственного черепа.

- Она играет с нами, Серег... - его голос был беззвучным, лишь шевелением губ. - Она проверяет, куда мы побежим затыкать дыры дальше. Как подопытные крысы в бесконечном, безвыходном лабиринте.

Сергей молча, с мрачной решимостью, сжал в руке новый, только что распакованный, пахнущий свежим клеем рулон скотча. В его глазах, всегда таких ясных, сосредоточенных и уверенных, читалась уже не просто решимость. Читалась зарождающаяся, темная, всепоглощающая, почти религиозная одержимость. Война только начиналась по-настоящему, и с каждым часом, с каждым новым рулоном скотча, она становилась все более личной, все более безнадежной и все более страшной.

Глава 6: ФАНТОМНЫЕ ОТВЕРСТИЯ

Тишина, наступившая после запечатывания плинтусов, была иной - не облегчающей, а выжидающей. Она висела в воздухе густым, напряженным полотном, которое вот-вот должно было порваться. Привычный гул компьютеров теперь казался навязчивым и враждебным, словно механический смех над их безумием. Они ловили себя на том, что замирали посреди работы, затаив дыхание, и прислушивались, пытаясь уловить малейший шорох, любой намек на то, что кошмар готовится к новому вторжению.

На следующее утро кошмар явился в новой, изощренной форме. Стены, казалось, истекали кровавым потом. Из-под тонкого слоя обоев, в самых неожиданных и труднодоступных местах, проступали мелкие, маслянистые капли цвета ржавого железа и запекшейся крови. Они медленно, неумолимо стекали, оставляя на стенах жирные, темные, ползущие вниз полосы и источая тот самый, до боли знакомый, сладковато-трупный запах, но теперь с резкими, обжигающими ноздри примесями расплавленного металла, озона и чего-то невыразимо древнего, океанического.

- Что это? - Глеб, поборов отвращение, ткнул пальцем в одну из самых крупных капель и тут же отдернул руку, с остервенением вытирая ее о брюки. - Она... теплая. Почти горячая. Как... как кровь.

Сергей, не говоря ни слова, с рычанием схватил рулон широкого скотча. Его движения стали резкими, отрывистыми, лишенными всякой плавности и грации, движениями робота-убийцы. Он заклеивал каждое проступившее пятно, каждую мокрую, пульсирующую точку, с ожесточенной, почти животной тщательностью, вдавливая ленту в стену с такой силой, что подушечки его пальцев белели. Стены быстро покрылись причудливыми, блестящими заплатками, которые отражали свет искаженными, дрожащими бликами, создавая сюрреалистическое ощущение, что комната зажила своей собственной, безумной жизнью, обитая сама в себе.

На следующий день вонь ударила с новой, шокирующей силой - теперь из-под ног. Она поднималась сквозь старый, протертый линолеум, наполняя комнату густым, тяжелым, почти осязаемым маревом, от которого кружилась голова и подкатывала тошнота. Они молча, не сговариваясь, без единого слова, принялись за пол, их движения были отточены отчаянием. Вскоре пол превратился в лоскутное одеяло из серебристых, поблескивающих квадратов, напоминающее пол в стерильной, но безумной операционной, где проводят эксперименты над разумом.

Их методы становились все более отчаянными и гротескными. Глеб принес из дома два старых, пропахших пылью и страхом противогаза ГП-5. Теперь они работали в этих резиновых масках, их дыхание стало тяжелым, громким и неестественным, свистящим в такт их нарастающей панике. Звук их собственного дыхания в замкнутом пространстве маски смешивался с гулом вентиляторов, создавая настоящий звуковой кошмар, саундтрек к их сумасшествию. Сергей, в свою очередь, сконструировал "систему фильтрации" - чудовищный агрегат из трех ревущих вентиляторов, воздуховодов, склеенных из картона и скотча, и угольных фильтров, снятых с кухонной вытяжки. Агрегат ревел, как раненый до смерти зверь, но лишь слегка, насмешливо разбавлял ядовитую атмосферу, которую они сами же и создавали своим страхом и одержимостью.

Каждое утро теперь начиналось с тщательно выверенного, почти религиозного ритуала "утреннего обхода". С лупой в руках, они, как кающиеся грешники, ползали по комнате, выискивая малейшие трещинки, царапины на краске, микроскопические, невидимые невооруженным глазом зазоры. "Заклеить все. Не оставить ни единой лазейки. Ни одного выхода", - эта мысль стала навязчивой идеей, единственной целью и смыслом их существования, заменившей работу, отдых и саму жизнь.

В один из таких дней, когда Глеб, сняв противогаз, с тоской и опустошением смотрел на свою замысловатую, но абсолютно бесполезную систему, он тихо, почти безучастно, словно констатируя погоду, сказал:

- Серег... Может, это... не труба? Может, это что-то другое? Что-то... что нельзя заклеить?

- Не неси ерунды, - отрезал Сергей, не отрываясь от осмотра плинтуса, который он уже проверял в третий раз за час. Его пальцы нервно, с нажимом ощупывали стык между стеной и полом, будто пытаясь выявить пульс. - Все имеет материальную причину. Мы ее просто еще не нашли. Мы недостаточно стараемся. Недостаточно тщательны.

Но в его голосе уже не было и тени прежней, железной, незыблемой уверенности. Слышался лишь усталый, автоматический, заученный отпор - последний бастион его рушащегося, трещащего по швам рассудка.

И тогда Глеб, в порыве отчаяния, граничащего с помешательством, привел в офис экстрасенса. Это была пожилая, сгорбленная женщина в цветастой, выцветшей шали, с глазами желтыми, мутными и неживыми, как у старой, больной кошки, видевшей слишком много смертей. Ее звали Маргарита Петровна. Она молча, с видом эксперта, походила по комнате, поводя руками в замысловатых, пугающих, неестественных пассах, потом достала маятник - потрескавшийся кристалл на тонкой, тусклой серебряной цепочке - и начала водить им над заклеенной скотчем розеткой.

Маятник вдруг сорвался с места, как бешеный, и заходил в неистовой, хаотичной пляске, закрутившись почти горизонтально, с такой силой, что цепочка натянулась и зазвенела, словно пытаясь вырваться из ее костлявых пальцев.

- Здесь портал, - изрекла Маргарита Петровна хриплым, безжизненным, лишенным всяких эмоций шепотом, убирая маятник, будто пряча улику. - В мир, где вонь - это не следствие, а первооснова. Первоматерия. А вы... - ее желтые, холодные глаза медленно скользнули по их бледным, осунувшимся лицам, - вы тревожите его покой.

Глеб смотрел на нее с подобострастным, почти религиозным, животным ужасом, затаив дыхание.

- Можно это... закрыть? Почистить? - его голос дрожал.

- Можно, - кивнула экстрасенс, и в глубинах ее мутных глаз мелькнула быстрая, жирная искра неприкрытой алчности. - Глубокая чистка ауры помещения, наложение защитных печатей, установка зеркальных барьеров. Сто тысяч. Ни копейки меньше.

У них, разумеется, не было ста тысяч. Маргарита Петровна, бросив на них последний, полный ледяного презрения и брезгливости взгляд и бросив на прощание: "Постарайтесь не задохнуться", - удалилась, оставив после себя лишь шлейф дешевого ладана и тяжелое, давящее чувство обреченности. Они остались одни в своей блестящей, запечатанной, похожей на саркофаг клетке. И от ее слов в воздухе повисло нечто неизмеримо более страшное, чем сам запах, - тяжелое, неоспоримое, тошнотворное ощущение, что они воюют не с неисправной сантехникой или плохой вентиляцией, а с чем-то безмерно более древним, безличным, вселенским и непостижимым, чье равнодушное внимание они, своим жалким и тщетным сопротивлением, на себя и обратили.

Глава 7: РЖАВЫЕ СЛИЗНИ

Тишина, воцарившаяся после их тотальной, отчаянной герметизации, была хуже любого шума. Воздух в комнате 304Б стал тяжелым и насыщенным, словно сироп, наполненным невысказанным ужасом. Даже через фильтры противогазов дышать было мучительно - каждый вдох требовал усилия, словно легкие наполнялись не кислородом, а чем-то плотным и чуждым.

Именно в этой гнетущей тишине они и появились.

Первым заметил Глеб. Его взгляд, блуждающий в привычном поиске новых трещин, зацепился за небольшое пятно в самом темном углу. Оно было размером с монету, влажное, с тусклым, ржавым оттенком. Но самое ужасное - оно медленно, едва заметно пульсировало.

- Сергей, - Глеб позвал его, и в голосе его прозвучала леденящая душу тревога. - Иди сюда. Смотри.

Они замерли, наблюдая, как из-под, казалось бы, монолитного стыка гипсокартона сочится и накапливается эта странная субстанция. Она была живой. В этом не оставалось сомнений.

Глеб, с дрожью в руках, поднял с пола карандаш и ткнул им в центр образования.

Слизь резко сжалась, издав короткое шипение, и испарилась, оставив после себя маленькое, но невероятно едкое облако. От него у них рефлекторно потекли слезы и сжалось горло.

Глеб отшвырнул карандаш.

- Она материальна! - его голос сорвался на визгливый крик. - Понимаешь? Она обрела плоть!

Сергей молча смотрел на пустое место. В его стройной, логичной картине мира образовалась трещина. Что-то здесь было фундаментально не так.

В тот же день, движимый последними проблесками надежды, Сергей пошел на прием к Аркадию Петровичу. Он застал его в кабинете, залитом мягким светом. Начальник, как всегда, в безупречном костюме, работал за компьютером.

- Аркадий Петрович, - начал Сергей, пытаясь говорить четко, - у нас в кабинете 304Б серьезная проблема. Невыносимо пахнет.

Аркадий Петрович поднял на него взгляд. Его лицо было спокойным, слегка отстраненным.

- Пахнет? - переспросил он. - Чем именно?

- Затхлостью. Гнилью. Кислятиной. - Сергей почувствовал, как по спине пробежали мурашки. - Мы уже все проверили, но...

- Вызовите клининговую службу, - Аркадий Петрович вернулся к монитору. - У нас контракт с "Чистотой-плюс". Пусть сделают химчистку вентиляции, обработают помещение. Если не поможет, напишите служебную записку, разберемся.

- Но там не просто запах! - Сергей почувствовал, как его голос срывается. - Там... там что-то появляется! Слизь какая-то!

Аркадий Петрович снова посмотрел на него, на этот раз с легким недоумением.

- Сергей, вы выглядите неважно. Может, вам взять больничный? Отдохнуть? Стресс, переработки... Вам же нравится у нас работать? Никакого безумия, как в "Синкопе". Только данные. Логика.

Сергей стоял, ощущая, как почва уходит из-под ног. Эти слова... они не имели никакого отношения к тому, что происходило в 304Б. Аркадий Петрович не знал. Он абсолютно ничего не знал ни о скотче, ни о слизи, ни о войне, которая шла в четырех стенах его же офиса, потому что никогда не спускался туда.

- Да... конечно, - пробормотал Сергей. - Спасибо.

Он вышел, чувствуя себя полным идиотом. Химчистка вентиляции. Служебная записка. Он представлял, как пишет: "Уважаемый Аркадий Петрович, в нашем кабинете из стен сочится пульсирующая слизь, являющаяся, по-видимому, физическим воплощением непостижимого ужаса. Прошу принять меры".

Возвращаясь в офис, Сергей ловил себя на страшной мысли: они были совершенно одни. Мир за дверью их комнаты не просто не знал об их кошмаре - он отказывался в него верить, списывая все на стресс и галлюцинации. Они были заперты не только в комнате, но и в своем безумии. И единственными свидетелями их гибели были они сами.

Глава 8: ТРЕЩИНЫ В РЕАЛЬНОСТИ

Сергей вернулся в комнату 304Б не как человек, идущий на работу, а как приговоренный, возвращающийся в камеру. Слова Аркадия Петровича - "химчистка", "больничный" - висели в воздухе, смешиваясь с запахом, становясь его частью. Они не помогали. Они были из другого мира, мира, где проблемы решались служебными записками. Здесь, за этой дверью, действовали иные законы.

Глеб сидел на своем месте, но не работал. Он просто смотрел перед собой в никуда, его пальцы нервно и бесцельно барабанили по столу, выбивая хаотичную дробь. Его обычная творческая неугомонность сменилась каким-то напряженным, животным вниманием ко всему и сразу. Он вздрагивал от каждого скрипа старого здания, от каждого обманчивого гула вентиляции, за которым ему чудились уже не механические звуки, а нечто иное.

- Ну? - спросил он, не глядя на Сергея. - Что сказал?

- Ничего, - Сергей сбросил пальто на стул. Голос его звучал плоско, устало и пусто, словно из него вынули все содержимое. - Ровным счетом ничего. Предложил вызвать уборщиков.

Глеб медленно повернул голову. В его глазах плескалась тревога, уже давно перешедшая в открытую, немую истерику.

- Уборщиков? - он фыркнул, но звук получился нервным, надломленным, больше похожим на спазм. - Чтобы они чем? Тряпкой протерли эту... эту дрянь? Чтобы они подмели нашу... нашу вонь?

- Не знаю, Глеб, - Сергей провел рукой по лицу, и ладонь его была влажной и холодной. - Я уже ничего не знаю. Ничего не понимаю.

Они замолчали. Тишина снова сгущалась, но теперь она была иной - настороженной, параноидальной, живой. Сергей поймал себя на том, что украдкой, с каким-то болезненным любопытством, рассматривает свои руки, переворачивает их, всматривается в поры на коже. Нет, не пахнут. Он поднес к носу воротник рубашки, задержав дыхание. Только запах стирального порошка. Пока еще. Но эта проверка становилась ритуалом.

С этого дня их поведение начало меняться. Медленно, почти незаметно для них самих, но необратимо, как течение болезни.

Сергей, всегда такой собранный и методичный, стал резко рассеянным. Он мог по полчаса, не моргая, сидеть перед монитором, уставившись в одну точку, где сходились пиксели. Его логика, его главный инструмент и щит, начала давать катастрофические сбои. Он строил сложные, громоздкие умозаключения о природе запаха, отчаянно связывая его с квантовой запутанностью, с теорией струн, с коллективным бессознательным, с психосоматикой, рождающей реальные физические субстанции. Его теории становились все причудливее, запутаннее и безумнее, но он цеплялся за них, как утопающий за соломинку, потому что это была последняя, отчаянная попытка его разума навести хоть какой-то порядок в абсолютном, всепоглощающем хаосе.

Глеб, напротив, погружался в иррациональное с головой, как в омут. Он начал замечать строгие, пугающие закономерности там, где их не было и быть не могло. Ему казалось, что запах ощутимо усиливается, когда он думает о чем-то тревожном, или когда между ним и Сергеем возникала малейшая напряженность. Он начал шептать извинения в пустоту, когда комната наполнялась особенно густым, удушающим маревом. "Прости, - бормотал он, глядя в угол, откуда сочилась слизь, - мы не хотели. Мы не знали. Успокойся. Пожалуйста, успокойся".

Он пытался вести переговоры с незримым, но все более ощутимым противником.

Они оба начали слышать звуки, рожденные не стенами, а их собственным изможденным сознанием. Тихий, едва уловимый, настойчивый шепот из вентиляции, в котором чудились обрывки их же мыслей. Глухой, размеренный, давящий стук, похожий на удары огромного сердца, доносящийся из самых недр стен. Иногда им обоим одновременно казалось, что по самой периферии зрения что-то движется - быстрая, скользящая, аморфная тень, ускользающая от прямого взгляда. Но стоило повернуть голову - не было ничего, кроме блестящего скотча и бледных, испуганных лиц друг друга.

Они почти перестали спать. Темные, фиолетовые круги под глазами стали их постоянной, не снимаемой маской. Аппетит пропал напрочь, мысль о еде вызывала тошноту. Они сидели в своей блестящей, заклеенной наглухо клетке, и их разум, лишенный отдыха, покоя и надежды, начинал окончательно сдаваться, поддаваясь немому, всесокрушающему давлению необъяснимого.

Однажды вечером Глеб, глядя на заклеенную скотчем розетку, из которой, как ему чудилось, тоже сочился едва уловимый запах, тихо сказал, не оборачиваясь:

- А что, если она все-таки права? Та... бабка.

Сергей, который в это время с маниакальным упорством пытался заклеить микроскопическую, почти невидимую царапину на полу у ножки стола, замер.

- Что?

- Что если это действительно портал? - Глеб говорил медленно, его слова были густыми, неповоротливыми, как тот самый отравленный воздух. - Не в мир, где вонь - первоматерия. Это слишком пафосно. А просто... дыра. Дыра в чем-то другом. В какую-то другую... плоскость. И мы сидим тут, заклеиваем ее скотчем, как последние идиоты, не понимая, что замазываем не щель, а симптом. Что настоящее - там.

Сергей хотел резко возразить. Хотел сказать, что это бред, паранойя, что нужно, должно быть рациональное объяснение. Но слова застряли у него в горле комом. Ведь его собственные, выстраданные теории о квантовых полях и психосоматике уже давно и с треском перешли грань рационального. Они были таким же бегством от ужаса, как и мистика Глеба.

Он просто посмотрел на Глеба, и в его взгляде не было ни возмущения, ни презрения. Было лишь усталое, опустошенное, безразличное понимание. Понимание того, что они оба уже стоят на самом краю. Что следующий шаг - в пропасть. И что они его уже почти сделали, сами того не заметив.

Взгляд Сергея, блуждающий в поисках хоть какой-то точки опоры, упал на подоконник. На кактус. Пыльный, но незыблемый. Символ той самой нормальной жизни, которую они пытались вернуть.

- Смотри! - его голос сорвался на хрип, он схватил Глеба за рукав. - Смотри на него! Он... он обычный! Он не изменился! Никакой слизи, никакой пульсации! Значит, это мы сходим с ума! Значит, это галлюцинация! Значит, еще не все потеряно, Глеб! Есть что-то реальное!

Он тыкал пальцем в кактус, почти опрокидывая горшок, его глаза горели лихорадочным блеском последней надежды.

Глеб медленно, с нечеловеческим усилием, перевел на него пустой взгляд.

- Серег... - его голос был беззвучным шепотом. - Он не мог измениться. Он... - Глеб медленно, со странным спокойствием обреченного, дотронулся до кактуса. - Он пластиковый.

Сергей замер. Его рука, все еще указывающая на кактус, опустилась. Он смотрел на ненастоящие, идеально ровные колючки, на слишком яркий, однородный зеленый цвет. И его последний бастион, последняя опора его реальности - логика, факты, материальность мира - с грохотом рухнула у него на глазах. Если даже это - обман, то что тогда реально?

Они еще не сошли с ума окончательно. Но тропинка к безумию была уже не просто протоптана - она стала широкой, укатанной дорогой, и они неуклонно, шаг за шагом, двигались по ней, чувствуя, как знакомая, твердая почва уходит из-под ног, а привычный, логичный мир остается где-то далеко позади, за плотной, зловонной пеленой, отделяющей их от всего человеческого.

ФИНАЛЬНЫЙ ЭПИЗОД: ДЫХАНИЕ БЕЗДНЫ

Комната 304Б перестала быть помещением. Она стала организмом. Воздух в ней был не воздухом, а физиологической субстанцией - густой, тягучей, насыщенной испарениями, словно кисель из расплавленных кошмаров и отходов неведомого метаболизма. Каждый вдох обжигал легкие, оставляя на языке стойкое послевкусие, в котором смешивались окислы металла, сладость тлена и нечто невыразимо древнее. Свет от потолочных ламп не освещал, а лишь выхватывал из липкого, плотного мрака случайные обрывки реальности: на мгновение мелькало искаженное гримасой первобытного ужаса лицо Глеба; судорожно сжатые в кулаки пальцы Сергея; поблескивающие в полутьме, как чешуя, бесчисленные слои скотча, которым они тщетно пытались запечатать саму реальность, наложить швы на разрывающуюся плоть мира.

Они начинали забывать слова. Речь потеряла всякий смысл, рассыпалась в прах перед лицом того, что происходило, оказалась беспомощным детским лепетом. Они могли только смотреть. Смотреть на стены, которые не просто дышали - они жили своей собственной, чудовищной, нечеловеческой жизнью. Гипсокартон вздыбливался аритмичными волнами, скотч трещал и растягивался, не в силах сдержать яростную пульсацию того, что бушевало и рвалось наружу из-под него. Вся комната была похожа на живот, вынашивающий нечто чудовищное. Казалось, вот-вот тонкая пленка материальной реальности гипсокартона лопнет, и хлынет нечто, перед лицом чего сама смерть покажется милосердным и желанным избавлением.

- Надо... видеть... - хрипло, с надрывом, словно раздирая горло изнутри, выдохнул Сергей. Его голос был похож на скрежет ржавого металла, на трение друг о друга костей. Голосовые связки протестовали, рождая не членораздельные звуки, а нечто среднее между стоном, предсмертным хрипом и скрипом открываемой давно запертой двери. - Лицом к лицу... С тем... что там...

Глеб, забившийся в самый дальний, самый темный угол, где сходились две стены, образующие подобие каменных, безжалостных объятий, медленно, с нечеловеческим, титаническим усилием поднял голову. Его глаза были двумя бездонными, черными колодцами, в которые ушло, утекло, испарилось абсолютно все - и страх, и надежда, и ярость, и сама воля к сопротивлению. В них читалась только пустота, холодная, абсолютная и всепоглощающая, как космический вакуум, в котором замерли крики.

- Нет... - прошептал он, и этот беззвучный шепот, едва шевелящий губами, был страшнее любого душераздирающего крика. - Серега... не надо. Оно... оно не хочет, чтобы его видели. Оно... живое. Оно знает, что мы здесь. И оно... наблюдает.

Но Сергей уже не мог остановиться. Им двигала не отвага и не отчаяние, а та самая старая, знакомая одержимость, что когда-то заставляла его с маниакальной, педантичной точностью заклеивать невидимые глазу трещинки. Та же самая, изуродованная до неузнаваемости безумием, потребность докопаться до первопричины, до корня, до изначальной сути. Он пополз к стене, к тому месту, где пульсация была особенно сильной, где обои вздулись мокрым, теплым, дышащим пузырем, похожим на гигантский, готовый вот-вот лопнуть нарыв на теле реальности.

С глухим, костным хрустом гипсокартон поддался. Не осыпаясь - отошел пластом, как струп с живой плоти. Сергей рванул снова, слепой яростью безумца, отрывая целые лоскута штукатурки, картона, обоев. Пальцы скользили по влажной поверхности, не чувствуя ни заусенцев, ни сломанных ногтей, ни крови, смешивающейся с известковой пылью. Весь мир сузился до этого вздувшегося пузыря на стене, до потребности видеть, докопаться, сорвать покровы.

И вдруг - тишина.

Не та, густая, что висела в комнате. Иная. Бездонная.

Он замер, грудь вздымалась в немом рыдании. И увидел.

Не бетон. Не трубы.

Плоть. Пульсирующую. Теплую. Влажную. Пронизанную сетью иссиня-багровых прожилок.

И она дышала.

Настоящая. Анатомическая. Чудовищная в своей биологической откровенности. Она была теплой, почти горячей, и влажной от выступающей маслянистой жидкости. Ее поверхность испещряла сеть толстых, прожилок, которые пульсировали в такт некоему непостижимому ритму. Это не было похоже ни на один известный им орган. Это была плоть как таковая, субстанция жизни, вывернутая наизнанку, обнажившая свою грязную, физиологическую правду. Она дышала. Медленно, тяжело. С каждым ее выдохом из пор вырывалась новая концентрированная волна той самой вони, которая теперь обрела смысл - это был запах самого мироздания, аромат вечного обмена веществ в теле непостижимого исполина.

И в тот миг, прежде чем их сознание окончательно погрузилось в хаос, их пронзило не мыслью, не образом, а чем-то куда более примитивным и оттого невыразимо чудовищным - чистым, безликим намерением. Оно возникло в самой глубине его разума, как внезапный сбой, лишенный формы и логики, но неотвратимый в своей простоте. Они не видели его, не слышали, но с абсолютной, животной ясностью знали: это что-то безмерно огромное

Глеб, осознав, издал звук, не идущий ни от человека, ни от животного. Нечто среднее между всхлипом, смешком и предсмертным хрипом. Он закрыл лицо руками, но это не помогало - образ врезался в мозг, жгучий и неизгладимый. Он понял, что они не просто в комнате. Они внутри чего-то. Чего-то живого, невообразимо огромного, чье существование опровергало все законы логики и бытия.

Сергей же, напротив, замер, не в силах оторвать взгляда от открывшейся бездны. Его аналитический ум, его последний оплот, рухнул, погребенный под тяжестью этого откровения. Он не просто видел плоть. Он чувствовал ее. Чувствовал, как каждый пульсирующий сосуд - это река времени, как каждый слой ткани - пласт реальности. Знание хлынуло в него, леденящее и всеразрушающее. Они были не в офисе. Они были в организме. В теле существа, для которого звезды были клетками, а галактики - органами. Они были паразитами в его печени. Бактериями в его кишечнике. Ничтожными, микроскопическими, чье существование было случайным сбоем, кратковременным раздражением.

Запах... Великий и Ужасный Запах. Это был не просто запах. Это был его голос. Его базовый тон. И они, со своими жалкими вентиляторами и клейкими лентами, пытались его заглушить. Это была не борьба за выживание. Это была попытка заткнуть рот самому Богу.

Он медленно, как автомат, повернул голову к Глебу. Его лицо было маской из белого воска, лишенной какой-либо эмоции.

- Мы... ошибка, - прошептал он, и слова падали в липкую тишину, как камни в болото. - Шепот... в его крови. Пыль... на его коже. Наша война... наша боль... это просто... химическая реакция.

Глеб смотрел на него, и в его пустых глазах что-то окончательно погасло. Не осталось даже ужаса. Только принятие. Принятие своей абсолютной ничтожности. Они были меньше, чем пылинки. Они были статистической погрешностью в уравнениях мироздания.

И в этот миг пространство содрогнулось. Не комната - сама ткань реальности вокруг них затрепетала в последней, предсмертной судороге. Пульсирующая плоть за стеной вздулась, прожилки на ней вспыхнули адским, багровым светом, освещая комнату отсветом преисподней. Из пролома хлынуло не вещество, а сама Тьма - древняя, мыслящая, живая. Она не наступала. Она просто была, и само их существование в ее присутствии было оскорблением, невозможным анахронизмом. Она была концом не жизни, а самой возможности бытия в том виде, в котором они его знали.

Они не закричали. Не попытались бежать или закрыться. Они стояли, два скелета, одетые в лохмотья того, что когда-то было их личностями, и смотрели на приближающееся Ничто. И в самых глубинах их глаз, на дне выжженной пустыни, что когда-то была их душой, горела последняя, леденящая искра - искра абсолютного, окончательного, вселенского Ужаса. Ужаса не перед смертью, а перед осознанием, что их жизнь, их любовь, их страдания, их мечты - всего лишь мимолетный сбой в пищеварении Бесконечности, случайный всплеск в океане безразличия.

Тьма накрыла их. Не было боли. Не было звука. Не было даже ощущения конца. Был лишь хлопок одной ладони. Тишина после него. Стирание. Аккуратное, тотальное, безразличное. Они перестали быть Сергеем и Глебом. Они стали воспоминанием, которое некому было помнить. Частицей вдоха, который никогда не закончится.

И комната 304Б, наконец, обрела покой. Она была всего лишь клеткой в бесконечном теле. И она выполнила свою функцию.

ЭПИЛОГ

Бежевый коридор был таким же, как и тысячи других. Свет люминесцентных ламп ровным, бездушным светом выхватывал из полумрака таблички с номерами офисов. Двое мужчин - один в строгой рубашке, другой в поношенной футболке - остановились перед дверью 304Б.

"Ну, Глеб, похоже, это наше новое пристанище", - сказал Сергей, и в его голосе прозвучала легкая, почти неуловимая нотка неуверенности.

Глеб молча кивнул, его взгляд скользнул по матовой поверхности двери. Что-то екнуло у него внутри - смутное, беспричинное беспокойство. Он отмахнулся от него, как от назойливой мухи. "Просто нервы, - подумал он. - Первый день всегда волнителен".

Он толкнул дверь.

Комната была стерильной. Два новых стола, два эргономичных кресла, пахло свежей краской и офисной мебелью. Ничего лишнего.

Их взгляды одновременно упали на подоконник.

На нем стоял кактус. Небольшой, зеленый, покрытый тонким слоем строительной пыли. Самый обычный кактус в самом обычном пластиковом горшке.

Но что-то в нем было...

Сергей почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Легкая, но отчетливая волна дежавю накатила на него, заставив на мгновение потерять дыханье. Ему показалось, что он уже видел этот кактус. Что он знает каждую его колючку. Это ощущение было мимолетным, но до жути реальным.

Он посмотрел на Глеба и увидел, что тот тоже застыл, уставившись на растение. На лице Глеба застыло выражение легкого недоумения, будто он пытался вспомнить что-то очень важное, но не мог.

"Странный кактус", - пробормотал Глеб, не отрывая от него взгляда.

"Да... - Сергей медленно провел рукой по лицу, пытаясь стряхнуть с себя это странное ощущение. - Показалось, наверное".

Они переглянулись. В их глазах на мгновение мелькнуло нечто общее - тень невысказанной тревоги, смутное воспоминание, которое не могло быть воспоминанием. Но длилось это лишь долю секунды.

Глеб нервно хмыкнул и потянулся к своему ноутбуку.

"Ладно, с чего начнем, технарь?"

Сергей глубоко вздохнул, заставляя себя сосредоточиться.

"С данных. Как всегда. Только данные и логика".

Он сел за свой стол, поставил рядом чашку с кофе и открыл ноутбук. Через несколько минут клавиши уже отстукивали ровную дробь, а электронные таблицы заполнялись цифрами.

Все было нормально. Все было как всегда.

Они были всего лишь двумя новыми сотрудниками, которые только что устроились на свою новую, самую лучшую работу.

А на подоконнике, в лучах утреннего солнца, стоял кактус. Самый обычный. И его тень на подоконнике была такой же темной и безмолвной, как и всегда.